Penhaus : другие произведения.

История советской номенклатуры и платоновской модели социализма.Часть 4

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
  • Аннотация:
    продолжение части 3

   История советской номенклатуры и платоновской модели социализма.часть4
  
  20-1. Topsy-Turvy. Часть 1
  Topsy-Turvy World.
  
  Topsy-Turvy - означает "вверх-тормашками", "шиворот-навыворот", "с-ног-на-голову", "вверх-дном" и т. п. Возможно, материал изложенный здесь кому-то покажется сумбурным. Выбор такового названия для главы WW также не означает что в данной части будет рассмотрена полная картина абсурда нарисованная художниками с мировыми именами. Имена их часто анонимны и они так скромны, что стараются всегда оставаться в тени. Кроме того я не ставлю своей задачей борьбу с этим явлением как таковым. Если кому-то абсурд, как литературное, скажем, понятие, нравится - его личное дело. Я когда-то сам с удовольствием читал лимерики Эдварда Лира, Кэррола и другую поэзию нонсенса. Литература абсурда прежде всего литературна (сделана, выстроена, структурирована) и воспроизводит саму литературу "наоборот", как в кривом зеркале, и только затем апеллирует к реальности. Это дает тот синтез при котором произведение превращается в почти математический символ и допускает бесконечное множество подстановок. Например: There was an Old Man of Chili..., of Peru... of Buda... in a tree... with a flute..., whose chin..., whose nose..., voice... etc., etc., etc. Наверное те, кто читал Лира с его "бессмысленным смыслом и осмысленными бессмыслицами" понял о чём я. Тех кто не понял - отсылаю к их чтению, или вспомнить наши отечественные лимерики, типа - "Мальчик на крыше нашел пулемет...".
  N = N* fp ne fl fi fc fL
  
  Пятьдесят лет назад, немногим позже экспедиции адмирала Берда в Антарктиду, и рождением термина "UFO" в СМИ, молодой астрофизик Фрэнк Дрейк запускает проект Ozma, чтобы обнаружить сигналы внеземных цивилизаций. Этому косвенно способствовали события произошедшие незадолго до того: появление целой эскадрильи тарелочек, замеченной тысячами людей во многих районах США, росуэльский инцидент просочившийся в печать, и т. д. и т. п. Общественность приняла инициативу с пониманием. Где же еще искать "aliens" если не в космосе? В далёком космосе. Пришельцы оттого и пришельцы, что пришельцы. Проживают на иных планетах - оттого и инопланетяне. Интерес общественности был подогрет еще и тем, что Дрейку, после всего пары недель наблюдения звездного неба удалось получить "внеземной" сигнал. И в 1960 году Дрейк организовывает первую конференцию SETI, Search for Extra-Terrestrial Intelligence (т. е. поиск внеземного разума).
  
  Сигналы, полученные Дрейком оказались ошибочными, но интерес остался, был массово пропиарен, что выразилось в беспрецедентным на тот момент финансировании программы. Как бы то ни было, миру была явлена знаменитая теперь формула.
  
  В уравнении семь переменных, допускающих бесконечное множество подстановок. И мы из них не знаем без малого шесть, да и седьмое весьма приблизительно:
  
  N = N* fp ne fl fi fc fL, где:
  
  N - кол-во звёзд в галактике - нам якобы известно. 100 млрд, или около того.
  
  fp - процент звёзд, имеющих планеты. Поскольку здесь мы можем только экстраполировать нашу собственную солнечную систему, переменная остаётся переменной. Дрейк считал, что от 20 до 50 %.
  
  ne - число планет у звезды, на на которых теоретически может быть жизнь. Дрейк предполагал, что от 1 до 5.
  
  fl - количество планет, на которых имеется жизнь как таковая. 0-100%
  
  fi - количество планет, где имеется разумная жизнь. 0-100%
  
  fc - предполагаемое количество цивилизаций с желанием и возможностями контактировать с другими инопланетными цивилизациями. 10-20%
  
  fL - долговечность таких цивилизаций, от рождения до смерти, т. е... самая одиозная переменная, поскольку сравнивать что-то с чем-то нечего. Никто не знает. Дрейк принимал 1*10^-8 и до 1*10^-6
  
  Сутью здесь является "доказательство" того, что планет во Вселенной, дескать, так много, что даже если малая их часть пригодна для жизни, то тысячи или даже миллионы планет должны быть обитаемыми.
  
  На страничке по ССЫЛКЕ есть что-то типа калькулятора, - можете сами, приобщившись к большой науке, попробовать рассчитать количество внеземных цивилизаций.
  
  С другой стороны, если количество обитаемых миров так велико, то где же они? "Где они? Почему мы не наблюдаем никаких следов разумной внеземной жизни, таких, например, как зонды, космические корабли или радиопередачи?" Этот вопрос лег в основу того что было названо "парадокс Ферми".
  
  Ну а как же "тарелочки", которые населеньице лицезреет во всех концах планеты? Их что, не существует?
  
  - "Не существует" - утверждают сторонники SETI. К примеру, такой ученый, как Карл Саган утверждает что это плод воображения подогретых фантастами людей, и скорее желания, чем применения науки. И в самом деле... - насмотрятся дуроскопа. Вот и мерещется им всякое в светящейся от избыточного электрического освещения атмосфере. Хорошо хоть внедрили в жизнь программу "Тёмные небеса", что позволит астрономам лучше наблюдать за вселенной. Ничего, ничего... населеньице посидеть может часок-другой и без света. Ничего с ними не случится. И только изумляться приходится тому, с какой легкостью внедряется и поддерживается по всему миру то, что на первый взгляд кажется несусветной, в прямом смысле этого слово, глупостью. И та легкость, с которой инициатива "астрономов", превращается, оказывается, в инициативу Всемирного фонда дикой природы. Единственно понятно, что название сей акции "Час Земли", благозвучней чем "Тёмные небеса", от которого привыкшие к свету, а потому несознательные граждане могут и отвратится. Непонятно, правда, чем эта акция помогла диким зверюшкам в их норах и в целом экологии. Непонятно каким образом было сэкономлено уже выработанное электричество, ведь электростанции не останавливали? Нет? Непонятно каким образом, за этот час, уменьшились выбросы в атмосферу, коль скоро ни одно предприятие не прекращало работу.
  
  Впрочем, лиха беда начало. И то, что не поддается здравому смыслу, может стать обрядом новой религией со своей системой табуирования. Судите сами. В основе науки, так уж сложилось, лежит создание проверяемых гипотез. Если вам нужно установить, на скольких планетах жизнь ищет контакта, то способа составить "обоснованное предположение" не существует. Существует лишь ваше личное мнение.
  
  Формула Дрейка, которая может принимать любое значение - от "миллиардов до нуля", не может быть проверено, а это значит, что SETI, основанная на этом уравнении - не наука. SETI - и это очевидно - является религией. Вера - это твердое убеждение в чем-то, что не требует доказательства. Как убеждение что Коран даден Аллахом. Это предмет веры.
  
  Можно, конечно же, сказать что непроверяемые теории имеют эвристическое значение. Можно относиться к этому, как большинство ученых, с терпением (чуть не написал с толерантностью, что впрочем не одно и то же). Можно с равнодушием. В конце-концов, чего считать деньги в чужих карманах - занимаются чудаки вроде персонажа Миронова ("главного по космосу") из фильма "Блондинка за углом", чем-то своим - и пусть занимаются. Вера - личное дело каждого.
  
  Только вот по жизни получается так, что верите вы или не верите - а гимн будете слушать стоя.
  
  Запреты новой религии, табу - хотите вы этого или нет - обязательно вас затронут. При этом вас обязательно выстроят, и серой унылой колонной по четыре в ряд вместе с другими гражданами поведут в направлении к счастливой жизни. Особенно это проявлено в последние десятилетия.
  
  Скажем "Ядерная Зима". Совсем недавно мы, с читателем моего журнала, здесь разбирали эту страшилку.
  
  Термин "ядерная зима" конкретен и был востребован в горбачёвский период разоружения и развала СССР. И применим был исключительно в политике, а не в науке. Потому что с научной точки зрения является самой настоящей "страшилкой". Когда ее внедряли в головы населеньица даже о "десяти тысяч ядерных зарядов" речь не шла. Вряд ли столько будет задействовано. Нет смысла. Скорее всего успеют запустить только те, что стоят на боевом дежурстве. Но это уже вопрос о вводных-переменных. Т. е. сколько будет задействовано - неизвестно.
  
  В то время, (а я его помню) в восьмидесятые, тов. Саган и его товарищи вывели формулу (к слову как две капли воды похожую на формулу Дрейка), по которой выходило, что даже ограниченного обмена ядерными ударами суммарной мощностью в 5 тысяч достаточно, чтобы температура на Земле упала на 35 градусов и оставалась на этой отметке больше трех месяцев. И это стали на все лады пиарить в СМИ. Разумеется, здравомыслящие и образованные люди чувствовали подвох. Компетентные люди знали, что до того только в атмосфере при испытаниях было взорвано около 200 бомб, и, с учетом подземных и подводных испытаний получается гораздо большей суммарной мощности в общей сложности. Мало того, и американцы, и мы, русские, подрывали мощнейшие бомбы по 500 килотонн, без какого-то заметного влияния на окружающую среду. Самые сильные извержения вулканов, понижали мировую температуру в пределах 0,5-2 градуса. Во время ледниковых периодов температура падала всего на 10 градусов. А здесь у оценка втрое большая. С чего бы это? И с чего эта зима станется? Если не известно сколько пепла и золы попадет в верхние слои атмосферы, и вообще какие именно частицы образуются, сколько будет пораженных объектов, как долго будут они гореть, и насколько долго всё это будет продолжаться. Никто не знает, как на частицы, попавшие в атмосферу, повлияют местные погодные условия. Никто не знает, сколько частицы продержатся в тропосфере. И т. д. и т. п. Ведь никто до заявления Сагана по этому поводу исследований не проводил. Переменные вводились с потолка. Читатель мой возразил, что исследования были, но не привел данных. Я поинтересовался.
  
  В 1979 году вышел правительственный отчет "The Effects of Nuclear War", в котором утверждалось, что ядерная война теоретически способна привести к неблагоприятным последствиям для окружающей среды. Но поскольку многие составляющие подобных процессов были изучены плохо или вовсе не изучены, в отчете указывалось, что оценить вероятный размер ущерба невозможно. Больше, вроде, никаких исследований не проводилось.
  
  Критика "проекта" была. Многие были поражены нахальством, но Сагану таки дали какую-то премию. Дискуссии не было. Ибо было заявлено, что типа "группа ученых пришла к консенсусу". Хорошее словечко консенсус. Его тогда, именно в это время, выучил Горбачев и любил повторять по поводу и без повода. Только для науки словечко не подходит. Если есть консенсус, нет науки. Есть наука, нет консенсуса. Как-то так.
  
  Консенус дело хорошее. Вот решили "всемирно" - был Холокост. Тех, кто сомневается даже в количестве погибших евреев называют антисемитами, и - в тюрьму. А вот бедные армяне никак не могут доказать, что турки их убивали по национальному признаку. В это мировое сообщество не верит. Ну а 20 миллионов убитых русских во время ВОВ вообще не в счет. Немцы не русских шли убивать, а коммуно-большевитских евреев. Русские просто под руку попали. Еще интересней табуирование последних месяцев. Спасатель Сергей Кожугетович предложил сажать тех, кто не верит в победу СССР в Великой Отечественной Войне. А его друзья-демократы, согласные с этим пунктом, предложили сажать заодно и тех, кто не считает Сталина злодеем. При этом о какой либо здравой логике в этой инициативе речи конечно не идет вообще и в частностях: представьте - СССР во главе со злодеем-Сталиным разгромил фашизм. А тех, кто с этим не согласен - в тюрьму. Не веришь - в тюрьму. Веришь - гуляй, пока... Интересной стала историческая наука.
  
  Любопытно, когда станут сажать за то, что люди используют "неэкономичные" лампочки и не верят в "глобальное потепление"?
  Сажать, сажать, сажать...
  
  В общем, бедному крестьянину нужно помалкивать в тряпочку. Потому что сейчас уже сажают не за деяние, а за слово. При этом молчание может расцениваться как отягчающее обстоятельство.
  
  Ну, это всё дела глобальной политики. Хотя в теперешнем мире наука, коммерция и политика так слились в экстазе друг с другом, что и не разберешь. Взять хотя бы историю с "фреоном". Когда фирма DuPont потеряла эксклюзивные права на производства фреона и перешла на охладитель Suva вдруг неожиданно выяснилось, что фреон опаснейший газ и безумно вреден для окружающей среды. Тут же были опубликованы исследования американских учёных, что именно этот газ виновен в возникновении обнаруженной в 1957 году озоновой дыры. "Экологи" пикетировали химкомбинаты, государства подписывали пакты. В 1985 году была подписана Венская конвенция об охране озонового слоя, спустя два года - Монреальский протокол об озоноразрушающих веществах. В 1990 году в отношении фреона было введено полное эмбарго. То что озоновая дыра не исчезла над Антарктидой, переодически возникает и опять затягивается, несмотря на запреты производства газа и то что фреон тяжелее воздуха и физически не может проникать в верхние слои атмосферы похоже сейчас мало кого интересует. Консенсус.
  
  Аналогично было с коноплёй, которую наши предки выращивали минимум 2000 лет, засевая огромные площади. Что такое "посконь" уже никто не помнит. Коноплю, которую ели, из которой получали лекарства, промышленную коноплю из которой производили бумагу, одежду, обувь, веревки, канаты, нитки... - объявили "марихуаной". Фишка "экономически-выгодная" возможно здесь была в том, что из конопли делали бумагу, которая не нуждалась в отбеливании. Она была дешевле и качеством выше, чем бумага из древесины, которую вырабатывали при помощи химии. Веревки из "поскони" получались крепче и дешевле чем из нейлона. Экологи почему-то не протестовали, когда химики, которым хотелось хорошо кушать, развернули против конопли наступление в СМИ. Цели, средства, тактика и стратегия борьбы были хотя и рутинны, но рассчитаны точно. Зато все стали ходить в болоньях и нейлоновых трусах, а то куда ж нам с посконной рожей да в красные ряды. И производство бумажных отбеливателей выросло в несколько раз, как и добыча древесины. Согласно Всемирной Конвенции, которую подписал и СССР в 1961-ом, растение cannabis объявлено наряду с героином опаснейшим наркотиком, не имеет никакой практической ценности, и его предписано всячески уничтожать. А её выращивание было категорически запрещено и приравнено к уголовному преступлению. Никто теперь и не выращивает. Разве что... наркоманы.
  
  А ведь раньше, до сексуальной революции 60-го года у нас коноплю не курили - никому не приходило в голову, а если её и возжигали - то для того чтобы её дымом отогнать злых духов. Но не рассматривать же эту, с "чертовщинкой", версию запрета серьезно...
  
  В итоге запрета на курение конопли - ее стали повсеместно курить. Не нонсенс?
  
  Такая же история произошла с асбестом - он так же неожиданно был объявлен опаснейшим для здоровья людей.
  
  Однажды, в начале прошлого века, у рабочего одного из английских асбестовых карьеров была обнаружена похожая на пневмонию профессиональная болезнь, названная "асбестозом". Болезнь не волновала мировое сообщество, по странному стечению обстоятельств, до той поры, пока не кончились европейские залежи асбеста. Главным его поставщиком стал СССР. Вот тогда-то общественность и забила в колокола. Исследования показали, что асбест может вызвать не только асбестоз, но и раковые опухоли. Минерал немедленно включили в группу веществ с достоверно доказанными канцерогенными свойствами. В СМИ прошла массированная кампания об ужасном воздействии асбеста на организм человека. В итоге Европейская комиссия запретила всё, что сделано из материала, даже в ничтожных количествах содержащего асбест.
  
  Покажется странным, но у такого запрета на страшно вредный для здоровья материал были и неожиданные противники. Всемирная организация здравоохранения. ВОЗ удивило то, что из более чем 300 веществ, включенных в "опасный" список, для запрета было выбрано далеко не самое опасное. Ведь даже для того, чтобы заболеть асбестозом, нужно не просто долгое время работать с асбестом, но не менее 15 лет дышать мелкой асбестовой пылью, а раковые опухоли проявляются уже как осложнение асбестоза. Да и сам асбестоз - заболевание чрезвычайно редкое: за последние 30 лет в России и Канаде - странах, в которых асбест применялся наиболее широко, - не было зафиксировано ни одного случая заболевания. Кроме прочего, длинноволокнистый хризотил-асбест, производимый в России, имеет существенно более низкие показатели токсичности (в десятки раз от европейского). Но и у нас уже не используют. Все знают - асбест страшно вреден.
  
  Как пишут, - в глаза бросается одно интересное обстоятельство: "асбестовые гонения" начались после того, как в DuPont изобрели заменитель асбеста - номекс.
  
  Прелюбопытнейшая фирма DuPont. Сейчас занимается уже и биотехнологиями: прикупила крупнейшую в мире растениеводческую и производителя соевого белка компанию.
  
  Поговаривают, что скоро запретят тефлон. Оказывается входящая в его состав кислота "способствует возникновению рака печени, вызывает проблемы с иммунной системой и процессом развития новорожденных". Возможно в фирме DuPont ему нашли подходящую замену.
  
  В общем, жизнь налаживается, а населеньице чувствует себя всё здоровей и счастливей. На этом фоне слухи о подготовке запрета на самостоятельное выращивание огородных культур частными лицами в США и использование в обязательном порядке фермерами химикатов и удобрений, имеющих исключительно государственный мандат, выглядят убедительно. Интересно, как подобную глобальную огородную политику будут внедрять у нас, в огородном царстве-государстве? В том что будут внедрять есть сомнения? Представляют ли масштабы российского огородничества? Пока же, всё то что решено в "консенсусе" - нашим правительством проводится в жизнь, несмотря на явную невыгоду этих "табу". Примеров здесь удивительно много. Одни химизированные окорочка Буша чего стоят.
  
  Забота о здоровье населения - экология планеты в мировом масштабе, мировой кризис и мировой терроризм. Вот вызовы современности. Три кита глобализма. Нравится мне это не по-русски звучащее словечко - "вызовы", которым сейчас оперирует с подачи Путина наше чиновничество - оно показательно. Кому вызовы, от кого вызовы... А как еще перевести словечко "challenge", которым естественным образом пользуются те, кто в "консенсусе"?
  
  А "пассивное курение"? Так ли это вредно, как пишут журналисты? Что в итоге привело законодательства многих стран к полному запрету курения в общественных местах? Как пишут, исследования не смогли подтвердить связь между пассивным курением и фатальным вредом для здоровья. Никакой зависимости не обнаружили и исследование ВОЗ, которые проводились в семи странах в 1998 году. Но вот, мне часто приходится видеть, как сотрудники учреждений выбегают курить на мороз, "на минутку", поскольку курить в здании запрещено. Потом кашляют и чихают. Это очевидно здоровей.
  
  А те, пресловутые лампочки накаливания, вдруг оказавшиеся "неэкономичными", и которые повсеместно и часто в приказном порядке заменяются на дорогие и содержащие вредные вещества? Почему в этом случае молчат "зеленые"? Где забота об экологии? Почему в угоду сторонникам "глобального потепления" запрещают плазменные панели, при производстве которых используется вредный газ, а лампы его реально содержащие пропагандируются?
  
  Ответа на эти вопросы нет. Возможно его знают те, кто финансирует все эти глобальные кампании, руководят ими и кому нужны определенные результаты. Наука сейчас - это бизнес, в котором ученые конкурируют за получение финансирования и грантов.
  
  "Нет такого преступления, на которое не пошел бы капитал ради 100 % годовых" - старовата поговорка. За 100 % по нынешним временам никто и мараться не станет. Впрочем, быть может дело не только в прибыли выражающейся в денежном эквиваленте?
  
  20-2. Topsy-Turvy. Часть 2
  
   "Видение - это искусство видеть невидимое".
  
   Джонатан Свифт
  
  "Они также открыли две меньшие планеты, или спутника, которые обращаются вокруг Марса, из которых внутренняя отстоит от центра основной планеты точно на три её диаметра, а внешняя - на пять; первая совершает оборот за 10 часов, а вторая за 21,5 часа, так что квадраты их периодов обращения очень близки в пропорции к кубам их расстояния от центра Марса; что очевидно показывает, что они управляются тем же законом тяготения, что влияет и на другие небесные тела"(Лемюэль Гулливер об астрономах Лапуты из "Путешествий Гулливера" Джонатана Свифта, 1726).
  
  Лапута - это нечто большой летающей тарелки, как многие помнят. Гулливеру показывали ее устройство, двигатель и механизмы. Астрономы там всё время глядели в небо, не обращая внимания на землю и игнорируя всё на ней происходящее. А если всё же отвлекались мыслями, то специально приставленные люди били их надутым бычьим пузырем с сухим горохом внутри по голове, а в перерывах между своей полезной деятельностью исполняли супружеские обязанности хозяина. Перечитайте-ка Свифта - найдете много любопытного.
  
  Но это кажется невероятным. Фобос и Деймос - спутники Марса были открыты в 1877 г. Как мог Свифт знать о них на 150 лет раньше остается загадкой. Еще загадочней то, что он точно описал их параметры. Спутники открыл тоже англичанин, Асаф Холл. Открытие не было случаем, поскольку Холл хорошо знал ЧТО искать, получив на короткое время в своё распоряжение крупнейший в мире (на тот момент) рефрактор военно-морской обсерватории США.
  
  Но вернемся опять в 1960-ые.
  
  SETI критиковали, однако критика исходила не от астрофизиков или астрономов. На SETI ополчились биологи и палеонтологи. Джордж Гейлорд Симпсон из Гарварда шутил, что SETI - это "исследование без предмета исследования". И ничего с тех пор не изменилось.
  
  За пятьдесят лет поисков не было обнаружено не то чтобы ни одной внеземной формы жизни, но даже и какого-никакого сигнала от удаленной цивилизации. Вместе с тем, ученые из SETI отрицают существование "НЛО" даже с какой-то пристрастной энергией, часто идя на откровенные подлоги, и в частности утверждая, что астрономы не наблюдают ничего подобного в телескопы. Впору говорить еще об одном парадоксе, когда очевидное не для всех вероятно.
  
  Путем элементарной проверки выясняется, что астрономы, несмотря на свою очень узкую точку зрения, достаточно часто видят "неопознанные объекты" как сейчас, так ранее, и еще раньше. Видят, практически, с тех пор как заполучили телескоп и началась систематизация звездного неба. Наблюдения фиксировались и записывались. К примеру:
  
  9 августа 1762, астроном de Rostan наблюдая за солнцем в Лозанне увидел тело в форме "веретена в три пальца, и шириной девять", медленно движущиеся через солнечный диск. В том же году, 1762, однако 19 ноября, Lichtemberg увидел объект, который пересек Солнце. Годом ранее, 6 июня 1761, Scheuten рассматривая прохождение Венеры через солнечный диск заметил, черный круглый объект следующий вместе с ней. Scheuten посчитал, что это может быть спутником Венеры, так как объект был очень близко к поверхности. Hoffman в мае 1764 наблюдая за Солнцем, видел как большое круглое пятно, определенное им в одну пятую диаметра Солнца, пересекла солнце с севера на юг. Планеты солнечной системы в это время находились совсем в других сторонах.17 июня 1777 года, Charles Messier, известный астроном, составивший каталог туманностей и созвездий, описал ряд небольших объектов двигающихся параллельно при пересечении Солнца. D'Angos, французский астроном, видел 18 января 1798 несколько эллиптических тел, проследовавших через солнце. В "Nuevos mundos" писалось, что La Concha, в Монтевидео, увидел неизвестные темные тела, которые пересекали солнечный диск 5 ноября 1789.
  
  И т. д. - сведений подобного рода много, и при желании эта информация доступна. Последующий век, с развитием астрономии, дал еще больше свидетельств о неопознанных объетах, наблюдаемых профессионалами и любителями на фоне Луны и Солнца.
  
  Urbain Jean Joseph Leverrier, который был несомненно, был самым знаменитым французским астрономом в девятнадцатом веке, предсказавшим математическими расчетами существование Нептуна, не раз наблюдал подобные объекты. Наблюдения публиковались в "Monthly Notices of the Royal Astronomical Association". Как было написано: "Резюмируя итоги. Одним словом, мы ничего не знаем об этих телах, и что может быть использовано для объяснения этого явления"
  
  С именем Леверье связана еще одна интересная история. По многолетним наблюдениям астрономов, в числе которых были Fritsche, Stark, Cuppis, Sidebotham, Lummis, было замечено, что существует один крупный, но меньший по размерам чем Меркурий, объект, который пересекает Солнце с неким постоянством, что дало основание считать его неизвестной планетой. С помощью полученных данных был подсчитан период обращения. Кроме того, Леверье предсказал, что лучшее время для наблюдения за новой планетой будет 22 марта 1877. Ей даже дали имя - Вулкан. Королевская обсерватория уведомила астрономические общества Чили, США, Ченнаи, Мельбурна, Сиднея и Новой Зеландии, что в этот день нужна особая бдительность. Кроме того, для того были специально созданы астрономические группы в России (наблюдения велись в Сибири, Отто Струве), и в Японии. Похоже, все астрономы мира смотрели на Солнце в ожидании прохождения новой планеты. Но Вулкана никто не увидел. Он исчез и с тех пор не наблюдался. По этому поводу было много недоумений.
  
  Эйнштейн в 1915 году объяснил сей феномен тем, что на самом деле Леверье с сотоварищи видели не "Вулкан", а Меркурий. Потому как, дескать, 43 секунды дуги продвижения перигелия Меркурия объяснялись разницей между эйнштейновской теорией гравитации, использующей римановскую геометрию искривлённого пространства, и ньютоновской теорией, использовавшей эвклидову геометрию. Таково было объяснение. Астрономы тех лет, хотя ничего не смыслили в "общей теории", которая толком еще не была сформулирована, образовали консенсус и приняли Эйнштейна как своего, с восторгами. Во всяком случае, так пишут сейчас. Леверье ничего не смог ответить, потому как давно уже умер, и по странному стечению обстоятельств тут же, после сделанного "открытия" в том же 1877 году. В его биографиях планета Вулкан упоминается чрезвычайно редко, или вообще не упоминается - пишут нечто вроде этого "He embarked on similar but less successful investigations of a slight anomaly in the motion of Mercury which was resolved only in the 20th century through the work of Albert Einstein."
  
  В настоящее время планета Вулкан всем известна как планета, на которой рожден мистер Спок. В фильме "Star Trek" это очень горячая планета, населённая гуманоидной расой, которая стараниями режиссера по-мазохистски подавляет в себе эмоции.
  
  Эта фотография знаменательна тем, что считается первой фотографией НЛО. Сделал её мексиканский астроном Хосе Бонилла (Jose Bonilla) в Мексике, в 1883 году. Статья с ней была опубликована 1 января 1886 года в "L'Astronomie". Описание виденного в телескоп повторяет то, что вы уже читали выше, но процитирую: "В течении 40 минут этого периода наблюдались 48 новых объектов. Траектории их свидетельствуют о перемещение с запада на восток, в большей или меньшей степени склонны к северу и к югу от солнечного диска. Часть этих объектов выглядели черными и идеально круглым, и другие были более или менее вытянуты"
  
  В общем, жизнь солнечной системы была насыщена движением раньше и тысячи людей сегодня ежедневно наблюдают то, что называется НЛО. То же самое касается околоземного пространства и глубин морей. Но небольшой исторический экскурс об этом чуть позже, во второй части.
  
  Официальная наука продолжает отрицать существование феномена, объясняя его ошибочным восприятием естественных объектов, воздушных шаров, самолетов и т. п., не говоря уже о случаях мистификаций, которых действительно имеют место. Обычно именно о них говорят и пишут. У нас любят, чтоб с разоблаченьицем.
  
  Появилась такая разновидность ученых, которые не говоря ничего конструктивного (и очевидно, не способных на это) занимаются исключительно разоблачениями.
  
  Официальная наука смотрит на звезды, упорно не замечая того что делается на Земле.
  
  Ученых и любителей, которые пытаются заниматься земными проявлениями "небесного", всячески осмеивают, обвиняют в "конспирологии" и грантов не выдают. Граждане уже привыкли, что "Зеленые человечки" стали притчей, а "уфолог" забавным ярлыком. Как-то, десять лет назад, на "летучке" в "Совершенно Секретно" обсуждался план номера. Редактор представил интереснейший, с фактами, материал о событиях на Урале - речь шла примерно о том, что рассказывалось в фильме "Хищник". Но, Артём Боровик, только хмыкнул: - "В прошлом номере об НЛО, в этом номере... Не станут ли скоро мне в спину показывать и говорить - во, энлэошник пошёл?". Статью сняли. Ну и чего... Никто не возражал.
  
  10 лет назад население еще не обзавелись таким количеством видеокамер и цифровиков, что позволяло им резонно попенять - это было, мол, не НЛО, а самолет. Поди - докажи. Теперь граждане самостоятельно всё выкладывают в интернет. Свидетельств стало не просто много - их море.
  
  Наверняка среди комментариев к этой главе найдутся любители оставить подобную запись со смайликом: "А правительство скрывает...".
  
  Конечно скрывает. А Вы как думали? При этом и не скрывает, что скрывает. Вот совсем недавно, когда скрывать это стало уж совсем неприлично, некоторые страны "рассекретили" свои "X-files" Если есть желание почитайте - вы легко найдете это в сети. Но не надейтесь получить больше того что найдете в любом поисковике. Данные ничем не отличаются. Разве что документированы.
  
  Т.е. тем самым "правительства" ненавязчиво подтверждают, что "проблема" существует. Если раньше и впрямь среди уфологов находились настоящие "пациенты", то сейчас новостные телеканалы вдруг стали сообщать о случаях контакта с НЛО, чего никогда не было раньше. Сделали свои сенсационные заявления космонавты и заговорили политики, об НЛО говорят серьезные люди и на серьезном уровне.
  
  Чем это могут объяснить любители разоблачения конспирологов? Глобальным розыгрышем? Глобальным заговором с целью манипуляции общественным сознанием? Так кто выходит "конспиролог"? Или может быть всё действительно так серьезно?
  
  Но на самом деле правильнее будет поставить вопрос так: - Почему, вместо того чтобы просто взять яблочко лежащее на тарелочке со стола, отправляются искать фрукты в соседний лес?
  
  Что пытаются найти в "Тёмных небесах"?
  
  20-3. Topsy-Turvy. Часть 3
  Насколько глубока кроличья нора?
  
  Воля ваша, но мне как-то не очень верится, что Леверье, высчитавший на кончике пера Нептун, мог перепутать новооткрытую им планету "Вулкан" с Меркурием. Перепутать можно всё что угодно, конечно, если это массовая галлюцинация. Но "Вулкан" отслеживали и другие, малопьющие астрономы. Поэтому объяснение того казуса через 40 лет Эйнштейном, что, дескать, Леверье в своих расчетах пользовался ньютоновой теорией, использовавшей эвклидову геометрию, а надо было (Леверье не знал и это его прощает) использовать в расчетах его, эйнштейновскую теорию гравитации, использующую римановскую геометрию искривлённого пространства, - кажется излишне надуманным. Почему? Да потому что Меркурий виден, хотя только на заре или закате, даже невооруженным глазом. И нужно очень сильно выпить, чтобы в телескоп перепутать его с другим небесным телом. Самые древние свидетельства наблюдения Меркурия можно найти ещё в шумерских клинописных текстах, датируемых третьим тысячелетием до Р.Х...
  
  Напомню, что данная глава началась с упоминания лимериков, как квинтэссенции человеческой деятельности. Нашелся один, который точно описывает ситуацию.
  
  Nature, and Nature`s laws, lay hid in night
  
  God said: "Let Newton be!" and all was light.
  
  In did not last: the Devil, howling "Ho!
  
  Let Einstein be!" restored the status quo.
  
  Переводится это примерно так -
  
  Был этот мир глубокой тьмой окутан.
  
  Да будет свет! И вот явился Ньютон.
  
  Но сатана недолго ждал реванша.
  
  Пришел Эйнштейн - и стало всё как раньше.
  
  Очень хороший стих. И стало всё как раньше. Но вот куда делся "Вулкан" больше не спрашивают.
  
  Астрономы назвали его "Баффи" (Buffy) - в честь одного из героев популярного в США сериала про убийц вампиров. Объект, которому присвоен индекс 2004 XR190, имеет диаметр около 1000 км. Его орбита лежит в области холодных тел, известной как "пояс Койпера". Странность заключается в немыслимом наклоне его орбиты к плоскости эклиптики - она составляет 47 градусов. Ни с чем подобным астрономы прежде не сталкивались.
  
  Анализ новых данных неожиданно заставил ученых вернуться к гипотезе Немезиды - темной звезды, обращающейся вокруг Солнца. Возможно, именно Немезида ответственна за столь странную орбиту Баффи.
  
  Интересно, что гипотеза Немезиды и ее "фатальное" имя потребовалась изначально для того, чтобы объяснить цикличность периодов массовой гибели практически всего живого на нашей планете. Это означает, что очередное свидетельство существования Немезиды в реальности может иметь чрезвычайно важные последствия для понимания не только истории Земли, но и наших собственных судеб в дальнейшем.
  
  Любопытно, и для многих будет удивительно, что количество планет солнечной системы сейчас до конца не определено. "Консенсуса" в стройной астрономической науке здесь не вышло, а точнее в этом вопросе полная неразбериха. Одни астрономы считают, что планет должно быть всего восемь, другие утверждают, что их девять, включая Плутон. Третьи, что планет 13 и их количество увеличивается. Это происходит из-за постоянного процесса нахождения и открытия новых небольших планет, входящих в пояс Куберта. Новооткрытым небесным телам уже присвоены имена - Эрис (в честь греческой богини раздора), Церес, Макемаке (в честь божества рапануйской мифологии), Хаумея, названная по имени известной каждому гавайской богини плодородия и деторождения, имеет два небольших спутника - Хиака и Намака (по имени соответственно детей богини).
  
  Всё это косвенно подтверждает, что это таки планеты, хотя и небольшие, потому как только планетам даются собственные имена.
  
  С XVIII века известно, что орбиты планет располагаются не случайным образом, а на определенном расстоянии от Солнца. В основе этой закономерности (правило Тициуса-Боде) лежит геометрическая прогрессия с основанием два. Различие в массах больших планет также соответствует определённым законам. Принимая массу Земли за единицу, можно приближенно представить массу всех больших планет Солнечной системы, в виде числового ряда 1/512, 1/256, 1/128, 1/64, 1/32, 1/16, 1/8, 1/4, 1/2, 1, 2, 4, 8, 16, 32, 64, 128, 256.
  
  Если исключить из рассмотрения крайние члены ряда, планеты с наибольшим относительным отклонением (Плутон и Юпитер), для семи планет (от Меркурия до Сатурна) получаем совпадение суммарной фактической массы (128,9178) и суммарной расчётной массы (127,9185). Т. е. закономерность доказана.
  
  Но что здесь интересно - второй-пятый члены прогрессии нельзя отождествить с известными объектами Солнечной системы. Это даёт основания предположить, что в состав Солнечной системы могут входить еще четыре большие планеты, масса которых составляет 1/256, 1/128, 1/64, 1/32 массы Земли. И эти планеты до сей поры не известны.
  
  Хотя время от времени появляются сообщении о существовании десятой планеты, Планеты-Х. К примеру - астрономы японского Университета Кобе считают что за Нептуном может скрываться еще одна, девятая, полноценная планета. Японцы считают, что солнечная система насчитывает 8 планет, а Плутон за планету не считают. А вот астроном Калифорнийского технологического института Майкл Браун на днях уже подал заявку на имя новооткрытой им с коллегами новой, десятой, полноценной планеты, пока известной как объект 2003UB313. О каком названии идет речь, пока неизвестно, но учитывая фантазию астрономов нас ждет что-то оригинальное, и, возможно, учитывая политический момент, что-нибудь верноподданическое, из верований кенийцев.
  
  Аналог с Нибиру, о которой те кто знаком с шумерскими хрониками, возможно подумали, здесь не подходит. Новооткрытая планета 9 (или все же 10?) имеет период обращения вокруг Солнца в тысячу земных лет. А "Нибиру", как всем доподлинно известно из книг замечательного популяризатора Ситчина, - 3600 лет. Впрочем, некоторые исследователи, параллельно изучающие и сравнивающие месопотамские и египетские тексты связывают имя Нибиру с Утренней Звездой, Венерой. И утверждают, что небесный бестиарий, по шумерам, после небесной битвы попал на Землю с астрономического объекта имеющего название Дук.
  
  В месопотамских текстах не имеется какого-либо намёка на типа "Анунна(ки) Нибиру" или "боги Небиру" или "они спускались с Нибиру", но единственным местом происхождения Анунна(ки) указывают "Дук", смыслом которого является "священная гора" или "святая насыпь". Тот же термин использовался для обобщающего названия храмов Эриды и Ниппура. Возможно это так "поэтически" названы "небеса", говорим же мы "Мир Горний", а возможно конкретный объект.
  
  Как бы то ни было, пока "Нибиру" не обнаружена, - из новооткрытых планет ни одна теми характеристиками не обладает. Хотя, как знать, как знать. Вот Ситчин пишет что год жизни, почти бессмертных по человеческим меркам, аннуна, прибывших с планеты Нибиру, имеющей период обращения 3600 лет, равен 3600 годам земной жизни. Один исследователь по имени Паркс, озаботившийся таким совпадением, спросил его на пресс-конференции, - чем бы он мог оправдать своё утверждение, что долговечность и старение связаны с длиной года планеты? Ответом Ситчина было - "Следующий вопрос?"
  
  Но вряд ли кому сейчас в голову придет оспаривать то, что шумеры 5 тысяч лет назад обладали уникальными знаниями о строении Солнечной системы, которая ими определялась как состоящая из 12 планет. Они не путали Меркурий с Венерой и, судя по всему, хорошо знали о существовании Нептуна, открытого Леверье с помощью ньютоновой механики в 1840 г.
  
  Отметим, что Уран был открыт в 1781 году, а Плутон аж в 20-м веке, и для того чтобы утвердится в том, что это действительно планета, потребовалось почти 30 лет наблюдений множества ученых и специально созданные инструменты, вроде блинк-компаратора. Плутон в своё время тоже называли планетой-Х. Время обращени Плутона вокруг Солнца составляет, по сегодняшним данным, 90727 земных суток; в шумерских источниках фигурирует число 90720... В Вавилоне могли точно рассчитывать затмения Солнца и расположение планет относительно друг друга. В Шумере время обращения Луны было известно с точностью до 0,4 секунды. Продолжительность года, по их расчетам, составляла 365 дней 6 часов и 11 минут, что отличается от сегодняшних данных всего на 3 минуты.
  
  Возникает совершенно резонный вопрос, каким образом шумеры могли знать, того что не могли знать? Либо они были гениальны и при этом обладали телескопическим зрением, либо пользовались готовыми результатами. То есть, "знали куда смотреть", как англичанин Асаф Холл.
  
  Есть, правда, еще одна версия, которую предложил Андрей Разумов в комментариях к предыдущей части - типа "Это ребята выше развлекаются". Ну да, это очень похоже на пророчества Свифта или Робертсона. Типа, вдруг откуда ни возьмись... Бывает, и очень даже часто бывает - сам был не раз свидетелем того, что может быть с исключительно малой вероятностью. Мистикой много чего можно объяснить, в том числе и происхождение сугубо специфических знаний. И на этом можно было бы поставить точку, что возможно, было бы правильно. Но мне немного жаль потраченного на WW времени, и посему, если вам еще не надоело наблюдать за сбором нашей бесконечной мозаики - всё же продолжим.
  "И изумленные народы не знают что им предпринять, ложится спать или вставать"
  
  Что за чудо-инструментами пользовались в пост-каменном веке, чтобы получить таковые выдающиеся знания в астрономии? - Ну какие тогда могли быть инструменты... - каменные, деревянные.
  
  Картинки древних обсерваторий давать не стану, потому как Стоунхедж у многих просто на экране их мониторов в качестве "обоев".
  
  Вот, пишут -
  
  "На территории федеральной земли Саксония-Ангальт археологи обнаружили возможно древнейшую обсерваторию в Европе - семь тысячелетий до нашей эры! Данные, полученные в обсерватории, считают ученые, использовались для сельскохозяйственных нужд: определения сроков посевов и сбора урожая. Всего в 25-ти километрах от древней обсерватории в 2001 году был обнаружен так называемый "небесный диск из Небры", считающийся древнейшим в истории человечества изображением звёздного неба."
  
  Или вот: -
  
  "Сенсационное открытие. В непосредственной близи от городища Старой Рязани в местечке Спасская Лука было найдено древнее сооружение, схожее по строению с английским Стоунхенджем. Его возраст оценен в 4 тысячи лет. Однако в отличие от своего британского собрата, Рязанский Стоунхендж оказался не каменным, а деревянным. Но, по словам Ахмедова, и английская обсерватория первоначально также была из дерева... Рядом не найдено никаких селений. "Возможно, эти древние племена, которые многие называют арийскими, мигрировали в поисках новых мест. Их жизнь была строго "регламентирована" Небом. Но в деревянных обсерваториях не вели наблюдение за всеми светилами. Они все-таки исполняли функции календарей и часов"."
  
  Или.
  
  Обнаружена самая древняя обсерватория западного полушария Земли. Во время раскопок в перуанских Андах археологи обнаружили самую древнюю из известных на территории Северной и Южной Америк астрономическую обсерваторию. По мнению археологов, обсерватории не менее 4200 лет. Здание обсерватории построено таким образом, чтобы в окошечках на стенах можно было наблюдать солнце во время дат, важных для аграрного хозяйства. Например, можно было зарегистрировать наступление 21 декабря и 21 июня - дней начала и окончания сельскохозяйственных работ в западном полушарии планеты.
  
  Таких сообщений много. Обсерватории строились в доисторический период прямо-таки с маниакальным пристрастием и они повсюду. В общем-то, каких-других капитальных сооружений ранее четырех-пяти тысяч лет совсем немного. То что объединяет все эти новости, так почти обязательная приписка, дескать, всё это строилось с целью "определения сроков посевов и сбора урожая". А как иначе? Для чего?
  
  И впрямь, для чего еще полудиким народам по всей планете требовалось наблюдать за небом?
  
  Чтобы не пропустить время сбора урожая. А то... - "на проклятом острове нет календаря - ребятня и взрослые пропадают зря".
  
  Зачем был нужен Аркаим - крупнейшая и совершеннейшая пригоризонтная обсерватория - примитивным дикарям-скотоводам, (как принято было считать), жившим без малого пять тысяч лет назад в южноуральских степях? Вычислять прецессию? Не заглядывая в поисковик, многие ли из вас знают, что означает это слово? Для чего нужна была скотоводам "прецессия"?
  
  Странные и часто колоссальные памятники менгиров и дольменов разбросаны группами или рядами по всей Азии, Европе, Америке и Африке. Население, зачастую, называет их "престолами дьявола", друидическими камнями и могилами великанов. Камни Карнака в Морбигане, простирающиеся почти на два километра и насчитывающие до 11,000 камней, распределенных рядами, - являются братьями-близнецами камней в Стоунхендже. Подобные дольмены и доисторические памятники встречаются почти в каждой стране. Их находят; в Средиземноморье, в Дании, в Шотландии, в Швеции, где они называются Ганггрифтен, (или же могилами с коридорами); в Германии, где они известны, как могилы великанов (Гюненгрэбен); в Испании, к примеру дольмен Антигера вблизи Малаги; в Африке; в Палестине и Алжире; в Сардинии вместе с Нураги и Sepolture dei Giganti или могилами гигантов; в Малабаре, в Индии, где они называются могилами Даитьев (Гигантов) и Ракшасов, людей-демонов с Ланки; в России и Сибири повсеместно (комрад Архитриклин как-то давал интересные фотографии из Красивой Мечи); в Перу и Боливии, где их именуют "Чульпа", и тд...
  
  Интересно, что среди этих камней находятся монолиты, вес которых достигает 500 тонн.
  
  Но вот прикинем затратную часть на примере всем известного Стоунхеджа.
  
  Сколько народу было нужно, чтобы с целью уточнения сроков посадки репы, перетащить 80 голубых камней весом в 4 тонны каждый на расстояние в 400 км, а потом, для достижения еще большей точности в сроках прополки, притащить еще 80, весом в среднем по 30 тонн? Оценки дают разные, по самым скромным, не менее чем тысяча человек было задействовано. Называют и другую цифру - для строительства потребовалось не менее полутора миллионов человеко-дней. Это, не беря в расчет, разработку-проектирование, долговременное руководство, снабжение, необходимые для осуществления столь грандиозных общественных работ. Каждого рабочего нужно было вовремя кормить и одевать, требовались люди, чтобы обеспечить их всем необходимым. Представьте, какая для этого нужна Организация.
  
  Безусловно, определение сроков посевов и сбора урожая - дело нужное... И как эти древние англичане обходились до постройки, что кушали до строительства и во время строительства, которое длилось более трех веков? Вам, возможно, станет еще любопытней, если напомнить что существуют легенды об этом строительстве, по которым камни эти были доставлены из... Африки.
  
  Один из которых тысячу лет находился под королевским троном. Но недавно вытащили. К чему бы это?
  
  Раннесредневековые легенды определяли назначение подобных сооружений уже как "могилы". Назначение Стоунхеджа с приходом христианства было забыто полностью. С большой натяжкой его можно назвать "компьютером каменного" века. Но что на нем считали? Когда будет равноденствие? Сроки посева капусты? Стоило оно того?
  
  На самом деле, если есть знания, определить всё то, что приписывают подобным сооружениям можно гораздо дешевле.
  
  Это хорошо видно на примере этого дивайса, и даже без излишних объяснений. Кельтский крест.
  
  Назначение древних предметов, ставших символами, которые мы часто видим, мы не понимаем или понимаем превратно. Карго-культ, одним словом. Язычество. Только настоящие язычники знали что они делают и для чего.
  
  Этот инструмент, при некоторых навыках, может сообщить местное время, найти широту и долготу, измерять углы звезд. Инструмент может также определять Север и Юг. При помощи него можно составлять карты.
  
  Представьте, как "жрец" манипулирует подобным крестом на фоне звёзд и случайного зрителя, наблюдающего за ним из кустов. Себя, образованного и умного, закончившего среднюю школу и ВУЗ, на месте того зрителя тёмной ночью представьте. Представили? А теперь задайте себе вопрос - а зачем это было нужно жрецу? Что он искал в незамутненных электрическим светом небесах? Зачем составлялись карты подобные этой, каким-то чудом до нас дошедшие?
  
  На фото: круглая глиняная табличка Британского Музея, предположительно из подземной библиотеки Ассурбанипала в Ниневии. Найдена в 19 веке, в Ираке при раскопках. Ей минимально 3500 лет. Компьютерный анализ подтверждает соответствие небу Месопотамии того времени. Линии, исходящие от центра определяют восемь звездных секторов в 45 градусов каждый.
  
  Сектора включают созвездия, изображенные наряду с названиями звезд и их сопутствующими символами.
  
  Часть информации замечательно отреставрирована глиной.
  
  Подобных табличек "не представляющих художественной ценности" было до войны много в государственном музее Ирака. Часть потоптали, часть украли "мародеры".
  
  20-4. Topsy-Turvy. Часть 4
  
  День заканчивался. Наступило то сумеречное состояние, когда фонари на улицах еще не зажглись, но водители уже включили ближний свет. Серое небо необычно быстро темнело, как бывает перед ночной грозой, и вдруг на нем появились светящиеся кольца. Они переходили одно в другое, меняли цвет, складываясь в полупрозрачные узоры, вроде тех, что мы когда-то рассматривали в детском калейдоскопе. Возник слабый, вибрирующий звук, меняющий тональность.
  
  Народ, до того спешивший куда-то, останавливался и задирал головы, любуясь нежданным концертом странной и пугающей цветомузыки.
  
  На пересечениях колец света стали возникать точки. Их становилось всё больше, они собирались в треугольные объекты, один из которых, вдруг материализовавшись, рухнул с неба. А за ним и второй, третий... Они описали несколько кругов над толпой и, спикировав, стали сбрасывать на них нечто вроде камней, которые при ударе о землю превращались в газ.
  
  Все побежали, кто-то падал. Я добежал до остановки крытой железом, а оттуда перебежал в подъезд, где обнаружил старого друга с женой.
  
  - Ты цел, Костя? Как дела? Как жизнь? Всё мультфильмы рисуешь? - почему-то спросил.
  
  - Да какие могут быть уже дела. Дел теперь уже больше не будет - выжить надо. Вот какое дело. Смотри - ведь как крыс травят, как тараканов дустом, - он осторожно приоткрыл дверь, выглядывая наружу.
  
  Улица была покрыта хлопьями пепла, как снегом.
  
  - Ничего, ничего, - говорил я, - как-нибудь, как-нибудь. Ползком. Не может быть, чтобы у военных не нашлось на них управы... Есть ведь у нас еще военные? Ага... слышишь... вот они, летят, голуби.
  
  - Красавчики! - Мы вышли из подъезда, подняли глаза к небу с висящим в нём глазастым треугольником и с рёвом летящей на него стаей хищных сушек...
  
  Сон этот приснился мне давно и был так ярок, что помню его детально. Но я всё же записал его, чтобы не забыть. Реальные исторические события, которые пережило человечество, иногда похожи описаниями на сон, в котором последовательность образов сбита, что-то припоминается с трудом, а то, что не было записано, забылось.
  
  Пока я по разным причинам ленился загрузить в журнал очередную часть WW, на днях прогрессивное человечество всё-таки негромко отметило тот юбилей - 50 лет программы SETI. Некоторые юбилеи празднуют тихо. И как уже было сказано, несмотря на очень неплохое финансирование, ученые не смогли нигде обнаружить следы внеземных цивилизаций. Такая незадача. Ни одного следа, ни одного звука. Но как говорил колдун Пасюк из "Вечеров на хуторе близ Диканьки" - Нечего черта искать тому, у кого черт за спиной. Астрономы, как это было показано в предыдущей части, наблюдают НЛО в телескопы, а граждане невооруженным глазом. У меня нет намерений приводить тысячи фактов их наблюдений - все эти свидетельства находятся в открытом доступе и "рассекреченых" файлах. Но отметим, что тарелочки появились на планете вовсе не вдруг, не 50 лет назад, а сопровождали собой всю историю человечества. Иногда как безучастные наблюдатели, а когда проявляя заметную активность.
  
  Говоря о христианском взгляде на проблему "инопланетян", нельзя не отметить того распространенного мнения, что явление называют проявлением злой силы и мощи Сатаны. С одной стороны это выглядит правдоподобно, потому что непонятно. С другой стороны непонятно зачем существу, как считается, нематериальному транспортные средства, и не слишком логично, если вспомнить Вифлиемскую звезду, приведшую магов к рожденному Христу, да и замечания самого Иисуса о том, что появления его следует ждать, наблюдая за небом. Нет никаких пророческих предупреждений о том, что человечество ожидает борьба с инопланетными захватчиками, но ясно сказано, что возвратившийся с небес Христос будет бороться со злом здесь, на Земле. Многие исследователи говорят о посещении Земли "богами" в древности. Но немногие задаются вопросом, куда же они исчезли. Умерли, как бог Пан, или улетели, как Крылатый Змей... Ну а что же тогда в небе сейчас?
  
  По закону редких явлений, сверхредкие явления в принципе не изучаемы и непознаваемы (если только редкое явление не удаётся объяснить случайным совмещением большого числа явлений более частых и потому изученных). Как опровергнуть появление Дьявола во плоти на Земле, если он появляется во плоти крайне редко и только там, где ему захочется и тогда, когда захочется ему? Никак его появление не вычислишь. Дьявол физикой не познаваем, над ним эксперимента не проведёшь, он непредсказуем.
  
  Но так ли редко это явление, что не поддается систематизации?
  Война.
  
  Вот очень небольшая подборка иллюстраций, на самом деле из них можно составить, если задаться таковой целью целый альбом. Многие их уже наверняка видели, кто-то нет, но даю её потому, что она необходима для понимания целостности картины.
  
  Божественные существа времен Библии используют НЛО-подобные "летающие колесницы" и "мотоциклы". Но и в средневековье небо было забито трафиком. Внимание хочу обратить на гравюру с видом Нюрнберга. К ней есть описание. Весной 1561 года, в небе над городом появилось большое количество странных объектов, напоминавших собой прямоугольные плиты и две большие трубы, из которых небольшими группами вылетали разноцветные огненные шары. "Наблюдатели отмечали парящие над головами многочисленные сферы и диски черного, синего и красного цветов. Объекты, совершив несколько маневров над головами перепуганных бюргеров, устроили в небе воздушный бой, приведя в ужас все население города. Спустя примерно час объекты стали, стремительно снижаясь, падать на землю, уничтожая друг друга и городские постройки. В частности, была почти полностью разрушена северная часть городской стены".
  
  Это далеко не единственное документальное свидетельство о том, что на протяжении всего "исторического" периода мы наблюдаем противоборство нескольких инопланетных рас, отличающимися друг от друга не только по внешнему виду и поведению, но и по уровню технического развития. Подобных "баталий" в средневековье описано много. Причины войн, возможно, такие же, что и у людей. Раздел сферы влияний, борьба за ресурсы...
  
  Если мы посмотрим древние тексты, увидим, что кроме людей, чье желание навязать свою волю другим рутинно, мифологические войны велись одними группами богов с другими. У богов свои пристрастия, и они помогали определенным группам людей или даже отдельным героям. Вспомним, например, Ахилла. Ему симпатизировали Гермес и Афина. В числе его недоброжелателей были Арес, Аполлон и Афродита. Зевс занимал нейтральную и даже отвлеченную позицию, позволяя, а иногда не позволяя богам вмешиваться в человеческую жизнь, предоставляя в этот момент людям на короткое время относительную волю. В этом состоял порядок Верховного Бога. Но, иногда разделившись по интересам, боги устраивали распри и начинали биться друг с другом. Упоминается об этом и в Илиаде. Если помните: Арес напал на Афину, но не смог пробить ее эгиду. В ответ Афина громадным камнем поразила его в шею - загремели доспехи поверженного в пыль бога. Пришедшая на помощь Аресу богиня любви Афродита пыталась увести его с поля боя, но Афина поразила ее в грудь своим тяжелым копьем. Афина, родившаяся прямо из головного мозга своего отца Зевса - удивительнейшая сущность, об этом нужно обязательно отдельно написать, но это другая тема.
  
  В жизни людей война перманентна и очень часто нет четкой грани между нападающей и обороняющейся стороной - обе стороны находятся на грани открытого (или скрытого) проявления агрессии, и какая из них начнёт масштабные действия первой - дело случая и принятой тактики. В таких случаях цели войны обеих сторон одинаковы - навязывание своей воли противнику с целью улучшения своего довоенного положения.
  
  Тотальное уничтожение противника - случай даже в истории смертного человечества нечастый, и скорее исключительный, вроде откровенной резни армян в Турции. Обычно достаточно навязать противнику свою волю, привить ему "толерантность", т. е. заставить автохтонов терпеть присутствие захватчиков, купить элиту и оккупировать его территории. Если же противник всё же не сдается - устраиваются ежедневные "кровопускания", теракты, голод, население лишают жизненных прав, обкладывают непосильной данью, и не дают размножаться. Его уничтожают тихо, но планомерно - душат. Технология отработана веками, а солдаты (если они есть) только внешнее проявление войны.
  
  Локальная война может вестись десятилетиями и ведут её отнюдь не "эффективные менеджеры" - результат может быть проявлен не сразу. Как говорил тов. Бернштейн: "конечная цель ничто - движение всё". Локальная война отличается от тотальной. Вспомним, что в тех же греческих мифах до относительного порядка, установленного Зевсом, прошли страшные битвы богов-олимпийцев с Кроном и змееногими титанами до полной победы над ними. Происходило это где-то далеко в космосе и так давно, что у древних греков были только смутные и немногословные представление о том.
  
  В описании доисторических войн больше других преуспели индусы. В книге Махабхарата (Великая Битва), описываются страшная война с асурами.
  
  "Аржуна поднялся на небеса, дабы заполучить божественное оружие у небесных жителей и научиться им пользоваться. Там Владыка небес Индра приказал Аржуне уничтожить армию демонов численностью 30 миллионов этих существ, которая укрылась в крепостях на дне океана. Индра передал Аржуне летательный аппарат, пилотируемый помощником Владыки небес Малати. Аппарат мог не только летать по воздуху, но и преодолевать подводные пространства. В последующем сражении демоны устроили потоп, но Аржуна с помощью божественного оружия высушил всю воду"
  
  Далее в "Махабхарате" рассказывается, что "Аржуна вернулся на небеса на своей машине-амфибии и обнаружил парящий в космосе город, вращающийся вокруг своей оси. Этот город назывался Хираняпура (Золотой город) и был построен Брамой. В этот момент он был порабощен демонами. Аржуна получил приказ разрушить город, но его отчаянно защищали демоны, вооруженные небывалыми боевыми средствами". "Это была ужасная битва, во время которой город был отброшен в глубины космоса и затем подвергнут сильному раскачиванию. Аржуна расстрелял город своим божественным оружием и разнес его на куски, которые упали на Землю. Выжившие демоны выбрались из руин и вновь ринулись в бой. Но Аржуна уничтожил их, за что был назван Индрой Величайшим героем".
  
  Пересказывать Махабхарату дело неблагодарное, и долгое. Уверен, что многие читали, а по сему - просто отметим тот факт, что война была тотальной, противник уничтожался без компромиссов и пленных не брали. "Демонов" уничтожали на дне водоемов, в горах и под землей. Летательные аппараты были снабжены приборами способными видеть полости в толще земли, в которой асуры заранее, готовясь к войне, построили убежища - подземные города, вроде того, который Президент Путин построил на Южном Урале в горе Ямантау (в переводе с башкирского - "дурная башка"). Комплекс состоит из системы шахт диаметром 30 метров и общей длиной около 500 км. Официального объяснения, с какой целью построен подземный объект, для чего предпринимаются такие беспрецедентные меры безопасности, на случай какой угрозы, ни президент Путин, ни Медведев в своих ежегодных посланиях не сообщают.
  
  Итак. Их забрасывали мощными бомбами, и, если находили под землей, выжигали лазерами, или чем-то очень похожим на то, что мы называем лазером.
  
  Ученые предполагают, что многие сохранившиеся до наших дней "трубы", соединяющие некоторые пещеры с поверхностью земли имеют естественное происхождение. Подобные есть и у нас в пещерах Пермской области, в том числе и знаменитой Кунгурской. Но уж очень они правильной круглой формы в сечении, эти "трубы" - и некоторые исследователи иначе, чем вентиляционными каналами их не называют. А может быть это след того "выжигания". Эти "органные трубы" как-то уж слишком бросаются в глаза своей искусственностью. Природа не любит прямых линий. "Вода дырочку находит", это так, но не строго по прямой. И если это "игра природы", то тем удивительней. Если будете в тех местах, обязательно загляните в эти пещеры, там проводят экскурсии - много нового увидите.
  
  В смысле тотального выжигания очень любопытна пустыня Такла-Макан, которая лежит среди гор неподалеку от зоны основных боевых действий Махабхараты. Посмотрите на карту, и сразу увидите это чужое на горном фоне и очень заметное пятно. Ученые по сей день не пришли к единому выводу, каким образом она образовалась в центре горной страны, ровной песчаной плоскостью с территорию Германии. В эту огромную пустыню мало кто суется без особой надобности и подготовки. Археологи редки в этих местах, несмотря на то, что легенды всех живущих рядом народов говорят о городах под песками. Недаром называют пустыней смерти. Если в названии какого-либо места есть слово "смерть", то это явно неспроста так назвали, и причиной тому не только зыбучие пески. Впрочем, по другим сведениям на месте Такла-Макан было "море". Как бы то ни было - сейчас это выжженная равнина.
  
  К югу от пустыни - горы Кунь-Лунь. И в них множество глубоких озер, больше похожих на огромные воронки от гигантских бомб. К юго-востоку, в труднодоступном районе провинции Цинхай были обнаружены каменные (гранитные) диски диаметром 30 см и толщиной около сантиметра. Диски служили своего рода "бирками", так как нашли их в пещерных захоронениях на каждой мумии странных малорослых существ с большой головой, которых, как пишут, было 716. Рост их не превышал 115 см. Ученые очень резонно объяснили это плохой экологией тамошних мест, дескать - повсюду ртуть. Очевидно на современных аборигенов, хоть и мелкого, но средне-китайского роста, ртуть не так сильно действует.
  
  У местного населения были предания о том, что низкорослых людей называли "Дропа", а погибли все разом они оттого, что из-за гор с севера прибыли всадники "на быстрых конях", чтобы их уничтожить. Писали о том, что где-то в горных ущельях по сей день живут уцелевшие, и низкорослые даже по китайским меркам, потомки дропа.
  
  Расшифровкой надписей на дисках дропа занимался профессор Пекинского университета Тоум Ум Нуем. Результаты его работы оказались столь шокирующие, что Пекинская академия наук наложила запрет на любые публикации об этом, а профессору пришлось в 1964-ом эмигрировать в Японию, и перемена климата на него так негативно подействовала, что он отчего-то сразу же скончался по неизвестным причинам. Но его книга "Древние тексты, повествующие о космическом корабле, прилетевшем на Землю 12 тысяч лет назад" была выпущена еще при его жизни, в 63-м. Полный доклад со всеми расшифровками, как пишут, хранится в Пекинской академии и в Тайбейском историческом архиве. Вне всякого сомнения, ни одно археологическое общество никогда не станет официально подтверждать какой-либо материал, способный опровергнуть ход истории. А посему сей факт мог просто исчезнуть, или обрасти самыми фантастическими подробностями, (тем более, что большинство артефактов были "утеряны" во время культурной революции). В сети информации на этот счёт мало, она однородно повторяема и часто сомнительно интерпретирована. Это стало бы совсем уж недостоверным, если бы не постоянный интерес к этому региону независимых исследователей. Нашли новые диски, были заново обследованы захоронения. Несколько лет назад "пещеру пришельцев" посетил немецкий археолог Вальтер фон Мольтке.
  
  Не так давно выяснилось, что и окрестности вокруг интересны. В 2002 году команда ученых направилась в Цинхай, чтобы исследовать таинственные металлические трубы, найденные в пещерах около озера Кайдам. Обнаружилось, что эти трубы были изготовлены в столь отдаленном прошлом, когда человечество, как принято считать, обладало только самой примитивной технологией. Химический анализ показал, что трубы составлены на 30 процентов из железной окиси и большого процента кремниевого диоксида и негашёной извести, которые проникли в металл в результате длительного взаимодействия железа и песчаника. Восемь процентов металла труб не смогли идентифицировать. Ничего необычного, если не считать, что население ни в обозримом прошлом, ни в отдаленном, металлургией в том горном районе не занималось.
  
  Трубы эти разного диаметра не валяются, как металлолом на свалке, а торчат из стен пещер, и идут куда-то далеко в массив. Некоторые трубы проходят снаружи по горе Байгунь и уходят в землю. Предназначение их не выяснено. Аналогичные нашли в озере по соседству, и рядом с ним.
  
  Когда-то в тех местах жили не только пастухи.
  Матчасть.
  
  "...Когда наступило утро, Рама, взяв небесный корабль, приготовился взлететь. Тот корабль был большим, двухэтажным со многими комнатами и окнами. Корабль издал мелодичный звук перед тем, как взмыть в заоблачные выси".
  
  Возможно звук был похож на тот, что издают "Жигули" при открытии дверей и не пристегнутом ремне. Но так описывается в эпосе "Рамаяна" старт небесного корабля. И это не единственное описание - почти во всех текстах на санскрите есть рассказы о том, как боги сражались в небесах, используя летательные аппараты под названием "виманы", оснащенные разнообразным оружием. К примеру, в книге мудреца Махариджи Бхарадваджа "Виманик Пракаранам" (Трактат о полетах) упомянут мощный сноп света, который мог фокусироваться на любом объекте и его уничтожить. Отметим, что само название книги "Трактат о полетах" вызывает у некоторых синдром Фоменко. Однако книги эти писались явно задолго до первого полета братьев Райт. Переводить их на европейские языки стали только в начале 20-го века. Тогда, не без помощи Блаватской, мир открыл для себя Индию второй раз, как за сто лет до того заново открыли Египет.
  
  Когда калужский мечтатель Циолковский, называемый многими просто сумасшедшим стариком, только готовил кроки своих многоступенчатых ракет, кое-кто уже делал чертежи по описаниям из тех манускриптов.
  
  Многие рукописи содержат технические подробности древних аппаратов со словами, которые в переводе означают "тяга", "графит", "покрытые медью катушки", "кристаллические индикаторы".
  
  В санскритской рукописи "Самарангана Сутрадхара", содержится описание летательного аппарата - вимана. Запечатленная в древних источниках "спецификация" - еще одно подтверждение существования у исчезнувших цивилизаций технологий, которые недоступны нам. Но насколько все это близко к реальности?
  
  Для того чтобы дальнейший ход рассуждений был понятен, вчитаемся в описание "вимана":
  
  "Сильным и прочным должно быть его тело, сделанное из легкого материала, подобное большой летящей птице. Внутри следует поместить устройство с ртутью и с железным подогревающим устройством под ним. Посредством силы, которая таится в ртути и которая приводит в движение несущий вихрь, человек, находящийся внутри этой колесницы, может пролетать большие расстояния по небу самым удивительным образом. Четыре прочных сосуда для ртути должны быть помещены внутрь. Когда они будут подогреты управляемым огнем из железных приспособлений, колесница разовьет силу грома благодаря ртути. И она сразу превращается в "жемчужину в небе"".
  
  В качестве движущий силы в манускриптах, описывающих "двигатель" виманы упоминалась ртуть. Что давало многим образованцам от науки позубоскалить на тему технической неграмотности "поддельщиков" рукописей. Всё это, мол, фейк - посмотрите, что они пишут - ртуть в качестве топлива для гравитационного двигателя! И ставя многочисленные смайлики "объясняли" фрикам о вредных свойствах этого вещества, в ядовитых парах которого должны были задохнуться древние "космонавты". Не раз ранее таковое читал на форумах, участники которых вспоминали Махабхарату.
  
  Вряд ли древнеиндийские хроники были столь популярны в инженерной среде, чтобы вызвать какое-то движение в подражании голопузым индусам, которые и сейчас чистят зубы, пользуясь водой прямо из лужи. Впрочем, как знать. Ведь ездили за чем-то специалисты из Аненербе в Гималаи. Да кто только не ездил. Вот, пишут, что Блюмкин (который посла Мирбаха того-с) тоже ездил. Зачем, непонятно. Может быть потерянное колено искал?
  
  И Сам Эйнштейн всё пытался из ртути что-то изваять, но без толку. Гравитационный двигатель Эйншетйну не удался. Но нужно обязательно было оставить человечеству в память о себе что-либо действительно утилитарно-полезное, кроме теорий, в верности которых, как впрочем, и в его авторстве, многие сомневаются. Знаете, вот что забавно - только вот позавчера спросил, еще раз, ради проверки - за что Эйнштейн получил Нобелевскую премию? Ответом было ожидаемое - "как за что? - за теорию относительности!!!". Нет, таки я решительно не понимаю людей, окончивших среднюю школу, ВУЗ, и имеющих подобные представления. Но аплодирую замечательной работе деятелей в дуроскопе и других СМИ по зомбированию населения. Кино и цирк (да, да - цирк), конечно, самые важные из искусств, как говорил великий Ленин, но почту и телеграф захватить гораздо важнее.
  
  Ну да ладно, что уж с людьми поделаешь. Я сам обманываться рад.
  
  Короче. Если не соврать, лет десять-пятнадцать своей плодотворной жизни Эйнштейн отдал чтобы сотворить... холодильник. И сотворил! Это не тот компрессорный холодильник, которым вы пользуетесь сейчас, или другой, абсорбционный, которым пользовались 50 лет назад ваши бабушки. Холодильник Эйнштейна весил полтонны и работал... на ртути! Любопытно также, что на полном серьезе была проведена масштабная пиаркомпания по внедрению этих монстров на кухни населеньица. Но фреон тогда еще не объявили вне закона, и здравый смысл домохозяек умеющих считатать денюжку возобладал над бесконвойной мыслью физического гения.
  
  В русском народе много изобретателей, то вечный двигатель мастерящих, то гравитационный, а то и холодный термояд извлекающих на коленке. Имя замечательного русского изобретателя Кулибина почему-то стало нарицательно-отрицательным. Так говорят, дескать, - "Кулибин ты наш". Но вот замечено, что пользующие таковой штампик ни в каких вообще талантах не замечены.
  
  К гравитационным относил свой двигатель Спартак Михайлович Поляков (1931-2003). Он, правда, считал свой двигатель, по сути, реактивным, в качестве "рабочего тела" которого выступает генерируемое установкой гравитационное поле. Генерация гравитационного поля в установках Полякова происходила при вихревом движении по замкнутому контуру потока... ртути. Очень похоже на вышеприведенное описание двигателя виманы, не так ли?
  
  Но, мало ли что наизобретут "кулибины наши"... Где работающие образцы? Где, где...
  
  - А вот - "МОСКВА, 13 апреля 2009. (ИТАР-ТАСС). Специалисты НИИ космических систем (филиал ГКНПЦ им. Хруничева) провели в космосе испытания движителя без выброса реактивной массы".
  
  И не сказать, что это сообщение никем не было замечено. Пара технарей, из моей френдленты, отметили этот факт и его значимость. Для других, уверен, что для абсолютного большинства населения, изобретение "гравитационного" двигателя, как и испытание его рабочего образца, прошло не замеченным. Ну, а чего о нём говорить, не Ирина Беленькая, чай, со своим французским мужем, которого уже все знают в лицо - не тема. Не формат-с. Не информационный повод.
  
  20-5. Topsy-Turvy. Часть 5
  
  Еще в 1848 году одна из многочисленных археологических экспедиций, работавших в Египте, при тщательном осмотре храма Сети в Абидосе обнаружила совершенно загадочные и непонятные иероглифы, откровенно поставившими удивленных исследователей в тупик. Что они означают никто не мог понять - их зарисовали и о них забыли. В середине 20-го века кто-то наткнулся на зарисовки и увидел... самолеты и вертолеты. Не мудрено, что сто лет назад не могли определить что нарисовано.
  
  Никаких самолетов в середине 19-го века и в проекте не было. Как не было никаких летательных аппаратов у индейцев майя, мастеривших из золота самолетики-птички. И изделия эти, похожие на современные истребители, помещенные в аэродинамическую трубу показывают на удивление достойные летные характеристики. Картинки не даю, их можно самостоятельно найти.
  
  Вряд ли сами египтяне времен строительства пирамид летали на самолетах и даже планерах, хотя есть и таковые предположения, прямо скажем, не имеющие никакой почвы. Не принимать же за основание то, что у мумии Аменхотепа оказались, как выяснено, переломаны ноги, что некоторыми объясняется тем, что фараон погиб в авиакатастрофе.
  
  Но мастер интерьера храма, жрец, давая художникам указания, явно имел перед глазами какие-то образцы, и если не самой техники, то рисунки может быть, или описания. С другой стороны, древние египтяне были вовсе не такими дураками-идолопоклонниками, как рассказывается нам в учебниках об их примитивном рабовладельческом обществе, и вполне могли сами что-то изобрести. Вертолет, к примеру. Есть же в записных книжках Леонардо да Винчи рисунки вертолета, сделанные за 400 лет до рождения Сикорского? Здесь возникает вопрос, а не подсмотрел ли Леонардо где-то эту идею? В пещерах. На мистериях каких... В уцелевших рукописях Александрийской Библиотеки...
  
  Словами Экклезиаста: "Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас".
  
  Все что мы имеем из "доисторического времени", от "бывших прежде нас веков" - это только смутные описания утраченного и карго-культ проявленный в виде обрядовости разных религий. Это тот случай, когда не мистика и магия примитивных обществ становятся сначала алхимией, а затем наукой, что составляет, к примеру, главную идею книги "Золотая ветвь" Фрезера и совпадает с учением марксизма, а наоборот - наука превращается в мистику со своей системой табуирования, а затем в религию.
  
  Можно объяснить, и тем самым себя и других успокоить, как Юнг, что мировоззрение примитивных народов, дикарей, складывается из основных потребностей человека и влияния на него сил природы, что приводит к общему для всего человечества "коллективному бессознательному", религиозным "архетипам". Умные люди всегда задавались этим вопросом, отчего в памяти людей есть понятие о "богах", и почему "боги" так похожи друг на друга, несмотря на разделяющие людей языки, времена и расстояния.
  Виманы.
  
  Упоминания о летательных машинах содержатся во многих древнеиндийских текстах.
  
  Древнейшие из них - веды. Они были составлены, по мнению большинства ученых, не позднее 2500 года до Р.Х.; некоторые индологи относят их даже к 6000 году.
  
  Вернемся к уже упомянутой Махабхарате и, в частности, книге "Вайманика-шастра". О том, насколько достоверны содержащиеся в них сведения о "Войне" и древних летательных аппаратах можно спорить, конечно, - индусы тысячами лет знания передавали изустным путем. Считается это типа "испорченным телефоном", хотя никого особенно не удивляют иудеи, делающие целью своей жизни заучить наизусть "Книгу". Индусы, впоследствии, как и другие народы по мере продвижения к "цивилизованности" стали использовать записи на пальмовых листьях. Манускрипты эти в индийском влажном климате сохранялись недолго, и огромные тома старинных рукописных материалов, (на которые ссылается Блаватская, державшая их в руках), утеряны из-за того, что нерегулярно переписывались. В этом смысле шумерским глиняным таблицам повезло больше. "Ваиманика-шастра" - это раздел объемного трактата "Янтра-сарвасва" (Энциклопедия машин), автором которой, как считается, являлся мудрец Бхарадваджья, о котором упоминается в "Махабхарате".
  
  Европейцы получили сведения об этом под диктовку пандита Суббарайя Састри в 1918 году, работа продолжалась 5 лет, и ее итогом стали двадцать три книги, часть из них на английском языке.
  
  Текст иллюстрирован чертежами, выполненными под наблюдением Састри. Что-то может показаться примитивным, но попробуйте со слов точно начертить разрез ракеты "Союз" со всеми агрегатами. Разумеется, книги эти не прошли незамеченными, но особого значения им не придавали. Из-за обилия в тексте "Ваиманика-шастры" санскритских слов, понять написанное не просто. Да и вообще... голопузые индусы, бездельники и фантазеры, как со знанием дела прорезюмировал в комментариях к прошлой главе один мой френд из Австралии.
  
  Однако в Индии тоже существует наука, и весьма неплохая, если сравнивать по теперешнему состоянию дел у нас. Существуют исследования, показывающие, что в тексте содержится технологическая информация, которую Суббарайя Састри в 19-ом веке вряд ли мог получить из тогдашних книг или бесед. Это формулы металлических сплавов, керамических материалов и стекла, которые использовались при сооружении виман. Формулы выражены в малопонятных словах, многие из которых нельзя было найти в стандартных санскритских словарях. Но вот технический директор Национального информационного центра в Хайдарабаде К. С. Р. Прабху обнаружил, что некоторые их них приводятся в редких словарях Айюрведы. Он консультировался со специалистами прежде, чем смог идентифицировать вещества, которые обозначались этими словами. Удалось синтезировать в лаборатории некоторые из упомянутых в тексте. При этом использовались приведенные инструкции по смешиванию, нагреванию и охлаждению материалов. Было синтезировано несколько веществ, такие как тамогарбха лоха - свинцовый сплав, арара тамра - медный сплав и рави шакти апакаршана дарпана - стекло. Обнаружилось, что эти вещества имеют свойства, соответствующие тем, что описаны в "Вайманика-шастре". В тексте - "тамогарбха лоха" - это материал поглощающий свет. Лабораторные испытания показали, что синтезированная тамогарбха лоха проявляет высокую способность к поглощению света лазера. Другие, "заново изобретенные", материалы проявляли уникальные свойства, которые оказалось возможно запатентовать.
  
  Таким образом, формулы в "Вайманика-шастре" - это, как это многим не покажется странным, вполне научные данные, выраженные архаическим языком. Получается так, что свидетельства о виманах (вайтманах) - это одно из доказательств существования в древности высоких технологий. Всё написанное составляют весьма любопытные параллели описаниям современных неопознанных летающих объектов:
  
  К примеру -
  
  Использование сил Йаса, Вьяса, Прайаса для создания камуфляжа, скрытие виманы;
  
  Вишва-Крийей создается сияние вокруг объекта, позволяющее создать ложную Виману (что-то голографическое);
  
  При посредстве Вайнаратхья Викарана и смешения ее с балаха-викарана шакти в земной атмосфере, создается белое покрывало, которое делает Виману невидимой. Слово "шакти" означает силу или энергию;
  
  при помощи шактьякаршана дарпаны, или зеркала, притягивающего силу, расположенного на Вимане, привлекается сила, которая прикладывается к паривеша, в результете чего противник оказывается парализованным;
  
  предметы, находящиеся перед Виманой, делаются видимыми при помощи проекции луча света Рохини;
  
  При привлечении дандавактры пропущенной через центр Виманы, она будет совершать зизгазоорбазные движения, как змея.
  
  При помощи янтры на Вимане достигается телевизионный обзор всего, что находится в зоне расположения противника. (Слово "телевизионный" дано в английском переводе "Вайманика-шастры", вышедшем в 1973 году. Оригинальный санскритский текст был записан до того, как развилось телевидение);
  
  Желающие ознакомиться самостоятельно, могут скачать материалы самостоятельно, воспользовавшись ключевыми словами "ВИМАНА-ШАСТРЫ".
  
  В тексте говорится, что существовало три типа летательных аппаратов, отвечающих особенностям каждой юги. И в каждой юге были свои типы виман. Тантрические управлялись силой мысли, а в Калиюге виманы стали материальными: "поскольку в Калиюгу знания мантр и тантр стали недостаточными, то виманы, создававшиеся в ту пору, известны под названием "критака", или искусственные".
  
  Реконструкция одной из них выглядит так:
  
  Похожего типа НЛО иногда описывается посетителями сайта "National UFO Reporting Center", но очень редко. Нехарактерно. Чаще в небе мы видим подобное тому, что показано ниже. Более технологически продвинутое и не столь откровенно архаичное. Чьей победой кончилась та война?
  Инхума
  
  Так шумеры называли эти сигарообразные, или трубообразные суда, которые служили "богам" для путешествий на большие расстояния и как корабль-матка: для транспортировки более мелких судов, называемых "Гигирлах".
  
  Нет сведений в клинописных текстах, но возможно что Инхума и Гигирлах двигались через вселенную используя для того "порталы", что сейчас в фантастических фильмах именуют как "Stargate". Некоторые эпизоды шумерских хроник как бы дают право на таковые утверждения, но это только предположения, не основанные на фактическом описании.
  Гигирлах
  
  Суда, способные выходить в космос, но обычно используемые для короткого диапазона расстояний. Способны, судя по всему, проходить в "порталы". Саам и его сторонники прибыли на Землю в таковом транспорте, скорее всего. Если Саам существовал вообще, как Саам.
  
  Это универсальные "тарелки" приплюснутой сферической формы, которые использовались большинством "рас".
  
  Тумуа
  
  Этот тип аппарата своего рода "большой мотоцикл" для небольших расстояний и не предназначен для долгого выхода за атмосферу. Принцип действия неизвестен, в качестве движителя какой-то "кристалл", но также описывают пламя или свечение со стороны кормы. И по паре небольших дисков с каждой стороны борта "лодки".
  
  Тумуа, очевидно, был весьма популярной у анунна машиной. И также был в использовании большинства рас. Его изображения можно найти на средневековых христианских фресках и иконах, в качестве мелкой скульптуры, как на этом образце из турецкого музея:
  
  И даже в Америке.
  
  "Тумуа" здесь задекорирована по полной американской программе в майанском народном стиле. Но если приглядеться-то же самое.
  
  Я на своём мнении не настаиваю, каждый волен с ним согласиться или опровергнуть, но даже этот небольшой экскурс в "доисторию - историю" показывает - то, что видят граждане в современных небесах, в них присутствовало всегда. "Боги", когда-то посетившие Землю, как пишут Ситчин, Коллинз, Дёникен, и мн. др. вовсе не умерли, никуда не улетали и никогда не покидали человечества. А присущие им "древние технологии", скорее всего, никогда не принадлежали людям.
  
  Вопрос всё тот же - Что же тогда ищут астрономы из SETI в тёмных небесах?
  
  21-1. Американские страсти. Часть 1
  Что превращает прошлую ночь в сегодняшний день?
  
  Сон? Сны бывают разные - счастливые, пророческие, кошмарные... Кино сродни сновидению - оно продолжение жизни, а для некоторых и замена жизни, - только цвет поискусственней, да деталей поменьше. И внимание к этим деталям привлекают другие. Режиссер, скажем. Или продюсер. Бывает что и Государство, так часто бывает - даже чаще чем вы думаете. Кино - это тот случай, когда вам показывают. Тот кто "показывает" - видит, а потому показывает. А то ведь Вы можете и не увидеть. Не заметить. В этом случае Вам обязательно в первой серии, исподволь, но так чтобы вы запомнили подсознательно, покажут ружье на стенке, которое выстрелит в третьей. Тот, кто показывает, всегда видит больше, даже если это простой киномеханик - даже он способен верно оценить реакцию и эмоции зрителей.
  
  Виртуальные призраки и вампиры сейчас лезут изо всех углов и щелей, полностью овладев киноэкраном примерно с 70-х годов прошлого века, когда стали массово тиражироваться, повторяясь в ремейках и сиквелах. Народ гостеприимно пускает их в свои дома, а заодно и в свое сознание. И не потому ли столь радушно принимает их, что помнит в подсознании? Американцы - детский народ по всем параметрам и страшно любит сказки. Их городские легенды кишат разнообразными монстрами, которые иногда выпрыгивают из экранов прямо в мозги зрителям, и тем приходится раскошеливаться на шаманов-"психологов", которые сами в большинстве пациенты психиатров. Насквозь больное общество - да. Но вот по жизни, наоборот, бывают сюжеты, по которым пишут сценарии для хоррор-фильмов.
  "Ужас, летящий на крыльях ночи".
  
  Тринадцать месяцев город с названием "Приятное место" в штате Западная Вирджиния был объят страхом, который в итоге завершился трагедией, сделавшей город известным в новостных заголовках всего мира. Всё произошедшее в, ранее неизвестном миру, Point Pleasant - реальная, классическая история современного ужаса, укладывающаяся в готовый сценарий хорор-фильма, и содержит все его элементы.
  
  На снимках скульптура, установленная в центре города, так сказать, в назидание потомкам. О художественных достоинствах умолчим. Этот плод коллективного творчества хотя и имеет автора, но скорее собирательный портрет, фоторобот, если хотите.
  
  Разумеется сходство с уже известным вам демоном Пацуцу совершенно случайное. Уверен, что до выхода фильма "Exorcist" в штатах о нём знали, может, только сотня специалистов по шумерской мифологии.
  
  Что же случилось?
  
  В период между ноябрем 1966 и декабрем 1967-го, в домах этого небольшого города орудовали призраки, люди слышали "неземные" звуки, в то время как таинственные светящиеся объекты бесшумно барражировали небо. Крылатые монстры пугали народ среди бела дня и темными ночами, автомобили, ни с того - ни с сего, глохли на дороге, телефоны и телевизоры отказывались работать без видимых причин. Пропадали домашние животные, от крупного рогатого скота до собак и котов, а те, которых всё же находили, были странным образом изощрённо искалечены: лишены крови и некоторых органов. На этом пункте мы далее остановимся особо, а потому запомним.
  
  Люди, осаждаемые легионами странных существ, старались не выходить лишний раз из домов в темное время, и засыпали только со стволом под подушкой. Что-то со временем обросло "подробностями", как это всегда бывает, но, около ста человек оставили свидетельские показания, что видели крылатое существо, в некоторых случаях их преследующее.
  
  Кончилось "наваждение" разом, после того как 15 декабря 1967 г. обрушился "Серебряный Мост", соединявший Штат Западная Виргиния со Штатом Огайо. Рухнул при движении в час пик. 46 автомобилей упали в реку. По иронии судьбы и стечению случайных обстоятельств, в числе жертв был десяток человек, из числа тех, кто близко видел "Mothman(а)" - так стали называть это существо - крылья которого напоминали крылья бабочки или, по другим описаниям, саранчи. С другой стороны, некоторые считали, что "Mothman" прибыл в этот мир для того чтобы предупредить людей о приближающейся катастрофе. К примеру, есть показания девочки, накануне крушения моста ночью, видевшей из окна спальни Mothman,а - он парил некоторое время перед окном, изучая ее своими красными глазами. (Нет, господа, я понимаю, да-да, что звучит это как бред в лунную ночь, но это реальные и зафиксированные показания свидетелей, а потому продолжим). В день трагедии, та самая девочка и ее семейство были намерены совершить поездку за реку. Их маршрут пролегал по мосту. Но её отец, управляющий автомобилем, вдруг почувствовал такую головную боль, что им пришлось вернуться. Позже, из новостей, они узнали о бедствии, которого избежали. Это дало некоторым повод утверждать, что Mothman был иногда даже преисполнен человеколюбия.
  
  Здесь любопытные аналоги с современным кинематографом, когда Хищник из абсолютного и бескомпромиссного противника человека в начале, (вспомните эти окровавленные трупы висящие на деревьях), на третьем сиквеле становится партнером главной героини по борьбе с Чужими и даже её спасителем. Такие вот метаморфозы. Человек, выходя из кинозала, усилиями создателей фильма чувствует даже симпатию к тому существу, которого безжалостно уничтожил герой Шварценегера, ценою свое жизни. И, если заметите, второй фильм из этой серии как бы прокладывает мостик между первым и третьим. Во втором фильме Хищник уже не столь непривлекателен и питается уже не людьми, предпочитая кровь и плоть крупного рогатого скота на бойне. А негр-полицейский даже получает от расы хищников раритетный подарок - волыну времен битвы вирджинской милиции с американскими индейцами племен Шауни и Минго. На пистолетике даже год обозначен, если не ошибаюсь - 1774. Если не ошибаюсь - фильма под рукой нет - проверить не могу. Я почему с такими экивоками об этом: вряд ли все мои читатели знают американскую историю. Некоторые, как пишут в своих дневниках, пытались читать - но на следующий день всё забыли. Это большое достоинство американского исторического слога. Челюсти вывернешь на раз. Итак - та битва, в 1774-ом состоялась... в Point Pleasant. Разумеется это случайное совпадение.
  
  Но вернемся к фильму - там всё логично - всё на раз-два-три, и с соблюдением всех правил толерантности: белый супермен погибает, черный блюститель закона получает признательность, а гражданка неизвестной по наружности расы - уже сотрудничает. Будем ждать продолжения, если оно последует - хотя данный сериал имеет логическую концовку - женщина получает отметку на лбу.
  Человек-мотылёк.
  
  Безотносительно причины обрушения моста - это положило конец большинству встреч населения с Mothman-ом. Возможно, реальная трагедия, не позволила некоторым, проникнувшимся в виртуальную реальность фильма ужасов, развлекать себя необъяснимым.
  
  Хотя, каждый вопрос относительно Mothman-а, скорее всего так и останется без ответа. Что можно узнать о нем из доступной информации?
  
  Описания весьма последовательны и не расходятся в деталях. Люди свидетельствовали:
  
  О существе приблизительно 2,5 м. ростом. Размах крыльев около 3 м.
  
  Он имел серо-коричневую кожу. Имел большие, красные, и "гипнотические" глаза.
  
  Был способен к "вертикальному взлёту". Любил преследовать автомобили. Развивал скорость полета до 100 миль час (по показаниям автомобилистов).
  
  Любил изуверски калечить похищенных животных и "сжигать" больших собак.
  
  Издавал звуки подобные электрическому двигателю.
  
  Любил селиться в заброшенных, безлюдных районах.
  
  Мог помешать теле и радиоприему.
  
  Способен вмешиваться в сознание людей.
  
  Жители города предполагали, что Mothman мог быть результатом:
  
  200-летнего проклятия некого Корнсталка (Хоколескуа), предводителя индейцев шауни, наложенного им на город в 1774-ом.
  
  Генетического эксперимента военных и биохимических компаний, которые расположены неподалеку в бункерах, оставшихся со времен войны.
  
  Экологических грехов человечества.
  
  Тайного ритуала сатанистов, которые вызвали его извне.
  
  Мутации птицы-филина.
  
  Ну, и есть версия того, что случившееся было сбоем в механизме Универсума. Приятное Местечко стало пересечением измерений. Исследователи вопрошают: "И если такие вещи могут случаться в Штате Западная Виргиния в США, то почему это не может произойти в другом месте страны? Эти области, "окна", могут объяснить другие нападения фантомов, таинственных существ, вроде "чупагамбры", безумных серийных убийц, сообщения о которых всё больше на всем протяжении Америки? Возможно они могут, но рассматривать это, мы, ("мы" - так пишет американец), должны имея в виду даже более пугающий вопрос, где и когда возникнет следующее "окно"?".
  
  Независимо от того, что существо, кому-то кажется излишне фантастичным, жители считают, что Mothman был реален. Было слишком много свидетелей, которые видели не "кое-что", а конкретно описывали "человека с крыльями". Только при прошествии нескольких лет были выдвинуты предположения, что существо, возможно, было огромным филином, который, отчего-то, потеряв ориентацию, эмигрировал на юг со своей родины, из Канады. Это было одним из объяснений, хотя и с негодованием отвергнутых свидетелями.
  
  Версию о том, что жители города сговорились, для того чтобы сделать его объектом туристического бизнеса, рассматривать не станем - хотя таковое по факту случилось. Люди едут в город конкретно посмотреть на следы оставленные "Mothman". Экскурсии проводят для них по местам его годичного пребывания в городе и окрестностях.
  
  Никто особо не сомневается, что жители приятной точки что-то видели, видели явно, а не в фантазиях, никто не сомневается в психическом здоровье этих разрозненных свидетелей. Никто не называет это массовой галлюцинацией - не она привела город к массовой истерике. Страху. Что же было причиной, неужели филин? Неужели жители, с рождения привыкшие к хеллоуинам не смогли вычислить шутника, и не отнеслись к происшествиям с юмором, хотя и сами так шутить горазды. Приучают, приучают народ к виду разных уродов, бетменов, человеков-пауков... а они вон как себя нетолерантно повели - чуть-что птички испугались...
  Человек-моль.
  
  Исследование этого вопроса было бы неполным, если ограничится только днём сегодняшним. Имеются ли прецеденты для этого явления в отдаленном прошлом на тех территориях?
  
  Представьте - да.
  
  Археологи откопали в Pottery Mound в 1961 году под холмом, представляющим из себя земляную пирамиду, заглубленное сооружение из камня, типа подвала-подземелья.
  
  Стены были покрыты неплохо сохранившимися многоцветными фресками, коих насчитали аж 800 сюжетов. Там были зеленые попугаи и алые ары, которые навели археологов что эти племена были связаны широкой торговой сетью с Мексикой. Одни фрески замазывались другими, очевидно тогда, когда ритуальная цель была достигнута. Разумеется, были изображения того, кого сейчас называют Кетцелькоатлем, в виде змея.
  
  И между ними было несколько подобных этим сюжетов:
  
  Крылатое существо в красном "головном уборе" с изогнутым хоботком как у бабочки. Что побудило индейцев написать этого странного гибрида, человека-насекомого, человека-мотылька?
  
  Некоторые мексиканские легенды рассказывают о таковых, столь специфичных существах, называемых называемых "ikals". Они живут в глубоких пещерах, подобно летучим мышам. Майянское слово "Iк" означает "воздух", или "ветер" и в то время как "ek" означает "черные" - ekals. Эти гуманоиды, имеющие руки как у людей и копыта как у животных, набрасываются на людей и скот сверху, парализуя их. Они, главным образом, ночные существа и их сопровождают... светящиеся сферы. Майанские герои отбивались от них ударами мачете, когда те летели вниз, нападая.
  
  Можно, со свойственной современному миру циничностью, предположить, что индейцы хоть и не были горькими пьяницами, как жители депрессивного американского городка, но регулярно баловались вытяжками из местных растений. А это вставляет покрепче огненной воды.
  
  Растет там одно уникальное растение под названием "Datura". Цветки его удивительным образом напоминают египетский символ Дуат. Мощное галюцигенное. Всерьез обсуждается, что жители Point Pleasant могли надышаться его пыльцой, принесенной ветром или попавшей в воду.
  
  21-2. Американские страсти. Часть 2
  
  Можно легко объяснить всё непонятное происходящее с человечеством на протяжении всего существования особенностями его восприятия действительности - мол, таковы алгоритмы обработки визуальной информации мозгом. Человеку просто что-то привиделось, он спутал, принял одно за другое, или ролик заскочил за шарик. Бывает. Да, увы, бывает. Восприятие человеком окружающего мира не однозначно и часто субъективно. Взять хотя бы пример с "огромной" луной, которая нам только кажется таковой на горизонте, а на самом деле и визуально, и по измерениям не меняет размера, совершая свой путь по небосклону. Но ведь все видели "огромную" луну на горизонте? Оказывается не все.
  
  Вот, бывает, краем глаза Вы замечаете какое-то движение. Поворачиваете голову и... ничего.
  
  Привиделось, показалось, померещилось, и т. д. - этими, или подобными этим, словами мы пользуемся достаточно часто, хотя не склонны причислять себя к пациентам, для которых этот набор определений более свойственен. Другая противоположность - люди считающие, что случайных совпадений не бывает, полагающие, что каждое движение, которое они наблюдают, и каждый звук, который они слышат, - имеет определенное значение и сакральный смысл. Это может тоже показаться (видите, как часто мы пользуемся словечком "кажется"?), может показаться признаком психического отклонения от нормы. Хотя любое "кажется" имеет под собой совершенно определенную причину и далеко не "мистическую". Это понятно большинству.
  
  "Случайностей не бывает, есть непознанные закономерности" - Совсем другое дело, когда человек пытается понять каким образом возникла "случайность". Часто в этом случае ярлык "параноик" не самый обидный, из тех, которыми окружающие обклеивают желающего понять причину.
  
  Итак. Вот Вам что-то "показалось". Вы повернули голову. Убедились, что ничего особенного нет. Правильно сделали? А может быть... надо было смотреть в противоположную сторону?
  Если фокусник показывает вам правую руку - смотрите на левую
  
  Представьте, в том самом 66-ом, о котором шла речь в прошлой части, появились странные случаи исчезновения коров и других животных. Я обращал ваше внимание на это, помните. Коров в штатах воруют и воровали часто - никого этим не удивишь - воровство бизнес прибыльный и не требует вложений, целые банды на этом специализировались, как вы видели в фильмах про ковбоев. Но вот в полицию начали поступать обращения то одного, то другого фермера с совершенно одинаковыми заявлениями, как под копирку. Кто-то похитил корову из стада, странным образом ее зверски замучил и бросил миль за десять от фермы. При этом фермеры уверяли, что перед похищением наблюдали в небе странные "огни", а другим мерещились те самые, пресловутые тарелочки. Кто-то рассказывал о "черных вертолетах". Это еще один американский феномен - чёрные вертолеты без опознавательных знаков. Тема отдельная, сейчас рассматривать не станем.
  
  Поначалу от фермеров отмахивались - ага, мол, зеленые человечки корову украли, угу. Нашлась корова? - Go, go fly a kite! - Красношеие фермеры люди простые и законопослушные, растопырили руки и проследовали в указанном направлении, проглотив в спину сказанное непонятное словечко "paranoiac", но стали патрулировать пастбища с дробовиками наперевес. Тщательная охрана не привела к результату - ни один злодей не был пойман, а коровы стали исчезать с пугающей прогрессией. Поначалу это были десятки случаев в год, потом сотни, затем тысячи. И это не преувеличение.
  
  Любопытно, что одни из первые случаи отмечены именно в Приятном местечке в 66-ом... и в Нью-Мексико, там где раскопали ту глиняную пирамиду, PotteryMound, там где обнаружились странные фрески с человеком-молью. Но и это, разумеется совершенно случайное совпадение. Точно такое же случайное, как пистоль с датой битвы при PointPleasan в руках фантастического Хищника. Ну а как еще? Конечно случайное. Это каким параноиком надо быть, чтобы считать, что создатели фильма СПЕЦИАЛЬНО пытались обратить ваше внимание на нечто ускользающее от понимания? Мы ведь с вами не параноики? Нет? Ну тогда поехали дальше...
  
  На первых порах над фермерами издевались и высмеивали. Шутили над ними. Затем, когда несколько необъяснимых случаев попали в прессу - стало ясно, что есть проблема. И эта проблема серьезна.
  
  "Феномен" этот получил название-термин "Cattle mutilation".
  
  Типичный случай Cattle mutilation, (если разобрать это на свежих примерах) выглядит так:
  
  
  Saturday Morning, March 21, 2009
  
  Или так:
  
  
  March 15, 2009 image љ by Linda Moulton Howe
  
  Повторюсь, случаев таких - тысячи. Только зарегистрированных больше 10-ти тысяч. Наряду с коровами, это другие домашние животные - лошади, овцы, козы, собаки. Дикие животные: олени, буйволы, реже хищники. Кенгуру в Австралии! Происходит это по всему миру, но по большей части на двух американских континентах. В последнее время участились случаи в Европе. По Африке данных нет.
  
  Обычно:
  
  Животное пропадает из стада, даже если оно пасется на огороженной территории, за крепкой оградой.
  
  Животное могут найти неподалеку или за десятки миль.
  
  У животного обычно удалены глаза, уши (или внутренние слуховые органы), язык, губы. Тщательно вырезано вымя, анус и всегда половые органы (в т. ч. внутренние). Вырезаны из отверстия, без рассечения тканей...
  
  Всегда, полностью отсутствует кровь.
  
  Присутствуют аккуратные "дыры" в шкуре на месте крупных кровяных сосудов. Судя по всему кровь "откачивают" из них.
  
  Никаких следов борьбы вокруг.
  
  Никаких вообще следов, даже самого животного. Ни следов хищников.
  
  Отсутствие крови на месте находки.
  
  Отсутствие крови на шкуре животного.
  
  Органы удаляются скорее хирургическим путем, неизвестными инструментами и с ювелирной точностью, как все отмечают. Иногда на разрезах видно воздействие высокой температуры, как от лазера.
  
  Менее типичные случаи наряду с вышеописанным включают: следы радиации; полное удаление внутренних органов; частичное их удаление через маленькое отверстие, возможно как при применении метода, что сейчас называют лапароскопией; следы воздействия высокой температурой (обожженность) на коже или шкуре; переломы позвоночника и рёбер, бывают многочисленные внутренние переломы костей, в результате которого животное превращается в отбивную в шкуре.
  
  Животные иногда обнаруживаются брошенными в самых необычных местах, куда они сами, своими копытами, не смогут добраться.
  
  Началось это не вчера и американские граждане естественно, поначалу, каждый раз обращались в "органы" за защитой, потому как кто же им поможет в борьбе с "инопланетянами" как не ФБР.
  
  Граждане писали заявления.
  
  Вот документы с сайта ФБР:
  
  http://foia.fbi.gov/cattle/cattle1.pdf
  
  http://foia.fbi.gov/cattle/cattle2.pdf
  
  http://foia.fbi.gov/filelink.html?file=/cattle/cattle3.pdf
  
  http://foia.fbi.gov/cattle/cattle4.pdf
  
  http://foia.fbi.gov/cattle/cattle5.pdf
  
  Все они конца 70-х годов. Для более свежих данных пока не наступил срок "рассекречивания".
  
  В короткой аннотации к этим документам, с похвальной сдержанностью спецслужб, пишут так:
  
  - "ThematerialconcerningtheAnimalMutilationProjectcontainsaccountsofanimalmutilationswhichwerereportedduringthelate 1970's. The FBI became involved when fifteen mutilations occurred in New Mexico. Various theories concerning the origins of the mutilations were explored by the FBI, including satanic cults, UFOs, pranksters, and natural predators. The investigation failed to identify any individuals responsible for the mutilations".
  
  То бишь, в переводе:
  
  - "Материалы относительно "Проекта Увечий Животных" содержат данные, которые были собраны в течение конца 1970-ых. ФБР было вовлечено в расследование, когда пятнадцать увечий произошли в Нью-Мексико. ФБР исследовались различные версии относительно происхождения увечий, включая сатанинские культы, НЛО, шутников-мистификаторов, и естественных хищников. Исследование не сумело идентифицировать каких-либо индивидуумов, ответственных за нанесение увечий".
  
  Последняя фраза говорит о том, что люди к этому не причастны. Насчет другого неясно, а по факту - никого пока не поймали. Хотя занимались этим со всей серьезностью, на которую ФБР способна. Так, по крайней мере, утверждается. С задачей найти злоумышленников ФБР не справилось, о чем ясно говорится на их сайте. Само присутствие на сайте ФБР подобных материалов говорит о их важности. Хотя некоторые могут счесть это каким-то конспирологическим бредом.
  
  Какие же доводы приводят в объяснение?
  
  За 50 лет существования этого жуткого феномена не было ни одной версии, которая бы получила подтверждение. Мне представляется, что такая организация как ФБР за 40 лет расследований часто повторяемых случаев располагает всеми данными для их обобщения и выводов. Но кроме вышепредставленного резюме, в котором ФБР официально расписывается в своем бессилии разрешить загадку, ничего не говорят.
  
  Население успокаивают различными пассами. Вы наверняка замечали, господа, что чем человек некомпетентней, или напротив, жуликоватей - тем больше размахивает руками. Поймать на лжи их легко - да только им как с гуся вода.
  
  Вот фермерам объясняют, что ничего необычного, мол, нет. И все те животные умерли своей, естественной, смертью. Кого это не устраивает - тем говорят о хищных птичках с ножницеподобными клювами и койотах, которые страсть как любят лакомится исключительно коровьими языками.
  
  Утверждается некоторыми, что это правительство тайно берет ткани животных на биопсию, с целью предотвратить заболевание народа коровьим бешенством. Правда, правда - это я прочел на одном конспирологическом сайте.
  
  В версиях недостатка нет. Здесь, как причина, даже появляется на арену некое мифическое животное "чупакамбра", которое любит выпить за раз пару ведер крови присосавшись к коровушке и закусить её выменем. Или. Виноваты нацисты. Да, да - это серьезно рассматривается причиной.
  
  Какой только материал не попадётся попутно. Оказывается вот что - в 1945, Правительство Соединенных Штатов вывезло из Германии много немецких ученых, работавшихх в концлагерях и ставивших эксперименты на животных и людях. Их держали в каких-то американских шарашках до конца 50-х. Проект этот назывался "Operation Paperclip" ("Скрепка"). Они много чего сделали для науки, находясь, по сути, в тюрьме. А затем их выпустили на волю. Ну и, дескать, некоторые из них взялись за старое, создав собственные проекты. А биоматериал стали добывать нелегально.
  
  Я посмотрел, что пишут по этому поводу американцы. Как-то им не очень верится в престарелых нацистов, ночами перепрыгивающими через изгороди с коровами в зубах. Пишут больше о том, что ФБР покрывает каких-то неведомых сатанистов, добывающих кровь для своих обрядов таким странным образом, предоставляя им для промысла вертолеты. Кое-кто, правда, считает, что правительство имеет возможность получать кровь и органы непосредственно с боен, легально - это не столь дорого.
  
  Церковь приблизительно того же мнения о явлении - к примеру - христианский евангелист Боб Ларсон утверждает, что увечья скота - работа глубоко законспирированных и многочисленных последователей некоего культа. Животные, он говорит, пожертвованы Сатане. Когда его спросили, почему предполагаемые сатанисты не оставляют никаких следов, - ответом было, что скотину из-за оград поднимают на мобильных подъемных кранах, а затем сбрасывают с вертолетов.
  
  Другие версии о естественном происхождении этих увечий отпадают у всех исследователей, кто хоть раз видел подобное.
  
  В общем, самая разумная (она же самая распространенная) гипотеза, на данный момент - тарелочки. Как это не парадоксально будет признать. Об этом говорили и 40 лет назад, говорят и сейчас.
  
  Картинка из газеты "Greeley Tribune", Colorado, November 2, 1980
  "...Избави меня от сети ловца, Дай щит от губительной язвы..."
  
  Увы. Самое противное в этом деле то, что не только коровы пропадают. Пропадают и люди. Надо сказать, что статистика пропаж людей у ж а с а ю щ а. В мире бесследно пропадает по некоторым подсчетам до 6-ти миллионов людей ежегодно. Понятно, что абсолютное большинство это чисто криминальные "пропажи". Некоторых из них находят. Но иногда это выглядит так:
  
  Это не пулевое отверстие. Кто-то хирургически очень точно вырезал часть мышцы вместе с кусочком артерии прямо изнутри тела, под кожей.
  
  Аналогичная дырка на другой руке. И ноге.
  
  У человека вырезан язык, губы и мышцы полости рта.
  
  Вырезаны внутренние части ушей и глаза. Его немножко "обожгли".
  
  
  Над бедрами и животом тоже поработали. На пупке следы "лапароскопии". По аналогии с животными подобная "операция" может означать всё что угодно. Удаление любого органа вблизи отверстия.
  
  Член оставлен, но вырезаны тестикулы. Вырезаны мышцы ануса с частью прямой кишки.
  
  Материалов подобного рода немного. Их не афишируют. Изуродованное тело мужчины было обнаружено неподалеку от водохранилища Guarapiranga в 29 сентября 1988 г. Фотографии представляют собой "утечку информации" из Бразилии, усилиями репортеров попавшей в прессу...
  
  Там был подобный случай пропажи людей, один из которых был обнаружен висящем на ветвях дерева. Официальная версия полиции - человек захотел покончить жизнь самоубийством, разделся догола, залез на самую высокую ветку дерева. Бросился вниз, но неудачно - не долетел. Зацепился за ветку и погиб в мучениях от жажды и голода. Дырки - оттого что поранился о сучья. Глаза и уши выклевали птички, а язык, яйца и анус съели зверюшки. Крови в теле не оказалось от того, что испарилась - на палящем солнце произошла мумификация.
  
  Весьма правдоподобная версия - и всё объясняющая. Если бы еще не несколько известных подобных случаев с людьми, и не те коровки с сайта ФБР, с точно такими же "симптомами" - то вполне, вполне правдоподобная.
  
  Да вот посмотрите ещё, сравните:
  
  Меня спрашивали про "Перевал Дятлова". Есть замечательная подборка материалов здесь http://droid-c2h5oh.livejournal.com/68516.html.
  
  Если отбросить много лишних слов и эмоциональную составляющую, которая непременно посещает всех читающих о тех событиях, и посмотреть там скудно упомянутые результаты работы судмедэкспертов - можно найти параллели представленным в этой главе фотографиям.
  
  Недаром описывается, что паталогоанатомы так часто подходили к бочке со спиртом. Может быть их мучала жажда - но мыли в нём руки, как пишут.
  
  Видавшие виды люди. Но с таким не сталкивались.
  
  22-1. Тьма египетская. Часть 1
  
  Угловой размер Солнца для земного наблюдателя: 0.5 градуса (30 угловых минут)
  
  Угловой размер Луны для земного наблюдателя: 0.5 градуса (30 угловых минут)
  
  Оговорюсь сразу для пунктуальных критиков - разумеется не всегда. Колебания видимого размера Луны составляют около 1 минуты в зависимости перемены расстояния от Луны до Земли. Но на глаз это совсем незаметно. И поэтому, когда Луна закрывает Солнце, оно закрывает его точно, один-в-один, как крышка входит в кастрюлю, накрывая её, и вы можете лицезреть только красивую солнечную корону, если окажетесь в нужное время и в нужном месте.
  
  Кто-то скажет - ну и что... подумаешь, размеры совпадают - случайность.
  
  А я вам так скажу - если это совпадение, то по вероятности точно такое же, как и возможность возникновения жизни на Земле. Нет, господа, вы только вдумайтесь в красоту замысла Создателя Света, который, чтобы отделить тьму, подарил вам пару светильников, одинаковых для глаза по размеру. Вот нужно это было Ему? Я имею в виду - нужна ли была таковая точность? Ну, не совпадали бы видимые размеры Светила и его Зеркала - никто бы и не заметил, впрочем, и сейчас мало кто думает об этом совпадении. Об этом никто не задумывается, но для того, чтобы вы лично оценили блеск и совершенство небесной механики - вам дали для примера затмения. Я не вижу других причин такового "совпадения". Для примера, да, эдак, совсем ненавязчиво. Имеющий глаза, да видит... А чтобы видеть, нужно иметь способность удивляться - иначе глаз "замыливается", человек смотрит, но не видит.
  
  "И увидел Бог, что это хорошо. И был вечер, и было утро: день четвертый".
  
  Трансцендентность.
  
  В романе Жуля Верна "с Земли до Луны", который я перечитывал недавно, есть интересные совпадения с первым полётом на Луну, вроде того, что:
  
  - пушка была названа Columbiad, а Модуль Аполлона 11 - Columbia
  
  - Экипаж корабля состоял из трех человек в каждом случае
  
  - Габариты снаряда, которые там приведены - почти те же, что и размеры Аполлон CSM.
  
  - Запуск снаряда произошел во Флориде, как и запуск Аполлона.
  
  - похожи по звучанию даже имена персонажей-экипажей.
  
  - И, конечно, как многие читатели обязательно заметят - и то и другое - это фантастика.
  
  Увлекательное, знаете, чтение - на мой непритязательный вкус. В частности там Мишель Ардан, говоря о расстояниях, как понятиях относительных, предположил, что солнечный мир - твердое и однородное тело, где планеты, которые его составляют, теснят друг друга, соприкасаются, чуть ли не слипаются, а пространства между ними - это промежутки, которыми отделяются друг от друга молекулы самых плотных металлов. В общем, ерунда конечно. Поэтическая метафора писателя, склонного к технике-науке. Но люблю эту литературу, как вы уже заметили по названию цикла - WW.
  
  Ну, а что всё-таки получится, если сложить известные диаметры планет вместе?
  
  Меркурий 4879.40
  
  Венера 12104.00
  
  Земля 12756.28
  
  Марс 6794.40
  
  Юпитер 142984.00
  
  Сатурн 120536.00
  
  Уран 51118.00
  
  Нептун 49572.00
  
  Всего 400744.08
  
  На что похоже? Расстояние между Луной и Землей в апогее 405696 км. Разумеется, это тоже совпадение, но это значит, что если все планеты выстроить вместе - это расстояние от Земли до Луны. Иногда они стукаться друг о друга будут в перигее - иногда чуть расходиться в апогее.
  
  И, раз уж калькулятор есть, и проделана работа по копипасту в него диаметров планет, продолжим проверять алгеброй гармонию.
  
  Если принять диаметр Земли как единицу, как меру (типа, как древние мыслили - поместить в центр мироздания), а диаметры других планет принять как отношения к ней. Что получится? Сложим:
  
  Диаметры планет по отношению к Земле
  
  Меркурий 0.38251
  
  Венера 0.948866
  
  Земля 1
  
  Марс 0.5326318
  
  Юпитер 11.20891
  
  Сатурн 9.44915
  
  Уран 4.00728112
  
  Нептун 3.8860859
  
  Итого 31.41543482
  
  Ну и что? - скажете вы. Да нет, ничего. Получилось число "Пи" умноженное на 10. В пределах точности до десятитысячной. С другой стороны, диаметр Нептуна, может, измерили с ошибкой. А может быть просто неучтены "микропланеты", вроде Плутона - возможно результат был бы еще точнее. Совпадение какое-то, и уж очень непонятное, неясно что с ним делать, но интересное, не правда ли... Типа фокус-покус. Случайность?
  
  Отнеситесь к тому что Вы прочитали, как к предисловию.
  Совпадения.
  
  Но иногда, совпадения оказываются слишком уж странными, чтобы от них можно было так легко отмахнуться. И такого рода случайных совпадений настолько много в подлунном мире, что впору говорить об их случайной закономерности. С этим сталкиваются все исследователи пирамид в Гизе, к примеру.
  
  У строителей пирамид была "стандартизация", понятие, появившееся только в 19 веке.
  
  При измерении пирамиды Хеопса оказалось, что её периметр разделенный на двойную высоту, дает число "Пи", с точностью до одной стотысячной.
  
  Отмечают высокую точность разметки пирамиды в плане - это и сейчас трудно сделать без теодолитов и хороших инженерных знаний.
  
  Или - план комплекса пирамид, наложенный на звёздное небо, точно совпадает с созвездием Ориона. Когда пирамиды были обложена белым мрамором - из космоса должно быть это выглядело как три сияющие из голубизны звезды. Или. Диагональ пирамиды дает абсолютно точное направление по меридиану на полюс. Высота этой пирамиды, умноженная на миллиард почти точно равняется расстоянию от Земли до Солнца (в метрах). Только всё дело в том, что у египтян не было понятия "метр". Поэтому это тоже отнесем к разряду случайностей. Но впечатляет так, что у египтологов от огромного количества "совпадений" сносит крышу - появился даже термин - "егитоидиотия".
  
  К примеру, в интернете много чего понаписано про "пирамидальный дюйм". Дескать, мера длины Египта, т. е. пирамидальный дюйм была "священной" и оный, (по "странному совпадению" равный современному английскому), есть одна миллиардная часть орбиты Земли, пройденной ею в 24 часа. Вот только незадача... у египтян не было такой меры - "дюйм" или "фут", а были "локоть" и "ладонь".
  
  Выглядело это так:
  
  "Локоть царский" - это длина от собственно локтя до кончиков пальцев. А "локоть малый", который кое где называют "Локтем Хесира" - расстояние от локтя до лучевого сустава. Любопытно, что здесь на картинке, эталон совпадает по начертанию с иерглифом "Ка" - означающим "дух", "образ", "проявление". Впрочем, значений много, а ясности нет. Иногда переводят как "душа". Локоть делился на семь ладоней. Ладонь на 4 пальца.
  
  Ну а так, если с европейскими мерками, - всё правильно и еще интересней. Если в дюймах или метрах измерять - получим множество феноменальных результатов. И если это правильно назвать - это цифровая мистика. Что же касается совпадений...
  
  Вот любопытно, когда я сейчас завел в Яндекс слова "мера длинны Египет пирамидальный дюйм" - антивирус предупредил, что страница инфицирована, а брандмауер выдал сообщение об атаке. Случайность.
  
  Стоит тянуть за ниточку?
  
  Тему случайных совпадений разрабатывал Юнг, который обозначил это явление термином - "синхронистичность". Вы наверное замечали у себя в жизни моменты, когда "случайные совпадения" достают настолько, что Вы себе кажетесь центром вселенной, вокруг которого вращаются все события окружающего мира. Большинство людей, почувствовав это, так и пребывает в этом счастливом заблуждении, но какая-то часть их в один менее удачно сложившийся день понимает, что мир - это поток согласованных явлений, смысл которых трудно уловить, но в котором они лишь винтики в огромной и хорошо отлаженной машине вселенной. Механизм её и устройство совершенны, как "матрица", если таковое сравнение вы сочтете уместным. Причина и следствие для людей меняются местами.
  
  Юнг приводит пример - "Группа совпадений может состоять из любого их количества и все они все равно будут находиться в рамках вероятного и рационально возможного. Например, человек случайно запоминает номер своего трамвайного билета. Когда он приходит домой, ему звонят по телефону и в разговоре упоминается тот же самый номер. Вечером он идет в театр и покупает билет точно с таким же номером. Эти три события образуют группу случайностей, которые хотя и происходят очень редко, тем не менее, полностью находятся в пределах возможности, определяемой частотой повторения этих действий".
  
  Ключевой момент во всех подобных ситуациях состоит в том, что события, не связанные логикой, происходят согласованно между собой - это смысловое совпадение. Прямой причинно-следственной связи нет, но все выглядит так, как будто она есть. В вышеприведенной истории с трамвайным билетом человек "случайно" обратил внимание на номер и запомнил его, чего он, как правило, не делал. Это создало основу для серии случайных событий, но, что-то ведь побудило его запомнить номер?
  
  Причина трансцендентна. Точно так же как и число "Пи".
  
  Хотя многие желают ухватить Бога за бороду. То есть, интуитивно понять в какую лунку в следующий раз попадет шарик рулетки. Угадать можно. Иногда два или три раза подряд. А потом десять раз подряд проиграть, даже почти ощущая где-то высоко и очень далеко чью-то усмешку. У Бога свои правила игры. "Естество Божие, само по себе, по своей сущности, выше всякого постигающего мышления, - оно недоступно и неуловимо ни для каких рассудочных приемов мысли, и в людях не открыто еще никакой силы, способной постигнуть непостижимое". Аминь.
  
  С другой стороны: "Иисус сказал: Пусть тот, кто ищет, не перестает искать до тех пор, пока не найдет, и, когда он найдет, он будет потрясен, и, если он потрясен, он будет удивлен, и он будет царствовать над всем." (Апокриф. Евангелие от Фомы)
  Мера души.
  
  Но, вернемся опять в Гизу. Очень многих египтологов удручал тот факт, что египтяне никак не могли построить те пирамиды, потому что уровень развития вообще и науки бронзового века в частности - не соответствовал. Но пирамиды-то - вот они. Появилось множество разных совершенно нелепых объяснений на этот счет. К примеру - для того чтобы пилить гранит медными пилами в них вставляли алмазы, что туда сыпали песок, как абразив, ну и т. п. Некоторые, с изумлением проникнувшись грандиозностью замысла древних, вроде египтолога Д.Тейлора, считали что постройкой "каменной Библии" руководил Бог, и потому Тейлор лишил древних египтян авторства, на том основании, что они де язычники и, дескать, недостойны сей великой милости от Всевышнего. А построил комплекс пирамид, по его мнению, избранный народ - евреи, когда, мол, они властвовали над Египтом. Но, я что-то не припомню такового исторического факта и вообще каких-либо строительных достижений евреев в древности. Некоторые утверждают, что это было в период гиксосов - сомнительно на самом деле. Кроме того выяснилось, что пирамиды в Гизе гораздо старше, чем считалось и построены ранее других, что существует засыпанный песком второй сфинкс и еще масса всяческих подробностей, которые оставим пока без комментариев, ибо не влезает в рамки. Очень многие исследователи предполагают существование в то время владычества приверженцев тайной религии, которые таким образом зашифровали свои знания. Некоторые считают, что никуда эта организация посвященных не делась, но не афиширует себя. Кое-кто считает их масонами. Тех, кто считает их богами - тоже немало.
  
  Здесь нужно прояснить одну такую вещь - создатели пирамид не были египтянами в том смысле, в каком современные египтяне отличаются от тех, что жили три тысячи лет назад. И вообще, что такое "Египет"?
  
  Сейчас жители этой страны считают, что живут не в Египте, а в Мисре. "Аль Мисри", - это название принесли в Египет арабы, которые его заимствовали из аккадского языка. Что на нём означает - "отделенный границей". До арабов "египтяне" называли свою страну "Кемит" - "Чёрная земля". "Черноземье", если вам так привычней для слуха. Нил намывал плодородную почву такого цвета. А себя "египтяне" величали, соответственно - жителями Черноземья. Египтом страну европейцы стали называть вслед за греками, у который Египет - Aegyptos (Hi-Gi-Ptos). Это греческая транслитерация слова Het-Ka-Ptah. Где "Het" - место. Значение "Ка" знаем, выше приводилось. "Ptah" - Птах - Бог-Создатель, Творец, отклонировавший себе дополнительно 8 ипостасей ("Neter" - аспектов Бога). Поэтому перевод здесь может быть такой "Место души Птах", "Место проявления Создателя". Лично мне понравился такой перевод, который я нашел у С.Мехлера - "Место Отображения Принципа Птаха" или "Место где проецируется проявление Птаха".
  
  Получается так, что "Египет" - это не весь Египет, а конкретный участок Кемита - Мемфис и окрестности, которые сделал собственно Египтом Имхотеп, Сын Птаха и богини Сехмет. В древних текстах пишут, что Имхотеп строил пирамиды по плану "упавшему с небес" - получается что так - Египет это действительно продублированный на Земле кусок звёздного неба.
  
  У Имхотепа много титулов, пречислять не стану, достаточно хотя бы того что греческий Асклепий - это Имхотеп - но его первый титул - Архитектор. Именно так, с большой буквы - именно он, строитель пирамид, дал жителям Черноземья систему измерений, основанную на том, что Человек - мера всех вещей. И даже не сам человек, его тело, руки-ноги, а его Дух, как это мы наглядно поняли из символа-скульптуры "Ка".
  
  22-2. Тьма египетская. Часть 2
  Глаз.
  
  Птаха-Создателя египтяне изображали так:
  
  - на нём облегающее одеяние из которого высовываются только кисти рук, в которых находится так называемый посох - "was". Этот предмет часто изображают в руках египетских богов и фараонов. Что это за навороченный агрегат никто не знает и многие в этом честно признаются. Но какая-то часть египтологов утверждает, что в руках у Птаха - фаллический символ. Говоря проще - член. Далее упрощать не стану, по причинам понятным. Наиболее продвинутая часть этих ученых уточняет, что это конкретно бычий член в высушенном виде. Не думайте, что я это придумал, чтобы вас позабавить. Я уже упоминал как-то, что некоторые ученые считают, что и ваджра символизирует бычий член. Сексуальные фантазии искусствоведов богаты воображением - стоит углубится в какие-либо исследования артефактов древней истории, и вы обязательно прочитаете о многочисленных фаллических символах.
  
  Камень "бенбен", треугольной формы, воздвигаемый египтянами на обелиски - тоже фаллический символ - это символизирует сперму Птаха. Не говоря уже о самом обелиске, который тоже, просто член стоячий, вне сомнения. На вершинах пирамид, которых членами трудно вообразить даже египтологам, ранее находились камни "бенбен", по их просвещенному мнению. Если вы когда-нибудь будете в Каире - вам их покажут. А упали ли они с обелиска, или с пирамиды - вопрос второй. Сам камень "Бенбен", чье внеземное происхождение не было сомнительно даже для древних египтян, существовал в единственном экземпляре и бесследно исчез с колонны Атума в храме Феникса в незафиксированную документами древность. Во всяком случае, когда Геродот посетил Гелиополис его "давно там не стояло". Считается, что храм Феникса был построен ранее пирамид - к настоящему времени не сохранился - место где он находился отмечено обелиском.
  
  Есть предположение, что "Бенбен" поместили в пирамиду Хеопса. Есть предположение, основанное на тексте "Предостережение мудреца Ипувера", что и оттуда он исчез. Ипувер пишет - "То, что пирамида скрывала - стало пустым". Ипувер, очевидно хорошо знал, что там было, но впрямую об этом не пишет. Это было во времена, которые мы сейчас определяем как "смуту". После этого Египет стал угасать.
  
  Вообще, если посмотреть шире, мы найдем в послепотопные времена только две высокоразвитые цивилизации - Египет и Шумер. И, разумеется, они не могли не знать друг о друге и не иметь связей - а по сути это была единая цивилизация. Соседи их в те времена сидели на пальмах, кушая финики и изредка собираясь в толпы для разбоя. И обе эти цивилизации как-то вдруг прекратили существование. Египет вывернулся наизнанку, а Шумер стал Вавилоном. Предшествовали тому несколько обстоятельств имеющих описание. Жена Птаха, львиноголовая Сехмет, получила в свое распоряжение всё сжигающий "Глаз", посредством которого было уничтожено много людей, не успевших скрыться под землей. По всему Египту текли реки крови. В Библии мы можем прочитать о Тьме, умерщвлении первенцев в земле египетской, превращении воды в кровь, опустошительном граде, моровой язве и т. д. Аналогично, вплоть до деталей, также было и в Шумере - только описание той войны гораздо детальней.
  
  В шумерском тексте "Мифы Кура" описывается война между "богами", разделенными на две группы - сторонников Энлиля и Энки в различных "курах" - "горных" землях, закончившаяся эпилогом в Экуре, или же в Великой пирамиде (такие выводы делают исходя из описания этого объекта)
  
  При поддержке Адада и Иштар, Нинурта принял "окончательное решение" и использовал мощное оружие (очень похоже на ядерное) для разрушения поселений богов и людей на земле и под землей. Описывается отступление противника в горы Синая и в страну Куш (Судан), - где их безжалостно разгромили. Целью было - полный контроль Энлиля на Ближнем Востоке. И цель была достигнута. Энки потерпел поражение.
  
  Так вот - осажденные в Экуре боги создали оборонительный рубеж, который не могло разбить оружие Нинурта. Там же пишут, что молодой бог Гор при попытке ускользнуть из Экура был ослеплен. Всё же пришлось капитулировать - кончились запасы. Победитель Нинурта вошел в Экур и разгромил там всё, но кое-что оставил себе как трофеи. Дальнейшие его действия описываются подробно:.
  
  Из помещения, которое явно ассоциируется с "камерой царицы" взят "Камень Судьбы" (SHAM). В камере царицы сейчас действительно есть пустая ниша, и ее назначение неизвестно.
  
  Поднявшись вверх, в "камеру царя" вынул из ниши и разбил "Камень, определяющий направление" (GUG)
  
  Разрушены запирающие устройства с тремя знаками: "Вертикальный камень" - (SU), "Устрашающий, Чистый камень, который открывает" - (KA-SHUR-RA) и "Камень, который находится впереди" (SAG-KAL).
  
  В "Большой галерее" из ниш изяты камни-кристаллы. В тексте их названо 22.
  
  С вершины пирамиды был снят камень "Высокий как небо" (UL).
  
  Как видим - "всё украдено до нас". Остались только голые стены - в прямом смысле. Это всегда удивляло исследователей "гробницы".
  
  Прошу меня извинить за краткость - тот, кто заинтересуется темой может всё прочитать самостоятельно - авторов много. Но я не просто так упомянул Гора. Шумерские и египетские тексты говорят примерно об одном. В войне с Сетом Гор действительно потерял Глаз. Сет разделил его на 64 части и разместил их в разных частях Египта.
  Город Солнца
  
  Гелиополис, разумеется, не был у египтян "Гелиополисом", - называли они его Анну. Название связано с шумерским словом AN, означавшим "Небо". Вспомним здесь "упавших с небес" - "аннунаки". Называли его так же "Город-колонна" и обозначали таким иероглифом, обозначавшим башню:
  
  Над которым иногда изображали MU, или "небесную повозку". У города с таким названием должны быть определенные функции - и они были. С Анну часто ассоциируют символ "Джед" (djed), похожий внешне на башню.
  
  Отгадайте с трёх раз, как трактуют это устройство египтологи? Гусаров прошу молчать.
  
  - Правильно. Отгадали.
  
  Именно так, политкорректно - фаллическим символом, который "символизирует потенцию и продолжительность правления фараона". Хорошо что не бычьим членом. Впрочем, другая часть учёных египтологов утверждает что это просто бычий... крестец. Символ стабильности. Стабилизец, как у нас говорят.
  
  Посмотрите еще раз на картинки. Похоже на какой-то энергетический агрегат с изоляторами. На его размеры. А манипуляторы-руки в верхней части? Что там может навести на мысль, что это бычий крестец?
  
  В этом отношении Официальная Египтология - странная наука. Вам либо будут примитизировать все понятия и опустят до уровня фаллоса, либо будут сказочно описывать то, что вы сами прекрасно видите, но заведут куда-нибудь в дебри сложных и противоречивых взаимоотношений между многочисленными богами. Впрочем, по современной жизни тоже так - посмотрите в телевизор.
  
  Но мы с вами отметим, что одним из титулов Птаха был - "Благородный Джед", и последуем далее.
  Annuit Coeptis
  
  Феникс по-египетски "Бенну". Его символ - цапля.
  
  Иероглиф "душа" - "Ба" - цапля.
  
  Давайте посмотрим на реконструкцию храма Феникса:
  
  "Бенбен" находится на возвышении в виде массивной колонны и окружен "каменным забором".
  
  Цели такового обустройства, если смотреть с точки здравого смысла, отбросив сексфантазии, ясны. Бенбен должен был быть виден (или видеть) и к нему было невозможно просто так добраться.
  
  Что такое святыня святынь "бенбен" толком никто не знает - по легенде в нем были сконцентрированы первые (от акта творения) солнечные лучи и находится душа космической птицы Феникс. Вес "камня", (а это мог быть огромный кусок метеоритного железа, как пишут или по другим словам что-то вроде кристалла, а может быть и что-то другое), оценивают, основываясь на объеме, от 7 до 15 тонн. То, что сейчас показывают в музеях явно снято с разрушенных обелисков, построенных в гораздо поздние времена.
  
  Гранитный камешек на картинке с выбитым на нём крыльями и глазами - своего рода каргокульт. Это понятно, если учитывать, что только документированная (историческая) часть египетской цивилизации до РХ насчитывает почти 4 тысячи лет, и религиозные представления в ней неоднократно менялись. События, происходившие в древние времена забывались, переосмысливались и обрастали новыми трактовками и обрядами.
  
  Переводят слово "Бенбен" по разному. В одних случаях это производное от "Бенну" - Феникс, в других от слова "Бен" - буквально "то, что истекает". Некоторые пристегивают сюда, зачем-то, еврейское значение слова "Бен" - "Сын". Не трудно понять и замороченных фрейдизмом искусствоведов - и в самом деле, что может истекать из сооружения похожего, по их мнению, на гигантский... гм... член - разумеется сперма!
  
  Именно так и переводят - Бен-Бен - это "сперма-сперма". Думаете я шучу? Типа тем самым это олицетворяет (ох какое хорошее словечко - олицетворяет) оплодотворение онанирующим Атумом земли. Думаете что хотите, но так и пишут - "Atum, who created the earth through masturbation".
  
  На самом деле из источника может истекать всё что угодно - вода, свет, время... И излучение...
  
  Пирамида - идеальное оборонительное сооружение с точки зрения департамента безопасности. И если аналоги с современностью наводить, то вспомним, что бомбоубежища делались не только как подземелья, но и как башни.
  
  Замечу, что в "Мифах Кура" пирамиду описывали как - "Неприступный Дом, который вздымается вверх, как гора". Когда-то Великая Пирамида было обложена полированными известняковыми плитами. Это сейчас можно добраться до вершины как по ступенькам. Ранее это было очень затруднительно, а может быть и невозможно без альпинистской амуниции.
  
  Поместите на верхнюю площадку охраняемый объект. Выставьте часовых на каждую грань и будьте уверены - диверсант незамеченным не пройдет.
  
  Вот, был у меня такой случай, когда я служил в армии - поставили парня охранять вертолет. По национальности называть его не стану, блюдя присущую мне толерантность. Так вот, кто-то ему сказал, что вертолеты в погранвойсках бронированные. Он решил проверить это дело пристегнутым к автомату штык-ножом. Сделав 18 дырок, понял, что брони нигде нет. Вертолет списали - парня тоже.
  
  Ну, а если бы вертолет стоял на подготовленной высокоприподнятой площадке, не говоря уж о небоскребе каком, быть может и вовсе не потребовалась бы такая охрана.
  
  Особенно надёжны, в смысле защиты от дураков, пирамиды ступенчатые, какую бы из них мы не взяли из разных концов света, хоть китайскую, хоть мексиканскую. Посмотрим на зиккураты.
  
  Принцип построения везде один - неприступные стены и крутая лестница, (часто узкая) наверх. Это не гробницы, да и храмами их назвать можно только с большой натяжкой - "верующих" на вершину, (посещаемую "богами", как пишут), скорее всего, просто не допускали. Всё сделано для того, чтобы они туда добирались с большим трудом и можно было бы их легко контролировать. Функциональность сооружения, несмотря на огромнейшие затраты материальные и физические - почти нулевая. Но ведь их строили.
  
  Все вершины рукотворных земных пирамид, которые раскиданы по миру - плоские.
  
  Это касается как ступенчатых пирамид и зиккуратов, так и пирамид в Гизе. Великая пирамида на вершине имеет квадратную площадку со стороной 9 метров. Сложена она из блоков весом в 5 тонн. Сейчас там деревянный помост, из середины которого торчит 10-метровый шест; конец которого находится на уровне высоты 146,6 метра, соответствующем, как думают, первоначальной высоте пирамиды.
  
  22-3. Тьма египетская. Часть 3
  
  В самом центре площадки кто-то сколотил треугольный деревянный помост, из середины которого торчит 10-метровый шест; конец шеста находится как раз на уровне, соответствующем первоначальной высоте пирамиды, 146,6 метра.
  
  Выглядит это вот так:
  
  К сожалению, не нашел достойных фотографий. Возможно они есть, но пишут, что при съемках на вершине пирамиды плёнка обычно засвечивалась. Но, может быть, плохо искал.
  
  А похоже на долларовую бумажку страны, называющей себя "оплотом демократии". Гравер очевидно получил чёткие инструкции что и как нужно изобразить - ведь плоскую вершину пирамиды с земли разглядеть трудно.
  
  Иногда попадаются мнения о том, что пирамида так и была задумана - без верхушки. Сторонники этого предположения, таковую задумку древних архитекторов ничем объяснить не могут. Впрочем, ничего по сути объяснить не могут и те, кто утверждает, что верхушка была. Потому, как на главный вопрос, куда и каким образом она исчезла - ответа нет.
  
  Может быть кто-то и знает.
  Камень.
  
  Поговаривают, что тот камень ("Камень Судьбы", "Дом Божий", "Камень Иакова"), на котором воздвигнут британский трон, и на котором больше тысячи лет подряд короновали монархов, был на самом деле крошечной составной частью того "бен-бена". Но его в прошлом веке нахально украли якобы неизвестные студенты прямо из-под трона в Вестминстере, раскололи на две части и через три месяца подбросили к церкви за 100 км от Эдинбурга. Считают, что в том, 1952 году, "студенты" его и подменили. Ох уж эти "студенты" - куда угодно пролезут без мыла, подкупят королевских гвардейцев и выкрадут всё вместе с забором. Возможно, что подмену, несмотря на тщательность подделки заметили, во всяком случае, камень стал отчего-то больше не нужен британской короне - и за дальнейшей бесполезностью и ненадобностью его отослали в Шотландию. Стало быть и говорить не о чем, а тем более о его египетском происхождении.
  
  Но можно посмотреть как тот камень выглядел.
  
  Считается, и это является основной версией происхождения камня, что на нем, используя его как подушку, спал сам Иаков. Оттого камень считается христианской святыней. Приводят ссылку на источник - "И Иаков пошёл в страну Харран. Его путь был долгим. Когда на землю опустилась ночь, Иаков почувствовал усталость. Он лёг на землю, подложив под голову гладкий камень, и уснул." Речь идет об этом камне, который на фотографии.
  
  Воля ваша, но я не очень представляю, как подобную каменюку весом в 150 кг можно подложить под голову. У народа сомнения если и возникают, то их не афишируют. Ведь нахождение его под троном древнейшей христианской монархии оправдано только принадлежностью к библейским событиям. Если усомнится в том, что он служил Иакову в качестве подушки - то получается язычество какое-то, фармазонское.
  
  Путь "Камня Судьбы", через тысячелетия и тысячи километров из пустыни в Лондон, пролегал по замысловатому маршруту - считается, этот камень нашли каким-то образом, зачем-то отвезли в Египет (как будто там своих камней мало) - затем он попал в Испанию. Испанцам потребовалось отвезти его в Ирландию. Его захватили шотландцы. У шотландцев похитили англичане. А у англичан - "студенты".
  
  В общем - камень непростой. Что может быть непростого в камне? - спросите вы.
  
  А как Вы называете процессор в своем компьютере?
  Неожиданный эффект
  
  Всем давно понятно, что в пирамидах никого не хоронили и назначение их было другим.
  
  Есть интересная история, связанная с посещением вершины Большой Пирамиды. Не каждый турист способен туда забраться, пожертвовав своей одеждой - прогулка не из легких. Но одним из любопытствующих был сэр Siemen, английский ученый. Он поднялся на вершину вместе с гидами-арабами. Один из них привлек внимание англичанина к факту, что, когда тот поднимет руку с распростертыми пальцами, он почувствует прикосновение древних богов. Siemen поднял вверх указательный палец и ощутил явственный удар током. Он также получил еще один удар, когда попробовал отхлебнуть от бутылки вина, которую он принес с собой. (Не удержусь от замечания - наш человек. Действительно, как не выпить на покоренной вершине с чудесным видом?)
  
  Будучи технарем, Siemen из подручных средств изваял инструмент - обернул бутылку газетой, превратив её в конденсатор - лейденскую банку. Когда он поднял бутылку высоко, она зарядилась электричеством. От нее брызнули искры. Далее пишут, что один из арабов, испугавшись, решил что перед ним колдун и схватил компаньона англичанина. Но скорее всего Siemen просто решил чуть похулиганить - возможно в бутылке было что-то покрепче вина, а может на старые дрожжи развезло - англичане всегда были горькими пьяницами - он направил бутылку по направлению к арабу и тот получил такой удар, что упал без сознания, бедняга. Оправившись, он, жалобно крича, быстро полез вниз с пирамиды.
  
  Какие естественные явления на вершине Большой Пирамиды могли произвести такой электростатический эффект?
  
  Напрашивается аналог на док-станцию, но вряд ли это точно. Это сейчас мы такие умные - знаем, что такое "док-станция", а всего двадцать лет назад, будучи не менее глупы - понятия не имели.
  "Злой ветер"
  
  Итак, Нинурта демонтировал и разрушил всё оборудование внутри Экура и снес с вешины UL.
  
  Тем самым была поставлена точка в развитии египетской цивилизации, которая с той поры быстро угасла.
  
  Энлиль победил в той войне и изгнал своих врагов со всего ближнего востока и севера Африки.
  
  Насколько далеко простиралась его победа - в шумерских хрониках, описывающих войну богов, не указано, - пишут что с Энки было заключено соглашение. Но Шумер окончательно прекратил свое существование.
  
  Обстоятельства, связанные с падением Шумера, историки обычно обходят молчанием, несмотря на обилие найденных "табличек", где гибель описывается достаточно подробно. Возможно оттого, что природа катастрофы, обрушившейся на шумеров, была для них так же непонятна, как она непонятна сейчас для искусствоведов. Описания этой катастрофы шумерами настолько необычны, что гораздо проще отнести их к мифам. Но и археологические свидетельства доказывают то, что падение Шумера произошло совершенно внезапно.
  
  Во многочисленных документах того времени ("плачах" об У руке, Эриду, Уре, Ниппуре, etc.)катастрофа описывается не как разрушение, а как опустошение - на шумерские города обрушился "злой ветер", который, как невидимая "тень", нёс смерть - такого "никогда раньше не бывало". Каковы могли быть причины? Радиация? Или эпидемия? Тексты говорят о том, что вода стала горькой, людей рвало кровью, было трудно дышать, "губы окрашивались кровью, головы тонули в крови...", гибли не только люди, но и животные.
  
  Если мы с вами откроем Библию - то найдем упоминание о Египте:
  
  "10 Вот, народ Мой ведется как стадо на заклание; не потерплю более, чтобы он жил в Египте,
  
  11 но выведу его рукою сильною и мышцею высокою, и поражу Египет казнью, как прежде, и погублю всю землю его.
  
  12 Восплачет Египет и основания его, пораженные казнью и мщением, которое наведет на него Бог.
  
  13 Восплачут земледельцы, возделывающие землю, потому что оскудеют у них семена от ржавчины и от града и от страшной звезды."
  
  И о междуречье тоже найдём:
  
  "29 Выступят порождения драконов Аравийских на многих колесницах и с быстротою ветра понесутся по земле, так что наведут страх и трепет на всех, которые услышат о них.
  
  30 Выйдут, как вепри из леса, Кармоняне, неистовствующие в ярости, и придут в великой силе, вступят в борьбу с ними и опустошат часть земли Ассирийской.
  
  31 Потом драконы, помнящие происхождение свое, одержат верх и, обладая великою силою, обратятся преследовать тех."
  
  (Оба отрывка из - Ветхий Завет Третья книга Ездры Глава 15)
  
  Вепри из леса, порождения драконов... драконы, помнящие своё происхождение...
  
  Отмотаем немножко назад. Не те ли это "драконы", из той расы существ (себетту), которых бог Нергал вводил в бой после войны, с целью распространения разрушительной силы мора, болезней и голода? Что надежней, чем этот метод, может поставить точку в истории народа, расы или цивилизации?
  
  22-4. Трудности перевода
  
  Каждая религия истинна, так или иначе, когда говорит о Боге. Она истинна, когда понимается метафорически, континуально. Но когда религия интерпретирует собственные метафоры как факты - получаются мифы. Другими словами - сказки.
  
  Мифы - это общественные мечты, мечты - частные мифы.
  
  Манипулировать общественным сознанием, не говоря уж о частном индивидууме, опираясь на мифы - дело выгодное - идет ли речь о построении бесклассового общества, или о цифре "6 миллионов".
  
  Но, если то и другое можно легко просчитать, проверив на калькуляторе, потому что в основе есть фактический материал не скрытый тьмой веков, - то религиозные воззрения проверить трудно, а часто невозможно, потому что путаница от "испорченного телефона", непостоянной связи (от лат. religio - "связь"), усугубляется неправильным переводом и многочисленными толкованиями толкований. В этой навороченной каше откровенных противоречий разобраться не просто, но не забудем, что в основе каждого мифа, под горой слов, лежит факт.
  
  По факту - Бог, в толковании Ветхого Завета, это конкретно еврейский Бог. Бог еврейского народа, заключивший с ним Завет (брит), т. е. союз. Этот завет "вложу... во внутренность их и на сердцах их напишу его, и буду им Богом, а они будут моим народом. И уже не будут учить друг друга, брат - брата и говорить: "познайте Господа", ибо все сами будут знать Меня, от малого до большого..." (Иер. 31:33-34).
  
  С другой стороны, в непринятом евреями Новом Завете - мы читали:
  
  "Вы делаете дела отца вашего.
  
  На это сказали Ему: мы не от любодеяния рождены; одного Отца имеем, Бога.
  
  Иисус сказал им: если бы Бог был Отец ваш, то вы любили бы Меня, потому что Я от Бога исшел и пришел; ибо Я не Сам от Себя пришел, но Он послал Меня.
  
  Ваш отец диавол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи."
  
  (Иоанн-8. 41,42,44)
  
  Прямые, очень серьезные и тяжкие обвинения. Настолько серьёзные, что сподвигло некоторых ученых и богословов смягчить или изменить смысл сказанного. К примеру, процитрую: "ставят на месте выражения: "ваш отец диавол" слова: "ваш отец Каин", хотя это совсем не в контексте сказанного. Вместо последних слов: "ибо он лжец и отец лжи" Велльгаузен ставит такое чтение "ибо лжец есть также и отец его (Каина), т. е. диавол". Таким образом, получается полная совершенно свободная переделка текста, которую, однако, Велльгаузен смело называет восстановлением первоначальной редакции... Другие толкователи - (напр., Креднер, Фолькмар, Тома, О. Гольцман) видят в последних словах стиха: "ибо он лжец..." неправильный перевод и предлагают такое чтение: "ибо лжец и отец его (в греч. тексте - и сред., и муж. род), т. е. диавола". По этому толкованию, под отцом диавола Христос разумел Димиурга, о существовании которого учили гностики и который признавался в гностицизме творцом всего зла в мире. Но с таким толкованием невозможно согласиться потому, что в Евангелии нигде нет речи о творце Мира, который отличен от Бога."
  
  Впрочем, о подобных противоречиях Церковь предпочитает не говорить. Предпочитая обтекаемое: "Еврейский народ близок нам по вере. Ваш закон - это наш закон, ваши пророки - это наши пророки. Десять заповедей Моисея обязывают христиан, как и евреев. Мы желаем жить с вами всегда в мире и согласии, чтобы никаких недоразумений, вражды и ненависти не было между нами".
  
  Желание жить в мире - похвально, вне всякого сомнения. Но если Высшие Иерархи Церкви не усматривают особой разницы между иудаизмом и христианством - становится совершенно непонятна миссия Христа, посланного "к заблудшим овцам Дома Израилева", в результате которой его распяли на кресте.
  
  Или вот, если о упомянутом Демиурге, которого иногда вставляют совершенно волюнтаристски, когда нужно что-то доказать, а когда ненужно отрицают. Был ли Бог Ветхого Завета Творцом Мира?
  
  Вот свежая информация:
  
  "Понимание Бога в качестве творца неверно. Ученые пришли к выводу, что досадная ошибка перевода Библии пожинается людьми тысячи лет.
  
  Автор исследования профессор Эллен Ван Уольд, исследователь Ветхого Завета, утверждает, что слова "сначала Бог создал небеса и землю" не являются корректным переводом с древнееврейского.
  
  Она уверяет, что ей удалось выполнить текстовый анализ, который показывает: авторы Библии никогда даже не пытались предположить, что якобы Бог создал мир. Якобы Земля уже существовала, а Творец лишь населил ее людьми и животными.
  
  54-летняя Ван Уольд, которая защитила диссертацию по этой теме в Рэдбаудском университете в Нидерландах, сообщила, что она повторно проанализировала оригинал текста на древнееврейском и поместила его в контекст Библии в целом.
  
  Она заявила, что древнееврейский глагол "bara", который используется в первом предложении книги "Genesis", означает не "создавать", а "пространственно разъединять".
  
  Отныне первое предложение надлежит понимать как "сначала Бог отделил Небеса от Земли"."
  
  Видите, что получается - оказывается тысячелетиями люди из-за неверного перевода не так понимали смысл. Несмотря на некоторую кощунственность этого заявления очень многое, в результате этого "правильного" перевода встает на место.
  
  Но ведь кто-то создал Небеса и Землю, раз они были Созданы?
  
  Или к сему Акту Творения боги непричастны? Я написал "боги". В Библии неоднократно упоминаются "другие" боги или боги "других народов". В тексте Ветхого завета есть примеры, что чисто монотеистическая идея от Авраама, которой в более поздние времена неоднократно изменяли евреи, обращаясь к культу тех или иных богов (за что их обличали пророки), на самом деле не монотеистична. По всему выходит что это "генотеизм" - разновидность многобожия - когда общность людей признает существование многих богов, но считает своим покровителем и поклоняется только одному.
  
  По сути, монотеистично лишь христианство, но, парадокс - которое евреями считается языческой религией.
  
  Вы возможно, провели параллели в связи с упомянутыми в прошлой части методами войны, а соответственно с Иеговой и Энлилем. Впрочем, этих "параллелей" настолько много, что дает некоторым основание утверждать, что это один и тот же Бог. Кто-то пишет, что евреи заимствовали шумерские мифы, адаптировав их в своих интересах, что косвенно подтверждается нем, что пророки часто проживали на территории междуречья. Можно также предположить, что действовали два разных бога - это укладывается как в концепцию Ветхого Завета, так и шумерские воззрения, но не укладывается в христианские.
  
  И если иудаизм с натяжкой можно назвать генотеизмом, то шумеры это язычники-политеисты с уклоном в дуализм, где есть противопоставление Энки-Энлиль.
  
  Другие религии разбирать сейчас не станем, но в них, иногда, дуализм "Зло-Добро" еще ярче выражен.
  
  В христанстве Бог только один. С оговоркой - в трёх лицах-ипостасях.
  
  Вот только есть одна странность. В Ветхом Завете нет места для Сатаны, как для самостоятельно действующего персонажа. Он как бы присутствует на заднем плане, как правило - но его при этом не противопоставляют Богу. Он не выступает его соперником. Напротив, иногда он выполняет мелкие поручения Бога - вспомним хотя бы эпизод с Иовом.
  
  22-5. История одной ереси
  
  В детстве я был рослым мальчишкой. И само собой, мне предложили записаться в секцию баскетбола. Преподавала там симпатичная высокая женщина, мастер спорта, бывшая участница олимпийской сборной. Как-то она мне сказала: - У тебя неплохо получается, но надо научиться смотреть шире.
  
  - Как это? - удивился я.
  
  - Ну... попробуй смотреть на площадку как-бы сверху и видеть всех игроков одновременно.
  
  Ересь не всегда считалась "ересью" в теперешнем понимании. Значение этого слова в греческом - "выбор, направление, мнение". В русском переводе Библии слово трактовалось как "разномыслие": "Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные" (1Кор.11:19), а в других местах "ересь" переводилось просто - как "ересь", поскольку другого аналога в русском языке, когда нужно было что-то осудить за убеждения, не находилось. Нужно отдать должное нашим Святым Отцам, которые не нашли для объединений "еретиков" в русском более достойного слова, чем "инославные". В других европейских языках, которые победнее чем русский, также не было ранее никак не обозначено это понятие, поэтому там - та же ересь - heresy, he're'sie, eresia, etc. - калька с греческого.
  Истоки
  
  Христиане первых веков были в абсолютном большинстве евреями - бывшими иудеями - и это понятно. Их было гораздо больше, чем принято считать, и новая религия быстро распространялась вширь. Одни из них легко расставались со "старыми мехами", отвергая Ветхий Завет, другие пытались приспособить их для "молодого вина" накладывая заплаты - единого Учения не существовало. Религия не была еще оформлена в рамки догматов, не имела устоявшихся ритуалов и обрядовости. Продолжалось это тоже дольше, чем считают. К примеру тезис о Троице оформился в значении "Бог-Отец, Бог-Сын и Святой Дух" не сразу, а в III в. До того говорили о "двуначалии" или о том, что Святой Дух - понятие женского рода. Этому есть причина. Книги переводили на греческий с арамейского - в арамейских текстах "дух" мыслился как мать, потому что по-арамейски "ruah" (дух) - женского рода. (В русском слово "дух" мужского рода, а в греческом - среднего). Получалось логично по связке - Отец-Мать-Сын. Но это попахивало каким-то язычеством с женским культом, по типу египетского - Исида и Осирис-Гор (Матерь и Отец-Сын). Может быть, были и какие другие причины, кроме патриархализма, для непринятия в таком чтении Первостепенного Божественного Принципа, возможно внимательно изучалась доказательная база - Никео-Константинопольский собор утвердил в IV в. тот, что мы знаем, что составляет сейчас Символ Веры.
  
  Но наряду со Святым Духом там не случайно присутствует Богородица. (Мы еще вернемся к этому вопросу о женском начале).
  Двадцать два
  
  Естественно при этом исследовалось множество книг, и те, которые противоречили мнению Святых Отцов объявлялись неканоническими, переходили в разряд "апокрифов" - тексты в пергаментах иногда смывались и они переписывались так "как надо". Другие, признанные вредными, безжалостно рвались и сжигались.
  
  Апокрифических евангелий, свидетельствующих о Христе, сейчас насчитывается около 50 - это то, что до нас дошло. Их них богодухновенными признано только четыре. Они изложены замечательным стилем - лишены излишних фантазий, строги и лаконичны.
  
  Некоторые апокрифы широко используются Церковью, несмотря на "неканоничность" - иначе бы мы никогда не узнали, к примеру, о некоторых архангелах, изображения которых есть на стенах Храмов. Об этом нет ничего ни в Библии, ни в Евангелиях. И вообще ничего не знали о небесной иерархии, если бы упоминания о ней не было в запрещенных или "нерекомендуемых" книгах, содержание которых признано спорным или фантастическим.
  
  Надо заметить, что подобная практика существовала и у евреев при составлении Танаха. Ездра с помощниками, просмотрев гору книг, отобрали 39, из которых, путем соединения, сокращения и компиляции искусственно сделали 22, по числу букв в еврейском алфавите. Так сказать для ровного счета. Какая-то часть остальных, из множества не вошедших, была уничтожена и сожжена - другая часть вошла в состав Талмуда.
  Семьдесят два
  
  Переводчики Танаха на греческий пошли несколько дальше. Работа велась в Александрии, где для перевода ветхозаветных книг наняли 72 еврейских толкователя. Александрийская библиотека в те времена была последним оплотом древней мудрости и знаний - пишут, что одних пергаментных свитков там насчитывалось 700 тысяч, ну и папирусы, глиняные таблички, деревянные дощечки и пр. - миллионы единиц хранения. К тому времени там обнаружилось множество еврейских текстов, признанных богодухновенными. Из них выбрали, после дискуссий 11, которые приплюсовали к отобранным Ездрой 39 книгам. Уложили - и назвали это "Септуагинта" - (Семдесят два). По числу 72-х переводчиков.
  
  Собственно, после добавления Нового Завета к Септуагинте это стало называться Библией.
  
  В этом, к слову, отличие Ветхого завета от Танаха - в него вошло больше еврейских текстов.
  
  Хотя Септуагинта целиком тоже не является каноническим текстом в Православии - Ветхий Завет это правленая Септуагинта, с оговорками "переведено с греческого" - но авторитетность её не отрицается. Западная Церковь перевела Библию с греческого на латынь только в конце IV века под названием "Вульгата". И приняла Септуагинту целиком, чему впоследствии воспротивились протестанты, более тяготеющие к изначально-еврейскому варианту, без этих дополнительных 11 книг.
  
  К тому времени Александрийскую библиотеку уже сожгли, да и мотивов для дальнейших правок не находилось. Позже правили не ориентируясь на древние источники. Добавлю - после разрушения и пожара в ней часть книг удалось отправить в Константинополь, где их тоже, в итоге, сожгли. Остатки Александрийской библиотеки дожег халиф Омар. При этом халифу приписывают замечательную фразу: "Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны. Поэтому и в том и в другом случае их надо сжечь".
  
  Поговаривали, что часть рукописей все же не сгорела и составила основу библиотеки Ивана Грозного, хорошо им схороненную и безуспешно разыскиваемою Лужковым.
  
  В общем - огня хватало. Одну эпоху сменила другая, которая началась с почти чистого листа пергамента, на котором старые письмена были тщательно смыты. Полное впечатление - что кто-то задался мыслью внести полную путаницу в представления людей о мире.
  
  Диск был отформатирован, говоря сегодняшним языком, и заполнялся новыми, часто перепутанными, многократно правленными и переназванными файлами в течении примерно 700 лет, (а может и больше), когда наконец наметилась тенденция к какой-то систематизации.
  Три
  
  Нет сомнений, что Отцы Церкви были мудрыми и просвещенными людьми своего времени, и если у них и были свои субъективные мнения, то складываясь, они решались коллегиально, на Соборах. Какие-то противоречия удалось устранить решением большинства, какие-то не могли найти согласия, вроде положения Символа Веры о "Филиокве". Это стало одним из поводов раскола церкви, но "Триединство" не отрицалось. Та и другая Церковь не отрицали Ветхого Завета целиком - Бог Отец Нового завета был тем же Богом Завета Ветхого - Богом Авраама, Исаака и Иакова. Слова Христа об Отце лжи, трактовались так, что евреи предали Бога, отступились, и отреклись от Него перед лицом Пилата, - сделав это по неведению. Для подобного консенсуса - раздела церкви на восточную и западную, и взаимного предания друг друга анафеме, понадобилась тысяча лет от Рождения Христа.
  Два
  
  В стороне остались те, кто не принял Ветхий Завет. Если Вы попытаетесь в энциклопедиях выяснить, кто такие были, скажем, "альбигойцы" или "катары" Вы прочтете что-то типа этого: "Для катарских текстов характерно отсутствие отсылок к текстам нехристианских религий. Даже в наиболее радикальных своих положениях (напр., о дуализме или о перевоплощениях) они апеллируют только к христианским первоисточникам и апокрифам".
  
  Ну и чего здесь плохого для христианина? Почему христианские тексты должны включать тексты "нехристианских религий"? Уверяю Вас, если читать эту статью википедии далее - вы не поймете зачем нужно было этих "добрых людей" непременно преследовать, убивать и сжигать во имя Христа.
  
  Началось всё, пожалуй, с Маркиона Синопского. Во втором веке от Р.Х. он создал первую гносеологическую систему, основанную на христианстве. Несмотря на суровый аскетизм ее последователей, общины ее раскинулись на огромном пространстве - от Галлии до Африки и Малой Азии. Сейчас трудно судить о причинах таковой популярности - все книги этих еретиков были сожжены. Но осталось множество отзывов о них. По мнению Тертулиана, Маркион отталкивался от преувеличенных им идей апостола Павла.
  
  Известно, что в молодости Маркион попал в Риме под влияние Кердона, увлеченного филоновской апафатикой - "Кердон учил, что Бог, проповедуемый законом и пророками, не есть Отец Господа нашего Иисуса Христа. Его можно познать, а тот Бог непознаваем". Маркион, как пишут, превратил смутные взгляды Кердона в логически безупречную систему. Тертулиан отмечал, что "Разделение Ветхого Завете и Евангелия - отличительное и первоначальное дело Маркиона. Бог Ветхого Завета, познаваемый из Его закона не может быть Богом благодати и любви. Это - "дикий и воинственный судия", несправедливый и немилосердный. Данный Им закон только порождает грех и обнаруживает бессилие человека. Все Его создания находятся в извечной вражде и обречены на гибель. Следовательно, сам Бог закона - всего лишь неумелый Демиург". "Демиург зол и злы Его творения"
  
  Церкви маркионитов имели своих мучеников, иерархов и монахов. В них могло иметь место повторное крещение после покаяния в серьезном грехе, женщины могли иметь священство. Маркиониты в Сирии с IV в. начали смешиваться с имеющими сходное мировоззрение манихеями, а чуть позже с монофизитами, которые отвергали иконы и считали, что человеческая природа Христа, будучи единосущным Отцу по Божеству, и воспринятая Им от Матери, растворилась в природе Бога.
  
  Подобная смешанная ересь стала быстро распространяться и достигла Армении, где была всеобще принята. В 690 г. император Юстиниан приказал отлавливать и сжигать еретиков живьем, чтобы сохранить от ереси соседние области. И их жгли. Считается, что это были первые сожжения еретиков в истории. Их жгли и высылали - но помогало это мало.
  
  В восточных провинциях империи - в Малой Азии и в соседних районах Кавказа - имело распространение учение павликиан, впоследствии перекинувшееся на европейскую часть. Павликиане (от Павел), исповедовали дуализм, верили только Новому Завету, отрицали иконы и монашество. Они признавали Бога добра (Отец небесный) и бога зла (Сатана). Христос у них - один из ангелов и сын Бога добра. Они считали, что после того как будет уничтожен бог зла (творец видимого мира и людей), на земле распространится власть Бога добра. В 40-х годах IX в. павликиане основали на берегу Евфрата в Армении крепость Тефрику, ставшую их столицей. Их не раз пробовали выкуривать, но они жестко сопротивлялись, отвечали ударами даже по отдаленным областям Никеи, Никомедии и Эфеса.
  
  Неудивительно, что когда славянские общины Малой Азии, (исповедующие подобную религию), объединились под знаменами Фомы Славянина, они нашли союзников и среди армян и сирийцев, сарацин, персов, и пр. Славянские поселения в Малой Азии упоминаются с конца 7 века, когда славяне во главе с князем Небулом составляли гвардию императора Юстиниана. Общины на территории Византии назывались "Славиниями", возникали они проникавшими с севера славянами на места запустевшие от долгих войн.
  
  Об этом времени данных немного - споры иконоборцев с иконопочитателями поглощали тогда все внимание византийских писателей, оттеняя на задний план все остальные события, - точь в точь как в современном дуроскопе. Недаром говорят - византийщина. Но еретик Фома Славянин упоминается часто. Удивление вызывает тот факт, что у нас о нём почти никто и ничего не знает.
  
  Религиозные мотивы и преследования еретиков были только одной составляющей бунта. По свидетельству Константина Багрянородного, все славянские общины были вынуждены нести без всякого ограничения тяготы по содержанию приезжих сановников, военных и гражданских. Разумеется недовольных было много повсюду - сервы восставали против господ, стратиоты против военачальников, полупокоренные варварские племена (перевезенные из других мест - обычная византийская практика умиротворения - типа мелтингпота) - против византийского ига. Фома, пользовавшийся популярностью, как в силу своего личного обаяния, так и вследствие щедрот, быстро создал многочисленную армию. Из Греции Фома получил сильное подкрепление от тамошних еретиков в виде большой флотилии в количестве 350 судов.
  
  В 820-м началась самая настоящая война против империи. Фома Славянин почти 2 года осаждал Константинополь. Вам что-нибудь известно об этом? По этому историческому сюжету вряд ли снимут блокбастер.
  
  В 840 году император Феофил Справедливый просит помощи у латинян, предлагая пойти на этих славяно-армяно-сирийских еретиков Крестовым Походом! А вы думали, откуда взялись и против кого были направлены эти походы? Отвоевование гроба Господня у мусульман - всего лишь эпизод.
  
  Против еретиков боролись идеологически - неоднократно собирали Соборы. Ничего не помогало.
  
  До той поры, пока император Иоанн Цимиский, после похода на Русь, крупными силами разгромил павликиан в Армении и переселил их во Фракию, от греха подальше.
  
  Но гремучая армяно-болгарская смесь породила новую ересь - богомильство. Естественно, богомилы не признавали Ветхий Завет. Богомилы верили, что имя бога Ветхого Завета - Сатанаил - князь мира сего.
  
  Император Алексей I насильственно обращал богомилов в правую веру - их вождя Василия сжёг на костре, в качестве назидания. Активно, огнем и мечем, боролись с богомилами в Сербии. А вот в Боснии богомильство было одно время господствующей идеологией. Давление на них было огромное, но результатом стало, что славяне-боснийцы упорно отказывались от принятия католической или православной веры и более охотно переходили в ислам. Далее идеи двоебожия достигли Италии, а оттуда проникли в Западную Европу. В Европе подобные еретики назывались "катарами", "альбигойцами", и "вальденсами".
  
  "Катары" - таковое полупрезрительное название означает "кошатники". Может быть из-за их любви к кошкам. Себя "катары" называли просто - "христиане" или "христополитане" (граждане Христовы). Учение катаров, дуалистичное по доктрине, было глубоко христианским по идейному выражению. Катары поклонялись исключительно Христу. Дуализм катаров предполагал независимость источников добра и зла по отношению друг к другу. Как в Логике Аристотеля: "Противоположные принципы являются противоположностями", следовательно, добро и зло, являющиеся противоположностями, происходят от противоположных принципов.
  
  Абсолютное большинство катарских книг было сожжено, остались всего две-три, но существуют многочисленные исследования и расследования их деятельности, протоколы инквизиции. Хотя катары писали богословские трактаты (к примеру, до нас дошел "Книга о двух Началах"), но основным источником веры служили евангелия и некоторые апокрифы, вроде полученных ими (как считается) от богомилов "Видение Исайи" и "Вопросов Иоанна".
  
  Само окружающее католическое население к ним относилось совсем неплохо, что видно из правдивых показаний трудящихся, добытых многочисленными инструментами, которые вы сейчас можете видеть в музеях пыток, - оставленных, так сказать, в назидание другим еретикам. Соседи считали их "добрыми христианами, которые имеют большую силу спасать души".
  
  В 1179 году Третий Латеранский собор католической церкви осудил катарскую ересь.
  
  В 1209 году папа Иннокентий III призвал к крестовому походу против катаров, получивший название альбигойского (от названия города Альби).
  
  Это тогда, в Безье были произнесены слова Папского легата, когда растерянный крестоносец спросил его, как отличить христиан от неверных? Легат спокойно ответил: "Режьте всех, бог отличит своих"... Всего в Безье было без жалости истреблено более 20 000 человек - всё население. Аналогично поступили в Марманде, Минерве, Лаворе, - повсюду раскладывались огромные массовые костры.
  
  Население сопротивлялось по мере сил крестоносцам - и в 1226 г. Людовик VIII Французский собрал еще один крестовый поход. На этот раз зачистили основательно. И далее пошли затяжные "альбигойские" войны. Пишут, что в в число их жертв попало около миллиона человек.
  
  На картинке - король Франции Филлипп Август и Папа Инокентий III наблюдают за ритуалом сожжения "неверных" любителей кошек.
  
  Валденсы. Несмотря на свои строго евангелические правила, чистоту нравов и жизнь, основанную преимущественно на Нагорной проповеди, валденсы не только не получили благословления от Папы римского Александра III, к которому обратились - им было запрещено проповедовать вообще. Папа Луций III окончательно отлучил их от церкви на соборе в Вероне. Папа Сикст IV объявил против них крестовый поход.
  
  В 1211 г. более 80 вальденсов было сожжено на кострах.
  
  Во Франции и Италии их убивали тысячами, их детей распределяли по католическим местностям.
  
  Они забирались в горы, но и там их отлавливали, жгли и убивали.
  
  Словами Энгельса - "патриархальная ересь вальденсов" явилась "...реакцией патриархальных альпийских пастухов на проникновение к ним феодализма, попыткой отгородиться от исторического развития..."
  
  (Маркс К. и Энгельс Ф., Полное собрание сочинений., 2 издание., том 7, страница 361).
  
  22-6. Другая ересь
  "По плодам их узнаете их" (Матф.7:20).
  
  Власть не рождает идеи. Но является проводником чьих-то идей или использует их в своих интересах. Одни идеи считаются властью верными, другие объявляются ересью. Естественные союзники власти - её элита. Идеология власти во многом зависит от её мнения - и это реальная
  
  В этой средневековой гравюре, изображающей сожжение катара, не присутствуют эмоции - в те времена подобная казнь стала настолько рутинна, что воспринималось как сложившийся традиционный ритуал. Все присутствующие назидательно сосредоточены, включая молящегося еретика, душу которого принимает Господь.
  
  Аутодафе здесь выглядит чуть ли не самосожжением - самопожертвованием. Но вряд ли те, не принявшие Ветхий Завет, и вина которых состояла в цитировании строки евангелия - "Ваш отец - дьявол", сами взошли на костер. И, похоже на то, что они просто были принесены в жертву - ведь жгли далеко не всех - а дров в те времена в Европе еще хватало.
  
  На фото не грешники, горящие в аду, как это можно подумать, а альбигойцы горящие в церкви (см. часть 1).
  
  Чтобы ни говорили о том впоследствии и как ни объясняли - Ваал, сожравший в раскаленной печи тысячи человеческих жертв, воскрес под знаком креста, и с благословления правящих иерархов и по воле властей, приступил к поглощению сжигаемых на кострах уже десятками тысяч. "Десятками тысяч" не гипербола - это только те, которых сожгли. Но были и миллионы других, которых банально зарезали. Всё это началось задолго, за три века, до пресловутой Варфоломеевской ночи, о которой все наслышаны и которая только крошечный эпизод большой резни. То ли тогда население чересчур расплодилось, то ли не то было население, какими-то своими параметрам не устраивавшее власть - по факту это был настоящий геноцид, критерием отбора жертв которого была даже не религиозная приверженность - а принцип "режь всех".
  
  При этом, "историки и иже с ними" с завываниями показывают пальчиками на Ioann the Terrible, кино снимают про кровожадных русских царей. Впрочем, на кого-то это искусство цирка действует и смеха у них не вызывает - народ у нас доверчивый.
  
  Как же получилось так, что одни добрые христиане стали убивать других христиан, поправ в том числе и главную заповедь Ветхого Завета - "не убий"? И кто из них настоящие христиане, а кто волки в шкуре овечьей? Что стало с душой того катара на гравюре? Отправилась ли она прямиком в ад? А быть может, после смерти, предваряющейся устроенной и комфортной жизнью, туда отошли души епископов, королей, инквизиторов и палачей-крестоносцев, виновных в тех массовых убийствах? Как они с этим жили, христиане, и как закончили свою жизнь? Отложим пока эти вопросы, но запомним.
  Инквизиция
  
  Как мы могли видеть, средства увещевания еретиков в виде уговоров не действовали, да и применялись гораздо реже, чем грубая сила. Народ, читая следующие (даны исключительно для примера) строки: "Только против Господа не вставайте, и не бойтесь народа земли сей, ибо он достанется вам на съедение: защиты у них не стало; а с нами Господь, не бойтесь их". "Вот, народ, как львица встаёт и как лев поднимается; не ляжет, пока не съест добычи и не напьётся крови убитых" (Числа, 14:9, 23:24). - люди понимали, что речь здесь идет о конкретном народе, и не едином Боге для всех народов, а о конкретном Боге одного народа. И это не Бог-Отец Нового Завета, данного Христом.
  
  Подобных спорных моментов было множество, доводом в пользу того, что Ветхий Завет инспирирован "князем мира сего", "еретики" считали, кроме прочего, обилие в нём неоправданной жестокости и навязчивое внимание к плотской стороне бытия. Основным вопросом был вопрос о Боге. И разрешался он, по большей части, принуждением. Принуждали, естественно, не те, кто отказывался от мирских благ, а те, кто имели реальную власть - золото, символ энергии и солдат - эту, купленную на деньги, воплощенную энергию.
  
  Зародыши Инквизиции можно найти уже в первые века христианства - Константин Великий в 316 г. издал указ о конфискации имущества донатистов. Феодосий Великий в 382 г. грозил сметной казнью манихеям, а в 385 г. казнил присциллиан. Но, в основном, отбирали имущество, и отлучали. Второму обстоятельству еретики не противились.
  
  Инквизиция в чистом виде впервые появилась в Испании в начале XIII века. Некоторые связывают её появление с крестовыми походами против альбигойцев, но это не совсем так. Скорее наоборот - в Испании была своя, особая ситуация. Христианские короли отвоевав у мавров Иберию заполучили проблемы в виде еврейско-мусульманского вопроса - получили в подданство множество нехристиан, а именно евреев и мавров. Примерно так, как получилось во времена Екатерины с присоединением Польши, что отметил Солженицин в своем труде "Двести лет вместе". И если Александр Исайевич делал попытки увидеть в этом обстоятельстве хорошее, и ослабить, (по его словам), "до звона напряженные нити переплетения" - то на Пиренейском полуострове имперская "многоконфессиональность" не получилась. Впрочем, как не было её и в России, несмотря на камлания и пассы культуртрегеров. Но и иноверцев у нас не преследовали.
  
  На самом деле никто не знает, как и откуда возникло слово "Иберия", но версия от "????????", "???????", "hebraeus", "hebreo", официально историками не рассматривается.
  
  Евреи пришли на Пиренеи гораздо раньше арабов, но им было комфортно в халифате с мусульманами, исповедующими почти ту же, похожую, аврамическую религию, к примеру, им позволялось молиться в мечетях; но христиане (в основном вестготы, потомки германцев) еще помнили притеснения.
  
  "Мелтингпот" тоже не вышел, несмотря на то, что евреев и мавров в массовом порядке заставляли креститься. Кто не желал - выдворялся за пределы Испании. Таким образом, во Францию позже попали, как пишут, 400 тыс. евреев, где их тоже пытались сделать христианами, а несогласных изгоняли.
  
  Около 250 тыс. испанских евреев стали известны как "conversos". Христиан из марранов и морисков не получалось - получалось нечто особое. Многие тайно продолжали исповедовать прежнюю религию, некоторые со временем теряли с ней связь по мере временного удаления. Повсюду возникали причудливые в эклектике конспиративные секты замешанные на кабаллизме. При этом внешне всё маскировалось как добропорядочное христианство. В какой-то мере и какая-то часть бывших иудеев стала и христианами, но поняв (реформировав) христианство на собственный вкус. Оные тоже преследовались, что вынуждало их покидать Европу. Тот же самый процесс был запущен в Португалии.
  
  Другая часть марранов прекрасно приспособилась, как в Испании, так и в остальной Европе - держась общих тайных связей и круговой поруки, они вошли в элиту европейских торговцев, породнившись с аристократами, став банкирами, священниками и... инквизиторами. Они заключали взаимовыгодные договора с императорами, герцогами, епископами, и главами правительств. Это - забегая вперед. Но не думайте, что я замыслил пересказать историю масонства. Да, здесь я должен сказать, что само название "Marranos" вначале применялось не к евреям-выкрестам, а к "еретическим" христианам во вненациональном смысле. Означает оно "свиньи".
  
  Церковь поняла, что сделала фатальную ошибку, запустив вирус в систему, и стала преследовать "подозрительных христиан". Прецедентом создалась новая духовная власть, имевшая специальные функции и почти независимая от епископов. Очень быстро вирус переназвал системные файлы другими именами - парадокс, главными инквизиторами один за другим становились марраны-выкресты. Хорошо известно имя Торквемады - только за время его деятельности было сожжено 8 800 человек, 90 000 подверглись конфискации имущества. Аналогично поступали Педро Арбуэс и Диего де Даза. Упоминают о 30 000 сожженных. Испанская инквизиция положила начало общеевропейской, но в самой Испании результат вышел престранный. Ересь победить не удалось - быть может жгли не тех: в 1609 году евреи, мавры и производные от них мараны и мориски (общим числом в 3 миллиона, в стране всего насчитывающей 10 млн. жителей) были скопом выгнаны Филиппом III за пределы государства, разбавив опустевшее от совместной деятельности крестоносцев, инквизиторов и бесчисленных войн европейское население. (Примерно так, как сейчас арабы наполнили Францию, а турки Германию. Ну, - или таджики-азербайджанцы Россию.)
  
  История повторяется дважды. А может быть трижды и четырежды. И отнюдь не в виде фарса.
  Крестоносцы.
  
  Это только кажется иронией судьбы, что те крестоносцы, участвующие в европейских крестовых походах, сами вскоре после этого подвергнутся тотальному уничтожению и будут объявлены еретиками...
  
  Наемного убийцу, как правило, убивает другой наемный убийца. А того - следующий. Цель проста - ab ovo - скрыть цели заказчика. Касается ли то революционеров, погибших от рук других революционеров, вроде Фанни Каплан, или, скажем, Джека Руби устранившего Освальда и тут же скоропостижно скончавшегося в тюремной клинике.
  
  Остатки последних катар еще гибли в пещере Сабарте, когда король Франции Филипп IV и папа Климент уже жгли на площадях тамплиеров. Эта совместная акция проходила точно по тому же сценарию, по которому уничтожили альбигойских еретиков. Истоки ереси тамплиеров так же идут со времен становления христианства.
  
  О деятельности ордена храмовников, мало кто знал вплоть до Собора в Труа в 1128 г., на котором орден был признан официально. После первого крестового похода Орден Рыцарей Христа и Храма Соломона составлял немногочисленную группу на службе храма Гроба Господня, выделевшуюся в отдельное братство из Ордена Госпитальеров (Иоаннитов).
  
  Что было в их верованиях подлинным, а что надумано преследующей их инквизицией сейчас установить трудно. В вину им вменялось, что их священники не освящали Святые Дары при причастии и искажали формулу мессы. Что рыцари погрязли в содомском грехе. Что поклонялись идолам, которые дали Ордену богатство, заставляли землю плодоносить, а деревья цвести. Что поклонялись коту, который являлся на их собрания.
  
  Про кота любопытно. Аналогичные обвинения выдвигались против катар-"кошатников".
  
  Чем-то котики видать досадили инквизиторам. Бывает. И по сегодняшний день в одних местах котов традиционно сжигают на кострах по религиозным праздникам, в других заводятся неуловимые кошачьи маньяки-потрошители, которых население не может отловить.
  
  Орден был действительно богатый. Но вряд ли то богатство принес поход на Святую Землю. Тамплиеры были воины, и после возвращения скорее всего занимались на своих территориях тем, что сейчас называется рэкетом. Их так же винили в ростовщичестве. Деньги, сила и независимость - достаточные причины для устранения.
  
  Палачами тамплиеров стали доминиканцы. Папа Иннокентий III послал в Лангедок, вотчину тамплиеров, онователя Ордена Доминиканцев испанца Доминика Гусмана. Гусман покинул Тулузу убежденный, что ересь в этих местах настолько закоренеля, что ее можно только выжечь. Понтифик подтвердил полномочия фра Доминика буллой о попечительстве инквизиции орденом доминиканцев - псов господних.
  
  Для начала устранили в этих землях альбигойскую ересь, затем взялись за храмовников. Многим, как выясняется, не очевидна эта связь, но она явно присутствует.
  
  Объявили крестовый поход, и христианнейший король Филипп II, двинул на Лангедок закованных в сталь крестоносцев под предводительством Симона де Монфора, и армию в 50 тысяч копий - не щадили не стариков, ни детей.
  
  Впоследствии были разосланы воззвания во все концы Европы, в которых говорилось о причастии тамплиеров к ереси и запущена машина инквизиции...
  
  Тамплиеры не оказали особого сопротивления. Многие считают потому, что слишком зажирели от сытой жизни. Но скорее всего они просто не ожидали такового предательства.
  
  Через две недели после сожжения на костре великого магистра Жака де Моле - 20 апреля этого же года скончался папа Климент. У него заболел живот, и доктора, из благих намерений само собой, прописали ему как лекарство порошок из толченых изумрудов(!), отчего у него начались ужасные судороги и кровавый понос. Сразу после того загадочно умер в мучениях рыцарь Гийом де Ногаре, советник папы, непосредственно участвовавший в аресте магистра и руководивший следствием. В ноябре короля Франции Филиппа IV парализовало неожиданно, когда он ехал на лошади. Его, одревеневшего, подобрали, отнесли во дворец, где он умер от инсульта. А вскоре повесили королевского прокурора де Мариньи, готовившего процесс.
  
  Вспомним отложенные вопросы. Вряд ли это череда случайностей. Это может показаться Божьей карой за прегрешение, что на самом деле так и есть. Это может показаться следствием слова сказанного магистром на костре о "Божьем суде", что тоже действительно, так как проклятие явно сбылось. Но с "милицейской" точки зрения у каждой этой смерти есть особая, отдельная, причина. И эти причины объединены общей.
  
  Золото, сила. Могущество. У этих людей всё было.
  
  Что же такое власть над властью?
  
  22-7. Другая ересь. Часть 2
  Две тысячи лет война, война без особых причин...
  
  В этой песне далее следуют какие-то, по меткому выражению выражению Скурлатова, "досубъектные" слова, лирика. Война удовольствие дорогое настолько, что человеческая жизнь по сравнению с целями войны - ничто. Каждый человечек сожженный войной - жертва. И никогда война не ведется "без особых причин".
  
  Разгром тамплиеров нельзя рассматривать как радикальное, и исключительно церковное средство борьбы с ересью. Храмовники представляли в то время внушительную силу с гигантскими финансовыми возможностями. Если хотите, в руках ордена был реальный прообраз теперешней "объединенной Европы".
  
  Как-то английский король пригрозил тамплиерам конфискацией земель - слишком много они на британских островах ее скупили - на что ему было отвечено - что, если он нарушит их права, то вряд ли останется королем. Ну, и не забыли королевскую "дерзость" - через некоторое время произошел переход к "советской власти", совету из 15 рыцарей, которому король был подотчетен. Народ, тот который имел возможность видеть, мог узреть, что тамплиеры сами, не спрашивая папу утвердили для себя привилегии: право назначать или смещать монархов по своему усмотрению. У ордена, кроме рыцарей, был собственный флот, порты, верфи, крепости, 10 тысяч обителей, обширные землевладения - и хотя они в этом отношении и отставали от своих братьев-госпитальеров, но многократно превосходили их "движимостью" - имели банковские конторы во всех концах Европы, подконтрольную европейскую элиту опутанную долгами и огромное количество свободных "средств". К примеру, они легко могли ссудить Ричарду Львиное Сердце за остров Кипр 100 тысяч золотых безантов.
  
  Булла "Ad providam" от 1312 г. объявила, что орден тамплиеров уничтожен навсегда и предан вечному запрещению, что всякий, кто пожелает вступить в него, подвергнется отлучению от церкви.
  
  Можно подумать, что это церковная власть инициировала устранение вышедших из подчинения и ставших ей конкурентами за влияние храмовников. Но, если посмотреть внимательней: удар был нанесен Филиппом Красивым. До того, впрочем как и папа Бонифаций VIII, относившемуся к ордену временами весьма лояльно.
  
  Можно подумать, что Филипп был той третьей силой боровшейся, и против папы и против храмовников одновременно, из-за желания обрести абсолютную власть. У него всё время не хватало денег в перманентной войне с англичанами - так что меркантильный интерес был и "авиньонское пленение" началось при нем. Только был ли он конкретно к нему причастен? Кое-где пишут о его безразличии к делам государства и "сильных советниках". Возможно была четвертая сила.
  
  Вот, на смену "внезапно" скончавшегося Бонифация VIII (сразу после визита советника Ногарэ) появился другой несговорчивый папа - Бонифаций IX, и тоже также скоропостижно умер, - поставили Климента V, орден разгромлен.
  
  Что же получил Филипп? Дырку от бублика. Денег, почему-то не оказалось, тайники оказались пусты, а земли тамплиеров перешли к ордену госпитальеров. И вообще, все они, все причастные, как-то сразу после этого, разом, умерли в цветущем возрасте. Как это не странно, даже госпитальерам наследство не принесло доходов. Их выбили с доставшегося им Кипра, переселение на Родос и война с турками их совершенно истощила.
  
  Часть тамплиерских денег всплыла в Англии в виде "алхимического" золота, которого было столько, что хватило Эдуарду на текущую войну с Францией, да и его потомкам на последующую "столетнюю" войну.
  
  Некоторые антифашистские исследователи так и говорят, что, мол, после разгрома "интернационалистов"-тамплиеров поднял голову "национализм". Европа, какое-то время будучи "единой" как в материальном отношении, так и духовной части, сцементированной папским каталицизмом, худо-бедно сдерживающим многочисленных еретиков и силами рыцарей "обращавших" язычников, начала потихоньку распадаться на "национальные квартиры".
  
  Считается, что с тамплиерами ушла целая эпоха. Дескать, - рыцарство, крестовые походы, трубадурские альбы - все это ушло в землю, как железо после битвы, и в ней сгнило, превратившись в ржавчину. Но это - внешняя сторона. Куртуазной "досубъектной" лирики даже прибавилось - в четырнадцатом веке появились ордена Подвязки, Благовещения, Золотого руна и много рыцарских романов.
  
  Тамплиеры бежали в те немногие провинции, не затронутые облавой, и ушли в "подполье". Частью - в Италию и Испанию. В Португалии они соединились в орден Христа, в Шотландии "замаскировались" и стали именоваться орденом Терновника.
  
  "Рыцарство" еще держалось некоторое время на "Иерусалимском гостеприимном ордене", то бишь "госпитальерах" или, иначе, "Мальтийском ордене". И, конечно, на немцах, объединенных в свой национальный "Тевтонский орден". Собственно "teutonicus" и означает - немецкий.
  
  Если немцам не слишком повезло с купанием в ледяной водице чудского озера, да и вообще не везло в России, то их коллеги-мальтийцы добились большего успеха даже не вступая в войну. Павел I принял их в России со всем пониманием и готовностью. Трудно сказать насколько в то время масонство пустило корни в зоне рискованного земледелия в промороженном русском грунте. Но поговаривают, что Петра I масоны усиленно окучивали, и он принял шотландский статут и даже сам открыл ложу. Дошли сведения, что "Император Петр I и Лефорт были в Голландии приняты в Тамплиеры". Что до Петра - то проверить трудно, ввиду отсутствия документов, хотя это очень вероятно, принимая во внимание его национальное безразличие, преклонение перед "инославным", его ненависть к русским националистам, бородачам и патриотам. Но вот то, что Лефорт был Мастером Стула или Шереметьев с позволения императора Петра носил алмазный Мальтийский Крест - несомненно.
  
  Как бы то ни было - с принятием в 1797-ом императором Павлом на себя функций Протектора Ордена, и далее Великого Магистра какие-либо сомнения участия российских императоров в Нулевом Интернационале отпадают. Но, за всё, а в особенности за знание, нужно платить. Шутили так: "Император скончался от апоплексического удара табакеркой в висок".
  
  Убийство в Михайловском замке было произведено соратниками Императора, и было настолько гнусным, что о нём предпочитали не говорить лет сто. Пустили слух в народе, дескать, император был такой-сякой и вообще никчемный. Многие в это верят.
  
  Вера и знание - разные категории, но взаимосвязанные. Хочешь верь - хочешь нет. За веру денег не спрашивают.
  
  "Это, - писал Ф. Достоевский, - теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький, но имеющий, однако, уже свои привычки и свои предрассудки, которые и принимаются за своеобразность. И вот, оказывается теперь даже и с желанием своей собственной веры".
  
  В 18-ом веке отцы-иезуиты, напуганные ростом "вольного каменщичества", попытались под видом "тамплиерского наследства" привить масонству католическую идею, - да только не вышло. Вышло даже хуже чем предполагалось.
  
  "Вольные каменщики" - то бишь фримасоны, явление не случайное - это загнанная усилиями инквизиции во внутрь христианского мира кабалла марранов. Инквизиция часто рассматривается историками как гонение на евреев, как одно из наиболее травмирующих событий в истории европейских евреев, но, скорее всего сведения об этом весьма гипертрофированы. Репрессии были направлены в первую очередь против христиан, отклонившихся от официальной точки зрения церкви на Ветхий Завет, либо вовсе не признающих оного. И в наше время подошли к логическому завершению процесса:
  
  Папа Папа Иоанн ХХIII написал (в 1965) искупительную молитву, обращённую к Иисусу Христу: "Мы осознаём теперь, что много-много веков слепоты поразили наши очи, так что мы не созерцали красоты Тобою избранного народа и не узнавали в лицах их черт нашего брата-первенца. Мы осознаём, что чело наше заклеймено Каиновой печатью. Столетия пролежал Авель в крови и слезах, ибо забыли мы про любовь к Тебе. Прости нас за то, что своим прегрешением мы во второй раз распяли Тебя".
  
  Папа Павел VI посетив синагогу, и покаявшись за крестовые походы "за гроб Господень", подтвердил - "Вы - наши старшие братья", снял с евреев обвинение в богоубийстве.
  
  В Кельнской синагоге Папой Бенедиктом ХVI (Ратцингером) была сказана речь - "Кто почитает Иисуса Христа, почитает еврейство".
  
  Давно поговаривают о деканонизации святых, преследовавших евреев, или, по недоразумению причисленных к святым как "от евреев умученных". Впрочем, это еще процесс. Логическое завершение его будет заключаться в изъятии "спорной" строки Евангелия - "Ваш отец дьявол".
  
  И в самом деле, какая разница населению - христианство ли, иудаизм, буддизм или ислам. Выбирай на вкус, как на базаре - христианские иерархи, что католические, что православные - не против - свобода.
  
  "Хорошую религию придумали индусы, что если туп как дерево - родишься баобабом - и будешь баобабом 300 лет, пока помрешь."
  
  Не могу найти в сети ту замечательную фотографию с "Дня Народного Единства"...
  
  Если Вам показалось, что я слишком широко разложил мозаику и взгляд ее не охватывает, давайте возьмем этот белый камешек с крестиком на нем и посмотрим внимательнее. Во что верили тамплиеры сейчас сказать затруднительно - взамоисключающих сведений от того, что они были добрые христиане до того что были "сатанисты" и поклонялись Бафомету предостаточно.
  
  Можно, конечно и поэзии подпустить, мол, это нечто среднее: что это следствие разрыва оболочки "яйца философов" вызревавшего веками в Александрии плюс учение манихейских гностиков и немножко алхимии. Но это всего лишь слова.
  
  Лучше вспомним, чем занимались тамплиеры вначале своей деятельности. А занимались они по минимуму сто лет тем, что вели раскопки на храмовой горе и под ней. Под тем самым разрушенным Вторым Храмом. Оттого и "храмовники". Очень вероятно, что накопали много.
  
  Вот надгробие тамплиера из собора St Magnus.
  
  На плите "цветок жизни", точнее центральная его часть "яйцо жизни". Вряд ли мы прочитаем об этом символе в христианской литературе, хотя в некоторых храмах таковые изображения присутствуют в орнаментах.
  
  Но он встречается на артефактах более древних религий, чем иудаизм (в котором он тоже присутствует, как неотъемлемая часть кабалы - на крайнем правом рисунке - "древо жизни" ("сефирот")).
  
  К примеру как здесь, в храме Осириса.
  
  Этот рисунок - "полный цветок жизни". Если глядеть сквозь него и на некотором удалении, не фокусирая взгляд - можно узреть условно трехмерное изображение. Можно увидеть "древо жизни". Можно - пересекающиеся сферы. Кто-то видит "Змея". Поаккуратней будьте с медитацией.
  
  И повсеместно изображения встречаются в восточных религиях, само-собой, - как здесь на шаре, под лапой пекинского льва:
  
  Любопытные штуки замечают исследователи - если "правильно" наложить "полный цветок жизни" на трехмерную модель, скажем, на земную сферу - в пересечениях обозначатся все основные "места силы". Китайцы это замечали, судя по их фын-шую.
  
  Разумеется, все совпадения со стуонхеджами, пирамидами и бермудскими треугольниками случайны.
  
  Или, вот еще... совпадение...
  
  Это трехмерный объект упрощенная модель "цветка жизни", "кубический метатрон", заключающий в себя массу других трехмерных фигур - посмотрите. Здесь забавный эффект, как из "недр" выпрыгивают "шарики-сферы"
  
  И это уже не совсем религия. Как-нибудь вернемся к этой картинке-гифу - запомним её. Впрочем, чуть остановимся, чтобы не слишком было много вопросов сейчас. Метатрон - это верховный Ангел. Первый и Последний. Связующее звено между Богом и людьми.
  
  Вот и Леонардо, наш, да Винчи тоже этой темкой, как мы имеем честь видеть, интересовался.
  
  А вот этот символ, назваемый "Стрела бога Солнца Ра" можно найтив книге "The Hidden Life in Freemasonry". Символ иначе называют "Змей бытия"
  
  Им широко пользовались не только египтяне, но и масоны. И как пишет в книге Ледбитер, его изображение можно найти на стенах древних "тамплиерских" церквей в Девоншире и Корнуэлле. Фотографий там нет, но поверим масону 33№ на слово. Там же содержится оговорка, что ничего подобного на стенах православных церквей нет.
  
  Но, что интересно, символ можно найти у шумер.
  
  Здесь сюжет, персонаж на нем опознан Ситчиным как "Бур-Буру", буквально - "тот, кто решает тайны", так же его называли - "Бог из глубоких шахт". Посмотрите - рисунок "стрелы" справа.
  
  А это, рисунок раскладки халдейского цилиндра из зеленой яшмы, хранящегося в Лувре. Аналогично, но слева.
  
  22-8. Место высадки. Объект
  
  Иногда забавно читать в наших СМИ... гм... Написал "наших" и сразу задумался о стилистике...
  
  "Наших СМИ". Наверное, всё-таки "не наших" - ведь СМИ кому-то принадлежат... И увы, не нам, не нам.
  
  Так вот, читать о непрекращающихся поисках Ноева Ковчега процесс увлекательный. То тут, то там находят его следы. Его находят даже в Казахстане - на горе Казыгурт. Власти своим постановлением узаконили право местного населения называть себя прямыми потомками Ноя. Пишут, что после того, как печать в документе была поставлена, жители села Казыгурт перестали сомневаться в подлинности сказаний - "Казыгурт является горой, помилованной и благословленной Богом, что в тебе много добрых качеств, потому что к тебе пристал ковчег пророка Нух"... Сам ковчег на горе увидеть затруднительно, для того нужно долго молиться, а при восхождении читать суры Корана, и тогда духи горы покажут загадочное место. Чтобы облегчить задачу и усилить зрительные восприятия, любопытствующим туристам предлагают выпить кумысу и отводят показать возвышающийся над степью огромный недостроенный корабль-монумент, обшитый изнутри ореховым деревом. Его возведение, говорят, обойдется властям в 24,5 миллиона тенге.
  
  Возможно, что пророку оригинал обошелся дешевле, чем казахам копия с трубой пониже, но иметь какой-никакой, но свой корабль-ковчег в казахских степях, на всякий пожарный случай, по нынешним беспокойным временам - похвально.
  
  Не всем же достанутся продукты из "хранилища судного дня" и купейные места скоростного поезда к горе Яман-Тау.
  
  Есть свой ковчег и в Геленджике на местной, своей, горе Арарат...
  
  Сообщений подобного рода много, и даже перечисление их заняло бы несколько страниц текста. Не вдаваясь в подробности поисков, можно отметить, что в них принимали участие и русские экспедиции в 1916 году, по указу Николая II. Обнаружил остатки ковчега летчик Росковицкий. Материалы экспедиций, вместе с найденными, реальными, артефактами попали к новой власти и были, так предполагают, по приказу тов. Троцкого уничтожены, как вредные делу революции. А может быть попали и в другие места. Ведь для того чтобы наладить "агентурную сеть" в родных палестинах, туда, после убийства посла Мирбаха, специально выезжал тов. Блюмкин, выполняя задание партии, под именем иранского еврея, торговца антиквариатом Якуба Султанова. Чтобы легализоваться, и там в Израиле, и в Вене им была налажена сеть антикварных магазинов по продаже еврейских манускриптов из России и прочих иудейских древностей.
  
  А и то... кому в Новой России нужен был этот опиум для народа... атеистам? Войкову со Свердловым? Тов. Еноху Гершоновичу Иегуде? Власть Советов всячески способствовала подобному предпринимательству, вывозили пароходами.
  
  Но вот о ковчеге и экспедиции больше не упоминали. От материалов экспедиции осталось только интервью Росковицкого данное в 1939 году калифорнийскому "Нью Эден Мэгэзин".
  
  Остальные данные аккуратно зачищены.
  
  Также, как секретится, и подвергается сомнению в СМИ всё, что имеет не мифические, а материальные доказательства существования этого объекта. Но вот во всяческих экзотических предположениях и "гипотезах" недостатка нет.
  
  Эта глава называется "Место высадки", что соответствует ранее намеченному плану WW, хотя поначалу предполагалось писать о более ранних событиях. За клавиатуру взяться сподвигнуло одно из последних сообщений о Ковчеге от 4 января 2010, - пишут: "Ноев ковчег оказался круглым плотом. Ученый Ирвинг Финкель из Британского музея сделал вывод, что легендарный Ноев ковчег представлял собой сооружение вроде гигантского круглого плота из тростника..." Возможно тов. Финкель прав, и вполне вероятно, (не убоимся таковой еретический сделать вывод), что ковчег был не один. Во всяком случае, шумерский ковчег Финкеля по ТТХ совершенно отличается от библейского.
  
  С одной стороны можно порадоваться тому, что в мозаику можно положить еще один камешек из Междуречья. С другой стороны, а давайте-ка посмотрим на него с другой стороны, предварительно очистив его от уже окаменевшего, да и свеженького ослиного навоза.
  
  Всё дело в том, что "Нов Ковчег" уже найден.
  
  Да-да... Во всяком случае, найденный объект по всем параметрам совпадает с библейским. Отчего об этом мало говорят - вопрос интересный, но другой.
  Истинные ТТХ
  
  14 Сделай себе ковчег из дерева гофер; отделения сделай в ковчеге и осмоли его смолою внутри и снаружи.
  
  15 И сделай его так: длина ковчега триста локтей; ширина его пятьдесят локтей, а высота его тридцать локтей.
  
  16 И сделай отверстие в ковчеге, и в локоть сведи его вверху, и дверь в ковчег сделай с боку его; устрой в нем нижнее, второе и третье жилье.
  Как ковчег был обнаружен.
  
  История всех официальных экспедиций на Арарат обрывается в 1974 году. Тогда турецкое правительство, разместив на Арарате посты наблюдения за линией границы, закрыло этот район для любых посещений. Возможно, там во льдах лежит объект Росковицкого. Но речь не о нём.
  
  В 1959 году капитан турецкой армии Llhan Durupinar обнаружил объект необычной формы, разглядывая аэрофотоснимки. Объект, размером больше чем футбольное поле, лежал в каменистой местности на высоте 6300 футов, вблизи турецкой границы с Ираном. Фотографии вместе с негативами были отправлены в университет штата Огайо, эксперту по аэрофотоснимкам д-ру Брандербургеру. Заключение было такое: "У меня нет сомнений в том, что этот объект является судном"
  
  В 1960 году фотография была опубликована в журнале "LIFE" под заголовком "Noahs Ark?". В том же году группа американцев в сопровождении капитана Дурупинара (фамилия такая турецкая, чего смеетесь) посетила это место. Они ожидали найти артефакты лежащие на поверхности или что-то, что несомненно связано с кораблем. Они поковырялись пару дней, но не найдя ничего убедительного - объявили всему миру, что ковчег оказался природным образованием.
  
  В 1977 году Рон Вайэтт (Wyatt) получил у турков официальное разрешение на раскопки и провел более тщательное исследование, продолжавшееся в течение нескольких лет. Экспедиция использовала металлоискатели того времени, подземный радар-сканер с самописцами и химический анализ - всё по науке, - и их результаты были поразительными.
  Обмеры
  
  Объект представлял из себя форму из окаменевшей древесины. Заостренный в носовой части и тупой с кормы. Расстояние от носа до кормы было 515 футов, или ровно 300 египетских локтей. Средняя ширина составляет 50 локтей.
  
  Точно как в Библии.
  
  На правой стороне в районе кормы видны вертикальные выступы, торчащие из глины (B). Далее они идут через равные расстояния, - они определены в качестве шпангоутов корпуса (см. ниже). Напротив них (на фото), по левому борту, одно ребро (A) выступило из грунта. Можно четко видеть его изогнутую форму на другой фотографии.
  
  Остальные ребра в значительной степени погребены в глине, но видны при ближайшем рассмотрении.
  
  Анализы показали, что органика древесины замещена минеральными веществами, но форма и внутренняя структура дерева сохранились. Но внешне это камень по виду - возможно именно поэтому была разочарована первая экспедиция в 60-м.
  
  Геологи экспедиции считали, что объект сейчас находится ниже, в миле, от своего первоначального расположения - его отнесло селевым потоком. Считают, что землетрясение в 1948 отряхнуло грязь из трещин корпуса и выявило структуру. Это косвенно подтверждают местные жители, которые говорят о "чудесном" и внезапном появлении "ковчега" примерно в это время - раньше знали о его существовании, но его не замечали.
  Реконструкция объекта.
  
  Предполагается, что все надстройки судна обрушились в корпус, превратившись в окаменелый со временем мусор.
  
  Почвопроникающим радаром (GPR) объект был просканирован. Была сделана карта, на которой была выявлена внутренняя структура.
  
  
  Симметрия и логическое размещение линейных внутренних структур (переборок) доказывают, что это не природный объект.
  Артефакты.
  
  Обследуя открытую полость в правом борту и используя бур, Вайэттом были получены "пробы" из "трюма".
  
  
  Направленные в лабораторию Galbraith Labs, что в штате Теннесси, они показали наличие в них навоза, кусочков рога и животной шерсти. При внимательном исследовании окаменелого дерева, оказалось, что некоторые образцы состоят из трехслойных, проклеенных каким-то органическим клеем, досок. Такая же технология как, скажем, при производстве фанеры. Снаружи доски были когда-то покрыты битумом.
  
  Еще более удивительными были анализы стержней вбитых в окаменелую древесину. Можно было предположить, что там была латунь или на худой конец медь - но "гвозди" оказались из железа!
  Вы думаете, это всё?
  
  Металлоискатель обнаружил странные "заклепки". Если железные гвозди оставили Вас равнодушными, то у понимающих людей от анализа "заклепок"...
  
  Анализ металла показал, что в нем содержится железо, алюминий и титан. Анализ для верности проводили в нескольких лабораториях с неизменным результатом. Имеется документация. Характеристика железо-алюминиевого сплава выявила, что сплав образует тонкую пленку оксида алюминия, который защищает материал от ржавчины и коррозии, а титан придает прочность.
  
  Одним словом - технологии докаменного века. В общем, то, что лучше всего сохранилось в этом остове - это заклепки.
  
  В нескольких километрах от местонахождения ковчега были обнаружены огромные камни, некоторые в вертикальном положении, другие лежали на земле. Камни имеют отверстия, высверленные в них. Исследователи предположили, что они служили якорями и через отверстия эти были привязаны к судну конопляной веревкой. Камни давно известны паломникам искавшим ковчег и покрыты выгравированными крестами.
  
  Каменные якоря - общепринятая в древности практика мореплавателей. Они применялись для стабилизации и устойчивости тяжелых кораблей на волне. Якоря лежат около деревни под названием... Казань (Kazan)
  
  Любопытно, что местонахождение ковчега и "место высадки" четко обозначено в "литературе", что еще раз доказывает - мифы - не всегда "мифы".
  
  Примеры:
  
  Эпос Гильгамеш (650 до н. э.) дает название "Nisir" в качестве места посадки ковчега. А местное название ближайшего города, где был найден объект - "Nasar".
  
  В анналах Асурнасурпал II Ассирийский (833-859 до н. э.) помещает его к югу от реки Заб. Что тоже совпадает.
  
  Ну и это... нельзя не принять во внимание - "The name Ararat, as it appears in the Bible, is the Hebrew equivalent of... Urartu, ancient country of southwest Asia... mentioned in Assyrian sources from the early 13th century BC"
  
  Encyclopaedia Britanica 15th ed.
  
  - А Вы говорите - Арарат...
  
  Урарту. Любопытная это местность...
  
  Мы еще вернемся к ней.
  
  Фото с сайта http://www.arkdiscovery.com (с)
  
  22-9. Два тёмных камешка. Чёрная Дева
  Лев Исавр. Реформатор.
  
  Причины, по которым в "иконоборческой войне" продолжавшейся три века победили почитатели икон просты. Небольшой исторический эпизод хорошо это показывает.
  
  Есть заповедь, которая была записана на скрижалях, двух плоских камнях, хранимых в Ковчеге Завета - "не создавай себе кумира и никакого изображения... Не поклоняйся им и не служи им..."
  
  И сторонник той заповеди Византийский Император Лев III, считающий скульптуры-иконы суеверием и языческим наследием, выпускает указ, по которому все изображения, как Христа, так и святых, подлежали полному уничтожению. Т. е., сделал всё по букве Закона, пунктуально следуя декалогу. Есть заповеди - выполняй. Не так ли? Для начала император, начав с себя, как и полагается всем реформаторам, повелел снять изображения, висевшие над воротами собственного дворца... Но тут произошло непредвиденное: экстремистски настроенная группа горожан, опрокинула лестницу и побила императорских слуг, досмерти.
  
  Император попытался проделать это в других местах - но получилось еще хуже - недовольные нововведениями жители островов Греческого архипелага, формируют флот для взятия Константинополя и низвержения Льва Третьего. Восстание подавили, но осадок остался. В то время церковь была еще не разделена на католическую и православную, и Лев III выступал как её глава. В защиту икон выступил Папа Григорий II - пишет послания, в которых обличает императора как еретика: "Если же вы будете упорствовать в ваших намерениях, мы будем невиновны в пролитии крови, которое будет последствием этой борьбы, пусть ответственность за эту кровь падет на вашу собственную голову".
  
  Император упорствовал в ереси, (как мы видим, ересью может быть даже точное следование букве Ветхого Завета), и крови пролилось немало, при последующем полном разгроме императорских войск. Нужно добавить, что в войну были втянуты и лангобарды, исповедующие арианскую ересь и боровшиеся как против Папы, так и Императора.
  
  В результате той войны король франков Карл Великий становится императором Новой Римской Империи, а подданные получают возможность отправлять потребности культа в соответствии со своими пожеланиями в рамках христианства. Между тем, на востоке борьба с иконами продолжалась. Император Константин запрещает монашество, как противоречащее Библии - церковные земли и имущество были конфискованы, монастыри закрыты, а монашеское одеяние запретили носить. Был созван собор, продолжавшийся шесть месяцев. В результате, на нем было принято решение запретить все изображения Бога и святых, а всякого, кто будет поклоняться скульптурам и иконам, считать еретиком, врагом церкви. Да, да - еретиком и врагом церкви.
  
  Итогом, продлившейся более ста лет религиозной войны в Византии, всё же стало поражение сторонников буквального толкования Заповедей. Все ограничения и запреты были отменены императрицей Ириной, а монашество восстановлено.
  Черная Мадонна.
  
  Черная Мадонна (Notre-Dame) - это статуя Богоматери с Младенцем, Мадонна с черным лицом.
  
  Почитание Черной Мадонны во Франции, впрочем, как и других частях Европы, является одной из нерешенных головоломок в Католической Церкви. Всем понятно, что Дева Мария не имела отношения к негроидной расе. И вместе с тем во Франции насчитывается 272 Черные Мадонны (данные Marie Durand-LeFebvre), в Испании около 50, в Италии - 30, в Германии - 19. В Шартрском соборе находится "Подземная Богородица" (Notre-Dame-sous-Terre), да и в Польше Черная Богоматерь - один из наиболее почитаемых образов. - черная "Матка Боска Ченстоховска".
  
  Как же появилась Она? Раз есть загадка, то и в отгадчиках недостатка нет. Происхождение Черной Мадонны связывают с древними языческими культами. Что-то в этих предположениях верно, что-то нет. К примеру, в Риме действительно знали о злодейски убитом Озирисе, его жене Изиде, чудесном образом зачавшей младенца Гора. Даже в таком провинциальном, по тем временам, городе как Помпеи стоял Храм Изиды. Её изображения - почти точная копия Девы Марии. Были изображения Матери с Младенцем и у галльских кельтов. Не говоря уже о древнейших Богинях Земли, если поглубже копнуть культурные слои. "Венерам палеолита" поклонялись повсюду.
  
  Разумеется, ничто не проходит бесследно и древние верования не умирают сразу. Древние боги уходят, но миром продолжает управлять любовь и смерть. Была у галлов Бригитта, также называемая Белисамой (Самой Блистательной). Она занимала не последнее место в римском пантеоне богов, и тем не менее благополучно пережила реформы императора Константина. Античные статуи, как идолов, разрушали - но ее не посмели, не поднялась рука. Черная Дева из Лангедока была найдена возле бьющего из под земли ключа. На этом месте были впоследствии проведены раскопки и найден заключенный в мрамор термальный источник, по хроникам известный римлянам во времена их галльских походов.
  
  Аналогичная история произошла и в Le Puy-en-Velay. Там, неподалеку, был друидический дольмен, от которого осталась только верхняя плита. Называли её "камень, спасающий от лихорадки". Римляне, из альтруизма, сделали его частью храма, где плита продолжала служить в тех же медицинских целях. Впоследствии здесь было явление Девы Марии, указавшей одной вдове место исцеления. Таким образом, чудеса исцеления Белисамы по праву перешли к Деве из Пюи, которую привез Людовик IX из крестового похода. Этого короля так же называли "saint Louis, reverait avec ferveur la Madone du Puy."
  
  Казалось бы, здесь всё просто - да, мол, связь времен, языческое наследие и вообще христиане, типа, заимствовали культ Богоматери, вездесущую благодать материнства.
  
  Во-первых. Возможно, заимствовали. Но зададимся вопросом - откуда заимствовали? С Ближнего Востока? У евреев, как и Ветхий Завет? Но дело в том, что у евреев никакого культа Богородицы нет в принципе. И у мусульман нет. Как нет и "изображений".
  
  И вообще, как бы это одно из принципиальных отличий христианства от иудаизма - культ Богородицы. И зачем заимствовать то, что уже составляет само по себе основу веры?
  
  Второе. Если Черная Мадонна следствие забытых и ныне пока ещё известных языческих культов, то почему она чёрная? Египетская Изида не изображалась чернокожей, и среди фараонов негров тоже не завелось как-то до сих пор, несмотря на революционный клип Майкла Джексона. Если, конечно, первого Афроамериканского Президента США не считать. Не было черных персонажей также и в разного рода экстатических восточных культах, заимствованных римлянами. И вряд ли негры были популярны у наших предков в более ранние времена.
  
  На это следует ответ, дескать, в храмах старинных романских было душно и дымно - потемнели образы - закоптились со временем. В огне пожарищ. Кого-то это устраивает и всё объясняет. Но дело в том, что скульптуры сознательно делались из редких сортов тёмного и черного эбенового дерева. А в иных случаях конкретно были составными - лицо и руки черные, а тела-одежды из светлого дерева. Кроме того, каменные скульптуры изготовлялись из чёрного камня. Во всяком случае, это касаемо наиболее древних. В более поздние времена некоторые скульптуры намерено окрашивались в черный цвет краской. Делалось это осознанно, следуя ранним образцам и скорее всего - от бедности.
  
  Эти ранние образцы... Большинство из них - французские, как и вообще большинство до нас дошедших.
  
  Происходят они из мест расселения катар, альбигойцев и... тамплиерских поселений.
  
  Прованс, Лангедок. В Тулузе и сейчас есть традиция подношения Черной Деве из Дорада пояса сплетенного из красной и белой веревок. То что в храмах тамплиеров скульптуры Чёрной Девы стояли на почетном месте сомнению не подвергается. Она была покровительнецей храмовников, да и тевтонцев. Также как и то, что наиболее почитаемые Её изображения были привезены ими из крестовых походов. Она изображалась на знаменах воинов, которые организовывали турниры в Её честь.
  
  Скорее всего, именно тамплиеры первопричина культа Чёрной Мадонны., сделавшегося повсеместным в Европе. Прованс стал перевалочным пунктом в Испанию. Братья-крестоносцы принесли его в Италию и Германию. За сто лет, между 1170 и 1270 годами появилось не менее 80 соборов посвященных Notre-Dame и 500 церквей было построена во Её славу. Большинство этих памятников было построено на территориях, где до того уже существовал культ Черной Мадонны или изображение было чудесным образом обретено - таких случаев много.
  
  На строительстве нужно немножко притомозить. Для Черных Мадонн строили особые храмы - новые. Началась эпоха феноменально прекрасного готического стиля. Разумеется строителями выступали тамплиеры. Вы не удивлены? В 1139 году папа Иннокентий II даровал ордену уникальную привилегию: право строить собственные церкви по собственным проектам. Где они там в палестинах научились так ловко обращаться с камнем не указывается. Ни у евреев, ни у турков, во всяком случае.
  
  Напротив, то, что они строили, скажем, в Иерусалиме вызывало восхищение своей новизной.
  
  "Свидетель" Теодерик так описывает Храмовую гору в 1174 году:
  
  "С другой стороны от дворца (мечети Аль-Акса) тамплиеры построили новое здание, его высота, ширина и длина, его подвалы и трапезные, лестница и крыша совершенно не согласуются с обычаями этой страны. Действительно, его крыша так высока, что, упомяни я ее высоту, никто из, слушателей мне не поверил бы".
  
  Это было до массового строительства готических сооружений в Европе. "Новое здание", описанное Теодериком, просуществовало до 50-х годов прошлого столетия и было по неясной причине снесено во время предпринятой арабами реконструкции Храмовой горы. Парящие крыши и арки, так поразившие монаха - отличительная черта готики, типичной для Шартрского и других французских соборов.
  
  Да и вас, господа и дамы, эта архитектура не оставит равнодушной, если Вы выкроите из бюджета немножко средств и найдете время ублажить свои эстетические чувства вживую, отсоединившись от матрицы.
  
  В Шартрском соборе Вы сможете лицезреть Деву Шартра. Она считается самым древним объектом паломничества. Предполагают, что это античная скульптура Исиды, "сделанная до принятия христианства". Но это всего лишь современная копия, основанная на изображении конца XVIII века, так как древняя скульптура была разрушена в XV веке и была заменена деревянной скульптурой с Младенцем на коленях, которая в свою очередь сгорела в 1793 году. Не правда ли любопытно? Экскурсоводы Вам не расскажут причины столь необычной истории, не станут из политкорректности упоминать "реформацию" и французскую революцию - если только не спросите конкретно. А ведь это не талибы и инквизиторы, а "прогрессоры-революционеры" зачем-то сожгли статую. И история двойной смерти и возрождения этой "Чёрной Девы" вовсе не уникальна.
  Охота.
  
  Когда я заинтересовался материалом, то и дело натыкался в описаниях истории многочисленных Черных Дев на подобные повторения - в большинстве случаев, если речь шла о статуях "тамплиерского" времени. Статуя разрушена гугенотами, уничтожена протестантами, сожжена во время Революции, украдена, утеряна - ну, и с вариациями - "saved at Rev. but mutilated", "saved from destruction at Rev", "disappeared in the 16 C", "which was destroyed", "original BV destroyed by Huguenots", "original statue hidden from Protestants in a wall", "statue stolen in 1982", "ancient one disappeared 15 C", "original destroyed during Rev", "original from 10-11 C disappeared during Rev", "destroyed by Protestants", "destroyed by Huguenots", ancient wooden BV burnt by Protestants 1562, "destroyed during Rev... destroyed during Rev... destroyed during Rev.."
  
  И т. д. и т. д. и т. д.
  
  При этом удивительную прыть в уничтожении христианских святынь развили реформаторы: рубили Черных Мадонн топорами принародно, типа того, как в галерее Гельмана рубили иконы, или похищали их из храмов белым днем и темной ночью. В этом случае находили только обломки или щепки. Статуи спасали, прятали в земле и замуровывали в стенах, но их находили и уничтожали.
  
  Наверное поводов для Варфоломеевской ночи у католиков было достаточно. Некоторые считают, что тогда проиграли гугеноты. Отнюдь. Меньшевики гугеноты получили в итоге больше прав, чем большевики-католики и впридачу контроль над 200-ми городами Франции. Наверное, это можно считать первой французской демократической революцией.
  
  Также, в духе талибов, с заявленной целью повысить градус прививки граждан к эгалите и фратерните действовали Великие французские революционеры. Но чуть изощренней: сначала статуи рубили, а потом сжигали. Чтоб без остатка. При этом относясь к религиозному дурману как-то выборочно - уничтожали конкретно эти статуи.
  
  Не избежала всеобщей участи Чёрных Мадонн и Матка Боска Ченстоховска. Пострадала дважды. В первый раз от татарской стрелы при осаде получила удар в шею. Второй раз ее украли и пытались разрубить мечем гуситы. Похитителю удалось дважды ударить икону - замахнувшись в третий раз, он упал замертво.
  
  Икона отреставрирована, на лике видны "шрамы", но настоящие повреждения были серьезней. Пишут, что реставрировали не раз - шрамы проявляются сами. По другой версии повреждения были настолько сильны, что икону не смогли отреставрировать и написали заново - шрамы проявились.
  
  Да, - маленькая деталь, которую нужно запомнить. В руке у младенца предмет похожий на ящичек-шкатулку. Если внимательней посмотреть, то и в скульптурных изображениях мы можем обнаружить аналогичный. Не у всех. Иногда младенец держит шар. Иногда шар держит Мадонна.
  
  Один из последних случаев:
  
  "В 2002 году национальня реликвия Франции "Черная Мадонна" была похищена из храма Нотр Дам в городе Бонсон. Вырезанная из дерева в XV в. статуя Мадонны с младенцем на руках наделена, по мнению верующих, необыкновенной целительной силой. В течение пяти веков городок в центральной Франции был местом паломничества христиан со всех концов Европы.
  
  Черная Мадонна находилась в нише и была защищена бронированным стеклом. Однако грабителям удалось взломать дверь церкви и похитить деревянную скульптуру."
  
  Можно отметить три больших волны "охоты" за статуями - 15-16 вв., Великая французская революция 1789-1794 и... недавние 1980-е годы.
  
  От древних статуй в большинстве остались лишь копии. Чтобы понять весь драматизм происходившего, и "атмосферу" охоты нужно вспомнить замечательный фильм "Мальтийский сокол", в котором несколькими таинственными группами ведется поиск чёрной статуэтки тамплиеров, в которой что-то скрыто. Камешки-бриллианты, как думали. Быть может и внутри Черных Дев что-то искали? Камни? Помните, фильм "5-й элемент", раз уж зашла речь о кино.
  
  "Зорг: - Камни? Камни будут. Но расходы пришлось удвоить.
  
  - Деньги не имеют значения, важна только Жизнь"
  
  Ох уж эти люки-бессоны... французские кинематографисты.
  
  Любопытно - Роберт Сербер, американский сахаров, в своих мемуарах писал, что назвал атомную бомбу, сброшенную на Нагасаки, "толстяком" в честь одного из персонажей "Мальтийского сокола". Очень ему нравилась эта история. Он, как ответственный ученый, должен был лететь жечь японцев заживо, уже садился в самолет на взлетной полосе, и... такая досада... - заметил, что не надел по рассеянности парашют. А без парашюта - нельзя-с.
  
  Без золотого парашюта тем более.
  
  Какая вроде бы связь, черная мадонна - тамплиеры - атомные бомбардировки...
  
  Вроде бы и нет связи...
  
  22-10. Два тёмных камешка. Королева Шеба
  Вначале их было всего девять.
  
  Штаб-квартиру в Иерусалиме они устроили на горе Мориа, где когда-то стоял храм Соломона до его разрушения вавилонянами в 587 г. до Р.Х. Храм был построен в Х веке до Р.Х. и его ЕДИНСТВЕННЫМ предназначением было служить, как указано в Библии, "домом покоя для Ковчега Завета Господня". Всё остальное было вторично, что следует из первоначального воплощения замысла в скинии.
  
  Посмотрим на рисунок:
  
  В неизвестный момент где-то между Х и VI веками до Р.Х. ковчег пропал со своего места из святая святых храма, исчез, без упоминания этого момента в Библии, как если бы его не существовало вовсе. Отмечают, что он исчез задолго до того, как в 587 году до н. э. армия Навуходоносора сожгла Иерусалим - его не было в числе трофеев. Ковчега не было и во втором храме, построенном на развалинах первого.
  
  Значение ковчега, надеюсь, объяснять не надо.
  
  Иногда пишут, что в Ковчге хранился свиток Торы, написанный Моисеем, сосуд с манной, жезл Аарона, елей помазания, и золотые дары филистимлян. Но скорее всего в нем находились только Скрижали Завета - два темных камня. И - непроизносимое Имя Бога.
  
  Впрочем, остальные предметы тоже пропали вместе с ковчегом.
  
  В Ветхом Завете имеется более двухсот упоминаний ковчега вплоть до эпохи Соломона (970-931 гг. до н. э.), но, он уже не упоминается после правления царя. Здесь загадка: дело не только в том, что пропал золотой ларец, но и в том, что его исчезновение окружено невероятным молчанием. По типу черной дыры в которую уехал золотой запас СССР или вырезанное ножницами лицо на фотографии - он опознаваем в более поздних книгах Ветхого Завета только потому, что его нет. Нет ни одного сообщения о том, что ковчег был увезен, уничтожен или спрятан, нет даже упоминания что он исчез.
  
  Разумно и естественно предположить, что молчание это вопиющее - результат необходимого сокрытия реликвии уже во времена Соломона. Второй храм без ковчега - свидетельство того, что тайна его местонахождения была последующим поколениям еврейских жрецов неизвестна и, возможно, сокрыта конкретно для них.
  
  Это вовсе не значит, что ковчег не искали. Можно с уверенностью сказать, что поиски его продолжаются, не прекращаясь, более двух с половиной тысяч лет. В поздних еврейских источниках указаны некоторые места, где он может находится - перечислю некоторые, за исключением экзотических, типа в Японии (да, да - и такая версия имеется):
  
  - в Междуречье (на территории современного Ирака), где его следы потерялись, когда по легенде его доставили в Вавилон;
  
  - в пещерах горы Нево (действо приписывают пророку Иеремии) в Иордании, (Индиану Джонса вспомнили?);
  
  - в пещере под храмом, (что описано в ряде талмудических свитков и в популярном у евреев откровении, известном под названием "Видение Баруха"), в тайнике под под "краеугольным камнем мироздания" (Шетийях).
  
  На этом пункте мы пока остановимся. Краеугольный камень - это постамент в Святая Святых на котором стоял ковчег.
  
  Выглядит теперь так:
  
  Невдалеке Рыцари Христа и Храма Соломона построили себе то, упомянутое, здание невиданной архитектуры, а для начала заняли часть Аль-Аксы. Балдуином I из мечети были изгнаны арабы, (вожделенная мечта современных евреев) - её переделали в дворец для него. Отождествив себя с Храмом Соломона, рыцари, разумеется, отождествили себя и с ковчегом завета.
  
  Нет доказательств того, что в то время рыцари занимались охраной дороги от побережья к Иерусалиму, как ими заявлялось. Но вот то, что они занимались широкомасштабными раскопками, устроившись "лагерем" на месте раскопок, подобно современным археологам, сведения есть.
  
  Поскольку Аль-Акса и Купол сейчас считаются третьей и четвертой по значению святынями ислама, археологам сейчас туда вход запрещен. Но евреи пробовали рыть гору с другой стороны - с юга. Израильскими археологами, к глубокому их разочарованию, был обнаружен тоннель со многими ответвлениями, который, как они установили, выкопали тамплиеры. "Со следами выноса товара..." - типа, - "...всё украдено до нас".
  
  Команда рыцаря Гуго де Пейена, взявшая под контроль гору, копала под ней в течении семи лет. Искали ковчег... и не нашли. Вряд ли бы они стали это скрывать, если раскопали - доставили бы в Европу с триумфом. Но, что-то нашли, несомненно. Возможно речь идет о древнееврейских, вавилонских и египетских документах. Или было найдено нечто более материальное. А быть может, узнали что-то о местонахождении ковчега что-то конкретное.
  
  В конце 1126 года Гуго де Пейен, со товарищи, спешно покидает Храмовую гору и возвращается в Европу, чтобы принять участие в синоде Труа. Ими была изложена история деятельности и предложен, как мы бы сейчас сказали, бизнес-план, чтобы открыть финансирование проекта. На этом форуме председателем был Святой Бернар. Он и составил официальный устав Ордена Храмовников. То есть, проект получил полную поддержку церкви.
  
  Неясно, что получил взамен от тамплиеров Св. Бернар, но он стал их сторонником. - с его подачи стали строиться готические тамплиерские храмы, а состоятельные феодалы дарили ордену земли, давали деньги и вступали в него. Очевидно, некоторые идеи строителей св. Бернаром были восприняты как собственные: на вопрос "Что такое Бог?", св. Бернар ответил так: - "Длинна, ширина, высота, глубина"
  Королева Шеба
  
  Вернувшись назад, тамплиеры устроились еще более основательно. К примеру, ими в Хайфе была отстроена огромная и неприступная крепость Атлит, рассчитанная на гарнизон в 4 тыс. человек, порт и судоверфь. Крепость никто и никогда не смог взять штурмом, но сейчас в развалинах - разобрали по камешкам. Может искали чего...
  
  Отсюда стал реализовываться типа план "B". Было еще несколько направлений поисков.
  
  Тамплиерами заключались странные союзы с автохтонами, бывшими и потенциальными врагами христиан, которых они использовали в своих интересах и политических целях. Стиль и методика общения с ними напоминает работу современных спецслужб по созданию агентурных сетей. Любопытен, к слову, их известный союз с ассассинами (assassins, heyssessini). Этих арабских ниндзя, странных мусульман употребляющих свинину, называли "убийцами", но это неверный перевод, хотя по смыслу точен. Слово происходит от арабского "Хашашины", т. е. гашишисты. Обкуренные. Тема интересная, но несколько выпадает из общей концепции, но близка к теме "рая" и об этом поговорим позднее. Ассассины иногда требовались тамплиерам для удешевления спецопераций - там, на тех территориях, куда их не пускали без боя.
  
  Поиски шли уже не вглубь, а вширь. Один из векторов - юг. Шеба (Саба) - древнее государство, процветавшее благодаря торговле золотом, специями и драгоценными камнями - нынешний Йемен. Когда-то там проживала Царица Савская - Королева Шеба. Да, скорее всего, именно её изображения изготавливались тамплиерами и вывозились во Францию. Она стала символом их поисков.
  
  Когда-то, королева Шеба, Царица Юга, посетила царя Соломона. Её визит зафиксирован в 10-й главе Третьей книги Царств. Отмечается, что после ее посещения, дела у Соломона пошли в гору - Шеба вначале подарила ему сто двадцать талантов золота, а в дальнейшем присылала ежегодно 666 (шестьсот шестьдесят шесть) талантов. (Вторая книга Паралипоменон, гл. 9) Кроме этого и все цари Аравийские и начальники областные стали приносить золото и серебро Соломону. И превзошел царь Соломон всех царей земли богатством и мудростью.
  
  Царь же Соломон дал царице все, чего она желала и чего она просила. Что дал Соломон конкретно не указывается, но известно, что королева Шеба уехала домой, увозя в своем чреве сына, названного при рождении Менеликом, который был очень похож на своего отца. Менелик вырос и приехал к папе забрать ковчег - так по легенде. Возможно из более ранних договоренностей заключенных с Соломоном королевой Шеба. Возможно у Соломона были свои резоны отдать ковчег Менелику. Вместе с ним, в качестве охраны ковчега, ушли евреи которым царь Соломон велел следовать в Йемен, и которые впоследствии стали называться "фалаши".
  
  Помните, я обращал ваше внимание на коробочку-шкатулку в руке младенца, которого держит Чёрная Дева?
  
  История во многом запутанная, и впечатление, что запутана сознательно. До недавнего времени точно никто не знал, где находился дворец Шебы. Мало того, сомневались даже в существовании таковой страны.
  
  О "дворце" царицы Савской в Аксуме (Эфиопия) предполагали и что-то даже раскопали, но лишь в 2005 г. нашли в доказательства, что дворец был в Йемене.
  
  Тамплиеры решили (по словам исследователя Хенкока) вести поиски ковчега на территории современной Эфиопии (тогда в неопределенных Офире, Куш, Абиссинии) - большинство легенд того времени о царице Савской оттуда. Есть косвенные этому подтверждения - они там были.
  
  О Королеве Шеба тоже много странного. Толком не знают к какой расе она принадлежала, поэтому часть ее изображений существуют как в виде белой женщины, так и черной. В Библии, на этот счет о ней такие слова "черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы."
  
  В короткой строчке есть информация о "кидарянах" - аравийском племени, откуда судя по всему происходит Шеба и о "завесе Соломона". "Завесу" повсюду толкуют как красочно-расписные ткани шатров царя. Но "завеса Соломона" - это конкретно полотнища отгораживающие ковчег завета в святая святых - как-то об этом забывают...
  
  Интересны описания королевы Шеба у евреев в более поздних книгах. Соломон принял её во дворце со стеклянными(!) полами. И когда она чуть приподняла платье - увидел, что ноги у нее были волосатые и даже не смог удержаться от негалантного замечания. А средневековый еврейский автор-юморист (и тогда были) Бен-Сира пишет, что волосами было покрыто всё её тело. В "Книге Зогар" царица в качестве испытания просит Соломона изготовить ей сандалии. По версии предполагалось, что ноги царицы были звериными, и обувь ей была не нужна, а задание было ловушкой. Соломон отказался делать сандалии. Догадался якобы.
  
  Другие описания еще больше демонизируют царицу, превращая её в Лилит, а царя Соломона в жертву греховной связи, которая привела к разрушению храма.
  
  В Коране, эпизод со стеклянным полом, объясняют как уловку царя, желавшего проверить слух о том, что ноги её покрыты шерстью как у осла. Но к шерсти добавляют еще и... копыта. В другой арабской литературе ее происхождение ведут от джиннов.
  
  Что говорят христиане?
  
  "Царица южская возстанетъ на судъ съ родомъ симъ и осудитъ его: яко прiиде отъ конецъ земли слышати премудрость Сололомонову и се бол? Соломона зд?" (Матф. XII, 42),
  
  Царица Южная восстанет на суд с родом сим и осудит его... - слово Христа.
  Вернемся в Европу.
  
  На фото Девы в верхнем ряду картуш, оформленный как вход в храм с четырьмя колоннами, между которыми ковчег. Это - табернакль, в православной традиции называется кивот(ковчег). Для сравнения - рядом еврейские монеты с изображением храма и Ковчега Завета в нём. Несвойственный символ для Девы Марии.
  
  Изображения Южной Царицы часты на внешних стенах готических храмов. В Шартре их два. На одном из них ковчег катится от Мельхиседека к царице Саваской.
  
  Вот... два темных камешка заняли своё место в мозаике рядом друг с другом. Как Вам со стороны, не кажется, что они почти не отличаются?
  
  Македа (подпись на левой картинке) - означает "Огненная". Это один из титулов Королевы Шеба, Царицы Южной.
  Менелик
  
  По дошедшим, историческим сведениям Менелик пережил свою мать, и из Йемена отправился в Эфиопию, где основал новую столицу, положив начало правящей династии, которую считают от царя Соломона. Ковчег якобы до сих пор в Эфиопии - его эфиопы выносят из часовни и показывают на праздник Табот. Но, почему-то, никто не верит в его подлинность, кроме эфиопов.
  
  Археологи из университета Калгари обнаружили скрытый в йеменскими песках дворец королевы Шеба. Много чего было найдено нового, в том числе тексты на стенах, выполненные напоминающими руны письменами. Нашелся человек, который смог их перевести.
  
  Из них следует, что наоборот, мать пережила сына, который спрятал ковчег в специально построенной подземной камере в пустыне, чтобы избежать его захвата "недружественными нациями". Менелик попросил замуровать его вместе с ковчегом - таково было откровение им полученное.
  
  В тексте упоминается "овальная плотина", которая должна служить защитой от наводнений и усиленная конструкция корпуса, способная противостоять землетрясениям. После этого драматического события (упоминается "океан слёз"), королева Шеба вместе со всем окружением и наследниками отбыла в Эфиопию, навсегда покинула Йемен, наказав забыть место захоронения ковчега, тем кто его знал. Есть в тексте предупреждение, грозящее бедствиями, если ковчег достанут до времени.
  
  Я повторюсь - сведения эти относительно новые и тамплиерам известны не были. В их время дворец в Йемене уже две тысячи лет находился под песком.
  
  Где эта "камера"- всё еще вопрос. Найти - переместить миллионы тонн песка. Иголка в стоге сена.
  Третий Храм.
  
  К его постройке всё готово. Есть проект. Есть уже изготовленные и тщательно выверенные по описаниям детали интерьера. Выведена специально-селектированная корова с красной шерстью для жертвоприношений, приготовления из нее пепла. Есть запас камней, которых не касалась рука камнетеса. Украинский предприниматель Рабинович как-то подарил для храма менору главного зала весом в 700 килограммов чистого золота, как писали. И т. д.
  
  Кроме чисто религиозных причин для его строительства, это - лежащий на поверхности способ сцементировать евреев, приехавших отовсюду на обетованную землю и особо актуальный для нашего времени, которое многими воспринимается как "конец".
  
  Для восстановления есть всё. Нет только Ковчега Завета. А без ковчега храм - просто здание.
  Йемен.
  
  Это страна, в которой каждый мужчина - воин. Кинжал-джамбия не просто атрибут их костюма. В стране с численностью в 22 млн. человек, на руках у населения 50 млн. единиц автоматического огнестрельного оружия всех типов вплоть до пулеметов.
  
  Там всегда были лояльны к древней еврейской общине и никаких конфликтов на религиозно-расовой почве не возникало в течении тысяч лет. Но, в конце прошлого века, в ходе спецопераций "Моисей" и "Соломон" еврейское население севера-востока Африки и Аравии было вывезено на территорию Израиля.
  
  СМИ в последнее время пишут, что "Йемен стал угрозой для всего мира". "Ведущие державы" переодически там закрывают посольства, объявляя "террористическую тревогу".
  
  Очевидно, скоро со временем, мы о Йемене узнаем нечто подобное тому, что узнали в свое время об Ираке.
  
  23. Африканская линия. Иньянгани
  
  Оставим пока поиски рая на время, и тамплиеров, ковыряющих кирками Храмовую гору. Обратим взор на юг - куда храмовники очень желали попасть, но где их совсем не ждали. Даже и не в Йемени и Эфиопию, о которых уже шла речь. Далеко на юг.
  
  Я должен сделать здесь небольшое отступление. Тема "рая" оказалась несколько сложнее, чем это мне представлялось, когда я за нее взялся. Выяснилось, для себя, что я очень много чего не знаю и очень многое нужно переосмыслить для того чтобы не ввести во смущение читателей. Мы обязательно вернемся к этой теме, когда я разложу у себя камешки мозаики, перед тем как показывать, - так, чтобы картинка не расплывалась. Я пытался писать - но "не писалось". С этим был, в основном, связан длительный перерыв "публикаций", если их так можно назвать - прошу извинения у тех читателей, которых я заставил ждать. И заранее прошу прощения, что иногда в логику WW будут попадать главы по теме "Рая" - они должны идти сейчас, но пойдут позже.
  
  Рыцари Храма кроме силы получили знания. В совокупности это дало им почти безграничное, по тем временам, могущество. То, что они не могли сделать сами - перекладывали на исполнителей, которые выполняя частные задачи не осознавали цельную картинку, довольствуясь платой за услуги. Непонятно каким образом тамплиерам удалось договорится со своими непосредственными врагами, а точнее с самыми идейными и непримиримыми из них - ассассинами. Ассассины (от hashshashin) это гашишисты. Обкуренные. Или "убийцы", как их называли в Европе, где ни один раннесредневековый монарх не был уверен за свою жизнь, несмотря на нетолерантность тогдашних нравов по отношению к мусульманским "трудовым мигрантам". Они легко проникали во дворцы, выполняя чьи-то "отдельные" поручения. Пожалуй, именно с этого можно начать историю "терроризма". И мы не обойдем ее стороной, - но, не в этот раз.
  
  В этой истории много темных сторон: политика, войны и убийства переплетаются с религиозными мотивами, апокалиптическими пророчествами и фанатизмом.
  
  Ассассины - "странные мусульмане", вроде теперешней "алькаеды" взрывающие братьев-единоверцев в большем количестве чем "неверных", а тогда, в те времена, легко уничтожавшие и мусульманских лидеров.
  
  Можно по-разному объяснять различные точки соприкосновения тамплиеров и "убийц".
  
  Можно мистически - как приказ некоей "Матрицы" объединить два антагонистических религиозных ордена в один союз на одной территории. Сходством во многом - даже одеяние у тех и других было бело-красным.
  
  Можно сказать, что союз имел временный военно-политический характер и часто нарушался - отношения иногда были вовсе не идиллическими. Прямо как сейчас в отношениях ЦРУ с организацией, которую они сами создали на востоке - от аналогов здесь трудно удержаться.
  
  Тамплиеры нередко давали "деликатные" задания ассассинам, чтобы самим не светиться, но в большей степени потому что при всем своем желании не могли дотянуться туда, где ассассины были свои. В частности, именно они выполняли поручения на "юге".
  
  В нашей истории, на какое место поверхности глобуса не попади пальцем - не ошибешься в выборе - везде окажется россыпь нужных камешков - всё займет нужное место. Но Африка, южнее Египта, интересна тем, что исследователи доистории редко туда заглядывали. Впрочем, как и исследователи истории - поскольку там, где нет письменности - всё "доистория". Оно понятно - кого особо историческая родина афроевриканцев интересуют, кроме немногочисленных любителей сафари. Для белого человека, то, что издалека по картинкам кажется красивой экзотикой с пальмами и сумасшедшими по краскам закатам - в реальности, оказывается поразительной бедностью населения, удушливой жарой, пылью, красной грязью и кучей тропических болезней, для которых нет названий даже у ученых института им Е.И. Марциновского.
  
  Африку много раз пытались "цивилизовать" белые фанатики вроде Яна Смита. И нельзя сказать что без успеха - Южная Родезия когда-то кормила половину континента. Это неверное мнение, что негры настолько свободолюбивы, что непременно не желают трудиться. Всего 40 лет назад Африка была в десятки раз более развита, чем сейчас - я видел небоскребы в Мапуто, когда-то функционировавшие, но брошенные и превратившееся в ржавые железные остовы. Кому-то это просперити не слишком нравилось, и, вначале белых энтузиастов, а затем и самих негров придушили всем толерантнейшим миром, даровав им "свободу". Об этом мало пишут. Кому-то выгоднее держать африканцев в каменном веке и потихоньку давить. Выдавливать из Африки в Европу, устраивать им войны, революции, эпидемии разного рода в т. ч. СПИД выкосивший к 2010 году 71 млн. чел. и искусственный голод - большой простор для деятельности "миссионеров".
  
  Небольшая табличка.
  
  Снижение средней продолжительности жизни народов Африки со времен обретения ими "независимости".
  
  Зимбабве - с 65 до 39 лет
  
  Ботсвана - с 62 до 40 лет
  
  Буркина Фасо - с 55 до 46 лет
  
  Бурунди - с 55 до 46 лет
  
  Камерун - с 59 до 51 года
  
  Центральноафриканская Республика - с 56 до 49 лет
  
  Республика Конго - с 57 до 47 лет
  
  Конго - с 54 до 49 лет
  
  Эфиопия - с 51 до 41 года
  
  Берег слоновой Кости - с 57 до 46 лет
  
  Кения - с 66 до 48 лет
  
  Лесото - с 62 до 54 лет
  
  Намибия - с 65 до 42 лет
  
  Нигерия - с 58 до 54 лет
  
  Руанда - с 54 до 42 лет
  
  Южная Африка - с 65 до 56 лет
  
  Свазиленд - с 58 до 39 лет
  
  Танзания - с 55 до 46 лет
  
  Уганда - с 54 до 43 лет
  
  Замбия - с 56 до 37 лет
  
  Напоминает что-то очень знакомое и нам, по грустным тенденциям последних десятилетий, не правда ли...
  
  При всем этом Африка, из всех континентов, наиболее богата минерально-сырьевыми ресурсами, но отличается легкостью их добычи - континент в большей своей части, в отличии от других, миллионы лет избегал "потопа", там меньше поверхностных отложений, и ресурсы можно черпать иногда с поверхности, при минимальных затратах. Много органического топлива, угля, нефти и природного газа. В Африке находятся самые большие в мире запасы золота, алмазов, меди, бокситов, марганца, никеля, платины, кобальта, радия, германия, лития, титана и фосфатов, железной руды, хрома, олова, цинка, тория, ванадия, бериллия и др., В больших количествах - глина, слюда, сера, соль, оксид натрия, графит, известняк и гипс. Труднее сказать чего там нет.
  
  По мнению шотландца Давида Ливингстона, прошагавшего пешком половину этого континента с миссией Британии, - белым - только африканские юг, да север пригодны для жизни. Ливингстон считается "первопроходцем" Африки. К примеру, это он назвал именем тогда правившей королевы Виктории грандиозный водопад на Замбези. Будете в тех местах - непременно при случае бросьте взгляд на это чудо природы. Но в какие бы африканские джунгли Ливингстон ни забрался (он изумлённо отмечал это в своих записях) - везде, с незапамятных местным неграм времен, там орудовали пришлые торговцы живым товаром. Ливингстон видел этих "мусульман", которым не нужна была слава доктора Айболита и первооткрывателей. Кто-то из "цивилизованного мира" прекрасно знал географию задолго до него.
  
  Автохтоны в своих дырявых хижинах вовсе не удивились пришлому белому человеку. Как впоследствии выяснилось, уже за пять - шесть веков до Ливингстона эти места были освоены арабами, финикийцами и даже китайцами.
  
  И в "гуманитарной" миссии Ливинстона одним из пунктов было заявлено "уничтожение работорговли". Вряд ли он далеко продвинулся на этом поприще со своим десятком помощников - цель была явно декларативна.
  
  Если проанализировать "путешествия" Ливингстона - усмотрим одну закономерность - есть четкий вектор его поисков. Все его экспедиции, удачные и неудачные, проходили через территории ныне называемой Зимбабве. Именно там им сделаны все его великие географические открытия. Что искал предтеча Индианы Джонса, помимо истоков Нила, в его трудах не указывалось - он просто описывал пройденное, а иногда, уклонялся от предписанных миссионерских маршрутов далеко в сторону. Но, шел ли он с севера, с территории Танзании, или из Свазиленда с юга - путь часто проходил через местность ныне, усилиями сторонников независимости, почти безлюдную - теперь национальный парк Ньянга. Место примечательное, но мало обследованное археологами, несмотря имеющиеся древние развалины и мегалиты. Нужно заметить, что самые любопытные, с точки зрения доистории человечества, места в Африке - национальные парки. Доступ туда ограничен. Хотя, туристов на гору Иньянгани, (что означает гора людей-деревьев), связанную с древними легендами, пускают. Но с оговорками, чтобы они не совались туда без проводников, потому что люди исчезают. Связано это с тем, что климат таков, что, мол, внезапно видимость становится нулевой. И людей потом не находят. Зверушки, знаете ли... Впрочем, исчезают люди иногда вместе с проводниками.
  
  Экстремальный туризм. Отели все же держаться на плаву, даже при режиме Мугабе - потому как желающих экзотики всегда в достатке. Отелей даже много. Но нет ни одного под названием "Калифорния" - это было бы в точку.
  
  Да, к слову, заметьте справа на изображении по ссылке гугльмап две параллельные тонкие линии, идущие с севера на юг. Это не дефект склейки фрагментов спутниковой карты, как можно подумать. Если следовать за линиями, вниз по карте - через почти пару тысяч километров можно добраться до ЮАР. Такие вот гигантские африканские "линии наска", - ясно видны из космоса. Но вполне рукотворные. Это - уникальная ЛЭП, построенная 40 лет назад и лет 30 лет из них бездействующая. Зачем португальцам понадобилось вкладываться миллионами долларов в двойную (отделенную километром друг от друга) линию в тот момент когда их вышибали из Мозамбика, а Смита уже вышибли из Родезии - загадка. Ну, и пожалуй, эта ЛЭП самая длинная прямая линия на поверхности земли в мире. Португальцы не считаясь с затратами - строго, но тупо-упорно, тянули две просеки через горы, реки, болота и джунгли - не отклоняясь и отбиваясь от партизан - строго по линеечке. Строго параллельно, как фантастическую резонансную антенну. Во сколько триллионов митикалей встала эдакая непреклонность перед рельефом местности неизвестно. Впрочем, это так считается, что строили мозамбикские португальцы - на деле речь идет о вненациональных корпорациях, которые предпочитают не засвечиваться. Построили - и убрались себе в Португалию ни с чем. И только лет пять назад по ней пустили ток. В ЮАР. Но негры часто режут провода.
  
  ...Вот сейчас, когда я пишу, ворд подчеркивает слово "негры" красной волнистой линией. Дескать, это неправильно про негров говорить - "негр". Неполиткорректно. Может быть.
  
  "...Есть такой вид небольшого шимпанзе Баноба, живущий в Западной Африке, в экваториальной части. У них разница по структурным белкам с человеком - меньше 1 %. В последнее время выяснились интересные факты. Оказывается, разница между самцами шимпанзе и мужчинами намного меньше, чем разница между взрослым мужчиной и взрослой женщиной. То есть генетический половой диморфизм выражен у человека сильнее, чем диморфизм между мужчиной и самцом Баноба... ("Происхождение мозга" С.В. Савельев)"
  
  Что же касается тех странных мусульман-работорговцев, которые прошли там, где двум ливингстонам делать нечего - и здесь удивительные факты:
  
  "Британские ученые доказали, что племя "лемба" из Зимбабве является потомком еврейских предков. Ученые провели тесты ДНК большой выборки представителей племени "лемба". Проверки подтвердили: более 2500 лет назад это племя произошло от семитов. "Это потрясающе! - сказал профессор Тюдор Парфитт из Лондонского университета в интервью корреспонденту BBC. - Они имеют с евреями генетически общих предков, живших около 3000 лет назад...""
  
  Трудно что-то определенное по этому, отдаленному во времени поводу сказать, если только не предположить что в джунглях южной Африки во времена царя Соломона были у евреев особые национальные интересы. Впрочем, возможно наоборот - евреи потомки древних племен из Зимбабве. Быть может потому, именно у евреев был обычай носить продетые через хрящ носовой перегородки кольца (шанф), как у зимбабвийских племен. И чего не наблюдалось у окружающих их народов, когда они перебрались в Азию через Красное море, за исключением, пожалуй, индусов, которые в отличии от негров и евреев носят кольца продетыми через ноздрю. Да и индусы тоже генетически неоднородны: верхние касты от европеоидов - у нижних африканские корни. Практически не перемешаны, как говорят последние исследования.
  
  В общем, в связи с происхождением, евреи могут претендовать и на Зимбабве тоже, как на историческую родину.
  
  Кольца делались из золота. И неслучайно у евреев, вышедших из Египта было в достатке "серёг", из которых позже Аарон вылил золотого тельца.
  
  Конечно-конечно, сейчас современные евреи не носят кольца в носу, ну... быть может только самые религиозные. Возможно, в этом есть какой-то смысл в виде открытия меридианов энергии человека, создания дополнительного колебательного контура для общения со Вселенной, или усиления обоняния. Но какой-то утилитарной или физиологической нужды в этом пирсинге нет. Однако, сам факт продевания кольца через нос означает смирение раба. Что лучше может привести живое существо к покорности, как не веревка пропущенная через носовое кольцо и память о боли? А быть может это отголоски какого-то карго-культа, когда атрибуты "богов" слепо копируются.
  
  Был такой фильм на близкую тему Battlefield Earth (Поле битвы - Земля), если помните
  
  Впрочем то, что современное человечество происходит из Африки (точнее, от одной женщины родом из Африки) на сегодняшний день является постулатом. И это не противоречит шумерским источникам, где об этом говориться достаточно ясно. Именно здесь были созданы из глины первые примитивные рабочие - по шумерски "ЛУЛУ" - и на них было переложено тяжелое бремя работы в шахтах.
  
  Ученые из Мичиганского университета провели анализ мито-ДНК женщин различных стран и континентов и пришли к выводу о "единой для всех митохондриевой Еве", жившей в Африке около 200-250 тысяч лет назад. Есть много возражений по данному выводу - это касается примененной методологии, по которой скорость мутаций человека принималась постоянной, учеными предполагался равномерный темп "скрещивания" и т. п., что вызывает массу вопросов. Но как бы то ни было - эта точка зрения на сегодняшний день "официальна".
  
  Вот к примеру такой казус: - В геноме Нобелевского лауреата Джеймса Уотсона, который вызвал в скандал своим нетолерантным заявлением, что негры глупее белых, содержится в 16 раз больше генов негритянского происхождения, чем у среднего белого европейца, сообщила газета The Independent. Дедушка уже старенький, ему было уже всё равно, когда после этого его лекции повсюду отменили, публично осудили в расизме и сняли с должности ректора. Но ведь надо было как-то отреагировать на неподобающее статусу ученого заявление, если его невозможно опровергнуть? Потому как любые попытки сравнения различий рас даже во внешности - сейчас считаются "разжиганием ненависти".
  "Большой Зимбабве"
  
  Так называется комплекс древних гранитных сооружений и мегалитов. Мегалиты в Зимбабве уникальные - северные сейды по сравнению с ними как галька, из которой детишки строят пирамидки. Гигантские камни в сотни тысяч тонн поставлены во внешне неустойчивое положение друг на друга по прихоти природы, как считается. Но негры тому не верят, в доказательство показывая на другие - хотя и поменьше, но имеющие явно искусственное происхождение.
  
  Нужно отметить, что в Африке, южнее Египта, древних каменных сооружений нет нигде, за исключением Зимбабве. Возраст их определить трудно, поскольку тёсанный гранит уложен искусно, без связующего раствора, а методы определяющие время обработки камня несовершенны. Сходятся в том, что фундаменты древнее самих построек.
  
  Сооружения стали широко известны европейцам со времён Ливингстона - до того о них ходили только слухи. Но ученые выражали большие сомнения, в том, что они были построены самими неграми, а не работорговцами, как загоны для животных с человеческим лицом. С другой стороны, они слишком уж монументальны для концлагеря и некоторыми утверждалось, что это был один из городов королевы Шеба и ему не менее 3 тыс. лет. И именно отсюда золото в количестве 666 (шестисташестидестишести) талантов поступило в казну царя Соломона. Так сказать, где-то здесь помещались "копи царя Соломона", о которых много где чего говорят в приключенческой литературе. Копи, в виде шахт, действительно существовали в той древности и существуют сейчас, но Соломон их собственником никогда не был, что прямо явствует из библейских хроник.
  
  Хотя связи наверняка были. З. Херман в книге "Народы, моря, корабли" привел доказательства того, что в древнейшие времена египтяне получали из Зимбабве самые различные минералы.
  
  Кое-кто считает, что "Акрополь", сооружение стоящее на гранитном утесе неподалеку от "овальной ограды" было когда-то копией храма Соломона на горе Мориа.
  
  Споры о датировки "каменных развалин" закончились компромиссом: - в 1929 г. британский археолог Гертруда Катон-Томпсон доказала, осмотрев сооружения, что город был построен самими неграми около 1130 г. от Р.Х. и существовал в течение двух-трех столетий, а затем был заброшен. Собственно, название "Зимбабве" означает "дома поклонения" в одном из толкований.
  
  Предназначение города - святыня и культовый центр поклонения "духам правящих династий". Отметим это, поскольку еще вернемся к этому определению в следующих главах. Пожалуй, это единственно достоверное, что присутствовало в этом исследовании, поскольку базировалось на непосредственных опросах живого населения, имеющего свои легенды. А письменных источников древние негры не оставили.
  
  Что касается датировок "от 12 века" - они, хотя и вошли в официальную часть истории Африки, но во многом сомнительны, потому что в главном основывались на найденных возле руин артефактах. Это были арабские золотые монеты, ракушки каури (змеевки), за которые сторонние работорговцы покупали негров, и китайская керамика 12-13 вв. Типа того получается, что негры вели торговлю золотом, пушниной, костьми, и собственным населением (товарами не оставившими следов выноса) - а на поступающее извне бабло в виде ракушек поднялись, отстроив город. Версия неплохая, но от нее явно веет европейским менталитетом 20-го века.
  
  Внутри овальной крепости, с толщиной стен до 5 метров, возвышается одиннадцатиметровая (ранее была выше) коническая башня с основанием 6 метров. Назначение башни неизвестно, археологам оно представляется загадочным, учитывая ее нулевую функциональность - она целиком сложена из камня и не имеет внутренних помещений. Возможно, когда-то на ней что-то лежало или стояло, вроде камня бен-бен, как в более северном аналоге этой каменной ограды, на подобной монолитной башне Гелиополиса.
  
  В наиболее спорном объяснении причин постройки башни, как составной части африканского стоунхеджа, ученые, (вроде Ричарда Уэйда из обсерватории Nkwe Ridge) считают, что башня в комплексе была сделана, чтобы наблюдать взрыв новой звезды около 1300 г. И, мол, предки местных жителей мигрировали с севера, следуя за необычайно яркой звездой в южных небесах, аки волхвы. И, дескать, древним неграм нельзя никак было пропускать день зимнего солнцестояния - для этого всё и затеяли.
  
  Почему неграм нельзя было залезть на пальму для наблюдений - не поясняется. Ну и вообще... про стоунхеджи, вычислительные машины древности: - казалось бы, чего проще - поставил на нужных расстояниях деревянные столбы определенной высоты, выкопал лунки - вот тебе и компьютер. Лет сорок-пятьдесят точно прослужит, а дальше можно апгред сделать. Сиди, работай - дисплей шикарный, с потрясающим разрешением - звездное небо. Нет, древним нужно было зачем-то карячиться, надрываясь, и тащить обтесанные камни в десятки тонн за сотни километров, при наличии густых лесов рядом. Каковой целью был таковой безумно дорогостоящий по тем временам моддинг?
  
  Другие ученые (Томас Хаффман) традиционно для ученых-искусствоведов видят в той башне... ну вы догадались - мужской половой член, фаллос, а в овале ограды крепости - гм... вагину. Да-да. Её. По их мнению, большая крепость в долине предназначалась для "инициации" девушек, а сам план города символизировал мужское и женское начала. В принципе, - это универсальное объяснение всех древних загадок учеными, как мы уже отмечали, с правильным искусствоведческим словом "символизирует".
  
  Национальных древних негритянских артефактов при раскопках здесь было найдено немного. Но между ними несколько изображений орлов с львиными лапами и высоко поднятой головой, вырезанных из мыльного камня. Орел с львиными лапами - это грифон. Грифоны - стражи золота. "Gold has no government". Золото - металл богов.
  
  Одна из птичек вошла в государственную символику Южной Родезии, а после того как страна стала именоваться Зимбабве - присутствует на всех денежных знаках.
  
  23-2. Африканская линия. Полет Инанны
  
  В шумерских хрониках есть несколько сюжетов, описывающих путешествия Инанны из Месопотамии в Африку. Одним из пунктов назначения - Абзу. Точнее вход в него, поскольку Абзу многомерен.
  
  Известен (по описаниям) маршрут и расстояние. Выглядел он примерно так, как на карте ниже. Но исследователи весьма приблизительно знают координаты конечного пункта, поскольку оперируют относительными и не до конца точно выясненными шумерскими мерами длины, и скоростью передвижения транспортных средств, не говоря уж об экзотических ЛА, вроде гигерлаха (сияющего колеса).
  
  "Далеко за морем, в 100 "беру" воды от этого места... есть земля Арали... Это местность, где Синие Камни вызывают болезнь, и где мастер Ану носит с собой Серебряный Топор, который сияет весь день".
  
  Синие камни - это что-то радиоактивное, скорее всего, вроде урановой руды, чего в Африке предостаточно. Урана добывают много и в шахтах и открытым способом прямо из песчаника. Писали, что есть месторождения, где уран добывают нелегально, втихаря - и на таких рудниках работают тысячи человек. В общем, если "террористы" измыслят состряпать "грязную бомбу" - недостатка в расщепляющемся материале на черном рынке, судя по всему, не будет. Им незачем для того обращаться в Сев. Корею или Иран.
  
  В этой цитате интересней девайс под названием "Серебрянный Топор".
  
  Топор - это атрибут верхней божественной иерархии, - двойной топор-лабрис носил и Зевс. Это атрибут бога огня Агни. Топор, нетер, - графический символ в иероглифе "Бог" у египтян. Топор символ Тора и Перуна. Чак ("топор") - важное божество в пантеоне богов майя.
  
  В данном, шумерском описании, топор был способен висеть в пространстве Абзу как светильник.
  
  Некоторые исследователи считают, что двойной (двухсторонний) топор - символ двойственной природы божественного существа им обладающего.
  
  Трансформировался символ широко, упрощаясь и усложняясь, от - "бабочки" до шестилучевой графемы (шесть направлений света) и шестиконечной звезды.
  
  Шестиконечная звезда считается сейчас чисто еврейским символом. Но она приобрела это значение не так давно. Использование этой графемы в Древнем Израиле были единичны. Шестилучевая звезда гораздо чаще встречается в других древних культурах. Поэтому нет оснований считать, что в Древнем Израиле шестиконечная звезда имела значение еврейской национальной или религиозной эмблемы. Исследователь иудаизма Гершом Шолем утверждал что впервые этот знак стал использоваться евреями как собственный символ не ранее 12-14 вв., и тогда же появилось его название Маген Давид. С 15 века его стали изображать как заставку на еврейских изданиях. Только в 14-16 вв. самая многочисленная в Европе еврейская община Праги впервые использовала его в качестве своей эмблемы. В конце 19 в. шестиконечная звезда стала постепенно приобретать у евреев значение религиозного символа, и сионисты приняли ее в качестве еврейской эмблемы. Только с этой поры христиане и мусульмане (до того широко пользовавшиеся) стали воспринимать ее как еврейский знак.
  
  Это я к тому, что нередко читаешь, что, дескать вот, на христианских церквях везде магендавидов понапихали объевреевшиеся попы. Спокойней, граждане.
  
  Шестиконечная звезда использовалась русскими (да и нерусскими) во множестве вариантов еще тогда, когда евреи не знали эту эмблему и задолго до принятия христианства. Ну и вообще - дело не в самих эмблемах-знаках и кто-чего сказал по этому поводу.
  
  По сути все древние символы современными людьми воспринимаются превратно и часто наоборот, наизнанку, как скажем, та же свастика, приватизированная фашистами. Примеров тому много, в том числе в простом понимании значения символа.
  
  На картинке два топора.
  
  Верхний, с еврейскими письменами "Ливан, Соломон, Абда, Абдонирам" - выдавался масону при посвящении в двадцать вторую степень шотландского обряда, вместе с альтернативным титулом Рыцаря Королевского Топора.
  
  Нижний - выдан работнику НКВД, как "наградной", что вызывает у народа только одну ассоциацию - "палач". Но, очевидно, что у награждавших были свои соображения по этому поводу, и награжденный тоже о них знал. А что подумает публика... - да не всё ли равно, что она подумает: когда надо - тогда и спросят. Строго.
  
  Двулезвийный топор никогда не употреблялся и не находил применения в качестве оружия из-за неудобства в пользовании, но только в качестве ритуального или церемониального предмета, как атрибут власти. В крито-микенской культуре - это весьма распространенный символ, и музеи тамошние наполнены большими и малыми древними топорами, вызывая недоумение посетителей своей нефункциональностью. Искусствоведы объясняют их значение по-разному, но преобладает та точка зрения, о которой можно уже не говорить - Вы в курсе.
  
  Вот, специально скопипастил картинку вместе с подписью под ней.
  
  А вот под такого рода загадочными картинками-ребусами (как внизу) искусствоведы теряются. Потому что их фантазия хоть и говорит о мужском половом члене, как приоритетном аргументе в спорных вопросах о древностях, но здесь нужно под фаллосы специальную легенду сочинять, базис подводить.
  
  И сочиняют - но публика не верит. Кто-то почестнее говорит что ответа нет - это абстрактный сказочный сюжет. Ну, и что только не придумывают - вот, серьезные люди говорят что лабрисы здесь - мотыльки, типа. Крылышками бяк-бяк-бяк-бяк. А на них воробушки прыг-прыг-прыг. И публику это устраивает.
  
  Меня эта картинка тоже удивила. Ответ нарисовался как-то сам-собой, точнее пришел как смс-сообщение или коммент в ЖЖ, почти в прямом смысле. Это - радуга. Посмотрел - нет в источниках такового толкования. Но это всё же таким ухищренным способом нарисованная радуга. Точнее, объяснение ее появления. Женщина льет воду, вырываются фонтанчики (явно фонтанчики) воды и в них появляется, играет, сияющая лабрис-радуга. Отображение того божественного топора, его блеск. Всё просто. Когда показываешь.
  
  Интересно, что у лесбиянок, лабрис - их символ. Да-да - тоже приватизировали. Ну и вообще у "нетрадиционалов" в хорошем смысле - радуга. Тоже в точку, если учесть, что здесь прослеживается влияние некоторых сил - это рассмотрим чуть позже.
  
  Всё сказанное выше может чуть объяснить, почему символом Великой Богини был этот:
  
  Семь МЕ.
  
  У "Абзу" несколько значений, одно из них - местопребывание Энки. Сходятся на том, что это где-то в Южной Африке. Энки периодически появлялся в Эдине (Эдеме), да, да - в Эдеме - это мы пока оставим на будущее. Но большую часть времени проводил в Абзу, где находилась "величественная святыня" и хранились "жесткие диски" с информацией. "Жесткие диски" - понятие условное, разумеется, назвать можно как угодно - но речь явно идет о каких-то устройствах для хранения больших объемов информации и энергии. Их называли - МЕ. Что такое "МЕ" сейчас толком никто не понимает, и шумерологи толкуют это понятие очень широко, от религиозно-философских смыслов и символов, как прототипов живого и неживого, до материальных объектов. Упоминается более сотни "МЕ" из которых на табличках удалось идентифицировать чуть больше половины и еще меньше расшифровать.
  
  Расшифрованные "МЕ" включают понятия искусств, ремёсел, победы, вражды, героизма, жречества, очищения, и тому подобного - абстрактные и конкретные понятия того, что доступно для понимания современного человека с континуальным сознанием, и с точки зрения того, что можно заархивировав впихнуть на терабайтный (петабайтный, эксабайтный и т. д. и т. д) диск. И, естественно, слово "расшифрованные" не относится к самим "МЕ", как к носителю информации. Речь идет только о названии "файла", а не о его составляющей "математике".
  
  Однажды, покровительнице Урука Инанне, именуемой "царицей небес" и "владычицей победы", МЕ потребовались в количестве семи штук, для того чтобы перенести цивилизационные процессы из Эриды в Аратте (которая расположена была где-то в Урарту, близко от Арарата, а по другим прочтениям в Гималаях) в свой город Урук. Так по тексту "Инанна и Энки". Вы представляете себе устройства, способные служить катализаторами для цивилизационных процессов, ТТХ которых еще и таковы к тому же, чтобы снять их из других мест? Вполне возможно, что эти "МЕ" выглядели как тот "бен-бен" на долларовой бумажке. И, также может быть, что бен-бен в Гелиополисе служил тем же целям.
  
  В этот раз она путешествовала на "Небесной Ладье" управляемой пилотом.
  
  Инанна получила от Энки всё, что ей было нужно. Эпизод этот был чем-то похож на более позднюю историю с царем Соломоном и королевой Шеба.
  Великая Богиня.
  
  Происхождение Инанны, которую именовали Царица Небес, достаточно туманно.
  
  По одним сведениям она была внучкой Ану, по имени Ирнинни, но после проведенной вместе с ним ночи в Гипаре ("запретном месте") стала другой. Ирнинни получила новое имя - ИНАННА. Подавляющее большинство исследователей-исусствоведов толкуют это место как инцест, и утверждают, что в то время были таковы нравы. Но есть некоторые другие соображения, связанные не с столь примитивно понимаемой "инициацией", и с которыми вы, (терпение), ознакомитесь через одну главу.
  
  По другим сведениям: Инанна считалась дочерью бога Луны Нанна, некоторые мифы называют Инанну дочерью Ана.
  
  В Аккаде Инанна - это Иштар. И соответственно у других народов Истар, Астарта, Ашерах, Ашерат, Аштарт, Ашера, Ашират, Аштарот, Ашторет, Аштарот, Аштерт, Анунит, Нана. Её культ был известен в Израиле с X по VIII век до н. э. По словам пророка Иеремии, ей усердно поклонялись женщины. Арамейские тексты из Верхнего Египта рассказывают об Астарте - Анат, как супруге Яхве до введения монотеизма, её культ существовал там до VI века до н. э. В Мемфисе её олицетворяли с богиней - воительницей, дочерью бога - творца Ра. У скифов корень её имени можно увидеть в Айст - Аэр. Греки знали её, как Деву Астрею, дочь Зевса и Фемиды. В Сирии её называли Атаргатис. На арамейском она Атарате. На армянском и персидском - Анахит. У финикийцев Астарта была связана с "Утренней звездой" - Венерой, и часто изображалась с крестом в руках.
  
  Неплохой послужной список, не так ли?
  
  Богиня была чрезвычайно популярна в древнем мире. И изображений её много - начиная от древнейших примитивных, до реалистических. Есть те, где богиня лишь отдаленно напоминает человека. Богиня многолика. Возможно она могла трансформировать себя по желанию. Во всем этом есть много путаницы и далеко не каждый искусствовед способен по изображению определить о ком идет речь и имя богини. Поскольку это еще переплетается и во временном порядке, во взаимосвязях-преемственности шумер-аккада и позднейших религиях других народов, культурном симбиозе.
  
  В этом отношении путаница часто возникает и по поводу Лилит, которую также иногда изображают с птичьими лапами вместо ступней, и стоящей на львах. То, что может быть божественным (из материала напоминающего перья) плащем Инанны, иногда интерпретируется как крылья Лилит и наоборот.
  
  Позднее Лилит была еще больше демонизирована. Напомню, что некоторые еврейские мудрецы писали, что Соломона посетила именно Лилит, а не царица Савская, (в доказательство приводят волосатые ноги с копытами, которые он разглядел в зеркальном полу). По большей части эта Лилит известна из устных традиций е6вреев, почерпнутых ими в Вавилоне, впоследствии записанных, а первоначальные данные были забыты и стёрты. Лилит считают первой женой Адама, сотворенной вместе с ним.
  
  Кроме того есть еще несколько средневековых еврейских легенд, указывающих на иное происхождение. К примеру, о главном из "падших ангелов" (или сыновей божьих) по имени Шемхазай и относящимся к тому времени, когда они стали брать в жены дочерей человеческих. Шемхазай увидел девушку именем Истехар. И он потерял свое сердце. Она обещала отдаться ему, если он научит её Невыразимому Имени, с помощью которого он поднялся на небо. Он согласился - но, как только она узнала Имя, она его произнесла и вознеслась на небо, не выполнив свое обещание Ангелу. Бог сказал: "Поскольку она держалась в стороне от греха, будет ее место среди семи звезд, чтобы люди никогда не забывали ее", и она была введена в созвездии Плеяд.
  
  Здесь, как мы видим, Истехар это Иштар.
  
  Лилит, темный аспект легенды, падает из благодати за ее сексуальную распущенность и демоническое размножение. Истахар (Астерах) с другой стороны, поднимается, избегая греховной связи, оставаясь Девой. Они обе использовали Имя для достижение своих целей.
  
  Еврейские Лилит и Истахар напоминает дуализм шумерской концепции - Иштар и Эрешкигаль, "Богиня неба" и "Богиня ада".
  
  Я повторюсь - здесь, в этом, большая путаница, очевидно сознательно содеянная. Даже причесанная информация выглядит сумбурной - очень много параллелей.
  
  Вавилонские тексты изображают Лилит, как священную проститутку богини Иштар. Шумеры, в самых древних текстах, называли её Лилу. ЛИ-ЛУ. Человек-ветер. Т. е. здесь можно явно прочесть приставку "человек". Несколько позднее она стала Лилиту, и упоминается рядом с Инанной, как ее служанка, как "рука Инанны". Т. е. Лилит могла выполнять поручения богини, возможно могла принимать ее внешность, когда это было необходимо, но не была ею и не заменяла её. Она также не имеет отношения к сестре Инанны Эрешкигаль.
  
  Различали четырех демонов этого класса: ИДЛУ ЛИЛИ, ЛИЛИ АРДАТ, ЛИЛУ и ЛИЛИТУ.
  
  В фильме "Пятый элемент", если вы помните, "высшее существо" носило имя ЛИЛУ.
  Нижний Мир.
  
  Есть еще одно описание путешествия Инанны в Африку, кончившееся не так благополучно как в случае со стариком Энки, которого Инанне удалось обмануть примерно так же как, как в более поздних еврейских легендах Шемхазая.
  
  На этом изображении Инанна ногами (птичьими лапами) упирается в Нижний Мир, где обитают фантастические существа и их образы. Верхней частью находится в Мире проявленном, видимом - людей и богов.
  
  Целью путешествия в Нижний Мир было посещение сестры Эрешкигаль.
  
  Анунаки, по описаниям, часто уходили в Нижний Мир и возвращались из него. Нижний мир, в понимании шумер, ничего общего с Адом или греческим Аидом не имел - страну умерших шумеры называли "Кур". В этом смысле для Инанны в этом сошествии ничего необычного быть не должно, да и она не предполагала беды, хорошо подготовившись
  
  О Нижнем Мире нужно говорить отдельно - тема большая, но, если вкратце - владения Эрешкигаль - страна образов блуждающих без всякой надежды. Это не бездна, куда попадают только грешники, там все: хорошие и плохие люди, большие и маленькие, бедные и богатые. Это - "другая сторона", куда, как предполагали шумеры, перейдет каждый человек.
  
  Подробно описывается, что она одела на себя семь предметов, которые даже в перечислении говорят, что костюм был предназначен для перелётов.
  
  Миф был популярен у шумеров и они иллюстрировали его рельефами, скульптурой и табличками во многих вариантах.
  
  Она надела на голову что-то вроде рогатого шлема с наушниками - ШУ-ГАР-РА - "то, что позволяет уходить далеко". В этом шлеме ее часто изображают.
  
  На уши - "измерительные кулоны".
  
  Вокруг шеи - ожерелье из синих камней.
  
  На плечи - "камни - близнецы".
  
  На руки - золотые цилиндры.
  
  На грудь - ремни, поддерживающие на спине ящик прямоугольной формы и прикрепленный к шлему.
  
  На тело - одеяние ПАЛА. (одежда Правителя)
  
  На рисунке иллюстрация входа в "преисподнюю" между двух высоких гор. Инанна отдает один из предметов, которые должна отдать у семи ворот. Месопотамская цилиндрическая печать. Около 2330-2150 до Р.Х.
  
  В некоторых текстах владения богини Эрешкигаль называются "Степной страной ХА-БУР", в других - река Хабура описывается как "Река Рыб и Птиц", и говориться, что в районе входа во владения Эрешкигаль были большие водопады. Похоже, что речь идет о саванне вблизи гор, недалеко от водопада Виктория на реке Замбези. Впрочем, водопадов в Зимбабве много.
  
  23-3. Африканская линия. Страшные сказки
  
  - Чего они все ко мне лезут, - сказал я переводчику, отпихивая ногой очередного подлого негра в лохмотьях, который тянул ко мне подозрительного вида красные ладони.
  
  - Это у них такие суеверия, - ответил Владимир, - они считают, что если прикоснутся к большому белому человеку, то это принесет им здоровье и удачу.
  
  - То-то от них все португальцы убежали, - ответил я, - должно быть их замучили объятьями.
  
  Владимир был классным переводчиком, но больше увлекался "экономической географией", нежели эзотерикой, как и положено выпускникам института военных переводчиков. Но, как мог, объяснил, что это типа у них магия такая, забрать энергию у чужака. Всё основывается на местных верованиях, в которых никто из белых толком никто не разбирается.
  
  Мы шли по базару, мимо длинного ряда больших и малых, красивых и уродливых скульптур из темного дерева, которые впрочем, дадут по "креативности" фору самому изощренному европейскому авангарду. Кое-что мне понравилось, и я было уже вознамерился прицениться, но Владимир отсоветовал, сказав, что потом на таможне будут проблемы с любым сучком, который запишут в произведения искусства, если на него не будет чека - лучше искать в магазине сувениров для иностранцев.
  
  В детстве матушка снабжала меня книжками со сказками, в том числе и африканскими. И мне в этих кривых, черных и раскрашенных фигурах на рынке угадывались уже почти забытые персонажи.
  5х5=27
  
  Если в Европе можно было, до предпоследних времен, говорить о каком-то эволюционно-цивилизационном процессе, со спадами и подъемами и ясно прослеживаемой экспансией, то в Африке наоборот - центры цивилизации не распространяли свое влияние на варварскую периферию, а постепенно поглощались ею.
  
  Так получилось, что письменности к югу от Египта не было. Точнее ее все время изобретали и тут же гасили. И все свои религиозные воззрения, обрядовые традиции и легенды негры передавали изустно заезжим этнографам. Насколько точно, сказать трудно, но если судить по фильму "Книга Илайи" (прецедентов из реальной жизни не могу привести) негры также способны запоминать в уме большие объемы информации, как и белый Андрей Слесарчук, вошедший в книгу рекордов Гиннеса тем, что помнит число "Пи" до 30 миллионов знаков. И у Вас это получится, есть шанс, если перестанете кушать вкусные чипсы, пить пивко и будете по утрам делать физзарядку. Во всяком случае, никогда не поздно начать. Другая крайность - когда люди по своей воле не утруждаются излишней математикой или государство сознательно заботиться о том, чтобы подданные были не образованней кучки олигархов у власти. Тогда число "Пи" законодательно ограничивают двумя знаками, чтобы граждане не слишком утомлялись от мозговой деятельности. Думаете, я наговариваю?
  
  В конце позапрошлого века в САСШ был принят билль устанавливающий значение числа Пи равным 3,2. И впрямь, какого хрена заморачиваться миллионами цифр после запятой.
  
  "Пятью пять - двадцать пять. От силы 26. Но не больше", - как говорят учителя в освобожденной от оков совка Грузии.
  
  С учетом испорченного телефона можно относиться ко всем мифам, идущим из глубокой древности и не подкрепленным документом с печатями. В некоторых случаях в этих "сказках" не удастся вытащить из земли репку-истину, но это не значит, что следует отказаться от самих попыток "тянуть-потягивать", потому как есть прецедент со Шлиманом и его Троей из сказочной Илиады. Истина, лежащая под многочисленными культурными наслоениями всегда более странна и груба, чем изящная поэтическая словесность, выстроенная над ней. То, что раскапывают - это камешки из большей мозаики. И у Вас есть выбор, сложить их в определенном порядке или выкинуть за ненадобностью.
  
  Давайте-ка посмотрим, что говорят сами автохтоны о "Домах поклонения".
  
  Хорошо известны мифология и представления догонов об их боге-творце Амма, о первопредке Номмо, о "божествах воды" - полулюдях-полузмеях. У догонов сложные космогонические представления о многослойной Вселенной и Сириусе, как о главном объекте мироздания. Об этом много материалов. Менее известно о корнях синкретической религии вуду, которые происходят из западной Африки, где объектами поклонения являются духи-лоа, вроде Дамбала-уэдо - бога змей. Ну, и как не странно, очень мало чего известно о верованиях людей, оставивших зримые материальные следы в Зимбабве. В этом отношении очень интересно интервью взятое Дэвидом Айком у зулусского шамана Кредо Мутвы. Само интервью занимает около двух часов в фильме, и я было стал переводить его, но затем нашел текстовой вариант Рика Мартина - в этом разговоре много удивительных вещей, но я дам только суть его - выдержки из двух обобщенных интервью. Желающие подробностей и не гнушающиеся английским с пиджин-акцентом и испанскими титрами могут посмотреть фильм целиком или ознакомится с текстом.
  
  По словам Хранителя Традиций Мутвы Вусамазули, зулы всегда знали о том, что Земля это сфера и вращается вокруг Солнца, имели представления о микробах и их функциях. Зулы насчитывали 24 расы разумных существ во Вселенной.
  Иманухела.
  
  Мутва говорит о том, что не только хорошо известные европейцам догоны были созданы сверхестественной расой существ сошедших с неба. Многие племена Западной и Южной Африки говорят о себе также. Бамбара считают, что были созданы могущественными "зишвези" ("спускающимеся"). Народы Руанды хуту и ватуси утверждают, что их создатель "иманухела", что означает "Повелитель, который здесь".
  
  Аналогия со словом "Иммануил", что может навести на мысль о заимствовании "термина", но Мутва говорит о том, что слово содержится во многих языках африканских племен издревле.
  
  Но есть и другие существа, Имбулу. По-другому этих существ называют "читаури".
  
  Мне несколько непонятно, почему в тексте пишут "ChitauLi", если Мутва внятно выговаривает букву "Р". Поэтому здесь и далее - "читаури".
  Читаури.
  
  Слово "Читаури" означает - диктаторы. "Те, кто диктует закон". Раса существ похожих на рептилий, которые правили миром на протяжении тысячелетий. Читаури могли менять свою форму при желании и вступать в "браки" с людьми. Есть десятки легенд, в которых "ящеры", принимая форму женщин, отбирая у них жизнь, выходили замуж за мужчин королевских кланов зулу. Подмену "принцесс" иногда обнаруживали.
  
  Много увлекательных сказок о том, что "ящеры" были способны принимать форму животных. Эти существа, по словам Кредо Мутвы, действительно существуют. И неважно где вы находитесь, в Южной, Восточной, Западной и Центральной Африке, везде найдете, что описания этих существ подобны. Более 500 племен в различных частях Африки описывают аналогичных существ. У них крупная голова, есть хвост. Высота около 3-х метров. Они имеют гибкие пальцы, лишенные суставов. Историческая родина читаури - красная звезда, называемая зулусами Исон Нканьямба. (Хотя Мутва говорит об альфа Центавра - это соответствует, по описаниям негров, Альдебарану (? Tau), красной звезде на фоне звездного скопления Гиады, около 65 световых лет от Солнечной системы).
  
  Когда-то они воевали против бога-творца Гугунгу с целью захвата контроля над Вселенной, в страшной битве были повержены на землю, где скрылись в подземных городах.
  
  Читаури подпитываются человеческой энергией, "темной силой", которую люди генерируют в войнах, при страхе, ужасах террора и мучениях. Но и кровью не брезгуют, поскольку физически не могут употреблять твердую пищу.
  
  У читаури ярко-желтые глаза, которые могут светиться в темноте. Кредо Мутва сравнивает эти глаза с глазами змеи "мамба". Некоторые из них имеют нормальную голову, без рогов - это самый низкий рейтинг. Но продвинутые в иерархии имеют набор острых рогов на голове. Протрет, который дает Кредо Мутва как фоторобот, совпадает по описанию с внешностью Дарта Мола из "Starwars".
  
  (В этой связи интересно то, что режиссер Джорж Лукас говорил о своих поисках внешности существа, чье проявление - живой образ зла, он изучил мифологии разных народов мира, удивляясь, насколько похожи были описания "чертей" в разных культурах.)
  
  Короли читаури имеют темный хребет, от лба к затылку. Кожа чешуйчатая. Большой лоб, в середине которого глаз, который закрывается не сверху вниз, а из стороны в сторону. Центральный глаз читаури - это глаз, который убивает. В народе утверждают, что когда у читаури бывают стычки между двумя властными ветками, их тела начинают светиться. Сами проявления агрессии к себе подобным непонятны и негры их относят к "дуэлям".
  
  Вот почему не рекомендуется ходить в определенные районы ночью. К таковым в Зимбабве относится "Матопо" (это там где гигантские камни, поставленные в пирамидку, и исчезают люди). Там был похоронен Сесиль Джон Родес.
  
  (Это достаточно странное совпадение, что Родес, один из масонов высокой степени посвящения, иллюминат, который много чего сделал, чтобы превратить Африку в образцовую каторгу, лично выбрал место захоронения в самом эпицентре событий. Добавлю, что и Ливингстон завещал, чтобы его сердце захоронили в этих местах, а тело мумифицировали и отправили в Англию. И чего их так тянуло в это конкретное место после смерти?)
  Джабульон.
  
  Джабульон - имя лидера читаури, главы. Имеет длинные рога на голове. Его еще называют Умбаба Замахонго. Сообщается, что он бежал из восточных земель из-за борьбы с одним из своих сыновей и укрылся глубоко под землей в пещере.
  
  (Здесь тоже любопытное совпадение. "Jahbulon" - слово используемое масонами в своих ритуалах. По одним сведениям это имя аллегорического исследователя руин Царя Соломона, нашедшего в раскопе некие золотые таблицы; другие масоны утверждают, что это слово составлено из частей имени Бога на разных языках или как комбинация священных имен. У "антимасонов" своя версия - это имя масонского бога, и связывают его с Бафометом, несмотря на то, что сами масоны утверждают, что никакого "отдельного Бога" у них нет. Как бы то ни было, в этой неразберихе сами масоны, очевидно неплохо разбираются.)
  Генезис
  
  Земля была покрыта толстым слоем тумана, в котором солнце угадывалось только по движению света. Дождь всегда падал мелкой моросью, и никогда не было бурь.
  
  Мир был укрыт бесконечными лесами, и люди жили мирно и счастливо, общаясь не при помощи слов, а через сознание. Муж мог вызвать свою жену думая о ней. Охотник, уходя на добычу, призывал животное и оно приходило, не было насилия - потому что животные сами выбирали из стада наиболее уставших и старых для предложения охотнику и человек благодарил Природу, прося прощения у животного. Человек просил о еде - давала Природа, добровольно. Он подходил к дереву, думая о фруктах, и дерево позволяло нескольким фруктам упасть на землю - человек забирал их.
  
  Затем на Землю спустились читаури в летящих по воздуху ужасающих судах, напоминающих чаши, которые производили шум и огонь.
  
  (Не правда ли, описание напоминает идиллическую атмосферу планеты Пандора из фильма "Аватар" до вторжения землян? Но вряд ли Мутву обвинишь в том, что он скоммуниздил идею у Кэмерона. Скорее наоборот. Культуртреггеры черпают вдохновение из древних мифов. Вот, к примеру, на второй день после ограбления иракского музея, там засветился Спилберг в сокровищнице с золотом. Значит, будет и смешной фильм с сюжетом из древнего Шумера.)
  
  Читаури согнали людей вместе, силой хлыстов из молний. Сообщили что они боги с небес и люди получат от них много великих даров. Они забрали у людей способность общаться на расстоянии, силу двигать предметы при помощи мысли, но взамен дали речь. Люди заплатили высокую цену, обнаружив - речь их разъединила, потому что читаури дали людям разные языки, что привело к непониманию.
  
  Читаури поставили во главе людей других, чтобы ими править. "Это ваши короли, это ваши вожди. В них наша кровь. Они наши дети, и вы должны слушать их, потому что они будут озвучивать нашу волю".
  
  Читаури вынудили людей копать шахты, искать минералы и металлы. Затем они удалили с небес несущую дождь мглу и впервые со дня творения люди увидели звёзды. Они сказали, что люди ошибались, думая, что Бог обитает в Земле. Бог живет на небесах, и те кто умирают - идут не вниз, а поднимаются вверх. Читаури сказали, что задача людей изменить Землю настолько, чтобы сделать ее удобной для Бога, чтобы он однажды пришел и обитал здесь, а люди за это будут вознаграждены великой силой и великим богатством.
  
  Здесь, Мутва посетовал на то, что за многие годы обучения, многие годы инициирования в тайны африканского шаманизма, изучения мудрости и знания, он все время удивлялся, почему мы, человеческие существа фактически разрушаем Землю, на которой мы живем.
  
  В настоящее время традиционные религии Африки расколоты на две части: есть те, кто верит, что мертвые это Абапанси, что значит "те, кто внизу, те кто под землей". Другие говорят об Абапезулу. Слово Абапезулу обозначает "те, кто вверху", и слово Абапанси обозначает старейшее имя для духов мертвых - "те, кто под землей". Сотни племен, исповедуют странную двойственную веру, что мертвые идут на небо, и тут же другую веру, что мертвые уходят под Землю. Верования, что мертвые уходят под землю, относится к тем дням, когда африканцы считали, что их Бог - женщина, Великая Богиня. И это контрастирует с верованием Абапезулу, что Бог - мужчина, обитающий в небесах.
  
  Мутва, по его утверждению видел читаури. В интервью Мартину он описывает как его "похитили" на горе Иньянгани. Он считает, что это не "пришельцы" время от времени нас посещающие. Он не знает - возможно, они параллельная человеческой раса, от динозавров. Они являются частью нас, и это делает их еще более опасными. Они знают слабость нашего ума, и знают свои сильные стороны.
  
  Мандинда.
  
  "Мандинда" означает "мучители". Это существа небольшого роста, как африканские пигмеи. Их головы большие, как спелый арбуз. Имеют тонкие и длинные конечности, тонкие пальцы, с большим, чем у людей, количеством суставов. Имеют странные глаза, похожие на очки. Кредо Мутва описывает встречу с ними, и то, что ему удалось увидеть за "очками" - красные глаза с вертикальными прорезями, как у кошек. Имеют сильный запах, похожий на запах серы или разогретой меди.
  
  По описанию это - серые. Мутва считает эту расу подчиненной читаури. Мандинда выступают в виде слуг и часто замешаны в "похищениях". Судя по замеченной неграми их "холодной" реакции на раздражители - это биомашины, или очень похожи на них.
  
  Иногда неграм, которые особо кошерных предпочтений в еде не имеют, они попадались в качестве "добычи", потому как всё что движется и не человек (хотя и с человеком тоже... того-с), всё это может быть съедено. Мутаба говорит, что расчленить их трупы было затруднительно из-за очень крепкой серой кожи, которая как панцирь или комбинезон. А под ней, внизу, кожа обычная - розовая с близко подходящими кровеносными сосудами...
  Вазунгу
  
  Африканцы описывают несколько основных рас "богов", и один из них Вазунгу.
  
  Задолго до того времени, как белый человек забрался далеко в джунгли, негры сталкивались с расой похожей на белых, северных европейцев. Арийцев. Они высокие, хорошо сложенные, с чуть раскосыми голубыми глазами и светлыми волосами. Использовали транспортные средства, похожие на "бумеранги". К слову, те кто считают, что бумеранг принадлежность только австралийских аборигенов - ошибаются. Вазунгу в основном нейтральны к неграм, но Мутва говорит, что видел их рядом с читаури.
  
  "Вазунгу", слово в негритянском понимании "бог", а буквально означает "люди из праха дьявола". Современных белых зулусы называют "умлунгу" - это примерно то же по значению.
  Горы читаури.
  
  Места, где чаще всего сталкиваются с читаури - Матопо и Иньянгани. По сведениям Мутвы там исчезли тысячи людй. В Африке ежемесячно исчезают десятки тысяч - никто их не считает. Исчезают дети. И их никогда не видят снова и не находят. Много людей, особенно в газетной сфере, думают, что это - результат бизнеса на детской проституции. Но это отнюдь не "уличные", беспризорные дети, и среди них есть дети белых родителей, если речь идет о ЮАР.
  
  Описываются шахты в районе Сан-Сити и "военные базы" в Свазиленде и Ботсванне, - там много конкретно засекреченных и явно человеческих подземелий, в район которых негры предпочитают не соваться без надобности. Там пропажи особенно часты.
  
  Мутва описывает несколько случаев конкретных похищений. Это связано, по его мнению, с тем, что читаури болеют, и их болезнь требует определенного лечения, в подпитке энергией страха и ужаса людей. Подробности пересказывать не стану - желающие сами могут прочесть. Кровь, которая спасает читаури, должна быть кровью очень испуганного человека.
  
  24. Урушдаур
  
  Считаю своим долгом сделать два предупреждения читающим:
  
  Что если они желают пребывать в хорошем настроении, и не желают заморачиваться проблемами от них далекими и не имеющими для них принципиального значения - лучше закрыть эту страницу и почитать что-нибудь другое. Какую-нибудь поэзию, к примеру.
  
  Некоторые сведения, содержащиеся в этой главе не смогли пройти должную проверку, поскольку информация в открытом доступе отсутствует, за исключением беллетристики, основанной на этих фактах. А поэтому могут считаться, если Вы так сочтете, фантастикой.
  
  Благодарю за Ваше понимание.
  
  Если дочитали до этого места, то поехали дальше...
  Трансплантология...
  
  Первая успешная пересадка почки была осуществлена в декабре 1954 года между двумя идентичными близнецами группой врачей под руководством Джозефа Марри
  
  3 декабря 1967 года хирург из Южно Африканской Республики Кристиан Барнард, пройдя предварительно стажировку у Владимира Петровича Демихова впервые в мире осуществил успешную трансплантацию сердца человеку.
  
  В июне 2008 года была проведена первая пересадка человеческого органа, выращенного из стволовых клеток, профессором Паоло Макиарини в клинике Барселоны.
  
  Как-то, во времена застоя, у меня сломался телевизор. Дело житейское - телевизоры ломались часто - то лампа сгорит, то конденсатор пробьет. В этих случаях, пришедший на вызов мастер, прощупав пациента тестером и вооружившись паяльником, заменял вышедшую из строя деталь - и ящик оживал, помигивая голубым экраном еще несколько лет. Телевизор тот, который таким образом мог работать вечно, при наличии запчастей, электричества и эфирного сигнала, выкинули на помойку, потому как техника совершенствовалась - телевизоры стали цветными и плоскими. Но мастера теперь не ищут причину выхода из строя какой-то отдельной детали, предпочитая менять весь блок вместе с сотней еще пригодных деталей - им так проще, быстрее, да и выгоднее. А выискивать в микросхемах причину - долго, дорого и не всегда найдешь.
  
  Современная медицина пока не достигла таких технологических высот - но тенденция к тому есть.
  
  Человек медиками всё больше рассматривается как машина, которую не обязательно смазывать и чистить, выискивая соринку попавшую между шестеренками, но в которой можно один агрегат заменить другим. Почка вышла из строя, не работает - отрежем, пришьем новую почку, проданную беднягой из латинской Америки. Легкие отказали - заменим легкими человека попавшего в катастрофу. Перельем кровь. Пальцы, ноги, руки - теоретически всё можно заменить, если бы не одно "но" - отторжение. Ну, предположим, что доктора когда-нибудь найдут способ гарантированного приживания "донорских" органов. И это явно произойдет быстрее, чем создание "андроидов" из синтезированных запчастей. Ручки, ножки пришили как к тряпичной кукле, вложили сердце, и яичники молодой обезьяны, подтянули лицо вытяжками из стволовых клеток. Поистерлось - взяли новые у тех молодых и здоровых неудачников, кто не вписался в жизненный поворот. Были бы деньги.
  
  Не будем разбирать моральный аспект этой темы, а просто проконстатируем, что это уже вполне реально по нынешним временам, а сто лет назад было наводящей на обывателей ужас фантастикой измысленной Мери Шелли, писательницей, которая хранила в шкатулке обугленное сердце своего мужа.
  
  А вот если... - взять не отдельные запчасти, а всё тело целиком и вшить в него мозг - не будет ли так технологичней? Это сложней пересадки сердца - но теоретически также возможно. Примерно так, как Вы делаете с вашим компьютером.
  
  Что делает Ваш компьютер "вашим"? - Жесткий диск, на котором находится ваша, уникальная и собранная вами за много лет, информация. Железо износилось, перегревается, морально устарело, вентиляторы разболтались - скрипят от пыли и старости, а блок питания свистит. Не беда - вынем винчестер и вставим в новый системный блок - так продуктивней, чем менять всё по отдельности.
  
  А если винчестер сдохнет? - Реанимируем, и перепишем данные на новый носитель. Подведем питание и подключим нервы проводов - всё заработает лучше прежнего. Старый, изношенный диск - выкинем. При этом особой квалификации не требуется, кроме небольшого опыта.
  
  Здесь - остановимся. Возможно ли, (если проводить аналогии с человеком), скопипастить память человека, (то, что делает его уникальной личностью) в мозги, которые изначально выращены в "донорском" теле и ему принадлежат? Так сказать, поступить еще более технологично и радикально, если бабло есть, а моральные принципы не мешают. Одну душу изъять, и вложить в тело другую? Нет - ответите Вы, подумав, - это фантастика из фильма "Аватар". И его основная идея, - добавлю я - если отбросить прочие красоты.
  Урушдаур
  
  О шумерском ритуале "урушдаур" мало что известно. Информация о нем и описание обряда были найдены в глиняных таблицах из Эриду. Возможно, также, что более подробные сведения хранились из древности и хранятся где-то еще по сей день, но, по понятным причинам, тщательно и соблюдением таких мер безопасности, что неизвестны широкой публике, кроме немногих специалистов.
  
  Шумерский - это агглютинативный язык - выражения строятся объединением простых слов и не используют глагольные формы, как в современных языках. Кроме всего прочего каждый слог имеет несколько значений - поэтому возникают проблемы при толкования этого языка, на котором уже три тысячи лет не говорят и две тысячи лет не пишут. УРА УШ-ДА УРА включает в себя слова: тело, сердце, душа, доверие, кровь, смерть, плацента, яд, порабощение, выбросить, удалить, уничтожить... - что дает представление о концептуальной сложности этого обряда. Общий смысл понимают как "перемена души", а суть состоит в том, чтобы изъять душу из одного тела и вложить в него другую. Шумеры считали (быть может и не без основания, как бы это не казалось спорно) что этот обряд, одна из величайших тайн предоставленных древними богами своим верным последователям, как полномочие - вполне реален.
  
  Шумеры ценили красоту, но не до такой степени, чтобы широко практиковать замену уродливого или изуродованного тела на новое, "донорское", в косметических целях. И, разумеется, ритуал был недоступен для простых человечков. Впрочем, упоминаются несколько случаев, и в частности с принцессой Нарфатер, тело которой было заменено на тело другой девочки, красивой, украденной у родителей. Возможно, были и случаи добровольной сдачи души, если учесть реально существовавшую практику сдачи жрецам "первенцев" в жертву, как нам хорошо известно даже из Библии. Возможно, что это делали за деньги, или еще какие жизненные преференции.
  
  Не отсюда ли гуляет по сей день выражение "продать душу"?
  
  Жертва
  
  На картинке мы видим, что Авраам лично собирается принести сына в жертву, а ангел вовремя успевает перехватить его руку. Но на практике первенцев просто сдавали жрецам. И что с ними делали - дальше не упоминается. Человеческие жертвоприношения должны были иметь особый смысл, сравнительно с приношениями в жертву животных. Можно сказать, и так обычно пишут, что причины человеческих жертвоприношений многообразны. Но, кроме поэтического и аллегорического значений, или в другой крайности гастрономически-людоедского, которыми толкуют древние тексты, должен был в этом действе быть практический смысл. Что толку мучить человека, а затем потратить воз дров для его сожжения, если нет в том никакой отдачи, если только не иметь в виду полученное удовольствие от сомнительного развлечения?
  
  Человеческие жертвоприношения имели место в глубочайшей древности у очень многих народов, и трансформировались в итоге в жертвоприношения животных.
  
  Если вы спросите у еврея или мусульманина зачем они режут жертвенных животных - вам ответят, что так заповедовал им их Бог, и это просто не обсуждается - они выполняют его волю по вере своей и эта жертва угодна Богу.
  "Карго-культ"
  
  В других случаях, у других народов, когда изначальный смысл был уже утерян жрецами, идет уже мистерия имеющая вид авангардистского "перфоменса", который устраивают потенциальным "донорам-жертвам" неизвестные организаторы-культуртрегеры. Очевидно, в таких случаях власть дает охотно дает разрешение на "шествие", и возможно, сама же их организовывает - не шахтеры, чай, не "русский марш", и не "несогласные".
  
  Или то, что ранее имело значение, но было забыто и носит значения "каргокульта".
  
  К примеру: "По обе стороны Паткайского хребта, отделяющего индийский Нагаленд от бирманского Чиндвина, регулярные человеческие жертвоприношения сохранялись еще много десятилетий после упразднения Джаинтийского княжества. В долине Хукаванг (Северный Чиндвин) существовал обычай приносить в жертву мальчиков и девочек в августе, перед началом сбора риса. Жертвы похищались и обычно ими становились совсем маленькие дети. На шею им набрасывалась веревочная петля и на этой веревке их водили из дома в дом по всей деревне. В каждом доме ребенку отсекали одну пальцевую фалангу, и все жители дома мазались кровью, они также лизали отрубленную фалангу и натирали кровью котел для приготовления пищи. Затем жертву привязывали к столбу посреди деревни и умерщвляли постепенно, нанося несильные удары копьем. Кровь из каждой раны тщательно собирали в бамбуковые сосуды и ею, потом мазали себя все жители деревни. Внутренности умершего вынимались, а мясо снималось с костей, и всю плоть, поместив в корзину, выставляли на платформе посреди деревни как жертву духам. Жители деревни, все измазанные жертвенной кровью, плясали вокруг платформы и рыдали одновременно. Затем корзина и ее содержимое, как сообщает Грэнт Броун, выбрасывались в лес. G.E.R. Grant Broun. Human Sacrifices near the Upper Chindwin // Journal of the Burma Rescarch Society, V. 1., 1887."
  
  Все эти жутчайшие с точки зрения христианина подробности "жертвоприношений", как и другие подобные им у других народов мира объясняются многими теориями появившихся в конце XIX - начале XX века. В дальнейшем об этом стало говорить "неполиткорректно" и позднейшие исследования мало что прибавили к ним, кроме, естественно, "разжигания религиозной ненависти". Приведем некоторые из них, которые приняты в качестве официальных "научных" объяснений.
  
  Э. Тайлор считал, что душой принесенного в жертву искупается душа живого человека или целого общества.
  
  У. Робертсон Смит, увлеченный теорией тотемизма, указывал, что племена, тотемами которых были хищные животные, могли в качестве ритуальной пищи употреблять людей из иных племен, соединяясь через пищу со своим божеством.
  
  Генри Губерт и Марсель Мосс видели смысл подобных жертв в уподоблении человека богам. Бог, творя мир, приносит себя в жертву, и, следовательно, человек, дабы достичь Бога, должен принести Ему в жертву себе подобного.
  
  Сэр Дж. Фрезер полагал смысл человеческих жертвоприношений в обмене энергии между убиваемыми старцами и приносящими их в жертву молодыми претендентами на власть в общине. Через такое жертвоприношение мудрость старцев соединялась с творческой силой юности.
  
  В свое время я хорошо проштудировал "Золотую ветвь". Не знаю, какой рукой писал Фрезер, левой или правой, но что его труд иногда стоит читать слева направо и понимать значение написанного наоборот - это понял. Возможно, Фрезер называет обычай язычников отправлять стариков-"нахлебников" привязанных к саночкам в овраг или на тележке отвозить на вершину горы Фудзи, жертвоприношением. Но, известно - в жертву "каннибалы" (жрецы Ваала) в большинстве случаев принимали (потому что "приносили" их, в прямом смысле приносили, другие) людей молодых или детей, первенцев - "бараббасов".
  
  Но, сэр Фрезер все же более точно выразил мысль об "обмене энергиями", хотя и поменял полюса.
  Обряд
  
  В большинстве случаев урушдаур применялся для достижения трех основных целей:
  
  Устранение физических недомоганий, связанных со старением и износом организма путем узурпации тела молодого и здорового человека.
  
  Внедрение "чужого" в тело человека, пользующегося доверием у противника.
  
  Узурпация власти. Возможно отсюда растут корни "верификации свой-чужой", проверки законного правителя, как в легенде об Экскалибуре.
  
  Воспользоваться обрядом было дано не каждому претенденту в силу разнообразных причин.
  
  Претендент должен был поступить в распоряжение жрецов храма на срок не менее шести месяцев, в течении которых он подвергался разнообразным испытаниям, чтобы определить способен ли он переместиться из одного тела в другое. Одной из обязательных "процедур" было непосредственное занятие "священной проституцией" или услуги связанные с ней.
  
  Если претендент был признан жрецами годным, то следующий год он(она) проводил в так называемом "погружении", целью которого была подготовка отделения души от тела. Процедура включала сложную технику телесных и умственных упражнений, абсолютного послушания "мастеру" и воплощенному в него Богу. Когда подготовка заканчивалась - приносили жертву. Её конкретно приносили, поскольку в большинстве случаев действо было недобровольным. Жертву похищали, "готовили", и доставляли в место, где должен состояться обряд. В идеале, невольный донор должен был быть как можно старше, но не настолько, чтобы смог противостоять волей этому процессу.
  
  Считалось, что в первые годы жизни Дух еще не постоянен в теле, а потому легче с ним расстается. В любом случае обряд не работает, если женщине-донору более 21-го года, а мужчине не более 14-ти. Но если жертва слишком молода, то может не выдержать длительного периода "подготовки" с жестоким обращением, необходимым для отделения души от физического тела.
  
  Таким образом, большинство "доноров" - были дети от 8-ми до 14-ти лет.
  
  Муки "отделения" могли продолжаться от одного до четырех дней, в зависимости от воли и силы доноров, с тем, чтобы проявилась готовность покинуть тело.
  
  Тело "претендента" хоронили тайно и анонимно, "донор" продолжал жить с новым пониманием реальности и солидным багажом тайных знаний. Душа несчастного попадала в "контейнер", который хранился в тайне и недоступном месте, потому как считалось, что если контейнер будет сломан или открыт - душа будет освобождена и может принести много бед как приведение, преследуя нового хозяина своего бывшего тела. Возможно, есть какие-то варианты, если вспомнить "арабские" сказки о рабах "лампы" и о многочисленных вариантах рассказов о мальчиках-аладдинах, "алмазах неграненных", специально отобранных для определенных миссий и ускользнувших от злобного старца.
  
  Технология была отработана, но всё забывается со временем и приходит в упадок в связи с недостаточной подготовкой жрецов. Дела не всегда шли хорошо. Одна из "таблиц" показала статистику, что урушдаур прошел успешно в 40 случаях из 60-ти если это были дети младшего возраста; в 30-ти из 60 старших детей; 25 из 60-ти подростков; 12 из 60-ти молодых людей; в 3-х случаях из 60-ти особей зрелого возраста и в одном случае с 60-ю стариками. Было отмечено, что это происходило из-за жесткости подготовительного обряда. Возрастные различия в "потерях" обусловлены степенью фиксации души к телу - чем "доноры" старше тем они выше.
  
  У претендента, который не смог воплотиться, было два варианта: возвратиться к подготовке к новому обряду или стать жрецом обряда.
  
  Обратной дороги в жизнь обывателей не было - тайны старались хранить.
  
  25. Стражи. Непрочитанное сообщение
  
  Так называлась серия "работ" моего давнего приятеля Игоря. Чем только человек в жизни не занимался - был циркачем, таксистом, археологом, художником, работал в "горячем цеху" (где "смертельно устал и уволился", как написал он в заявлении об уходе), работал зятем большого писателя, сам писал, работал диссидентом. Искал себя. Нарожал с третьей женой 10 детей. Развелся - и с четвертой женой родил девочку. В жизни его помотало изрядно, но жизнерадостнее его я не видел человека. В конце-концов он увлекся эзотерикой, стал практиковать "ребёфинг" и "роды в воду".
  
  Так вот, решив однажды что "скульптор" тоже неплохая профессия, он создал "Улыбки веков" - глиняные маски, коряво сделанные и плохо обожженные, которые носили некоторое портретное сходство с членами политбюро. Во всяком случае, Игорь краем глаза явно поглядывал на эти портреты. Изваяв их за пару дней, он оттащил их на худсовет выставки чему-то значительному посвященной, вроде 60-летия Октября. В выставкоме, при просмотре, комиссия сначала замерла на несколько минут разглядывая рельефы, затем все стали натурально и всё громче ржать. Завернули ему работы. Мотивировали тем, что он не член Союза.
  
  Удивительным образом шедевры были похожи на портреты питекантропов и неандертальцев из мастерской Герасимова.
  
  Первая и единственная попытка стать скульптором не удалась.
  
  Лесок слева - дубовая роща. Местным пейзанам несколько сот лет, вплоть до "перестройки", было запрещено вырубать растущие в этой местности дубовые деревья. И все окрестные избушки-дома здесь традиционно слагались из бутового камня, которого в избытке выходит из черной земли в оврагах и по берегам рек. Но балки, перекрытия, потолки повсюду браконьерски делались из дуба, само-собой, несмотря на запрет. Сейчас, в наступившие на Россию времена победившей демократии, дуб - дерево уже редкое даже для этих мест. Пересохшая, за несколько столетий до широкого ручья, речка впадает в Дон. Справа за лесопосадками сделанными во времена СССР когда-то была обнаружена стоянка древних людей 30-тысячелетней давности. Обнаружена случайно - мальчишки нашли полированный каменный топор и каменные наконечнки стрел. Отнесли в школу. Там связались с археологами, которые чуть покопавшись нашли древнюю керамику более позднего времени. Культурные слои здесь лежат вглубь до десятков метров. Совсем недавно в этих местах, не прекращаясь тысячелетиями, кипела жизнь, по высохшему руслу реки, заросшему сочной травой паслись тучные стада, а на горках стояли каменные крестьянские дома. Сейчас всё заросло, запустело, леса активно вырубаются - это выгодно. Поля не засевают - не выгодно. Впрочем так повсюду.
  
  Берега Дона в верхнем течении - это колыбель нашей цивилизации - и это без пафоса. Недалеко от этих мест, выше по течению, ставшее знаменитым село Костёнки. Возраст древнейших поселений человека там составляет от 42 до 45 тысяч лет.
  
  Археология наука затратная. Чтобы что-то "открыть" - нужно это отрыть. И "тормоза" в этой науке объясняются банально - отсутствием средств. С одной стороны, Костёнки - явление уникальное во многих отношениях, и прежде всего в мировом его значении - с другой: что по верхнему Дону не копни, где угодно, повсюду - наткнешься либо на палеолитическую стоянку, либо на древнерусское городище.
  
  Этим летом я заглянул в краеведческий музей когда-то славного, а ныне депрессивного, как и все подобные другим мелким городкам РФ, города Данков. Меня интересовала судьба огромной (по описаниям) черной каменной бабы, вывернутой плугом трактора из чернозема лежащего километров за пять слева от того дубового леса на фотографии. В "музее", когда-то бывшем храме, я, очевидно, был редким посетителем который задает конкретные вопросы, и две его сотрудницы, изумившись этому обстоятельству, охотно рассказали, что, дескать, да - был такой случай лет тридцать назад. Но судьба скульптуры неизвестна - кто-то приехал, погрузили и отвезли в неизвестном направлении. Должно быть в Москву. И вообще, вся экспозиция, которая относится к палеолитическим временам, по сути собрана любопытствующими местными жителями, чаще деревенскими школьниками, то тут, то там собирающим черепки и камешки. Нет ни одного экспоната, который был бы передан на хранение от какой-либо научной экспедиции. Коллекция в музее немногочисленная, но примечательная. Тут и керамика с ромбовидными узорами, и диоритовые топоры-молоты, костяные гребешки и гарпуны, мелкие статуэтки "божков". Наиболее ценной мне (для меня) представилась информация о местоположении находок. Фотография местности соответствует примерно точке, отмеченной на нижнем участке карты кружком Љ 35.
  
  Все находки здесь, по большей части, случайны - сделаны на берегу реки на протяжении десятков километров данковского района, который неизвестен широкому "научному миру". Почему находки "случайны" - понятно - где-то песочек с берега осыпался - а в нем камешек любопытный. Чуть покопали рядом - другой нашли. Заниматься этим делом целенаправленно можно только зная где копать. У археологов руки не доходят, а может быть есть и другая-какая причина этим не заниматься. Есть же Костёнки? И будет с вас. Ну... вот вам еще и Сунгири, в довесок. Достаточно. Чтобы не зазнавались.
  
  Я не уверен, что наши предки заселяли исключительно берега рек - просто на берегу артефакты легче отыскать. Селяне не все любопытны, и камешек в огороде рассматривают как лемеха помеху. Впрочем, на ловца и зверь бежит. Пока я лукаво мудрствовал в тех местах, размышляя, как бы это типа экскаватор пригнать в виде пару взводов стройбата с лопатами в руках, мне притащили, похвастаться, "камешки с огорода". Очень примечательные камешки. Человек тот из любви к прекрасному сотворил из них вазу при помощи клея "момент". Удивительно эстетское получилось изделие - просто "Улыбка веков".
  
  Да что там Дон... любое место России - артефакт. Сама Россия - артефакт, доказывающий связь времен.
  
  Палеолитические находки и стоянки древних людей в Европе широко известны, (как и раскрученный бренд "кроманьонец", обозначающий "человека разумного", или "неандерталец" - названных так по месту обнаружения) - но, единичны. И не идут ни в какое сравнения с находками сделанными на территории России как по численности, так и по древности. Впрочем, отдельные западные исследователи признают, что "Европа началась из России". И признать это - восстановить "this huge missing peice of the jigsaw puzzle" (этот огромный недостающий кусок головоломки) - понять, откуда взялись "арийцы" и европейские языки.
  celo vieca
  
  Если Вы родились до "перестройки", то детьми, возможно играли в ныне забытые и жесткие русские игры как "лапта", "царь-горы", "чижик" и пр. Или в "казаки-разбойники". Это когда что-нибудь ищешь, а на пути находишь подсказки-символы. Причем, по правилам игры, символы, (самый простой из них стрелка), могут быть запутанными, но не должны быть ложными.
  
  Это не особенно относится к данной теме, но в тех библейских местах на деревьях растут такие вот буковки, как на фотографиях ниже. Как будто детским прибором для выжигания их отгравировали на коре. Они показываются на несколько дней - и зарастают. Успеем прочитать? А понять?
  
  
  25. Стражи. Чудесная планета
  
   Страж (м.) - сторож, караульщик, безотлучный надсмотрщик, блюститель, наблюдатель, надзиратель, часовой.
  
   Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля
  
   "Существует теория, которая утверждает, что если когда-нибудь кто-либо узнает точно, что такое Вселенная и почему она здесь она немедленно исчезнет и будет заменена чем-то еще более странным и необъяснимым. Существует еще одна теория, которая утверждает, что это уже произошло".
  
   Douglas Adams
  
  Человече.
  
  Что же такое, это за существо, человек? В чем его отличие о "животного"? Что означает быть человеком?
  
  190 ответов, полученных мною на этот вопрос от разных людей, по идее, должны были бы наметить какое-либо обобщающее резюме - но этого не произошла. Мнения разделились, совпадая в той части морали, что - человек должен "не быть куском говна". Впрочем, некоторые читатели, посмеявшись, заметили, что вопрос этот "проклятие философов", и для того чтобы обдумать этот "простой" вопрос требуются тысячелетия. Так оно и есть, если принять во внимание количество авторитетных книг написанных на эту тему - но у нас с вами нет столько времени, а жить с этим как-то надо. Итак: "человек есть венец творения"; "часть живого мира"; должен иметь "иметь "чело" (лицо или если хотите индивидуальное физическое тело) и "век" - временной отрезок, отпущенный на жизнь"; "Быть Человеком - жить в соответствии с совестью" и "чувствовать свою ответственность"; "Принадлежать к виду homo sapiens", "обладая свободой выбора, разумом, словесной речью, мыслить и действовать в рамках нравственных категорий."; человек - "набор исполняемых команд и запросов на ожидание, в рамках системы и адресации памяти"; "непрерывно осознавать себя, и определять себя через своё собственное сознание"; "В писании сказано, что мы - боги".
  
  Последнее замечание про "богов" показалось мне интересным, и я попросил читателя его промотивировать.
  
  Вопрос о соотношении случайности и закономерности происхождения человека рассматривался многими учеными и философами. Вопрос имеет множество аспектов, в том числе и самый важный, (кроме морально-этических, постоянно сопровождающих эту тему) - а была ли вообще "эволюция". И если была, случилась ли под влиянием природных факторов, или в силу нескольких мутаций.
  
  Почему эти мутации обошли стороной одних обезьян, так и оставшихся обезьянами, и не пощадили точно таких же, соседних? Избранных? Тогда отчего на Земле несколько видов (рас) людей? Кого из гоминидов можно считать человеком, а кого нет? Исчезли ли "тупиковые ветви", или часть из нас продолжают быть австралопитеками и неандертальцами? Что такое эволюция - суперпрограмма? Прекратилась ли эволюция, достигнув пика в Homo Sapiens, и человеку оттого грозит неизбежная деградация, или механизм эволюции еще крутится? Возникнет ли в этом случае новый вид человека Homo Futuris?
  
  Почему мы вообще появились и выжили на этой планете? И, к тому же, в нужное время в истории Вселенной, при прошествии пяти миллиардов лет жизни Солнца. Когда-то расплавленная поверхность Земли остыла, но не слишком. Нас укрыли атмосферой, которая не дает Солнцу нас поджарить и не дает остыть, когда светит Луна. Нам постоянно перемешивают атмосферу, чтобы мы могли извлекать кислород для зарядки своих батареек и поставляют для очищения системы свежую воду, в следствии ее круговорота. Даже оставляя в стороне вопрос бытия "здесь и сейчас", вероятность случайно сработавших физических законов и событий, приведших к этой точке, составляет менее 1 из числа выражаемого единицей с 50-ю нулями. Это подсчитал Эндрю Уотсон из Университета Восточной Англии пару лет назад. Он сделал математическую модель возникновения жизни на Земле, где были заложены четыре реперные точки в эволюции Homo Sapiens:
  
  появление бактерий,
  
  сложных клеток,
  
  специализированных клеток (многоклеточных организмов),
  
  и в конечном итоге разумных существ с языком и сознанием.
  
  Формула биологического развития напоминает уравнение Дрейка, (которое мы упоминали в одной из глав), и трактоваться может так же широко. И так же спорно, добавит кто-то. С другой стороны, только совсем недавно возникла возможность провести весьма приблизительную статистическую оценку того насколько нам повезло в этой вселенной. А ранее, в досуперкомпьтерную эру, это было невозможно.
  
  Для дидактической наглядности: вероятность существования живых существ на планете эквивалентна тому, что на показанной мною фотографии дерева, (где случайные воздействия внешних факторов привели к возникновению пары читаемых слов), на его коре появилось бы не два слова, а глава "Войны миров", где буковки вырезаны старославянским шрифтом. То есть, вероятность такового события так мала, что по теории причинности почти невозможна, а потому подобна чуду. Понятно, что два случайно, невесть откуда, появившихся слова - это не чудо, а случайность. А если четыре слова проявятся? Мало? До чуда не дотягивает? Скажем, вот таких четыре слова: МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН, упаси нас от того святые декреталии. В чем же тогда разница чуда от случайности? - В их смысле. Знаковой осмысленности и направленности. Чудо - не случайность. И не случайно - оно проявление тех законов, которых мы знаем так мало, и тех Законов, которые нам неизвестны.
  
  В общем - короче, дорогой мой читатель, Вы - настоящее чудо. Особенно будут рады этому обстоятельству девочки.
  
  Вы уже осмыслили этот факт? Если нет - загляните в зеркало - и далее попробуем разобраться в этом поглубже, проверив официальной научной алгеброй гармонию.
  
  Итак.
  
  В начале была создана Вселенная. (Гм... написал и подумал, что это очень на что-то похоже и ненаучно).
  
  Надо бы как-нибудь по-другому начать, но слово "создана" заменить чем-то трудно. Выражение "появилась" мало отличается от слова "создана" с научной точки зрения, ибо ничто не появляется ниоткуда и не исчезает бесследно, особенно если речь идет о структурированном и организованном "предмете" невообразимо огромной массы, и гораздо сложнее компьютера, который Вы оживили, нажав всего одну кнопку. Вселенная проявилась. Не было - и... вот она! Это многих людей сделало несчастными, сердитыми на этот Мир и очень широко рассматривается как плохой ход несуществующей Сущности, а потому этот мир не создававшей. Мир появился сам собой и ниоткуда.
  
  Космологи предполагают, что до недавнего времени вселенная была безжизненной совокупностью частиц висящих во мраке. Эволюционисты, начиная с Дарвина, и кончая учителями средних школ, проповедуют как религию теорию, по которой мы являемся случайным образом собранными частицами обломков взрыва, который явился ниоткуда, без всяких на то причин, и в никакой день.
  
  И в итоге, элементы, слипшиеся случайным образом, стали тем высокоорганизованным парнем, который выиграл мировое первенство в поедании хот-догов на время и количество. Мало того, случайным образом соединившиеся молекулы и слизь дали тому парню еще один компонент, не учитываемый космологами. Парень сознает себя человеком. И этот компонент - сознание, разум - не мелочь.
  
  Могут возразить, - мол, в будущем машины тоже станут разумными, если их напичкать электроникой на наносхемах. Ну да - может быть в теории такая планета Железяка, на которой разумные, самовоспроизводящиеся роботы, соединяясь в экстазе с другими красивыми роботами собирают новых. Робот-мама, робот папа. Робот слесарь и робот-энергетик. Робот-менеджер. Робот-нефтяник. Робот-кошка и робот-мышка. Робот-клоп, который сосет из более технологичных роботов их горячее масло, текущее по капиллярным резиновым трубкам, пока те подзаряжаются в док-станциях, закрыв окуляры шторками. Робот-червь и робот-вирус.
  
  Вроде и от нашей бренной жизни ничем это не отличается. По нашей жизни значительная часть людей бОльшие роботы, чем сами, не созданные пока ещё, те интеллектуальные самовоспроизводящиеся машины. Но, гораздо дешевле.
  
  Предполагая таковую, возможную, механическую жизнь, всё равно придется ставить в её начало Создателя Таковой Жизни, а за ним целую индустрию, разрабатывающую микросхемы, софт. Заводы-фабрики по производству "железа". Промышленность добывающую, шахты, скважины. Транспорт. Исследовательские центры, где создают прототипы, испытывая их в полевых условиях и заменяя их на работоспособные. Нужна целая армия демиургов-механиков и дизайнеров-проектировщиков.
  
  Если конечно не предположить, что два куска железной руды могут сами наползти друг на друга и создать другой, более совершенный. А тот еще более оттого эволюционировал, сам по себе став шестеренкой и найдя каким-то образом другую шестеренку, сцепившись с ней, породил болт. Болт родил гайку. Гайка - шайбу. Шайба с каким-то фертильным стержнем согрешила и родила гаечный ключ. Однажды они подкатились сами собой, собравшись все вместе в нефтяной луже - и породили в свальном грехе первый в истории агрегат. Возражение, что люди не железяки - не принимается, поскольку роботы могут лишь частично состоять из железа. И только в тех частях, где оно необходимо.
  
  Будущие, продвинутые чудо-роботы будут собраны, скорее всего, не из примитивного железа, а из нанотехнологичных углеродных соединений. В среднестатистическом человеке, напомню, углерода - 12 кг.
  
  Отгоните от себя мрачную мысль о механистичности Вашей жизни, и продолжим.
  
  Одним словом, попытки объяснить природу Вселенной, ее происхождение, и то, что происходит на самом деле, требует понимания того что Вы, лично Вы, как наблюдатель, и Ваше присутствие на этой планете, играет важную роль. В соответствии с принятой на сегодняшний день парадигмой Вселенной - законы природы сами собой, просто таки выскочили из небытия, как чёртик из коробочки. Говорят нечто вроде этого: - От Большого взрыва до настоящего времени нам невероятно везло. Это счастье началось с момента создания - если бы Большой Взрыв был в одной миллионной части более мощный, звёзд и галактик не существовало. Если гравитационные силы были бы снижены на волосок, звезды (включая Солнце) не воспламенились. Есть более чем 200 физических параметров, просчитанных на суперкомпьютере, которые могут иметь любое значение, но, так случилось, к нашей вящей выгоде, что они так хитро совпали, чтобы Вы были здесь. Измените один из них, - и Вы никогда бы не прочитали этот текст.
  
  Но наше счастье не остановилось на установившихся физических законах, постоянных силах, и константе вселенной.
  
  Orrorin tugenensis (Человек Миллениума), Ardipithecus ramidus (Ардипитек рамидус), Ardipithecus kadabba (Ардипитек кадабба), Sahelanthropus tchadensis (Сахелантроп из Чада), Australopithecus anamensis (Австралопитек анаменсис - "озёрник"), Australopithecus afarensis (Австралопитек афаренсис), Kenyanthropus platyops (плосколицый кенийский человек), Australopithecus africanus (Австралопитек африканский), Australopithecus garhi (Австралопитек гархи, Человек-Сюрприз), Australopithecus sediba (Австралопитек седиба. "Седиба" - это колодец, место, где нашли пару таких скелетов), Australopithecus aethiopicus (Австралопитек эфиопский), Australopithecus robustus (Австралопитек робустус), Australopithecus boisei (Австралопитек Бойса), Homo habilis (Человек умелый), Homo georgicus (Человек-грузин), Homo erectus (Человек прямоходящий) и совсем недавно "открытый" Homo floresiensis - все эти и другие виды претендентов на звание "человек" - вымерли. Пожалуй, все вымерли, кроме грузин, которые считают себя (с момента находки косточек) отличным от других древнейшим народом, прямо происходящим от Homo georgicus, гоминида, жившего 1 млн. 770 тысяч лет назад и найденного на их территории.
  
  Принято почему-то считать, что все перечисленные виды были человеки, хотя большинство из них более походило всё же на обезьян. Считается, что даже неандертальцы, с их развитым мозгом (который более "человеческого" по объему) и те - вымерли. И, хотя мы все сейчас очень не похожи друг на друга, - одинаковы с точки зрения официальной науки - мы все усреднены, чтобы никто не обиделся, упаси нас Права Человека на Толерантность, в единое человечество, одного вида Homo sapiens. Мы оказались единственным видом человеческих существ, пережив других. И тех других, косточки которых еще не нашли - поскольку все вышеприведенные виды предков человека - случайные открытия. Сколько их еще будет...
  
  Наши случайные удачи продолжаются по сегодняшний день.
  
  Астероиды могут ударить Землю (взгляните-ка на "кратеры Луны"), вначале затопив, а затем обуглив поверхность. Соседние звёзды всегда могут стать сверхновыми, разрушить озоновый слой и отстерилизовать планету излучением. Супервулканы могут надеть на Землю саван пыли, которая в атмосфере может висеть годами - следствием этого может быть голод и страшный мороз. Солнце выбросит гигантский протуберанец... Это всего лишь несколько вероятностей (из миллиардов) того, что может пойти не так. В любой момент времени. Иногда вам об этом напоминают.
  
  История эволюции читается как сказка "Маша и медведи". Девочка в ней пробует кашу из разных мисок и находит ту, которая её устраивает. Находит подходящий ей стульчик, а далее кроватку. И всё с третьей попытки. Универсум более благосклонен к человеку вида Homo sapiens. 13 миллиардов лет мы невероятно и хронически удачливы и живём - так складывалось. Практически всё было в самый раз, впору и с первого же раза.
  
  Всё это имело бы смысл, которого мы доискиваемся, если предположить, что Большой Взрыв, в виде трех медведей как в логике той сказки, жахнет в финале, в конце физической причинности, а не начинает её.
  
  Это - если по человеческой логике.
  
  В классической физике прошлому предполагается существовать как определенному ряду событий, но в соответствии с квантовой физикой, прошлое, как и будущее, неопределенно и существует только как спектр возможностей.
  
  25. Стражи. Три цвета: Белый, Желтый, Черный
  
  "Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего." (Матфея 24:42-44)
  Цель - это путь во времени
  
  Скажем так - если Вы меня сейчас читаете - значит Вы человек разумный. Не в том смысле, что читаете конкретно меня, что, разумеется приятно моему эго, и совсем немаловажно раз так совпало во времени и пространстве, - но, вообще. То бишь - Вы существо вида Homo sapiens, Sapiens.
  
  Мы, совместно с вами, пробовали разобраться, что такое человек, но далее утверждения Платона о существе с плоскими ногтями не продвинулись, за исключением того, что существо это должно обладать некоторыми моральными принципами. Но если этих "моральных принципов" изначально нет у "человека", как быть? И что в этом случае отличает его от животного? Способность пользоваться инструментами для добывания пищи, как и общение с себе подобными, равно как способность производить в уме некоторые вычисления - отпадают - в некоторой степени ими обладают животные. И разумеется это не наличие мозга, как такового. Вот и у хомячка тоже мозги есть - а что толку? Мозги дадены Создателем большинству земных существ. А и те у кого их мало, или они вовсе у них отсутствуют, как у амёб - тоже строят себе домики, роют норки, находят пропитание, чтобы продолжить жизнь себе подобных.
  
  Может быть дело в размере мозга? Может быть. Но вот у неандертальца, по сравнению с теперешним средним человеком мозги были большие, а вот у Эйнштейна мозг был маленьким. Что не помешало ему получить Нобелевскую премию за открытие Второго закона фотоэффекта. Каковы были мозги у ученого открывшего Первый закон мы не знаем, их не препарировали для музея, поскольку ученый этот для большинства людей планеты менее известен. В общем - русский какой-то.
  
  "Рашид Рашыдыч, а вот если бы к нам существа с других звёзд прилетели, ты бы знал о чем с ними разговаривать?
  
  - Пачему нет?
  
  - а о чём? У тебя же незаконченное среднее.
  
  - Мм... о работе... о детях поговорил бы. Пускай летят! Хэ! Хорошо посидели бы.
  
  - Жалко, что они к нам никогда не прилетят...
  
  - Пачему?
  
  - Потому что кроме нас, Рашидик, никого не существует. Это мне один товарищ сказал. Главный по тарелочкам."
  
  Я так предполагаю, что кое-кто, прочитав этот отрывок из фильма "Блондинка за углом" подумал, что речь сейчас пойдет о том что расы не равны и я далее я буду доказывать превосходство одних над другими.
  
  Вовсе нет. Черные - прекрасны у себя в Африке, жёлтые - тоже красивы, а белые великолепны. Но нет более совершенного по красоте существа на планете, чем блондинка. Впрочем, это из области личных предпочтений, на которые я имею пока право. Меня больше волнует в том диалоге то, правду ли сказал главный по тарелочкам о том, что мы единственные разумные существа во вселенной.
  
  В Нигерии повсюду развешаны плакаты с надписью black is beautiful. Кому-то, возможно, не слишком понравится эдакий самопиар по-чёрному, но по тамошней легенде Создатель вначале смастерил именно черного человека. Да так тщательно и искусно, что даже для кожи использовал самый наилучший материал. А уж из остатков сделал белого человека и хорошей кожи ему не хватило. Поэтому белых в Нигерии называют аибо - человек без кожи. Нигерийцам чуть жаль белых, но и есть резон похихикать: если уж на кожу не хватило, то что говорить о мозгах?
  
  Тем более, что и сами белые подтверждают, что первый человек зародился в Африке.
  
  Здесь хороший вопрос возникает, а так ли уж хорошо и престижно иметь в прямых предках первых людей? Не лучше ли родиться попозже?
  
  Особых сомнений у ученых, что величина мозга непосредственно влияет на интеллект - нет. И если говорят о том, что, дескать, умственные способности от объема мозга не зависят - то это дань нынешней толерантности - черепные коробки людей разные по объему. Подавляющее большинство "думающих" людей всегда имело развитый мозг и не слишком развитые челюсти, что ныне считается не слишком фотогеничным обстоятельством. Не имея врожденной челюстной патологии кое-кто чтобы стать еще более красивым и мужественным вставляет импланты в подбородок. Мода такова - считается что неандертальская лошадиная челюсть украшает людей - подобные пластические операции сделали Микки Рурк, Леонтьев и даже Алла Пугачева. Да и в прошлом веке с плакатов на нас смотрели разнообразные человечные Ленины-Сталины, которые, по их виду, много кушали и часто жевали гранит науки, но мало думали.
  
  Но вот то, что делает человека действительно разумным - это наличие лобных долей. Это заметил еще Чезаре Ломброзо, когда изучал типы преступников. Большой статистический труд родоначальника антропологического направления в криминологии и уголовном праве хотя и признан чрезвычайно нетолерантным, но до сих пор пользуется популярностью у некоторых думающих поли(мили)цейских.
  
  Если возвратиться к "моральным принципам", (тому, что отличает человека от животного, по мнению большинства читателей) - то ответственность за них несут как раз те лобные доли мозга. Они отвечают за качества, определяющие личность человека: внимание, абстрактное мышление, способность к решению проблем, самоконтролю и критической самооценке, синтезу и анализу - служат регуляторами сложных форм человеческого поведения. В этой области находятся зоны, отвечающие за память, способность человека к обучению и коммуникации, а также за творческие способности и мышление. Проще говоря, эта часть мозга отвечает за способность организовывать мысли и действия в соответствии с намеченными целями, выявлять несоответствия и исправлять ошибки. У животных лобные доли мозга почти отсутствуют, но чуть более выражены у приматов. В общем - тот инструмент, что делает человека человеком вовсе не челюсти и прикольная шевелюра - это лобные доли мозга.
  
  Да, все люди должны быть равны в своих правах, несмотря на неравные способности, которые напрямую зависят от развития лобных долей и строения черепа. Кое-кто, на полном серьезе, считает, что лобные доли можно развивать и "тренировать" и даже денюжку берут за "тренинг". Но природу не обманешь. Если естественные способности заложены изначально, как ТТХ, в приаттаченном процессоре, то никакими тренингами обезьянку до подобного, даже изначального детского уровня человека не проапгрейдишь. Хотя и котик будет танцевать, а медведь ездить на велосипеде. Собаки могут служить санитарами, а лошади транспортным средством. При условии обучения.
  
  Увы, в современном мире разница между разумом и тренировкой почти стёрта. И дрессированная обезьянка может в короткие сроки заработать своими ужимками гораздо больше ученого, и как следствие - выжив самой, позволяет выжить и дать потомство тому кто ее дрессирует, в отличии от ученого у которого гораздо меньше шансов выжить в этой системе конкуренции.
  Схема Љ 1
  
  Любая эволюция предполагает развитие. Процессы в ней могут носить как линейный, так и скачкообразный и даже петлевидный характер. Могут быть нелинейны и возникать параллельно. Эту картинку я сфотографировал в краеведческом музее г. Данкова, о котором уже рассказывал.
  
  Мы видим простую схему того как якобы развивалось человечество. Провинциальному художнику наиболее всего удался образ хорошо выбритого "кроманьонца", напоминающего исполнителя роли взращённого обезьянами Тарзана - Лекса Баркера. А может быть оригиналом послужила чья-то другая фотография, но можете не сомневаться - кроманьонцы выглядели как-то так. Разве что челюсть была менее массивна.
  
  Здесь всё обывателю ясно: на схеме от обезьяны к человеку ведут стрелочки. Точно так же преподают и в школах детишкам, вдалбливая им ее в детские головки. Только вот картинка то из-за тех стрелочек противоречивая получается. И, уверен, что ложь здесь сознательная. Поскольку любому антропологу известно, что неандертальцы, к примеру не жили в Африке, ни в Азии, а следовательно не могли породить кроманьонцев в Африке, если только не предположить, что кроманьонцы, (по сути те же современные люди), не почернели после того как образовались от неандертальцев рядом с ними по соседски проживающими в Европе в одно время, и которыми они любили закусить в пещерах, как некоторые ученые считают.
  
  А так - хорошая схема - и если стрелочки совсем убрать, замазать их - будет совершенно правдивая.
  
  Впрочем, быть может, версия о том, что современный вид человека включая негров всё же напрямую произошел от "белого человека" не столь безумна как кажется?
  
  Она менее популярна, чем общепринятая на сегодняшний день африканская версия. Версий и классификаций рас десятки, но все они, и каждая в отдельности претендуя на истину, противоречат друг другу и внутри себя.
  
  В возникновении любой из них прослеживается политическая подоплека. Антропология, наименее коммерциализированная наука из существующих. Это не физика - результаты исследований не продашь посредникам, чтобы они могли их перепродав производственникам извлечь навар. И напрямую не продашь. Прибыль из этого безнадежного предприятия могут извлечь только политики. Они заказчики исследований.
  
  Недавней памяти события Второй мировой войны это демонстрировали "гитлеровской расовой теорией". Но, разумеется всё началось гораздо раньше.
  
  Когда надо было колонизировать Африку - негры наукой считались подвидом обезьян, к которым белые не имеют отношения.
  
  Когда надо было её "освобождать", чтобы перераспределить прибыль по другим карманам - так тут же англичанами нашелся череп "древнейшего человека" - австралопитека.
  
  И пусть вас название не смущает, хоть Африка далеко от Австралии - australis от лат. "южный". Т. е. австралопитек - южная обезьяна. Название не противоречит сути- но, в память обывателя уже забили сведения о "человеке". Переходным звеном к человеку австралопитек может быть назван с очень большой натяжкой. Это скорее большая человекообразная обезьяна, вроде шимпанзе или орангутанга. Вымершая обезьяна, вроде этой, пока существующей:
  
  Нужно было завоевать симпатии кавказцев с целью овладеть этим важным со стратегических позиций регионом с целью вытеснить конкурентов (вспомните войны в позапрошлом веке) - так быстренько с подачи Иоганна Фридриха Блюменбаха западный мир принимает для белой расы название "Caucasian".
  
  Название "Caucasian" прижилось только в англо-американской расовой классификации. Но грузины о нём безусловно помнят.
  
  Другие исследователи 200 лет после Блюменбаха не видели оснований считать, что белое человечество возникло на южном склоне кавказских гор. И в нужный момент, странным образом совпавшим с растущими потребностями прогрессивной части человечества в грузинской независимости, обнаружился в 1991 г. Homo georgicus. Человек грузинский. Останки датируются приблизительно 1 млн. 800 тысяч лет назад.
  
  Примерно того же времени череп австралопитека, найденный в Стеркфонтейнской пещере (ЮАР).
  
  Даже внимательный взгляд не усмотрит принципиальных отличий в этих скошенных черепах без признаков лобных долей. Они идиентичны как два черепа родственных существ одного вида.
  
  Но, с одной стороны это "южная обезьяна" - с другой это уже "человек грузинский". Человек! А вы сомневались в эволюции...
  
  Очевидно, назвать найденное останками австралопитека было бы неправильно, - а грузинопитеком обидно. Также радуют интерпретации в реконструкции этого, примерно одинакового объекта:
  
  Углубляясь в тему мы узнаём, что те "индо-европейцы", которые входят в расовую классификацию как "арийцы" обозначены так не по морфологическим и физиологическим данным, а по лингвистическому принципу. То есть по языку на котором они говорят. Таким образом таджики, разговаривающие на диалекте персидского языка, попали в арийцы.
  
  Собственно, и таджиков бы никаких не было как народа, если бы не тов. Сталин со своей многонациональной политикой. Они бы просто растворились в узбеках и других племенах. Государства таджиков никогда не существовало до возникновения СССР. А теперь - есть. И даже без какого-то СССР.
  
  За кратчайшее время новообразованная Таджикская ССР достигла огромных социально-экономических успехов, оставляя далеко позади своих зарубежных соседей. Столица Таджикистана носила имя Сталинабад.
  
  Приведу замечательный отрывок - стоит того. Тов. Сталин очень любил произносить тосты:
  
  "Я хочу сказать несколько слов о таджиках. Таджики - это особый народ. Это не узбеки, не казахи, не киргизы, это - таджики, самый древний народ Средней Азии. Таджик - это значит носитель короны, так их называли иранцы, а таджики оправдали это название.
  
  Из всех нерусских мусульманских народов на территории СССР таджики являются единственной не тюркской, - иранской народностью.
  
  Иногда у нас русские товарищи всех смешивают: таджика с узбеком, узбека с туркменом, армянина с грузином. (Смех в зале. Прим. моё) Это, конечно, неправильно. Таджики - это особый народ, с древней большой культурой, и в наших советских условиях им принадлежит большая будущность. И помочь им в этом должен весь Советский Союз.
  
  Я поднимаю тост за то, чтобы процветало таджикское искусство, таджикский народ, за то, чтобы мы, москвичи, были всегда готовы помочь им во всем, что необходимо".
  
  (Сталин И.В. // Сочинения. Том 18. 1917-1953. Тверь, 2006. С.212)
  
  Не видите ли вы в этом связь времен, так сказать? Может быть москвичи г-н Путин с г-ном Медведевым продолжатели дела москвича тов. Сталина?
  
  Вернемся к схеме. Разумеется, она давно устарела. Вот посвежей:
  Схема Љ 2
  
  Схема гипотетична и напоминает дерево в тумане.
  
  По вертикальной оси - время в млн. лет назад. Сплошными стрелками показаны (как считается) более или менее точно установленные родственные связи, пунктирными - гипотетические.
  
  Но прогресс заметен. Уже нет сомнительной связи между неандертальцем и кроманьонцем. Видим, что на ней появилась новая ветка - вид человека, который как оказалось существовал в одно время с кроманьонцами.
  
  Homo floresiensis.
  
  Крошечное существо ростом меньше пигмея вызвало недоуменнее в научных кругах. Оно так не вписывалась в теорию эволюции, что поспешили заявить - нашли, де, череп человека больного микроцефалией. Версию отвергли большинством. Выдвинули другую - дескать, у них плоские лица - те люди страдали микседематозным кретинизмом. Т. е. следствием тяжелого йододефицита. Каким образом так случилось на богатом йодистой пищей острове - не уточняется. Но и эта версия провалилась под давлением новых фактов, постоянно появляющихся по мере всё более глубокого изучения костей хоббитов, их каменных орудий. То, что они могли изготовлять эти орудия и обращаться с ними тоже было подвергнуто сомнению - мол, мозг у них слишко мал. Но все на самом деле помнят - мозг Эйнштейна был гораздо меньше мозга среднестатистического человека, что не помешало ему пользоваться инструментами и стать физическим гением. Кроме того на черепе "хоббитов" явно присутствуют лобные доли, отсутствующие у Homo georgicus.
  
  По всему выходило, что Homo floresiensis должен занять свое место на генеалогическом древе человечества. Только вот с какого боку его туда приткнуть...
  
  И, возможно вы будете смеяться: компромисс нашли в том, что предками хоббитов, скорее всего, были не поздние эректусы, как считалось ранее, а более примитивные представители, близкие к "человеку из Дманиси". То есть к "Человеку Грузинскому". Заметьте - здесь политкорректно - "человеку из Дманиси". Явно, явно поторопились грузинские политики с названием.
  
  Впрочем, строение стопы "хоббита" таково, что не вписывается и в эту ветку. Оттого и пунктир.
  
  Если вы вспомните, я как-то упоминал извлечение из шумерской таблицы "Как Эрескигал выбрал Нижний Мир". Там речь шла об "укуби", расе карликовых существ, изначально созданных и предназначенных в качестве "продовольствия" для кингу. Но в итоге "дизайнеры жизни" им дали разум и волю сопротивляться. Тогда они ушли под землю.
  
  Непонятно как могла возникнуть раса хоббитов. Также непонятно куда она исчезла. Здесь тоже много предположений. Основная - они вымерли 12 тыс. лет назад из-за извержения вулкана и от недостатка йода в их мелких организмах.
  
  Но интересна другая. Хоббитов склевали злые аисты!!!
  
  Только не подумайте, что я чего-то придумываю, чтобы вас развлечь. На острове попутно обнаружили кости гигантских аистов-марабу. Птички жили в те же времена, питаясь мясом и падалью. Или падалью. Смотря что окажется ближе. Всерьез обсуждалось не могли ли человечки быть их добычей.
  
  Что-то в этом есть, если вспомнить что символом расы кингу был орёл.
  
  Схема далеко не полная. К примеру, на ней не хватает ветки Homo capensis
  
  .
  
  В период от 30 до 10 тыс. лет назад на юге Африки (отмечено перекрестьем на карте) обитали гоминиды с объемом мозга, превышающим человеческий примерно на 30 %. В антропологии они известны как "Boskop Man". Дело даже не в объеме мозга, а наличии гораздо более развитых лобных долей, что дало исследователям возможность предположить у них наличие фантастической памяти и таковых аналитических способностей, которыми современные люди не обладают. Кое-кто считает боскопов "людьми будущего" из прошлого
  
  Поскольку это не хоббиты с мелким мозгом, боскопов вообще не упоминают в связи с эволюцией. Хотя обнаружили их останки еще в 1913 году. Мы бы так и оставались пребывать в неведении на сей счет, если бы не книга "Big Brain: The origins and future of human intelligence" авторов-нейрофизиологов Гари Линча и Ричарда Грэйнджера (Gary Lynch and Richard Granger).
  
  Специалисты по мозгу вторглись на территорию антропологов, которые достигли почти полного консенсуса в своем видении стройной картины мироздания, где никаких рас не существует.
  Глобальная революция
  
  Так получилось, что антропология с расологией и краниологией, начиная примерно с 60-х годов прошлого века стали науками табуированными. Часть грубых фальсификаций с "древними" зубами-челюстями разоблачили, как в случае, к примру, с пилтдаунским "человеком" сторонние от антропологии люди, но в учебниках об этом не пишут - потому как представление о линейной эволюции, связи человек-обезьяна, через вымышленное связующее звено сразу ломается. Давайте уберем из схемы Љ 2 гейдельбергского человека и получится, что эволюция неестественно быстро переправила одну из обезьян с берега животных через "мозговой Рубикон" на человеческий берег.
  
  А то и запретными науками, если где-то заговорить о пропорциях черепов и расовых различиях. Говорить о расовых различиях немножко можно, а вот интерпретировать их нельзя - это расизм. Расоведческие исследования стали считаться отчего-то делом не совсем приличным и даже опасным, как исследования "холокоста" неевреями. Почему? Да потому что со всё более растущих тенденций современной науки никаких человеческих рас не существует. Нет различий.
  
  Это зафиксировано итоговым документом совещания по биологическим аспектам расовых проблем в 1964 году. Все мы существа вида Homo sapiens. Поэтому и негров, как расы уже нет, а есть безрасовые афроамериканцы и евроафриканцы. Если вы всё же видите негра - не верьте своим глазам - это такой же человек как и вы.
  
  Концепция нереальности рас как внутривидовых подразделений человечества абсурдна даже и не в научном смысле, а в здравом. Что не мешает ей с 60-х годов прошлого века победоносно занимать официальную позицию мировой власти на этот счет, исполняемую повсеместно в местах бывшего расселения белого человека. Мелтингпот и метисизация рассматривается как явление положительное в смысле генетического оздоровления человечества, а вся "изоляционистская" история человечества, (приведшая собственно к возникновению самих устойчиво жизенспособных рас), до этого периода, считается вредными расовыми предрассудками.
  
  Точнее даже вот так: "Никогда не было установлено, что смешение играет для человека в целом биологически отрицательную роль. Напротив, смешение широко способствует сохранению биологических связей между группами людей, и, следовательно, единству человечества в его многообразии" То есть - положительное влияние расового смешения тоже не установлено, на самом деле. Но это неважно, главное единство.
  
  Раса считается теперь уже не фактом, а понятием. Типологическую концепцию расы, с ее обмером черепов и фенотипами называют анахронизмом.
  
  Этому часть ученого мира сопротивляется, надо отдать некоторым должное.
  
  Как видим, конец пятидесятых и начало 60-х годов ознаменовалось не только "оттепелью", сексуальной революцией, возникновением "новой" музыки, отстрелом и устранением влиятельных мировых лидеров, осуждением "расизма" и освободительным движением в Африке, отбросившей цивилизацию в ней на сто лет назад, и тому подобными прогрессивными, и на первый взгляд не связанными событиями. Словами это можно определить только как "революция" - да, так это и называли в каждом том случае. В отличии от эволюции. Типа "перегрузка", говоря языком мисис Клинтон, нажавшей символическую кнопочку с такой надписью. И в этом смысле слово это точней чем "перезагрузка". Человеческие ценности в те 60-е начали менять потенциал на противоположный. Постепенно, но неуклонно. И если конец этого процесса зафиксирован недавно символом-кнопочкой, то начало той Глобальной Революции, протяженностью в 50 лет тоже имеет свой символ. Очень точный. О нем несколько позже, в следующей главе - сначала устраним несколько экивоков.
  Естественный отбор.
  
  Итак - науки о происхождении человека, а особенно расология, оказались для "демократии" науками вредно-экстремистскими, а потому ненужными современному обществу. Толерантность в ЕвроЕвропе кое-где достигла высшей точки отменой понятий "мать-отец" и заменой их на "Родитель Љ 1", "Родитель Љ 2".
  
  Если Вы еще не дошли до подобной политкорректности, не называете маму-папу по порядковым номерам и отличаете черное от белого - поехали дальше.
  
  Понятно, что расовые проблемы - весьма чувствительная область, а люди не все способны к конструктивной переработке информации, часто воспринимая ее как оскорбление. Впрочем, у большинства "оскорбленных" это просто повод к получению дополнительных очков на выживание своего клана в откровенно чужеродной для них среде. В естественном отборе нет нужды для современного человека, который уже несколько тысячелетий не приспосабливается к среде, а приспосабливает окружающую среду для своих целей. Отбор идет неестественный, под сладкий лепет о равенстве всех людей. Жизнеспособные особи с высоким интеллектом, по отношению к другим людям часто проигрывают в этой борьбе за выживание человеческим особям, не обремененным ни моральными принципами окружающего его общества, ни выдающимися способностями, но руководствующимся животными инстинктами, направленными на борьбу за более высокое место в пищевой пирамиде.
  
  Как об этом и писал основоположник теории эволюции, утверждающей историческое прогрессивное развитие биосферы Земли в своей работе "О происхождении видов в процессе естественного отбора или выживании избранных рас в борьбе за существование". Это полное название его труда, которое сейчас политкорректно урезали. Кому-то и Дарвин кажется экстремистом.
  
  "Люди разделились на различные расы или, как их можно точнее назвать, подвиды. Некоторые из них, как например негры и европейцы, столь различны, что если бы поставить перед натуралистом их образчики, не сопровождая дополнительными сведениями, они вне сомнения были бы классифицированы как подлинные, самостоятельные биологические виды."
  
  Что же сам Дарвин понимал под естественным отбором?
  
  "Если бы границы страны были открытыми, в неё несомненно иммигрировали бы новые биологические виды, и это серьезно нарушило бы положение некоторых прежних обитателей. Не следует забывать, насколько мощным может быть влияние даже единственного привнесенного извне экземпляра дерева или животного."
  
  "Верящий в борьбу за существование и принцип естественного отбора, признает, что каждое органическое существо постоянно стремится преумножиться в численности, и что если это существо хоть немного отличается в повадках или организации таким образом, который дает ему преимущество перед другими обитателями страны - оно захватит место этих обитателей и вытеснит их, как бы сильно не отличалось новая среда от среды его происхождения."
  
  "Племя, в котором большое количество членов в высокой степени воодушевлены патриотизмом, верностью, послушанием воли племени, смелостью и симпатией, и всегда готовы прийти друг другу на помощь и пожертвовать собой для общего блага племени, восторжествует над большинством других племен - и это и будет естественным отбором."
  
  Gloria victoribus
  
  25. Стражи. Три цвета: Черный. Желтый. Белый
  
  Вам показалось, что я сделал ошибку в заголовке, переставив порядок слов наоборот по отношению к заголовку предыдущей главы. А может быть Вы вовсе того не заметили. Такого рода подмены обычно не фиксируются глазами. Но при достаточном количестве повторений цепляются в разуме, как должное.
  
  Если десять встреченных Вами (заранее сговорившихся) незнакомых Вам людей скажут, что Вы быдло, то одиннадцатого Вы, возможно, поприветствуете вежливым мычанием. А возможно и первого, и последующих "шутников" поблагодарите ударом с ноги копыта - и оттого получите некоторое удовлетворение. В любом варианте, даже когда деланно посмеетесь десятой "шутке" не превращаясь в "скотину", случай этот Вы не забудете - таково свойство человеческой памяти, помнить "несправедливость". Со стороны же "шутников" вариант беспроигрышный - в Вашу память подсадят "червячка", если такова была цель.
  
  Скажете, что это "сильный" случай. Ну да, ну да...
  
  Рассмотрим случаи "послабей".
  
  Есть ли разница, когда порядок меняется на противоположный знак? Изменится ли смысл от перестановки мест слов? Что будет, если изменить полярность подключения, скажем, автомобиля к аккумулятору? Или вентилятора в вашем компьютере? Для чего придумали все эти знаки - плюсы-минусы? Долго ли сможете вы простоять на голове?
  
  Итак, мы с вами проживаем в уникальнейшем месте вселенной, в одной из самых уникальных галактик, на невообразимо уникальной планете.
  
  Проживаем - это тоже уникальное слово русского языка, как и само понятие. Вот чем Вы занимаетесь?
  
  Чем бы вы не занимались сейчас и вообще - вы проживаете свою жизнь. Прожигаете как болванку. Каким содержанием Вы заполните этот диск - решать вам.
  
  Вот, уже даже до некоторых ученых-астрономов это доходит, что наша галактика слишком отличается от других.
  
  Многим понятно, что таковая "уникальность" не может быть стечением случайных обстоятельств. Можно по отдельности, пунктуально, доказывать эту уникальность, затратив тысячи слов, можно ее принять на веру, континуально. Но лучше осознать.
  
  Осознать - усвоить принципы. Знание принципов освобождает от знания фактов.
  
  Но, чтобы усвоить принципы, нужно перелопатить множество фактов. Почти недостижимая цель - осознать "универсальный принцип". Пунктуальное осмысление приходит через буквы составляющие слова; континуальное - через знак, символ.
  
  Знак, графическое воплощение синтезированной мысли, столь же древен, как человеческое сознание вообще. Разумеется, читать знаки нужно учиться, подобно тому, как в детстве вы разучивали буковки.
  
  "Схемы читаешь?" - спросили меня в Гродековском погранотряде, когда им понадобился специалист-радиотехник.
  
  - Так, точно, - ответил я. Больше вопросов не было. Потому что для того чтобы "читать" куда и зачем течет ток нужно знать "алфавит". У меня за плечами был двухгодичный опыт работы с паяльником и учеба в институте.
  
  Написал это - и хмыкнул... - в теперешнем перевернутом мире сказанное о работе с паяльником, могут воспринять неоднозначно.
  
  "Символ - такого рода существо, энергия которого срастворена с энергией другого, высшего существа, поэтому можно утверждать, - хотя это и могло бы показаться парадоксальным, - что символ есть такая реальность, которая больше себя самой... Символика не измышляется кем бы то ни было, не возникает чрез обусловливание, а открывается духом в глубинах нашего существа, в средоточии всех сил жизни и отсюда изводится, воплощаясь в ряде последовательных, друг на друге наслояющихся оболочек, чтобы наконец родиться от познавшего и давшего ей воплотиться созерцателя... От нас зависит только - изучить или не изучить язык символов, углубить свое изучение, или остановиться, наконец, - изучать его преимущественно в том или другом направлении. Основание символики - самая реальность..."
  
  Павел Флоренский.
  
  Знаки бывают разные. Есть навороченные, которые разглядывая "читаешь", есть лаконичные, где информация сжата в Смысл. Парадокс - чем лаконичнее знак, тем больше информации он несет о Сути.
  
  Какой бы знак вы выбрали в качестве эмблемы нашей галактики, как диалектического единства индивидуального и всеобщего?
  
  Ответ здесь можно предугадать - он ясен всем и напрашивается - спиральная свастика, коловрат.
  
  Очевидно, Замысел возникновения и развития человечества во вселенной символически и пространственно выглядит так же. Sic itur ad astra - таков путь к звездам.
  
  В этом месте должно быть несколько иллюстраций, проясняющих этот момент - но их не будет, по причинам понятным для всех читающих. Глупо ни с того ни с сего лезть под государственную машину. Силы слишком неравны. - Считайте эту реплику картинкой.
  
  "Человечество не останется вечно на Земле, но, погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе все околосолнечное пространство"
  
  К.Э. Циолковский
  
  Свастика - маленькая модель вселенной и человечества в ней. Точка со спирально закручивающимися векторами. Замечательный символ равенства, равных возможностей для всех людей. "Свастика" - составное слово из двух санскритских корней: ??, су, "добро, благо" и ?????, асти, "жизнь, существование".
  
  Но, странное дело - несмотря на древность (свастический орнамент обнаружен в костёнковской и мезинской культурах (30 тыс. лет до Р.Х.), распространенность по всему миру и явно положительно понимаемое значение для всего рода человеческого - символ официально признан "человеконенавистническим" и запрещен к воспроизведению, но, опять таки только в местах расселения белых людей.
  
  Азиаты им свободно пользуются - они свои ценности так просто не сдают.
  
  Я спрашивал китайцев, как они относятся к тому, что у нас за публичную демонстрацию этого символа можно попасть под преследование по закону. Пожали плечами - они белым людям не всё говорят, что думают про них. Жалеют. А другие может быть и ждут, сидя на пороге, как мимо их дома пронесут...
  
  Чего им эти глупые белые дьяволы, раз они сами так решили - лишить себя права на благое существование.
  
  Видим, как у нас этот знак поменял потенциал на противоположный. Был знаком добра - считается знаком зла. Фокус-покус. Белое стало черным.
  
  Если спуститься с космических высот на грешную Землю, то линейным символом развивающегося человечества во временных рамках планеты может быть и этот:
  
  Да, да - именно по такой схеме. И нечего хмыкать. Знак замечательный. Помните генеалогическое "дерево в тумане" на схеме Љ 2? Здесь все связи обозначены четко, без пунктира и не пересекаются. Очищены от второстепенных ответвлений. Все равны и получают питание от ствола.
  
  Это, разумеется, совпадает один-в-один с символом иудаизма, который сами евреи толкуют по-разному. У них это символизирует и "семь планет и семь дней Творения", и "семь рожков представляют семь нижних сефирот, ствол - Сефиру Тиферет (еврейск. "красота")", "семь свечей олицетворяют собой семь наук, коренящихся в Божественной Торе", и "семь свободных искусств". Ну и еще несколько основных и масса побочных поэтических объяснений этого символа, меж которыми - "Ветви меноры напоминают дерево и, таким образом, символизируют Древо Жизни". В общем, это наиболее адекватное толкование, напрямую заимствованное у вавилонян, которым этот знак достался в наследство от шумер.
  
  Как видим, на шумерской версии от основных веток отходят лучевые ответвления. С нижних сторон по семь, восемь. Ближе к "вершине" меньшим числом. Можно конечно считать, что это просто случайно так вышло у художника, неаккуратно. Но имея представление как делались эти глиняные таблички, вы не станете так говорить. Глинянные таблички-рельефы накатывали с цилиндрической матрицы, сделанной из твердого камня. И нужно было потратить достаточно усилий, чтобы вырезать в нем углубления. Учтите, считается, что стали в то время не существовало. Все шумерские таблички такого рода точно соответствуют замыслу, который мы не всегда можем понять.
  
  Семь оконечностей ветвей Древа могут символизировать, по мнению теософов, семь рас.
  
  "Жизненный цикл человечества подразделяется на семь человеческих Рас, называемых Коренными. Так же в каждой Коренной Расе последовательно появляется семь подрас. Основная масса современного человечества принадлежит к середине пятой субрасы".
  
  "Человечество нашей планеты проходит в настоящее время Четвертый Круг и принадлежит в зависимости от цвета кожи к Третьей, Четвертой и Пятой Коренной Расе. К остаткам Третьей Коренной Расы - так называемых лемурийцев - относят различные негритянские племена. От Четвертой Коренной Расы - атлантов - сохранились следующие Подрассы: третья - индейцы, четвертая - китайцы, пятая - древние семиты, шестая - аккадийцы, седьмая - монголы, японцы, малайцы". Сейчас всего - пять рас. Две - пока непроявлены. (Подробней - в "Тайной доктрине" Блаватской. Если у вас хватит терпения ее прочесть)
  
  Схема напоминает рождественскую ёлку. Неплохой символ. Жизнеутверждающий.
  
  Как видим, эта схема происхождения человечества более расширена, чем у евреев и шумер и напоминает двумерную фрактальную структуру. Напомню - книга Блаватской была написана за 90 лет до появления термина "фрактал", который был введён Бенуа Мандельбротом. Вполне возможно, что какой-либо исследователь-антрополог в будущем заполнит все ответвления этой генеалогии содержимым. Может быть оно ему приснится, как Дмитрию Ивановичу его таблица периодических элементов.
  
  Семь рас - это много или мало? Блюменбах установил разделение человечества на 5 рас. По Блаватской их должно быть 49. Согласно Большому Советскому Энциклопедическому Словарю, существует около 30 человеческих рас объединенных в три группы, которые именуются "большими расами". Это Белая, Желтая и Черная.
  
  Давайте от проявленного менорой деревца не пожалеем и оторвем лишние ветви, так, чтобы осталось три - в соответствии с реальным положением дел на планете. Оно и полаконичней.
  
  Знаете что означает этот трезубец?
  
  Руну Альгиз - в чистом виде. Соответствует славянской руне Мир. Поясню:
  
  Альгиз символизирует устремленность сознания вверх, ветви мирового дерева уходящие в сакральные верхние миры. Это руна защиты. Символ стражей богов. Сила, Мощь, Непокорность. Альгиз сравнивали с радужным мостом, соединяющим Асгард с Мидгардом, - единственной дорогой, связывающей эти два мира. Альгиз носит также название Маннар (от man - человек). У славян руна Мир представляет защиту, покровительство богов.
  
  Посмотрим на этот знак:
  
  Это "пацифик". Три луча. Если и есть картинка, иллюстрирующая потребности человечества смешения в "плавильном котле" - то вы её лицезреете. Это знак перевернутой эволюции - эволюции наоборот.
  
  Если помните, я говорил о "символе революции 60-ых". Слова "переворот" и революция ведь сходны по значению?
  
  Мешок таких значков привезли в США из Англии, там напечатали еще и распространяли на рок-концертах и среди хиппи.
  
  Представляет собой (в официальной аннотации) якобы семафорные сигналы N и D, что означает "ядерное разоружение". В семафорной азбуке буква N передается, держа два флага в виде перевернутой буквы V, а D передаётся, направив один флаг вверх и второй вниз. Эти два сигнала, наложенные друг на друга, образуют форму "знака мира".
  
  Ну и где эти флаги? В общем, так себе объяснение - никто не понял. Консервативная Америка плевалась, называя его сломанным крестом. Но, знак внедрили при полной поддержке миролюбивых властей.
  
  На самом деле "пацифик" представляет собой перевернутую руну Альгиз.
  
  Переворачивать ее в древнем мире было непринято, потому как это грозило всевозможными бедствиями. Перевернутая Альгиз символизирует смерть, нижний мир, беззащитность, уязвимость, невозможность осуществления задуманного. У славян эта перевернутая руна носила название "Чернобог". В противоположность руне Мир, руна Чернобог представляет силы, стремящие мир к Хаосу и разрушение старых связей. Знак этот также называли "вороньей лапкой". Ворон, питающиеся падалью - символ войны и смерти.
  
  Обкуренным борцам за мир объяснили многократно повторяя, (под пивко, марихуану, ставшей вдруг модной, и бряцанье электрогитар), что это "лапка голубя", "лапка голубя". Лапка Голубя Мира!
  
  Вот так - с ног на голову. И ничего - прохезала перезагрузка. Наверное создатели этого креатива и ведущие их культуртрегеры ухмылялись наблюдая небывалый подъем слившейся в экстазе молодежи под знаком "вороньей лапки".
  
  Перевернуть что либо - значит направить энергию по другому каналу. А то и вовсе извратить смысл до наоборот. Вы всё еще считаете что это делается случайно?
  Черный. Желтый. Белый
  
  Люди воспринимают слова в контексте. Вот написал я здесь в подзаголовке еще раз "Черный. Желтый. Белый" и читатель сразу подумал, что речь опять пойдет о расах. Ну... и правильно подумал. Хотя писать я умыслил сейчас об имперском русском флаге. Если Вы помните, он состоит из верхней черной полосы, средней желтой и нижней белой. Именно в таком виде он был принят в 1858 году. И мне всегда это представлялось нелогичным - чуть ниже объясню почему. Нет, не сами цвета, а их расположение. С цветами здесь всё в порядке - что может лучше выражать идею Империи? Империи глобальной, мировой, с Большой буквы Империи? Единство трех рас. Как же в подобной Империи без единства? Замечательный цветовой символ - лучше не придумаешь - особенно в наше толерантное время. Хотя цвета, разумеется, объясняют по-другому.
  
  Так вот до 1858 года флаг был иной. Порядок цветов в нем был таков: начиная с верхней полосы - белой, далее желтой и черной внизу. В таком виде он существовал до момента его официального принятия. Наряду с ним существовал бело-сине-красный, который с 29 апреля 1896 г. император Николай II повелел считать Национальным и Государственным флагом. Императора "уговорили", поскольку якобы всем славянским народам присвоили таковые цвета - и это подчеркивает их "единство".
  
  То есть, тогда, перед принятием, - бело-желто-черный флаг просто перевернули.
  
  Прослеживается у "переворота" и автор - Бернгард Карл Кёне. Он родился в семье тайного государственного архивариуса, берлинского еврея, принявшего реформатское вероисповедание. В Россию он попал по протекции. В геральдической историографии заслужил резкую отрицательную оценку, несмотря на бурную деятельность. Надо ли говорить, что по-русски в ведомстве которое он возглавлял не говорили? Впрочем, тогда вообще мало говорили по-русски в высоких чиновничьих кругах.
  
  Но как бы то ни было - флаг был принят и в таковом виде он просуществовал до 1910 года, когда монархисты подняли вопрос о "правильности" флага, поскольку приближалось 300-летие Дома Романовых.
  
  Было образовано Особое совещание для выяснения вопроса "о государственных Русских национальных цветах". Оно проработало 5 лет, и большинство участников проголосовало за возвращение имперского бело-желто-черного флага с "правильным" расположением цветов в качестве основного, государственного.
  
  Отчего-то и почему - непонятно, но пошли на компромисс - в результате появился симбиоз двух конкурирующих флагов: бело-сине-красный флаг имел в верхнем углу желтый квадрат с черным двуглавым орлом. С таким немножко и повоевали в ту мировую войну. Далее история имперского флага заканчивается по всем известной причине.
  
  В геральдике перевернутый флаг означает траур, это прекрасно знал Кёне, возглавляя геральдическое ведомство Империи. Гибель русских императоров подтвердила это. В морской практике перевернутый флаг означает, что судно терпит бедствие.
  
  Понятно, что цвета и сейчас путают и вешают флаги кверху ногами сознательно и неосознанно, но что бы таковое происходило на государственном уровне и с многолетней борьбой - нужны особые усилия особых людей.
  
  25. Стражи. Сыновья богов
  
  Первый человек от земли, перстен: вторый человек, Господь с небесе (1 Кор.15:47).
  
  Мы есть то, что верим о себе. Мы представляем из себя то, что о себе представляем.
  
  Патриарх Енох в "Книге Ноя", (псевдоэпиграфу, который является приложением к Книге Еноха), рассказал о недоумении, которое испытал его внук Ламех при рождении сына. С его слов:
  
  "Я родил странного сына, отличного от человека, и непохожего на него, и напоминающего сынов Бога небесного; и натура его отличается, и не таков он как мы... И кажется мне, что произошел он не от меня, а от ангелов"
  
  Ламех недавно женился, и его жена, такая же черная и смуглая как и он, родила ребенка непохожего ни на одного из членов семьи, ни дальних родственников. По словам Еноха младенец был "отличен от ЧЕЛОВЕКА" (здесь я даже был несколько ошарашен дальнейшим описанием, когда впервые его прочитал) - отличен тем, что у него была бело-розовая кожа (как снег и цветение розы), волосы были светлыми, он имел светлые глаза, от которых "осветился весь дом".
  
  То есть - ребенок ничем не отличался по внешнему облику от младенцев, которые сейчас еще пока рождаются на территории северной Европы и России.
  
  Короче, - в полном унынии от предполагаемой измены супруги Ламех стал пытать свою растерянную жену. На что ему был даден ответ, подкрепленный клятвой именем Всевышнего, что ребенок от него, от него - "а не от кого-нибудь чужого, и не от кого-нибудь из Стражей, не от Сынов неба". Испуганный Ламех поведал об этом своему отцу Метушелаху, а тот отправился за консультацией к дедушке - к своему отцу Еноху, который к тому времени уже пребывал "среди ангелов".
  
  В этой истории интересно то, что Енох, пребывая с ангелами, находился хоть и далеко (на краю света), но очевидно в пределах досягаемости, и сын, с ним легко пообщавшись, мог возвратиться домой. Т. е. речи о "небесном рае" не шло - место пребывания ангелов находилось на Земле. Всезнающий Енох успокоил внука, объяснив, что у женщин, поколения его отца Иареда имелись связи с Сынами Божьими, которые преступили закон и соединились с женщинами, - и, мол, поэтому наследственно всё оправдано - может быть. И посоветовал назвать правнука Ноем.
  
  Причудливые пересказы о "сыновьях Божьих", изложенные подробно в "Книге Еноха", "Книге Юбилеев" и в "Апокрифе Книги Бытия" - в Библии сокращены (возможно для того чтобы не смущать народ) и занимают только 2 первых строфы главы 6 Книги Бытия.
  
  Под "сынами Бога" (бене ха-элогим) подразумеваются Ангелы, хотя в правильном переводе это звучит как "сыновья богов". И, совершенно очевидно, что обвиняя жену в измене, Ламех имел в виду вовсе не бестелесных "Небесных Ангелов", а определенную расу вполне конкретных существ, физически проявленных, имеющих плоть и кровь. Называли их "Стражи" - "те кто смотрит" или "те, кто бодрствует". Затем этот термин был переведен на греческий, как "Эгрегори" (?????????), что и означает "Стражи". Именно так в греческом тексте Септуагинты, где они упоминается в "Плаче Иеремии", (4:14), в текстах Книги Еноха и Книги Юбилеев.
  
  Чуть отступая от темы, нужно отметить, что впоследствии термин "эгрегор" был взят на вооружение оккультистами которые стали так называть энергоинформационное образование, порождённое группой людей, и обретшее самостоятельное бытие. В индивидуальном смысле, более узко - это когда неосуществленное дурное желание конкретного человека, приобретает астральную форму (псевдоиндивидуальность) и начинает воздействовать на человека. В общем, говоря языком психологов, это "навязчивое желание" - древними людьми повсеместно в Европе, называемое "лярва". Лярва - знакомое всем слово, не правда ли.
  
  Итак, если в древних текстах речь о "стражах", ("эгрегорах"), идет как о конкретных, материальных существах, которых можно было видеть, слышать и осязать - то позднее, с развитием цивилизации и получения всеми всеобщего начального образования, они превратились в нечто нематериальное - бестелесные образования, информационно-энергетическую субстанцию.
  
  Сделаю еще одно отступление.
  
  Быт 6,2-4: "тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали [их] себе в жены, какую кто избрал."
  
  Похоже на то, что у сынов Божьих явно ощущался некоторый недостаток в дщерях Божьих, как это бывает у командированных на долгий срок или у солдат-срочников, заброшенных в глухомань.
  
  "Посты побросали, стражнички границы. Бегают туда-сюда с хером, как с пикой, наперевес. Осеменили все что движется аж за 200 километров" - говорил про таких командир части в которой я служил, выстроив всех на плацу.
  
  Потомки "Стражей" (смешанное в результате грехопадения население) получило у евреев название "нефилим" (падшие).
  
  Итак, судя по дошедшим текстам, по допотопной тверди передвигались на двух ногах три человеческих вида (или расы):
  
  Собственно древнебиблейские люди с Ближнего Востока - вроде черноволосых, черноглазых и смуглых (если вообще не негроидов) - таких как Ламех и его жена.
  
  Сыновья богов, (стражи) - которые по описаниям выглядели как высокие блондины со светлыми глазами.
  
  И смешанное в результате мелтингпота (преступной связи в результате грехопадения дочерей человеческих и "сыновьями Божьими") население, не выдающее особо способностями, ни высокой моралью, но физически развитые и фертильные. Помесь. Гибриды. Нефилим. Падшие.
  
  Впрочем, по поводу "нефилим" есть некоторые противоречия. К примеру, в русском синодальном переводе "нефилим" - это исполины. "В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им: это сильные, издревле славные люди. (Быт.6:4)"
  
  Издревле славные люди по определению не злобные людоеды, раз они славные люди. Издревле славные люди, великаны, здесь как самостоятельная раса. С другой стороны и "дочери человеческие" трактуются как потомки людей, враждующих против Бога (так называемые каиниты, потомки Каина). Поэтому связь с Сыновьями Божьими (Стражами), учитывая их божественную сущность, здесь становится еще более преступной с точки зрения людей преданных Богу. Хотя вроде как должно быть наоборот, по логике. Богословы вели по этому поводу много споров, но противоречия не разрешены.
  
  Одни богословы склонны считать, что "Сыновья Бога, упомянутые в Бытии (6:2), должны быть ангелами, духовными "сыновьями Бога" и ещё - что версия о потомках Сифа и Каина является более поздней и "довольно натянутой теорией"."
  
  Другие исследователи: - "Видимо, эти духовные существа имели силу каким-то образом воплотиться, самовольно приобрести земные тела и уподобиться людям. Или же они обладали возможностью воздействовать на образование плода во чреве матери неким особенным способом, преобразуя зародыш "по своему подобию"".
  
  Но если внимательно читать Библию, можно обойтись без излишних объяснений - ангелы повсюду выступают конкретно как существа мужского рода, и отнюдь не бесполые. Сошедшие перед потопом на землю ангелы были облечены в мужские тела. "Сыны Божьи" - ангелы, оставившие небо. В этом случае выходит, что Сыновья Божьи - это и есть те "падшие ангелы".
  
  По факту "издревле славные люди" оказались людьми не слишком угодными Богу, поскольку считается, что они не выжили после потопа так, как Ной и его семья. Хотя упоминания послепотопные о них имеются. "Люди" пережили катастрофу, но далеко не все. И вот о Сыновьях Божьих на Земле более не упоминалось с этого момента ни в библейских хрониках, ни в апокрифах, хотя, казалось бы они должны были быть более всех подготовлены к подобным катаклизмам, поскольку "ангелы".
  
  Как бы то ни было, отметим, что условное деление только на эти три допотопных (точнее, близких к времени потопа) расы - умозрительно. Документальных свидетельств того давнего времени нет.
  
  В библейском варианте - (10 гл. кн. Бытия) у Ноя было три сына - Иафет, Сим, Хам. Почему-то принято считать, что они являются родоначальниками белой, желтой и черной рас - соответственно: любимый богом Иафет, Сим и проклятый богом за хамство Хам.
  
  В результате пророчества, ("да распространит Бог Иафета, и да вселится он в шатрах Симовых; Ханаан же будет рабом ему" (Бытие 9:27)), "белое" человечество широко распространилось, а негров стали использовать как дешевую рабсилу.
  
  То, что потомки Сима стали китайцами вопрос спорный. Но вот сами евреи, (те кто в теме), в дискуссиях меня уверяли, что это так. Мне это кажется сомнительным. Посмотрим, что по этому поводу в Библии:
  
  1. Род Сима в Библии расписан подробно. Это, естественно, семиты. К семитам относили евреев, арабов и ассирийцев. От Елама вели своё родство эламиты (соседи вавилонцев), от Ассура - ассирийцы, от Арама - арамейцы (древние сирийцы).
  
  2. Что же касается потомков Иафета (яфетдитов) в Библии о них говорится вскользь. Яфетидов связывают с кавказцами. Яфетиды, по описаниям населяли острова и земли к западу от Израиля - то есть современную Турцию, Грецию, Италию, Испанию и близлежащие острова. И в самом деле в этих странах реки и горы имеют схожие названия. А баскский язык в Испании имеет схожие черты с кавказскими. К яфетидам относили Минойскую цивилизацию Греции, этрусков Италии и тартессцев Испании. Отметим, - языки этих народов не схожи с "индоевропейскими". От Мадая вели своё родство мидийцы, от Фарсиса - тартессцы - древняя, малоизученная цивилизация Испании.
  
  3. Ветхий Завет называет хамитами жителей Северной и Восточной Африки (египтяне, ливийцы, нубийцы, кушиты, эфиопы), Южной Аравии, Леванта (ханаанеи, финикийцы, филистимляне), Кипра и Киликии (кафториты). Хамитами называют и представителей негроидной расы. Хамиту Белу приписывают господство в Вавилоне и строительство Вавилонской башни. От Куша ведут своё родство эфиопы и сомалийцы, от Мицраима - египтяне, от Ханаана - древние ханаанцы, которых позже изгнали со "своих исконных земель" евреи.
  
  Видим, что библейской генеалогией совсем не классифицированы северные расы, те кто совсем не похож ни внешне, ни по языку на турков или басков.
  
  Большую часть своей мифологии евреи позаимствовали у шумер. Но, разумеется, творчески ее переработав и взяв из нее не всё.
  
  Никто не знает, откуда в Месопотамии взялись шумеры - это был народ этнически, лингвистически и культурно чуждый семитским племенам, в те времена пребывающим в первобытном состоянии.
  
  По одним источникам они прибыли с севера, другие говорят о горных районах и острове Дильмун.
  
  Пожалуй, это единственный народ, у которого в исторических хрониках присутствовал как послепотопный, так и допотопный периоды.
  
  Свое происхождение шумеры связывали с кровью расы кингу (расы "блондинов"), которую "дизайнеры жизни" кадишту влили первобытному человеку, созданному как помощнику ануннаков в шахтах Южной Африки, таким образом его "проапгрейдив".
  
  Всё то, что было написано в этой главе выше - мифы. Это могло быть так, а могло быть и иначе, а итерпретировать можно всяко. В отличие от науки, задачи которой, (казалось бы) в первую очередь - познание закономерностей и объяснение их на языке рациональных понятий, а не создание новой мифологии.
  
  Посмотрим на "улыбки веков" - воссозданные из косточек образы "наших предков":
  
  Реконструкторы в данном случае достаточно объективно отнеслись к черепам и не стали их слишком очеловечивать, открывая им белые зубы в улыбке и выскребывая в глине добрые морщинки вокруг глаз - потому как лицевые мускулы у обезьян оставляют складки на коже связанные с другими эмоциями - животными. А зубы у всех них с достаточно большими клыками, как и у представителей вида обезьян. Доброй бы улыбки не получилось - был бы оскал - потому что зубы животные показывают только тогда, когда им угрожает опасность. Не улыбайтесь некоторым животным - они могут не понять.
  
  Посмотрим, ради примера, на два подхода в реконструкции с одного черепа (человека грузинского), чтобы проникнуться устремлениями заказчиков:
  
  Отметим, что на сборной картинке у всех этих персонажей доистории выступающая вперед нижняя лицевая часть по отношению к лицевому углу и отсутствуют лобные доли. И черная кожа.
  
  У всех, кроме последнего. Так, по версии реконструктора мог выглядеть неандерталец. По черепу можно много чего воссоздать - но не цвет глаз. А цвет кожи определяется только одним обстоятельством - это должен быть череп негроида. Если, скажем, на просторах России откопают череп негроида - то у носителя его была явно черная кожа. Как в этом случае:
  
  Человек, пол которого пока не удалось определить, жил в лесах в Карпатских горах около 35 тысяч лет назад. Некоторые на этом основании делают вывод, что тогда повсюду в Европе жили негры.
  
  Но не станем забывать, о находках, которые датируется более раннем временем в Костенках и Сунгирях. И о том, что это были именно европеоиды, с явно другим строением лба и челюстей.
  
  В 1968 году в самом центре Русской равнины - на левом берегу реки Клязьма была открыта Сунгирьская стоянка эпохи позднего палеолита (40 тыс. до Р.Х.), относящаяся к концу последнего межледниковья. А раскопками 2005 года древность Сунгиря была увеличена до 70000 лет.
  
  Череп негроида отличается от черепа европеоида так же, как череп монголоида. Ошибок здесь быть не может. "Круглый" лоб без лобных швов, развитая нижняя с крупными зубами челюсть, выступающая нижняя часть лица - признаки негроида. Таким образом, кожа неандертальца в правом нижнем углу сборной картинки не должна отличаться от кожи других, вовсе не белых, палеоантропов. Да в общем, так ранее и считалось. В последние же времена, начиная с 2000 года от Р.Х., неандерталец стремительно эволюционировал во внешнем виде:
  
  Он стал белокожий, голубоглазый и блондинистый. Стал почти неотличим от Homo sapiens. Казалось бы, с чего бы это так, если нет никаких оснований?
  
  Виной всему - всё то же недостающее звено. И попытки "его найти". Если с предками негроидов всем всё предельно ясно:
  
  - то, обстоятельство, что дескать африканские "кроманьонцы" прибывшие в Европу к неандертальцам там стремительно побелели, отрастили боковые лобные доли и стали светлоглазы и мало жевать - вызывает много вопросов, ответов на которые нет, или они недоброкачественны.
  
  Признать, что человечество на этапе от 100 тыс. лет до Р.Х. было представлено отдельными ветвями-видами в виде негроидов, которые забредали в Европу толпами, европеоидами и неандертальцами - а все остальные расы представляют их смешение - некоторым трудно, а другим нежелательно. Были, конечно, и нежизнеспособные ветки, отпавшие от дерева, вроде хоббитов. Есть и китайцы, доказывающие свое происхождение от синатропа.
  
  Причина таковой нежелательности может лежать вот в этой карте:
  
  Всё европеоидное население в промежутке с 70000 по 10000 лет до н. э. было сосредоточено исключительно на территории Русской равнины.
  
  В последнее время появилось много сообщений о неандертальцах, о том что они были фертильны с кроманьонцами и о том, что у некоторых современных людей (не у всех, разумеется) имеется до 5 % неандертальских генов, а у других есть гены негроидов. Почему бы и нет? Здесь и на анализы тратится не стоит, достаточно визуального сравнения. Краниология, с её циркулем, наука не менее точная, чем генетика - "продажная девка империализма", нравится ли это кому-то или нет.
  
  Стражи
  
  "Одеяния их напоминали перья" - так описываются два мужа, явившиеся Еноху. Представления о "Стражах", как о людях-птицах, способных летать, о них, как источнике знаний для "человечества" были распространены не только на Ближнем Востоке. При всем этом "перья" могли быть вовсе не крыльями. Если мы внимательно рассмотрим шумерские рельефы, где изображены "боги" - увидим, что это часто просто детали особой "божественной" одежды.
  
  Этот рисунок я сосканировал из книги Э.Колинза "Падшие ангелы". С точки зрения автора именно так должны были выглядеть "Стражи".
  
  В книге автор рассуждает о том, что само понятие ангела стало следствием ложных представлений, связанных с упоминанием в Ветхом завете небесных созданий, которые могли иметь вполне земное происхождение. "Стражи" стали синонимами термина "малах" или "ангел", задолго до того как появилась еврейская мифология. Затем автор пускается в долгие и увлекательные поиски материальных следов "Стражей", путешествуя по Ближнему Востоку, Египту, Курдистану, Индии, по пути заглядывая на Тибет, пытаясь доказать что МЫ не первые люди на Земле. Но, в конце книги, затратив много слов, после всех мытарств, и как бы испугавших собственных догадок, Коллинз предлагает сделать читателю самостоятельный выбор из трёх вариантов:
  
  Стражи были бестелесными существами - божественными вестниками (ангелами), лишившимися благодати Божьей.
  
  Стражи - порождение психологических потребностей, страхов и желаний древних людей.
  
  Стражи действительно ходили по земле, как существа из плоти-крови.
  
  Три варианта для читателя это много - это ставит читателей в недоумение. Достаточно одного, и я не понимаю, почему Коллинз, так много с его слов путешествующий по Ближнему востоку, не дал его в своей книге.
  
  Всё просто:
  
  "Стражи" - это просто люди. Стражи - это шумеры. На иврите страж - ???? - шумер.
  
   љ Архивариус, 2011.
  
  Продолжение следует
  
  Источники
  
  1. Библия. Ветхий и Новый заветы. Синодальное издание.
  
  2. Елисаветинская Библия
  
  3. Септуагинта (Septuaginta)
  
  4. Вульгата (Vulgata)
  
  5. Коран. Перевод И. Ю. Крачковского.
  
  6. Танах. Перевод Мосад Рав Кук
  
  7. Авеста
  
  8. Старшая Эдда
  
  9. Махабхарата
  
  10. Книга Еноха
  
  11. Книга Юбилеев, или Малое Бытие
  
  12. Псалмы Соломона (пер. A.B. Смирнова)
  
  13. Апокрифы древних христиан
  
  14. Амусин И. Д. Кумранская община
  
  15. Иосиф Флавий. Иудейские древности
  
  16. Липин Л. А. Словарь шумеро-аккадского языка
  
  17. Энума элиш
  
  18. Подвиги и деяния Нинурты
  
  19. Путешествие Нинурты в Эриду
  
  20. Как Эрешкигаль выбрала Нижний Мир
  
  21. Нисхождение Инанны в нижний мир
  
  22. Гильгамеш и страна жизни
  
  23. Гильгамеш, Энкиду и нижний мир
  
  24. Ниппурский царский список
  
  25. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона
  
  26. Половцов А. А. Русский биографический словарь
  
  27. Davidson Gustav. Dictionary of Angels
  
  28. Козеренко СВ. Горная энциклопедия
  
  29. Book of Armagh
  
  30. The Gnostic Bible. Edited by Willis Barnstone and Marvin Meyer.
  
  31. Heebel Nils P. Pazuzu: Archдologische Und Philologische Studien Zu Einem Alt-Orientalischen Damon
  
  32. Lambert W.L. Inscribed Pazuzu Heads from Babylon. Forschungen und Berichte.
  
  33. Bishop Charles W. Leadbeater. The Hidden Life in Freemasonry
  
  34. Сафронов B.A. Индоевропейские прародины. Культура Винча
  
  35. Андрей Денисов. Поморские ответы
  
  36. Терлецкий Е.Д. Металлы, которые всегда с тобой. Настоящая голубая кровь.
  
  37. Скляров А.Ю. Наследие пьяных богов.
  
  38. Коллинз Э. Падшие Ангелы. Пер. Ю. Гольденберга
  
  39. Ситчин Двенадцатая планета
  
  40. Блаватская Е.П.Тайная доктрина
  
  41. Blatty W. P. The Exorcist.
  
  42. H. Kramer and J. Sprenger Malleus Maleficarum
  
  43. Summerhayes С, Beeching P. Hitler's Antarctic Base: the Myth and the Reality
  
  44. Николай Черкашин. Лагерь дождевого червя.
  
  45. Thierry N. Mystйrieuse Cappadoce. Les dossiers d'archйologie
  
  46. Parks A. Secret des Etoiles Sombres
  
  47. Голованов А.Е.Тегеран. Встреча Большой тройки
  
  48. Медникова М.Б. Трепанации в древнем мире и культ головы
  
  49. Jacobs J.Q. Mesoamerican Archaeoastronomy
  
  50. Николай Лесков. Зверь
  
  51. Хайрятдинов Р.К. "Федич" на Кочкарском прииске (о Ф.Ф.Сыромолотове)
  
  52. Время Павла и его смерть. Записки современников и участников события 11-го марта 1801 года / Сост. Г. Балицкий
  
  53. Рой Кливленд Салливан. Книга рекордов Гиннесса.
  
  54. Джеймс Фрезер. Золотая ветвь
  
  55. Wallis Budge. Egyptian Religion
  
  56. Wallis Budge. The Queen of Sheba & her only son Menyelek; being the history of the departure of God & His Ark of the covenant from Jerusalem to Ethiopia, and the establishment of the religion of the Hebrews & the Solomonic line of kings in that country
  
  57. Моше бен Маймон (Рамбам). Мишна Тора, Законы Королей
  
  58. Франц Кюмон. Мистерии Митры
  
  59. Штейнер Р. Как достигнуть познания высших миров?
  
  60. Античные гимны. Перевод О.В. Смыки; под ред. А.А.Тахо-Годи
  
  61. Овидий. Метаморфозы
  
  62. Гомер. Илиада
  
  63. О демониалитете и бестиалитете инкубов и суккубов. Синистрари
  
  64. Похлебкин В.В. Международная символика и эмблематика
  
  65. Тоум Ум Нуем. Древние тексты, повествующие о космическом корабле, прилетевшем на Землю 12 тысяч лет назад
  
  66. Джонатан Свифт. Путешествия Гулливера.
  
  67. The Effects of Nuclear War. Office of Technology Assessment. 1979
  
  68. Paramara King Bhoja of Dhar. Samarangana Sutradhara.
  
  69. Бхарадваджья. Ваиманика-шастра. Янтра-сарвасва
  
  70. Michael P. Duricy. Black Madonnas
  
  71. Дмитрий Серков. Ноев ковчег в степях Казахстана
  
  72. Демурже А. Жизнь и смерть ордена тамплиеров
  
  73. Льоренте X. А. История испанской инквизиции
  
  74. Липшиц Е.Э. Очерки истории византийского общества и культуры
  
  75. Peter Thompkins. Secrets of the Great Pyramid
  
  76. Espin R. Urushdaur
  
  77. Ливингстон Д. Путешествие no Замбези
  
  78. The Last Journals of David Livingston.
  
  79. Херман 3. Народы, моря, корабли
  
  80. Great Zulu Shaman and Elder Credo Mutva On Alien Abduction & Reptilians
  
  81. Флоренский П.А. Имеславие как философская предпосылка.
  
  82. Клёсов А., Тюняев А. Происхождение человека по данным археологии, антропологии и ДНК-генеалогии
  
  Оглавление
  Предисловие
  1. Пацуцу
  2. Ария
  3. Расы
  4. Расы
  5. Расы
  6. Расы
  7. Раб Божий
  8. Голубая кровь
  9. Сами мы не местные...
  10. Конец календаря
  11. Истинный человек
  12. Несколько человеческих черепов
  13. Первый уровень Нижнего Мира
  14. Как высоко вы можете прыгнуть вглубь?
  15. Грифон
  16. Перезагрузка. Великий бог Пан умер
  17. Перезагрузка. Частный вопрос
  18. Перезагрузка. В чем сила, брат?
  19-1. Дефрагментация. Потерянный файл
  19-2. Дефрагментация. Потерянный файл
  20-1. Topsy-Turvy. Часть 1
  20-2. Topsy-Turvy. Часть 2
  20-3. Topsy-Turvy. Часть 3
  20-4. Topsy-Turvy. Часть 4
  20-5. Topsy-Turvy. Часть 5
  21-1. Американские страсти. Часть 1
  21-2. Американские страсти. Часть 2
  22-1. Тьма египетская. Часть 1
  22-2. Тьма египетская. Часть 2
  22-3. Тьма египетская. Часть 3
  22-4. Трудности перевода
  22-5. История одной ереси
  22-6. Другая ересь
  22-7. Другая ересь. Часть 2
  22-8. Место высадки. Объект
  22-9. Два тёмных камешка. Чёрная Дева
  22-10. Два тёмных камешка. Королева Шеба
  23. Африканская линия. Иньянгани
  23-2. Африканская линия. Полет Инанны
  23-3. Африканская линия. Страшные сказки
  24. Урушдаур
  25. Стражи. Непрочитанное сообщение
  25. Стражи. Чудесная планета
  25. Стражи. Три цвета: Белый, Желтый, Черный
  25. Стражи. Три цвета: Черный. Желтый. Белый
  25. Стражи. Сыновья богов
  Источники
  
  
  
  Евгений Ихлов. Фото из личного архива
  
   01-02-2013 (15:26)
   2493
  
  
  Системная картина
  Типология революций: какие они бывают и к чему приводят
  update: 01-02-2013 (16:06)
  
  По просьбе двух моих друзей - физика и культуролога, с учетом того, что я очень часто пишу о революциях, особенно применительно к нашей стране, я решил дать системную картину моих представлений по данному вопросу.
  
  Я не собираюсь вторгаться в споры о том, что именно является революцией: радикальное изменение политического режима и экстраординарный путь оппозиции к власти, превращение контрэлиты в элиту, событие, приводящее в течение последующих нескольких лет к существенному расширению гражданских свобод, или изменение социального строя. Я исхожу из случаев, когда факт смены режима принимается консенсусом. Тем, кто считает, что определенная смена режима является не "революцией", но "контрреволюцией", поскольку ликвидирует завоевание предшествовавшей революции (оцениваемой положительно), я отвечаю, что лучшим определением такого события было бы понятие "антиреволюция" (например, в России Октябрь относительно Февраля, Август относительно Октября; в Германии Январь 1933-го относительно Ноября 1918-го).
  
  Прежде всего я воспринимаю революцию как коалиционную войну, поскольку она является конфронтацией с "нулевой суммой" двух союзов, только роль стран или вооруженных племен в них играют объединившиеся социально-политические группировки. Дальше в ходе революции (как и в ходе войны) одна из коалиций расширяется, а другая распадается, что вовсе не означает поражения. Более того, на каждом следующем этапе революции отпавшая часть одной коалиции становится частью вражеской, что в межгосударственных конфликтах все-таки редкость (если не считать Вторую мировую, в которой бывших союзников Гитлера принуждали формально объявлять ему войну).
  
  Для революции обязательным является массовое участие в событиях, пусть и ограниченное одним или несколькими городами.
  
  Как и в любой коалиционной войне, основа стратегического искусства в том, чтобы взять от союзников как можно больше, дав им в реальности как можно меньше.
  
  Как в любой войне, в революции необходимо иметь в виду, что бывший враг - завтра партнер, а послезавтра - союзник. Но обиженный союзник - потенциальный враг.
  
  Как в любой войне, в революции действует, по мнению британского военного историка Лиддела Гарта, "стратегия непрямых действий": наиболее высокозатратны и низкоэффективны лобовые удары, наиболее успешны - неожиданные фланговые удары и ловкое маневрирование. Следствием данной стратегии является то, что успех революционным силам приносит либо мудрое самоограничение требований после первых значимых успехов, когда закрепление на занятых штурмом позициях должно быть использовано для последующего медленного закрепления и расширения успеха (вариант для Первой русской революции, непонятый Милюковым и другими), или, напротив, выдвижение наиболее радикальных, буквально "отвязных" требований (что принесло победу Ленину).
  
  Между прочим, сейчас стало ясно, что в той же степени, в какой поражение кадетов в 1906 году стало причиной их переоценки собственных сил и отказа от компромисса со Столыпиным, причиной поражения августовских победителей 1991 года (по сути, неокадетов) стала их неоправданно дешевая сдача позиций номенклатуре.
  
  Революции, признавая философию дзен, я делю на ян-революции и инь-революции.
  
  Ян-революции - это те, что долго называли "буржуазными", то есть нацеленными на установление более открытого и свободного общества, ценностей модерна, либеральных принципов.
  
  Инь-революции - "тоталитарные", нацеленные на упрощение социальной системы, на насаждение утопических моделей, социальную и политическую архаизацию. Коммунистические революции, фашистская революция Муссолини в октябре 1922 года, январская Национальная революция Гитлера в 1933-м, исламская революция Хомейни.
  
  Разумеется, по принципам той же индийско-китайской философии, в ян есть часть инь, и наоборот (в Великой Французской революции был период якобинского террора; большевизм имел результатом быстрый подъем науки и некоторых направлений искусства в 20-е годы, ускоренную вестернизацию).
  
  Я выделяю следующие подвиды революции.
  
  Антиреволюция - революция, ставящая своей задачей ликвидацию режима, созданного предыдущей революцией.
  
  Превентивная революция - "верхушечная" (первоначально ограниченная расколом элит и "дворцовым переворотом") революция, предпринятая с целью предотвращения разрастания широкомасштабного социально-политического кризиса. Классическим примером такой революции являются "Славная революция" в Англии в 1688 года, события 12-15 марта 1917 года и арест ГКЧП 21 августа 1991 года.
  
  Впрочем, Борис Ихлов, введший данный термин, полагает "превентивной революцией" весь период событий 1989-1993 годов, с его точки зрения организованный партхозноменклатурой для предотвращения гипотетической неосоциалистической Рабочей революции. Автор с этим подходом не согласен.
  
  Вторая революция - оппозиционное течение в недрах революционного режима, участники которого считают, что идеалы революции новой элитой преданы и поэтому она должна быть свергнута. Классическими примерами здесь являются троцкисты и "объединенная оппозиция" в конце 29-го - начале 30-х годов в СССР; ремовское движение в Третьем рейхе в 1933-1934 годах; "оранжевое движение" в современной России. Некоторые признаки "второй революции" автор усматривает в части октябрьских событий 1993 года в Москве.
  
  В ряде случаев "вторая революция" - это революция, выполняющая через несколько лет, а иногда и десятилетий задачи, нерешенные предшествующей революцией. Например, Февраль 1917 года относительно событий 1905-1906 годов; Август 1991 года относительно периода февраля - октября 1917 годов. Или Февраль 1848 года относительно Июля 1830 года. В каждом из этих примеров видно, что речь шла об утверждении либеральных принципов.
  
  Генеральная репетиция революции - период общественного протестного движения, ставящий те же цели, что и последующая революция, испытавшая те же внутренние расслоения и конфликты, как и революция, следующая за ней, но завершившаяся неудачей. В отечественной истории под это определение более всего подходят общественное движение конца 70-х годов XIX века и движение "несогласных" 2007-2010 годов.
  
  Полуреволюции - массовые общественные движения, серьезно обновляющие элиты и доминирующую социальную идеологию, но не воспринимаемые как политические революции. Например, движение в поддержку Дрейфуса 1898-1905 годов во Франции; 1968 год на Западе.
  
  С обратным знаком - "консервативная революция" Петена 1940 года, перечеркнувшая на Юге Франции весь либеральный XIX век.
  
  Революции я делю по пафосу (общей стратегии) и вектору на:
  
   оборонительные (выступления ведутся в защиту политических успехов, достигнутых в предреволюционный период; например Февральская 1917 года - формально в защиту созданного в 1906 году парламентаризма; Августовская 1991 года - формально в защиту достижений перестройки);
   наступательные (ведутся на уничтожение режима и с целью смены элит, без опоры на позиции в истеблишменте).
  
  С этой точки зрения российская история последних 200 лет выглядит так.
  
  Выступление декабристов (декабрь 1825 года) - превентивная наступательная ян-революция. Завершается поражением.
  
  Либеральная генеральная репетиция Первой русской революции - 1879-1881 годов. Завершается поражением.
  
  Наступательная ян-революция 1905-1907 годов против самодержавия (Первая русская революция, тогда говорили "Освободительное движение" 1905-1906 годов). Завершилась вничью, хотя сперва это воспринималось как поражение на условиях власти.
  
  Превентивная оборонительная ян-революция марта-ноября 1917 года. (Вторая русская революция). Формально победила, как "вторая" относительно событий Первой, но проиграла большевикам. Власть принимает условия оппозиции.
  
  Наступательная большевистская инь-революция (ноябрь 1917 - декабрь 1922 года). Третья русская революция. Автор категорически не согласен с теми, кто считает ее интегральной частью Второй. Завершается победой с большой долей компромисса: НЭП, отказ от мировой революции.
  
  Оборонительная "троцкистская" вторая инь-революция (1925-1929). Завершилась поражением. Власть соглашается на один из основных пунктов оппозиции - индустриализацию за счет зажиточного крестьянства.
  
  Августовская революция (лето 1991 года - кульминация, на самом деле события развивались с марта 1989 года по декабрь 1993 года). Оборонительная (защита гласности-демократизации-перестройки), Четвертая русская ян-революция. Превентивная на фазе августовских событий.
  
  Завершает либеральную Февральскую революцию 1917 года. Победа по базовым позициям - ликвидация империи и социализма. Номенклатура принимает условия оппозиции (либералов в России и националистов в республиках).
  
  Генеральная репетиция "антикриминальной" ян-революции (март 2007-го - октябрь 2010-го). Наступательная и "вторая" относительно августовской. Завершается поражением.
  
  Пятая русская революция ("белая революция"). Наступательная. Пока имеет признаки ян-революции.
  
  В июне 2012 года было объявлено, что она началась в декабре 2011 года ("5 декабря") как "антикриминальная". После этого неоднократно объявлялась потерпевшей поражение.
  
  Как коалиция либералов, социалистов и консерваторов-националистов и с учетом пафоса восстановления парламентаризма может считаться продолжением событий Октября 1993 года.
  
  Если вернуться к аналогиям с коалиционными войнами, то здесь также отмечается периодичность.
  
  Войны с Францией 1791-1815 годов - маневренные.
  
  Война с Россией Англии, Франции, Османской империи 1853-1855 годов - в основной фазе - позиционная: осада Севастополя, морская блокада Кронштадта и Петропавловска-Камчатского.
  
  Война Франции с коалицией германских государств 1870-71 годов и Русско-турецкая война 1878-1879 годов - маневренные.
  
  Русско-японская (1904-1905) и Первая мировая (1914-1918) войны - позиционные.
  
  Японо-китайская (1937-1945), Вторая мировая (1939-1945) войны - маневренные.
  
  Холодная война Запада с международным коммунизмом (1946-1988) - фактически позиционная, как конфликт на истощение.
  
  Война с "исламской революцией" (2001-...) - серия интервенций: Афганистан, Ирак, Сомали, Мали...
  
  Вы можете оставить свои комментарии здесь
  
  Евгений Ихлов
  
  
  Взгляд 22/12/2008
  С КЕМ ВЫ, МАСТЕРА КУЛЬТУРЫ // Владимир Войнович // Советский режим был смешнее нынешнего
  
  Николай КУДИН
  
  Писатель Владимир ВОЙНОВИЧ рассуждает о грядущей смуте и об идейном родстве нынешней власти и советского руководства.
  - Владимир Николаевич, задам, возможно, отчасти спекулятивный вопрос: наблюдаемая Вами картина развития России не вызывает у Вас желания вновь покинуть эту страну, как Вы сделали это в 1980 году?
  
  - Такое желание время от времени возникает - в отличие, кстати, от прошлого раза, когда, кстати, никакого желания уезжать не было. Тогда надежд на благоприятные перемены, как ни странно, у меня было больше, чем сейчас. Я чувствовал, что система "дошла до ручки", и предполагал, что в течение пяти лет должны начаться радикальные изменения. Я не знал, как именно они будут выглядеть, но подозревал, что мы повернемся в сторону демократического развития; я не был уверен, что режим рухнет, но знал, что он радикально изменится. А сегодня мой прогноз развития России на ближайшие годы совершенно безрадостен. Я слишком стар, чтобы чего-то бояться, и во мне говорит не желание сбежать, а обычная усталость от всего, что я наблюдаю...
  - А что в "глухом" 1980 году наводило Вас на мысль о скором изменении режима?
  
  - Общественные протестные настроения того времени были достаточно слабы, но система уже протестовала против самой себя, против того абсурда, до которого она докатилась. Престарелые (моего нынешнего возраста) руководители, выжившие из ума (в отличие от меня, надеюсь), были не способны противостоять нарастающим экономическим и политическим проблемам, совершали одну глупость за другой. Поэтому, когда идет разговор о том, кто же развалил Советский Союз, я говорю, что не Ельцин и не Горбачев, а Брежнев и Андропов (Черненко не в силах был поучаствовать даже в этом). Нынешнее государственное руководство, несмотря на свою относительную молодость, подхватило те же болезни, что были свойственны всей брежневской камарилье, и допускает те же ошибки. Они, не уставая, укрепляют свою вертикаль, довели выборы до такого же фарса, какой мы видели в СССР, привели общество к послушанию. А послушное общество - это стадо, лишенное творческого начала. Они продлили президентский срок под тем предлогом, что за 4 года многого не сделаешь. Это бессмыслица! Если действия человека заслуживают доверия, его мандат может быть продлен посредством выборов. Так оно и было. А теперь наши правители желают как можно реже подвергать себя реальному риску выборов даже в том виде, в каком они существуют, и, похоже, рассчитывают закрепить за определенной группировкой власть на многие годы вперед, практически на всю их жизнь.
  - Похоже, мы таки окажемся в Вашей Москве-2042 с ее торжеством геронтократии и национальным лидером, летающим на спутнике по орбите...
  
  - Кстати, Путину, по-моему, предлагали полетать. А с романом вышла вот какая штука: я писал его не как предсказание, а как предупреждение о том, что, если будем и дальше двигаться тогдашним путем, окажемся в подобной антиутопии. Когда в 1986 г. закончил книгу, уже шла перестройка, и я подумал, что предупреждение уже не нужно, угроза миновала. А потом действительность, к сожалению, стала возвращаться к моему роману. Из написанного мной многое уже сбылось и продолжает сбываться.
  - Может ли сегодня хоть что-то изменить общественный протест, коль скоро система сама против себя протестовать не собирается?
  
  - Мы наблюдаем протесты более болезненные для власти, чем в советское время. На Дальнем Востоке люди выступают против автомобильных пошлин. В Москве на улицы выходят генералы. Это очень опасный для власти симптом, когда даже генералы присоединяются к протестующим.
  
  Протестные настроения в обществе будут только нарастать и обостряться в условиях кризиса. Никакой революции не будет, как не будет и гражданской войны, о которой многие говорят, - для этого требуется наличие двух примерно равных по силе противоборствующих сторон. А вот смута вполне вероятна. И трудно сказать, какой выйдет власть из этой смуты; это зависит от того, сможет ли она отступить от своей излюбленной вертикали, а для этого придется проявить чудеса лавирования.
  Однако сегодняшний градус гражданского протеста нельзя сравнить даже с образцами трехгодичной давности. В чем причина того, что оппозиция в РФ скисла?
  
  - В ощущении безнадежности действий, в бросающейся в глаза разношерстности оппозиции, отсутствием в этой среде ярких лидеров, какие были в начале 90-х гг. Такой была, к примеру, Галина Старовойтова. К тому же власть находит опору в народе, который в целом все же крайне равнодушен к происходящему вокруг. Но какие-то попытки изменить положение дел постоянно предпринимаются, и вот мы имеем новое движение - "Солидарность". Эта искра, из которой рано или поздно "возгорится пламя", высекается постоянно, и хотя сейчас происходит некий спад оппозиционных настроений, у истории время не ограничено, она своего часа дождется. Здесь вновь можно вспомнить о надвигающемся финансовом кризисе и о том, что привычка к покорности основана на представлении, что благополучие всех зависит только от власти. Пока нефть стоит дорого, власть народу что-то дает (что остается от олигархов), народ считает, что власть хорошая, и говорит ей спасибо. А вот нефть подешевеет, пряников сладких (по словам Окуджавы) на всех не хватит - кто будет виноват? Не Гайдар же, а те, кто сегодня правит. И это вовсе не оптимистичный прогноз. Ничего хорошего в смуте нет.
  - Но, может, направить общественный процесс в нужное русло могла бы творческая интеллигенция?
  
  - Это где она? Я знаю лишь несколько человек, которых мог бы причислить к этому разряду, - например, Олег Басилашвили (и это тот случай, когда именно Петербург подтверждает свой культурный статус). Те же, кого у нас принято называть художественной интеллигенцией, как правило, очень любят внимание власти, исходящие от нее льготы, поблажки, награды. Когда на них обрушилась свобода, многие почувствовали себя беззащитными; они привыкли, чтобы кто-то им указывал, что писать, как и зачем. Свобода сыграла с Россией еще одну злую шутку: многие просто разъехались, и в результате мы видим, что круг интеллигенции у нас сейчас гораздо уже, чем в СССР. Нельзя забывать, что наша нынешняя "интеллигенция" выращена советским временем и именно оттуда ведет свое происхождение, а не из разночинной или дворянской дореволюционной среды. Отсюда истоки повального конформизма современного творческого сообщества, желание понравиться высшим начальникам: некоторым очень лестно, что начальник заметил, отметил, сказал ласковое слово.
  На Западе это выглядит не так. В США президент время от времени устраивает вечера для музыкантов или поэтов, и приглашенному тоже, может быть, лестно, но он знает, что как участие в таком вечере не принесет никаких особенных дивидендов, так и отказ от участия ничем не грозит.
  
  У нас все иначе. Я вырос в эпоху, когда даже простой отказ от участия в затеях власти считался проявлением отваги. Сейчас это не совсем так, но почему-то некоторые наши художники, спортсмены, космонавты охотно участвуют, например, в таком грязном деле, как травля Ходорковского, с которым государство уже и без них расправилось.
  - У Вас есть роман "Монументальная пропаганда", посвященный феномену культа личности. Насколько фигура Путина перспективна в качестве объекта нового культа?
  
  - Культ его личности уже сформировался, причем гораздо быстрее, чем это произошло в случае со сталинским культом. Но не всякий культ оказывается долговечен - вспомните, как быстро лишился своего первоначального ореола Ельцин. Для того чтобы поддерживать культ, требуются шаги вполне понятного свойства: скажем, Путин (не сочтите за совет) мог бы под предлогом борьбы с кризисом бросить на растерзание толпе пару-другую наиболее ненавистных ей олигархов - и заслужил бы бурные аплодисменты. Наше общество сейчас в таком состоянии, что возьми любого человека, покажи его толпе, не объясняя, кто он и что сделал, предложи его расстрелять - и появится большое число желающих поучаствовать в расправе. Потеряны какие-то ключевые человеческие представления о морали, и история с Ходорковским, Алексаняном, Светланой Бахминой - яркое тому подтверждение.
  - Еще одно средство поддержать статус отца нации - постоянная патриотическая риторика, заостренная на проблеме внешнего противника...
  
  - Знаете, советскую власть я понимал: в конце концов, у нее была определенная цель - распространение коммунистических идей по всему миру. А вот что происходит теперь, я не понимаю. Зачем дружить с венесуэльским эксцентриком? Зачем привозить сюда никарагуанского президента лишь за то, что он признал независимость Абхазии и Южной Осетии? А новая дружба с Кубой, заигрывание с Ираном? Все это вряд ли доведет до холодной войны масштаба предыдущей, но отношения с цивилизованным миром подрываются.
  Теперешняя власть добилась того, чего так и не смогла добиться советская. В СССР люди понимали, что партийные лидеры врут, и если они говорят, что Америка плохая, - значит, она хорошая. Люди верили, что нам нужны свобода и демократия. Но 90-е гг., которые, как ожидалось, должны были стать временем торжества свободы и демократии, оказались еще и временем экономического провала (как бывает всегда в эпоху больших перемен), и в массовом сознании отложилось, что при свободе и демократии плохо живется и уж лучше пусть будет порядок и жесткая рука.
  
  Пришел Путин, разделявший этот подход, и люди поверили всему комплексу властной пропаганды, включая старые байки, что все наши беды от внешних врагов. И от внутренних, которых кормят внешние.
  - Так власть "опустила" общество до уровня своих убеждений или, напротив, угадала какие-то его чаяния?
  
  - Частично угадала, но власть эти чаяния и формировала. В конце 80-х - начале 90-х гг. народ поверил, что ему нужны свобода и демократия. Но демократов было мало, и мы наблюдали намеренное создание хаоса, намеренный увод людей от разумной цели. Скажем, во время августовского путча люди бросились штурмовать здание КГБ в надежде овладеть архивами и списками стукачей, как это сделали люди в ГДР, но их ловко перенаправили к памятнику Дзержинскому, которого тогда свергли, а теперь берегут, чтобы поставить на место. Так называемый суд над КПСС был легко превращен в фарс, в котором почти все судьи, обвинители и защитники сами были членами этой партии. Когда Старовойтова выступала за люстрации, все заговорили, что это охота на ведьм. Но говорили об этом те самые "ведьмы". И в итоге власть овладела искусством направлять энергию масс в нужное русло. Тем более просто это сделать, когда общество думает исключительно животом. Правда, кто знает, что произойдет, когда живот нечем будет наполнить.
  
  Но все-таки у нас с советских времен многое изменилось. Благодаря развитию телевидения, интернета и другим факторам стали более доступны источники правдивой информации, многие люди бывают за границей, кое-что видят и, в конце концов, поймут,
  что там, где есть свобода, демократия и нормальное правосудие, люди и материально живут гораздо лучше, чем в странах, где всего этого нет.
  - Почему сейчас нет авторов, создающих качественную сатиру на явно гротескный существующий режим? Неужели он менее смешон, чем советский?
  
  - Советская власть, конечно, была смешнее. И страшнее. Но и сейчас есть над чем смеяться. Вот было время, несколько похожее на наше - НЭП, - описали же его Ильф и Петров. Сейчас я таких писателей не знаю. А что касается лично меня, то я все-таки человек предыдущего времени, мне новые реалии осваивать трудно. И, наконец, очень сложно описывать происходящее на тонущем корабле, находясь на палубе этого корабля. Требуется некоторая отстраненность, нужно пережить крушение и потом уже на твердом берегу оценить произошедшее.
  ********************************
  *****************
  {Вадим Роговин}
  Лекция Вадима Роговина в университете Глазго 6 марта 1996 г.http://www.wsws.org/ru/2001/jun2001/terr-j02_prn.html
  Лекция Вадима Роговина в университете Глазго 6 марта 1996 г.
  
  Истоки и последствия сталинского Большого террора
  
  2 июня 2001 г.
  
  В первой половине марта 1996 года московский историк Вадим Захарович Роговин прочитал серию лекций в Англии на тему "Истоки и последствия сталинского Большого террора". В ходе его лекционного турне он выступил в Глазго, Абердине, Шеффилде и Лондоне. Центральным событием тура стала лекция, прочитанная 6 марта в университете города Глазго, на которой присутствовало около 70 человек, включая студентов, профессоров и рабочих.
  
  Ниже следует текст этой лекции, который был опубликован в журнале Рабочий-Интернационалист (Љ 11-12, ноябрь 1996 г., с. 49-53) в обратном переводе с английского.
  
  Я бы хотел выразить благодарность за предоставленную мне возможность выступать в одном из самых больших университетов мира, в котором действует один из главных центров советологии.
  
  Сегодня мы будем говорить о самых трагических периодах человеческой истории, которые являются предметом многих исторических исследований и художественных произведений, но тем не менее во многом остаются все еще достаточно загадочными. Еще многие годы и десятилетия люди будут изучать проблемы, связанные с тем, что иногда называют Большим террором, иногда - Великой чисткой, а иногда - просто 1937 годом. Об этом явлении будет создано еще много романов, пьес и фильмов. Я могу назвать только одну работу, которая адекватно описывает события 1937 года, и эта работа написана не в России, а на Западе. Я имею в виду роман Хемингуэя По ком звонит колокол.
  
  Великая чистка является уникальным событием в человеческой истории. Конечно, наш век был свидетелем немалого числа кровавых репрессий, направленных против масс. В гитлеровских концентрационных лагерях погибло больше людей, чем от сталинских репрессий. Когда я был в Армении, местный житель мне рассказывал, что в 1915 году в течение нескольких дней в Турции было убито миллион армян. Однако эти примеры являются примерами этнического геноцида, и мне нет надобности приводить более свежий пример подобного рода, чем тот, который разворачивается на территории бывшей Югославии. Мы можем добавить при этом, что, несмотря на все зверства, ни в одном из этих случаев палачи не принуждали свои жертвы унижать себя признанием в гнусных преступлениях, которых они не совершали.
  
  Если мы взглянем на три особых периода советской истории, а именно: на гражданскую войну 1918-1920 гг., период принудительной, насильственной коллективизации и период Большого террора, - то мы можем сказать, что только два первых имеют исторические прецеденты или аналогии. Гражданская война в Советском Союзе, например, имела много общего с гражданской войной в США, которая происходила в середине XIX столетия. Лев Троцкий даже хотел написать книгу, в которой сравнивались бы сходные черты американской и российской гражданских войн. Период насильственной коллективизации, продолжавшийся приблизительно шесть лет, является примером фактической гражданской войны, начавшейся вследствие произвола, путем которого навязывалась коллективизация, и жестоких методов принуждения, использовавшихся Сталиным. Мы могли бы провести определенные параллели между насильственной коллективизацией и событиями в Вандее, которые происходили после французской революции. Но, независимо от усилий, которые предпринимались историками, они оказались неспособны найти серьезные аналогии Великой чистке в Советском Союзе.
  
  Если я говорю, что эти события мало или недостаточно исследованы, то я имею в виду существование нескольких мифов, которые созданы вокруг Великой чистки. Это касается, прежде всего, статистики Большого террора. Цифры, которые чрезвычайно преувеличены, кочуют из книги в книгу и из исследования в исследование. Например, есть работа Антона Антонова-Овсеенко, которая, вероятно, не известна широко на Западе. В своей книге Портрет тирана он цитирует доклад, представленный КГБ в Политбюро ЦК КПСС. Он ссылается на тот факт, что в период 1935-1941 годов через Лубянку прошло 19.400.000 жертв. Из них семь миллионов было расстреляно, а остальные направлены в лагеря.
  
  Александр Солженицын использует немного более изощренный прием в своем романе В круге первом. С определенной долей иронии он пишет, что для всех заключенных было характерно преувеличение числа людей, находящихся в тюрьмах и лагерях. Он пишет, что заключенные, находящиеся в тюрьме, описанной в его романе, чувствовали, что на свободе остались только правительственные чиновники, администрация тюрьмы и сам КГБ. Солженицын пишет, что, хотя в лагерях находилось 12-15 миллионов человек, сами заключенные думали, что их было 30 миллионов. Но если последняя цифра завышена обитателями тюрьмы в два раза, то сам Солженицын преувеличивает действительное число заключенных в четыре или пять раз. Одной из основных причин искажения статистики, которую я только что привел, было трусливое поведение партийной бюрократии в Советском Союзе, которая в конце 1980-х - начале 1990-х гг. скрывала те цифры, которые действительно имела под рукой.
  
  Более ясная картина
  
  Сегодня, однако, картина более ясна, и мы намного лучше представляем себе действительные цифры. Мне хотелось бы привести четыре различных типа статистических данных и источников, которые я сравнивал в своем исследовании: записки, которые посылались КГБ в ЦК, Политбюро и другие высшие органы партии, начиная приблизительно с 1954 г.; исследование, которое было проведено демографами в нашей стране относительно переписей 1937 и 1939 гг.; затем цифры, собранные в то время относительно числа заключенных. Существовали очень тщательно составленные списки, с удивительной аккуратностью хранимые бюрократией. В самом деле, одной из характерных черт бюрократии является то, что она хранит документы с величайшей аккуратностью. Начальники лагерей не имели выгоды преувеличивать эти цифры, поскольку число заключенных было связано с производственными заданиями. Наконец, мне хотелось бы привести данные о количестве людей, которые были реабилитированы, начиная с 1954 и до 1992 г.
  
  Если сопоставить все эти источники, то в результате число заключенных, репрессированных по политическим мотивам в сталинский период, достигнет приблизительно четырех миллионов человек. Из этого числа было расстреляно 700-800 тысяч человек. Конечно, в любом случае эти цифры ошеломляют, и никогда в мировой истории не было такого большого количества людей, репрессированных по политическим мотивам. Из этого числа более половины приходится на двухлетний период 1937-38 гг. Число казненных в течение этих двух лет было в шесть раз больше, чем число жертв всех других лет советской истории.
  
  Существуют также другие мифы о Большом терроре, которые кочуют из книги в книгу. Например, миф о сопротивлении сталинскому террору, которое оказывало умеренное крыло Политбюро. Согласно этому мифу, все члены Политбюро, которые сами стали жертвами, подверглись преследованиям за свою оппозицию сталинскому террору. Или миф о предположительно героическом поведении Бухарина в период, предшествующий его аресту. Но более принципиальным является миф, который действительно проявляется во всех этих отзывах, даже в различных книгах, написанных людьми прямо противоположных взглядов. Эта версия утверждает, что Великая чистка была абсурдным, бессмысленным и произвольным действием, вероятнее всего, вытекающим из паранойи Сталина. Ряды сторонников этой теории включают Хрущева и его последователей. Другими приверженцами этого мифа являются различные российские авторы, писавшие в конце 1980-х и в начале 1990-х гг. То же самое я увидел также в работах таких явно антикоммунистических деятелей, как Солженицын и Роберт Конквест.
  
  Прежде всего, мне хотелось бы сказать несколько слов о паранойе Сталина. В действительности, согласно наблюдениям людей, которые были очень близки к Сталину (в том числе Молотова и дочери Сталина Светланы Аллилуевой), несомненно, что к концу своей жизни он выказывал признаки крайней паранойи, но в годы великой чистки его умственное состояние было совсем другим. Мы могли бы сказать, что это был его "звездный час" как мастера преступного поведения и провокации. Он обнаружил удивительные способности к расчету, высокой степени личного контроля: и он оказался способным говорить с необычайным спокойствием или иронией о самых ужасных вещах.
  
  Как мы можем объяснить существование этих мифов? Прежде всего, мы должны отметить, что доступ к точной информации, скрываемой до самого последнего времени, имело только очень небольшое число исследователей. Затем мы можем указать на тенденциозный отбор фактов, которые находятся под рукой или, равным образом, тенденциозный отказ от использования имеющихся фактов. Позвольте нам взять для примера наиболее известную и самую подробную работу Большой террор Роберта Конквеста в русском издании в двух томах.
  
  Перечитывая недавно эту работу, я нашел в ней не менее 200 фактических ошибок. Половину из них можно объяснить тем фактом, что исследователь не имел в своем распоряжении точной информации, или он слишком легко верил неправильной или недостоверной информации. Другую половину можно объяснить тем, что Конквест не использовал другой материал, который широко доступен, такой, как работы Льва Троцкого, и статьи, опубликованные в Бюллетене оппозиции. Мы не должны упускать из виду тот факт, что чистки проводились во имя борьбы против главного противника Сталина, которым был Лев Троцкий и его наследники в Четвертом Интернационале. Поразительно то, что в главном труде Конквеста о чистках он посвятил всего три страницы изложению идей и деятельности Троцкого. На этих трех страницах я смог обнаружить десять основных мыслей, которые, если их подвергнуть анализу, оказываются просто сомнительными. Одна из этих мыслей заключается в том, что, по мнению Конквеста, Троцкий сам подавлял всякую политическую оппозицию в партии. Другая сводится к тому, что Троцкий якобы не выразил и намека на сочувствие тем миллионам, которые стали жертвами насильственной коллективизации.
  
  Реакция на растущую оппозицию
  
  Я полагаю, что правильный подход к изучению чисток должен разъяснить тот факт, что они были единственным ответом, который Сталин как диктатор был способен дать растущей оппозиции внутри коммунистического движения как в Советском Союзе, так и за его пределами.
  
  Имея это в виду, я хотел бы вкратце обратиться к году, который явился чрезвычайно важным для событий, развернувшихся позже, - к 1932 году. Это был год наиболее острого экономического кризиса, вызванного политикой, проводимой сталинской кликой. Во многих районах страны, особенно на Украине и Северном Кавказе, шла маленькая гражданская война, ведение которой требовало посылки войск, включая артиллерию и танки, против крестьянства. По многим областям, на одну я укажу особо - это город Иваново и Ивановская область (большой текстильный и промышленный центр), - прошли волны забастовок, вызванных невыносимыми условиями, с которыми столкнулись рабочие.
  
  В этих условиях произошло определенное восстановление активности оппозиционных групп, которые к тому времени существовали, главным образом, в подполье. Они предприняли определенные усилия по слиянию в единую оппозицию к Сталину. Одной из особенностей поведения Сталина был преступный прием играть на политических и идейных разногласиях, существовавших между правыми и левыми оппозиционными группами. К 1932 году разногласия между правыми и левыми оппозиционными группами в большой степени были вытеснены или смягчены. Когда большой революционный писатель Виктор Серж вернулся в Европу после ссылки, он рассказал, что имел возможность встретиться со многими членами бывшей правой оппозиции, то есть представителями бухаринской школы, и они говорили ему, что их отношение ко Льву Троцкому и Левой оппозиции изменилось коренным образом.
  
  Осенью 1932 г. сторонники бухаринской школы провели конференцию в Москве, на которой они обсуждали средства противостояния Сталину. Три года назад я смог встретиться с 95-летним Валентином Астровым, который в 1932 г. был относительно молодым, но тем не менее хорошо известным членом бухаринской школы. Первое собрание этих молодых правых оппозиционеров происходило в его московской квартире, и он твердо помнит, что они открыто говорили о необходимости сместить Сталина силой. Он сказал своим товарищам, что не желает принимать участия в таких формах борьбы против Сталина. Таким образом, последующие собрания правой оппозиции проходили в других местах без его участия. Позднее Астров был арестован НКВД. На допросе следователь спросил его: "Расскажите нам, что происходило на таком-то и таком-то собрании в таком-то и таком-то месте". Астров мог честно сказать, что он ничего не знает об этих собраниях.
  
  В то же время некоторые ведущие члены Левой оппозиции, включая многих тех, которые ранее капитулировали, начали активизироваться. Это касается главным образом группы, собравшейся вокруг Ивана Никитича Смирнова. Мы знаем об этом со слов дочери одной женщины, которая подвергалась аресту пять раз. Дочь Татьяны Мягковой рассказала мне о том, как эти члены Левой оппозиции использовали квартиру ее матери для собраний. В ходе этих собраний Зиновьев и Каменев говорили, что они полностью согласны с необходимостью смещения Сталина и что они также согласны с необходимостью вступить в контакт с Троцким. В то же время они говорили, что самой худшей ошибкой, которую они когда-либо совершили в своей жизни, даже хуже ошибки в 1917 году, было то, что они порвали с Левой оппозицией в 1927 году. Таким образом, в течение 1932 года произошла серия переговоров о том, как сформировать общий антисталинский блок из всех этих различных оппозиционных групп. До этого, в 1931 г., Смирнов смог встретиться с сыном Троцкого Львом Седовым, когда Смирнов был в официальной командировке в Берлине. Они обменялись мнениями о возможности сотрудничества между Троцким и советскими оппозиционерами и обмена информацией между ним и Троцким. С этого момента были установлены прочные связи между Седовым и Троцким и различными оппозиционными группами в Советском Союзе.
  
  Московские процессы
  
  Американский историк Дж. Арч Гетти и французский историк Пьер Бруэ первыми детально описали события 1932 года. Это было сделано на основе материала, который они обнаружили в ранее закрытой для доступа части архива Троцкого в 1980 г. В ходе исследования, проводимого в связи с написанием моей книги, я смог найти также и другие документы, на которые не ссылались Гетти и Бруэ и которые связаны с 1936 годом, годом первого Московского процесса. Не все, что было сказано на этом процессе, оказалось ложью. Одной из дававших показания на этом процессе была бывшая жена Ивана Смирнова, Сафонова, которая сыграла чрезвычайно одиозную роль на процессе. После процесса она была выпущена на свободу. В 1956 году, когда была назначена комиссия для расследования первого Московского процесса, Сафонова дала показания еще раз. Она говорила, что среди сказанного Смирновым и другими обвиняемыми на процессе 90 процентов не соответствовало действительности. Конечно, когда устанавливаешь соотношение между ложью и правдой, нельзя прийти к их точному процентному выражению. Однако комиссия по расследованию московских процессов не побеспокоилась выяснить те десять процентов, которые на самом деле соответствовали действительности.
  
  Я думаю, что мы должны согласиться с Пьером Бруэ, когда он говорит, что многое из того, что было сказано на процессе о собраниях и обсуждении, которые проходили в среде оппозиции, действительно имело место. Более того, Лев Седов, сын Троцкого, подтвердил некоторые факты, коснувшись этого материала в своей известной Красной книге, в главе "Что же было на самом деле". Но, разумеется, он не мог говорить всего, и он не должен был говорить все в то время, когда была написана книга. Например, одним из связных между Львом Седым и Троцким и оппозиционными группами был старый большевик Юрий Гавен, который являлся членом партии с начала века и играл руководящую роль в революции 1905 года. Хотя его имя упоминалось на процессе несколько раз, он не был выведен на процесс ни в качестве свидетеля, ни в качестве обвиняемого, и не входил в число тех, кто был на этом процессе осужден. Троцкий и Седов заключили на основании этого, что ГПУ не удалось сломать его.
  
  Мне хотелось бы процитировать письмо, которое Льву Седову удалось переслать Троцкому, хотя тот находился под фактическим домашним арестом в Норвегии во время первого Московского процесса. Поскольку Троцкий был под наблюдением, само письмо содержало некоторые особенности. Например, он обращался к Троцкому на "Вы". Он писал, что в связи с необходимостью соблюдения осторожности по отношению к конспиративным связям, например, Смирнова или Гавена, мы должны сделать достоянием гласности только те факты, которые были открыто признаны обвиняемыми на процессе. Что вызывает наибольший интерес, так это то, что существовало большое число оппозиционных групп, действовавших в 1932 г. Однако когда в целом члены этих групп были арестованы в 1932-33 гг., и их спрашивали на допросах, кто принимал участие в этом [объединившем левых и правых оппозиционеров] блоке, ни один следователь не смог обнаружить свидетельства о существовании блока в 1932 году. В результате ряд участников этого блока оставался на свободе вплоть до 1935-36 гг. Только после общей волны новых арестов 1935-36 гг. и после применения наиболее жестоких пыток следователи смогли узнать о существовании антисталинского блока, объединившего не только старых оппозиционеров, но и многих новых людей.
  
  Группа Рютина
  
  В 1932 г. следователи полагали, что блок состоит из группы Рютина, хотя на самом деле она была только одним крылом этого блока. Эволюция самого Рютина довольно интересна. В 1927 г. он был одним из самых ревностных сталинистов. Он часто возглавлял банду хулиганов, которая срывала митинги Левой оппозиции в Москве. В 1928 году, как и многие другие руководители московского комитета партии, он был близок ко взглядам правой оппозиции, которая выступала против авантюристических зигзагов сталинской политики того времени. Уже в 1930 г. Рютин вел переговоры со многими старыми большевиками, настаивая на необходимости объединения даже с членами Левой Оппозиции против Сталина. В 1932 году он стал основателем "Союза марксистов-ленинцев". Он был тем, кто инициировал и, возможно, написал большинство из 100 страниц программного документа, принятого этим Союзом. Однако достаточно очевидно, что платформа Рютина является коллективным документом, написанным многими участниками организации, в том числе многими членами партии.
  
  В документе один пункт выражен совершенно ясно: старые оппозиционные разногласия потускнели перед новой разделительной чертой, прошедшей через всю партию. Эта черта пролегла между сталинской кликой, которая контролировала партию, и теми, кто находился в оппозиции к разрушению всех завоеваний Октябрьской революции. Платформа Рютина так тревожила и так пугала Сталина, что он не посмел раздать ее членам Центрального Комитета, которые на пленуме ЦК осудили Рютина, не читая его платформы. Однако полный масштаб деятельности оппозиции стал ясен Сталину только четыре года спустя, в 1936 году. Это привело его в ярость и было одним из главных импульсов к развязыванию Большого террора.
  
  Существует много других вопросов, которые я не могу здесь раскрывать из-за недостатка времени. Я хотел бы обсудить вопрос о том, существовал или нет военный заговор против Сталина. Однако даже для того, чтобы кратко очертить контуры этой проблемы, понадобилась бы еще одна лекция. Приблизительно треть из 500 страниц моей самой последней книги (которая получила название 1937) посвящено именно этому вопросу, и я надеюсь, что вскоре она будет опубликована на английском языке на Западе.
  
  Последствия Большого террора
  
  Мне хотелось бы кратко обрисовать глобальные последствия Большого террора. К ним относится прежде всего истребление трех поколений большевиков.
  
  Первое поколение - это ленинская старая гвардия, которая боролась в подполье, подготовила и осуществила Октябрьскую революцию; второе поколение - это те, кто вступил в партию в большом числе в течение гражданской войны; и третье поколение - это часть молодежи, которая выросла в условиях сталинизма.
  
  Вследствие истребления всех этих поколений был целиком уничтожен большевистский образ мысли. Был истреблен сам тип личности большевика с его особой моралью и мировым кругозором. Все это было уничтожено. Это была не только трагедия для России, это была также и трагедия для всего международного коммунистического движения, - самого большого политического движения, которое когда-либо существовало в истории. Десятки тысяч иностранных коммунистов в Советском Союзе и тысячи других политических эмигрантов были либо казнены, либо сосланы в лагеря, либо посажены в тюрьмы. В наибольшей степени оказались пострадавшими те коммунисты, которые приехали из стран с тоталитарными режимами, где коммунистические партии находились на нелегальном положении. В 1937 году в Европе половина режимов носила фашистский или полуфашистский характер. Но потери, нанесенные международному коммунистическому движению, не ограничиваются только этим. Десятки, если не сотни тысяч людей испытали ужас и отвращение перед зрелищем, свидетелями которого они стали, - зрелища Московских процессов и Большого террора.
  
  Те, кто остался в руководстве различных коммунистических партий после Большого террора, были либо глубоко деморализованы, либо поставлены перед фактом собственного участия в преступлениях Сталина. Это касается также некоторых знаменитых лиц, которые стали известны как предполагаемые борцы против сталинизма в 1950-е годы. Например, начиная с конца 1980-х годов, было опубликовано несколько документов, которые показывают, что венгр Имре Надь находился в Советском Союзе после 1930 г. Он стал прямым агентом ГПУ, и десятки венгерских, болгарских и других иностранных коммунистов были арестованы именно благодаря его обвинениям. Существует материал, показывающий, что Тито принимал непосредственное участие в проведении чисток внутри Югославской Коммунистической партии. Он сам писал: "Иногда вы слышите людей, говорящих "я не троцкист, но я также и не сталинист". Кто бы ни говорил это, он определенно является троцкистом".
  
  В 1939 г. на конференции Югославской Коммунистической партии было объявлено, что внутри партии проведена успешная чистка, но что она должна быть продолжена. Она в самом деле была проведена Тито. Однако другим лицом, которому он также доверил продолжать чистку, был Милован Джилас. Разумеется, в своих мемуарах Джилас не рассказал нам о своих героических деяниях и опыте, но есть один интересный факт, который содержится в его комментариях относительно Второй Мировой войны. Один из руководящих членов Югославской Коммунистической партии по фамилии Петрович опубликовал в 1940 г. книгу о советском термидоре, которая потом была в Югославии запрещена. В 1942 году Тито утверждал, что Петрович является и троцкистом, и агентом иностранных спецслужб. Джилас сообщает, что Петрович, хотя и подвергался жестоким избиениям, но так никогда и не признался в предъявленных ему обвинениях. Джилас мог рассказать эту историю только потому, что сам принимал участие в этих репрессиях.
  
  Возвращаясь к Советскому Союзу, мы можем сказать, что те, кто занял место жертв чисток, были люди, которых иногда называют новобранцами 1937 года. Эти люди часто к своему собственному огромному удивлению, начали занимать посты как в партийном, так и в правительственном аппарате, которые они никогда и не мечтали занять.
  
  Я назову только несколько имен. В 1936 году Брежнев был директором техникума, а в 1937 он уже председатель городского совета, в 1938 году он стал секретарем областного комитета партии. Косыгин в 1936 г. был директором маленькой швейной фабрики, в 1937 году он занял руководящее положение в ленинградской партийной организации, в 1939 году он избирается членом Центрального Комитета партии. Он был назначен народным комиссаром легкой промышленности и заместителем председателя Совнаркома. Громыко был научным сотрудником института экономики; он никогда не принимал участия в какой-либо дипломатической работе, но в 1943 году он уже был послом в США. При Сталине - и это при чрезвычайно тяжелых условиях, которые существовали в Советском союзе в то время - такие люди оказались в совершенно ином положении, чем то, в котором они находились когда-либо раньше. Внезапно они стали ездить в своих персональных автомобилях, которыми управляли их личные шоферы. Внезапно они поселились в очень хороших квартирах в домах, которые специально строились для советской элиты, и начали получать удовольствие от всех видов других привилегий. Конечно, они не могли не платить Сталину величайшей услужливостью, были готовы осуществлять любые, самые презренные действия, которых он требовал.
  
  Мы должны помнить, что огромное большинство членов коммунистического движения выросло в духе антифашизма. Если бы не Большой террор, вряд ли Сталин смог бы заключить свой пакт с Гитлером. Если бы не Большой террор, вряд ли антисемитизм, который стал правилом после чисток, смог бы так легко распространиться. И именно это поколение новых выдвиженцев, которое появилось после 1937 года, оставалось у власти почти 50 лет. Они приложили все силы к тому, чтобы быть уверенными, что социалистическое сознание не возникнет в новом поколении, которое выросло после разоблачений Хрущева в 1956 г. Позднее они, в свою очередь, оказались вытеснены новым поколением крайних циников, которые были абсолютно бесстыдным образом замешаны в коррупции и для которых идейные основы нравственности целой страны были абсолютно безразличны. В дополнение ко всеобщей некомпетентности этих людей мы должны указать на их неспособность выдвигать какие-либо серьезные политические идеи.
  
  Если мы будем иметь все это в виду, то сможем лучше понять те события, которые произошли недавно в бывшем Советском Союзе. Возможно, мы сможем лучше понять такого человека, как Горбачев. Мы сможем понять эволюцию таких людей, как Яковлев или Ельцин, которые приблизительно до 60-летнего возраста как бы придерживались коммунистических идей, а затем внезапно стали беззастенчивыми антикоммунистами. Мы сможем понять, что происходит во многих республиках бывшего Советского Союза, где практически каждый человек, имеющий власть, является членом бывшей партийной бюрократии. Сегодня они превратились в крайних националистов. Поэтому эхо Большого террора продолжает отдаваться в бывшем Советском Союзе и по сей день.
  
  Смотри также:
  {Вадим Роговин и его историческое исследование "Была ли альтернатива?"}
  (2.6.2001)
  
  { Лекция Вадима Роговина - прочитанная в декабре 1996 г. - Социальное неравенство бюрократия и предательство социализма в Советском Союзе}
  (2.6.2001)
  
  {К началу страницы }
  
  {}
  
  МСВС ждет Ваших комментариев: {wsws-ru@gleichheit.de}
  ***************************************************************
  Мировая революция и мировая война
  {[Мировая революция и мировая война]}
  Title: {Мировая революция и мировая война}
  Author: {Роговин Вадим}
   Serie: {Книги Вадима Роговина}
  Genre: {historical}
  
  
  
  
  Мировая революция и мировая война
  {[Мировая революция и мировая война]}
  Title: {Мировая революция и мировая война}
  Author: {Роговин Вадим}
  Оценка: 2.6 of 5, readers votes - 87
  Serie: {Книги Вадима Роговина}
  Genre: {historical}
  Annotation: Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  В шестом томе анализируется состояние советского общества после "великой чистки" 1936-1938 годов. Описывается международное положение, которое складывалось в мире в преддверии мировой войны, и рассматриваются события, связанные с подготовкой и подписанием советско-германского пакта 1939 года. Специальный раздел посвящен роли Л. Троцкого в истории зарождения IV Интернационала, в предупреждении опасности фашизма. На основе недавно опубликованных архивных материалов и мемуарных свидетельств освещаются первые этапы подготовки убийства Троцкого.
  Первая часть предлагаемой читателю книги посвящена анализу состояния советского общества, в каком оно оказалось непосредственно после великой чистки 1936-1938 годов. Автор различает бюрократически-тоталитарные деформации, внесенные сталинизмом в экономическую, социальную, политическую, духовную жизнь общества, и завоевания Октябрьской революции, которые сохранялись в СССР и определили его будущую победу в Отечественной войне.
  Во второй части книги рассматриваются события, связанные с подготовкой и подписанием советско-германского пакта 23 августа 1939 года. Используя и тщательно сопоставляя советские и зарубежные источники дипломатической истории 30-х годов, автор доказывает, что заключение этого пакта явилось преступным верхушечным сговором двух диктаторов, тяжелым ударом по делу мировой социалистической революции, непосредственной причиной возникновения второй мировой войны.
  В третьей части показывается, что, несмотря на уничтожение тысяч сторонников Троцкого в СССР и за рубежом, в конце 30-х годов продолжало активно развиваться троцкистское движение, неумолчно звучал на весь мир голос Троцкого, разоблачавшего все новые и новые сталинские преступления. В этих условиях единственно доступным для Сталина методом подавления идейного и политического влияния IV Интернационала могло явиться только убийство Троцкого. На основе недавно опубликованных архивных материалов и мемуарных свидетельств освещаются первые этапы подготовки этого злодеяния.
  Рассчитана на массового читателя. Обо всём этом и не только в книге Мировая революция и мировая война (Вадим Роговин).
  Table of Contents:
  {show Table of Contents}
  {hide Table of Contents}
   1. Вадим Роговин
   2. Том 6. МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И МИРОВАЯ ВОЙНА
   3. {АННОТАЦИЯ}
   4. {Введение}
   5. Часть 1
   6. СССР ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ ЧИСТКИ
   7. I
   8. {Экономика}
   9. II
   10. {XVIII съезд ВКП(б) о главной экономической задаче СССР}
   11. {Соотношение производства некоторых видов промышленной продукции в СССР и крупнейших капиталистических странах }
   12. {Соотношение производства некоторых видов промышленной продукции в расчёте на душу населения в СССР и в капиталистических странах (1937 год) }
   13. III
   14. {Социальный состав и жизненный уровень населения СССР}
   15. IV
   16. {Сталинизм и крестьянство}
   17. V
   18. {Социальное неравенство}
   19. VI
   20. {Общественные нравы}
   21. VII
   22. {Политический режим: партия}
   23. VIII
   24. {Политический режим:государство и бюрократия}
   25. IX
   26. {Политический режим и социальные отношения}
   27. X
   28. {Армия}
   29. XI
   30. {Террор после "ежовщины"}
   31. XII
   32. {Национальная политика}
   33. XIII
   34. {Сталин и сталинизм глазами белой эмиграции}
   35. XIV
   36. {Антисемитизм}
   37. XV
   38. {Два типа социального сознания}
   39. XVI
   40. {Духовная культура}
   41. XVII
   42. {Троцкий о характере советского государства}
   43. Часть 2
   44. МИР В ПРЕДДВЕРИИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
   45. XVIII
   46. {Сталинизм и гитлеризм}
   47. XIX
   48. {На путях к сближению}
   49. XX
   50. {Две армии}
   51. XXI
   52. {"Тоталитарные пораженцы"}
   53. XXII
   54. {Троцкий о характере будущей войны}
   55. XXIII
   56. {Грядущая война и мировое рабочее движение}
   57. XXIV
   58. {"Если мы победим здесь, мы победим везде"}
   59. XXV
   60. {Взлёт и падение ПОУМа}
   61. XXVI
   62. {Поражение испанской революции, его причины и последствия}
   63. XXVII
   64. {Мюнхенский сговор}
   65. XXVIII
   66. {Кампания по поводу "Великой Украины"}
   67. XXIX
   68. {Начало политических маневров}
   69. XXX
   70. {Изменения в политике западных держав}
   71. XXXI
   72. {Отставка Литвинова}
   73. XXXII
   74. {"Ближайший соратник"}
   75. XXXIII
   76. {Переговоры - явные и тайные [453]}
   77. XXXIV
   78. {Переговоры на высшем уровне}
   79. XXXV
   80. {Договор}
   81. XXXVI
   82. {Секретный протокол}
   83. XXXVII
   84. {"Я чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей"}
   85. XXXVIII
   86. {Члены Политбюро охотятся}
   87. XXXIX
   88. {Фашистская печать о пакте}
   89. XL
   90. {Звездный час Молотова}
   91. XLI
   92. {Разрушение моральной силы}
   93. XLII
   94. {Коминтерн защищает пакт}
   95. XLIII
   96. {Эрнст Тельман о пакте и его последствиях}
   97. Часть 3
   98. ТРОЦКИЙ И IV ИНТЕРНАЦИОНАЛ
   99. XLIV
   100. {Троцкистское движение во второй половине 30-х годов}
   101. XLV
   102. {Международные "резервы троцкизма"}
   103. XLVI
   104. {Троцкий и Виктор Серж}
   105. XLVII
   106. {Судьба провокатора}
   107. XLVIII
   108. {Учредительный конгресс IV Интернационала}
   109. XLIX
   110. {В чём и почему ошибся Троцкий}
   111. L
   112. {Подготовка к операции "Утка"}
   113. Примечания
   114. 1
   115. {2}
   116. 3
   117. 4
   118. {5}
   119. {6}
   120. {7}
   121. 8
   122. 9
   123. 10
   124. {11}
   125. 12
   126. 13
   127. 14
   128. {15}
   129. 16
   130. 17
   131. 18
   132. 19
   133. {20}
   134. 21
   135. 22
   136. 23
   137. 24
   138. {25}
   139. 26
   140. 27
   141. 28
   142. 29
   143. 30
   144. {31}
   145. {32}
   146. 33
   147. 34
   148. 35
   149. 36
   150. 37
   151. {38}
   152. {39}
   153. 40
   154. 41
   155. 42
   156. 43
   157. 44
   158. 45
   159. 46
   160. {47}
   161. 48
   162. {49}
   163. 50
   164. 51
   165. 52
   166. 53
   167. {54}
   168. 55
   169. 56
   170. 57
   171. 58
   172. {59}
   173. 60
   174. {61}
   175. {62}
   176. 63
   177. {64}
   178. 65
   179. 66
   180. {67}
   181. 68
   182. 69
   183. {70}
   184. 71
   185. 72
   186. 73
   187. 74
   188. 75
   189. 76
   190. 77
   191. 78
   192. 79
   193. 80
   194. 81
   195. 82
   196. {83}
   197. 84
   198. {85}
   199. 86
   200. {87}
   201. 88
   202. 89
   203. 90
   204. 91
   205. 92
   206. 93
   207. 94
   208. 95
   209. 96
   210. {97}
   211. 98
   212. 99
   213. 100
   214. {101}
   215. {102}
   216. 103
   217. 104
   218. {105}
   219. 106
   220. 107
   221. 108
   222. 109
   223. 110
   224. 111
   225. 112
   226. {113}
   227. 114
   228. {115}
   229. 116
   230. 117
   231. 118
   232. 119
   233. 120
   234. 121
   235. 122
   236. 123
   237. 124
   238. 125
   239. 126
   240. 127
   241. {128}
   242. 129
   243. 130
   244. {131}
   245. 132
   246. 133
   247. {134}
   248. {135}
   249. 136
   250. 137
   251. 138
   252. 139
   253. 140
   254. 141
   255. {142}
   256. 143
   257. {144}
   258. 145
   259. 146
   260. 147
   261. 148
   262. 149
   263. {150}
   264. {151}
   265. 152
   266. {153}
   267. 154
   268. 155
   269. 156
   270. 157
   271. 158
   272. 159
   273. 160
   274. 161
   275. 162
   276. 163
   277. {164}
   278. 165
   279. 166
   280. {167}
   281. 168
   282. 169
   283. 170
   284. 171
   285. 172
   286. 173
   287. 174
   288. 175
   289. 176
   290. 177
   291. 178
   292. 179
   293. 180
   294. 181
   295. 182
   296. 183
   297. {184}
   298. 185
   299. 186
   300. 187
   301. 188
   302. {189}
   303. 190
   304. 191
   305. 192
   306. {193}
   307. 194
   308. {195}
   309. 196
   310. 197
   311. 198
   312. 199
   313. 200
   314. {201}
   315. 202
   316. 203
   317. 204
   318. 205
   319. 206
   320. {207}
   321. 208
   322. 209
   323. 210
   324. 211
   325. {212}
   326. 213
   327. 214
   328. 215
   329. 216
   330. {217}
   331. 218
   332. 219
   333. 220
   334. 221
   335. 222
   336. 223
   337. 224
   338. 225
   339. 226
   340. {227}
   341. 228
   342. {229}
   343. {230}
   344. 231
   345. 232
   346. 233
   347. 234
   348. 235
   349. 236
   350. {237}
   351. 238
   352. {239}
   353. 240
   354. 241
   355. {242}
   356. 243
   357. 244
   358. 245
   359. 246
   360. 247
   361. 248
   362. 249
   363. 250
   364. 251
   365. 252
   366. 253
   367. {254}
   368. 255
   369. {256}
   370. {257}
   371. {258}
   372. {259}
   373. 260
   374. 261
   375. 262
   376. 263
   377. 264
   378. 265
   379. 266
   380. 267
   381. 268
   382. {269}
   383. 270
   384. 271
   385. 272
   386. 273
   387. 274
   388. 275
   389. 276
   390. 277
   391. 278
   392. 279
   393. 280
   394. 281
   395. 282
   396. 283
   397. 284
   398. 285
   399. 286
   400. 287
   401. 288
   402. 289
   403. 290
   404. {291}
   405. 292
   406. {293}
   407. 294
   408. {295}
   409. {296}
   410. 297
   411. 298
   412. 299
   413. 300
   414. 301
   415. 302
   416. 303
   417. 304
   418. {305}
   419. 306
   420. 307
   421. 308
   422. {309}
   423. 310
   424. 311
   425. 312
   426. 313
   427. {314}
   428. 315
   429. 316
   430. 317
   431. {318}
   432. 319
   433. 320
   434. 321
   435. 322
   436. 323
   437. {324}
   438. 325
   439. 326
   440. 327
   441. 328
   442. {329}
   443. {330}
   444. 331
   445. 332
   446. 333
   447. {334}
   448. 335
   449. 336
   450. 337
   451. 338
   452. {339}
   453. {340}
   454. 341
   455. {342}
   456. {343}
   457. {344}
   458. 345
   459. 346
   460. {347}
   461. 348
   462. 349
   463. 350
   464. 351
   465. 352
   466. 353
   467. 354
   468. 355
   469. 356
   470. 357
   471. 358
   472. 359
   473. 360
   474. 361
   475. 362
   476. 363
   477. 364
   478. 365
   479. 366
   480. 367
   481. 368
   482. 369
   483. {370}
   484. {371}
   485. 372
   486. 373
   487. 374
   488. 375
   489. 376
   490. 377
   491. 378
   492. 379
   493. 380
   494. 381
   495. 382
   496. 383
   497. 384
   498. 385
   499. 386
   500. 387
   501. 388
   502. 389
   503. 390
   504. 391
   505. 392
   506. 393
   507. {394}
   508. 395
   509. 396
   510. 397
   511. 398
   512. 399
   513. {400}
   514. 401
   515. 402
   516. {403}
   517. 404
   518. 405
   519. {406}
   520. 407
   521. 408
   522. 409
   523. 410
   524. {411}
   525. 412
   526. 413
   527. 414
   528. 415
   529. 416
   530. {417}
   531. 418
   532. 419
   533. 420
   534. 421
   535. 422
   536. 423
   537. {424}
   538. 425
   539. 426
   540. 427
   541. {428}
   542. {429}
   543. 430
   544. 431
   545. {432}
   546. 433
   547. 434
   548. 435
   549. 436
   550. 437
   551. 438
   552. {439}
   553. 440
   554. 441
   555. 442
   556. 443
   557. {444}
   558. 445
   559. 446
   560. 447
   561. 448
   562. 449
   563. 450
   564. 451
   565. 452
   566. {453}
   567. 454
   568. 455
   569. 456
   570. 457
   571. 458
   572. 459
   573. {460}
   574. 461
   575. 462
   576. 463
   577. 464
   578. 465
   579. 466
   580. 467
   581. 468
   582. 469
   583. 470
   584. 471
   585. 472
   586. 473
   587. 474
   588. 475
   589. 476
   590. 477
   591. 478
   592. 479
   593. 480
   594. 481
   595. {482}
   596. 483
   597. 484
   598. 485
   599. 486
   600. 487
   601. 488
   602. 489
   603. 490
   604. 491
   605. 492
   606. 493
   607. 494
   608. 495
   609. 496
   610. 497
   611. 498
   612. 499
   613. 500
   614. 501
   615. 502
   616. 503
   617. 504
   618. {505}
   619. 506
   620. {507}
   621. 508
   622. {509}
   623. 510
   624. 511
   625. 512
   626. {513}
   627. 514
   628. 515
   629. 516
   630. 517
   631. 518
   632. 519
   633. 520
   634. 521
   635. 522
   636. 523
   637. 524
   638. 525
   639. 526
   640. 527
   641. 528
   642. 529
   643. 530
   644. 531
   645. 532
   646. 533
   647. 534
   648. 535
   649. 536
   650. 537
   651. 538
   652. 539
   653. 540
   654. 541
   655. {542}
   656. {543}
   657. {544}
   658. 545
   659. 546
   660. 547
   661. 548
   662. 549
   663. 550
   664. 551
   665. 552
   666. 553
   667. 554
   668. 555
   669. 556
   670. 557
   671. 558
   672. 559
   673. 560
   674. 561
   675. 562
   676. 563
   677. 564
   678. {565}
   679. 566
   680. 567
   681. 568
   682. {569}
   683. 570
   684. 571
   685. 572
   686. 573
   687. 574
   688. {575}
   689. {576}
   690. 577
   691. 578
   692. {579}
   693. 580
   694. 581
   695. 582
   696. {583}
   697. 584
   698. 585
   699. 586
   700. 587
   701. 588
   702. 589
   703. 590
   704. 591
   705. 592
   706. 593
   707. 594
   708. 595
   709. 596
   710. 597
   711. 598
   712. 599
   713. {600}
   714. 601
   715. 602
   716. 603
   717. 604
   718. 605
   719. 606
   720. 607
   721. {608}
   722. {609}
   723. 610
   724. 611
   725. 612
   726. 613
   727. 614
   728. 615
   729. 616
   730. 617
   731. {618}
   732. 619
   733. 620
   734. 621
   735. 622
   736. 623
   737. 624
   738. 625
   739. 626
   740. {627}
   741. 628
   742. 629
   743. 630
   744. 631
   745. 632
   746. 633
   747. 634
   748. 635
   749. 636
   750. {637}
   751. 638
   752. 639
   753. 640
   754. 641
   755. 642
   756. 643
   757. 644
   758. 645
   759. {646}
   760. 647
   761. 648
   762. 649
   763. 650
   764. 651
   765. {652}
   766. 653
   767. 654
   768. 655
   769. 656
   770. 657
   771. 658
   772. 659
   773. 660
   774. 661
   775. 662
   776. 663
   777. 664
   778. 665
   779. 666
   780. 667
   781. 668
   782. 669
   783. 670
   784. 671
   785. 672
   786. {673}
   787. 674
   788. 675
   789. 676
   790. {677}
   791. 678
   792. {679}
   793. 680
   794. 681
   795. 682
   796. 683
   797. 684
   798. 685
   799. 686
   800. 687
   801. 688
   802. 689
   803. 690
   804. 691
   805. 692
   806. 693
   807. 694
   808. 695
   809. 696
   810. 697
   811. 698
   812. 699
   813. 700
   814. 701
   815. 702
   816. 703
   817. {704}
   818. {705}
   819. 706
   820. 707
   821. {708}
   822. {709}
   823. 710
   824. 711
   825. 712
   826. 713
   827. 714
   828. {715}
   829. 716
   830. 717
   831. 718
   832. {719}
   833. 720
   834. {721}
   835. 722
   836. 723
   837. {724}
   838. 725
   839. 726
   840. 727
   841. {728}
   842. {729}
   843. 730
   844. 731
   845. 732
   846. {733}
   847. 734
   848. {735}
   849. 736
   850. 737
   851. 738
   852. 739
   853. 740
   854. 741
   855. 742
   856. 743
   857. 744
   858. 745
   859. 746
   860. 747
   861. 748
   862. 749
   863. 750
   864. 751
   865. 752
   866. 753
   867. 754
   868. 755
   869. 756
   870. {757}
   871. 758
   872. 759
   873. 760
   874. 761
   875. {762}
   876. 763
   877. {764}
   878. 765
   879. 766
   880. {767}
   881. 768
   882. 769
   883. {770}
   884. 771
   885. {772}
   886. 773
   887. 774
   888. 775
   889. 776
   890. {777}
   891. 778
   892. 779
   893. 780
   894. 781
   895. 782
   896. 783
   897. 784
   898. 785
   899. 786
   900. 787
   901. 788
   902. 789
   903. {790}
   904. 791
   905. 792
   906. 793
   907. 794
   908. 795
   909. 796
   910. {797}
   911. 798
   912. {799}
   913. 800
   914. 801
   915. 802
   916. 803
   917. 804
   918. 805
   919. {806}
   920. 807
   921. {808}
   922. {809}
   923. 810
   924. 811
   925. 812
   926. 813
   927. 814
   928. 815
   929. 816
   930. 817
   931. 818
   932. 819
   933. 820
   934. 821
   935. 822
   936. {823}
   937. 824
   938. 825
   939. 826
  
  
  Rate this book -very goodgoodnot so goodpoorvery poor
  
  {}{}{}{}{}{}{}{}{}{}{}
  Read this book now: {Мировая революция и мировая война}
  
  Download (543k) in formats: {fb2}, {lrf}, {epub}, {mobi}, {txt}, {html}
  title:
Купить книгу "Мировая революция и мировая война": feed_id: 5296 pattern_id: 2266 book_author: Роговин Вадим book_name: Мировая революция и мировая война
  feed_id: 6597 pattern_id: 3126 search: ТА_альт
  {[192620345-2-small.gif]}
  Белослудцев О. А., Фролов Б. П., Роговина Л. Б., Бормотова В. И., Лашков Алексей Юрьевич, Родин А. М., Литвиненко В. А.
  {Великая Отечественная война 1941...}
  {357 р.}
  {[NStwUbmWHv6Jy6GfC5nF.png]}{labirint.ru}
  {[192620346-2-small.gif]}
  Бормотова В. И., Фролов Б. П., Роговина Л. Б., Белослудцев О. А., Лашков Алексей Юрьевич, Шведов Ю. Н., Родин А. М., Литвиненко В. А.
  {Великая Отечественная война 1941...}
  {224 р.}
  {[NStwUbmWHv6Jy6GfC5nF.png]}{labirint.ru}
  {[195576084-2-medium.gif]}
  М. С. Роговин
  {Введение в психологию}
  {168 р.}
  {[ENKnvLemeorDwYUBAB2g.png]}{Озон}
  {[192277905-2-small.gif]}
  С. М. Роговин
  {Деизм и Давид Юм. Анализ "Диалогов...}
  {226 р.}
  {[ENKnvLemeorDwYUBAB2g.png]}{Озон}
  {Рекламная сеть Topadvert}
  
  {close [X]}
  {close [X]}
  
  ------------------------------------
  *********************************
  Вадим Роговин и судьба марксизма в России
  Часть 1 | {Часть 2} | {Часть 3}http://www.wsws.org/ru/2003/nov2003/rog1-n28_prn.html
  Владимир Волков
  28 ноября 2003 г.http://www.wsws.org/ru/2003/nov2003/rog1-n28_prn.html
  Владимир Волков
  28 ноября 2003 г.
  
  18 сентября исполнилось пять лет с того трагического момента, когда ушел из жизни Вадим Захарович Роговин. Чем дальше мы отстоим от этой даты, тем более ясным становится значение его неординарной фигуры как выдающегося представителя советской и российской социалистической интеллигенции, его вклад в науку как историка и социолога. Мы можем сейчас более непосредственно сознавать также и степень его гражданского и личного мужества, не лишенного черт подлинного, хотя и не всегда очевидного, героизма.
  
  В продолжение 1990-х годов, несмотря на постоянную борьбу с тяжелым, смертельным заболеванием, он сумел написать и подготовить к печати семь томов исторического исследования "Была ли альтернатива?". Вышедшие между 1992-м и 1998-м годами шесть первых книг этой серии появлялись практически ежегодно. Последний, седьмой том остался не до конца завершенным самим автором и был опубликован весной 2002 года.
  
  Каковы были условия, в которых эта работа была совершена?
  
  1990-е годы в России были временем беспрецедентного культурного упадка и политической реакции. По своему контрасту с периодами общественного подъема и воодушевления их можно сравнить, пожалуй (если оставить в стороне очень противоречивую атмосферу большей части XX века), только с двумя наиболее мрачными десятилетиями русской истории XIX столетия: периодом 1830-годов, когда после подавления движения декабристов в России утвердилась казарменная атмосфера Николая-Палкина (по выражению Герцена), а также с эпохой 1880-х годов, когда после убийства "царя-освободителя" Александра II революционные настроения общества сменились апатией, проповедью культурничества и "малых дел", между тем как трон Романовых занял ограниченный и жестокий азиатский деспот Александр III. Но даже на этом фоне десятилетие, последовавшее вслед за распадом Советского Союза, отличается особенно удушливой и отравленной атмосферой. Это было время, когда худшие пороки человеческой натуры, самые низменные страсти, ничтожнейшие устремления и самые реакционные взгляды активно навязывались обществу при помощи новейших технологий массового гипноза, помноженных на мощь современных средств массой информации.
  
  Для того чтобы образовалась столь специфически сгущенная атмосфера упадка, требовалось, конечно, сочетание многих исторических факторов. Важнейшими из них являются, несомненно, окончательный провал сталинистской модели построения "социализма в отдельной стране" и спекулятивный финансовый бум, охвативший ведущие страны капиталистического Запада на фоне резкого усиления общего кризиса капиталистической экономики под влиянием тенденций глобализации. И если распад Советского Союза крикливо провозглашался "концом социализма", то есть любых попыток бросить вызов господствующей капиталистической системе, то фиктивные прибыли разбухавшего международного финансового пузыря дополнительно усиливали атмосферу "конца истории" с его мнимыми ощущениями, что все прежние противоречия социальной жизни как будто перестали действовать и ничего принципиально нового в жизнь общества привнести уже нельзя.
  
  Судьба поколения "шестидесятников"
  
  Эти объективные условия в своем преломлении в постсоветской России наложились на судьбу поколений. Особенность российской истории последних трех-четырех десятилетий состоит в огромной роли, которую заняло в общественной и культурной жизни поколение "шестидесятников". Они не только сформировались как некое особое социальное явление в период общественного подъема и надежд начала 1960-х годов. На их специфическую роль в современной жизни наложились и чисто демографические факторы. Тяжелые потрясения революции и гражданской войны, последствия насильственной коллективизации, трагедия Большого террора, а затем страшная мясорубка Второй мировой войны выбили из жизни несколько поколений. В результате получилось так, что те, кто увидел свет накануне войны или сразу после нее, вступали в жизнь именно в период брожения хрущевской "оттепели" в качестве компактного сообщества, объединенного сходством жизненных условий своего формирования и духовных устремлений, став на целые десятилетия, по существу, цементирующей структурой общественной жизни.
  
  Судьба этого поколения оказалась в высшей степени драматичной. Начав свою жизнь в момент наивысшего подъема в развитии советской экономики, культуры и общественной жизни, это поколение воплотило в самом себе и в своих юношеских настроениях исторический оптимизм и веру в то, что все худшее в советской истории осталось позади, а впереди открываются безграничные перспективы развития. А затем, как будто в качестве горькой насмешки мачехи-истории, дальнейшая жизнь этого поколения была связана с болезненной ломкой идеалов, нарастанием внутренней неудовлетворенности, идейным фрустрированием, что, в конечном итоге, закончилось капитуляцией перед поверхностными и, по существу, глубоко конформистскими иллюзиями относительно того, что альтернативы капитализму не существует. В результате это поколение выдвинуло не только плеяду замечательных писателей, поэтов и художников 1960-х годов, но и стало обильным поставщиком тех публицистов и общественных деятелей, которые на рубеже 1980-90-х годов сыграли решающую роль в повороте общественного сознания в сторону окончательного отказа от традиций революции и социализма.
  
  Есть такие горячие головы, которые на этом основании обвиняют "шестидесятников" в "предательстве", пытаются дискредитировать их как поколение. Подобные попытки равным образом и упрощены и несправедливы. Поколение 60-х годов вошло в жизнь в тот период, когда советское общество только что пережило свою самую страшную трагедию - физическое уничтожение массового слоя политических фигур, готовивших и осуществлявших революцию Октября 1917 года, а также социалистически настроенных представителей интеллигенции, рабочих и молодежи, выросших в атмосфере первых лет революции. Этот слой был носителем не только самосознания революции, но также духа и психологии социализма. Главная трагедия советской истории - это то, что марксизм был уничтожен, вырван с корнем в СССР в 1930-е годы. То, что называла "марксизмом-ленинизмом" сталинистская бюрократия, было не более как неряшливой и вульгарной смесью случайно надерганных фраз из классиков марксизма, сдобренной огромными порциями русского национализма и различных разновидностей консервативно-реакционных идеологий и моральных установок.
  
  Поколению "шестидесятников" повезло больше, чем их непосредственным предшественникам. Этому поколению не пришлось погибнуть в боях или сгинуть в лагерях сталинского ГУЛАГа. Трагедия, произошедшая с ними, - это духовное перерождение, омертвление и смерть; смерть, может быть, не окончательная, но такая, которая в полной мере проявила свои разлагающие последствия. Поколение "шестидесятников" в годы своей молодости пыталось решить проблему громадной исторической важности, оно стремилось дать ответ на вопрос: что есть подлинный социализм и каковы причины, приведшие русскую революцию к вакханалии сталинского террора? Этот вопрос со всей серьезностью занимал умы этого поколения в годы его молодости. Причина последовавшего затем перерождения во многом определялась тем, что удовлетворительный ответ так и не был найден. "Тайна" 1920-30-х годов, к сожалению, осталась для поколения "шестидесятников" неразгаданной.
  
  Мы можем сокрушаться по этому поводу или торжествовать, как то делает либеральная интеллектуальная элита "новой России", но мы должны признать этот прискорбный факт, - уже хотя бы для того, чтобы сделать его точкой отсчета для будущего развития.
  
  Только приняв во внимание этот общий исторический фон, мы можем понять судьбу и значение Вадима Роговина - характерного представителя поколения "шестидесятников". Отдельные периоды и эпизоды его личной и интеллектуальной биографии показывают, что он двигался и искал вместе со своим временем и своим поколением. За одним единственным исключением. В решающий (и оказавшийся последним) период советской истории 1987-1991 годов, когда б о льшая часть советской интеллигенции окончательно вступила на путь прощания с верой в возможность обновления СССР на основах советского народовластия и социалистической демократии, Вадим Роговин совершил тот интеллектуальный рывок вперед, который позволил ему найти ответ на упомянутую выше главную "тайну" советской истории: объяснить истоки перерождения революции и тем самым замкнуть связь времен, образовать мост между прошлым и настоящим.
  
  Вадим Роговин спас тем самым честь советской интеллигенции и поколения "шестидесятников". Он смог понять и объяснить, что перерождение революции не было неизбежным, что сталинизм вырос не как логическое продолжение и завершение Октября 1917 года, а как его контрреволюционное отрицание, что существовала социалистическая альтернатива сталинизму, и что эта альтернатива могла стать основой для подлинного преобразования и возрождения советского общества в конце 1980-х - начале 1990-х годов.
  
  Этот взгляд до сих пор не принят и не поддержан большинством общества. Он остается далек от широкого признания в общественном сознании. В доминирующих СМИ имя Вадима Роговина сознательно не упоминается, а его работы фактически окружены заговором молчания. Однако история не остановилась ни в 1991, ни в 1998 году. То, что было сделано В. Роговиным, будет обязательно востребовано обществом, когда оно вступит на путь своего решительного и вполне сознательного обновления. Этот момент, будем верить, не за горами, ведь отдельные его элементы уже проступают на наших глазах.
  
  Место 1920-1930-х годов в советской истории
  Два решающих обстоятельства помогли В. Роговину начать и осуществить свой масштабный и амбициозный (в хорошем смысле слова) проект: изучение советской истории, в особенности 1920-30-х годов, а также знакомство и сотрудничество с Международным Комитетом Четвертого Интернационала - мировым троцкистским движением. Оба этих обстоятельства тесно связаны. Четвертый Интернационал стал продуктом борьбы против гангрены сталинизма в СССР, борьбы, которая была инициирована революционными и интернациональными элементами большевизма во главе со Львом Троцким. Понимание исторических условий возникновения русской революции и ее последующего бюрократического перерождения являются необходимой и неотъемлемой составной частью политического мировоззрения современного социалиста. Для Роговина поворот в сторону троцкистского движения был обратной стороной его обращения к истокам русской революции.
  Все семь книг Роговина посвящены событиям, происходившим между 1923 и 1940 годами, то есть между началом последней болезни Ленина и связанным с этим обострением политических разногласий на верхах большевистской партии и убийством Троцкого в августе 1940 года вместе с началом Второй мировой войны. Этот период занимает уникальное место не только в новейшей истории России, но и всего мира. Октябрьская революция 1917 года не была продуктом одного лишь национального развития. Наиболее глубокие объективные ее корни имели интернациональный характер и были связаны с невозможностью модернизирования и развития старой царской России методами капиталистических реформ и интегрирования в мировой рынок. Первая мировая война, представлявшая собой взрыв всех социальных и политических отношений Европы под давлением неразрешимых противоречий капиталистического развития, ступившего в фазу империализма, стала одновременно и наиболее важной причиной русской революции.
  Два межвоенных десятилетия (1919-1939) в мировом развитии стали периодом нарастания внутренних конфликтов, политической и экономической неопределенности и нестабильности. Ни одно из противоречий, вызвавших Первую мировую войну, не было преодолено. В этих условиях приход к власти в России партии большевиков давал пример и основу для единственно-мыслимого прогрессивного пути разрешения того глубочайшего международного кризиса, в котором оказалась Европа и весь мировой капиталистический порядок. Русская революция открывала перспективу того, как этот кризис мог быть решен в интернациональном масштабе на основах растущего социального равенства и демократического участия самих трудящихся в общественной жизни. Русская революция и ее революционизирующее влияние в продолжение 1920-х и отчасти 1930-х годов стали мощным фактором мировой политики, приведшим, в частности, в качестве одного из своих побочных проявлений, к тому, что правящие классы капиталистического Запада встали на путь реформистской политики и уступок в пользу рабочего класса.
  С точки зрения советской истории, 1920-30-е годы - это период не только закладки основ, но и время, в котором определялось направление будущего развития страны. Как всегда утверждали оба наиболее значимых лидера русской революции, Ленин и Троцкий, социализм в России не мог быть построен на базе национального развития и построения автаркически-изолированной экономики. Будущее русской революции и социализма целиком зависело от того, станет ли это движение действительной частью мирового процесса или нет. Изоляция России, говорили Ленин и Троцкий, растянувшаяся на длительную историческую эпоху, неизбежно поставит молодую советскую республику перед смертельной опасностью.
  Это предвидение, к сожалению, оправдалось в своем негативном варианте. Экономическая отсталость и политическая изоляция привели к появлению и быстрому усилению новой правящей социальной прослойки - сталинистской бюрократии, которая сумела оттеснить рабочий класс от рычагов управления государством, а затем физически истребить всех носителей революционного самосознания.
  Страна продолжала развиваться, несмотря на контрреволюционный переворот, совершенный сталинистской бюрократией, и во многом вопреки ему. Импульс революции 1917 года был столь силен, что позволил на длительную историческую перспективу обеспечить советских трудящихся расширением их социальных возможностей и ростом благосостояния. В результате индустриализации и послевоенного восстановления хозяйства (а также его резкого подъема в первые послевоенные десятилетия) Советский Союз оказался в состоянии "держать удар" перед лицом прямого вызова со стороны ведущей и самой могущественной державы мирового империализма - Соединенных Штатов Америки. Однако весь этот явный прогресс в развитии советского хозяйства и социальной жизни не означал приближения к социализму. В той степени, в какой массы по-прежнему оставались полностью отстраненными от рычагов власти, СССР представлял собой общество с тоталитарным политическим режимом, в котором с социально-экономической точки зрения были заложены лишь основы для подлинного социалистического развития.
  По существу, бюрократическое перерождение середины 1920-х - 1930-х годов привело к тому, что Советский Союз оказался обществом переходного, промежуточного типа. Объективные интересы бюрократии находились в прямом противоречии с целями революции и эгалитаристскими устремлениями масс. Из этой ситуации было только два выхода: либо рабочий класс оказался бы в состоянии свергнуть диктатуру бюрократии и возродить советскую демократию, а вместе с ней и подлинно социалистическое планирование, либо бюрократия завершила бы свой контрреволюционный переворот, уничтожив национализированную собственность и превратив себя в новый имущий класс частных собственников.
  Всякий новый шаг на пути развития советского хозяйства и общественной жизни обострял это коренное противоречие. Разница между временем 1920-30-х годов и послевоенным периодом, взятым как целое, состоит в том, что если довоенный период закладывал, если можно так выразиться, парадигмы советской истории, то содержанием послевоенных лет было накопление факторов преимущественно количественного характера.
  ********************
  
  http://www.wsws.org/ru/1999/jul1999/rogo-j08.shtml
  Book: Партия расстрелянных
  
  
  Партия расстрелянных
  
  Вадим Роговин
  
  Том 5. ПАРТИЯ РАССТРЕЛЯННЫХ
  Партия расстрелянных
  
  Авторы: Вадим Роговин
  
  Издательство: Московская типография Љ3 РАН
  
  ISBN: 5852720267
  
  Год: 1997
  
  АННОТАЦИЯ
  
  Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  
  В пятом томе освещаются важнейшие политические события в СССР, начиная с июньского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, на котором было сломлено противодействие большому террору внутри Центрального Комитета, и до снятия Ежова с поста народного комиссара внутренних дел. Раскрывается деятельность Троцкого, большевиков-"невозвращенцев" и прогрессивной мировой общественности по разоблачению сталинских преступлений. Описываются преступные действия сталинской агентуры за рубежом.
  
  Что осталось от большевистской партии после 1938 года, во что она превратилась? Все ли признания подсудимых на открытых процессах были вымышленными? Существовало ли в 30-х годах сопротивление сталинизму в СССР? Какая часть советского общества представляла социальную опору великой чистки? На эти и многие другие вопросы читатель найдет ответ в этой книге.
  
  Партией расстрелянных после второй мировой войны называли Французскую коммунистическую партию, выступавшую главной силой антифашистского сопротивления и ставшую главным объектом гитлеровского террора. С не меньшим основанием эти слова могут быть применимы к большевистской партии, почти целиком уничтоженной в великой чистке 1936-1938 годов.
  
  В книге освещаются важнейшие политические события в СССР, начиная с июньского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, на котором было сломлено противодействие большому террору внутри Центрального Комитета, и до снятия Ежова с поста народного комиссара внутренних дел. Раскрывается деятельность Троцкого, большевиков-"невозвращенцев" и прогрессивной мировой общественности по разоблачению сталинских преступлений. Описываются преступные действия сталинской агентуры за рубежом.
  
  Все ли признания подсудимых на открытых процессах были вымышленными? Существовало ли в 30-х годах сопротивление сталинизму в СССР? Какая часть советского общества представляла социальную опору великой чистки? На эти и многие другие вопросы читатель найдет ответ в этой книге.
  
  Рассчитана на широкий круг читателей. Обо всём этом и не только в книге Партия расстрелянных (Вадим Роговин)
  
  Введение
  
  Преступления, совершённые за два с половиной года великой чистки (июль 1936 - конец 1938 года) были столь масштабны и чудовищны, что обнародование всей правды о них было чревато потрясением постсталинского политического режима. Поэтому после XX съезда КПСС её лидеры тщательно дозировали "дозволенную" правду о трагических событиях 30-х годов, смешивали её с сохранявшимися в неприкосновенности сталинистскими мифами и фальсификациями, многократно отступали от собственных разоблачений, а с середины 60-х годов вообще наложили табу на обращение к теме сталинского террора.
  
  Длившийся более двух десятилетий запрет на всякое упоминание о том, что жило кровоточащей раной в сознании советских людей, не смягчал, а лишь отягчал неизбывную боль от этой раны. Общественная атмосфера, которая была порождена попытками обуздать, стереть историческую память народа, ярко передана в поэме А. Твардовского "По праву памяти":
  
  Забыть, забыть велят безмолвно,
  
  Хотят в забвенье утопить
  
  Живую быль. И чтобы волны
  
  Над ней сомкнулись. Быль - забыть!..
  
  Забыть велят и просят лаской
  
  Не помнить - память под печать,
  
  Чтоб ненароком той оглаской
  
  Непосвящённых не смущать...
  
  Спроста иные затвердили,
  
  Что будто нам про чёрный день
  
  Не ко двору все эти были,
  
  На нас кидающие тень.
  
  Но всё, что было, не забыто,
  
  Не шито-крыто на миру.
  
  Одна неправда нам в убыток,
  
  И только правда ко двору! [1]
  
  Официальные идеологи КПСС, не отличавшиеся богатством исторического воображения, были настолько уверены в незыблемости и долговечности господствовавшего политического режима с его идеологической герметичностью, что полагали: правдивые научные исследования и художественные произведения о сталинском терроре смогут увидеть свет не ранее, чем через столетия. Именно такие сроки отводил Суслов для публикации романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба".
  
  Но действительность развивалась не по сценариям недальновидных и консервативных партократов, закосневших в сталинистских предрассудках. Изъятие темы массовых репрессий из официальной советской историографии фактически отдало эту тему на откуп зарубежной советологии и отечественному диссидентству. А поскольку после XX съезда КПСС было невозможно сохранять такую закрытость от внешнего мира и такую беспощадность к инакомыслию, как в сталинские времена, духовный вакуум в сознании советских людей стал заполняться идеологией, проникавшей через каналы самиздата и "тамиздата".
  
  Серьёзный перелом в массовом сознании вызвала публикация за рубежом книги А. Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ", потайными путями проникавшей и широко распространявшейся в СССР. Эта книга была воспринята советскими читателями как откровение прежде всего потому, что в ней были собраны многочисленные "человеческие свидетельства", запрещённые к публикации в нашей стране. Казалось, что, наконец, сказана вся правда о государственном терроре в СССР. Между тем сам избранный Солженицыным жанр "устной истории", основанной исключительно на мемуарных источниках, не позволял представить полную и адекватную картину событий, происходивших в нашей стране до смерти Сталина. К тому же используемые источники зачастую предвзято переиначивались и истолковывались Солженицыным в целях подгонки их под авторскую концепцию, выводящую сталинский тоталитаризм из идеологии и революционной практики большевизма.
  
  Новый всплеск общественного интереса к теме сталинского террора возник в годы политической встряски, официально именуемой "перестройкой". Открытие советских архивов обнаружило, что в них с бюрократической аккуратностью собирались все документы, вышедшие из недр партийных или гэбистских канцелярий. Фетишизм по отношению к продуктам канцелярского, в том числе палаческого пера в сталинские времена был столь велик, что на каждом деле заключённого значилась мистическая формула: "Хранить вечно".
  
  Поток публикаций документальных материалов и воспоминаний о великой чистке вызвал живейший отклик общественного мнения, которое в конце 80-х годов оказалось погружённым в осмысление событий полувековой давности. Этим было вызвано увеличение в несколько раз тиражей периодических изданий, предоставивших свои страницы ранее запретным мемуарам, художественным произведениям и аналитическим статьям о событиях 20-30-х годов. Дальнейшее движение по этому пути позволило бы представить адекватную картину внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и её террористического завершения. Однако очень скоро первые честные исследования трагических страниц отечественной истории были перекрыты валом массированной антикоммунистической пропаганды. "Демократическая" публицистика переключила свои усилия с критики сталинизма на механическое репродуцирование исторических версий идеологов первой русской эмиграции и наиболее реакционных западных советологов. Назначение этих идеологических операций было таким же, как назначение исторических фальсификаций сталинской школы: выжечь, обмануть, исказить, отравить историческую память и социальное сознание советского народа.
  
  В ходе непрекращающегося и по сей день идеологического шабаша позиции "демократов" и их "национально-патриотических" оппонентов парадоксальным образом сомкнулись в отвержении большевизма и Октябрьской революции. Само понятие "большевизм" стало наиболее бранным словом как в "правой", так и в "левой" публицистике, хотя конечные выводы этих идеологических течений оказались прямо противоположными. Если "демократы" выводят сталинский тоталитаризм из якобы изначальной "утопичности" и "преступности" большевистских идей, то "патриоты" (включая тех, кто называет себя коммунистами), напротив, всё более оправдывают и превозносят сталинизм, противопоставляя его большевизму.
  
  Многие сталинисты приближаются к пониманию социально-политического смысла великой чистки, считая её рубежным пунктом в развитии советского общества, знаменовавшим окончательный разрыв сталинизма с идейно-политическим наследием Октябрьской революции. Такого рода концепция выдвигается, например, в работах эмигранта А. Зиновьева, внёсшего в недавнем прошлом, пожалуй, второй по значимости (после Солженицына) вклад в поношение всей послеоктябрьской истории, а ныне превратившегося в откровенного апологета Сталина и сталинизма. Отвергая представление о КПСС как о политической партии, возникшей до Октябрьской революции и связанной идейной преемственностью с большевизмом, Зиновьев называет её детищем Сталина, созданным "в жестокой борьбе с представителями ленинской гвардии" [2].
  
  Аналогичные мысли, типичные для современных "державников" и "государственников", ещё более определённо формулирует публицист С. Кара-Мурза, исходящий их взгляда на Россию как особое, непохожее на остальной мир "традиционное общество", взорванное Октябрьской революцией и восстановленное Сталиным. На этом основании он прямо объявляет сталинизм "реставрацией после революции (с жестоким наказанием революционеров)" [3]. Как сможет убедиться читатель этой книги, подобные суждения излагались, только более квалифицированно, ещё в 30-е годы идеологами правого крыла русской эмиграции.
  
  Идеологический "ренессанс сталинизма" оказался возможным потому, что на протяжении последнего десятилетия "разборка" нашего исторического прошлого велась на уровне не серьёзного научного исследования, а легковесных публицистических перебранок и эскапад, а ходе которых беззастенчиво игнорировались или извращались действительные исторические факты.
  
  Сопоставление исторических версий "демократического" и "национал-патриотического" толка подтверждает правоту известной мысли Гёте: "Говорят, что посредине между двумя противоположными мнениями лежит истина. Никоим образом: между ними лежит проблема" [4].
  
  Сложность научной разработки проблематики, связанной с великой чисткой, определяется прежде всего тем, что последняя ни по своему характеру, ни по своим масштабам не имеет прецедентов и аналогов в политической истории человечества. В этом - её отличие, например, от гражданской войны 1918-1920 годов, в которой можно найти немало общего с другими великими гражданскими войнами.
  
  В начале 30-х годов Троцкий предполагал написать книгу "1918 год", в которой он намеревался сравнить гражданскую войну в Советской России с войной между северными и южными штатами в Америке. В интервью агентству Associated Press America он говорил, что американских читателей должны будут поразить аналогии между этими войнами, как они поражали его самого при изучении гражданской войны в США [5].
  
  Несколько поколений советских людей по праву гордились победой революционного народа над совокупными силами белых армий и иностранных интервентов, подобно тому, как американцы и ныне гордятся победой северян в гражданской войне 60-х годов прошлого века. Трагической полосой в развитии советского общества они считали годы насильственной коллективизации и великой чистки - двух фактически гражданских войн, в которых число жертв было значительно большим, чем в гражданской войне 1918-1920 годов.
  
  Если насильственная коллективизация сопровождалась ответными вооружёнными выступлениями крестьян, то великая чистка на первый взгляд представляется пароксизмом бессмысленного иррационального насилия. Даже многие серьёзные исследователи сводят её политическую функцию исключительно к устрашению народа и тем самым - к предупреждению всякого сопротивления господствующему режиму. Такая концепция, сохраняя многочисленные белые пятна в истории советского общества, сводит сложную и противоречивую картину исторических событий к упрощённой схеме: всемогущий Сталин, всецело подчинившаяся ему партия и рабски бессловесный народ.
  
  Заполнение белых пятен и введение на основе этого в исторический анализ нового слагаемого - сопротивления подлинно коммунистических сил сталинскому режиму - приводит к выводу, что сталинизм был способен подавить это нарастающее сопротивление лишь применением государственного террора в таких формах и масштабах, которые ещё не встречались в человеческой истории.
  
  С этих позиций в моей предыдущей книге "1937" освещались механизм возникновения и первые этапы великой чистки. Книга "Партия расстрелянных", представляющая самостоятельное историческое исследование, является продолжением этой работы. В ней анализируются события, охватывающие период с июня 1937 до конца 1938 года, рассматриваются политические субъекты и социальные объекты великой чистки, её восприятие различными социальными группами в СССР и политическими силами за рубежом.
  
  Как и в моих предшествующих работах, посвящённых истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и международном коммунистическом движении, главное внимание уделяется противостоянию и борьбе сталинизма и троцкизма. Логика этой борьбы, в которой идейная сила каждого из этих политических течений была обратно пропорциональна его материальной мощи, вела не только к физическому истреблению приверженцев левой оппозиции, но и к ликвидации по крайней мере двух поколений большевиков, подготовивших и отстоявших Октябрьскую революцию. Специфика этого истребительного похода против большевизма состояла в том, что он вёлся сталинской кликой под прикрытием большевистской фразеологии и символики. Бесчисленные судебные и внесудебные подлоги строились с учётом социалистических начал, преобладавших тогда в массовом сознании. Иными словами, для зверского подавления великого революционного движения изнутри использовались политические лозунги, заимствованные у самого этого движения.
  
  Само название этой книги взято по аналогии с выражением "партия расстрелянных", которым именовали коммунистическую партию Францию, ставшую главной силой антифашистского сопротивления и главным объектом гитлеровского террора в этой стране. С ещё большим основанием это выражение применимо к большевистской партии, члены которой составили не менее половины жертв великой чистки. 1936-1938 годы стали годами окончательной замены ленинской партии сталинской, годами ликвидации большевизма как массовой политической и идеологической силы.
  
  I
  
  "Массовые операции"
  
  Одной из главных вех великой чистки явился июньский пленум ЦК 1937 года, подавивший всякое сопротивление сталинскому террору в Центральном Комитете партии. Этот пленум, предоставивший органам НКВД чрезвычайные полномочия, открыл серию так называемых "массовых операций".
  
  2 июля 1937 года Политбюро приняло постановление "Об антисоветских элементах". Как сообщалось на июньском пленуме ЦК 1957 года, в архиве был обнаружен проект этого решения, написанный рукой Кагановича. В ответ на обвинение в авторстве данного документа Каганович заявил, что он, как это часто бывало на заседаниях Политбюро, писал его под диктовку Сталина [6].
  
  В постановлении указывалось: "Замечено, что большая часть бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области,- являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений как в колхозах, совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности". На этом основании партийным органам поручалось "взять на учёт всех возвратившихся на родину кулаков и уголовников с тем, чтобы наиболее враждебные из них были немедленно арестованы и были расстреляны в порядке административного проведения их дел через тройки, а остальные менее активные, но всё же враждебные элементы были бы переписаны и высланы в районы по указанию НКВД" [7].
  
  9 июля Политбюро утвердило состав областных и республиканских троек и численность бывших кулаков и уголовников, которые должны быть подвергнуты во внесудебном порядке расстрелу и высылке.
  
  10 июля Хрущёв направил Сталину донесение, в котором говорилось: "Сообщаю, что всего уголовников и кулацких элементов, отбывших наказание и осевших в г. Москве и Московской области учтено 41 305 чел. Из них уголовного элемента учтено - 33 436 чел. Имеющиеся материалы дают основание отнести к 1-й категории уголовников 6500 чел. и ко 2-й категории - 26 936 человек... Кулаков, отбывших наказание и осевших в г. Москве и районах области, учтено 7869 человек. Имеющийся материал даёт основание отнести из этой группы к 1-й категории 2000 чел. и ко 2-й категории - 5869 чел." [8]
  
  
  31 июля Политбюро утвердило приказ наркома внутренних дел, который предписывал начать операцию "по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников". В приказе контингенты, подлежащие внесудебным репрессиям, были расширены и стали включать следующие категории:
  
  "продолжающие вести активную антисоветскую деятельность бывшие кулаки, вернувшиеся после отбытия наказания, бежавшие из лагерей или трудпосёлков или скрывшиеся от раскулачивания;
  
  члены антисоветских партий (эсеры, грузины, муссаватисты, дашнаки, бывшие белые, жандармы, каратели, реэмигранты, скрывшиеся из мест репрессий);
  
  наиболее активные антисоветские элементы, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях;
  
  уголовники, ведущие преступную деятельность и связанные с преступной средой".
  
  В приказе содержалась разнарядка или лимит на репрессии по всем республикам, краям и областям. Всего предполагалось арестовать 258950 человек, из них 72950 должны были быть осуждены "по первой категории". В лагерях планировалось расстрелять 10 тыс. чел.
  
  Данную "операцию" предписывалось провести в четырёхмесячный срок, а следствие по делам репрессированных - проводить "ускоренно и в упрощённом порядке". При этом репрессии распространялись и на семьи репрессированных. "Водворению в лагеря или трудпоселения" подлежали те семьи, "члены которых способны к активным антисоветским действиям". Семьи лиц, репрессированных по первой категории, проживавшие в крупных городах, пограничных районах и курортных районах Кавказа, подлежали выселению "в другие районы, по их выбору" [9].
  
  Размытость и неопределённость содержавшихся в приказе формулировок открывали дорогу самому необузданному произволу. О том, как данная "массовая операция" проводилась в Московской области, рассказывал на следствии председатель областной особой тройки Семёнов. Он сообщил, что "за один вечер мы пропускали до 500 дел и судили людей по несколько человек в минуту, приговаривая к расстрелу и на разные сроки наказания... Мы не только посмотреть в деле материалы, а даже не успевали прочитать повестки". Сослуживец Семёнова показал: "Мне неоднократно приходилось слушать такие разговоры Семёнова с Якубовичем после заседания тройки, когда Семёнов говорил Якубовичу: "Ты сколько сегодня осудил?", на что Якубович отвечал: "Человек 500". Семёнов же тогда говорил Якубовичу, смеясь: "Мало... А я - шестьсот!""
  
  В начале 1938 года "тройка" по Московской области пересмотрела дела 173 находившихся в тюрьме инвалидов, из которых 170 приговорила к расстрелу. Как показал Семёнов, "этих лиц расстреляли мы только за то, что они были инвалиды, которых не принимали в лагеря" [10].
  
  Аналогичным образом обстояло дело и в других областях. Бывший заместитель начальника Ивановского УНКВД по милиции Шрейдер вспоминал, что в области действовал следующий порядок работы тройки. Составлялся так называемый "альбом", на каждой странице которого значилось имя, отчество, фамилия арестованного и совершённое им "преступление". После этого начальник управления НКВД писал большую букву "Р" и расписывался. Остальные члены тройки обычно подписывали страницы "альбома" на завтра - авансом.
  
  В результате данной процедуры с июля 1937 года до января 1938 года в области были расстреляны все бывшие эсеры; все коммунисты, имевшие какое-то, даже самое косвенное отношение к троцкистам; многие бывшие анархисты и меньшевики; почти все бывшие служащие Китайско-Восточной железной дороги [11].
  
  Помимо этих категорий, на рассмотрение особых троек выносились дела уголовников, неоднократно судимых за убийства, бандитизм, грабежи, побеги из мест заключения и т. п. Такими методами Сталин надеялся в горячке большого террора заодно избавиться и от уголовного рецидива.
  
  Вошедшие во вкус секретари обкомов и начальники УНКВД неоднократно обращались в Москву с просьбой об увеличении выделенных им лимитов. Эти вопросы рассматривались на Политбюро либо решались единолично Сталиным, дававшим соответствующие распоряжения Ежову. В результате "массовая операция" была продлена фактически до конца 1938 года. Во второй половине 1937 года Политбюро санкционировало превышение установленных лимитов почти на 40 тыс. чел. 31 января 1938 года Политбюро утвердило "дополнительное количество подлежащих репрессии бывших кулаков, уголовников и активно антисоветских элементов" - 57 200 человек. На протяжении последующих восьми месяцев решениями Политбюро по отдельным республикам и областям и эти лимиты были превышены ещё на 90 тыс. человек. Таким образом, жертвами данной "массовой операции", растянувшейся почти на год, стали более 400 тыс. человек [12].
  
  Второй "массовой операцией" была повальная расправа с представителями ряда национальностей, прежде всего тех, которые имели свои компактные территориальные образования, входившие в состав Российской империи и ставшие после Октябрьской революции независимыми государствами (поляки, финны, латыши, литовцы, эстонцы). "Обоснованием" этих репрессий служила негласная установка о том, что лица, принадлежащие к данным национальностям (равно как и представители других наций, имевших свои государственные образования за пределами СССР), будь они даже заслуженными революционерами, склонны к шпионской работе в пользу "своего" государства.
  
  Этнические чистки проводились по приказам наркома внутренних дел, утверждаемым постановлениями Политбюро. Так, 31 января 1938 года Политбюро приняло следующее постановление: "Разрешить Наркомвнуделу продолжить до 15 IV 1938 г. операцию по разгрому шпионско-диверсионных контингентов из поляков, латышей, немцев, эстонцев, финнов, греков, иранцев, харбинцев [13], китайцев и румын, как иностранных подданных, так и советских граждан, согласно соответствующих приказов НКВД СССР. Оставить до 15 апреля 1938 года существующий внесудебный порядок рассмотрения дел по этим операциям... Предложить НКВД провести до 15 апреля аналогичную операцию и погромить (так в тексте.- В. Р.) кадры болгар и македонцев..." [14]
  
  Эти "массовые операции", превратившиеся фактически в этнический геноцид, отличались особенно грубым произволом. Так, в Ростове латыши и поляки арестовывались по спискам, составленным на основе данных адресного бюро. В феврале 1938 года здесь были арестованы 300 иранцев - весь состав артели чистильщиков обуви [15].
  
  В показаниях председателя Особой тройки НКВД по Московской области Семёнова говорилось: "Во время проведения массовых операций 1937-1938 гг. по изъятию поляков, латышей, немцев и др. национальностей аресты проводились без наличия компрометирующих материалов... Арестовывали и расстреливали целыми семьями, в числе которых шли совершенно неграмотные женщины, несовершеннолетние, даже беременные, и всех, как шпионов, подводили под расстрел без всяких материалов, только потому, что они - националы" [16].
  
  С особой свирепостью проводилась расправа над коммунистами, принадлежавшими к данным национальностям. По словам одного из ближайших ежовских приспешников Радзивиловского, органами НКВД на местах было получено следующее указание Ежова: "С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться "альбомным" порядком. Надо доказать, что латыши, поляки, немцы и др., состоящие в ВКП(б),- шпионы и диверсанты" [17].
  
  Наиболее многочисленными категориями среди репрессированных "националов" были поляки и латыши. Расправа над ними шла параллельно с ликвидацией социально-культурных прав этих национальностей. Например, в начале 30-х годов на Украине и в Белоруссии действовало 670 польских школ, 2 польских вуза, 3 театра, на польском языке выходили одна центральная, 6 республиканских и 16 районных газет. Все они в 1937-1938 годах были закрыты. В Москве были закрыты латышские театр, клуб и школа [18].
  
  Уже в 1936 году было репрессировано 35 820 поляков. Как вспоминал Хрущёв, "когда в 1936, 1937, 1938 годах развернулась настоящая "погоня за ведьмами", какому-либо поляку трудно было где-то удержаться, а о выдвижении на руководящие посты теперь не могло быть и речи. Все поляки были взяты в СССР под подозрение" [19].
  
  Большое число латышей находилось в СССР потому, что после гражданской войны в Латвии установился полуфашистский режим, ведущий беспощадную борьбу с революционерами. Это вызвало значительный приток в Советский Союз политических эмигрантов из Латвии. В СССР остались все бойцы латышской стрелковой дивизии, сыгравшей огромную роль в защите Советской власти.
  
  В декабре 1937 года был издан приказ НКВД о массовых арестах латышей. Большинство арестованных стали жертвами групповых расстрелов. Только с 5 января по 20 июля 1938 года было проведено 15 расстрельных акций, в которых было убито 3680 латышей [20].
  
  В "Картотеке Юрасова" [21] приведены имена более тысячи репрессированных латышей, большинство которых были расстреляны в 1937-1938 годах. Среди них - немало рядовых рабочих, колхозников, инженеров, учителей и т. д. Основную часть списка составляют представители квалифицированных слоёв интеллигенции - профессора, журналисты, литераторы, хозяйственники, дипломаты, офицеры, чекисты и т. д. Свыше половины списка составляют члены ВКП(б), свыше трети - большевики с подпольным стажем, участники революции 1905-1907 годов, члены обществ каторжан и ссыльнопоселенцев, делегаты съездов ВКП(б). Почти все эти люди были расстреляны по обвинению в шпионаже в пользу буржуазной Латвии.
  
  Не обладавшие высоким социальным статусом латыши, литовцы и эстонцы были выселены из Москвы, Ленинграда и других крупных городов в места спецпоселений.
  
  Несколько тысяч финнов было репрессировано только в Ленинградской области, где одновременно были закрыты все действовавшие там финские школы, техникумы, дома культуры, церкви, газеты, издательства, финское отделение в Институте имени Герцена [22].
  
  В 1937-1938 году были проведены первые массовые депортации целых наций. Наиболее крупной из них было выселение корейцев с Дальнего Востока.
  
  10 июня 1924 года Председатель Совнаркома Рыков подписал "Устав союза корейцев, проживающих на территории СССР", согласно которому корейская община получила широкие юридические права и возможности в развитии национальной культуры [23]. В Дальневосточном Крае был создан национальный корейский район с 55 корейскими сельскими советами [24].
  
  В апреле 1937 года в "Правде" появилась статья, в которой говорилось, что японские секретные службы заслали на территорию Дальнего Востока своих многочисленных корейских и китайских агентов, "маскирующихся под уроженцев этого района" [25].
  
  21 августа 1937 года было принято секретное постановление СНК и ЦК "О выселении корейского населения из пограничных районов Дальневосточного Края". В нём перед НКВД ставилась задача переселить к 1 января 1938 года корейцев из ДВК в Казахстан и Узбекистан. Все высланные превращались в "спецпоселенцев", которым запрещалось возвращаться в родные места [26]. Это решение базировалось на обвинении корейцев в массовом шпионаже и готовности выступить на стороне Японии в случае её нападения на СССР.
  
  11 сентября Сталин направил в Дальневосточный крайком телеграмму, в которой говорилось: "По всему видно, что выселение корейцев - дело назревшее... Предлагаем принять строгие и срочные меры по точному исполнению календарного плана" [27].
  
  В ходе депортации, завершившейся в октябре 1937 года, из ДВК было выселено около 172 тыс. корейцев. 25 тысяч корейцев и 11 тысяч китайцев были арестованы [28].
  
  Депортация некоторых национальных меньшинств была проведена и в республиках Закавказья, где она коснулась прежде всего проживавшего там курдского населения. До 1937 года в Армении действовал курдский национальный театр, в Армении и Грузии - курдские школы, выпускались национальные газеты. Все эти учреждения были закрыты в 1937-1938 годах, когда значительная часть курдов была переселена в среднеазиатские республики и в Казахстан. Из Азербайджана в Казахстан были насильственно переселены иранцы [29].
  
  "Массовые операции" осуществлялись в строжайшей тайне, ибо расправы над уже наказанными однажды людьми, равно как и этнический геноцид не могли быть обоснованы никакой, даже самой изощрённой софистикой.
  
  Жертвы "массовых операций" составляли примерно половину беспартийных, репрессированных в годы великой чистки. Для коммунистов составлялись свои собственные "лимиты" (см. гл. XXV), но расправам над ними предшествовали, как правило, партийные санкции и более длительное следствие. Эти расправы приняли такой размах, что Сталин в январе 1938 года осуществил маскировочный маневр, призванный создать впечатление: Центральный Комитет обеспокоен массовыми исключениями из партии и хочет их приостановить.
  
  II
  
  Январский пленум ЦК: "Об ошибках парторганизаций"
  
  Очередной пленум ЦК проходил 11, 14, 18, 20 января. В его работе принимали участие 28 из 71 члена ЦК, избранного на XVII съезде. Из них более половины были членами или кандидатами в члены Политбюро.
  
  Упоминая о словах Молотова на сессии Верховного Совета: "Во всех важных вопросах СНК обратится за советом в ЦК", "Бюллетень оппозиции" писал: "Молотов забывает уточнить, о каком ЦК идёт речь. Ведь "сталинского" ЦК, выбранного XVII съездом, больше не существует в природе. Нет даже кворума. Не большинство же ЦК, которое ныне сидит в ГПУ или расстреляно, имеет в самом деле в виду Молотов?" [30]
  
  Главным вопросом повестки дня пленума, был вопрос "Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков". С докладом выступил Маленков, не являвшийся даже кандидатом в члены ЦК. Это был беспрецедентный случай в истории партии, никогда не встречавшийся ранее и не повторившийся позже.
  
  В докладе указывалось, что в 1937 году было исключено из партии около 100 тыс. коммунистов (за первое полугодие - 24 тыс. и за второе полугодие - 76 тыс. чел.), а в партийных комитетах скопилось не менее 65 тыс. не рассмотренных апелляций, в большинстве случаев направленных лицами, исключёнными ещё в период обмена и проверки партдокументов (1935-1936 годы). Говоря о необоснованности множества исключений, Маленков сообщил, что в ряде областей Комиссия партийного контроля при ЦК ВКП(б) после рассмотрения апелляций восстановила от 40 до 75 процентов исключённых [31].
  
  Для доказательства того, что массовые исключения инспирировались "врагами народа", Маленков приводил показания ряда арестованных клеветников, в которых они объясняли свои действия стремлением вызвать недовольство и озлобление коммунистов. Особенно выразительными были показания некоего Трегуба из Киева, который рассказывал, что он и его приятели выступали на партийных собраниях с клеветническими обвинениями и писали доносы во все партийные и советские инстанции. Хотя такое поведение объяснялось в докладе желанием клеветников "скрыть собственные преступления перед партией", показания Трегуба характеризовали не столько его личные намерения, сколько чудовищную атмосферу, сложившуюся в 1937 году. "Я, например, выступал на партсобрании Станкостроя,- сообщал Трегуб,- указывал пальцами на сидевших на собрании коммунистов, и называл одних троцкистами, других бухаринцами, третьих вредителями, четвёртым выражал политическое недоверие, других обвинял в связях с врагами и, наконец, написал список не менее чем на 15-20 человек. На заводе Станкострой я добился такого положения, что в парторганизации численностью в 80-85 человек находится под сомнением и расследованием не менее 60 коммунистов... Опасаясь клеветы, честные работники стали разбегаться (с завода). Другие принимали все меры, чтобы избежать нападок с нашей стороны, вплоть до подхалимства перед нами... Мы с Ворожейкиным начали ходить на партсобрания других организаций с заранее подготовленными списками людей, которых мы намерены были обвинить в принадлежности к врагам. Мы неожиданно появлялись на собраниях парторганизаций, к которым не имели отношения, взбирались на трибуну без всякой очереди и, не зная людей совершенно, приклеивали ярлыки врагов народа коммунистам. Нас с Ворожейкиным уже все знали. При нашем появлении не только возникало смущение в собрании, но потихоньку члены партии, боясь, убегали из помещения, ибо часто бывало так, что к намеченным спискам прибавлялись фамилии, случайно пришедшие в голову тут же на собрании. Таким образом, получалось, что парторганизации и так терроризированы своими местными псевдоразоблачителями, а наше появление... окончательно утверждало как бы правдивость их материалов".
  
  Доносительство не только не утаивалось, а наоборот, возводилось в ранг партийной доблести. Об этом свидетельствует следующее признание Трегуба: "Посылая списки в НКВД, я делал это так, чтобы всем было известно о посылке мною в НКВД целого списка" [32].
  
  В докладе Маленкова приводились многочисленные примеры обвинений, по которым рядовые коммунисты исключались из партии. Так, Аминева исключили и сняли с работы только потому, что его брат был исключён из комсомола за связь с врагами народа. Вслед за Аминевым были сняты с работы все его родственники. Кущев был исключён и лишён работы за то, что на занятиях политкружка после "правильных" ответов на три вопроса о возможности построить "полный социализм" и "полный коммунизм" в одной стране, на четвёртый схоластический вопрос: "А окончательно коммунизм построим?" ответил: "Окончательно вряд ли построим без мировой революции. Впрочем, посмотрю в "Вопросах ленинизма" что по этому поводу говорит тов. Сталин". Вслед за Кущевым была снята с работы по обвинению в связи с ним его жена. Быков, подавший в парторганизацию заявление об аресте своего брата, с которым "никакой связи не имел", немедленно был исключён из партии. Когда он спросил парторга о причинах исключения, тот сказал: "Ты понимаешь, мы должны тебя исключить. А ты собери данные и апеллируй" [33].
  
  Подобные примеры приводились и в опубликованном тексте постановления пленума. Здесь сообщалось, что на одном из предприятий Курской области председатель заводского профкома была исключена из партии и арестована только потому, что беспартийный рабочий, подготовленный ею к выступлению на предвыборном собрании, сбился в своей речи и забыл назвать фамилию кандидата в депутаты Верховного Совета. В другом районе работница, вызванная в НКВД по делу "одной арестованной троцкистки", сообщила об этом начальнику спецчасти предприятия, в результате чего была снята в работы за "связь с троцкистами", а муж её сестры - уволен за то, что "не сообщил о связях своей жены с троцкистами" [34].
  
  Ораторы, выступавшие в прениях, пытались ответить на вопрос, в чём причины подобных расправ, учиняемых под самыми нелепыми предлогами. Упомянув, что на Украине было много случаев исключений "по одной, ничего не говорящей анонимке", Косиор объяснял это тем, что "мы пережили очень бурный период, когда врагов обнаруживали и выбрасывали из партии пачками, большими и значительными группами, когда вопрос о том, чтобы разоблачить и вытащить наружу врага, стоял впереди других вопросов". Косиор признавался, что даже он, член Политбюро, зачастую опасается защитить исключаемого, хотя "фактов, по которым его исключают, и незначительно... У нас на местах бывает так: вот, скажем, пустили слух насчёт предстоящего ареста того или другого члена партии, ибо он был близко связан с арестованными. В организации рассуждали так: прежде чем его арестуют, мы должны исключить его из партии, потому что, когда его арестуют, то нас спросят, где вы были, почему проглядели" [35].
  
  На пленуме речь шла о необоснованности исключений, но не арестов, которые, по словам выступавших, служили подтверждением правильности исключений. Более того, Багиров заявил о своей готовности "привести факты, когда и сейчас некоторые подлежат аресту, а ходят на свободе", на что даже Маленков счёл нужным отреагировать репликой: "Тов. Багиров, это не арестованные, раз они ходят на свободе" [36].
  
  Касаясь клеветнических заявлений, Багиров рассказал, что в Баку действовала некая Морозова, "полуграмотный человек", которая при помощи других "врагов" строчил а доносы, в результате чего "не осталось ни одного ответственного работника (включая самого Багирова.- В. Р.), на которого она не написала бы заявления". В этой связи состоялся следующий диалог между Багировым и Сталиным:
  
  Сталин: Авторы заявлений напугали партийных руководителей.
  
  Багиров: Если бы это было так, тогда бы мы растерялись совсем... (Общий смех.)
  
  Сталин: Они боятся авторов заявлений [37].
  
  Несмотря на оглашение на пленуме столь неблаговидных фактов, его заседания проходили в привычной для пленумов ЦК мажорной тональности. Особенно бравурными нотами отличалось выступление Кагановича, который заявил: "Я думаю, что можно без преувеличения сказать, что последний год - год выкорчевывания врагов партии и врагов народа - для честных большевиков... оказался годом такого большевистского воспитания и такой закалки, которой мы в обычное время не получили бы за десятки лет". Каганович назвал "нашей великой сталинской победой" выдвижение за последний год более ста тысяч новых руководителей [38]. Столь же оптимистично расценивал перспективы "кадровой политики" Ярославский: "Не может быть, чтобы... нельзя было выдвинуть тысячи, десятки и сотни тысяч людей, которые могли бы заменить врагов, оказавшихся в наших рядах" [39].
  
  О существовании плана радикальной замены арестованных коммунистов "молодыми кадрами" свидетельствует выступление Косарева, рассказавшего, что в июне 1937 года было принято решение о вовлечении в партию 140 с лишним тысяч комсомольцев, "проверенных в борьбе с врагами" [40].
  
  На пленуме рассматривались ещё два вопроса - о новом составе Совнаркома, который предстояло утвердить проходящей в эти дни сессии Верховного Совета, и о вредительстве в сельском хозяйстве. По вопросу об изменениях в Совнаркоме выступил Молотов, предложивший "укрепить Совнарком" новыми зампредами в лице Чубаря (первый зам.), Косиора и Микояна. Упомянув, что "председателя Госплана, как вы знаете, не существует на воле", Молотов сообщил о выдвижении на этот пост 35-летнего Вознесенского. Столь же радикальное "омоложение" предлагалось осуществить при назначении новых наркомов. Так, наркомом внешней торговли был выдвинут Чвялев, который несколькими месяцами ранее работал заведующим учебной частью Академии внешней торговли [41].
  
  С докладом о вредительстве на селе выступил Эйхе, назначенный два месяца назад наркомом земледелия. Его сообщение о том, что "земельная система оказалась особенно засоренной врагами партии и народа" вызвало одобрение Сталина, подтвердившего: "в первых рядах стоит". Доклад Эйхе, опубликованный в центральных газетах, призван был заполнить брешь в цепи обнаруженного "вредительства", показать, что оно коснулось сельскохозяйственной отрасли не в меньшей степени, чем промышленности. Сталин положительно оценил старания Эйхе, заявив при сообщении об исчерпанности докладчиком времени: "продлить можно, доклад очень хороший" [42].
  
  Постановление пленума по основному пункту повестки дня было опубликовано в печати уже 19 января. В нём давалось достаточное представление о масштабах новой фактической чистки партии, превзошедшей по числу жертв все предшествующие официальные чистки. Так, в Киеве первый секретарь горкома неизменно обращался к коммунистам с вопросом: "А вы написали хоть на кого-нибудь заявление?" В результате "компрометирующие заявления" были поданы на половину членов городской парторганизации. В некоторых сельских школах Украины было прекращено преподавание основных учебных дисциплин, поскольку большинство учителей были уволены.
  
  Особенно поразительным было сообщение о том, что в партколлегию КПК по Куйбышевской области ‹...» "являются многие исключённые райкомами ВКП(б) как враги народа, с требованием либо их арестовать, либо снять с них позорное клеймо (курсив мой.- В. Р.)".
  
  Постановление, не скупившееся на примеры беззакония и произвола, создавало впечатление, что несправедливость допускается, как правило, в деле партийных репрессий, но не арестов. Подкреплению широко бытовавшего тезиса о том, что органы НКВД "не ошибаются", призвано было служить сообщение: в ряде областей исключено из партии большое количество коммунистов, объявленных врагами народа, тогда как органы НКВД "не находят никаких оснований для ареста этих исключённых".
  
  В постановлении напоминалось, что ещё в письме ЦК от 24 апреля 1936 года "Об ошибках при рассмотрении апелляций исключённых из партии во время проверки и обмена партийных документов" запрещалось снимать с работы исключённых из партии. Между тем во многих организациях ещё до разбора апелляций продолжали лишать работы и жилья не только самих исключённых, но и "связанных с ними" лиц - знакомых, родственников и т. д.
  
  Постановление называло две группы участников клеветнических кампаний. К первой были отнесены "отдельные коммунисты-карьеристы, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии, старающиеся застраховать себя от возможных обвинений в недостатке бдительности путём применения огульных репрессий против членов партии". К этой, реально существующей категории клеветников была прибавлена другая, фантомная категория "искусно замаскированных врагов", пытающихся "перебить наши большевистские кадры, посеять неуверенность и излишнюю подозрительность в наших рядах и отвлечь внимание партийной организации от разоблачения действительных врагов народа". Эти "вредители-двурушники", которые "в провокационных целях... добиваются исключения из рядов ВКП(б) честных и порядочных коммунистов, отводя тем самым от себя удар и сохраняя себя в рядах партии", плодили, согласно постановлению, ещё одну категорию врагов - людей, недовольных и озлобленных огульными репрессиями, которых "троцкистские двурушники... ловко подцепляют и умело толкают за собой в болото троцкистского вредительства". Постановление фактически нацеливало не на ослабление, а на усиление внутрипартийного террора, требуя "разоблачить и истребить до конца" "вольных и невольных врагов народа (курсив мой.- В. Р.)".
  
  Как и в предшествующих массовых кампаниях по исправлению "перегибов", виновными в бесчинствах были объявлены местные аппаратчики, которые "подходят... преступно-легкомысленно к исключению коммунистов из партии" "вопреки неоднократным указаниям и предупреждениям ЦК ВКП(б)". Рядовым коммунистам, испытывавшим на себе "бездушно-бюрократическое отношение", противопоставлялись "некоторые руководители", которые "считают пустяковым делом исключение из партии тысяч и десятков тысяч людей" [43].
  
  III
  
  Январский пленум ЦК: дело Постышева
  
  Главным козлом отпущения на пленуме явился Постышев, которого Сталин перед этим уже провёл через несколько ступеней падения и унижения. В начале 1937 года Постышев был снят с поста первого секретаря Киевского обкома и горкома, а затем - и с поста секретаря ЦК КП(б) Украины. 30 марта того же года он был избран первым секретарём Куйбышевского горкома, в июне - первым секретарём Куйбышевского обкома.
  
  После перевода в Куйбышев дальнейшую судьбу Постышева нетрудно было предугадать. В июне 1937 года Троцкий писал: "Постышев поднялся до секретаря ЦК благодаря своему ревностному участию в борьбе с троцкизмом. На Украине Постышев производил в 1933 г. чистку партийного и государственного аппарата от "националистов" и довёл до самоубийства украинского народного комиссара Скрыпника травлей за "покровительство националистам". Четыре года спустя оказалось, что Постышев, оставленный после своих подвигов диктатором на Украине, сам провинился в покровительстве националистам: в качестве опального сановника, его перевели недавно в Волжскую область. Надо полагать, ненадолго. Не только раны, но и царапины не зарубцовываются более. Прибегнет ли Постышев к самоубийству или будет каяться в несовершённых преступлениях, спасения ему во всяком случае нет" [44].
  
  На новой должности Постышев стремился реабилитировать себя умножением "бдительности". Толчком к свирепым расправам над партийным аппаратом области послужил приезд в августе 1937 года в Куйбышев секретаря ЦК Андреева, который заявил Постышеву: "Центральный Комитет считает, что борьбы у вас с врагами нет, что вам надо мобилизовать куйбышевскую парторганизацию на разоблачение врагов". После этого подхлёстывания, по словам второго секретаря Куйбышевского обкома Игнатова (новобранца 1937 года, ставшего спустя 20 лет членом хрущёвского Политбюро), "стиль [у Постышева] появился другой, он везде и всюду начал кричать, что нет порядочных людей... Стал кричать, что везде и всюду враги". Как рассказывал Игнатов, "у нас две недели все секретари городских райкомов и весь аппарат райкомов в городе Куйбышеве бегали с лупами. Постышев берёт лупу, вызывает к себе представителя райкома и начинает рассматривать тетради, все тетради у нас оборвали, на обложках находили фашистскую свастику и дошли до того, что на печеньях есть олени - фашистские значки, на конфетах карамель,- там цветок, это тоже фашистский значок" [45]. Поиски фашистской символики или силуэта Троцкого на обертках и тетрадях не были изобретением Постышева. К такого рода "расследованиям" широко прибегали и в других местах, иногда вовлекая в поиск враждебных эмблем даже школьников.
  
  Проводимый Постышевым беспощадный террор против партийных кадров был беспрецедентным даже по меркам 1937 года. Так, через неделю после перевыборов Куйбышевского горкома из 41 члена его нового состава было арестовано 17 человек. По указанию Постышева (и в его присутствии) на одном из заседаний Куйбышевского горсовета из его состава были выведены 34 депутата. Только за последние пять месяцев 1937 года в Куйбышевской области было исключено из партии 3300 коммунистов [46].
  
  За санкцией на арест наиболее крупных работников Постышев обращался непосредственно к Сталину. Так, 29 ноября 1937 года он направил Сталину шифровку, в которой просил санкционировать арест начальника Пензенского отдела НКВД Филиппова за "контрреволюционный разговор", заключавшийся в следующем: "Многих исключаем из партии, коммунисты сыплются как горох", "не написал бы товарищ Сталин вторую статью о головокружении от успехов". На этой шифровке была немедленно наложена резолюция: "За арест. Сталин" [47].
  
  Новацией Постышева, которая ещё до пленума была поставлена ему в вину, явился роспуск более 30 райкомов на том основании, что большинство их руководителей оказались врагами народа. Эта акция была проведена столь поспешно, что даже реляции о ней, направленные в ЦК, не давали адекватного представления о масштабах погрома, учинённого над партийными комитетами. Как говорил Маленков, "никто в обкоме толком не знал, сколько райкомов у них распущено: сначала сказали, что 13, потом сказали, что 20, а когда им сказали, что у них распущено 30 райкомов, они удивились. А теперь оказывается, что распущено 34" [48].
  
  9 января 1938 года Политбюро приняло постановление, в котором решение Куйбышевского обкома о массовом роспуске райкомов было расценено как "политически вредное" и "провокационное". "За огульное применение без всяких на то оснований и без ведома ЦК ВКП(б) такой исключительной в партийном руководстве меры, как роспуск партийных комитетов", Постышеву был объявлен строгий выговор, он был снят со своего поста и "направлен в распоряжение ЦК" [49].
  
  В этом качестве Постышев вышел на трибуну январского пленума. Его рассказ о терроре против партийных кадров выглядел столь чудовищным даже в глазах много повидавших членов ЦК, что на протяжении его речи сыпались настойчивые вопросы: неужели все партийные работники в области были врагами? В качестве критиков Постышева, с негодованием реагировавших на его объяснения, выступали даже такие матёрые палачи, как Ежов, Берия и Багиров.
  
  О характере речи Постышева, фактически превратившейся в его допрос, даёт представление следующий фрагмент стенограммы:
  
  Постышев: ...Руководство там [в Куйбышевской области] и партийное, и советское было враждебное, начиная от областного руководства и кончая районным.
  
  Микоян: Всё?
  
  Постышев: ...Что тут удивляться? ...Я подсчитал и выходит, что 12 лет сидели враги. По советской линии то же самое сидело враждебное руководство. Они сидели и подбирали свои кадры. Например, у нас в облисполкоме вплоть до технических работников самые матёрые враги, которые признались в своей вредительской работе и ведут себя нахально, начиная с председателя облисполкома, с его заместителя, консультантов, секретарей - все враги. Абсолютно все отделы облисполкома были засорены врагами. ‹...» Теперь возьмите председателей райисполкомов - все враги. 60 председателей райисполкомов - все враги. Подавляющее большинство вторых секретарей, я уже не говорю о первых,- враги, и не просто враги, но там много сидело шпионов: поляки, латыши, подбирали всякую махровую сволочь...
  
  Булганин: Честные люди хоть были там?.. Получается, что нет ни одного честного человека.
  
  Постышев: Я говорю о руководящей головке. Из руководящей головки, из секретарей райкомов, председателей райисполкомов почти ни одного человека честного не оказалось. А что же вы удивляетесь?
  
  Молотов: Не преувеличиваете ли вы, тов. Постышев?
  
  Постышев: Нет, не преувеличиваю. Вот, возьмите облисполком. Люди сидят. Материалы есть, и они признаются, сами показывают о своей враждебной и шпионской работе.
  
  Молотов: Проверять надо материалы.
  
  Микоян: Выходит, что внизу, во всех райкомах враги...
  
  Берия: Неужели все члены пленумов райкомов оказались врагами?..
  
  Каганович: Нельзя обосновывать тем, что все были мошенники [50].
  
  Зная, что тотальная чистка партийных кадров развёртывается по всей стране, Постышев, совсем недавно обвинённый в либерализме, не мог понять, почему его теперь упрекают в прямо противоположном - излишнем рвении при "выкорчевывании врагов народа". Отсюда рефрен, проходящий через всё его выступление: "Что же вы удивляетесь?"
  
  Однако Сталину, наметившему полное уничтожение прежнего партийно-государственного аппарата, массовый роспуск партийных комитетов представлялся всё же опасной мерой, способной вызвать столь же массовый протест коммунистов. Поэтому во время речей последующих ораторов, упоминавших о данной инициативе Постышева, Сталин бросал угрожающие реплики: "Это расстрел организации. К себе они мягко относятся, а районные организации они расстреливают... Это значит поднять партийные массы против ЦК, иначе это понять нельзя" [51].
  
  После этого почти каждый выступающий счёл нужным бросить камень в Постышева. Особенно яростные обвинения прозвучали в выступлении Кагановича, который заявил, что чрезмерное усердие Постышева в Куйбышеве является продолжением его недостаточного усердия в Киеве. "Слепота т. Постышева, проявившаяся в Киеве,- утверждал Каганович,- граничит с преступлением, потому что он не видел врага, даже тогда, когда все воробьи на крышах чирикали... Главный его грех в том, что он не умеет отличить врага от друга, ‹...» друга от врага. Это его первородный грех. Если он в Киеве не мог отличить врага от друга, если он врага принимал за друга, то этот же грех привёл его к тому, что в Куйбышеве он не смог отличить друга от врага и записывает друзей во враги".
  
  Каганович сообщил, что перед пленумом Постышева намечалось назначить председателем Комиссии советского контроля, но после его речи на пленуме "вряд ли Центральный Комитет сумеет доверить ему такой пост" [52].
  
  После этого вконец деморализованный и запуганный Постышев попросил слово для заявления, в котором униженно каялся в своих ошибках. "Как я произнёс эту речь - я и сам понять не могу,- говорил он.- ...Я ошибок наделал много. Я их не понимал. Может быть, я и сейчас их ещё не понял до конца. Я только одно скажу, что я речь сказал неправильную, непартийную, и прошу Пленум ЦК меня за эту речь простить".
  
  Обсуждение "дела Постышева" завершилось кратким выступлением Сталина, в котором говорилось: "У нас здесь в президиуме ЦК, или Политбюро, как хотите, сложилось мнение, что после всего сложившегося надо какие-либо меры принять в отношении тов. Постышева. И мнение сложилось такое, что следовало бы его вывести из кандидатов в члены Политбюро, оставив его членом ЦК" [53]. Такое решение было немедленно принято.
  
  Этот некоторый просвет в судьбе Постышева длился лишь около месяца. 10 февраля Политбюро приняло решение: "Ввиду компрометирующих материалов, поступивших от НКВД и куйбышевской организации, передать дело о т. Постышеве на рассмотрение Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б)" [54]. 17 февраля Политбюро направило членам ЦК на утверждение постановление Комиссии, в котором Постышев обвинялся не только в расправах над честными коммунистами, но и в рассылке сельским райкомам "провокационных и вредительских директив" о привлечении коров колхозников на полевые работы во время сева и уборки и т. д. Постышеву ставились в вину также "исключительные доверие и поддержка", которые он оказывал "врагам народа". Опираясь на показания, полученные от ряда лиц из окружения Постышева, Комиссия "устанавливала", что он "по меньшей мере знал от них о наличии контрреволюционной, правотроцкистской организации, был осведомлён об участии в ней своих ближайших помощников и о проводимой ими вредительской и провокационной работе" [55]. На основании всех этих обвинений Постышев был в опросном порядке исключён из ЦК и партии, а в ночь на 22 февраля арестован. Спустя год он был приговорён к высшей мере наказания и в тот же день расстрелян.
  
  В глазах рядовых членов партии решения январского пленума выглядели как некоторое смягчение террора. Однако в 1938 году было арестовано и расстреляно не меньше людей, чем в предшествующем году, обычно считающемся кульминацией великой чистки. Сигналом к дальнейшему развёртыванию массовых репрессий стал третий московский процесс, представивший внутрипартийный заговор намного более грандиозным, чем все заговоры, о которых шла речь на предшествующих процессах.
  
  IV
  
  Подготовка к третьему процессу
  
  Третий открытый процесс готовился намного дольше, чем два предыдущих. Его главные подсудимые находились под следствием больше года - время, достаточное для исторжения самых фантастических показаний.
  
  Подсудимые процесса (21 человек) составляли четыре основных группы. К первой относились два бывших члена Политбюро, бывшие лидеры правой оппозиции Бухарин и Рыков. Во вторую входили три бывших известных троцкиста. Двое из них (Крестинский и Розенгольц) порвали с левой оппозицией ещё в 1926-1927 годах и до ареста в 1937 году ни разу не исключались из партии и не подвергались репрессиям. Не сломленным на протяжении более длительного времени оставался Раковский, который капитулировал лишь в 1934 году.
  
  К третьей группе относились пять человек, обвинённых в медицинских убийствах: три беспартийных кремлёвских врача, секретарь Горького Крючков и секретарь Куйбышева Максимов-Диковский (вся "вина" последнего, за которую он был расстрелян, сводилась к тому, что он якобы не вызвал врачей к почувствовавшему недомогание Куйбышеву и не воспрепятствовал ему уйти с работы домой). Последнюю, наиболее многочисленную группу составляли наркомы, секретари республиканских партийных организаций и другие высокопоставленные бюрократы, никогда не принимавшие участия в оппозициях и отобранные из огромного числа лиц, арестованных в 1937 году.
  
  Говоря о причинах признаний на открытых процессах, Авторханов отвергал версию Кестлера, согласно которой эти признания диктовались фетишистской преданностью партии, отождествляемой со Сталиным. "Людей, которые давали под пытками желательные Сталину признания,- писал Авторханов,- мы видели на московских процессах, но Рубашовых (деятелей типа главного персонажа романа Кестлера.- В. Р.) там не было, хотя не было и врагов советской власти. Рубашовы всё-таки встречались, встречал их я сам, но на среднем этаже элиты. Это были люди политически ограниченные. "Революции без жертв не бывает, в интересах социализма я выполню приказ партии и буду подтверждать на суде свои показания!" - так рассуждали они. Таких простачков чекисты спокойно пускали на суд и так же спокойно расстреливали их после суда. Так же поступали и с теми, кто сдавался, не выдержав пыток. Однако мы видели только десятки людей на процессах, но мы не видели сотен и тысяч других, которых Сталин не допустил до открытого суда" [56].
  
  Процессу предшествовал долгий отбор лиц, наиболее податливых к требованиям следствия. Об этом свидетельствует отсутствие на суде людей, многократно упоминаемых подсудимыми в качестве руководителей и активных деятелей "право-троцкистского блока". Среди этих "невидимых подсудимых" были заместители председателя Совнаркома Рудзутак и Антипов, секретарь ЦИК СССР Енукидзе, известные дипломаты Карахан, Юренев, Богомолов, секретари обкомов Разумов и Румянцев и многие другие. Одни из них были расстреляны до процесса, другие - спустя несколько месяцев после него. По-видимому, все они отказались выступить на открытом процессе с вымышленными показаниями.
  
  Одной из наиболее известных жертв сталинского террора был Енукидзе. С 1918 года он работал секретарём ВЦИК и был снят с этой должности в 1935 году по обвинению в засорении аппарата Кремля антисоветскими элементами, в покровительстве лицам, враждебным Советской власти, и ведении аморального образа жизни.
  
  В 1937 году Енукидзе был арестован. По свидетельству Орлова, он так объяснил следователям причину своего конфликта со Сталиным: "Всё моё преступление состояло в том, что, когда он сказал мне (в конце 1934 года.- В. Р.), что хочет устроить суд и расстрелять Каменева и Зиновьева, я попытался его отговаривать. "Сосо,- сказал я ему,- спору нет, они навредили тебе, но они уже достаточно ответили за это: ты исключил их из партии, ты держишь их в тюрьме, их детям нечего есть... Они старые большевики, как ты и я"... Он посмотрел на меня такими глазами, точно я убил его родного отца, и сказал: "Запомни, Авель, кто не со мной - тот против меня"" [57].
  
  На расправу с Енукидзе Троцкий откликнулся статьёй "За стенами Кремля". В ней он писал, что после победы в гражданской войне, Енукидзе, как и многим другим бюрократам, казалось, что "впереди предстоит мирное и беспечальное житиё. Но история обманула Авеля Енукидзе. Главные трудности оказались впереди. Чтобы обеспечить миллионам больших и малых чиновников бифштекс, бутылку вина и другие блага жизни, понадобился тоталитарный режим. Вряд ли сам Енукидзе - совсем не теоретик - умел вывести самодержавие Сталина из тяги бюрократии к комфорту. Он был просто одним из орудий Сталина в насаждении новой привилегированной касты. "Бытовое разложение", которое ему лично вменили в вину, составляло, на самом деле, органический элемент официальной политики. Не за это погиб Енукидзе, а за то, что не сумел идти до конца. Он долго терпел, подчинялся и приспособлялся, но наступил предел, который он оказался неспособен переступить".
  
  Первоначально Сталин обещал предоставить Енукидзе взамен поста секретаря ЦИК СССР почётную должность председателя Закавказского ЦИКа. Назначение Енукидзе вместо этого на должность начальника кавказских курортов, "носившее характер издевательства - вполне в стиле Сталина,- не предвещало ничего хорошего". Предъявленное ему вслед за этим обвинение в бытовом разложении, слишком широком образе жизни и т. д. означало, что Сталин решил действовать в рассрочку. Однако после постигшей его опалы Енукидзе не сдался. Второй суд над Зиновьевым - Каменевым, завершившийся их расстрелом, "видимо, ожесточил старого Авеля... Авель возмущался, ворчал, может быть, проклинал. Это было слишком опасно. Енукидзе слишком много знал. Надо было действовать решительно".
  
  Конечно, Енукидзе не устраивал заговоров и не готовил террористических актов. "Он просто поднял поседевшую голову с ужасом и отчаянием... Енукидзе попробовал остановить руку, занесённую над головами старых большевиков. Этого оказалось достаточно". Но Енукидзе не сдался и после своего ареста. Он отказался дать какие-либо показания, которые позволили бы включить его в число подсудимых показательного процесса. "Подсудимый без добровольных признаний - не подсудимый. Енукидзе был расстрелян без суда - как "предатель и враг народа" [58]".
  
  Замечая, что "Ежов без труда подвел под маузер всех, на кого пальцем указал Сталин", Троцкий писал: "Енукидзе оказался одним из последних. В его лице старое поколение большевиков сошло со сцены, по крайней мере, без самоунижения" [59].
  
  Признательных показаний не удалось, по-видимому, добиться и от бывших грузинских оппозиционеров, прежде всего Мдивани, о "преступлениях" которого упоминалось ещё на процессе Радека- Пятакова. Эти люди, чья борьба со Сталиным по вопросам национальной политики началась в 1922 году, примкнули в дальнейшем к левой оппозиции и после её разгрома были направлены в ссылку. Из них лишь Коте Цинцадзе остался непримиримым до самого конца и, отказавшись выступить с капитулянтским заявлением, умер в Сибири от тяжёлой болезни. Мдивани, Окуджава и другие капитулировали в 1929 году и в награду за это были возвращены на ответственные посты. Об их политических настроениях в 30-е годы свидетельствовало выступление Берии, который озлобленно писал, что Мдивани и его товарищи "болтали о якобы "невыносимом режиме", ‹...» о применении каких-то "чекистских" методов, о том, что положение трудящихся в Грузии якобы ухудшается" [60].
  
  9 июля 1937 года Верховный суд Грузии в однодневном закрытом заседании рассмотрел дело семи подсудимых, включая Мдивани и Окуджаву, и приговорил их к расстрелу по ставшим уже привычными обвинениям в "шпионской, вредительской и диверсионной работе" и подготовке террористических актов.
  
  Комментируя итоги тбилисского процесса, Л. Седов писал: "Старые грузинские революционеры в противоположность многим из своих бывших московских друзей не дали себя сломить... Кроме того, Сталин, вероятно, надеется при помощи закрытых "судов" укрепить подорванную исходом московских процессов инквизиторскую технику добычи признаний. Будущих подсудимых поставят перед альтернативой: тайный суд с непременным расстрелом или ложные признания с надеждой на радековский "шанс"" [61].
  
  Из видных грузинских оппозиционеров уцелеть удалось одному Кавтарадзе, прошедшему в застенках НКВД через пытки и инсценировки расстрела, но в 1939 году освобождённому по личному приказу Сталина и даже возвращённому на руководящую работу. Случай с Кавтарадзе был единственным случаем "прощения" Сталиным бывшего активного оппозиционера. Тем не менее уже в послевоенное время, когда Кавтарадзе находился на посту заместителя министра иностранных дел, Сталин на одном из правительственных приёмов неожиданно отозвал его в сторону и угрожающе сказал: "А всё-таки вы хотели меня убить" [62].
  
  НКВД намеревался сфабриковать открытый процесс над "резервным центром правых", куда планировалось включить бывших участников групп Сырцова - Ломинадзе, Рютина и А. П. Смирнова - Эйсмонта [63]. Однако эти лица, чьи имена упоминались на процессе "право-троцкистского блока", отказались признать себя виновными и были расстреляны по приговорам закрытых судов. Такой суд над Сырцовым произошёл в сентябре 1937 года, над А. П. Смирновым (именовавшимся на процессе "право-троцкистского блока" членом "центра" правых) - в феврале 1938 года.
  
  Наибольшие трудности для организаторов процесса представляло вымогательство признаний у пяти главных подсудимых, присутствие которых на суде Сталин считал обязательным (Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский и Розенгольц). Все они несколько месяцев до ареста жили с сознанием его неминуемости. По свидетельству Бармина, когда он в начале 1937 года беседовал с Крестинским, ещё остававшимся первым заместителем наркома иностранных дел, тот находился в столь угнетённом состоянии, что "с видимым усилием пытался отвечать на деловые вопросы, но сейчас же забывал о них... Ощущение обречённости Крестинского меня не покидало во время этого разговора" [64].
  
  В марте 1937 года Сталин заявил Крестинскому, что человеку, находившемуся в прошлом в оппозиции, неудобно оставаться на таком посту, где приходится вступать в частые контакты с иностранцами. Крестинский был переведён в Наркомат юстиции и, проработав там два месяца, был арестован [65].
  
  До состояния предельной деморализованности был доведён и Розенгольц, который до своего ареста упорно добивался встречи со Сталиным, желая убедить его в своей невиновности. На процессе это его стремление было истолковано таким образом, будто на этой встрече он намеревался убить Сталина.
  
  По-видимому, особую сложность для устроителей процесса представляло получение признательных показаний от Раковского - старейшего деятеля революционного движения и личного друга Троцкого на протяжении трёх десятков лет. Перебрасываемый с 1928 года всё в более тяжёлые условия ссылки, Раковский капитулировал позже других лидеров оппозиции. Вслед за этим открылась полоса его глубокого политического падения. После своего восстановления в партии в ноябре 1935 года он направил Сталину унизительное письмо следующего содержания:
  
  "Я узнал вчера о моём обратном принятии в партию и вчера же я получил свой партийный билет.
  
  Это было для меня большим и радостным событием.
  
  Позвольте мне по этому случаю выразить Вам свою горячую благодарность и свою глубокую признательность.
  
  Даю Вам заверение, дорогой Иосиф Виссарионович, как вождю нашей великой партии и как старому боевому товарищу, что я применю все мои силы и способности, чтобы оправдать Ваше доверие и доверие ЦК.
  
  С большевистским приветом. Искренне Вам преданный Х. Раковский" [66].
  
  В дни первого московского процесса Раковский выступил с позорной статьёй, требующей расстрела для подсудимых [67].
  
  Арестованный в январе 1937 года, Раковский представил обширные письменные показания о мотивах, побудивших его к оппозиционной деятельности. В них он, в частности, указывал, что пришёл к выводу о перерождении пролетарской диктатуры в СССР. "Оставаясь социалистической в своей основе, поскольку земля и другие орудия и средства производства являются общественным достоянием,- писал он,- пролетарская диктатура превратилась в государство сословное. Служебное сословие подменило пролетариат и трудящиеся массы (как носителей власти.- В. Р.)" [68].
  
  Разумеется, следствию требовались не эти показания, фактически обличающие сталинский режим, а такие, которые бы политически компрометировали оппозицию. Показания такого рода Раковский стал давать лишь после нескольких месяцев заключения. О причинах этого он попытался осторожно рассказать на процессе. "Я помню и никогда этого не забуду, пока буду жив,- говорил он,- то обстоятельство, которое меня окончательно толкнуло на путь показаний. Во время одного из следствий я узнал, ‹...» что разразилась японская агрессия против Китая, против китайского народа, я узнал относительно неприкрытой агрессии Германии и Италии против испанского народа. Я узнал относительно лихорадочных приготовлений всех фашистских государств для развязывания мировой войны. То, что читатель обыкновенно вычитывает каждый день по маленьким дозам в телеграммах, я это получил сразу в крупной, массивной дозе. Это на меня подействовало потрясающим образом... Я считал, что отныне моя обязанность - помочь в этой борьбе против агрессора, ‹...» и я заявил следователю, что с завтрашнего дня я начну давать полные и исчерпывающие показания" [69].
  
  Разумеется, следствие не ограничивалось подобной игрой на грозящей Советскому Союзу военной опасности и другими изощрёнными идеологическими и психологическими приёмами.
  
  Большинство следователей, готовивших данный процесс, были арестованы в 1938 году. На допросах они сообщили, что показания обвиняемых были получены в результате обещаний Ежова сохранить им жизнь, а также зверских истязаний и издевательств. В 1956 году бывшая начальница санчасти Лефортовской тюрьмы Розенблюм рассказала, что во время следствия Крестинского доставили с допроса в санчасть в бессознательном состоянии: он был тяжело избит, вся его спина представляла сплошную рану [70].
  
  Задолго до процесса Сталиным был организован ряд провокационных акций, к которым относились командировка Раковского в Японию, а Бухарина - в Европу. Ещё в 1937 году Троцкий высказывал предположение, что эти командировки были устроены, чтобы впоследствии приписать Раковскому и Бухарину связь с иностранными разведками [71]. И действительно, Раковский "признался" на суде в том, что во время пребывания в Японии он был завербован тамошними спецслужбами. От Бухарина, упорно отказывавшегося признать обвинения в шпионаже, удалось добиться лишь признания о достижении им соглашения с меньшевиком Николаевским относительно того, что в случае провала "заговора" II Интернационал поднимет кампанию в защиту "заговорщиков" [72]. Уже во время процесса Николаевский выступил с заявлением, в котором утверждал, что во время его встреч с Бухариным по поводу покупки советским правительством материалов архива Маркса и Энгельса, не происходило "ничего, хотя бы отдалённо напоминающего переговоры политического характера. Встречи не носили характера каких-то тайных свиданий и были превосходно известны организаторам теперешнего московского процесса" [73].
  
  Некоторых обвиняемых, по-видимому, шантажировали компрометирующими фактами, имевшими место в их биографии. Так, Зеленский и Иванов обвинялись в работе до революции на царскую охранку. Комментируя эти обвинения, Троцкий напоминал, что сразу после Октябрьской революции партийные комитеты и органы ЧК приступили к тщательному изучению полицейских архивов с целью выявления провокаторов, которые понесли суровое наказание. Вся эта работа была завершена в 1923 году. В её ходе, помимо данных о полицейских агентах, были получены материалы, свидетельствовавшие, что некоторые молодые революционеры вели себя на допросах в полиции недостаточно осторожно или малодушно, отрекались от своих взглядов и т. д. Сталин сконцентрировал все такие материалы в своём архиве и шантажировал ими в чём-то скомпрометированных лиц с целью добиться от них полного послушания. К числу таких лиц могли относиться Зеленский и Иванов. Троцкий выражал абсолютную уверенность в том, что они никогда не были агентами охранки; "но у Сталина были какие-то документы, которые дали ему возможность сломить волю этих жертв и довести их до последней стадии морального унижения. Такова система Сталина!" [74]
  
  О том, что предположение Троцкого близко к истине, косвенно свидетельствует процедура, через которую был проведён Постышев. За 8 месяцев до его ареста было принято постановление Политбюро, в котором "устанавливался факт подачи т. Постышевым в 1910 г. унизительного ходатайства на имя командующего Московским военным округом о смягчении судебного приговора". Объясняя "этот недопустимый факт" "молодостью и несознательностью Постышева", Политбюро объявило ему выговор за то, что он не сообщил Центральному Комитету о подаче этого ходатайства [75].
  
  Наиболее сложная проблема связана с поведением в тюрьме Бухарина. В последнем слове на суде он рассказал, что около 3 месяцев "запирался". Для него был установлен более щадящий режим, чем для его сопроцессников, в результате чего он в тюрьме "работал, занимался, сохранил голову" [76]. В начале следствия ему было разрешено послать жене письмо с просьбой отобрать и прислать книги из его библиотеки, которые могут понадобиться для его научных занятий. Ларина дважды передавала книги, которые Бухарин использовал для работы над своими рукописями. Некоторые книги, необходимые для работы, передавал Бухарину и его следователь Коган.
  
  Всего Бухарин написал в тюремной камере более 50 печатных листов. Понятно, что такое количество относительно завершённых работ самого разного жанра, написанных с использованием многочисленных отечественных и зарубежных источников, он не мог бы создать, если бы к нему применялись пытки и издевательства.
  
  Все тюремные сочинения Бухарина направлялись Сталину, который до своей смерти хранил их в своём личном архиве. Они увидели свет только в 1994-1996 годах. Среди трёх больших сохранившихся рукописей хронологически первой является работа "Социализм и культура", представляющая вторую часть труда "Кризис капиталистической культуры и социализм" [77] (первая часть под названием "Деградация культуры при фашизме", написанная в основном до ареста Бухарина, до сих пор не найдена). Эта книга включает, помимо острой критики фашизма, апологетическую картину "построения социализма" в СССР.
  
  Вслед за этим Бухарин написал незавершённый автобиографический роман [78], теоретическую работу под названием "Философские арабески" [79] и книгу стихов [80].
  
  В архиве Сталина хранятся 4 письма Бухарина, направленных из тюрьмы. Из них ныне известно обширное письмо, написанное за три месяца до суда и снабжённое бухаринскими пометками: "Весьма секретно. Лично. Прошу никого другого без разрешения И. В. Сталина не читать". В этом письме Бухарин многократно возвращался к описанию своего невротического состояния ("я весь дрожу сейчас от волнения и тысячи эмоций и едва владею собой"; "совсем не знаю, в каком я буду состоянии завтра и послезавтра etc. Может быть, что у меня, как у неврастеника, будет такая универсальная апатия, что я и пальцем не смогу пошевельнуть"; "господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклёванную и истерзанную душу!").
  
  "Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата,- писал Бухарин,- я даю тебе предсмертное честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые я подтвердил на следствии... Мне не было никакого "выхода", кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я "не разоружаюсь"".
  
  Пытаясь дать теоретическое обоснование такому своему поведению, Бухарин "соорудил примерно такую концепцию": у Сталина имеется "какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки а) в связи с предвоенным временем, b) в связи с переходом к демократии. Эта чистка захватывает а) виновных, b) подозрительных и с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других - по-другому, третьих - по-третьему". Умоляя Сталина не воспринять эти соображения таким образом, будто он упрекает вождя "даже в размышлениях с самим собой", Бухарин писал: "Я настолько вырос из детских пелёнок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают всё, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах". Единственный парадокс, который мучает его, заключался, по словам Бухарина, в том, что Сталин, возможно, не исходит из этой "всемирно-исторической" идеи, а действительно верит в его преступления. "Тогда что же выходит? Что я сам помогаю лишиться ряда людей (начиная с себя самого!), то есть делаю заведомое зло! Тогда это ничем не оправдано. И всё путается у меня в голове, и хочется на крик кричать и биться головой о стенку: ведь я же становлюсь причиной гибели других. Что же делать? Что делать?"
  
  Убеждая Сталина: "все последние годы я... научился по-умному тебя ценить и любить", Бухарин в заключение письма просил у него "последнего прощения (sic! - В. Р.)" и заверял: "Иосиф Виссарионович! Ты потерял во мне одного из способнейших своих генералов, тебе действительно преданных".
  
  Заявляя, что "ничего... не намерен у тебя ни просить, ни о чём не хочу умолять, что бы сводило дело с тех рельс, по которым оно катится", Бухарин тем не менее обращался с несколькими просьбами: 1) дать ему возможность умереть до суда, ибо "мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс"; 2) в случае вынесения ему смертного приговора "заменить расстрел тем, что я сам выпью в камере яд (дать мне морфию, чтобы я заснул и не просыпался)... дайте мне провести последние секунды так, как я хочу. Сжальтесь!.. Молю об этом..."
  
  Вместе с тем, лелея надежду, что ему будет сохранена жизнь, Бухарин предлагал в этом случае выслать его в Америку, где он "провёл бы кампанию по процессам, вёл бы смертельную борьбу против Троцкого, перетянул бы большие слои колеблющейся интеллигенции, был бы фактически анти-Троцким и вёл бы это дело с большим размахом и прямо с энтузиазмом". Бухарин предлагал и гарантии, которые при этом можно было бы использовать: послать с ним квалифицированного чекиста, задержать в СССР его жену и т. д.
  
  Считая, что такой вариант может заинтересовать Сталина, Бухарин выдвигал и запасной вариант: выслать его "хоть на 25 лет в Печору или Колыму, в лагерь: я бы поставил там: университет, краеведческий музей, технич. станции и т. д., институты, картинную галерею, этнограф-музей, зоо- и фитомузей, журнал лагерный, газету" [81].
  
  Это письмо было разослано в 1956 году членам и кандидатам в члены Президиума ЦК и секретарям ЦК КПСС. Но даже оно не побудило деятелей "коллективного руководства" к каким-либо реабилитационным акциям по отношению к Бухарину.
  
  Письмо Бухарина, разумеется, не могло вызвать у Сталина ничего, кроме глумливого удовлетворения. Оно побудило его лишь к тому, чтобы продолжать коварную игру с Бухариным. В этих целях Бухарину было позволено написать за полтора месяца до суда письмо жене, в котором сообщалось о работах, написанных им в тюрьме. Судя по содержанию данного письма, Бухарину было обещано, что все его рукописи будут переданы его жене. Бухарин даже просил её перепечатать их на машинке "по три экземпляра".
  
  Бухарину была обещана и встреча с женой ("во всех случаях и при всех исходах суда я после него тебя увижу"). Понимая, что при этой встрече откровенный разговор будет невозможен, Бухарин писал: "Что бы ты ни прочитала, что бы ты ни услышала, сколько бы ужасны ни были соответствующие вещи, что бы обо мне ни говорили, что бы я ни говорил, ‹...» помни о том, что великое дело СССР живёт, и это главное, а личные судьбы - преходящи и мизерабельны" [82].
  
  Бухарина обманули и на этот раз. Его жена была арестована и выслана из Москвы ещё в июне 1937 года, и письмо до неё, разумеется, не дошло.
  
  Организаторы процесса, тщательно отобрав подсудимых и применив к ним во время предварительного следствия все возможные моральные и физические истязания (в различных комбинациях), могли считать, что процесс пройдёт без каких-либо помех и накладок. Однако такие накладки начались уже в первый день суда.
  
  V
  
  Эпизод с Крестинским
  
  В обвинительном заключении схема заговора была построена следующим образом. В 1928 году был образован центр подпольной организации "правых", а в 1933 году ими был создан "контактный центр" для связи с троцкистами, в результате чего и возник "право-троцкистский блок". В "центр" этого блока после арестов 1936 года входили: Розенгольц и Крестинский - от троцкистов, Бухарин, Рыков, Рудзутак и Ягода - от правых, Тухачевский и Гамарник - от военных [83].
  
  Однако эта конструкция дала осечку уже на первом заседании суда, когда произошёл непредвиденный и тревожный для его организаторов эпизод. Во время опроса Ульрихом подсудимых, признают ли они свою вину, Крестинский ответил: "Я не троцкист. Я никогда не был участником "право-троцкистского блока", о существовании которого ничего не знал. Я не совершил также ни одного из тех преступлений, которые вменяются лично мне" [84].
  
  После нескольких дополнительных вопросов к Крестинскому Ульрих вынужден был перейти к опросу других обвиняемых, которые послушно подтвердили свои показания на предварительном следствии. Вслед за этим Вышинский приступил к допросу Бессонова, который превратился в перекрёстный допрос Бессонова и Крестинского. Бессонов заявил, что Крестинский в 1933 году, будучи полпредом СССР в Германии, давал ему, Бессонову, как советнику посольства, указания "не допустить нормализации отношений между СССР и Германией". В ответ на вопросы прокурора по этому поводу Крестинский отверг все показания Бессонова, заявив, что в его разговорах с последним "не было ни одного звука о троцкистских установках" [85].
  
  Когда Вышинский задал Крестинскому вопрос, почему тот говорил на предварительном следствии неправду, проявив тем самым "неуважение к следствию", Крестинский ответил, что надеялся опорочить эти показания "на судебном заседании, если таковое будет". Тогда Вышинский, вовсе выйдя за рамки допроса Бессонова, стал задавать вопросы Гринько и Розенгольцу об их преступных связях с Крестинским. Розенгольц подтвердил, что вёл с Крестинским "троцкистские переговоры", а Гринько - что Крестинский помог ему установить связь с иностранной разведкой. Однако Крестинский продолжал упорно утверждать: его показания на предварительном следствии "от начала до конца являются неправильными" и объясняются тем, что он считал: "если я расскажу то, что я сегодня говорю... то это моё заявление (о своей невиновности.- В. Р.) не дойдет до руководителей партии и правительства" [86].
  
  В ходе допроса Крестинский упомянул о своём письме Троцкому от 27 ноября 1927 года, где говорилось о его "разрыве с троцкизмом". Вышинский заявил, что такого письма в деле нет. Крестинский в ответ на это указал, что это письмо было изъято у него при обыске [87].
  
  Вечернее заседание Вышинский начал с допроса Гринько, который сообщил, что Крестинский связал его с "фашистскими кругами одного враждебного Советскому Союзу государства". Во время этого допроса прокурор обратился к Рыкову, который подтвердил, что неоднократно говорил с Крестинским как с "членом нелегальной организации" [88]. Однако Крестинский по-прежнему упорно отрицал все эти факты.
  
  На утреннем заседании 3 марта о Крестинском речи не было. Зато вечернее заседание в тот же день Вышинский начал с допроса Крестинского, который превратился в перекрёстный допрос Крестинского и Раковского. На вопрос о своих отношениях с Раковским Крестинский ответил, что после ссылки Раковского переписывался с ним и просил Кагановича о переводе Раковского из Астрахани как города с неблагоприятным климатом в Саратов. Раковский же заявил, что Крестинский "с троцкизмом никогда не порывал", и в подтверждение этого сообщил, что в 1929 году получил письмо от Крестинского, в котором последний уговаривал его вернуться в партию, "естественно, в целях продолжения троцкистской деятельности" [89].
  
  После этого Вышинский объявил, что по его указанию "были проверены документы, изъятые при обыске у Крестинского", в результате чего было обнаружено письмо Троцкому, существование которого прокурор ранее отрицал. Были зачитаны отрывки из этого письма, в котором Крестинский писал, что тактика оппозиции за последние полгода была "трагически неправильной", а также отрывки из капитулянтского заявления Крестинского в ЦК, опубликованного в апреле 1928 года в центральных газетах.
  
  Комментируя этот эпизод процесса, Троцкий замечал: "В 1927 году Крестинский написал мне из Берлина в Москву письмо, в котором извещал меня о своём намерении капитулировать перед Сталиным и советовал мне сделать то же самое. Я ответил гласным письмом о разрыве всяких отношений с Крестинским, как и со всеми другими капитулянтами... Но ГПУ продолжает строить свои фальшивые процессы исключительно на капитулянтах, которые уже в течение многих лет являются игрушками в его руках. Отсюда необходимость для прокурора Вышинского доказать, что мой разрыв с Крестинским имел "фиктивный характер". Доказать это было возложено на другого капитулянта, 65-летнего Раковского, который заявил, что капитуляции были "маневром"... Раковский не объяснил, однако, а прокурор его, конечно, не спросил, почему сам он, Раковский, в течение семи лет не производил этого "маневра", а предпочитал оставаться в тяжёлых условиях ссылки в Барнауле (Алтай), изолированный от всего мира. Почему осенью 1930 года Раковский написал из Барнаула в негодующем письме против капитулянтов свою знаменитую фразу: "самое страшное - не ссылка и не изолятор, а капитуляция". Почему, наконец, сам он капитулировал только в 1934 году, когда физические и моральные силы его иссякли окончательно?" [90]
  
  После зачтения выдержек из капитулянтских писем Крестинского последний внезапно заявил, что полностью подтверждает свои показания, данные на предварительном следствии. Тогда прокурор обратился к нему с вопросом, как следует в таком случае понимать его вчерашнее заявление, которое "нельзя иначе рассматривать, как троцкистскую провокацию на процессе". В ответ Крестинский сказал: "Вчера под влиянием минутного острого чувства ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых и тяжёлыми впечатлениями от оглашения обвинительного акта, усугублённым моим болезненным состоянием, я не в состоянии был сказать правду... И вместо того, чтобы сказать - да, я виновен, я почти машинально ответил - нет, не виновен" [91].
  
  Между тем едва ли можно было назвать "машинальным" последовательное отвержение Крестинским обвинений на протяжении двух судебных заседаний.
  
  По-видимому, на "признание" Крестинского оказало влияние поведение "обличавшего" его Раковского, считавшегося на протяжении многих лет самым непреклонным из оппозиционных лидеров.
  
  Что же касается Раковского, то он в своём дальнейшем поведении на суде, казалось, следовал всем требованиям прокурора. Признав свою агентурную связь с "Интеллидженс Сервис", начавшуюся якобы ещё в 1924 году, он прибавил, что Троцкий тогда же "благословил его на это дело". В 1934 году, по словам Раковского, эта связь была возобновлена через известную английскую филантропку леди Пейджет [92]. Однако при конкретном описании выполненных им заданий иностранных разведок Раковский фактически дезавуировал свои признания в шпионаже, сообщив, что передавал японцам данные о влиянии отмены карточной системы на уровень заработной платы, а англичанам - "анализ новой конструкции с точки зрения отношений периферических республик с центром" [93]. Понятно, что выполнение такого рода "заданий", даже если бы оно в действительности имело место, никак нельзя было назвать шпионажем.
  
  Характеризуя поведение Раковского на суде, Виктор Серж замечал, что "он как будто намеренно компрометировал процесс показаниями, ложность которых для Европы очевидна... Раковский говорит о Эмиле Бюре, о Мадлен Паз, о Ф. Дане (как лицах, с которыми у него были шпионские связи.- В. Р.), зная, что они немедленно объявят о лжи по всему свету". Раковский, продолжал Серж, не мог прямо вскрыть "амальгаму" процесса, потому что в этом случае "ему тотчас же заткнули бы рот и другие врали бы на него и за него... Нет, возможен либо такой тонкий саботаж, либо истерический выпад, как у Крестинского" [94].
  
  VI
  
  Бухарин и Вышинский
  
  Больше всего трудностей доставило Вышинскому поведение на суде Бухарина.
  
  В начале своего допроса Бухарин обратился к суду с ходатайством: предоставить ему возможность свободно излагать свои показания и остановиться в них на анализе идейно-политических установок блока. Этим он хотел избавить себя хотя бы на время от бесцеремонных и издевательских вопросов прокурора. Однако Вышинский потребовал отклонить это ходатайство как ограничивающее право обвинителя. Тем не менее и при допросе, проходившем в форме, навязанной прокурором, Бухарин сумел сказать многое из того, что не было желательно Вышинскому, и отвергнуть многое из того, что Вышинский требовал от него признать.
  
  Тысячи современников в СССР и за рубежом, десятки исследователей более позднего времени с особым вниманием перечитывали и продумывали страницы стенографического отчёта, включавшие допрос Бухарина, чтобы найти объяснение его поведению на суде - настолько оно отличалось от поведения всех других подсудимых.
  
  Уже в первые минуты допроса Бухарин признал себя виновным "за всю совокупность преступлений, совершённых этой контрреволюционной организацией ["право-троцкистским блоком"], независимо от того, знал ли я или не знал, принимал или не принимал прямое участие в том или ином акте, потому что я отвечаю, как один из лидеров, а не стрелочник этой контрреволюционной организации" [95]. Однако, выступив с таким суммарным признанием, Бухарин в дальнейшем последовательно разрушал все предъявленные ему конкретные обвинения.
  
  На этих позициях Бухарин держался весьма твёрдо на всём протяжении процесса. В отличие от Крестинского и Ягоды, отрицавших, а затем признававших порочащие их факты, он ни разу не отошёл от своей позиции, категорически отвергая свою причастность к шпионажу и убийствам. Он безоговорочно отрицал, что ему было что-либо известно о подготовке убийства Кирова и о шпионской деятельности "блока" [96]. Всем этим Бухарин довёл Вышинского до такого состояния, что тот заявил: он будет вынужден прекратить допрос, "потому, что вы, очевидно, придерживаетесь определённой тактики и не хотите говорить правду, прикрываясь потоком слов, крючкотворствуя, отступая в область политики, философии, теории и так далее, что вам нужно забыть раз и навсегда, ибо вы обвиняетесь в шпионаже и являетесь, очевидно, по всем данным следствия, шпионом одной из разведок". Однако и после этого Бухарин продолжал отрицать свою связь с иностранными разведками, указав, что об этом на предварительном следствии прокурор его не спрашивал [97]. После этого вконец растерянный Вышинский обратился к Бухарину с вопросом, вовсе нелепым в устах прокурора, проводившего предварительное следствие: "Не угодно ли вам признаться перед советским судом, какой разведкой вы были завербованы: английской, германской или японской?", на что Бухарин, разумеется, ответил: "Никакой" [98].
  
  Тот же приём - решительное отвержение обвинений, о которых речь не шла на предварительном следствии,- Бухарин использовал на процессе ещё не раз. По-видимому, Бухарин, переданный в руки Вышинского 1 декабря 1937 года, в течение трёх месяцев задал прокурору столь нелёгкую работу, что тот, не сумев добиться от него ряда необходимых признаний, решил удовлетвориться порочащими Бухарина показаниями других подсудимых.
  
  Особенно щедро обвинения против Бухарина были рассыпаны в показаниях Иванова, который заявил, что Бухарин ещё в 1921 году говорил о подготовке им кадров, которые по первому его зову готовы будут "устранить Ленина... вплоть до физических методов". Далее Иванов утверждал, что в 1926 году Бухарин (находившийся тогда в блоке со Сталиным.- В. Р.) говорил ему, что "нужно готовиться к борьбе в открытом бою с партией", а для этого "работать в подполье по собиранию кадров, по завлечению в наши сети наиболее влиятельных членов партии". По словам Иванова, с 1928 года он приступил по заданию Бухарина к превращению "Северного Кавказа в русскую Вандею", т. е. к подготовке и организации кулацких восстаний. Наконец, Иванов рассказывал о своих беседах с Бухариным в конце 1936 года и начале 1937 года (когда Бухарин находился в добровольном заточении в своей квартире и ни с кем, кроме своих родных, не общался.- В. Р.), в которых Бухарин проинформировал его о мерах, предпринимаемых для ускорения нападения Германии и Японии на СССР и для убийства членов нелегальной организации "правых", которые были склонны "раскаяться перед Советской властью" [99].
  
  Во время допроса Иванова Бухарин полностью отверг все его показания. При дальнейших допросах он отвёл ссылку Вышинского на порочащие его показания Иванова и Шаранговича на том основании, что оба они являются провокаторами [100]. Между тем Иванов обвинялся на суде в работе на царскую охранку до революции, а Шарангович - в работе на польскую разведку с 1920 года. Бухариным же их имена были названы в таком контексте, что было очевидно: он имеет в виду их провокаторские функции на данном процессе.
  
  По-видимому, Сталин непосредственно перед процессом потребовал от Вышинского добиться на суде признания Бухарина о его связях с иностранными разведками. Непреклонность Бухарина в этом пункте привела Вышинского в такую ярость, что он стал задавать Бухарину вопросы, на которые заведомо не мог получить положительного ответа. Уже в начале допроса он стал перечислять страны, в которых Бухарин находился в эмиграции, и спрашивать, не был ли он там завербован местной полицией. На это Бухарин ответил, что его связь с полицией заключалась в том, что он неоднократно сидел в российских и зарубежных тюрьмах. При последнем возвращении к этому вопросу произошёл следующий диалог между прокурором и обвиняемым:
  
  Бухарин: ...Вам, конечно, предпочтительнее сказать, что я считал себя шпионом, но я им себя не считал и не считаю.
  
  Вышинский: Это было бы правильнее всего.
  
  Бухарин: Это ваше мнение, а моё мнение другое [101].
  
  Столь же определённо Бухарин разрушал и другие предъявленные ему обвинения. В ответ на настойчивые вопросы прокурора он заявлял, что ничего не знал о связях "блока" с белоэмигрантскими кругами, немецкими фашистами и Польшей, что вопрос об ослаблении обороноспособности СССР в его присутствии никогда не обсуждался, что он не придерживался пораженческой ориентации, выступал против открытия фронта в случае войны и был против каких бы то ни было территориальных уступок Германии [102]. Отвергая утверждение прокурора о том, что лидеры правых обсуждали вопрос об отторжении Белоруссии от СССР, Бухарин заявил Вышинскому: "Я имею право говорить суду не так, как вы хотите, а так, как есть на самом деле" [103]. Наконец, в ответ на глумливые выпады прокурора он раздраженно заявил: "Я не считаю место и время особенно удобными для острот. Острить я тоже способен..." [104]
  
  Вместе с тем Бухарин называл действительные факты своей политической деятельности, хотя иногда подавал их в утрированном виде. Он рассказал, что уже в 1919-1920 году "из своих учеников Свердловского университета сколачивал определённую группу, которая очень быстро стала перерастать во фракцию". Речь шла о т. н. "бухаринской школе", которая в период легальной борьбы с левой оппозицией была главным идеологическим орудием правящей фракции во главе со Сталиным. Далее Бухарин назвал основные группы, примыкавшие в 1928-1929 годах к правой оппозиции, и сообщил, что приходил к Ягоде "за тенденциозно подобранными материалами". Об этом факте - изучении материалов ГПУ о враждебной реакции крестьян на чрезвычайные меры - Бухарин рассказал ещё на апрельском пленуме ЦК 1929 года. Наконец, он описал свои переговоры конца 20-х годов с Каменевым и Пятаковым, на которых обсуждался вопрос об образовании антисталинского блока [105]. И эти факты также имели место.
  
  Все эти признания, однако, никак не годились для того, чтобы обвинить Бухарина в преступной заговорщической деятельности, в чём состояла главная задача Вышинского. Ещё меньше отвечали этой задаче показания Бухарина о мотивах, по которым "правые" на рубеже 30-х годов хотели "опрокинуть столь доблестное руководство Сталина". Бухарин заявил, что "правые" считали колхозы "музыкой будущего", "жалели раскулаченных из-за так называемых гуманитарных соображений", выступали против "переиндустриализации" и чрезмерной бюджетной напряжённости, смотрели "на наши громадные, гигантски растущие заводы, как на какие-то прожорливые чудовища, которые всё пожирают, отнимают средства потребления от широких масс" [106]. Всё это были действительные взгляды "правых", которые излагались в их декларациях и в известной статье Бухарина "Заметки экономиста".
  
  Такой крен в показаниях вызвал раздражение Ульриха, который прервал Бухарина, заявив: "Вам было предложено дать показания о вашей антисоветской контрреволюционной деятельности, а вы читаете лекцию". Однако Бухарин и дальше продолжал говорить об идеологических установках "правых", и в частности, об их "сползании на рельсы буржуазно-демократической свободы". Это заявление Вышинский поспешил истолковать в прямо противоположном смысле: "Коротко говоря, вы скатились к прямому оголтелому фашизму" [107].
  
  Далее Бухарин говорил о выработке правыми в 1932 году "Рютинской платформы", которая якобы была названа по имени Рютина с тем, чтобы "прикрыть правый центр и его самые руководящие фигуры". Однако и это вызвало недовольство Ульриха, заявившего: "Пока ещё вы ходите вокруг да около, ничего не говорите о преступлениях" [108].
  
  Под давлением председателя суда и прокурора Бухарин фактически признал только два преступления "блока", в которых он участвовал. Первое состояло в намерении "арестовать XVII съезд". О подготовке "дворцового переворота", "захвата Кремля", аресте XVII съезда речь шла и в показаниях других подсудимых. Однако Бухарин, а вслед за ним и Рыков заявили, что план этот ещё до какой-либо конкретной подготовки данной акции был отвергнут "правым" и "контактным" центрами [109].
  
  Второе "преступление" заключалось в отправке Бухариным Слепкова на Северный Кавказ, а Яковенко в Сибирь для организации кулацких восстаний, причём в последнем случае - силами бывших красных партизан [110]. Это признание также поражало своей явной абсурдностью, хотя оно не было полностью высосано из пальца. По-видимому, Бухарин действительно беседовал с этими людьми, но, разумеется, с целью не ориентировать их на организацию антисоветских восстаний, а узнать, насколько далеко зашли повстанческие настроения крестьян в этих регионах (социальное напряжение в них достигло в 1932-1933 годах такой остроты, что многие коммунисты опасались возникновения там крестьянских восстаний). Именно такое истолкование дал беседам между Бухариным и Слепковым Каганович в конце 80-х годов: "Слепкова спрашивали на очной ставке: посылал вас Бухарин на Северный Кавказ? - Посылал.- Какие он задания вам давал? - Давал задания такие, чтобы мы выявили настроение казаков, кубанских и донских, готовы ли они к чему-нибудь или не готовы?" [111] В интерпретации Вышинского эти "задания" превратились в указания о руководстве крестьянскими восстаниями. Между тем было очевидно, что антисоветски настроенные казаки никак не могли выбрать большевиков Бухарина и Слепкова своими руководителями.
  
  Бухарин несомненно продумал уроки предыдущих процессов и, исходя из них, строил свою тактику на суде. На протяжении всего процесса он неоднократно демонстрировал своё превосходство над Вышинским, дерзил ему, высмеивал его, ставил его в тупик. Наиболее острая схватка между Бухариным и Вышинским разгорелась во время рассмотрения дела о "заговоре", якобы имевшем место в 1918 году.
  
  VII
  
  "Заговор" 1918 года
  
  Существенной новацией данного процесса по сравнению с предыдущими было опрокидывание преступной деятельности подсудимых в первые годы существования Советской власти. Для этого было затеяно занявшее несколько судебных заседаний расследование "заговора" 1918 года, в котором, как вытекало из обвинительного акта, принимало участие большинство тогдашних членов ЦК партии.
  
  Поскольку от Бухарина на предварительном следствии не удалось добиться признаний по этому вопросу, Вышинский построил судебное следствие таким образом, что вначале допрашивались вызванные им свидетели. Среди них были два бывших лидера левых эсеров (Камков и Карелин) и три бывших "левых коммуниста" (Яковлева, Осинский и Манцев). Такое количество свидетелей выглядело весьма внушительно, тем более, что по всем остальным аспектам обвинительного заключения свидетели не вызывались.
  
  Исходным пунктом для возвращения к событиям двадцатилетней давности и придания им "заговорщической" окраски было сообщение, сделанное Бухариным в ходе дискуссии 1923 года. Защищая тезис о недопустимости фракций внутри партии, Бухарин тогда привёл в доказательство этого следующий пример: в 1918 году фракционная борьба по вопросу о заключении мира с Германией достигла такой остроты, что к нему как лидеру фракции "левых коммунистов" обратились левые эсеры с предложением об аресте на 24 часа Ленина и формировании коалиционного правительства из противников Брестского мира, которое бы разорвало мирный договор и повело "революционную войну".
  
  Хотя Бухарин уточнил, что дело ограничилось мимолетным разговором, не имевшим никаких политических последствий, его тогдашние союзники - Зиновьев и Сталин - принялись всячески раздувать этот эпизод. В ответ группа "левых коммунистов" направила письмо в редакцию "Правды", в котором говорилось, что речь может идти лишь о "совершенно незначительных инцидентах". Авторы письма сообщали, что однажды левый эсер Прошьян, смеясь, сказал Радеку: "Вы всё резолюции пишете. Не проще ли было бы арестовать на сутки Ленина, объявить войну немцам и после этого снова единодушно избрать Ленина председателем Совнаркома". "Прошьян тогда говорил,- продолжали авторы письма,- что, разумеется, Ленин, как революционер, будучи поставлен в необходимость защищаться от наступающих немцев, всячески ругая нас и вас (вас - левых коммунистов), тем не менее лучше кого бы то ни было поведет оборонительную войну... Это предложение... не обсуждалось, как совершенно анекдотическая и смехотворная фантазия Прошьяна... Тов. Радек рассказывал об этом случае тов. Ленину, и последний хохотал по поводу этого плана". Аналогичный шутливый разговор с Камковым, сообщали авторы письма, был ранее у Бухарина и Пятакова [112].
  
  Как заявлял впоследствии сам Бухарин, он сразу после своего разговора с эсерами рассказал о нём Ленину, который взял с него честное слово никому больше об этом не говорить. Однако спустя шесть лет Бухарин в горячке борьбы с левой оппозицией нарушил это честное слово, что больно отозвалось на нём самом уже в период его первого разрыва со Сталиным. На апрельском пленуме ЦК 1929 года Сталин, тенденциозно переиначивая факты, заявил: "История нашей партии знает примеры, как Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вёл с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чём он сговаривался тогда с левыми эсерами,- нам это, к сожалению, ещё неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот..." [113] (курсив мой.- В. Р.).
  
  На процессе была поставлена задача заполнить "пробел" в старом признании Бухарина таким образом, будто Бухарин и другие лидеры "левых коммунистов" вступили в сговор с левыми эсерами в целях ареста и убийства Ленина, Сталина и Свердлова.
  
  Комментируя эту фантасмагорическую версию, Троцкий писал: "Кто знает людей и отношения, тот без труда поймёт бессмыслицу этого обвинения. Бухарин относился к Ленину с привязанностью ребёнка к матери. Что касается Сталина, то он был в 1918 г. настолько второстепенной фигурой, что самому заклятому террористу не пришло бы в голову выбрать его в жертвы" [114].
  
  Более подробно на причинах столь фантастической выдумки Троцкий остановился в статье "Сверхборджиа в Кремле", где излагалась версия об отравлении Сталиным Ленина. Вспоминая, что Бухарин в завуалированной форме делился своими подозрениями по этому поводу, Троцкий подчёркивал, что обвинение Бухарина в стремлении убить Ленина порождено "тем же оборонительно-наступательным "рефлексом Сталина", который так ярко обнаружился на примере со смертью Горького". "Наивный и увлекающийся Бухарин,- писал Троцкий,- благоговел перед Лениным... и, если дерзил ему в полемике, то не иначе, как на коленях. У Бухарина, мягкого как воск, по выражению Ленина, не было и не могло быть самостоятельных честолюбивых замыслов. Если бы кто-нибудь предсказал нам в старые годы, что Бухарин будет когда-нибудь обвинён в подготовке покушения на Ленина, каждый из нас (и первый - Ленин) посоветовал бы посадить предсказателя в сумасшедший дом. Зачем же понадобилось Сталину насквозь абсурдное обвинение? Зная Сталина, можно с уверенностью сказать: это ответ на подозрения, которые Бухарин неосторожно высказывал относительно самого Сталина" [115].
  
  На процессе свидетели из числа бывших "левых коммунистов" заявляли: внутрипартийная борьба по вопросу о Брестском мире приобрела столь агрессивные и непримиримые формы, что "левые коммунисты" прибегли к нелегальным методам, образовав заговорщический блок с левыми эсерами. Во время выступлений этих свидетелей Бухарин вёл себя крайне наступательно, вмешиваясь в допрос и доставляя немало трудностей прокурору. Так, он задал Яковлевой целый ряд вопросов, наталкивающих на мысль о явной нелепости версии о "заговоре". Вышинский потребовал отвести все эти вопросы, как "не относящиеся к делу". Тогда Бухарин обратился к председателю суда с просьбой разъяснить: "Имею ли я право задавать те вопросы, которые я считаю нужным задавать, или же их характер определяет кто-то другой, в частности, гражданин прокурор?" [116] Это заявление столь определённо указывало на нарушение прокурором элементарных процессуальных норм, что Вышинский при допросе следующего свидетеля заявил: он больше не настаивает на устранении вопросов Бухарина, если они нужны последнему для защиты. На это Ульрих заявил, что теперь уже суд возражает против постановки данных вопросов, и обвинил Бухарина в обструкции работы суда [117].
  
  Тем не менее Бухарину в ходе перекрёстных допросов удалось сказать, что он опорочивает показания свидетелей, представляющие "явную бессмыслицу". Он напомнил, что в период дискуссии о Брестском мире "левые коммунисты" и "троцкисты" обладали в ЦК большинством, а в партии по этому вопросу велась открытая полемика, в ходе которой "левые коммунисты" ориентировались на завоевание большинства легальным путём, т. е. голосованием на партийных собраниях. Поэтому намерение арестовать в этот период "трёх вождей партии" "было бы абсурдно со всех точек зрения" [118].
  
  Сообщив, что единственный разговор с левыми эсерами об аресте "определённых лиц" имел место после заключения мира, Бухарин несколько раз подчеркнул, что в этом разговоре "ни в коем случае" не предполагалось убийство этих людей, а напротив, речь шла о том, чтобы непременно обеспечить и гарантировать их полную "сохранность", чтобы "не был бы задет ни один волос на голове соответствующих лиц" [119].
  
  Во время перекрёстных допросов произошло несколько острых диалогов между Бухариным и Вышинским, в ходе которых отчётливо выявилась растерянность прокурора и готовность обвиняемого до конца отстаивать истину:
  
  Вышинский: Чем вы объясняете, что они [свидетели] говорят неправду?
  
  Бухарин: Вы уж их об этом спросите...
  
  Бухарин: ...Я говорю то, что я знал, а то, что они знают, это дело их совести говорить.
  
  Вышинский: Вы должны чем-то объяснить то, что против вас говорят три человека ваших бывших сообщников.
  
  Бухарин: Видите ли, у меня нет ни достаточных материальных, ни психологических данных, чтобы выяснить этот вопрос.
  
  Вышинский: Не можете объяснить.
  
  Бухарин: Не не могу, а просто отказываюсь объяснить.
  
  Указывая на явные разноречия в показаниях свидетелей, Бухарин не без издевки над прокурором заявил: "Им нужно сперва сговориться друг с другом" [120].
  
  Наконец, прямой политический прицел имел ответ на утверждение Вышинского о том, что Бухарин в некоторых случаях единолично решал вопросы, касающиеся деятельности "левых коммунистов". По этому поводу Бухарин сказал: "Тогда были такие времена, гражданин прокурор, что это совершенно немыслимо было" [121].
  
  Сценарий Сталина - Вышинского ставил задачей приписать преступные намерения не только Бухарину, но и другим членам тогдашнего ЦК. В соответствии с этим Яковлева заявила, что Бухарин говорил ей: "Троцкий полагает также возможность развития борьбы до... физического уничтожения руководящих людей в правительстве и партии. Он тогда назвал Ленина, Сталина и Свердлова" [122].
  
  Согласно показаниям Яковлевой и Осинского, в заговорщическом блоке с "левыми коммунистами" состоял не только Троцкий, но также Зиновьев и Каменев. Поскольку было хорошо известно, что эти лица в период "брестской" дискуссии поддерживали позицию Ленина, Осинский дал следующее объяснение: их выступления в защиту Брестского мира были "только очень искусной двойной игрой"; на деле они вступили в блок с "левыми коммунистами", настаивая при этом на "чрезвычайно глубокой конспирации" [123].
  
  Таким образом, из показаний свидетелей следовало, что большинство партийных лидеров, членов Октябрьского ЦК были уже в 1918 году "предателями" и "заговорщиками".
  
  Как при перекрёстном допросе, так и в последнем слове Бухарин несколько раз упомянул о том, что фракция "левых коммунистов" включала "целый ряд выдающихся имён", из которых, однако, он назвал только имена Куйбышева, Менжинского и Ярославского [124]. Упоминание о Куйбышеве и Менжинском было понятно - эти люди, успевшие к моменту процесса умереть, официально почитались - тем более, что на процессе они были объявлены умерщвлёнными "право-троцкистским блоком". Менее понятно, почему из числа лиц, остававшихся к моменту процесса на свободе, Бухарин назвал одного Ярославского, хотя, например, другой бывший "левый коммунист" С. Косиор во время процесса был членом Политбюро.
  
  Вслед за "левыми коммунистами" на заседание суда были вызваны левые эсеры. Камков подтвердил свой разговор с Бухариным, но лишь в том варианте, который сам Бухарин изложил в 1923 году. По словам Камкова, ЦК левых эсеров не только не принимал никаких решений о соглашении с "левыми коммунистами", но даже не обсуждал этот вопрос [125].
  
  По-иному вёл себя Карелин, допросу которого предшествовал странный диалог между Вышинским и Бухариным. На вопрос прокурора, узнает ли Бухарин в свидетеле Карелина, Бухарин дал такой ответ: "То его содержание, которое у него имеется сейчас, очень отличается от того, что было... Мне трудно было узнать его у вас (на очной ставке.- В. Р.), но после того, как я увидел его у вас, я узнаю в нём то же самое лицо" [126].
  
  Карелин существенно расширил временные рамки "заговора". Он заявил, во-первых, что его партия заключила блок с "левыми коммунистами" уже в конце 1917 года, и во-вторых, что он информировал Бухарина о подготовке не только мятежа левых эсеров, состоявшегося в июле 1918 года, но и покушения Каплан на Ленина, причём Бухарин требовал ускорить этот террористический акт [127].
  
  После этих слов Вышинский вернулся к допросу Осинского, который подтвердил, что выстрел Каплан явился результатом установок и организационных мероприятий, которые были разработаны и проведены блоком, "начиная от "левых коммунистов" и кончая правыми эсерами". После этого Вышинский не удержался от того, чтобы задать Бухарину вопрос: "Кто вам дал задание подготовить это преступление, какая разведка дала?", на что получил ответ: "Я отрицаю вообще этот факт" [128].
  
  Тем не менее версия об участии Бухарина в подготовке покушения на Ленина не только вошла в "Краткий курс", но и получила "художественное оформление" - в фильме "Ленин в 1918 году", поставленном режиссером М. Роммом по сценарию А. Каплера.
  
  VIII
  
  Загадка Бухарина
  
  В обвинительной речи Вышинский уделил Бухарину особое внимание. На протяжении целого часа он излагал обширную хронологию "преступлений" Бухарина, к которым относил все случаи теоретических и политических разногласий последнего с Лениным, а затем - со сталинской кликой, раздувая и утрируя эти разногласия. Изрядно озлобленный поведением Бухарина на суде, Вышинский выбирал в отношении него самые грязные выражения и эпитеты, пытаясь как можно больше унизить его. "Лицемерием и коварством,- выспренне восклицал прокурор,- этот человек превзошёл самые коварные, чудовищные преступления, какие только знала человеческая история" [129].
  
  В последнем слове Бухарин нанёс несколько ответных ударов по Вышинскому. Пожалуй, наиболее сильным ударом была его фраза, фактически приравнивавшая данный суд, основывавший все обвинения на признаниях подсудимых, к инквизиторским судилищам: "Признания обвиняемых есть средневековый юридический принцип" [130]. Опорочивая показания других подсудимых, на которые Вышинский ссылался в обвинительной речи, Бухарин обращал внимание на то, что подсудимые, обвинённые в связях с царской охранкой, заявляли: они вступили в подпольную организацию правых "из страха перед разоблачениями... Но где же тут логика? Замечательная логика из страха перед возможными разоблачениями идти в террористическую организацию, где на завтра он может оказаться пойманным. Трудно себе это представить, я по крайней мере себе этого не могу представить. Но гражданин прокурор им поверил, хотя всё это звучит явно неубедительно" [131].
  
  Бухарин вновь декларативно признавал себя виновным за все преступления "блока", хотя заявлял, что лично никогда не давал директив о вредительстве, никогда не был связан с иностранными разведками и что обвинение в его причастности к убийствам "шито белыми нитками". Виновным "в злодейском плане расчленения СССР" он признал себя лишь на том основании, что "Троцкий договаривался насчёт территориальных уступок, а я с троцкистами был в блоке" [132].
  
  Наконец, Бухарин фактически опорочил процесс в целом как связавший в "блок" людей, не имевших никакого отношения друг к другу. Высмеивая трактовку соучастия в заговоре, выдвинутую Вышинским, он заявил: "Гражданин прокурор разъяснил в своей обвинительной речи, что члены шайки разбойников могут грабить в разных местах и всё же ответственны друг за друга. Последнее справедливо, но члены шайки разбойников должны знать друг друга, чтобы быть шайкой, и быть друг с другом в более или менее тесной связи". Между тем, продолжал Бухарин, он впервые на суде узнал о существовании некоторых подсудимых, никогда не был знаком или же "никогда не разговаривал о контрреволюционных делах" с большинством остальных, причём прокурор во время следствия ни разу не допрашивал его об этих лицах [133].
  
  Г. Федотов отмечал, что с поведением Бухарина на суде связаны наиболее неразрешимые загадки процесса. По его словам, Бухарин не был сломлен, он энергично и искусно защищался, не раз ставя прокурора в смешное и глупое положение. Но эта защита проходила в очень ограниченных пределах и касалась лишь обвинений в терроре и шпионаже. Федотов отвергал "осложняющее предположение" (частичная защита Бухарина была предусмотрена организаторами процесса и разыграна с тем, чтобы придать ему некоторое правдоподобие), ссылаясь "на растерянность и гнев Вышинского, его неловкие попытки заткнуть рот Бухарину, окончательно скомпрометировавшие ульриховский суд".
  
  Вслед за этим Федотов ставил резонный вопрос: почему Бухарин "не защищал с мужеством революционера своей позиции борьбы со Сталиным, не перешёл от жалкой полуобороны к нападению, не разоблачил перед смертью своего и общего врага?" Он отвергал суждения, согласно которым Бухарин ложно обвинял себя, подчиняясь сталинской трактовке партийного долга, требовавшего тягчайшей жертвы своей честью "для блага революции". Эта гипотеза, по мнению Федотова, "опоздала на 5 лет, если не больше, и отражает ту партийную мистику, от которой сейчас не могло остаться и следа. Нельзя думать, что Бухарин верит в партию Сталина как продолжательницу ленинских традиций. Сталин, который губит всех ленинцев и поднимает флаг русского национализма, должен представляться изменником всякому истинному большевику. Не мог Бухарин не сознавать, что на скамье подсудимых сидит партия Ленина и что от его мужества на суде зависит последний суд истории над его партией, уже убитой" [134].
  
  Иное объяснение "загадки Бухарина" давал Виктор Серж, который указывал, что "Бухарин держит себя [на процессе] на сугубо партийной линии. Чтобы выполнить директиву Политбюро и оказать обещанную услугу партии, он принимает на себя чудовищные политические обвинения, но считает, что не имеет права марать "честь большевика", что признавать себя шпионом, агентом буржуазии никак нельзя. Можно преувеличить внутрипартийный спор, но и только". "Бунт Бухарина", его пререкания с прокурором Серж объяснял следующим образом: "С Бухариным был, несомненно, такой же договор, как с остальными. Но он - человек нервный. В атмосфере процесса, борьбы с судьями наступила реакция. Торг и увещевания, надо думать, возобновляются в камере после каждого заседания. Этим объясняется неровность прений. С Крестинским справились без труда. С Бухариным - труднее, потому что он сам был в течение многих лет теоретиком партии и сам определял линию партийной этики и моральной дисциплины... Возможно, что Ежов это предвидел. В тех пунктах обвинения, которые Бухарин отвергал, его топят товарищи. Для суда это достаточно".
  
  Серж рассматривал поведение Бухарина на процессе в широком контексте политического размежевания внутри антисталинской оппозиции. Он указывал, что это размежевание проходит по линии отношения к партии: "левая (сапроновцы и троцкисты) часть признала перерождение партии и отрицает её, а правая (зиновьевцы и бухаринцы), несмотря на глубочайшие разногласия со Сталиным (которого Бухарин сравнивал с Чингисханом), считает, что вне партии не может быть руководства страной и спасения революции". Исходя из этих предпосылок, Серж заявлял: "Если бы я занимал в партии позицию зиновьевцев или бухаринцев, то моё поведение было бы таким, как их собственное. Заметьте, что ни на одном из трёх процессов не было подлинных троцкистов. А в тюрьмах их гниет с 1928 года больше чем 500 человек, в том числе десятки людей с большими революционными именами. Почему же их не привлекают к постановкам Ежова? Потому что привлечь невозможно. Не по той причине, что они боятся смерти и пыток меньше, чем зиновьевцы и бухаринцы. А по той причине, что наша оппозиция - против партии Сталина, а зиновьевская и бухаринская - внутри партии Сталина. Партийный закон остаётся действительным для зиновьевцев и бухаринцев, для нас же он не существует, потому что... старой партии больше не существует! Партия переродилась в бюрократический аппарат" [135].
  
  Впоследствии Серж, подобно многим исследователям более позднего времени (прежде всего Стивену Коэну), пытался отыскать в ответах Бухарина на вопросы и в его последнем слове хитроумные уловки и эзопов язык, с помощью которого тот пытался передать своё истинное отношение к Сталину и сталинскому режиму. В книге "Жизнь и смерть Льва Троцкого" Серж выражал мнение, согласно которому Бухарин на процессе использовал "кристально ясные и одновременно уклончивые диалектические аргументы" о перерождении, чтобы передать стыд - и не только за себя одного, но и за всю партию, склонившуюся перед Сталиным [136].
  
  Такого рода соображения разрушаются недавно опубликованным последним документом, написанным Бухариным,- его апелляцией о помиловании. Из этого документа вытекает, что в поведении Бухарина всё обстояло и проще, и сложнее, чем в поведении "стальных людей", каким оно представлялось А. Кестлеру, заимствовавшему свои аргументы у Сержа. Главное отличие Бухарина от кестлеровского Рубашова состояло в том, что Рубашов шёл на суд без тени надежды на сохранение своей жизни (о том, что такой надежды быть не может, прямо говорил ему следователь, ведущий его дело). Бухарин же до последнего часа своей жизни подчинялся правилам иной игры, затеянной Сталиным. Его намного больше, чем суд истории, интересовало окончательное решение Сталина, который, как он продолжал надеяться в глубине души, подарит ему жизнь за "полное разоружение". Ради этого Бухарин, говоря словами Федотова, на суде, "лично себя защищая, помог Сталину утопить партию в грязи и позоре" [137].
  
  Бухарин и Рыков в течение одного дня подали два заявления о помиловании. Очевидно, после подачи первого варианта им было предложено представить новый вариант с более подробной мотивировкой их ходатайства. Но если Рыков ограничился фактическим повторением своих прежних формулировок, то Бухарин подал намного более подробное заявление, сводившееся, по сути, к обоснованию одного тезиса: "Годичное пребывание в тюрьме послужило для меня такой школой, что я имею право сказать Президиуму о моей полной переориентации".
  
  Понимая, что его судьба будет решаться не Президиумом ЦИК, на имя которого апелляция официально направлялась, а лично Сталиным, Бухарин, по сути, адресовал последнему все свои просьбы и аргументы. Вместе с тем он сознавал, что его заявление будет проходить через руки целого ряда людей. Поэтому оно было начисто лишено того сокровенно-доверительного тона, в котором было выдержано отосланное им тремя месяцами ранее личное послание Сталину. По этим же соображениям в заявлении отсутствовали какие-либо указания или намеки на лживость и вынужденность признаний. Повторяя формулу, прозвучавшую в его последнем слове: "Я стою на коленях перед родиной, партией, народом", Бухарин далее приводил весь набор трескучих официальных штампов: "Могучая страна наша, могучие партия и правительство провели генеральную чистку. Контрреволюция раздавлена и обезврежена. Героическим маршем выступает отечество социализма на арену величайшей во всемирной истории победоносной борьбы. Внутри страны, на основе сталинской Конституции, развивается широкая внутрипартийная демократия. Великая творческая и плодоносящая жизнь цветёт". Этот набор панегириков и общих мест, как бы извлечённых из очередной передовой "Правды", понадобился Бухарину для того, чтобы просить о предоставлении ему возможности "хотя бы за тюремной решёткой принять посильное участие в этой жизни".
  
  Стараясь выбрать наиболее убедительные выражения, доказывающие, что у него "в душе нет ни единого слова протеста" (очевидно, как по поводу того, что творится в стране, так и по поводу всего, учинённого над ним самим), Бухарин заверял: "Более чем годичное пребывание моё в тюрьме заставило меня столько передумать и пересмотреть, что от моего преступного прошлого, к которому я отношусь с негодованием и презрением, не осталось ничего... Я внутренне разоружился и перевооружился на новый, социалистический лад... Старое во мне умерло навсегда и бесповоротно. Я рад, что власть пролетариата разрушила всё то преступное, что видело во мне своего лидера и лидером чего я в действительности был".
  
  Думается, что едва ли кестлеровский Рубашов, выполнивший предназначенную ему роль на процессе, но сохранивший остатки личного достоинства, стал бы прибегать к такому дополнительному унижению. Бухарин же до последнего своего часа был озабочен тем, чтобы любой ценой сохранить себе жизнь. Для этого он избрал последний диалектический приём. Соглашаясь с суждениями Вышинского о том, что "за мои преступления меня нужно бы расстрелять десять раз", он всё же убеждал, что расстреливать его не следует, так как "прежний Бухарин уже умер, он уже не существует на земле... У меня сохранились знания и способности, вся головная машина, деятельность которой была раньше направлена в преступную сторону. Теперь эта машина заведена на новый лад... Поэтому я осмеливаюсь взывать к вам, как к высшему органу правительства, о пощаде, мотивируя это своей работоспособностью и апеллируя к революционной целесообразности... Дайте возможность расти новому, второму Бухарину - пусть он будет хоть Петровым - этот новый человек будет полной противоположностью уже умершему. Он уже родился - дайте ему возможность хоть какой-нибудь работы".
  
  Таким образом, извещая о своей "смерти" как человека, обладающего самостоятельным мышлением, Бухарин заверял Сталина, что готов предоставить себя в его полное распоряжение в качестве "головной машины", способной исполнить любые его приказы. Не питая далеко идущих иллюзий о способности Сталина к милосердию, он уверял: "Если бы мне была дарована физическая жизнь, то она пошла бы на пользу социалистической родине, в каких бы условиях мне не приходилось работать: в одиночной камере тюрьмы, в концентрационном лагере, на Северном полюсе, в Колыме, где угодно, в любой обстановке и при любых условиях... Я постараюсь всеми своими силами доказать вам, что этот жест пролетарского великодушия был оправдан" [138].
  
  В свете этого красноречивого документа можно сделать следующие предположения: полемика на суде с Вышинским была предпринята Бухариным, во-первых, с целью доказать Сталину нелепость обвинений, компрометирующих само сталинское "правосудие". Во-вторых, чтобы устранить и тень сомнения, которая могла возникнуть у Сталина, в том, что какие-либо из инкриминируемых ему преступлений действительно имели место. В-третьих, чтобы убедить Сталина в том, что он, Бухарин, проявил послушание и последовательность в главном пункте: признании того, что любая оппозиционная деятельность ведёт к самым страшным преступлениям, и тем самым выполнил заданную ему роль, за что вправе надеяться на дарование ему жизни.
  
  IX
  
  Орбита Ягоды
  
  Одной из главных сенсаций процесса было появление на скамье подсудимых Ягоды, руководившего на протяжении многих лет сталинской тайной полицией. Включение Ягоды в число заговорщиков Троцкий называл "самой, пожалуй, фантастической частью всей серии московских судебных фантасмагорий... Если б кто-нибудь сказал, что Геббельс является агентом римского папы, это звучало бы гораздо менее абсурдно, чем утверждение, что Ягода являлся агентом Троцкого" [139]. Отмечая поразительность "орбиты Ягоды", Троцкий подчёркивал, что Ягода "за последние десять лет был наиболее близким к Сталину лицом. Ни одному из членов Политбюро Сталин не доверял тех тайн, которые доверял начальнику ГПУ. Что Ягода - негодяй, знали все... в качестве законченного негодяя, он как раз и нужен был Сталину для выполнения наиболее тёмных поручений... И вот этот страж государства, искоренивший старшее поколение партии, оказывается гангстером и изменником" [140].
  
  Троцкий напоминал, что с середины 20-х годов Ягода руководил полицейскими преследованиями, арестами и высылками оппозиционеров. Он был организатором первых расстрелов троцкистов в 1929 году. Вместе с Вышинским он подготовил сенсационные процессы, прошедшие после убийства Кирова, вплоть до второго процесса Зиновьева и Каменева в августе 1936 года. "Система чистосердечных покаяний войдёт в историю как изобретение Генриха Ягоды" [141].
  
  Помимо этого, в руках Ягоды сосредоточивалась охрана Кремля, в том числе охрана Сталина. Члены Политбюро не могли сделать ни шагу без приставленной к ним Ягодой "личной охраны". Во всех ведомствах, которыми они руководили, Ягода насадил тысячи тайных информаторов. Он составил для Сталина досье с порочащими фактами биографии всех высших руководителей партии, установил на их квартирах и дачах замаскированные микрофоны. Естественно, что "ближайшие соратники" Сталина не могли относиться к Ягоде иначе, как с ненавистью. Ворошилов вёл затяжную борьбу с созданными Ягодой во всех воинских частях особыми отделами НКВД, занимавшимися слежкой за армейскими командирами. По свидетельству Орлова, Каганович дал Ягоде кличку "Фуше", указывающую на его схожесть с наполеоновским министром тайной полиции. В 30-е годы в Советском Союзе был опубликован перевод книги С. Цвейга о Фуше, которая произвела большое впечатление на Сталина и его окружение. В узком кругу Сталин говорил с восхищением о Фуше, пережившем четыре режима: якобинцев, директории, Наполеона и реставрации, неизменно оставаясь на высоких постах. Разумеется, официальная оценка Фуше была принципиально иной, и потому Вышинский в обвинительной речи цитировал обширные отрывки из книги Цвейга, чтобы доказать, что Ягода следовал "старой предательской двурушнической школе политического карьериста и бесчестного негодяя... Жозефа Фуше" [142].
  
  По свидетельству Орлова, члены Политбюро ещё в начале 30-х годов пытались уговорить Сталина убрать Ягоду. По их настоянию в 1931 году в ОГПУ был направлен старый большевик Акулов, который, как предполагалось, вскоре возглавит это учреждение. Однако Ягоде удалось убедить Сталина перевести Акулова на другую работу [143]. В 1935 году Сталин присвоил Ягоде звание генерального комиссара госбезопасности, равнозначное маршальскому званию в армии, и поселил его в Кремле. "В лице Ягоды,- писал Троцкий,- возвышалось заведомое для всех и всеми презираемое ничтожество. Старые революционеры переглядывались с возмущением. Даже в покорном Политбюро пытались сопротивляться. Но какая-то тайна связывала Сталина с Ягодой и, казалось, навсегда" [144].
  
  Эта таинственная связь оборвалась после снятия Ягоды с поста наркома внутренних дел в сентябре 1936 года и его ареста в марте 1937 года. Официальное сообщение о падении Ягоды было выдержано в высокопарных тонах. В нём говорилось, что Ягода "отрешён от должности" ввиду обнаруженных за ним должностных преступлений уголовного характера [145].
  
  Для новой судебной конструкции Ягода понадобился уже не как зодчий, а как материал. Правда, вплоть до процесса "право-троцкистского блока" в советской печати ни единым словом не упоминалось о его участии в совместном заговоре троцкистов, правых и военных. "Ни Ягода, ни общественное мнение для этого ещё не созрели, и не было уверенности, что Вышинский сможет с успехом показать нового клиента публике". Сообщалось лишь о его разнузданном образе жизни, казнокрадстве и т. п. "Верны ли были эти обвинения? - писал Троцкий.- В отношении Ягоды это можно допустить вполне. Карьерист, циник, мелкий деспот, он не был, конечно, образцом добродетели и в личной жизни. Надо лишь прибавить, что, если он позволил своим инстинктам разнуздаться до пределов преступности, то только потому, что был уверен в полной своей безнаказанности. Образ жизни Ягоды был к тому же известен в Москве давно, в том числе и самому Сталину. Все факты, порочащие советских сановников, собираются Сталиным с научной тщательностью и составляют особый архив, откуда извлекаются по частям, в меру политической необходимости. Пробил час, когда Ягоду надо было нравственно сломить. Это было достигнуто скандальными разоблачениями относительно его личной жизни. После такого рода обработки в течение нескольких месяцев бывший глава ГПУ оказался перед альтернативой: быть расстрелянным в качестве расхитителя государственных средств или, может быть, спасти свою жизнь в качестве мнимого заговорщика. Ягода сделал свой выбор и был включен в список 21-го. Мир узнал, наконец, что Ягода расстреливал троцкистов только для "маскировки"; на самом же деле был их союзником и агентом".
  
  При всём этом оставался вопрос: "Кому и зачем понадобилось, однако, столь невероятное и столь компрометирующее усложнение и без того запутанной судебной амальгамы?.. Должна была быть какая-то конкретная, непосредственная и крайне острая причина, которая заставила Сталина не остановиться перед превращением своего агента Љ 1 в агента Троцкого" [146].
  
  Троцкий считал, что эта причина была раскрыта самим Ягодой на его допросе в суде, когда он сообщил: он дал своим подчинённым в Ленинграде указание "не препятствовать совершению террористического акта над Кировым". Такое распоряжение, исходящее от главы НКВД, было равносильно приказу организовать убийство Кирова.
  
  Это убийство стало исходным пунктом для обвинения всей оппозиции в терроризме. Чем больше ставилось процессов по делу об убийстве Кирова, тем настойчивей стучался во все головы вопрос: "Кому это нужно?" Ставшие известными обстоятельства убийства явно указывали на участие в нём НКВД. Сталин вначале пытался выдать общественному мнению второстепенных исполнителей - руководителей Ленинградского управления НКВД. Однако в московских верхах крепло подозрение, что дело не обошлось без участия Ягоды, который в свою очередь мог действовать только по указанию Сталина. "Подозрение проникало во всё более широкие круги, превращаясь в уверенность. Сталину стало совершенно необходимо оторваться от Ягоды, создать между собою и Ягодой глубокий ров и по возможности свалить в этот ров труп Ягоды... Так объясняется наиболее необъяснимое в нынешнем процессе: показание бывшего шефа ГПУ о том, что он участвовал в убийстве Кирова по "инструкциям Троцкого". Кто поймёт эту наиболее скрытую из всех пружин процесса, тот без труда поймёт всё остальное" [147].
  
  Решив пожертвовать своим сотрудником Љ 1, который слишком много знал, Сталин добился при этом некоторых дополнительных выгод: "за обещание помилования Ягода взял на себя на суде личную ответственность за преступления, в которых молва подозревала Сталина. Обещание, конечно, не было выполнено: Ягоду расстреляли, чтоб тем лучше доказать непримиримость Сталина в вопросах морали и права" [148].
  
  Троцкий указывал, что "из всех обвиняемых Ягода один заслужил несомненно суровой кары, хотя совсем не за те преступления, в каких обвиняется" [149]. К характеристике действительных преступлений Ягоды невольно приблизился Вышинский, сравнивший Ягоду с известным американским гангстером Аль Капоне. "Никакой вредитель не мог бы сделать более опасного сопоставления! - замечал по этому поводу Троцкий.- Аль Капоне не был в Соединенных Штатах начальником полиции. Между тем Ягода свыше 10 лет стоял во главе ГПУ и был ближайшим сотрудником Сталина... И так велика была власть Ягоды, что даже высокопоставленные врачи Кремля не решались разоблачить Капоне, а покорно выполняли его приказания... Выходит, что Советским Союзом неограниченно правил Капоне. Правда, сейчас его место занял Ежов. Но где гарантия, что он лучше? В обстановке тоталитарного деспотизма, при задушенном общественном мнении, при полном отсутствии контроля меняются только имена гангстеров, но система остаётся" [150].
  
  Разумеется, прокурор поставил Ягоде в вину и не совершённые им преступления, в которых традиционно обвинялись жертвы московских процессов. Однако, когда речь заходила об этих преступлениях, поведение Ягоды нередко ставило Вышинского в тупик. Так, отвергая обвинение в убийстве Менжинского и Максима Пешкова, Ягода в ответ на вопросы прокурора, почему он признал это на предварительном следствии, несколько раз повторил: "Разрешите на этот вопрос не ответить" [151].
  
  Отказываясь признать обвинения в шпионской деятельности, Ягода заявил прокурору: "Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки (в Советском Союзе.- В. Р.)" [152]. Эти слова в газетном отчёте не были приведены и только после публикации их иностранными корреспондентами, присутствовавшими на процессе, были включены в стенографический отчёт.
  
  С "делом Ягоды" был связан новый круг обвинений - в злодейском умерщвлении видных государственных и общественных деятелей.
  
  X
  
  Отравления и отравители
  
  На скамью подсудимых, наряду с известными политическими деятелями, были посажены кремлёвские врачи, обвинённые в "медицинских убийствах" Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына Максима.
  
  Такой отбор исполнителей и жертв Троцкий объяснял тем, что "даже самый фантастический подлог приходится всё же строить из элементов действительности... Несмотря на многочисленность террористических "центров"... реально, т. е. в области трёх измерений мир наблюдал не перевороты, восстания и террористические акты, а лишь аресты, высылки и расстрелы. Правда, ГПУ могло ссылаться на один-единственный террористический акт... Труп Кирова неизменно фигурировал во всех политических процессах за последние три с лишним года. Все убивали Кирова по очереди: белогвардейцы, зиновьевцы, троцкисты, правые. Этот ресурс оказался исчерпан. Чтобы поддержать обвинительную конструкцию заговора, понадобились новые жертвы "террора". Искать их пришлось в числе недавно умерших сановников. А так как сановники умирали в Кремле, т. е. в условиях, исключавших доступ посторонних "террористов", то пришлось прибегнуть к обвинению кремлёвских врачей в отравлении собственных пациентов, конечно, по инструкциям Бухарина, Рыкова или, ещё хуже, Троцкого" [153].
  
  В ряду врачей-отравителей и их пособников наиболее значительными были фигуры Плетнёва и Левина. Плетнёв был не только блестящим терапевтом, но и всемирно известным автором научных работ в области медицины. Незадолго до ареста он был проведён через позорную процедуру суда в качестве насильника, надругавшегося над своей пациенткой. 8 июня 1937 года в "Правде" появилась статья "Профессор - насильник, садист", описывающая с необычайными подробностями "зверское насилие", учинённое Плетнёвым над некой "пациенткой Б." В статье приводилось истерическое письмо Б., в котором рассказывалось, как три года назад во время врачебного осмотра профессор, обуреваемый порывом сексуального садизма, внезапно укусил её за грудь. Этот укус 66-летнего старика оказался столь ужасен, что пациентка, по её словам, "лишилась работоспособности, стала инвалидом в результате раны и тяжёлого душевного потрясения". Письмо "поруганной женщины" заканчивалось словами: "Будьте прокляты, подлый преступник, наградивший меня неизлечимой болезнью, обезобразивший моё тело".
  
  В медицинских кругах было хорошо известно, что таинственной пациенткой Б. является некая Брауде, физически безобразная и психически больная женщина, тайная осведомительница НКВД, шантажировавшая Плетнёва ещё до публикации фантастической статьи "Правды". Тем не менее по команде свыше в газетах немедленно стали появляться письма известных медиков и резолюции врачебных митингов с требованиями "самого сурового приговора этому извергу".
  
  Опубликованное вскоре сообщение о закрытом заседании московского городского суда извещало, что Плетнёв приговорён условно к двум годам лишения свободы, т. е. фактически освобождён от всякого наказания. Комментируя это решение, Троцкий писал: "В СССР приговаривают нередко к расстрелу за кражу мешка муки. Тем более можно было ожидать беспощадного приговора над врачом-насильником... Приговор казался таким же неожиданным, как раньше - обвинение... Обвинение в садизме было с таким оглушительным шумом выдвинуто... только для того, чтобы сломить волю старого врача, отца семьи, и сделать из него послушное орудие в руках ГПУ для будущего политического процесса" [154].
  
  Спустя несколько месяцев Плетнёв, прошедший через потрясение чудовищной интригой и неслыханным позором, был арестован. Как он писал впоследствии в заявлениях из Владимирской тюрьмы, во время следствия к нему "применялась ужасающая ругань, угрозы смертной казнью, таскание за шиворот, душение за горло, пытка недосыпанием, в течение пяти недель сон по 2-3 часа в сутки, угрозы вырвать у меня глотку и с ней признание, угрозы избиением резиновой палкой... Всем этим я был доведён до паралича половины тела" [155].
  
  Главным исполнителем убийств был объявлен профессор Левин, с первых лет революции занимавший ведущее место среди кремлёвских врачей и несомненно осведомлённый о причинах действительно загадочных смертей, постигших некоторых его пациентов. "Этот превосходный кремлёвский врач,- говорилось в одном из откликов "Бюллетеня" на процесс,- тоже знал слишком много, и он мог когда-нибудь многое рассказать. Он знал, как умер Орджоникидзе... Доктор Левин мог бы когда-нибудь рассказать и о самоубийстве Аллилуевой, жены Сталина. Ему нечего было бы рассказать потомству о смерти Куйбышева, но он мог бы рассказать кое-что об операции Фрунзе" [156].
  
  Дело доктора Левина, по мнению Троцкого, служило своего рода ключом "не только к загадкам московских процессов, но и ко всему режиму Сталина в целом... Этот ключ открывает все кремлёвские тайны и вместе с тем окончательно запирает рты адвокатам сталинского правосудия во всём мире".
  
  Левина не обвиняли в том, что он был замаскированным троцкистом и стремился в союзе с Гитлером захватить власть в СССР. У него не было никаких личных побуждений к тому, чтобы совершать самые гнусные из всех названных на процессе преступлений - вероломные убийства доверявших ему больных. Из его показаний следовало, что он убивал своих пациентов по приказу Ягоды, который в случае неповиновения грозил уничтожить не только его самого, но и его семью. "Так выглядит,- писал Троцкий,- в московской судебной панораме сталинский режим на самой своей верхушке, в Кремле, в самой интимной части Кремля, в больнице для членов правительства! Что же в таком случае творится во всей остальной стране?"
  
  Считая в дни процесса обвинение Левина в убийстве Горького "кошмарной выдумкой", Троцкий обращал внимание на то, что Сталин, Вышинский и Ежов, запустив данную версию, "из всех возможных вариантов выбрали наиболее вероятный, т. е. наиболее отвечающий условиям, отношениям и нравам. Все участники суда, вся советская пресса, все носители власти молчаливо признали полную правдоподобность того, что начальник ГПУ может любое лицо заставить совершить любое преступление, даже когда это лицо находится на свободе, занимает высокий пост и пользуется покровительством правящей верхушки". В своей бюрократической безнаказанности они не учли: после этого отпадают всякие сомнения в том, что палачи из НКВД могут заставить любого заключённого "добровольно" сознаться в не совершённых им преступлениях.
  
  В отличие от беззащитных узников НКВД и подавляющего большинства советских граждан на воле, Левин не находился в исключительной власти тайной полиции и её могущественного главы. Он имел возможность разоблачить Ягоду, обратившись к лицам, занимающим самое высокое положение в стране. "Левин - не случайное лицо,- замечал в связи с этим Троцкий.- Он лечил Ленина, Сталина, всех членов правительства... Как у всякого авторитетного врача, у него установились интимные, почти покровительственные отношения с высокими пациентами. Он хорошо знает, как выглядят позвоночники господ "вождей" и как функционируют их авторитарные почки. Левин имел свободный доступ к любому сановнику. Разве не мог он рассказать о кровавом шантаже Ягоды Сталину, Молотову, любому члену Политбюро и правительства? Выходит, что не мог" [157].
  
  Более точный ответ на этот вопрос Троцкий нашёл в последующие годы, когда он частично пересмотрел свой взгляд на московские процессы. В статье "Сверхборджиа в Кремле" он писал, что во время процесса обвинения и признания в убийстве старого и больного писателя казались ему фантасмагорией. "Позднейшая информация и более внимательный анализ обстоятельств заставили меня изменить эту оценку. Не всё в процессах было ложью. Были отравленные и были отравители. Не все отравители сидели на скамье подсудимых. Главный из них руководил по телефону судом" [158].
  
  Троцкий напоминал, что в последние годы жизни Горького его отношения со Сталиным были далеко не такими безоблачными, как они изображались советской пропагандой. Если с 1929 по 1933 год Горький ежегодно выезжал на продолжительное время за границу, то с 1934 года такие поездки Сталиным были запрещены. Переписка между Горьким и Роменом Ролланом проходила через тщательную цензуру. НКВД окружало Горького "под видом секретарей и машинисток кольцом своих агентов. Их задачей было не допустить к Горькому нежелательных посетителей" [159].
  
  О положении и настроениях Горького в последние годы содержатся выразительные свидетельства в показаниях Бабеля, написанных им во время пребывания в тюрьме. В марте 1936 года Горького, находившегося в Крыму, посетил Андре Мальро в сопровождении Кольцова, Крючкова (секретаря Горького) и Бабеля (последний был приглашен по просьбе Горького). Как писал Бабель, Горького "в этот период мы застали в мрачном настроении. Атмосфера одиночества, которая была создана вокруг него Крючковым и Ягодой, усердно старавшимися изолировать Горького от всего более-менее свежего и интересного, что могло появиться в его окружении, сказывалась с первого дня моего посещения дачи в Тессели. Моральное состояние Горького было очень подавленное, в его разговоре проскальзывали нотки, что он всеми оставлен. Неоднократно Горький говорил, что ему всячески мешают вернуться в Москву, к любимому им труду... Подбор людей, приводимых Крючковым к Горькому, был нарочито направлен к тому, чтобы Горький никого, кроме чекистов, окружавших Ягоду, и шарлатанов-изобретателей, не видел. Эти искусственные условия, в которые был поставлен Горький, начинали его тяготить всё сильнее, обусловили то состояние одиночества и грусти, в котором мы застали его в Тессели, незадолго до его смерти" [160].
  
  Не зная столь детальных подробностей блокады, установленной вокруг Горького, Троцкий тем не менее упоминал, что после смерти писателя "возникли подозрения, что Сталин слегка помог разрушительной силе природы. Процесс Ягоды имел попутной задачей очистить Сталина от этого подозрения" [161]. Поэтому Бессонов заявлял, что Троцкий передал ему директиву о физическом уничтожении Горького, мотивируя это "чрезвычайной близостью" писателя к Сталину и его исключительным влиянием на западную интеллигенцию, которое отталкивало от Троцкого многих сторонников [162]. Вслед за Бессоновым Ягода, Бухарин, Рыков, врачи и другие подсудимые неоднократно повторяли, что Горький был "защитником сталинской политики", личным другом и "непоколебимым сторонником" Сталина и всегда говорил о нём "с исключительным восхищением" [163]. "Если бы это было правдой хоть наполовину,- замечал Троцкий,-Ягода никогда не решился бы взять на себя умерщвление Горького и ещё менее посмел бы доверить подобный план кремлёвскому врачу, который мог уничтожить его простым телефонным звонком к Сталину" [164].
  
  Поскольку Горький пользовался огромным авторитетом в СССР и за рубежом, он стал представлять серьёзную опасность для Сталина в условиях, когда недовольство и репрессии достигли в стране высшего предела. Можно было усилить контроль над ним, но нельзя было запретить ему переписываться с европейскими писателями или полностью изолировать его от посещений иностранцев и жалоб обиженных советских граждан. "Никак нельзя было заставить его молчать. Арестовать его, выслать, тем более расстрелять - было ещё менее возможно. Мысль ускорить ликвидацию больного Горького "без пролития крови" через Ягоду должна была представиться при этих условиях хозяину Кремля как единственный выход. Голова Сталина так устроена, что подобные решения возникают в ней с силою рефлекса".
  
  Только этим можно объяснить тот факт, что Левин и другие авторитетные кремлёвские врачи не искали защиты от Ягоды у своих пациентов, сплошь относившихся к высшим сановникам Кремля. "Разгадка в том, что Левин, как и все в Кремле и вокруг Кремля, отлично знал, чьим агентом является Ягода. Левин подчинился Ягоде, потому что был бессилен сопротивляться Сталину" [165].
  
  Немаловажным подтверждением этой версии Троцкий считал неоднократное повторение подсудимыми мысли о том, что настроениями и поведением Горького были недовольны некие "высокие личности". Разумеется, на суде эта формула расшифровывалась таким образом, что таковыми являлись Бухарин, Рыков, Каменев и Зиновьев. "Но в этот период названные лица были париями, преследуемыми ГПУ. Под псевдонимом "высокие личности" могли фигурировать только хозяева Кремля. И прежде всего Сталин" [166].
  
  Анализ версии о злодейском умерщвлении Горького подводил Троцкого к выводу о том, что "основные элементы сталинских подлогов не извлечены из чистой фантазии, а взяты из действительности, большей частью из дел или замыслов самого мастера острых блюд" [167].
  
  XI
  
  Что на процессе было правдой?
  
  Не только версия о "медицинских убийствах", но и многие другие аспекты процесса представляли собой не продукт чистой фальсификации, но скорее - переплетение отдельных элементов правды с коварной и оглушительной ложью.
  
  Во-первых, многие "признания" были продиктованы стремлением объявить делом "врагов народа" хорошо памятные "перегибы" на местах. Так, Зеленский рассказал, что в 1929 году он представил в ЦК ВКП(б) план, согласно которому в республиках Средней Азии предусматривалось коллективизировать к концу первой пятилетки 52 % крестьянских хозяйств. Отвергнув этот план, ЦК довёл наметку коллективизации до 68 %. После этого, подчиняясь навязанному сверху требованию ажиотажных темпов коллективизации, Зеленский выдвинул лозунг: "Догнать и перегнать передовые в отношении коллективизации районы Союза". На процессе этот лозунг был назван провокационным, направленным на срыв колхозного строительства в Средней Азии и вызвавшим в этом регионе массовые выступления против коллективизации [168].
  
  Шарангович "признался" в том, что столь же враждебными умыслами было вызвано провозглашение в Белоруссии установки: "Раз единоличник не идёт в колхоз, то он является врагом советской власти". Исходя из этого лозунга, по словам Шаранговича, к единоличникам применялся такой налоговый нажим, который порождал недовольство и повстанческие настроения крестьян [169].
  
  Многие подсудимые приписывали "правым" намерения, прямо противоположные их политическим взглядам: озлобить середняка и вызвать тем самым крестьянские волнения. Иными словами, активные ответные действия, на которые толкала крестьян безжалостная сталинская политика в деревне, объяснялись следствием преступных акций "право-троцкистского блока".
  
  В этой связи на процессе впервые прямым текстом было сказано о крестьянских восстаниях, прошедших в 1928-1933 годах. Эти восстания, одно упоминание о которых ранее каралось как антисоветская клевета, изображались, однако, не как спонтанная реакция крестьянства на насильственную коллективизацию, а как результат деятельности "правых", действовавших в союзе с эсерами, белогвардейцами и т. д.
  
  Подбор подсудимых осуществлялся таким образом, чтобы включить в их число некоторых наиболее жестоких исполнителей сталинских указаний. Виктор Серж считал, что Сталину "вновь понадобилось воздвигать кровавый балаган", в частности, для того, чтобы "свалить все жертвы принудительной коллективизации на плечи исполнителей своих директив 1930 года". С этой точки зрения Серж сопоставлял признания Шаранговича об эксцессах коллективизации в Белоруссии с сообщением о расстреле Шеболдаева, который "в партийных кругах стал известен необыкновенными зверствами на Северном Кавказе... Имя его было глубоко ненавистно на Дону и на Кубани, где он выселял на Север целые станицы поголовно" [170].
  
  Во-вторых, на процессе упоминалось о попытках местных руководителей проводить политику, в чём-то не совпадавшую с устремлениями кремлёвской клики. Так, Ходжаев рассказывал о действиях узбекского руководства, направленных на укрепление экономической самостоятельности республики, всестороннее развитие её хозяйства. Эти действия объяснялись им как продиктованные сепаратистскими умыслами "буржуазных националистов" [171].
  
  В-третьих, на процессе были рассекречены некоторые исторические факты, поставленные, однако, в ложный политический контекст. Так, например, были впервые обнародованы данные о советско-германском военном сотрудничестве, которое было объявлено результатом заговорщических действий "блока". Крестинский и Розенгольц заявили, что Троцкий давал им указания о заключении союза с Тухачевским и другими военачальниками в целях поражения СССР в будущей войне с Германией. "Призрак казнённого маршала Тухачевского вообще, видимо, витает над судебными прениями,- писал по этому поводу Троцкий.- В страхе перед недовольством лучших генералов Сталин обезглавил Красную Армию и вызвал этим глубокое возмущение во всём мире. Теперь, задним числом, он пытается доказать общественному мнению СССР и всего человечества, что расстрелянные генералы действительно были изменниками" [172].
  
  В этих целях были извлечены на свет и ложно истолкованы факты, связанные с заключённым в начале 20-х годов оборонительным соглашением между СССР и Германией, направленным против Антанты и Версальского мира. Причины этого соглашения, по словам Троцкого, состояли в том, что "офицерство Рейхсвера (германских вооружённых сил.- В. Р.), несмотря на политическую ненависть к коммунизму, считало необходимым дипломатическое и военное сотрудничество с советской республикой... "Московская" ориентация Рейхсвера стала оказывать влияние и на правительственные сферы".
  
  Интересы СССР в таком сотрудничестве определялись тем, что советское правительство в то время могло ожидать помощи в создании современной военной техники только со стороны Германии. В свою очередь Рейхсвер, лишённый по Версальскому договору возможности создавать новейшие средства вооружения в своей стране, стремился использовать для этих целей советскую военную промышленность. "Вся эта работа,- писал Троцкий,- велась, разумеется, под покровом тайны, так как над головой Германии висел дамоклов меч версальских обязательств. Официально берлинское правительство не принимало в этом деле никакого участия и даже как бы не знало о нём: формальная ответственность лежала на Рейхсвере, с одной стороны, и Красной Армии, с другой" [173]. В Советском Союзе такая политика направлялась не единолично Троцким как главой военного ведомства, а Политбюро в целом, причём Сталин являлся наиболее упорным сторонником сотрудничества с Рейхсвером и Германией вообще. Непосредственное наблюдение за немецкими военными концессиями было поручено Розенгольцу как представителю Наркомвоенмора.
  
  Троцкий указывал, что в секретных архивах Красной Армии и ГПУ хранятся документы, касающиеся этого военного сотрудничества. Содержание данных документов, выдержанных в очень осторожных и конспиративных формулировках, могло показаться загадочным не только Вышинскому, но и большинству членов сталинского Политбюро. Об их существовании в начале 1938 года, по словам Троцкого, могли знать только Сталин, Молотов, Бухарин, Рыков, Ягода, Раковский, Розенгольц и ещё не более десятка лиц в СССР.
  
  В-четвёртых, в показаниях подсудимых находили отражение факты коррупции, широко распространённой в СССР в 30-е годы. Так, Крючков признал, что растрачивал большие деньги, принадлежавшие Горькому, на свои личные нужды [174]. Ещё более выразительны были сообщения о том, что Ягода "подарил" доктору Левину как своему личному врачу шикарную дачу и дал указание пропускать его из заграничных поездок без таможенного досмотра [175].
  
  В-пятых, некоторые сообщения о "злодейских преступлениях" являлись не голой выдумкой, а результатом провокации. Так, бывший секретарь Ягоды Буланов рассказал, что непосредственно перед приходом Ежова в НКВД он приготовил яд, предназначенный для опрыскивания ежовского кабинета [176]. На суде над Ежовым в 1940 году было установлено, что этот "террористический акт" был фальсифицирован самим Ежовым и начальником контрразведывательного отдела НКВД Николаевым, который получил консультацию у начальника химической академии РККА об условиях отравления ртутью, после чего втёр ртуть в обивку мебели кабинета Ежова. На процессе же Буланов объявил эти действия делом рук работника НКВД Саволайнена. После ареста Саволайнена в подъезд его дома была подброшена банка с ртутью, которую затем "обнаружили" и приобщили к делу в качестве вещественного доказательства [177]. Ковёр, гардины, обивка мебели и воздух в кабинете Ежова были подвергнуты химическому анализу. На основе этого анализа, "а равно и анализов его [Ежова] мочи" группа авторитетных медиков, привлечённых в качестве экспертов, указала, что в результате ртутного отравления здоровью Ежова "был причинён значительный ущерб и если бы данное преступление не было своевременно вскрыто, то жизни товарища Н. И. Ежова угрожала непосредственная опасность" [178].
  
  В-шестых, на процессе вперемежку с чудовищными вымыслами упоминались действительные факты, связанные с оппозиционными настроениями противников Сталина. Особенно много таких фактов приводилось подсудимыми при объяснении своих мотивов присоединения к "правым". Чернов рассказывал, как в 1928 году он говорил Рыкову, что применение чрезвычайных мер привело к уменьшению товарности сельскохозяйственного производства и уничтожению у крестьян заинтересованности в развитии своего хозяйства. Рыков ответил, что всё это является результатом сталинской политики, которая ведёт сельское хозяйство к разорению [179].
  
  Признавая наличие подобных разговоров с Черновым, Рыков сообщил, что позиции "правых" по вопросу о чрезвычайных мерах сочувствовал и Ягода, который даже выразил эти свои настроения на заседании Политбюро [180]. И это свидетельство, по-видимому, соответствует истине, поскольку в беседе с Каменевым в июле 1928 года Бухарин называл Ягоду в числе лиц, разделяющих взгляды "правых".
  
  Зубарев рассказал, что в 1929 году А. П. Смирнов в разговоре с ним подробно характеризовал политическое состояние страны, и прежде всего недовольство, которое возрастало в деревне в результате применения чрезвычайных мер. В 1930 году, по словам Зубарева, у него состоялся разговор с Рыковым, который заявил, что в результате сплошной коллективизации и раскулачивания в целом ряде районов начинаются стихийные вооружённые восстания, что политика раскулачивания захватывает не только кулацкую верхушку, но и середняцкие слои деревни и что "эта величайшая драма в деревне создала враждебное отношение [крестьян] к политике партии" [181].
  
  Применительно к более позднему времени оценки подсудимыми положения в стране были более осторожными, но и из них можно было получить представление о широком недовольстве сталинской политикой. Так, Левин сообщил, что Ягода однажды ему заявил: недовольство сталинским руководством ширится по всей стране, и "нет почти ни одного крупного учреждения, в котором не сидели бы люди, недовольные этим руководством и считающие нужным руководство это сменить и заменить другими людьми" [182].
  
  Невозможно допустить, что все политические деятели в СССР были настолько несамостоятельными и недальновидными, что безоговорочно одобряли авантюристическую политику сталинской клики и не обменивались мыслями о необходимости свержения Сталина. Отмечая, что политический смысл процесса не сводится лишь к "удовлетворению личной и долго питаемой мести партийного выскочки к ленинской аристократии", Г. Федотов справедливо утверждал, что представляется невозможным отрицать всю фактическую сторону признаний подсудимых. "Общее впечатление по сравнению с предыдущими процессами: здесь гораздо больше элементов правды, затерянных среди моря лжи,- писал он.- За последнее время политическая борьба в России обострилась... Можно допустить - хотя этого нельзя ничем доказать,- что часть старых честных коммунистов желала переворота, ареста Сталина, резкого изменения курса. Или, может быть, только мечтала об этом. Компрометируя эти несомненно массовые настроения связью со шпионажем, с перспективой раздела России, Сталин хочет парализовать популярность заговорщицкого активизма" [183].
  
  К аналогичным выводам приходил и Виктор Серж. Он указывал, что процесс создавал впечатление, будто никогда не было Октябрьской революции и никогда не существовало большевизма, а вместо этого действовала банда бессовестных авантюристов, от которой "вождь народов" спас Советский Союз, превратив его в процветающую страну. Такой вывод, по мнению Сержа, мог показаться неискушённым людям правдоподобным, потому что процесс основывался не на голых фальсификациях, а на перемешивании лжи и правды, возможного и невероятного. Серж считал вполне возможным, что Бухарин и Рыков, Тухачевский и Гамарник, наблюдая укрепление чудовищного сталинского режима, уничтожавшего старых большевиков, начали обдумывать план "дворцовой революции". "Если бы эти люди не вынашивали таких мыслей,- справедливо замечал Серж,- они должны были бы иметь души овец, безропотно идущих на убой". Серж утверждал, что организаторы процесса использовали "явление рационализации, известное каждому психологу под названием проекции или перенесения вины" [184].
  
  Несмотря на все усилия Вышинского увести подсудимых от изложения их подлинных политических настроений, в ряде показаний прорывались свидетельства об их возмущении сталинской политикой и её последствиями. Так, Икрамов рассказывал, что в 1933 году в разговоре с ним Бухарин сравнивал колхозы с барщиной и делился своими тяжёлыми впечатлениями о поездке по территории Казахстана. "Относительно Казахстана он [Бухарин] совершенно правильно говорит,- заявил Икрамов.- ...Ехал, по дороге из вагона смотрел, что видел - ужас. Я поддержал это" [185]. Если вспомнить, что в 1933 году в Казахстане свирепствовал массовый голод, то слова Икрамова, кажущиеся на первый взгляд не вполне внятными, становятся достаточно ясны.
  
  Сегодня мы ещё не обладаем всей полнотой данных, свидетельствующих о "заговорщическом активизме" большевиков. Тем не менее представляется справедливым замечание французского историка П. Бруэ о том, что настало время для нового расследования московских процессов под углом зрения того, какие факты сопротивления сталинизму, приведённые на них, соответствовали действительности. Для подтверждения этого вывода Бруэ приводит только один, но характерный пример. На процессе "право-троцкистского блока" шла речь о троцкисте Райхе, эмигрировавшем из СССР и принявшем датское подданство под фамилией Иогансон [186]. В откликах на процесс Троцкий отрицал, что ему было что-либо известно об этом человеке. Между тем в списке датских подписчиков "Бюллетеня оппозиции" Бруэ обнаружил фамилию Райха - Иогансона. Подобные факты, по мнению Бруэ, доказывают, что на процессе за лживыми обвинениями крылась и доля истины [187].
  
  XII
  
  Главный подсудимый
  
  Многие аспекты третьего процесса могут быть правильно поняты лишь с учётом того, что сам этот процесс являлся составной частью ожесточённой политической борьбы, в ходе которой Сталин непрерывно получал сокрушительные идейные удары от Троцкого.
  
  Хотя Троцкий находился за тысячи километров от зала суда, ни для кого не было секретом, что он вновь был главным подсудимым. Как и на предыдущих процессах, его имя повторялось при допросах обвиняемых, в обвинительном заключении, в речи Вышинского и в приговоре суда сотни раз. "Каждый из подсудимых,- справедливо замечал Орлов,- отчётливо чувствовал, как пульсируют здесь сталинская ненависть и сталинская жажда мщения, нацеленные на далёкого Троцкого. Накал этой ненависти был сравним разве что с завистью, которую Сталин годами испытывал к блестящим способностям и революционным заслугам этого человека" [188].
  
  Ещё в отклике на второй показательный процесс меньшевистский журнал "Социалистический вестник" писал: "Та чисто маниакальная, садистская злоба, с которой именно Троцкому навязывается роль демона-искусителя, сатаны, держащего в своих руках нити всех заговоров, покушений, диверсий, внутренних и внешних политических опасностей, угрожающих сталинскому режиму, свидетельствует лишь о том, какая личная печать лежит на всей этой вакханалии истребления, какой неуверенностью, страхом, паникой объят диктатор, как сильно грызут его жажда мести за испытанные в прошлом обиды и ненависть к возможному в будущем сопернику, тем более опасному, что он недосягаем" [189].
  
  Сам Троцкий отчётливо понимал, что процесс затеян прежде всего как новая попытка его политической дискредитации. "Нынешний большой процесс, как и первые два, вращается точно вокруг незримой оси, вокруг автора этих строк,- писал он.- Все преступления совершались неизменно по моему поручению... Члены советского правительства становились по моей команде агентами иностранных держав, "провоцировали" войну, подготовляли разгром СССР, совершали крушения поездов, отравляли рабочих ядовитыми газами... Мало того, даже кремлёвские врачи в угоду мне отравляли больных!" [190]
  
  Упоминая вновь, что, согласно материалам процесса, премьеры, министры, маршалы и послы неизменно подчинялись одному лицу и по его указанию разрушали производительные силы и культуру страны, Троцкий добавлял: "Но здесь возникает затруднение. Тоталитарный режим есть диктатура аппарата. Если все узловые пункты аппарата заняты троцкистами, состоящими в моём подчинении, почему в таком случае Сталин находится в Кремле, а я в изгнании?" [191]
  
  Даже если признать, продолжал Троцкий, что его влияние распространялось на его бывших друзей и единомышленников, то как объяснить поведение Рыкова и Бухарина? Ведь эти люди, находясь в составе Политбюро, на протяжении ряда лет рука об руку со Сталиным вели против него злобную политическую кампанию, выступали с сотнями "антитроцкистских" речей и статей, а затем голосовали за его исключение из партии, ссылку и изгнание из страны. Но как только Троцкий оказался в эмиграции, они стали не только соглашаться со всеми его взглядами, но и оказались готовыми совершить по его "инструкциям" любое преступление.
  
  По замыслу организаторов процесса, наиболее "убийственными" для Троцкого должны были стать показания Раковского и Крестинского. Раковский заявил, что Троцкий сам сообщил ему о своих связях с английской разведкой, завязанных ещё в 1926 году [192]. Крестинский отодвинул шпионскую деятельность Троцкого ещё дальше - в 1921 год, когда Троцкий якобы договорился с немецким генералом Сектом о финансировании германским Рейхсвером "троцкистской организации" в обмен на шпионские сведения, передаваемые троцкистами Рейхсверу [193]. Таким образом, служение Троцкого иностранным державам возводилось к периоду, когда он был членом Политбюро и главой Красной Армии.
  
  Ещё одна "новация" данного процесса заключалась в сообщениях о колоссальных средствах, которые Троцкий и троцкисты якобы получали одновременно по нескольким каналам. Крестинский показал, что троцкисты только за 1923-1930 годы получили от Рейхсвера 2 миллиона марок в золотой валюте [194]. Розенгольц сообщил, что при помощи "одного из иностранных государств" Троцкому и троцкистской организации из фонда Наркомата внешней торговли были переданы 300 тысяч долларов, 27 тысяч фунтов стерлингов и 20 тысяч марок [195]. Гринько говорил, что он помогал Крестинскому финансировать троцкистов за счёт валютных фондов Наркоминдела [196]. Даже из бюджета НКВД, согласно показаниям Ягоды и Буланова, Троцкому передавались десятки тысяч долларов [197].
  
  Касаясь этой стороны процесса, Н. И. Седова писала: "Сотни людей - должно быть, не менее тысячи - знали, какую аскетическую жизнь вёл Троцкий и какие громадные материальные трудности он испытывал... Сотни людей видели, что Седов жил и умер в такой бедности, что временами трудно было представить что-либо худшее... Когда мы прибыли в Мексику, мы не имели практически ничего, и американские друзья заботились о наших самых элементарных нуждах. А троцкистское движение? В каждой стране, где оно существовало... правительства и всякий, кто имел дело с троцкистскими группами, знали, как они были бедны и с какими огромными личными жертвами их членов был связан выпуск их изданий" [198].
  
  Всё это не означало, что денег, о которых говорили подсудимые, не существовало в природе. Под средствами, которые Крестинский якобы получал из Германии на нужды троцкистского движения, имелись в виду валютные поступления, передаваемые Рейхсвером советскому правительству в качестве платы за обучение немецких офицеров на территории СССР. Средства Наркомвнешторга, передача которых троцкистам вменялась в вину Розенгольцу, представляли часть огромных валютных сумм, направлявшихся по приказу Политбюро для субсидирования зарубежной деятельности Коминтерна и секретных закордонных операций ОГПУ-НКВД.
  
  На процессе назывались новые даты и адреса заговорщических встреч Троцкого и Седова с подсудимыми. В первый день работы суда Бессонов заявил, что Троцкий в октябре 1933 года встречался с Крестинским на итальянском курорте Меране, "несмотря на то, что Троцкому исчезнуть из Франции в этот период времени было до крайности трудно" [199]. Крестинский подтвердил, что он находился в это время в Меране на лечении, но категорически отрицал свою встречу там с Троцким. Спустя два дня Крестинский не только признал эту встречу, но и сообщил подробности: Троцкий прибыл вместе с Седовым под чужим паспортом [200]. Между тем во время, названное Крестинским и Бессоновым, Троцкий неотлучно находился в городе Барбизоне под охраной и надзором французской полиции, что вскоре было документально подтверждено.
  
  Конфузная судьба постигла и показания Крестинского о его встречах с Седовым в Германии в 1929 и 1930 годах. Вскоре было доказано, что до февраля 1931 года Седов безвыездно проживал в Турции. Розенгольц говорил о своих конспиративных встречах с Седовым в 1933 году в Австрии и в 1934 году в Чехословакии. И в данном случае оказалось легко доказать лживость этих показаний, поскольку со времени приезда во Францию в начале 1933 года Седов никогда не покидал этой страны.
  
  Столь же фантастический характер носили показания о тайной переписке подсудимых с Троцким. Бессонов заявил, что в декабре 1936 или в начале 1937 года он послал Троцкому в Норвегию письмо от Крестинского, а через несколько дней получил ответ Троцкого Крестинскому [201]. После этого заявления мировая печать передала сообщение норвежской полиции: с начала сентября 1936 года вся почта интернированного в то время Троцкого контролировалась начальником паспортного стола Норвегии и с каждого входящего и исходящего письма снимались копии. С 18 декабря 1936 года по 9 января 1937 года Троцкий находился на пути из Норвегии в Мексику и во время этого океанского путешествия был лишён всякой возможности сношения с внешним миром.
  
  Разумеется, цели процесса выходили за рамки политической компрометации Троцкого, необходимой для ослабления его влияния на левые силы за рубежом. Процесс преследовал и более широкие цели, как внутриполитического, так и внешнеполитического характера.
  
  XIII
  
  Внутриполитические цели процесса
  
  После того, как в СССР был ликвидирован последний капиталистический класс - кулачество, стало невозможно объяснять переживаемые народом тяготы и лишения происками враждебных классовых сил. Поэтому была поставлена новая политическая и идеологическая задача - убедить советских людей с помощью массированного идеологического давления в том, что все их жертвы в период страшного шестилетия насильственной коллективизации (1928-1933 годы) были оправданы, и страна вступила в полосу "счастливой жизни". Однако основная масса населения в своей повседневной жизнедеятельности отнюдь не ощущала, что "жить стало лучше, жить стало веселее", как это неумолчно твердила официальная пропаганда. Поэтому требовалось переложить вину за "торможение" роста народного благосостояния на сверхзлодеев и заговорщиков, которые сознательно разрушали плоды труда советских людей, препятствовали процветанию страны, стремились закабалить народ и поставить его под пяту не только помещиков и капиталистов, но и самых жестоких фашистских режимов.
  
  К такому решению Сталин подобрался не сразу. На первом процессе (Зиновьева - Каменева) речь шла только о терроре против "вождей" и ничего не говорилось о преступлениях, непосредственно направленных против населения. На втором процессе (Радека - Пятакова) круг преступлений "троцкистов" был существенно расширен, включив сговор с фашистскими державами о поражении СССР в будущей войне и расчленении страны. Там же существенное внимание было уделено вредительству, в частности организации производственных катастроф и железнодорожных аварий, жертвами которых стали десятки и сотни простых людей. Процесс "право-троцкистского блока" возложил на "заговорщиков" вину за всё то, что противоречило широковещательным заверениям о наступлении "счастливой жизни". В соответствии с этим подсудимые признавались в своих преступных действиях, якобы породивших все бедствия и тяготы, которые пришлось пережить советскому народу в 30-е годы.
  
  Отмечая, что тоталитарный режим способен отвечать на свои экономические неудачи только циничной демагогией и беспощадными репрессиями, Троцкий писал: "То, что на языке сталинской юстиции называется "саботажем", есть на самом деле злосчастное последствие бюрократических методов командования. Явления диспропорции, расточительности, путаницы, всё более возрастая, угрожают подорвать самые основы планового хозяйства. Бюрократия неизменно ищет "виноватого". Таков в большинстве случаев сокровенный смысл советских процессов против саботажников" [202].
  
  Если процесс Радека - Пятакова имел целью снять со Сталина и его клики ответственность за ошибки и провалы в области тяжёлой промышленности и транспорта, то на процессе "право-троцкистского блока" речь шла преимущественно об умышленной дезорганизации тех отраслей, которые наиболее близко соприкасались с населением: коммунального хозяйства, торговли, производства товаров массового потребления и т. д. Подсудимые признавались в подрыве этих отраслей ради того, чтобы озлобить население против правительства. Как следовало из их показаний, в этих целях они не чурались даже мелкого вредительства, например, срыва снабжения учащихся тетрадями, чтобы "этим вызвать недовольство в широких массах" [203].
  
  Нарком финансов Гринько годами прилагал огромные усилия для того, чтобы вести зигзагообразный курс между инфляцией и дефляцией, повинуясь противоречивым приказам Политбюро. Теперь он сознавался в дезорганизации финансового дела и, в частности, в сознательном сокращении сети сберкасс для того, чтобы в них возникали очереди, раздражающие население.
  
  Особое внимание на процессе было уделено списанию на преступления "право-троцкистского блока" жестоких неудач в сфере сельского хозяйства, которые особенно чувствительно переживались населением. Подсудимые называли цифры, свидетельствующие о гигантских масштабах умышленного отравления скота и порчи запасов продовольствия с целью создать в стране голод. Нарком земледелия Чернов заявил, что по заданию немецкой разведки он тормозил строительство складов и элеваторов, чтобы вызвать озлобление крестьян бессмысленной гибелью собранного зерна [204]. Шарангович "признал", что по заданию центра "правых" и польской разведки в Белоруссии было заражено анемией 30 тысяч лошадей, а чумой - огромное количество свиней [205].
  
  Особенно характерным в этом плане был допрос Зеленского, руководившего системой потребительской кооперации. Он объявил результатом сознательного вредительства явления, с которыми население повседневно сталкивалось в торговле: обсчёт, обвес и обман покупателей, хищения и растраты и т. д. Стремлением вызвать недовольство против правительства Зеленский объяснял и умышленную организацию перебоев в торговле, при которой, по его словам, во многих лавках "в течение недели-двух" отсутствовали сахар, махорка, соль и т. д. Когда прокурор задал вопрос: "были ли такой случай или случаи, когда Москву периодически пытались оставить без яиц", Зеленский ответил, что в 1936 году была допущена "вредительская порча 50 вагонов яиц" [206]. В стране, измученной всевозможными дефицитами и всего пять лет назад пережившей массовый голод, такие "признания" не могли не произвести сильного впечатления на население, привыкшее видеть пустые прилавки магазинов.
  
  Не удовлетворившись всем этим, Вышинский задал Зеленскому вопрос: "А как обстояло дело с маслом из-за вашей вредительской деятельности?" "Целому поколению детей, родившихся после 1927 года,- писал по этому поводу Орлов,- был незнаком даже вкус сливочного масла. С 1928 по 1935 год российские граждане могли увидеть масло только в витринах так называемых торгсинов, где всё продавалось только в обмен на золото или иностранную валюту. В 1935 году, когда карточная система, державшаяся шесть лет подряд, была наконец отменена, масло появилось в коммерческих магазинах, однако по совершенно недоступной для населения цене" [207].
  
  Удивлённый вопросом прокурора, Зеленский сказал, что потребкооперация маслом вообще не торгует. "Я не спрашиваю, чем вы торгуете,- заявил в ответ на это Вышинский.- Вы торговали раньше всего основным - родиной, а я говорю о том, какие меры предпринимала ваша организация для того, чтобы сорвать товарооборот и лишить население необходимейших первых предметов потребления... Известно ли вам что-нибудь относительно масла?"
  
  Поскольку подсудимый по-прежнему не мог понять, какого ответа требует от него прокурор, Вышинский подсказал ему, что по указанию "право-троцкистского блока" "не выпускали дешёвых сортов масла". Вслед за этим он вынудил Зеленского подтвердить, что "были случаи" подбрасывания в масло стекла и гвоздей, с тем чтобы "резать горло и желудки нашего народа" [208].
  
  В обвинительной речи Вышинский, упомянув о попытках подсудимых "задушить социалистическую революцию костлявой рукой голода", сделал заявление, подобного которому не встречалось даже в самых апологетических и фарисейских статьях советской печати. Из этого заявления явствовало, что в стране уже достигнуто полное изобилие продуктов, плодами которого население не может воспользоваться лишь по вине "вредительской организации", стремившейся "то, что у нас имеется в избытке, сделать дефицитным, держать рынок и потребности населения в напряжённом состоянии". "В нашей стране, богатой всевозможными ресурсами,- утверждал Вышинский,- не могло и не может быть такого положения, когда какой бы то ни было продукт оказывался в недостатке... Теперь ясно, почему здесь и там у нас перебои, почему вдруг у нас при богатстве и изобилии продуктов нет того, нет другого, нет десятого. Именно потому, что виноваты в этом вот эти изменники. Тем более это давало им почву для создания настроений против системы нашего хозяйственного управления, против всей системы Советской власти" [209].
  
  Об изменении под влиянием процесса массовых настроений много писалось в комментариях советской печати к процессу. Так, "Известия" опубликовали резолюцию колхозного митинга, в которой говорилось: "Теперь известно, почему у нас падали кони и рогатый скот" [210].
  
  Помимо внутриполитических целей, процесс преследовал далеко идущие цели внешнеполитического характера.
  
  XIV
  
  Внешнеполитические цели московских процессов
  
  Начиная с 1933 года, международное положение Советского Союза стало быстро укрепляться. В западной печати часто появлялись суждения типа: "Кремль держит в своих руках судьбы Европы", "Сталин сделался международным арбитром". Такого рода оценки исходили из констатации двух объективных факторов: обострения антагонизмов между крупнейшими капиталистическими державами и усиления индустриальной и военной мощи СССР.
  
  В этих условиях московские процессы призваны были служить не только обману советского и зарубежного общественного мнения. Они выполняли важные внешнеполитические функции, сигнализируя о том, кого на данном этапе Кремль рассматривает в качестве союзников, а кого - в качестве врагов. В лихорадочной обстановке 30-х годов, когда правительство любой капиталистической державы опасалось оказаться перед лицом военного союза СССР с другими государствами, "признания" подсудимых об их шпионских связях призваны были свидетельствовать об изменениях во внешнеполитических ориентациях советского правительства. А поскольку дипломатические комбинации в эти годы непрерывно менялись, менялось и содержание обвинений, особенно в части, касавшейся пораженческой и шпионской деятельности сверхзаговорщика Троцкого. Правительства капиталистических стран не спешили с опровержениями этих обвинений. Это объяснялось прежде всего тем, что они рассматривали Троцкого в качестве более опасного противника, чем Сталин, поскольку законно видели в нём будущего вождя международной революции, возможность которой на всём протяжении 30-х годов стояла на повестке дня. Даже в августе 1939 года, в момент разрыва дипломатических отношений между Германией и Францией, французский посол Кулондр заявил Гитлеру, что в случае новой мировой войны "действительным победителем" может оказаться Троцкий, на что Гитлер ответил: "Я [это] знаю" [211].
  
  После первых выступлений Троцкого за рубежом советская печать называла его не иначе, как "мистер Троцкий". 8 марта 1929 года в "Правде" была помещена пространная статья, в которой утверждалось, что Троцкий своими статьями оказывает услугу Черчиллю и Уолл-Стриту.
  
  В период обострения отношений с Польшей "Правда" напечатала фальшивый документ, призванный убедить читателей в том, что Троцкий является союзником польского диктатора Пилсудского [212]. Спустя два года советские правящие круги стали вынашивать планы установления советско-польского союза. В 1933 году по поручению Сталина Радек направился в Польшу, где был торжественно принят Пилсудским и выступил с заявлением о наступлении дружеских отношений между Советским Союзом и Польшей как "двумя странами, вышедшими из революции". После этого упоминания о сотрудничестве Троцкого с Пилсудским исчезли со страниц советской печати.
  
  До 1933 года Германия числилась в друзьях Советского Союза, а главным врагом СССР считалась Франция. Поэтому на процессах по делу "Промпартии" (1930 г.) и "Союзного бюро меньшевиков" (1931 г.) подсудимые обвинялись в сговоре с французским правительством как центром враждебных интриг против Советского Союза. Когда в июле 1933 года Троцкий прибыл во Францию, "Юманите" немедленно объявила: "Из Франции, этого антисоветского очага, Троцкий будет атаковать СССР - здесь стратегический пункт, и вот почему сюда прибывает господин Троцкий".
  
  После прихода Гитлера к власти Сталин стремился к сохранению дружественных отношений с Германией. Выражением этих намерений явилась зондажная статья в "Известиях", где утверждалось, что СССР - единственная страна в мире, не испытывающая вражды к Германии, "независимо от формы и состава правительства Рейха" [213]. Поэтому в советской и коминтерновской прессе Троцкого по-прежнему не обвиняли в сговоре с германскими правящими кругами, а продолжали называть агентом Антанты.
  
  Вплоть до московских процессов такого рода обвинения подразумевали лишь то, что Троцкий своими литературными выступлениями "льёт воду на мельницу" враждебных СССР государств. В сговоре с такими государствами в начале 30-х годов обвинялись лишь беспартийные специалисты и бывшие меньшевики.
  
  Об изменнической и пораженческой деятельности Троцкого и троцкистов в пользу капиталистических государств речь пошла только с 1936 года, причём с каждым процессом крут этих государств расширялся, а шпионские контакты Троцкого и троцкистов опрокидывались всё дальше в прошлое.
  
  Ко времени второго процесса Зиновьева - Каменева (август 1936 года) стало очевидным, что планы Сталина улучшить отношения с Третьим рейхом наталкиваются на сопротивление со стороны Гитлера. Поэтому подсудимые этого процесса обвинялись в сотрудничестве с нацистами ради подготовки убийства Сталина и других кремлёвских вождей. Эта не отличающаяся богатством воображения схема была перестроена и усложнена на процессе Радека - Пятакова. Здесь говорилось о прямом сговоре Троцкого с правительствами Германии и Японии, направленном на подготовку поражения СССР в будущей войне с этими державами. "Эта постановка обвинения,- писал Троцкий,- не случайно совпала с моментом расцвета политики Народного фронта. На знамени советской дипломатии и тем самым Коминтерна было написано создание военного блока демократий против союза фашистских стран... В своих международных интригах подсудимые тщательно сообразовывались с видами и расчётами советской дипломатии. Они могли покушаться на жизнь Сталина, но не на политику Литвинова" [214].
  
  Подготовка третьего процесса совпала с укреплением международных позиций Германии и увяданием надежд на Народные фронты и военный союз СССР с Великобританией. Замена английского министра иностранных дел Идена прогитлеровски настроенным лордом Галифаксом была симптомом сближения Англии с Германией. В силу этого в Москве возникли новые дипломатические идеи, повлиявшие на содержание "признаний" подсудимых. Прежняя схема, согласно которой троцкисты служили исключительно германо-японскому блоку, была отброшена. Подсудимые были объявлены агентами целого синклита капиталистических государств: Германии, Японии, Польши и Англии.
  
  На процессе "право-троцкистского блока" обвинение не делало различий между веймарским и нацистским режимами. Связь троцкистов с Германией утратила чисто фашистскую окраску, поскольку, согласно показаниям Крестинского, она началась ещё в 1921 году. Получалось, что троцкисты после захвата власти Гитлером автоматически перешли на службу к фашистам. Чтобы частично исправить этот нонсенс, Бессонов заявил, что оппозиционные группы в Советском Союзе ещё в 1931 году вступили в сговор с определёнными кругами национал-социалистической партии, а с 1933 года пытались воспрепятствовать нормализации германо-советских отношений, дабы доказать немецким промышленным и военным кругам, что хорошие отношения между Германией и СССР при сталинском руководстве невозможны. В 1936 году, согласно показаниям того же Бессонова, Троцкий и его сторонники стремились подтолкнуть правящие круги Германии к ускорению войны [215].
  
  Завязывание заговорщических связей Троцкого с Англией датировалось 1926 годом, хотя на предыдущем процессе Радек, являвшийся, по словам Вышинского, троцкистским министром иностранных дел, в своих пространных показаниях ни словом не упомянул об этих связях. Объясняя данный парадокс, Троцкий писал, что Москва, признававшая в начале 1937 года Англию миролюбивым и демократическим государством, после отставки Идена вновь причислила её к агрессивным империалистическим державам. "Литвинов решил показать Лондону зубы. Подсудимые немедленно принимают это к сведению... Показание Раковского, превращающее его и меня в агентов Интеллидженс Сервис, есть на самом деле дипломатическое предостережение по адресу Чемберлена (премьер-министра Великобритании.- В. Р.)!"
  
  Аналогичный смысл имело включение Польши в разряд стран, сотрудничающих с троцкистами. После поворота британской политики в сторону Германии более отчётливо обозначилась и прогерманская ориентация Польши. Поэтому Москва решила "показать Варшаве, что не делает себе никаких иллюзий насчёт её нейтралитета и что в будущей войне Польша должна быть готова стать ареной столкновения между СССР и Германией. Устами подсудимых Литвинов угрожает полковнику Беку (тогдашнему министру иностранных дел польского государства.- В. Р.)".
  
  К 1938 году от концепции "блока демократий" как противовеса фашистско-милитаристской "оси" уцелели только США и Франция. Поэтому эти страны не были названы в ряду государств, чьи правительства конспирировали с троцкистами. Особенно красноречивым по своей абсурдности Троцкий считал умолчание о Франции. Троцкисты, завязывавшие связи с врагами СССР с 1921 года, "совершенно обошли Францию, как бы забыли об её существовании. Нет, они ничего не забыли; они просто предвидели будущий франко-русский пакт и остерегались создать Литвинову затруднения в 1938 году". Правда, Раковский говорил на процессе о своих шпионских контактах с французскими промышленниками и журналистами. Но все названные им лица относились к числу противников Народного фронта, стоявшего у власти во Франции. "Подсудимые, во всяком случае, оставались верны себе: даже в самых своих "предательских" сделках с иностранными государствами они тщательно оберегали дипломатические планы Кремля".
  
  Подводя итог несоответствиям признаний об "изменах" на трёх московских процессах, Троцкий делал вывод, что "изменнические действия подсудимых представляют собою только негативное дополнение к международным комбинациям правительства". По мере изменения дипломатических расчётов Кремля, менялось и содержание "измен" троцкистов. При этом "сегодняшние комбинации и интересы получали силу полностью перестраивать события за последние 20 лет". В особенности это ретроспективное приспособление к изменениям в международной обстановке сказалось на версиях об изменнических действиях самого Троцкого. "В 1937 г. моя старая дружба с Винстоном Черчиллем, Пилсудским и Даладье оказалась забыта,- писал Троцкий.- Я стал союзником Рудольфа Гесса и кузеном Микадо. Для обвинительного акта 1938 года моё старое звание агента Франции и Соединенных Штатов оказалось совершенно неуместным; зато забытая дружба с британским империализмом получила исключительную актуальность... Таким образом, даже в своих "изменах" я продолжаю выполнять патриотическую функцию" [216].
  
  XV
  
  Генеральный прокурор
  
  В непосредственном проведении московских процессов ключевая роль принадлежала Вышинскому, что само по себе служило оскорблением для подсудимых. Вышинский был правым меньшевиком, занимавшим высокий пост при Временном правительстве. После Октябрьской революции он долго выжидал и лишь в 1920 году, когда заканчивалась гражданская война, подал заявление о вступлении в правящую партию.
  
  Пока старая ленинская гвардия сохраняла в партии ведущую роль, Вышинский был обречён на то, чтобы находиться на второстепенных постах и ожидать исключения из партии во время партийных чисток. Исключённый в ходе генеральной чистки 1921 года, он был восстановлен в партии спустя год. В 1924 году комиссия по чистке непроизводственных ячеек вновь отобрала у него партбилет, который был возвращён ему лишь в результате вмешательства председателя партколлегии ЦКК Сольца, в кабинете которого Вышинский устроил истерику [217].
  
  С 1923 года Вышинский работал прокурором уголовно-судебной коллегии Верховного Суда СССР. Его коллегами в этом учреждении были Крыленко, Карклин, Галкин и другие старые большевики, которые "революцию и советскую власть не считали источником каких-то благ для себя, не искали высоких постов и личных выгод. Они бедно одевались, хотя могли иметь любую одежду, какую только пожелают, и ограничивались скудным питанием, в то время, как многие из них нуждались в специальной диете, чтобы поправить здоровье, пошатнувшееся в царских тюрьмах" [218]. Все они презирали Вышинского, считая его гнусным карьеристом.
  
  По мере преследования и разгрома внутрипартийных оппозиций Вышинский, как и некоторые другие бывшие меньшевики (например, Майский и Трояновский), продвигался на всё более высокие посты. С 1925 по 1931 год он занимал должности ректора МГУ и заведующего главным управлением по профессиональному образованию Наркомпроса РСФСР. Затем он вернулся на юридическую работу, совершив за несколько лет восхождение от прокурора РСФСР до генерального прокурора СССР.
  
  Параллельно с практической работой Вышинский выступал как теоретик уголовного-процессуального права. Едва ли верно широко распространённое мнение, будто он публично отстаивал положение о признании подсудимых как "царице доказательств". В вышедшей под его редакцией в 1936 году книге М. С. Строговича "Уголовный процесс" говорилось: "При системе формальных доказательств сознание обвиняемого в преступлении считалось "лучшим доказательством мира", "царицей доказательств". Сейчас вера в абсолютную правильность сознания обвиняемого в значительной мере разрушена: обвиняемый может сознаваться ложно... Поэтому сознание обвиняемого, как всякое иное доказательство, подлежит проверке и оценке по всей совокупности всех обстоятельств дела... Ни в какой мере не соответствует принципам советского уголовного процесса переоценка доказательственного значения признаний обвиняемого, ставка на них как на основное и важнейшее доказательство: такого значения показания обвиняемого в советском процессе не имеют и иметь не могут" [219]. Эта точка зрения нашла отражение и в статьях Большой Советской Энциклопедии. Так, в статье С. Прушицкого "Доказательство" утверждалось: "Признание рассматривается в буржуазных странах как доказательство и притом как наиболее совершенное доказательство, как "царица всех доказательств". Для получения этого признания уголовная полиция и прибегает к различным способам, из которых наиболее надёжным в средние века, особенно в практике инквизиции и религиозных судов... считалась пытка" [220]. Эти положения в более сжатом виде повторялись в статье "Признание", опубликованной в 1940 году, когда Вышинский был ответственным редактором отдела государства и права Большой Советской Энциклопедии [221].
  
  В обвинительных речах на московских процессах Вышинский внёс ряд существенных "корректив" в юридическую теорию. Так, в речи на процессе "право-троцкистского блока" он отверг общепринятую среди учёных-криминалистов точку зрения, согласно которой доказательством соучастия в преступлении служит общее согласие и умысел каждого из преступников. Он заявил, что эта точка зрения "не может быть нами принята и никогда не применялась и не принималась. Она узка и схоластична. Жизнь шире этой точки зрения". На этом основании Вышинский требовал осуждения членов вымышленных "центров" и "блоков" и за такие преступления, о которых они даже согласно материалам суда ничего не знали.
  
  Московские процессы стали звёздным часом в жизни Вышинского. Предоставленную ему роль государственного обвинителя он выполнял с садистским удовлетворением, заменяя юридические формулировки потоком оголтелой брани, состоявшей из таких выражений, как "проклятая гадина", "вонючая падаль", "цепные псы империализма", "жалкие подонки", "звери в человеческом облике", "зловонная куча человеческих отбросов" и т. п. "Вышинский разговаривал с подсудимыми,- писал Троцкий,- не на языке юриста, а на условном жаргоне соучастника, заговорщика, мастера подлога, на воровском жаргоне" [222]. Характеризуя стиль поведения и субъективные мотивы Вышинского на процессах, Троцкий замечал, что "всякий средний журналист способен заранее написать текст завтрашней обвинительной речи Вышинского, может быть, лишь с меньшим количеством площадных ругательств. Вышинский сочетает с политическим процессом свой личный процесс. В годы революции он был в лагере белых. Переменив после окончательной победы большевиков ориентацию, он долго чувствовал себя униженным и подозреваемым. Теперь он берёт реванш. Он может глумиться над Бухариным, Рыковым, Раковским, имена которых он в течение ряда лет произносил с преувеличенной почтительностью" [223].
  
  Вышинский понимал, что подсудимые испытывают особое унижение от того, что их обвиняет в измене революции человек, находившийся в её решающие годы во враждебном стане. Зная, что никто из них не посмеет напомнить о его собственном прошлом, он проявлял неистощимую изобретательность в издевательствах над своими жертвами. "Он обрушивался на беззащитных сталинских узников с таким искренним удовольствием,- писал Орлов,- не только потому, что Сталину требовалось свести с ними счёты, но и потому, что он сам был рад возможности посчитаться со старыми большевиками... Зная, что перед ним на скамье подсудимых - невинные жертвы сталинского режима, что в ближайшие часы их ждёт расстрел в подвалах НКВД, он, казалось, испытывал искреннее наслаждение, когда топтал остатки их человеческого достоинства, черня всё, что в их биографиях казалось ему наиболее ярким и возвышенным" [224].
  
  Чем известней была личность подсудимого и значительней - его революционные заслуги, тем чаще Вышинский напоминал, что видит в нём лишь "контрреволюционного бандита". На процессе "право-троцкистского блока" он заявил Раковскому, которого даже антикоммунист Конквест называет "легендарной личностью": "Вы в своих объяснениях сегодня вообще допускали целый ряд таких выражений, как будто вы забываете, что речь идёт о вас, как о члене контрреволюционной, бандитской, шпионской, диверсионной организации изменников. Я считаю себя обязанным... просить вас держаться ближе к существу совершённых вами изменнических преступлений, говорить без философии и тому подобных вещей, которые здесь совершенно не к месту" [225].
  
  Согласно свидетельству Орлова, руководители НКВД не имели права сообщать Вышинскому об инквизиторских приёмах, применяемых к подследственным. Они раскрывали ему лишь некоторые свои карты, указывая на опасные места, которые требовалось обойти на судебных заседаниях. Сценарий будущего процесса, "преступления", в которых подсудимые должны были сознаться,- всё это сочинялось без участия Вышинского. Его допускали к допросам на предварительном следствии лишь тогда, когда обвиняемый уже дал признательные показания. Поэтому "Вышинский сам ломал себе голову, пытаясь догадаться, какими чрезвычайными средствами НКВД удалось сокрушить, парализовать волю выдающихся ленинцев и заставить их оговаривать себя. Одно было ясно Вышинскому: подсудимые невиновны. Как опытный прокурор, он видел, что их признания не подтверждены никакими объективными доказательствами вины... От Вышинского не только не зависела судьба подсудимых,- он не знал даже, какой приговор заранее заготовлен для каждого из них" [226]. Он твёрдо знал лишь то, что малейшая осечка на процессе роковым образом скажется на его собственной участи.
  
  С судьбой Вышинского трагически переплелась судьба Сольца, которого называли "совестью партии". Сольц на протяжении многих лет возглавлял высший партийный суд - партколлегию ЦКК. Хотя на этом посту он не мог не принимать участия в исключении из партии троцкистов, ему, по свидетельству Орлова, "только в последние годы жизни пришлось под влиянием всеобъемлющего террора повторить сталинскую клевету насчёт Троцкого" [227].
  
  В 1937 году Сольц, занимавший пост помощника прокурора СССР по судебно-бытовому сектору, пытался получить доступ к следственным делам некоторых старых большевиков. Знавший Вышинского ещё по учёбе на юридическом факультете, Сольц потребовал от него показать материалы дела своего соратника по большевистскому подполью и нарымской ссылке Трифонова. В ответ на выраженное Сольцем сомнение в виновности Трифонова Вышинский произнёс обычную в те годы фразу: "Если органы взяли, значит, враг". На это Сольц закричал: "Врешь! Я знаю Трифонова тридцать лет как настоящего большевика, а тебя знаю как меньшевика".
  
  Осенью 1937 года Сольц выступил на собрании Свердловского районного партактива с требованием создать комиссию для расследования деятельности Вышинского. После этих слов часть зала замерла от ужаса, но большинство стало кричать: "Долой! Вон с трибуны! Волк в овечьей шкуре!" Сольц пытался продолжать речь, но его стащили с трибуны [228].
  
  В феврале 1938 года Сольц был уволен из прокуратуры. Он пытался добиться приёма у Сталина, с которым во время работы в подполье ему приходилось спать на одной койке. Когда Сталин отказался принять его, Сольц объявил голодовку. После этого его поместили на два месяца в психиатрическую больницу. Но и оттуда он вышел не окончательно сломленным. В сентябре 1939 года он послал письмо Ульриху, с которым в своё время работал в комиссии ЦИК по амнистиям. В этом письме он сообщал: "21 апреля 1939 года была осуждена коллегией Верховного суда моя племянница Анна Григорьевна Зеленская, разошедшаяся с Зеленским лет 10 назад и проживавшая... у меня на квартире, из которой она была взята в недобрые дни, когда дела сочинялись и обвинения составлялись под руководством Вышинского".
  
  Отмечая, что за последнее время в "Правде" стали часто появляться сообщения о клеветниках, по доносам которых были осуждены многие невинные люди, Сольц писал: "Я полагаю, что вина клеветников не столь велика, если суд таков, что так охотно прислушивается к оговорам и по ним судит. Отвечать крепче гораздо должны неправедные судьи и прокуроры, которые допускают такие приговоры".
  
  С нескрываемым сарказмом и возмущением Сольц упоминал о том, что "недавно разразился статьёй в "Правде" председатель Верховного суда СССР Голяков. В ней он разъясняет, что суд должен быть правильный и права подсудимого ограждены. На деле, признает он, это во многих случаях не соблюдается, чему он приводит много примеров. Их, к сожалению, гораздо больше, их многие тысячи, и поздно немного обращается Голяков с призывом улучшить работу суда".
  
  В заключение Сольц обращался к Ульриху со следующими требованиями: "Надо более решительными мерами воздействовать на господ судей... Я прошу вас затребовать дело [Зеленской] и сказать своё слово. Если вы этого не сделаете, то по существу за это неправое дело будете нести ответственность и Вы" [229].
  
  Во время войны Сольц в составе группы старых большевиков был эвакуирован в Ташкент. Там он находился в состоянии глубокой депрессии. Встречавший его в эвакуации Ю. Трифонов вспоминал, что Сольц "непрерывно писал на длинных листах бумаги какие-то бесконечные ряды цифр. Не знаю, что это было. Возможно, он писал старым подпольным шифром нечто важное" [230]. Умер Сольц за несколько дней до конца войны. Ни одна газета не поместила о нём некролога.
  
  Что же касается Вышинского, то он был щедро вознагражден Сталиным. В 1939 году он был избран членом ЦК ВКП(б), академиком и назначен на пост заместителя председателя Совнаркома. В дальнейшем он работал первым заместителем министра, а затем министром иностранных дел - до 1953 года, когда этот пост был возвращён Молотову. Умер Вышинский почти через два года после смерти Сталина, находясь на посту постоянного представителя СССР в ООН.
  
  Политический портрет Вышинского будет не полон, если не сказать, что из репрессий он извлекал не только карьерные, но и корыстные, имущественные выгоды. Так, после ареста Серебрякова, одного из главных обвиняемых на втором московском процессе, Вышинский приобрёл его кооперативную дачу. Получив кооперативный пай Серебрякова, Вышинский перевел дачу на баланс хозяйственного управления Совнаркома и построил рядом с ней ещё одну дачу, обошедшуюся государственной казне в 600 тыс. рублей. После того, как в 1945 году распоряжением Совнаркома за подписью Сталина были подарены новые дачи "особо отличившимся в войне", в том числе Вышинскому, он сдал свою прежнюю дачу в аренду, получив тем самым постоянный источник нетрудового обогащения [231].
  
  XVI
  
  Приговор
  
  Фальсификаторской работе Вышинского посильную помощь оказывало множество лиц, использованных для идеологического обоснования процесса.
  
  Показательны в этом отношении воспоминания Е. А. Гнедина, в обязанности которого входило цензурование сообщений присутствовавших на процессе иностранных журналистов. Когда после первых заседаний суда он обнаружил, что зарубежные корреспонденты отмечают явные несуразности в показаниях Бессонова, то поспешил рассказать об этом Вышинскому, который ответил "чисто деловым образом": "Хорошо, я переговорю с Сергеем Алексеевичем".
  
  Сам Гнедин ощущал непрочность своего положения, потому что он работал первым секретарём посольства СССР в Берлине в 1935-1937 годах, когда Бессонов занимал там должность советника. Бессонов упомянул на процессе о "нелегальной связи" Гнедина с Бухариным и Радеком, хотя добавил, что "Гнедин был робок и ни в чём не участвовал" [232]. Эти слова не вошли в стенограмму процесса, а Гнедин был арестован лишь спустя год, в связи с попыткой фабрикации "дела Литвинова".
  
  Освещение процесса на страницах советской печати было поручено целой когорте журналистов и литераторов. Писатель Авдеенко, работавший в то время в "Правде", вспоминал, что после его обращения к Кольцову с просьбой получить пропуск на процесс, Кольцов посмотрел на него "с какой-то странной тревогой" и доверительно сказал:
  
  - Зря ты туда рвешься. Не ходи!.. Там такое творится - уму непостижимо. Все говорят одно: Военная коллегия, государственный обвинитель, защита, свидетели и сами подсудимые. Странный процесс. Очень странный. Я сбежал оттуда. Не могу прийти в себя от того, что увидел и услышал.
  
  Авдеенко рассказывал, что эти слова Кольцова он слушал "удивлённо, с нарастающим возмущением, хотя всегда доверял ему всей душой" [233]. Впрочем, на следующий день в "Правде" появилась статья "сбежавшего" с процесса Кольцова под названием "Свора кровавых собак" [234].
  
  Брат Кольцова Борис Ефимов свои отклики на процесс публиковал в форме карикатур. На одной из них была изображена двухголовая тварь (одна голова с лицом Троцкого, другая - с лицом Бухарина) со звериными лапами и шерстью, ведомая на поводке рукой со свастикой [235].
  
  После процесса на всех экранах страны демонстрировался фильм "Приговор суда - приговор народа", в котором была запечатлена обвинительная речь Вышинского. В ней Вышинский превзошёл самого себя, доказывая, что вскрытый на процессе заговор был намного более грандиозным, чем те, о которых шла речь на предыдущих процессах, поскольку он объединил многочисленные подпольные группы троцкистов, правых и националистов из всех республик. Обрушивая на подсудимых потоки самой грязной брани, Вышинский называл их "бандой уголовных преступников... которых даже уголовники третируют, как самых падших, самых последних, презренных, самых растленных из растленных" [236].
  
  В последнем слове большинство подсудимых квалифицировали свои преступления почти в тех же выражениях, которые употреблял Вышинский. Рыков подчёркивал, что он "выдал и разоблачил" всех своих бывших единомышленников, "кто сохранился на моей памяти". Он заявлял, что хочет использовать своё последнее слово для того, чтобы "по мере сил повлиять на тех моих бывших сторонников, которые, может быть, до настоящего времени не арестованы и не разоружились и о которых я не знал или запамятовал... Мне бы хотелось, чтобы... они все поняли, что разоружение, даже с риском каких-нибудь лишений или даже арестов, одно только даёт какое-то облегчение" [237]. Иванов упрекал Бухарина в том, что тот "не договаривает здесь всей правды... потому, что он хочет сохранить те остатки враждебных сил, которые ещё прячутся в своих норах" [238]. Тем самым подсудимые недвусмысленно давали понять, что террор не ослабнет после данного процесса.
  
  Розенгольц говорил, что ему хочется в своём "последнем обращении к людям... вспомнить то, что было хорошего в моей жизни, безусловно хорошего", и в этой связи рассказывал о "той огромной поддержке, которую всегда в гражданской войне оказывал мне Сталин". Заявив, что "мы имеем такой подъём в Советском Союзе, какого не имеется нигде в мире", он в подтверждение этого запел песню "Широка страна моя родная" [239].
  
  Раковский говорил о своей личной дружбе с Троцким, продолжавшейся 34 года, и пожаловался суду лишь на то, что требование прокурора о лишении его свободы на 25 лет не сообразовано с "физиологическими пределами обвиняемого, который находится перед вами" [240].
  
  Суд сохранил жизнь только трём подсудимым, причём двум из них (Раковскому и Плетнёву) были назначены такие сроки заключения, чтобы они могли выйти из тюрьмы, когда им наступит 90 лет. Эти трое подсудимых были расстреляны в октябре 1941 года в Орловской тюрьме, вместе с большой группой других политзаключённых, уничтоженных в преддверии захвата гитлеровцами Орла. За полгода до этого Раковский говорил сотруднику НКВД Аронсону: "Я решил изменить свою тактику: до сих пор я просил лишь о помиловании, но не писал о самом деле. Теперь я напишу заявление с требованием о пересмотре моего дела, с описанием всех "тайн мадридского двора" - советского следствия. Пусть хоть народ, через чьи руки проходят всякие заявления, знает, как у нас "стряпают" дутые дела и процессы из-за личной политической мести. Пусть я умру, пусть я труп, но помните... когда-нибудь и трупы заговорят" [241].
  
  Раковский не знал, что "трупы" "заговорили" уже в дни самого процесса - устами Троцкого и зарубежных левых общественных деятелей, не оставивших камня на камне от конструкции московского суда. За рубежом вокруг процесса поднялась острая политическая борьба, в которой голос вольных и невольных подголосков Сталина перекрывался голосами честных политиков и публицистов.
  
  XVII
  
  Международный резонанс процесса
  
  Сталин озаботился тем, чтобы в кратчайший срок проинформировать о процессе зарубежную общественность. Издание английского текста стенографического отчёта было осуществлено такими телеграфными темпами, что через день после окончания процесса эта книга была выпущена в свет. Одновременно на иностранных языках было издано много пропагандистских книг о процессе, в том числе брошюра "Заговор против Советского Союза и международного мира", автором которой был Пономарёв, будущий академик и секретарь ЦК КПСС [242].
  
  Конечно, такого рода книги не были рассчитаны на глав правительств, генеральных штабов и секретных служб фашистских государств, которые лучше, чем кто-либо другой, знали: обвинения "троцкистов" и советских генералов в государственной измене и сговоре с германскими и японскими милитаристскими кругами являются чистейшим вымыслом. Что же касается многих недальновидных политиков буржуазно-демократических государств, то они пришли к такому выводу лишь после второй мировой войны, когда публикация секретных архивов Германии и Японии не оставила камня на камне от фальшивых версий о переговорах Троцкого и троцкистов с фашистскими державами.
  
  Буржуазная печать в своих оценках великой чистки отвечала двояким образом на вопрос, укрепил или ослабил этой чисткой Сталин своё господство. С одной стороны, бросавшиеся в глаза подлоги московских процессов подталкивали к выводу о том, что сама необходимость прибегать к судебным фальсификациям свидетельствует о слабости сталинского режима. С другой стороны, многие аккредитованные в Москве иностранные журналисты помогали Сталину обманывать общественное мнение Запада, заявляя, что в результате расправы с оппозицией и строптивыми генералами сталинское руководство стало более сильным и могущественным, чем когда бы то ни было.
  
  На процессе присутствовало немало иностранных наблюдателей, в том числе представителей зарубежных коммунистических партий, которые, возвратившись на родину, убеждали общественность своих стран в юридической безупречности процесса. Аналогичную функцию выполнял английский лейборист Притт, доверие к свидетельствам которого прибавляло то обстоятельство, что недавно он председательствовал на контрпроцессе по делу о поджоге рейхстага, организованном в Лондоне немецким коммунистом Мюнценбергом. "Первое, что произвело большое впечатление на меня как английского юриста,- писал Притт,- было свободное и непринужденное поведение заключённых. Все они хорошо выглядели... Судебный приговор и прокурор Советского Союза снискали себе добрую славу в крупных державах современного мира".
  
  На удочку организаторов процесса попался и посол США в СССР Дэвис, который в дни суда писал своей дочери: "Процесс показал все элементарные слабости и пороки человеческой природы - личное тщеславие самого худшего образца. Стали явными нити заговора, который чуть было не привёл к свержению существующего правительства" [243]. Дэвис не ограничился изложением впечатлений о процессе своим близким. Он направлял подробные отчёты государственному секретарю США Хэллу, а во время поездки в Англию поделился своими соображениями с Черчиллем, после чего последний заявил, что Дэвис "открыл ему совершенно новый взгляд на обстановку". О своих московских впечатлениях Дэвис написал книгу, по которой в США был снят фильм "Миссия в Москву", в значительной части посвящённый московским процессам.
  
  В отличие от Дэвиса и Притта, большинство людей на Западе, знавших положение в СССР и личности главных подсудимых, испытали сильный шок. Швейцарский писатель Петер Вайс, автор пьесы "Изгнание Троцкого", в книге "Эстетика сопротивления" вспоминал, что многие бойцы Интернациональных бригад в Испании воспринимали московские процессы как фантасмагорию и мучительно размышляли над причинами признаний обвиняемых. Не веря в эти признания, они пытались отыскать в них потайной смысл. "Если Бухарин признает, что выступал с критическими клеветническими речами против партийного руководства,- говорили некоторые из них,- то он хочет привлечь внимание к альтернативе, которую он представляет, тем самым, он противопоставляет большевизм нынешней партийной структуре" [244].
  
  Ромен Роллан, направлявший безрезультатные письма Сталину об освобождении арестованных, в дни процесса писал французскому писателю-коммунисту Ж. Р. Блоку: "Московский процесс для меня - терзание... Резонанс этого события во всём мире, и особенно во Франции и в Америке, будет катастрофическим. Не думают ли лучшие друзья СССР, что надо было бы самым быстрым способом отправить советским властям письмо (закрытое, не предназначенное для печати), заклинающее их подумать о том, какие плачевные последствия для Народного фронта, для сотрудничества коммунистической и социалистической партий, для совместной защиты Испании будет иметь решение, приговаривающее осуждённых к смертной казни? Именно в данный момент, когда ФКП делает всё возможное, чтобы установить объединённый фронт трудящихся разных идейных тенденций, все усилия рискуют быть перечёркнутыми вследствие того морального отзвука, который получит такой приговор. А ведь, наверное, возможно (и было бы нужно) заменить его ссылкой, которая обезвредит осуждённых без того, чтобы возбуждать общественное мнение,- оно и так глубоко смущено" [245].
  
  Процесс вызвал волну протестов во всём мире. С опровержениями выступили все находившиеся за рубежом лица, упомянутые на процессе в качестве "сообщников" подсудимых: меньшевики Дан и Николаевский, эсер Вишняк, левые политические деятели Франции Росмер, Паз, Раппопорт, Суварин, французский промышленник Николь и др.
  
  Особенно много заявлений было сделано в защиту Раковского, которого хорошо знали и высоко ценили социалисты и дипломаты разных стран. Признания Раковского были дезавуированы названными им на процессе лицами. Французский журналист Бюрэ заявил, что во время его пребывания в Москве ему не дали встретиться с Раковским, несмотря на предварительное обещание властей об организации такой встречи. Известная английская филантропка Пейджет сообщила, что в 1934 году встречалась с Раковским в СССР и Японии, но их разговоры касались только вопросов, связанных с деятельностью Международного Красного Креста [246].
  
  Ещё накануне суда руководители II Интернационала и Международной федерации социалистических профсоюзов направили в Москву телеграмму, в которой говорилось: "Мы снова считаем своим долгом обратить внимание советского правительства на тот вред, который наносят делу рабочих всего мира эти процессы и казни. Мы не хотим высказывать сейчас своего мнения об основательности или неосновательности обвинений, какими бы фантастическими они ни казались. Но мы не можем смотреть без тревоги на поведение официальной советской печати, осуждающей всех подсудимых без различия ещё до того, как представлены какие бы то ни было доказательства их вины. Такое поведение представляется нам совершенно противоречащим элементарным принципам правосудия и способным создать атмосферу, вредную для беспристрастного ведения процесса" [247].
  
  В отклике на процесс секретарь Социалистического Интернационала Ф. Адлер обращал внимание на вопиющее противоречие, которое вытекало из действий московских фальсификаторов: "С одной стороны, подсудимых обвиняют на московских процессах в самых отвратительных преступлениях, изображают их прямо-таки какими-то выродками человечества; а с другой стороны, тех же подсудимых выставляют перед всем миром как неких столпов и свидетелей истины не только тогда, когда они обвиняют самих себя, но и тогда, когда они выполняют обязанности клеветников по назначению против других". Адлер приходил к выводу о том, что "никогда ещё нашему идеалу не грозила такая великая опасность, как сейчас, когда фашистские преступники переходят в наступление и, к сожалению, имеют возможность так широко использовать в своих целях те гнусности, которые совершает утвердившаяся в Москве диктатура одержимых" [248].
  
  Лидер бельгийских социалистов Вандервельде подчёркивал, что "рабочие массы в Западной Европе не могут не прийти в волнение, когда они видят, что большинство ветеранов Октябрьской революции посылаются на эшафот" [249].
  
  Болью и отчаянием была проникнута передовая статья органа французской социалистической партии "Попюлэр", написанная Леоном Блюмом. В ней обращалось внимание на то, что московский процесс наносит удар Народному фронту, даёт пищу кампании французской реакции, направленной против франко-советского пакта, и создает в Англии и США течение общественного мнения, враждебное сближению этих стран с СССР. "Люди, имена которых ещё несколько месяцев тому назад фигурировали среди самых крупных в советской истории,- писал Блюм,- сознались в совершении деяний, с реальностью которых не мирится наш разум и совершение которых, как и в предыдущих процессах, было попросту материально невозможно, более того, лживость которых - я имею право добавить это,- морально доказана для нас... Таковы чувства, которые я не могу подавить в себе. Я хорошо знаю, что завтра их будут эксплуатировать общие враги и Советов, и социализма. Но это не моя вина. Зачем же заставляют нас делать выбор между словом, которое становится опасностью, и молчанием, которое было бы позором?" [250]
  
  "Попюлэр" указывал, что московский процесс поставил мировой пролетариат перед трагической альтернативой: "Если обвиняемые действительно повинны в приписываемых им преступлениях, то что же думать о строе, который систематически порождает такого рода разложение руководящих кругов государства рабочей партии? Очевидно, этот строй страдает каким-то органическим внутренним пороком и гниет на корню... Или же - обвиняемые возводят на себя небылицы, они невиновны, они честные революционеры. Что же тогда думать о правительстве, которое инсценирует фальшивые процессы, которое сажает на скамью подсудимых ни в чём не повинных людей, которое истребляет во имя диктатуры одного лица всех лучших людей революции?" [251]
  
  Обобщая отклики мировой общественности, Троцкий писал: "Если во время процесса Радека - Пятакова значительная часть мировой печати колебалась и недоумевала, то во время последнего процесса единодушный вывод общественного мнения гласил: наиболее грандиозный и наиболее наглый подлог в политической истории мира!" [252]
  
  Аналогичные выводы были сделаны левым крылом русской эмиграции. В статье "Международное значение московского процесса" один из лидеров партии меньшевиков Р. Абрамович писал: "С небывалым ещё единодушием вся решительно левая, социалистическая и либеральная, печать всего мира, за исключением казённых коммунистических органов, осудила последний процесс, как сплетение лжи и клеветы, как исторический подлог, как преступление против всех законов пролетарской морали, как осквернение социалистической чести, но прежде всего - как сокрушительный удар по всему мировому социализму. Все без исключения политические группировки, кроме официальных секций Коминтерна, все социалистические и общественные организации, даже те, которые до сих пор явно склонялись на сторону большевизма... ныне единым фронтом выступили против совершаемого Сталиным преступления" [253].
  
  Отмечая, что на московских процессах была представлена картина адских злодеяний, якобы осуществлённых подсудимыми по указке международного капитализма и фашизма, Абрамович писал, что "имеется бесконечно более действительный, бесконечно более рафинированный и прежде всего неизмеримо более эффективный способ нанести русской революции и всей стране поистине непоправимый удар". Этот способ заключается в объявлении советской юстицией перед лицом всего мира, что большевистской партией руководили люди без принципов и убеждений и что "сама Октябрьская революция, это лучезарное солнце мировой революции, была сделана руками германских, японских или английских шпионов (Раковский, Бухарин, Троцкий и др.)". Такая публичная дискредитация русской революции, по словам Абрамовича, больше ослабляла Советский Союз на международной арене и наносила больший вред престижу СССР и делу мирового социализма, чем это могли бы сделать все действительные или вымышленные диверсанты и шпионы [254].
  
  Другой меньшевистский лидер Ф. Дан называл новую судебную трагикомедию бесконечно более омерзительной, чем все предыдущие, поскольку она "слишком уж явственно носит характер простой "охоты за черепами" - за старобольшевистскими черепами, за черепами всех, кто так или иначе служил революции, которую Сталин теперь хоронит... Сталин уже не довольствуется изображением своих большевистских противников как людей, дошедших до последних пределов падения в борьбе с ним, гениальным и мудрым "вождем народов". Нет, выволакиваются старые, давно в самой советской прессе рассказанные перипетии внутрибольшевистской борьбы 1917-18 и позднейших годов, перетряхиваются эпизоды дореволюционного и военного времени, чтобы "доказать", что все сплошь вожди старого большевизма, уже расстрелянные и ещё недострелянные, испокон веку были, если не шпиками царской охранки, то по крайней мере платными агентами контрразведок всего мира" [255].
  
  К аналогичными выводам приходил один из наиболее честных представителей центристского крыла эмиграции Г. Федотов, который писал, что "во время процесса 21-го мысль просто отказывалась понимать это политическое сумасшествие, когда государство публично, перед всем светом, само себя секло на радость врагам". Причину такого эффекта процесса Федотов видел в головотяпстве, представлявшем, по его словам, характерную черту Сталина. "В преследовании прямой, ближайшей цели он забывает обо всём на свете. Чтобы погубить Ягоду, он не останавливается перед тем, чтобы разоблачить перед всем светом преступные тайны ГПУ... К своим историческим эпитетам вождь народов прибавил имя отравителя. И здесь Сталин взваливает на сотрудников своих свои собственные грехи" [256].
  
  Федотов подчёркивал, что "на этот раз Сталин посадил на скамью подсудимых сливки партии - правда, смешав их с чекистами и провокаторами... Бухарин, принципиальный и чистый, любимец партии, хранитель этических заветов. Раковский - вся жизнь которого задолго до России и до 1917 года прошла в революционной борьбе, которого сам Короленко удостаивал своей дружбы. Рыков, самый русский и "почвенный" из старой гвардии, заступник служилой интеллигенции, которому она в последние годы платила общим сочувствием" [257]. Эти непредвзятые оценки эмигрантского публициста намного ближе к исторической истине, чем оценки нынешних российских "демократов" и "национал-патриотов", мажущих всех вождей большевизма одной чёрной краской.
  
  Наиболее проницательные деятели русской эмиграции уловили одно из наиболее драматических последствий московских процессов - компрометацию большевистской партии. На предыдущих процессах начало заговорщической деятельности оппозиционеров датировалось 1932 годом, когда озлобленные своим поражением троцкисты и правые в стремлении вернуться к власти якобы вступили на путь государственной измены. Теперь же нити их "предательства" были протянуты в 1926, 1921 и даже в 1918 годы, а круг самих "предателей" неизмеримо расширился. Согласно материалам процесса, во главе ВКП(б), правительства, Коминтерна, Красной Армии, ГПУ на протяжении многих лет стояли заведомые негодяи, замаскированные сторонники капитализма и фашизма, продажные наймиты буржуазных разведок, провокаторы царской охранки и т. д. Поскольку лицо политической партии определяется её лидерами и идеологами, то большевистская партия представала некой клоакой, в которой с момента её основания барахтались люди, способные на самые низменные преступления. Московские процессы косвенно набрасывали тень и на Ленина, поскольку, согласно их "открытиям", почти все его ближайшие соратники оказались низменными уголовными преступниками.
  
  Понижение авторитета большевизма и уничтожение его признанных руководителей вызвало глубокое удовлетворение в наиболее реакционных политических кругах. В дни процесса итальянский фашистский официоз - газета "Popolo d"Italia" писала: "Не стал ли Сталин тайным фашистом в связи с катастрофой ленинской системы?" [258] А сам Муссолини с удовлетворением заявлял, что "никто до сих пор не наносил идее коммунизма (пролетарской революции) таких ударов и не истреблял коммунистов с таким ожесточением, как Сталин" [259].
  
  Отдавая себе отчёт в ослаблении экономической, политической и военной мощи СССР, вызванном великой чисткой, гитлеровская клика не только инспирировала заявления германской печати об обоснованности массовых репрессий в СССР, но и через свои секретные службы подбрасывала Сталину подложные документы, призванные убедить его в измене старых большевиков и генералов.
  
  Обобщая широкий спектр суждений мировой печати о событиях, происходящих в СССР, Троцкий писал: "Может ли быть что-либо более постыдное, чем то безразличие, какое бюрократия проявляет по отношению к международному престижу страны? ...Из организованных им процессов московское правительство выходит вконец обесчещенным. Враги, как и возможные союзники, оценивают его силу и авторитет несравненно ниже, чем до последней чистки" [260].
  
  XVIII
  
  Троцкий о московских процессах
  
  За время третьего московского процесса Троцкий написал около двух десятков статей и заметок для мировой печати. Описывая своё психологическое состояние во время получения очередных сообщений из Москвы, он замечал: "Почти полтора года я живу почти непрерывно в атмосфере московских процессов. И тем не менее каждая новая телеграмма... кажется мне бредом. Я должен сделать над собой почти физическое усилие, чтобы оторвать собственную мысль от кошмарных комбинаций ГПУ и направить её на вопрос: как и почему всё это возможно?" [261]
  
  Первые отклики Троцкого на процесс носили характер страстных эмоциональных инвектив. Едва ли можно встретить в какой-либо другой его статье более гневные и яростные слова о "системе тоталитарного самодурства и разврата", чем те, которые содержатся в статье "Каин Джугашвили идёт до конца". "Из-за спины "великого" Сталина,- говорилось здесь,- глядит на человечество тифлисский мещанин Джугашвили, ограниченный и невежественный пройдоха. Механика мировой реакции вооружила его неограниченной властью... Подсудимые, из которых большинство выше обвинителей несколькими головами, приписывают себе планы и идеи, порождённые гением современного Кречинского и разработанные кликой гангстеров. Гонимые логикой капитуляций и падений, физически и морально раздавленные, терроризированные страхом за близких, гипнотизируемые политическим тупиком, в который их загнала реакция, Бухарин, Рыков, Раковский, Крестинский и другие играют страшные и жалкие роли по безграмотным шпаргалкам Ежова. А за стеной Каин Джугашвили потирает руки и зловеще хихикает: какой трюк он придумал для обмана солнечной системы!" [262]
  
  Разумеется, Троцкий не мог ограничиться только эмоциональными обличениями, несмотря на их точность и выверенность силой разума. В своих откликах на процесс он выдвигал детальную аргументацию, способную убедить каждого честного человека в его лживости и сфабрикованности. Разыгрывался новый акт острейшего политического противоборства, на одном полюсе которого находился единовластный правитель огромного государства, обладающий колоссальными материальными ресурсами и гигантским аппаратом клеветы, а на другом - одинокий изгнанник, лишённый средств, отделённый тысячами километров от своих друзей и единомышленников и ограждённый непроницаемым кордоном от своей страны.
  
  На каждое новое разоблачительное слово Троцкого Сталин отвечал новыми политическими убийствами и фальсификациями, послушно разносимыми услужливой коминтерновской прессой по всему миру. Взятый во враждебное кольцо Троцкий имел возможность использовать лишь единственное средство, которое оставалось в его распоряжении,- оружие логики и истины, обращённой к здравому смыслу и нравственному чувству мыслящих и честных людей на всём земном шаре.
  
  Третий московский процесс представлял лабораторию гигантской лжи, превзошедшей своим цинизмом и беззастенчивостью все предыдущие судебные инсценировки. Он подтвердил предвидение Троцкого, высказанное во время процесса Радека - Пятакова: "Сталин похож на человека, который пытается утолить жажду солёной водой. Он вынужден будет инсценировать дальнейшие судебные подлоги" [263]. Следующий подлог представил советское государство "централизованным аппаратом государственной измены" [264], а всех членов ленинского Политбюро, за исключением Сталина, заговорщиками и предателями - даже в те времена, когда власть была сконцентрирована в их руках. Согласно картине, представленной на процессе, крупнейшие советские дипломаты (Раковский, Крестинский, Карахан, Юренев, Богомолов) состояли на службе у иностранных разведок. Подавляющее большинство народных комиссаров СССР и все главы правительств трёх десятков союзных и автономных республик, выдвинутые движением освобождённых национальностей, стремились расчленить Советский Союз и поставить его народы под ярмо фашизма. Во главе промышленности, транспорта, сельского хозяйства и финансов стояли почти сплошь вредители. Люди, отдавшие революционному движению 30, 40, даже 50 лет жизни (как Раковский), вели подрывную работу ради реставрации капитализма. Взятые суммарно, все эти обвинения, порочащие честь большевизма, превосходили даже клевету белой эмиграции, обвинявшей Ленина, Троцкого и других большевистских вождей в том, что они совершили Октябрьскую революцию по заданию германского генерального штаба.
  
  Суммируя бесчисленные несуразности московских процессов, Троцкий писал: "Как часто бывает в жизни, "здравый смысл" отцеживает комаров, но проглатывает верблюдов. Конечно, нелегко поверить тому, что сотни людей сами клевещут на себя. Но разве легче поверить тому, что те же сотни людей совершают ужасающие преступления, которые противоречат их интересам, их психологии, всему делу их жизни?.. Что более вероятно, спросим мы далее: то ли, что лишённый власти и средств политический изгнанник, отделённый от СССР химической завесой клеветы, одним движением мизинца побуждал в течение ряда лет министров, генералов и дипломатов изменять государству и себе самим во имя неосуществимых и абсурдных целей; или же то, что Сталин, располагая неограниченной властью и... всеми средствами устрашения и развращения, заставлял подсудимых давать показания, которые отвечают его, Сталина, целям?.. Чтоб окончательно победить близорукие сомнения "здравого смысла", можно поставить ещё один вопрос, последний: что более вероятно - то ли, что средневековые ведьмы действительно находились в связи с адскими силами и выпускали на свои деревни холеру, чуму и падёж скота после ночных консультаций с дьяволом ("врагом народа"), или же то, что несчастные женщины просто клеветали на себя под калёным железом инквизиции?" [265]
  
  Возврат к средневековому варварству оказался возможным "только в отравленной насквозь атмосфере, скопившейся под свинцовой крышкой тоталитарного режима" [266]. Но даже всевластие Сталина, вынудившего десятки своих беззащитных жертв исповедоваться в несовершённых ими преступлениях, не могло заставить мыслящих людей поверить в серию судебных фантасмагорий. "Несмотря на исключительную силу коварства, вооружённого всеми ресурсами государственной власти и новейшей техники, московские процессы, взятые в целом, поражают, как грандиозный абсурд, как бред ограниченного человека... Не будет преувеличением сказать, что в основных своих обвинениях процессы проникнуты духом тоталитарного идиотизма" [267].
  
  Единственное утешение, которое можно испытывать перед лицом последнего, страшного и вместе с тем шутовского процесса, подчёркивал Троцкий, состоит в радикальном повороте мирового общественного мнения, по достоинству оценившего грубость его замысла и исполнения. Это, однако, не могло уменьшить ущерб, нанесённый процессами и великой чисткой в целом Советскому Союзу. С болью за свою страну и её героический народ, оказавшийся в безраздельной власти диктатора, не признающего даже подобия личной и политической морали, Троцкий подчёркивал: как бы ни относиться к подсудимым, как бы ни оценивать их поведение в когтях ГПУ, они делом всей своей жизни доказали свою бескорыстную преданность русскому народу и его освободительной борьбе. "Расстреливая их и тысячи менее известных, но не менее преданных делу трудящихся, Сталин продолжает ослаблять моральную силу сопротивления страны в целом" [268].
  
  Троцкий указывал, что на протяжении многих лет истребление свидетелей собственных преступлений составляло неотъемлемую черту государственной деятельности Сталина. Московскими процессами он пытался "заткнуть все дыры и щели, создать герметическую или, говоря более новым термином, тоталитарную обстановку для самого гигантского подлога мировой истории" [269]. Той же цели - скрыть преступления и провалы в области международной политики служила замена всего дипломатического корпуса и всей зарубежной агентуры. Однако из этой среды выдвинулось несколько фигур "невозвращенцев" (см. гл. XXXIX-XL), выступивших перед мировым общественным мнением с показаниями, обнаружившими всю гниль конструкции сталинских подлогов.
  
  Подготавливая массовую чистку, Сталин выдвинул идею новой, "самой демократической в мире конституции". Его замысел состоял в том, чтобы представить мировому общественному мнению картину страны, которая после суровых лет борьбы и лишений вступила, наконец, на путь подъёма народного благосостояния и расцвета демократии. На этом оптимистическом фоне особенно зловещими должны были предстать дьявольские фигуры троцкистов, которые разрушают хозяйство, организуют голод, отравляют рабочих и готовятся отдать счастливую страну на растерзание фашистским насильникам. "Опираясь на тоталитарный аппарат и неограниченные материальные средства, Сталин замыслил единственный в своём роде план: изнасиловать совесть мира и с одобрения всего человечества навсегда расправиться со всякой оппозицией против кремлёвской клики". На первых порах ему оказывали в этом поддержку либеральные "друзья СССР", соревновавшиеся в славословиях по поводу наступления в СССР эры демократии. Если бы сейчас издать сборник их статей по поводу демократического поворота в политике Кремля, подчёркивал Троцкий, то "многим из авторов не осталось бы ничего иного, как сгореть со стыда".
  
  Напоминая, что многие западные журналисты и литераторы объясняли все его предостережения об инквизиторских замыслах Сталина "личной ненавистью", Троцкий писал: "Личная ненависть в вопросах и отношениях исторического масштаба вообще ничтожное и презренное чувство. Кроме того, ненависть слепа. А в политике, как и в личной жизни нет ничего страшнее слепоты. Чем труднее обстановка, тем обязательнее следовать совету старика Спинозы: "Не плакать, не смеяться, а понимать"" [270].
  
  Троцкий усматривал трагический символизм в том факте, что московский процесс совпал во времени со вступлением Гитлера в Австрию. Совпадение это он не считал случайностью. Гитлер всё менее опасался отпора своим экспансионистским притязаниям со стороны Москвы, потому что он был "отлично осведомлён о той деморализации, которую правящая клика Кремля в борьбе за самосохранение внесла в армию и население страны" [271]. Фашизм одерживал победу за победой, создавал всё более грозную военную опасность для Советского Союза в то время, как Сталин варварскими чистками ослаблял страну.
  
  Троцкий указывал, что никакие статистические выкладки не могут дать исчерпывающего представления о процессах хозяйства, политики и культуры, которые являются в конечном счёте отношениями между людьми и социальными группами. "Московские судебные трагедии обнаружили, что эти отношения из рук вон плохи, вернее сказать, невыносимы". Сталинский режим коренным образом преобразовал социальные отношения, порождённые Октябрьской революцией. "Никакой класс и никогда в истории не сосредотачивал в своих руках в столь короткий срок такого богатства и могущества, какие сосредоточила бюрократия за годы двух пятилеток. Но этим она поставила себя в возрастающее противоречие с народом, который прошёл через три революции и опрокинул царскую монархию, дворянство и буржуазию. Советская бюрократия сосредоточивает в себе ныне, в известном смысле, черты всех этих низвергнутых классов, не имея ни их социальных корней, ни их традиций. Она может отстаивать свои чудовищные привилегии только организованным террором, как она может обосновывать свой террор только ложными обвинениями и подлогами" [272].
  
  Эти слова подводят к объяснению основного исторического парадокса великой чистки и одного из главных вопросов, встающих перед её исследователями: почему бюрократия, поднявшая Сталина к власти и ставшая социальной опорой его самодержавия, продемонстрировала свою слабость перед лицом истребительного похода, который открыл против неё Сталин? Не имея опоры в отношениях собственности; будучи отчуждённой от народа, не ощущая поддержки трудящихся масс, бюрократия оказалась неспособной - хотя бы из чувства самосохранения - противодействовать Сталину, а шла за ним в деле своего истребления.
  
  "В течение двух десятилетий,- подчёркивал Троцкий,- во всех сферах государственной жизни происходил отбор наиболее выдающихся, наиболее подходящих, наиболее умелых и талантливых людей для наиболее ответственных постов" [273]. По мере перерождения пролетарской диктатуры в личную диктатуру Сталина всё более обострялось противоречие между персональными качествами этих людей и функциональной ролью того социального слоя, который они составляли. Несмотря на то, что процессы перерождения охватили значительную часть партийного, государственного, военного, хозяйственного аппарата, к началу великой чистки этот аппарат состоял в большинстве своём из даровитых людей, способных к самостоятельному мышлению и творческим действиям - по крайней мере в рамках своих профессиональных обязанностей. Но именно такие люди и должны были быть сметены в условиях абсолютистского режима.
  
  В ходе великой чистки бюрократия как социальный слой всё более утрачивала способных и честных людей и пополнялась за счёт ограниченных и морально ущербных карьеристов, всё в большей степени становилась виновником ослабления, деморализации и унижения страны во всех сферах общественной и политической жизни. Нагляднее всего этот процесс выразился в области хозяйства. "Бросаемые направо и налево обвинения в саботаже,- писал Троцкий,- привели в расстройство весь административный аппарат. Всякое объективное затруднение истолковывается как личное упущение. Всякое упущение приравнивается, когда нужно, к саботажу. В каждой области и в каждом районе расстрелян свой Пятаков. Инженеры плановых органов, директора трестов и заводов, мастера - все смертельно напуганы. Никто ни за что не хочет нести ответственности. Каждый боится проявить инициативу. В то же время под расстрел можно попасть и за недостаток инициативы. Перенапряжение деспотизма ведёт к анархии. Режим демократии нужен советскому хозяйству не меньше, чем доброкачественное сырьё или смазочные материалы. Сталинская система управления - не что иное, как универсальный саботаж хозяйства" [274].
  
  Эта система в сочетании с приходом к руководству на всех уровнях неподготовленных, некомпетентных и неумелых людей привела к резкому падению темпов экономического роста. Рост промышленного производства, составивший в 1936 году 28,8 %, снизился до 11,1 % в 1937 году и 11,8 % в 1938 году. В 1939-1940 годах индустрия вообще топталась на одном уровне - производство стали, чугуна, проката, бумаги, добыча нефти практически не увеличивались, а производство автомобилей, тракторов и других видов сельхозмашин даже упало по сравнению с 1936 годом.
  
  Значительно труднее выразить в количественных показателях ущерб, нанесённый великой чисткой развитию культуры. Последствия этого ущерба носили ещё более болезненный и главное, более долговременный характер. "Последние процессы и вся вообще бесчестная по целям и методам чистка,- писал Троцкий,- окончательно утвердили господство кляузы, подлости, доноса и трусости... Сколько-нибудь независимые и одарённые учёные, педагоги, писатели или художники запуганы, затравлены, арестованы, сосланы, если не расстреляны. По всей линии торжествует бездарный негодяй. Он предписывает науке маршрут и диктует искусству правила творчества. Удушливый запах гниения несётся от советской прессы" [275]. Такая духовная атмосфера вызвала резкое понижение культурного и нравственного уровня общества, которое в послесталинский период только отчасти компенсировалось успехами советской образовательной системы и известным расширением духовной свободы, либерализацией культурной жизни.
  
  Откликаясь на голоса западных либералов, перешедших с позиций безоговорочной поддержки Сталина на позиции столь же безоговорочного отвержения большевизма, Троцкий писал: "Пусть не говорят нам: вот к чему привела Октябрьская революция! Это почти то же, что при виде разрушенного моста над Ниагарой воскликнуть: вот к чему приводят водопады!.. Октябрьская революция привела не только к судебным подлогам. Она дала могущественный толчок экономике и культуре великой семьи народов". Но в силу сложного комплекса внешних и внутренних, объективных и субъективных причин в советском обществе возникли новые социальные антагонизмы, а на их базе выросла бюрократическая диктатура, без идей, без чести и совести, которая в борьбе с новым обществом дошла до беспримерных преступлений. Этот политический режим, приходящий во всё большее противоречие с социальным фундаментом советского общества, заложенным Октябрьской революцией, способен унести "на дно исторической пропасти все те социальные завоевания, которые ряд поколений русского народа оплатил ценою неисчислимых жертв" [276].
  
  В том, что этот, наиболее пессимистический вариант прогноза Троцкого в конечном счёте стал реальностью, немалую роль сыграло поведение постсталинской бюрократии, в том числе её отношение к московским процессам.
  
  XIX
  
  Историческая судьба московских процессов
  
  Развёртывание (и свёртывание) правды о московских процессах шло в СССР сложными и извилистыми путями.
  
  В докладе Хрущёва на XX съезде КПСС содержались такие характеристики "троцкистов", которые прямо подводили к мысли о сфабрикованности выдвигавшихся против них обвинений. "Сейчас, когда прошёл достаточный исторический срок,- утверждал Хрущёв,- мы можем говорить о борьбе с троцкистами вполне спокойно и довольно объективно разобраться в этом деле. Ведь вокруг Троцкого были люди, которые отнюдь не являлись выходцами из среды буржуазии (этот "оправдательный" пассаж представлял типичное проявление сталинистской вульгаризации классового подхода.- В. Р.). Часть из них была партийной интеллигенцией, а некоторая часть - из рабочих". Напомнив, что многие троцкисты принимали активное участие в борьбе за социалистическую революцию и укрепление её завоеваний, Хрущёв выражал уверенность в том, что, если бы Ленин оставался жив, он не допустил бы их физического уничтожения [277].
  
  Эти высказывания представляли несомненный шаг вперед в очищении истории внутрипартийной борьбы от сталинистских фальсификаций, хотя в них сохранялось противопоставление троцкизма ленинизму и индульгенция выдавалась лишь тем оппозиционерам, которые "порвали с троцкизмом". Это соответствовало всему духу доклада, в котором по-прежнему подчёркивались заслуги Сталина в политической борьбе с троцкизмом и другими "антипартийными течениями", чья линия, по словам Хрущёва, "по существу вела к реставрации капитализма, к капитуляции перед мировой буржуазией". "Ошибки" Сталина усматривались лишь в том, что он приступил к кровавым репрессиям против своих идейных противников после того, как они "были политически давно уже разгромлены" [278].
  
  Казалось бы, даже такая постановка вопроса должна была привести к немедленному пересмотру московских процессов. Ещё до XX съезда Президиум ЦК КПСС создал комиссию по их расследованию. Однако, как сообщил Хрущёв на июньском пленуме ЦК 1957 года, Молотов и другие ближайшие сталинские приспешники сделали "всё, чтобы не допустить серьёзного разбирательства этих дел" [279].
  
  После изгнания этих лиц из ЦК у Хрущёва оказались развязаны руки для такого серьёзного и обстоятельного разбирательства. По поручению ЦК КПСС правоохранительные и партийные органы провели новую тщательную проверку материалов московских процессов. В 1959-1963 годах 7 (из 17) подсудимых второго и 10 (из 21) подсудимых третьего процесса были реабилитированы. О невиновности некоторых из них широко сообщалось в печати, а нескольким была воздана дань уважения как выдающимся деятелям партии. Так, в Узбекистане многие улицы, предприятия, колхозы были названы именами Ф. Ходжаева и А. Икрамова. Кроме того, в 1957 году были полностью реабилитированы в юридическом и политическом отношении все участники "военной организации", согласно материалам процесса "право-троцкистского блока", входившие в этот блок.
  
  Уже в 1956 году члены Президиума ЦК отдавали себе ясный отчёт в том, что главные подсудимые московских процессов невиновны в приписанных им преступлениях. При встрече с дочерью Рыкова Микоян на её вопрос о реабилитации отца ответил: "Это вопрос политический. Это мы будем решать, а не прокуратура. Он, конечно, никого не предавал и не продавал... Если бы он тогда удержался бы, то и сейчас работал бы" [280].
  
  Ко времени XXII съезда (1961 год) все юридические данные о фальсификаторском характере московских процессов были получены. В преддверии съезда по Москве широко ходили слухи о предстоящей реабилитации всех жертв этих процессов. Однако этого дальнейшего логического шага на пути десталинизации Хрущёв так и не решился сделать. Сказалось здесь и давление китайского руководства, упрекавшего его в том, что разоблачения сталинских преступлений и без того нанесли ущерб "делу мирового социализма", и взрывчатые последствия официального пересмотра фальсификаторских процессов в "странах народной демократии", ставшего толчком для трагических событий 1956 года в Венгрии и Польше. Под влиянием этих факторов Хрущёв вёл себя подобно маятнику: то выступал с новыми обличениями по адресу Сталина, то неожиданно превозносил его заслуги, в том числе в борьбе с "врагами народа".
  
  По словам самого Хрущёва, от уже подготовленной акции по дезавуированию открытых процессов его отговорили руководители европейских компартий, прежде всего М. Торез и Г. Поллит. Они утверждали, что обнародование правды о процессах вызовет дальнейший отлив из их партий коммунистов, хорошо помнивших заверения своего руководства в справедливости сталинского правосудия (массовый выход из этих компартий произошёл под влиянием разоблачений сталинских преступлений на XX съезде КПСС). Результатом межпартийных переговоров стало решение вообще не поднимать на XXII съезде вопроса о процессах.
  
  Подыскивая в своих мемуарах аргументы для оправдания этого трусливого и постыдного решения, Хрущёв заявлял, что "мы взяли, как говорится, грех на душу в интересах нашей партии, нашей идеологии, нашего общего рабочего дела... Если бы мы опубликовали правдивые материалы об открытых процессах, то это уже оказалось бы, пожалуй, абстрактной истиной (? - В. Р.)... Ведь сделанного уже не воротить". По его словам, реабилитация "честных людей, преданных и очень ценных для СССР, но просто имевших какие-то другие взгляды", была отложена тогдашним руководством КПСС до того времени, когда "все жившие (в 30-е годы.- В. Р.) отойдут, как говорится, в мир иной" [281].
  
  Утверждение Хрущёва, что очищение имён бывших оппозиционеров от заведомо ложных обвинений оказалось бы выгодно "только нашим врагам, врагам социализма, врагам рабочего класса", маскировало нежелание правящей верхушки советской и зарубежных компартий "ворошить прошлое", продиктованное заботой не об интересах социализма, а о собственных интересах. Ведь юридическая реабилитация бывших оппозиционных лидеров привела бы к восстановлению их политических имён и побудила бы к анализу выдвигавшейся ими идейной альтернативы сталинизму. Запятнанные своими прошлыми позорными заявлениями о справедливости расправы над "врагами народа", Хрущёв и другие ведущие бюрократы периода "оттепели" были не готовы и не способны к переосмыслению внутрипартийной борьбы, которое непременно поставило бы под сомнение не только сохранявшуюся со сталинских времен концепцию истории партии, но и сталинистскую концепцию социалистического строительства, прочно отложившуюся в их сознании и определявшую их текущую политику.
  
  Особенно постыдно выглядит объяснение Хрущёвым нежелания даже подойти к вопросу об исторической судьбе и политической роли Троцкого. "Троцким и вопросом о его гибели мы не занимались,- заявлял он.- Мы не поднимали занавеса и даже не хотели этого. Мы вели с Троцким идеологическую борьбу, судили его, были и остались противниками его идеологии, его концепции. Он нанёс немалый вред революционному движению, а тем более и погиб не на территории СССР, погиб без суда и следствия" [282] (курсив мой.- В. Р.). Даже в мемуарах Хрущёву не хватило смелости упомянуть о потайной акции, совершённой во время его правления: приглашении убийцы Троцкого Меркадера после отбытия 20-летнего тюремного заключения в Москву, где ему была вручена присуждённая ещё в сталинские времена Золотая Звезда Героя Советского Союза.
  
  В первых главах мемуаров Хрущёву оказалось не под силу перешагнуть через сталинистские оценки внутрипартийной борьбы 20-х годов. Он по-прежнему утверждал, что эта борьба велась "партийными ленинскими методами", путём свободных демократических дискуссий и свободного голосования в партийных организациях. Однако, чем дальше продвигался Хрущёв в своих размышлениях о прошлом, тем больше он подвергал критической переоценке свои прежние взгляды и суждения, тем чаще подчёркивал политические заслуги лидеров антисталинских оппозиций. Говоря об уничтожении Сталиным почти всех партийных деятелей, которые "боролись в рядах партии над её сплочением", он добавлял: "Ленин в предсмертной записке упомянул, что в партии два самых выдающихся человека - Троцкий и Сталин. И тут же Ленин написал об отрицательных чертах Сталина" [283].
  
  Вопросы о характере московских процессов на протяжении 60-70-х годов широко обсуждались в западной коммунистической прессе. Однако даже в вышедшей после XXII съезда КПСС книге известного деятеля английской компартии Палма Датта утверждалось: враги коммунизма "заявляют, что все судебные процессы, проводившиеся советскими органами госбезопасности... были, дескать, инсценированы. Эти чудовищные извращения и преувеличения серьёзного факта - желания исправить содеянное - возможны в настоящий момент на Западе лишь в силу того, что длительный процесс юридического пересмотра и расследования событий данного периода ещё не завершён. Мы не можем ещё противопоставить этим измышлениям точные, полные данные... Историкам следует подождать, пока не будет завершена работа правосудия" [284].
  
  Однако "правосудие" времен застоя вообще отказалось от дальнейшего расследования московских процессов. Брежневское руководство проигнорировало даже призыв зарубежных коммунистических и социалистических партий, видных деятелей западной культуры к реабилитации одного лишь Бухарина, который рассматривался на Западе в качестве носителя гуманистической альтернативы сталинизму.
  
  Единственное заявление о невиновности Бухарина и Рыкова было сделано в 1962 году на совещании историков. Отвечая на записку из зала, докладчик Поспелов заявил как о само собой разумеющемся: "Достаточно внимательно изучить документы XXII съезда КПСС, чтобы сказать, что ни Бухарин, ни Рыков, конечно, шпионами и террористами не были" [285]. Между тем столь категорическая ссылка на XXII съезд была явно не к месту, ибо на нём о Бухарине и Рыкове вообще ничего не говорилось. Характерно и то, что с этим заявлением выступил человек, называвший в 1937 году "правых" во главе с Бухариным и Рыковым "оголтелой бандой врагов народа, готовых на все и всяческие преступления против нашей родины, бандой фашистских мерзавцев" [286].
  
  В изданиях нового учебника по истории КПСС, заменившего "Краткий курс", зона критики Сталина и сталинизма то сужалась, то расширялась. При этом сохранялось табу на какое-либо упоминание о московских процессах. Ещё более нелепым выглядело умолчание о главных подсудимых этих процессов во всех советских справочных и энциклопедических изданиях, выпущенных вплоть до конца 80-х годов. В них содержались статьи о Гитлере, Муссолини и других деятелях фашизма, но начисто отсутствовали биографические справки о Троцком, Зиновьеве, Бухарине и других лидерах антисталинских оппозиций. Единственным изданием, в котором их персоналии нашли место, было полное собрание сочинений Ленина. Но даже в 45 томе этого издания, вышедшем в 1964 году, в кульминационный момент критики сталинизма, содержание этих персоналий сводилось в основном к утверждениям об "антипартийной деятельности" этих лиц.
  
  На любое позитивное или даже нейтральное упоминание о деятелях антисталинских оппозиций в историко-партийной или художественной литературе был наложен безусловный запрет. Эта тенденция усилилась в 70-е годы, когда был выпущен целый ряд пухлых наукообразных трудов, посвящённых "борьбе партии с троцкизмом". В них воспроизводилась традиционная сталинистская концепция внутрипартийной борьбы, очищенная лишь от упоминаний о московских процессах и шпионско-диверсионной деятельности оппозиционеров.
  
  Первые годы "перестройки" не прибавили чего-либо существенно нового к оценке нашего исторического прошлого. В докладе Горбачёва, посвящённом 70-летию Октябрьской революции, воспроизводилась традиционная сталинистская концепция победоносной борьбы партии за строительство социализма. К "новациям" доклада относились лишь несколько критических фраз о Сталине и первое благоприятное упоминание о Бухарине, для которого был избран, однако, специфический контекст: наряду со Сталиным и некоторыми другими деятелями партии Бухарин положительно оценивался за его вклад в борьбу с троцкизмом.
  
  Лишь когда обнаружились первые провалы щедро разрекламированной "перестройки", горбачёвское руководство решило занести в её актив "гласность", обращённую в прошлое. Была создана комиссия по дополнительному изучению материалов, связанных со сталинскими репрессиями, которая осуществила, наконец, пересмотр московских процессов. Были реабилитированы в юридическом и политическом отношении все их подсудимые (за исключением Ягоды), а затем - и другие активные оппозиционеры, осуждённые закрытыми судами или решениями Особого совещания.
  
  С 1988 года началась публикация трудов наиболее видных оппозиционеров (прежде всего Бухарина), а также работ, освещающих "белые пятна" истории, в том числе факты сопротивления коммунистических оппозиций сталинизму.
  
  В середине 1989 года в советской печати появились первые фрагменты из работ Троцкого, вслед за чем были опубликованы некоторые его статьи и книги. Однако воздействие этих публикаций на советскую общественность было перекрыто валом антикоммунистической пропаганды, отождествляющей сталинизм с большевизмом. Эта тенденция проявилась и в первых вышедших в СССР работах о Троцком, принадлежавших партаппаратчику Васецкому, сделавшему в годы "застоя" партийную и научную карьеру на критике "троцкизма", и генералу Волкогонову, приобретшему в тот же период известность своими работами по "разоблачению идеологических диверсий империализма" [287]. В годы "перестройки" и "реформ" Васецкий превратился в идеолога "национально-патриотических сил", а Волкогонов - в идеолога "демократов". Оба этих течения сомкнулись в осуждении "утопичности" и "преступности" теории и практики большевизма.
  
  Таким образом, лишь частично осуществились прогнозы Троцкого, писавшего в 1937-1938 годах: "Революция раскроет все тайные шкафы... и покроет вечным проклятьем имена палачей. Сталин сойдет со сцены, отягчённый всеми совершёнными им преступлениями,- не только как могильщик революции, но и как самая зловещая фигура человеческой истории" [288]; "памятники, которые он построил себе, будут разрушены или сданы в музей тоталитарного гангстерства. Зато победоносный рабочий класс пересмотрит все процессы, публичные и тайные, и поставит на площадях освобождённого Советского Союза памятники несчастным жертвам сталинской системы подлости и бесчестья" [289].
  
  Памятники Сталину действительно были разрушены, а все процессы - пересмотрены, но не революционным народом, а постсталинской бюрократией.
  
  Однако все прогнозы Троцкого носили многовариантный характер. В его работах мы находим и предвидение иного характера, которое оказалось более адекватным действительности: "Если бюрократии удастся, переделав формы собственности, выделить из себя новый имущий класс, этот последний найдет себе других вождей, не связанных революционным прошлым и - более грамотных. Сталин вряд ли услышит при этом слово благодарности за совершённую работу. Открытая контрреволюция расправится с ним, вернее всего, по обвинению... в троцкизме. Сталин станет в этом смысле жертвой амальгамы им же установленного образца" [290].
  
  Примерно такой оказалась посмертная судьба Сталина в конце 80-х годов, когда правящая бюрократия, давно утратившая какую-либо преемственную идейную связь с большевизмом, действительно перешла к переделке форм собственности и выделению из себя нового имущего класса. Этот процесс происходил сложными и извилистыми путями, на первых порах - под маскировочные призывы к "восстановлению ленинского облика социализма". Новая, "перестроечная" волна разоблачений сталинизма завершилась построением описанной Троцким амальгамы. Целая орава "демократических" публицистов и квазиучёных восстановила не только обвинение Сталина в троцкизме (выдвинутое в конце 20-х годов "правыми"), но и взяла на вооружение - хотя и с обратным, негативным знаком - тезис о Сталине как "верном продолжателе дела Ленина". Эти исторические подлоги явились необходимым условием идеологического обеспечения капиталистической реставрации в СССР.
  
  Победа антикоммунистических сил была облегчена многолетней дискредитацией большевизма, которая берёт начало от московских процессов. На них фактически был вынесен приговор большевистской партии, которая изображалась некой клоакой, битком набитой изменниками, убийцами и провокаторами. Конечно, сталинская бюрократия, имевшая в виду под партией самоё себя, продолжала неустанно возносить хвалу партии, по-прежнему именовавшейся большевистской. Идеологический вакуум утраченного доверия к большевизму она заполнила идентификацией партии с всемогущим и непогрешимым вождем.
  
  Культ Сталина, на котором воспитывались десятилетиями советские люди и зарубежные коммунисты, был разрушен на XX съезде партии. В докладе Хрущёва Сталин предстал в своём истинном обличии государственного преступника (хотя слова "преступник" и "преступления" в докладе не упоминались, но факты, сообщённые Хрущёвым, буквально вопияли о себе и неумолимо наталкивали на такой вывод).
  
  Для миллионов людей в СССР и за его пределами доклад Хрущёва явился ошеломляющим ударом. Теперь и Сталин, и уничтоженные им большевистские вожди (оценки которых не подверглись пересмотру) признавались, хотя и по разным мотивам, преступниками. Возникла ещё более сложная проблема, от которой лидеры КПСС попросту отмахнулись. Тем временем шло накопление новых ошибок в экономике и социальной жизни, обусловленных сохранением сложившихся при Сталине политических структур и авторитарных методов правления. Каждый последующий лидер, ничего не меняя в механизме власти, списывал очевидные провалы в управлении страной на своего предшественника. Всё это ещё более обнажало фарисейство трафаретной официальной пропаганды и ещё более разрушало престиж партии, именем которой низвергались ещё недавно прославляемые её "вожди".
  
  Вместе с тем социалистическое сознание народа отделяло переродившуюся партию от идей Ленина и Октябрьской революции, приверженность которым продолжала жить в душах миллионов советских людей. На этих настроениях в первые годы "перестройки" попытался сыграть Горбачёв, получивший кредит народного доверия за призывы возродить ленинские, большевистские традиции. Однако неудачи обещанных им "судьбоносных преобразований" побудили его - с подачи Яковлева и других антикоммунистически настроенных советников - направить раздражение людей новым обманом на революционное прошлое страны. С 1988 года - ещё до того, как оказалось возможным публично критиковать Горбачёва,- на Ленина и большевиков в советской печати обрушились потоки клеветы. Таким образом, был разрушен последний идейный пласт, десятилетиями живший в сознании народа.
  
  Все эти идеологические факторы явились важным слагаемым разрушительного процесса, приведшего к распаду СССР и реставрации капитализма в его бывших республиках. В условиях нарастающей национальной катастрофы те, кто продолжали называть себя коммунистами, оказались способны лишь на то, чтобы заполнить новый идеологический вакуум реабилитацией сталинизма. Одним из идеологов этого движения стал Р. Косолапов, выдвинувший тезис о "двоякой, и очистительно-профилактической, и вредительски-разрушительной роли" массового террора 30-х годов [291]. В чём именно Косолапов усматривает "очистительную профилактику", становится ясным из его тирады, следующей непосредственно за приводимыми им сталинскими цитатами о вредительстве: "Разве атомный взрыв в Чернобыле не был исходным пунктом в цепной реакции разрушения социализма?" [292] Из этого прозрачного намека на вражеский умысел, якобы вызвавший чернобыльскую катастрофу, следует, что Сталин, выжигая "вредительство", оградил советское общество 30-х и последующих годов от подобных трагедий.
  
  Что же касается "вредительско-разрушительной" роли террора, то Косолапов возлагает вину за неё на "новые, порождённые уже советской действительностью формы классовой борьбы". К этим формам он относит "проникновение в правоохранительные органы чужеродных элементов, которые как раз к тому и стремились, чтобы дискредитировать и обескровить советскую власть, зачастую разя доверенным ею мечом и тех, кто был ей предан" [293]. Из этих рассуждений следует, что преступления периода великой чистки вершились Ежовым и его подручными без ведома Сталина, который, как разъясняет Косолапов, "далеко не всегда владел ситуацией", сложившейся в "органах".
  
  Чтобы противопоставить новым и старым мифам адекватную картину событий 1936-1938 годов, уместно последовательно проследить роль главных субъектов большого террора, а вслед за этим - его влияние на основные социальные институты и социальные группы советского общества.
  
  XX
  
  Сталин и его ближайшее окружение
  
  Полное обновление всего партийно-государственного аппарата почти не затронуло самую его верхушку - лиц, которые с начала 20-х годов группировались вокруг Сталина, поддерживали его в борьбе со всеми оппозициями, были связаны с ним тесными узами многолетней совместной работы и личной, бытовой близости. Сохранение их у кормила власти было вызвано несколькими причинами. Во-первых, Сталину надо было создать впечатление, что он опирается на прежнюю большевистскую партию. Для этого на верхах партии требовалось сохранить группу старых большевиков, которым официальная пропаганда создавала имидж "верных ленинцев" и выдающихся политических деятелей.
  
  Во-вторых, без этих людей, обладавших немалым политическим опытом, Сталин не смог бы обеспечить руководство страной в условиях тотального уничтожения партийных, государственных, хозяйственных и военных кадров.
  
  В-третьих, эти люди были необходимы Сталину для того, чтобы, опираясь на свой личный авторитет и авторитет "ленинского ЦК", они своими руками осуществили расправу над партийным руководством республик, краёв и областей. Сам Сталин после 1928 года ни разу не выезжал в рабочие поездки по стране. Как и в период коллективизации, для осуществления карательных мероприятий на местах он направлял туда своих ближайших приспешников.
  
  В-четвёртых, эти люди разделяли со Сталиным не только политическую, но и идеологическую ответственность за массовый террор. Изложив на февральско-мартовском пленуме 1937 года отправные установки по "ликвидации троцкистских и иных двурушников", Сталин на протяжении последующих двух лет публично не выступал по этим вопросам. В его немногочисленных статьях и речах 1937-1938 годов, напротив, содержались высказывания о ценности каждой человеческой жизни и т. п. Так, в сообщении о встрече Сталина с экипажем самолета "Родина", осуществившим рекордный перелет, указывалось: "Товарищ Сталин предупреждает о необходимости особой осторожности и бережности с самым драгоценным, что у нас есть,- с человеческими жизнями... Эти жизни дороже нам всяких рекордов, как велики и громки эти рекорды ни были бы" [294]. Идеологическое обоснование массовых репрессий Сталин "доверил" своим "ближайшим соратникам".
  
  Все эти соображения объясняют тот факт, что доля репрессированных членов Политбюро была ниже доли репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК, аппаратчиков всех уровней и рядовых членов партии.
  
  Чтобы обеспечить беспрекословное послушание "ближайших соратников", Сталин собирал на каждого из них досье, содержавшее сведения об их ошибках, промахах, личных грехах. Это досье пополнялось за счёт показаний на кремлёвских вождей, добытых в застенках НКВД. 3 декабря 1938 года Ежов направил Сталину "список лиц (в основном из числа членов и кандидатов в члены Политбюро.- В. Р.), с характеристикой материалов, хранившихся на них в секретариате НКВД" [295]. В личном архиве Сталина находятся также подготовленные ежовским аппаратом порочащие досье на Хрущёва, Маленкова, Берию, Вышинского.
  
  Кроме того, каждого члена Политбюро Сталин "ставил по возможности в такое положение, когда он должен был предавать своих вчерашних друзей и единомышленников и выступать против них с бешеной клеветой" [296]. Покорность своих приспешников Сталин проверял и по их реакции на аресты их родственников. Руководствуясь теми же иезуитскими целями, он направлял лиц из своего ближайшего окружения на очные ставки с их недавними соратниками, подвергнутыми арестам.
  
  Не все члены Политбюро посвящались в наиболее острые вопросы, связанные с великой чисткой. Как вспоминал Молотов, в Политбюро всегда была "руководящая группа. Скажем, при Сталине в неё не входили ни Калинин, ни Рудзутак, ни Косиор, ни Андреев" [297]. Официально эта неуставная "руководящая группа" была оформлена постановлением Политбюро от 14 апреля 1937 года в виде "постоянной комиссии" Политбюро, которой поручалось готовить для Политбюро, а "в случае особой срочности" самой решать "вопросы секретного характера" [298].
  
  Только члены этой комиссии (Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов и Ежов) разрабатывали стратегию и тактику великой чистки и имели полное представление об её масштабах. Это подтверждается журналами, в которых записывались имена всех лиц, побывавших на приёме у Сталина, и время их пребывания в его кабинете. Опираясь на публикацию этих записей [299], историк О. Хлевнюк подсчитал, что в 1937-1938 годах Молотов провёл в кабинете Сталина 1070 часов, Ежов - 933, Ворошилов - 704 и Каганович - 607 часов [300]. Это время в несколько раз больше времени, отведённого на приёмы остальных членов Политбюро.
  
  Молотову, Кагановичу и Ворошилову (значительно реже - другим членам Политбюро) Сталин разрешал знакомиться с донесениями, направляемыми ему Ежовым. Первая группа таких донесений представляла списки людей, чей арест требовал личной санкции Сталина. На одном из таких списков, включавшем имена лиц, которые "проверяются для ареста", Сталин оставил резолюцию: "Не "проверять", а арестовывать нужно".
  
  К этой группе донесений примыкали присылаемые Сталину протоколы допросов арестованных с показаниями на лиц, которые находились ещё на свободе. На одном из таких протоколов Сталин написал: "Т. Ежову. Лиц, отмеченных мною в тексте буквами "ар.", следует арестовать, если они уже не арестованы" [301].
  
  Вторая группа реляций включала сообщения о ходе следствия. На таких документах Сталин, Молотов и Каганович часто оставляли указания типа: "Бить и бить" [302]. Получив показания старого большевика Белобородова, Сталин переслал их обратно Ежову с резолюцией: "Не пора ли нажать на этого господина и заставить его рассказать о своих грязных делах? Где он сидит: в тюрьме или гостинице?" [303]
  
  Третья группа включала списки лиц, приговоры которым должны были быть санкционированы Сталиным и его ближайшими приспешниками. Некоторые из таких списков именовались "альбомами". В альбомах, включавших по 100-200 имён, на отдельных листах кратко излагались дела обвиняемых. Под каждым делом были отпечатаны имена членов верховной "тройки" - Ежова, Ульриха и Вышинского, пока ещё без их подписей. Сталин на этих листах ставил цифру "1", означавшую расстрел, либо цифру "2", что означало "10 лет лишения свободы". Судьбой лиц, о которых Сталин не оставил таких пометок, "тройка" распоряжалась по своему усмотрению, вслед за чем её члены расписывались под каждым приговором.
  
  В августе 1938 года Ежов послал на утверждение четыре списка, в которых значились 313, 208, 208 и 15 имён (последний список включал имена жён "врагов народа"). Ежов просил санкции на осуждение всех этих людей к расстрелу. В тот же день на всех списках была наложена лаконичная резолюция Сталина и Молотова: "За" [304].
  
  Как сообщил на XX съезде Хрущёв, только Ежовым было послано 383 списка, включавшие тысячи имён лиц, приговоры которым требовали утверждения членами Политбюро. Из этих списков Сталиным подписано 362, Молотовым - 373, Ворошиловым - 195, Кагановичем - 191, Ждановым - 177. В 11 томах списков, утверждённых членами высшего партийно-государственного руководства, значатся имена 38 848 коммунистов, приговорённых к расстрелу, и 5499 - к заключению в тюрьмы и лагеря [305].
  
  Таким образом, судьба значительной части репрессированных предрешалась Сталиным и его приспешниками, а затем их решения оформлялись приговором "тройки", Особого совещания или Военной коллегии.
  
  Четвёртая группа донесений и сводок, посылавшихся Сталину Ежовым и Ульрихом, содержала результаты точного бюрократического учёта численности репрессированных. Так, Ульрих сообщал, что с 1 октября 1936 года по 30 сентября 1938 года Военной коллегией Верховного Суда СССР и выездными сессиями военных коллегий на местах было осуждено 36 157 человек, из которых 30 514 были приговорены к расстрелу [306].
  
  С руководителями местных партийных организаций Сталин осуществлял связь лично. Так, получив сообщение о пожаре на Канском мельничном комбинате, он послал телеграмму в Красноярский крайком: "Поджог мелькомбината, должно быть, организован врагами. Примите все меры к раскрытию поджигателей. Виновных судить ускоренно. Приговор - расстрел. О расстреле опубликовать в местной печати" [307] (курсив мой.- В. Р.). Понятно, что получив в раскалённой атмосфере 1937 года телеграмму такого содержания, партийные секретари вкупе с чинами местного НКВД делали всё, чтобы подтвердить сталинские "предположения". В данном случае уже через два месяца по обвинению в поджоге комбината были приговорены к расстрелу бывший его директор, главный механик и группа рядовых работников - всего 16 человек. Ещё спустя три месяца областная печать сообщила, что эти лица получили за поджог комбината 80 тыс. рублей от иностранной разведки [308].
  
  Подобные телеграммы Сталина направлялись в обкомы в шифрованном виде, под грифом "Строго секретно. Снятие копий воспрещается. Подлежит возврату в 48 часов".
  
  Поначалу некоторые партийные секретари не верили в наиболее чудовищные директивы и обращались к Сталину за разъяснением по поводу них. Так, первый секретарь Бурятского обкома Ербанов, получив директиву об учреждении "троек", послал Сталину телеграмму: "Прошу разъяснения, пользуется ли утверждённая ЦК тройка по Бурят-Монголии правами вынесения приговора". Сталин незамедлительно ответил: "По установленной практике тройки выносят приговоры, являющиеся окончательными" [309].
  
  Таким образом, о подлинной роли Сталина в организации массовых репрессий знал только узкий круг высших партийных секретарей, большинство которых вскоре сами сгорели в пожаре великой чистки. Перед партийным активом на местах в роли верховных карателей представали "ближайшие соратники", посланные туда Сталиным.
  
  Характеризуя моральный и политический облик приспешников Сталина, Бармин в 1938 году писал, что все они "допустили обвинение в шпионаже и предательстве, а затем и убийство одного за другим своих трёх или четырёх заместителей и лучших своих основных сотрудников, не только не пытаясь их защищать... но трусливо восхваляя эти убийства, славословя учинивших их палачей, сохраняя свой пост ценой этого предательства и унижения, купив ими свою карьеру и своё положение первых людей в государстве... К нашему стыду и позору в этом положении пока находятся ряд советских наркомов, точнее, те 3-4 из них, которые этой ценой купили своё переизбрание в "сформированный" Молотовым новый кабинет. Лишь таким путём они избегли участи 25 своих ликвидированных коллег" [310].
  
  При всём этом люди, которые организовывали и направляли великую чистку, не были изначально кровожадными монстрами. Даже Ежов, как отмечали многие знавшие его лица, до середины 30-х годов производил впечатление незлобивого и бесхитростного человека. Но всех их отличали бесхарактерность и послушание, которые были не свойствами их характера, а неизбежным следствием сломленности, вызванной непрекращающимся давлением безжалостной воли Сталина.
  
  В отношениях Сталина с приближенными в полной мере сказались психологические особенности "хозяина", ярко описанные Троцким: "Хитрость, выдержка, осторожность, способность играть на худших сторонах человеческой души развиты в нём чудовищно. Чтоб создать такой аппарат, нужно было знание человека и его потайных пружин, знание не универсальное, а особое, знание человека с худших сторон и умение играть на этих худших сторонах. Нужно было желание играть на них, настойчивость, неутомимость желания, продиктованная сильной волей и неудержимым, непреодолимым честолюбием. Нужна была полная свобода от принципов и нужно было отсутствие исторического воображения. Сталин умеет неизмеримо лучше использовать дурные стороны людей, чем их творческие качества. Он циник и апеллирует к цинизму. Он может быть назван самым великим деморализатором в истории" [311].
  
  Эти черты, позволившие Сталину организовать величайшие в истории судебные подлоги и массовые убийства, были, по мнению Троцкого, заложены в его природе. Но "понадобились годы тоталитарного всемогущества, чтобы придать этим преступным чертам поистине апокалиптические размеры" [312].
  
  Сталин играл на худших сторонах не только людей, принадлежавших к его ближайшему окружению, но и людей, которых он лично не знал, но которые становились исполнителями его зловещих замыслов. В годы великой чистки в стране была создана обстановка вседозволенности в деле выискивания "врагов народа", доносов и провокаций. Здесь могло идти в ход всё что угодно - клевета, домыслы, публичные оскорбления, сведение личных счётов, всё, что означало свободу от политических принципов и нравственных норм, отсутствие моральных тормозов, потерю человеческого облика. Людей, способных на это, Сталин лично поднимал на пьедестал. Об этом свидетельствует, например, его отношение к киевской аспирантке Николаенко, прославленной им на февральско-мартовском пленуме 1937 года в качестве "маленького человека", умеющего бестрепетно "разоблачать врагов".
  
  Вдохновленная сталинскими словами Николаенко окончательно распоясалась. Так, после беседы с одним из старых большевиков она заперла его на ключ и позвонила в НКВД: "У меня в кабинете сидит враг народа, пришлите людей арестовать его" [313].
  
  Отправляя Хрущёва на Украину, Сталин посоветовал ему использовать в борьбе с врагами народа помощь Николаенко. Познакомившись с этой особой, Хрущёв пришёл к выводу, что она является психически больным человеком. Когда во время своего приезда в Москву он сказал об этом Сталину, тот "вскипел и повторял: "10 % правды - это уже правда, это уже требует от нас решительных действий, и мы поплатимся, если не будем так действовать"". Лишь после того, как Сталин получил от Николаенко новые доносы с обвинениями против Хрущёва как "неразоружившегося троцкиста", он разрешил перевести её с Украины в другое место. Но и тогда Сталин "шутил", слушая рассказы Хрущёва о страхе, который испытывали перед Николаенко киевские коммунисты [314].
  
  Как свидетельствует переписка Сталина с Молотовым, даже в личном доверительном общении между кремлёвскими вождями действовал своего рода негласно установленный шифр. "Вожди" с непререкаемой уверенностью и деловитостью сообщали друг другу о полученных в НКВД показаниях как об абсолютно достоверных и не вызывающих сомнения доказательствах вины арестованных.
  
  1. Молотов
  
  Пережив краткий период сталинской опалы в 1936 году (о чём свидетельствует отсутствие его фамилии в перечне руководителей, на которых подсудимые первого московского процесса якобы готовили террористические акты), Молотов вскоре стал вновь правой рукой Сталина, его наиболее доверенным лицом и первым помощником в проведении великой чистки.
  
  В ряде случаев Сталин обращался к Молотову за "советом", как следует реагировать на тот или иной донос. Так, он переслал Молотову заявление, в котором старому большевику, члену Октябрьского ЦК Ломову ставилось в вину лишь его личное общение с Бухариным и Рыковым. Прочитав резолюцию Сталина: "Т-щу Молотову. Как быть?", Молотов наложил собственную резолюцию: "За немедленный арест этой сволочи Ломова" [315].
  
  В мемуарах Хрущёва упоминается о записке Ежова, в которой предлагалось выслать из Москвы несколько жён "врагов народа". На этой записке Молотов против одной из фамилий сделал пометку: "Расстрелять" [316]. Данный факт был приведён в докладе Суслова на февральском пленуме ЦК КПСС 1964 года. Здесь говорилось, что Молотов заменил приговор к 10 годам тюремного заключения, вынесенный жене видного партийного руководителя, высшей мерой наказания [317].
  
  Если в иных случаях Молотов мог сослаться на своё "доверие" к ежовскому следствию, то за один этот поступок он подлежал строгому уголовному наказанию по законам любого цивилизованного государства. Но в том-то и состояла половинчатость хрущёвских разоблачений, что Хрущёв не решался дополнить "партийный суд" над ближайшими соучастниками сталинских преступлений судом уголовным, которого они безусловно заслуживали. Такой открытый суд был опасен для выживания постсталинского режима. К тому же подсудимые на нём непременно указали бы на причастность к репрессиям самого Хрущёва и других партийных деятелей, остававшихся у кормила власти.
  
  Спустя десятилетия Молотов так объяснял это своё ("военное", по его словам) решение:
  
  "- Такой случай был. По решению я имел этот список и поправлял его. Внёс поправку.
  
  - А что за женщина, кто она такая?
  
  - Это не имеет значения.
  
  - Почему репрессии распространялись на жён, детей?
  
  - Что значит - почему? Они должны были быть в какой-то мере изолированы. А так, конечно, они были бы распространителями жалоб всяких..." [318]
  
  Такими аргументами Молотов обосновывал правомерность наиболее чудовищных преступлений сталинского режима, в которых он принимал активное участие.
  
  По словам Чуева, почти при каждой его встрече с Молотовым возникал разговор о сталинских репрессиях. Молотов не уходил от этой темы, а, напротив, подробно говорил о мотивах, по которым были репрессированы те или иные деятели партии. В этих рассказах поражает лёгкость, с которой Сталин и его приспешники решали вопросы об уничтожении своих недавних соратников. Так, Молотов вспоминал, что на одном из пленумов ЦК он цитировал показания Рухимовича о его вредительской деятельности, хотя "его лично знал очень хорошо, и очень хороший он был человек... Возможно, что вымышленные показания, но не все же доходили до того, что признавали себя виновными. Рудзутак - он же ни в чём себя не признал [виновным]! Расстреляли" [319].
  
  О "вине" Рудзутака, рассказавшего Молотову на очной ставке, как его истязали в застенках НКВД, Молотов рассуждал следующим образом: "Я думаю, что он не был сознательным участником (заговора.- В. Р.)... Бывший каторжник, четыре года на каторге был... Но к концу жизни - у меня такое впечатление сложилось, когда он был у меня уже замом, он немного уже занимался самоублаготворением... Вот эта склонность немножко к отдыху и занятиям, которые связаны с отдыхом... обывательщиной такой увлекался - посидеть, закусить с приятелями, побыть в компании - неплохой компаньон... Трудно сказать, на чём он погорел, но я думаю, на том, что вот компания у него была такая, где беспартийные концы были, бог знает какие" [320]. Из этого набора пустых фраз невозможно понять, почему "склонность к отдыху" Рудзутака заслуживала ареста и расстрела.
  
  Наиболее потрясающими в книге Чуева представляются мне страницы, где речь идёт о судьбе Аросева, товарища Молотова по подполью, письма которого Молотов хранил на протяжении всей своей жизни (два таких дружеских письма приводятся в книге). Отзываясь об Аросеве с неизменной теплотой, Молотов так объяснял его арест и гибель:
  
  "- Пропал в 1937-м. Преданнейший человек. Видимо, неразборчивый в знакомствах. Запутать его в антисоветских делах было невозможно. А вот связи... Трудность революции...
  
  - А нельзя было вытащить его?
  
  - А вытащить невозможно.
  
  - Почему?
  
  - Показания. Как я скажу, мне доверяйте, я буду допрос что ли вести?
  
  - А в чём Аросев провинился?
  
  - Он мог провиниться только в одном: где-нибудь какую-нибудь либеральную фразу бросил" [321].
  
  Как и у всех других "ближайших соратников", у Молотова были арестованы почти все его помощники и сотрудники. При этом он понимал, что у этих людей вымогают показания и на него самого. В 70-е годы он рассказывал Чуеву:
  
  "- Моего секретаря первого арестовали, второго арестовали. Я вижу, вокруг меня...
  
  - А на вас писали, докладывали тоже?
  
  - Ещё бы! Но мне не говорили.
  
  - Но Сталин это не принимал?
  
  - Как это не принимал? Моего первого помощника арестовали. Украинец, тоже из рабочих... видимо, на него очень нажимали, а он не хотел ничего говорить и бросился в лифт в НКВД. И вот весь мой аппарат" [322].
  
  После смерти Сталина Молотов, как и Каганович, проявил себя никчемным политиком. Оба они, в отличие от Хрущёва, Маленкова и даже Берии, не были способны выдвинуть ни одной серьёзной реформаторской идеи. Тем с большим упорством Молотов сопротивлялся любым попыткам развенчать Сталина и пролить свет на его наиболее тяжкие преступления.
  
  В 1955 году Молотов был назначен председателем комиссии по пересмотру открытых процессов и закрытого суда над военачальниками [323]. На этом посту он сделал всё возможное, чтобы не допустить реабилитации осуждённых. Всячески противился он и возвращению из ссылки родственников бывших видных оппозиционеров. В 1954 году вдова Томского М. И. Ефремова обратилась в КПК с заявлением о собственной реабилитации. Там её тепло приняли, обещали восстановить в партии и предоставить квартиру в Москве, выдали путёвку в санаторий. Однако после возвращения из санатория она узнала, что Молотов распорядился возвратить её в ссылку. Когда об этом стало известно Хрущёву, то он послал Ефремовой телеграмму о восстановлении её в партии и разрешении вернуться в Москву. Эта телеграмма уже не застала её в живых: сердце не выдержало нанесённого Молотовым удара [324].
  
  На июньском пленуме ЦК (1957 год), где были оглашены документы об активном участии Молотова в большом терроре, Молотов не мог не признать своей причастности к "ошибкам", как он называл преступления сталинской клики. "Я не могу снять с себя ответственности и никогда не снимал политической ответственности за те неправильности и ошибки, которые осуждены партией,- заявлял он.- ...Я несу за это ответственность, как и другие члены Политбюро" [325].
  
  В своё оправдание Молотов упоминал о своём докладе, посвящённом 20-летию Октябрьской революции, где им был выдвинут тезис о морально-политическом единстве советского народа. По его словам, этот лозунг был направлен на то, "чтобы перейти на моральный метод, перейти к методам убеждения" [326]. В действительности придуманная Молотовым формула звучала особенно кощунственно в годину большого террора. Молотов умолчал и о том, что она была изложена в таком контексте, который призван был служить ещё большему возвеличиванию Сталина. "Морально-политическое единство народа в нашей стране имеет и своё живое воплощение,- заявил он.- У нас есть имя, которое стало символом победы социализма. Это имя вместе с тем символ морального и политического единства советского народа. Вы знаете, что это имя - Сталин!" [327]
  
  После исключения Молотова из партии он на протяжении более двух десятилетий обращался в ЦК и к партийным съездам с просьбами о восстановлении, в которых он неизменно защищал политику массового террора. Об этом же он неоднократно говорил в беседах с Чуевым. Несмотря на явное преклонение Чуева перед Молотовым, изложение им этих бесед отражает интеллектуальную и нравственную деградацию Молотова. Причины этого заключены не в старческом маразме. Молотов, как это отчётливо видно из его суждений, записанных Чуевым, почти до самой смерти сохранял ясность ума и отличную память. Но испытания, которые он пережил после войны (сталинская полуопала, арест жены) и в особенности после смерти Сталина (снятие с высоких постов, а затем - исключение из партии), по-видимому, сломали его как политика, лишив даже тех политических достоинств, которыми он обладал в 20-40-е годы. В его суждениях и оценках неизменно преобладают неконструктивные, "защитные" реакции - тупое упорство закоренелого сталиниста и демонстративная нравственная глухота.
  
  До самой смерти Молотов ни слова не сказал об угрызениях совести за своё соучастие в сталинских преступлениях. Утверждая, что политика террора "была единственно спасительной для народа, для революции и единственно соответствовала ленинизму и его основным принципам" [328], он из года в год повторял, что готов нести за неё ответственность, к которой его, впрочем, никто не привлекал, если не считать несоразмерного с его виной наказания в виде исключения из партии. Однако даже это наказание представлялось Молотову чрезмерно суровым. "Должны были меня наказать - правильно, но исключать из партии? - говорил он.- Наказать, потому что, конечно, приходилось рубить, не всегда разбираясь. А я считаю, мы должны были пройти через полосу террора, я не боюсь этого слова, потому что разбираться тогда не было времени, не было возможности" [329]. Эта мысль о необходимости "спешки", при которой "разве всех узнаешь", часто варьировалась Молотовым при объяснении даже признаваемых им "ошибок" в проведении чистки. В приводимых Чуевым выдержках из рукописи Молотова "Перед новыми задачами (о завершении построения социализма)" говорится: "В 20-х и ещё больше в 30-х годах окончательно распоясалась и обнаглела крайне враждебная ленинизму группировка троцкистов (далее повторяется весь набор обвинений московских процессов.- В. Р.)... Партия, Советское государство не могли допустить медлительности или задержки в проведении ставших совершенно необходимыми карательных мероприятий" [330].
  
  В высказываниях Молотова раскрывается механика большого террора и атмосфера, которая царила в те годы в штаб-квартире сталинского тоталитаризма: "Я подписывал Берии то, что мне присылал Сталин за своей подписью. Я тоже ставил подпись - и где ЦК не мог разобраться, и где несомненно была и часть честных, хороших, преданных... Фактически тут, конечно, дело шло на доверии органам... Иначе - всех сам не можешь проверить" [331].
  
  В разговорах об открытых процессах Молотов ни разу не повторил бредней о том, что оппозиционеры стремились к низвержению Советской власти и реставрации капитализма. Касаясь обвинений в "сговоре" подсудимых с правительствами Германии и Японии о расчленении СССР, он говорил: "Я не допускаю, чтобы Рыков согласился, Бухарин согласился на то, даже Троцкий - отдать и Дальний Восток, и Украину, и чуть ли не Кавказ,- я это исключаю, но какие-то разговоры вокруг этого велись, а потом следователи упростили" [332]. Впрочем, в другой раз Молотов в полном противоречии с этими суждениями заявлял, что обвинение Троцкого и Бухарина в переговорах с империалистами "доказано безусловно. Так выглядело в действительности["]. "Может быть то, что я читал, подделанные документы, верить им нельзя, но других-то, опровергающих эти документы, нет!" [333]
  
  Полагая, что Ежов и его сподручные "запутали всё" до такой степени, что потомки никогда не смогут добраться до истины, Молотов так комментировал обвинения московских процессов: "Что-то правильно, что-то неправильно. Конечно, разобраться в этом невозможно. Я не мог сказать ни за, ни против, хотя никого не обвинял (здесь Молотов "забыл" о своих многочисленных выступлениях с яростными филиппиками против "изменников".- В. Р.). Чекисты такой материал имели, они и расследовали... Было и явное преувеличение. А кое-что было и серьёзно, но недостаточно разобрано и гораздо хуже можно предполагать" [334].
  
  Апеллируя к стенограммам процессов как к документам, заслуживающим доверия, Молотов замечал, что Бухарин, Рыков, Розенгольц, Крестинский, Раковский, Ягода признавали и такие обвинения, которые не могут не казаться нелепыми. Это обстоятельство он бесстыдно называл "методом продолжения борьбы против партии на открытом процессе - настолько много на себя наговорить, чтобы сделать невероятными и другие обвинения... они такие вещи нарочно себе приписали, чтобы показать, насколько нелепы будто бы все эти обвинения" [335].
  
  Приведённые суждения Молотова подтверждают правоту мысли Хрущёва: "Злоупотребления Сталина властью... при жизни Сталина подавались как проявление мудрости... Да и сейчас ещё остались твердолобые, которые стоят на той же позиции, молятся идолу, убийце цвета всего советского народа. Наиболее рельефно отражал точку зрения сталинского времени Молотов" [336]. Этой позиции Молотов придерживался и в 80-е годы, когда он говорил: "Конечно, было бы, может, меньше жертв, если бы действовать более осторожно, но Сталин перестраховал дело - не жалеть никого, но обеспечить надёжное положение во время войны и после войны, длительный период... Сталин, по-моему, вёл очень правильную линию: пускай лишняя голова слетит, но не будет колебаний во время войны и после войны" [337].
  
  В этих каннибальских рассуждениях как бы слышится голос самого Сталина, хотя тот никогда не выступал столь откровенно с подобным объяснением причин великой чистки.
  
  Как вытекает из слов Молотова, главным мотивом массового террора был страх правящей клики перед возможностью активизации оппозиционных сил во время войны. Многократно повторяя, что если бы не было чистки, то в руководстве партии могли "продолжаться споры", Молотов объявлял само наличие таких споров нежелательным и опасным. "Я считаю,- говорил он,- что мы поступили правильно, пойдя на некоторые неизбежные, хотя и серьёзные излишества в репрессиях, но и у нас другого выхода в тот период не было. А если бы оппортунисты (т. е. противники Сталина.- В. Р.) возобладали, они бы, конечно, на это (массовый террор.- В. Р.) не пошли, но тогда бы у нас во время войны была бы внутренняя такая драка, которая бы отразилась на всей работе, на самом существовании Советской власти" [338]. Привычно отождествляя "нас", т. е. сталинскую клику, с Советской властью, Молотов неявно признавал: наиболее серьёзной опасностью эта клика считала сохранение в партийном руководстве "споров" и инакомыслящих, способных на собственное мнение. Ещё более определённо истинные мотивы Сталина и его приспешников Молотов ненароком выболтал в следующей фразе: "Конечно, требования исходили от Сталина, конечно, переборщили, но я считаю, что всё это допустимо ради основного: только бы удержать власть!" [339]
  
  Ползучая реабилитация Сталина в 70-е годы привела к своего рода художественной реабилитации Молотова, изображённого с нескрываемой симпатией в "киноэпопее" "Освобождение" и в пухлых романах Чаковского и Стаднюка. Вместе с тем брежневское руководство не решилось пойти на партийную реабилитацию Молотова - из-за опасений вызвать возмущение советского и зарубежного общественного мнения. Однако из недр партаппарата шли наверх "сигналы" о желательности такой реабилитации. О своих "заслугах" в этом деле с гордостью рассказывает уже в наше время один из ведущих идеологических аппаратчиков "застойного периода" Косолапов. Он вспоминает, как в 1977 году в журнал "Коммунист", редколлегию которого он тогда возглавлял, пришло "теоретическое" письмо Молотова. Прочитав его, Косолапов пригласил к себе Молотова. Между ними состоялась доверительная беседа, в ходе которой Молотов посетовал на "ограниченность своих контактов и возможностей компетентно обменяться мнениями по актуальным теоретическим вопросам". Почувствовав доброжелательность со стороны собеседника, Молотов обратился к своей любимой теме и "сурово заметил: "А я по-прежнему считаю правильной политику 30-х годов. Если бы её не было, мы проиграли бы войну"".
  
  После этой беседы Косолапов направил в "верха" письмо, в котором "по своей инициативе обращал внимание... на невостребованность интеллекта и опыта Молотова и на необходимость возврата его из политического небытия... Многие из тех, с кем мне довелось работать и общаться в те годы, могут подтвердить мою неизменную точку зрения: Молотова, который, как и любой смертный, наверное заслуживал критики и даже порицания, тем не менее нельзя было исключать из КПСС... Моя решимость способствовать тому, чтобы Молотов возвратился в партию, теперь, когда я лучше вник в его интересы, только окрепла". Косолапов с удовлетворением добавляет, что это его желание осуществилось через несколько лет, когда ставший генсеком Черненко самолично вручил Молотову партийный билет. Это событие Косолапов называет "актом исторической справедливости", поскольку "дело касалось последнего рыцаря ленинской гвардии (sic! - В. Р.)" [340].
  
  С ещё большей определённостью аналогичная точка зрения была недавно выражена на страницах "Правды", где Чуев в комментарии к новым извлечениям из своих бесед с Молотовым заявлял: "Что бы ни говорили, Молотов прошёл героический путь. А герои имеют право на многое. Так я считаю" [341].
  
  2. Каганович
  
  Уже в годы, предшествовавшие большому террору, Каганович проявил себя одним из самых преданных и льстивых сталинских сатрапов, способным на самую беспощадную жестокость. В период коллективизации он и Молотов неоднократно выезжали в беспокойные регионы страны с чрезвычайными полномочиями для осуществления карательных мероприятий. Их свирепость распространялась в равной степени на непокорные массы и на партийных работников, проявлявших нерешительность в проведении репрессий. На июньском пленуме ЦК 1957 года говорилось, что в Донбассе до сих пор помнят приезд Кагановича, во время которого "началось опустошение и уничтожение кадров, и в результате Донбасс покатился вниз" [342]. Молотову и Кагановичу напомнили также, "какую они резню устроили на Кубани и в степных районах Украины (в 1932-1933 годах.- В. Р.), когда был организован так называемый саботаж. Сколько тысяч людей там тогда погибло! А потом всех начальников политотделов, которые распутывали эту грязную историю... репрессировали, все следы позатёрли" [343].
  
  Несмотря на свой крайне низкий образовательный уровень, Каганович нередко выступал с "теоретическим обоснованием" сталинистских акций на "идеологическом фронте". Беззастенчиво фальсифицируя марксизм, он высказывал самые мракобесные идеи. Так, в речи в Институте советского строительства и права (декабрь 1929 года) он говорил: "Мы отвергаем понятие правового государства... Если человек, претендующий на звание марксиста, говорит всерьёз о правовом государстве и тем более применяет понятие "правового государства" к советскому государству, то это значит, что он... отходит от марксистско-ленинского учения о государстве" [344]. В речи "За большевистское изучение истории партии", зачитанной в 1931 году на заседании президиума Комакадемии, Каганович объявил четырёхтомную "Историю ВКП(б)", изданную под редакцией Ярославского, "историей, подкрашенной под цвет троцкистов".
  
  В первые месяцы великой чистки Каганович не сразу преодолел нравственный барьер, связанный с необходимостью уничтожения своих ближайших товарищей по партии. В конце 1936 года покончил жизнь самоубийством известный партийный работник Фурер, который, по словам Хрущёва, "родил" Стаханова и Изотова, организовав шумную пропаганду их рекордов. Каганович высоко ценил Фурера, с которым работал на Украине и в Москве. В прощальной записке Фурер писал, что уходит из жизни потому, что не в силах примириться с арестами и казнями невинных людей. Когда Хрущёв, которому передали это письмо, показал его Кагановичу, тот плакал, "буквально ревел навзрыд". Затем письмо попало к Сталину, который на декабрьском пленуме ЦК 1936 года иронически заявил о Фурере: "Какое письмо он оставил после самоубийства, прочтя его, можно прямо прослезиться". Самоубийства Фурера и других партийных деятелей Сталин назвал "одним из самых последних острых и самых лёгких (sic! - В. Р.) средств", которое использовали оппозиционеры для того, чтобы "последний раз перед смертью обмануть партию путём самоубийства и поставить её в дурацкое положение". После этого Каганович, как вспоминал Хрущёв, никогда не упоминал о Фурере, "видимо, просто боялся, что я мог как-то проговориться Сталину, как он плакал" [345].
  
  Совмещая в 1937-1938 годах три высоких поста (секретаря ЦК, наркома путей сообщения и наркома тяжёлой промышленности), Каганович направлял свои палаческие усилия прежде всего на безжалостную чистку подведомственных ему наркоматов. С санкции Кагановича были арестованы все его заместители по Наркомату путей сообщения, все начальники железных дорог и многие другие лица, усилиями которых железнодорожный транспорт в 1935-1936 годах был выведен из прорыва.
  
  На заседании бюро МГК 23 мая 1962 года, где рассматривался вопрос об исключении Кагановича из партии, ему был представлен том фотокопий его писем в НКВД с требованием ареста сотен работников железнодорожного транспорта. Были представлены также доносы, поступившие к Кагановичу, на которых он ставил резолюции: "Полагаю, шпион, арестовать"; "завод работает плохо, я полагаю, что там все враги". В одном из писем Каганович потребовал ареста одного коммуниста как немецкого шпиона на основании того, что его отец до революции был крупным промышленником, а три его брата находились за границей. На вопрос, почему он направлял такие письма, Каганович ответил: "Я не помню о них, это было 25 лет назад. Если есть эти письма, значит они есть. Это является, конечно, грубой ошибкой" [346].
  
  Один из участников заседания бюро МГК рассказывал: "Мой отец был старый железнодорожник, жили мы рядом с наркоматом в доме, где жил комсостав железнодорожного транспорта... А как Каганович разделался со всеми этими людьми?.. Однажды я пришёл домой, мой отец держит коллективную фотографию и плачет. Ни одного не осталось в живых из тех людей, которые были на этой фотографии" [347].
  
  Об атмосфере, возникшей в 30-е годы на железнодорожном транспорте, говорил на июньском пленуме ЦК 1957 года Жегалин: "Я хорошо помню то время, как он [Каганович] расправлялся и чинил беззакония, как все железнодорожники (я работал машинистом) дрожали, и в результате этих репрессий лучшие, квалифицированные машинисты просто из страха проезжали контрольные стрелки и семафоры, за что несли несправедливые наказания. Вот нарком, который на крови создал себе культ железного наркома" [348].
  
  На июньском пленуме ЦК 1957 года и на заседании бюро МГК в 1962 году Кагановичу напомнили многие конкретные факты его участия в великой чистке: "Вы помните бывшего управляющего трестом "Артёмуголь" тов. Руденко?.. Его жена проклинает вас, тов. Каганович" [349]. "Помню, как вы осматривали Уралвагонзавод, как вы шли в обнимку с директором завода тов. Павлоцким в окружении собравшихся хозяйственников и строителей. Помню, как хорошо вас провожали и какое у всех было хорошее настроение. И в ту же ночь всё было омрачено третьим по счёту арестом почти всех руководителей строек... Я помню, как после вашего посещения Нижнего Тагила застрелился начальник НКВД. Застрелился неудачно, был ещё несколько дней жив и дал объяснение своему поступку: "Не могу я больше делать врагов"" [350].
  
  Помимо расправы с работниками "своих" наркоматов, Каганович подписывал многочисленные списки на расстрел партийных работников. В архиве был обнаружен, в частности, список на 114 человек, приговорённых к расстрелу, на котором Каганович оставил резолюцию "Приветствую" [351]. Была найдена и директива Кагановича, касавшаяся спецпоселенцев, отбывших срок наказания и вернувшихся в места своего прежнего жительства: "Всех вернувшихся поселенцев арестовать и расстрелять. Исполнение донести" [352].
  
  В 1937-1938 годах Каганович побывал в нескольких карательных экспедициях на местах. После возвращения из Киева он рассказывал, как на созванном там партийно-хозяйственном активе он "буквально взывал: "Ну, выходите же, докладывайте, кто что знает о врагах народа?"" [353] На собрании в Донбассе Каганович заявил, что среди присутствующих в зале находится немало врагов народа. В тот же вечер и ночь здесь были арестованы около 140 партийных и хозяйственных руководителей [354].
  
  Особенно зловещий характер носила поездка Кагановича в Ивановскую область, которую тамошние коммунисты назвали "чёрным смерчем". Рассказывая об этой поездке, тогдашний заместитель начальника управления НКВД по Ивановской области Шрейдер вспоминал: 7 августа 1937 года в Иваново прибыл специальный поезд с группой работников ЦК, возглавляемых Кагановичем и Шкирятовым, которым была придана охрана более чем в тридцать человек. Для встречи комиссии ЦК на вокзал прибыли все руководящие работники УНКВД (в обком и облисполком о приезде Кагановича не было сообщено). Каганович и Шкирятов отказались остановиться на даче обкома партии, где их собирались разместить, а поехали на дачу начальника УНКВД Радзивиловского. Охрану шоссе, прилегающего к даче, нёс почти весь оперативный состав городской милиции. Позади дачи, в лесу, был размещен эскадрон милицейской кавалерии, находящийся в боевой готовности [355].
  
  На следующий день после прибытия в Иваново Каганович послал Сталину телеграмму, в которой сообщал: уже "первое ознакомление с материалами" привело его к выводу о необходимости немедленно арестовать двух руководящих работников обкома. Спустя несколько дней им была послана вторая телеграмма: "Ознакомление с положением показывает, что право-троцкистское вредительство здесь приняло широкие размеры - в промышленности, сельском хозяйстве, снабжении, торговле, здравоохранении, просвещении и политработе" [356].
  
  Получив от Сталина полномочия на производство арестов, Каганович не отказал себе в удовольствии превратить расправу с партийными работниками в своего рода эффектный жуткий спектакль. Для этого был созван пленум обкома, на котором большинство его членов были арестованы.
  
  О том, как это происходило, рассказывается в повести "Вопросов больше нет", написанной А. Васильевым, сыном арестованного секретаря Ивановского горкома партии. Главный персонаж повести - чудом уцелевший в 30-е годы аппаратчик вспоминает:
  
  "Первым на сцену вышел человек с бородой (в действительности Каганович сменил бородку "под Ленина" на усы "под Сталина" в 1933 году.- В. Р.). Я до этого видел его только на портретах. Он тогда в большой силе был - и нарком, и секретарь Центрального Комитета, один чуть ли не в семи лицах. В зале тишина. Нарком нахмурился, видно, не понравилось, как его встретили, привык к триумфу. Кто-то догадливый спохватился, захлопал. Поддержали, и всё пошло, как надо...
  
  И только тут узнал пленум о повестке дня. Первое - о состоянии агитационно-пропагандистской работы в связи с предстоящей уборкой урожая и второе - оргвопросы...
  
  По поводу агитационно-пропагандистской работы... на трибуну выпустили заведующего областным земельным управлением Костюкова...
  
  Костюков поднял глаза от тезисов, и мне жутко стало - такие они были стеклянные, как у мертвеца...
  
  Костюков всё же собрался с силами, и мы услышали:
  
  - Два дня назад мы с председателем облисполкома товарищем Казаковым посетили колхоз имени Будённого...
  
  Нарком избоченился весь и странно как-то, не то с удивлением, не то с насмешкой спросил докладчика:
  
  - С кем? С кем вы посетили колхоз?
  
  - С товарищем Казаковым...
  
  Нарком всё тем же непонятным тоном продолжает:
  
  - Следовательно, я вас так понимаю, вы считаете Казакова товарищем? Отвечайте!
  
  Костюков побелел и залепетал...
  
  - Конечно... Если так... Почему бы и не считать...
  
  Нарком посмотрел на наручные часы, потом за кулисы глянул, и к нему тотчас подскочил какой-то человек, не из наших. Нарком выслушал секундный доклад и объявил...
  
  - Враг народа Казаков арестован двадцать минут тому назад...
  
  И случилось, если по нынешним временам измерять, совершенно невероятное: кто-то из сидящих в президиуме зааплодировал. Сначала робко подхватили, затем энергичнее. Чей-то бас крикнул:
  
  - Нашему славному НКВД - ура!..
  
  Костюков совсем раскис и, промямлив ещё несколько слов, сошёл с трибуны, под стук собственных каблуков. Больше его никто не видел - ушёл за кулисы и навсегда.
  
  Нарком снова на часы посмотрел и всё тем же своим непонятным тоном обратился к секретарю по пропаганде:
  
  - Может, ты неудачного докладчика дополнишь? Секретарь вышел на трибуну белый-белый, откашлялся для порядка и сравнительно бойко начал:
  
  - Состояние агитационно-пропагандистской работы на селе не может не вызывать у нас законной тревоги... Правда, товарищ Костюков не отметил...
  
  При этих словах нарком вновь избоченился и ехидно спросил:
  
  - Костюков вам товарищ? Странно, очень странно...- Снова взгляд на часы и - как обухом по голове:
  
  - Пособник врага народа Казакова последыш Костюков арестован пять минут назад...
  
  Всё бюро обкома, весь президиум облисполкома минут за сорок подмели под метёлку" [357].
  
  Арестами Каганович продолжал заниматься и после пленума. По нескольку раз в день он звонил Сталину и докладывал ему о ходе следствия. Во время одного такого телефонного разговора, при котором присутствовал Шрейдер, Каганович несколько раз повторил: "Слушаю, товарищ Сталин. Нажму на руководителей НКВД, чтобы не либеральничали и максимально увеличили выявление врагов народа" [358].
  
  Свои садистские наклонности Каганович проявлял и в своём "повседневном руководстве". Как говорили члены бюро МГК в 1962 году, ему во время заседания "ничего не стоило плюнуть в лицо своему подчинённому, швырнуть стул в него" или ударить по лицу [359].
  
  Несмотря на груз тянущихся за ним преступлений, Каганович в первые годы после смерти Сталина держался весьма самоуверенно. Как и другие члены "антипартийной группы", он полагал, что имеющееся у них большинство в Президиуме ЦК позволит им одержать лёгкую победу над Хрущёвым. Привыкнув к тому, что действительно полновластным хозяином партии и страны является Политбюро (Президиум) ЦК, а пленум ЦК выступает лишь покорным исполнителем его воли, Каганович поначалу вёл себя на заседаниях июньского пленума 1957 года воинственно и даже позволил себе кричать на его членов. Однако вскоре обнаружилось, что пленум ЦК воспринимается его участниками как высший орган партии, каким он и должен быть согласно её Уставу. Обсуждение дела Молотова, Кагановича и других стало напоминать по своей тональности обсуждение дела Бухарина - Рыкова на февральско-мартовском пленуме 1937 года - за двумя важными исключениями. Во-первых, обвиняемыми здесь были не многократно клеймившиеся ранее оппозиционеры, а лидеры партии, более тридцати лет бессменно состоявшие в Политбюро. Во-вторых, Молотова и Кагановича обвиняли не в вымышленных, а в действительных преступлениях.
  
  Во время работы пленума Каганович "обновлял" свою память, по-видимому, страшась новых упоминаний о его преступлениях. Об этом свидетельствует тот факт, что его речь на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, содержавшая бесстыдную травлю "троцкистов" и "правых", была в июне 1957 года направлена из партийного архива в секретариат Кагановича [360].
  
  В последние дни пленума, когда настроение подавляющего большинства его участников окончательно определилось, Каганович выступил с покаянными заявлениями. Спустя пять лет, во время разбора его персонального дела на заседании бюро МГК, он вновь вёл себя достаточно нагло, заявляя: "Когда здесь говорят, что я нечестный человек, совершил преступления... да как вам не стыдно". Тогда же он дал следующую оценку большому террору: "Массовые расстрелы - да, такое излишество было" [361].
  
  Оценивая "уроки" борьбы своей группы с Хрущёвым, Каганович, всегда выступавший с обличениями фракционности, заявил Чуеву: "Ошибка наша в том, что мы... не были фракцией... Если бы были фракцией, мы могли бы взять власть" [362].
  
  В последние годы своей жизни Каганович не был склонен скрывать свои истинные настроения. В беседах с Чуевым он неоднократно говорил о Сталине: "Это был великий человек, и мы все перед ним преклонялись" [363].
  
  Своё активное участие в большом терроре Каганович объяснял тем, что "против общественного мнения тогда было пойти невозможно"; "была такая обстановка в стране и в ЦК, такое настроение масс, что по-иному, иначе и не мыслилось" [364].
  
  Вместе с тем однажды Каганович невзначай выболтал Чуеву истинные причины кровавых расправ над бывшими лидерами оппозиции. На вопрос: "Стоило ли их расстреливать? Может быть, их надо было снять со всех постов, отправить куда-нибудь в провинцию?",- Каганович ответил: "Видите ли, дорогой мой, в условиях нашего окружения капиталистического сколько правительств на свободе, ведь они все были членами правительства. Троцкистское правительство было, зиновьевское правительство было, рыковское правительство было, это было очень опасно и невозможно. Три правительства могли возникнуть из противников Сталина". Из дальнейших пояснений Кагановича отчётливо видно, насколько страшила сталинскую клику возможность объединения этих людей, несмотря на то, что они прошли через длинную полосу капитуляций и унижений. "Бухарин с Каменевым встречался (в 1928 году.- В. Р.), беседовали, разговаривали о политике ЦК и прочее,- говорил Каганович.- Как же можно было их держать на свободе? ...Троцкий, который был хорошим организатором, мог возглавить восстание... Кто же мог поверить, что старые, опытные конспираторы, используя весь опыт большевистской конспиративности и большевистской организации, что эти люди не будут между собой связываться и не будут составлять организацию?" Революционным прошлым оппозиционеров Каганович фактически объяснял и применение к ним пыток. Эта мысль была выражена им в следующей витиеватой фразе: "Пытки, возможно, и были, но надо полагать тоже и так, что они старые, опытные большевики, и чтоб они давали добровольно показания?" [365]
  
  В отличие от переписки Сталина и Молотова, переписка Сталина с Кагановичем до сих пор не опубликована. Между тем, уже в 1957 году были собраны два тома этой переписки, "переполненной слащавостью, подхалимством, угодливым тоном" со стороны Кагановича [366].
  
  3. Ворошилов
  
  На Ворошилова Сталин возложил задачу проведения чистки в армии. Троцкий высказывал предположение, что с определённого момента Ворошилов "стал проявлять признаки независимости по отношению к Сталину. Весьма вероятно, что Ворошилова толкали люди, близкие к нему. Военный аппарат весьма прожорлив и нелегко переносит ограничения, налагаемые на него политиками, штатскими. Предвидя возможность трений и конфликтов с могущественным военным аппаратом, Сталин решил своевременно поставить Ворошилова на место. Через ГПУ, т. е. Ежова он подготовил петлю для ближайших сотрудников Ворошилова за его спиною и без его ведома и в последний момент поставил его перед необходимостью выбора. Ясно, что Ворошилов, предавший всех своих ближайших сотрудников и цвет командного состава, представлял после этого деморализованную фигуру, не способную больше сопротивляться" [367].
  
  Эта гипотеза Троцкого подтверждается сохранившимся конспектом выступления Ворошилова на февральско-мартовском пленуме ЦК, где подчёркивалось: "В армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного" [368]. Несколько позже, в составленной для себя записи Ворошилов признавался себе: противясь увольнению из армии или аресту отдельных командиров, он опасается, что "можно попасть в неприятную историю: отстаиваешь, а он оказывается доподлинным врагом, фашистом" [369].
  
  На первых порах Ворошилов действительно пытался защищать некоторых своих подчинённых. Так, ему удалось предотвратить готовившееся исключение из партии и увольнение из армии начальника Ташкентского военного училища Петрова, который в годы Отечественной войны успешно командовал армиями и фронтами и закончил её в звании генерала армии.
  
  После процесса Тухачевского Ворошилов стал, как правило, без возражений визировать списки на арест командиров, накладывая на них резолюции типа: "нужно арестовать", "согласен на арест", "берите всех подлецов" и т. д. [370] На донесении о том, что корпусной комиссар Савко назвал на партийном собрании арест одного из военачальников недоразумением, Ворошилов написал: "Арестуйте!" [371]
  
  Арестованные командиры обращались за помощью прежде всего к Ворошилову. Только в приёмную наркома обороны на протяжении 1938 года поступило более двухсот тысяч, а в 1939 году - более 350 тыс. писем, среди которых немалую долю составляли заявления, посланные из тюрем [372]. Некоторые офицеры и генералы посылали Ворошилову десятки таких заявлений, рассказывая о пытках и издевательствах, которым они подвергались. Группа командиров - товарищей Ворошилова по гражданской войне писала: "Климент Ефремович! Вы проверьте ведение дел на командиров РККА. Вы убедитесь, что материалы берут от арестованных путём насилия, угроз, превращения человека в тряпку. Заставляют писать одного арестованного на другого и этим самым предъявляют обвинение, говоря, что кто попал в органы НКВД, не должен вернуться обратно" [373]. Между тем не имеется ни одного свидетельства о том, что Ворошилов откликнулся на какое-либо из таких обращений.
  
  После ареста всех своих заместителей, руководителей армии, флота и авиации, и сотен других лиц, работавших с ним на протяжении многих лет, Ворошилов остро чувствовал ущерб, нанесённый армии. В заметках, составленных для себя, он с тревогой писал, что "авторитет армии в стране поколеблен... Это означает, что методы нашей работы, вся система управления армией, работа моя, как наркома, потерпели сокрушительный крах" [374].
  
  По-видимому, Ворошилов выполнял палаческие функции не с таким рвением, как Молотов и Каганович. На июньском пленуме 1957 года Хрущёв, отделяя Ворошилова от других "ближайших соратников", говорил, что Ворошилов "больше других возмущался злоупотреблениями, особенно в отношении военных" [375]. Как явствует из мемуаров Хрущёва, такой вывод им был сделан на основании разговора между Сталиным и Ворошиловым, при котором ему довелось присутствовать. Во время финской войны, когда Сталин гневно критиковал Ворошилова, "тот тоже вскипел, покраснел, поднялся и в ответ на критику Сталина бросил ему обвинение: "Ты виноват в этом. Ты истребил военные кадры". Сталин тоже ответил. Тогда Ворошилов схватил тарелку, на которой лежал отварной поросенок, и ударил ею об стол. На моих глазах это был единственный такой случай" [376].
  
  В отличие от Молотова и Кагановича, Ворошилов вспоминал о великой чистке с чувством горечи и отвращения. На июньском пленуме 1957 года он просил его участников "кончать об этих ужасах рассказывать" [377]. Наиболее позорные и страшные страницы тех лет Ворошилов старался как бы вытеснить из своей памяти. Этим, по-видимому, объясняется его бурная, негодующая реакция на признание Кагановича в том, что члены Политбюро подписали секретное постановление о применении пыток. "Я никогда такого документа не только не подписывал,- утверждал с горячностью Ворошилов,- но заявляю, что если бы что-нибудь подобное мне предложили, я бы в физиономию плюнул. Меня били по [царским] тюрьмам, требуя признаний, как же я мог такого рода документ подписать? А ты говоришь - мы все сидели (на заседании Политбюро во время принятия этого постановления.- В. Р.). Так нельзя, Лазарь Моисеевич" [378].
  
  От Молотова и Кагановича Ворошилов отличался и тем, что после смерти Сталина никогда не упоминал о виновности военачальников в приписанных им преступлениях. Даже в сталинские времена он, по словам первого секретаря ЦК Компартии Литвы Снечкуса, говорил литовским руководителям, что "Уборевича неправильно расстреляли" [379].
  
  В последние годы жизни Ворошилов пытался как бы загладить свою вину по отношению к погибшим генералам. В приказе от 12 июня 1937 года он назвал Гамарника "предателем и трусом, побоявшимся предстать перед судом советского народа". Спустя тридцать лет Ворошилов написал очерк о Гамарнике, который заканчивался словами: "Вся сравнительно короткая жизнь Яна Борисовича Гамарника - это трудовой и ратный подвиг... Он был настоящим большевиком-ленинцем. Таким он и останется в сердцах тех, кто знал его лично, в памяти всех трудящихся" [380].
  
  4. Микоян
  
  Молотов, Каганович и Ворошилов составляли вместе со Сталиным и Ежовым фактически "малое Политбюро", разрабатывавшее стратегию и тактику великой чистки и подписавшее основную часть проскрипционных списков. Но и других, менее значимых лиц из своего ближайшего окружения Сталин также сделал соучастниками своих преступлений. Для подавления их политической воли и человеческой совести он использовал "сомнительные" моменты в их биографии. Предметом шантажа Микояна Сталин избрал то обстоятельство, что он сумел выжить во время своего пребывания в 1918 году на партийной работе в Баку. Как рассказал сам Микоян в 1956 году, Сталин в начале 1937 года заявил ему: "История о том, как были расстреляны 26 бакинских комиссаров и только один из них - Микоян - остался в живых, темна и запутана. И ты, Анастас, не заставляй нас распутывать эту историю" [381].
  
  После этого Микоян беспрекословно выполнял все порученные ему палаческие и сопутствовавшие им идеологические акции. В декабре 1937 года он выступил с докладом, посвящённым 20-летию органов ЧК-ОГПУ-НКВД. В этом докладе обращали внимание два "ударных места". Во-первых, Микоян объявил: "У нас каждый трудящийся - наркомвнуделец!" Во-вторых, говоря об итогах истекшего года, он воскликнул: "Славно поработал НКВД за это время!.. Мы можем пожелать работникам НКВД и впредь так же славно работать, как они работали" [382].
  
  Памятуя о национальном происхождении Микояна, Сталин послал его вместе с Ежовым и Маленковым в Армению, где ими был осуществлён разгром всего партийного руководства республики. Хотя в то время печать подчёркивала ведущую роль в этих событиях именно Микояна, его имя при упоминании о них на XXII съезде не было названо [383].
  
  После смерти Сталина Микоян обнаружил способность к смелой и решительной критике сталинизма. Из членов Политбюро 1937 года он оказался единственным, кто поддержал Хрущёва в деле разоблачения сталинских преступлений. В напряжённые дни XX съезда, когда ещё не был решён вопрос,- зачитывать ли секретный доклад Хрущёва, Микоян выступил с яркой речью, которая вызвала огромный резонанс в стране и во всём мире. Не упоминая имени Сталина, он тем не менее дал недвусмысленную оценку сталинскому режиму, указав, что "в течение примерно 20 лет у нас фактически не было коллективного руководства, процветал культ личности, осуждённый ещё Марксом, а затем и Лениным, и это, конечно, не могло не оказать крайне отрицательного влияния на положение в партии и на её деятельность" [384].
  
  От бесцветных выступлений остальных членов Политбюро речь Микояна отличалась обилием приведённых фактов и чёткостью обобщений. Особое внимание в ней было уделено критике историко-партийной литературы, включая священный для сталинистов "Краткий курс истории ВКП(б)". "Если бы наши историки,- говорил Микоян,- по-настоящему, глубоко стали изучать факты и события истории нашей партии за советский период... то они смогли бы теперь лучше, с позиций ленинизма, осветить многие факты и события, изложенные в "Кратком курсе"" [385].
  
  Тему исторических фальсификаций Микоян избрал плацдармом для того, чтобы впервые сообщить о лживости обвинений в адрес некоторых деятелей партии, числящихся врагами народа. "Один московский историк,- заявил он,- договорился даже до следующего: не будь среди украинских партийных руководителей тов. Антонова-Овсеенко и тов. Косиора, возможно, не было бы махновщины и григорьевщины, Петлюра не имел бы успеха в отдельные периоды, не было бы и увлечения насаждением коммун (кстати, явление не только украинское, а общее для партии в то время), и сразу, видите ли, на Украине была бы взята линия, на которую вся партия и страна перешли в результате нэпа" [386]. Наиболее ошеломляющим в этой тираде было употребление имён стократ заклеймённых большевиков с приставкой "товарищ".
  
  После речи Микояна закоренелым сталинистам, входившим в состав Политбюро, было уже трудно сопротивляться оглашению доклада Хрущёва о Сталине.
  
  5. Андреев
  
  Секретаря ЦК Андреева Сталин шантажировал беспрецедентным среди "ближайших соратников" фактом его биографии. Во время дискуссии о профсоюзах в 1920-1921 годах Андреев, тогда один из самых молодых членов ЦК, голосовал за платформу Троцкого. Поэтому, несмотря на безоговорочную защиту им позиций правящей фракции во всех последующих дискуссиях, за ним закрепилась репутация "в прошлом активного троцкиста". Сохранение Андреева в составе Политбюро должно было служить подтверждением того, что Сталин не карает "разоружившихся троцкистов", проявляющих беспощадность по отношению к своим прежним единомышленникам. На заседании Военного Совета, предшествовавшем суду над группой Тухачевского, Сталин указал на находившегося рядом с ним Андреева, заявив, что тот "был очень активным троцкистом в 1921 году", но потом отошёл от троцкизма и "дерётся с троцкистами очень хорошо" [387].
  
  Хрущёв вспоминал, что "Андрей Андреевич сделал очень много плохого во время репрессий 1937 года. Возможно, из-за своего прошлого он боялся, чтобы его не заподозрили в мягком отношении к бывшим троцкистам. Куда он ни ездил, везде погибало много людей" [388].
  
  Самой палаческой экспедицией Андреева была поездка осенью 1937 года в Узбекистан. Её формальной целью было "разъяснение" Центральному Комитету Компартии республики письма Сталина и Молотова о первом секретаре ЦК Узбекистана Икрамове, ещё остававшемся на свободе. В нём говорилось, что ЦК ВКП(б) на основании показаний арестованных и очных ставок установил: "Т. Икрамов не только проявил политическую слепоту и близорукость в отношении буржуазных националистов, врагов узбекского народа... но иногда даже покровительствовал им"; у него "по-видимому, были связи с руководителями троцкистско-правых групп в Москве". Республиканскому пленуму ЦК предлагалось "обсудить вопрос тов. Икрамова и сообщить своё мнение ЦК ВКП(б)" [389].
  
  Ко времени пленума большинство членов узбекского ЦК уже находились в тюрьме. Собравшийся в усечённом составе пленум выразил требуемое "мнение" об Икрамове и открыл новую волну террора в республике. Ситуация, возникшая во время пребывания Андреева в Ташкенте, была настолько страшной, что Икрамов сразу же после пленума сказал своей сотруднице, выдвинутой на должность секретаря обкома: "Ни в коем случае не принимайте назначения. Вас сразу арестуют. Заболейте, уезжайте, что хотите. Им надо выполнить план по номенклатуре" [390]. Самому Икрамову было приказано направиться в одном поезде с Андреевым в Москву, где он вскоре был арестован.
  
  После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел Андреев был назначен председателем комиссии Политбюро по расследованию деятельности НКВД. На его имя стали поступать тысячи писем от арестованных с просьбами о пересмотре их дел. Хорошо знавший Андреева 62-летний большевик Кедров писал: "Из мрачной камеры Лефортовской тюрьмы взываю к Вам о помощи. Услышьте крик ужаса, не проходите мимо, заступитесь, помогите уничтожить кошмар допросов... Убеждён, что при спокойном, беспристрастном расследовании, без отвратительной ругани, без злобы, без жутких издевательств необоснованность обвинений будет легко установлена" [391]. Письмо было оставлено Андреевым без ответа. Хотя устроенный над Кедровым суд оправдал его, он был казнён в начале Отечественной войны по личному приказу Берии.
  
  6. Калинин
  
  Среди членов сталинского Политбюро Калинин находился в его составе дольше всех - с момента образования этого органа в марте 1919 года. Тогда же он по предложению Троцкого был избран на пост председателя ВЦИК (при этом избрании Троцкий впервые назвал Калинина "всесоюзным старостой"). Отваживавшийся в 20-х годах высказывать свои самостоятельные суждения, Калинин в 30-е годы превратился в чисто декоративную фигуру. В годы большого террора он беспрекословно давал санкции на аресты членов высшего государственного органа страны. Только во второй половине 1937 года им было направлено в Прокуратуру СССР 15 списков с порочащими данными на 181 члена ЦИК. После получения "заключения" Прокуратуры Калинин подписывал указы об исключении этих людей из состава ЦИК и передаче их дел в НКВД [392].
  
  Калинин оказался первым из членов Политбюро, у которого была арестована жена (черед жён Молотова и Андреева наступил после войны). По свидетельству Лариной, Е. Д. Калинина была арестована летом 1938 года за характеристику Сталина, данную в беседе со старой подругой: "Тиран, садист, уничтоживший ленинскую гвардию и миллионы невиновных людей".
  
  К Калинину как к главе государственной власти нередко обращались родственники арестованных с просьбой повлиять на решение их судьбы. Когда один московский профессор попросил способствовать освобождению своей жены из лагеря, Калинин бесхитростно ему ответил: "Голубчик, я нахожусь точно в таком же положении. Я, как ни старался, не смог помочь собственной жене. Не имею возможности помочь и вашей" [393].
  
  В результате настойчивых просьб "всесоюзного старосты" Сталин распорядился освободить его жену только после войны.
  
  7. Жданов
  
  Секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро Жданов принадлежал к когорте собственно сталинских выдвиженцев. Он возглавлял чистку в Ленинграде, начавшуюся сразу же после убийства Кирова и принявшую особенно широкий размах, поскольку большинство членов ленинградской партийной организации поддержали в 1925 году "новую оппозицию". Помимо этого, Жданову поручались выезды в другие области для расправы с местными партийными кадрами. Эти поездки по лютости могут быть сравнимы с карательными экспедициями Кагановича и Андреева.
  
  В октябре 1937 года Жданов провёл пленум Башкирского обкома ВКП(б), на котором обвинил руководство обкома в троцкистско-бухаринском и буржуазно-националистическом заговоре. "С политической точки зрения - это фашисты, шпионы. С социальной стороны - паршивые, развращённые чиновники". О первом секретаре обкома Быкине Жданов отозвался следующим образом: "Быкин - старый волк; по-моему, он окажется старым шпионом со стажем 8-10 лет" [394] (курсив мой.- В. Р.).
  
  В докладе на торжественном заседании, посвящённом 14-летней годовщине со дня смерти Ленина, Жданов заявил, что "1937 год войдёт в историю как год разгрома врагов народа" [395].
  
  Будучи одним из самых циничных и безжалостных сталинских сатрапов, Жданов не был чужд и специфическому юмору. Авиаконструктор Яковлев, допущенный в те годы в круг кремлёвских вождей, вспоминал об анекдоте, рассказанном ему Ждановым: "Сталин жалуется: пропала трубка. Он заявил: "Я много бы дал, чтобы её найти". Берия уже через три дня нашёл 10 воров, и каждый из них "признался", что именно он украл трубку. А ещё через день Сталин нашёл свою трубку, которая просто завалилась за диван в его комнате". "И Жданов весело смеялся этому страшному анекдоту",- добавлял Яковлев [396].
  
  8. Хрущёв
  
  Выдвинутый на высокую аппаратную должность лишь в 1932 году, Хрущёв успешно продолжал своё восхождение в годы великой чистки. 1937 год он пробыл первым секретарём МК и МГК, а в начале 1938 года был переведён на пост первого секретаря ЦК КП(б) Украины. Хрущёв был единственным человеком (не считая Ежова), введённым за эти годы в состав изрядно поредевшего Политбюро в качестве кандидата.
  
  Поведение Хрущёва существенно не отличалось от поведения других республиканских и областных секретарей, обязанных давать санкцию на арест работников, входивших в номенклатуру их партийных комитетов. Вместе с тем не случайно, что именно Хрущёв выступил инициатором разоблачения сталинских преступлений. Его мемуары свидетельствуют о том, что репрессии 1936-1938 годов вызывали его искреннее недоумение, которое после смерти Сталина превратилось в жгучее возмущение.
  
  В мемуарах Хрущёв не скрывал своего преклонения перед Сталиным в 30-е годы и мучительности пережитого им процесса избавления от иллюзий относительно Сталина. Он писал, что только после расследования сталинских преступлений осознал в полной мере: в их основе лежали "тщательно рассчитанные поступки деспота, который сумел внушить многим и многим, что Ленин не разбирался в людях, не умел подбирать людей, а почти все, кто после его смерти возглавляли страну, оказались врагами народа" [397]. Великая чистка, по словам Хрущёва, была развязана Сталиным "с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства... Сталин говорил, что народ - навоз, бесформенная масса, которая идёт за сильным. Вот он и показывал эту силу. Уничтожал всё, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР" [398].
  
  Рассказывая об обстановке, сложившейся в годы большого террора на Украине, Хрущёв пытался оправдать себя тем, что нарком внутренних дел республики Успенский заваливал его бумагами, "и что ни бумага, то враги, враги, враги". Визируя списки арестованных и осуждённых, Хрущёв тем самым "осуществлял вроде бы партийный контроль (над республиканским НКВД)". Однако ему было хорошо известно, что одновременно эти списки направлялись Ежову, который докладывал о них Сталину. Таким образом, любой отказ местного партийного руководителя от санкционирования арестов был бы непременно замечен Сталиным. Описывая этот механизм великой чистки, Хрущёв справедливо замечал: "Какой же тут контроль, когда партийные органы сами попали под контроль тех, кого они должны контролировать... Над партией встала ЧК" [399]. Возвращаясь к характеристике взаимоотношений между партийными органами и органами НКВД, он писал: "Собственно говоря, не мы ими руководили, а они навязывали нам свою волю, хотя внешне соблюдалась вся субординация. Фактически своими материалами, документами и действиями они направляли нас туда и так, как хотели. Мы же, согласно сложившейся практике, обязаны были во всём доверять их документам, которые представлялись в партийные органы" [400].
  
  Понятно, что в мемуарах Хрущёв подробно останавливался на тех случаях, когда ему удавалось помешать аресту отдельных лиц. Так, он спас от ареста поэта Максима Рыльского, рассказав очередному наркому внутренних дел о том, что написанную им песню о Сталине "поёт вся Украина". Хрущёв упоминал и такие случаи, когда он по собственной воле отваживался идти в НКВД для беседы с арестованными, в виновности которых сомневался, или когда он сообщал Маленкову о своём недоверии к некоторым показаниям [401].
  
  В мемуарах Хрущёва ярко описана репрессивная кампания, вызванная массовым падежом лошадей в пограничных районах Украины. Для расследования причин гибели лошадей было создано несколько комиссий, члены которых арестовывались уже в начале их работы как участники вредительского заговора. Пытаясь вникнуть в эту историю, Хрущёв узнал: профессоров и ветеринаров обвиняют в том, что они приготовляли и подсыпали в корм лошадям какое-то ядовитое зелье. После этого он попросил Успенского получить от арестованных химическую формулу этого яда. По этому рецепту был приготовлен корм лошадям, от которого они не заболели. Вслед за этим Хрущёв попытался лично допросить арестованных. Те заявили ему, что действительно травили лошадей ядовитой добавкой к кормам, полученной из Германии. Таким образом, арестованные сделали всё, чтобы "подтвердить свои показания и доказать правоту своих мучителей-чекистов" [402]. Падёж лошадей тем временем продолжался. Тогда Хрущёв создал две новые параллельно работающие комиссии, плюс ещё одну - из московских учёных. Эти комиссии обнаружили действительную причину гибели лошадей, заключавшуюся в заражённости несвежего корма, который давался лошадям, микроскопическим грибом, поселяющимся на соломе. После того, как была составлена строгая инструкция о приготовлении кормов, падёж прекратился. Этот рассказ Хрущёва подтверждается сообщением дожившего до наших дней академика Саркисова, который в конце 30-х годов совместно с украинскими учёными обнаружил токсичность гриба [403]. Однако ко времени этого открытия уже были расстреляны по обвинению во вредительстве многие председатели колхозов, агрономы, зоотехники, учёные.
  
  По словам Хрущёва, даже после этих событий он не допускал мысли, что лживые показания выбиты органами НКВД, поскольку "органы эти считались безупречными" [404]. Здесь Хрущёв несомненно лукавил. Ведь ему доводилось многократно встречаться с людьми, которые рассказывали о перенесённых ими истязаниях. Так, бывший нарком торговли Украины Лукашов после своего освобождения из тюрьмы сообщил Хрущёву, как его сделали инвалидом, требуя показаний, что он был послан Хрущёвым за границу для установления связей с зарубежной разведкой. Когда Хрущёв рассказал об этом Сталину, тот заявил: "Да, бывают такие извращения. И на меня тоже собирают материалы. Ежов собирает" [405].
  
  Хрущёв рассказал Сталину и о том, как к нему на приём пришёл молодой учитель, только что вышедший из тюрьмы, где его истязали, вымогая показания о том, что председатель Совнаркома Украины Коротченко - агент румынского королевского двора. Услышав, что Коротченко был, по версии НКВД, связан с румынским королем, Сталин "пошутил": "Или с королевой? Сколько лет этой королеве?" Хрущёв ответил в том же духе: "["]Король там несовершеннолетний, а есть мать-королева. Он, должно быть, связан с королевой-матерью". Это вызвало ещё больше шуток" [406].
  
  Этот эпизод, как и упоминавшийся выше анекдот Жданова, ярко рисует атмосферу, царившую среди сталинской камарильи. Правда, в данном случае результатом "обмена шутками" стал расстрел следователей, стряпавших "дело Коротченко".
  
  По-видимому, в данном рассказе Хрущёва речь идёт о деле молдавского учителя Садалюка, у которого добивались порочащих показаний не только на Коротченко, но и на Хрущёва. Жалоба Садалюка в декабре 1938 года рассматривалась на заседании Политбюро, в результате чего было принято решение: "Организовать открытый суд, расстрелять виновных и опубликовать [об этом] в печати (центральной и местной)" [407].
  
  Этот эпизод характеризует особое доверие, которым пользовался у Сталина Хрущёв, после XVIII съезда избранный членом Политбюро.
  
  9. Берия
  
  Берия оказался одним из двух секретарей республиканских компартий, благополучно переживших великую чистку. Вторым был секретарь Азербайджанского ЦК Багиров. Оба они, ранее возглавлявшие республиканские органы ЧК-ГПУ, не зависели, как другие партийные секретари, от местного НКВД, а полностью подчинили его себе, самолично руководя террором в своих республиках.
  
  Сталин не препятствовал созданию в Грузии культа Берии, превосходившего своими масштабами любой другой "местный" культ. О Берии грузинские поэты сочиняли восторженные стихи и песни, а его приспешник Меркулов опубликовал брошюру под названием "Верный сын партии Ленина - Сталина".
  
  Эренбург в своих воспоминаниях рассказывал, как впервые увидел Берию на торжественном заседании, посвящённом юбилею Руставели. "Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают. Но удивился - кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: "Большой человек"" [408].
  
  Ощущая доверие Сталина и предугадывая его желания, Берия вёл провокационную кампанию против Орджоникидзе, стоявшего неизмеримо выше его в партийной иерархии. Он арестовал старшего брата Серго, который вместе с женой был приговорён в 1937 году бериевской "тройкой" к расстрелу. Ещё в ноябре 1936 года начальник секретно-политического отдела грузинского НКВД Кобулов в рапорте на имя Берии сообщал, что арестованный Гогоберидзе сознался в распространении "контрреволюционных клеветнических измышлений о прошлом тов. Берии... со слов т. Орджоникидзе" [409].
  
  В 1937 году по указанию Берии были арестованы и привезены в Тбилиси бывшие руководители Грузии, в последние годы перед арестом работавшие за пределами республики.
  
  Один из них - бывший председатель грузинского Совнаркома Орахелашвили, в частности, показал на следствии: "Мне стало известно, что Серго Орджоникидзе вкупе с Леваном Гогоберидзе, Петре Аниашвили и Нестором Лакоба ведут самую активную борьбу против секретаря ЦК КП(б) Грузии Лаврентия Берия, распространяя по его адресу заведомо клеветнические и возмутительные вымыслы". Такие показания, как сообщил в 1953 году бывший нарком внутренних дел Грузии Гоглидзе, вымогались для того, чтобы "послать протокол И. В. Сталину и скомпрометировать Орджоникидзе хотя бы посмертно" [410].
  
  По словам Кобулова, Берии принадлежала инициатива в проведении репрессий против грузинских партийных работников, а "Гоглидзе был у него на посылках... Если Берия давал указание "крепко допросить", то следователи... боялись не выполнять этих указаний, так как могли сами попасть в такое положение" [411]. Нередко Берия самолично избивал арестованных и приказывал бить их ещё и перед расстрелом.
  
  Во время следствия по делу Берии было собрано 26 томов его предписаний об арестах и более ста его резолюций типа: "крепко излупить", "взять в работу и выжать всё". Берия руководил республиканской "тройкой", которая рассмотрела дела на 30 тыс. чел., из которых 10 тысяч были приговорены к расстрелу [412].
  
  В 1936 году Берия своими руками уничтожил двух видных партийных деятелей Закавказья. Летом этого года он расстрелял в своём кабинете первого секретаря ЦК Компартии Армении Ханджяна. В печати было сообщено, что Ханджян покончил жизнь самоубийством. Спустя несколько месяцев Берия отравил председателя ЦИК и Совнаркома Абхазии Лакобу. В официальном сообщении указывалось, что Лакоба умер от разрыва сердца. Лакоба был торжественно похоронен, свои соболезнования по поводу его смерти прислали Димитров, Будённый и другие известные деятели. А через несколько месяцев состоялся суд над руководителями Абхазии, на котором Лакоба был объявлен главой местного заговора. Берия приказал выкопать и сжечь его труп, а пепел развеять по ветру. По приказу Берии были расстреляны все сотрудники Лакобы и все члены его семьи, включая несовершеннолетнего сына [413].
  
  10. Маленков
  
  В 20-е годы Маленков работал в секретариате Сталина, а в наиболее острый период борьбы с левой оппозицией руководил партийной организацией МВТУ, где влияние троцкистов было особенно велико. В 1934-1939 годах он возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов. На этом посту он стал одним из организаторов расправы над местными партийными руководителями.
  
  В 1936 году Маленков вместе с Ежовым создал версию о существовании в Белоруссии разветвлённой сети антисоветского подполья, на основании которой было исключено из партии более половины коммунистов республики. Когда в 1937 году председатель Совнаркома Белоруссии Голодед поставил эту версию под сомнение, Маленков выехал в Белоруссию, где во время его пребывания были арестованы почти все руководители республики [414]. В сентябре 1937 года Маленков вместе с Микояном и Берией осуществил расправу над партийно-государственным руководством Армении. При этом он лично допрашивал многих арестованных, прибегая в ряде случаев к их избиению [415].
  
  Столь же зловещими были поездки Маленкова в автономные республики и области Российской Федерации. После этих поездок были арестованы первый секретарь Тульского обкома Сойфер, первый секретарь Ярославского обкома Зимин, первый секретарь Татарского обкома Лепа [416].
  
  После ареста Ежова Берия провёл его специальный допрос о Маленкове. Заполучив в 1955 году протокол этого допроса, по-видимому, серьёзно компрометировавший его, Маленков данный документ уничтожил [417].
  
  После великой чистки формальный статус Маленкова был приведён в соответствие с его фактической политической ролью. В марте 1939 года он был избран членом и секретарём ЦК, а в феврале 1941 года - кандидатом в члены Политбюро.
  
  11. Мехлис
  
  В 1937 году Мехлис был назначен начальником Главного управления политической пропаганды Красной Армии и заместителем наркома обороны. В "Бюллетене оппозиции" это назначение комментировалось следующим образом: "Назначая свою лошадь в сенаторы, Калигула хотел унизить римский сенат. Назначая своего лакея Мехлиса в вожди Красной Армии, Сталин преследует гораздо менее платонические цели. Бывший личный секретарь Сталина, бездарный карьерист, спец по закулисной интриге, исполнитель наиболее грязных дел хозяина, Мехлис силён лишь поддержкой Сталина. Мехлис - замнаркомвоена! Кто поверил бы этому ещё полгода тому назад? Чем больше "врагов народа" истребляет Сталин, подымаясь на их трупах вверх, тем большая пустота образуется вокруг него. Резервы верных ограничены сегодня субъектами типа Мехлиса" [418].
  
  На новом посту Мехлис принял руководящее участие в завершении разгрома командных кадров. Он многократно выезжал в военные округа, где проводил аресты командиров среднего звена и посылал Сталину шифровки с просьбой санкционировать арест наиболее крупных военачальников.
  
  О иезуитстве Мехлиса и садистском удовлетворении, которое он испытывал в годы массовых репрессий, рассказывается в воспоминаниях Б. Ефимова. Здесь приводится рассказ Михаила Кольцова о беседе с Мехлисом: "Сидим в моём кабинете, а он вдруг говорит: "А знаешь, Миша, надо очень и очень присмотреться к Августу Потоцкому. Это, безусловно, замаскированный враг". Я обомлел. "Что ты, Лев? -говорю, Август?! Этот честнейший, преданнейший большевик? Старый политкаторжанин?" - "Да, да, Миша,- отвечает Мехлис нетерпеливо и злобно,- именно он, честнейший и преданнейший. Именно из таких, как ты говоришь, "честнейших", царская охранка вербовала провокаторов!.." И в эту минуту в кабинет вошёл... Август с газетными полосами на подпись. Ты бы видел, как мгновенно и жутко изменилось лицо Мехлиса, как ласково и приветливо он заговорил: "А-а!.. Товарищ Август! Рад вас видеть! Как поживаете, дорогой, как здоровье?" - "Спасибо! Стареем, товарищ Мехлис, стареем..." - "Ну, что вы, товарищ Август! Вам ещё рано стареть! Вон вы какой богатырь. Ещё поработаете для "Правды", для партии!"...А ведь Август, видимо, уже конченный человек. Это вопрос дней" [419].
  
  12. Шкирятов
  
  Шкирятов, работавший с 1934 года секретарём партколлегии Комиссии партийного контроля, стал фактическим главой этой Комиссии после того, как Ежову в сентябре 1936 года было поручено "9/10 своего времени отдавать работе в НКВД". О характере участия Шкирятова в великой чистке рассказывалось на июньском пленуме ЦК 1957 года: "Шкирятов механически штамповал все незаконные действия органов... которые без всякого основания арестовывали многих коммунистов и об этом сообщали Шкирятову, а Шкирятов, в свою очередь, принимал единоличное решение: исключить арестованного из членов партии, как врага народа... Получалось, что основанием для исключения из партии арестованного являлось сообщение... о факте ареста, а основанием для обвинения во вражеской деятельности арестованного было постановление КПК об исключении его из партии как врага народа" [420].
  
  О власти, которую приобрёл Шкирятов, говорит следующий факт. В 1939 году партийный работник А. В. Снегов, освобождённый из тюрьмы, побывал у нескольких членов Политбюро и рассказал им о том, что творится в застенках НКВД. После этого один лишь Микоян счёл нужным обратиться к Шкирятову с просьбой об ускорении партийной реабилитации Снегова. Когда Снегов пришёл к Шкирятову в КПК, он был там вновь арестован, после чего провёл 17 лет в лагерях [421].
  
  * * *
  
  Поведение названных выше лиц в 1936-1938 годах подтвердило правильность замечания Троцкого о том, что ближайшее сталинское окружение "состоит из средних бюрократов, опьянённых вырванной ими у партии властью" [422].
  
  Большинство этих людей осуществляло свою дьявольскую миссию, по-видимому, без удовольствия. Будучи предоставленными самим себе, они, вероятно, отказались бы от проведения великой чистки. Об этом свидетельствует то, что буквально на следующий день после смерти Сталина они приостановили новый вал террора, угрожавший превзойти все предшествовавшие. Вслед за этим они достаточно быстро и легко расправились с Берией и его сатрапами, захватившими все ведущие посты в МВД, и приступили к массовой реабилитации ранее осуждённых.
  
  Эти люди, не смевшие при Сталине и заикнуться о своих сомнениях в правомерности репрессий, ясно сознавали их необоснованность. Когда на июльском пленуме ЦК 1953 года Хрущёв заявил: "Давайте посмотрим дела 1937 года и после 1937 года. Среди них было много липовых дел", из зала последовала реплика: "Больше половины липа, правильно". Не встретило никаких возражений и другое заявление Хрущёва: "Особое совещание - вот вам самый настоящий террор" [423].
  
  Приведённые в этой главе факты свидетельствуют, что ближайшее окружение Сталина не во всём совпадало с официальной партийной иерархией. Например, Маленков, не являвшийся даже кандидатом в члены ЦК, был больше приближен к Сталину и обладал большей реальной властью, чем некоторые члены и кандидаты в члены Политбюро, которым было суждено погибнуть в пожаре великой чистки.
  
  XXI
  
  В недрах Политбюро
  
  На пленуме ЦК, состоявшемся 10 февраля 1934 года, Политбюро было избрано в составе десяти членов (Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров, Андреев, Косиор) и пяти кандидатов (Микоян, Чубарь, Петровский, Постышев, Рудзутак). Перечень фамилий здесь дается в той последовательности, в какой они перечислялись в информационном сообщении о пленуме ЦК. Данная последовательность отражала место этих людей в партийной иерархии и их популярность в партии и стране (точнее, ту популярность, которую стремилась создать им официальная пропаганда).
  
  До 1937 года изменения в составе Политбюро произошли лишь на февральском пленуме ЦК 1935 года, где Микоян и Чубарь были избраны членами, а Жданов и Эйхе - кандидатами в члены Политбюро. К моменту февральско-мартовского пленума ЦК 1937 года членами Политбюро были девять человек (за вычетом умерших Кирова, Куйбышева и Орджоникидзе), а кандидатами - пять человек. Из членов Политбюро в годы великой чистки было репрессировано двое, остальные вошли в состав Политбюро, избранного на XVIII съезде. Из кандидатов в члены Политбюро было репрессировано трое, один (Петровский) был снят с руководящей работы и один (Жданов) - переведён после XVIII съезда в члены Политбюро.
  
  Во многих зарубежных работах о великой чистке репрессированные члены и кандидаты в члены Политбюро причисляются к некой "либеральной группе", якобы пытавшейся противодействовать сталинскому террору. Например, Авторханов утверждает, что Косиор, Чубарь, Рудзутак и Постышев вместе с Орджоникидзе выступали против суда над Рыковым и Бухариным [424]. Ставшие доступными за последние годы источники доказывают полную несостоятельность подобных версий. "Отбор", произведённый Сталиным, объяснялся другими причинами, скорее всего - его недоверчивым отношением к "инородцам". Из пяти репрессированных только Постышев был русским, Рудзутак и Эйхе были латышами, Косиор - поляком, а Чубарь - украинцем. Все эти люди никогда не входили в ближайшее окружение Сталина и, за исключением Рудзутака (а с 1934 года - и Чубаря), не принимали участия в повседневной работе кремлёвской верхушки, так как находились вне Москвы. В 1937-1938 годах Эйхе и Косиор были переведены на работу в Москву, а спустя несколько месяцев после этого были арестованы. Относительно их исключения из состава ЦК и из партии не проводилось даже формальной процедуры опроса членов ЦК.
  
  Эйхе в октябре 1937 года был назначен наркомом земледелия СССР, а на январском пленуме ЦК 1938 года выступил с докладом, вызвавшим одобрение Сталина. Его арест был произведён 29 апреля 1938 года.
  
  Косиор был назначен в январе 1938 года заместителем председателя СНК СССР и председателем Комиссии советского контроля при СНК. В апреле 1938 года он был отстранён от всех занимаемых постов, а в мае арестован. По этому поводу не было ни решения Политбюро, ни обмена мнениями между его членами [425].
  
  Можно полагать, что одной из причин расправы над Косиором была его непозволительная, с точки зрения Сталина, "вина": попытка заступиться за своего брата Владимира, "неразоружившегося" троцкиста, находившегося с 1928 года в ссылке. После того как в начале 1936 года была арестована жена В. Косиора, последний написал гневное письмо брату, в котором требовал её освобождения. С. Косиор переслал это письмо Ежову, попросив его разобраться в данном деле. Узнав об этом, Сталин выразил резкое возмущение тем, что "Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело" [426].
  
  Чубарь в январе 1938 года получил повышение, будучи назначен на пост первого заместителя председателя Совнаркома. 16 июня 1938 года было принято постановление Политбюро, в котором говорилось: "Ввиду того, что показания Косиора, Эйхе, Тр. Чубаря (брата В. Я. Чубаря), а кроме того, показания Рудзутака и Антипова бросают тень на т. В. Я. Чубаря, Политбюро ЦК не считает возможным оставить его членом Политбюро ЦК и заместителем председателя СНК Союза ССР и считает возможным дать ему работу лишь в провинции для испытания". На следующий день было принято ещё одно постановление Политбюро - о назначении Чубаря начальником строительства Соликамского целлюлозного комбината [427].
  
  Хрущёв, которому довелось присутствовать при последнем телефонном разговоре Сталина с Чубарем, вспоминал, что после него Сталин сказал окружающим: ""Чубарь плачет, волнуется, доказывает, что он честный человек"; а тон у Сталина был сочувствующий Чубарю. Казалось, с пониманием он отнесся к переживаниям Власа Яковлевича. И я был сильно удивлён, когда буквально на следующий день Чубарь был арестован" [428].
  
  Репрессированные члены и кандидаты в члены Политбюро, отличавшиеся до ареста неизменным послушанием, подчёркивали на суде, что они всегда и целиком были согласны со сталинской политикой, привычно именуемой ими политикой партии. Рудзутак заверял суд, что "лично у него никогда не было никакой мысли против политики нашей партии". Эйхе говорил, что умрёт "так же с верой в правильность политики партии, как верил в неё на протяжении всей своей работы" [429].
  
  Единственным человеком в составе Политбюро, не репрессированным, но и не оставленным на руководящей работе, был Петровский. В январе 1938 года он был избран заместителем председателя Верховного Совета СССР, а спустя месяц - награждён орденом Ленина в связи с его 60-летием. Наступившая вскоре после этого опала Петровского, по-видимому, была связана с тем, что у него были арестованы сын и зять, а второй сын, командир корпуса, был уволен из армии. В 1939 году Петровский был лишён всех своих постов и находился без работы около года, пока его старый товарищ Самойлов, работавший директором Музея революции, не предложил стать его заместителем.
  
  То обстоятельство, что Петровский не был репрессирован, Хрущёв объяснял тем, что он "после революции не считался активным организатором в партии. Он, так сказать, выполнял роль партийной иконы. Поэтому Петровский не был опасен для Сталина и оказалось достаточно упрятать его в Музей революции" [430].
  
  XXII
  
  Ликвидация Центрального Комитета
  
  Историки, отыскивающие корни большого террора в установлениях, действовавших в ленинский период жизни партии, чаще всего ссылаются на принятую X съездом РКП(б) резолюцию "О единстве партии". Бесспорно, что эта резолюция, выработанная в экстремальной обстановке Кронштадтского мятежа, привела к существенному ограничению внутрипартийной демократии. Особенно это относится к её не подлежавшему оглашению седьмому параграфу, предоставлявшему Центральному Комитету право применять по отношению к членам ЦК "в случае нарушения дисциплины или возрождения или допущения фракционности все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии" [431].
  
  В заключительной речи на съезде Ленин прямо говорил о том, что этот параграф противоречит Уставу партии и принципу демократического централизма. Он выразил надежду, что обозначенная в нём крайняя мера, вызванная угрозой расщепления партии на несколько фракций, применяться не будет [432]. И конечно, никто не мог предположить, что когда-либо на основе данного параграфа будет исключено и тем более уничтожено подавляющее большинство состава ЦК.
  
  Оправдывая учинённую в 1937-1938 годах расправу над Центральным Комитетом, Молотов утверждал, что этот процесс происходил без формальных нарушений Устава партии и принципа демократического централизма. "Не было такого положения, чтобы меньшинство исключило большинство,- говорил он.- Это постепенно происходило. Семьдесят исключили 10-15 человек, потом 60 исключили ещё 15... По существу это привело к тому, что в составе ЦК осталось меньшинство из этого большинства... Такой постепенный, хотя и довольно быстрый процесс очищения путей" [433].
  
  Вопреки этим софистическим рассуждениям Молотова, в ходе "очищения путей", т. е. истребления большинства Центрального Комитета допускались и многочисленные формальные нарушения. Прежде всего это касалось оговоренной в резолюции процедуры исключения из партии: обсуждения данного вопроса на пленуме ЦК. Между тем такое разбирательство было проведено только в отношении Бухарина и Рыкова, дело которых рассматривалось на двух пленумах ЦК.
  
  После февральско-мартовского пленума 1937 года решения об исключении членов ЦК принимались в опросном порядке и утверждались списком. На трёх пленумах (в июне и октябре 1937 года и в январе 1938 года) было исключено путём голосования списками 75 человек (36 членов и 39 кандидатов), т. е. более половины состава ЦК [434]. Многие из этих лиц к моменту голосования были арестованы.
  
  На июньском пленуме было подтверждено исключение из ЦК восьми человек, арестованных в апреле - мае 1937 года. Помимо этого, в первый день работы пленума было исключено 26 человек, а в последующие дни - ещё 5 человек.
  
  Некоторые из исключённых были освобождены от своих должностей задолго до пленума (Чудов в июне 1936 года, Калманович в апреле 1937 года). Другие были арестованы за несколько дней до открытия пленума (Кубяк, Румянцев, Уншлихт) или во время его работы (Сулимов, Седельников, Струппе). Небольшая часть исключённых формально оставалась на своих постах некоторое время после пленума. Лаврентьев был освобождён от должности в июле 1937 года, Любимов - в сентябре, Антипов - в январе 1938 года.
  
  Во время работы следующего, октябрьского пленума ЦК был введён новый пропускной режим. Так, Бубнова и Затонского не пропустили в Кремль по их цековским удостоверениям. Дежуривший у входа работник НКВД заявил им, что установлен новый порядок: для присутствия на пленуме, кроме удостоверения, следует иметь ещё особый талон. Бубнов вернулся в свой наркомат, где узнал из сообщения радио, что освобождён от должности как "не справившийся с работой" [435] (эта формулировка употреблялась и по отношению к некоторым другим членам ЦК). Он был исключён из партии и арестован в декабре 1937 года. Затонский вернулся на Украину, где был арестован в 1938 году.
  
  11 октября пленум ЦК рассмотрел вопрос об избирательной кампании по выборам в Верховный Совет СССР. На следующий день обсуждался второй пункт повестки дня: "О составе ЦК". Его обсуждение свелось к выступлению Сталина, который сообщил, что за период после июньского пленума "выбыло и арестовано" 8 членов и 16 кандидатов в члены ЦК. "По рассмотрению всех материалов, по проверке материалов, оказалось, что эти люди, они - враги народа,- заявил он.- Если вопросов нет, я бы предложил принять это сообщение к сведению".
  
  В то же время на октябрьском пленуме Сталин преподнес "подарок" некоторым уцелевшим к тому времени кандидатам в члены ЦК. Он предложил перевести десять человек из их числа в члены ЦК. Поскольку список кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, составлялся в порядке получения большинства голосов, предлагалось избрать членами ЦК тех кандидатов, которые в этом списке занимали первые десять мест.
  
  После выступления Сталина Хрущёв предложил, помимо десяти названных Сталиным лиц, перевести в члены ЦК ещё четырёх кандидатов, которые "проводят очень большую работу". После голосования предложений Сталина и Хрущёва вопрос о составе ЦК был объявлен рассмотренным [436].
  
  На январском пленуме 1938 года было подтверждено исключение ещё 13 членов и кандидатов в члены ЦК, арестованных после октябрьского пленума. Большинство из них было исключено опросом 4-8 декабря 1937 года, причём в опросных листах Политбюро извещало об их аресте и просило членов ЦК "санкционировать" их вывод из ЦК и арест. В протоколе январского пленума эта "санкция" обосновывалась следующим образом: "На основании неопровержимых данных Пленум ЦК ВКП(б) признает необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа: Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В. и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Секретарь ЦК И. Сталин" [437]. Из этих девяти человек двое (Чернов и Иванов) были выведены на процесс "право-троцкистского блока", от остальных, по-видимому, не удалось добиться признательных показаний. Бауман, освобождённый от своей должности ещё в апреле 1937 года, был арестован 12 октября и спустя два дня после ареста умер в Лефортовской тюрьме. Он был исключён из состава ЦК посмертно.
  
  Во время декабрьского голосования А. И. Егоров на своём опросном листе сделал следующую надпись: "Всех этих негодяев и мерзавцев стереть с лица земли как самых подлых гадов и отвратительную нечисть" [438]. Однако это не спасло самого Егорова, по поводу которого 28 февраля 1938 года Сталин направил следующее письмо членам и кандидатам в члены ЦК: "Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и принимая во внимание, что жена его, урождённая Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из её собственного показания,- ЦК ВКП(б) и СНК решили освободить т. Егорова от обязанностей командующего Закавказским военным округом и отчислить его из армии. В связи с этим Политбюро ЦК ВКП(б) признало необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б)" [439]. Спустя несколько дней Егоров был арестован. Среди прочих обвинений ему вменялось в вину установление в 1919 году "преступных связей" с Троцким и подготовка в 1920 году (!) террористического акта против Сталина [440].
  
  После январского пленума и вплоть до XVIII съезда ВКП(б) (март 1939 года) пленумы ЦК больше не созывались. Исключение ещё 14 членов и 11 кандидатов в 1938 году было проведено опросным порядком. В отношении 7 человек не производилось даже формальной процедуры опроса.
  
  Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, в 1936-1940 годах было репрессировано 98 человек, в том числе 44 (из 71) члена ЦК и 55 (из 68) кандидатов в члены ЦК. Более 80 % из них к моменту ареста были моложе 50 лет, т. е. находились в самом расцвете сил.
  
  За период между XVII и XVIII съездами состав ЦК уменьшился на 108 человек или на 78 процентов. За это время естественной смертью умерло пятеро (Куйбышев, Менжинский, Крупская, Товстуха и Штейнгарт), насильственной смертью - двое (Киров и Орджоникидзе). О члене ЦК И. В. Косиоре было объявлено, что он умер в подмосковном санатории 3 июля 1937 года. Однако сам факт его скоропостижной смерти спустя несколько дней после июньского пленума ЦК, открывшего новую волну репрессий, а также то, что он не был похоронен на Красной площади (где обычно хоронили даже кандидатов в члены ЦК), говорит о том, что он скорее всего покончил жизнь самоубийством. Трое (Томский, Гамарник и Любченко) застрелились в преддверии ареста, причём в официальных сообщениях их поступки объяснялись тем, что они "запутались в преступных связях".
  
  К началу работы XVIII съезда в ЦК остался всего 31 человек. Из них семеро не были переизбраны в ЦК на XVIII съезде. Из этого числа пятеро (Петровский, Кржижановский, Бройдо, Чувырин, Шварц) были устранены с руководящей работы или выведены на пенсию, двое (Юркин и Завенягин) были возвращены в состав ЦК на XIX и XX съездах.
  
  Лишь 24 человека, избранных в ЦК на XVII съезде, вошли в его состав на следующем съезде. Из них впоследствии умерло насильственной смертью четверо. М. М. Каганович, обвинённый в шпионаже, покончил жизнь самоубийством 1 июля 1941 года. Лозовский был расстрелян в 1952 году по приговору суда над Еврейским антифашистским комитетом. Берия и Багиров после смерти Сталина были приговорены к высшей мере наказания.
  
  Из остальных двадцати человек до смерти Сталина умерло восемь - Николаева (единственная из бывших участников оппозиций, оставленная в составе ЦК), Калинин, Жданов, Литвинов, Мехлис, Бадаев, Вейнберг и Макаров. После смерти Сталина умерли Мануильский (1959 год), Поскребышев (1965), Ворошилов (1969), Шверник (1970), Хрущёв (1971), Андреев (1971), Будённый (1973), Булганин (1975), Микоян (1978), Молотов (1986), Каганович (1991 год).
  
  Из состава ЦК XVII съезда было избрано в ЦК на XIX съезде 15 человек, на XX съезде - 11 человек, на XXII съезде - четверо (Будённый, Микоян, Хрущёв, Шверник), на XXIII съезде - четверо (Будённый, Ворошилов, Микоян, Шверник), на XXIV съезде - двое (Будённый и Микоян).
  
  Большинство репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК (89 человек) были реабилитированы в юридическом и партийном отношении в 1954-1961 годах. Реабилитация тех лет не коснулась в основном жертв московских процессов (Пятаков, Сокольников, Бухарин, Рыков, Розенгольц, Чернов). Их юридическая и партийная реабилитация произошла лишь в 1988 году.
  
  2 человека из состава ЦК были приговорены к расстрелу на процессе по делу "антисоветского троцкистского центра" (1937 г.), 8 - на суде над "право-троцкистским блоком" (1938 г.), 3 - на закрытом суде над военачальниками. О расстреле двух (Енукидзе и Шеболдаева) было объявлено в официальном сообщении о закрытом суде, якобы состоявшемся в декабре 1937 года. В действительности Енукидзе и Шеболдаев были расстреляны без суда 30 октября этого года.
  
  Об аресте и последующей судьбе остальных членов и кандидатов в члены ЦК официально не сообщалось. Поэтому на Западе долгие годы они считались не расстрелянными, а "исчезнувшими". Общественное мнение не могло представить всей тяжести репрессий, обрушенных Сталиным на правящую верхушку.
  
  Более половины репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК были подвергнуты групповым расстрелам. Двенадцать из них были расстреляны 30 октября 1937 года, семь - 27 ноября 1937 года, пять - 10 февраля 1938 года, девять - 28 июля 1938 года и семь - 25 и 26 февраля 1939 года [441].
  
  Безжалостной чистке были подвергнуты и другие высшие партийные органы. В 1937-1938 годах было арестовано и осуждено 18 из 22 членов Центральной ревизионной комиссии и около половины (29 из 61) членов Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) [442].
  
  При всём этом остаётся вопрос: почему члены и кандидаты ЦК, обладавшие хотя бы формальной возможностью воспрепятствовать репрессиям, не сумели помешать расправе даже над ними самими?
  
  В общей форме ответ на этот вопрос был дан на июньском пленуме ЦК 1957 года, где говорилось: "Если бы пленум (ЦК) принимал активное участие в руководстве партией, разве расстрелял бы он сам себя?" [443]
  
  Смысл существования партии и её выборных органов заключается в коллективной выработке важнейших политических решений. Формой этого процесса являются общепартийные дискуссии, в ходе которых на партийных собраниях свободно обсуждаются альтернативные позиции и платформы. В годы гражданской войны, т. е. в наиболее неблагоприятное время для таких дискуссий, они происходили непрерывно и охватывали ключевые вопросы внутренней и внешней политики. Существование фракций и группировок в партии считалось в то время нормальным явлением. Возникшая в 1923 году левая оппозиция пыталась возродить такое положение. В ответ на это правящая группировка решила увековечить запрет на фракции, использовав 7 параграф резолюции X съезда "Об единстве партии", впервые обнародованный на XIII партийной конференции (январь 1924 года). С этих пор борьба против всех оппозиций велась под флагом противопоставления их "раскольнической" деятельности "монолитному" Центральному Комитету.
  
  Все лица, способные к оппозиционным выступлениям, были выброшены из ЦК в 20-е - начале 30-х годов. Однако и к 1937 году ЦК оставался таким институтом, с которым Сталину надо было до известной степени считаться, на утверждение которого следовало выносить хотя бы решения об аресте его членов. Для полного достижения сталинского идеала "монолитности" требовалось фактически ликвидировать прежний Центральный Комитет, заменить его новыми людьми, покорность которых сталинскому диктату была бы обеспечена при всех обстоятельствах.
  
  За годы сталинского тоталитаризма пирамида высших партийных органов была фактически перевернута по сравнению с той, какой она должна была быть согласно Уставу партии. При Ленине иерархия этих органов строилась в следующем порядке: съезд партии, пленум ЦК, Политбюро ЦК, Оргбюро ЦК, Секретариат ЦК. На съезды и пленумы ЦК выносились важнейшие вопросы партийной политики, по которым развёртывались оживлённые дискуссии, публикуемые в печати. В ходе полемики, принимавшей временами крайне острый характер, коммунисты резко критиковали, но ни в коем случае не оскорбляли друг друга. Это положение изменилось сразу же после смерти Ленина, когда атмосфера на съездах и пленумах ЦК стала принимать прямо-таки хулиганский характер, а полемика начисто утратила черты партийного товарищества.
  
  Уже в 1923-1924 годах Политбюро превратилось в гипертрофированное сверхправительство, одновременно выполнявшее функции верховного законодателя страны (такое положение сохранилось вплоть до последних лет горбачёвской "перестройки"). Таким образом, "политику партии" определяла не партия и не её ЦК, а узкая верхушечная группа.
  
  В середине 30-х годов на каждое заседание Политбюро выносились десятки, а то и сотни вопросов (большинство из них решалось фактически в опросном порядке). Поскольку члены Политбюро не могли даже вникнуть в содержание всех этих вопросов, решения по ним подготавливались штатным аппаратом ЦК, роль которого непрерывно росла.
  
  Наиболее важные вопросы проходили через личную сталинскую канцелярию. Лишь небольшая часть принятых Политбюро, Оргбюро и секретариатом ЦК решений публиковалась в печати. Большинство их носило строго секретный характер.
  
  На пленумах ЦК, по существу, лишь утверждались решения, подготовленные аппаратом и одобренные Политбюро. После 1929 года на пленумах не происходило никаких дискуссий и все решения принимались единогласно. Публиковались только резолюции пленумов, иногда - произнесённые на них доклады и в очень редких случаях - выступления в прениях. Стенограммы съездов публиковались целиком, но сами съезды приняли парадный и декларативный характер, выступления на них сводились к отчётам бюрократов и дежурным восхвалениям "генеральной линии". Таким образом, стала действовать следующая закономерность: чем больше была реальная властная роль партийного органа, тем в большей степени его работа была окутана покровом секретности.
  
  В период великой чистки права ЦК и его членов были ещё более сужены. В первые годы после XVII съезда "рядовые" члены ЦК могли присутствовать на заседаниях Политбюро, не принимая участия в обсуждении вопросов. На закрытые заседания Политбюро рядовые члены ЦК не допускались, но им предоставлялась возможность знакомиться с секретными решениями, принятыми на этих заседаниях ("Особая папка"). После великой чистки и вплоть до ликвидации партии в 1991 году подавляющее большинство членов ЦК ни разу не присутствовало на заседаниях Политбюро, хотя по Уставу Политбюро продолжало считаться органом, подчинённым Центральному Комитету. Существенно сузилась и сфера информированности членов ЦК. Требование "не совать нос не в свои дела" стало негласной заповедью, неотъемлемой частью дисциплинарного кодекса, обязательного для всякого высокопоставленного бюрократа.
  
  Как вспоминал Хрущёв, "к 1938 г. прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например, я, кандидат в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После страшного 1937 г. я не знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему личному указанию" [444].
  
  Из всего сказанного понятна бесправная и жалкая роль рядовых членов и кандидатов в члены ЦК, в сознании которых над всеми иными соображениями часто доминировал страх за собственную судьбу, боязнь попасть в очередной проскрипционный список. Об умонастроении этих людей свидетельствуют воспоминания писателя Авдеенко, работавшего в 1937 году корреспондентом "Правды" в Донбассе. В одной из бесед с ним кандидат в члены ЦК, секретарь Донецкого обкома Саркисов говорил: "У нас в Донбассе нет ни одного предприятия, колхоза, совхоза, учреждения, где бы ни орудовали политические бандиты с партийными билетами в кармане.
  
  - Откуда их столько?
  
  - Оттуда они, из кубла Троцкого. Старые наследники и теперешние выкормыши. Тайные читатели троцкистского "Бюллетеня оппозиции"" [445], [446].
  
  У Саркисова были особые основания опасаться сталинской расправы: он был единственным человеком в составе ЦК XVII съезда (не считая расстрелянного в январе 1937 года Пятакова), который исключался из партии в 1927 году за активное участие в "оппозиционном блоке". Но и прибывший в мае 1937 года на смену Саркисову кандидат в члены ЦК Прамнек, никогда не участвовавший ни в каких оппозициях, был охвачен маниакальной подозрительностью и страхом в не меньшей степени, чем Саркисов. Свой разговор с ним Авдеенко описывал следующим образом:
  
  "- Как вам работается в Донбассе,- спрашиваю я. Он безнадёжно, в полном отчаянии махнул рукой.
  
  - С кем работать? Все первые и вторые секретари горкомов и райкомов оказались врагами народа. Почти все члены бюро репрессированы. Директора предприятий оказались вредителями или шпионами. Главные инженеры, главные технологи, даже главные врачи поликлиник и больниц - тоже из разряда сволочей. Днем с огнём надо искать честных людей. Надо семь пядей иметь во лбу, чтобы отличить порядочного человека от подлеца, фашистского наймита".
  
  Втянутый в безумную охоту за "врагами народа", Прамнек спешил продемонстрировать собеседнику свою бдительность, остро ощущая собственную незащищённость, боязнь поплатиться за любое неосторожное слово.
  
  Раскрывая правила игры, негласно принятые в его разговоре с Прамнеком, Авдеенко писал: "Мы с Прамнеком заражены страхом перед бушующими в стране репрессиями, но тщательно скрываем друг от друга эту сторону своих переживаний, чтобы не дай Бог, не возникла у кого-нибудь опасная мысль: на воре шапка горит. Свой страх перед "ежовыми рукавицами" мы топим в выспреннем и ультрапатриотическом говорении. И это так надо. Инстинкт самосохранения требует потери какой-то части человеческой совести" [447].
  
  Картина, обрисованная Авдеенко, как бы погружает нас в атмосферу 1937 года. Собеседники даже в разговоре с глазу на глаз скрывают друг от друга свои подлинные мысли и переживания, говорят искусственным языком, состоящим из набора газетных клише и площадных ругательств. В их душах живёт негласный пароль сталинской эпохи: "так надо". Это означает: надо подчиняться установленным требованиям и запретам, даже перед самим собой не ставя вопрос об их разумности. И журналист, и секретарь обкома находятся во власти страха за собственную судьбу и камуфлируют этот страх дежурными проклятиями по адресу "врагов народа". Они понимают: если не скрывать свой страх, то у собеседника может возникнуть подозрение: этому есть чего бояться. Кандидат в члены ЦК испытывает не меньший, а больший страх, чем простые смертные. Не отдавая до конца отчёта в этом себе самому, он сознает, что охота идёт прежде всего за партийными деятелями такого уровня, как он. Главное условие своего выживания он видит в постоянной демонстрации своей личной преданности Сталину.
  
  Концентрация всех усилий на поисках врагов народа создавала некий порочный круг. Она отвлекала внимание партийных руководителей от управления народным хозяйством, в результате чего в бесхозной экономике плодились новые неурядицы, вплоть до аварий и катастроф, за которые искали новых козлов отпущения. "Промышленность Донбасса не выполняет государственных планов ни по чугуну, ни по стали, ни по углю, ни по химии, ни по машиностроению,- завершал свой рассказ о разговоре с Прамнеком Авдеенко.- Огромный регион в этом году работает хуже, чем в тридцать шестом. Производительность труда резко снизилась. Но прорыв на трудовом фронте нового секретаря тревожит меньше, чем на кадровом, идеологическом. Первым делом - выкорчёвывание врагов народа, замена их людьми сталинской закалки, а всё остальное приложится само собой" [448].
  
  Каково было действительное умонастроение членов ЦК до и после ареста? К сожалению, об этом не сохранилось почти никаких свидетельств. Очевидно, эти лица содержались в условиях большей изоляции, чем другие заключённые, или находились среди таких же смертников, как они (среди репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК не спасся от расстрела ни один человек).
  
  Одно из немногих свидетельств принадлежит М. Шрейдеру, работавшему в 1938 году заместителем наркома внутренних дел Казахстана. Он вспоминал, что на первомайской демонстрации этого года во многих колоннах несли огромные портреты первого секретаря ЦК Компартии республики Мирзояна. А спустя день или два в Алма-Ату поступило указание Сталина об освобождении Мирзояна от должности и отзыве его в распоряжение ЦК. По дороге в Москву Мирзоян был арестован.
  
  По словам Шрейдера, содержавшегося в одной камере с Мирзояном, к последнему применялись особенно зверские пытки, ему перебили все ребра. На допросах Мирзояна несколько раз присутствовал Берия, лично избивавший его. Во время одного из допросов в кабинет, где находился Мирзоян, вошли Молотов, Каганович и Маленков. Мирзоян сказал им, что его страшно пытали, после чего не смог продолжать говорить и зарыдал. "А что же, с такой сволочью, как ты, целоваться, что ли",- бросил реплику Каганович, и все присутствующие улыбнулись этой "остроте".
  
  Даже в октябре 1954 года партийный функционер Москатов, работавший в 1937 году уполномоченным КПК в Алма-Ате, заявил Шрейдеру, что Мирзоян был "опасным врагом народа". Когда в ответ на это Шрейдер рассказал, как у Мирзояна были выбиты показания и на Москатова, последний был потрясён [449].
  
  В мемуарах Авторханова содержится рассказ о его встрече в камере Бутырской тюрьмы с группой бывших членов ЦК, среди которых были Постышев и Варейкис. По словам Авторханова, Постышев не подписывал признательных показаний и потому находился на режиме непрерывных пыток. До появления Постышева в камере заключённые обвиняли в терроре карьеристов из НКВД, которые-де сочинили чудовищный план внутрипартийного заговора, чтобы, уничтожив старых революционеров, затем уничтожить и самого Сталина и установить в стране фашистскую диктатуру. Таких взглядов придерживался, например, Варейкис, рассуждавший о "заговоре Ежова против Сталина". Услышав эти рассуждения, Постышев заявил Варейкису: "Твоя формула будет правильной, если её перевернуть: "заговор Сталина против Ежова". Ежов - охотничий пес на поводке у Сталина, но пес преданный и разборчивый, который по воле своего хозяина уничтожает партию и терроризирует народ. Как только собака кончит охоту (а нас тогда уже не будет в живых), Сталин объявит её бешеной и уничтожит".
  
  Ещё более принципиальный характер носили возражения Постышева по поводу слов Варейкиса: "Если цена сохранения социализма в стране - это наша гибель, то большевик должен быть готовым идти и на такую жертву". В ответ на это Постышев заявил: "Если цена сохранения социализма - это казнь партии, которая руководила его строительством, и каторга для миллионов, которые его строили, тогда мне наплевать на такой социализм. К тому же никакого социализма мы ещё не построили... Да, Ильич говорил, что у нас есть всё необходимое, чтобы построить социализм, но Сталин доказал, что у нас было, оказывается, и всё необходимое, чтобы создать единоличную тиранию, опирающуюся на палачей из НКВД, проституток из партии и уголовников из общества... И пусть Варейкис не беспокоится за тот "победивший социализм", который мы оставили на воле. Он никуда не денется, он не только останется, но его интересами Сталин оправдает как нынешнюю инквизицию, так и все свои будущие преступления" [450].
  
  Воспоминания Авторханова едва ли можно признать вполне надёжным источником - и не только потому, что во многих других случаях он выдавал собственные выдумки за достоверные факты. Едва ли большое количество таких арестованных, как члены ЦК, могло содержаться в одной камере. Слишком резок переход от того Постышева, каким он был до своего ареста, к тому Постышеву, каким он предстаёт у Авторханова. Вместе с тем аргументация, которую вложил Авторханов в уста Постышева, могла прийти в голову многим членам ЦК в тюрьме (а может быть, и до неё). Она весьма близка аргументации заключённых-троцкистов (см. гл. XXXIII) и "невозвращенцев" 1937-1938 годов (см. гл. XXXIX-XL).
  
  XXIII
  
  Партийный аппарат
  
  На многих страницах воспоминаний Хрущёва рисуется страшная картина того, как "людей буквально хватали и тащили резать". Это касалось прежде всего партийных руководителей всех уровней, которые были арестованы, как выражался Хрущёв, тремя поколениями: "то, которое было ранее в руководстве, второе, выдвинутое и третье, тоже выдвинутое" [451]. Почти все аппаратчики, которые работали в 1937 году с Хрущёвым в Москве, были уничтожены. Такая же картина предстала перед Хрущёвым на Украине, где ко времени его приезда в начале 1938 года "было в смысле кадров, что называется, чисто: ни одного секретаря обкома партии, ни одного председателя облисполкома нет, нет ни председателя Совета народных комиссаров, ни его заместителей" [452].
  
  Оставшиеся на воле аппаратчики чувствовали себя смертниками, людьми, находящимися на краю пропасти. "Среди партийных работников не имелось фактически человека, на которого не было показаний" [453]. "Сегодня представитель какой-то партийной организации выступает и разоблачает арестованных ранее, а завтра и его самого уже нет, что тоже находило объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и чтобы скрыть правду... Партийные органы были совершенно сведены на нет. Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД... Создавалась замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления" [454].
  
  В книгах Р. Медведева, Р. Конквеста и других авторов приводятся обширные синодики имён руководителей, которые погибли в 1937-1938 годах. Я не стану приводить подобных перечней. Достаточно будет сказать, что от репрессий в те годы не спасся почти ни один партийный секретарь (райкома, горкома, обкома и ЦК нацкомпартий), ни один председатель исполкома любого уровня, ни один директор крупного завода, ни один союзный или республиканский нарком. В этой среде царила обстановка, охарактеризованная в одной из дневниковых записей Троцкого: "При помощи систематической клеветы, охватывающей всё: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой системы является рабочий кабинет Сталина" [455].
  
  Одним из наиболее фундаментальных противоречий, породивших великую чистку, было противоречие между бонапартистскими устремлениями Сталина, готового реализовать их даже ценой предательства интересов социализма и страны, и настроениями большинства аппаратчиков, сохранявших преданность этим интересам. Конечно, многих из этих людей Сталин ещё до 1937 года повязал соучастием в своих преступлениях. Это соучастие они пытались даже в собственных глазах оправдать тем, что истребительные походы против крестьянства или оппозиционеров продиктованы некими высшими интересами. Но даже самые изощрённые казуистические ходы не могли объяснить, как может служить делу социализма полное обезглавление партии, государства, армии, хозяйства и культуры. "Когда Сталин обвиняет ту или другую часть аппарата в утрате "бдительности",- писал Троцкий,- он этим говорит: вы заботитесь об интересах хозяйства, науки или армии, но вы не заботитесь о моих интересах! В таком же положении находится каждый из агентов Сталина во всех областях страны и на всех ярусах бюрократической башни. Бюрократия может поддерживать дальше свою власть не иначе, как подрывая все основы хозяйственного и культурного прогресса. Так на новой исторической почве возрождается неожиданно исконный русский антагонизм между опричниной и земщиной. Борьба между ними превратилась в истребление лучших людей страны её наиболее развращёнными отбросами" [456]. Указывая, что в великой чистке противоречие между Октябрьской революцией и термидорианской бюрократией нашло наиболее драматическое выражение, Троцкий писал: "В борьбе за власть и доходы бюрократия вынуждена отрубать и громить те группы, которые связаны с прошлым, которые знают и помнят программу Октябрьской революции, которые искренне преданы задачам социализма. Истребление старых большевиков и социалистических элементов среднего и младшего поколений является необходимым звеном антиоктябрьской реакции" [457].
  
  Задолго до 1937 года образом жизни и менталитетом сталинской бюрократии стали лицемерие и двоедушие. Даже лучшие люди из этой среды были обречены на то, чтобы скрывать свои истинные мысли и публично повторять официальную ложь. Для характеристики психологии и поведения таких людей Сталин использовал слово "двурушник". Согласно сталинским канонам, двурушником считался тот, кто в своих публичных высказываниях дублировал утверждения официальной пропаганды, в своём поведении подчинялся партийным ритуалам, а в душе сохранял собственные убеждения, внутреннее несогласие со сталинской политикой. Чем более высокий пост занимал аппаратчик, чем лучше он был информирован о положении в стране, тем глубже он должен был подавлять свои сомнения и прятать свои колебания под густым слоем ритуальной лжи.
  
  Двойной стандарт господствовал и в повседневном личном поведении значительной части бюрократии, далеко продвинувшейся по пути бытового перерождения. Многие бюрократы, повторявшие традиционные формулы о скромности большевика, оказывались заражены чванством, барством, вельможностью. Пример этому давала бюрократическая верхушка во главе с самим Сталиным. "С тех пор, как Сталин объявил: "Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!",- писал Орлов,- советская правящая элита отказалась от практики тайных вечеринок с выпивкой, танцами и игрой в карты, а начала устраивать подобные развлечения открыто, без всякого стеснения" [458].
  
  До определённого времени проявления грубости, самоснабжения, самодурства аппаратчиков не служили объектом публичных обличений. При переходе к большому террору Сталин соорудил новую амальгаму. На страницах печати и на широких собраниях с участием беспартийных стали предаваться гласности такие нравы и отношения, которые ныне считаются характерными лишь для периода застоя. Так, в статье о секретаре сельского райкома партии Сурнине "Правда" писала: "По его прямому указанию советская торговля в районе упразднена. Товары бронируются и неделями лежат под прилавком. Людям высокого ранга приносит товары на дом сам заведующий районным отделом внутренней торговли, другим - директор районного универсального магазина. Не забывает Сурнин и колхозные амбары. В колхозе "Путь к коммунизму" он взял 5 пудов белой муки и 116-килограммовую свинью. Продукты ему доставлял председатель колхоза, которого скоро после этого выдвинули председателем районного союза потребительской кооперации" [459].
  
  Такого рода критика поначалу представлялась даже проницательным людям попыткой очищения общественной атмосферы. Так, М. Пришвин обратил внимание на статью "Пошлость", где высмеивался секретарь парткома завода "Серп и Молот", устроивший двухдневное партийное собрание, на котором присутствовавшим предлагалось решить открытым голосованием, кого на заводе следует считать подхалимами [460]. "Сколько времени будет продолжаться эта политика "сшибания носов" - трудно сказать,- записывал Пришвин в своём дневнике.- Видимо, в основе её таится искреннее желание покончить с порядками подхалимства и дать голоса патриотам и вообще честным людям - с одной стороны, и с другой - создать более надёжный партийный аппарат" [461].
  
  Разумеется, такого рода намерения не составляли истинную цель открытого Сталиным истребительного похода против аппаратчиков. Великая чистка не была "антибюрократической революцией", как склонны считать некоторые отечественные и зарубежные исследователи. Среди поколения, выжженного в 1937-1938 годах, было намного больше бескорыстных людей, не тронутых ржавчиной коррупции и бюрократического высокомерия, чем среди тех, кто пришёл ему на смену. Обличение бытовых и нравственных изъянов, которыми действительно страдали многие бюрократы 30-х годов, было средством запугивания аппаратчиков, натравливания их друг на друга с тем, чтобы исключить их консолидацию перед лицом ударов, обрушившихся на весь правящий слой.
  
  Характеризуя процессы, которые привели первое поколение советской бюрократии к его трагическому финалу, Троцкий писал: "Чем больше под гнётом исторических трудностей остывали и уставали массы, тем выше поднимался над ними бюрократический аппарат. Одновременно он совершенно менял свой внутренний характер. Революция по самому существу своему означает применение насилия масс. Бюрократия, которая благодаря революции пришла к власти, решила, что насилие является единственным фактором истории... В то же время бюрократия всё больше приходила к убеждению, что, вручив ей власть, массы выполнили тем самым свою миссию. Так и марксистская философия истории подменялась полицейской философией... Когда бюрократия увенчала собою революцию в изолированной и отсталой стране, она почти автоматически подняла на своих плечах Сталина, который вполне отвечал её полицейской философии и лучше, т. е. беспощаднее всех других, способен был защищать её власть и привилегии". Однако по мере отхода сталинского руководства от принципов Октябрьской революции сохранявшаяся преданность лучшей части бюрократии этим принципам становилась угрозой для всемогущества Сталина. "Боясь масс больше, чем когда-либо, он противопоставляет им бюрократический аппарат. Но самый аппарат этот никогда не достигает необходимой "монолитности". Старые традиции и новые запросы общества порождают в аппарате трения и критику. Отсюда постоянная необходимость "чистки"... А так как для касты выскочек опаснее всего те представители революционного поколения, которые хоть отчасти сохранили верность старому знамени, то ГПУ доказывает, что старые большевики - сплошь шпионы, изменники и предатели" [462].
  
  Политическое и нравственное перерождение бюрократии проявилось ярче всего в отвержении ею принципов социального равенства, во имя которых была совершена Октябрьская революция. Приняв дарованные им привилегии как должное, аппаратчики утрачивали качества революционеров и коммунистов, отрывались от масс и руководствовались прежде всего интересами своего социального слоя.
  
  Троцкий не раз подчёркивал, что разграничительная линия между сталинистами и левой оппозицией связана прежде всего с отношением к социальному неравенству. "Бюрократия,- отмечал он,- пришла к судебным подлогам не сразу, а постепенно, в процессе борьбы за своё господство. Ложь и подлог заложены в самом положении советской бюрократии. На словах она борется за коммунизм. На деле она борется за свои доходы, свои привилегии, свою власть. Со страхом и злобой социального выскочки она истребляет всех оппозиционеров. Чтобы оправдать этот бешеный террор перед народом, она вынуждена приписывать своим жертвам всё более и более чудовищные и фантастические преступления" [463].
  
  Отмечая, что бюрократия годами воспитывалась на беззастенчивой клевете по адресу левой оппозиции, Троцкий писал: "Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчёты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наёмных литераторов, без совести, без идей и без воображения" [464]. Повторение этой лжи было необходимым условием для того, чтобы любой аппаратчик мог удержаться на своём посту и добиться продвижения по службе.
  
  Первоначально укрепление социальных позиций бюрократии и усиление бонапартистского могущества Сталина представляли два параллельно протекавших процесса. Но постепенно основное противоречие, на котором выросла бонапартистская власть, противоречие между бюрократией и народом, всё более дополнялось противоречием между революционными и термидорианскими элементами внутри самой бюрократии. Опираясь на бюрократию против народа и на термидорианцев против революционеров, Сталин неуклонно двигался к термидорианской "монолитности", т. е. к подавлению всех остатков революционного духа и малейших проявлений политической самостоятельности.
  
  Такая "монолитность" могла быть полностью достигнута лишь путём физического истребления тех представителей бюрократии, которые сохраняли приверженность большевистским идеям и традициям и потому внутренне противостояли интересам своего социального слоя. А коль скоро репрессии против своих недавних товарищей вызывали недоумение и протест в среде даже сталинистски настроенной части аппарата, Сталин принял решение: ликвидировать весь правящий слой в том виде, как он сложился к 1937 году, и заменить его новым поколением, людьми без революционного прошлого, не имевшими преемственной связи с традициями большевизма. Отсюда выросло фундаментальное противоречие великой чистки: почти все прежние представители правящего слоя были истреблены, но зато упрочились позиции самого этого слоя, который обрёл полную политическую однородность и полностью подчинился воле "вождя".
  
  Масштабы истребления аппаратчиков достигли небывалых размеров в период проведения выборов в Верховный Совет СССР, названных Сталиным "самыми свободными и действительно демократическими выборами, примера которых не знает история". "Бюллетень оппозиции" в статье "Верховный Совет преторианцев" сопоставлял официальные данные о выдвинутых кандидатах и избранных депутатах. Это сопоставление показало, что за 2-3 недели до выборов исчезли 54 кандидата, в том числе Межлаук, только что назначенный председателем Госплана, многие наркомы, военачальники, секретари обкомов и т. д. Среди исчезнувших были и те, кто совсем недавно именовался "организатором разгрома троцкистско-бухаринских контрреволюционеров" или "стойким большевиком, посланным тов. Сталиным на ликвидацию троцкистско-бухаринских выродков".
  
  Среди избранных депутатов рабочие, занятые на производстве, и колхозники составляли 14 процентов. Свыше трёх четвертей депутатов были аппаратчиками разных уровней, в том числе 68 человек (6 % депутатского корпуса) - высшими чинами НКВД. 25 % партийных секретарей и председателей исполкомов, избранных депутатами, числились "исполняющими обязанности", т. е. совсем недавно заняли эти посты. Всё это дало основание авторам статьи сделать вывод, что Верховный Совет представляет собой "сборище преторианцев... "выбранное" в условиях осадного положения" [465].
  
  Об итогах следующего этапа "кадровой революции" рассказывала статья "Благонадёжность сталинских кадров", посвящённая сопоставлению составов партийных комитетов, избранных весной 1937 и летом 1938 года. За этот период во всех республиках, краях, областях и крупных городах парткомы были обновлены не менее чем на 85 %. Из секретарей обкомов, избранных в 1937 году, в следующем году не был переизбран никто, за исключением Жданова, Хрущёва и секретаря Горьковского обкома Ю. М. Кагановича, брата "железного наркома" [466]. При этом, как подчёркивалось в статье, в большинстве случаев неизвестна судьба "исчезнувших" - арестованы ли они, расстреляны или только сняты со своих постов.
  
  Сегодня мы имеем возможность восполнить пробелы анализа, осуществлённого "Бюллетенем оппозиции". Так, из 1996 делегатов XVII съезда ВКП(б) с решающим и совещательным голосом (подавляющее большинство их составляли аппаратчики) было арестовано 1108 человек, из которых 848 были расстреляны [467].
  
  Наивно было бы считать, что все аппаратчики 30-х годов разделяли фетишистское отношение к Сталину, которое было свойственно, например, Хрущёву, признававшемуся спустя тридцать лет: "Когда Сталин разоблачал врагов, я считал, что он прозорлив: он видит врага, а я? Вокруг меня, оказывается, столько было врагов, столько арестовано людей, с которыми я ежедневно общался, а я и не замечал, что они враги" [468]. Хрущёв не был старым большевиком, за ним не числилось революционных заслуг в годы царского подполья и гражданской войны, он был внезапно выдвинут в начале 30-х годов на руководящую работу Сталиным и Кагановичем. Он мало знал о прошлом Сталина и слабо разбирался в вопросах внутрипартийной борьбы. Основная часть партийных руководителей 30-х годов была по своему умонастроению ближе к взглядам не Хрущёва, а большевиков-"невозвращенцев", решившихся на разрыв со сталинщиной.
  
  К началу 1938 года на такой поступок отважились четыре человека. Из них лишь один - полпред в Румынии Бутенко объявил о своём разрыве с большевизмом. В отличие от других невозвращенцев, Бутенко не был профессиональным дипломатом или разведчиком. Будучи рядовым работником советского персонала на всемирной Парижской выставке 1937 года, он вскоре, подобно многим другим выдвиженцам, перескочил через несколько ступеней в своей карьере, превратившись за считанные месяцы в советника посольства, а затем и посла. После его внезапного исчезновения советское правительство поспешило сообщить, что он был убит троцкистами. Однако спустя несколько дней после этого сообщения Бутенко объявился в Риме, где заявил, что никогда не был по своим убеждениям коммунистом и что по своим политическим взглядам он близок к украинскому фашизму.
  
  Комментируя этот неожиданный скачок Бутенко, Троцкий писал: "От многого ли ему приходилось отказываться? Многое ли ломать в себе? Мы этого не думаем. Очень значительная и притом растущая часть сталинского аппарата состоит из ещё не сознавших себя фашистов. Отождествлять советский режим в целом с фашизмом есть грубая политическая ошибка, в которую склонны впадать ультралевые дилетанты, игнорирующие разницу социальных фундаментов. Но симметрия политических надстроек, сходство тоталитарных методов и психологических типов бросается в глаза. Бутенко есть симптом огромной важности: он показывает нам карьеристов сталинской школы в натуральном виде" [469].
  
  Ещё более важным симптомом политического размежевания внутри "монолитной" партии Троцкий считал уход в эмиграцию трёх коммунистов, порвавших со Сталиным, но не с большевистскими принципами. Троцкий выражал уверенность, что настроения наиболее последовательного из них - Райсса разделяют немало лиц, принадлежащих к советской бюрократии. Конечно, подчёркивал он, большинство аппаратчиков не способно на столь смелый поступок. "Они презирают свою среду. Они ненавидят Сталина. И в то же время тянут и тянут лямку без конца. Причина такого приспособленчества коренится в самом характере термидора, как медленной, ползучей, обволакивающей реакции. Революционер постепенно и незаметно для себя втягивается в заговор против революции. Каждый новый год усиливает его связь с аппаратом и отрыв от рабочих масс. Бюрократия, особенно бюрократия ГПУ, живёт в искусственной атмосфере, которую она сама же создает для себя. Каждая сделка с революционной совестью подготовляет на завтра ещё более тяжкую сделку и тем затрудняет разрыв. К тому же остаётся иллюзия, что дело идёт о службе "революции". Люди надеются на чудо, которое вернет завтра политику правящей клики на старые рельсы,- надеются и продолжают тянуть лямку" [470].
  
  Раскрывая социальную неоднородность советской бюрократии, Троцкий отмечал подспудное формирование внутри неё различных политических типов. "Если б можно было политически просветить насквозь весь советский аппарат, мы нашли бы в нём: затаившихся большевиков; растерянных, но честных революционеров; буржуазных демократов; наконец, кандидатов фашизма". Как часто случалось с анализами Троцкого, этот анализ, правильно предугадывая тенденции развития, несколько опережал ход исторических событий. Первая названная им группа была в основном истреблена в годы великой чистки. Вторая, идейно разобщённая группа сохранилась на всём протяжении дальнейшего существования партии. Для оформления и консолидации двух последних групп понадобилось ещё несколько десятилетий. Только в годы горбачёвской "перестройки" и ельцинских "реформ" выявилась со всей наглядностью правота мысли Троцкого о том, что "ряды советского аппарата заполнены чиновниками буржуазного образа мыслей. Когда они сбрасывают с себя мундир сталинизма, они просто обнаруживают свою действительную политическую природу" [471]. Именно такого типа бюрократы - Горбачёв и деятели его Политбюро - Яковлев, Ельцин, Шеварнадзе - стали в начале 90-х годов главными виновниками распада СССР и перевода его бывших республик на капиталистический путь развития.
  
  Только с учётом погрома партийных кадров, учинённого в годы великой чистки и порвавшего нить большевистской преемственности, с учётом последующего загнивания сталинистского и постсталинистского режимов, можно правильно оценить тот поразительный факт, что запрет многомиллионной КПСС в 1991 году не встретил даже подобия отпора. Основная часть аппаратчиков нашла удобные ниши в новых структурах власти, а во главе большинства государств, образовавшихся на развалинах СССР, оказались бывшие руководители республиканских компартий. Шумные заверения этих людей об их внезапном "прозрении" были столь же фальшивыми и лицемерными, как их вчерашние апологетические речи о "развитом социализме".
  
  Поэтому при всей радикальности социального переворота, произошедшего в конце 80-х - начале 90-х годов, для его осуществления не понадобилось сломать государственную машину и персонально обновить весь государственный аппарат сверху донизу, как обычно происходит при подобных социальных катаклизмах. "Безболезненность" для правящей бюрократии этого верхушечного переворота ("контрреволюция сверху") была оплачена страданиями десятков миллионов людей, ставших его жертвами.
  
  XXIV
  
  Армия
  
  Истребление цвета командного состава Красной Армии в преддверии войны Троцкий считал "фактом небывалым в человеческой истории" [472], наиболее ярким примером того, что Сталин "неизменно жертвовал интересами целого", т. е. страны, когда эти интересы вступали в конфликт с его личными интересами [473]. Главную причину уничтожения лучших советских военачальников Троцкий видел в том, что "Сталин всячески заигрывает перед армией, но он смертельно боится её" [474].
  
  Во время партийных чисток 1933-1936 годов советская печать восхваляла надёжность и чистоту подбора коммунистических кадров армии. В подтверждение приводились данные об исключительно низком проценте вычищенных армейских коммунистов. В период великой чистки удар обрушился прежде всего на командиров-членов партии, в результате чего численность коммунистов в РККА уже к концу 1937 года уменьшилась по сравнению с 1932 годом вдвое - до 150 тыс. чел. [475]
  
  Комментируя итоги первого года чистки, Бармин писал: "Близко зная командный состав Красной Армии, я могу насчитать лишь около десяти действительно талантливых и самостоятельных полководцев, могущих творчески руководить операциями и способных управлять массами войск в обстановке величайшего напряжения современной войны. Сталин может похвалиться тем, что одной июньской расправой (суд над военачальниками.- В. Р.) он уничтожил семерых из них... Остались лишь двое крупных полководцев - маршалы Блюхер и Егоров. Остались... Надолго ли?" [476]
  
  Июньский процесс 1937 года стал сигналом к развёртыванию истребительного похода против военных кадров. Уже через девять дней после расстрела подсудимых было арестовано 980 командиров и политработников [477].
  
  21 июня был подписан секретный приказ Ворошилова и Ежова, призывавший всех военнослужащих, "замешанных в деятельности контрреволюционных фашистских и вредительских организаций или знавших об их существовании", явиться с повинной, за что была обещана амнистия. Тот факт, что никто не принёс повинную, только разжёг ярость Сталина, потребовавшего усиления репрессий в армии. Летом 1937 года Ежов на совещании в НКВД сообщил, что Сталин считает: "военно-фашистский заговор должен иметь ряд ответвлений" [478].
  
  Значительная часть арестов высших военачальников производилась по непосредственным указаниям Сталина. Так, ознакомившись в августе 1937 года с протоколом допроса заместителя начальника разведуправления РККА Александровского, Сталин отослал его Ежову, сделав пометки "взять", "арестовать" против 30 фамилий, названных подследственным [479].
  
  Во всех воинских частях была создана атмосфера истерической охоты за врагами народа, к которым в первую очередь были отнесены, разумеется, бывшие участники оппозиций. Во всех воинских частях и военных учебных заведениях был налажен их доскональный учёт. Так, военком Военно-электротехнической академии направил в ПУР список 269 коммунистов Академии, "участвовавших в оппозициях и антипартийных группировках, имевших колебания, выступавших в защиту оппозиционеров или имевших с последними связь" [480].
  
  Другой категорией лиц, подлежащих тотальной чистке, были представители национальностей, имевших государственные образования за пределами СССР. 10 марта 1938 года Маленков поручил Мехлису представить списки армейских коммунистов - поляков, немцев, латышей, эстонцев, финнов, литовцев, болгар, греков, корейцев и представителей ряда других национальностей. В июне 1938 года Ворошиловым была подписана директива об увольнении из РККА командиров и политработников этих национальностей или уроженцев заграницы [481]. В этом проявилось присущее Сталину мнение о ненадёжности всех "инородцев", их способности предать социалистические принципы, даже в тех случаях, когда они отдали их защите всю свою предшествующую жизнь.
  
  В Наркомате обороны вёлся тщательный учёт репрессированных командиров. Как сообщалось в докладной записке начальника управления НКО по начсоставу Щаденко, направленной Сталину, Молотову, Ворошилову и Андрееву, с 1 марта 1937 года по 1 марта 1938 года из РККА были уволены 21,3 тыс. чел., в том числе по политическим мотивам 17,4 тыс. чел., из которых 5329 чел. было арестовано. Репрессии касались прежде всего высшего комсостава, но серьёзно ослабленным оказалось также низшее и среднее командное звено. Только с 1 января по 1 ноября 1937 года из РККА было уволено более 14,5 тыс. капитанов и лейтенантов [482].
  
  Параллельно вакханалии репрессий в армии развернулась эпидемия самоубийств. Кончали с собой в основном лица, подвергнутые травле и ожидавшие близкого ареста. Например, начальник одного из управлений Наркомата обороны Левензон застрелился после того, как был обвинён в симпатиях к Троцкому, проявленных 12-15 лет назад. Всего в РККА было зарегистрировано в 1937 году 728, а в 1938 году - 832 случая самоубийств или покушений на самоубийство [483].
  
  Многие командиры, прошедшие через первые этапы репрессий (исключение из партии или увольнение из армии), вступали на единственно доступный путь борьбы за своё спасение, направляя жалобы и апелляции в вышестоящие органы. Поток жалоб был настолько велик, что бюрократический аппарат не успевал их разбирать. В начале 1938 года Щаденко составил справку, в которой указывалось, что в Наркомате обороны накопилось 20 тысяч вовсе не рассмотренных жалоб и 34 тысячи жалоб, по которым не принято окончательного решения [484].
  
  Лишь в августе 1938 года, когда последствия погрома, учинённого в армии, стали угрожать потерей управляемости ею, была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров. Она рассмотрела около 30 тысяч заявлений и возвратила в Красную Армию около 12,5 тысяч командиров и политработников [485].
  
  Некоторые командиры публично указывали на разрушительные последствия армейской чистки для обороноспособности страны. Так, начальник Химуправления РККА Степанов заявил на собрании партийного актива: "Посмотрите, что делают с кадрами. 40-45 процентов начхимов округов арестованы, 60-65 процентов начхимов корпусов и дивизий тоже арестованы... Мы сейчас настолько слабы и деморализованы, что воевать совершенно не можем" [486]. Выступая на заседании Военного совета при наркоме обороны, командующий Закавказским военным округом Н. В. Куйбышев назвал боевую подготовку войск неудовлетворительной. "Основная причина этого в том,- заявил он,- что округ в кадровом отношении сильно ослаблен". На это последовала "успокоительная" реплика Ворошилова: "Не больше, чем у других" [487].
  
  Итоги армейской чистки были подведены Ворошиловым на заседании Военного Совета, проходившем 29 ноября 1938 года. "Когда в прошлом году была раскрыта и судом революции уничтожена группа презренных изменников нашей Родины и РККА во главе с Тухачевским,- заявил он,- никому из нас и в голову не могло прийти, не приходило, к сожалению, что эта мерзость, эта гниль, это предательство так широко и глубоко засело в рядах нашей армии. Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая заражённые части организма до живого, здорового мяса, очищаясь от мерзостной предательской гнили... Чистка была проведена радикальная и всесторонняя... с самых верхов и кончая низами... Поэтому и количество вычищенных оказалось весьма и весьма внушительным. Достаточно сказать, что за всё время мы вычистили больше 4 десятков тысяч человек" [488].
  
  С мая 1937 года по сентябрь 1938 года были репрессированы около половины командиров полков, почти все командиры бригад и дивизий, все командиры корпусов и командующие войсками военных округов [489]. За небольшим исключением, были арестованы все начальники управлений и другие ответственные работники Наркомата обороны и Генерального штаба, все начальники военных академий и институтов, все руководители Военно-Морского Флота и командующие флотами и флотилиями. Вслед за Тухачевским были арестованы и расстреляны все остальные заместители наркома обороны - Егоров, Алкснис, Федько и Орлов.
  
  Доля репрессированных была тем выше, чем более высоким был этаж военной иерархии. Из 837 человек, которым в ноябре 1935 года были присвоены персональные воинские звания (от полковника до маршала), было репрессировано 720 человек [490]. Из 16 человек, получивших звания командармов и маршалов, уцелели после великой чистки только Ворошилов, Будённый и Шапошников.
  
  Причина особого благоволения Сталина к Шапошникову, бывшему полковнику царской армии, вступившему в партию только в 1930 году, крылась, по-видимому, в том, что во время советско-польской войны 1920 года Шапошников выступил в военном журнале с шовинистической статьёй о "природном иезуитстве ляхов", которому противопоставлялся "честный и открытый дух великороссов". За публикацию этой статьи особым приказом Троцкого журнал был закрыт, а Шапошников отстранён от работы в Генеральном штабе [491]. В 1937 году Сталин несомненно припомнил этот случай, не только оградив Шапошникова от репрессий, но и назначив его на должности начальника Генерального штаба и заместителя наркома обороны.
  
  Из девяти военных работников, избранных в состав ЦК ВКП(б) XVII съездом, уцелели только Ворошилов и Будённый.
  
  Следует подчеркнуть, что расстрелянные военачальники находились в самом расцвете физических и духовных сил. Среди подсудимых июньского процесса 1937 года старшему (Корку) было 49 лет, а младшему (Путне) - 39 лет. Тухачевский был всего на три года старше Жукова и Рокоссовского, занимавших в 1937 году должности комдивов.
  
  Полному опустошению подвергся корпус политработников Красной Армии и Флота. Только в 1938 году было уволено 3176 политработников, в том числе "в связи с арестом" - 265 чел., исключённых из ВКП(б) - 982 чел., бывших участников внутрипартийных группировок - 187 чел. и по директиве наркома обороны об увольнении "инородцев" - 863 чел. [492] Все политработники, получившие в 1935 году высшее звание армейского комиссара (16 человек), были расстреляны.
  
  Репрессировано было большинство военных теоретиков и историков, труды которых были изъяты из пользования.
  
  Чем выше был ранг репрессированных, тем большей в их составе была доля расстрелянных. Из 408 работников руководящего и начальствующего состава РККА, осуждённых Военной коллегией, 401 был приговорён к расстрелу и только семь - к различным срокам заключения [493]. Из репрессированных командиров бригадного, дивизионного, корпусного звена 643 чел. были расстреляны, 63 - умерли под стражей, 8 покончили жизнь самоубийством и 85 отбыли длительные сроки заключения [494]. В результате предвоенных репрессий Красная Армия лишилась больше военачальников высшего звена, чем за все годы Отечественной войны.
  
  В 1935 году был образован Военный Совет при наркоме обороны, в который входило 85 высших руководителей армии и флота. Судьба этих людей сложилась следующим образом. Один (С. С. Каменев) умер в 1936 году, двое покончили самоубийством в ожидании ареста, 76 были подвергнуты в 1937-1938 годах репрессиям. Из числа репрессированных 68 были расстреляны, один (Блюхер) был забит до смерти на допросе в Лефортовской тюрьме, один умер в лагере и трое вышли из лагерей после смерти Сталина [495]. Не были затронуты великой чисткой лишь 9 человек, из которых трое были репрессированы в последующие годы: Штерн был расстрелян в 1941 году, Кулик - в 1950 году, Мерецков был арестован в 1941 году и спустя несколько месяцев освобождён из тюрьмы и возвращён в армию. Таким образом, репрессии не коснулись лишь шести человек (Ворошилова, Будённого, Тимошенко, Шапошникова, Апанасенко и Городовикова). Все они, кроме Шапошникова, во время гражданской войны служили в Первой Конной армии.
  
  Комментируя дошедшие до него (далеко не полные) сведения о чистке в Красной Армии, Троцкий напоминал, что во время первой мировой войны царское правительство арестовало военного министра по обвинению в государственной измене. По этому поводу иностранные дипломаты говорили премьер-министру Сазонову: сильное же у вас правительство, если оно решается во время войны арестовать собственного военного министра. "На самом деле сильное правительство находилось накануне крушения,- писал Троцкий.- Советское правительство не только арестовало фактического военного министра Тухачевского, но и истребило весь старший командный состав армии, флота и авиации" [496].
  
  Среди уцелевших командиров высокого ранга не было ни одного, на которого в 1937-1938 годах органами НКВД не собирался бы порочащий материал. Такой "компромат" был подготовлен на Жукова, Конева, Малиновского, Баграмяна, Соколовского и других будущих маршалов, полководцев Великой Отечественной войны. Всем им пришлось в период великой чистки пройти через многочисленные испытания и унижения. Так, Жуков вынужден был внести 9 февраля 1938 года в свою автобиографию следующее дополнение: "Связи с врагами народа никогда не имел и не имею. Никогда у них не бывал и у себя их также не принимал. Моя жена также ни в какой связи с врагами народа не состояла и никогда у них не бывала. Связь с Уборевичем, Мезисом и другими врагами народа из командования округа была только чисто служебная" [497].
  
  На Конева в 1937 году поступил донос, в котором указывалось, что он на партийной конференции Белорусского военного округа "в одиночном числе выступил в защиту Уборевича (ещё до ареста последнего.- В. Р.) и стал его восхвалять, как хорошего человека и члена партии" [498]. В результате этого Конев направил письмо в ЦК ВКП(б), в котором сообщал, что "по долгу службы имел деловые отношения с врагами народа Уборевичем и Фельдманом, но никогда не считал их большевиками". Вместе с тем Конев признавал свою вину в том, что "нигде официально не ставил вопроса о враждебной деятельности этих людей".
  
  Другим испытанием для Конева явилось выступление на митинге одного из полков его дивизии, где он сказал: "Надо помнить, что шпионов, диверсантов,- по указанию т. Сталина - в нашу страну будет засылаться в 2-3 раза больше, чем в капиталистические страны". Сразу же после этой речи Коневу было указано на его невольную оговорку, и он выступил вторично, "исправив свою ошибку" (следовало сказать: "как указывал т. Сталин"). Несмотря на это, он послал заявление в ЦК ВКП(б) с покаянием по поводу допущенной "ошибки" [499].
  
  Лиц, занимавших, подобно Жукову и Коневу, в 1937 должности комдива, к исходу великой чистки уцелело совсем немного. Среди обновлённого генералитета Красной Армии преобладали поспешно выдвинутые лица, по своим военным знаниям и служебному опыту явно не соответствующие новым должностям. Так же обстояло дело и на всех других уровнях армейской иерархии. В представленной Сталину справке о составе командных кадров указывалось, что в 1939 году около 85 процентов командиров всех уровней были моложе 35 лет [500].
  
  Об уровне подготовки высших и средних командиров накануне войны свидетельствуют следующие данные. Даже среди командующих армиями были лица, не имевшие высшего военного образования. Из 225 человек, вызванных летом 1940 года на сборы командиров полков, лишь 25 окончили военные училища, а 200 - только курсы младших лейтенантов [501]. Только 7 % командиров имели высшее военное образование, а 37 % не прошли даже полного курса обучения в средних военно-учебных заведениях. [502]
  
  Трагические последствия расправы с военными кадрами обнаружились уже в период финской войны. Очевидно, её печальный опыт побудил Сталина дать указание об освобождении и возвращении в армию части командиров, находившихся в тюрьмах и лагерях. Из арестованных в 1937-1938 годах 9579 командиров 1457 были освобождены и восстановлены в армии уже в 1938-1939 годах [503]. Накануне Отечественной войны и в первые её месяцы было реабилитировано и возвращено в строй около четверти репрессированных офицеров и генералов, остававшихся к тому времени в живых [504]. Среди освобождённых из заключения был будущий маршал Рокоссовский, содержавшийся во внутренней тюрьме НКВД два с половиной года.
  
  Однако этот "обратный поток" не мог оказать решающего влияния на боеспособность Красной Армии, поскольку было возвращено в строй менее 10 % уволенных и репрессированных деятелей высшего комсостава [505].
  
  Разгром генеральского и офицерского корпуса не только обескровил Красную Армию, но и подорвал в ней воинскую дисциплину и порядок. Восстановление в этих условиях института комиссаров, породившее двоевластие в армейских подразделениях, ещё более ослабило управление воинскими частями. Описывая сложившуюся в результате всего этого обстановку в армии, Троцкий писал: "Исторический фильм развёртывается в обратном порядке, и то, что было прогрессивной мерой революции (введение Военных советов и института комиссаров.- В. Р.), возвращается в качестве отвратительной и термидорианской карикатуры... Во главе армии стоит Ворошилов, народный комиссар, маршал, кавалер орденов и прочая, и прочая. Но фактическая власть сосредоточена у Мехлиса, который, по непосредственным инструкциям Сталина, переворачивает армию вверх дном. То же происходит в каждом военном округе, в любой дивизии, в каждом полку. Везде сидит свой Мехлис, агент Сталина и Ежова, и насаждает "бдительность" вместо знания, порядка и дисциплины. Все отношения в армии получили зыбкий, шаткий, пловучий характер. Никто не знает, где кончается патриотизм, где начинается измена. Никто не уверен, что можно, чего нельзя. В случае противоречий в распоряжениях командира и комиссара всякий вынужден гадать, какой из двух путей ведёт к награде, какой - к тюрьме. Все выжидают и тревожно озираются по сторонам. У честных работников опускаются руки. Плуты, воры и карьеристы обделывают свои делишки, прикрываясь патриотическими доносами. Устои армии расшатываются. В большом и в малом воцаряется запустение. Оружие не чистится и не проверяется. Казармы принимают грязный и нежилой вид. Протекают крыши, не хватает бань, на красноармейцах грязное белье. Пища становится всё хуже по качеству и не подаётся в положенные часы. В ответ на жалобы командир отсылает к комиссару, комиссар обвиняет командира. Действительные виновники прикрываются доносами на вредителей. Среди командиров усиливается пьянство, комиссары соперничают с ними и в этом отношении. Прикрытый полицейским деспотизмом режим анархии подрывает ныне все стороны советской жизни; но особенно гибелен он в армии, которая может жить только при условии правильности режима и полной прозрачности всех отношений" [506].
  
  О том, насколько соответствовала действительности представленная Троцким картина внутренней жизни армии (воссозданная, очевидно, путём обобщения сообщений советской печати), свидетельствуют наиболее честные воспоминания советских военачальников. В беседе с К. Симоновым Жуков говорил, что слабые стороны Красной армии, обнаружившиеся в ходе советско-финской войны, были "результатом 1937-1938 годов, и результатом самым тяжёлым. Если сравнить подготовку наших кадров перед событиями этих лет, в 1936 году, и после этих событий, в 1939 году, надо сказать, что уровень боевой подготовки войск упал очень сильно. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок" [507].
  
  Репрессии против командных кадров сопровождались созданием такой обстановки, при которой военнослужащих всех уровней, начиная с солдат, призывали "разоблачать" своих командиров. Такая установка в первый период войны отрицательно сказалась на состоянии воинской дисциплины.
  
  За чисткой в Красной Армии пристально следила германская военная разведка. 28 января генштабом вермахта был подготовлен "Краткий обзор советских вооружённых сил", в котором указывалось: "В настоящее время многие должности следует считать вакантными в результате многочисленных репрессий. Недостаток офицерского состава стараются устранить путём сокращения сроков обучения офицеров и путём производства старослужащих младших командиров в младшие лейтенанты... После расстрела Тухачевского и ряда генералов летом 1937 года из числа военачальников остались лишь несколько личностей. По всем имеющимся в настоящее время данным, средний и старший командный состав является наиболее слабым звеном. Отсутствует самостоятельность и инициатива. Эта категория командиров в бою с трудом приспособится к условиям меняющейся обстановки и кризисных ситуаций" [508]. События 1941-1942 годов подтвердили этот прогноз немецких военных аналитиков.
  
  На исходе великой чистки официозный журнал германских военных кругов "Дейче вер" опубликовал статью "Советский Союз на пути к бонапартизму?", в которой причины устранения почти всего командного состава Красной Армии усматривались в "чувстве самосохранения" правящей клики. "Кремль не доверяет командному составу и постоянно меняет лиц на командных постах, чтобы они не закрепляли своего положения в симпатиях солдатских масс,-говорилось в статье.- Вопреки распространённым на этот счёт в Европе взглядам, дело при этом идёт вовсе не о выходцах из рядов интеллигенции. Вернее обратное - в большинстве случаев всё это "истинные пролетарии" и старые большевики". Журнал с нескрываемым удовлетворением отмечал, что из пяти маршалов в живых остались двое - "типичные маршалы для советских парадов" [509].
  
  Главную роль в решении Гитлера заключить советско-германский пакт сыграла его оценка состояния Красной Армии, обескровленной репрессиями. Будучи уверенным, что уничтоженные советские командные кадры будут заменены равноценными лишь спустя несколько лет, Гитлер имел основания полагать, что на Востоке его руки не будут связаны, и это позволит ему выиграть войну на Западе. С целью предотвращения военного союза Англии и Франции с СССР он поручил своим спецслужбам усиленно распространять информацию о крайнем ослаблении Красной Армии после чисток. Как справедливо замечал выдающийся советский разведчик Л. Треппер, "французский и английский генеральные штабы как раз потому и не стремились заключить военный союз с Советским Союзом, что слабость Красной Армии стала для них очевидной. Вот тогда-то и открылся путь для подписания пакта между Сталиным и Гитлером" [510].
  
  Маршал Василевский, находившийся перед войной на посту заместителя начальника Генерального штаба СССР, впоследствии склонялся к выводу: если бы Сталин не истребил командный состав Красной Армии, то не только весь ход войны сложился бы по-другому, но и самой войны могло не быть. "В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году,- говорил он,- большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошёл" [511].
  
  Этот взгляд подтверждается целым рядом высказываний Гитлера и руководителей вермахта. Известно, что многие немецкие генералы предостерегали Гитлера от нападения на Советский Союз, указывая на такие неблагоприятные для Германии факторы, как огромная территория СССР, его гигантские людские и природные ресурсы и т. д. Не отрицая всего этого, Гитлер приводил один контраргумент - ослабление Красной Армии в результате уничтожения её командного состава. По словам Кейтеля, Гитлер "постоянно исходил из того, что... Сталин уничтожил в 1937 г. весь первый эшелон высших военачальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет" [512].
  
  Выступая 23 ноября 1939 года на секретном совещании руководства вермахта, Гитлер характеризовал СССР как ослабленное в результате многих внутренних процессов государство, которое не представляет серьёзной военной опасности для Германии. "Фактом остаётся то,- заявил он,- что в настоящее время боеспособность русских вооружённых сил незначительна. На ближайшие год или два нынешнее состояние сохранится" [513].
  
  К аналогичным выводам пришёл начальник германского генштаба Гальдер, который, заслушав в мае 1941 года доклад военного атташе в СССР Кребса, записал в своём дневнике: "Русский офицерский корпус исключительно плох. Он производит жалкое впечатление. Гораздо хуже, чем в 1933 году. России потребуется 20 лет, чтобы офицерский корпус достиг прежнего уровня" [514].
  
  Хотя Гальдер и завысил сроки восстановления прежней боеспособности Красной Армии, его соображения оказались во многом подтверждены ходом военных действий, особенно в первые годы войны, когда Красная Армия потеряла во много раз больше солдат и офицеров, чем армии её противников,- главным образом, из-за слабости командных кадров.
  
  Последствия великой чистки самым трагическим образом сказались на ходе военных операций в 1941-1942 годах, когда основная часть кадрового состава Красной Армии была уничтожена или взята в плен. В 1941 году, не столько из-за материально-технического превосходства немецких войск, сколько из-за грубейших ошибок и просчётов тогдашнего советского военного командования, было потеряно 67 % стрелкового оружия, 91 % танков и САУ, 90 % боевых самолетов, 90 % орудий и минометов, находившихся к началу войны на вооружении Красной Армии [515].
  
  Говоря о жертвах советского народа в Отечественной войне, Хрущёв замечал: "Если кадры, которые были обучены, выращены партией и прошли школу гражданской войны, остались бы в живых... то совершенно иначе пошло бы дело при нападении Гитлера на Советский Союз... Наверное, имели место две, три, а где-то и четыре смены командного состава. Я знаю людей даже пятой смены. Многие из них заслуженно вырывались вперед. Это были способные и честные люди, преданные Родине. Но им нужен был опыт, а опыт этот они приобретали в ходе войны за счёт солдатской крови и материального ущерба для ресурсов Родины. Такое учение стоило огромного количества жизней и разорения страны. В конце концов мы выжили, победили, на собственных ошибках научились командовать по-настоящему и разбили врага. Но чего это стоило? Если бы не произошло того, что сделал Сталин, когда выдумал "врагов народа" и уничтожил честных людей, я убеждён, что нам победа стоила бы во много раз дешевле, если, конечно, это слово морально допустимо с точки зрения количества крови тех человеческих жизней, которые пришлось положить во время войны. Всё бы произошло значительно дешевле и гораздо легче для нашего народа" [516].
  
  XXV
  
  НКВД
  
  Одним из первых шагов Ежова на посту наркома внутренних дел было указание, что НКВД должен развернуть более широкую чистку, начиная с самого себя. 18 марта 1937 года Ежов выступил с докладом на собрании руководящих работников наркомата, в котором заявил, что шпионы заняли в этом учреждении ключевые посты. Он потребовал "твёрдо усвоить, что и Феликс Эдмундович Дзержинский имел свои колебания в 1925-1926 гг. И он проводил иногда колеблющуюся политику" [517]. Эти слова послужили импульсом для ареста всех бывших сотрудников Дзержинского, прежде всего из числа поляков.
  
  Первая волна репрессий над чекистами коснулась не только ветеранов ЧК, но и выдвиженцев Ягоды, которые слишком много знали о провокациях и следственных подлогах предшествующих лет. В начале 1937 года был арестован начальник секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД Молчанов, непосредственно руководивший с начала 30-х годов преследованиями троцкистов и других оппозиционных элементов. Сообщая Троцкому о своих беседах с Кривицким, Седов писал: обвинение Молчанова в потворстве троцкистам "было так сервировано, что мой информатор спрашивал у меня: А вы действительно не имели связи с Молчановым?" [518]
  
  Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК были арестованы почти все начальники отделов наркомата внутренних дел и их заместители. В их числе был начальник оперативного отдела Паукер, курировавший личную охрану Сталина. Как рассказывал Орлов, "личная охрана Ленина состояла из двух человек. После того, как его ранила Каплан, число телохранителей было увеличено вдвое. Когда же к власти пришёл Сталин, он создал для себя охрану, насчитывавшую несколько тысяч секретных сотрудников, не считая специальных воинских подразделений, которые постоянно находились поблизости в состоянии полной боевой готовности" [519]. Создание столь могучей армады (которая после смерти Сталина была сокращена во много раз и возродилась только во времена ельцинского режима) было делом рук Паукера, руководившего ею на протяжении почти десятилетия.
  
  За верную службу Сталин подарил Паукеру две импортных автомашины и наградил его шестью орденами. Однако уже в мае 1937 года Паукер был снят с должности, арестован и объявлен немецким шпионом. Одновременно с этим было сменено всё руководство охраной Кремля [520].
  
  О режиме, который установился в центральном аппарате НКВД после прихода туда Ежова, рассказывали его ближайшие помощники, арестованные в конце 1938 - начале 1939 года. Так, Радзивиловский сообщил на следствии, что Ежов заявил на банкете, посвящённом награждению большой группы работников наркомата: "Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговорочно выполняющая мои указания". Бывший заместитель наркома Фриновский рассказал на суде, что Ежов требовал "подбирать таких следователей, которые были бы или полностью связаны с нами или за которыми были бы какие-либо грехи, и они знали, что эти грехи за ними есть, а на основе этих грехов полностью держать их в своих руках" [521].
  
  На смену прежним кадрам были выдвинуты молодые беззастенчивые карьеристы, начисто лишённые моральных тормозов. В докладе на XX съезде КПСС и в мемуарах Хрущёв рассказывал, какое впечатление на него произвёл вызванный в 1956 году на заседание Президиума ЦК бывший заместитель начальника следственной части НКВД по особо важным делам Родос, который, в частности, вёл следствие по делам Косиора, Чубаря и Косарева. Из его объяснений было отчётливо видно, что это - "никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок". Когда Родоса спросили, каким образом ему удалось добиться от подследственных признательных показаний, он без обиняков ответил: "Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги". Родос сообщил, что получил подробный инструктаж о том, как следует допрашивать этих людей, и в частности, прямую директиву в отношении Чубаря: "бить его, пока не сознается" [522].
  
  До июньского пленума ЦК 1937 года, предоставившего НКВД чрезвычайные полномочия, применение пыток на допросах было официально запрещено. Как вспоминал бывший начальник отдела милиции УНКВД Ивановской области Шрейдер, он и его товарищи вначале не верили слухам о том, что следователь Фельдман избивал Молчанова: "все мы тогда ещё с недоверием относились к рассказам и слухам об избиениях и наивно считали, что Фельдман перегнул палку по собственной инициативе, за что и понёс заслуженную кару" [523].
  
  Положение изменилось после того, как в июле 1937 года на места была послана секретная директива Политбюро о применении при допросах физических методов воздействия. Однако даже на исходе большого террора некоторые партийные руководители, только что пришедшие на свои посты, полагали, что пытки применяются по инициативе местных чинов НКВД (соответствующие директивы возвращались в ЦК сразу же после ознакомления с ними и не были известны новым партийным кадрам). Когда запросы по этому поводу поступили в ЦК, Сталин разослал 10 января 1939 года секретарям, республиканских и областных парторганизаций и руководителям наркоматов и управлений НКВД шифрованную телеграмму, в которой говорилось: "ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)... Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод" [524]. Таким образом, "разъяснение" о "целесообразности" "самых безобразных форм" физической расправы было дано Сталиным от имени ЦК, 80 процентов которого к тому времени испытали на себе этот "совершенно правильный метод". Сталину было, разумеется, хорошо известно, что истязания применяются только в фашистских застенках, а отнюдь не всеми "буржуазными разведками". К тому же марксистски мыслящий человек не мог придерживаться мысли о том, что советская разведка должна "соревноваться" с капиталистическими в применении бесчеловечных методов. Однако к тому времени Сталин уже перестал стесняться в обнародовании перед аппаратом своих самых варварских и изуверских установок.
  
  Спустя десять дней после посылки этой телеграммы Сталин дополнил её новой шифровкой, в которой указывалось, что "применение метода физического давления, который используется НКВД, было разрешено в 1937 году на основе согласия Центральных Комитетов коммунистических партий всех республик" [525]. Это "разъяснение" представляло беззастенчивую ложь. Как явствует из объяснений Молотова и Кагановича на июньском пленуме ЦК 1957 года, директива о применении пыток была подписана Сталиным и узким кругом его приспешников, по-видимому, даже без участия и ведома остальных членов и кандидатов в члены Политбюро, не говоря уже о ЦК союзных республик.
  
  Уже в первые месяцы великой чистки аппарат НКВД в центре и на местах был увеличен в несколько раз. Как вспоминал Хрущёв, "Сталин... решил брать туда на работу людей прямо с производства, от станка. Это были люди неопытные, иной раз политически совершенно неразвитые. Им достаточно было какое-то указание сделать и сказать: "Главное, арестовывать и требовать признания"" [526]. Оказываясь на допросах лицом к лицу с людьми совершенно иной социальной среды и чувствуя свою безграничную власть над ними, многие из таких "новичков" быстро овладевали палаческими приёмами и превращались в законченных садистов. Среди чекистов нового набора оказывалось и немало таких, кто, будучи ошеломлен обстановкой, царящей в "органах", сходил с ума или кончал самоубийством.
  
  Ради создания в НКВД особой касты, дорожащей своими привилегиями, оклады его работников в 1937 году были существенно увеличены и стали превышать даже оклады партийных работников. Кроме того, в системе НКВД была создана специальная сеть магазинов, в которых по бросовым ценам продавалось конфискованное имущество репрессированных. По словам бывшего наркома внутренних дел Грузии Гоглидзе, такой порядок был установлен ещё до 1937 года, "но кем он был установлен, мне неизвестно... Так было не только в Грузии, а повсеместно" [527].
  
  Развращённые абсолютной властью и материальными привилегиями, наиболее ретивые руководители "органов" на местах изощрялись в том, как превзойти друг друга по числу арестованных и осуждённых. Так, в Киргизии было введено "соцсоревнование" между отделами НКВД. В приказе наркома внутренних дел республики "О результатах соцсоревнования третьего и четвёртого отделов УГБ НКВД республики за февраль 1938 года" говорилось: "Четвёртый отдел в полтора раза превысил по сравнению с 3-м отделом число арестов за месяц и разоблачил шпионов, участников к-р. организаций на 13 чел. больше, чем 3-й отдел. Однако 3-й отдел передал 20 дел на Военколлегию и 11 дел на спецколлегию, чего не имеет 4-й отдел, зато 4-й отдел превысил количество законченных его аппаратом дел (не считая периферии), рассмотренных тройкой, почти на 100 человек" [528].
  
  Вакханалии арестов способствовало установление союзным Наркоматом внутренних дел лимитов и контрольных цифр республиканским наркоматам и областным управлениям; эти цифры в свою очередь развёрстывались местными сатрапами по отделам наркоматов и управлений. Как показал на следствии чекист Постель, в Москве "массовые аресты, которые заранее определялись по контрольным цифрам на арест по каждому отделу на каждый месяц в количестве 1000-1200 человек, превратились в буквальную охоту... и уничтожение взрослой части мужского населения... Если проанализировать протоколы и "альбомы" осуждённых террористов... то получается такая совершенно дикая и невероятная картина, что в дни праздников 1 мая и 7 ноября в колоннах демонстрантов на Красной площади шагали чуть ли не целые десятки или сотни "террористов"" [529].
  
  "Разнарядки", направляемые на места, носили зачастую строго адресный характер, ориентируя прежде всего на расправу со старыми большевиками и партийным активом. Бывший председатель Совнаркома Белоруссии вспоминал, как республиканский нарком внутренних дел заявил: "И что мне делать... ума не приложу? Ежов опять разнарядку на старых коммунистов прислал. А где их взять? Нет уже" [530].
  
  Аналогичные разнарядки спускались руководством республиканских и областных органов НКВД в районные отделы. Председатель одного из райисполкомов Ильясов рассказывал, как его и первого секретаря райкома вызвал к себе начальник райотдела НКВД, зачитавший им полученную от его областного начальства шифровку, в которой значилось: "вам надлежит заготовить двадцать быков". Далее он объяснил, что под "быками" имеются в виду руководящие работники района, сообщил, что часть "быков" для ареста он подобрал сам, а остальных предложил своим собеседникам подобрать из числа работников аппарата райкома и райисполкома. После получения нескольких таких шифровок в районе были арестованы все партийные и советские кадры, почти все председатели колхозов, директора совхозов и начальники МТС. Сам Ильясов спасся от ареста только потому, что заболел на нервной почве и попал в психиатрическую больницу [531].
  
  Хотя на словах органы НКВД находились под партийным контролем, фактически дело обстояло прямо противоположным образом: каждый партийный руководитель являлся объектом неослабного контроля и манипулирования со стороны этих органов. Была узаконена практика обязательного получения партийными органами справок из НКВД на всех назначаемых руководящих работников. Все материалы следствия находились исключительно в руках органов НКВД, а на долю партийных секретарей оставалось только визирование представлений на аресты и приговоров. По словам Хрущёва, "руководители такого даже, как я, довольно высокого положения... оказывались в полной власти документов, представленных работниками НКВД" [532].
  
  Чтобы крепче повязать партийных функционеров участием в репрессиях, Сталин, как вспоминал Хрущёв, "выдвинул идею, что секретари обкомов партии должны ходить в тюрьмы и проверять правильность действий чекистских органов... Это получался не контроль, а фикция, ширма, которая прикрывала их действия... Теперь ясно, что Сталин сделал это сознательно, он продумал это дело, чтобы, когда понадобится, мог бы сказать: "Там же партийная организация. Они ведь следят, они обязаны следить"... Фактически не партийная организация следила за чекистскими органами, а чекистские органы следили за партийной организацией, за всеми партийными руководителями" [533].
  
  В целях непрерывного ужесточения террора и осуществления его "на законных основаниях", Сталин и его приспешники расширяли "правовое обеспечение" репрессий. Так, постановлением ЦИК СССР от 2 октября 1937 года максимальный срок лишения свободы за шпионаж и измену Родине был повышен с 10 до 25 лет [534]. 14 сентября 1937 года упрощённый порядок рассмотрения дел о терроре, установленный в 1934 году (слушание дел без участия прокурора и адвоката, запрещение кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помиловании, приведение приговора в исполнение немедленно после его вынесения), был распространён на дела о вредительстве и диверсиях [535]. Такой порядок, по существу, копировал столыпинские законы о военно-полевых судах.
  
  В 1937 году была существенно расширена сфера внесудебных расправ. Здесь также были использованы традиции царской России, где широко применялась учрежденная ещё Александром II административная ссылка без суда - по указам Особого совещания при министерстве внутренних дел. В начале XX века число административно ссыльных в Сибири исчислялось сотнями тысяч.
  
  8 апреля 1937 года Политбюро утвердило положение об Особом совещании при НКВД, которому предоставлялось право ссылать "лиц, признаваемых общественно опасными", под гласный надзор или заключать их в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Особое совещание наделялось также правом заключать в тюрьму на срок от 5 до 8 лет "лиц, подозреваемых в шпионаже, вредительстве, диверсиях и террористической деятельности" [536] (курсив мой.- В. Р.). Спустя несколько месяцев меры наказания, выносимые Особым совещанием, были расширены до двадцати пяти лет лишения свободы и расстрела. Принятие этих чрезвычайных законов возводило внесудебные репрессии в ранг юридических норм.
  
  Условия для репрессивного беспредела устанавливались и подзаконными актами - приказами наркома внутренних дел. Так, по приказу Ежова от 30 июля 1937 года, утверждённому Политбюро, в республиках, краях и областях были созданы "тройки", которым предоставлялось право в отсутствие обвиняемых рассматривать дела и выносить приговоры, вплоть до высшей меры наказания. "Тройка" обычно даже не собиралась, а её членам просто приносили бумаги для подписи от её председателя - высшего чина НКВД. Приказами Ежова от 11 августа и 20 сентября 1937 года внесудебное рассмотрение дел было возложено также на "двойки", состоящие из местных руководителей НКВД и прокуроров [537].
  
  Эти приказы подкреплялись распоряжениями генерального прокурора СССР Вышинского. Так, летом 1937 года Вышинский предписал прокурорам передавать в "тройки" "ещё не рассмотренные судами" дела о государственных преступлениях. 27 декабря 1937 года он издал циркуляр, содержавший указание представлять на рассмотрение Особого совещания уголовные дела в тех случаях, когда "характер доказательств виновности обвиняемого не допускает использования их в судебном заседании" [538]. К таким "доказательствам" относились донесения тайных осведомителей, показания лжесвидетелей и провокаторов и т. п.
  
  В стране делалось всё, чтобы поднять авторитет высших чинов НКВД. На выборах в Верховный Совет СССР были избраны депутатами все наркомы внутренних дел союзных и автономных республик и все начальники областных и краевых управлений НКВД, на выборах в республиканские Верховные Советы - все их заместители.
  
  Разумеется, многие работники НКВД не могли не задаваться вопросами, по какой причине от них требуют откровенных фальсификаций и подлогов. О том, какой ответ давался на этот вопрос в центральном аппарате НКВД, можно судить по воспоминаниям бывшего генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Мильчакова. На его допросе следователь лейтенант Мешик (впоследствии доросший на службе у Берии до генеральского чина и поста наркома внутренних дел УССР) цинично заявлял: "Такие, как ты, отжили свой век, хоть ты и не старый. Вы цепляетесь за жалкие побрякушки советской и партийной демократии, самокритики. Кому, к черту, они нужны? Вы не поняли изменившейся обстановки. Нужен обновлённый, новый режим и прежде всего твёрдая власть, возглавляемая сильным "хозяином". Пришла эпоха Сталина, а с нею - и новые люди, занимающие все позиции в аппарате. В авангарде идёт гвардия Сталина, чекисты... Мы, чекисты - партия в партии. Мы вычистим из рядов партии половину всякого хлама, вроде так называемой "старой гвардии" и лиц, связанных со стариками, со взглядами вчерашнего дня. Около миллиона людей, состоявших в партии, мы уже, наверное, вытряхнули... А остальные будут перевоспитаны. Они пойдут за нами, за Сталиным, как миленькие. Они займут ваши места во всех аппаратах и будут дорожить оказанным им доверием" [539].
  
  Едва ли молодой сатрап самостоятельно додумался до подобных мыслей. По-видимому, они высказывались Ежовым на совещаниях и инструктажах аппарата.
  
  Наиболее циничные сотрудники НКВД не считали нужным скрывать механизмы фабрикации дел от подследственных, которые намечались для участия в открытых процессах. После возвращения из заключения член партии с 1906 года Розенблюм рассказал, как начальник Ленинградского УНКВД Заковский показал ему несколько вариантов схем "ленинградского центра", готовившихся для предстоящего открытого процесса. Ознакомив Розенблюма с этими схемами, Заковский заявил: "Самому тебе ничего не придется выдумывать. НКВД составит для тебя конспект по каждому филиалу в отдельности, твоё дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде. Дело это будет готовиться 4-5 месяцев, а то и полгода. Всё это время будешь готовиться, чтобы не подвести следствие и себя. От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь" [540].
  
  Многие из работников НКВД, осуществлявшие великую чистку, сами погибли в мясорубке тех лет. За 1934-1939 годы 21800 сотрудников этого наркомата были репрессированы по обвинению в "контрреволюционных преступлениях" [541]. За этой цифрой стоят три основные группы: 1) чекисты, пытавшиеся оказать сопротивление репрессиям; 2) те, кто слишком много знал, например, о кировском деле или о механике фабрикации открытых процессов; 3) организаторы "липовых" дел, арестованные в конце 1938 - начале 1939 года.
  
  XXVI
  
  Комсомол
  
  Комсомольские организации подвергались локальным чисткам с начала 30-х годов. Так, в ноябре 1932 года ЦК ВЛКСМ принял решение о чистке сельских комсомольских организаций Северного Кавказа, где особенно сильно проявлялось недовольство насильственной коллективизацией. В результате этой чистки только на Кубани было исключено 56,3 % комсомольцев. При этом нередко исключались целые ячейки в полном составе [542].
  
  Ряд основателей комсомола примыкал к внутрипартийным оппозициям. К ним относился, например, Шацкин, избиравшийся на V и VII съездах ВЛКСМ почётным комсомольцем. В 1929 году Шацкин был подвергнут резкой критике за его статью в "Комсомольской правде", где осуждалась позиция "партийного обывателя", готового одобрить, не задумываясь, любую спущенную сверху директиву, выступать в качестве "голосующей машинки" [543]. На IX съезде ВЛКСМ генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев заявил, что Шацкин, принимавший участие в деятельности группы Сырцова - Ломинадзе, "вступил на путь явного предательства партии" [544].
  
  Несмотря на расправы предшествующих лет, к 1937 году в руководстве комсомола по-прежнему преобладали люди, начавшие свою политическую деятельность в первые годы Советской власти. Комсомольская молодёжь представляла опасность для сталинского режима как часть общества, отличающаяся особой чуткостью к несправедливости и личным бесстрашием. Не будучи обременена, подобно многим старым большевикам, прошлым самооплёвыванием и униженными покаяниями в своих "ошибках", она могла выступить в качестве силы социального протеста против произвола и репрессий.
  
  Поэтому Сталин держал чистку в комсомоле под своим неослабным контролем и прямо направлял её. В этой работе он опирался прежде всего на Косарева, ставшего генеральным секретарём ЦК ВЛКСМ в 26 лет. В стране был создан "малый культ" Косарева, его именем были названы Центральный аэроклуб Осоавиахима, горноразведывательный институт, танк новейшей конструкции, пограничные заставы и отряды [545].
  
  Будучи одним из наиболее преданных сталинцев, Косарев послушно повторял установки о борьбе с врагами. Ещё в 1935 году в докладе на пленуме ЦК ВЛКСМ он говорил: "Враг не уступает добровольно своего места. Его можно убрать только насильно, методами экономического воздействия или методами организационно-политической изоляции, а когда в этом есть потребность - и методами физического истребления" [546].
  
  В 1937 году масштабы репрессий в комсомоле перестали удовлетворять Сталина. Приняв трёх секретарей ЦК ВЛКСМ, он потребовал от них "пересмотреть позиции и возглавить борьбу с врагами народа" [547]. После этой беседы Косарев сказал своим товарищам: "Никак не могу понять, откуда у нас взялось столько врагов". Эту же мысль он повторил в разговоре со своей женой: "Что делать? Сталин требует людей. Он требует голов... Кого я могу назвать? Где враги?" [548]
  
  Однако очень скоро Косарев сумел побороть свои сомнения и включиться в охоту за "врагами народа". На одном из заседаний он записал в набросках к своей речи: "Покончить с либеральным отношением к врагам и вражеским деятелям. Полностью осуществить ставку на выкорчёвывание" [549]. Эта установка нашла выражение в работе IV пленума ЦК ВЛКСМ (21-28 августа 1937 года), на который был вынесен один вопрос: "О работе врагов народа внутри комсомола". Перед открытием пленума были арестованы 35 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, в том числе секретари ЦК ВЛКСМ Лукьянов, Файнберг, Салтанов, председатель делегации ВЛКСМ в КИМе (Коммунистический интернационал молодёжи) Чемоданов, редактор "Комсомольской правды" Бубякин.
  
  Для участия в работе пленума Сталин направил Кагановича, Андреева, Жданова и Маленкова. Эта четвёрка вошла в состав комиссии, подготовившей резолюцию, в которой говорилось о недопустимом опоздании с разоблачением "объединённой троцкистско-правой организации", действовавшей в комсомольских органах. На следующий день после закрытия пленума "Правда" выступила с передовой статьёй, в которой говорилось: "Оголтелые враги народа Салтанов, Лукьянов, Файнберг, Бубякин, Андреев и другие, пользуясь идиотской болезнью политической слепоты ряда руководящих работников из Бюро ЦК ВЛКСМ, и в первую очередь т. Косарева, делали своё подлое, грязное дело" [550]. Упоминание о заражённости "идиотской болезнью" не предвещало ничего хорошего для Косарева и других уцелевших комсомольских руководителей.
  
  Вскоре после пленума были арестованы ещё десятки членов ЦК и сотни работников местных комсомольских комитетов. До конца 1937 года только в аппаратах райкомов и обкомов были сняты с работы как "враги народа" 561 человек, а за связь с "врагами народа" - 830 чел. [551]
  
  Вся комсомольская литература, выпущенная в 20-х - начале 30-х годов, была объявлена "политически вредной". В декабре 1937 года бюро ЦК ВЛКСМ приняло решение о запрете и изъятии из библиотек шестидесяти книг по истории ВЛКСМ и КИМа [552].
  
  После августовского пленума деятельность Косарева приняла более свирепый характер. "Мы ещё не умеем, как следует,- заявлял он,- как этого требует от нас партия, обнаруживать врагов, выискивать их и разоблачать... А некоторые наши товарищи ищут троцкистов - врагов народа в любых организациях, но только не у себя, не в комсомоле, и в силу этого недостаточно остро ведут борьбу" [553].
  
  В марте 1938 года на приём к Косареву пришёл бывший секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ Уткин, недавно освобождённый из тюрьмы. После встречи с ним Косарев направил письмо Ежову, в котором сообщал: "Уткин под большим секретом заявил мне, что те показания, которые он дал в Наркомвнуделе, якобы не соответствуют действительности, являются вынужденными и что он себя считает честным человеком. В ответ на эти утверждения он от меня получил соответствующий отпор. Ему я заявил, что его поведение есть вражеская клевета на органы Наркомвнудела, что такое поведение лишний раз свидетельствует о том, что он, Уткин, является врагом, причём врагом неразоружившимся" [554]. Этим доносом Косарев прямо провоцировал новый арест Уткина, после которого тот провёл 16 лет в лагерях, откуда вышел в середине 50-х годов инвалидом.
  
  Вместе с тем в ряде случаев Косарев пытался предотвратить или смягчить чересчур наглые погромные акции. Одной из таких попыток, закончившейся трагически для него и для всего тогдашнего руководства комсомола, было "дело Мишаковой". В сентябре 1937 года инструктор ЦК ВЛКСМ Мишакова была направлена на отчётно-выборную комсомольскую конференцию в Чувашии. Там она объявила врагами народа не только всё комсомольское руководство республики, но и первого секретаря обкома партии. Бюро ЦК ВЛКСМ освободило Мишакову от должности за клевету. Осенью 1938 года Мишакова направила Сталину письмо, в котором жаловалась, что её преследуют за борьбу с врагами народа. Это письмо послужило Сталину сигналом о том, что пришла пора расправиться с руководством комсомола.
  
  Эта расправа была несколько отложена из-за юбилейных торжеств, посвящённых 20-летию комсомола. 29 октября 1938 года был созван юбилейный пленум ЦК ВЛКСМ, открытие которого описывалось в "Комсомольской правде" такими словами: "5, 10, 15 минут гремят аплодисменты. Со всех концов зала несутся приветствия: "Да здравствует вождь народов товарищ Сталин!", "Любимому Сталину - комсомольское ура!"... С воодушевлением и подъёмом юбилейный пленум принимает горячее, прочувствованное приветствие товарищу Сталину" [555].
  
  Во время работы пленума Косарев находился в президиуме рядом со Сталиным, выступал с вступительным словом, а затем - с основным докладом. В тот же день в "Правде" была опубликована его статья "Молодой человек страны социализма". Таким образом, ничто не предвещало близкой расправы над ним и другими членами ЦК ВЛКСМ.
  
  Через три недели был созван новый пленум ЦК ВЛКСМ, который продолжался с 19 по 22 ноября. На него явилась вся ударная сила великой чистки: Сталин, Молотов, Каганович, Андреев, Жданов, Маленков и Шкирятов. Стенограмма пленума зафиксировала несколько десятков их вопросов и реплик во время доклада Косарева. Помимо докладов комсомольских руководителей, на пленуме был заслушан доклад Шкирятова о положении в комсомоле.
  
  В выступлении на пленуме Косарев ставил себе в заслугу, что ЦК ВЛКСМ "нередко шёл впереди НКВД", и приводил многочисленные примеры ареста комсомольских работников "по нашим материалам" и "после нашего следствия". Однако Сталин во время доклада Косарева ясно дал понять, что масштабы расправы с комсомольскими кадрами его не удовлетворяют. Когда Косарев говорил об ошибках в работе комсомола, Сталин бросил многозначительную реплику: "А, может, это система, а не ошибки? Слишком уж много ошибок после всего прошедшего. Два года вредительство ликвидируется, а ошибок всё ещё очень много. Нет ли тут системы?" В развитие этой установки Жданов в своей речи привёл показания арестованных комсомольских работников о "вражеской работе" Косарева [556].
  
  Столь же угрожающим было выступление Андреева, который упрекал Косарева в том, что от него "приходилось не раз слышать... что в комсомоле, мол, нет врагов... Эта позиция была ложной, и т. Косарев неоднократно получал предупреждения от ЦК ВКП(б), в том числе и на пленумах ЦК комсомола, что не может быть такого положения, чтобы в комсомоле не было врагов и всякого рода двурушников" [557].
  
  Пленум освободил от должности Косарева и ещё четырёх секретарей ЦК ВЛКСМ за "бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)" [558].
  
  Из 93 участников пленума 77 человек было арестовано, в том числе 48 - расстреляно. Всего же за 1937-1938 годы было арестовано 96 из 128 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, избранных на X съезде комсомола в 1936 году [559].
  
  XXVII
  
  Беспартийная интеллигенция
  
  С начала 30-х годов слой верхушечной интеллигенции, включавший наиболее известных учёных, инженеров, писателей, деятелей искусства, превратился в привилегированную группу, социально-имущественное положение которой немногим отличалось от положения правящей бюрократии. Даже в самые тяжёлые годы первой пятилетки Сталин неуклонно поднимал планку жизненного уровня этого слоя - путём увеличения окладов, прикрепления к закрытым распределителям, дарования просторных государственных квартир и т. д.
  
  В те же годы из литературно-художественной жизни ушло понятие "попутчик", отделявшее беспартийных деятелей культуры от коммунистов. Щедрые подачки, вроде писательского дома в Лаврушинском переулке и дачного поселка в Переделкино, раздавались любимцам режима безотносительно к их партийной принадлежности.
  
  В 1936 году исчезла и категория "лишенцев", т. е. выходцев из бывших господствующих классов, лишённых избирательных прав. Всё это привело к тому, что многие деятели интеллигенции, проклинавшие Октябрьскую революцию, встали на путь поддержки и восхваления сталинского режима. Идеология и практика социального неравенства и привилегий, насаждавшиеся Сталиным, больше отвечали их духу, чем эгалитаристский режим первых лет Советской власти.
  
  Даже в интимных документах этого периода - личных дневниках - место прежних инвектив в адрес большевиков заняли горячие славословия Сталину. В этом отношении показателен дневник Корнея Чуковского, отражавший настроения не только самого автора, но и других известных писателей, принадлежавших к его кругу.
  
  Описывая в дневнике одну из своих бесед с Тыняновым, Чуковский так излагал мысли своего собеседника: "Я историк. И восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов,- величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но пожалуйста, не говорите об этом никому.- Почему? - Да, знаете, столько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе" [560].
  
  Не менее выразительны страницы дневника, где сам Чуковский расточал такие панегирики Сталину, которые своей сервильностью и подобострастием превосходили даже официальные публикации того времени, а сегодня воспринимаются как пародия. Неподдельный восторг писателя нашёл особенно яркое выражение в трепетном описании впечатлений от появления Сталина на съезде комсомола в апреле 1936 года: "Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его - просто видеть - для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И все ревновали, завидовали,- счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой - все мы так и зашептали: "Часы, часы, он показал часы" - и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и мы оба в один голос сказали: "Ах, эта Демченко заслоняет его!" (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью" [561].
  
  Разумеется, в годы большого террора такого рода настроения должны были несколько померкнуть. Тем не менее, подчиняясь законам сталинского тоталитаризма, деятели культуры после каждого процесса как бы соревновались в нахождении наиболее яростных проклятий осуждённым. Только за одну неделю в "Литературной газете" было опубликовано около тридцати статей известных писателей. Среди них - статья "Фашисты перед судом народа" Ю. Олеши, "Ложь, предательство, смердяковщина" И. Бабеля, "Чудовищные ублюдки" М. Шагинян, "Путь в гестапо" М. Ильина и С. Маршака, "Преодоление злодейства" А. Платонова, "Приговор суда - приговор страны" Ю. Тынянова, "Карающий меч народа" Д. Бергельсона [562].
  
  Не было недостатка и в попытках "художественного оформления" версий о злокозненных действиях врагов народа. Такие попытки не породили и не могли породить ни одного произведения, достойного быть причисленным к искусству.
  
  Ещё раз подтвердился художественный закон, согласно которому ложная и навязанная извне идея не может создать ничего, кроме карикатуры на творчество. Такими карикатурами были безобразные вирши, появлявшиеся в дни московских процессов на страницах "Правды". "Поэтический отклик" В. Луговского выглядел следующим образом:
  
  ...Но приходит час, и злая свора
  
  В тишине притонов и квартир
  
  Предает изменнику и вору
  
  Наш прекрасный, исполинский мир...
  
  Мерзостью несёт, могильным тленьем:
  
  Разговор зверей в тифозном сне.
  
  А за ними - кровожадной тенью
  
  Троцкий в докторском пенсне.
  
  Делит он долины и заливы,
  
  Воробьём снует у наших карт.
  
  Будь ты проклят, выродок блудливый,
  
  Осло-мексиканский Бонапарт! [563]
  
  А. Безыменский попытался разбавить поток грубой брани некими поэтическими изысками, от чего его стихотворение выглядело ещё более омерзительным, а местами - вовсе бессмысленным:
  
  Иудушка Троцкий сидит у стола,
  
  Козлиной тряся бородою.
  
  Он весь изогнулся. Судьба тяжела
  
  И время чревато бедою...
  
  Но долго над списком чужого добра
  
  Торгуется шут пустяковый
  
  За серебряковский кусок серебра,
  
  За стёртый пятак Пятакову...
  
  Попробуйте, суньтесь к нам рылом свиным!
  
  Мы с вами о ценах поспорим.
  
  И тут же советским оружьем стальным,
  
  Весьма добросовестно вам объясним
  
  Почём Украина с Приморьем [564].
  
  Лишь немногие, наиболее дальновидные и проницательные писатели отваживались на то, чтобы дать хотя бы самим себе отчёт в неблаговидности своего сервильного поведения. Приводя в дневнике свои слова, сказанные в беседе с секретарём Союза советских писателей Ставским: "Теперь надо держаться государственной линии... сталинской", М. Пришвин добавлял: "Дома подумал о том, что сказал, и так все представляют: "На одной линии ссылают и расстреливают, на другой, государственной или сталинской, всё благополучно["]. И значит вместо "сталинской" линии я мог бы просто сказать, что надо держаться той стороны, где всё благополучно. В таком состоянии, вероятно, Пётр от Христа отрёкся. Скорее всего так" [565].
  
  По мере развёртывания большого террора в среде деятелей культуры поселялся всё более отчаянный страх. Об атмосфере, царившей в этих кругах, выразительно рассказывается в мемуарах И. Эренбурга. Возвратившись из Испании в конце 1937 года, он был изумлен объявлением, вывешенным в лифте его дома: "Запрещается спускать книги в уборную. Виновные будут установлены и наказаны" [566]. Как бы продолжая этот рассказ, Н. Мандельштам вспоминала: "При каждом очередном аресте всюду пересматривались книги и в печку летели опусы опальных вождей. А в новых домах не было ни печек, ни плит, ни даже отдушин, и запретные книги, писательские дневники, письма и прочая крамольная литература резались ножницами и спускались в уборную" [567].
  
  Эта же тема находит продолжение в рассказе В. Каверина о Ленинграде осени 1937 года, охваченном "каким-то воспаленным чувством неизбежности, ожидания. Одни боялись, делая вид, что они не боятся; другие - ссылаясь на то, что боятся решительно все; третьи - притворяясь, что они храбрее других; четвёртые - доказывая, что бояться полезно и даже необходимо. Я зашёл к старому другу, глубокому учёному, занимавшемуся историей русской жизни прошлого века. Он был озлобленно-спокоен.
  
  - Смотри,- сказал он, подведя меня к окну, из которого открывался обыкновенный вид на стену соседнего дома.- Видишь?..
  
  И я увидел - не двор, а воздух двора, рассеянную, незримо-мелкую пепельную пыль, неподвижно стоявшую в каменном узком колодце.
  
  - Что это? Он усмехнулся.
  
  - Память жгут,- сказал он.- Давно - и каждую ночь...
  
  - Я схожу с ума,- сказал он,- когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники" [568].
  
  В главе воспоминаний, рассказывающей о Москве 1937-1938 годов, Эренбург оговаривался: он может описать только то, что наблюдал лично,- быт и душевное состояние людей своего круга, главным образом писателей и художников. Характеризуя настроение этих людей, он замечал: "Мы думали (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией". В подтверждение писатель приводил эпизод, происходивший в обстановке, заведомо исключавшей всякую неискренность: "Ночью, гуляя с Чукой, я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: "Вот если бы кто-нибудь рассказал про всё Сталину!"" [569]
  
  На последних страницах книги, вспоминая о своём обещании читателям раскрыть "причины наших заблуждений", Эренбург признавался, что не в состоянии этого сделать, ибо знает слишком мало для итогов и выводов, а из того, что ему известно, по-прежнему многого не понимает. Возвращаясь к характеристике своих настроений в годы великой чистки, он писал: "Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся... Я не сразу разгадал роль "мудрейшего"... Как многие другие, я пытался обелить перед собой Сталина, приписывал массовые расправы внутрипартийной борьбе, садизму Ежова, дезинформации, нравам". Перечисляя своих близких друзей, погибших в конце 30-х годов (писатель называл их по имени-отчеству, чтобы не упоминать фамилии Бухарина), Эренбург подчёркивал: никто и никогда не мог бы убедить его в том, что они оказались предателями. "Да, я знал о многих преступлениях, но пресечь их было не в моих силах,- резюмировал он свои выводы.- Да о чём тут говорить: пресечь преступления не могли и люди, куда более влиятельные, куда более осведомлённые" [570]. В подтверждение этого писатель ссылался на постановление ЦК КПСС "О преодолении культа личности и его последствий", написанное соучастниками сталинских преступлений. В этом постановлении утверждалось, что "ленинское ядро Центрального Комитета" (так именовали себя Молотов и ему подобные) не выступило против Сталина и не отстранило его от власти потому, что это "было бы не понято народом" [571].
  
  Характеризуя умонастроения своей среды, Эренбург писал: "Не только я, очень многие считали, что зло исходит от маленького человека, которого звали "сталинским наркомом". Мы ведь видели, как арестовывают людей, никогда не примыкавших ни к какой оппозиции, верных приверженцев Сталина или честных беспартийных специалистов" [572]. Это вырвавшееся ненароком признание писателя весьма примечательно; оно говорит о том, что в его среде недоумение вызывали лишь репрессии против беспартийных либо "верных приверженцев", но отнюдь не против партийных оппозиционеров.
  
  Как свидетельствуют другие источники, описанные Эренбургом иллюзии были свойственны далеко не всем деятелям советской интеллигенции. В начале 1938 года академик Вернадский записывал в своём дневнике: "Сейчас как будто люди подумали и меньше верят, чем раньше... Накапливается недовольство и слышишь его проявления, несмотря на страх. Раньше этого не было" [573].
  
  Ещё более определённо эти мысли Вернадский выразил в дневниковой записи о процессе "право-троцкистского блока": "Безумцы. Уничтожают сами то большое, что начали создавать и что в своей основе не исчезнет. Но силу государства, в котором интересы масс - во всём их реальном значении (кроме свободы мысли и свободы религиозной),- стоят действительно в основе государства, сейчас сами подрывают.
  
  Огромное впечатление тревоги - разных мотивов - но не чувства силы правящей группы - у всех. Глупые мотивировки в газетах (передовые статьи)... Кто поверит? И если часть толпы поверит, то это часть такая, которая поверит всему и на которую не обопрёшься... [Это] может иметь пагубное значение для всего будущего. Чувство непрочности и огорчения, что разрушение идёт не извне, а по произволу самой власти" [574].
  
  Ещё более глубоко понимал смысл происходящих событий И. Бабель, о чём выразительно свидетельствуют доносы, хранящиеся в его следственном деле. В ноябре 1938 года "источник" сообщал о высказываниях Бабеля по поводу процесса "право-троцкистского блока": "Чудовищный процесс. Он чудовищен страшной ограниченностью, принижением всех проблем. Бухарин пытался, очевидно, поставить процесс на теоретическую высоту, ему не дали. К Бухарину, Рыкову, Раковскому, Розенгольцу нарочито подобраны грязные преступники, охранники, шпионы вроде Шаранговича, о деятельности которого в Белоруссии мне рассказывали страшные вещи: исключал, провоцировал и т. д. (не будучи в силах разобраться в сталинских амальгамах, Бабель допускал, что ретивость "загибщиков" типа Шаранговича могла быть вызвана их службой на иностранные разведки.- В. Р.)... Они умрут, убеждённые в гибели представляемого ими течения, и вместе с тем в гибели коммунистической революции - ведь Троцкий убедил их в том, что победа Сталина означает гибель революции (и здесь Бабель принимал на веру сталинскую амальгаму, представляя Бухарина и Рыкова "учениками" Троцкого.- В. Р.)... Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решёткой. Всё это является характерной чертой государственного режима. На опыте реализации январского пленума ЦК мы видим, что получается другое, чем то, о чём говорится в резолюциях. Надо, чтобы несколько человек исторического масштаба были бы во главе страны. Впрочем, где их взять, никого уже нет. Нужны люди, имеющие прочный опыт в международной политике. Их нет. Был Раковский - человек большого диапазона..."
  
  Эти мысли Бабель, как передавал "источник", развивал в феврале 1939 года. "Существующее руководство ВКП(б),- говорил он,- прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов и т. д. Это люди, отмеченные печатью высокого таланта, и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства, но раз дело встаёт о том, что эти люди имеют хоть малейшее соприкосновение к силам, то руководство становится беспощадно: "арестовать, расстрелять"" [575].
  
  И стиль приведённых суждений, и смелость содержащихся в них обобщений свидетельствуют, что здесь переданы подлинные сокровенные мысли Бабеля, а "источником" был человек, пользовавшийся абсолютным доверием писателя.
  
  Находясь в заключении, Бабель дал подробные письменные показания. Очищая эти записи, равно как и протоколы допросов от навязанных следователями эпитетов "клеветнический", "контрреволюционный" и т. п., можно понять причины проницательности писателя.
  
  С начала 20-х годов Бабель, как и многие другие беспартийные писатели, испытал идейное влияние выдающегося литературного критика и активного участника левой оппозиции А. Воронского. Сперва их объединяла общность взглядов на литературные проблемы, но со временем Бабель стал разделять взгляды Воронского на вопросы политики и положение в стране. В 1924 или 1925 году Воронский организовал на своей квартире чтение Багрицким "Думы про Опанаса". На этой встрече присутствовал Троцкий, который расспрашивал писателей об их биографиях и творческих планах.
  
  От Воронского Бабель (равно как В. Иванов, Пильняк, Сейфуллина, Леонов и другие "попутчики") услышал критику внутрипартийного режима и "выпады против существующего руководства партии и лично против Сталина". Воронский познакомил группирующихся вокруг него писателей с другими известными оппозиционерами - Лашевичем, Зориным и В. М. Смирновым, "постоянно отзываясь о них как о лучших представителях партии". Узнав в 1928 году о самоубийстве Лашевича, Бабель писал Л. Никулину: "Прочитал сегодня о смерти Лашевича и очень грущу. Человек всё-таки был - каких бы побольше!" [576]
  
  Бабель был близок и с группой командиров корпуса червонного казачества - Примаковым, Кузьмичёвым, Охотниковым, Шмидтом, Зюком. Все они принадлежали к левой оппозиции и были арестованы первыми из красных командиров. Бабель, по его словам, "был близким человеком в их среде, пользовался их любовью, посвящал им свои рассказы... С интересом к ним присматривался, считая их биографии, кривую их незаурядных жизней драгоценным материалом для литературы" [577]. Прославленному коннику Шмидту, получившему во время гражданской войны второй по счёту орден Красного Знамени, Бабель посвятил один из рассказов в "Конармии", а Багрицкий - либретто оперы "Дума про Опанаса".
  
  Как свидетельствовали агентурные данные, Бабель общался и с такими известными оппозиционерами, как Дрейцер, Серебряков, Раковский, Мдивани, Евдокимов.
  
  Друзья Бабеля Раевский и Охотников в 1932-1933 годах проходили по делу оппозиционной группы И. Н. Смирнова. По словам Раевского (из протокола его допроса, хранящегося в деле Бабеля), члены этой группы "ставили своей задачей... окружить руководство партии стеной вражды, недоверия и насмешек" [578].
  
  "Будучи под постоянным влиянием троцкистов,- писал в своих показаниях Бабель,- я после того, как были репрессированы Воронский, Лашевич, Якир и Радек (с последними я также был близок ряд лет), в разговорах неоднократно высказывал сомнения в их виновности". Пытаясь разобраться в фальсификаторском характере московских процессов, он отмечал несоответствия между текстом судебных отчётов и записями лиц, присутствовавших на суде. В беседах с Олешей, Катаевым, Михоэлсом и другими близкими к нему людьми Бабель говорил, что в стране происходит "не смена лиц, а смена поколений... арестованы лучшие, наиболее талантливые политические и военные деятели". Особенно искренний характер носили, по-видимому, беседы с Эйзенштейном, которому Бабель говорил, что "талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявление подлинного мастерства". Возможность расцвета советской культуры он связывал с "установлением демократического режима в стране, основанного на политических взглядах, которые отстаивали троцкисты" [579].
  
  Во время своих поездок за границу Бабель откровенно беседовал с зарубежными антисталински настроенными левыми деятелями, прежде всего с Сувариным, который проявлял особый интерес к судьбе репрессированных оппозиционеров. Бабель рассказал ему всё, что знал, о жизни Раковского, Зорина и других в ссылке, "стараясь изобразить их положение в сочувственных для них тонах" [580]. Эти сообщения подтверждаются воспоминаниями Суварина, который рассказывал: Бабель говорил ему, что арестовано и отправлено в ссылку приблизительно десять тысяч троцкистов [581].
  
  Не менее опасные темы затрагивались в переписке Бабеля с Андре Мальро. Отвечая на вопросы Мальро о реакции советских людей на московские процессы, Бабель писал, что, по его наблюдениям, процессы "явились убедительными для рабочих слоёв населения, но вызвали недоумение и отрицательную реакцию среди части интеллигенции". В этой связи он приводил "конкретные данные, которыми располагал, о настроениях людей разных профессий и, не называя фамилий, процитировал два отрицательных отзыва о процессе - профессора математики и женщины-врача" [582].
  
  Подобно Бабелю, другой репрессированный известный писатель - Борис Пильняк был в дружеских отношениях со многими оппозиционерами, активно влиявшими на его политические взгляды. Рассказывая на следствии о своих беседах с Виктором Сержем, Пильняк говорил: "Мы пришли к одной мысли, что политическое положение чрезвычайно тяжёлое, ощущается невиданный гнёт государства над личностью, отсутствуют минимальные права выразить своё мнение, что мы живём сейчас на осадном положении. Социализма нет, так как социализм подразумевает улучшение отношений между людьми, а у нас культивируются волчьи отношения" [583].
  
  Столь же неоднозначными, как в среде интеллигенции, были политические настроения рабочих и крестьян.
  
  XXVIII
  
  Народ
  
  В книге "Люди, годы, жизнь", говоря о культе Сталина, Эренбург замечал, что "к началу 1938 года правильнее применить просто слово "культ" в его первичном, религиозном значении. В представлении миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога; все с трепетом повторяли его имя, верили, что он один может спасти Советское государство от нашествия и распада" (курсив мой.- В. Р.). В подтверждение этих обобщений писатель, однако, приводил лишь один эпизод: когда на сессии Верховного Совета СССР старейший депутат, академик Бах закончил вступительную речь здравицей в честь Сталина, "раздался грохот рукоплесканий... Я сидел высоко, вокруг меня были обыкновенные москвичи - рабочие, служащие, и они неистовствовали" [584].
  
  Разумеется, именно такой культ, приближающийся к идолопоклонству, насаждали Сталин и его клика. Нет оснований усомниться в описанной Эренбургом картине. Но писатель не упоминал, что "неистовствовали" люди, тщательно подобранные на политический форум аппаратом. Чьё-либо недостаточное рвение при овациях даже не на столь высоких форумах немедленно замечалось обильно рассеянными в зале сексотами и влекло крайне неблагоприятные последствия для недостаточно "неистовствовавших".
  
  Далеко не все испытывали те чувства, о которых говорил Эренбург. Более объективно настроения и поведение простых людей в эти страшные годы описаны в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, наблюдавшей рабочих не на торжественных собраниях, а в повседневном труде и быту. Получив после ссылки "минус", т. е. запрещение проживать ближе 100 километров к Москве и другим крупным городам, Мандельштамы поселились в Калинине, снимая комнату в доме рабочего-металлурга. Здесь Надежда Яковлевна убедилась, что "в рабочих семьях в то суровое время разговаривали гораздо более прямо и открыто, чем в интеллигентских". "Уже отцы и дети наших хозяев работали на заводах,- рассказывала она.- Татьяна Васильевна не без гордости объясняла: "Мы - потомственные пролетарии"... К процессам оба относились с полным осуждением: "Нашим именем какие дела творятся",- и хозяин с отвращением отбрасывал газету. "Их борьба за власть" - вот как он понимал происходящее. Что всё это называлось диктатурой рабочего класса, приводило обоих в ярость: "Заморочили вам голову нашим классом". Или: "Власть, говорят, за нашим классом, а пойди, сунься - покажут тебе твой класс"... У обоих было понятие пролетарской совести, от которого они не желали отказываться".
  
  После ареста мужа Мандельштам поселилась в поселке Струнино, где работала на текстильной фабрике. "Относились ко мне хорошо, особенно пожилые мужчины,- вспоминала она об этой поре своей жизни.- ...На каждом шагу я замечала дружеское участие - не ко мне, а к "стопятнице"".
  
  Однажды ночью (завод работал в три смены) в цех явились двое молодых людей, приказавших Надежде Яковлевне следовать за ними в отдел кадров. Путь туда пролегал через несколько цехов. По мере того, как Мандельштам в сопровождении энкаведешников двигалась по цехам, рабочие выключали машины и шли следом: они знали, что из отдела кадров нередко уводят прямо в НКВД. "Чего от меня хотели,- писала Мандельштам,- я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие... Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай",- и клали на подоконник деньги. Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям, которые ещё не научились быть равнодушными. Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать, то после "проводов", которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть" [585].
  
  Об отношении рабочих к репрессированным много говорит и рассказ Мандельштам о том, что по утрам рабочие, переходя железнодорожные пути, внимательно смотрели себе под ноги: они искали записки, которые выбрасывались заключёнными из поездов, обычно проходивших через Струнино по ночам. Нашедший записку клал её в конверт, переписывал адрес и бросал конверт в почтовый ящик. Свидетельства такого рода мы находим и во многих других воспоминаниях: тысячи людей получали весточки от родных путём подобной добровольной пересылки.
  
  В работах, посвящённых сталинским репрессиям, обычно к их жертвам относят крестьянство и интеллигенцию. Значительно меньше внимания уделяется репрессиям, обрушившимся на рабочий класс. Между тем, в годы великой чистки из его рядов были вырваны десятки тысяч людей, в основном наиболее активная и сознательная часть: коммунисты и стахановцы. Были арестованы почти все рабочие и инженерно-технические работники, которые проходили стажировку на зарубежных заводах. При этом господствовали представления, утвердившиеся в "органах": любой советский человек, побывавший за границей, не мог не откликнуться на вербовку иностранными разведками.
  
  Как рассказывал автору этой книги профессор Д. И. Гальперин, работавший в 1937 году главным инженером на тамбовском оборонном заводе, с сентября 1937 года по февраль 1938 года там были арестованы два директора завода, все их замы, все начальники отделов, три состава парткома, два состава завкома, более сотни стахановцев. Аналогичная картина наблюдалась на всех военных заводах. Процент расстрелянных среди арестованных зависел от степени садизма местного руководства НКВД. В феврале 1938 года всё тамбовское руководство НКВД было расстреляно. После этого примерно треть арестованных выпустили на свободу, а остальных направили в лагеря. Сам Гальперин провёл пять лет в "шарашке", где принимал участие в создании "Катюши", за что был амнистирован и получил звание лауреата Сталинской премии. Как он вспоминал, при снятии судимости работникам "шарашек" партийность была отягчающим обстоятельством.
  
  Инженер московского завода "Каучук" Д. Б. Добрушкин рассказывал, что на его предприятии было арестовано несколько десятков рабочих, прежде всего стахановцев и орденоносцев [586].
  
  В деревне жертвами великой чистки были по преимуществу коммунисты и колхозная интеллигенция. Во многих сельских районах проходили открытые процессы, на которых судили председателей колхозов, руководителей районных партийных и советских организаций, агрономов, ветеринаров и т. д. Их вражеской деятельностью объяснялись действительные беды и неурядицы, которые переживала советская деревня: падёж скота, отсутствие кормов, слишком ранняя или, наоборот, запоздалая уборка урожая, низкая оплата труда в колхозах и т. д. Всё это, как узнавали многочисленные зрители этих процессов, делалось с целью вызвать озлобление крестьян против Советской власти. Эти провокационные приёмы нередко побуждали колхозников воспринимать аресты и расстрелы как заслуженную кару "вредителям", как предвестие "зажиточной жизни", которую обещал Сталин и наступлению которой якобы мешали "ликвидируемые" враги народа.
  
  Во время насильственной коллективизации и после неё сельские, да и многие городские коммунисты, мобилизованные для участия в очередных кампаниях по выкачиванию хлеба из деревень, были вынуждены - под угрозой лишения партбилета или даже ареста - прибегать к репрессивным мерам по отношению к крестьянам. На этой волне выдвигались наиболее жестокие и бессовестные, многие из которых спустя несколько лет сами попали в мясорубку великой чистки. Известия о расправе над ними вызывали у многих крестьян чувство удовлетворения, ощущение восстановления попранной справедливости.
  
  В 1937 году впервые было публично сказано о многих прежде замалчиваемых событиях, в том числе о массовом голоде недавнего времени. Так, в романе "Бруски" Ф. Панферова рисовались кошмарные картины, не уступавшие по своей выразительности изображению голода в художественных произведениях 60-80-х годов:
  
  "По обе стороны дороги то и дело попадались лошадиные трупы с обглоданными ребрами, но кое-где виднелось и более страшное, чудовищное, на что Кирилл не мог без содрогания смотреть. Вон совсем недалеко от дороги сидит на корточках рыжебородый мужик... На голове у него вместо шапки слой льда. Лёд с головы спускается на шею и тянется по спине.
  
  - Не подъедем? - спросил шофер.
  
  - Он мёртвый,- ответил Кирилл, скрывая свой испуг...
  
  Из переулка выехал человек на санях. Он едет по улице и кричит, точно скупая:
  
  - Эй! У кого есть мертвяки? Давай!
  
  На повороте он наклонился над Никитой Гурьяновым.
  
  - Что, умираешь? - спросил он, подталкивая Никиту ногой.
  
  - Умираю,- глухо прохрипел он.
  
  - Так ты давай в сани... всё равно отвозить.
  
  - С мертвяками?
  
  - А то с кем же?" [587]
  
  Эти жуткие сцены, однако, понадобились Панферову лишь для того, чтобы устами одного из своих "образцовых" героев провозгласить: "Кто некоторые села... посадил на голодный паёк? Кто? Враг! Врага многие не видят, за врагом плетутся, врагу поддакивают... А врага надо бить. Бить как гниду. Враг засел в земельных органах, в планирующих, в органах Наркомпроса, в научных заведениях, в Академии... Жги беспощадно, без слёз, без умиления, не слюнтяйничай... не то - тебя сожгут, детей твоих сожгут" [588].
  
  Шесть лет коллективизации породили глубокий антагонизм между крестьянством и верхушечными слоями города, для которых коллективизация обернулась, в частности, возможностью нанимать за мизерную плату домработниц из числа женщин, бежавших из голодных деревень или от раскулачивания. О том, как трудно было представителям этих полярных слоёв понять друг друга, рассказывается в воспоминаниях О. Адамовой-Слиозберг, которые открываются разговором автора со своей домработницей, чудом избежавшей раскулачивания и получившей письмо о судьбе своих близких. "От мужика твоего три месяца ничего нет, слышала, канал роет,- писала соседка.- Дети твои с бабкой жили [в Сибири], всё хворали. Землянка сырая, ну и питанья мало... А только начала валить ребят скарлатина, мои тоже все переболели, еле выходила, а твоих Бог прибрал. Мать твоя как без ума, не ест, не спит, всё стонет, наверное, тоже скоро умрёт".
  
  Когда Адамова рассказала об этом письме своему мужу - доценту университета, тот заявил ей: "Видишь ли, революция не делается в белых перчатках. Процесс уничтожения кулаков - кровавый и тяжёлый, но необходимый процесс. В трагедии Маруси далеко не всё так просто, как тебе кажется. За что её муж попал в лагерь? Трудно поверить, что он так уж не виновен. Зря в лагеря не сажают" [589].
  
  Удивительно ли, что великая чистка, не затронувшая основную массу сельского населения, была с относительной толерантностью встречена на селе, которое в эти годы стало оправляться от последствий насильственной коллективизации. Тогда же несколько улучшилось положение раскулаченных. В 1938 году Политбюро утвердило проект постановления Совнаркома, согласно которому детям спецпереселенцев и ссыльных по достижении 16-летнего возраста разрешалось выдавать паспорта на общих основаниях и предписывалось не чинить препятствий к выезду на учёбу или работу [590]. Постановлением СНК от 22 декабря 1938 года спецпоселения были переведены на режим обычных сельских артелей. К началу войны в спецпоселениях осталось менее одного миллиона раскулаченных и членов их семей.
  
  В 1937-1938 годах Политбюро приняло несколько постановлений о работе обкомов, в которых вражеской деятельностью местных аппаратчиков объяснялись факты произвола по отношению к колхозникам и единоличникам, снижение размеров приусадебных участков и т. д. Во исправление этого "вредительства" предписывалось снять многочисленные недоимки с колхозников и единоличников, разрешалось им беспрепятственно пасти скот в лесах и учреждались некоторые другие льготы [591].
  
  Конечно, все эти меры носили паллиативный характер и не могли в корне изменить атмосферу советского общества, которая, по словам Троцкого, была "насыщена ненавистью к привилегированным верхам" [592]. Одна из функций великой чистки состояла в перемещении этой ненависти с режима и его хозяев - сталинской клики на местных функционеров, с которыми непосредственно сталкивалось население.
  
  Касаясь причин, по которым версия о массовой террористическо-диверсионной деятельности была встречена с доверием значительной частью населения, важно учитывать следующие обстоятельства. Диверсии и террор нередко выступали в истории средствами законной самообороны народа против своих угнетателей, орудием партизанской деятельности, сопровождавшей гражданские и национально-освободительные войны. Эти средства широко применялись в годы второй мировой войны не только партизанским движением в СССР, но и движением сопротивления во всех оккупированных гитлеровцами странах. Эти же сильнодействующие средства использовались и реакционными силами (бандформирования, "боевики") вплоть до нынешнего времени (чеченская война).
  
  В 1937-1938 годах миллионы советских людей хорошо помнили акты диверсий и террора, которые в спонтанных, стихийных, одиночных, разрозненных формах выступали в качестве ответной реакции крестьянства на насильственную коллективизацию. Сталинская пропаганда всячески раздувала масштабы этой деятельности, апеллируя не только к сознанию, но и к подсознательным элементам человеческой психики. Эту психологическую пружину большого террора тонко уловил писатель Фазиль Искандер, замечавший, что Сталин "хорошо понимал одну важную сторону человеческой психологии. Он знал, что человеку свойственно жгучее любопытство к потустороннему. Человеку доставляет особую усладу мысль, что рядом с обычной, нормальной жизнью идёт тайная жизнь, чертовщина. Человек не хочет смириться с мыслью, что мир сиротливо материален. Он как бы говорит судьбе: "Если уж ты меня лишила бога, то по крайней мере не лишай дьявола"" [593]. На этих потайных струнах человеческой психики ловко играл Сталин, разжигая атмосферу средневековой истерии и мракобесия.
  
  Рациональному восприятию большого террора препятствовал тотальный запрет на выражение каких бы то ни было сомнений и даже постановку самих вопросов, неизбежно возникавших в годы великой чистки: почему в стране "победившего социализма" оказалось такое количество шпионов, изменников и диверсантов, какое никогда не встречалось в истории? Почему почти каждый советский гражданин, находившийся за границей, становился добычей иностранных разведок? Почему большинство зарубежных коммунистов, прибывших в "отечество всех трудящихся", оказывались его злейшими врагами?
  
  Ошеломлению народа гигантскими масштабами вражеской деятельности служили показательные процессы, проходившие не только в Москве, но и в большинстве других регионов страны. Они также строились по принципу амальгамы. Подсудимыми на них нередко становились, например, работники торговли, обвинявшиеся в искусственном создании дефицитов и очередей, чтобы вызвать недовольство населения правительством. Зачастую на суд выводились действительные казнокрады, мошенники, расхитители, чьи действия объяснялись не личной корыстью, а желанием навредить Советской власти.
  
  Чтобы лучше понять психологическую атмосферу, сопровождавшую великую чистку, остановимся на её восприятии полярными социально-политическими слоями общества.
  
  XXIX
  
  Великая чистка глазами врагов Советской власти
  
  В десятках воспоминаний, рассказывающих о тюремных камерах, движении этапов с заключёнными, прибытии их в лагеря и т. д., мы встречаемся с одной и той же картиной: подавляющее большинство арестантов в 1936-1938 годах составляли коммунисты. Н. А. Иоффе вспоминает, что на лагерных этапах встречалась вся "партийная география". При встрече различных этапов заключённые перекрикивались между собой: "Эй, друзья, есть кто-нибудь из Новочеркасска - здесь ваш партийный секретарь"; "ребята из Челябинского обкома комсомола, откликнитесь" [594]. Дважды арестованная Адамова-Слиозберг рассказывала: если в 1949 году вместе с ней в камере находилось процентов десять членов партии, то в 1936 году эта пропорция была обратной: коммунисты составляли до 90 процентов заключённых [595].
  
  Вместе с тем среди жертв репрессий тех лет не было полной социально-политической однородности. Ориентация великой чистки на истребление преимущественно коммунистов (включая сотни тысяч людей, выброшенных из партии во время официальных партийных чисток) не исключала планомерного уничтожения и некоторых других категорий населения. Решив обезопасить себя от всякой оппозиции и от всяких нежелательных эксцессов в будущей войне, Сталин дал указание о расправе и над членами бывших социалистических партий, бывшими участниками белых армий, реэмигрантами (например, из рядов казачества) и т. д. Поэтому состав заключённых был весьма пестрым, и между ними часто возникали столкновения на идейной, политической почве.
  
  Существует немало свидетельств того, с каким злорадством "бывшие" встречали коммунистов в тюрьмах и лагерях. Сокамерница А. М. Лариной говорила ей: "Я по крайней мере знаю, за что сижу. Мой отец - крупный купец... Он был контрреволюционером, а не революционером, и я тоже ненавижу вашу революцию. Могу только позлорадствовать, что ваш вождь всех видных большевиков перебил" [596].
  
  Многие антисоветски настроенные заключённые видели в великой чистке вожделенную месть большевикам, претворение в жизнь того, что им самим не удалось осуществить в годы гражданской войны. Бывший белогвардейский офицер говорил в лагере старой большевичке Немцовой: "Сейчас происходит выполнение нашего лозунга: Вся власть Советам, но без коммунистов!.. Будьте уверены: все (старые большевики.- В. Р.) попадут в лагеря" [597].
  
  Сходные чувства испытывали многие раскулаченные, к 1937 году оказавшиеся в лагерях на "руководящих" должностях. О. Адамова-Слиозберг вспоминала, как нормировщик, ведавший распределением работ среди заключённых, узнав, что её бригада целиком состоит из бывших членов партии, сказал: "Когда эти члены партии в 1929 году раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: "Чем же дети-то виноваты?" Они мне отвечали: "Таков советский закон". Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по 9 кубометров грунта" [598].
  
  В те же годы на воле происходили существенные сдвиги в социальной структуре общества. Облава на большевиков сочеталась с восстановлением гражданских прав и возрастанием возможностей социальной мобильности у недавних лишенцев, т. е. представителей бывших господствующих классов.
  
  В цикле исторических романов Анатолия Рыбакова одним из наиболее ярких и запоминающихся образов является образ Шарока, выходца из мелкобуржуазной семьи, тайно ненавидящей Советскую власть. "Поварившись в рабочем котле", т. е. проработав год на заводе, Шарок был выдвинут на работу в НКВД, где прошёл полосу стремительного карьерного восхождения. Став одним из главных ежовских следователей, он ощущал глубокое удовлетворение от того, что получил возможность уничтожать "тех, кого с детства ненавидел, тех, кто погубил Россию - старых большевиков, так называемую "ленинскую гвардию", а заодно и всяких евреев, латышей, поляков, которые сделали Октябрьскую революцию. Конечно, этих революционеров, коммунистов, большевиков он уничтожал именем революции, коммунистической партии, но не в этом суть, важно, что уничтожал именно их" [599].
  
  Именно такие люди, как Шарок,- обладавшие способностью к социальной мимикрии и приспособленчеству, свободные от всяких идей и моральных тормозов, руководствовавшиеся только карьеристскими соображениями, циничные до мозга костей,- обладали наибольшими шансами выжить в годы великой чистки.
  
  Социально-политические последствия этого процесса наглядно проявились в годы Отечественной войны. Как справедливо отмечает исследователь статистики сталинских репрессий Земсков, тогда "выяснилось: десятки тысяч людей, испытывавших ненависть к советскому общественному и государственному строю и мечтавших устроить массовую резню коммунистов... избежали в 1937-1938 гг. ареста по той причине, что не вызывали у органов НКВД особых подозрений в силу своего показного "верноподданничества" (именно такие люди стали на оккупированной территории власовцами, полицаями, карателями, старостами, бургомистрами и т. д.- В. Р.)... В то же время ГУЛАГ был битком набит преданными коммунистической партии и Советской власти людьми, которые... в своих письмах в разные инстанции просили оказать им только одну услугу - послать их на фронт, позволить с оружием в руках защищать Родину, идеалы Великого Октября и социализма" [600].
  
  Великая чистка не только не ликвидировала "пятую колонну", как на все лады твердила сталинская пропаганда, а, напротив, пополнила ряды потенциальных коллаборационистов, будущих гитлеровских приспешников людьми, озлобленными сталинским террором.
  
  Настроения людей, которых ещё в 20-е годы называли "внутренними эмигрантами", находили идеологическое оформление в родственных им по духу кругах зарубежной эмиграции.
  
  XXX
  
  Великая чистка глазами русской эмиграции
  
  Социально-политический смысл великой чистки был правильно уловлен и левым и правым крылом эмиграции, хотя оценка этого процесса различными эмигрантскими течениями была зачастую полярной.
  
  На одном из крайних флангов эмиграции стояли просталинистские элементы, организационным центром которых был "Союз возвращения на родину". В докладе Союза о московских процессах они именовались "последним звеном в длинной цепи борьбы большевиков со своим заядлым врагом - троцкизмом... Только такой гениальный вождь, как Сталин, мог предвидеть, во что выродится Троцкий, троцкизм и все его приспешники". Как бы стремясь перещеголять московских идеологов в апологетике сталинского режима, докладчик утверждал, что "в СССР свобода совести существует больше, чем в какой бы то ни было другой стране, и никого не судят за его убеждения, если он не начинает претворять в действие взгляды, вредные для интересов социализма" [601].
  
  На крайне правом фланге эмиграции события в СССР воспринимались также с удовлетворением, хотя, разумеется, по принципиально иным причинам. Белогвардейский генерал Лампе, принимавший активное участие в изготовлении и подбрасывании Москве провокационных документов о "предательстве" старых большевиков, в июне 1937 года писал заместителю председателя Российского общевоинского союза (военизированной организации бывшего белого офицерства) Кусонскому: в СССР "жертвами теперь являются те, кого мы и сами без колебаний повесили бы... 20 лет они (большевики.- В. Р.) жили и своих не угробливали, а на вторые 20 лет именно с этого-то и начали. А взаимные угробливания и казни в своей среде есть нормальный конец всякой революции... Пусть Сталин проведет чёрную работу как можно дальше... Все же разговоры об "изменах", "шпионаже в пользу одной державы" - это сплошной вздор" [602].
  
  Такого рода взгляды высказывались и на страницах белоэмигрантских изданий. Уже в 1936 году автор журнала "Третья Россия" подчёркивал, что "всё теперешнее могущество Сталина выросло в умалении и из умаления коммунистической партии", и что Ленин, к счастью для него, "своевременно умер, иначе и его постигла бы участь Троцкого... если бы он, конечно, остался прежним Лениным" [603].
  
  По мере развития великой чистки на страницах "Третьей России" всё явственнее проступало нескрываемое злорадство по поводу учинённого Сталиным антибольшевистского переворота. "Если авторы совершаемых теперь массовых расправ,- писал один из авторов журнала,- отдают на моральное и физическое растерзание марксистско-троцкистских собак, то, по-своему, они знают, что делают" [604].
  
  По-иному вела себя центристская часть эмиграции, которая не разделяла глумливых суждений белогвардейцев и не выражала торжества по поводу уничтожения коммунистов в Советском Союзе. На страницах газеты "Последние новости", редактировавшейся П. Н. Милюковым, регулярно публиковались синодики - перепечатки сообщений советских центральных и периферийных газет о всё новых судах и казнях (из таких материалов можно было получить представление о размахе массового террора).
  
  "Последние новости" перепечатали отрывок из статьи влиятельной французской газеты "Тан", к позициям которой редакция органа Милюкова явно присоединялась. В этой статье, посвящённой 20-й годовщине Октябрьской революции, говорилось: "Что празднует Советское правительство? Годовщину коммунизма? Но коммунизм давно превратился в России в пустой звук... Ликвидацию царского деспотизма? Но его место занял новый деспотизм, ещё более тягостный и более кровавый. Разрыв с прошлым? В учебниках снова появилось восхваление истории святой России. Освобождение рабочего класса? Но в России трудящиеся лишены всех прав. Нет, торжества организованы не для восхваления режима, а для возвеличения одного человека - Сталина" [605].
  
  Проницательные высказывания о сущности великой чистки принадлежали Г. Федотову, писавшему, что она производит впечатление "полной смены правящего класса - того Сталиным созданного слоя "знатных" людей, в состав которого входили партия, спецы и командиры Красной армии". К этой "знати", по мнению Федотова, принадлежала и верхушка беспартийной интеллигенции, за годы Советской власти слившаяся в один слой с интеллигенцией партийной. "Бухарин, Рыков, каждый советский сановник тащили за собой десятки спецов, профессоров, сотрудников, без которых немыслимо управлять государством. И вот теперь вся интеллигенция платится за эту компрометирующую связь".
  
  Подчёркивая, что удар наносится прежде всего по сподвижникам и друзьям Ленина, Федотов объяснял такое направление главного удара тем, что Сталин стремится заменить коммунистическую элиту деклассированными элементами, которые "ненавидят интеллигенцию, хотя бы и ленинскую, острой ненавистью. Так сам Сталин ненавидит Троцкого и Бухарина - белую кость ленинизма" [606].
  
  Осуждая радостный отклик, который убийства большевиков находили в правых кругах эмиграции, Федотов указывал, что эти убийства наносят колоссальный ущерб не только большевистской партии, но и России. "Если бы представить себе, хотя бы в порядке исторической фантазии,- писал он,- что Гитлеру удалось поставить во главе России и её Коммунистической партии своего доверенного агента, он не мог действовать лучше Сталина" [607].
  
  Левое крыло эмиграции, прежде всего меньшевики, воспринимали великую чистку с нарастающим ужасом. Комментируя сообщения советских газет о "перестройке" и "демократизации" политической жизни, автор "Социалистического вестника" обращал внимание на подлинный смысл этой кампании: обличения бюрократизма и бюрократов понадобились Сталину для того, чтобы уничтожить весь прежний аппарат, заменить его людьми новой формации, свободными от большевистской ментальности. Ради этого вытаскиваются на свет и действительные проявления помпадурства зарвавшихся чиновников. "Сейчас со злобою, часто даже без опаски,- говорилось в статье,- клеймят последними эпитетами вчера ещё всесильных исполкомщиков и партийцев... Открылись шлюзы недовольства. На всех собраниях перед слушателями сменяются, как в говорящем фильме, жуткие рассказы о том, как изворачивается советский гражданин, чтобы прожить, пробиться, обойти, задобрить бездушного чиновника или хищного стяжателя" [608].
  
  "Социалистический вестник" опубликовал интервью с находившимся в заграничной командировке беспартийным советским инженером, который называл себя убеждённым противником коммунизма и заявлял, что именно поэтому от всего сердца аплодирует Сталину, ведущему "под флагом борьбы против троцкизма и Троцкого... борьбу собственно против коммунизма, как теории, как мировоззрения... Сталин ведёт чистку страны от никому больше не нужных, устарелых идей и держащихся за них людей" [609].
  
  Вместе с тем меньшевистский анализ социально-политических процессов в годину великой чистки страдал серьёзными внутренними противоречиями и неувязками. С одной стороны, идеологи меньшевизма явно преувеличивали достигнутые в СССР социальные завоевания, закрывая глаза на униженное и бесправное положение советского рабочего класса. "Рабочий класс,- писала О. Доманевская,- является господствующим классом в стране, и массы, вынесшие на своих плечах всю тяжесть коренной реконструкции страны, подвели тем самым твёрдую базу под своё господство. Те исключительные привилегии и права, которые имеет в Советской России рабочий класс, немыслимы ни в одной капиталистической стране" [610].
  
  С другой стороны, меньшевики, сохраняя свои прежние оценки большевизма, рассматривали внутрипартийную борьбу в СССР как свару между "большевистскими кликами", исход которой в любом случае привёл бы к торжеству бюрократического абсолютизма. ""Сталинизм" и "антисталинизм",- писал Ф. Дан,- это лишь две двери, одинаково ведущие к контрреволюционно-бонапартистскому (или, выражаясь с тою же степенью исторического приближения в более современных терминах,- к фашистскому) завершению русской революции" [611].
  
  Кричащие противоречия обнаруживались нередко в рамках одной и той же статьи "Социалистического вестника". Так, в статье, посвящённой итогам второго московского процесса, говорилось: "Задача и смысл суда состоит в поистине бессудной расправе со всякой коммунистической оппозицией, в моральном и физическом уничтожении "старого большевизма", которое всё больше становится повелительной необходимостью для сталинского единодержавия в его борьбе за самосохранение". Эти справедливые констатации соседствовали в статье с прямо противоположными суждениями, которые отождествляли палачей и их жертв. Приводя ликующее сообщение "Правды": "Вынесен смертный приговор троцкизму", автор утверждал: "Нет, не троцкизму, а большевизму во всех его фракциях, оттенках, разветвлениях и уклонах вынесен этот приговор!.. Что сказать тогда о большевизме, сумевшем завести возглавляемую им великую революцию в такую кроваво-грязную трясину... С какой стороны ни подойти к вопросу, смрадом морального тления несёт не от одного только "троцкизма", а от всего большевизма в целом" [612].
  
  По мере дальнейшего развития сталинского террора оценки меньшевистских лидеров становились более объективными и взвешенными. В отклике на процесс "право-троцкистского блока" Дан писал: "Убивая морально и физически "старый большевизм", Сталин убивает самое революцию, делает дело контрреволюции" [613].
  
  В статье Р. Абрамовича "Международное значение московского процесса" подчёркивалось, что сталинизм наносит сокрушительные удары делу мировой революции. Абрамович указывал, что большевистская революция "самим фактом своего существования - фактом прихода к власти в гигантской стране партии, вышедшей из пролетариата и проникнутой пролетарской идеологией,- необычайно стимулировала у значительной части мирового пролетариата революционные чаяния, надежды и настроения... Революционный энтузиазм разбуженных войной и послевоенными революциями западноевропейских масс стихийно толкал их в сторону большевизма и коммунизма. Началось победное шествие коммунизма по всем странам Европы и Америки". Однако в этот период наивысшего подъёма престижа большевистской революции, которая могла стать "неисчерпаемым резервуаром сил для мирового революционного социализма", сталинизированный Коминтерн восстановил против себя широкие массы организованного пролетариата на Западе своей тактикой раскола, демагогии и коррумпирования лидеров зарубежных компартий. В результате эти партии резко уменьшились в своей численности. Так наступил первый этап ослабления и деморализации революционного пролетариата, обусловивший его поражения в целом ряде стран. Новый прилив революционного энтузиазма возник в результате мирового капиталистического кризиса, разочарования масс в буржуазной демократии и побед фашизма. "Звезда большевизма снова высоко поднялась на горизонте мирового пролетариата; престиж советской революции вырос в ещё небывалой степени. Пролетарское государство... начало становиться прообразом социализма; этому государству прощались все изъяны, недостатки и даже преступления, как прощаются молодому титану детские болезни и грехи молодости". Австрийские шуцбундовцы, узники гитлеровских лагерей и другие жертвы фашизма рвались в Советскую Россию, представлявшуюся им подлинным "отечеством всех трудящихся", лучезарным видением строящегося социалистического общества, оплотом и надеждой в борьбе за демократию и социализм. И как раз в этот момент, когда идеологическое влияние большевистской революции вновь достигло своего апогея, "необъяснимо и непонятно для всех начался пароксизм самого ужасного и жестокого терроризма, наступила длительная полоса массовых расстрелов и "процессов". С недоуменным страхом, а потом всё больше с чувством отвращения и ужаса мировой пролетариат наблюдал чудовищное, непостижимое, необъяснимое для него зрелище" [614].
  
  XXXI
  
  Великая чистка глазами коммунистов
  
  В партийной среде великая чистка была встречена не только с ужасом, но и с растерянностью. Тысячи советских коммунистов не могли найти объяснения тому, что люди, проливавшие кровь за революцию во времена, когда она находилась на волоске от гибели, изменили ей, когда Советская власть оказалась прочной, как никогда, а сами они пользовались почётом и признанием.
  
  Сегодня вопрос стоит перед нами иначе: почему многие и многие большевики, во времена подполья и гражданской войны не испытывавшие страха даже перед самой смертью, в годину большого террора покорно шли за Сталиным, несмотря на всё возрастающий произвол, уносивший из жизни одну за другой большевистские когорты.
  
  Ныне нет недостатка в мемуарах, раскрывающих восприятие тогдашними коммунистами великой чистки. В совокупности они создают чрезвычайно противоречивую картину смятенного массового сознания, отражавшего глубокую идейную и социально-психологическую неоднородность партии: наличие в ней разных поколений, обладавших разным политическим опытом; пестроту отношения к Сталину - от идентификации с ним Советской власти и веры в его величие до отношения к нему как к могильщику революции; существование двух противоположных тенденций, насаждавшихся сталинским режимом: тенденции к конформизму, стадности, массовому психозу и тенденции к разобщению, атомизации людей, их взаимному недоверию.
  
  Поэтому не следует принимать на веру попытки отдельных мемуаристов экстраполировать свои собственные настроения на "всех". Внимательное сопоставление мемуаров, как и других исторических источников раскрывает существование внутри партии весьма различных социально-психологических слоёв, т. е. слоёв, объединённых общностью мировосприятия и отношения к трагическим событиям своего времени.
  
  Первый слой состоял из молодых коммунистов, сохранявших веру в обоснованность репрессий,- до того момента, пока они сами не оказывались в тюремных камерах, а зачастую и после этого. Говоря о разнице между обитателями сталинских застенков в 1936 и 1949 годах, О. Адамова-Слиозберг замечала, что после войны не только в тюрьме, но и на воле она не встретила "ни одного человека с ненадтреснутой верой в справедливость", тогда как во время её первого ареста "у всех, и у меня в том числе, была вера в непогрешимость советской власти, советского суда и особенно Сталина... имя которого было синонимом революции, социализма, истины, справедливости" [615].
  
  К людям такого типа относилась поэтесса Ольга Берггольц, которая в 1935 году записала в своём дневнике: "Как я... горда и рада, что советский человек, что живу в такие годы. Просто иногда стеснение какое-то овладевает от гордости и радости, не хочется выражать это громко, как иногда совестно восхищаться вслух и словами красотой природы, точно боясь оскорбить её этим и разрушить то невыразимое, чистое, что в тебе возникло".
  
  За время полугодового пребывания Берггольц в тюрьме эти настроения подверглись трагической ломке. Одна из её первых дневниковых записей после выхода на свободу гласила: "Товарищи, родные мои, прекрасные мои товарищи, все, кого знаю и кого не знаю, все, кто ни за что томится сейчас в тюрьмах в Советской стране, о, если б знать, что это моё обращение могло помочь вам, отдала бы вам всю жизнь! ...Всё или почти всё до тюрьмы казалось ясным: всё было уложено в стройную систему, а теперь всё перебуравлено, многое поменялось местами, многое переоценено... Может быть, раздробленность такая появилась оттого, что слишком стройной была система, слишком неприкосновенными фетиши, и сама система была системой фетишей?"
  
  Готовясь к собранию, на котором предстояло её восстановление в партии, Берггольц сделала следующую дневниковую запись: "О, как страстно хочется мне сказать: "Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то... всё, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава. Мне непонятно то-то и то-то, мне отвратительно то-то. Такие-то вещи кажутся мне неправильными. Вот я вся перед вами - со всей болью, со всеми недоумениями своими". Но это делать нельзя. Это было бы идеализмом! Что они объяснят? Будет исключение, осуждение... И, вероятнее всего, опять тюрьма" [616].
  
  По своему восприятию великой чистки к слою рядовых коммунистов были близки многие низовые партийные работники, с болью воспринимавшие насильственную коллективизацию и другие акции сталинизма, в которых они вынужденно принимали участие, подчиняясь партийной дисциплине. О прозрении этих людей рассказывается в книге И. И. Ефимова, подчёркивавшего, что "рассуждать мы научились только в тюрьме. До тюрьмы у всех у нас как будто занавески на глазах были или видели мы только одну сторону медали, слышали одну истину" [617]. Ефимов вспоминал, как партийные работники районного масштаба в тюремных дискуссиях приходили к переоценке внутрипартийной борьбы и роли Сталина. "Кто же вознёс его на престол себе на погибель,- размышлял один из них.- Те, кто окружал Сталина и держался за его фалды. Быть рядом с властью или у самой власти значительно выгодней, чем выступать с критикой её ошибок. Поддерживали и мы, молодые коммунисты, не знавшие всей подоплеки внутрипартийной борьбы. Мы же ни о чём не думали, да нам и не полагалось думать: мы... могли только голосовать, не разбираясь, кто прав, а кто виноват" [618].
  
  Нередко в тюремных камерах возникали острые коллизии при обмене мнениями относительно происходящего. Е. Гинзбург вспоминала, как она общалась путём перестукивания с находившимся в соседней камере известным политическим деятелем Татарии Гареем Сагидуллиным, арестованным ещё в 1933 году по обвинению в "буржуазном национализме". Подобно многим другим оппозиционерам, он был привезён на переследствие, чтобы "перевести его дело на язык 37 года", т. е. заменить прежний приговор на более суровый. Сагидуллин выстукивал Гинзбург следующие соображения: "Говори прямо о несогласии с линией Сталина, называй как можно больше фамилий таких несогласных. Всю партию не арестуют. А если будут тысячи таких протоколов, то возникнет мысль о созыве чрезвычайного партийного съезда, возникнет надежда на "его" свержение. Поверь, внутри ЦК его ненавидят не меньше, чем в наших камерах. Может быть, такая линия будет гибельная для нас лично, но это единственный путь к спасению партии".
  
  Гинзбург признавалась, что в то время она ещё не созрела для того, чтобы соглашаться с такими мыслями. "Заявить о несогласии с линией я не могла. Это было бы ложью. Ведь я так горячо и искренне поддерживала и индустриализацию страны, и коллективизацию сельского хозяйства" [619].
  
  Такой же фетишизм по отношению к "генеральной линии партии" и "сталинскому руководству" был присущ и некоторым старым партийцам, на протяжении длительного времени принимавшим активное участие в "борьбе с троцкизмом". Свидетельства таких людей о своём восприятии великой чистки крайне противоречивы. Так, член партии с 1902 года Лазуркина, выступившая на XXII съезде КПСС с предложением о выносе тела Сталина из Мавзолея, рассказывала: "Ни на одну минуту - и когда я сидела два с половиной года в тюрьме, и когда меня отправили в лагерь и после этого в ссылку (пробыла там 17 лет) - я ни разу не обвинила тогда Сталина. Я всё время дралась за Сталина, которого ругали заключённые, высланные и лагерники. Я говорила: "Нет, не может быть, чтобы Сталин допустил то, что творится в партии. Не может этого быть!"" Однако тут же Лазуркина подчёркивала, что в 1937 году "господствовал не свойственный нам, ленинцам, страх. Клеветали друг на друга, не верили, клеветали даже на себя". И тем не менее она заявляла: "Мы не верили, что в нашей ленинской партии мог быть такой произвол", и "боролись до конца". Эта борьба, по её словам, выражалась после ареста в том, что "мы писали, писали до бесконечности. Если посмотреть архив моих писем, то можно обнаружить целый том писем Сталину" [620].
  
  Наглядным примером раздвоенности преданного сталиниста является мироощущение и поведение в годы великой чистки Михаила Кольцова. До ареста Кольцов был одним из редакторов "Правды", руководителем газетно-журнального издательства ("Жургиз"), редактором журналов "Огонёк", "Крокодил" и "За рубежом". В 1938 году был награждён орденом Красного Знамени, избран депутатом Верховного Совета СССР и членом-корреспондентом Академии наук. Помимо этого, он занимал много общественных постов, руководил международными связями Союза советских писателей. За месяц до его ареста массовым тиражом вышла первая книга его "Испанского дневника", удостоившаяся восторженной рецензии А. Толстого и Фадеева в "Правде".
  
  Типичными для выступлений Кольцова были его слова в праздничном номере "Правды": "Какое, чёрт возьми, интересное и знаменательное время! Никогда наш народ не стоял таким сильным и спокойным перед всем миром, как теперь, как сегодня, как сейчас" [621].
  
  Было бы неверным видеть в этих словах лишь повторение общеобязательных дежурных восторгов. По словам брата Кольцова - художника Бориса Ефимова, Кольцов "искренне, глубоко, не боюсь сказать фанатически, верил в мудрость Сталина. Сколько раз, после встреч с "хозяином", брат в мельчайших деталях рассказывал мне о его манере разговаривать, об отдельных его замечаниях, словечках, шуточках. Всё в Сталине нравилось ему" [622].
  
  Вместе с тем Кольцов не мог не испытывать смятения перед лицом известий о всё новых репрессиях. В одной из откровенных бесед с братом он говорил: "Я чувствую, что схожу с ума. Ведь я по своему положению - член редколлегии "Правды", известный журналист, депутат - я должен, казалось бы, уметь объяснить другим смысл того, что происходит, причины такого количества разоблачений и арестов. А на самом деле я сам, как последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, растерян, сбит с толку, брожу впотьмах".
  
  Размышляя над тем, Ежов ли разжигает подозрительность Сталина или же, напротив, Сталин "настойчиво и расчётливо подогревает усердие Ежова", Кольцов рассказал эпизод, который объяснил ему многое в механике великой чистки. Зайдя однажды к Мехлису, он застал его за чтением толстой тетради, в которой содержались показания главного редактора "Известий" Таля. Мехлис сказал, что не имеет права познакомить Кольцова с этими показаниями, но может показать его резолюцию: "Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех упомянутых здесь мерзавцев". "Понимаешь? - взволнованно говорил Кольцов.- Люди, о которых идёт речь, ещё на свободе, они работают, может быть, печатаются в газетах, ходят с жёнами в гости и в театры, собираются в отпуск куда-нибудь на юг. И не подозревают, что они уже "мерзавцы", что они уже осуждены и, по сути дела, уничтожены одним росчерком этого красного карандаша. Ежову остаются чисто технические детали - оформить "дела" и выписать ордера на арест".
  
  "Я слушал брата,- вспоминает Б. Ефимов,- и сердце сжималось зловещей тревогой. Я не мог отказаться от мысли, что и его судьба, может быть, решена вот так же... красным карандашом на чьих-нибудь вынужденных или выдуманных показаниях. Я чувствовал, что он думает о том же, но вслух высказать эти мысли мы не решались, хотя читали их друг у друга в глазах" [623].
  
  Кольцов и Ефимов принадлежали к тому кругу партийной и околопартийной интеллигенции, который находился под гнётом постоянного напряжения и неотвязного страха за собственную судьбу и судьбу своих близких. Атмосфера, в которой жили эти люди, с пронзительной достоверностью передана в воспоминаниях Ефимова: "Как описать состояние тысяч и тысяч людей, не знающих за собой никакой вины, но каждую (каждую!) ночь с замиранием сердца прислушивавшихся, не раздастся ли в дверь роковой звонок, облегченно вздыхавших и забывавшихся тяжёлым сном где-то под утро, для того чтобы в течение дня с ужасом думать о предстоящей ночи?.. Эти люди страстно хотели бы что-то у кого-то узнать, спросить, что-то кому-то объяснить, в чём-то оправдаться, что-то опровергнуть. Но сделать этого они не могут, потому что никто никаких вопросов им не задаёт, ни в какие объяснения не вступает, никаких претензий не высказывает, никаких обвинений не предъявляет. Человек чувствует себя в каком-то жутком бредовом вакууме, но должен при этом делать вид, что никаких оснований для беспокойства у него нет, должен выглядеть абсолютно спокойным и жизнерадостным, должен сохранять полную работоспособность, выполнять, как обычно, свои обязанности" [624].
  
  После каждого ареста своего родственника, сослуживца или близкого товарища человек лихорадочно вспоминал, не произнёс ли он когда-то в приватном разговоре с ним что-нибудь "крамольное". Ведь даже из газетных сообщений было ясно, что мало-мальски критических высказываний в адрес Сталина или каких-то аспектов его политики достаточно для того, чтобы быть обвинённым по меньшей мере в "контрреволюционной агитации".
  
  Разумеется, было немало людей, понимавших произвольность и фантастичность "признаний", о которых неустанно вещали печать и радио. Как рассказывал И. Райсс, "над "признаниями" в Москве откровенно издеваются. Успехом пользуются рассказы вроде того, что Алексей Толстой после ареста и допросов признал, что написал "Гамлета", и т. д." [625]
  
  Но, пожалуй, не меньше насчитывалось тех, кто верил не только в неведение Сталина относительно провокаций и зверств, творящихся в тюремных застенках, но и в широко пропагандируемую формулу "НКВД не ошибается". Такие люди искренне отрекались даже от своих ближайших друзей или родных, как только узнавали об их аресте. К. Икрамов вспоминал, как его мать сказала близкой подруге, узнав об аресте её мужа: "Если его взяли, значит - он сволочь". Услышав эти слова, та упала в обморок - не из-за потрясения их жестокостью, а потому что вспомнила, как совсем недавно её муж отреагировал на арест своего товарища буквально теми же словами [626].
  
  Конечно, далеко не все коммунисты руководствовались только соображениями собственного выживания, жили во власти страусовой психологии, вольного или невольного стремления не обременять своё сознание и совесть размышлениями о смысле происходящего. Намного более трагическим было мироощущение тех, кто сознавал преступную роль Сталина и в то же время остро ощущал свою беспомощность, невозможность действенно противостоять валу репрессий. Об этом психологически убедительно рассказывается в повести Г. Бакланова "Июль 41 года". Здесь описывается, как в конце лета 1937 года, когда "события приняли громадный размах", к полковнику Щербатову пришёл его друг и дальний родственник Емельянов, который был настолько "в больших чинах", что Щербатов "никогда о своих родственных связях не напоминал, сам к нему почти не ездил, разве что в дни рождений, когда неудобно было не ехать" (этот штрих выразительно говорит об установившейся к тому времени чёткой иерархии, разделявшей даже "ответственных коммунистов" на невидимые страты). Емельянов предстаёт в повести как подлинно народный характер, человек, выдвинутый на первые роли революцией и беззаветно преданный её делу. "Могучего сложения, рослый, с трезвым, ясным умом, он был из тех людей, которые во множестве всегда есть в народе, но становятся видны только в крутые, переломные моменты истории. В такие поворотные моменты они приходят хозяйски умелые, уверенные, знающие, что им делать, не спрашивая, сами подставляют широкое плечо под тот угол, где тяжелей".
  
  В ночной беседе с другом этот мужественный, властный человек ясно и определённо характеризует атмосферу безысходности, в которой жили в те дни такие люди, как он. "Новостей ждешь? - спросил Емельянов в упор.- Новостей сейчас ждут больше, чем правды,- он усмехнулся.- Вот так и сидим по углам, ждем: "Может, меня минует"... Ну-ка, выйди, скажи громко... Так завтра, кто знал тебя, имени твоего будут бояться... Вдуматься - сам начинаешь не верить себе! Мы, два коммуниста, и, чего уж там говорить, дороже Советской власти ничего для нас нет, а не то что слов - мыслей своих боимся".
  
  Емельянов, живший в ожидании нависшего над ним неминуемого ареста, понимал, что в атмосфере тоталитарной истерии публично высказанная истина только подогреет внедряемые всей мощью официальной пропаганды убеждения в многочисленности "врагов". "Страшно,- говорил он,- что мы сами помогли укрепить слепую веру и теперь перед этой верой бессильны. Святая правда выглядит страшной ложью, если она не соответствует сегодняшним представлениям людей. Ты можешь представить, что было бы, если б нашёлся сейчас человек, который по радио, например, сказал бы на всю страну о том, что творится, о Сталине? Знаешь, что было бы? С этой минуты даже тот, кто колеблется, поверил бы. И уже любая жестокость была бы оправдана" [627].
  
  Эти мысли примечательны не только пониманием трагической вины тех, кто в годы легальной внутрипартийной борьбы помог обрести Сталину всевластие. Люди такого интеллектуального уровня и морального качества, как Емельянов, поднимались и до осознания того порочного круга, который представал перед теми, кто был способен отважиться на публичное обличение сталинских преступлений, не говоря уже об ответном террористическом акте против Сталина. Если бы кто-то из большевиков, хотя бы тот же Емельянов, решился на такой поступок, то едва ли современники и потомки поверили бы в произвольность репрессий против тысяч других, обвинённых в террористических намерениях и действиях. Фабрикацией "антитеррористических" дел и процессов Сталин отводил от себя руку мщения. Более того, любое публичное упоминание о беззаконности репрессий было бы сочтено в обстановке 1937 года "троцкистской вылазкой" и тем самым - работало бы на Сталина.
  
  Троцкий считал возможным, что "режим, истребляющий, под предлогом борьбы с терроризмом, лучшие головы страны, вызовет против себя в конце концов действительный террор. Можно сказать больше, было бы противно законам истории, если б правящие гангстеры не воспитали против себя террористов отчаяния и мести" [628].
  
  Известно, что уже в начале 30-х годов в некоторых молодёжных группах вынашивались террористические настроения против Сталина. В том, что такие настроения не переросли в действия, сыграло скорее всего понимание реальной альтернативы, которая в период великой чистки заключалась в следующем.
  
  Умри Сталин в эти годы естественной смертью - репрессии, по-видимому, сразу же были бы прекращены, как это произошло в 1953 году. Погибни он от террористического акта - все предшествующие расправы выглядели бы оправданными, и машина государственного террора заработала бы с ещё более страшной силой. В этом случае Сталин остался бы в сознании потомков в ореоле героя и мученика, павшего жертвой зловещего заговора.
  
  Такого рода соображениями, по-видимому, руководствовался Троцкий, когда он писал в 1937 году: "В самых суровых кодексах человечества не найти достаточной кары для правящей московской клики и прежде всего для её главы. Если тем не менее в наших обращениях к советской молодёжи мы не раз поднимали голос предостережения против индивидуального терроризма, который так легко возрождается на русской почве, пропитанной произволом и насилием, то не по моральным, а по политическим соображениям. Акты отчаяния ничего не меняют в системе, а лишь облегчают узурпаторам кровавую расправу над противниками" [629].
  
  Успех сталинского истребительного похода определялся и тем, что все обвинения в адрес жертв массового террора строились с учётом социалистического духа и патриотических качеств большинства советских людей. Советский Союз воспринимался ими как оплот социализма и мирового коммунистического движения, как отечество, находящееся под угрозой вражеского нашествия, и как могучий противовес фашизму на международной арене. В соответствии с этим "враги народа" обвинялись в стремлении к реставрации капитализма, в подготовке поражения СССР в грядущей войне и в сговоре с германским фашизмом.
  
  Эти обвинения, подтверждённые подсудимыми московских процессов, создавали впечатление: если люди, занимавшие весьма высокие посты, признают свою причастность к таким страшным преступлениям (а ведь и до этих признаний они многократно каялись в своей "объективно преступной" оппозиционной деятельности), то избавление страны от множества расплодившихся террористов и вредителей, проникших во все поры партийно-государственного механизма, является безусловным благом. Сетовать можно лишь по поводу того, что, "когда лес рубят - щепки летят".
  
  Представляющаяся сегодня слепой и странной доверчивость людей, не замечавших многочисленных неувязок московских процессов и веривших в шитые белыми нитками показания подсудимых, во многом объяснялась действием всепроникающей пропаганды в условиях предельной суженности информационного пространства. Ведь в те годы не существовало вещавшего на СССР зарубежного радио, только после второй мировой войны ставшего для миллионов советских людей каналом и источником контринформации, разрушающей сталинистские мифы и фальсификации. Выступления Троцкого, способные радикально переместить знаки в восприятии большого террора, практически не прорывались через железный занавес, отделявший Советский Союз от всего остального мира.
  
  История XX века показала могущественную власть над умами, которую способен обретать коллективный миф, тиражируемый средствами массовой информации. И дело здесь не в отсталости Советского Союза или в каких-то особых свойствах "русской души". Не менее властными оказались в те же годы изуверские мифы о превосходстве "высшей расы" для немецкого народа, прошедшего школу буржуазной демократии. А разве уже в наши дни не обрели власть над умами многих советских людей злобные мифы об изначальной порочности большевистского "утопического эксперимента" или о мировом "масонско-сионистском заговоре"? Разве верхушечная интеллигенция, кичащаяся своим духовным превосходством над народными массами, не поверила в риторику Горбачёва о "судьбоносных преобразованиях" или в демократические устремления Ельцина и благодетельность для страны "рыночных реформ"?
  
  Главные мифы 1937 года - о величии Сталина и о злодейских троцкистских замыслах, будучи неразрывно связанными между собой, на протяжении многих предшествующих лет настойчиво внедрялись в массовое сознание. Их утверждение могло происходить только через реки крови. Ведь культ Сталина не был спонтанным выражением народных чувств. Он разительно противоречил массовым настроениям первых лет революции, ярко переданным Маяковским в поэме "Владимир Ильич Ленин":
  
  Если б
  
   был он
  
   царствен и божествен,
  
  я б
  
   от ярости
  
   себя не поберёг,
  
  я бы
  
   стал бы
  
   в перекоре шествий
  
  поклонениям
  
   и толпам поперёк.
  
  Я б
  
   нашёл
  
   слова
  
   проклятья громоустого
  
  и пока
  
   растоптан
  
   я
  
   и выкрик мой,
  
  я бросал бы
  
   в небо
  
   богохульства
  
  по Кремлю бы
  
   бомбами
  
   метал:
  
   долой! [630], [631]
  
  Чтобы насадить сталинский культ - эту разновидность светской религии - тоталитарный режим должен был вытравить такие настроения, уничтожить тех, кто был способен встать "поклонениям и толпам поперек". К таким людям относились прежде всего троцкисты, чьё влияние распространялось на множество советских людей. И если герой романа А. Рыбакова "Страх" двадцатилетний Саша Панкратов разобрался в подлинной сущности московских процессов, то лишь потому, что в сибирской ссылке он общался с троцкистами, раскрывшими ему на многое глаза. Во время чтения судебных отчётов Саша вспоминал о несломленной оппозиционерке Звягуро, которая "всё понимала. А он спорил с ней, когда она говорила, что Сталин хуже уголовника, кого угодно убьёт, если понадобится. Оправдываются её предсказания" [632].
  
  В известном смысле Саше было легче понять правду, чем более взрослым членам партии, которых правящая фракция с 1923 года проводила через длительную череду "антитроцкистских" кампаний. Даже такой искушённый в политике человек, как Раскольников, нашедший в себе силы порвать со Сталиным, в своих зарубежных выступлениях оговаривался, что далёк от троцкизма. Между тем, подобно мольеровскому герою, не ведавшему, что он говорит прозой, он по сути повторял "троцкистскую" критику сталинизма.
  
  Многие тысячи людей усвоили десятилетиями вбивавшуюся в их головы ложь о троцкизме как антипартийном и антисоветском течении. Отсюда было недалеко и до принятия "подтверждённого" московскими процессами тезиса: каждый троцкист - преступник, способный к измене, шпионажу и вредительству. Эти настроения при всей их абсурдности доминировали на партийных собраниях 1937 года, где каждому коммунисту вменялось в обязанность принять активное участие в розыске троцкистов. Одно из таких собраний выразительно описано Г. Баклановым в повести "Июль 41 года" - через восприятие её главного героя Щербатова:
  
  "Тогда собрания шли часто... И вот на таком собрании капитан, один из его командиров рот, тихий, бесцветный человек, вдруг попросил слова... Он говорил глуховато, званием он был младше многих, но с тем, что он говорил на этой трибуне, он как бы поднялся над всеми. И каждый вслушивался, понимая, что сейчас должно что-то произойти.
  
  - Давайте спросим себя, как коммунист коммуниста, спросим, положа руку на сердце: всегда ли мы искренни перед партией?.. Нет, товарищи! Не всегда! Вот среди нас сидит полковник...
  
  Тут он впервые поднял голову и посмотрел в зал. И Щербатов увидел его глаза, глаза своего подчинённого, столько раз опускавшиеся перед ним. Сейчас это были глаза человека, для которого уже нет запретного, который переступил и не остановится ни перед чем. Взгляд их, поднимаясь, прошёл по рядам.
  
  - ...Вон там в углу сидит полковник Масенко.
  
  И весь зал обернулся туда, куда указал палец с трибуны, и каждый, кто знал Масенко и кто не знал его в лицо, сразу увидел его: белый, пригвождённый, сидел он, чем-то незримым сразу отделившись от всех.
  
  - А ведь вы неискренни перед партией, товарищ Масенко!.. В двадцать седьмом году, помните, вы присутствовали на собрании троцкистов? Зачем скрывать от нас такой факт своей биографии?
  
  А по проходу уже шёл, почти бежал пожилой полковник Масенко, рукой тянулся к президиуму, делал негодующие, отрицательные жесты... То, что чувствовал каждый сейчас, Щербатов чувствовал в себе. Подумать, Масенко. Приятный скромный человек с боевой биографией. Троцкист!.. Вот уж невозможно было предположить...
  
  А Масенко на трибуне непримиримо, угрожающе тряс щеками, и постепенно из-за общего шума поражённых открывшимся людей стал всё-таки слышен его голос:
  
  - Я был. Да. Я был послан... Я по заданию партии (в 1927 году на фракционные собрания оппозиции действительно засылались провокаторы и доносчики.- В. Р.)... А вы, голубчик... Вы как же? Вы почему меня видели там? Как вы там были? И я ещё скажу. Я сам хотел сказать... выйти. Я назову...- Зал затих.- Вот... вот, пожалуйста. Капитан Городницкий был тогда... посещал. Полковник Фомин.
  
  Тишина была полной. И над этой тишиной, над головами всё выше поднимался трясущийся палец Масенко. Слепо щурясь, он выбирал кого-то ещё:
  
  - Вот... Сейчас... Вот...
  
  И вдруг палец остановился на Щербатове. В ту долю секунды, пока поворачивался к нему зал, Щербатов успел пережить всё. Он, ни в чём не замешанный, ни в чём не виноватый, со страшной ясностью ощутил вдруг, как вся его жизнь может быть зачёркнута крест-накрест, если палец остановится на нём. Надо было встать, сказать, но он сидел перед надвигавшимся, оцепенение сковывало его. А потом вместе со всеми, он обернулся на того, на кого, перенесясь, указал трясущийся палец Масенко" [633].
  
  Сегодня в этой сцене изумляет и потрясает всё - и то непомерное значение, которое приобрело участие во фракционном собрании десятилетней давности, и утрата человеческого облика и достоинства перед лицом такого обвинения командирами, не раз глядевшими в лицо смерти, и готовность отдать на заклание любого, чья малейшая причастность к бывшей оппозиции будет обнаружена, и смертельный ужас тех, кто знал за собой эту роковую вину, и остервенение зала при известии о малейшем подозрении в причастности к троцкистам, и бессилие перед ложным доносом, даже открыто высказанным на собрании.
  
  Но именно так велась "борьба с троцкизмом" в 1937 году.
  
  Гигантское разобщение людей, отравленных взаимной подозрительностью и натаскиваемых на ложь и клевету, благоприятствовало тому, что в дело вступили, говоря словами Хрущёва, "просто шарлатаны, которые избрали для себя профессией разоблачение врагов народа". В этой связи Хрущёв рассказывал случай, ставший "анекдотом, который по всей Украине передавался из уст в уста". На одном собрании какая-то женщина, указав пальцем на коммуниста Медведя, закричала: "Я этого человека не знаю, но по глазам его вижу, что он враг народа". Медведь, не растерявшись, нашёл единственно подходящий ответ: "Я эту женщину, которая сейчас выступила против меня, не знаю, но по глазам вижу, что она проститутка" (Хрущёв добавлял к этому, что Медведь "употребил слово более выразительное"). Самое же страшное состояло в том, что Хрущёв считал: лишь такая "находчивость" спасла Медведя; "если бы Медведь стал доказывать, что он не враг народа, а честный человек, то навлёк бы на себя подозрения" [634].
  
  Убеждение, что принадлежность даже в отдалённом прошлом к оппозиции является непререкаемой виной человека, за которую он заслуживает расправы, определяла логику поведения даже тех, кто отваживался на заступничество за исключённых и арестованных. Основным аргументом людей, защищавших своих товарищей, было заверение, что они никогда не участвовали ни в каких оппозициях, напротив - всегда боролись с ними.
  
  Даже в приватных разговорах между близкими людьми сомнение в виновности арестованных нередко расценивалось, как "троцкистская клевета". Когда Эренбург, возвратившийся из Москвы в Испанию, сказал своему другу Савичу: "Трудно понять, почему каждый день забирают людей, ни в чём не повинных", тот ответил вопросом: "Ты что - троцкистом стал?" [635]
  
  Всемирно-историческое заблуждение, связанное с убеждённостью в справедливости сталинистских квалификаций "троцкизма", сохранилось у многих партийных "ортодоксов" даже после многолетнего пребывания в лагерях. Когда П. В. Аксёнов, делегат XVI и XVII съездов партии, председатель Казанского горсовета, вернулся на свободу, то бывший секретарь партколлегии Татарской КПК Бейлин, принимавший активное участие в его исключении из партии и тоже проведший около двадцати лет в лагерях, написал ему: "Я от души рад, что Вы вернулись живым". В ответном письме Бейлину Аксёнов писал: "Фактически Вы были одним из самых выдающихся охотников за ведьмами. Усердие Ваше было настолько велико, что, когда не попадались настоящие ведьмы, Вы вылавливали всех, кто попадал к Вам в руки, приклеивали ярлыки, предавали анафеме. Я сам и моя семья были жертвами Вашей неутомимой деятельности... А ведь Вы и Лепа [в 1937 году - первый секретарь Татарского обкома партии] знали меня достаточно хорошо, чтобы не причислять к троцкистам... Во всей этой истории меня занимает не столько моя личная судьба, сколько выяснение причин - почему наша партия оказалась безоружной. Меня интересует вопрос: как опытные борцы партии - Лепа, Бейлин, Вольфович и многие, многие другие - вдруг потеряли большевистское чутьё и, очертя голову, бросились рубить коммунистов" [636].
  
  На эти трагические вопросы Аксёнов не мог найти ответа, потому что в самой их постановке руководствовался сталинистской логикой. Он упрекал Бейлина и других за то, что они причислили его не к шпионам, вредителям, террористам, а именно и только к троцкистам ("настоящим ведьмам"). Как видно из содержания письма, даже спустя четверть века после 1937 года Аксёнов считал, что "большевистское чутьё" у "охотников за ведьмами" не было бы утрачено, если бы оно было направлено на расправу только с подлинными троцкистами; таких людей, по мысли Аксёнова, можно было и следовало "рубить".
  
  Подобная логика заставляла при размышлениях о трагедии, пережитой партией и народом, вращаться в порочном кругу недоумений даже лиц, осознавших преступность сталинского режима. В романе Солженицына "Раковый корпус" старый большевик Шулубин делится мучащими его вопросами: "Скажите, в чём причина чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за какие-нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости... Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсероменьшевистскую думу, хотя только и было у нас - два пальца в рот и свистеть. Я - участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как же мы могли поддаться?.. Ну хорошо, я - маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она - не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Столько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть мы бы все переменились, все уперлись - и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? - ведь это был орёл! - ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли - что же удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина?" [637]
  
  При всей искренности боли, испытываемой Шулубиным, в его рассуждениях содержится немало невольного лукавства - даже перед самим собой. Ему как бы неведомо, что сам он, как и чтимые им люди, постепенно утрачивали своё мужество и принципиальность задолго до 1937 года - в ходе внутрипартийной борьбы, где с самого начала оружием большинства была беспринципность и безжалостность по отношению к своим недавним товарищам.
  
  Зачастую только в лагерях, где люди оказывались вырванными из атмосферы привычного казённого лицемерия и на поверхность выступало глубоко хранимое в тайниках сознания, многие коммунисты отказывались от суждений, долгие годы казавшихся им аксиомами. В этом смысле интересны воспоминания И. Фильштинского о встрече в лагере с "одним из старых каторжан набора тридцатых годов" - Ворониным (фамилия этого человека, как указывает автор, изменена). В двадцатые годы Воронин был парторгом большого ленинградского завода, а затем - секретарём одного из ленинградских райкомов, где вёл непримиримую борьбу с оппозицией (по его словам, он имел в 1928 году специальное задание от обкома: собирать и уничтожать литературу, распространявшуюся троцкистами). Закончил он свою партийную карьеру в Архангельске, куда был направлен для "выкорчёвывания остатков троцкистско-бухаринской оппозиции". На вопрос о причинах своего ареста Воронин отвечал: "Смена опоры... Сталину нужно было убрать всех нас и повсюду насадить преданных ему людей. Это закон революционного процесса. Ведь сказано: "Революцию задумывают мечтатели, осуществляют герои, а плодами её пользуются подлецы". Наша революция не составляет исключения" [638].
  
  Абстрактные рассуждения Воронина о "законе революционного процесса" столь же неубедительны, как и взволнованные возгласы Шулубина. Куда убедительней выглядят его суждения в споре с более молодым заключённым Ш., которого Фильштинский называет "государственным придурком новой формации, чуждым и даже враждебным былым революционным идеям всеобщего эгалитаризма". Ш., ставший в 1938 году "восходящей звездой на партийном Олимпе", выступал главным обвинителем Воронина как человека, имевшего "связи с троцкистами". Между Ворониным и Ш., арестованным в 1949 году по "ленинградскому делу", часто возникали политические споры.
  
  "- Вы породили целое поколение стяжателей и воров, отступили от наших партийных идеалов,- кричал обычно сдержанный, когда речь шла о политических вопросах, Воронин,- помогли Сталину разгромить старую партийную гвардию, а сами стали омещанившимися чиновниками. Вами движут только корыстные интересы, ради них вы готовы на любую подлость, уничтожали сотни тысяч преданных делу Ленина, обвиняли кого попало в троцкизме.
  
  - А вы что, были святыми, щадили своих противников? - кричал в ответ Ш.- Не громили тех же троцкистов и прочих уклонистов?.. Вы превратили партию и народ в послушное стадо, а теперь кричите о нашем цинизме... Вы утверждаете, что действовали бескорыстно. А разве вы не жили боярами с вашими привилегированными магазинами, когда страна голодала из-за ваших экспериментов? А мы последовали вашему примеру и старались жить послаще" [639].
  
  Конечно, в упреках Воронина много справедливого. Его поколение и впрямь не было заражено вирусом цинизма и корыстолюбия в такой степени, как поколение, пришедшее ему на смену. Но и в рассуждениях Ш. тоже немало истины. Беспощадность людей типа Воронина по отношению к своим товарищам по партии, их пользование "положенными" привилегиями проложили дорогу следующему поколению аппаратчиков, в сознании которых уже ничего большевистского не осталось. Да и сам Воронин видел вину своих палачей лишь в том, что они "обвиняли кого попало в троцкизме". Очевидно, подобно Аксёнову, он считал, что подлинные троцкисты заслуживали своей участи.
  
  Критическое отношение к собственному поведению в годы великой чистки проявилось у многих сталинистов лишь после многолетнего пребывания в тюрьмах и лагерях. Так, Е. А. Гнедин, цензурировавший на московских процессах сообщения иностранных корреспондентов, утверждал, что среди известных ему людей, "безусловно честных, а были среди них люди и весьма проницательные,- не знал ни одного, кто решился бы взять на себя бремя последних логических выводов из анализа тогдашних политических событий, в частности судебных процессов" [640].
  
  Понятно, что среди бюрократов, прикосновенных к "тайнам" московских процессов, не могло оказаться людей, которые, как писал Гнедин, "решились бы взять на себя это бремя". Однако ссылка на поведение своего окружения не может служить самооправданием. К этой мысли приближался и сам Гнедин, когда писал о собственном поведении: "Я поступал в соответствии со своими обязанностями и ставил интересы государства, его внешнеполитический престиж выше истины. Наивно было бы винить теперь себя за это, но как не вспомнить, что в эти же самые дни в соседнем здании в НКВД следователи, в свою очередь, во имя интересов государства - как они их понимали - пренебрегали истиной и вымогали показания от невинных людей" [641]. Таким образом, сознательное надругательство над истиной во имя "выполнения своих обязанностей" Гнедин справедливо ставил в один ряд с поведением следователей-садистов.
  
  Я попытался рассмотреть свидетельства самых разных людей, в результате чего вырисовывается картина крайней психологической и нравственной неоднородности партии в годы великой чистки. Эта неоднородность "преодолевалась" по мере уничтожения носителей большевистского сознания. Такая эволюция массовых политических настроений - от приверженности большевистским идеалам к полной идейной опустошённости - уловлена писателем Н. Нароковым, эмигрировавшим в 1944 году на Запад. Некоторые суждения его романа "Мнимые величины" сегодня воспринимаются как проницательные исторические прогнозы. Это относится, например, к словам, которыми начальник областного управления НКВД в подпитии и порыве откровенности делится со своим заместителем: "Только не сомневайся: если нашей коммунистической партии завтра прикажут выкинуть из Мавзолея труп Ленина, проклясть Карла Маркса и заплевать коммунизм, так она и выкинет, и проклянет, и заплюёт" [642]. Эти слова, едва ли применимые к обстановке 1937 года, как нельзя лучше характеризуют поведение многих партократов более позднего времени, устроивших в конце 80-х - начале 90-х годов настоящий шабаш вокруг имён Маркса и Ленина, равно как и вокруг самой коммунистической идеи.
  
  Уже в 50-е годы многие большевики, вышедшие из лагерей, с горечью убеждались в том, что партия, которой они отдали всю свою жизнь, осталась прежней только по названию. В этом отношении примечателен рассказ Адамовой-Слиозберг о старой большевичке, к сыновьям которой пришёл их заводской товарищ - член парткома. Узнав, что их мать состояла в партии с 1916 года, он стал уговаривать её восстановиться в партии, прельщая персональной пенсией союзного значения и другими льготами. "Маша помолчала, а потом ответила: нет, я была не в вашей партии, я была совсем в другой" [643].
  
  Для большевиков, даже прошедших невредимыми через лихолетье 30-х годов, правда о великой чистке не явилась откровением. Уже спустя три месяца после смерти Сталина старый большевик Линде писал Г. И. Петровскому: "Не пора ли дать спокойную старость жертвам 1937-1938 годов?.. С другой стороны: выросли дети этих жертв... и все они должны притворяться, что их отцы и матери были врагами народа. Разве это не нетерпимая ложь?!" [644]
  
  После ознакомления с докладом Хрущёва на XX съезде Линде послал Петровскому письмо, в котором выходил на широкие обобщения, касавшиеся не только сталинских преступлений, но и сложившегося в стране политического режима в целом: "За это время столько нового,- писал он.- Правда, не для нас с Вами. Но сейчас это стало уже известно и для широких партийных масс... А вдумайтесь глубже во все внешние проявления: синие жандармские фуражки, милиция по форме старых городовых, золотые погоны, каких нет даже у наших врагов, яркая форма чиновников, щедрость для верхов, для чинов органов безопасности и прочая, прочая мишура. Только ли это мишура или попытка вернуться к старому?.. Зло причинено ужасное. Жалко не только людей, погибших в расцвете сил и талантов, обидно за партию, нашу честную и любимую партию, которой мы отдали и молодость и зрелую жизнь и которую так гнусно изнасиловали! У меня много дел по реабилитации погибших товарищей, ведь иногда только я являюсь живым свидетелем человеческой жизни, загубленной зря. Только уж очень долго проходит эта реабилитация" [645].
  
  В архиве Петровского хранится много подобных писем от товарищей по партии, в том числе от репрессированных, которые до XX съезда проявляли нерешительность даже в просьбах о заступничестве. Так, И. Г. Рогачевский писал из Магадана в январе 1956 года: "Если Вы не сможете или не захотите по каким-либо соображениям помочь мне,- большая просьба: это письмо никуда не пересылайте, а уничтожьте" [646].
  
  За всем этим остаётся один из кардинальных вопросов, неизбежно встающих при осмыслении великой чистки: существовало ли в партии и стране какое-либо действительное сопротивление сталинизму? Имелись ли среди жертв великой чистки люди, "виновные" в умыслах и действиях против сталинского режима?
  
  XXXII
  
  Были ли виновные?
  
  Почти во всех работах о великий чистке, принадлежащих авторам самой разной политической ориентации, в качестве аксиомы принимается тезис об абсолютной произвольности сталинских репрессий. Суждения, согласно которым в СССР в 30-е годы не было ни врагов Советской власти, ни коммунистических противников сталинского тоталитаризма, парадоксальным образом разделялись и антикоммунистами, и официальными советскими критиками "культа личности".
  
  Доля истины в этой версии заключается в том, что в 30-е годы в Советском Союзе не существовало организационно оформленных сил капиталистической реставрации. Если бы монархисты и белогвардейцы вели какую-то политическую борьбу внутри страны, описанию их "подвигов", конечно, нашлось бы место на страницах эмигрантской печати и в работах западных советологов. Однако до сих пор никаких подобных свидетельств не обнародовано.
  
  Ненависть врагов Октябрьской революции и Советской власти, находившихся в СССР, была глубоко затаённой. Она открыто обнаружилась лишь в годы Отечественной войны, выразившись в открытом пособничестве фашистским интервентам, затем проявилась в идеологической форме - в сочинениях правого крыла диссидентов 60-х - 80-х годов и, наконец, выплеснулась в период "перестройки" и "реформ", когда соответствующие силы получили возможность своего политического оформления.
  
  Вместе с тем в 30-е годы советское общество отнюдь не было всецело оцепеневшим от сталинских репрессий. Существовали разные уровни сопротивления сталинизму. Известно множество случаев, когда советские люди, рискуя собственной жизнью, отстаивали доброе имя своих оклеветанных товарищей. Это был, так сказать, первый уровень противостояния сталинизму и его репрессивной машине. Но были и иные, более высокие уровни такого противостояния, рождавшегося в основном в большевистской среде. Оно шло не только со стороны действительных троцкистов. Неведомо для себя к троцкистским идеям приходили и многие другие члены партии, сохранявшие большевистский тип социального сознания и возмущённые поруганием принципов Октябрьской революции.
  
  Ставшие ныне доступными мемуары очевидцев и участников событий тех лет, равно как и опубликованные материалы следственных дел опровергают концепцию книги Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ", согласно которой всё население СССР состояло из "кроликов", не отваживавшихся на какое-либо сопротивление насилию и произволу, и все аресты осуществлялись без всякого основания. Нагнетая такого рода представления, Солженицын приводит многочисленные примеры жестоких приговоров по нелепым и ничтожным поводам: портной воткнул в газету иголку, которая попала в глаз на портрете Кагановича; сторож, который нёс тяжёлый бюст Сталина в клуб, обернул его ремнем, зацепившим Сталина за шею; матрос продал англичанину зажигалку; старшеклассники, боровшиеся в колхозном клубе, нечаянно сорвали со стены плакат и т. д. [647]
  
  По мнению Солженицына, "струйка политической молодёжи" потекла лишь, "кажется, с 43-44 года, когда возникли первые школьные политические кружки, распространявшие антисталинские листовки" [648], [649].
  
  Применительно к 30-м годам Солженицын делает исключение только для троцкистов, которые, по его словам, были "чистокровные политические, этого у них не отнять". Всех остальных коммунистов он называет "ортодоксами", которые якобы даже в тюрьмах и лагерях сохраняли преданность Сталину и сталинизму. В этой среде он находит лишь немногие исключения, известные ему не по личным наблюдениям, а по рассказам заключённых, прошедших через застенки НКВД в 1937-1938 годах. Он упоминает о коммунистах, которые "плевали на деньги, на всё личное" и для которых, несмотря на все пройденные испытания, "коммунистическая вера была внутренней, иногда единственными смыслом оставшейся жизни". Одним из таких людей был белорусский цензор Яшкевич, который "хрипел в углу камеры, что Сталин - никакая не правая рука Ленина, а - собака, и пока он не подохнет - добра не будет". Солженицын приводит и дошедший до него рассказ о венгерском эмигранте Сабо, командире партизанского отряда в годы гражданской войны, который говорил своим сокамерникам: "был бы на свободе - собрал бы сейчас своих партизан, поднял бы Сибирь, пошёл на Москву и разогнал бы всю сволочь".
  
  При всём этом Солженицын утверждает, что прозрение даже таких коммунистов наступало только в тюремных камерах и "бороться из них не пробовал никто... хотя бы на день раньше своего ареста" [650]. Утверждению этой версии, согласно которой все большевики слепо верили в Сталина и сталинский социализм, способствовали следующие обстоятельства. Наиболее активные оппозиционеры дополнительно просеивались в тюрьмах и лагерях через плотный фильтр сексотов. Признание - даже в приватном разговоре - в своей верности троцкистским убеждениям грозило немедленным расстрелом. Даже после смерти Сталина рассказать что-либо о своей прежней оппозиционной деятельности - значило обречь себя в лучшем случае на сохранение судимости. Поэтому в мемуарах уцелевших троцкистов крайне скупо рассказывается об их оппозиционной (легальной и нелегальной) работе.
  
  Совсем иная, нежели у Солженицына, картина политических настроений встаёт при обращении к следственным делам 1937-1938 годов. Такого рода свидетельств было бы несравненно больше, если бы "свободная" и "независимая" "демократическая" пресса не использовала рассекречивание российских архивов для того, чтобы переключить внимание с фактов сопротивления сталинизму на бесплодные поиски документов, компрометирующих Ленина и большевиков революционной поры.
  
  Однако даже сравнительно немногочисленные публикации недавнего времени позволяют внести существенные коррективы в традиционную трактовку великой чистки. Остановимся в этой связи на следственном и судебном деле выдающегося советского физика Л. Д. Ландау.
  
  Казалось бы, молодой беспартийный учёный, всецело увлечённый своей работой, должен был быть далёк от политики, и его арест мог служить примером абсолютной произвольности политических репрессий. Однако из следственного дела Ландау мы узнаем, что он признал своё участие в изготовлении антисталинской листовки. Проходивший по тому же делу коллега Ландау - коммунист Корец, проведший два десятилетия в тюрьмах и лагерях, рассказывал впоследствии, что им был составлен текст этой листовки, предназначавшейся для распространения в колоннах демонстрантов 1 мая 1938 года.
  
  Содержание листовки, не менее радикальной, чем документы троцкистов и рютинцев, заслуживает того, чтобы привести её целиком.
  
  "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
  
  Товарищи!
  
  Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придёт его очередь. Хозяйство разваливается. Надвигается голод.
  
  Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот. Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает её в лёгкую добычу озверелого немецкого фашизма.
  
  Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны - это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм.
  
  Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны только избивать беззащитных заключённых, ловить ни о чём не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах. Товарищи, вступайте в Антифашистскую Рабочую Партию. Налаживайте связь с её Московским Комитетом. Организуйте на предприятиях группы АРП. Налаживайте подпольную технику. Агитацией и пропагандой подготавливайте массовое движение за социализм.
  
  Сталинский фашизм держится только на нашей неорганизованности.
  
  Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику" [651].
  
  Даже согласно ныне существующему российскому законодательству, эта листовка не может быть квалифицирована иначе как призыв к насильственному ниспровержению власти (точнее - правящей верхушки).
  
  Особое совещание приговорило Ландау по совокупности предъявленных ему обвинений (к его действительным поступкам было добавлено и придуманное следствием обвинение во вредительстве) к восьми годам тюремного заключения. Сам факт вынесения такого относительно мягкого по тем временам приговора косвенно свидетельствует о том, что изготовление листовки с открытым призывом к ниспровержению сталинской клики не рассматривалось "органами" как некое исключительное событие.
  
  В архивах НКВД найдены и многие другие листовки, содержащие не менее беспощадные оценки сталинского режима, чем листовка Кореца - Ландау:
  
  "Уважаемый товарищ! Вам, вероятно, как и всем мыслящим людям, стало безумно тяжело жить. Средневековый террор, сотни тысяч замученных НКВД и расстрелянных безвинных людей, лучших, преданнейших работников Советской власти - это только часть того, что ещё предстоит!!! Руководители Политбюро - или психически больные, или наймиты фашизма, стремящиеся восстановить против социализма весь народ. Они не слушают и не знают, что за последние годы от Советской власти из-за этих методов управления отшатнулись миллионы и друзья стали заклятыми врагами".
  
  "Вечная память легендарным героям Красной Армии, погибшим от кровавой руки НКВД, тт. Блюхеру, Бубнову, Тухачевскому, Егорову и др."
  
  "Наша власть... в нарушение Конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чём не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их... Все боятся слово сказать, все боятся друг друга. Наша власть - это Сталин и его чиновники, подхалимы и негодяи без чести и без совести".
  
  "Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе... Перед вами реки крови и моря слез. Директива чрезвычайного съезда одна: Сталин и сталинцы должны быть уничтожены" [652].
  
  Едва ли и сегодня могут быть найдены более меткие слова для характеристики сталинских преступлений. В листовках, написанных разными людьми или группами людей, мы неизменно улавливаем не только гневный протест против произвола, но и чётко сформулированное противопоставление выродившейся сталинской клики миллионам честных сторонников Советской власти и социализма. Обращает внимание и то, что авторы листовок подписывали их именем то чрезвычайного партийного съезда, то "антифашистской рабочей партии", стремясь создать впечатление о существовании в стране организованного коммунистического подполья.
  
  Содержание всех этих листовок убеждает, что их авторы, подобно группе Кореца - Ландау, рассуждали и действовали в духе призывов Троцкого к политической революции, направленной на ликвидацию сталинского режима при сохранении социальных завоеваний Советской власти.
  
  Возвращаясь к делу Ландау, отметим, что его судьба сложилась уникально по сравнению с судьбой других людей, пытавшихся бороться против сталинского режима. После обращений к Сталину академика Капицы и известного шведского физика Нильса Бора с просьбой освободить Ландау, последний был освобождён на поруки Капице. Однако обвинение Ландау в антисоветской деятельности оставалось в силе вплоть до 1990 года, когда он был реабилитирован.
  
  Если очистить многие следственные дела от выражений типа "антипартийный", "антисоветский", "контрреволюционный", "клеветнический" и т. п., обычно вписывавшихся следователями в протоколы допросов, то перед нами предстанет картина широко распространённых оппозиционных настроений, разделявшихся и видными деятелями партии. Так, один из старейших грузинских большевиков Орахелашвили, бывший председатель Совнаркома Грузии, на допросе показал: "Я клеветнически отзывался о Сталине как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой... Будучи очень тесно связан с Серго Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных и контрреволюционных настроений... В частности, я был свидетелем того, что Буду Мдивани в беседе с Серго Орджоникидзе высказывал недовольство партийным руководством" [653].
  
  Знакомясь с материалами следственных дел, можно прийти к следующим выводам. Если на открытых процессах Сталин запрещал говорить что-либо о действительных политических мотивах оппозиционеров, то от следствия он требовал досконального выявления этих мотивов. Получая показания подследственных, он убеждался в том, как относятся многие большевики к его "социализму". Это в свою очередь давало импульс к дальнейшему развязыванию большого террора.
  
  Сопоставление многих показаний с высказываниями "невозвращенцев" (см. гл. XXXIX-XL) убеждает в том, что старые большевики в своей значительной части не были ослеплены и оболванены. Многое из того, о чём говорилось в стране после XX съезда, было ясно им ещё в 30-е годы.
  
  Далеко не всё в показаниях обвиняемых было, как выражались в 30-е годы, "романами", вложенными в их уста следователями. Конечно, в деятельности следователей, особенно периферийных, не было недостатка в выдумках самой низкой пробы. Однако перед следователями, ведущими дела видных партийных работников, чекистов и т. д., ставились задачи, связанные с получением информации о действительных политических настроениях этих лиц и их окружения. В распоряжении следователей были и собранные на протяжении многих лет агентурные материалы, отражавшие истинные взгляды политических противников Сталина.
  
  В этой связи безусловный интерес представляет дело Л. М. Субоцкого, занимавшего в 30-е годы два, казалось бы, несовместимых поста: помощника главного военного прокурора и редактора "Литературной газеты". Но и этот человек, призванный быть юридическим и идеологическим стражем режима, в известной мере разделял оппозиционные настроения. В полученных против него показаниях указывалось, что он "враждебно оценивал внутрипартийный режим, клеветнически обвинял руководителей партии в бюрократизме, казёнщине, праздности, в зажиме активности масс и запрете свободного высказывания политических взглядов", говорил о "зверствах ГПУ, чиновникам которого законы не писаны". В деле Субоцкого зафиксировано и следующее его высказывание: голод на Украине и Северном Кавказе вызван "жестокой политикой руководителей партии, которые, проводя насильно коллективизацию сельского хозяйства, истребляют наиболее культурных крестьян" [654]. Всего этого, казалось, было достаточно для жестокой расправы хотя бы по статье "антисоветская агитация". Однако вскоре после осуждения Субоцкого к шести годам лагерей его дело было прекращено и он был освобождён. В дальнейшем он работал заместителем главного редактора журналов "Красная новь" и "Новый мир", а во время войны - заместителем прокурора на нескольких фронтах.
  
  Разумеется, такого рода снисхождение не распространялось на старых большевиков, занимавших более высокие должности, чем Субоцкий. В этой связи коснёмся дела одного из наиболее близких сподвижников Дзержинского А. Х. Артузова, который в 20-е годы руководил операциями "Трест" и "Синдикат", заманил в СССР Савинкова и Сиднея Рейли, а в 30-е - курировал вербовку группы выпускников Кембриджского университета, на протяжении нескольких десятилетий передававших советской разведке ценную информацию.
  
  Артузов был обвинён в работе на германскую разведку с 1925 года, на французскую - с 1919, а на английскую - даже с 1913 года. Но и в этом, насквозь фальсифицированном деле встречаются такие показания обвиняемого, какие было не под силу выдумать ежовским следователям. Артузов сообщил, что политическая программа, которую разделяли Бухарин, Рыков, Томский и Тухачевский, состояла в том, чтобы восстановить иностранные концессии, добиться выхода советской валюты на мировой рынок, отменить ограничения на выезд и въезд в СССР иностранцев, разрешить свободный выбор форм землепользования - от колхоза до единоличного хозяйства, провести широкую амнистию политзаключённых и свободные демократические выборы, установить свободу слова, печати, союзов и собраний. Как видим, речь шла о вполне реалистической политической программе, направленной не на разрушение, а на укрепление принципов социализма.
  
  Передавая свои разговоры с Ягодой, Артузов сообщил: Ягода говорил ему, что в стране и особенно в партии царит недовольство руководством, "деспотизм которого находится в кричащем противоречии с декларациями о советской демократии" [655].
  
  Такое политическое недовольство даже в самый разгар большого террора проявлялось в поведении коммунистов и беспартийных, находившихся на воле. Об этом свидетельствуют, в частности, документы, извлечённые из партийных архивов Запорожья. Так, коммунист Телешко в заявлении, направленном в областную контрольную комиссию, писал о "всевластии аппарата" и "невероятном внутрипартийном сталинском зажиме". Студент медицинского техникума Яхно на собрании, посвящённом обсуждению проекта конституции, заявил: "У нас в СССР демократии нет и не будет, а всё делалось и делается так, как диктует диктатор Сталин". На запорожских заводах распространялись антисталинские листовки, а на стене ферролитейного завода появилась надпись: "Товарищи, остерегайтесь, Россия гибнет. Сталин истребляет народ. ЦК ВКП(б)" [656].
  
  Ещё одним источником для характеристики подлинных настроений советских людей в годы великой чистки могут служить их письма влиятельным людям страны, депутатам Верховного Совета СССР и т. д. Так, в 400 письмах, находящихся в депутатском архиве А. Н. Толстого, затрагивается тема репрессий. Любопытно, что Толстой до конца своих дней хранил эти письма, невзирая на их опасное содержание и на встречавшиеся в них нелестные оценки его собственного поведения. Эту депутатскую почту можно разделить на три группы.
  
  Первую составляют письма, не только подписанные авторами, но и содержащие их обратные адреса. В одном из таких писем В. В. Калинин, рассказывая о судьбе своего репрессированного брата, замечал: "Я заранее знаю, что Вы ничего сделать не можете, что Вы ничем не сможете помочь. Вы получаете сотни писем с подобным содержанием. Я прошу Вас не за брата, у меня другое к Вам". Зная из печати, что Толстой работает над книгой о Сталине, Калинин обращался к нему со следующими словами: "Неужели нет защиты от карьеристов, подхалимов и трусов, которые на каждом лозунге, вчера на коллективизации, сегодня на бдительности, зарабатывают на хлеб... Неужели вы, депутаты, созданы только для того, чтобы кричать ура Сталину и аплодировать Ежову". Обращаясь к писателю с просьбой передать это его письмо Сталину, Калинин писал: "Не бойтесь, я не сумасшедший, я живой человек, у меня есть семья, есть сын, есть работа, которую я люблю, я не карьерист, не подхалим... Трус? - может быть, не больше, чем другие. Но сейчас для меня чувство правды сильнее страха перед 10-тью годами лагеря" [657].
  
  А. В. Филиппченко, жена известного ученого, осуждённого на 10 лет без права переписки, также рискуя собственной свободой, сообщала, что от вышедших на свободу сокамерников её мужа она узнала: его признания были получены путём применения "исключительно жестоких мер воздействия, таких, которые не может выдержать человек" [658].
  
  Вторая группа писем также подписана, но без указания обратного адреса. К этой группе принадлежит письмо Козуба, подчёркивавшего, что не могут пользоваться народным признанием писатели, которые "пишут неправду, подхалимничают под существующий строй и славят одно имя Сталина, от которого плачут народы и который создал искусственную голодовку, от которой умерли миллионы" [659].
  
  Соловьёв из Ташкента упрекал писателя за замалчивание положения миллионов советских заключённых. "Знаете ли Вы о том, что заключённые находятся в кошмарных условиях, что их не считают за людей... и что благодаря этому они погибают медленной и мучительной смертью?" Соловьёв сообщал о себе, что в годы гражданской войны он служил в Красной Армии, но после того, как в 1931 году был отправлен ""в порядке профилактики" в ссылку, перешёл на нелегальное положение" [660].
  
  Третья группа писем, содержащая наиболее смелые и обличительные высказывания, отправлена без подписи. В одном из таких писем безымянная женщина, откликаясь на речь Толстого об еврейских погромах в Германии, замечала, что нисколько не легче участь заключённых в застенках НКВД. Приводя многочисленные примеры садизма тюремщиков, она писала: "Ужасным веет вообще от рассказов об Астрахани. Там не щадили ни юнцов, ни стариков, одна женщина, доведённая до отчаяния допросами, выбросилась из окна 3 этажа и разбилась на глазах у прохожих. Неужели астраханские дела не вопиют о себе?.. Неужели и Вы замолчите?" [661]
  
  В отклике на ту же речь другая корреспондентка писала, что немецкие евреи "могут кричать, вопить, и весь цивилизованный мир, в том числе и Вы, уважаемый писатель, можете протестовать и возмущаться". В отличие от этого, невинные женщины, находящиеся в советских лагерях, "уже обезумевшие от страха... не имеют права написать: за что? за что? за что?!" [662]
  
  Страстную инвективу сталинскому режиму представляет анонимное письмо, в котором говорится: "Люди, называющие себя отцами отечества, люди, ставшие во главе народа,- вдруг обрушивают на наши головы самый гнусный, дикий и бессмысленный террор! По всему многострадальному лицу России несётся вой и стон жертв садистов, именующих себя "бдительным оком революции". Два года диких, открытых издевательств. Об этом циничном разгуле... Вы знаете... и молчите. Где же правда писателя земли Русской?" Упоминая о том, что "кровавое дело свершилось, осчастливленные граждане удовлетворились каким-то бормотаньем о конце ежовщины", автор писал, что те, кто был выпущен из тюрем, превратились в " калек нравственных и физических" [663].
  
  Наиболее сильным представляется мне письмо женщины, рассказывавшей, как она разорвала портрет Толстого после прочтения статьи, излагавшей содержание его романа "Хлеб". "Вы казались мне тем инструментом, который никогда, ни в каких условиях не может издавать фальшивую ноту,- говорилось в письме.- И вдруг я услышала вместо прекрасной мелодии захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своём корыте... Ведь в "Хлебе" вы протаскиваете утверждение, что революция победила лишь благодаря Сталину. У вас даже Ленин учится у Сталина... Ведь это приём шулера... Вы показываете Троцкого предателем. Вы негодяй после этого! Пигмей рядом с этим честнейшим гигантом мысли! Ведь это звучит анекдотом, что он и тысячи благороднейших людей, настоящих большевиков, сейчас арестованных, стремились к восстановлению у нас капиталистического строя... Этому не верит никто!"
  
  Автор письма поднималась до глубоких обобщений о судьбе страны, в которой "волной разлилась реакция", а миллионы людей задыхаются в нищете и удушливой духовной атмосфере. "Лучшие люди, преданные ленинской идее, честные и неподкупные, сидят за решётками, их арестовывают тысячами, расстреливают, они не в силах перенести грандиозную подлость, торжествующую по всей стране, сами уходят из жизни, кончают самоубийством... Произвол и насилие оставляют кровавые следы на советской земле. Диктатура пролетариата превратилась в диктаторство Сталина. Страх - вот доминирующее чувство, которым охвачены граждане СССР... Партия ушла от массы, она превратилась в диктаторскую партию... Сверкающая идея Ленина заменена судорожными усилиями Сталина удержать власть. Где тот великолепный пафос, что в Октябре двинул миллионы на смертельную битву? Под зловонным дыханием Сталина и вот таких подпевал, как вы, вековая идея социализма завяла, как полевой цветок в потных руках мерзавца!" [664]
  
  Во всех этих письмах не встречается ни одного антисоветского высказывания, все они написаны с позиции людей, испытывающих боль за разрушение возведённого большевизмом здания.
  
  XXXIII
  
  Оппозиционеры в лагерях
  
  Особое беспокойство Сталина должны были вызывать сообщения о настроении и поведении оппозиционеров. Если большинство лидеров оппозиции после перехода из комфортных условий существования в тяжёлые условия ссылки выступили с капитулянтскими заявлениями, то тысячи рядовых троцкистов даже в местах лишения свободы оставались не сломленными.
  
  До 1936 года большинство репрессированных оппозиционеров находились в ссылке и политизоляторах - тюрьмах для политзаключённых, где режим был относительно мягким. В 1936 году начался их массовый перевод из мест ссылки в концентрационные лагеря. Параллельно с этим шло резкое ужесточение режима в политизоляторах. На это, равно как и на первые московские процессы, оппозиционеры ответили негодующими письмами в партийные и чекистские органы, что только усилило репрессии по отношению к ним. В феврале 1937 года Ежов подписал приказ, предписывающий предать суду "содержащихся в тюрьмах ГУГБ осуждённых на разные сроки заключения, приславших мне в связи с введением нового тюремного режима и процессом оскорбительные заявления". Среди лиц, подлежащих, согласно этому приказу, новым репрессиям, мы находим имена многих троцкистов, а также лидера группы "децистов" В. М. Смирнова и одного из наиболее непреклонных "правых" В. В. Кузьмина [665].
  
  На февральско-мартовском пленуме ЦК Сталин обнародовал свои планы относительно троцкистов и зиновьевцев. Определив их примерную численность в 30 тыс. человек, он сообщил, что из этого числа уже арестовано 18 тысяч. Таким образом, "каких-нибудь 12 тыс., может быть из старых кадров остаётся... которых мы скоро перестреляем" [666]. Разумеется, эти каннибальские высказывания не вошли в опубликованный текст его выступлений.
  
  Тем временем в лагерях оппозиционеры прибегали к коллективным акциям протеста. Так, троцкисты, находившиеся на Колыме, объявили в августе 1936 года голодовку, предварительно направив в ЦИК и НКВД заявления с требованием об установлении для них режима политзаключённых. На тринадцатый день голодовки администрация прибегла к принудительному искусственному кормлению, в результате чего состояние многих голодающих резко ухудшилось. Спустя некоторое время требования участников голодовки были удовлетворены, троцкисты стали содержаться компактно, а мужья и жёны получили возможность жить совместно (при наличии детей - и с детьми) [667].
  
  В одном из лагерей, где находилось 180 троцкистов, центром их общения стала комната барака, в которой жили супруги Сербский и Захарьян с ребёнком. В донесении охраны, им вменялось в вину следующее "преступление": "Ребёнок 4-5 лет резвится, слыша имена вождей рабочего класса СССР от детей вольнонаёмных служащих, но мать категорически и с угрозами воспрещает ему их воспринимать и произносить... Он выращивается замкнутым от действительности советского веселья и радостной детской жизни и выковывается в будущего троцкиста".
  
  Сербский и Захарьян оказались одними из первых, кому было сфабриковано новое, "лагерное" дело (до этого они уже пять раз подвергались репрессиям). В сентябре 1937 года оба они были приговорены к высшей мере наказания и спустя месяц расстреляны [668].
  
  Примерно в то же время была привлечена к следствию и суду Т. И. Мягкова. В конце 20-х годов она была членом Всеукраинского подпольного центра оппозиции. В 1928 году была выслана на 3 года в Астрахань, где работала секретарём Раковского, участвовала в выпуске листовок, требующих возвращения из ссылки Троцкого и освобождения из тюрем оппозиционеров. После подачи в 1929 году заявления о разрыве с оппозицией была досрочно освобождена. В 1932 году вместе с другими участниками группы И. Н. Смирнова вернулась к нелегальной оппозиционной деятельности и была вторично арестована. С 1933 года содержалась в Верхнеуральском политизоляторе, а затем - в казахстанской ссылке. В июне 1936 года была арестована в Алма-Ате и отправлена в Колымские лагеря сроком на 5 лет [669]. Здесь вначале она работала плановиком-экономистом, жила в благоустроенном бараке для служащих, получала такую же зарплату, как и вольнонаёмные работники, пользовалась правом вести неограниченную переписку.
  
  Как вспоминала подруга Мягковой М. Варшавская, Мягкова говорила начальнику секретно-политического отдела Магаданского УНКВД Мосевичу, осуждённому по процессу ленинградских чекистов в 1934 году: "Уничтожат не только нас. Уничтожат и вас, потому что вы знаете, что мы (троцкисты.- В. Р.) Кирова не убивали" [670].
  
  Осенью 1937 года Мягкова была арестована за то, что вступила в разговор со своим старым товарищем Поляковым, проходившим мимо её барака в составе этапа троцкистов. В ответ на требование охранника отойти от колонны она кричала: "Фашисты, наймиты фашистские, я знаю, что при этой власти не щадят ни женщин, ни детей. Скоро вам будет конец с вашим произволом" [671].
  
  В 50-е годы бывшая оппозиционерка С. Смирнова рассказывала: летом 1937 года Мягкову, как и других троцкистов, привезли в Магадан из дальних лагерей для предъявления новых обвинений. Заключённых помещали в большой барак с двухъярусными нарами. По ночам в бараке появлялась команда охраны, зачитывавшая очередной список осуждённых. В одну из таких ночей вызвали Мягкову.
  
  Последнее письмо Мягковой родным датировано восемнадцатым сентября. А спустя месяц ей был вынесен смертный приговор по следующим обвинениям: находясь в лагере, систематически устанавливала связи с заключёнными троцкистами; держала голодовку в течение шести месяцев; высказывала контрреволюционные пораженческие идеи.
  
  В конце 1937 года начали производиться в массовом порядке мероприятия по ликвидации "зачинщиков-организаторов волынок (т. е. забастовок.- В. Р.) среди троцкистов". Родственникам жертв этих истребительных операций было в 50-60-е годы отказано в партийной реабилитации их близких. Большинство троцкистов были полностью реабилитированы в юридическом и партийном отношении лишь в конце 80-х годов.
  
  Положение троцкистов в лагерях осложнялось тем, что заключённые из числа наиболее тупых или наиболее запуганных сталинистов продолжали выказывать и питать к ним искреннюю ненависть. Один из таких "ортодоксов" в воспоминаниях, написанных в 60-е годы, так рассказывал о своей первой лагерной встрече с троцкистами. В Магадане, где, по его словам, "нас [арестантов] встретили, как рабочих, нужных людей для большой стройки и для добычи крайне нужного стране золота", к прибывшему этапу подошёл один из старых заключённых-троцкистов со словами: "Что, товарищи сталинцы, получили от своего мудрого бати благодарность за верность и преданность?" "Пишу об этом штрихе потому,- присовокуплял к этому рассказу автор воспоминаний,- что бытующее сейчас мнение, что 100 процентов арестованных в те годы были невиновны, неверно. Были тогда и настоящие враги нашего социалистического строительства. Они и в лагере вели антипартийную работу, стремясь поколебать ленинскую убеждённость" [672].
  
  Об отношениях между сталинистами и троцкистами в лагерях много говорит эпизод, описанный в романе К. Симонова "Живые и мёртвые". С явным одобрением Симонов рассказывал, как главный герой романа комбриг Серпилин, находясь в заключении, "без долгих слов избил в кровь одного из своих бывших сослуживцев по гражданской войне, троцкиста, по ошибке избравшего его своим поверенным и поделившегося с ним мыслями о том, что партия переродилась, а революция погибла" [673].
  
  Проводя с 1923 года каждого члена партии через серию погромных кампаний, где неизменным условием выживания являлось выражение ожесточённой ненависти к "троцкизму", Сталин внёс в партию глубокую рознь, которая не иссякала даже в обстановке лагерей. Ожесточение против "троцкистов" лишь усугублялось у лиц, причисленных к ним "по ошибке", мыслью, что виновниками их несчастья являются подлинные троцкисты, и впрямь представляющие опасность для государства.
  
  Историкам ещё предстоит определить, кто из осуждённых по статье КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) действительно принадлежал к троцкистам. Такой подсчёт может быть облегчен тем, что оппозиционеры, никогда не выступавшие с капитулянтскими заявлениями, были арестованы в первом потоке большого террора и содержались в лагерях, как правило, компактно. Сопоставление некоторых свидетельств о численности подлинных троцкистов позволяет сделать вывод, что она только в колымских и воркутинских лагерях составляла тысячи, а, может быть, и десятки тысяч человек.
  
  Перед администрацией лагерей была поставлена задача: создать троцкистам особо тяжёлый режим. А поскольку троцкисты не скрывали своих убеждений и выступали с коллективными акциями протеста, они подвергались по приказам из Москвы свирепому истреблению.
  
  Вместе с тем бесчисленные сталинские амальгамы породили серьёзный парадокс. Подавляющее большинство подлинных троцкистов были направлены в лагеря в 1936 году, когда Особое совещание не имело права давать более 5 лет лишения свободы. Большинство же тех, кто прибывал в лагеря в 1937-1938 годах, когда по статье "КРТД" давали сроки в 10-25 лет, никогда не принадлежали ни к каким оппозициям. Тупым сталинским тюремщикам было не под силу отделить настоящих троцкистов от тех, кто был подведён под эту статью в горячке большого террора. Поэтому среди тысяч троцкистов остались десятки, может быть, сотни тех, кто не был расстрелян в лагерях. Некоторые из них вышли на свободу после отбытия своего срока и принимали участие в Отечественной войне.
  
  К числу выживших относился, например, А. Р. Пергамент, впервые арестованный за оппозиционную деятельность в 1927 году и высланный в Вятскую область сроком на 2 года. После возвращения из ссылки и вплоть до января 1935 года он работал в Москве помощником председателя Госплана. 26 августа 1936 года был осуждён Особым совещанием к пяти годам лишения свободы. В лагере подписал групповое заявление в ЦК ВКП(б) и Исполком Коминтерна с требованием пересмотра дел троцкистов. 17 июля 1938 года был приговорён к высшей мере наказания, замененной Верховным Судом РСФСР десятью годами лишения свободы [674].
  
  В конце 40-х годов все бывшие троцкисты, находившиеся на воле, оказались "повторниками", направленными вновь в лагеря без предъявления каких-либо новых обвинений.
  
  XXXIV
  
  Воркутинская трагедия
  
  Наиболее масштабная операция по массовому уничтожению троцкистов получила название "воркутинской трагедии" [675]. Известия о ней проникли на Запад вскоре после войны - от бывших лагерников, попавших в число "перемещённых лиц". Свидетельства о троцкистах - жертвах лагерных расстрелов на Воркуте, принадлежавшие Сюзанне Леонгард, появились в начале 50-х годов в троцкистских изданиях разных стран [676].
  
  В 1961 году в "Социалистическом вестнике" была опубликована статья "Троцкисты на Воркуте", написанная бывшим воркутинским узником, скрывшимся под инициалами М. Б. В ней рассказывалось, что к 1937 году в воркутинских лагерях находилось несколько тысяч оппозиционеров, которые с конца 20-х годов содержались в ссылке и "до конца остались верны своей платформе и вождям". Только в одном лагере, где находился автор статьи, содержалось около тысячи "кадровых" троцкистов. Кроме того, по словам автора, в лагерях Печорского края насчитывалось несколько тысяч заключённых, которые, "прежде будучи коммунистами или комсомольцами, примыкали к троцкистской оппозиции, затем в разное время и по разным причинам... были вынуждены раскаяться в своих "ошибках" и отойти от оппозиции" [677].
  
  Большое число воспоминаний о судьбах троцкистов в воркутинских лагерях было собрано Б. И. Николаевским. В 1952 году он направил Н. И. Седовой письмо со свидетельствами нескольких бывших воркутинцев о судьбе Сергея Седова. В них рассказывалось, что летом 1936 года на воркутинский рудник в составе новых этапов прибыло много троцкистов, как недавно арестованных, так и переведённых из других лагерей, политизоляторов и мест ссылки. Их размещали в брезентовых палатках, каждая из которых была рассчитана на 250 человек. Группа троцкистов, в которой находился Седов, была самой многочисленной и организованной на руднике [678].
  
  В коллекции Николаевского находится составленный одним из бывших узников список более 100 активных троцкистов, прибывших в Воркуту в 1936 году и расстрелянных в марте - апреле 1938 года. В нём значатся, в частности, секретарь парторганизации ФОНа (факультет общественных наук) МГУ, член московского троцкистского центра - "организатор по вузам" Сократ Геворкян, один из активных участников сапроновской "группы 15" Миньков и его жена, Ладо Енукидзе (племянник А. С. Енукидзе), московский рабочий Кривцов, секретарь донбасской группы писателей "Забой" Баглюк, секретарь парторганизации Луганского пединститута Дейнека, член Московского центра троцкистов Магид и др. [679]
  
  В статье "Кровь в тундре (из воспоминаний воркутинца)" говорилось, что троцкисты являлись в Воркуте "единственной значительной группой заключённых, которая организованно и упорно до конца оказывала сопротивление сталинской диктатуре, квалифицируя её как фашистскую" [680].
  
  Наиболее подробное описание событий 1936-1938 годов в Воркуте содержится в воспоминаниях Балашова "Воркутинская трагедия". В них рассказывалось, что в лагерь, организованный в 1931 году на воркутинском руднике, летом 1936 года прибыло более 3 тысяч политзаключённых, наиболее многочисленной группой среди которых были "настоящие, убеждённые троцкисты". Их вожаками были С. Геворкян, Владимир Иванов, В. В. Косиор, Мельнайс (крупный экономист, в прошлом - член ЦК комсомола) и бывший секретарь Троцкого Познанский.
  
  Осенью 1936 года эта группа троцкистов объявила голодовку, которой предшествовал сбор подписей под декларацией "большевиков-ленинцев", содержавшей следующие требования:
  
  1) отменить незаконное решение НКВД о переводе всех троцкистов из административной ссылки в лагеря. Дела политических противников режима должны рассматриваться не Особым совещанием, а на открытых судебных заседаниях;
  
  2) рабочий день в лагере не должен превышать восемь часов;
  
  3) питание заключённых не должно зависеть от нормы выработки, которую следует стимулировать не хлебной пайкой, а денежным вознаграждением;
  
  4) размещать политзаключённых в бараках и на рабочих участках отдельно от уголовных элементов;
  
  5) переселить политзаключённых-инвалидов, женщин и стариков из заполярных лагерей в места, расположенные в более благоприятных климатических условиях.
  
  "Это была беспримерная в условиях советских лагерей массовая голодовка протеста политзаключённых,- писал Балашов.- В ней участвовало около тысячи человек, половина из которых находилась на руднике. Начавшаяся 27 октября 1936 года, голодовка продолжалась 132 дня и закончилась только в марте 1937 года".
  
  Насильно осуществляемое искусственное кормление голодающих спасло многих заключённых от смерти, но количество умиравших росло с каждым днем. К голодовке присоединились многие заключённые из соседних лагерей, что поставило под угрозу все производственные планы и задания. Один из голодавших сообщил о голодовке через местного жителя своей жене, англичанке по крови и подданству, которая вскоре выехала из Советского Союза на родину. Там в ряде газет появилось её письмо о голодовке в советском Заполярье. В палате общин был сделан по этому поводу запрос английскому правительству [681].
  
  Голодовка троцкистов закончилась их полной победой. В марте 1937 года им сообщили радиограмму из Москвы: "Объявите голодающим заключённым Воркутинского Печлага, что все их требования будут удовлетворены". Только после этого голодовка была прекращена. Почти всех её участников, оставшихся в живых, пришлось отправить в больницу - так они были слабы.
  
  Через некоторое время троцкисты вышли на работу. В шахту их не посылали. Работали они исключительно на поверхностных объектах, а некоторые даже в конторе рудоуправления в качестве счетоводов, бухгалтеров, экономистов и т. д. Их рабочий день не превышал восьми часов, а питание не зависело от выполнения нормы выработки [682].
  
  Тем временем шла подготовка к расправе над троцкистами, которая должна была производиться в строжайшей тайне от других заключённых. Для этого был выбран старый кирпичный завод, расположенный в 20 километрах от воркутинского рудника, вдали от каких бы то ни было поселений. Осенью 1937 года здесь были поставлены большие брезентовые палатки, обнесённые густой сетью колючей проволоки.
  
  В начале зимы 1937-1938 года на кирпичном заводе было собрано около 1200 заключённых. За исключением семи-восьми "религиозников", всё это были коммунисты, вступившие в партию до революции или в первые её годы [683].
  
  В начале 1938 года в Воркуту прибыл Е. И. Кашкетин, наделённый чрезвычайными полномочиями по приказу НКВД за Љ 00409. О значимости приказа можно судить по двум нулям, ставившимся только в тех случаях, когда приказ принимался по инициативе лично Сталина.
  
  Примечательны некоторые подробности биографии Кашкетина. В сентябре 1936 года медицинская комиссия признала его инвалидом III группы с диагнозом: шизоидный психоневроз. После этого он был уволен из НКВД и направлен на работу в МК ВКП(б). В январе 1938 года был вновь зачислен на службу в НКВД и командирован в Воркуту для руководства оперативной группой по борьбе с троцкистами [684].
  
  Как вспоминала М. М. Иоффе, Кашкетин по время допроса уверял её, что "все обкомы, горкомы, ЦК республик заражены были вашей троцкистской ересью" [685].
  
  Одним из первых на допрос был вызван старый большевик, бывший член ЦК Компартии Армении Вираб Вирабов. Как рассказывал Балашов, "возвращаясь с допроса в сопровождении двух конвоиров, Вирабов громко кричал и жестикулировал: "Я тебе покажу, как бить... Меня, старого революционера, по лицу бить... сволочь сталинская, фашистские палачи!.." Его взъерошенные седые волосы трепал ветер, перекошенное злобой и ненавистью лицо с горящими глазами было страшным. Конвоиры, сжимая в руках автоматы, при каждом резком выкрике или взмахе руки вздрагивали и замедляли шаги" [686].
  
  Особенно жестоким пыткам на допросе был подвергнут И. М. Познанский: "Его истязали, требуя каких-то особых признаний. Сталин хотел добыть возможно больше материалов, дискредитирующих Троцкого" [687].
  
  Допросы, начавшиеся ещё до приезда Кашкетина, сменились в марте групповыми расстрелами. Почти ежедневно десятки заключённых направлялись в тундру, где их встречал взвод стрелков, оснащённый станковым и лёгким пулеметами и "закреплённый", согласно отчёту Кашкетина, "на месте проведения операции".
  
  Расстреливали не только самих троцкистов, но и находившихся вместе с ними членов их семей. "При расстреле мужа, жена его, находившаяся в заключении, автоматически подлежала тоже расстрелу, у более значительных оппозиционеров подлежали расстрелу и дети, достигшие 12-летнего возраста" [688]. Бойня продолжалась до тех пор, пока в живых осталось немногим более ста человек.
  
  Заметая следы преступления, лагерная администрация распорядилась снести в районе старого кирпичного завода все строения и совершенно ликвидировать сам завод. Летом на протяжении двух недель тундру потрясали взрывы аммонала: на "месте операции" взрывали мерзлую землю, чтобы хоть как-то прикрыть трупы убитых.
  
  В настоящее время опубликованы подписанные Кашкетиным акты о приведении в исполнение приговоров тройки НКВД по Архангельской области "за вновь совершённые преступления в лагере". Первый акт зафиксировал расстрел 173 заключённых 1 марта 1938 года. Среди имён расстрелянных мы встречаем имена таких "кадровых" троцкистов, как Геворкян, Яковин, В. Б. Эльцин, Бровер. В сопроводительной записке к акту Кашкетин сообщал, что "операция" продолжалась 10 часов. Следующий акт сообщал о расстреле в марте 1938 года 351 человек, в том числе В. В. Косиора, Познанского, Дингельштедта, Радомысленской (сестры Зиновьева). Всего Кашкетиным и его командой был расстрелян 2901 заключённый [689].
  
  За последние годы в России опубликованы воспоминания бывших узников сталинских лагерей, в которых приводятся рассказы о воркутинской трагедии [690].
  
  В книге "По следам судьбы моего поколения" М. Войтоловская, рассказывая о воркутинской трагедии, замечает: "Мы мало знаем о последних минутах отдельных товарищей, но в целом они умирали так же, как жили - бесстрашно, стойко, героически, предпочтя смерть измене своей молодости и самим себе. Их жизнь и смерть должна оставить запечатленный след в сознании современников и грядущих поколений" [691].
  
  В книге И. Дойчера приводится свидетельство узника сталинских лагерей, польского журналиста Зингера о том, что тысячи заключённых из Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии, появившиеся в 1939-1940 годах в лагерях, не встретили среди старых заключённых троцкистов или зиновьевцев. "Старые заключённые рассказывали об их казни шепотом или намеками, потому что ничего не было более опасным даже для несчастного заключённого, чем навлечь на себя подозрение, что он испытывает симпатию или жалость к троцкистам". В этой связи Дойчер справедливо замечал, что повальное уничтожение троцкистов в 1937-1938 годах явилось главной причиной того, что "в последние 15 лет сталинского правления в советском обществе не осталось ни одной группы, даже в тюрьмах и лагерях, способной бросить ему вызов... В сознании нации образовался громадный провал. Её коллективная память была опустошена, преемственность революционной традиции порвана, способность создавать и кристаллизовать любые неконформистские понятия уничтожена. В итоге в Советском Союзе не осталось не только в практической политике, но даже и в скрытых умственных процессах какой-либо альтернативы сталинизму" [692].
  
  XXXV
  
  Кому была выгодна великая чистка?
  
  Если на одном полюсе советского общества находились противники сталинского режима, обречённые на гибель, то на другом - те, кому в 1937 году жилось поистине хорошо.
  
  Такое масштабное явление, как великая чистка, не могло не иметь своей социальной базы - в виде групп населения, кровно заинтересованных в массовых репрессиях. На такие группы делал ставку Сталин, на них в первую очередь ориентировалась официальная пропаганда.
  
  Великая чистка представляла собой гигантское перераспределение позиций в социальной структуре общества и власти. Такое перераспределение обусловливалось прежде всего тем, что арест любого высокопоставленного работника своим следствием имел продвижение вверх не одного, а сразу нескольких человек. Вслед за замещением такого работника происходила быстрая передвижка по ступеням карьерной лестницы ряда лиц, последовательно занимавших высвобождаемые посты. А поскольку в обстановке снятия людей "слоями" этот процесс происходил в известной степени стихийно, многие одномоментно перепрыгивали через несколько ступеней, движение по которым в нормальных социальных условиях занимает годы. В итоге выдвиженцы 1937-1938 годов оказывались на таких должностях, о которых несколькими годами ранее не могли и мечтать. Поскольку же чаще всего это были молодые, политически неопытные и не склонные к глубоким размышлениям люди, они не могли не одобрять всего, что происходило в стране, и не возносить искреннюю хвалу Сталину, обеспечившему им действительно лучшую и весёлую жизнь.
  
  Не меньшие сдвиги, чем в структуре распределения власти, происходили и в структуре распределения личной собственности. Этот процесс начался ещё в годы коллективизации, когда борьба с кулачеством была сведена не к урезанию кулацких накоплений посредством налоговой политики и других экономических мер, как это предлагала левая оппозиция, а к беспощадной экспроприации имущества семей, подогнанных под категорию "кулаков" или "подкулачников", и к их депортации в отдалённые районы страны. При этом производственное имущество раскулаченных передавалось колхозам (именно поэтому в официальной формуле речь шла о "сплошной коллективизации на основе ликвидации кулачества как класса"), а бытовое имущество (дома, одежда, домашний инвентарь и т. д.) отдавалось односельчанам.
  
  В годы великой чистки процесс насильственного перераспределения собственности шёл более окольными путями. Приговор по 58 статье, как правило, заканчивался словами о конфискации всего имущества, принадлежавшего осуждённому. Такие массовые конфискации затрагивали чаще всего слои, наделённые статусными и материальными привилегиями и успевшими создать внушительные накопления.
  
  Приводя опись имущества, конфискованного у его отца, А. В. Антонов-Овсеенко пишет, что в ней отсутствовали многие вещи, видимо, прикарманенные лицами, осуществлявшими конфискацию. "Могу засвидетельствовать,- со своего рода гордостью подчёркивает он,- что квартира отца нисколько не походила на изображённую в акте лавку нищего старьевщика". В опись не попали "подлинные гравюры известных художников, пишущая машинка, радиола с восемью альбомами пластинок, драгоценности жены, её беличья шуба, дорогие французские духи... и многое-многое другое" [693]. В 30-е годы такие вещи были достоянием лишь весьма узкого привилегированного слоя.
  
  Трагедии семей, переброшенных из разряда привилегированных в разряд изгоев общества, сопутствовал выход на путь преуспевания новых "слуг народа". На смену снимаемым "слоями" партийным, советским, хозяйственным, военным, комсомольским кадрам приходили более молодые возрастные когорты, которым вместе с властью передавались и сопряжённые с ней материальные привилегии - от высоких окладов и персональных машин до просторных квартир и государственных дач. Излишне говорить о том, что? означало всё это для людей, ещё недавно разделявших бедность и лишения, переживаемые основной частью населения страны.
  
  Конфискованное имущество арестованных передавалось в казну, а некоторая его часть перераспределялась "законным путём" (через "спецторги") в пользу чинов НКВД, как бы подхлёстывая их заинтересованность в вакханалии большого террора. Значительная часть квартир репрессированных также передавалась сотрудникам НКВД. Помимо этого узаконенного мародёрства широко практиковалось и мародёрство нелегальное - присвоение вещей и ценностей прыткими исполнителями во время производства обысков.
  
  Корыстную выгоду от репрессий извлекали не только гласные и негласные сотрудники НКВД, но и добровольные доносчики, использовавшие обстановку поиска "врагов народа" для сведения личных счётов, устранения соперников по службе, а то и для открытого вымогательства материальных благ. На XVIII съезде ВКП(б) рассказывалось о киевской учительнице Могилевской, которая не только клеветала на честных людей, но путём запугивания и шантажа вымогала деньги и путёвки на курорты у разных организаций. О руководителях, отказывавших ей в подобной "помощи", она писала доносы, объявляя их врагами народа [694].
  
  Более квалифицированные, говоря словами Энгельса, "прохвосты, обделывавшие свои делишки при терроре" [695], беззастенчиво развязывали свои преступные инстинкты другими путями. Так, подготовленная известным философом Стэном для Большой Советской Энциклопедии статья "Маркс", после ареста Стэна была напечатана под именем сталинского выдвиженца на "философском фронте" Митина. После того, как в начале 60-х годов этот плагиат был разоблачён, Митин отделался лёгким испугом и сохранил свои позиции на академическом Олимпе вплоть до своей смерти в 1987 году.
  
  Тип ловкого соглядатая, заметно поднявшего в 1937 году свой социальный статус, описан в романе А. Солженицына "Раковый корпус" под именем Русанова. Опасаясь в первые годы после смерти Сталина возвращения из лагеря своего бывшего сослуживца и соседа Родичева, оклеветанного им, Русанов вспоминает: "Капа [жена Русанова] так намечала: как только Родичева арестуют, так Катьку Родичеву сейчас же выселить и захватить всю квартиру, и балкон тогда будет весь их... Операция эта с комнатой была уже вся согласована, и пришли Катьку выселять, но она выкинула номер - заявила, что беременная. Настояли проверить - принесла справку. А по закону беременную выселять нельзя. И только к следующей зиме её выселили, а длинные месяцы пришлось терпеть и жить с ней о бок - пока она носила, пока родила и ещё до конца декретного".
  
  Русанов вспоминал о тридцать седьмом - тридцать восьмом годах как о "прекрасном честном времени", когда "заметно очищалась общественная атмосфера... а люди принципиальные, устойчивые, преданные, друзья Русанова и сам он, ходили с достойно поднятой головой" [696].
  
  Именно люди типа Русанова, вступавшие в круг новой советской элиты, составляли социальную базу великой чистки. Их стремительный путь наверх был тем легче, что занятие аппаратных постов в те годы не требовало прошлых заслуг, специальных знаний и профессиональной подготовки (кроме прохождения в ряде случаев краткосрочных партийных курсов, где выдвиженцы "изучали" несложный набор сталинских догм и фальсификаций). Именно таким людям, "ждущим своего выдвижения", бросил клич Сталин на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, и они отлично поняли смысл этого клича.
  
  Сталинская установка была широко подхвачена всей пропагандистской машиной, которая неустанно повторяла, что враги народа мешали выдвижению "молодых замечательных кадров", затирали "новые свежие силы". В газетах печатались призывы "смелее выдвигать в партийные органы талантливую советскую молодёжь, воспитанную сталинской эпохой", тех, кто "беспощаден к врагам" и "испытан в борьбе с врагами народа". Михаил Кольцов с восторгом писал, что тысячи людей, считавших себя "маленькими скромными винтиками", выдвигаются "на ещё большую, и ещё и ещё большую и ответственную работу" [697]. В разгар избиения командного состава армии Ворошилов заявил на собрании лейтенантов: "Каждый из вас в потенции - маршал" [698].
  
  Выступавшие на XVIII съезде партийные бонзы с удовлетворением приводили цифры выдвиженцев в своих епархиях. Так, констатировалось, что в Киеве только за 1938 год было выдвинуто на партийную работу 2942 человека, на советскую и хозяйственную работу - 11700 "партийных и непартийных большевиков" [699].
  
  Неверно, что все советские люди жили в 1937-1938 годах в постоянном страхе и еженощном ожидании ареста. От таких опасений были начисто свободны представители последнего слоя "выдвиженцев", не имевшие до того времени политической биографии и опасных связей. Проделывая за считанные месяцы неожиданно для самих себя восхождение от рядового инженера или мелкого служащего до секретаря обкома или председателя исполкома горсовета, они въезжали в освобождавшиеся квартиры, построенные для партийно-государственной элиты, получали в своё распоряжение личных шоферов и иную "обслугу", посещали никогда ранее не виданные ими шикарные санатории и другие "положенные" закрытые социально-бытовые учреждения. Эти люди в большинстве своём благополучно пережили войну, потому что, находясь на своих бюрократических постах, не подлежали призыву в армию.
  
  Политика десталинизации велась столь половинчато и непоследовательно при Хрущёве и была столь быстро свернута после его свержения именно потому, что она подрывала позиции этого социального слоя, успевшего прочно привыкнуть к своему бюрократическому всемогуществу и к своим привилегиям.
  
  Для того, чтобы нагляднее представить социальный облик "новобранцев 1937 года", уместно привести хотя бы краткие характеристики их состава.
  
  XXXVI
  
  Новобранцы 1937 года
  
  О возрастном составе аппаратчиков на исходе "кадровой революции" свидетельствуют данные мандатных комиссий XVIII съезда ВКП(б) (март 1939 года) и XVIII Всесоюзной партконференции (февраль 1941 года). Около половины делегатов XVIII съезда с решающим голосом были в возрасте не свыше 35 лет, 81,5 % - в возрасте не старше 40 лет [700]. Среди делегатов XVIII партконференции 35,6 % составляли лица в возрасте до 35 лет, 42,8 % - от 36 до 40 лет [701].
  
  Не менее выразителен состав делегатов XVIII конференции по партийному стажу. 45 % из них вступили в партию в 1927-1928 годах, 35 % - в 1929 году и позднее. Таким образом, подавляющее большинство тех, кто в 1941 году управлял страной, были в годы Октябрьской революции и гражданской войны детьми или подростками и стали коммунистами в то время, когда существование партийных дискуссий и легальных оппозиций было уже невозможно.
  
  Из 71 члена и 68 кандидатов в члены ЦК, избранных на XVIII съезде, соответственно 44 и 66 были избраны в этот орган впервые. Среди новых членов и кандидатов было лишь шесть человек с дореволюционным партийным стажем и четверо - со стажем с 1917 года. Для сравнения укажем, что на XVII съезде из 71 члена ЦК всего 10 человек были избраны впервые, минуя кандидатский цекистский стаж, а из кандидатов более половины состояли в составах ЦК, избранных предыдущими партсъездами. Среди тех, кто вошёл тогда в ЦК впервые, большинство вступило в партию не позднее 1917 года [702].
  
  В апреле 1917 года в партии состояло свыше 100 тыс. чел., к августу 1917 года её численность выросла до 240 тыс. чел. [703] Ещё десятки тысяч членов вступили в партию в последние месяцы 1917 года. В 1973 году в КПСС оставалось 702 человека с партийным стажем до февраля 1917 года и 3340 человек, вступивших в партию в 1917 году [704]. Значительная часть этих людей провела многие годы в сталинских тюрьмах и лагерях, известная часть была сохранена Сталиным в качестве "партийных икон", призванных иллюстрировать преемственность ленинской и сталинской партии.
  
  О масштабах "кадровой революции", осуществлённой между XVII и XVIII съездами, свидетельствовали обнародованные самим Сталиным цифры, которые, по его мнению, служили выражением успехов его кадровой политики. Сталин сообщил, что за отчётный период было выдвинуто на руководящие партийные и государственные посты "более 500 тыс. молодых большевиков, партийных и примыкающих к партии" [705].
  
  Говоря о том, что после великой чистки на руководящих постах утвердился четвёртый или пятый слой аппаратчиков (предыдущие слои были истреблены почти целиком), Хрущёв замечал, что это были люди "уже без революционного прошлого, как бы без рода и племени, если говорить о революционной деятельности" [706].
  
  На смену нескольким поколениям большевиков (шестидесятилетним, пятидесятилетним и сорокалетним), почти целиком уничтоженным в пожаре великой чистки, пришло поколение людей, только недавно перешагнувших порог своего тридцатилетия. От них Сталин мог ожидать безоговорочного конформизма и беспрекословного, бездумного послушания при любых поворотах своего политического курса.
  
  Для характеристики стремительности, с которой происходило продвижение этих людей, приведем некоторые биографические данные тех, кто впоследствии управлял партией и страной.
  
  Брежнев родился в 1906 году, стал членом партии в 1931 году, в 1936 году работал директором техникума. В 1937 году был выдвинут на пост зампреда исполкома Днепродзержинского городского совета, а в 1939 году - на пост секретаря Днепропетровского обкома партии.
  
  Косыгин родился в 1902 году, член партии с 1927 года. В 1937 году занимал должность рядового инженера, откуда был выдвинут на пост директора небольшой ленинградской фабрики. В 1938 году занимал всё более ответственные посты в Ленинградском обкоме и облисполкоме. В 1939 году был назначен наркомом текстильной промышленности СССР и избран членом ЦК ВКП(б). В 1940 году стал заместителем председателя Совнаркома СССР.
  
  Громыко родился в 1909 году, член партии с 1931 года. До 1939 года работал научным сотрудником института экономики, откуда внезапно был переведён на дипломатическую работу. В 1943 году занял пост посла СССР в США.
  
  О том, как такие люди отбирались на ответственную работу, свидетельствует рассказ Молотова о поисках им кандидатуры на освободившуюся должность наркома финансов СССР. Поручив представить ему список партийных работников, окончивших финансовый институт, Молотов просмотрел их личные дела и остановился на кандидатуре Зверева, который был тогда секретарём одного из московских райкомов [707].
  
  Многие выдвиженцы заполняли вакуум руководящих работников на тех предприятиях, куда направлялись после окончания института. Так, В. А. Малышев, окончивший в 1937 году технический вуз, был направлен на Коломенский машиностроительный завод, где сразу же был назначен главным инженером. Других кандидатур на эту должность не имелось, так как все инженеры, работавшие на этом крупном предприятии, были арестованы [708]. В 1939 году Малышев был избран членом ЦК и назначен наркомом тяжёлого машиностроения, а спустя год - ещё и зампредом Совнаркома СССР.
  
  Некоторые выдвиженцы, не способные справиться с новыми обязанностями не только из-за своей неопытности, но и из-за дезорганизации производства в результате бесчисленных арестов, сами попадали под каток репрессий. Шрейдер вспоминал о встрече в тюремной камере с молодым человеком, рассказавшим, что во время учёбы на последнем курсе авиационного института он был неожиданно вызван к наркому авиационной промышленности М. М. Кагановичу. Там он узнал о своём назначении на должность начальника ЦАГИ, где весь руководящий состав был к тому времени арестован. Вскоре молодой руководитель огромного института был утверждён председателем правительственной комиссии, созданной для приёмки нового военного самолета. На испытаниях самолет разбился, а управлявший им прославленный летчик Чкалов погиб. Председатель комиссии вместе со всеми другими лицами, имевшими отношение к испытанию самолета, был арестован [709].
  
  Во многих случаях на ответственную работу выдвигали рабочих-стахановцев, не имевших никакого представления об управленческой деятельности. Хрущёв вспоминал, как инженеры, попавшие под начало бывшего известного стахановца Дюканова, жаловались на применявшиеся последним "методы руководства": "Если что-то не ладится и что-то не выполнено, так у него один аргумент: "Ты смотри, а то я тебе ж... нашлёпаю". И каждый из нас, инженеров, дважды в сутки носит к нему это место, чтобы он его нашлёпал" [710].
  
  На исходе великой чистки в руководящие сферы проникали и те, чьи ближайшие родственники были врагами Советской власти,- лишь бы у них не было связей со старой большевистской средой. В 70-е годы член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Кунаев, начавший своё карьерное восхождение в конце 30-х годов, поставил помпезный монумент на могиле своего тестя - бывшего купца Ялымова, в годы гражданской войны занимавшего высокий пост в колчаковской администрации города Акмолинска. Кунаева не смутило даже то обстоятельство, что участие Ялымова в расправе над большевиками было описано в романе известного казахского писателя Сакена Сейфуллина, погибшего в 1937 году [711].
  
  "Новобранцы 1937 года" были несравнимо менее компетентнее и идейнее тех, кому они пришли на смену. Преданность большевистским идеалам у них была заменена поистине безграничной личной преданностью вождю и готовностью к ревностному исполнению любых директив, идущих из его канцелярии. Писатель Чуев, вращавшийся в этой среде, приводит характерный рассказ бывшего секретаря ЦК Компартии Грузии Мгеладзе о его беседе с Сусловым, который восторженно говорил: "Пойми, ведь только благодаря Сталину мы все так поднялись. Только благодаря Сталину всё у нас есть" [712].
  
  Такие люди вплоть до своих последних дней были склонны к возвеличиванию Сталина и признанию "пользы" сталинских репрессий. Так, бывший министр сельского хозяйства Бенедиктов в 80-х годах подчёркивал в своём интервью: "Думаю, Берию, как и Мехлиса, Сталин использовал как своего рода "дубинку страха", с чьей помощью из руководителей всех рангов выбивалось разгильдяйство, ротозейство, беспечность и другие наши болячки... И, надо сказать, подобный, не очень привлекательный метод срабатывал эффективно" [713].
  
  Будучи стерильно "чистыми" в смысле свободы от всякого рода политических сомнений, не говоря уже об инакомыслии, "новобранцы 1937 года" значительно меньше заботились о нравственной чистоте в своём личном повседневном поведении. Многие из них очень скоро обнаружили податливость к таким формам коррупции, которые были заведомо невозможны до великой чистки. Примером этого может служить поведение Усмана Юсупова, приложившего руку к уничтожению первых поколений узбекских коммунистов и выдвинутого в 1937 году на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана. В годы войны обнаружилось, что Юсупов был владельцем собственной животноводческой фермы, табуна скакунов и подпольной артели, производившей вино, которое по тайным каналам сбывалось в уральские города. Когда инспектор ЦК КПСС сообщил об этих фактах Маленкову, от того последовало указание: "проверку прекратить, немедленно возвращаться" [714].
  
  Подобные факты бросались в глаза всякому непредвзятому человеку. Академик Вернадский в 1941 году записал в своём дневнике: "Одну основную ошибку он [Сталин] сделал: под влиянием мести или страха, уничтожением цвета людей своей партии - он нанёс потери, которые невозвратимы, так как реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных" [715].
  
  К моменту смерти Сталина "новобранцам 37 года" было в среднем 50 лет. Пришедшие к власти совсем молодыми и прошедшие выучку на сталинских методах руководства, эти люди не были способны и склонны к перестройке своего образа жизни и образа мышления, но зато были достаточно энергичны, чтобы добиваться пожизненного закрепления своих властных позиций и материальных привилегий. Их не устраивали ни предусмотренное новым Уставом КПСС, принятым на XXII съезде, систематическое обновление партийных кадров на всех уровнях, ни нараставшее в партийных и беспартийных массах стремление к более смелому разоблачению преступлений прошлого и к демократизации общественно-политической жизни.
  
  Интересам и психологии этого несменяемого слоя, прочно привыкшего к своему бюрократическому всемогуществу и к своим привилегиям, всецело отвечал политический курс, утвердившийся в застойный период: отказ от сколько-нибудь серьёзных изменений как в сложившихся экономических, социальных и политических структурах, так и в персональном составе руководящих кадров.
  
  Выдвинувшаяся в годы великой чистки правящая элита продержалась у власти на протяжении полувека. По мере её старения и одряхления всё более стагнировали экономическая и социальная политика, политическая система советского общества. Был искусственно задержан социальный рост поколения, духовно сформировавшегося под влиянием XX съезда КПСС.
  
  Устранив Хрущёва, брежневская клика не только наложила безусловное табу на дальнейшее освещение и осмысление трагических уроков сталинизма, но и предприняла шаги, направленные на ползучую реабилитацию Сталина. В этих целях были выпущены художественные произведения и тщательно отредактированные мемуары сталинистов, восстанавливающие престиж Сталина как строгого, но мудрого государственного деятеля и великого полководца. Так происходило попятное движение даже от половинчатой и непоследовательной хрущёвской оттепели.
  
  Последние видные представители поколения "новобранцев 1937 года" либо умерли в первой половине 80-х годов (Брежнев, Косыгин, Суслов, Устинов, Андропов, Черненко), либо были выведены на пенсию в первые годы "перестройки" (Громыко, Тихонов, Зимянин, Пономарёв и др.). На смену им пришло выросшее под их покровительством новое поколение бюрократов, проложивших себе дорогу к власти долголетним аппаратным служением, последовательным продвижением по ступенькам партийной иерархии, угодливостью и подобострастием по отношению к вышестоящим. Бюрократическая безнаказанность и балансирование в мире чиновничьих игр и интриг превратили большинство представителей этого поколения в циников и коррупционеров, озабоченных исключительно соображениями личной карьеры. Получив свободу действий, они оказались способны лишь к тому, чтобы, прикрываясь обманными лозунгами "революционной перестройки", "обновления и возрождения социализма", осуществить демонтаж социалистических основ советского общества. Непрерывно меняя свои лозунги, эти "наследники наследников" Сталина вели страну с завязанными глазами к распаду, экономическому хаосу и политической катастрофе. Так великая чистка через полвека отозвалась на судьбах нашей страны.
  
  XXXVII
  
  Кто и как был наказан после смерти Сталина
  
  Наиболее наглядным проявлением непоследовательности в разоблачении сталинских преступлений была снисходительность к их непосредственным исполнителям.
  
  В 50-е годы было привлечено к уголовной ответственности лишь несколько сот ежовско-бериевских палачей. Даже прямые указания выживших жертв террора на своих инквизиторов в большинстве случаев не приводили к наказанию последних. Так, в 1955 году старая большевичка Лазуркина направила в ЦК заявление, в котором сообщалось о применении к ней и бывшему секретарю Ленинградского обкома ВЛКСМ Уткину зверских истязаний бывшими следователями НКВД Галкиным и И. П. Карповым. В результате проверки этих фактов Особая инспекция НКВД приняла решение, в котором говорилось: "Карпов применение мер физического воздействия к Уткину отрицает. Подтвердить же другими доказательствами заявление Уткина не представляется возможным". Проявив, таким образом, больше доверия палачу, чем его жертвам, работники Особой инспекции ограничились тем, что указали Карпову: он "получил от Уткина несоответствующие действительности показания". Относительно Галкина было отмечено, что он "по работе характеризуется положительно", а потому его наказание следует ограничить понижением в должности [716].
  
  Даже когда проверка устанавливала неоспоримые факты виновности бывших следователей, к ним применялись крайне мягкие меры наказания. Одним из примеров этого является расследование Комитетом партийного контроля преступлений Г. Г. Карпова, в конце 50-х годов работавшего председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР. Как указывалось в справке Комитета, Карпов, занимавший в 30-е годы ответственные посты в Ленинградском управлении и Псковском окружном отделе НКВД, "проводил массовые аресты, применял извращённые методы следствия, фальсифицировал протоколы допросов". Эти факты были установлены ещё в 1941 году военной коллегией войск НКВД Ленинградского военного округа, которая вынесла определение о возбуждении уголовного дела в отношении Карпова. Однако к тому времени Карпов находился на работе в центральном аппарате НКВД, где это решение было положено в архив.
  
  Ознакомившись со всеми этими фактами, партследователи 50-х годов приняли такое соломоново решение: "За допущенные нарушения социалистической законности в 1937-1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживал исключения из КПСС, но, учитывая давность совершённых им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении т. Карпова объявлением ему строгого выговора с занесением в учётную карточку" [717].
  
  Под "партийный суд" попали и бывшие работники УНКВД по Ивановской области Волков, Серебряков и Козлов. Было установлено, что они принимали участие в фабрикации нескольких крупных фальсифицированных дел. После получения от арестованного секретаря обкома Епанечникова показаний на 63 руководящих работников области ими было сфабриковано групповое дело, по которому было осуждено большое количество лиц. Многие из осуждённых, в том числе два секретаря обкома, председатель облисполкома, секретарь обкома комсомола, секретарь Партколлегии КПК по Ивановской области были расстреляны. После смены руководства области данные сотрудники НКВД арестовали ещё одного секретаря обкома и добились от него показаний о существовании в области "запасного право-троцкистского центра", в который якобы входили заменившие прежних руководителей три секретаря обкома, председатель облисполкома, прокурор области, председатель облсуда. За все эти злодеяния палачи отделались исключением из партии [718].
  
  Столь же "суровая" кара была применена к Городниченко и Боярскому, работавшим в 1937 году в органах НКВД Северо-Осетинской АССР. Комитет партийного контроля установил, что они сфабриковали дело о существовании в республике буржуазно-националистической организации, по которому было арестовано более 600 человек. И эти палачи после разоблачения их преступлений остались на свободе, будучи лишь исключены из рядов КПСС [719].
  
  Если многие лица, изобличенные в тягчайших должностных преступлениях, отделывались лёгким испугом, в крайнем случае - наказанием по партийной линии, то значительно суровей "партийное следствие" относилось к тем, кто совершил в 20-30-е годы деяния, в отношении которых "правосудие" хрущёвских и брежневских времён не признавало срока давности.
  
  Юридическая реабилитация 50-х годов не коснулась тех немногих уцелевших коммунистов, которые принимали активное участие в деятельности оппозиций. К ним относилась, например, С. Н. Равич, в прошлом жена старого большевика В. А. Карпинского. В полном собрании сочинений Ленина встречаются десятки писем, адресованных Карпинскому и Равич. В 1935 году Равич была арестована как активная участница "новой" или "ленинградской" оппозиции 20-х годов. Она провела около 20 лет в лагерях и ссылке и умерла в 1957 году, получив отказ в реабилитации, несмотря на соответствующие ходатайства Г. И. Петровского и Е. Д. Стасовой [720].
  
  Засевшие в партийных и правоохранительных органах сталинисты даже после XX съезда КПСС делали немало для того, чтобы затормозить реабилитацию или не допустить реабилитированных к возвращению на работу. 28 июня 1956 года Г. И. Петровский, хлопотавший о реабилитации своих товарищей по партии, записал в дневнике: "Медленно идёт ликвидация сталинщины. Нет доверия возвращаемым. Медленно восстанавливают и реабилитируют. Не берут стариков на работу" [721].
  
  Нередко "преступлениями" или во всяком случае проступками, не допускавшими восстановления в партии, признавались не вполне "ортодоксальные", с точки зрения сталинистов, высказывания, произнесённые много лет назад. Так, во время разбора апелляции бывшего партийного работника Ефимова ему напомнили об "ошибке", допущенной им в лекции, прочитанной в 1935 году. "Ошибка" эта сводилась к следующему: на вопрос, почему на первом процессе Зиновьева он не был приговорён к расстрелу, Ефимов ответил: Зиновьев - старый революционер и теоретик, работавший вместе с Лениным в эмиграции, член ЦК партии с 1907 по 1927 год, а после революции - член Политбюро и председатель Исполкома Коминтерна; поэтому его расстрел нанёс бы "моральный урон мировому коммунистическому движению, подорвав его нравственный авторитет в широких партийных массах за рубежом". Зачитав этот ответ, донос о котором хранился в партийном архиве, первый секретарь Ленинградского обкома Спиридонов упрекнул Ефимова в том, что он двадцать лет назад ответил на вопрос "неправильно, не по-партийному". Этот факт, наряду с другими аналогичными "ошибками" Ефимова в 30-е годы, послужил основанием для отказа в восстановлении в партии [722].
  
  Ещё более настороженно "переследователи" 50-60-х годов относились к участникам бывших оппозиций, судьба которых после освобождения из лагерей складывалась намного труднее, чем судьба других узников сталинизма. Сам факт участия в легальной левой оппозиции 20-х годов (не говоря уже о её подпольных формированиях в последующие годы) считался достаточным для отказа в партийной реабилитации.
  
  Отражая эту установку, справка Комитета партийного контроля указывала: "При рассмотрении дел иногда выяснялось, что среди реабилитированных по суду и подавших заявления о восстановлении в КПСС были лица, которые в период острой борьбы с троцкистами, зиновьевцами и правыми оппортунистами активно выступали против партии, в защиту оппозиции. Этих людей не было оснований привлекать к судебной ответственности, но из партии они в своё время были исключены правильно. Поэтому Комитет партийного контроля отказывал таким лицам в восстановлении в КПСС" [723].
  
  О том, как проходил разбор апелляций бывших оппозиционеров, рассказывается в воспоминаниях Е. Осипова. Во время слушания его дела в 1958 году на бюро Ленинградского обкома он обнаружил, что партийные органы в 30-е годы пользовались другими материалами, нежели НКВД. Подняв персональное дело Осипова, хранившееся в партийном архиве, докладчик "перечислил столько фактов моего "отступничества", сколько НКВД далеко не было известно. Во всяком случае, некоторые из них не возникали ни на одном допросе по моему делу - ни в 1935 г., ни позднее". Так, партследователь сообщил, что во время празднования десятилетия Октябрьской революции, когда в Ленинграде проходила альтернативная оппозиционная демонстрация, Осипов, служивший тогда в военной части, охранял пулеметы в Петропавловской крепости. "Если бы НКВД было в своё время всё это известно,- замечал Осипов,- не то, что я бы там что-то такое делал, а что просто имел какое-то касательство к оружию во время тех демонстраций... то меня тотчас бы расстреляли".
  
  Партследователь подробно изложил, в каком году Осипов выступал на стороне оппозиции и читал её платформу, когда он присутствовал на оппозиционном собрании и т. д. После этого выступления докладчику не было задано ни одного вопроса, а председательствующий на заседании Спиридонов заявил: "Предлагаю Осипова в партии не восстанавливать ввиду его слишком большой активности в оппозиции, а также... ввиду слишком долгого пребывания вне рядов партии".
  
  На том же заседании рассматривалась апелляция бывшего рабочего Ижорского завода, который привёл на штурм Зимнего дворца пятьсот красногвардейцев из Колпина. Этот человек, в 1925-1927 годах поддерживавший, как и большинство ленинградских коммунистов, "новую оппозицию", тем не менее при Кирове работал заместителем председателя Ленсовета. Находясь с 1935 года в ссылке, он после начавшихся там арестов сам пришёл в местное отделение НКВД и заявил: "Почему вы всех моих товарищей забираете, а меня нет?" На это ему было отвечено: "Идите, немножко погуляйте, не беспокойтесь. Подойдёт очередь и ваша. Что Вы волнуетесь?" Вскоре он был арестован по ложному обвинению в попытке побега из ссылки и получил 10 лет лагерей. И этому человеку ленинградские бюрократы также отказали в восстановлении, используя циничную формулировку об "отрыве от партии (в годы ссылок и лагерей! - В. Р.)" [724].
  
  При рассмотрении заявлений о реабилитации сохранялся прежний покров секретности. Ни лицам, хлопотавшим о своей реабилитации, ни родственникам осуждённых (если речь шла о посмертной реабилитации) не предоставлялась возможность ознакомиться с материалами их дел, в особенности с "агентурными материалами", т. е. доносами и данными наружного наблюдения, получить очную ставку со своими доносчиками и следователями. Реабилитация проводилась путём бюрократической разборки дел в тайниках партийных или гэбистских канцелярий. "Переследователи" (так же как ранее "двойки", "тройки" или особые совещания) лишь листали следственные и судебные документы. Обнаружив в них очевидные нелепости, они принимали решения о реабилитации, а обнаружив сведения о действительно оппозиционной деятельности - отказывали в ней. Тридцатилетняя давность такой деятельности не считалась смягчающим обстоятельством, поскольку речь шла о самой опасной, с точки зрения партийных бюрократов, "вине" - пресловутой "антипартийности". Ведь всё в сталинской политике, за исключением явно беззаконных репрессий, продолжало считаться выражением правильности "генеральной линии партии".
  
  XXXVIII
  
  Террор против зарубежных коммунистов
  
  До сих пор речь шла о массовых репрессиях против советских людей. Но с не меньшей свирепостью чистка была направлена против революционных эмигрантов, деятелей международного коммунистического движения.
  
  В середине 30-х годов в Советском Союзе находилось несколько десятков тысяч зарубежных коммунистов. Одни из них работали в Коминтерне, Профинтерне, Коммунистическом Интернационале молодёжи и других международных организациях. Другие трудились на советских предприятиях и в учреждениях. Значительным было также число беспартийных эмигрантов, воспользовавшихся правом убежища, которое предоставлялось, согласно Конституции СССР, "зарубежным гражданам, преследуемым за защиту интересов трудящихся, или научную деятельность, или национально-освободительную борьбу" [725]. Как считал известный советский разведчик Л. Треппер, восемьдесят процентов этих людей были репрессированы в годы великой чистки [726].
  
  Одними из первых были арестованы находившиеся в СССР основатели зарубежных компартий, участники первых конгрессов Коминтерна, в прошлом - деятели левого крыла II Интернационала. Известна фотография Президиума I Конгресса Коминтерна, где рядом с Лениным сидят зарубежные делегаты Клингер, Эберлейн и Платтен. Все они погибли в сталинских тюрьмах и лагерях.
  
  Одним из старейших революционеров-интернационалистов был Э. Пелузо, в разные годы своей жизни состоявший членом социал-демократических и коммунистических партий Франции, Испании, Португалии, Австрии, Швейцарии, Баварии, Италии. На следствии Пелузо был обвинён в связях с Зиновьевым, Бухариным и Радеком и др. На это он ответил, что точно так же его можно обвинять в связях с Лениным и Розой Люксембург. Как указывалось в его жалобе, направленной прокурору, "четыре человека, вооружённые различными инструментами, били меня в течение 40 минут, повесив меня головой вниз". В 1940 году Пелузо был приговорён Особым совещанием к пяти годам ссылки, а в 1942 году был расстрелян по обвинению в принадлежности к "контрреволюционной повстанческой организации" [727].
  
  Как рассказывал И. Райсс, в начале 1937 года в НКВД была подготовлена записка, в которой утверждалось, что все оставшиеся в России после Брестского мира военнопленные на самом деле остались в целях шпионажа. Эта записка, писал Райсс, "по-видимому, должна была обосновать расправу с иностранными коммунистами-эмигрантами, которых сейчас поголовно истребляют в СССР". Райсс подчёркивал, что "особенно отчаянное положение тех, у кого на родине господствует фашизм: немцев, поляков, венгров и т. д. Их некому было защищать, с ними, следовательно, нечего было церемониться. Как правило, все они обвинялись в шпионаже. Очень скоро перешли к аресту русских, женатых на иностранках, т. е. на "шпионках"" [728].
  
  С особой жестокостью репрессии обрушились на аппарат Коминтерна. В 1937-1938 годах в Москве готовился коминтерновский процесс. В тюрьму, где находились работники Коминтерна, несколько раз приезжали Маленков и Поскребышев, проверяя, как движется "коминтерновское дело". На шестой день после ареста погиб на допросе Ян Анвельт, ответственный секретарь Интернациональной контрольной комиссии Коминтерна, председатель Эстонской трудовой коммуны в 1918-1919 годах. Руководитель службы связи Коминтерна с его зарубежными центрами Мельников после осуждения к высшей мере наказания ещё восемь месяцев продолжал руководить зарубежной сетью из камеры внутренней тюрьмы НКВД, после чего был расстрелян [729].
  
  Активное участие в расправах над революционными эмигрантами принимал заведующий отделом кадров Коминтерна Георгий Дамянов, работавший под псевдонимом "Белов" и до своего назначения на этот пост свирепствовавший в Испании в качестве инспектора Интернациональных бригад. Без санкции Мануильского и "Белова" НКВД не имел права арестовывать иностранных коммунистов. Дамянов подготовил для НКВД сотни справок и характеристик с замечаниями типа: "не пользуется политическим доверием", "сомнителен с точки зрения знакомств" и т. п. [730] С 1946 года Дамянов находился на посту министра обороны, а после смерти Димитрова стал Председателем президиума Народного собрания Болгарии.
  
  При повальной расправе с коминтерновскими кадрами уцелело, однако, большинство лидеров высшего ранга - членов Президиума и секретариата ИККИ. Эти люди надёжно зарекомендовали себя как покорные исполнители воли Сталина, участники борьбы со всеми оппозициями и "уклонами" в международном коммунистическом движении. Находясь долгие годы на содержании Москвы и пользуясь привилегиями наряду с высшими советскими бюрократами, эти люди постепенно утрачивали качества коммунистов. Имея в виду это "руководящее ядро", Троцкий писал в 1937 году: "Аппарат Коминтерна состоит из людей, прямо противоположных типу революционера. Действительный революционер имеет своё, завоеванное им мнение, во имя которого он готов идти на жертвы, вплоть до жертвы жизнью. Революционер подготовляет будущее и поэтому в настоящем легко мирится со всякими трудностями, лишениями и преследованиями. В противовес этому, бюрократы Коминтерна - законченные карьеристы. Они не имеют никакого мнения и подчиняются приказам того начальства, которое им платит. Так как они - агенты всемогущего Кремля, то каждый из них чувствует себя маленьким "сверхчеловеком". Им всё позволено. Они легко порочат честь других, так как у них нет собственной чести. Это совершенно выродившаяся и деморализованная до мозга костей организация держится в радикальном общественном мнении, в том числе и во мнении рабочих, только авторитетом Кремля, как "строителя" социалистического общества" [731].
  
  Разумеется, эти слова Троцкого нельзя абсолютизировать. Многие руководители Коминтерна имели весомое революционное прошлое и субъективно были преданы делу коммунизма. В ряде случаев они пытались противодействовать террору, обрушившемуся на их партии и коммунистическое движение в целом, хотя по большей части ограничивались при этом лишь обращениями к Сталину и его подручным. 28 марта 1938 года Е. Варга писал Сталину: "Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов глубоко деморализованы и обескуражены. Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов секретариата ИККИ. Главной причиной этой деморализованности является ощущение полной беспомощности в делах, касающихся арестов политэмигрантов... Многие иностранцы каждый вечер собирают свои вещи в ожидании возможного ареста. Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособны к работе" [732].
  
  Г. Димитров, которому направлялись материалы следствия над зарубежными коммунистами, в ряде случаев посылал секретарям ЦК ВКП(б), руководителям НКВД и прокуратуры положительные характеристики на арестованных, которые иногда способствовали их освобождению. Однако его влияние было весьма невелико. Л. Треппер рассказывал о встрече Димитрова с болгарскими коммунистами, которые заявили ему:
  
  "- Если ты не сделаешь всё необходимое для прекращения репрессий, то мы убьём Ежова, этого контрреволюционера.
  
  Димитров не оставил им никаких иллюзий:
  
  - Я не имею возможности сделать что бы то ни было, всё это находится исключительно в компетенции НКВД".
  
  К этому рассказу Треппер добавлял, что "болгарам не удалось убрать Ежова. Он же их перестрелял, как кроликов. Югославы, поляки, литовцы, чехи - все исчезли. В 1937 году кроме Вильгельма Пика и Вальтера Ульбрихта, не осталось ни одного из главных руководителей Коммунистической партии Германии. Репрессивное безумие не знало границ" [733].
  
  Сталин оказывал непрерывное давление на руководителей Коминтерна, стремясь глубже втянуть их в проведение и идеологическое обоснование политического террора. 11 февраля 1937 года он принял Димитрова для обсуждения проекта постановления ИККИ по поводу процесса Радека - Пятакова. Как явствует из записи Димитрова, Сталин заявил ему: "Европейские рабочие думают, что всё из-за драки между мною и Троцким, из-за плохого характера Сталина". Чтобы дезавуировать подобные мнения, Сталин потребовал указать в постановлении, что Троцкий и его сторонники "боролись против Ленина, против партии ещё при жизни Ленина". В заключение беседы Сталин произнёс зловещую фразу: "Вы все там, в Коминтерне, работаете на руку противника" [734].
  
  В ноябре 1937 года, познакомившись с очередным проектом постановления ИККИ о борьбе с троцкизмом, Сталин дал Димитрову ещё более изуверскую установку: "Троцкистов надо гнать, расстреливать, уничтожать. Это всемирные провокаторы, злейшие агенты фашизма" [735].
  
  Зарубежные коммунисты представляли особую опасность для Сталина, потому что они во время пребывания в своих странах имели доступ к троцкистским источникам. Основанием для арестов политэмигрантов часто служило их знакомство с "троцкистской литературой". В этом отношении показательна судьба Д. Гачева, члена Болгарской компартии в 1921-1926 годах и члена ВКП(б) в 1926-1938 годах (революционные эмигранты нередко после прибытия в СССР меняли членство в своих партиях на членство в ВКП(б)). В заявлении генеральному прокурору СССР Гачев, осуждённый к 8 годам лагерей за "контрреволюционную троцкистскую деятельность", писал, что единственным вменявшимся ему "преступлением" было чтение в 1934 году статьи Троцкого, обнаруженной им случайно - во французской газете, которой были обёрнуты продукты его товарища, приехавшего из Болгарии. Несмотря на то, что он в личной беседе сослался на эту статью как на "новый пример перерождения троцкизма в самый неприкрытый фашизм", следствие расценило этот разговор как свидетельство того, что Гачев, "субъективно не являясь троцкистом, объективно вёл пропаганду контрреволюционных троцкистских идей" [736].
  
  Во многих случаях сам факт ареста зарубежного коммуниста рассматривался как доказательство его принадлежности к шпионам и троцкистам. 31 августа 1937 года представитель Компартии Польши при ИККИ Белевский писал секретарю ИККИ Москвину (псевдоним бывшего чекиста Трилиссера): "Арест органами НКВД ряда членов КПП и особенно членов ЦК КПП указывает на существование в рядах КПП и её ЦК агентуры классового врага, а именно пилсудчиков и троцкистов" [737].
  
  В такой иррациональной атмосфере неизбежно возникала, говоря словами немецкого поэта-эмигранта И. Бехера, "атмосфера джунглей, где никто никому не доверяет, где то охотник становится добычей, то добыча охотником, а вся политическая деятельность сводится к "выдаче" своих ближних". Описывая противоречивые чувства, которые в 30-е годы обуревали его, как и других зарубежных коммунистов, Бехер вспоминал: "В той же мере, в какой я почитал и любил Сталина, я был потрясён некоторыми вещами, происходившими в Советском Союзе... Моя сущность была расколота... "Об этом не говорят" - это неписаное общее правило было просто нашим общим лицемерием" [738].
  
  Свирепость расправ с зарубежными коммунистами объяснялась в значительной степени страхом Сталина перед возможностью возникновения неконтролируемых им социалистических революций в других странах, в результате чего центр революционного движения мог переместиться из Москвы, а само это движение попало бы под водительство IV Интернационала. Чтобы сохранить свой безграничный контроль над коммунистическим движением, Сталин беспощадно уничтожал зарубежных коммунистов, за исключением тех, кто своим соучастием в его преступных акциях доказал свою личную преданность и "надёжность".
  
  Говоря об истреблении интернационалистов, Троцкий напоминал, что убийство Жана Жореса было совершено тёмным мелкобуржуазным шовинистом, а убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - контрреволюционными офицерами. Теперь же "империализму не приходится более полагаться на "счастливый случай": в лице сталинской мафии он имеет готовую международную агентуру по систематическому истреблению революционеров" [739].
  
  В наиболее тяжёлом положении оказались коммунисты из стран с фашистскими или полуфашистскими режимами, где компартии действовали в подполье (в 30-е годы диктаторские, тоталитарные и авторитарные режимы существовали более чем в половине стран Европы). Находившиеся в СССР члены компартий Германии, Австрии, Венгрии, Италии, Румынии, Болгарии, Югославии, Финляндии были подвергнуты особенно жестокому истреблению.
  
  В июле 1937 года был вызван в Москву генеральный секретарь ЦК Компартии Югославии Милан Горкич. Спустя несколько месяцев работникам Политсекретариата КПЮ, находившегося в Париже, было сообщено, что Горкич арестован "как английский шпион", оставшееся руководство КПЮ распускается, а денежная помощь партии со стороны Коминтерна приостанавливается до тех пор, пока "Коминтерн не примет другого решения" [740].
  
  После ареста Горкича обязанности ответсекретаря ЦК КПЮ было поручено выполнять Тито. В марте 1938 года он прибыл из Парижа в Югославию для образования временного руководства КПЮ, которое должно было выполнять роль ЦК до решения "вопроса о КПЮ" руководством Коминтерна. В мае Тито создал такое временное руководство, в которое вошли А. Ранкович, М. Джилас и И. Л. Рибар [741].
  
  Ещё находясь в Париже, Тито опубликовал три статьи, выражавшие восхищение "беспощадными чистками" в СССР. В статье "Троцкизм и его пособники" он обнаружил понимание сталинистского толкования "троцкизма", заявив: "От скрытых троцкистов часто слышишь: "Я не троцкист, но и не сталинист". Кто так говорит, тот наверняка троцкист" [742].
  
  В августе 1938 года Тито прибыл в Москву, где к тому времени было арестовано уже 800 югославских коммунистов. Здесь ему пришлось прежде всего написать пространное объяснение в связи с арестом его жены, немецкой коммунистки Л. Бауэр. В нём Тито сообщал, что просил жену "не иметь никаких связей с эмигрантами из Германии, так как боялся, чтобы кто-нибудь её не использовал её для вражеских целей по отношению к СССР". Тем не менее он каялся в том, что "здесь был недостаточно бдителен" и заявлял, что связь с Бауэр является "большим пятном" в его партийной жизни [743].
  
  Впоследствии Тито называл своё пребывание в Москве самым трудным периодом в своей жизни. Он рассказал, что в то время "почти каждый югослав подозревался в троцкизме. В такой атмосфере один за другим исчезали югославские коммунисты, покинувшие родину из-за полицейского террора... вернувшиеся из Испании добровольцы, кто выжил в боях за республику, а также кто остался в Советской России после мировой войны, чтобы строить первое в мире социалистическое государство" [744].
  
  Во время пребывания Тито в Москве ему было предъявлено обвинение в "троцкистских искажениях", допущенных при переводе им на сербохорватский язык IV главы "Краткого курса истории ВКП(б)". Это обвинение было снято лишь при рассмотрении его персонального дела Контрольной комиссией Коминтерна [745].
  
  Как свидетельствуют архивные документы, в Москве Тито принимал посильное участие в расправах над своими товарищами по партии. Так, он написал записку на 50 страниц по поводу деятельности бывшего секретаря Сербского краевого комитета КПЮ П. Милетича, в которой называл последнего "закоренелым фракционером". Осенью 1939 года Милетич, отбывший многолетнее тюремное заключение в Югославии, приехал в Москву, где был арестован [746].
  
  На заседании секретариата ИККИ, рассматривавшем "вопрос КПЮ", Тито выступил с докладом, в котором говорилось: "Перед новым руководством стоит задача чистки партии от разных фракционеров и троцкистских элементов как за границей, так и в стране... Наша партия... охотно примет любое решение, которое вынесет Коминтерн". Однако вожди Коминтерна сочли такое заявление недостаточным для того, чтобы окончательно передать в руки Тито руководство Югославской компартией. 30 декабря Димитров заявил, что Тито не заслуживает "полного доверия ИККИ" и для завоевания такого доверия должен "показать на деле, что он добросовестно проводит указания ИККИ". В ответ Тито заверил Димитрова, что позаботится о том, чтобы КПЮ смыла "перед Коминтерном грязь со своего имени" [747].
  
  После этого секретариат ИККИ возложил на Тито полномочия по формированию нового ЦК. Перед отъездом из Москвы Тито высказал Димитрову мнение о том, что руководство КПЮ должно находиться в Югославии. "Какое руководство? - удивился Димитров.- Остался только ты, Вальтер (партийная кличка Тито.- В. Р.). Хорошо, что хоть ты есть, а то пришлось бы КПЮ распускать" [748].
  
  В марте 1939 года Тито вернулся в Югославию, где провёл заседание "временного руководства", на котором было принято решение об исключении из партии коммунистов, арестованных в Москве, а также некоторых членов КПЮ, находившихся в Югославии и Франции,- по обвинению в троцкизме. Расследование "деяний троцкистов" он возложил на Джиласа и Карделя [749].
  
  Расправы над югославскими "троцкистами" продолжались и во время войны. Одной из их жертв стал ближайший соратник Горкича Ж. Павлович, исключённый в 1937 году из КПЮ и выпустивший в 1940 году книгу "Баланс советского термидора", в которой описывались репрессии над югославскими троцкистами и "горкичевцами". Эта книга, на которую власти королевской Югославии наложили запрет, смогла увидеть свет лишь в конце 80-х годов. В 1941 году Павлович оказался на территории партизанской "Ужицкой республики", где был арестован. Джилас вспоминал, что Тито сказал ему: Павлович - полицейский доносчик. "Тот категорически это отрицал, даже несмотря на то, что его страшно били". Незадолго до падения "партизанской республики" Павлович был расстрелян [750].
  
  Таким образом, единственная правящая коммунистическая партия, сбросившая в 40-х годах ярмо сталинского гегемонизма, возглавлялась лицами, запятнавшими себя активным участием в целой серии безжалостных чисток. Хотя после разрыва Тито со Сталиным советская печать называла югославских руководителей троцкистами, они не имели к троцкизму ни малейшего отношения, будучи в прошлом, напротив, закоренелыми сталинистами, истреблявшими троцкистов.
  
  Тотальные репрессии постигли компартию Польши, к которой Сталин питал особое недоверие с 1923-1924 годов, когда её руководство выступило в поддержку левой оппозиции в РКП(б). Репрессии над польскими коммунистами начались в конце 20-х годов, когда партия раскололась на "правую" и "левую" фракции. Как отмечалось в "Бюллетене оппозиции", ещё в 1929 году "Коминтерн при помощи ГПУ "рассудил" спор между правой группировкой ЦК Польской компартии (Барский, Костржева и др.) и левой (группа Ленского), отправив в ссылку большинство правых" [751]. С конца 20-х годов начались репрессии против активистов компартий Западной Белоруссии и Западной Украины, входивших тогда в состав Польши. В 1933 году прошли аресты "правых", объявленных агентами польского диктатора Пилсудского. В 1933-1934 годах были расстреляны несколько членов ЦК КПП и коммунистических депутатов польского Сейма, поэт Вандурский, возглавлявший польский театр в Киеве, и др.
  
  После этих репрессий группа Ленского заявила об "уничтожении провокаторов" и "очищении атмосферы" в КПП. По приказу Сталина ЦК КПП проводил ультралевую авантюристическую политику, а затем столь же послушно переметнулся к прямо противоположной политике "народного фронта". В 1937 году очередь дошла и до этой группы. Были арестованы почти все польские коммунисты, находившиеся в СССР. Руководители КПП, в том числе её генеральный секретарь Ленский и 70-летний Барский - один из основателей социал-демократической и коммунистической партии Польши, были расстреляны.
  
  Эта кампания была завершена постановлением ИККИ о роспуске польской компартии. Ознакомившись с проектом постановления, Сталин заявил Димитрову: "С роспуском опоздали года на два. Распустить нужно, но опубликовывать в печати, по-моему, не следует" [752].
  
  В "Воззвании польских большевиков-ленинцев по поводу роспуска КПП и польского комсомола" говорилось: "Разгром КПП - это следующее звено в цепи сталинских преступлений, это дальнейший шаг в победоносном движении термидорианской контрреволюции, огнём и мечом уничтожающей старое революционное поколение - не только русское" [753].
  
  Аресты и расстрелы немецких эмигрантов в СССР начались в 1934 году. В годы великой чистки были арестованы член ЦК КПГ Реммеле, бывший секретарь Тельмана Гирш, один из руководителей Ротфронта Купферштейн, писатели Отвальд и Гюнтер, ведущие журналисты германской коммунистической печати.
  
  В январе 1937 года первый секретарь Саратовского обкома ВКП(б) Криницкий сообщал Сталину, что в республике немцев Поволжья "разоблачена контрреволюционная троцкистская организация, в руководящем ядре которой были бывшие члены Компартии Германии" [754]. Главой этой организации был объявлен В. Леов-Гофман, бывший руководитель Союза красных фронтовиков - военизированной организации КПГ, созданной в 1925 году для защиты рабочих собраний и демонстраций.
  
  Одним из репрессированных лидеров германской компартии был Гейнц Нейман, которому в 1936 году был поручен перевод стенографического отчёта о первом московском процессе. Как вспоминала его жена М. Бубер-Нейман, после завершения этой работы он сказал: ""Я тебя заверяю, что если они предадут меня публичному процессу, то я найду силы для крика: "Долой Сталина!" Никто мне тогда не помешает". После недолгого молчания он добавил: "Что только могут сделать эти собаки с людьми?!"... После этого ночного признания он впервые заговорил о самоубийстве" [755].
  
  В начале 1937 года Нейманы получили от своего друга, находившегося в Испании, письмо, которое поначалу показалось им странным. В нём содержался текст шлягера, который якобы в то время пела вся Европа. В тексте было бессмысленное предложение: "Поэтому возьми горячий утюг и придави им бумагу". Поняв, в чём дело, Нейман "проявил" потайной текст и прочел: "Пусть вы всё потеряете, но вам нужно попытаться покинуть Советский Союз, пока не слишком поздно. Но никогда, ни в коем случае вам не следует приезжать в Испанию, ибо там тоже свирепствует НКВД" [756]. Через два месяца после получения этого письма Нейман был арестован.
  
  По-иному сложилась судьба другого видного деятеля КПГ Вилли Мюнценберга, ставшего известным во всём мире после организации им в Париже и Лондоне контрпроцесса о поджоге рейхстага. В октябре 1936 года Мюнценберг по вызову руководства Коминтерна прибыл в Москву. Рассказывая о своих московских встречах с ним, Бубер-Нейман писала: "Процесс против Зиновьева вселил в Мюнценберга сомнения, в то время как начало гражданской войны в Испании стало для него источником надежды". Вскоре после приезда Мюнценберга вызвали в ИККИ на допросы. "После первых допросов Мюнценберга охватило чувство, как будто он уже попал в руки НКВД. Достаточно было лишь нескольких дней пребывания в Москве, чтобы Мюнценберг и Бабетта (сестра Бубер-Нейман и ближайшая сотрудница Мюнценберга.- В. Р.) почувствовали такой же панический страх, который держал в своих когтях многие тысячи людей в этой стране... Сразу же возле него образовался вакуум. Его избегали, как прокажённого. Его немногочисленные друзья прокрадывались к нему в гостиницу лишь под покровом ночи" [757].
  
  Спасло Мюнценберга лишь то, что Сталин издал секретный указ об отправке советского оружия и специалистов в Испанию. Тольятти заявил, что Мюнценберг незаменим для выполнения этого задания, поскольку у него, как ни у какого другого функционера-коммуниста, имеются необходимые связи в Европе. После возвращения в Париж Мюнценберг порвал с Коминтерном и опубликовал серию антисталинских статей.
  
  О масштабе репрессий над немецкими политэмигрантами свидетельствует докладная записка руководителя службы учёта, регистрации и проверки кадров представительства КПГ при ИККИ Исаака Дитриха, направленная руководству представительства. В ней указывалось, что на 28 апреля 1938 г. представительством зарегистрировано 842 арестованных немца. "Действительное количество арестованных, естественно, больше... В провинции, например, в Энгельсе, на свободе не осталось ни одного немца (эмигранта). В Ленинграде в начале 1937 г. группа немецких коммунистов состояла из 103 человек, а в феврале 1938 г. из них осталось только 12 товарищей... Можно сказать, что более 70 % членов КПГ арестованы. Если аресты будут продолжаться в том же объеме, как в марте 1938 г., то в течение 3-х месяцев не останется ни одного немца - члена партии".
  
  Описывая атмосферу, царящую среди немецких эмигрантов, Дитрих замечал: "Настроение определённой части товарищей исключительно возбуждённое. Они потрясены и подавлены многочисленными арестами. Если они встречаются друг с другом, то спрашивают: "Ты ещё жив?""
  
  "Некоторые жёны арестованных покончили жизнь самоубийством,- сообщал Дитрих.- Часть жён и детей арестованных в буквальном смысле слова голодают... После того, как часть товарищей была командирована в Испанию, некоторые их жёны приходили и сообщали, что их навещали из НКВД, чтобы арестовать мужей" [758].
  
  На IX съезде СЕПГ (январь 1989 года) было сообщено, что в Советском Союзе погибли по меньшей мере 242 видных деятеля германской компартии [759].
  
  Уже в начале 1937 года было арестовано большинство австрийских шуцбундовцев - членов социалистической военизированной организации "Шуцбунд", после поражения антифашистского восстания в 1934 году эмигрировавших в СССР и встреченных здесь как герои.
  
  Из более чем трёх тысяч болгарских эмигрантов был репрессирован каждый третий. В сталинских тюрьмах и лагерях погибло 600 болгарских коммунистов, составлявших наиболее активные кадры БКП [760].
  
  После того, как волна репрессий пошла на убыль, Г. Димитров и лидер болгарской компартии В. Коларов предприняли известные усилия для вызволения своих товарищей по партии. В феврале 1941 года Димитров направил секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву список 132 арестованных болгарских эмигрантов, дела которых, по его мнению, следовало пересмотреть, поскольку "на основании имеющихся у нас данных об этих людях никак нельзя считать их способными на совершение антисоветских и антипартийных поступков". Димитров упоминал и о том, что множество дел, необоснованность которых давно и бесспорно установлена органами прокуратуры, остаются не ликвидированными, и осуждённые по ним продолжают находиться в лагерях. Он просил Андреева способствовать "прекращению, по крайней мере, дел тех политэмигрантов, которые являются на языке прокурорских работников явно "липовыми"". Такой же характер, по словам Димитрова, носили дела многих арестованных немцев, австрийцев и т. д. "Вопрос идёт,- подчёркивалось в письме,- не только о реабилитации и спасении невинно страдающих людей, но и о возвращении к полезной работе и к боевой деятельности против наших классовых врагов в капиталистических странах преданных кадров братских коммунистических партий" [761].
  
  После войны Димитров обратился к Сталину с просьбой об освобождении 29 болгарских коммунистов "для крайне необходимой работы в интересах партии". Данный вопрос был передан на рассмотрение министра госбезопасности Абакумова, который в записке, направленной в Совет Министров СССР, указал: "В связи с применявшимися в ходе следствия методами физического воздействия к большинству из арестованных выпускать их за границу в настоящее время нецелесообразно" [762].
  
  Вместе с тем Димитров и Коларов ничего не сделали для спасения болгарских оппозиционеров (группа Искрова), которые критиковали политику ЦК БКП.
  
  В 1937 году были арестованы сопроцессники Димитрова по Лейпцигскому судилищу - Попов и Танев. Из них по просьбе Димитрова был освобождён только Танев. В характеристике на Попова Димитров написал, что "Попов в 1927 году, солидаризировавшись с известным троцкистом Искровым, настаивал на широкой и длительной дискуссии, не соглашаясь с методами борьбы против троцкистов" [763]. Попов был направлен в лагерь, откуда после войны был переведён в ссылку. Он вышел на свободу только в 1953 году.
  
  В 20-х - 30-х годах в Советском Союзе находилось 25-30 тысяч венгров, основную часть которых составляли политэмигранты. Большинство из них стали жертвами репрессий. Были уничтожены 10 из 16 членов первого ЦК Венгерской компартии, 11 из 20 народных комиссаров Венгерской Советской республики 1919 года [764].
  
  С начала 1937 года опасность ареста нависла над бывшим председателем Совета народных комиссаров Венгрии Бела Куном. Как рассказывала его жена, на протяжении нескольких месяцев перед арестом Кун, возвращаясь с работы, "ни с кем не разговаривал, больше того, даже не читал... Сидел, уставившись в одну точку. Когда обращались к нему - не отвечал". Временами Кун пытался отбросить мысль о своём неминуемом аресте. За несколько дней до ареста он сказал своим родным: "Подумайте только, что говорят люди. Я встретил на улице Енэ Варгу и спросил его: "Как живёте?" "Пока ещё на свободе" - ответил он. Даже такой умный человек, как Варга, и то чушь несёт".
  
  В июне 1937 года Сталин позвонил Куну и весело сказал: "Иностранные газеты пишут, будто вас арестовали в Москве. Примите, пожалуйста, французского журналиста, пусть он сам убедится в обратном" [765]. После этой встречи во французских газетах появилось опровержение сообщений об аресте Куна. А спустя несколько дней Кун был арестован. В 1938 году арестовали его жену Ирину и зятя, известного венгерского писателя Антала Гидаша, в 1941 году - дочь Агнессу.
  
  В арестах венгерских и других политэмигрантов активная роль принадлежала будущему премьер-министру Венгрии Имре Надю. Хотя документы о его агентурной деятельности были запрятаны в тайниках НКВД, слухи о нём как провокаторе ходили ещё в 40-х годах. В мемуарах Хрущёва упоминается о том, что, хотя после войны Ракоши обвинял Надя в "правом уклоне", "Сталин Надя не арестовывал. Говорили, потому, что в СССР Надь помогал ему громить коминтерновские кадры" [766].
  
  Лишь в конце 80-х годов были обнародованы документы, свидетельствующие, что Надь, эмигрировавший в 1929 году в СССР, с 1933 года был секретным осведомителем НКВД. По его доносам были арестованы десятки венгерских, немецких и польских коммунистов. Даже в 1941 году Надь, как говорилось в представленной Маленкову справке НКВД, "разрабатывал группу антисоветски настроенных венгерских политэмигрантов" [767].
  
  Тотальной расправе были подвергнуты находившиеся в СССР коммунисты Прибалтийских стран. О масштабах опустошения, произведённых в этих партиях сталинскими репрессиями, свидетельствует письмо Димитрова Андрееву от 3 января 1939 года: "После ареста прежних руководителей компартий Литвы, Латвии и Эстонии в Москве как врагов народа честные коммунисты в этих странах остались дезориентированы и без связи с Коминтерном. Мы не имеем сейчас в Москве ни одного товарища из этих партий, на которого можно было бы вполне положиться, для установления связи или эвентуально для посылки в страну" [768].
  
  На июньском пленуме ЦК 1957 года секретарь ЦК Компартии Литвы Снечкус сообщил, что наиболее активная часть литовских коммунистов, находившихся в 30-е годы в Советском Союзе, погибла. Уцелели лишь те, которые были на подпольной работе или в литовских тюрьмах. Один из руководителей Литовской компартии Алекса-Агнаретис был расстрелян в 1940 году, буквально за три недели до освобождения Литвы. Снечкус рассказал и о том, что после смерти в 1935 году одного из старейших литовских коммунистов Мицкявичюса-Капсукаса была создана комиссия по изучению его архива. "Несколько месяцев тому назад мы получили из ЦК КПСС архивные материалы этой комиссии. Каково было моё потрясение, когда увидел, что из этой комиссии остался я один в живых! И остался в живых потому, что был на подпольной работе в фашистской Литве" [769].
  
  Всего в Советском Союзе было уничтожено коммунистов из восточноевропейских стран больше, чем их погибло у себя на родине во время гитлеровской оккупации.
  
  Многие зарубежные коммунисты, которых не коснулись сталинские репрессии, были вынуждены смириться с расправами над членами своих семей, не осмеливаясь даже обратиться с запросами об участи последних. В тюремном застенке погиб Роботти - зять Тольятти. Жена Куусинена 17 лет отбывала ссылку в Сибири, а его сын был арестован.
  
  Один из руководителей Латвийской компартии Калнберзин в 1936 году был направлен из Москвы в Латвию для руководства партийным подпольем. В 1939 году он был схвачен латвийской полицией и приговорён к смертной казни, заменённой долголетним тюремным заключением. За время его отсутствия в Советском Союзе была арестована его жена, а трое детей были отправлены в детские дома. После советизации Латвии в 1940 году Калнберзин был избран первым секретарём КПЛ. Единственное, что удалось ему сделать по отношению к своей семье,- это забрать детей из детского дома. Спустя несколько лет Калнберзин сказал дочери: "Я ничего не спрашивал о твоей матери. Это было бессмысленно. Они тоже ничего мне не сказали" [770].
  
  В Монголии, бывшей в 30-е годы сателлитом СССР, массовые репрессии коснулись каждого десятого жителя республики. Расправами руководил маршал Чойбалсан, для инструктажа которого был послан заместитель наркома внутренних дел Фриновский. Из 11 членов Политбюро ЦК Монгольской народно-революционной партии были уничтожены 10 человек - все, за исключением Чойбалсана [771].
  
  Чистка охватила все компартии, в том числе малочисленные, которые лишились наиболее опытных и образованных деятелей, способных в будущем возглавить массовое революционное движение в своих странах. Была полностью ликвидирована находившаяся в СССР секция корейских коммунистов. Были расстреляны лидеры компартии Ирана Султан-Заде и компартии Мексики Гомес. В числе репрессированных индийских коммунистов оказались профессор Мукарджи, член Индийской революционной партии с 1905 года, историк с европейским образованием, автор многих книг, и Чаттопадхьяя, о котором ещё в 1920 году резидент английской разведки писал своему начальству: "Чатто надеется сделать всех индийцев большевиками и надеется приступить к этому вместе с Рабиндранатом Тагором... последние высказывания которого укрепляют надежды Чатто" [772].
  
  В годы великой чистки выжили по преимуществу те лидеры компартий, которые приложили руку к уничтожению своих товарищей по партии. К ним относился, например, Носака, на протяжении многих лет возглавлявший японскую компартию. В 1992 году группа экспертов КПЯ была направлена в Москву, где обнаружила письма Носаки на имя Димитрова, на основании которых были арестованы и расстреляны многие японские коммунисты. Только после этого 100-летний Носака был лишён поста почётного председателя КПЯ [773].
  
  В застенках НКВД у арестованных вымогались порочащие показания почти на всех руководителей Коминтерна и "братских партий". В архивах обнаружены такие показания на Тольятти, Поллита, Дюкло, Мао Цзэдуна, Чжу Дэ, Пика, Ульбрихта, Готвальда, Шмераля, Запотоцкого. Одни из них избежали расправы потому, что находились вне зоны досягаемости НКВД (например, китайские руководители), другие - потому, что им благоволил лично Сталин. Выжили и сохранили свои посты также те, кто проявил особое усердие в уничтожении революционеров в Испании. К ним относились В. Ульбрихт, который руководил расправами над немецкими, швейцарскими и австрийскими троцкистами, и А. Марти, получивший прозвище "палач Альбасете" (испанский город, где находилась штаб-квартира эмиссаров Коминтерна).
  
  Руководители компартий буржуазно-демократических стран, которым не пришлось принимать участия в расправах над членами своих партий (последние были ограждены от репрессий общественным мнением своих стран), выполняли постыдную миссию по обоснованию правомерности великой чистки. Л. Треппер рассказывал о массовом митинге в Париже, где Марсель Кашен и Поль Вайян-Кутюрье, присутствовавшие на первом московском процессе, говорили о прозорливости Сталина, "разоблачившего и обезвредившего террористическую группу".
  
  "Мы собственными ушами слышали, как Зиновьев и Каменев признавались в совершении тягчайших преступлений,- восклицал Вайян-Кутюрье.- Как вы думаете, стали бы эти люди признаваться, будь они невиновными?"
  
  Треппер резонно замечал, что даже если руководители зарубежных компартий искренне верили в справедливость процессов над советскими коммунистами, то они не могли не понимать лживости обвинений, обрушившихся на деятелей Коминтерна, с которыми они работали рука об руку на протяжении многих лет. "После XX съезда КПСС они разыграли полнейшее недоумение. Их послушать, так выходит, будто доклад Хрущёва был для них форменным откровением. А в действительности они были сознательными соучастниками ликвидации верных коммунистов, даже когда речь шла об их же товарищах по партии" [774].
  
  В 1961 году лидеры "братских компартий", долгие годы убеждавшие свои партии в достоверности московских процессов, вмешались во внутренние дела КПСС, отговорив Хрущёва от оглашения на XXII съезде материалов об этих процессах. Обеспокоенные последствиями, которые могло бы вызвать разоблачение судебных подлогов для их авторитета в своих партиях, они всячески препятствовали разоблачению сталинских преступлений.
  
  Лишь немногие зарубежные коммунисты решились в 1937-1938 годах порвать с Коминтерном и присоединиться к IV Интернационалу. К ним относилась, например, группа членов Палестинской компартии, направившая в ноябре 1938 года письмо в редакцию "Бюллетеня оппозиции", в котором говорилось: "Мы не писатели, не привычные журналисты, а простые рабочие, благодаря сравнительно многолетней политической активности вооружённые некоторым опытом и использовавшие годы тюрьмы и безработицы для посильного изучения марксизма" [775]. В "Бюллетене оппозиции" было опубликовано заявление этой группы, в котором подчёркивалось: "Можно ли себе представить сознательного человека, верящего в силу и значение социализма, способного в то же время поверить во всю ту выставку... фантастической, безумной измены, которая преподносится нам сталинскими процессами? Неужели именно в стране величайшей революции столь велика моральная сила фашизма и столь ничтожно влияние социализма, что все признанные вожди и подлинные революционеры, и вместе с ними и широкие массы, сотни тысяч коммунистов, оказались предателями коммунизма и продают себя фашизму... Если бы всё это было правдой, если бы поверили в это - социализм был бы навеки опозорен, и ему был бы нанесён смертельный удар как идее и движению".
  
  Авторы письма заявляли: "В наши лучшие сознательные годы мы шли за Сталиным. Не потому, что действительно считали его нашим "отцом". В нашем самообмане мы верили, что преданность Сталину - это то же, что преданность делу Советского Союза и мировой революции. Мы надеялись, что эти [сталинские] методы случайны и преходящи. Но Сталин эксплуатирует нашу преданность для продолжения своих тёмных дел без конца и предела... Непрерывная война, которую Сталин ведёт против партийных, хозяйственных и военных кадров, ликвидирует завоевания революции и разрушает основы советского государства... Если бы буржуазной реакции удалось поставить провокатора во главе рабочего движения и социалистического строительства, она не смогла бы причинить больше вреда, чем Сталин своими злодеяниями" [776]
  
  Уничтожение тысяч зарубежных коммунистов, равно как политическое и нравственное перерождение многих из тех, кто остался на свободе, явилось главной причиной того, что в большинстве стран, ставших после второй мировой войны "социалистическими", не оказалось сил, способных противостоять насаждению режимов, скроенных по образу и подобию того режима, который существовал в СССР. В конце 40-х - начале 50-х годов многие из бывших лидеров Коминтерна (Готвальд, Ракоши и др.) инспирировали в своих странах чистки и процессы по типу тех, которые ранее происходили в Советском Союзе. Даже те политические деятели "стран народной демократии", которые отваживались на сопротивление советскому гегемонизму, были глубоко поражены вирусом сталинизма и запятнаны активным участием в чистках 30-х годов.
  
  Характерно, что в большинстве восточноевропейских стран реабилитация жертв политических репрессий шла более половинчато и непоследовательно, чем даже в СССР. Только на самом исходе своего пребывания у власти руководство компартий этих стран решилось обнародовать данные о численности членов своих партий, репрессированных в Советском Союзе.
  
  XXXIX
  
  Невозвращенцы 1937 года
  
  1. Игнатий Райсс
  
  Несмотря на массовые репрессии, уносившие из жизни всё новые когорты советских и зарубежных коммунистов, за пределами Советского Союза продолжало действовать широкое антисталинистское движение. На гребне великой чистки в него влилось несколько "невозвращенцев", т. е. советских граждан, находившихся за рубежом и отказавшихся вернуться в СССР по политическим мотивам.
  
  Первым невозвращенцем-большевиком стал Игнатий Райсс, один из наиболее крупных советских разведчиков. Будучи последовательным революционером-интернационалистом, Райсс принимал с начала 20-х годов активное участие в коммунистическом движении ряда европейских стран, где не раз подвергался арестам и тюремному заключению. Во время революционного кризиса 1923 года в Германии он находился там вместе с Радеком, Пятаковым и Ларисой Рейснер.
  
  В дальнейшем Райсс работал в четвёртом управлении генштаба РККА - главном органе советской военной разведки - рука об руку с такими людьми, как Зорге, Маневич, Радо, чьи имена после второй мировой войны стали легендарными.
  
  Наблюдая перерождение ВКП(б) и Коминтерна, Райсс по-прежнему видел моральное оправдание своей работы в защите СССР. "За эту цель он цепляется,- писала в воспоминаниях о Райссе его жена Э. Порецкая.- Но он всё больше уходит в себя и бесконечно страдает от того, что происходит в Советском Союзе. Исключение Троцкого из партии для него тяжёлый удар. Когда же Троцкого выслали из пределов Советского Союза, Людвиг (конспиративная кличка Райсса.- В. Р.) сказал: "Теперь за Сталиным, по крайней мере, останется та заслуга, что он спас голову революции"" [777].
  
  После пребывания в Москве в 1930-1932 годах Райсс возвратился на разведывательную работу за рубежом. "Его умение обращаться с людьми, его культурность, его прямота и в годы разочарования помогают вербовать для Советского Союза интеллигентов, профессоров и журналистов" [778].
  
  С 1935 года Райсс вместе со своим давним товарищем по работе в разведке Кривицким пришёл к выводу об утрате Коминтерном революционной ориентации, в которой они видели смысл своей деятельности. Между собой они всё чаще говорили: "Сталинисты нуждаются в нас, но они нам не доверяют. Мы - интернациональные коммунисты. Наше время кончилось. Нас заменят такими людьми... для которых революционное движение ничего не значит" [779].
  
  После второго процесса Зиновьева - Каменева Райсс и Кривицкий стали обсуждать вопрос о необходимости своего разрыва со Сталиным. Главным, что удерживало их от этого поступка, была мысль, что, оставаясь на своих постах, они смогут помочь испанской революции, победа которой будет способствовать разрушению господства Сталина над СССР и Коминтерном.
  
  В случае разрыва со Сталиным Райсс и Кривицкий считали единственно возможным для себя шагом присоединение к движению IV Интернационала. Но они опасались того, что Троцкий отнесётся с недоверием к ним, неизвестным ему людям.
  
  Тем временем Райсс всё чаще получал из Москвы такие директивы, которые разительно противоречили его убеждениям. В письме начальника иностранного отдела НКВД Слуцкого, присланном в конце 1936 года, указывалось: "Всё наше внимание должно быть сконцентрировано на Каталонии (испанская провинция, в который преобладающим влиянием пользовалась независимая марксистская партия ПОУМ.- В. Р.) и на беспощадной борьбе против троцкистских бандитов". В этой связи Райссу предписывалось выехать в Москву для "личных консультаций" [780].
  
  Райсс принял решение саботировать это задание и не возвращаться в СССР. Вместо него в Москву отправилась Порецкая, которая за два месяца своего пребывания там убедилась, что в среде её товарищей - разведчиков и политэмигрантов - царят растерянность, ужас и ожидание неминуемого ареста. Один из близких друзей Райсса сказал ей: "Если вам удастся выбраться отсюда, передайте Людвигу, чтобы он никогда не возвращался сюда... Никогда, ни при каких обстоятельствах, никогда, никогда, никогда. Я знаю, что они (сталинисты.- В. Р.) могут убить его за границей, и Людвиг тоже это знает, но и он и я знаем, что для нас это лучше, чем советская тюрьма" [781].
  
  Коренным образом изменилась атмосфера и в среде, окружавшей Райсса за рубежом. Как он рассказывал в своих записках, после первых московских процессов "ответственным работникам ГПУ за границей целыми ночами напролет приходилось "агитировать" своих подчинённых иностранцев - такую деморализацию внесли процессы даже и в эту среду" [782]. В кругах советской агентуры оставалось всё меньше тех, с кем можно было говорить откровенно. "Их не узнать, наших вчерашних друзей,- вспоминала Порецкая.- Те, которые ещё недавно были в отчаянии и соглашались с нами, теперь всё оправдывают... Они в восторге от того, что удается натравить какое-нибудь правительство на Троцкого или же перерезать провода, чтобы лишить его возможности произнести речь (такой случай произошёл во время попытки организовать прямую трансляцию обращения Троцкого к массовому митингу в Нью-Йорке.- В. Р.)" [783].
  
  Приняв окончательное решение о разрыве со Сталиным, Райсс стремился установить связь с Седовым. Не будучи с ним лично знакомым, он обратился к депутату голландского парламента Сневлиту, возглавлявшему группу, близкую по своим политическим взглядам к Троцкому. Сневлит сообщил Седову о поступке Райсса, но не соглашался устроить их встречу в Париже, поскольку считал, что в окружении Седова находится провокатор. Райсс и его семья поселились в маленькой швейцарской деревне. Вспоминая о немногих днях пребывания там, Порецкая писала: "Мы свободны, но это разрыв со всем, что дорого: с молодостью, с прошлым, с товарищами. За короткое время Людвиг очень постарел, волосы его побелели... Душа его находится в подвалах Лубянки. Если ему и удаётся уснуть, он видит во сне казни или самоубийства" [784].
  
  Из Швейцарии Райсс послал письма некоторым своим товарищам, призывая их последовать его примеру. На этот призыв откликнулась давняя сотрудница Райсса Гертруда Шильдбах, только что вернувшаяся из Москвы и рассказавшая о потрясении, испытанном ею во время процесса Зиновьева - Каменева.
  
  Однако сталинская агентура сумела превратить Шильдбах в наводчицу, указавшую путь убийцам. В этих целях Шпигельглаз свёл её с будущим убийцей Райсса Аббиатом, который инсценировал влюблённость в немолодую и некрасивую женщину, болезненно ощущавшую неустроенность своей личной жизни.
  
  Активное участие в организации убийства Райсса принимала группа белоэмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, одним из руководителей "Союза возвращения на родину" - просоветской организации, находившейся на содержании НКВД. Когда причастность этой группы к убийству Райсса была доказана, Седов сообщил Троцкому сведения об Эфроне, почерпнутые из бесед с близкими к последнему эмигрантами: "Эфрон официально везде заявлял, что он сталинец, марксист сталинской школы... О себе он в минуту откровенности сказал В. А. (информатору Седова.- В. Р.): "Есть два Эфрона. Один - тот кристально чистый, честный человек, которого все знают, а другой - иезуит, чёрствый человек и т. д." Женат он на Марине Цветаевой. У них двое детей: дочь 20 лет, которая живёт в России, уехала туда два года тому назад и пишет восторженные письма... Марина Цветаева правых убеждений, но взбалмошная и меняет свои убеждения очень часто. Она даже будто бы написала недавно какую-то поэму, где восторженно отзывалась о Николае, и Эфрон упросил её не печатать, так как это очень может ему повредить. Жили они в очень большой нищете, и только два года назад положение их несколько улучшилось, с тех пор, как Эфрон стал получать жалованье в Союзе возвращенцев. Знающие его люди говорят, что он работал на ГПУ по идейным соображениям, а не за деньги" [785].
  
  Впоследствии, на допросах в НКВД, Эфрон назвал 24 имени завербованных им лиц, включая такую опытную и коварную разведчицу, как Вера Сувчинская (Трайл), дочь известного белоэмигранта Гучкова [786]. В 1936-1937 годах она, выйдя замуж за английского коммуниста Р. Трайла, провела более года в Москве, где встречалась несколько раз с Ежовым.
  
  Наиболее близкими к Эфрону людьми были супруги Клепилины. По заданию советских спецслужб Н. Клепилина в феврале 1936 года отправилась в Норвегию, чтобы подтвердить сведения о нахождении там Троцкого. Ей удалось даже побеседовать с Троцким в течение короткого времени [787].
  
  Переброшенный после убийства Райсса в СССР, Эфрон был в 1939 году арестован. На допросах он назвал нескольких участников убийства Райсса, в том числе эмигрантку Ренату Штейнер, стремившуюся вернуться в СССР. Люди из команды Эфрона дали обещание раздобыть для неё репатриационную визу в случае, если она "окажет услуги Советскому Союзу" [788]. Не подозревая, что дело идёт об убийстве, Штейнер вела слежку за Райссом в Швейцарии, а затем взяла напрокат машину, которой воспользовались убийцы.
  
  Решение об убийстве было принято после того, как не достигла цели провокация, организованная сталинской агентурой: рассылка полициям различных стран анонимных писем, в которых чехословацкий бизнесмен Ганс Эберхард (под таким именем Райсс работал за рубежом) объявлялся международным авантюристом и вооружённым бандитом [789].
  
  В группу, охотившуюся за Райссом, входили также Шарль Мартиньи, Дюкоме, Кондратьев, Смиренский, Штранге и др. Французская и швейцарская полиция сумела арестовать только трёх соучастников убийства. Непосредственные убийцы успели ускользнуть. Следственными материалами по делу об убийстве Райсса было установлено, что одним из них был Роланд Аббиат (он же Франсуа Росси и Виктор Правдин) - француз русского происхождения, до 1923 года живший в Петрограде. Сестра Аббиата сразу же после убийства Райсса уехала из Парижа в Москву [790]. Сам Аббиат получил солидный пост в управлении советской разведкой, работал во время войны корреспондентом ТАСС в Нью-Йорке и умер в СССР в 1970 году.
  
  В конце сентября мать Аббиата получила по почте перевод на 10 тысяч франков, посланный якобы по поручению её сына известной французской модисткой. Мадам Аббиат, не имевшая никаких известий от сына, отправилась к модистке с намерением вернуть деньги, но с изумлением узнала, что та их не посылала. Тогда она обратилась в полицию, которая вскоре арестовала одну из клиенток модистки Веру Трайл, чей почерк на бланке перевода был идентифицирован. Трайл призналась, что воспользовалась именем модистки для отправки денег матери Аббиата, якобы по поручению знакомого "возвращенца", к тому времени находившегося в Испании [791].
  
  Штранге, считавшийся "координатором" убийства Райсса, вернулся в СССР и благополучно прожил здесь до своей кончины в 1967 году [792].
  
  Эфрон вместе с группой своих сотрудников был тайно привезён в Москву в 1937 году. До своего приезда в СССР в 1939 году Цветаева поддерживала с ним связь через резидентуру НКВД, которая выплачивала ей зарплату мужа.
  
  Убийство Райсса произошло накануне того дня, когда он должен был встретиться во французском городе Реймсе со Сневлитом и Седовым. Перед этой поездкой он назначил встречу с Шильдбах - в ресторане, расположенном близ швейцарского города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выскочило несколько головорезов, изрешетивших тело Райсса пулями.
  
  Выполнив порученное ей задание, Шильдбах не исполнила, однако, другого приказа заместителя начальника ИНО НКВД Шпигельглаза, курировавшего "операцию": передать Эльзе Райсс коробку с отравленными шоколадными конфетами. Благодаря этому жена и ребёнок Райсса оказались спасены.
  
  Сразу после убийства была предпринята ещё одна провокация - для того, чтобы направить полицию по ложному следу. В посланном швейцарским властям подмётном письме Райсс был объявлен агентом гестапо, порвавшим с нацистами, которые в отместку за это убили его. Однако обнаруженная полицией брошенная машина со следами крови вывела следствие на Ренату Штейнер, которая назвала имена подлинных убийц. После пятимесячного расследования швейцарские власти опубликовали официальное заявление о том, что убийство было совершено агентами НКВД.
  
  Вскоре советский разведчик Брусс, подчинявшийся Кривицкому, получил задание проникнуть в дом Сневлита и похитить хранившиеся там записки Райсса, не останавливаясь даже перед убийством [793]. Кривицкий, которому Брусс в отчаянии сообщил об этом задании, указал, каким способом следует его саботировать. В скором времени записки Райсса, разоблачавшие сталинские преступления, появились на страницах "Бюллетеня оппозиции".
  
  Убийство Райсса показало всему миру: сталинисты, обвинявшие в СССР неповинных людей в террористических убийствах и отравлениях, прибегают за пределами Советского Союза к самым зверским формам этих преступлений.
  
  В статье, опубликованной к годовщине гибели Райсса, Троцкий подчёркивал, что разрыв со сталинской кликой не означал для "Людвига" ухода в частную жизнь, как это произошло с некоторыми другими невозвращенцами. Собиравшийся продолжить революционную деятельность в рядах IV Интернационала, Райсс "погиб в самом начале новой главы своей жизни. Его гибель все мы ощущаем, как один из самых тяжёлых ударов,- а их было не мало. Было бы, однако, недопустимой ошибкой считать, что принесённая им жертва оказалась бесплодной. Мужественным характером своего поворота - от Термидора к революции - Райсс внёс в сокровищницу пролетарской борьбы гораздо больший вклад, чем все "разочарованные" (в коммунизме.- В. Р.) разоблачители Сталина, вместе взятые" [794].
  
  2. Вальтер Кривицкий
  
  Вслед за Райссом о своём разрыве со Сталиным объявил В. Кривицкий, один из руководителей советской резидентуры в Европе. В 1931 году он был награждён орденом Красного Знамени в числе пяти работников советской военной разведки.
  
  Последний приезд Кривицкого в Москву произошёл весной 1937 года. Вернувшись в Европу, он рассказал Райссу и его жене о своих встречах с Ежовым. Как вспоминала Порецкая, Кривицкий "был убеждён в ненормальности Ежова. В середине важного и конфиденциального разговора Ежов мог внезапно разразиться нелепым смехом и рассказывать самым непристойным языком истории из своей жизни" [795].
  
  После гибели Райсса Кривицкий перешёл на нелегальное положение и больше месяца находился на юге Франции. 9 ноября 1937 года он приехал в Париж и вступил в контакт с Седовым, обратившимся в свою очередь за помощью к меньшевику Дану, на квартире которого Кривицкий скрывался от агентов НКВД.
  
  Передавая Троцкому содержание своих бесед с Кривицким, Седов писал, что, напутствуя Кривицкого перед отправкой за границу, Ежов сказал Слуцкому: "Ты его научи ненавидеть нашего врага Троцкого". Кривицкий сообщил Седову факты, свидетельствующие о закулисных переговорах сталинских эмиссаров с высшими чинами третьего рейха и стремлении Сталина "всё сделать, чтобы добиться соглашения с Гитлером" [796].
  
  В заявлении, направленном в европейскую левую печать, Кривицкий писал, что на протяжении ряда лет он с возрастающей тревогой следил за действиями советского правительства, но подчинял свои сомнения мысли о необходимости защищать интересы Советского Союза и социализма. Однако под влиянием последних событий он убедился в том, что политика сталинского руководства всё более расходится с интересами СССР и мирового рабочего движения. В Советском Союзе кровавой расправе подвергнуты не только наиболее выдающиеся деятели старой партийной гвардии, но и "всё лучшее, что имел Советский Союз среди октябрьского и пооктябрьского поколений - те, кто в огне гражданской войны, в голоде и холоде строили советскую власть" [797].
  
  В интервью, данном Седову, Кривицкий подтвердил, что целиком сохранил преданность "Октябрьской революции, которая была и остаётся исходным пунктом моего политического развития". Своё стремление вступить в контакт с троцкистами он объяснил тем, что "Троцкий в моём сознании и убеждении неразрывно связан с Октябрьской революцией" [798].
  
  Кривицкий подчёркивал: он сделал свой рискованный шаг, обладая многочисленными доказательствами того, что "голова моя оценена... что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтобы убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам" [799]. Подтверждением этого явились полученные французской полицией сведения о том, что на Кривицкого готовится покушение в Марселе, откуда он собирался выехать в США. Эта акция сорвалась, поскольку до гавани Кривицкого сопровождал полицейский инспектор [800].
  
  В Соединенных Штатах Кривицкий опубликовал серию статей, составивших затем книгу "Я был агентом Сталина". Американская журналистка Ф. Льюис, занимавшаяся изучением деятельности Кривицкого, писала, что во время работы над этими статьями Кривицкий разрывался "между желанием разоблачить сталинские интриги и заговоры и стремлением защитить старых товарищей, старые идеалы, старые привязанности... Ведь он хотел вынести приговор не социализму, а сталинизму" [801].
  
  В предисловии к своей книге Кривицкий писал: "Не задумываясь над тем, существует ли какое-либо иное решение мировых проблем (кроме коммунистического.- В. Р.), я пришёл к сознанию того, что продолжаю работать на деспота тоталитарного режима, который отличается от Гитлера только социалистической фразеологией, доставшейся ему от его марксистского прошлого, о приверженности которому он так лицемерно заявлял... Из опыта последних трагических лет следует извлечь урок, что наступление тоталитарного варварства нельзя остановить путём стратегического отступления на позиции полуправды и фальши" [802].
  
  В США Кривицкий выступил перед комиссией палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности. Очередное слушание было назначено на 10 февраля 1941 года. Утром этого дня Кривицкий был найден в отеле мёртвым, с простреленной головой. Американская полиция склонялась к версии о самоубийстве. Н. И. Седова считала, что Кривицкий стал жертвой политического убийства. Подтверждением этой версии служит свидетельство адвоката Кривицкого, которому последний много раз говорил: "Если когда-нибудь меня найдут мёртвым, и это будет выглядеть, как несчастный случай или самоубийство, не верьте! За мной охотятся..." [803]
  
  3. Александр Бармин
  
  Почти одновременно с Кривицким объявил о своём разрыве со Сталиным поверенный в делах СССР в Греции А. Бармин.
  
  Бармин провёл в начале 1937 года несколько месяцев в Москве, где многое узнал о механизме фабрикации открытых процессов. Особенно сильное впечатление произвела на него встреча с другом, работавшим в "Правде", который рассказал ему об осечке, допущенной сталинской юстицией и пропагандой. На процессе Зиновьева - Каменева подсудимые отрицали, что имели политическую программу, отличавшуюся от сталинской. Вслед за ними и прокурор, и суд, и пресса утверждали, что у подсудимых не было политических разногласий со Сталиным. "Но если они... боролись только за власть,- говорил журналист,- то это означает, что и сам Сталин не имел с ними политических разногласий и... был готов послать друзей Ленина на смерть просто ради того, чтобы укрепить свой личный статус... Узнав из телеграмм и газет об этом маневре подсудимых, Сталин пришёл в ярость. Он обрушил свой гнев на суд, на ГПУ, на Ягоду, на нас - журналистов, потому что мы попали в эту ловушку" [804].
  
  После возвращения в Грецию Бармин узнал о расправе с Тухачевским и другими военачальниками, с которыми он был лично близок. Потрясённый этим, он поделился с некоторыми своими товарищами из посольства своей тревогой за судьбу СССР после обезглавления Красной Армии. В этих разговорах он осуждал обливание казнённых потоками грязи и клеветы, заполнившей всю советскую печать. Вскоре по некоторым признакам он почувствовал, что в Москве стало известно содержание его бесед, и из этого сделаны соответствующие выводы. Он перестал получать вести от своих друзей из Наркоминдела, ранее присылавших ему дружеские письма с каждой диппочтой.
  
  Работники посольства всё более остерегались вступать с Барминым в откровенное общение. Ему не раз приходилось наблюдать, как некоторые его подчинённые вскрывают его письменный стол или заглядывают в его портфель. Некоторые факты свидетельствовали о подготовке его похищения и насильственной отправки в Советский Союз. Бармин телеграфировал в Наркоминдел, что берёт отпуск, и немедленно выехал во Францию. И телеграмма и отъезд явились полной неожиданностью для Москвы.
  
  Рассказывая о своих настроениях и переживаниях того времени, Бармин писал: "Противоречивые чувства охватывали меня... Казалось, что, несмотря на эти преступления предавших революцию ренегатов, за ними всё же стоит ещё не разрушенное, хотя и сильно изуродованное и обезображенное здание социализма... Наряду с апатией была готовность разрушить это напряжённое положение и моральное одиночество - поехать на родину, выслушать обвинения... и принять причитающееся за свою "вину" (т. е. возмущение сталинскими чистками.- В. Р.) наказание... Это казалось всё же яснее и проще, чем мучительный разрыв, катастрофа и крушение смысла всей твоей сознательной жизни. Но события развивались и нарастали с чудовищной быстротой, беспощадно вытесняя эти размышления".
  
  По мере нарастания масштабов кровавой бойни, то, что вначале казалось непонятной жестокостью и безумием, обретало свой социальный и политический смысл. Становилось всё более ясным, что происходит сознательное истребление тысяч людей, принадлежавших к революционному поколению. "Реакционная диктатура, совершая контрреволюционный переворот в политике страны, уничтожила весь тот слой, который не мог служить новым целям. Обманываться больше было нельзя... Отпали сами собой мысли о покорной сдаче себя на бойню, ибо терялся всякий внутренний смысл этого шага, который стал бы лишь моральным оправданием ренегатов и палачей... Убийцы Райсса просчитались. Смерть его не остановит и не запугает. Она лишь подтолкнула" [805].
  
  После приезда в Париж Бармин сразу же связался с редакцией "Бюллетеня оппозиции". В одном из писем Троцкому Л. Эстрин писала: "Бармин знает очень много о целом ряде лиц, упомянутых в процессах. Он был лично близко связан с Гольцманом, Роммом, Пущиным, был вместе с Рыжим (Пятаковым.- В. Р.) в Берлине и т. д." [806]
  
  Бармин направил заявление в парижскую комиссию по расследованию московских процессов, в котором сообщал о своём разрыве со сталинским режимом. Отмечая, что больше, чем когда-либо, он остаётся верным идеалам, служению которым посвятил свою жизнь, Бармин подчёркивал, что "дальнейшее пребывание на службе у сталинского правительства означало бы для меня худшую деморализацию, сделало бы меня соучастником тех преступлений, которые каждый день совершаются над моим народом... Да поможет мой голос общественному мнению понять, что этот режим отрёкся от социализма и всякой гуманности" [807].
  
  Приступая к работе над воспоминаниями, в которой ему оказывал помощь Седов, Бармин просил передать Троцкому, что хочет узнать его мнение о своих статьях, прежде чем приступит к работе над задуманной им книгой [808]. В гарвардском архиве хранятся несколько десятков страниц воспоминаний Бармина, посланных им Троцкому.
  
  "Когда я перехожу к воспоминаниям,- писал Бармин,- я не могу без чувства тяжёлой боли оглянуться ни на один период прошлого, не могу без содрогания вызвать в моей памяти какой-либо месяц или день моей жизни... Люди, которых я уважал и любил, с которыми я работал многие годы, вызывают в мозгу образы их, убитыми и расстрелянными, лежащими на бетонном полу безжизненными и окровавленными телами" [809].
  
  В воспоминаниях Бармина содержится ряд глубоких обобщений, касающихся объяснения политического смысла сталинской чистки. Он подчёркивал, что при смене правительств и режимов, когда не меняется социальный строй страны, основные кадры армии и дипломатии обычно остаются на своих постах. Так произошло, например, после прихода к власти фашистов в Германии и Италии. Когда же меняется социальная база режима, как это произошло в русской революции 1917 года и в начальный период испанской революции 1936 года, это сопровождается полной сменой военного и дипломатического корпуса. Истребление цвета советских военных и дипломатических кадров выступает выражением коренных сдвигов в социальной структуре общества и власти. "Сохранение людей, связанных своей идеологией и традициями с революционным прошлым, с рабочим движением и большевистской партией, выражавших - хотя бы в слабой степени - интересы рабочего класса, невозможно для режима контрреволюции, меняющего свою социальную базу... Новому режиму нужны новые слуги без "подозрительного" прошлого, без интернациональных традиций, без всяких принципов, всякого представления о революционном марксизме, люди, всем обязанные только "гениальному вождю"" [810].
  
  Бармин называл плодом невежества и литературных фантазий "все европейские разговоры об особой психологии русского народа, о его каком-то специфическом тяготении к режиму диктатуры. Фашизация отдельных стран Европы показывает, что в этом нет ничего специфически русского" [811].
  
  Узнав, что Бармин работает рабочим на парижском заводе, а по вечерам пишет книгу, Троцкий писал 15 мая 1938 года Л. Эстрин: "Передайте, пожалуйста, товарищу Бармину, что я был бы очень рад вступить с ним в прямую переписку" [812]. Однако к тому времени Зборовским (См. гл. XLVI) было сделано уже немало для того, чтобы оттолкнуть Бармина от редакции "Бюллетеня" и от Троцкого. В письме Эстрин Троцкому от 28 июня 1938 года говорилось, что Бармин "политически всё дальше отходит от нас". Далее передавались следующие свидетельства о взглядах Бармина: "Б. говорит, что очень разочарован, что надо всё пересмотреть (т. е. большевизм и ленинские методы). Цитируем его слова: "Если бы надо было начинать сначала (т. е. Октябрь), то я бы задумался, принимая во внимание то, к чему он привёл"" [813].
  
  По-видимому, эти слова не были выдумкой Зборовского. Получая всё новые страшные известия из СССР и лишённый непосредственного общения с Троцким, Бармин всё более эволюционировал вправо. Вскоре он переехал в Америку, где в 1945 году опубликовал книгу "Один, который выжил". В ней, наряду с объективным изложением событий советской истории, встречаются пассажи, свидетельствующие о переходе Бармина на позиции буржуазной демократии, рассуждения о превосходстве частного предпринимательства над плановой экономикой и т. п. В дальнейшем Бармин перешёл на работу в американских спецслужбах.
  
  XL
  
  Невозвращенцы 1938 года
  
  1. Александр Орлов
  
  В июле 1938 года невозвращенцем стал один из руководителей советской разведывательной службы за рубежом Александр Орлов, направленный в Испанию для руководства там операциями НКВД.
  
  Следя за ходом великой чистки, Орлов не сомневался, что очередь должна дойти и до него. Как первый сигнал нависшей над ним опасности он воспринял телеграмму " Центра" о намерении выслать 12 человек для его охраны, под предлогом того, что, согласно перехваченным документам, генеральный штаб франкистов готовит его похищение. Как сообщил Орлов в 1955 году сенатской подкомиссии США по национальной безопасности, он решил, что этим людям будет поручена его ликвидация. Поэтому он поручил своему помощнику Эйтингону, действовавшему в Испании под фамилией "Котов", отобрать для своей охраны десять немецких членов Интернациональной бригады. По словам Орлова, любого, кто приказал бы его ликвидировать, эти люди приняли бы за предателя, потому что они "не верили никому, кроме Сталина" [814].
  
  10 июля 1938 года Орлов получил телеграмму "Центра" с предписанием прибыть в Антверпен и подняться там на советский пароход, якобы для встречи с эмиссаром НКВД, прибывшим из Москвы. Поняв, что ему готовится ловушка, он немедленно забрал с собой жену и дочь, которые находились во Франции, и вместе с ними вылетел в Канаду, где получил по своему дипломатическому паспорту в американском посольстве въездную визу в США. Там он обратился за помощью к адвокату Джону Финнерти, который выступал в 1937 году юридическим советником комиссии Дьюи. Узнав, что Орлов из-за боязни преследований хочет держать своё пребывание в Соединенных Штатах в тайне, Финнерти добился того, чтобы выданное Орлову разрешение на постоянное пребывание в этой стране не было официально зарегистрировано [815].
  
  Вслед за этим Орлов попросил своего двоюродного брата Курника, проживавшего в США, отправиться в Париж, чтобы опустить там в почтовый ящик советского посольства два письма, адресованные Ежову. В них он указывал, что бежал из Испании, опасаясь подвергнуться участи уже уничтоженных зарубежных резидентов НКВД. В подтверждение того, что эти люди не были шпионами, он писал: "Если П., например, был шпион, то как же продолжают работать с таким человеком, как "Тюльпан", которого он создал... Или, если М. был шпион, то как же он не предал "Вейзе", "Зенхена" и других, с которыми продолжают работать до сих пор" [816].
  
  П. означало "Пётр" - кодовое имя парижского резидента С. М. Глинского, действовавшего в Париже под фамилией Смирнов, а "М." - кличку "Манн", под которой действовал советский разведчик Теодор Малли. Кличкой "Тюльпан" именовался Зборовский, а кличками "Вейзе" и "Зенхен" - члены т. н. кембриджской группы Маклейн и Филби, в вербовке которых Орлов принимал активное участие.
  
  К письму был приложен перечень важнейших зарубежных операций НКВД, обозначенных кодовыми названиями, и шестидесяти двух кличек советских агентов, сведения о которых, как предупреждал Орлов, в случае его убийства будут преданы гласности его адвокатом. Если же его оставят в покое и не будут трогать его старуху-мать, недвусмысленно прибавлял Орлов, то он никогда не встанет "на путь, вредный партии и Советскому Союзу" [817].
  
  Предупреждения о возможности рассекречивания тайных агентурных сетей в случае, если бы Орлова постигла судьба Райсса, достигли своей цели. После получения письма Орлова Ежов распорядился отменить уже подготовленный приказ о его розыске и ликвидации. Об этом сообщил на допросе в НКВД Шпигельглаз. Это же стало известно из сообщений Петрова, сотрудника советского посольства в Австралии, который, перебежав после войны на Запад, рассказал: в 1938 году, когда он работал шифровальщиком в Центре, туда пришла телеграмма из Парижа, в которой говорилось: Орлов предупредил, что в случае его убийства его адвокат предаст гласности сведения "о всех его агентах и контактах в Испании, а также описание его важной и в высшей степени секретной работы, выполнявшейся по поручению Советского правительства" [818].
  
  Несмотря на то, что Орлов понимал всё значение своих предостережений, он опасался преследований со стороны сталинской агентуры. Поэтому он и его семья часто меняли города и отели. В сейф бостонского банка он поместил фотоплёнки, которые, по-видимому, включали не перечень сталинских преступлений (как он рассказал американским сенаторам), а негативы письма Ежову и приложенного к нему перечня секретных операций и агентов.
  
  Только в начале 1953 года, буквально за месяц до смерти Сталина, Орлов решил предпринять шаги, связанные с легализацией своего пребывания в США. Он передал американскому журналу "Лайф" серию статей, составивших затем книгу "Тайная история сталинских преступлений". Эта книга, являющаяся одним из немногих достоверных мемуарных источников о подоплеке трагических событий, происходивших в 30-е годы в СССР, была в скором времени переведена на многие иностранные языки. Русский её текст появился впервые в 1983 году: на протяжении тридцати лет ни одно эмигрантское издательство не бралось за публикацию книги, написанной с позиций большевизма и не содержавшей традиционных антикоммунистических пассажей.
  
  Появление статей Орлова повергло в шок директора ФБР Гувера, только из них узнавшего, что в его стране на протяжении пятнадцати лет проживал генерал НКВД. Гувер приказал провести доскональное расследование деятельности Орлова. В результате многолетних допросов в ФБР и на специальных слушаниях сенатской подкомиссии по национальной безопасности американские власти остались в уверенности, что Орлов рассказал всё, что ему было известно о деятельности советской разведки. Выпущенная сенатской подкомиссией в 1973 году книга "Наследие Александра Орлова" открывалась его биографией, написанной сенатором Истлендом, председательствовавшим на слушаниях 1955 года. Эта биография, проникнутая глубоким уважением к Орлову, написана в тёплых, местами даже патетических тонах.
  
  В 50-60-х годах расследования "дела Орлова" были проведены и в КГБ. Их результатом был вывод о том, что Орлов не выдал никого из закордонной агентуры и не сообщил об операциях, проводившихся с его участием. Завербованные им "кембриджцы", а также Абель, работавший одно время радистом в организованной Орловым группе, продолжали доставлять крайне ценную разведывательную информацию.
  
  Как справедливо отмечают авторы обстоятельного исследования о деятельности Орлова, "если бы Орлов нарушил верность долгу перед ленинской революцией и выдал ФБР секретный список тайных советских агентов... он, возможно, в одиночку изменил бы ход истории... лишил бы Сталина жизненно важной информации, получаемой от таких агентов, как Филби, и от членов "Красной капеллы"... Если бы он выдал эти секретные советские сети, агенты КГБ, возможно, никогда не добыли бы секреты атомной.бомбы" [819].
  
  В 1969 и 1971 годах Орлова посетил резидент КГБ Феоктистов, который сообщил, что в СССР не считают Орлова предателем, а, напротив, высоко оценивают его деятельность 30-х годов по вербовке за рубежом лиц с коммунистическими убеждениями. Американцам Орлов сообщил, что он не вступал ни в какие разговоры с Феоктистовым. Однако, как явствует из отчётов Феоктистова, Орлов рассказал ему о том, какие факты он утаил от ФБР и в каких вопросах дезинформировал американскую разведку. На переданное Феоктистовым приглашение вернуться в СССР Орлов ответил: он сохранил верность своим коммунистическим убеждениям, но возвращаться в СССР не хочет, поскольку советское государство управляется бывшими клевретами Сталина и более молодым поколением партаппаратчиков, игравших вспомогательную роль в преступлениях, благодаря которым была предана революция [820].
  
  О том, что Орлов оставался в душе коммунистом и "убеждённым ленинистом", сообщил Федеральному бюро расследований один из профессоров Мичиганского университета, в котором Орлов работал в последние годы своей жизни. Профессор упоминал, что Орлов "яростно возражал" на его замечание, ставившее на одну доску Ленина и Сталина, а выслушав рассуждения о финансовой поддержке, якобы оказанной большевикам в 1917 году Германией, заявил, что это - клевета, которая "оскорбляет революцию и неподкупность Ленина" [821].
  
  Орлов умер 7 апреля 1973 года, намного пережив других невозвращенцев.
  
  2. Фёдор Раскольников
  
  Имя Раскольникова было более известным, чем имена других невозвращенцев, которые относились ко второму поколению большевиков, вступившему в партию в годы гражданской войны. Раскольников был одним из наиболее активных деятелей старой партийной гвардии, организаторов Октябрьской революции, был хорошо знаком с Лениным и Троцким.
  
  В 1923 году в журнале "Пролетарская революция" Раскольников опубликовал воспоминания о событиях, предшествовавших Октябрьской революции. Он писал, что после возвращения Троцкого в Россию в 1917 году "мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он - наш" [822]. Думается, что ради дезавуирования этого свидетельства старого большевика сталинские редакторы в 1931 году вписали в воспоминания Горького о Ленине ранее отсутствовавшую там фразу прямо противоположного содержания, якобы принадлежавшую Ленину: "А всё-таки [Троцкий] не наш! С нами, а - не наш!" [823]
  
  Приводя эти и некоторые другие аналогичные свидетельства Раскольникова, выброшенные из последующих изданий его работ, Троцкий писал: "Раскольников по работе встречался со мной в летние месяцы 1917 г. очень часто, возил меня в Кронштадт, обращался не раз за советами, много разговаривал со мной в тюрьме (где они оказались после июльских дней.- В. Р.) и пр. Его воспоминания представляют собою в этом смысле ценное свидетельское показание, тогда как его позднейшие "поправки" - не что иное, как продукт фальсификаторской работы, выполненной по наряду" [824].
  
  После окончания гражданской войны Раскольников находился в основном на дипломатической работе - в Афганистане, Эстонии, Дании и Бельгии. В 1936 году он был назначен послом в Болгарию, где провёл почти весь период великой чистки. За это время он неоднократно получал вызовы в Москву - якобы для переговоров о назначении на более ответственную работу. Зная о судьбе, постигшей большинство советских дипломатов, Раскольников всячески оттягивал свой отъезд из Болгарии. Он, разумеется, не знал, что в НКВД уже сфабрикованы показания о его принадлежности к "антисоветской троцкистской организации". Однако по многим признакам он чувствовал, что недоверие к нему растет и даже в самом посольстве за ним ведётся агентурное наблюдение.
  
  Получив очередное категорическое предписание немедленно прибыть в Москву, Раскольников в апреле 1938 года выехал из Софии. Ещё до пересечения советской границы он узнал из иностранных газет, что сталинская клика поторопилась, объявив о снятии его с должности посла. Из этого ему стало окончательно ясно: все предложения о возвращении в Москву были попыткой заманить его в Советский Союз для ликвидации. Раскольников прервал свой маршрут и отправился во Францию. Объясняя позднее этот поступок, он писал: "Над порталом Собора Парижской Богоматери среди других скульптурных изображений возвышается статуя святого Дениса, который смиренно несёт в руках собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях" [825].
  
  На протяжении нескольких месяцев Раскольников проживал в Париже, не занимаясь никакой политической деятельностью и не выступая в печати. 12 декабря он был приглашен на приём послом СССР во Франции Сурицем, который заверил его: советское правительство не имеет к нему никаких претензий, помимо "самовольного пребывания за границей", и поэтому он без всяких опасений может отправляться в СССР. Однако Раскольникову было хорошо известно, что даже согласно официальному указу "Об объявлении вне закона граждан СССР за границей... отказавшихся вернуться в СССР", "самовольное пребывание за границей" приравнивается к измене Родине.
  
  Тем не менее Раскольников продолжал испытывать колебания в вопросе о возвращении в Советский Союз и даже направил 18 декабря 1938 года Сталину униженное и льстивое письмо, в котором, в частности, говорилось: "Дорогой Иосиф Виссарионович! После смерти товарища Ленина мне стало ясно, что единственным человеком, способным продолжить его дело, являетесь Вы. Я сразу и безошибочно пошёл за Вами, искренне веря в Ваши качества политического вождя и не на страх, а на совесть разделяя и поддерживая Вашу партийную линию" [826].
  
  В июле 1939 года Раскольников узнал, что Верховный Суд СССР объявил его вне закона за "переход в лагерь врагов народа". 26 июля он передал в зарубежную печать статью "Как меня сделали врагом народа", в которой писал: "Объявление меня вне закона продиктовано слепой яростью на человека, который отказался безропотно сложить свою голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь, свободу и честь" [827].
  
  В августе 1939 года было опубликовано открытое письмо Раскольникова Сталину. В конце августа Раскольников, находясь в Ницце, заболел воспалением лёгких и 12 сентября скончался.
  
  В отличие от других невозвращенцев, Раскольников был посмертно реабилитирован - во время второй волны разоблачений сталинских преступлений, поднявшейся после XXII съезда КПСС. 10 июля 1963 года пленум Верховного суда СССР отменил постановление по его делу "за отсутствием в его действиях состава преступления". Вскоре Раскольников был восстановлен в партии.
  
  В декабре 1963 года журнал "Вопросы истории" опубликовал статью В. С. Зайцева "Герой Октября и гражданской войны", где говорилось, что Раскольников до последних дней своей жизни "оставался большевиком, ленинцем, гражданином Советского Союза" [828]. Вслед за этим был выпущен сборник воспоминаний и рассказов Раскольникова "На боевых постах". Вдова и дочь Раскольникова были радушно приняты в Советском Союзе. Обсуждался вопрос о возвращении праха Раскольникова на родину и перезахоронении его в Кронштадте.
  
  Однако начавшаяся в 1965 году кампания ресталинизации не могла обойти Раскольникова. Для сталинистов был неприемлем сам прецедент возвращения доброго имени "невозвращенцу". Инициативу вторичного опорочивания Раскольникова взял на себя заведующий отделом науки и учебных заведений ЦК Трапезников, который в сентябре 1965 года на представительном совещании, используя оголтелую сталинистскую лексику, заявил: "В идейном отношении Раскольников был всегда активным троцкистом [829]. Сбратавшись с белогвардейцами, фашистской мразью, этот отщепенец стал оплёвывать всё, что было добыто и утверждено потом и кровью советских людей, очернять великое знамя ленинизма и восхвалять троцкизм. Только безответственные люди могли дезертирство Раскольникова, его бегство из Советского Союза расценивать как подвиг" [830].
  
  Аналогичные суждения содержались в статье пяти официозных историков "За ленинскую партийность в освещении истории КПСС", знаменовавшей отход даже от тех скромных разоблачений сталинских преступлений, которые появились в первое послесталинское десятилетие. В этой статье Раскольникову был уделён следующий директивный абзац: "Никак нельзя, как это делают некоторые историки, относить к числу истинных ленинцев тех, кто на деле выступал против ленинизма, участвовал во фракционной борьбе... например, таких, как Ф. Ф. Раскольников, который перебежал в стан врагов и клеветал на партию и Советское государство" [831].
  
  * * *
  
  "Невозвращенство" и эмиграция представляли для большевиков 30-х годов намного более трудную проблему, чем для советских диссидентов 70-80-х годов,- не только потому, что в 30-е годы каждый невозвращенец ясно понимал, что ему угрожает гибель от заграничных ищеек НКВД, и не только из-за системы заложничества, получившей в то время в Советском Союзе статус закона. Если диссиденты недавнего прошлого отвергали всю советскую систему и открыто ориентировались на Запад, то большевики в своей подавляющей части сохраняли свою враждебность к капиталистическому строю и верность коммунистическим идеалам. Поэтому ожидать радушного приёма на Западе им не приходилось.
  
  Характеризуя отличие невозвращенцев 1937 года от невозвращенцев прежних лет, журнал "Социалистический вестник" писал: "Тогда "не возвращались" главным образом беспартийные "спецы", готовые на небезвыгодных для них условиях служить до поры до времени большевистскому правительству, но внутренне не только этому правительству, но революции вообще совершенно чуждые, либо "политические" деятели такого типа, как Беседовский, Дмитриевский, Агабеков, дальнейшая авантюристическая "карьера" которых слишком явно доказывает отсутствие у них какой бы то ни было интимной связи не только с большевизмом, но с рабочим движением и социализмом вообще... Теперь, наоборот, от Сталина начинают бежать... люди, в которых сомнения долгие годы боролись со старой верой, которые с насилием над собой продолжали... подчас стиснув зубы, делать дело, порученное им сталинской диктатурой "от имени революции",- пока не наступил момент, когда уже не осталось места никаким сомнениям и иллюзиям и пришлось волей-неволей сказать: не могу, дальше ни шагу!.. Их "бегство" является поэтому одним из ярчайших симптомов всё возрастающего и обостряющегося разрыва между "сталинизмом" и миром революции, пролетариата, социализма".
  
  Отмечая, что эти люди имели возможность сбросить сталинское ярмо, поскольку они находились по служебным обязанностям за границей, журнал подчёркивал: "Можно ли сомневаться, что их настроения отражают настроения сотен их сотоварищей... которые прошли ту же школу революции, что и они, но которые под угрозой револьвера, приставленного к их затылку сталинской диктатурой, вынуждены и сейчас не только петь ей осанну, но по её приказу истреблять своих же друзей и единомышленников" [832].
  
  Из пятерых невозвращенцев четверо (все, кроме Раскольникова) обратили свои взгляды к Троцкому, хотя в обстановке тех лет это был далеко не самый "удобный" выход для эмигранта из СССР.
  
  Все эти люди дали глубокий и яркий анализ событий в СССР. Судя по их книгам и статьям, можно представить, какой гигантский интеллектуальный потенциал советского народа был загублен в годы великой чистки.
  
  Из выступлений невозвращенцев Сталин получал всё новые подтверждения того, что старые большевики глубоко враждебны ему и его "социализму". Это укрепляло его в мысли о том, что, пока живы первые поколения большевиков, сохраняется угроза утраты им своей абсолютной власти. Ещё больший страх у Сталина вызывала активная деятельность Троцкого, дававшего действенный отпор московским фальсификациям и подлогам.
  
  XLI
  
  Вердикт комиссии Дьюи
  
  Прибыв в Мексику, Троцкий активно включился в работу по подготовке расследования московских процессов. О его настроениях того времени говорит письмо, направленное 3 февраля 1937 года Анжелике Балабановой: "Что значит пессимизм? Пассивная и плаксивая обида на историю. Разве можно на историю обижаться? Надо её брать как она есть, и когда она разрешается необыкновенными свинствами, надо месить её кулаками! Только так и можно прожить на свете" [833].
  
  Спустя месяц Троцкий писал автору книги "Два первых московских процесса" Френсису Айслеру: "Сердечно поздравляю вас с этой работой! Тщательностью и достоверностью анализа, в котором юриспруденция счастливо сочетается с политикой, книга должна произвести большое впечатление на каждого серьёзного и мыслящего читателя... От всей души желаю Вашей книге самого широкого распространения. Я хотел бы ещё пожелать Вам серьёзного разбора со стороны противников. Но такое пожелание, к несчастью, утопично. На доводы мысли сталинцы способны отвечать только ругательствами. Это не помешает, однако, правде проложить себе дорогу" [834].
  
  Троцкий направил все свои усилия на подготовку материалов для комиссии по расследованию московских процессов, работавшей под председательством известного американского философа Д. Дьюи. Эта комиссия в течение девяти месяцев работала в Нью-Йорке, Мехико, Париже и других городах. Она тщательно изучила тысячи документов, писем, книг и статей, а также устные и письменные показания сотен свидетелей. Только к началу апреля Троцкому было послано 80 свидетельских показаний, собранных для комиссии во Франции, Англии, Бельгии, Дании, Голландии и других странах [835].
  
  Во время предварительных слушаний комиссии, проходивших в доме Троцкого, им был изложен целый ряд идей, которые можно рассматривать как эскизы неосуществлённых философских и социологических работ. Когда юридический советник комиссии Финнерти задал вопрос, имеет ли революционное правительство право на осуществление жестоких мер против своих врагов, Троцкий ответил: "Это не абстрактное право. Я надеюсь, что после одной или двух побед в других странах, революции станут совершенно мягкими (friendly) революциями". "Бескровными революциями?" - спросил Финнерти. "Да, бескровными революциями,- ответил Троцкий.- Но пионеры везде были суровыми людьми. Я думаю, что американцы знают об этом лучше меня" [836].
  
  На вопрос, смогут ли после мировой социалистической революции все страны жить в мире, Троцкий ответил, что считает это "абсолютно возможным". Конкретизируя эту мысль, он сказал: "Учёные, инженеры и лидеры профсоюзов соберутся на мировую конференцию и установят там, что мы имеем и в чём нуждаемся, каковы производительные силы, природные ресурсы и творческие способности человечества... Они начнут решать эти вопросы осмотрительно, с помощью плана, а не войны" [837].
  
  Говоря о том, что человечество пока ещё не достигло значительных успехов в рационализации своей истории, Троцкий сказал, что, по его мнению, главный вопрос состоит в том, смогут ли люди далеко продвинуться в совершенствовании собственной природы, потому что "после каждого большого шага вперед человечество делает маленький крюк, даже большой шаг назад. Я об этом очень сожалею, но я не ответственен за это. (Смех.)" [838]
  
  На вопрос Дьюи о допустимости вывода, согласно которому привилегии в СССР достигли такого уровня, что можно говорить о классовом членении общества, т. е. делении его на эксплуатируемых и эксплуататоров, Троцкий ответил: для характеристики нынешней стадии развития СССР трудно найти строгую социологическую формулу, потому что "с такой социальной структурой мы встречаемся впервые в истории. Мы должны разработать нашу собственную терминологию, новые социальные категории. Но я не склонен думать, что это подлинное (традиционное) классовое деление" [839].
  
  Разъясняя свою позицию по вопросу о государстве, Троцкий заявил, что социалистическое государство - это переходная форма, необходимая для построения бесклассового и безгосударственного общества. Это государство будет существовать до тех пор, пока у людей не возникнет возможность свободно удовлетворять свои потребности, как при "шведском столе". "Нет необходимости в диктатуре, когда у вас есть "шведский стол". Наоборот, каждый может взять со стола, что ему нужно, леди в первую очередь. Но когда стол очень беден, люди уже забывают, где леди, а где мужчины. Каждый хватает, что может. Тогда нужна диктатура. Причина существования жандармов - нищета народа" [840].
  
  Подчёркивая ограниченность представлений, согласно которым наличие демократической конституции выступает гарантией против возникновения тоталитарных режимов, Троцкий обращал внимание на то, что "Гитлер не тронул Веймарскую конституцию, демократическую конституцию. Это было неожиданным для всех. Все думали, что Гитлер изменит конституцию, но конституция сохранилась. Но он сломал хребет конституции. Вот всё, что он сделал, и даже тайное голосование дало ему большинство" [841].
  
  21 сентября 1937 года все члены комиссии Дьюи подписали вердикт, полный текст которого, занявший 422 страницы убористого текста, был издан в Нью-Йорке под заглавием "Не виновны". Эта книга, писал Троцкий, "навсегда останется памятником идейной честности, юридической и политической проницательности и неутомимого трудолюбия... Всё сомнительное отсеяно, установлены лишь незыблемые факты, из которых сделаны незыблемые выводы" [842].
  
  На основе тщательного сопоставления официальных отчётов московских процессов с многочисленными документами и свидетельскими показаниями комиссия сочла полностью доказанным, что основные фактические аспекты обвинений и признаний подсудимых являются чистейшим вымыслом: Троцкий никогда не давал террористических инструкций никому из подсудимых и не встречался ни с кем из них в 30-е годы; он не поручал кому-либо организовывать саботаж, вредительство и диверсии и вступать в изменнические соглашения с иностранными державами. Комиссия указала также, что прокурор чудовищно фальсифицировал роль Троцкого до, во время и после революции.
  
  В вердикте констатировалось, что признания подсудимых - независимо от того, каким способом они были получены,- содержат столько невероятных вещей, что это убеждает всякое непредвзятое лицо в их несоответствии действительности. В заключительных параграфах вердикта говорилось: на основе проведённого расследования комиссия пришла к выводу, что "московские процессы являются подлогами... Троцкий и Седов не виновны" [843].
  
  Краткий текст вердикта был оглашен Дьюи 12 декабря на митинге в Нью-Йорке, собравшем 2500 человек. На следующий день после этого Троцкий выступил перед журналистами с заявлением, в котором подчёркивал: "Все члены комиссии насчитывают десятки лет активной политической, партийной или литературной работы. Все они носят безупречные имена. Если бы среди них был хоть один, которого можно купить, он был бы уже куплен давно. Мои враги располагают для таких целей миллионами, и они не скупятся на расходы. Что касается меня и моего сына, мы не располагали даже необходимыми средствами на покрытие технических расходов расследования. Скромная касса комиссии пополнялась сборами среди рабочих и индивидуальными приношениями".
  
  Троцкий напоминал, что "Комиссия искала такого авторитетного сталиниста или сочувствующего сталинизму, который не ограничивался бы... клеветой и инсинуациями в изданиях без ответственности и достоинства, но имел бы мужество открыто предъявить московские обвинения под контролем критики". Указывая, что ни один сталинист не откликнулся на предложения принять участие в работе комиссии, Троцкий предупреждал, что и в будущем тщетно ждать какой-либо "членораздельной реплики со стороны фальсификаторов. Единственный ответ, который им остаётся и которым они так часто пользуются, это револьверный выстрел или удар кинжала. Таким аргументом можно уничтожить противника, но нельзя убить голос мировой совести".
  
  Троцкий отмечал, что, по существу, в вердикте речь идёт не только о нём и его сыне и не только о чести и добром имени расстрелянных по приговорам московских судов. "Дело идёт о чём-то ещё несравненно большем, именно об основных принципах рабочего движения и освободительной борьбы человечества. В первую голову, дело идёт об искоренении той деморализации и заразы, которую всюду вносит аппарат Коминтерна в сочетании с аппаратом ГПУ" [844].
  
  Отвечая на вопросы журналистов о том, как могли Сталин и его помощники допустить столько противоречий и несообразностей при проведении московских процессов, Троцкий говорил: "Все эти люди, начиная со Сталина, развращены бесконтрольностью и безнаказанностью. В статьях и речах самого Сталина встречаются на каждом шагу не только политические противоречия, но и грубейшие фактические искажения, не говоря об ошибках против грамматики. Так как никто не смеет критиковать его, то Сталин постепенно отвык контролировать себя. То же самое относится и к остальным бюрократам. Они не учатся, не думают, а только приказывают. Тоталитарный режим обеспечивает внешний успех признаний. Председатель суда, прокурор, обвиняемые, защитники, свидетели - все выполняют заданный урок. Газеты подчиняются телефонному звонку. Обсуждения нет, критики нет. Народ имеет право только благодарить. При таких условиях пропадает стимул к хорошей работе даже в области подлога".
  
  Если бы сталинская бюрократия и попыталась лучше построить свою работу, продолжал Троцкий, то её всё равно постигла бы неудача. Задача создать в политической канцелярии схему мнимого заговора, лишённую грубых противоречий, в принципе неразрешима - тем более, когда речь идёт о "заговоре" людей, известных всему миру, со сложными политическими и личными связями и отношениями. "Разумеется, если бы за эту задачу посадить десяток людей типа Шекспира, Сервантеса, Гете, Фрейда, то они справились бы с ней лучше, чем Сталин, Вышинский и Ежов. Но гениальные люди, по общему правилу, не занимаются подлогами".
  
  При ответе на вопрос, как сложится после оглашения вердикта судьба советского посла в США Трояновского, которому было поручено помешать работе комиссии Дьюи, Троцкий сослался на слова Диего Риверы: "Карьера Трояновского погибла, а вместе с карьерой, пожалуй, и голова". Однако, замечал Троцкий, если журналисты опубликуют этот его ответ, они окажут большую услугу Трояновскому, поскольку в таком случае "Сталину нелегко будет действовать в строгом соответствии с предсказанием Диего Риверы". Думается, что эти слова, обошедшие весь мир, способствовали тому, что Трояновского не постигла судьба большинства советских дипломатов.
  
  По поводу политических последствий, которые может вызвать оглашение вердикта, Троцкий говорил: "Я не жду, разумеется, что звук трубы, хотя бы это была труба правды, повалит немедленно стены Иерихона". Вместе с тем он выражал уверенность в том, что "оклеветанные и убитые Сталиным противники будут реабилитированы мировым общественным мнением. Для Сталина же реабилитации нет... Сталин сойдет со сцены, покрытый бесславием".
  
  На вопрос о том, не вытекают ли из московских процессов пессимистические выводы в отношении перспектив социализма, Троцкий отвечал: "Нет, я не вижу никаких оснований для пессимизма. Нужно брать историю, как она есть. Человечество движется как некоторые пилигримы: два шага вперед, шаг назад. Во время движения назад скептикам и пессимистам кажется, что всё потеряно. Но это ошибка исторического зрения. Ничто не потеряно. Человечество поднялось от обезьяны до Коминтерна. Оно поднимется от Коминтерна до действительного социализма. Приговор комиссии ещё раз показывает, что правильная идея сильнее самой могущественной полиции. В этом убеждении несокрушимая основа революционного оптимизма" [845].
  
  Идеи, выдвинутые Троцким во время работы комиссии Дьюи, получили развитие в ряде его теоретических и исторических работ, написанных в 1937-1938 годах. Эти работы приобретают особую актуальность в свете современных дискуссий о соотношении большевизма и сталинизма.
  
  XLII
  
  Большевизм, сталинизм, троцкизм
  
  Читая сегодняшние филиппики против большевизма, невольно поражаешься лености и несамостоятельности мысли их авторов. В самом деле: за последние 50 лет не придумано ни одного нового аргумента, ни выдвинуто ни одного нового доказательства! Одни и те же мифы переходят из одной работы в другую. Разыгрываются одни и те же "козырные карты". Конечно, тысячекратное повторение лжи не делает её истиной. Однако транслируемая современными средствами массовой информации ложь обладает свойством активно воздействовать на массовое сознание. Это воздействие усиливается, когда однонаправленный поток информации возникает после долгих лет запрета на обсуждение определённых исторических тем. Так и случилось в годы "перестройки" и "реформы", когда затасканные на Западе аргументы, выражающие закоснелость и эпигонство реакционной мысли, были перенесены на советскую почву.
  
  Сложность опровержения антикоммунистических фальсификаций связана с тем, что, несмотря на обилие трудов, напичканных марксистской фразеологией, развитие марксистской традиции было прервано в СССР с начала 30-х годов. Прервалась и подлинно марксистская критика антикоммунизма. В условиях существования "железного занавеса" аргументация Троцкого оказалась попросту неизвестной нескольким поколениям советских людей.
  
  И после смерти Сталина атаки на "троцкизм" продолжали идти с двух флангов. С одной стороны, от официозной советской исторической литературы, трактовавшей "троцкизм" как антиленинское и антипартийное учение. С другой,- от всё шире проникавшего в СССР "тамиздата" - продуктов реакционного крыла западной советологии (т. н. "тоталитарной школы"), исходившего из идеи "непрерывности" исторического развития СССР, из того, что Троцкий вместе с Лениным проложили дорогу сталинизму. Мысль советских интеллектуалов безнадёжно запуталась в этих ложных постулатах, тем более, что в Советском Союзе по-прежнему действовали жесточайшие запреты на знакомство с трудами Троцкого и "троцкистов".
  
  Правящая клика в СССР, движимая лишь консервативно-охранительными побуждениями и невежественная в области марксизма (что не исключало подыскивания "подходящих" цитат "классиков" для "обоснования" каждого нового зигзага своей политики), сохраняла, хотя и в несколько более пристойном виде, сталинистские версии внутрипартийной борьбы, проявляя трусость в отношении обнародования даже чисто фактологической стороны этих страниц истории.
  
  Предвидя, какими сложными путями пойдёт процесс очищения марксистской мысли от напластований сталинской школы фальсификаций, Троцкий писал в 1937 году: "Реакционные эпохи снижают общий идеологический уровень движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже пройденным этапам. Задача авангарда в этих условиях состоит прежде всего в том, чтобы не дать увлечь себя общим попятным потоком - надо плыть против течения. Если неблагоприятное соотношение сил не позволяет удержать захваченные ранее политические позиции, надо удержаться, по крайней мере, на идеологических позициях, ибо в них выражен дорого оплаченный опыт прошлого" [846].
  
  В полемике против многочисленных критиков большевизма Троцкий указывал, что их излюбленным приёмом является метод исторических аналогий и сопоставлений. Подобно тому, как сталинисты называли близнецами фашизм и социал-демократию, либералы объявляли близнецами фашизм и большевизм. На противоположном политическом фланге аналогичными приёмами пользовались Гитлер и Муссолини, утверждавшие, что либерализм, социал-демократия и большевизм представляют лишь разные проявления одного и того же зла.
  
  Свою опору "метод близнецов" находил в отождествлении образа действий реакции и революции, что всегда было характерно для морализирующих филистёров. Этот приём паразитировал на некоторых действительных исторических фактах. "Известные общие черты у сгруппированных выше течений несомненны,- писал Троцкий,- ...Борющиеся армии всегда более или менее симметричны, и если б в их методах борьбы не было ничего общего, они не могли бы наносить друг другу ударов" [847].
  
  Более сложной задачей является объяснение того, почему столь широкое распространение получил тезис о сталинизме как законном продукте большевизма. В защите этого тезиса проявлялось единодушие между сталинистами, фашистами, либералами, меньшевиками, анархистами и некоторыми левыми доктринёрами, называющими себя марксистами.
  
  Если отбросить сталинистов, то нетрудно убедиться, что для всех остальных приверженцев "метода близнецов" было характерно сближение или даже отождествление сталинизма и троцкизма. В этом сходились такие далеко расходящиеся в других вопросах политические течения, как консерваторы, либералы, социал-демократы и фашисты. "Если сталинцы не имеют возможности примкнуть к этому "Народному фронту",- саркастически замечал Троцкий,- то только потому, что случайно заняты истреблением троцкистов" [848].
  
  Развивая эту мысль, Троцкий обращался к сторонникам "теории близнецов" со следующими вопросами: "Вы говорите, что марксизм порочен сам по себе и что сталинизм - его законное детище? Но почему же мы, революционные марксисты, находимся в смертельной борьбе со сталинизмом во всём мире? Почему сталинская шайка видит в троцкизме главного врага? Почему всякое приближение к нашим взглядам или нашей системе действий (Дуррути, Андрей Нин, Ландау и другие) заставляет гангстеров сталинизма прибегать к кровавой расправе?" [849]
  
  Троцкий подчёркивал, что ещё совсем недавно значительная часть капиталистической прессы не отождествляла, а противопоставляла троцкизм и сталинизм, расценивая первый как "революционную романтику", а второй - как "реальную политику". Этим противопоставлением буржуазные филистёры оправдывали союз своих правительств со сталинским режимом, порвавшим с доктриной мировой революции. "Французская Лига прав человека, громившая аморализм Ленина и Троцкого в 1917 г., когда они порвали военный союз с Францией, поспешила прикрыть преступления Сталина в 1936 г., в интересах франко-советского договора... Всего лишь год тому назад эти господа... вовсе не говорили, что сталинизм и троцкизм одно и то же. Они открыто стояли за Сталина, за его реализм, за его юстицию и за его Ягоду... До момента казни Тухачевского, Якира и др. крупная буржуазия демократических стран не без удовольствия, хоть и прикрытого брезгливостью, наблюдала истребление революционеров в СССР" [850]. Лишь казнь генералов встревожила эти политические круги, заставив их понять, что далеко зашедшее перерождение политического режима в Советском Союзе объективно укрепляет позиции Германии и Японии на международной арене.
  
  После этого буржуазные филистёры вернулись к рассуждениям о том, что борьба между сталинизмом и троцкизмом представляет собой лишь столкновение личных амбиций или в лучшем случае борьбу двух "оттенков" в большевизме. Такая трактовка была связана с реакцией на сталинские преступления со стороны либералов и социал-демократов, которых Октябрьская революция заставила было усомниться в своих идеях. "Нравственная гангрена советской бюрократии кажется им реабилитацией либерализма. На свет извлекаются затасканные проповеди: "всякая диктатура заключает в себе залог собственного разложения"; "только демократия обеспечивает развитие личности и пр."" Такое противопоставление демократии и диктатуры служило осуждению социализма во имя буржуазного режима. Теоретическая несостоятельность подобных рассуждений обнаруживалась в том, что "мерзость сталинизма как историческая реальность противопоставляется демократии как надисторической абстракции. Но демократия тоже имела свою историю, в которой не было недостатка в мерзости. Для характеристики советской бюрократии мы заимствуем имена "термидора" и "бонапартизма" из истории буржуазной демократии, ибо - да будет известно запоздалым либеральным доктринёрам,- демократия появилась на свет вовсе не демократическим путём" [851].
  
  Более конкретный характер носили рассуждения тех доктринёров, которые считали себя марксистами, но враждебно противопоставляли свои позиции большевизму. "Мы всегда это предсказывали,- говорят они: начав с запрещения других социалистических партий, с подавления анархистов, с установления диктатуры большевиков в Советах, Октябрьская революция не могла не придти к диктатуре бюрократии. Сталинизм есть продолжение и вместе банкротство ленинизма" [852].
  
  В таких утверждениях, подчёркивал Троцкий, фактически отождествлялись три тесно связанных между собой, но самостоятельных исторических явления - большевизм, Октябрьская революция и Советский Союз. В результате такого отождествления сложная и противоречивая социальная реальность подменялась одним логически выделенным её элементом - "чистым" большевизмом.
  
  Между тем сам "большевизм рассматривал себя как один из факторов истории, её "сознательный" фактор - очень важный, но не решающий" [853]. Завоевание власти не превратило большевистскую партию в полновластного хозяина и демиурга исторического процесса. Получив возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества, партия в то же время сама подверглась усиленному воздействию со стороны всех других его элементов. Под прямыми ударами враждебных сил она могла лишиться власти. Удержав власть, она могла внутренне переродиться. Неоднократно указывая на обе эти опасности, Ленин подчёркивал, что бюрократизация советского режима способна привести к перерождению рабочего государства, вышедшего из Октябрьской революции. Этой диалектики исторического процесса не понимали те, кто в гниении сталинской бюрократии пытались найти уничтожающий довод против большевизма. Из того факта, что Октябрьская революция на определённой стадии её развития привела к торжеству бюрократии с её системой гнёта, хищничества и фальсификаций, они делали ложный вывод: нельзя бороться против сталинизма, не отвергая большевизм.
  
  Конечно, отвечал на такие рассуждения Троцкий, сталинизм в формальном смысле вырос из большевизма. На этом обстоятельстве паразитировала московская бюрократия, которая ради обмана масс продолжала называть себя большевистской партией и пользовалась старой большевистской символикой. Эти маскировочные приёмы воспринимались всерьёз теми отступниками от большевизма, которые подменяли видимостью сущность и тем оказывали лучшую услугу сталинскому режиму.
  
  В действительности, как подчёркивал Троцкий, сталинизм "вырос" из большевизма "не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского отрицания... Нынешняя "чистка" проводит между большевизмом и сталинизмом не просто кровавую черту, а целую реку крови. Истребление всего старого поколения большевиков, значительной части среднего поколения, участвовавшего в гражданской войне, и той части молодёжи, которая серьёзнее восприняла большевистские традиции, показывает не только политическую, но прямо-таки физическую несовместимость сталинизма и большевизма. Как же можно не видеть этого?" [854]
  
  Выведение сталинизма из большевизма или из марксизма Троцкий считал частным случаем выведения контрреволюции из революции, характерного для либерально-консервативной и реформистской мысли. Этот приём спекулировал на том, что революции, при которых сохранялось классовое членение общества, всегда порождали контрреволюцию. "Не показывает ли это, спрашивает резонёр, что в революционном методе есть какой-то внутренний порок? Ни либералы, ни реформисты не сумели, однако, до сих пор изобрести более "экономные" методы. Но если не легко рационализировать на деле живой исторический процесс, то зато совсем не трудно рационалистически истолковывать смену его волн, выводя логически сталинизм из "государственного социализма", фашизм из марксизма, реакцию из революции, словом, антитезис из тезиса" [855].
  
  Часть рационалистов, как подчёркивал Троцкий, пользовалась более конкретной аргументацией, выводя сталинизм не из большевизма в целом, а из политических методов, применённых последним в экстремальных исторических условиях: запрещения других политических партий, дополненного запрещением фракций внутри самой правящей партии. Применение этих вынужденных мер, не вытекавших из теории большевизма, сигнализировало, как это с самого начала было ясно большевикам, о величайшей опасности. Отдавая себе отчёт во временном характере этих мер, большевики применили их в исторической ситуации, которая характеризовалась слабостью Советского государства, утвердившегося в отсталой и истощённой стране и окружённого со всех сторон врагами. "Если б революция победила хотя бы только в Германии, надобность запрещения других советских партий (т. е. входивших до 1921 года в Советы.- В. Р.) сразу отпала бы" [856].
  
  Как только внутреннее и международное положение СССР стабилизировалось и упрочилось, левая оппозиция выступила с требованием расширения партийной и советской демократии. Именно ради этого она вступила в непримиримую борьбу с правящей фракцией, возглавляемой Сталиным. Одержав победу в этой борьбе, бонапартистская клика подавила все демократические начала и установления, подменила диктатуру пролетариата диктатурой бюрократии и фактически задушила саму большевистскую партию.
  
  С вопросом о судьбах демократии был тесно связан вопрос о судьбах государства, вокруг которого строили свою аргументацию анархисты. Усматривая в сталинизме органический продукт не только большевизма и марксизма, но прежде всего "государственного социализма", они указывали на неоспоримые исторические факты: одна ветвь "государственного социализма" - социал-демократия, придя в ряде стран к власти, сохранила капиталистическое устройство общества; другая ветвь, находившаяся у власти в СССР, не только сохранила жёстко централизованное государство, но и породила новую касту привилегированных.
  
  Троцкий считал, что в рассуждениях анархистов, рассматриваемых под широким историческим углом зрения, можно обнаружить зерно истины. Марксисты полностью согласны с анархистами в том, что упразднение государства как аппарата принуждения представляет конечную цель коммунистического преобразования общества. Именно марксизм указывает на те пути и методы, которые позволят человечеству вырваться из смирительной рубашки государства. Для достижения этой цели человечество должно подняться на неизмеримо более высокий, чем ныне, культурный уровень.
  
  В героическую эпоху русской революции большевики боролись рука об руку с революционными анархистами. Многих из них большевистская партия включила в свои ряды. Троцкий вспоминал, что он не раз обсуждал с Лениным вопрос о предоставлении анархистам возможностей для проведения их безгосударственных опытов - в отдельных регионах страны и при согласии на это местного населения. Но обстановка гражданской войны, экономической и военной блокады и хозяйственной разрухи оставляла мало простора для такого рода социальных экспериментов. Эта же обстановка вызвала применение большевиками принуждения нередко в самых суровых формах. Однако при всём этом нельзя не видеть коренного различия между большевистским режимом и сменившим его режимом сталинизма. Большевистский режим выступал орудием переворота в социальных отношениях, служившего интересам широчайших народных масс. Термидорианский переворот, учинённый сталинизмом, привёл к перестройке этих новых, ещё не упрочившихся социальных отношений в интересах привилегированного меньшинства. Именно этим объяснялась монополизация системы принуждения сталинской бюрократией, применявшей его в таких формах и масштабах, которые далеко превосходили эксцессы гражданской войны 1918-1920 годов. Если большевизм стремился к утверждению государства без бюрократии или государства "типа Коммуны", то Сталин "создал государство пожирающей себя бюрократии, "типа ГПУ"" [857].
  
  В соответствии с этим коренным образом различались социальные типы объектов репрессий на разных этапах развития Советского государства. Если в первые послереволюционные годы ими были открытые враги Октябрьской революции, у которых она отняла их сословные и имущественные привилегии, то в годину большого террора острие репрессий было направлено на коммунистических противников сталинского режима.
  
  Отождествление сталинизма с большевизмом и марксизмом Троцкий считал несостоятельным ещё и потому, что сталинская бюрократия не обладала оформленной политической доктриной и стройной идеологической системой. "Её "идеология" проникнута насквозь полицейским субъективизмом, её практика - эмпиризмом голого насилия... Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ" [858]. Враждебность сталинизма всякой серьёзной теории вытекала из существа социальных интересов касты узурпаторов, которая ни себе, ни другим не могла дать отчёт в своей действительной социальной роли.
  
  Противоречивость социального положения правящего слоя в СССР состояла в том, что, порвав с марксистской доктриной, он в то же время оказался вынужден приспосабливаться к не ликвидированному полностью социальному наследию Октябрьской революции. Вместе с тем противоборство бонапартистской бюрократии и приверженцев большевизма всё более принимало характер классовой борьбы. Эти враждебные политические силы выступали носителями противоположных социальных интересов. Победа защитников большевистских принципов над кастой насильников политически и морально возродила бы советский режим. Чтобы этого не произошло, правящая клика осуществляла массовое истребление недовольных в масштабах, фактически означавших новую гражданскую войну.
  
  Этой диалектики социальной борьбы не желали видеть западные либералы, повторявшие утверждения о том, что большевистская диктатура представляет собой новое издание царизма. При этом они закрывали глаза на такие "мелочи", как упразднение монархии и сословий, экспроприация капитала и т. д. "Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества,- провидчески писал Троцкий,- опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдёт в историю, как величайшая школа для всего человечества" [859].
  
  Правота взглядов Троцкого на соотношение большевизма и сталинизма наглядно выступает при сопоставлении его работ с произведением, на котором учились на протяжении десятков лет антикоммунисты всех мастей,- книгой А. Кестлера "Слепящая тьма". Её автор, отрекшийся в конце 30-х годов от коммунизма, как бы в подтверждение обоснованности своего ренегатства убеждал читателя (устами своего главного персонажа Рубашова), что "вся так называемая оппозиция давно выродилась в немощную трепотню из-за старческой дряхлости всей старой гвардии... что организованной оппозиции Первому [Сталину] никогда не существовало, что дело не шло дальше пустой болтовни и слабоумной игры с коварным, беспощадным огнём" [860].
  
  Весьма приблизительно представлявший (как можно судить уже по данной цитате) историю внутрипартийной борьбы в ВКП(б), Кестлер, сам в прошлом заядлый сталинист, тем не менее имел известное представление об идейных позициях оппозиционеров. Его Рубашов отдавал себе полный отчёт в коренном отличии сталинского режима от большевистского, при котором "дискуссии в ЦК и на съездах партии достигали такой научной глубины, какая и не снилась ни одному правительству за всю историю государственной власти" [861]. Он осуждал многие аспекты сталинской политики - всевластие диктатора, массовый террор, насильственную коллективизацию, при которой "заслали в глухоманные восточные леса и на страшные рудники арктического севера около десяти миллионов человек (число раскулаченных было преувеличено Кестлером по меньшей мере в два раза, но в данном случае это не имеет принципиального значения.- В. Р.)" [862].
  
  На следствии Рубашову была устроена очная ставка с сыном его старого друга Кифера, во время которой тот, по словам самого Рубашова, необычайно точно передавал его мысли. "Мой отец полагал,- рассказывал юноша о беседе между Рубашовым и Кифером,- что терпение партийцев истощится и они переизберут руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо нести в партийные массы... А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным Дон-Кихотом... Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы, потому что все ключевые посты в Партии занимает верная ему партийная бюрократия, которая знает, что, если его сместят, она немедленно лишится всех своих привилегий, а поэтому будет верна ему до конца" [863].
  
  В этом диалоге причудливо перемешаны взгляды истинных троцкистов и отступническая аргументация капитулянтов (к которым принадлежал Рубашов, до своего ареста многократно отрекавшийся от своих оппозиционных взглядов).
  
  Несомненно "троцкистский" характер носил ответ Рубашова на вопрос следователя Глеткина:
  
  - Вот вы считаете вредительство выдумкой, а тогда в чём же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния промышленности?
  
  - Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские дисциплинарные меры.
  
  Фактически соглашаясь с этим выводом, Глеткин развёртывал перед Рубашовым цепь софистических рассуждений, призванных доказать, что выход из этого заколдованного круга может быть найден на пути нахождения козлов отпущения. "Опыт учит нас,- заявлял Глеткин,- что сложные исторические процессы надо разъяснять массам на простом и понятном языке... Если моим землякам сказать, что они всё ещё отсталые и неграмотные, несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не принесёт им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и работают эффективнее американцев, но страну лихорадит от дьявольского вредительства врагов,- это хоть как-то им поможет" [864].
  
  Как ни удивительно, но Рубашову, про себя называвшему Глеткина "неандертальцем", эти рассуждения представлялись убедительными. "Рубашов беспрестанно напоминал себе, что глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи не переродились, хотя и звучат у неандертальцев совершенно бесчеловечно" [865]. Он фактически присоединялся и к утверждениям Глеткина о том, что "не сегодня-завтра международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партия... должна стать единым монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью Руководству" [866]. Подобная аргументация была характерна для Молотова, черпавшего в ней оправдание своих преступных деяний в годы великой чистки (см. гл. XX). Но она была глубоко чужда подлинным большевикам, как можно судить по высказываниям не только троцкистов, но и не принадлежавших к последним невозвращенцев, отражавших идейные позиции своей социальной и политической среды.
  
  Находясь в заключении, Рубашов сочинил "закон об относительной зрелости масс". Исходя из этого "закона", он убеждал себя в том, что "упрощённая и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в народном сознании - то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-чёрным, как сажа; сейчас народу нужен лубок" [867]. Это уничижительное представление о массах вело к признанию Рубашовым правильности пропагандистской методики Сталина, чьи речи "состояли из вопросов и ответов, в которых события препарировались с простейшей, но совершенно неопровержимой для масс логичностью" [868].
  
  В этих софистических рассуждениях Кестлер полностью игнорировал разницу между руководством массами и их порабощением, подавлением. Теория, которую он приписывал большевикам, основывалась на пренебрежительном отношении к массам, тогда как подлинная большевистская теория - на доверии к массам и опоре на них. Большевистский взгляд на взаимоотношения партии и масс со всей полнотой был изложен в работе Троцкого "Их мораль и наша". "Освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих,- утверждал здесь Троцкий.- Нет поэтому большего преступления, как обманывать массы, выдавать поражения за победы, друзей за врагов, подкупать вождей, фабриковать легенды, ставить фальшивые процессы,- словом, делать то, что делают сталинцы. Эти средства могут служить только одной цели: продлить господство клики, уже осуждённой историей" [869].
  
  Указывая, что активной силой в революции выступает меньшинство народа, Троцкий добавлял, что успех революции становится возможным лишь тогда, когда это меньшинство "находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революции, как и переход от революции к контрреволюции непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом" [870].
  
  Замечая, что большевикам всегда была чужда идеализация масс, Троцкий писал: "Массы, разумеется, вовсе не безгрешны... Мы видели их в разных условиях, на разных этапах, притом в величайших исторических потрясениях. Мы наблюдали их сильные и слабые стороны. Сильные стороны: решимость, самоотверженность, героизм находили всегда наиболее яркое выражение во время подъёма революции. В этот период большевики стояли во главе масс. Затем надвинулась другая историческая глава, когда вскрылись слабые стороны угнетённых: неоднородность, недостаток культуры, узость кругозора. Массы устали от напряжения, разочаровались, потеряли веру в себя и - очистили место новой аристократии. В этот период большевики ("троцкисты") оказались изолированы от масс".
  
  "На этих больших событиях,- продолжал Троцкий,- "троцкисты" учились ритму истории, т. е. диалектике борьбы классов. Они учились и, кажется, до некоторой степени научились подчинять этому объективному ритму свои субъективные планы и программы. Они научились не приходить в отчаяние от того, что законы истории не зависят от наших индивидуальных вкусов или не подчиняются нашим моральным критериям... Они научились не страшиться самых могущественных врагов, если их могущество находится в противоречии с потребностями исторического развития. Они умеют плыть против течения в глубокой уверенности, что новый исторический поток могущественной силы вынесет их на тот берег. Не все доплывут, многие утонут. Но участвовать в этом движении с открытыми глазами и с напряжённой волей - только это и может дать высшее моральное удовлетворение мыслящему существу!" [871]
  
  Эти теоретические идеи Троцкий конкретизировал при критическом анализе исторических легенд, созданных вокруг отдельных эпизодов революции. Среди этих легенд, пущенных в широкое обращение в 30-е годы, ведущее место занимала легенда о Кронштадтском восстании 1921 года.
  
  XLIII
  
  "Шумиха вокруг Кронштадта"
  
  Кампания, поднятая по поводу событий шестнадцатилетней давности, была открыта в 1938 году одновременно в милюковских "Последних новостях", меньшевистском "Социалистическом вестнике" и в изданиях анархистов. Особенно болезненно Троцкий воспринял участие в этой кампании его былых сторонников: Сержа, Истмена, Суварина и Цилиги. Потрясённые масштабами сталинских зверств, эти люди стремились отыскать их истоки в неком "первородном грехе большевизма", каковым они объявили подавление кронштадтского мятежа. Их выступления на эту тему И. Дойчер справедливо назвал примером "повторяющихся процессов политической конверсии, в результате которой радикалы и революционеры одной эры превращаются в сторонников среднего курса, консерваторов или реакционеров следующей эры" [872].
  
  Вопрос о Кронштадтском восстании был поднят в письме Троцкому члена комиссии по расследованию московских процессов Веделина Томаса. Отвечая на это письмо, Троцкий писал: "Ваша оценка кронштадтского восстания 1921 года в корне неправильна... Лучшие, наиболее самоотверженные моряки были полностью извлечены из Кронштадта и играли важную роль на фронтах и в местных Советах по всей стране. Осталась серая масса с большими претензиями ("мы, кронштадтцы!"), но без политического воспитания и без готовности к революционным жертвам. Страна голодала. Кронштадтцы требовали привилегий. Восстание диктовалось стремлением получить привилегированный паёк. У матросов были пушки и корабли. За восстание сейчас же ухватились реакционные элементы, как в России, так и за границей. Белая эмиграция требовала посылки помощи восставшим. Победа восстания ничего не могла бы принести, кроме победы контрреволюции, совершенно независимо от того, какие идеи были в головах у матросов. Но и сами эти идеи были глубоко реакционными. Они отражали вражду отсталого крестьянина к рабочему, высокомерие солдата или моряка по отношению к "штатскому" Петрограду, ненависть мелкого буржуа к революционной дисциплине. Движение имело, таким образом, контрреволюционный характер, и так как восставшие овладели оружием крепости, их можно было подавить лишь при помощи оружия" [873].
  
  Более подробно эти вопросы были освещены в статье Троцкого "Шумиха вокруг Кронштадта", где ставилась задача объяснить, почему весьма разнородные политические силы - от открытых контрреволюционеров и либералов до анархистов и некоторых вчерашних троцкистов - ухватились именно за Кронштадт. Троцкий замечал, что за годы революции большевики не раз вступали в столкновения с казаками, крестьянами, даже с некоторыми группами рабочих. Основу этих столкновений составлял главным образом антагонизм между рабочими, как потребителями, и крестьянами, как производителями и торговцами хлебом. Чтобы обеспечить армию и голодающие города хотя бы минимумом продуктов, большевики вынуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам продразвёрстки (к которым, кстати сказать, прибегало до них царское и Временное правительство). Вначале большинство крестьян мирилось с реквизицией хлеба как со временным злом. Но гражданская война затянулась на три года, на протяжении которых город почти ничего не давал деревне и почти всё забирал у неё, главным образом для нужд войны. Результатом этого стала перемена в настроениях крестьян, благодаря которой белым зачастую удавалось привлекать их на свою сторону. Проявлениями брожения в крестьянстве были махновское движение, действия "зелёных" и тамбовское восстание, проходившее под эсеровскими лозунгами. От всех этих мелкобуржуазных движений, отмечал Троцкий, "Кронштадт отличался только большей внешней эффектностью" [874].
  
  Идеализация кронштадтского мятежа, представленного в качестве выступления рабочих и крестьянских масс против "большевистской диктатуры", объяснялась прежде всего тем, что Кронштадт был окружён революционным ореолом. Авторы легенды о Кронштадте изображали дело таким образом, будто большевики в марте 1921 года направили оружие против тех же самых матросов, которые в 1917 году шли в авангарде Октябрьской революции.
  
  В действительности отряды кронштадтских моряков с первых месяцев гражданской войны составили костяк первых частей Красной Армии. Эти отряды принимали активное участие в боевых действиях, продразвёрстке и организации Советской власти во многих губерниях. "Первое время казалось, что Кронштадт неисчерпаем, писал Троцкий.- Мне приходилось с разных фронтов посылать десятки телеграмм о мобилизации новых и новых "надёжных" отрядов из питерских рабочих и балтийских моряков". В результате этих мобилизаций социальный состав кронштадтского гарнизона изменился коренным образом. "Те моряки, которые оставались в "мирном" Кронштадте до начала 1921 года, не найдя себе применения ни на одном из фронтов гражданской войны, были, по общему правилу, значительно ниже среднего уровня Красной Армии и заключали в себе большой процент совершенно деморализованных элементов, носивших пышные панталоны "клёш" и причёску сутенёров" [875].
  
  Это свидетельство Троцкого подтверждается направленным ему 7 марта 1921 года рапортом уполномоченного особого отдела ВЧК. В этом документе указывалось: одна из главных причин кронштадтских событий состояла в том, что большое количество моряков, не принимавших в течение трёх с лишним лет участия в военных действиях, превратились в обособленную, кастовую группу, под влиянием бездействия выродившуюся в "паразитический элемент", бессознательно подменивший революционную идеологию "непоколебимой уверенностью в том, что они - "краса, гордость и авангард революции"" [876].
  
  К началу 1921 года коммунисты составляли в Кронштадте относительно скромное меньшинство. Из 26 687 человек состава Кронштадтской базы только 1650 человек были членами и кандидатами в члены партии. Всего же большевистские ячейки военных и гражданских учреждений Кронштадта насчитывали в то время 2680 человек [877]. Из этих людей лишь единицы имели партийный стаж до 1917 года, а больше половины состояло из крестьян, вступивших в партию во время партийной недели, проходившей в сентябре 1920 года.
  
  За время кронштадтских событий из РКП(б) вышло около 900 человек [878]. Остальные были подвергнуты жестоким преследованиям. 10 марта был опубликован приказ коменданта Кронштадта, обязывавший всех коммунистов в 2-дневный срок сдать всё имеющееся у них оружие. Несмотря на многочисленные ходатайства об освобождении коммунистов, находившихся к моменту восстания в госпитале, было принято решение "пока никого не освобождать". Коммунистам, остававшимся на свободе, угрожали арестом, если "будут поступать заявления с указаниями на их вредную деятельность" [879].
  
  Учреждённым в первые дни восстания ревкомом были созданы тройки, на рассмотрение которых были всецело переданы вопросы об отстранении от занимаемых должностей бывших комиссаров и ответственных работников-коммунистов. Спешно образованные тройки обратились в свою очередь к ревкому с просьбой о срочном распоряжении "произвести поголовный обыск всех комиссаров, коммунистов и парт. работников, не считаясь с предыдущими обысками, и отобрать всё имеющееся у них оружие" [880].
  
  500 коммунистов после начала мятежа были арестованы и посажены в кронштадтскую следственную тюрьму, где они организовали выпуск газеты, разъяснявшей смысл происходящих событий. Комиссар Балтфлота Кузьмин, приговорённый к расстрелу, был освобождён подоспевшими вовремя красными частями за несколько минут до приведения приговора в исполнение [881]. Кроме того, 165 коммунистов с оружием в руках покинули крепость, а 135 - перешли на нелегальное положение и, рискуя жизнью, вели пропаганду среди обманутых моряков [882].
  
  Общее собрание заключённых коммунистов обратилось к временному ревкому с просьбой разрешить бывшему комиссару бригады линейных кораблей Зосимову отправиться в Москву на заседание очередной сессии ВЦИК с тем, чтобы осветить там истинное положение дел в Кронштадте. В ответ на это обращение ревком постановил: "Разрешения на поездку в Москву т. Зосимову не давать... так как... выпуск Зосимова может быть истолкован правительством РСФСР как слабость Вр. Рев. Комитета и желание его идти на компромиссы с Советским правительством, о чём речи быть не может, ввиду твёрдо выраженного желания народных масс Кронштадта навсегда освободить Россию от власти коммунистов" [883].
  
  Мятежники обратились по радио с воззванием "к пролетариату всех стран", в котором говорилось, что белогвардейские генералы не руководят восстанием и никаких связей с заграницей восставшие не поддерживают. Между тем в гарнизоне всё большую власть захватывал начальник артиллерии, бывший царский генерал Козловский, а отсутствие в крепости продовольствия вынудило ревком завязать переговоры о поставке продовольствия с американских складов Красного Креста в Финляндии (ко времени подавления мятежа в Кронштадт поступило 400 пудов продуктов). В воззвании содержался призыв к "помощи довольствием, медикаментами, а главным образом военной помощью". "Главным образом,- говорилось в воззвании,- мы обращаемся к русским людям, которые очутились на чужой земле (т. е. к белоэмигрантам.- В. Р.). Мы знаем, что они придут к нам на помощь" [884].
  
  Учитывая изменения в социальном составе кронштадтских моряков и практические действия ревкома, Троцкий замечал, что не следует брать на веру воззвания мятежников, носившие внешне революционный характер. Напоминая известную мысль Маркса: о партиях, как и о людях, нельзя судить по тому, что они сами говорят о себе, Троцкий писал: "Характеристика партии определяется гораздо больше её социальным составом, её прошлым, её отношением к разным классам и слоям, чем её устными и печатными декларациями, особенно в критический момент гражданской войны" [885].
  
  Выступление кронштадтцев, протестовавших против сохранения методов военного коммунизма, совпало во времени с провозглашением X съездом РКП(б) перехода к нэпу. Впоследствии Ленин не раз признавал, что затяжка партии с этим переходом представляла грубую политическую ошибку. Из этого не вытекает, как подчёркивал Троцкий, что для умиротворения кронштадтцев было бы достаточно сообщить им декреты о введении нэпа. "Режим нэпа мог лишь постепенно умиротворить крестьянство, а вслед за ним - недовольные части армии и флота. Но для этого нужны были опыт и время" [886].
  
  Авторы легенды о Кронштадте выдвигали ещё один аргумент: матросы никому не угрожали, они "только" захватили крепость и военные корабли; поэтому большевикам следовало придерживаться затяжной тактики по отношению к мятежникам, предоставить их самим себе, а не спешить с подавлением восстания. Из такой оценки кронштадтских событий, указывал Троцкий, вытекало, что "большевики наступали по льду, с открытой грудью, против крепости, лишь в силу своего плохого характера, стремления искусственно вызывать конфликты, своей ненависти к кронштадским морякам или к доктрине анархизма" [887]. В действительности одна только нужда в продовольствии поставила бы крепость в прямую зависимость от иностранной буржуазии и белых эмигрантов. Все необходимые приготовления к такой "помощи" уже велись.
  
  И эти ретроспективные сообщения Троцкого подтверждаются недавно опубликованными документами о кронштадтских событиях. 10 марта 1921 года Троцкий направил членам Политбюро письмо, в котором говорилось: "Кронштадтом можно овладеть только до оттепели. Как только залив станет свободным для плавания, установится связь Кронштадта с заграницей. В то же время остров станет недоступным для нас. Надежды на сдачу из-за отсутствия продовольствия совершенно необоснованны, так как до открытия навигации продовольствия у восставших хватит" [888].
  
  О "миролюбии" главарей мятежа свидетельствовали их показания на допросах. Так, Козловский заявил, что, "горя пламенным желанием спасти Россию, восстановить её могущество, сохранив старые традиции единой и неделимой", он считал необходимым вооружённой силой свергнуть Советскую власть. В этих целях он использовал партии эсеров и меньшевиков и лозунг "справедливой Советской власти, принимая во внимание, что по получении помощи извне этот лишний балласт будет им отброшен" [889].
  
  Председатель ревкома Петриченко на допросе сообщил, что махновская организация, потерпев поражение в открытых боях с Советской властью, сочла нужным направить своих работников в подпольные организации на севере страны, где можно было использовать в антисоветских целях продовольственные и топливные затруднения.
  
  Через Финляндию в Кронштадт пробрался агент Антанты, служивший в войсках Деникина и после их разгрома оказавшийся в эмиграции, где ему было предложено отправиться в Россию для ведения подпольной работы. Французское консульство в Швеции выдало ему на пути в Кронштадт золото, документы и инструкции.
  
  Ещё до начала мятежа его организаторы связались с эмигрантскими кругами Западной Европы, прежде всего с лидером партии эсеров Черновым, пославшим своего представителя в Кронштадт и намеревавшимся вскоре самому прибыть туда. В преддверии своего приезда Чернов заявил: "Советская власть так сильна, что сразу свергнуть её нельзя... Действовать нужно осторожно. Открыто нужно действовать только против коммунистов, но не против Советской власти". Инструкцию о том, как следует действовать, чтобы свергнуть Советскую власть, написал и другой известный эсеровский главарь Савинков [890].
  
  Уже за несколько недель до мятежа в зарубежных газетах появились сообщения о том, что в Кронштадте происходит восстание. С первых дней мятежа восставшие отнюдь не придерживались выжидательной тактики, а обстреливали огнём судовой артиллерии верные Советской власти войска, расположенные на прилегавшей к крепости местности, а также военные объекты в городе Ораниенбауме. Красными войсками был захвачен приказ о наступлении на Петроград. Этот приказ не был осуществлён только потому, что у мятежников не имелось больших сил для наступления.
  
  Об ожесточённости сопротивления мятежников свидетельствует тот факт, что X съезду РКП(б) пришлось мобилизовать четверть своего состава для наиболее быстрого подавления мятежа. Во время боев за Кронштадт красноармейские части потеряли до 1200 человек убитыми.
  
  Напоминая о некоторых из этих фактов, Троцкий писал, что "большевики сочли своим долгом потушить пожар в самом начале и, следовательно, с наименьшими жертвами" [891]. Благодаря этому кронштадтский мятеж не открыл новой главы гражданской войны, а стал её заключительным эпизодом.
  
  "Шумиха вокруг Кронштадта" включала ещё один важный аспект - указание на личную ответственность Троцкого, якобы возглавлявшего подавление мятежа. Некоторые бывшие троцкисты признавали контрреволюционный характер восстания, но заявляли, что Троцкий не должен был после подавления мятежа осуществлять беспощадные репрессии над его участниками. Утверждая, что Троцкий в автобиографии сознательно умолчал о своей роли в усмирении Кронштадта, Суварин иронически замечал: "Есть подвиги, которыми не гордятся".
  
  Приведя наиболее одиозные высказывания такого рода, Троцкий писал, что в предыдущих статьях о Кронштадте он не касался своей роли в этих событиях "не потому, что мне нужно было что-то скрывать, а как раз наоборот, потому что мне нечего было сказать". Он подчёркивал, что не снимает с себя ответственность за усмирение Кронштадта, поскольку он вместе с другими членами Центрального Комитета партии голосовал за подавление восстания силой в том случае, если не удастся побудить крепость к сдаче путём мирных переговоров. Но когда критики начинают обвинять его лично в чрезмерной жестокости, не вызванной обстоятельствами, продолжал Троцкий, он считает себя вправе сказать: "Господа моралисты, вы немножко привираете" [892].
  
  14 ноября 1938 года в письме своим парижским корреспондентам Троцкий замечал, что 5 марта он как председатель Реввоенсовета подписал приказ о подавлении мятежа [893]. В этом приказе, намечавшем ряд оперативных мероприятий, содержалось предупреждение мятежникам: если в течение 24 часов мятеж не будет прекращён, против крепости будут открыты военные действия регулярными частями Красной Армии. В тот же день Троцкий выпустил обращение "К гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов", в котором предлагалось "всем поднявшим руку против Социалистического Отечества немедленно сложить оружие". Здесь же Троцкий сообщал: "одновременно мною отдается распоряжение подготовить всё для разгрома мятежа и мятежников вооружённой рукой" [894].
  
  Вспоминая об этом, Троцкий высказывал предположение, что после публикации этих документов в Петрограде сознательно были пущены слухи о его руководстве действиями Красной Армии - с тем, чтобы запугать мятежников. Однако и первое, неудачное наступление на Кронштадт, начавшееся 8 марта, и новый штурм, начавшийся в ночь на 17 марта, в результате которого крепость на следующий день оказалась в руках Красной Армии, происходили без его малейшего участия [895].
  
  Говоря о своём полном и демонстративном отстранении от прямого и косвенного участия в военных операциях и последующих репрессиях, Троцкий указывал, что причины такого его поведения носили политический характер. За несколько недель до восстания он посетил Петроград и Кронштадт, где выступал на партийных собраниях с изложением своей позиции в дискуссии о профсоюзах. Подавляющее большинство коммунистов Кронштадта проголосовало тогда за платформу, защищавшуюся Зиновьевым, которая была противоположна платформе Троцкого. После получения известий о мятеже Троцкий заявил на заседании Политбюро, что его участие в военных действиях может быть истолковано кронштадтцами как намерение мстить им за то, что они голосовали против него в только что завершившейся дискуссии. Поэтому он предложил, чтобы переговоры с восставшими, а в случае необходимости - и их усмирение осуществлялись теми партийными деятелями, которые недавно пользовались доверием моряков. Никто из членов Политбюро не возражал против этих соображений. Что же касается репрессий по отношению к восставшим, то руководство ими было поручено Дзержинскому [896].
  
  Уже 17 марта "вожди" восстания, бросив моряков, сбежали в Финляндию. Туда же направилась и значительная часть рядовых мятежников, но уже спустя несколько дней началось обратное движение моряков из Финляндии в Советскую Россию. К середине мая на родину вернулось несколько сот человек. Спустя полгода после разгрома мятежа Президиум ВЦИК в ознаменование четвёртой годовщины Октябрьской революции объявил полную амнистию всем рядовым участникам восстания и предоставил им возможность вернуться в Советскую Россию.
  
  Конечно, после подавления мятежа имели место репрессии по отношению к его активным участникам. С 20 марта по 15 апреля 1921 года было арестовано 3 тысячи человек, из которых 40 % были приговорены к высшей мере наказания, 25 % - к пяти годам принудительных работ и 35 % освобождены [897].
  
  "Были ли излишние жертвы, не знаю,- писал Троцкий.-Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам. Решать теперь, а постериори, кого и как нужно было покарать, я не берусь за полным отсутствием данных... Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности. Идеалисты и пацифисты всегда обвиняли революцию в "эксцессах". Но суть такова, что эти "эксцессы" вытекают из самой природы революции, которая сама является "эксцессом" истории. Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я её не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского восстания ответственность полностью и целиком" [898].
  
  XLIV
  
  "Их мораль и наша"
  
  В работах 30-х годов, посвящённых кронштадтскому мятежу и другим событиям первых послереволюционных лет, немалое место занимали "обличения" большевиков за якобы присущий им аморализм. Эта линия нападок на большевизм также составляла часть идеологической кампании, направленной на отождествление сталинских зверств с политикой и идеологией большевизма. Это побудило Троцкого к написанию ряда работ о принципах революционной, большевистской морали, важнейшей из которых была статья "Их мораль и наша". Под "нашей" моралью имелась в виду мораль большевиков, под "их" моралью - буржуазная мораль и мораль сталинистов.
  
  Известно, что сам Сталин никогда не выступал публично по вопросам морали. В его работах, разумеется, отсутствует и прямая проповедь морального нигилизма. Однако существует исторический источник, высвечивающий его подлинное отношение к морально-этическим принципам. Речь идёт о развёрнутой записи, оставленной им на обложке принадлежащего ему экземпляра ленинской книги "Материализм и эмпириокритицизм". Эта запись, сделанная Сталиным для себя, содержала утверждение культа силы как единственно эффективного политического принципа, перед которым все моральные пороки и изъяны оказываются незначительными величинами (именно такую "нравственную философию" Кестлер безосновательно приписывал всем большевикам). Поскольку данная запись может рассматриваться как единственное искреннее обоснование Сталиным своего поведенческого кредо, уместно привести её целиком:
  
  "1) слабость
  
  2) лень
  
  3) глупость -
  
  единственное, что может быть названо пороками.
  
  Всё остальное - при отсутствии вышеуказанного составляет несомненно добродетель!
  
  NВ! Если человек
  
  1) силён (духовно)
  
  2) деятелен
  
  3) умён (или способен), то он хороший, независимо от любых иных "пороков"!
  
  (1) и (3) дают (2)" [899].
  
  В 20-е годы появилось немало работ большевистских идеологов, посвящённых вопросам этики и морали. Во многих из них содержалось нигилистическое и релятивистское истолкование нравственных принципов, что было связано с вульгаризацией марксистского учения, идущей от работ Преображенского и Бухарина. В брошюре "О морали и классовых нормах" Преображенский, категорически отвергая "вечные нормы" морали, настаивал на относительности всех моральных принципов и защищал прагматическое положение, согласно которому в любом (в том числе и в социалистическом) обществе нравственным считается только то, что выгодно руководящей группе или классу. Аналогичное понимание морали выдвигалось в работах соавтора Преображенского по "Азбуке коммунизма" Бухарина. В книге "Теория исторического материализма" он склонялся к толкованию морали (отождествляемой им с этикой) как фетишистской формы общественного сознания, которая должна исчезнуть при коммунизме. "Самое существо этики,- писал он,- в том и состоит, что это есть нормы, которые обхвачены фетишистской оболочкой. Фетишизм есть существо этики... Этика... предполагает фетишистский туман, в котором многие теряют дорогу". Пролетариату же, по мнению Бухарина, нужны простые и понятные нормы поведения, носящие характер "таких же технических правил, как для столяра, который делает табуретку... Если он хочет добиться коммунизма, то ему нужно делать то-то и то-то, как столяру, делающему табуретки. И всё, что целесообразно с этой точки зрения, то и следует делать" [900].
  
  Нетрудно обнаружить в этом пункте влияние на Бухарина богдановской "организационной науки", в которой мораль рассматривалась как одно из средств организации коллективных усилий класса.
  
  Конечно, в литературе 20-х - 30-х годов встречались и более верные взгляды на мораль и её соотношение с политикой [901]. Однако ни в одной из работ этого времени (как, впрочем, и предыдущих, и последующих лет) не содержалось столь глубокого и последовательного освещения марксистской этической концепции, как в работе Троцкого "Их мораль и наша".
  
  Многочисленные антикоммунистические авторы, доказывающие "аморализм" большевиков, обычно обходят эту классическую марксистскую работу, сводя всё содержание революционной, большевистской морали и этики к ленинскому тезису "Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата" [902]. При этом игнорируется то обстоятельство, что эти слова были сказаны Лениным в речи на III съезде комсомола, т. е. в беседе с 15-20-летними юношами и девушками, а не выдвинуты в теоретическом трактате, и поэтому были обоснованы публицистическими, доходчивыми для массового сознания аргументами, а не системой научных доказательств. Не обращается внимание и на дальнейшую расшифровку в речи Ленина этой формулы, раскрывающую её гуманистическое, в конечном счёте общечеловеческое содержание: "нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше..."; коммунистическая мораль противоположна "той психологии и тем привычкам, которые говорят: я добиваюсь своей прибыли, а до остального мне нет никакого дела" [903].
  
  В работе Троцкого нет прямых ссылок на речь Ленина. Но её сближает с этой речью отрицание "нравственности, взятой вне человеческого общества", выведения морали и нравственности из "велений бога", "из идеалистических или полуидеалистических фраз, которые всегда сводились тоже к тому, что очень похоже на веления бога" [904]. Как мы увидим несколько ниже, у Троцкого, по существу, повторяются те же мысли, хотя они - в соответствии с отличием теоретической работы от публицистического выступления - облечены в более строгие, выверенные, завершённые формулировки.
  
  В работе "Их мораль и наша" Троцкий как бы подвергал ленинские идеи дальнейшей конкретизации, показывая, что действительно служит делу революционного пролетариата, а что уводит от его великих классовых и в то же время общечеловеческих, всемирно-исторических задач.
  
  В своём научном анализе Троцкий опирался на неизвестный Ленину позитивный и негативный социальный опыт, накопленный за годы социалистического строительства в СССР. Он критиковал моральные и идеологические иллюзии, характерные для первоначальных этапов этого строительства, беспощадно вскрывал ошибки и гневно клеймил преступления, проявившиеся в ходе первой великой битвы за социальное равенство, т. е. за освобождение человечества от всех видов классового и национального угнетения.
  
  Менее всего Троцкий (как и Ленин) был склонен утверждать, что революционная политика делает ненужной мораль или "освобождает" себя от моральных обязательств. Точно так же он отнюдь не давал индульгенции всем ошибкам и эксцессам, которые могут обнаружиться в ходе революционной практики.
  
  Описывая реальное состояние нравственных отношений в классово-антагонистических обществах, Троцкий исследовал вопрос о том, при каких исторических условиях возникает потребность в использовании таких политических средств, как убийство или ложь. В этом исследовании он столь же строго объективен, как марксистский экономист или социолог, доказывающий неизбежность безработицы или социальной дифференциации в обществе, основанном на рыночных отношениях.
  
  Эта объективность не мешала использованию Троцким понятия "суд морали" - для раскрытия различий перед лицом этого суда социального смысла внешне сходных политических поступков, для разграничения различных видов социального насилия.
  
  Троцкий исходил из того, что мораль больше, чем какая-либо другая форма идеологии, имеет классовый характер. Этому не противоречит существование элементарных норм морали, выработанных развитием человечества, как целого, и необходимых для существования всякого человеческого коллектива. Эти нормы выражают тот факт, что человек в своём индивидуальном поведении должен подчиняться определённым правилам, вытекающим из его принадлежности к обществу. Но эти общепризнанные правила морали (принимающие в религии форму заповедей) носят абстрактный характер. Ограниченность и неустойчивость силы их действия прослеживаются на судьбе самого "категорического" морального правила или морального запрета. "В "нормальных" условиях "нормальный" человек соблюдает заповедь "не убий!",- писал Троцкий.- Но если он убьёт в исключительных условиях самообороны, то его оправдают присяжные. Если, наоборот, он падёт жертвой убийцы, то убийцу убьёт суд... Что касается государства, то в мирное время оно ограничивается легализованными убийствами единиц, чтобы во время войны превратить "общеобязательную" заповедь "не убий!" в свою противоположность. Самые гуманные правительства, которые в мирное время "ненавидят войну", провозглашают во время войны высшим долгом своей армии истребить как можно большую часть человечества" [905].
  
  С чисто моральной точки зрения невозможен и ответ на вопрос о допустимости или недопустимости индивидуального террора. Непригодность моральных абсолютов в этом остром вопросе обнаруживается в том факте, что даже "консервативные швейцарские буржуа и сейчас воздают официальную хвалу террористу Вильгельму Теллю". Прогрессивное общественное мнение было на стороне ирландских, русских, польских или индусских террористов, боровшихся против политического или национального гнёта. В условиях гражданской или национально-освободительной войны убийства отдельных насильников перестают быть актами индивидуального терроризма. "Если бы, скажем, революционер взорвал на воздух генерала Франко и его штаб, вряд ли это вызвало бы нравственное возмущение даже у демократических евнухов" [906]. Сегодня к этому мы можем прибавить, что в Германии чтут память участников заговора, осуществивших в июле 1944 года неудавшееся покушение на Гитлера.
  
  Троцкий указывал, что элементарные правила морали, наряду с принципами демократии и привычками социального мира, действуют в эпохи относительно бескризисного развития общества. В этих условиях, "чтоб обеспечить торжество своих интересов в больших вопросах, господствующие классы вынуждены идти во второстепенных вопросах на уступки, разумеется, лишь до тех пор, пока эти уступки мирятся с бухгалтерией. В эпоху капиталистического подъёма, особенно в последние десятилетия перед войной, эти уступки... имели вполне реальный характер... Отношения между классами, по крайней мере, внешним образом, смягчились... Создавалось впечатление всё более свободного, справедливого и гуманного общества. Восходящая линия прогресса казалась "здравому смыслу" бесконечной".
  
  Однако вместо дальнейшего движения по этому пути разразилась первая мировая война, принесшая человечеству массу потрясений, кризисов и катастроф. "Предохранительные механизмы демократии стали взрываться один за другим. Элементарные правила морали оказались ещё более хрупкими, чем учреждения демократии и иллюзии реформизма. Ложь, клевета, взяточничество, подкуп, насилия, убийства получили небывалые размеры" [907].
  
  Оценка нравственного состояния человечества, которую дал марксист Троцкий, совпадает с оценками некоторых авторитетных либеральных исследователей середины и второй половины XX века. К ним принадлежит, например, лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер, гуманизм которого подтверждён его собственной подвижнической жизнью. "Солнце этики нашего поколения заволокло тяжёлыми тучами,- писал он в 50-х годах нашего века.- ...Совершенно непонятным образом общество начинает благосклонно относиться... к идеям антигуманности". Причины этого Швейцер усматривал, в частности, в том, что "мы привыкли к тому, что высокие надежды предыдущих поколений предаются осмеянию... Мы боимся признаться себе в том, что уже многие десятилетия наши души разъедает ржавчина пессимизма". Современные философы, по Швейцеру, находят себе "прибежище в этических руинах", поскольку не контролируют свою ангажированность, не замечают, что своё мировоззрение строят по образцу заинтересованного, эгоистичного, внеморального отношения к жизни [908].
  
  Такое совпадение оценок свидетельствует: "классовый подход" не только не мешает адекватно видеть этическую реальность, но и помогает предвосхищать её будущие состояния.
  
  С элементарными правилами морали тесно связан "общечеловеческий" здравый смысл, который Троцкий называл низшей формой интеллекта. "Основной капитал здравого смысла состоит из элементарных выводов общечеловеческого опыта: не класть пальцев в огонь, идти по возможности по прямой линии, не дразнить злых собак... и пр., и пр. При устойчивости социальной среды здравый смысл оказывается достаточен, чтобы торговать, лечить, писать стихи, руководить профессиональным союзом, голосовать в парламенте, заводить семью и плодить детей. Но когда тот же здравый смысл пытается выйти за свои законные пределы на арену более сложных обобщений, он обнаруживает себя лишь как сгусток предрассудков определённого класса и определённой эпохи". Такая ограниченность здравого смысла вызвана тем, что он "оперирует неизменными величинами в мире, где неизменна только изменяемость" [909]. Поэтому здравый смысл оказывается пригодным лишь в эпохи эволюционного развития, для которых характерны относительно медленные темпы социальных изменений. Для познания же катастрофических нарушений "нормального" хода вещей, таких, как экономические кризисы, революции, контрреволюции и войны, необходимы более высокие качества интеллекта, философское выражение которым даёт диалектический материализм.
  
  С позиций диалектического материализма Троцкий рассматривал проблему цели и средств, решение которой антикоммунисты всегда считали главным моральным изъяном большевизма. Наиболее ярко эта точка зрения выражена в повести А. Кестлера "Слепящая тьма", где следование принципу "цель оправдывает средства" объявляется тем пунктом, в котором в годы большого террора "стиралось различие между следователем и подследственным, палачом и жертвой" [910]. Следователь, вымогая у Рубашова лживые признания, заявляет: "Закон "цель оправдывает средства" есть и останется во веки веков единственным законом политической этики; всё остальное - дилетантская болтовня" [911]. В этот тезис перед смертью сам Рубашов вносит следующий корректив: "Возможно, ошибка (большевиков.- В. Р.) коренилась... в аксиоме, что цель оправдывает средства. Она убила революционное братство и превратила бойцов Революции в одержимых" [912]. Наконец, сам Кестлер в послесловии к книге закрепляет этот тезис в таких выражениях: "Их [большевиков] подлинная виновность в том, что интересы человечества они поставили выше интересов человека, мораль принесли в жертву целесообразности, а средства - цели. И вот они должны умереть, ибо с точки зрения Истории их смерть целесообразна, умереть от руки людей, думающих одинаково с ними" [913].
  
  О том, какое отношение вся эта софистика имеет к истине, говорит разбор Троцким данного "наиболее популярного и наиболее импонирующего обвинения, направленного против большевистского "аморализма"", которое выдвигалось задолго до Кестлера. Отвечая на вопросы Веделина Томаса, Троцкий писал: "Как и многие другие, вы видите источник зла в принципе "цель оправдывает средства". Сам по себе этот принцип очень абстрактен и рационалистичен. Он допускает самые различные толкования. Но я готов взять на себя защиту этой формулы - под материалистическим и диалектическим углом зрения. Да, я считаю, что нет средств, которые были бы хороши или дурны сами по себе или в зависимости от какого-либо абсолютного, сверхисторического принципа".
  
  Это не означает, подчёркивал Троцкий, что вероломство и предательство допустимы и оправданы, если они ведут к "цели". Сам выбор средств зависит от характера цели. "Если целью является освобождение человечества, то ложь, подлог и измена никак не могут быть целесообразными средствами. Эпикурейцев противники их обвиняли в том, что, "проповедуя счастье", они спускаются к идеалу свиньи, на что эпикурейцы не без основания отвечали, что их противники понимают счастье... по-свински" [914].
  
  Нельзя не отметить, что через несколько десятилетий именно эта проблема - неразрывная связь цели и средств, предполагающая нравственную обоснованность прежде всего цели,- рассматривалась как центральная в наиболее фундаментальных советских работах по этике. Один из ведущих специалистов в этой области О. Г. Дробницкий подчёркивал, что даже категорический императив Канта не универсален, поскольку "из чисто формального принципа невозможно вывести никакого конкретного нравственного содержания... С его помощью ещё нельзя совершить выбор... Способность человека представить свою максиму (т. е. свою цель и выбранные средства.- В. Р.) в качестве всеобщей не исключает морального произвола" [915]. Поэтому не "общечеловеческие ценности" и не "моральное чувство", а рациональное моральное обоснование своих целей является ядром нравственности человека и общества. Как справедливо отмечал Жан-Поль Сартр, когда человек выбирает поступок или принцип действия, то он выбирает вместе с собой всё человечество, каким оно должно быть [916]. Если согласиться с этим, то нужно признать, что политический (т. е. классовый) выбор - это фундаментальный элемент нравственной позиции не только общества, но и каждого человека.
  
  Вопросы соотношения цели и средств в революционной практике широко освещались в партийной публицистике 20-х годов. Эта проблема стояла, например, в центре статьи старого большевика Лепешинского, в которой автор отвечал на вопрос, часто поднимавшийся в те годы на партийных и комсомольских собраниях: "Как вы смотрите на иезуитскую мораль: цель оправдывает средства?" "С точки зрения класса иначе и быть не может, как только приспособление всяческих средств к достижению целей, которые ставит себе класс,- писал Лепешинский.- Весь секрет только в том, чтобы правильно распознать это средство. Если средство только по-видимому ведёт к цели, а на самом деле отдаляет от неё, то средство плохое, и если оно при этом может стать предметом моральной оценки, то смело можете назвать его безнравственным". К таким средствам Лепешинский относил в первую очередь массовые расправы, продиктованные слепым чувством мести и не различающие виноватых и невиновных.
  
  Неразрывность критериев политической целесообразности и нравственной допустимости лежала и в основе ответа Лепешинского на более конкретный вопрос: "Как вы смотрите на пытки? Оправдает ли их коммунистическая совесть, если к ним станет прибегать какая-нибудь чека?" "Отвечаю не обинуясь,- писал Лепешинский.- Пытки принадлежат к числу самых нецелесообразных способов раскрытия заговоров, преступлений или военных секретов. Даже царские генералы или штабы не прибегали к пыткам шпионов и уж во всяком случае не по человеколюбию. Поэтому никакими соображениями такого рода методы не могут быть оправданы - ни с точки зрения интересов классовой борьбы, хотя бы и очень острой, ни с точки зрения обычной житейской морали". Тот же подход к проблеме цели и средств в революции определял характер ответа Лепешинского на вопрос: "Имеет ли коммунист нравственное право хлопотать за человека, сидящего в Москве на Лубянке?" "Ну, конечно, имеет право и даже должен,- писал Лепешинский,- если уверен, что его вмешательство в область компетенции "Лубянки" не только не воспрепятствует борьбе коммунистов с их классовыми врагами, а даже поспособствует исправить допущенную ошибку или устранить ненужную, бесцельную жестокость".
  
  Лепешинский подчёркивал, что к нормам большевистской этики относятся великодушие и гуманность. "Где соображения простой человечности... не вступают в противоречие с интересами классовой борьбы пролетариата, там эта "человечность" не просто "допускается" этикой пролетариата, но и входит в неё в качестве составной её части,- писал он.- Пролетариат, например, не отказывается, в случае надобности, убить классового врага, но он великодушен (и возводит это великодушие в этический принцип) к врагу побеждённому и обезвреженному" [917].
  
  Разделяя такого рода взгляды, Троцкий рассматривал проблему цели и средств в широком философском контексте. "Если мы захотим взять господ обличителей всерьёз,- писал он,- то должны будем прежде всего спросить их, каковы же их собственные принципы морали... Допустим, в самом деле, что ни личная, ни социальная цели не могут оправдать средства. Тогда нужно, очевидно, искать других критериев, вне исторического общества и тех целей, которые выдвигаются его развитием. Где же? Если не на земле, то на небесах... Без бога теория вечной морали никак обойтись не может".
  
  Рассматривая взгляды тех философов, которые пытались обосновать вечные принципы морали без апелляции к религии, Троцкий подчёркивал, что их рассуждения неизбежно вели "к признанию особой субстанции, "морального чувства", "совести" как некого абсолюта, который является ни чем иным, как философско-трусливым псевдонимом бога" [918].
  
  Социальная необходимость в выработке "надклассовой морали" возникает потому, что режим, устанавливающий и охраняющий привилегии для меньшинства населения, "не мог бы держаться и недели на одном насилии. Он нуждается в цементе морали. Выработка этого цемента составляет профессию мелкобуржуазных теоретиков и моралистов" [919].
  
  В этой связи Троцкий напоминал, что в конце XIX века возникла целая школа философов, которая стремилась дополнить "ограниченный" классовый подход Маркса самодовлеющим, т. е. надклассовым нравственным принципом. Начав с Канта и его категорического императива, все эти теоретики и общественные деятели кончили тем, что превратились в ярых антикоммунистов и защитников религии. "Струве ныне - отставной министр крымского барона Врангеля и верный сын церкви; Булгаков - православный священник; Бердяев истолковывает на разных языках апокалипсис. Столь неожиданная, на первый взгляд, метаморфоза объясняется отнюдь не "славянской душой" - у Струве немецкая душа - а размахом социальной борьбы в России. Основная тенденция этой метаморфозы, по существу, интернациональна".
  
  Авторы, укорявшие большевиков в следовании принципу "цель оправдывает средства", обычно называли этот принцип иезуитским, поскольку он был впервые выдвинут в эпоху реформации, когда социальная борьба выступала в теологической форме - в виде борьбы между иезуитами и приверженцами других религиозных учений. "Такая внутренне противоречивая и психологически немыслимая доктрина,- писал Троцкий,- была злонамеренно приписана иезуитам их протестантскими, а отчасти католическими противниками, которые не стеснялись в средствах для достижения своей цели". В действительности же иезуитские теологи, ставившие, подобно теологам других школ, вопрос о личной ответственности, учили, что само по себе средство индифферентно в моральном смысле и что его моральное оправдание или осуждение вытекает из той цели, которой оно служит. "Так, выстрел сам по себе безразличен, выстрел в бешеную собаку, угрожающую ребёнку,- благо; выстрел с целью насилия и убийства - преступление. Ничего другого, кроме этих общих мест, богословы ордена не хотели сказать".
  
  В соответствии с характером и интересами тех классов, на которые они опирались, иезуиты представляли реакцию, а протестанты - прогресс. Однако ограниченность этого прогресса находила отражение и в протестантской морали. "Так, "очищенное" ими учение Христа вовсе не мешало городскому буржуа Лютеру призывать к истреблению восставших крестьян, как бешеных собак" [920].
  
  Переходя к анализу диалектической взаимосвязи целей и средств, Троцкий подчёркивал, что марксизму чуждо их дуалистическое толкование. В практической жизни и в историческом движении цель и средства непрерывно меняются местами. Ближайшая цель становится средством для достижения более отдалённой цели.
  
  Признание того, что средства должны быть органически подчинены цели, приводит к выводу о том, что и цель в свою очередь должна быть оправдана. С точки зрения марксизма, "цель оправдана, если она ведёт к повышению власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком". Эти общие и поистине общечеловеческие критерии, однако, не дают готового ответа на вопрос о том, что позволено и что недопустимо в каждом конкретном случае. Правильный ответ на такие вопросы может дать только живой опыт политического движения, освещенный теорией. В этом смысле революционная мораль сливается с революционной стратегией и тактикой. В наиболее общем, суммарном виде ответ будет гласить: для революционера позволено всё то, что действительно ведёт к освобождению человечества. "Именно из этого вытекает, что не все средства позволены. Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, то отсюда вытекает для нас и тот вывод, что великая революционная цель отвергает в качестве средств все те низменные приёмы и методы, которые... пытаются осчастливить массу без её участия; или понижают доверие массы к самой себе и к своей организации, подменяя его преклонением перед "вождями"" [921].
  
  Необходимые для победы в политической борьбе волевые качества сами по себе нейтральны в моральном смысле. Их моральное или аморальное содержание зависит от того, каким историческим целям они служат. "Мораль каждой партии,- писал Троцкий,- вытекает в последнем счёте из исторических интересов, которые она представляет. Мораль большевизма, включающая в себя самоотверженность, бескорыстие, мужество, презрение ко всему мишурному и фальшивому - лучшие качества человеческой природы! - вытекала из революционной непримиримости на службе угнетённых. Сталинская бюрократия и в этой области имитирует слова и жесты большевизма. Но когда "непримиримость" и "непреклонность" осуществляются через полицейский аппарат, состоящий на службе привилегированного меньшинства, они становятся источником деморализации и гангстерства" [922].
  
  Этими же критериями Троцкий руководствовался и при оценке внешне сходных конкретных политических мер, применявшихся большевиками и сталинистами, в частности, введения института заложников. "Сталин арестовывает и расстреливает детей своих политических противников после того, как эти противники уже сами расстреляны по ложным обвинениям. При помощи института семейных заложников Сталин заставляет возвращаться из-за границы тех советских дипломатов, которые позволили себе выразить сомнение в безупречности Ягоды или Ежова". В этой связи некоторые "моралисты" указывали, что Троцкий в 1919 году "тоже" ввёл закон о заложниках, т. е. о задержании родственников офицеров Красной Армии, перешедших на сторону противника. "Не будем настаивать здесь на том,- писал по этому поводу Троцкий,- что декрет 1919 г. вряд ли хоть раз привёл к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции [923]. Дело в конце концов не в этом. Если б революция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей".
  
  Различие морального содержания одинаковых мер, применявших полярными политическими силами во имя противоположных исторических целей, по словам Троцкого, наблюдалось во всех гражданских войнах. "Предоставим какому-нибудь Эмилю Людвигу и ему подобным,- замечал он,- писать портрет Авраама Линкольна с розовыми крылышками за плечами. Значение Линкольна в том, что для достижения великой исторической цели, поставленной развитием молодого народа, он не останавливался перед самыми суровыми средствами, раз они оказывались необходимы. Вопрос даже не в том, какой из воюющих лагерей причинил или понёс самое большое число жертв. У истории разные мерила для жестокостей северян и жестокостей южан в гражданской войне. Рабовладелец, который при помощи хитрости и насилия заковывает раба в цепи, и раб, который при помощи хитрости и насилия разбивает цепи,- пусть презренные евнухи не говорят нам, что они равны перед судом морали!" [924]
  
  Каждой войне сопутствует не только "необходимая", но и, так сказать, "избыточная" жестокость: мародёрство, насилия над мирным населением и т. п. В условиях войны враждующие стороны начисто забывают о кантовском императиве, ибо "враги", "враждебная нация" рассматриваются как люди иного сорта, в отношении которых моральные запреты перестают действовать. В этой связи уместно подчеркнуть: критики большевизма игнорировали тот факт, что именно большевики, и прежде всего Троцкий как руководитель Красной Армии, беспощадной рукой пресекали эксцессы гражданской войны. Так, в тезисах "Руководящие начала ближайшей политики на Дону", выпущенных вскоре после казачьего восстания, Троцкий писал: "Мы разъясняем казачеству словом и показываем делом, что наша политика не есть политика мести за прошлое... Мы строжайше следим за тем, чтобы продвигающаяся вперед Красная Армия не производила грабежей, насилий и проч." [925]
  
  В работе "Их мораль и наша" Троцкий высказывал твёрдую убеждённость в том, что потомки принципиально по-разному отнесутся к жестокости большевиков и к преступлениям сталинистов. "Память человечества великодушна, когда суровые меры применяются на службе великим историческим целям. Но история не простит ни одной капли крови, принесённой в жертву новому молоху произвола и привилегий. Нравственное чувство находит своё высшее удовлетворение в несокрушимой уверенности, что историческое возмездие будет отвечать размерам преступлений" [926].
  
  Историческое содержание социальной и политической борьбы формирует и определяет моральный облик её носителей. Исходя из этого, Троцкий писал по поводу обвинений Ленина в "аморализме", широко распространявшихся врагами большевизма: ""Аморализм" Ленина, т. е. отвержение им надклассовой морали, не помешал ему всю жизнь сохранять верность одному и тому же идеалу; отдавать всю свою личность делу угнетённых; проявлять высшую добросовестность в сфере идей и высшую неустрашимость в сфере действия; относиться без тени превосходства к "простому" рабочему, к беззащитной женщине, к ребёнку. Не похоже ли, что "аморализм" есть в данном случае только синоним для более высокой человеческой морали?" [927]
  
  Все названные Троцким нравственные качества, присущие Ленину, начисто отсутствовали в лагере сталинистов. Кульминация их действительного аморализма - судебные подлоги - отнюдь не вытекала из отвержения большевиками внеклассовой морали. Как и другие важные события истории, эти подлоги выступали продуктом конкретной социальной борьбы, в данном случае принявшей самый вероломный и зверский характер борьбы новой аристократии против масс, поднявших её к власти. "Чтоб приспособить правящую партию для задач реакции, бюрократия "обновила" её состав путём истребления революционеров и рекрутирования карьеристов".
  
  При этом сталинизм, как всякая социальная реакция, оказался вынужденным маскировать свои подлинные цели. "Чем резче переход от революции к реакции, т. е. чем больше реакция зависит от традиций революции,- указывал Троцкий,- т. е. чем больше она боится масс, тем больше она вынуждена прибегать к лжи и подлогу в борьбе против представителей революции". Всякая реакция возрождает и усиливает те элементы дореволюционного прошлого, которым революция нанесла удар, но с которыми она не смогла или не успела до конца справиться. Это в особой мере относится к сталинизму, чьи методы "доводят до конца, до высшего напряжения и вместе до абсурда все те приёмы лжи, жестокости и подлости, которые составляют механику управления во всяком классовом обществе, включая и демократию. Сталинизм - сгусток всех уродств исторического государства, его зловещая карикатура и отвратительная гримаса" [928].
  
  В этой связи уместно подчеркнуть ещё один аспект проблемы соотношения цели и средств. Неоднократно в истории тайные замыслы реакционных политических деятелей коренным образом отличались от публично провозглашаемых ими целей, а средства, избранные ими,- от тех, которые декларировались. Так, Сталин никогда не заявлял, что планирует физически уничтожить большинство партии и её Центрального Комитета. Подчёркивая, что истинные цели и средства Сталина были глубоко скрытыми и маскировались его заявлениями прямо противоположного характера, М. Байтальский в своих воспоминаниях писал: "В действиях, которые в конечном счёте всё же раскрываются, обнаруживается и суть скрытого замысла. Средства разоблачают цель" [929].
  
  Глубоко аморальным было поведение не только Сталина, но и зарубежных "друзей СССР", которые игнорировали предупреждения о будущих судебных подлогах, готовившихся на глазах всего мира. Московские процессы явились закономерным развитием официального культа лжи, раболепства, лицемерия, подкупа и других видов коррупции, которые начали расцветать в Москве с середины 20-х годов. Когда же московские процессы заставили изумляться весь мир, среди "друзей СССР" им "верили лишь наиболее тупые. Остальные не хотели тревожить себя проверкой... К тому же, о, они не забывали и об этом! - неосторожная правда может причинить ущерб престижу СССР. Эти люди прикрывали преступления утилитарными соображениями, т. е. открыто применяли принцип "цель оправдывает средства"". Лишь после того, как комиссия Джона Дьюи вынесла свой вердикт, "для всякого мало-мальски мыслящего человека стало ясно, что дальнейшая открытая защита ГПУ означает риск политической и моральной смерти. Только с этого момента "друзья" решили извлечь на свет божий вечные истины морали, т. е. занять вторую линию траншей".
  
  Среди мелкобуржуазных моралистов и сикофантов Троцкий особо выделял бывших "сталинцев и полусталинцев", перепуганных великой чисткой. "Выбросив за борт свой сталинизм, люди такого типа - их много - не могут не искать в доводах абстрактной морали компенсацию за пережитое ими разочарование или идейное унижение" [930]. Эти слова в полной мере относятся к таким людям, как А. Кестлер или в более поздние времена - М. Джилас и Г. Фаст.
  
  Раскрывая идейную ущербность, которая проявлялась в доводах и рецептах "моралистов", Троцкий подчёркивал: они правы в том, что история зачастую выбирает жестокие пути. "Но какой отсюда вывод для практической деятельности? - саркастически замечал он.- Лев Толстой рекомендовал опроститься и усовершенствоваться... Толстой рекомендовал заодно освободиться и от грехов плоти. Однако статистика не подтверждает успеха его проповеди. Наши центристские гомункулюсы успели подняться до сверхклассовой морали в классовом обществе. Но уже почти 2000 лет, как сказано: "любите врагов ваших", "подставляйте вторую щеку"... Однако, даже святой римский отец не "освободился" до сих пор от ненависти к врагам. Поистине силён дьявол, враг рода человеческого!" [931]
  
  Работу "Их мораль и наша" Троцкий завершил следующими словами: "Я писал эти страницы в те дни, когда мой сын, неведомо для меня, боролся со смертью. Я посвящаю его памяти эту небольшую работу, которая, я надеюсь, встретила бы его одобрение: Лев Седов был подлинным революционером и презирал фарисеев" [932].
  
  XLV
  
  "Старику было бы трудно без сынка"
  
  Проживший всего 32 года, Лев Седов обладал яркой и героической биографией. Ещё будучи подростком, он несколько раз сопровождал отца в поездках на фронты гражданской войны. В начале 20-х годов он перешёл по собственной воле из кремлёвской квартиры в студенческое общежитие, чтобы не отличаться по условиям жизни от других комсомольцев. "Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов,- вспоминал Троцкий.- Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других "трудовых мобилизациях", счищал с московских улиц снег, "ликвидировал" неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы". Напоминая сообщения французских газет о крайне скромных условиях, в которых Седов жил в эмиграции, Троцкий добавлял: "В те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодёжи? Нет, это и тогда уже было исключением... Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи московским лимузинам" [933].
  
  По словам Троцкого, между ним и сыном "жила и горела взаимная привязанность, основанная на чём-то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненависти, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах" [934]. Эта привязанность особенно усилилась во время ссылки в Алма-Ату, где Седов вёл переписку с сотнями оппозиционеров, рассеянных по всей стране, и помогал отцу в подборе материалов для литературной работы.
  
  В эмиграции Седов стал фактическим издателем "Бюллетеня оппозиции". Он продолжал вести обширную переписку с советскими оппозиционерами и встречался с приверженцами левой оппозиции из разных стран. После 1932 года, когда ГПУ разрушило основные связи Троцкого с его единомышленниками в СССР, Седову "приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтобы оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости" [935].
  
  Сталинская разведка была хорошо осведомлена о роли, которую Седов играл в движении IV Интернационала. Описывая отцу свою беседу с Кривицким, Седов передавал слова последнего: "Л. Л. [Лев Львович] в ГПУ имеет кличку "сынок". Они его, говорит, высоко ставят. Хорошо работает, без него Троцкому было бы плохо... За что купил, за то и продаю; простите за невольную нескромность" [936].
  
  Встречи с Седовым искали, его мнением и советами дорожили революционеры многих стран, большевики-невозвращенцы, приезжие из СССР, которые никому, кроме него, не решались довериться. Эти контакты помогали Седову в издании "Бюллетеня оппозиции", который был для него живой связью с родиной, трибуной, призванной отражать мысли, чувства и надежды тысяч советских оппозиционеров, действовавших в подполье или томившихся в сталинских казематах. Многие советские и зарубежные коммунисты, сумевшие вырваться из СССР, были привлечены к сотрудничеству в "Бюллетене" благодаря усилиям Седова.
  
  Несмотря на молодость, Седов был вполне сложившимся, зрелым революционером, опытным политиком и талантливым публицистом. "Сколько раз мы радовались,- вспоминал Троцкий,- находя в его свежераспечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию" [937].
  
  После второго процесса Каменева - Зиновьева, когда Троцкий, интернированный норвежским правительством, не имел возможности ответить на оголтелую клевету, Седов выступил с сокрушительной отповедью фальсификаторам, опубликовав "Красную книгу о московском процессе". Высоко оценивая достоинства этой работы, многие зарубежные журналисты считали, что Троцкий, несмотря на строгие условия интернирования, каким-то образом сумел принять участие в её написании. Они заявляли, что в "Красной книге" "чувствуется перо Троцкого". По этому поводу Троцкий замечал: "В книге нет ни одной моей строки. Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только как к "сыну Троцкого" - так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! - имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру" [938].
  
  В статье "Бюллетеня оппозиции", посвящённой первой годовщине со дня смерти Седова, говорилось: "Это был подлинный большевик, в лучшем смысле этого слова, и радостно блестели его глаза, когда ему говорили, что он настоящий большевик. Для него не было высшей похвалы. Не опоганенный Сталиным и московскими процессами большевизм, а большевизм героический, всё, что в нём было хорошего,- честность, стойкость, преданность идеям, энергия, напористость и скромность - вот что было характерно для Седова" [939].
  
  Мужественно нанося ответные идейные удары, раскрывая многие вероломные замыслы Сталина, Седов, однако, оказался беззащитным перед коварной акцией сталинистов, направленной прежде всего против него самого. Будучи опытным и умелым конспиратором, он тем не менее проглядел провокатора, внедрённого сталинской агентурой в его ближайшее окружение.
  
  XLVI
  
  Агент по кличке "Тюльпан"
  
  Таким провокатором оказался ровесник Седова Марк Зборовский. Он родился в Умани, в состоятельной семье, эмигрировавшей в 1920 году в Польшу. В начале 30-х годов он переехал во Францию, где приступил к учёбе в Гренобле. В 1933 году Зборовский встретил человека, который предложил ему эмигрировать в СССР, обещая, что там у него будут более благоприятные материальные условия, чем во Франции. Спустя некоторое время тот же человек свёл его с работником советского посольства, через которого была передана просьба о получении визы на въезд в СССР. Резидент, которому был "передан" Зборовский, заявил ему, что эта просьба будет удовлетворена, если он делом докажет свою преданность Советскому Союзу.
  
  Так началась вербовка Зборовского. Им была заполнена подробная анкета и автобиография, где, в частности, указывались сведения о его родственниках - сестре и двух братьях, находившихся в СССР. После глубокой проверки сообщённых им данных он был зачислен секретным агентом НКВД, получив клички "Мак" и "Тюльпан".
  
  В 1935 году Зборовскому было поручено первое задание - связаться с группой французских троцкистов и передавать информацию об их работе. Вскоре произошло знакомство Зборовского с Седовым - через жену последнего Жанну Молинье. Спустя несколько месяцев после этого парижский шеф Зборовского сообщал в Москву: "Источник "Мак" стал работать в "Международном секретариате" троцкистов... В настоящее время источник встречается с сыном чуть ли не каждый день. Этим самым считаем выполненной вашу установку на продвижение источника в окружение Троцкого" [940].
  
  Первоначально у Седова были определённые подозрения относительно Зборовского. По сообщению главы парижской резидентуры Глинского, в 1936 году Седов "извинялся перед "Маком" и почти со слезами просил у него прощения за то, что в начале их знакомства подозревал его в том, что он - агент ГПУ" [941]. Зборовский, именовавшийся в троцкистских кругах "Этьеном", получил доступ к документам Седова и возможность регулярно сообщать связанному с ним резиденту обо всех действиях и намерениях Троцкого и Седова.
  
  В одном из донесений Слуцкого Ежову указывалось, что в дни первого московского процесса Седов предложил "Маку" поехать на нелегальную работу в СССР, сказав при этом: "Мы Вам дадим поручения, деньги и паспорт. Вы поедете на два-три месяца, объедете несколько местностей по адресам, которые я Вам дам. Работа не лёгкая. Там, к сожалению, нет центра, куда Вы могли бы заехать. Люди изолированы и их нужно искать" [942].
  
  Ещё большую тревогу должно было вызвать у Сталина донесение Зборовского о том, что Седов после разговора о втором московском процессе сказал ему: "Теперь колебаться больше нечего. Сталина нужно убить". Аналогичное сообщение Зборовский передал в феврале 1938 года, за несколько дней до гибели Седова, когда он информировал Центр о словах последнего: "Весь режим в СССР держится на Сталине, и достаточно его убить, чтобы всё развалилось" [943].
  
  Хотя "Бюллетень оппозиции" выпускался тиражом, в тысячи раз меньшим, чем тиражи сталинских изданий, это единственное троцкистское издание на русском языке вызывало жгучее беспокойство Сталина. Чтобы ослабить силу и влияние разоблачений, публиковавшихся в этом органе, парижскому резиденту НКВД была послана из Москвы шифровка, нацеливавшая на внесение провокационных изменений в статьи, которые готовились для публикации в "Бюллетене". Предлагалось использовать два варианта: первый - "поместить наши статьи от имени Л. Д." и второй - статьи "Бюллетеня" "разбавить нашими абзацами, нашими вставками". В этих целях ставилась задача "обязательно завербовать наборщика" "Бюллетеня" [944]. Однако это задание ни Зборовскому, ни другим агентам НКВД выполнить не удалось.
  
  Одна из первых провокаторских акций Зборовского была связана с похищением архива Троцкого. В конце 1936 года Троцкий поручил Седову разделить находившийся у него архив на три части и одну из них передать в парижский филиал голландского Института социальной истории, которым руководил меньшевик Николаевский. Зборовский, принимавший участие в переправке туда архива, немедленно сообщил об этом советскому резиденту. Спустя несколько дней после этого на институт был совершён ночной налет, в ходе которого были похищены все переданные туда материалы, вскоре переправленные в Москву.
  
  Полицейское расследование дела о похищении архива не дало результатов. По сообщению парижской резидентуры НКВД, даже после кражи архива, о передаче которого, кроме Зборовского, знали только Седов, Николаевский и Лола Эстрин (ближайшая помощница Седова), Седов сказал, что "питает к Маку абсолютное доверие".
  
  В 1937 году Седов писал отцу, что подозревает о существовании "чужого" в своём окружении. Однако при всём этом он упорно отвергал подозрения близких к нему людей, касающиеся "Этьена". Выезжая на кратковременный отдых в августе 1937 года, он сообщил Троцкому, что его "будет заменять Этьен, который находится со мной в самой тесной связи... Этьен заслуживает абсолютного доверия во всех отношениях" [945]. На время своего отсутствия в Париже Седов поручил Зборовскому вести всю текущую корреспонденцию, включая пересылку почты и документов Троцкому. В этих целях он передал Зборовскому свой блокнот со всеми адресами. "Как известно,- сообщалось по этому поводу в "Центр",- об этом блокноте и его обладании мы мечтали в течение всего года, но нам никак не удавалось его заполучить ввиду того, что "Сынок" никому его на руки не давал и всегда хранил при себе. Мы Вам посылаем этой почтой фото этих адресов. В ближайшее время мы их подробно разработаем и пришлём. Имеется целый ряд интересных адресов" [946].
  
  На первый взгляд, представляется необъяснимым поведение Седова - опытного конспиратора, сумевшего скрыть от ГПУ все следы своих связей с оппозиционерами из СССР, но проглядевшего провокатора, втёршегося в его доверие и ставшего его ближайшим помощником. По-видимому, Зборовский обладал незаурядными способностями к мимикрии и хамелеонству и к тому же был достаточно натаскан опытными резидентами на то, как вести себя, чтобы не возбуждать подозрений. Для Седова же, не имевшего близких идейных связей в эмигрантской среде, присутствие Зборовского как бы заполняло вакуум "русскоязычных" людей. Изображавший из себя прозревшего сталиниста, ставшего беспредельно преданным делу IV Интернационала, Зборовский умело устранял все подозрения, которые могли возникнуть у Седова и Эстрин.
  
  Французские троцкисты с самого начала подозревали, что Зборовский является агентом НКВД. Такого же мнения держался и Сневлит. Его серьёзная размолвка с Седовым была вызвана тем, что он, опасаясь присутствия шпика в окружении Седова, не сразу согласился устроить последнему встречу с Райссом.
  
  Несмотря на выраженную Кривицким уверенность в наличии провокатора в окружении Седова, последний поручил Зборовскому сопровождать Кривицкого в его передвижениях по Парижу. На слушаниях в сенатской подкомиссии Зборовский сообщил, что он докладывал о Кривицком резиденту НКВД, но не сообщил ему о месте, где Кривицкий скрывался [947].
  
  Подозрения о существовании в окружении Седова провокатора укрепились, когда стало известно, что сталинская агентура узнала о контактах Сневлита с Райссом. Однако и после этого Седов продолжал сохранять безусловное доверие к Зборовскому, который тем временем оказывал НКВД всё возрастающие услуги. Он подробно описывал в своих донесениях дискуссии, проходившие в международном секретариате IV Интернационала, сфотографировал многие документы из архива Троцкого для передачи в Москву. При посредстве Зборовского рукопись "Преданной революции" или её отдельные фрагменты оказались у Сталина ещё до выхода этой книги в Париже летом 1937 года. Сталину было также доложено, в каких ещё странах готовится издание "Преданной революции" и кто занимается её переводом на иностранные языки.
  
  Зная, что Сталин интересуется буквально всем, что связано с Троцким, Ежов регулярно направлял ему полученные агентурным путём документы, в том числе письма Седова Троцкому, а также 103 письма, изъятые из архива Троцкого и включавшие переписку с Истменом и его женой, Е. В. Крыленко (сестрой наркома юстиции Н. В. Крыленко). Помимо этого, Ежов систематически посылал Сталину подробные перечни всех троцкистских газет, журналов и других изданий, выпускавшихся в различных странах мира, и рефераты, излагающие их содержание [948].
  
  Об агентурной деятельности Зборовского стало известно на слушаниях сенатской подкомиссии США по национальной безопасности, проходивших в 1955 году. Перед дачей показаний Зборовскому сообщили, что подкомиссией получены свидетельства о его деятельности в качестве агента ГПУ от "высоко надёжного и высокопоставленного агента сети советского шпионажа (Орлова.- В. Р.)" [949].
  
  Зборовский признал, что в юности он был членом польской студенческой организации, возглавляемой коммунистами, но никогда не был членом коммунистической партии. На вопрос: почему же в таком случае он сказал Эстрин, что состоял в польской компартии и был арестован как коммунист, Зборовский ответил, что "это было в интересах его работы" [950].
  
  Отвечая на вопросы сенаторов, Зборовский всячески изворачивался и заявлял, что многие события двадцатилетней давности он не может вспомнить. Вместе с тем он сообщил, что знал от советских резидентов: Сталин лично информирован о его инфильтрации в окружение Седова и рассматривает его работу как крайне важную. Зборовский признал и то, что регулярно поставлял информацию о деятельности троцкистов и получал за это плату, хотя якобы "пытался избегать получения денег от этих людей" [951].
  
  На слушаниях Зборовский заявил, что после московских процессов он изменил своё отношение к НКВД и сталинистам, поскольку ему было хорошо известно, что процессы представляют собой подлог, а Троцкий и Седов не сотрудничают с нацистами и не готовят заговора против СССР. Поэтому, по его словам, он нередко сообщал резидентам искаженную информацию, намеренно задерживал донесения и саботировал отдельные приказы. Так, он не выполнил задания завлечь Седова в такое место, где его собирались похитить для насильственной и тайной отправки в СССР [952].
  
  Вместе с тем расследования, проведённые в 50-х годах в США, не позволили дать исчерпывающий ответ на вопрос о главном преступлении, в котором подозревался Зборовский,- его участии в отравлении Льва Седова.
  
  XLVII
  
  Смерть Льва Седова
  
  В 1937 году Седов жил особенно напряжённой жизнью. Он проводил огромную работу по сбору материалов для комиссии Дьюи, отвечал на сотни писем и встречался с множеством оппозиционеров из разных стран. Ему удалось многое сделать для разоблачения убийц Райсса и для спасения Кривицкого от преследований сталинской агентуры. В последние месяцы своей жизни Седов собирал материалы для составления картотеки зарубежных агентов ГПУ.
  
  В письмах к отцу Седов не раз сообщал, что чувствует за собой неослабную слежку. Эта слежка приобрела особую интенсивность с 1935 года. Она осуществлялась членами группы Эфрона, которые следовали за Седовым буквально по пятам. Помощник Эфрона Смиренский поселился в соседнем с Седовым доме, откуда вёл за ним постоянное наблюдение.
  
  Во время допроса в НКВД Эфрон заявил, что наблюдение за Седовым было поручено завербованному им агенту. После того, как этот агент был замечен Седовым, тот обратился к французской полиции, которая задержала "наблюдателя", допросила его и после допроса отпустила, но поставила его под жёсткий надзор. Поэтому на некоторое время была прекращена всякая связь группы Эфрона со Смиренским [953].
  
  Когда Седов выехал на две недели в приморский городок Антибы (это был его единственный отдых за много лет), Рената Штейнер поселилась в одном с ним пансионе, откуда направляла ежедневные отчёты Эфрону и Смиренскому, находившимся в том же городке. При этом ей было сказано, что Седов - спекулянт оружием, снабжающий им франкистов [954].
  
  Члены группы Эфрона поджидали Седова на вокзале города Мюлуза, куда он собирался выехать для встречи со швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Седов избежал гибели в этой ловушке только потому, что накануне намечавшейся поездки заболел и не смог выехать из Парижа. Летом 1937 года охота за Седовым была на время прекращена, потому что террористы были переброшены на организацию убийства Райсса, которое считалось в Москве более неотложным делом.
  
  Друзья Седова не раз писали Троцкому, что его сын подвергается в Париже серьёзной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Признавая такую опасность несомненной, Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было покинуть [955].
  
  В начале 1937 года Седов опубликовал во французском журнале "Confession" статью, в которой заявлял, что обладает отличным здоровьем и не склонен к депрессии и самоубийству. Он предупреждал, что в случае его внезапной смерти виновников надо будет искать в лагере сталинистов [956].
  
  В ноябре 1937 года Зборовский доносил, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив [957].
  
  В последнем письме Троцкому, отправленном 4 февраля 1938 года, Седов не сообщал о каких-либо признаках заболевания и рассказывал о своей кипучей деятельности в связи с предстоящим процессом по делу об убийстве Райсса [958].
  
  Болезнь Седова началась 10 февраля. В целях обеспечения его безопасности он не был помещён во французскую больницу, где требовалось предъявить паспорт и тем самым раскрыть его настоящее имя. Его устроили под именем французского инженера Мартэна в частную клинику, принадлежавшую русскому эмигранту.
  
  Жанна Молинье настаивала, чтобы о болезни и местонахождении Седова не сообщалось даже его близким товарищам. Однако, как вскоре стало известно, Зборовский, навещавший больного, "конфиденциально" сообщил об этом некоторым французским троцкистам [959].
  
  Сразу же после помещения в больницу Седову была сделана операция аппендицита, после которой на протяжении четырёх дней наблюдалось явное улучшение его здоровья. Однако на пятую ночь Седов, находясь в состоянии бреда, бродил без всякого присмотра по коридорам больницы. Спустя ещё сутки наступила смерть.
  
  Описывая своё состояние после получения известия о смерти сына, Троцкий замечал: "16 февраля самый чёрный день в нашей личной жизни... Вместе с нашим мальчиком умерло всё, что ещё оставалось молодого в нас самих" [960].
  
  Первые недели после смерти Седова совпали с сообщениями о новом московском процессе. "Мы живём с женой эти дни так же, как жили всегда, только под гнётом самой большой утраты, какую нам пришлось пережить,- писал Троцкий.- ...Почта приносит нам каждое утро многочисленные письма сочувствия со всех концов света... Мы читаем телеграммы из Москвы, уточняем детали в статьях... Отдых состоит в воспоминаниях о сыне, жизнь которого так неразрывно была связана с нашей жизнью за последние три десятилетия. Ночь и снова день. Нас поддерживает мысль, что мы продолжаем служить делу, которому служили всю жизнь" [961].
  
  В первом отклике на смерть сына Троцкий писал: "Рана ещё слишком свежа, и мне трудно ещё говорить, как о мёртвом, о Льве Седове, который был мне не только сыном, но и лучшим другом. Но есть один вопрос, на который я обязан откликнуться немедленно: это вопрос о причинах его смерти" [962].
  
  Считая весьма вероятным отравление Седова, Троцкий подчёркивал: в распоряжении ГПУ имеются исключительные научные и технические средства, которые могут крайне затруднить работу судебно-медицинской экспертизы. Тайны искусства отравления, усовершенствованного в связи с развитием военной химии, "недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно всё" [963].
  
  В мысли об отравлении Седова Троцкого укрепили прозвучавшие на третьем московском процессе сообщения о специальной лаборатории по испытанию новейших ядов, которая находилась в распоряжении Ягоды, и об ускорении светилами московской медицины смерти больных с помощью методов, которые не поддаются или трудно поддаются контролю. "С точки зрения интересующего нас вопроса,- подчёркивал Троцкий,- почти безразлично, были ли в данных конкретных случаях показания подсудимых правдивы или ложны. Достаточно того, что тайные методы отравления, заражения, содействия простуде и вообще ускорения смерти официально включены в арсенал ГПУ" [964].
  
  19 июля 1938 года Троцкий направил письмо французскому следователю, занимавшемуся расследованием причин смерти Седова. В нём он заявлял, что версия следствия об естественном характере смерти (инфекция повлияла на организм, ослабленный после перенесённой операции) вызывает сомнения уже потому, что "в течение долгого времени, особенно же последних двух лет, Седов жил в обстановке постоянной блокады со стороны шайки ГПУ, которая на территории Парижа распоряжается почти с такой же свободой, как в Москве". Поэтому гибель Седова следует рассматривать не как обычный случай, а как неожиданную даже для врачей "смерть одинокого изгнанника после долгого единоборства между ним и могущественным государственным аппаратом, вооружённым неисчерпаемыми материальными, техническими и научными средствами... Дело идёт о совершенно определённой международной шайке, которая совершает уже не первое преступление на территории Франции, пользуясь и прикрываясь дружественными дипломатическими отношениями (между СССР и Францией.- В. Р.)" [965]. В этом Троцкий усматривал причину того, что расследование причин смерти Седова на протяжении пяти месяцев не привело ни к каким результатам, подобно расследованию кражи архивов и попытки убить Седова в Мюлузе.
  
  Одно из свидетельств загадочного характера смерти Седова Троцкий видел в том обстоятельстве, что оперировавший хирург спросил Ж. Молинье: не покушался ли ранее Седов на самоубийство. "Поворот к худшему в состоянии больного,- комментировал этот факт Троцкий,- оказался настолько резок и внезапен, что хирург, не зная ни личности больного, ни условий его жизни, увидал себя вынужденным прибегнуть к гипотезе самоубийства" [966].
  
  Получив новые сообщения о ходе расследования, Троцкий 24 августа направил дополнительное заявление следователю. Указывая на очевидные пробелы, допущенные следствием, он напоминал, что при расследовании дела об убийстве Райсса было твёрдо установлено: "В ряду врагов ГПУ и намеченных им жертв Лев Седов занимал первое место, рядом со мною. ГПУ не спускало с него глаз. В течение по крайней мере двух лет бандиты ГПУ охотились за Седовым во Франции, как за дичью... Можно ли допустить хоть на минуту, что ГПУ потеряло Седова из виду во время его помещения в клинику и упустило исключительно благоприятный момент? Допускать это органы следствия не имеют права" [967].
  
  Троцкий называл ряд установленных следствием фактов, подтверждавших подозрения о насильственном характере смерти Седова. Директор клиники, в которой находился больной, по сведениям французской полиции, "сочувствовал большевикам". Настоящее имя Седова было сообщено только владельцу клиники Симкову, который разговаривал с больным по-русски, хотя тот был помещён в клинику под французским именем. Хирург, производивший операцию, отказался дать объяснения следователю, ссылаясь на профессиональную тайну. "Если бы смерть Седова естественно и неизбежно вытекала из характера его болезни,- писал по этому поводу Троцкий,- то у хирурга не могло бы быть ни малейшего интереса или психологического побуждения отказываться от дачи необходимых разъяснений" [968].
  
  Следствие было осложнено тем, что вскоре после смерти Седова Симков потерял двух сыновей, ставших жертвой случайного обвала. В период, когда судьба исчезнувших мальчиков оставалась ещё неизвестной, Симков в интервью французской газете заявил: если его сыновья похищены, то это может быть делом рук только троцкистов, стремящихся таким образом отомстить ему за смерть Седова. "Я должен прямо сказать,- писал Троцкий,- что такое предположение могло придти в голову либо человеку, совесть которого не была вполне спокойна; либо человеку, который вращается в смертельно враждебных мне и Седову политических кругах, где агенты ГПУ могли прямо натолкнуть мысль несчастного отца на фантастическое и возмутительное предположение" [969].
  
  Подозрительным Троцкий считал и то обстоятельство, что французская коммунистическая печать, ранее много писавшая о Седове (разумеется, во враждебном духе), не поместила ни единой строки о его смерти. "Такого рода "осторожность",- указывал Троцкий,- становится особенно многозначительной, если принять во внимание, что в острых для Москвы вопросах французская печать Коминтерна получает непосредственные инструкции от ГПУ через старого агента ГПУ Жака Дюкло и других" [970].
  
  В конце "Дополнительного заявления" Троцкий утверждал, что французская полиция не стремится к выяснению истины, поскольку "ГПУ имеет во французской полиции и над ней могущественных сообщников. Миллионы червонцев расходуются ежегодно на то, чтобы обеспечить безнаказанность сталинской мафии во Франции. К этому надо ещё прибавить соображения "патриотического" и "дипломатического" порядка, которыми с удобством пользуются убийцы, состоящие на службе Сталина и орудующие в Париже, как у себя дома. Вот почему следствие по делу о смерти Седова носило и носит фиктивный характер" [971].
  
  Разумеется, Троцкий обладал лишь обрывочной информацией об обстоятельствах смерти сына. Письма Эстрин и Зборовского по этому поводу могли только дезориентировать его, поскольку в них излагалась версия об естественном характере смерти и оспаривалось мнение Жанны Молинье об отравлении Седова [972].
  
  Новые факты, связанные с обстоятельствами смерти Седова, выявились в 1955 году, при допросе Зборовского сенатской подкомиссией США. Здесь Зборовский вынужден был признать, что он передал резиденту ГПУ сведения о болезни Седова и клинике, в которую тот был помещён [973].
  
  Версия о смерти Седова как замаскированном убийстве находит подтверждение и в том, что она произошла в канун третьего московского процесса, на котором Седов обвинялся в новых преступлениях, в связи с чем он неизбежно выступил бы с убедительными опровержениями.
  
  Изучив хранящиеся в московских архивах донесения Зборовского, Волкогонов пришёл к выводу, что остаётся мало сомнений в причастности НКВД к гибели Седова. Правда, прямых распоряжений об убийстве обнаружить не удалось. Волкогонов объяснял это тем, что подобные приказы давались устно, чтобы не оставлять компрометирующих следов. Кроме того, после завершения такого рода "операций" значительная часть связанной с ними документации уничтожалась [974].
  
  В следственном деле Шпигельглаза содержится упоминание последнего о том, что Ежов, получив известие о смерти Седова, сказал: "Хорошая операция. Вот здорово мы его, а?" [975] Хотя Шпигельглаз на допросе назвал эти слова беспочвенным хвастовством и утверждал, что НКВД не имел отношения к смерти Седова, эти сообщения нельзя принимать на веру. Сталинские зарубежные спецслужбы имели столь разветвлённый характер, что данная операция могла быть осуществлена и без участия и даже ведома Шпигельглаза.
  *****************************
  
  XLVIII
  
  Троцкий в Мексике
  
  Естественно, что пристальное внимание сталинской агентуры было обращено не только на Седова, но и на Троцкого. Сразу же после его приезда в Мексику эта агентура принялась за организацию провокаций, ставивших целью ограничить возможность выступлений Троцкого в мировой печати. В начале 1937 года отказался от сотрудничества с Троцким некий Либер, ранее занимавшийся устройством статей Троцкого в наиболее популярные американские журналы и заключавший контракты с крупными американскими издательствами на публикацию его книг. Позднее Либер был разоблачён как агент НКВД [976].
  
  В Мексике Троцкий был окружён плотным кольцом слежки. Помимо непосредственных агентов НКВД, информацию о его деятельности регулярно передавали посольства СССР в США и Мексике. Они посылали на имя членов Политбюро донесения о выступлениях Троцкого и откликах на них мировой прессы. При этом в угоду адресатам высказывания Троцкого часто преподносились в донесениях в фальсифицированном виде [977].
  
  Д. Волкогонов, допущенный к материалам личного архива Сталина, обнаружил, что Сталин просматривал все номера "Бюллетеня оппозиции", уделяя особое внимание статьям о собственной персоне [978].
  
  Во время пребывания в Мехико Троцкий узнал о завершении расправы над всеми его близкими родственниками. Как установил один из немногих уцелевших родственников Троцкого В. Б. Бронштейн, в 1937-1938 годах были расстреляны сын Троцкого С. Седов, старший брат Троцкого А. Д. Бронштейн, его сын Б. А. Бронштейн (большевик с 1912 года, активный участник гражданской войны), первая жена Троцкого А. Л. Соколовская, мужья дочерей Троцкого П. Волков и М. Невельсон. Тогда же были арестованы сестра Троцкого О. Д. Каменева, жена Б. А. Бронштейна, второй сын и дочь А. Д. Бронштейна, первая жена Л. Седова, жена С. Седова и несколько более отдалённых родственников Троцкого [979].
  
  С самого начала пребывания Троцкого в Мексике просталинские элементы направляли свои неослабные усилия на то, чтобы лишить его права убежища. Давление на мексиканское правительство с целью добиться высылки Троцкого из страны было так велико, что президент Карденас, относившийся к Троцкому с глубоким уважением, ни разу не решился встретиться с ним.
  
  В середине 1937 года улицы Мехико были заклеены листовками, в которых утверждалось: Троцкий в союзе с мексиканскими реакционными генералами готовит в стране реакционный переворот.
  
  Такого рода акции возглавлялись руководителем Федерации мексиканских профсоюзов, сталинистом Ломбарде Толедано. В статье "Тоталитарное право убежища" Троцкий писал: "Толедано пока ещё не хозяин в Мексике. Он не может, по примеру своего учителя и патрона, расстреливать или отравлять безоружных эмигрантов. В его распоряжении остаются средства: клевета и травля. И он пользуется ими как можно шире" [980].
  
  Троцкий указывал, что Толедано понимает под правом убежища "право въезда в Мексику для агентов ГПУ". Это замечание основывалось на действительных фактах. Материалы архивов НКВД и воспоминания его сотрудника Судоплатова свидетельствуют: уже в начале 1937 года в Мексику были направлены опытные разведчики-нелегалы для наблюдения за Троцким и подготовки террористического акта [981]. При расследовании дела об убийстве Райсса обнаружилось, что непосредственные убийцы Роланд Аббиат и Мартиньи в феврале 1937 года вместе с другими головорезами побывали в Мексике. При обыске квартиры Аббиата были найдены карта Мексики, планы города Мехико и его окрестностей и копия заявления о предоставлении визы на въезд в Мексику [982].
  
  Мексиканская резидентура НКВД не брезговала и кустарными попытками организации террористического акта. Так, в начале 1938 года в дом Троцкого попытался проникнуть подозрительный субъект, выдававший себя за посыльного, принесшего подарок. После того, как охранники отказались впустить его в дом, он скрылся, оставив поблизости пакет со взрывчатым веществом [983].
  
  Засылка новой группы агентов началась весной 1938 года, когда в Париж прибыл представитель Центра, которому было поручено "продвинуть" Зборовского в окружение Троцкого, а в случае неудачи этого плана - направить в Мексику "пару-тройку немцев-троцкистов", которые "могут оказаться очень ценными в будущем" [984].
  
  В апреле 1938 года во французской печати появились сообщения о том, что для организации покушения на Троцкого в Мексику направлен агент ГПУ по имени Жорж Минк [985]. Этот человек, работавший, по свидетельству Кривицкого, в разведуправлении РККА, руководил шпионской группой в Дании до 1935 года, когда он был арестован в Копенгагене и приговорён к 18 месяцам тюремного заключения. После выхода из тюрьмы Минк направился в Испанию, где с его именем были связаны исчезновения, аресты и убийства Э. Вольфа, М. Рейна и других антисталински настроенных революционеров.
  
  Попытки вербовки убийц происходили и в самой Мексике. Как сообщил в 1978 году один из бывших руководителей мексиканской компартии Валентин Кампо, коминтерновский эмиссар предложил ему организовать террористический акт против Троцкого. Когда Кампо наотрез отказался от выполнения этого задания, он был изгнан из партии [986].
  
  Мексиканская агентура ГПУ действовала настолько успешно, что перехватывала важнейшую информацию, поступавшую к Троцкому из Европы. 19 ноября 1937 года Седов сообщал Троцкому: "Я в прошлом письме писал, что, вероятно, часть Вашей почты, если не вся, контролируется. Основано это на следующем. Один из работающих по этой части гепеуров [987] (Шпигельглаз.- В. Р.) сказал моему информатору (Кривицкому.- В. Р.) летом этого года: а мы уже имеем телеграмму из Мексики, что Троцкий знает, что появился Людвиг. Это было до того, как дело стало официально известным" [988].
  
  Бывший секретарь Троцкого Жан ван Хейженоорт в своих воспоминаниях рассказывает, что Троцкий не сомневался в намерениях НКВД внедрить своих агентов в его окружение, но тем не менее в ряде случаев не проявлял необходимой осторожности. Весной 1938 года секретари Троцкого обратились к европейским троцкистам с просьбой порекомендовать русскую машинистку. Вскоре пришёл ответ, что чешская девушка, в совершенстве владеющая русским языком, готова приехать в Мексику, но имеются подозрения в том, что она является сталинисткой. Когда Хейженоорт сообщил об этом Троцкому, тот сказал: "Пригласим её! Мы привлечем её на свою сторону".
  
  14 мая Троцкий писал своему бывшему секретарю Яну Френкелю: "Она ещё совсем молодая женщина, ей всего восемнадцать лет. Я не верю, что она может быть ужасным агентом ГПУ. Даже если она питает симпатии к сталинистам и скверные намерения по отношению к нам... мы чувствуем себя достаточно сильными для того, чтобы наблюдать за ней, контролировать и перевоспитать её". Спустя месяц, вновь сообщая Френкелю о готовности немедленно принять эту девушку, Троцкий добавлял: "Восемнадцатилетняя девушка не сможет устраивать в нашем доме заговоры: мы сильнее. Через два или три месяца она будет полностью ассимилирована".
  
  Аналогичными соображениями Троцкий руководствовался и в отношении Зборовского. Доверяя мнению покойного Седова и Лолы Эстрин, он ответил на подозрения одного из французских троцкистов, касавшиеся "Этьена": "Вы хотите лишить меня моих сотрудников" [989].
  
  На слушаниях сенатской подкомиссии, проходивших в 1955 году, Орлов рассказал: ещё в 1936 году он узнал о наличии в окружении Седова агента НКВД, которого "ценили настолько высоко, что о нём знал даже Сталин". Тогда же Орлов принял решение, оказавшись за границей, сообщить Троцкому об этом агенте.
  
  Находясь в Испании и Франции, Орлов приложил немалые усилия для того, чтобы подробнее узнать об этом провокаторе. Выполнение этого намерения было облегчено тем, что в парижской резидентуре высоко ценили Орлова и полностью доверяли ему. О существовании агента по имени Марк рассказал Орлову Алексеев - резидент, осуществлявший непосредственную связь со Зборовским. Сказав Орлову: "Если этот человек провалится, то моя голова слетит", Алексеев взял Орлова на одну из своих агентурных встреч со Зборовским, которая происходила в парижском парке. Расположившись на соседней скамейке, Орлов наблюдал, как "Марк" передавал Алексееву какие-то бумаги [990].
  
  В 1965 году на допросе в ЦРУ Орлов утверждал, что сделал первую попытку предупредить Троцкого о провокаторской деятельности Зборовского ещё в 1937 году, но ему не удалось выяснить, дошло ли тогда его письмо до Троцкого [991].
  
  27 декабря 1938 года Орлов послал Троцкому заказное письмо, напечатанное русскими словами на латинской машинке, поскольку пишущей машинки с русским шрифтом у него не было. Опасаясь, что сталинская агентура может перехватить письмо, адресованное лично Троцкому, Орлов направил его копию на имя Седовой.
  
  Полагая, что в окружении Троцкого могут находиться шпионы, которым станет известным содержание письма, Орлов предпринял ещё один конспиративный маневр. Он представил себя в письме давним русским эмигрантом, родственником бежавшего из СССР ответственного работника НКВД Люшкова. Чтобы повысить доверие Троцкого к сообщаемой информации, он писал, что недавно побывал в Японии, где узнал от Люшкова о "наличии в центре вашей организации опасного провокатора, который долгое время был помощником Вашего сына Седова по изданию "Бюллетеня оппозиции"". Далее перечислялись столь подробные и точные сведения о провокаторе, якобы полученные от Люшкова (имя, возраст, национальность, происхождение, семейное положение, внешний вид), что не могло оставаться никаких сомнений в том, о ком именно идёт речь. Орлов писал, что провокатор принимал активное участие в похищении архивов Троцкого и "доносил о каждом шаге Седова, о его действиях и переписке с Вами".
  
  Сообщая, что Люшков высказывал опасения: НКВД будет пытаться подослать к Троцкому убийц через этого провокатора или через испанских агентов, посланных в Мексику под видом троцкистов, Орлов писал: "Главное, Лев Давидович, берегите себя. Не верьте ни одному человеку, который придёт к Вам с рекомендацией от этого провокатора, ни мужчине, ни женщине".
  
  Рассказав, что провокатор регулярно встречается с советскими резидентами, Орлов просил Троцкого поручить "надёжным товарищам в Париже проверить биографию Марка и посмотреть, с кем он встречается. Нет сомнения, что Ваши товарищи увидят его с чиновниками из советского посольства".
  
  Подписав письмо словами "Ваш друг", Орлов просил Троцкого не говорить никому об этом письме и особенно о том, что оно получено из США [992].
  
  Документы, хранящиеся в московском досье Орлова, показывают, что он знал намного больше об операциях, направленных против Троцкого и троцкистов, чем то, о чём он сообщал в письме. В 1937 году он руководил слежкой за контактами между парижскими и испанскими троцкистами. В одном из донесений в "Центр" он докладывал о внедрении в испанскую троцкистскую группу очередного агента и об установлении контроля над "секретным каналом связи между этой группой и троцкистским центром в Париже".) При перечислении в письме Ежову тайных операций, о которых он был хорошо осведомлён, Орлов упоминал о "всей работе, проделанной "Тюльпаном" и "Гаммой"" (секретная кличка агента НКВД Афанасьева, парижского куратора Зборовского). В руках Орлова оказались даже две страницы одного из рапортов Зборовского [993].
  
  Можно полагать, что если бы Орлов обладал надёжным и безопасным каналом связи с Троцким, то он сообщил бы ему и об этих фактах. Он умолчал о них, видимо, всё из тех же конспиративных соображений, поскольку при возможном перехвате более подробного письма сталинской агентурой его авторство было бы легко установлено.
  
  Не лишено оснований и следующее предположение: если бы Орлов сумел завязать систематические контакты с Троцким, то было бы предотвращено койоаканское убийство. Ведь Орлов встречался в Испании с матерью Меркадера и завербовал самого Меркадера, вместе с другими испанскими агентами направленного Центром в Мексику.
  
  И Орлов, и Троцкий предприняли шаги к установлению регулярных контактов. Орлов в своём письме просил Троцкого поместить в американской троцкистской газете "Socialist Appeal" объявление о получении письма от "Штейна" (условное имя, которым было подписано письмо). Вскоре в этой газете появилось объявление, адресованное "Штейну": "Я настаиваю, чтобы вы немедленно обратились в редакцию "Socialist Appeal" и побеседовали с товарищем Мартином" [994].
  
  Одновременно Троцкий послал своим единомышленникам в Париж письмо, начинающееся словами: "Крайне конфиденциально, очень важно и очень настоятельно". В нём он сообщал, что получил весьма важную информацию от источника, который не идентифицирует себя, но утверждает, что встречался с крупными чинами ГПУ. Перечислив сообщённые Орловым сведения о "Марке", Троцкий подчёркивал: ""Источник" [информатор] уверен, что будет несложно выследить связи провокатора с советским посольством". Троцкий выдвигал две возможные, по его мнению, версии об "источнике": 1) он - "несмелый друг"; 2) "он действует по поручению ГПУ, желающего посеять деморализацию в наших рядах". Считая необходимым проверить полученные им сведения о провокаторе, Троцкий предложил создать в Париже комиссию из трёх надёжных лиц, добавив к ним двух-трёх молодых людей, которые займутся тайной слежкой за контактами "Марка". "Если информация подтвердится,- писал Троцкий,- следует сообщить французской полиции о нём как участнике похищения архивов и добиться, чтобы ему не позволили исчезнуть" [995].
  
  Вслед за этим Троцкий направил письмо члену социалистической рабочей партии США Райту, в котором сообщал о помещённом им объявлении в газете и добавлял: "Если вы получите ответ, то вам следует лично встретиться с этим человеком. Этот вопрос может оказаться очень важным".
  
  Однако связь Орлова с американскими троцкистами не была налажена. Орлов посетил редакцию "Socialist Appeal" и попросил показать ему "товарища Мартина", но заговорить с ним не решился, поскольку заподозрил в нём агента НКВД [996].
  
  Весной 1939 года Троцкий рассказал о письме "Штейна" приехавшей к нему Лоле Эстрин и подробно расспросил её о Зборовском. Эстрин заявила, что уверена в безусловной честности "Этьена" и считает письмо делом рук ГПУ, стремящегося оторвать от Троцкого одного из самых преданных ему сотрудников [997]. После этого Троцкий направил друзьям письмо, в котором назвал предостережение "Штейна" "на 75 % провокацией, направленной на то, чтобы посеять подозрения по поводу верного товарища" [998].
  
  Вернувшись в Париж, Эстрин рассказала Зборовскому о своей беседе с Троцким. В июне 1939 года Зборовский известил Центр, что ""Старик" не поверил доносу и считает письмо провокацией ГПУ" [999].
  
  XLIX
  
  Заграничные убийства
  
  Между тем события подтверждали актуальность предостережений Орлова. В то время, когда сталинская юстиция обвиняла троцкистов в подготовке террористических актов в СССР, за рубежом прошла серия актов террора против сторонников Троцкого и других революционеров, враждебных сталинскому режиму. На основе изучения архивов НКВД Д. Волкогонов пришёл к выводу, что агентура секретно-политического и иностранного отделов НКВД тайно уничтожила за пределами Советского Союза сотни людей [1000].
  
  Ареной политических убийств в 1937 году стала в первую очередь Испания, где от рук сталинистов погибли лидер ПОУМа А. Нин, бывший секретарь Троцкого Э. Вольф, австрийский революционер Курт Ландау, сын русского эмигранта, меньшевика Абрамовича М. Рейн и многие другие.
  
  В других странах Европы НКВД, пользуясь услугами финансируемых им групп русских эмигрантов, также осуществил несколько политических убийств.
  
  В начале 1938 года Сталин предпринял новую провокацию дипломатического характера, направленную против зарубежных троцкистов и прежде всего против самого Троцкого. Советский посол во Франции обратился во французское министерство иностранных дел с протестом от имени Верховного Совета СССР по поводу предоставления политического убежища "террористам" - "иностранцам русского происхождения". Одновременно советское правительство предложило создать при Лиге наций трибунал против террористов. Цель этой акции состояла в том, чтобы добиться выдачи Троцкого советским властям. Однако Троцкий и в данном случае перехватил политическую инициативу, направив заявление в юридическую секцию секретариата Лиги наций. В этом заявлении, обращённом, по сути, к мировому общественному мнению, говорилось: "В течение последнего полугодия мир был свидетелем ряда действительных террористических актов, совершённых в разных странах по общему плану и при несомненном единстве цели. Я имею в виду не судебные и внесудебные убийства в СССР, где дело идёт, так или иначе, о легализованных действиях государственного аппарата, а акты открытого бандитизма на международной арене". Перечислив ряд случаев похищений и убийств, совершённых сталинистами за рубежом, Троцкий писал: "Даже та часть судебных и внесудебных расследований, которая стала до сих пор доступна общественному мнению, вполне достаточна для вмешательства Международного трибунала против централизованной мафии террористов, действующих на территории разных государств".
  
  Троцкий выражал готовность при помощи свидетельских показаний, документов и неопровержимых политических доводов "доказать... что главой этой преступной банды является Иосиф Сталин, генеральный секретарь Всесоюзной Коммунистической партии СССР". В заключение он саркастически выражал надежду на то, что Литвинов, настаивавший на принятии взаимного обязательства правительств о выдаче террористов, "не откажет приложить своё влияние к тому, чтобы вышеназванный Иосиф Сталин как глава международной террористической банды был доставлен в распоряжение трибунала при Лиге наций" [1001].
  
  И в данном случае поединок между могущественным сталинским правительственным аппаратом и одиноким политическим изгнанником был по сути выигран последним. Создание международного трибунала было спущено на тормозах.
  
  Тем временем в буржуазно-демократических странах продолжались таинственные похищения и убийства. Весной 1937 года в Нью-Йорке бесследно исчезла бывшая активистка компартии США Джульетта Стюарт Пойнтц, с 1934 года работавшая на советскую разведку, а в конце 1936 года порвавшая с компартией и приступившая к написанию мемуаров. В её похищении подозревались Жорж Минк и другой агент НКВД Шахно Эпштейн, редактор коммунистической газеты и в прошлом близкий друг Пойнтц [1002].
  
  В 1938 году произошло ещё одно коварное политическое убийство, сопровождавшееся грубой провокацией. 13 июля этого года в Париже загадочно исчез немецкий эмигрант Рудольф Клемент, работавший в 1933-1935 годах секретарём Троцкого, а затем ставший секретарём Бюро IV Интернационала. Клемент принимал активное участие в сборе материалов для расследования московских процессов и в подготовке учредительной конференции IV Интернационала. За пять дней до его исчезновения у него в метро был похищен портфель с бумагами. Клемент немедленно сообщил об этом похищении всем секциям IV Интернационала, предложив им прекратить рассылку писем по старым адресам.
  
  Когда 15 июля французские троцкисты, получившие письмо Клемента, посетили его квартиру, они обнаружили в пустой комнате приготовленный и нетронутый завтрак; все вещи находились на своих местах, не имелось никаких признаков подготовки к отъезду.
  
  Вскоре несколько европейских троцкистов, а затем и Троцкий получили однотипные письма за подписью "Фредерик". Этим псевдонимом Клемент действительно пользовался, но лишь до 1936 года, когда он заподозрил, что эта кличка стала известна НКВД или гестапо. В письмах говорилось о разрыве Клемента с движением IV Интернационала и в обоснование этого назывались имена лиц, якобы отошедших от этого движения. Среди этих имён значились и действительные отступники, и убитый в Испании Нин, и разоблачённые агенты НКВД, такие, как братья Соболевичусы (Сенин и Роман Вейль) и Я. Франк. Автор письма упоминал о вымышленных беседах Троцкого с Клементом по поводу допустимости "временных уступок фашистским верхам во имя пролетарской революции".
  
  Виктор Серж, хорошо знавший Клемента, считал, что если даже это письмо, написанное на машинке, не было прямой фальсификацией сталинистов, то оно было продиктовано Клементу под дулом револьвера [1003]. О подложном характере письма свидетельствовало и написание адреса на конверте, который был составлен так, как пишут только русские: сперва значилось название города, затем название улицы (Клемент, как всякий европеец, обычно писал эти названия в обратном порядке).
  
  В первом отклике на исчезновение Клемента Троцкий выражал уверенность, что он был убит, а письмо было сфабриковано агентами ГПУ. "Опровергнуть эту единственную приемлемую гипотезу,- писал Троцкий,- очень легко: "Фредерик" должен выйти из своего убежища и выступить с открытыми обвинениями" [1004].
  
  Вскоре Троцкий получил письмо от тетки Клемента. Она сообщала, что живущая в Германии мать Рудольфа находится в отчаянии из-за отсутствия каких-либо известий об исчезнувшем сыне. Это письмо, как подчёркивал Троцкий, "является лишним доказательством преступления ГПУ. Если бы Рудольф на самом деле добровольно покинул Париж, как хочет нас заставить думать ГПУ при содействии агентов разных категорий, то он, разумеется, не оставил бы в неизвестности свою мать" [1005].
  
  Спустя несколько месяцев после исчезновения Клемента его тело, зверски расчленённое, было найдено в Сене. Окончательный свет на это преступление проливают воспоминания Судоплатова, который назвал имена агентов НКВД, убивших Клемента, и рассказал, как это убийство было осуществлено [1006].
  
  Клемент был шестым секретарём Троцкого, умершим насильственной смертью. Четверо из них погибли в СССР, двое - за его пределами.
  
  L
  
  Парижские интриги
  
  Помимо организации убийств, ГПУ неустанно провоцировало конфликты и интриги среди сторонников Троцкого, особенно в кругу парижских троцкистов, где они возникали ещё при жизни Седова. Новый толчок им дали события, связанные с вступлением в этот круг Райсса, а затем Кривицкого. Райсс впервые встретился со Сневлитом 11 июня 1937 года. Через несколько дней Кривицкий узнал от Шпигельглаза: уже 13 или 14 июня в Москву поступило донесение о том, что "один из ответственных агентов" встречался со Сневлитом (спустя ещё 10 дней "Центру" стало известно, что этим агентом был Райсс) [1007].
  
  Когда Кривицкий рассказал обо всём этом Седову, последний в очередной раз пришёл к выводу, что в его ближайшем окружении находится провокатор. Но и тогда Седов не перестал доверять Зборовскому, который в свою очередь высказывал ему подозрения в том, что в утечке информации виновны Сневлит и Серж. Под влиянием этих интриг Седов послал Троцкому письмо с резкими обвинениями в адрес Сневлита за то, что тот задержал его, Седова, встречу с Райссом и не проявил должной заботы о безопасности Райсса [1008].
  
  Новый узел интриг завязался после смерти Седова, оставившего завещание, согласно которому он доверял свой архив только Ж. Молинье и никому иному [1009]. Сообщая об этом Троцкому, Эстрин и Зборовский жаловались, что передачей архива в распоряжение Жанны Седов "лишил организацию всякого контроля над судьбой этих документов". В том же письме они сообщали, что помимо главного архива, хранящегося у Жанны, значительная часть архивов находится в их руках [1010].
  
  Судьбой архива весьма интересовались в Москве. В донесении парижского резидента НКВД указывалось, что Ж. Молинье не доверяет Зборовскому и поэтому не соглашается на то, чтобы тот принимал участие в разборе архива [1011].
  
  1 марта 1938 года Троцкий назначил комиссию для приёмки архива. Но и после этого Жанна заявила, что возражает против состава комиссии [1012].
  
  После смерти Седова издание "Бюллетеня оппозиции" перешло всецело в руки Эстрин и Зборовского. На их имя Троцкий посылал свои статьи, копии которых Зборовский передавал резиденту НКВД, в результате чего они нередко оказывались в Москве ещё до их публикации.
  
  Весной 1938 года "Центр" направил Зборовскому приказ "перенять дальнейшую связь с "Международным секретариатом" на себя" [1013]. Это задание удалось осуществить благодаря тому, что Троцкий, зная о безграничном доверии, которое его сын питал к "Этьену", давал Зборовскому самые ответственные поручения. Вскоре Зборовский доложил "Центру": "Старик распорядился, чтобы меня ввели в секретариат и приглашали бы на все заседания Международного секретариата" [1014]. В другом донесении Зборовский сообщал: французские троцкисты предложили ему "взять на себя всю работу русской группы" и заявили, что будут признавать "представителем русской группы" только его [1015].
  
  На Учредительном конгрессе IV Интернационала в сентябре 1938 года Зборовский был единственным, кто представлял делегацию от СССР. Он подробно информировал Центр об участниках конгресса и принятых на нём резолюциях.
  
  Зборовский сделал всё возможное, чтобы не допустить перехода невозвращенцев на сторону троцкистов. Он предложил "Центру" распространять слухи о причастности Кривицкого к убийству Райсса [1016]. Хотя эта провокация не удалась, Зборовский вместе с Эстрин информировали Троцкого о "ненадёжности" Кривицкого. В их письмах тенденциозно излагались сведения о сотрудничестве Кривицкого с меньшевиками и выражались сомнения в правдивости Кривицкого, который якобы "говорит только о том, что соответствует его интересам, и умалчивает невыгодное для него" [1017]. В следующем письме делался вывод: "На В. [Вальтере] нужно поставить крест" [1018].
  
  Аналогичная интрига развёртывалась вокруг Бармина, который открыто выражал издателям "Бюллетеня" своё недоверие и заявлял, что не рассматривает их в качестве представителей Троцкого [1019]. В письме Эстрин Троцкому сообщалось: "Э. [Этьен] виделся с Барминым. Дело с ним не выйдет" [1020].
  
  У издателей "Бюллетеня оппозиции" возник конфликт и с рабочим-оппозиционером Таровым, бежавшим в 1936 году из СССР и при жизни Седова публиковавшимся в "Бюллетене" [1021]. Эстрин сообщала Троцкому, что "Таров порвал с нами отношения" [1022].
  
  Разжигая атмосферу склок и интриг в кругу людей, которые могли бы стать надёжными соратниками Троцкого, Зборовский особые усилия направлял на компрометацию Сневлита и Сержа (именуемых в переписке с Троцким "менеджером" и "литератором"). Желая предупредить сообщения последних о подозрениях, которые имелись у них против издателей "Бюллетеня", Эстрин и Зборовский писали Троцкому, что "менеджер" считает Этьена провокатором и высказывает подозрения по поводу того, на какие средства он живёт [1023]. В другом письме рассказывалось, что "литератор" подозревает "Паульсена" (кличка Эстрин) в работе на НКВД. Уверяя, что это делается с целью скомпрометировать Эстрин и тем самым сорвать издание "Бюллетеня", Эстрин и Зборовский писали, что передают эти сведения "под строжайшим секретом, при условии ни в коем случае ничем из этих сведений не пользоваться до получения от нас соответствующего письма (один неосторожный шаг может погубить всё дело, чрезмерная поспешность может поставить всех нас в очень тяжёлое положение)" [1024].
  
  Многие из писем издателей "Бюллетеня" Троцкому были заполнены намеками на сотрудничество Сержа с ГПУ. Рассказывая о беседе с вдовой Райсса, в которой принимал участие Серж, Зборовский писал: "В течение всего нашего разговора В. Серж ставил Эльзе Райсс вопросы разного рода о деятельности ГПУ, причём он выявлял знакомство с разными работниками этого "учреждения"" [1025].
  
  В следующем письме Эстрин и Зборовский писали о подозрениях Кривицкого относительно Сержа. Такие подозрения действительно существовали у Кривицкого (а также у Райсса), поскольку Серж был единственным известным оппозиционером, которого Сталин разрешил выпустить из ссылки за границу [1026], [1027]. Муссируя эти настроения Кривицкого, Эстрин и Зборовский писали: "По мнению В., "литератор" был послан со специальной целью сеять рознь в рядах IV Интернационала. В. даже говорил, что "литератору", вероятно, дали особые инструкции резко писать против Сталина, чтобы таким образом завоевать доверие" [1028].
  
  К этому в другом письме авторы письма добавляли сплетни бытового характера, призванные создать впечатление, что Серж находится на содержании НКВД: "Репутация "литератора" такова - он всегда плачется, что у него нет денег... Живёт он вместе с тем не нуждаясь - содержит жену в пансионе, дочку маленькую в другом пансионе, а сам с сыном живёт, не нуждаясь". Утверждая, что "Лёва всегда относился с большим недоверием к "литератору"", в биографии которого "довольно много тёмных мест", Эстрин и Зборовский не удержались и от того, чтобы бросить тень на поведение Сержа в СССР: "Мы, например, узнали, что "литератор" из ссылки писал очень жалобные письма, что ему очень тяжело живётся, и просил ему помочь. Здесь же его жена рассказывает, что они очень хорошо жили в ссылке, постоянно ели курицы и вообще никогда так хорошо не жили" [1029].
  
  Интриги Зборовского были, по-видимому, инспирированы парижской резидентурой НКВД. Можно полагать, что временами сталинская агентура сознательно подбрасывала ему и Эстрин такую информацию о положении в СССР, которая призвана была дезориентировать Троцкого, спровоцировать его на выступления с оценками и прогнозами, не соответствующими действительности. Так, в письме от 14 февраля 1938 года рассказывалось о беседе с неким "иностранным журналистом, в 24 часа высланным из России". Со слов этого человека передавался целый букет небылиц: "Никакого троцкизма в России, ни тем более в партии нет... преследуются главным образом правые уклоны... Вся свора сосредоточена против Сталина: в партии, в Политбюро и в армии. Рассказчик уверяет, что всё Политбюро, в особенности Калинин, Молотов, Ворошилов и Каганович, настолько против Сталина, что он не осмеливается внести ни одного предложения, проводит их самовластно, опираясь на Ежова и его аппарат, и ставит в известность Политбюро, что сделано то-то и то-то, т. е. постфактум". Столь же дезориентирующий характер носили и прогнозы "рассказчика": "Если будет война, Россия будет охвачена крестьянскими бунтами. Там, в деревне, идёт лютая борьба между единоличниками и колхозниками; это - два клана, постоянно друг с другом в драке". Со слов рассказчика передавались и "дезы" более частного характера, вроде того, что расстреляна Наталья Сац, "интимная подруга Орджоникидзе" [1030].
  
  Если в получаемых сообщениях о положении в СССР Троцкий, как правило, отсеивал всё сомнительное, то по-иному обстояло дело с информацией, касавшейся парижского круга троцкистов. Превентивные сообщения о подозрениях, которые питают Серж и Сневлит в отношении Зборовского, достигли своей цели: Троцкий встал на сторону провокатора. 2 декабря 1938 года он послал Эстрин и Зборовскому письмо следующего содержания: "Тов. Е. [Этьен] должен, по моему мнению, немедленно обратиться к Сн. и B. C. с требованием представить свои обвинения в компетентную комиссию... Здесь должно проявить самую энергичную инициативу, чтобы как можно скорее прижать обвинителей к стене" [1031].
  
  Считая Сневлита виновным в безответственности, проявленной в деле обеспечения безопасности Райсса, Троцкий написал статью "Ещё о товарищах Сневлите и Верекене", в которой содержалось немало неоправданно резких и несправедливых слов о Сневлите и его поведении в "деле Райсса" и столь же безоговорочное одобрение позиции Зборовского и Эстрин, которые, по словам Троцкого, "осветили действительную историю этого дела" [1032].
  
  Таким образом, огромную роль в разрыве Троцкого с невозвращенцами, тянувшимися на первых порах к нему и Седову, и с крупными зарубежными политическими деятелями, близкими к нему по своим взглядам, сыграла тенденциозная и лживая информация, которая шла от лиц, на которых непосредственно держалось издание его главного детища - "Бюллетеня оппозиции". Попытки посеять рознь между Троцким и его наиболее видными зарубежными сторонниками дали свои результаты. Троцкий поверил тому, кому не следовало верить, но кто непрерывно клялся в безграничной преданности его делу, и порвал с теми, кто, хотя вступали с ним в полемику и делали некоторые неверные теоретические и политические выводы, могли бы оставаться его близкими соратниками.
  
  Разрыв Троцкого с советскими невозвращенцами и зарубежными друзьями объяснялся не только провокациями Зборовского. Такие люди, как Кривицкий и Бармин, пережившие тяжёлую внутреннюю драму и вынужденные резко сменить свой образ жизни, могли бы сохранить чёткие идейные ориентиры при условии непосредственного общения с Троцким. В атмосфере такого постоянного живого общения и творческого диалога, необходимого политику и революционеру, могли бы сгладиться и разногласия между Троцким и такими выдающимися общественными деятелями, как Сневлит и Серж.
  
  И на деятельности самого Троцкого болезненно сказывалось отсутствие живого общения с близкими ему по взглядам людьми, которое не могла заменить самая интенсивная переписка.
  
  К этому следует прибавить некоторые особенности личности Троцкого, к которому приложимо известное изречение: "Наши недостатки есть продолжение наших достоинств". Сохраняя неизменную веру в силу больших политических идей, Троцкий одновременно относился с брезгливостью к подмене принципиальных идейных споров личными склоками, сплетнями и интригами. Неспособный к мелкому политиканству, он был в известном смысле беспомощен перед лицом подобных явлений, неизбежно вмешивающихся в политические отношения. Отсюда шла его сила в периоды революционного подъёма, когда такое политиканство вынуждено было отступать на задний план, и его известная слабость в периоды революционного спада, когда оно оказывало ощутимое влияние на расстановку политических сил. Эта слабость проявилась в 1923-1925 годах, когда Троцкий оказался одним против остальных членов Политбюро, сплотившихся на беспринципной основе борьбы против его влияния в партии и стране. Она же дала себя знать во второй половине 30-х годов, когда развернулись тёмные интриги внутри небольшого кружка его единомышленников.
  
  Переоценивая возможности убеждения силой больших политических идей, Троцкий нередко упускал из виду "человеческое, слишком человеческое" (Ницше), т. е. чисто психологические, в том числе и низменные факторы, способные оказывать влияние на политическую борьбу. Ясность и проницательность, неизменно присущие ему в оценке больших исторических событий и политического облика крупных исторических личностей, нередко изменяли ему в оценке конкретных человеческих отношений, в особенности когда они были отравлены провокацией. Отсюда - его известная податливость к недобросовестным и предвзятым оценкам, которые шли от Зборовского и Эстрин, и столь же неоправданная резкость по отношению к оклеветанным ими людям, которые могли бы стать его надёжной опорой в строительстве IV Интернационала.
  
  LI
  
  Конец "ежовщины"
  
  Осенью 1938 года Сталину стало ясно, насколько великая чистка ослабила Советский Союз и какими роковыми последствиями для страны может обернуться её продолжение. По-видимому, в это время он пришёл к выводу пожертвовать Ежовым, с которым большинство населения связывало кошмар чисток. Сталин расправлялся с "железным наркомом" постепенно, исподволь готовя общественное мнение к его устранению. 9 апреля 1938 года Ежов был назначен наркомом водного транспорта в дополнение к трём уже занимаемым им постам. А спустя четыре месяца после этого в Москву был переведён Берия, назначенный первым заместителем наркома внутренних дел и начальником Главного управления госбезопасности - той структуры НКВД, на которую возлагалось проведение политических репрессий.
  
  К этому времени Ежов, говоря словами Хрущёва, "буквально потерял человеческий облик, попросту спился". Берия же после своего перевода в Москву открыто говорил Сталину и другим членам Политбюро, что арестовывают невинных людей, и "сетовал, где же будет край? На чём-то ведь надо остановиться, что-то предпринять" [1033].
  
  Аналогичные сигналы шли с мест, от молодых партийных работников, которые отваживались выразить своё сомнение в правомерности продолжения массовых репрессий. Так, 23 октября 1938 года первый секретарь Сталинградского обкома Чуянов направил Сталину письмо, в котором приводил факты провокаций, пыток и фальсификаций, чинимых органами НКВД. Не будучи облечён, как и все другие партийные секретари, полномочиями по контролю за деятельностью "органов", Чуянов просил Сталина создать комиссию по проверке деятельности областного управления НКВД [1034].
  
  Многочисленные письма о творящемся в стране произволе поступали в ЦК и от рядовых граждан. Например, В. Черноусов из Одессы писал: "Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что вся страна против Советской власти... При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости никто ещё вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме. Трудно ли после этого догадаться, какие настроения существуют в массах".
  
  Ленинградец В. Антипов описывал "жуткие картины на вокзалах больших и малых городов", где ютились тысячи семей, выселенных из родных мест за то, что в их составе были судимые и отбывающие наказание. "Дают 24 часа на выезд - люди в панике продают за бесценок имущество и едут куда глаза глядят". Автор письма объяснял эти выселения тем, что "работники некоторых управлений НКВД распоясались до произвола" [1035].
  
  Первый признак изменений в репрессивной политике появился 17 ноября 1938 года, когда было принято секретное постановление СНК и ЦК "Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия". В нём положительно оценивалась работа, проделанная органами НКВД по "очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров", в том числе "переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч." Постановление указывало, что "очистка" должна продолжаться, но с использованием "более совершенных и надёжных методов".
  
  После этой преамбулы в постановлении перечислялись "крупнейшие недостатки и извращения в работе органов НКВД и Прокуратуры": массовые необоснованные аресты, упрощённое ведение следствия и суда, грубое нарушение процессуальных норм и т. д. При конкретизации этих положений раскрывалась царящая в правоохранительных органах атмосфера произвола и попрания прав арестованных: "следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечёркнутые записи показаний, помещаются не подписанные допрашиваемым и не заверенные следователем протоколы, включаются не подписанные и не утверждённые обвинительные заключения".
  
  Вина за всё это - в истинно сталинском духе - возлагалась на "врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД", которые сознательно фальсифицировали следственные документы, создавали провокационные дела на невинных людей и в то же время "спасали от разгрома своих сообщников, в особенности, засевших в органах НКВД". Таким образом, постановление указывало на необходимость ещё одной чистки и построения новой серии амальгам, сводящихся к отождествлению следователей-фальсификаторов со шпионами и заговорщиками.
  
  Постановление ЦК запрещало проведение новых массовых операций по арестам и высылкам, ликвидировало судебные тройки и даже указывало на необходимость "обеспечения за обвиняемым предоставленных ему по закону процессуальных прав" [1036].
  
  Вслед за принятием этого постановления Сталин взялся непосредственно за Ежова. К этому его подхлестнуло бегство за рубеж Орлова и Люшкова, а также исчезновение наркома внутренних дел Украины Успенского. Как вспоминал Хрущёв, Сталин сообщил ему о намечавшемся аресте Успенского. Однако захватить того не удалось, поскольку он сбежал. Спустя некоторое время Сталин сказал Хрущёву, что, видимо, Ежов подслушал их телефонный разговор и предупредил Успенского [1037].
  
  17 ноября Ежов направил Сталину заявление, в котором каялся, что "дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно куда". Другой свой "большой промах" Ежов усматривал в том, что не завершил разоблачения "заговорщиков из НКВД" и "во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого". В своё оправдание Ежов ссылался на то, что "заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум (до его прихода в наркомат.- В. Р.) удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников". Пытаясь в очередной раз представить гигантскими масштабы вражеской деятельности, Ежов сообщал, что "иностранную разведку по существу придется создавать заново", поскольку весь иностранный отдел НКВД оказался засорен шпионами. В заключение Ежов подчёркивал, что, несмотря на "большие недостатки и промахи" в своей работе, он "при повседневном руководстве ЦК - НКВД погромил врагов здорово" [1038].
  
  19 ноября Политбюро удовлетворило просьбу Ежова об освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел. Однако в принятом постановлении ничто не указывало на то, что Ежову предстоит недолго оставаться на свободе. Там говорилось, что Ежов освобождается от должности наркома внутренних дел из-за "его болезненного состояния, не дающего ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами" [1039]. За ним сохранялись посты секретаря ЦК, председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта.
  
  25 ноября было опубликовано сообщение о замене Ежова на посту наркома внутренних дел Берией. Уже в первые месяцы своего пребывания на этом посту Берия арестовал большинство руководителей аппарата НКВД в центре и на местах. В 1939-1940 годах были судимы и расстреляны такие палачи и фальсификаторы, как Фриновский, Заковский, Николаев-Журид, Б. Берман, М. Берман, Ушаков-Ушимирский и многие другие. С особым усердием, как вспоминал Хрущёв, Берия "завершил начатую ещё Ежовым чистку чекистских кадров еврейской национальности" [1040]. Для подготовки смены арестованным работникам был объявлен призыв в НКВД "лучших комсомольцев", которые после прохождения краткосрочных курсов занимали освободившиеся посты.
  
  После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел советские люди стали смелее называть прошедшие страшные годы ежовщиной. Можно полагать, что сам этот термин, призванный возложить на Ежова всю ответственность за большой террор, вышел из сталинской канцелярии. Во всяком случае Сталин в кругу приближенных не раз говорил о вине Ежова в расправах над невинными людьми, явно желая, чтобы эти его слова получили широкое распространение. Авиаконструктор Яковлев, относившийся к числу немногих людей, которые пользовались доверием и расположением Сталина, вспоминал, как на одном из ужинов Сталин заговорил о повсеместной нехватке хороших работников, присовокупив к этому: "Ежов - мерзавец! Погубил наши лучшие кадры. Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат - говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК - говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом - оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Много невинных погубил. Мы его за это расстреляли" [1041].
  
  Психологически достоверной выглядит описанная в романе К. Симонова "Солдатами не рождаются" сцена беседы Сталина в 1943 году с генералом Серпилиным, репрессированным в 1937 году и возвращённым в армию накануне войны. Когда Сталин выразил удивление по поводу того, что Серпилин только во время войны узнал о выпущенном в 1940 году танке Т-34, Серпилин "неожиданно для себя сказал то, что было совсем не обязательно говорить:
  
  - В сороковом году, товарищ Сталин, я ещё был в гостях у Николая Ивановича.
  
  - У какого Николая Ивановича? - спросил Сталин с какой-то даже веселой заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.
  
  - Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли,- сказал Серпилин; отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.
  
  Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и... посмотрев мимо Серпилина, повернул в пальцах даже скрипнувшую от этого трубку,- Ежова мы наказали".
  
  После ухода Серпилина Сталин наедине с собой размышляет: "Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли этого Ежова по имени и отчеству - Николаем Ивановичем. Придавали этому слишком маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки зрения не так плохо, но смешно!" [1042]
  
  В ноябре 1938 года при загадочных обстоятельствах умерла жена Ежова Хаютина. Согласно показаниям её первого мужа, директора Харьковского инструментального завода А. Ф. Гладуна, арестованного весной 1939 года, она в середине 20-х годов "восторгалась троцкистами". Бабель, хорошо знавший Хаютину, показал на следствии, что она "вращалась в обществе троцкистов - Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского" [1043]. В 30-е годы Хаютина фактически руководила редакцией журнала "СССР на стройке", ответственным редактором которого был Пятаков.
  
  В деле Ежова находятся письма Хаютиной, в которых она просила "проверить всю мою жизнь, всю меня... Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях" [1044]. В октябре 1938 года Хаютина была направлена для лечения нервно-психического заболевания в санаторий, где через месяц скончалась.
  
  На публике Ежов появился в последний раз на торжественном заседании, посвящённом 15-й годовщине со дня смерти Ленина. На XVIII съезде он не присутствовал и не был избран в состав ЦК. 10 июня 1939 года он был арестован. Лица, производившие обыск в его служебном кабинете, были удивлены не только обилием бутылок с водкой, запрятанных в шкафах за книгами, но и найденными в письменном столе использованными пулями, завёрнутыми в бумажки, на которых было написано: "Зиновьев", "Каменев", "Смирнов" [1045]. Эти "сувениры" Ежов хранил, очевидно, на память о первом московском процессе.
  
  Только через три месяца после ареста Ежова было подписано постановление о привлечении его к уголовной ответственности. В нём воспроизводился стандартный набор обвинений: в "изменнических шпионских связях с кругами Польши, Германии, Англии и Японии", в насаждении заговорщических кадров и руководстве антисоветским заговором в НКВД, в подготовке государственного переворота и террористических актов против Сталина, Молотова и Берии. К этому перечню было добавлено чисто уголовное обвинение в мужеложстве.
  
  Составленное спустя ещё несколько месяцев обвинительное заключение представляло более сложную амальгаму. К вымышленным преступлениям здесь были добавлены и действительные преступления, например, создание Ежовым "в авантюристически-карьеристских целях" дела о своём ртутном отравлении, упоминавшегося на процессе "право-троцкистского блока". Ежову вменялась в вину и организация убийств "целого ряда неугодных ему лиц", пытавшихся "разоблачить его предательскую работу".
  
  2 февраля 1940 года дело Ежова, составившее 11 томов, было вынесено на закрытое заседание Военной коллегии под председательством неизменного Ульриха. На суде Ежов заявил, что признания в преступлениях были даны им в результате жесточайших избиений. По поводу обвинения в терроре он резонно говорил: "Если бы я захотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело". Отвергая обвинения в работе на польскую разведку, он сказал, что начал свою работу в НКВД с "разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК. В их руках была советская разведка".
  
  Вместе с тем Ежов признавал себя виновным "в не менее тяжких преступлениях", за которые его "можно и расстрелять". В последнем слове он назвал своей "огромной виной" то обстоятельство, что, вычистив 14 тысяч чекистов, не довёл эту работу до конца. "Кругом меня были враги народа, мои враги,- говорил он.- Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа". Своё последнее слово Ежов завершил просьбой передать Сталину, что будет умирать с его именем на устах [1046].
  
  На следующий день после суда Ежов был расстрелян. Об его аресте и расстреле официально не сообщалось. Его имя не фигурировало и в перечнях "врагов народа", оно просто исчезло со страниц печати.
  
  После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел несколько десятков тысяч человек, находившихся под следствием, были освобождены с прекращением их дел. Произошла и некоторая разгрузка лагерей. В 1939 году было освобождено беспрецедентно большое число узников ГУЛАГа - 327,4 тыс. чел. [1047] Конечно, среди них были и уголовники, но немалую часть освобождённых составляли политзаключённые, дела которых были пересмотрены.
  
  С начала 1939 года в печати стали появляться сообщения об исключении из партии и привлечении к уголовной ответственности клеветников, по чьим доносам были арестованы невинные люди. Во многих городах прошли открытые суды над клеветниками и следователями-фальсификаторами. Авторханов утверждает, что присутствовал в качестве свидетеля на суде над руководителями Чечено-Ингушского Наркомата внутренних дел, состоявшемся в 1942 году [1048].
  
  Разоблачения судебных фальсификаций подхлестнули многих арестованных и их родственников к подаче заявлений с просьбой о пересмотре дел. Этих жалоб оказалось так много, что в областных и районных центрах были созданы специальные комиссии для их проверки. Секретарь Старорусского райкома Горев, возглавлявший одну из таких комиссий, рассказывал, что ей было разрешено разбирать дела только тех, кто находился в то время под следствием; на сгинувших в тридцать седьмом "наша власть не распространялась". В итоге трёхмесячной работы комиссия составила пять томов документов, изобличавших бывшего начальника райотдела НКВД Бельдягина и его подручных в грубейших злоупотреблениях властью. После передачи этих материалов областному прокурору Бельдягин, занимавший к тому времени пост начальника Псковского областного управления НКВД, и трое следователей были арестованы и судимы [1049].
  
  "Послеежовские" реабилитации не коснулись, однако, практически никого из видных деятелей партии и государства, следствие по делам которых не было завершено к концу 1938 года. На протяжении 1939-1940 годов все эти лица были судимы и в подавляющем большинстве расстреляны.
  
  Конец "ежовщины" не означал какого-либо пересмотра исторических фальсификаций, пущенных в обращение после великой чистки. Напротив, все эти фальсификации в конце 1938 года были воспроизведены в книге, по которой предстояло черпать знания об истории нескольким поколениям советских людей.
  
  LII
  
  Фальсификация истории
  
  После третьего московского процесса сталинским приспешникам стало ясно, что отныне не существует никаких ограничений для фабрикации новых фальсификаций, в особенности касающихся Троцкого. Их усердие разыгралось настолько, что даже Сталину приходилось временами его умерять. Так, в конце 1938 года Ежов и Берия представили Сталину докладную записку о результатах "проведённых мероприятий по розыску документов, подтверждающих провокаторскую деятельность Троцкого". Первым таким "документом" именовалась книга воспоминаний председателя Петроградского Совета в 1905 году Хрусталёва-Носаря, в которой якобы говорилось о Троцком как сотруднике охранки. К этому шефы НКВД присовокупляли: им "стало известно", что Хрусталёв-Носарь, чья провокаторская деятельность была разоблачена в первые месяцы после Октябрьской революции, был расстрелян по приказу Троцкого, выпущенному последним ради того, чтобы избавиться от свидетеля своей службы в царской тайной полиции. Второй "документ" представлял сфабрикованное сообщение английской разведки о том, что в годы мировой войны литературная деятельность Троцкого в США оплачивалась "немцами и лицами, им сочувствующими". В третьем "документе" говорилось, что Троцкий наряду с Хрусталёвым-Носарём и Луначарским состоял сотрудником бывшего жандармского управления. В отличие от "книги" Хрусталёва-Носаря, о существовании которой до сих пор не имеется никаких подтверждений, последний документ не был простой выдумкой Ежова и Берии; он был обнаружен ещё в 1917 году и тогда же направлен Керенскому и Бурцеву, наиболее квалифицированному специалисту по разоблачению провокаторов в русском революционном движении. Оба они признали этот документ очередной фальшивкой - из числа тех, которые в большом количестве бытовали в то время [1050].
  
  Столь же беспардонную попытку скомпрометировать дореволюционное прошлое Троцкого предпринял ретивый фальсификатор сталинской школы Е. Ярославский. 25 сентября 1938 года он направил Сталину письмо, в котором говорилось об "изученных" им совместно со Шкирятовым показаниях бывшего Главкома Красной Армии Вацетиса, которые являются "ошеломляющим документом", "убийственным приговором Троцкому". Эти показания, писал Ярославский, подтверждают сложившееся у него "убеждение" в том, что Троцкий до 1917 года был завербован германским генеральным штабом и царской охранкой. Предлагая провести следствие для проверки этих версий, Ярославский обосновывал это предложение возникшей в его голове "гипотезой": "Если Троцкий мог пойти на такое чудовищное предательство по отношению к Ленину, к Сталину, к республике Советов (имелась в виду утвердившаяся в то время в советской историографии интерпретация поведения Троцкого в 1918 году как "предательского".- В. Р.), то почему не допустить, что его позиция в период сколачивания и деятельности августовского блока и раньше не диктовалась троцкистским "лозунгом": каждый делает революцию для себя [1051]" [1052] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Конечно, Сталину не могло не представляться заманчивым пустить в обиход версии и "документы", состряпанные его услужливыми приспешниками. Однако в конечном счёте он не позволил этим документам выйти за пределы своего кабинета: слишком свежа была память о сокрушительных ударах, нанесённых Троцким даже по более "скромным" историческим подлогам. Кроме того, Сталину было известно, что Троцкий работает над его биографией. Естественно было ожидать, что в ответ на новую разухабистую клевету Троцкий ускорит публикацию находящихся в его распоряжении материалов о сомнительных моментах в дореволюционной биографии самого Сталина.
  
  Очевидно, по тем же причинам Сталин отверг угодливые предложения о "подчистке" некоторых неприятных для него высказываний Ленина. Так, он не дал хода инициативе Стасовой и Сорина, представивших ему в мае 1938 года предложения о внесении "исправлений" в записи выступлений Ленина с критикой сталинской позиции по вопросу о Брестском мире [1053].
  
  В ряде случаев Сталин запрещал публикацию таких книг, где лесть по его адресу превосходила все мыслимые пределы. 16 февраля 1938 года он направил в Детиздат письмо, в котором предложил "сжечь" присланную ему на просмотр рукопись книги некой Смирновой "Рассказы о детстве Сталина". Указывая, что эта книжка "изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений", придуманных "охотниками до сказок", "брехунами" и подхалимами, Сталин усматривал особый вред в том, что она "имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев" [1054]. Это письмо Сталина, ставшее известным в литературно-издательских кругах, не было опубликовано. Оно впервые увидело свет в конце 1953 года, когда сталинские преемники, открывшие первый тур критики "культа личности", сочли необходимым опереться в этой критике на авторитет самого Сталина.
  
  В годы великой чистки Сталин находил время для того, чтобы держать под своим неослабным контролем выход мемуарных работ и художественных произведений на историко-партийную тему. К 20-летию Октябрьской революции с его благословения были выпущены произведения, сразу же объявленные "вершинами" советского искусства: повесть А. Толстого "Хлеб" и фильм М. Ромма "Ленин в Октябре". Те же произведения, которые хотя бы в чём-то отклонялись от господствующих канонов, запрещались. Такой запрет был наложен, в частности, на дальнейшую публикацию повести М. Шагинян "Билет по истории", первая часть которой вышла в издательстве "Молодая гвардия". Это произведение о детстве и юности Ленина было названо в постановлении Политбюро "политически вредным" и "идеологически враждебным" [1055].
  
  На исходе великой чистки Сталин решил дать партии, народу и зарубежному коммунистическому движению новый идеологический путеводитель, названный им "энциклопедией основных знаний в области марксизма-ленинизма". Он посчитал, что в этой "энциклопедии" ключевыми должны стать не вопросы марксистской теории, а более доступные массам вопросы истории. В этих целях была создана комиссия, состоявшая из старых и молодых фальсификаторов, которой было поручено написать учебник по истории партии.
  
  В мае 1937 года Сталин опубликовал письмо составителям учебника, в котором предложил схему периодизации истории ВКП(б) и потребовал сделать особый акцент на "борьбе большевиков с антибольшевистскими течениями и фракциями" [1056]. При этом преодоление "внутрипартийных противоречий и разногласий" трактовалось как беспощадная борьба с оппозициями, представленными как клубок змей, разоблачённых и уничтоженных благодаря прозорливости Сталина.
  
  Комиссия свела воедино все прежние фальсификации партийной истории, накопленные с 1923 года, и дополнила их историческими подлогами, обнародованными на трёх московских процессах. Сталин подверг присланную ему рукопись тщательному редактированию и написал главу "О диалектическом и историческом материализме", включавшую набор примитивных догм, по которым несколько поколений советских людей вынуждены были черпать свои представления о содержании марксистской философии.
  
  Там, где фальсификаторы останавливались, не решаясь самовольно вставлять в учебник особенно грязную клевету, Сталин решительно исправлял их "упущения". Так, он вписал в "Краткий курс", что левоэсеровский мятеж был поднят в 1918 году с ведома не только Бухарина, но и Троцкого.
  
  Когда директор Музея революции Самойлов обратился к Сталину с просьбой передать для экспонирования в музее несколько написанных или правленных им страниц рукописи "Краткого курса", Сталин ответил раздраженной запиской: "Не думал, что на старости лет займётесь такими пустяками. Ежели книга уже издана, в миллионах экземпляров,- зачем Вам рукописи? Чтобы успокоить Вас, я сжёг все рукописи" [1057].
  
  В 1947 году Сталину был представлен макет его "Краткой биографии", в котором повторялась официальная версия о том, что "Краткий курс" был написан "комиссией под руководством товарища Сталина и при его активнейшем личном участии". Сталин зачеркнул эту привычную фразу и на её место вписал новую, повторенную в тысячах книг, брошюр и статей: "В 1938 году вышла в свет книга "История ВКП(б). Краткий курс", написанная товарищем Сталиным и одобренная комиссией ЦК ВКП(б)" [1058].
  
  Непосредственно перед выходом "Краткого курса" Сталин распорядился созвать совещание пропагандистов Москвы и Ленинграда, на котором присутствовали все члены Политбюро. Он выступил на совещании с речью, где впервые было указано, что новый учебник является "единым руководством", которое "ЦК официально рекомендует как выражение мысли, взглядов партии". Данное "руководство", в отличие от всех прежних учебников и учебных пособий по истории партии, не имевших "согласия [и одобрения] ЦК", не должно было, по его словам, вызывать "никаких сомнений" [1059].
  
  Эти мысли Сталин настойчиво повторял, вмешиваясь в выступления других ораторов. Заявив, что раньше в изучении теории и истории было "очень много местного, личного, индивидуального", он подчеркнул, что после появления "единообразного учебника" будет необходимо проводить "единообразие... через печать".
  
  Прервав выступление пропагандиста Шварева, Сталин поинтересовался тем, возникают ли во время учебных занятий обсуждения и споры между слушателями. Шварев ответил, что "раньше в практике это бывало. Бывали дискуссии по ряду вопросов, но сейчас ещё мы к этому не приступили". Вслед за этим состоялся обмен репликами между пропагандистом и кремлёвскими вождями:
  
  Молотов: Вопросы-то задают на семинарах? Споры бывают на этой почве?
  
  Шварев: Конечно, бывают.
  
  Сталин: Троцкисты не попадаются при этом?
  
  Шварев: Нет, товарищ Сталин, у нас не было таких [1060].
  
  Положения о "единообразии" были закреплены в Постановлении ЦК от 14 ноября 1938 года "О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском "Краткого курса истории ВКП(б)"". Содержание этого постановления было настолько одиозным, что последний раз оно было опубликовано в сборнике "КПСС в резолюциях и решениях" в 1954 году, а в последующих изданиях этого сборника отсутствовало.
  
  В постановлении ЦК "Краткий курс" именовался "официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающим никаких произвольных толкований". Не оставляя сомнений в том, что применительно к данной книге обычные критерии развития научного знания должны быть отброшены, постановление указывало: "Изданием "Курса истории ВКП(б)", одобренного ЦК ВКП(б), кладётся конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию различных точек зрения и произвольных толкований важнейших вопросов партийной теории и истории партии" [1061].
  
  Кодификация идеологических и исторических мифов в "Кратком курсе" - этой энциклопедии сталинского догматизма и фальсификаций - призвана была служить полному вытравливанию исторической памяти народа, казённо-бюрократической деформации его политического сознания.
  
  В постановлении ЦК фактически утверждалась установка на непререкаемость не только каждого положения, но каждой фразы, каждой буквы этого канонического издания. Данная установка выдерживалась столь последовательно, что даже обращения известных историков в ЦК с указанием на содержавшиеся в этой книге фактические ошибки, допущенные по недосмотру авторов, не привели к исправлению ни одной из этих ошибок.
  
  В постановлении ЦК обосновывалась новая методология освещения истории. "Краткий курс" противопоставлялся прежним учебникам, излагавшим историю ВКП(б) "прежде всего вокруг исторических лиц и имевшим в виду воспитание кадров на лицах и их биографиях" [1062].
  
  Это противопоставление понадобилось потому, что из "Краткого курса" были исключены имена большинства лиц, действительно творивших историю партии и безвестно сгинувших в великой чистке. Это определило многолетнюю традицию "белых пятен" и "забытых имён" в историко-партийной литературе. Исключение делалось лишь для двух групп большевиков. К первой относились жертвы открытых процессов, вся деятельность которых была объявлена "предательской" и "изменнической". Стиль соответствующих обобщающих пассажей столь специфичен, что выдает несомненное авторство Сталина. "Эти белогвардейские козявки,- говорилось при упоминании о подсудимых московских процессов,- забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь - временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Эти ничтожные лакеи фашизма забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа. Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привёл приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешёл к очередным делам" [1063].
  
  Вторая группа "упомянутых" включала нескольких большевиков, которым "посчастливилось" умереть естественной смертью, и обойму "ближайших соратников", само наличие которой свидетельствовало: Сталин принял окончательное решение оставить их на свободе. По-видимому, не случайно выход "Краткого курса" совпал с завершением арестов старых большевиков. Место почти поголовно истреблённых героев Октябрьской революции и гражданской войны на страницах учебника заняли люди, не принимавшие никакого участия в этих событиях, либо игравшие в них незначительную роль. "Новая история,- писал по этому поводу Троцкий,- превращает всех вождей большевистской партии в изменников, а участниками гражданской войны, победоносного восстания назначает нынешних адъютантов Сталина". Крайним выражением этих исторических манипуляций была фраза о том, что "в Белоруссии подготовлял солдатскую массу к восстанию т. Ежов". В этой связи Троцкий напоминал, что, "когда Ежов впервые появился на арене большой политики в 1935 г., имя его не было известно решительно никому" [1064]. Впрочем, имя Ежова, о судьбе которого Сталин к моменту выхода "Краткого курса" ещё не принял окончательного решения, фигурировало лишь в первом издании книги. Изъятие двух упоминаний о Ежове стало единственным "выбросом" из "Краткого курса".
  
  Конечно, Сталин не был бы Сталиным, если бы он не сочетал догматически-канонический подход к "Краткому курсу" с призывами покончить с начётничеством, буквоедством и схоластикой в общественных науках. Постановление ЦК от 14 ноября осуждало "боязнь смелой постановки теоретических вопросов", "упрощенчество и вульгаризацию", в результате которых "вопрос о роли личности в истории излагался некоторыми лжетеоретиками и пропагандистами с полуэсеровских позиций" [1065]. Таким образом, Сталин, одобривший книгу, насквозь пропитанную культовым духом, в постановлении о ней критиковал не что иное, как культ личности. Впрочем, вскоре это понятие было изъято из партийного лексикона - вплоть до 1953-1956 годов, когда преемники Сталина стали использовать его для характеристики всей совокупности сталинских ошибок и преступлений.
  
  Попутно постановление ЦК включало ещё один важный сюжет, непосредственно не относившийся к рассматриваемым в нём вопросам истории. Оно требовало покончить с "пренебрежительным отношением" к советской интеллигенции, которое объявлялось в безапелляционно-приказном и угрожающем тоне "диким, хулиганским и опасным для советского государства" [1066]. Эти положения служили теоретическим обоснованием окончательного перемещения социальной опоры сталинского режима с рабоче-крестьянских масс на верхушечный слой интеллигенции, превратившийся во вторую - после правящей бюрократии - привилегированную группу советского общества.
  
  В период великой чистки было завершено перемещение в спецхраны библиотек всей выпущенной ранее историко-партийной литературы, которая была заменена бесчисленными компиляциями, состоявшими из окавыченных или раскавыченных сталинских цитат и формулировок "Краткого курса".
  
  После директивного запрещения "различных точек зрения" в трактовке вопросов теории и истории партии несколько поколений советских обществоведов, преподавателей общественных наук в школах и вузах, пропагандистов и агитаторов были обречены на механическое повторение всех нелепостей и фальсификаций, содержавшихся в "Кратком курсе".
  
  Духовное калечение советских людей продолжалось и после поругания "Краткого курса" на XX съезде КПСС. Значительная часть историко-партийной литературы 20-30-х годов оставалась спрятанной в спецхранах. На всякое положительное и даже нейтральное упоминание о деятелях бывших оппозиций сохранялось безусловное табу. В новых учебниках, книгах и статьях по истории партии она представала по-прежнему во многом обезличенной.
  
  Именно поэтому советские историки оказались не готовыми к тому, чтобы идейно противостоять валу антикоммунистической литературы, издававшейся в 50-80-е годы на Западе и с конца 80-х годов хлынувшей внезапным потоком на страницы советской печати.
  
  В условиях, когда дозволенные версии истории большевизма носили фальсификаторский характер, литераторы и публицисты, стремившиеся к познанию исторической правды, вынуждены были разрабатывать свои версии этой истории в одиночку, либо пользоваться версиями, распространяемыми "самиздатом" и "тамиздатом". Этим объясняется тот факт, что даже такой выдающийся советский писатель, как Василий Гроссман в своих книгах "Жизнь и судьба" и "Всё течёт" вступил на путь очернения Ленина и ленинизма.
  
  Великая чистка и сопутствовавшие ей исторические фальсификации глубоко деформировали социальное сознание советского народа, оттолкнули от коммунистического движения миллионы людей за рубежом. В результате этого Сталину удалось беспрепятственно заключить сговор с Гитлером, ставший прологом второй мировой войны. О событиях, предшествовавших этой, самой кровопролитной в истории человечества войне, я предполагаю рассказать в своей следующей книге "Мировая революция и мировая война".
  
  Приложение I
  
  Из истории разоблачения сталинских преступлений
  
  Сразу же после смерти Сталина началось освобождение и реабилитация лиц, репрессированных при сталинском режиме. Любопытно, что инициатива в этом деле, как признавал впоследствии Хрущёв, поначалу принадлежала Берии, который "поднял тогда этот вопрос, подработал его, внёс соответствующие предложения, и мы (т. е. члены Президиума ЦК.- В. Р.) согласились с ним" [1067]. Эти акции касались в основном лиц, репрессированных в последние годы жизни Сталина, когда Берия не ведал делами МГБ. Что же касается жертв репрессий 30-х годов, то члены "коллективного руководства" приступили к пересмотру их дел лишь накануне XX съезда КПСС.
  
  В первые послесталинские годы, как вспоминал Хрущёв, "мы сами были скованы своей деятельностью под руководством Сталина и ещё не освободились от посмертного давления, хотя и не могли представить себе, что все эти расстрелы могли оказаться необоснованными, что это, говоря юридическим языком, сплошное преступление" [1068].
  
  Хрущёв рассказывал, что ложность этой позиции он впервые почувствовал в Югославии, куда он прибыл летом 1955 года для примирения с Тито. Объясняя в беседе с югославскими руководителями массовые репрессии происками Берии, он заметил, что югославы "стали улыбаться и подавать иронические реплики. Это нас раздражало, и мы, защищая Сталина, вступили в большой спор, дошедший даже до скандала". Под влиянием этого спора Хрущёв вскоре публично выступил против югославов в защиту Сталина. "Сейчас всем ясно, что это было неправильно,- признавался Хрущёв.- Тут у меня была позиция человека, который не осознал необходимость разоблачить до конца преступления Сталина..." [1069]
  
  Уже в 1954 году генеральный прокурор СССР Руденко представил в ЦК КПСС данные о численности репрессированных с 1921 по 1954 год и некоторые другие материалы, касавшиеся сталинских репрессий. После этого Хрущёв задал Руденко вопрос: насколько обоснованы обвинения, которые предъявлялись на открытых процессах видным деятелям партии. Руденко ответил, что "с точки зрения юридических норм никаких данных для осуждения этих людей не существовало. Всё основывалось только на личных признаниях, а личные признания, добытые путём физических и моральных истязаний, не могут служить базой для осуждения людей". Когда же Хрущёв заявил, что сам слышал, как подсудимые признавались в своих преступлениях, "Руденко улыбнулся: "Тут искусство тех, кто вёл следствие и кто проводил суд. Видимо, доводили людей до такого состояния, что у них имелся единственный способ покончить со страданиями и издевательствами - признаться, а следующим шагом была смерть"" [1070].
  
  После этого, по словам Хрущёва, у него "возникла потребность приподнять занавес и узнать, как же всё-таки велось следствие... какие существовали исходные материалы для ареста и что показало потом следствие по этим арестам?" [1071]. Эти вопросы Хрущёв поднял на заседании Президиума ЦК, где было принято решение создать комиссию для обстоятельного расследования всех этих вопросов. 31 декабря 1955 года был утверждён состав этой комиссии (секретари ЦК Поспелов и Аристов, председатель КПК Шверник и его заместитель Комаров). В отчёте комиссии, представленном в Президиум ЦК КПСС 9 февраля 1956 года, сообщалось, что за 1935-1940 годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503 человека [1072]. Решение Президиума ЦК о засекречивании этих цифр Хрущёв объяснял тем, что "после долгой истерии охоты на "врагов народа" мы так и не смогли психологически сбросить груз прежнего" [1073].
  
  Как подчёркивал Хрущёв, "записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг". Ещё до её получения он - конспиративно от других членов Президиума ЦК - приступил к подготовке своего закрытого доклада на XX съезде партии. К его написанию, помимо доверенных аппаратчиков, было привлечено несколько бывших партийных работников, проведших около 20 лет в сталинских тюрьмах и лагерях.
  
  О своём решении выступить с этим докладом Хрущёв сообщил другим членам Президиума лишь во время одного из перерывов между заседаниями XX съезда. Как только Хрущёв кончил говорить, остальные члены Президиума выступили с резкими возражениями. Особенно нервно реагировал Ворошилов: "Разве возможно всё это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности".
  
  Хрущёв в ответ выдвинул тщательно продуманные соображения, неявно указывая, что его собственная вина меньше, чем вина других членов Президиума ЦК, в 30-е годы стоявших ближе него к Сталину. "Я, да и многие другие,- говорил он,- находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остальное тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с XVII съезда и как член Политбюро с её XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол". На эти аргументы опять последовала крикливая реакция, в особенности со стороны Ворошилова, Кагановича и Молотова: "Да ты понимаешь, что произойдет?" Ворошилов заявил, что вообще не следует поднимать вопроса о массовых репрессиях. ""Ну кто нас спрашивает?" - повторял он". Оппоненты Хрущёва ссылались и на то, что в отчётном докладе ЦК, уже зачитанном на съезде, о сталинских преступлениях ничего не говорилось; между тем Хрущёв предлагал выступить, по существу, со вторым докладом, во многом дезавуирующим отчётный доклад ЦК.
  
  Ситуация изменилась лишь после того, как Хрущёв, апеллируя к уставным партийным нормам, поставил остальным членам Президиума ультиматум: если не будет решения Президиума по этому вопросу, он выступит перед съездом от своего собственного имени. "Идёт съезд партии,- заявил он.- Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчётный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчётного доклада". К этому Хрущёв добавил веский нравственный аргумент: "Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесёт им если не оправдание, то снисхождение" [1074]. Только после этого им было получено согласие на то, что доклад будет зачитан от имени Президиума ЦК.
  
  Сообщение Хрущёва в начале 90-х годов было фактически подтверждено Кагановичем, который рассказывал Чуеву: "Хрущёв... сказал: я сделаю доклад. Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступали против... Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждёт... Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели" [1075].
  
  Приняв решение о закрытом докладе в суматохе и спешке, члены Президиума поначалу сошлись на том, что доклад будет носить секретный характер. Как рассказывал Хрущёв летом 1956 года членам делегации итальянской компартии, "мы считали, что доклад не будет опубликован, в противном случае мы бы его построили иначе. Более того, решение поставить этот вопрос было принято не при подготовке к съезду, а в ходе его. Поэтому мы были лишены возможности посоветоваться с братскими партиями и в достаточной степени сбалансировать положительные и отрицательные стороны в отношении Сталина" [1076]. Факты и обобщения, содержавшиеся в докладе, были настолько ошеломляющими для руководителей "братских партий", что, например, Тольятти довёл его содержание до сведения только членов секретариата своего ЦК, остальным деятелям руководства ИКП "были сообщены лишь политические стороны доклада" [1077].
  
  На XX съезде КПСС было принято лишь краткое решение по докладу. Об этом решении, как и о самом закрытом докладе Хрущёва в опубликованных материалах съезда ничего не сообщалось. Тем не менее уже спустя несколько дней после завершения съезда этот доклад стал зачитываться не только в партийных организациях, но и на массовых собраниях с участием комсомольцев и беспартийных.
  
  Естественно, что в этих условиях утечка информации за рубеж была неизбежной. "Секретный" доклад Хрущёва через несколько недель после его зачтения был полностью опубликован за рубежом (в СССР его публикация произошла только в 1989 году). Очень скоро зарубежные журналисты задали вопрос Хрущёву об аутентичности опубликованного на Западе документа. Своим ответом Хрущёв поставил себя в конфузное положение, заявив, что такого документа он не знает, "и пусть на этот вопрос отвечает разведка США". "А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?",- комментировал Хрущёв это своё заявление в мемуарах [1078].
  
  Сразу после XX съезда были приняты решения о массовом пересмотре политических дел предшествующих лет и освобождении невинных людей, остававшихся в лагерях и ссылках. 19 марта 1956 года Президиум ЦК КПСС принял постановление о создании 97 комиссий Президиума Верховного Совета для "проверки в местах лишения свободы обоснованности осуждения каждого лица, обвинённого в совершении преступлений политического характера", а также в должностных и хозяйственных преступлениях. Для контроля за деятельностью этих комиссий была создана Центральная комиссия под председательством Аристова. По сообщению Аристова, направленному 17 октября 1956 года в ЦК КПСС, данными комиссиями были рассмотрены дела на 176 325 человек, из которых 100 139 были освобождены, а 42 016 были снижены сроки наказания. Из числа осуждённых за политические преступления на свободу вышли 50 944 человека [1079].
  
  При обсуждении отчёта комиссии Аристова на заседании Президиума ЦК Молотов "возмущался, что много выпустили" [1080]. За год до этого Каганович при обсуждении вопроса о пересмотре ряда фальсифицированных дел бросил реплику Руденко: "Вы сейчас привлекаете к ответственности тех, кто ранее арестовывал, а мы вас будем привлекать к ответственности за то, что освобождаете" [1081].
  
  13 апреля 1956 года было принято постановление Президиума ЦК КПСС "Об изучении материалов открытых судебных процессов". Для этого была создана новая комиссия во главе с Молотовым, в которую вошли Каганович, Ворошилов, Аристов, Фурцева, Шверник, Суслов, Поспелов и Руденко. По словам Аристова, на заседаниях этой комиссии "споры шли самые острые... Позиция Молотова и Кагановича была совершенно определённой и твёрдой с самого первого заседания. Они говорили о том, что процессы эти правильные, что они были в интересах партии, и так должно было быть" [1082].
  
  После рассмотрения представленных Серовым и Руденко документов о применении запрещённых законом методов следствия, грубой фальсификации дел и беззаконных расстрелах многих тысяч людей, Молотов и Каганович начали кое-что признавать. Однако они по-прежнему утверждали, что репрессии были продиктованы "политической целесообразностью". По словам Хрущёва, Молотов "сделал всё, чтобы не допустить серьёзного разбирательства этих дел" [1083]. В итоге Комиссия представила в ЦК КПСС "выводы по рассмотренным материалам". В этом документе говорилось, что "массовые репрессии по государственной линии явились результатом злоупотребления властью со стороны И. В. Сталина, а также пробравшихся в органы НКВД карьеристов и провокаторов, фальсифицировавших дела на честных советских граждан". К этим выводам, фактически не шедшим дальше формулировок доклада Хрущёва на XX съезде, был добавлен явно навязанный Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым "вывод", что "оснований для пересмотра дел в отношении Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева... не имеется, поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР" [1084].
  
  Между тем обнародованные Хрущёвым на XX съезде факты, связанные с массовыми репрессиями, вызывали законное недоумение рядовых коммунистов по поводу того, как могут оставаться в составе Президиума ЦК ближайшие приспешники Сталина, разделявшие с ним ответственность за эти репрессии. Как заявляли аппаратчики на июньском Пленуме 1957 года, им пришлось выдерживать "натиск коммунистов, чтобы оправдать Маленкова, Кагановича и Молотова"; "везде, на всех собраниях, без никакой организации этого, требовали персональной ответственности Кагановича, Молотова, Маленкова за искривление революционной законности. Мы спускали это на тормозах, в порядке перестраховки, только сообщали об этих настроениях в информациях ЦК" [1085].
  
  Тем временем Хрущёв с помощью своих сторонников в партийном аппарате и в руководстве МГБ накапливал материалы об участии Молотова, Кагановича и Ворошилова в репрессиях. На заседаниях Президиума ЦК всё чаще стали оглашаться документы с их санкциями на аресты и расстрелы. По этому поводу главные сталинисты заявляли: "Тогда было такое время, что мы могли сделать, тогда самим надо было садиться в тюрьму" [1086].
  
  Хрущёв неоднократно ставил вопрос о возвращении к разбирательству открытых процессов. За несколько дней до последней схватки в Президиуме ЦК он заявил, что "Зиновьева ни за что расстреляли". В ответ на это "Каганович и Молотов подняли резкий шум: позвольте, зиновьевцы были нашими противниками. Но так и не объясняли, за что их объявили врагами народа, за что расстреляли" [1087].
  
  Тогда же Хрущёв прямо заявил об ответственности "ближайших соратников" Сталина за массовые репрессии. "Вот, товарищи, мы рассматриваем материалы, реабилитируем посмертно коммунистов, расстрелянных невинно,- сказал он.- Как же быть с виновниками этих расстрелов, будем ли возвращаться к этому вопросу или будем продолжать замалчивать это перед партией?" [1088]
  
  Особое раздражение Молотова, Кагановича и Ворошилова вызвало заявление Хрущёва перед намечавшейся поездкой членов Президиума ЦК на празднование 250-летия Ленинграда. Хрущёв сказал, что теперь руководители партии впервые едут в Ленинград, чтобы принести ленинградцам радость, а раньше они привозили туда слезы и кровь. При этом он имел в виду прежде всего приезд в Ленинград в 1934 году Сталина, Молотова и Ворошилова для расследования убийства Кирова, вслед за чем десятки тысяч людей были высланы из Ленинграда, а сотни бывших ленинградских оппозиционеров были направлены в ссылку или лагеря.
  
  В свете всего сказанного представляется не лишённым основания заявление Хрущёва на июньском пленуме ЦК 1957 года о том, что Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков планировали его снятие с поста первого секретаря ЦК, а Серова - с поста председателя КГБ, чтобы "захватить органы государственной безопасности, захватить архивы как там, так и в Центральном Комитете партии. Тогда уж никаких их надписей на документах не обнаружишь. А то ведь там на предсмертных письмах невинно приговорённых к смерти людей есть их леденящие кровь надписи, чудовищные приветствия" [1089].
  
  В середине июня Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков, заручившись поддержкой ещё трёх членов Президиума ЦК и тем самым получив "арифметическое большинство", подняли вопрос о снятии Хрущёва с поста первого секретаря ЦК. Наряду с догматическими доводами и нелепыми обвинениями, они ставили Хрущёву в вину и те его качества и действия, которые впоследствии были объявлены проявлениями "субъективизма и волюнтаризма". В ответ Хрущёв и его сторонники делали упор на преступлениях своих оппонентов в годы сталинизма. На заседаниях Президиума Жуков и другие сторонники Хрущёва огласили ряд документов, обличающих Молотова, Кагановича и Ворошилова в "расправе с кадрами". Это вызвало негодование последних, заявивших, что обнародование правды о массовых репрессиях приведёт к гибели революционного движения, непоправимому ущербу партии и даже к её расколу [1090].
  
  Вскоре по требованию "рядовых" членов ЦК был созван внеочередной пленум ЦК для рассмотрения вопроса о сохранении Хрущёва на посту первого секретаря. Этот пленум вылился в суд над "антипартийной группой". Но даже столкнувшись с единодушием ЦК, её члены продолжали доказывать "вредность" обращения к теме Сталина и репрессий. Особенно агрессивно вёл себя Каганович, который кричал на участников пленума и даже пытался дать "теоретическое" обоснование "ущерба", который партия понесёт, по его мнению, в результате дальнейшего разоблачения сталинских преступлений. На требование Жукова: "Давайте говорить об ответственности за преступления, за расстрелы, это самый важный вопрос", Каганович ответил: "Вопрос, который поставлен,- это вопрос политики (Жуков: и уголовный). Его надо рассматривать не под углом зрения 1957 года, а под углом зрения 1937-1938 года. Так требует марксистская диалектика". Руководствуясь подобным толкованием "диалектики", Каганович упрямо твердил: "Мы развенчали Сталина и незаметно для себя развенчиваем 30 лет нашей работы, не желая этого, перед всем миром... Когда вы, товарищи, ворошите это дело, мы вновь начинаем эту волну, эту кампанию, которая немного улеглась, которую партия пережила... Мы не должны поднимать это дело... Я политически подхожу к вопросу, а не юридически. Политически вредна такая постановка вопроса для партии, для государства, для обороны, для внешней политики. Я не могу согласиться с этим" [1091].
  
  Каганович заявил, что воспринял доклад Хрущёва о Сталине "с большой болью. Я любил Сталина и было за что его любить - это великий марксист" [1092]. По поводу зачитанных на пленуме документов, свидетельствовавших о его активной роли в организации террора, Каганович говорил: "были преувеличения, излишества - как говорят, в драке кулаков не считают..." [1093] В связи с упоминаниями о его репрессивной политике на железнодорожном транспорте, Каганович утверждал, что он "защитил сотни тысяч (! - В. Р.) людей, железнодорожников, а часть людей, которые по бумагам казались врагами, мы арестовывали" [1094].
  
  Более сдержанно, но, по сути, в том же духе выступал и Молотов, заявивший, что в вопросе о Сталине "у нас допускалась некоторая неправильность, которую мы должны исправить". По-прежнему превознося заслуги Сталина, Молотов сетовал на то, что в последнее время советская печать "скромно умалчивает о Сталине, как будто эти 30 лет Сталин не играл выдающейся роли в истории нашей партии и Советского государства".
  
  В своё оправдание Молотов зачитал казуистические формулировки из постановления ЦК от 30 июня 1956 года, согласно которым всякое выступление против Сталина "было бы не понято народом, и дело вовсе не в недостатке личного мужества. Ясно, что каждый, кто бы выступил в этой обстановке против Сталина, не получил бы поддержки в народе". В ответ из зала раздался голос: "Вы сочинили [это], чтобы закрыть свои преступления" [1095].
  
  Наиболее чётко поставил точки над i Шепилов, который, не будучи лично замаранным в репрессиях, тем не менее с беспокойством говорил о том, что означает, по существу, обнародование преступлений сталинской клики: "Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистическими партиями, перед нашим народом сказали: во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых. Скажут: какая же это марксистская партия?.. Я говорил и тов. Жукову: те факты, которые он приводит,- это факты, но зачем сейчас это делать, кому от этого польза?" [1096]
  
  Участники "антипартийной группы" недвусмысленно давали понять своим главным оппонентам, что те также разделяют вину за репрессии 1937-1938 годов. Наиболее воинственно выступал во этому поводу Каганович, обвинивший Жукова во "фракционном маневре", поскольку тот "вытащил фамилии двух-трёх человек, которые подписывали документы, а других не упоминает... Топит тех, кого выгодно, и замалчивает других". Рассчитывая распределить вину за злодеяния сталинской клики, так сказать, равномерно на всех руководителей, выживших в годы большого террора, Каганович напоминал, что директивы о репрессиях подписывали все тогдашние члены Политбюро, а во всех республиках и областях действовали тройки во главе с первыми секретарями партийных комитетов. Обратившись с вопросом к Хрущёву: "А Вы разве не подписывали бумаги о расстреле на Украине?", Каганович вслед за этим перенёс удар на Жукова, в связи с чем между ними состоялся примечательный диалог:
  
  Каганович: А что же Вы, товарищ Жуков, будучи командиром дивизии, не подписывали?
  
  Жуков: Ни одного человека не поставил под расстрел.
  
  Каганович: Это проверить трудно... А вы что, не одобряли политику ЦК, политику борьбы с врагами?
  
  Жуков: Борьбы с врагами, но не расстрелов.
  
  Каганович: Мы всех тонкостей не знали (sic! - В. Р.).
  
  Труднее пришлось Хрущёву, который в 1937-1938 годах занимал значительно более высокие посты, чем Жуков. "Все мы одобряли,- признавался Хрущёв.- Я много раз голосовал и клеймил, как предателя, например, Якира... После процесса [генералов] я тоже выступал на собраниях, вызывал против них гнев народа". Такое своё поведение Хрущёв объяснял тем, что верил в правоту обвинений, "так как считал, что вы разобрались, что он враг, а вы обманули наше доверие. А вы членом Политбюро тогда были, вы должны были узнать" [1097].
  
  Во время работы пленума его участники квалифицировали действия Молотова, Кагановича, Маленкова, прежде всего в годы большого террора, не как "ошибки", а как тяжкие преступления, заслуживающие уголовного наказания. "Вы должны нести суровое наказание и, как кровавый человек,- обращался к Маленкову Жегалин,- должны быть не только исключены из партии, но и преданы суду" [1098]. Аналогичные выводы в отношении Кагановича были сделаны в выступлении Полянского, который заявил: "Тов. Каганович занимался всем: металлургией, углем, сельским хозяйством, транспортом, и я должен сказать, что он держался на этих должностях за счёт репрессий и палаческих методов руководства хозяйством... С его рук течет кровь честных людей. Вы десятки тысяч невинных людей расстреляли - и Вы имели моральное право сидеть в Президиуме Центрального Комитета!
  
  Жуков: Ему за решёткой сидеть!
  
  Полянский: Да, ему за решёткой сидеть или за те злодеяния, которые он совершил, больше дать" [1099].
  
  Когда же речь заходила об оценке Сталина и репрессий в целом, формулировки выступавших заметно смягчались. Так, Куусинен говорил, что "вследствие некоторых грубых ошибок Сталина у нас временно получилось частичное отклонение от такого режима, который, согласно учению Ленина, должен осуществляться на диктатуре пролетариата" [1100] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Мягкость санкций, которые следовало применить к Молотову, Кагановичу и Маленкову, Жуков обосновывал тем, что не надо "давать врагам пищу". "Для того, чтобы не компрометировать наши руководящие органы, я не предлагаю сейчас судить эту тройку или исключать из партии. Это должно быть достоянием только партии и не должно пока выйти за пределы партии. Здесь, на Пленуме, не тая, мы должны сказать всё, а потом мы посмотрим, что с ними делать". Жуков признавал, что "виноваты и другие товарищи, бывшие члены Политбюро", но заявлял, что "эти товарищи (Хрущёв и Микоян.- В. Р.) своей честной работой, прямотой заслужили, чтобы им доверял Центральный Комитет, вся наша партия, и я уверен, что мы их будем впредь за их прямоту, чистосердечные признания признавать руководителями" [1101].
  
  Временами взаимные обвинения и самооправдания "вождей" принимали трагикомический характер. И Хрущёв, и его оппоненты, по существу признавали, что их участие в репрессиях было вызвано страхом за собственную шкуру. Когда Хрущёв бросил Ворошилову многозначительную реплику: "И тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены, они уже сгнили, их уже нет", Ворошилов не нашёл ничего лучшего, чем ответить: "Я случайно не сгнил" [1102].
  
  Выходя в критике сталинских преступлений на наиболее болезненно воспринимаемый сталинистами сюжет - убийство Кирова, Хрущёв сказал: "Я и сейчас не верю, что к этому делу имеет отношение Зиновьев... После убийства С. М. Кирова сотни тысяч людей легли на плаху. Зачем это нужно было? Это и сейчас является загадкой, и нужно было бы разобраться. Но разве Молотов разберёт? Нет. Он дрожит перед этим, он боится даже намека по этому вопросу; Каганович в таком же положении" [1103]. Обращаясь к Молотову, Хрущёв заявлял, что "надо вернуться к этому делу (расследованию московских процессов и массовых репрессий 30-х годов.- В. Р.)... В историю этого периода надо внести ясность и показать Ваше лицо" [1104].
  
  Однако в последующие годы, избавившись от своих главных оппонентов, Хрущёв не решился до конца разоблачить сталинские преступления. Факты, приведённые на июньском пленуме, не были обнародованы. Члены "антипартийной группы" не только не были привлечены к суду, но даже были оставлены в партии и получили хотя и третьеразрядные, но всё же руководящие должности.
  
  Правда, была создана новая комиссия по расследованию сталинских преступлений. Импульсом к обнародованию некоторых её выводов послужило обращение в ЦК перед XXII съездом КПСС (1961 год) не угомонившегося Молотова, который обвинил авторов проекта новой Программы КПСС в её "немарксистском характере". Разгневанный этим Хрущёв дал зелёный свет оглашению на съезде некоторых фактов, приводившихся на июньском пленуме ЦК 1957 года. Однако он не решился обнародовать на съезде ни обстоятельства, связанные с убийством Кирова, ни факты, свидетельствовавшие о подлинном характере московских процессов.
  
  Лишь в мемуарах, написанных в конце 60-х годов, Хрущёв признал, что Рыков, Бухарин и другие главные подсудимые московских процессов "заслуживают того, чтобы называться вождями". Тот факт, что в свою бытность первым секретарём ЦК он не довёл дело до пересмотра открытых процессов 30-х годов, он объяснял "двойственностью нашего поведения" и нажимом со стороны руководителей "братских компартий". "Мы опять боялись договорить до конца, хотя не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они были жертвами произвола. На открытых процессах присутствовали руководители братских компартий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров. Мы не захотели дискредитировать их заявления и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова, других товарищей на неопределённый срок. Думаю, что правильнее было договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь!" [1105]
  
  Половинчатость и непоследовательность в разоблачении преступлений сталинской клики явились одним из главных факторов загнивания постсталинистского политического режима, которое привело к его падению в начале 90-х годов.
  
  Приложение II
  
  Статистика жертв массовых репрессий
  
  1.Мифы
  
  На протяжении нескольких десятилетий советская и зарубежная общественность находились под влиянием статистических выкладок, в которых число репрессированных по политическим мотивам в СССР, как правило, завышалось на порядок. При этом кочевавшие из работы в работу статистические данные принадлежали не специалистам - статистикам или демографам, а дилетантам в этой области, умалчивавшим, какими источниками и какой методикой они руководствовались при проведении своих подсчётов.
  
  Завышение численности жертв политических репрессий - явление, и ранее встречавшееся в истории. В повести "Турский священник" Бальзак писал: "Люди иронического склада ума, получили бы, вероятно, немалое удовольствие от тех странных рассуждений, в которые пускались аббат Бирото и мадемуазель Гамар... Кто не рассмеялся бы, слушая, как они утверждают, опираясь на поистине своеобразные доказательства... что более миллиона трёхсот тысяч человек погибло на эшафоте во время революций" [1106]. Персонажи Бальзака, однако, довольствовались обсуждением своих "доказательств" в приватных разговорах, а не тиражировали их на весь мир.
  
  Не то было с современниками сталинских репрессий. Ошеломлённые их невиданным размахом, они публиковали придуманные ими цифры, выдавая их за достоверные. Так, в 1945 году А. Бармин утверждал, что в концентрационных лагерях СССР находится 12 миллионов человек [1107].
  
  Подобные фантастические цифры фигурировали в самиздатовских или "тамиздатовских" произведениях, написанных в 50-60-е годы советскими авторами, особенно теми, кто сам прошёл через лагеря. Так, в романе "Факультет ненужных вещей" Ю. Домбровский писал как о чём-то само собой разумеющемся и не нуждающемся в доказательствах, что в 1937-1938 годах "по самым скромным подсчётам, число заключённых превысило десять миллионов" [1108].
  
  О психологических причинах многократного преувеличения численности населения лагерей самими заключёнными писал в романе "В круге первом" А. Солженицын, отмечавший с известной долей иронии: "Зэки были уверены, что на воле почти не осталось мужчин, кроме власти и МВД". Эти личные представления людей, неоднократно перебрасываемых в различные пересыльные тюрьмы и лагеря и встречавших там огромное количество всё новых лиц, невольно диктовали мифы, бытовавшие среди арестантов. Солженицын писал, что "в тюрьмах вообще склонны преувеличивать число заключённых, и когда на самом деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек, зэки были уверены, что их двадцать и даже тридцать миллионов" [1109]. Последняя фраза представляла "маленькую хитрость" Солженицына. Она призвана была создать впечатление, будто "объективный" автор, указывающий на преувеличения зэков, сам приводит абсолютно достоверную цифру. Между тем, если зэки называли цифру, завышенную всего в полтора-два раза по сравнению с цифрой, приводимой Солженицыным, то последний завысил свою цифру в 5-6 раз по сравнению с действительным числом заключённых.
  
  Значительный вклад в распространение фальсифицированных статистических данных внёс А. В. Антонов-Овсеенко, проявляющий в своих работах о сталинизме необыкновенную лёгкость в обращении с фактами. В книге "Портрет тирана", вышедшей в 1994 году, он утверждает, что пик репрессий приходился на 1938 год, когда в лагерях находилось 16 млн. заключённых, а несколько выше указывает, что такое же количество лагерников было и в 1933 году [1110]. В книге неоднократно повторяется, что с 1935 по 1940 год было арестовано 19 млн. 840 тыс. чел., из которых 7 миллионов были расстреляны. Чтобы повысить доверие к этим цифрам, Антонов-Овсеенко без тени стеснения заявляет, что они содержались в некой справке КГБ, представленной после XX съезда в ЦК КПСС [1111].
  
  Более близкие к истине, но также завышенные цифры содержатся в недавних публикациях Д. Волкогонова и Р. Медведева. Так, Медведев пишет, что по политическим мотивам только в 1936-1938 годах было арестовано не менее 5 млн. чел. Ещё более странно выглядит его утверждение о том, что "общее число заключённых в СССР 1941-1942 гг. примерно равно числу бойцов действующей армии. И потери людей в это время на Востоке (т. е. в лагерях.- В. Р.) и на Западе (т. е. на фронте.- В. Р.) были также примерно равны" [1112].
  
  В дезинформирование общественности о масштабах сталинских репрессий внёс вклад и Хрущёв, утверждавший в своих мемуарах, что к моменту смерти Сталина в лагерях содержалось около 10 миллионов человек [1113]. Завышение действительной цифры в четыре раза понадобилось ему, очевидно, для того, чтобы значительней представить свою роль в освобождении политзаключённых (которая была бы должным образом оценена современниками и потомками и без этого преувеличения).
  
  Для опровержения подобных "подсчётов" было достаточно привести статистические данные, находившиеся в распоряжении властных структур,- ведь органы ОГПУ-НКВД-МГБ вели тщательный бюрократический учёт численности арестованных, расстрелянных и находившихся в лагерях. Однако лживая, неповоротливая и трусливая правящая бюрократия не пошла на снятие грифа секретности со статистики репрессий даже в первые годы развернувшегося в СССР наступления антикоммунистических сил, которые оперировали фантастическими данными о десятках миллионах жертв "большевистского террора". Противопоставить этим измышлениям достоверные данные горбачёвское руководство решилось лишь на исходе своего правления.
  
  Несмотря на появление в 90-х годах многочисленных публикаций, раскрывающих подлинную численность репрессированных по политическим мотивам, "демократическая" публицистика продолжает оперировать произвольными цифрами, преследуя этим прозрачные политические цели. Так, журналист Ю. Феофанов, "обгоняя" всех своих предшественников-фальсификаторов, в канун президентских выборов 1996 года объявил, что только в 30-е годы от репрессий погибло 16-20 миллионов человек и лишь "один Бог знает, сколько душ загублено советской коммунистической властью" [1114].
  
  2. Численность осуждённых по политическим мотивам
  
  Вскоре после смерти Сталина Президиум ЦК КПСС затребовал от правоохранительных органов данные о численности лиц, осуждённых за "контрреволюционные преступления". В докладной записке, представленной в феврале 1954 года генеральным прокурором СССР Руденко, министром внутренних дел Кругловым и министром юстиции Горшениным, указывалось: с 1921 года по 1 февраля 1954 года по обвинениям в контрреволюционных преступлениях было осуждено 3 777 380 человек, в том числе к высшей мере наказания - 642 980, к содержанию в лагерях и тюрьмах - 2 369 220, к ссылке и высылке - 765 180 человек. Из этого числа примерно 2,9 млн. человек были осуждены внесудебными органами (коллегией ОГПУ, "тройками" и Особым совещанием), около 900 тыс. человек - судами, военными трибуналами, Спецколлегией и Военной коллегией Верховного Суда [1115]. Близкие к этому цифры (3 778 234 репрессированных, в том числе 786 098 расстрелянных) впервые были обнародованы в начале 90-х годов руководящими работниками КГБ [1116].
  
  Следует заметить, что в этих данных присутствует, хотя и в небольшой мере, повторный счёт, поскольку многие политзаключённые, прежде всего из числа оппозиционеров, осуждались за этот период по 2-5 раз.
  
  В 1992 году начальник отдела регистрации и архивных форм Министерства безопасности Российской Федерации сообщил данные, охватывающие все годы Советской власти. Согласно этим данным, за 1917-1990 годы по обвинению в государственных преступлениях и по некоторым другим аналогичным статьям Уголовного кодекса было осуждено 3 853 900 человек, из которых 827 995 чел. были приговорены к высшей мере наказания [1117]. Эти данные также не ставят под сомнение близость к истине данных, содержавшихся в справке 1954 года. Расхождения в численности приговорённых к высшей мере наказания могут быть объяснены тем, что в последнем случае понятие "политзаключённые" толковалось более расширительно ("осуждённые по некоторым другим аналогичным статьям Уголовного кодекса"), а также тем, что часть приговоров к высшей мере наказания не была приведена в исполнение и при пересмотре дел была заменена приговором к длительным срокам лишения свободы.
  
  Динамика политических репрессий была отражена в составленной в 1954 году работниками МВД таблице, характеризующей численность осуждённых по делам, проходившим через органы ВЧК-ОГПУ-НКВД в 1921-1940 годах. Эти данные несколько превышают число осуждённых по собственно политическим делам в 20-е годы, поскольку органы ВЧК-ОГПУ вели в этот период следствие и по некоторым другим видам преступлений, например, экономическим.
  
  Согласно данным таблицы, в 1921 году, когда на части советской территории ещё велись военные действия и насчитывалось немало белогвардейских банд, число осуждённых составило 35,8 тыс. чел. Оно резко упало в последующие два года (6 тыс. в 1922 и 4,8 тыс. в 1923 году), а затем стало расти, достигнув 17,8 тыс. в 1926 и 33,8 тыс. в 1928 году. Последующий, более значительный рост отражает расширение репрессий по отношению к оппозиционерам, беспартийным специалистам и в особенности к крестьянам, дававшим вооружённый отпор чрезвычайным мерам и насильственной коллективизации. По сравнению с 1929 годом (56,2 тыс. чел.) число жертв политических репрессий увеличилось в 1930 году почти вчетверо, достигнув 208 тыс. чел. На протяжении дальнейших трёх лет число репрессированных измерялось также трёхзначными цифрами (180,7; 141,9 и 239,7 тыс. чел.). Уменьшившись в 1934 году в 3 раза по сравнению с 1933 годом, после убийства Кирова оно превысило показатели периода насильственной коллективизации (267,1 тыс. в 1935 и 274,7 тыс. в 1936 году) [1118].
  
  В 1937-1938 годах произошёл качественный скачок, о котором пойдёт речь в разделе 6.
  
  3.Численность лиц, находившихся в местах лишения свободы и в спецпоселениях
  
  Первым источником статистических данных по этому вопросу являются результаты переписи 1937 года (объявленной фальсифицированной и вредительской, поскольку она отражала неблагоприятную картину демографического развития СССР в 30-е годы) и переписи 1939 года. Согласно данным этих переписей, в тюрьмах, лагерях и спецпоселениях содержалось на 1 января 1937 года не менее 1,8 млн. чел., на 21 февраля 1939 года - не менее 2,6 млн. чел. [1119] Из этого числа около миллиона человек составляли спецпоселенцы, т. е. бывшие раскулаченные, подвергнутые депортации. Для этой категории населения в конце 30-х годов было отменено лишение гражданских прав, в результате чего условия жизни в спецпоселениях приблизились к общим по стране.
  
  Более детальные данные содержатся в сводной статистической отчётности ГУЛАГа, докладных записках руководства ГУЛАГа на имя наркомов внутренних дел и докладных записках последних на имя Сталина. Эти данные статистического учёта, проводившегося с бюрократической аккуратностью в недрах самой репрессивной машины, с полным основанием могут быть признаны достоверными. Ведь руководство НКВД не было заинтересовано в преуменьшении численности заключённых - уже потому, что производственные планы лагерей рассчитывались в соответствии с числом находившихся там арестантов.
  
  В 1940 году централизованная картотека ГУЛАГа содержала данные почти на 8 миллионов человек, включая 1) лиц, находившихся в то время в заключении, 2) отбывших свой срок и вышедших на свободу и 3) умерших в лагерях [1120]. В целом же, как следует из архивных материалов ГУЛАГа, за 1921-1953 годы через лагеря прошло примерно 10 млн. чел.
  
  О динамике движения заключённых свидетельствуют данные об их совокупной численности, составлявшиеся на 1 января каждого года. На эту дату в 1930 году в лагерях содержалось 175 тыс., в 1933 году - 334,3 тыс. человек. Численность заключённых в лагерях и исправительно-трудовых колониях составила в 1934 году 510,3 тыс. чел., в 1935 году - 965,7 тыс., в 1936 - 1296 тыс., в 1937 - 1196 тыс., в 1938 году - 1882 тыс., в 1939 - 1672 тыс., в 1940 году - 1660 тыс. чел. [1121]
  
  Таким образом, даже в годы великой чистки численность заключённых не превышала одного процента населения страны. Эта доля в 2-3 раза больше соответствующего показателя в 1994 году, когда в тюрьмах, исправительно-трудовых и воспитательных колониях Российской Федерации содержалось более 600 тыс. заключённых.
  
  До начала сталинских репрессий численность заключённых была намного ниже. В сентябре 1923 года в РСФСР насчитывалось 79 947 заключённых, из которых 4,8 % (т. е. около 4 тыс. человек) были осуждены за государственные преступления [1122]. Эти показатели свидетельствуют о наступлении гражданского мира и резком снижении общеуголовной преступности в стране, только что вышедшей из семилетнего периода войн.
  
  В 1926 году в местах заключения Российской Федерации содержалось 97,3 тыс. осуждённых, что составляло немногим более 0,1 процента от численности населения РСФСР (92,8 млн. чел.) [1123]. Эта доля примерно впятеро ниже соответствующего показателя в США нынешнего времени.
  
  К началу войны численность заключённых в лагерях и колониях ГУЛАГа составила 2,3 млн. чел. (рост за 1940-1941 годы произошёл в результате репрессий на территориях, присоединённых в 1939-1940 годах к СССР, и введения уголовного наказания за прогулы и иные нарушения трудовой дисциплины).
  
  С начала войны по декабрь 1944 года в лагеря прибыло 2550 тыс. чел. и убыло из лагерей 3440 тыс. чел [1124]. Снижение числа заключённых объясняется главным образом тем, что на укомплектование Красной Армии были направлены сотни тысяч человек, досрочно освобождённых (в основном из числа осуждённых за прогулы, бытовые и незначительные должностные и хозяйственные преступления). Только в соответствии с Указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 октября 1941 года из мест заключения было освобождено 600 тыс. чел., из которых 175 тыс. были мобилизованы в Красную Армию [1125]. Вместе с тем в годы войны было в основном прекращено освобождение отбывших срок заключения троцкистов и других лиц, осуждённых "за особо тяжкие государственные преступления".
  
  После окончания войны численность заключённых стала вновь расти. За всё время существования ГУЛАГа максимальное число заключённых (2561 тыс. чел.) падает на 1950 год [1126]. На тот же год приходится и наибольшее число лиц, находившихся в местах частичного лишения свободы,-около 3 млн. чел. К этому контингенту, включавшему спецпоселенцев, ссыльнопоселенцев, ссыльных и высланных, относились в основном народы, депортированные в годы войны.
  
  Среднемесячное количество заключённых в тюрьмах колебалось от 350,5 тыс. в январе 1939 года (максимальная цифра) до 155,2 тыс. в январе 1944 года (минимальная цифра) [1127].
  
  4. Смертность заключённых
  
  За период с 1 января 1934 года по 31 декабря 1947 года в лагерях умерло 962,1 тыс. человек. В 1937-1938 годах число умерших составляло 5,5-5,7 %, в 1939 году - 3,29 % от годового контингента заключённых. В абсолютных цифрах число умерших составило в 1937 году - 25,4 тыс. чел., в 1938 году - 90,5 тыс., в 1939 году - 50,5 тыс., в 1940 году - 46,7 тыс. человек. Особенно высокой смертность была в 1941-1943 годах, когда умерло 516 тыс. чел. Пик смертности (248,9 тыс. чел.) пришёлся на 1942 год [1128].
  
  5. Численность политических заключённых в лагерях
  
  В предыдущих разделах приводились данные обо всей численности заключённых, включая осуждённых за насильственные, корыстные, должностные, хозяйственные и иные преступления. Численность заключённых, которые были, осуждены по обвинению в контрреволюционных (государственных, политических) преступлениях, составляла (по состоянию на 1 января каждого года) в 1934 году 135,2 тыс. человек, в 1935 году - 118,3, в 1936 году - 105,9, в 1937 году - 104,8, в 1938 году - 185,3, в 1939 году - 454,4 тыс. чел. На протяжении 1940-1941 годов она оставалась примерно на том же уровне, что и в 1939 году, затем упала до 268,9 тыс. в 1944 году и вновь поднялась до 579 тыс. в 1950 году [1129].
  
  Часть репрессированных по политическим мотивам была осуждена по уголовным статьям. В то же время по 58 статье нередко осуждались уголовники, преступные действия которых квалифицировались как вредительство, диверсии, саботаж и т. д. С учётом этих обстоятельств наиболее серьёзный исследователь статистики сталинских репрессий В. Н. Земсков считает, что "соотношение между политическими и уголовниками весьма относительно, но в принципе оно соответствовало реальному составу заключённых ГУЛАГа" [1130].
  
  Одна из наиболее грязных сталинских амальгам состояла в том, что после войны борцы со сталинизмом и невинно осуждённые оказались объединены в одну категорию государственных преступников с власовцами, полицаями, карателями и другими приспешниками оккупантов, т. е. коллаборационистами, которые были сурово наказаны не только в СССР, но и в других странах, освобождённых от фашизма.
  
  6. Численность репрессированных в годы великой чистки
  
  Данные о количестве репрессированных в 1937-1938 годах не были рассекречены вплоть до начала 90-х годов. Единственное, на что решился в этом плане Хрущёв,- это сообщить на XX съезде о том, что число арестованных по обвинению в контрреволюционных преступлениях увеличилось в 1937 году в 10 раз по сравнению с 1936 годом [1131].
  
  Впервые данные о числе жертв великой чистки были приведены на июньском пленуме ЦК 1957 года, где сообщалось, что в 1937-1938 годах было арестовано свыше полутора миллионов человек, из которых 681 692 чел. были расстреляны [1132]. Более точные данные о числе арестованных (1 372 329 человек) содержались в справке председателя Комиссии Президиума ЦК Шверника, составленной в начале 1963 года [1133].
  
  Таким образом, около трети актов политических репрессий, осуществлённых за все годы Советской власти, приходится на эти два страшных года.
  
  Ещё более поразительной выглядит динамика приговорённых к высшей мере наказания (по делам ВЧК-ОГПУ-НКВД). За 7 лет нэпа (1922-1928 годы) их численность составила 11 271 чел. В 1930 году число расстрелянных увеличилось до 20 201 чел. и затем стало снижаться, составив 10 651 чел. в 1931 году и 9 285 чел. за пять последующих лет (1932-1936 годы). В 1936 году по политическим обвинениям было расстреляно 1 118 человек. В 1937 году число расстрелянных увеличилось по сравнению с предшествующим годом в 315 раз (!), составив 353 074 чел. Почти такое же количество расстрелянных (328 618 чел.) пришлось на 1938 год, вслед за чем этот показатель резко упал, составив 4 201 чел. за 1939 и 1940 годы [1134].
  
  Число расстрелянных в 1937-1938 годах более чем в 7 раз превышает число расстрелянных за остальные 22 года господства сталинизма (за 1930-1936 и 1939-1953 годы было расстреляно 94 390 человек [1135]). Масштабы государственного террора в годы великой чистки не имеют аналога в человеческой истории.
  
  7. Статистика реабилитаций
  
  К 1954 году в тюрьмах и лагерях находилось 467 946, а в ссылке - 62 462 осуждённых за контрреволюционные преступления [1136]. В результате досрочного освобождения и реабилитации лиц, относящихся к этой категории, на начало 1959 года оставалось в местах заключения 11 тыс. чел., осуждённых по политическим мотивам [1137].
  
  За 1954-1961 годы было реабилитировано (в том числе посмертно) 737 182 человек и отказано в пересмотре дел 208 448 осуждённым [1138]. Реабилитация, хотя и более медленными темпами, продолжалась в 60-80-е годы.
  
  Новый этап реабилитации начался на третьем году "перестройки". За 1987-1989 годы было реабилитировано 838 630 человек и отказано в реабилитации 21 333 лицам. К последней группе относились изменники родины и каратели времен Отечественной войны, участники и пособники националистических бандформирований и бывшие работники административных органов, уличенные в фальсификации уголовных дел. К моменту распада Советского Союза в его республиках остались нерассмотренными около 1,5 млн. следственных дел [1139].
  
  Таким образом, статистика реабилитаций совпадает с цифрами, приведёнными в разделе 5.
  
  8. Численность репрессированных членов партии
  
  В 1991 году ответственный работник КПК при ЦК КПСС Катков сообщил, что среди лиц, репрессированных в 1937-1938 годах, было 116 885 коммунистов [1140]. Эта цифра представляется явно заниженной по крайней мере по двум причинам.
  
  Во-первых, значительная часть репрессированных в те годы была исключена из партии перед арестом. Типичной была картина, описанная А. Мильчаковым: в преддверии ареста коммуниста членов его партийной организации вызывали в райком и говорили: "Его надо исключить из партии, а то он будет арестован с партбилетом" [1141]. Поэтому в следственных делах и приговорах такие люди проходили как беспартийные.
  
  Во-вторых, среди репрессированных были сотни тысяч людей, исключённых из партии во время предыдущих партийных чисток. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года Сталин сообщил, что в стране насчитывается 1,5 миллиона исключённых из партии с 1922 года. При этом в некоторых регионах и на многих предприятиях число исключённых превышало число членов партии. Например, на Коломенском паровозостроительном заводе на 1400 членов партии приходилось 2 тыс. бывших коммунистов [1142]. Естественно, что на эту категорию и в особенности на лиц, исключённых за участие в оппозициях, было обращено особое внимание органов НКВД.
  
  Близкими к истине представляются цифры, приведённые А. Д. Сахаровым в статье "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Здесь отмечалось, что в 1936-1939 годах было арестовано более 1,2 млн. коммунистов, что составило половину общей численности партии. Из них, по данным Сахарова, вышло на свободу 50 тыс. чел., остальные были расстреляны (600 тыс. чел.) или погибли в лагерях [1143].
  
  Более детальное представление о численности репрессированных коммунистов может дать сопоставление данных партийной статистики. На момент проведения XVII съезда (февраль 1934 года) в партии насчитывалось 1 872 488 членов и 935 298 кандидатов, на момент проведения XVIII съезда (март 1939 года) 1 588 852 членов и 888 814 кандидатов [1144]. Если бы в 1934-1938 годах не было массовых партийных чисток и репрессий, а все кандидаты были переведены в члены партии, то в партии к XVIII съезду насчитывалось бы около 2,8 млн. членов (поправки на естественную смертность не могут быть значительными, так как в 1934 году примерно 90 процентов членов партии и почти 100 процентов кандидатов составляли люди в возрасте до 50 лет). Кроме того, приём в партию, прекращённый в 1933 году, был возобновлен с 1 ноября 1936 года. С этого времени и до марта 1939 года членами партии стали сотни тысяч человек, не состоявших к XVII съезду в кандидатах. Поскольку же основная часть лиц, исключённых из партии в 1933-1938 годах, была подвергнута политическим репрессиям, нетрудно прийти к выводу, что коммунисты составляли, по самым минимальным подсчётам, более половины жертв большого террора.
  
  В некоторых регионах потери коммунистов в процентном выражении были выше, чем в целом по стране. Так, в компартии Украины число членов партии сократилось с 456 тыс. в 1934 году до 286 тыс. в 1938 году, т. е. почти на 40 % [1145].
  
  Приведённые данные показывают справедливость мысли Троцкого: "Для установления того режима, который справедливо называется сталинским, нужна была не большевистская партия, а истребление большевистской партии" [1146].
  
  Этот тезис подтверждается и судьбой тех коммунистов, каким удалось выжить в сталинских тюрьмах и лагерях. Как замечал А. Д. Сахаров, "только единицы из числа реабилитированных были допущены к работе на ответственных должностях, ещё меньше смогли принять участие в расследовании преступлений, свидетелями и жертвами которых они были" [1147]. Между тем ко времени реабилитации многие коммунисты, занимавшие в прошлом ответственные посты, не были старше тогдашних партийных бонз. Например, бывший генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Мильчаков, реабилитированный в 1955 году, был на год моложе Суслова и на четыре года моложе Пельше. Естественно было бы ожидать, что этому человеку, обладавшему большим политическим опытом, будет предоставлена ответственная работа в партийном или государственном аппарате. Между тем Мильчаков после реабилитации был отправлен на пенсию, тогда как Суслов и Пельше продержались у власти ещё 25 лет. "Новобранцы 1937 года", занимавшие в 50-х годах ключевые аппаратные посты, не были склонны поступиться и малой толикой своей власти в пользу большевиков, освобождённых из тюрем и лагерей.
  
  Примечания
  
  1
  
  Твардовский А. Поэмы. М., 1988. С. 327-330.
  
  2
  
  Правда. 1995. 17 мая.
  
  3
  
  Правда. 1995. 24 мая.
  
  4
  
  Гете И. В. Избранные сочинения по естествознанию. М., 1957. С. 393.
  
  5
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 23. С. 9.
  
  6
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 49-50.
  
  7
  
  Труд. 1992. 4 июня.
  
  8
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 81.
  
  9
  
  Труд. 1992. 4 июня ; Реабилитация. С. 13.
  
  10
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. Воспоминания. Письма. Документы. М., 1992. С. 115, 120, 127.
  
  11
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995. С. 71.
  
  12
  
  Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. М., 1996. С. 189-191.
  
  13
  
  Под харбинцами имелись в виду лица, добровольно вернувшиеся в СССР после продажи Советским правительством Японии Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД).
  
  14
  
  Московские новости. 1992. 27 июня. С. 19.
  
  15
  
  Кислицын С. А. Сказавшие "Нет" (Эпизоды из истории политической борьбы в советском обществе в конце 20-х - первой половине 30-х гг.). Ростов-на-Дону, 1992. С. 62.
  
  16
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. С. 118.
  
  17
  
  Там же. С. 119.
  
  18
  
  Так это было. Т. I. M., 1993. С. 86.
  
  19
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 65.
  
  20
  
  Даугава. 1989. Љ 12. С. 118-119.
  
  21
  
  Даугава. 1989. Љ 4-12.
  
  22
  
  Так это было. Т. III. С. 283.
  
  23
  
  Белая книга о депортации корейского населения в 30-40-е годы. Кн. I. М., 1992. С. 32-36.
  
  24
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 141.
  
  25
  
  Правда. 1937. 23 апреля.
  
  26
  
  Белая книга о депортации корейского населения в 30-40-е годы. Кн. I. С. 64.
  
  27
  
  Известия. 1992. 10 июня.
  
  28
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 144 ; Так это было. Т. III. С. 277.
  
  29
  
  Так это было. Т. I. С. 87, 96-97.
  
  30
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 21.
  
  31
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 633. Л. 3-4.
  
  32
  
  Там же. Л. 32-37.
  
  33
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 634. Л. 21-23.
  
  34
  
  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 5. М., 1971. С. 306.
  
  35
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 633. Л. 125-126, 132-133.
  
  36
  
  Там же. Л. 42, 62.
  
  37
  
  Там же. Л. 65-68.
  
  38
  
  Там же. Л. 165-166, 184.
  
  39
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 634. Л. 166.
  
  40
  
  Там же. Л. 183.
  
  41
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 636. Л. 98-100.
  
  42
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 782. Л. 79, 98.
  
  43
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. М., 1971. С. 304-312.
  
  44
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 2.
  
  45
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. М., 1995. С. 164.
  
  46
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 640. Л. 1-3.
  
  47
  
  Известия. 1992. 10 июня.
  
  48
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 162.
  
  49
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 994. Л. 55.
  
  50
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 160-162.
  
  51
  
  Там же. С. 164.
  
  52
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 633. Л. 171-172, 186.
  
  53
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 166-167.
  
  54
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 995. Л. 4.
  
  55
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 640. Л. 1-3.
  
  56
  
  Авторханов А. Технология власти. М., 1991. С. 310.
  
  57
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. СПб., 1991. С. 282.
  
  58
  
  Хотя в печати сообщалось, что Енукидзе, равно как и Шеболдаев, вместе с пятью другими обвиняемыми были расстреляны по приговору суда, состоявшегося в декабре 1937 года, оба они были расстреляны двумя месяцами ранее.
  
  59
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 73. С. 15.
  
  60
  
  Заря Востока. 1937. 27 мая ; Правда. 1937. 5 июня.
  
  61
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 9.
  
  62
  
  Правда. 1988. 7 октября.
  
  63
  
  Кислицын С. А. Сказавшие "Нет". С. 46- 56.
  
  64
  
  Trotsky Archives. Houghton Library. The Harvard University. (Далее - Архив Троцкого). Љ 15865. С. 39.
  
  65
  
  Архивы раскрывают тайны... М., 1991. С. 240-241.
  
  66
  
  Источник. 1994. Љ 6. С. 95.
  
  67
  
  Раковский X. Не должно быть никакой пощады! // Правда. 1936. 27 августа.
  
  68
  
  Чернявский Г. И., Станчев М. Г. В борьбе против самовластия. Х. Г. Раковский в 1927-1941 гг. Харьков, 1993. С. 275.
  
  69
  
  Судебный отчёт по делу "антисоветского право-троцкистского блока". М., 1938 (далее - Процесс право-троцкистского блока). С. 282-283.
  
  70
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 239.
  
  71
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 14.
  
  72
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 379-380.
  
  73
  
  Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 12.
  
  74
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 11-12.
  
  75
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 989. Пункт 39.
  
  76
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 687.
  
  77
  
  Бухарин Н. И. Тюремные тетради. Т. I. M., 1996.
  
  78
  
  Бухарин Н. И. Времена. М., 1994.
  
  79
  
  Бухарин Н. И. Тюремные тетради. Т. II. М., 1996.
  
  80
  
  Некоторые стихи опубликованы во втором томе "Тюремных тетрадей".
  
  81
  
  Источник. 1993/0. С. 23-25.
  
  82
  
  Бухарин Н. И. Тюремные тетради. Т. I. С. 5.
  
  83
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 166, 170, 351.
  
  84
  
  Там же. С. 37-38.
  
  85
  
  Там же. С. 51-52.
  
  86
  
  Там же. С. 50, 54, 58.
  
  87
  
  Там же. С. 53.
  
  88
  
  Там же. С. 70, 72.
  
  89
  
  Там же. С. 143-144.
  
  90
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 13.
  
  91
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 146.
  
  92
  
  Там же. С. 261, 270, 275.
  
  93
  
  Там же. С. 268, 277.
  
  94
  
  Последние новости. 1938. 12 марта.
  
  95
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 331.
  
  96
  
  Там же. С. 334-335, 358, 369, 374-376.
  
  97
  
  Эти слова были опущены в газетном отчёте и восстановлены в полном стенографическом отчёте о процессе после того, как присутствовавшие на суде иностранные журналисты привели их в своих корреспонденциях с процесса.
  
  98
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 377-378.
  
  99
  
  Там же. С. 110-113, 117-118.
  
  100
  
  Там же. С. 343.
  
  101
  
  Там же. С. 342-344, 384.
  
  102
  
  Там же. С. 173, 332, 361, 365, 385.
  
  103
  
  Там же. С. 367.
  
  104
  
  Там же. С. 124.
  
  105
  
  Там же. С. 344-346.
  
  106
  
  Там же. С. 340-341.
  
  107
  
  Там же. С. 341-342.
  
  108
  
  Там же. С. 348.
  
  109
  
  Там же. С. 74, 81, 163-164, 373, 503, 504.
  
  110
  
  Там же. С. 153-154, 355-357.
  
  111
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М., 1992. С. 138.
  
  112
  
  Правда. 1924. 3 января.
  
  113
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 100-101.
  
  114
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. М., 1994. С. 270.
  
  115
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 76.
  
  116
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 404.
  
  117
  
  Там же. С. 414.
  
  118
  
  Там же. С. 398, 420.
  
  119
  
  Там же. С. 338, 421, 685.
  
  120
  
  Там же. С. 418, 420, 421.
  
  121
  
  Там же. С. 429.
  
  122
  
  Там же. С. 393.
  
  123
  
  Там же. С. 393-395, 409-410.
  
  124
  
  Там же. С. 404, 684.
  
  125
  
  Там же. С. 433-439.
  
  126
  
  Там же. С. 440.
  
  127
  
  Там же. С. 442-445.
  
  128
  
  Там же. С. 446, 447.
  
  129
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 577.
  
  130
  
  Там же. С. 688.
  
  131
  
  Там же. С. 681.
  
  132
  
  Там же. С. 682
  
  133
  
  Там же. С. 680.
  
  134
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. Париж, 1988. С. 181-182.
  
  135
  
  Последние новости. 1938. 12 марта.
  
  136
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 238-239.
  
  137
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей. Т. IV. С. 182.
  
  138
  
  Известия. 1992. 2 сентября.
  
  139
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 9.
  
  140
  
  Бюллетень оппозиции. 193 7. Љ 56-57. С. 2-3.
  
  141
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 9.
  
  142
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 610.
  
  143
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 121-122.
  
  144
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 73.
  
  145
  
  Правда. 1937. 4 апреля.
  
  146
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 9.
  
  147
  
  Там же. С. 10.
  
  148
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 73-74.
  
  149
  
  Такой вывод был фактически сделан, но не разъяснён в 1988 году комиссией Политбюро, реабилитировавшей всех подсудимых процесса "право-троцкистского блока", за исключением Ягоды.
  
  150
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 12.
  
  151
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 466-469.
  
  152
  
  Там же. С. 509.
  
  153
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 254.
  
  154
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 10-11.
  
  155
  
  Реабилитация. С. 239-240.
  
  156
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 29.
  
  157
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 4-5.
  
  158
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 74.
  
  159
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 306.
  
  160
  
  Поварцов С. Причина смерти - расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 109.
  
  161
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 75.
  
  162
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 62-63, 512.
  
  163
  
  Там же. С. 470, 484, 496, 507, 513.
  
  164
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 75.
  
  165
  
  Там же. С. 74-75.
  
  166
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 307.
  
  167
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 76.
  
  168
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 294, 309.
  
  169
  
  Там же. С. 189.
  
  170
  
  Последние новости. 1938. 12 марта.
  
  171
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 204.
  
  172
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 13.
  
  173
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 259.
  
  174
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 576.
  
  175
  
  Там же. С. 455.
  
  176
  
  Там же. С. 494.
  
  177
  
  Реабилитация. С. 238.
  
  178
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 546-547.
  
  179
  
  Там же. С. 85-86.
  
  180
  
  Там же. С. 147.
  
  181
  
  Там же. С. 129-130.
  
  182
  
  Там же. С. 484.
  
  183
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей. Т. IV. С. 182-183.
  
  184
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 233-235.
  
  185
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 310, 315.
  
  186
  
  Там же. С. 47, 61.
  
  187
  
  Broue P. Party Opposition to Stalin (1930-1932) and the First Moscow Trial // Essays on Revolutionary Culture and Stalinizm. Slavica Publishers, 1986. P. 108.
  
  188
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. СПб., 1991. С. 264-265.
  
  189
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 3. С. 3.
  
  190
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 248.
  
  191
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 4.
  
  192
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 276.
  
  193
  
  Там же. С. 238.
  
  194
  
  Там же. С. 240.
  
  195
  
  Там же. С. 234-235.
  
  196
  
  Там же. С. 56.
  
  197
  
  Там же. С. 501, 506.
  
  198
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 232.
  
  199
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 61.
  
  200
  
  Там же. С. 250.
  
  201
  
  Там же. С. 63,
  
  202
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 19.
  
  203
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 116.
  
  204
  
  Там же. С. 97.
  
  205
  
  Там же. С. 188-189.
  
  206
  
  Там же. С. 295, 298-299.
  
  207
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 270.
  
  208
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 296-298.
  
  209
  
  Там же. С. 595.
  
  210
  
  Известия. 1938. 9 марта.
  
  211
  
  Цит. по: Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 158.
  
  212
  
  Правда. 1931. 2 июля.
  
  213
  
  Известия. 1933. 4 марта.
  
  214
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 5.
  
  215
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 59-60, 63.
  
  216
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 6-7.
  
  217
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 300.
  
  218
  
  Там же. С. 297.
  
  219
  
  Строгович M. С. Уголовный процесс. М., 1936. С. 44.
  
  220
  
  Большая Советская Энциклопедия. Т. 23. М., 1931. Стлб. 31.
  
  221
  
  Там же. Т. 47. М., 1940. Стлб. 13.
  
  222
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 4.
  
  223
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 3.
  
  224
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 295-296.
  
  225
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 269.
  
  226
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 294.
  
  227
  
  Там же. С. 300.
  
  228
  
  Трифонов Ю. Собр. соч. Т. 4. М., 1987. С. 23-24.
  
  229
  
  Реабилитирован посмертно. М., 1988. С. 187.
  
  230
  
  Трифонов Ю. Собр. соч. Т. 4. С. 24.
  
  231
  
  Ваксберг А. Царица доказательств. Вышинский и его жертвы. М., 1992. С. 100-105.
  
  232
  
  Гнедин Е. Выход из лабиринта. М., 1994. С. 36-37.
  
  233
  
  Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991. С. 189-190.
  
  234
  
  Правда. 1938. 3 марта.
  
  235
  
  Правда. 1938. 6 марта.
  
  236
  
  Процесс право-троцкистского блока. С. 551.
  
  237
  
  Там же. С. 654.
  
  238
  
  Там же. С. 642.
  
  239
  
  Там же. С. 674-676.
  
  240
  
  Там же. С. 671, 674.
  
  241
  
  Реабилитация. С. 240.
  
  242
  
  Ponomarev B. N. The Plot against the Soviet Union and World Peace. M., 1938 (брошюра была издана также на немецком, французском и испанском языках).
  
  243
  
  Цит. по Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 246-247.
  
  244
  
  Литературная газета. 1988. 14 сентября.
  
  245
  
  Цит. по: Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 166.
  
  246
  
  Чернявский Г. И., Станчев М. Г. В борьбе против самовластия. Харьков, 1993. С. 304-305.
  
  247
  
  Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 9.
  
  248
  
  Там же. С. 9-10.
  
  249
  
  Там же. С. 11.
  
  250
  
  Там же. С. 10-11.
  
  251
  
  Там же. С. 8.
  
  252
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 3.
  
  253
  
  Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 9.
  
  254
  
  Там же. С. 6-7.
  
  255
  
  Дан Ф. Новая бойня в Москве. У последней черты // Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 4.
  
  256
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. С. 185.
  
  257
  
  Там же. С. 180.
  
  258
  
  Цит. по: Чернявский Г. И., Станчев М. Г. В борьбе против самовластия. С. 286.
  
  259
  
  Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 7.
  
  260
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 1-2.
  
  261
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 249.
  
  262
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 1.
  
  263
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 14.
  
  264
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 3.
  
  265
  
  Там же. С. 4.
  
  266
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 255.
  
  267
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 268.
  
  268
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 12.
  
  269
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 203.
  
  270
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 8.
  
  271
  
  Там же. С. 12.
  
  272
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3.
  
  273
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 274.
  
  274
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 1.
  
  275
  
  Там же.
  
  276
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 5.
  
  277
  
  Реабилитация. С. 27.
  
  278
  
  Там же. С. 24.
  
  279
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 41.
  
  280
  
  Шелестов Д. Время Алексея Рыкова. М., 1990. С. 296.
  
  281
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 56-57.
  
  282
  
  Там же. С. 56.
  
  283
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 12. С. 63.
  
  284
  
  Датт, Р. Палм. Проблемы современной истории. М., 1965. С. 46.
  
  285
  
  Всесоюзное совещание о мерах улучшения подготовки научно-педагогических кадров по историческим наукам. Москва. 1962. М., 1964. С. 298.
  
  286
  
  Поспелов П. Борьба Бухарина и Рыкова против Ленина и партии (Исторический обзор) // Правда. 1937. 13 марта.
  
  287
  
  Критике исторических версий Васецкого и Волкогонова, сопоставимых по своей произвольности и фантастичности с продуктами сталинской школы фальсификаций, посвящены мои статьи ""Троцкизм". К истории проблемы" (Литературное обозрение. 1991. Љ 8) и "Volkogonov's Trotsky" (IV International. 1994. Љ 1).
  
  288
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 4.
  
  289
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 2.
  
  290
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 4.
  
  291
  
  Косолапов Р. Слово товарищу Сталину. М., 1995. С. 313.
  
  292
  
  Там же. С. 311.
  
  293
  
  Косолапов Р. "Оттепель" дала распутицу // Правда России. 1996. 15 февраля.
  
  294
  
  Правда. 1938. 28 октября.
  
  295
  
  Известия. 1992. 10 июня.
  
  296
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 265.
  
  297
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 424.
  
  298
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 55.
  
  299
  
  Исторический архив. 1994. Љ 6; 1995. Љ 2-6.
  
  300
  
  Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. С. 291.
  
  301
  
  Вопросы истории КПСС. 1964. Љ 2. С. 19.
  
  302
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 88.
  
  303
  
  Реабилитация. С. 258.
  
  304
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчёт. М., 1962. Т. III. С. 152.
  
  305
  
  Реабилитация. С. 13, 39 ; Источник. 1995. Љ 1. С. 124.
  
  306
  
  Волкогонов Д. А. Триумф и трагедия. М., 1991. Кн. 1. С. 522.
  
  307
  
  Известия. 1992. 10 июня.
  
  308
  
  Красноярский рабочий. 1937. 8-10 сентября; 20 декабря.
  
  309
  
  Известия. 1992. 10 июня.
  
  310
  
  Бармин А. Отрывки из воспоминаний. Архив Троцкого. Љ 15865. С. 53.
  
  311
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 203-204.
  
  312
  
  Там же. С 201.
  
  313
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 50.
  
  314
  
  Вопросы истории. 1990. Љ4. С. 70-71.
  
  315
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. II. С. 404.
  
  316
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 82.
  
  317
  
  Пленум ЦК КПСС 10-15 февраля 1964 г. Стенографический отчёт. М., 1964. С. 548.
  
  318
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 415.
  
  319
  
  Там же. С. 410.
  
  320
  
  Там же. С. 410-411.
  
  321
  
  Там же. С. 422-423.
  
  322
  
  Там же. С. 414-415.
  
  323
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 67.
  
  324
  
  Ларина A. M. Незабываемое. М., 1989. С. 300.
  
  325
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 85.
  
  326
  
  Там же. С. 87.
  
  327
  
  Молотов В. М. К двадцатилетию Октябрьской революции. Доклад на торжественном заседании в Большом театре 6 ноября 1937 года. М., 1937. С. 38.
  
  328
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 428.
  
  329
  
  Там же. С. 356.
  
  330
  
  Там же. С. 428-430.
  
  331
  
  Там же. С. 440.
  
  332
  
  Там же. С. 401.
  
  333
  
  Там же. С. 206-207.
  
  334
  
  Там же. С. 301-302.
  
  335
  
  Там же. С. 401.
  
  336
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 80.
  
  337
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 416.
  
  338
  
  Там же. С. 407.
  
  339
  
  Там же. С. 402.
  
  340
  
  Марксист. 1994. Љ2. С. 113-115.
  
  341
  
  Правда-5. 1995. Љ 12. С. 9.
  
  342
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 77.
  
  343
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 20-21.
  
  344
  
  Советское государство и революция права. 1930. Љ 1. С. 9.
  
  345
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 53-54 ; Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 11.
  
  346
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 5. С. 99-101.
  
  347
  
  Там же. С. 99.
  
  348
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 10.
  
  349
  
  Там же. С. 8.
  
  350
  
  Московская правда. 1989. 10 января.
  
  351
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 51.
  
  352
  
  Московская правда. 1989. 10 января.
  
  353
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 70.
  
  354
  
  Медведев Р. А. Они окружали Сталина. М., 1990. С. 140.
  
  355
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 64-65.
  
  356
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. III. С. 153.
  
  357
  
  Москва. 1964. Љ 6. С. 49-50.
  
  358
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 68-69.
  
  359
  
  Московская правда. 1989. 10 января.
  
  360
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1 С. 8-9.
  
  361
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 5. С. 102.
  
  362
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 193.
  
  363
  
  Там же. С. 27.
  
  364
  
  Там же. С. 89, 105.
  
  365
  
  Там же. С. 138-139.
  
  366
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 68.
  
  367
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 276.
  
  368
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 28.
  
  369
  
  Они не молчали. М., 1991. С. 377.
  
  370
  
  Реабилитация. С. 299 ; Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 28-29.
  
  371
  
  Коммунист. 1990. Љ 17. С. 70.
  
  372
  
  Там же.
  
  373
  
  Они не молчали. С. 380.
  
  374
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 29.
  
  375
  
  Исторический архив. 1995. Љ 3. С 87.
  
  376
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 7. С. 104.
  
  377
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С 18.
  
  378
  
  Исторический архив. 1991 Љ 3. С 88.
  
  379
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 71.
  
  380
  
  Ян Гамарник. М., 1978. С. 130.
  
  381
  
  Медведев Р. А. Они окружали Сталина. С. 183.
  
  382
  
  Правда. 1937. 21 декабря.
  
  383
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. II. С. 214.
  
  384
  
  XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. М., 1956. T. I. С. 302.
  
  385
  
  Там же. С. 325.
  
  386
  
  Там же. С. 326.
  
  387
  
  Источник. 1994. Љ 3. С. 74.
  
  388
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 78.
  
  389
  
  Знамя. 1989. Љ 6. С. 95.
  
  390
  
  Там же. С. 75.
  
  391
  
  Реабилитация. С. 55-56.
  
  392
  
  Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. М., 1995. С. 200-201.
  
  393
  
  Ларина A. M. Незабываемое. С. 224-225.
  
  394
  
  Вопросы истории. 1988. Љ 9. С. 126.
  
  395
  
  Правда. 1938. 22 января.
  
  396
  
  Яковлев А. Цель жизни. М., 1969. С. 509.
  
  397
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 80.
  
  398
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 12. С. 62-63.
  
  399
  
  Вопросы истории. 1990. Љ. 5. С. 64.
  
  400
  
  Там же. С. 58.
  
  401
  
  Там же. С. 47, 51.
  
  402
  
  Там же. С. 61.
  
  403
  
  Правда-5. 1995. Љ 25. С. 11.
  
  404
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 63.
  
  405
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 86-87.
  
  406
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 48-49.
  
  407
  
  Хлевнюк O. B. 1937-й. Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 225.
  
  408
  
  Эренбург И. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 9. М., 1967. С. 183.
  
  409
  
  Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 367.
  
  410
  
  Там же. С. 378-379.
  
  411
  
  Там же. С. 374.
  
  412
  
  Там же. С. 316.
  
  413
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 86.
  
  414
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. T. I. С. 297.
  
  415
  
  Там же. Т. II. С. 214.
  
  416
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 23.
  
  417
  
  Там же. С. 22.
  
  418
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 23.
  
  419
  
  Михаил Кольцов, каким он был. М., 1989. С. 100-102.
  
  420
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 13.
  
  421
  
  Медведев Р. А. Они окружали Сталина. С. 187.
  
  422
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 33. С. 2.
  
  423
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 1. С. 150, 154.
  
  424
  
  Октябрь. 1992. Љ 8. С. 158-159.
  
  425
  
  Реабилитация. С. 39.
  
  426
  
  Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы. С. 240.
  
  427
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 167-168.
  
  428
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 86.
  
  429
  
  Реабилитация. С. 36, 37.
  
  430
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 79.
  
  431
  
  КПСС в резолюциях и решениях. Т. 2. М., 1970. С. 220-221.
  
  432
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 108.
  
  433
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 463.
  
  434
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 87.
  
  435
  
  Биневич А., Серебрянский З. Андрей Бубнов. М., 1964. С. 78-79.
  
  436
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 157-158.
  
  437
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 630. Л. 4.
  
  438
  
  Там же. Л. 51.
  
  439
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 640. Л. 104.
  
  440
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 4. С. 144.
  
  441
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 86.
  
  442
  
  Реабилитация. С. 83.
  
  443
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 70.
  
  444
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 70.
  
  445
  
  Это брошенное мимоходом замечание выступает свидетельством как острого страха сталинской клики перед изданием Троцкого, выходившим в далёкой Франции мизерным тиражом, так и того, что это издание просачивалось в СССР и в 1937 году.
  
  446
  
  Авдеенко А. Наказание без преступления. С. 171-172.
  
  447
  
  Там же. С. 182-183.
  
  448
  
  Там же. С. 183.
  
  449
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 109-170, 172-174.
  
  450
  
  Октябрь. 1992. Љ 8. С. 158-159.
  
  451
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 65-66.
  
  452
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 86.
  
  453
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 81.
  
  454
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 52.
  
  455
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 154.
  
  456
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 4.
  
  457
  
  Бюллетень оппозиции. 1935. Љ 66-67. С. 21.
  
  458
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 140-141.
  
  459
  
  Казённый оптимизм // Правда. 1937. 5 января.
  
  460
  
  Правда. 1937. 29 марта.
  
  461
  
  Октябрь. 1994. Љ 11. С. 159.
  
  462
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 251-252.
  
  463
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 5.
  
  464
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 154.
  
  465
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 20-21.
  
  466
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 11-13.
  
  467
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 40.
  
  468
  
  Огонёк. 1989. Љ 28. С. 31.
  
  469
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 2.
  
  470
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 5.
  
  471
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 2.
  
  472
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 211.
  
  473
  
  Там же. С. 250.
  
  474
  
  Там же. С. 210.
  
  475
  
  Петров Ю. Партийное строительство в Советской Армии и Флоте. М., 1964. С. 312.
  
  476
  
  Архив Троцкого. Љ 15865. С. 12.
  
  477
  
  Реабилитация. С. 299.
  
  478
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 29, 30.
  
  479
  
  Реабилитация. С. 299.
  
  480
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 6. С. 23.
  
  481
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 1. С. 188.
  
  482
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 30.
  
  483
  
  Коммунист. 1996. Љ 17. С. 73.
  
  484
  
  Знамя. 1989. Љ 10. С. 41.
  
  485
  
  Коммунист. 1990. Љ 17. С. 75.
  
  486
  
  Они не молчали. С. 379.
  
  487
  
  Самсонов A. M. Знать и помнить. М., 1988. С. 281-282.
  
  488
  
  Реабилитация. С. 300-301.
  
  489
  
  Великая Отечественная война. 1941-1945. Краткая история. М., 1965. С. 39-40.
  
  490
  
  Самсонов A. M. Знать и помнить. С. 316.
  
  491
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 273.
  
  492
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 3. С. 193.
  
  493
  
  Реабилитация. С. 302.
  
  494
  
  Аргументы и факты. 1995. Љ 41.
  
  495
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 4. С. 80.
  
  496
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 278.
  
  497
  
  Известия. 1992. 8 мая.
  
  498
  
  Они не молчали. С. 377.
  
  499
  
  Известия. 1992. 8 мая.
  
  500
  
  Правда. 1988. 20 июня.
  
  501
  
  Знамя. 1989. Љ 10. С. 41
  
  502
  
  Великая Отечественная война. 1941-1945. Краткая история. С. 40.
  
  503
  
  Аргументы и факты. 1995. Љ 41.
  
  504
  
  Великая Отечественная война Советского Союза. 1941-1945. Краткая история. С. 40.
  
  505
  
  Вопросы истории КПСС. 1990. Љ 5. С. 31.
  
  506
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 4.
  
  507
  
  Военно-исторический журнал. 1987. Љ 9. С. 50.
  
  508
  
  Цит. по: Комсомольская правда. 1990. 22 июня.
  
  509
  
  Цит. по: Новая Россия (Париж). 1938. Љ 57. С. 13-14.
  
  510
  
  Треппер Л. Большая игра. М., 1990. С. 69.
  
  511
  
  Коммунист. 1988. Љ 9. С. 88.
  
  512
  
  Откровения и признания. Нацистская верхушка о войне "третьего рейха" против СССР. М., 1996. С. 306.
  
  513
  
  Там же. С. 101.
  
  514
  
  Гальдер Ф. Военный дневник. Т. II. М., 1969. С. 504.
  
  515
  
  Известия. 1990. 8 мая.
  
  516
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 9-10. С. 72.
  
  517
  
  Они не молчали. С. 217.
  
  518
  
  Архив Троцкого. Љ 17106.
  
  519
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 306.
  
  520
  
  Там же. С. 309.
  
  521
  
  Правда. 1988. 29 апреля.
  
  522
  
  Реабилитация. С. 41 ; Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 72.
  
  523
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 37.
  
  524
  
  Реабилитация. С. 40-41.
  
  525
  
  Иного не дано. М., 1989. С. 561-562.
  
  526
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 81.
  
  527
  
  Берия: конец карьеры. С. 317.
  
  528
  
  Реабилитация. С. 249.
  
  529
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. С. 119-120.
  
  530
  
  Вопросы философии. 1988. Љ 12. С. 93.
  
  531
  
  Социалистическая индустрия. 1989. 22 марта.
  
  532
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 91.
  
  533
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 104.
  
  534
  
  Собрание законов и постановлений Правительства СССР. 1937. Љ 66. Ст. 297.
  
  535
  
  Они не молчали. С. 216.
  
  536
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 986. Л. 24.
  
  537
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 10. С. 81-82.
  
  538
  
  Коммунист. 1990. Љ 10. С. 107.
  
  539
  
  Реабилитирован посмертно. М., 1988. С. 415-416.
  
  540
  
  Реабилитация. С. 37-38.
  
  541
  
  Неделя. 1990. Љ 20. С. 11.
  
  542
  
  Общественные науки. 1989. Љ 6. С. 146.
  
  543
  
  Комсомольская правда. 1929. 18 июля.
  
  544
  
  Косарев А. За большевистские темпы плюс качество. Доклад и заключительное слово на IX Всесоюзном съезде ВЛКСМ. М., 1931. С. 21.
  
  545
  
  Трущенко Н. Косарев. М., 1988. С. 366.
  
  546
  
  Косарев А. О перестройке работы комсомола. М., 1935. С. 23-24.
  
  547
  
  Они не молчали. С. 324.
  
  548
  
  Огонёк. 1987. Љ 7. С. 27.
  
  549
  
  Комсомольская правда. 1989. 16 июня.
  
  550
  
  Правда. 1937. 29 августа.
  
  551
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 11. С. 139.
  
  552
  
  Общественные науки. 1989. Љ6. С. 144.
  
  553
  
  Известия ЦК ВЛКСМ. 1937. Љ 10. С. 10.
  
  554
  
  Молодой коммунист. 1990. Љ 6. С. 66.
  
  555
  
  Комсомольская правда. 1938. 30 октября.
  
  556
  
  Общественные науки. 1989. Љ 6. С. 146-147 ; Комсомольская правда. 1989. 16 июня.
  
  557
  
  Реабилитирован посмертно. С. 251.
  
  558
  
  Исторический архив. 1993. Љ 5. С. 77.
  
  559
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 5. С. 101 ; Реабилитация. С. 84.
  
  560
  
  Чуковский К. Дневник. 1930-1969. М., 1994. С. 9.
  
  561
  
  Там же. С. 141.
  
  562
  
  Литературная газета. 1937. 26 января, 1 февраля.
  
  563
  
  Правда. 1937. 28 января.
  
  564
  
  Правда. 1937. 25 января.
  
  565
  
  Октябрь. 1994. Љ 11. С. 162.
  
  566
  
  Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 182.
  
  567
  
  Юность. 1989. Љ 8. С. 40.
  
  568
  
  Каверин В. Собрание сочинений. Т. 6. М., 1966. С. 269.
  
  569
  
  Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.
  
  570
  
  Там же. С. 732, 735, 737.
  
  571
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 9. М., 1986. С. 120.
  
  572
  
  Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.
  
  573
  
  Совершенно секретно. 1990. Љ 8. С. 11-12.
  
  574
  
  Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии Наук СССР. М., 1995. С. 38.
  
  575
  
  Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 85-86.
  
  576
  
  Там же. С. 52, 60.
  
  577
  
  Там же. С. 69.
  
  578
  
  Там же. С. 82.
  
  579
  
  Там же. С. 97-98, 102.
  
  580
  
  Там же. С. 145.
  
  581
  
  Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем // Континент. 1980. Љ 23. С. 352.
  
  582
  
  Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 128, 157.
  
  583
  
  Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 200.
  
  584
  
  Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.
  
  585
  
  Юность. 1989. Љ 8. С. 37-39.
  
  586
  
  Сообщение Д. Б. Добрушкина автору книги.
  
  587
  
  Панферов Ф. Бруски. Т. IV. М., 1937. С. 110, 114.
  
  588
  
  Там же. С. 124.
  
  589
  
  Дружба народов. 1989. Љ 7. С. 60-61.
  
  590
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1002. Л. 57.
  
  591
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 977. Л. 49-50; Д. 933. Л. 88-90; Д. 944. Л. 11; Д. 995. Л. 32.
  
  592
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 3.
  
  593
  
  Искандер Ф. Старый дом под кипарисом // Знамя. 1987. Љ 7. С. 71-72.
  
  594
  
  Иоффе Н. А. Время назад. М., 1992. С. 160.
  
  595
  
  Адамова-Слиозберг О. Путь. М., 1993. С. 175.
  
  596
  
  Ларина A. M. Незабываемое. С. 142.
  
  597
  
  Огонёк. 1988. Љ 27. С. 6.
  
  598
  
  Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 82.
  
  599
  
  Рыбаков А. Страх (Тридцать пятый и другие годы). Кн. 2. М., 1991. С. 279.
  
  600
  
  Земсков В. Н. ГУЛАГ. Историко-социологический аспект // Социологические исследования. 1991. Љ 6. С. 20.
  
  601
  
  Наш Союз (Париж). 1937. Љ 3-4. С. 17.
  
  602
  
  Режим личной власти Сталина. К истории формирования. М., 1989. С. 88.
  
  603
  
  Третья Россия (Париж). 1936. Љ 7. С. 35.
  
  604
  
  Третья Россия (Париж). 1938. Љ 8. С. 44.
  
  605
  
  Последние новости. 1937. 9 ноября.
  
  606
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей. Т. IV. С. 188-189.
  
  607
  
  Там же. С. 178.
  
  608
  
  По России // Социалистический вестник. 1937. Љ 7-8. С. 21-22.
  
  609
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 11. С. 14.
  
  610
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 1-2. С. 16.
  
  611
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 4. С. 5.
  
  612
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 3. С. 2-3.
  
  613
  
  Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 13.
  
  614
  
  Там же. С. 7-8.
  
  615
  
  Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 183.
  
  616
  
  Нева. 1990. Љ 5. С. 173-176.
  
  617
  
  Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. Л., 1990. С. 161.
  
  618
  
  Там же. С. 117-118.
  
  619
  
  Гинзбург Е. Крутой маршрут. М., 1990. С. 50.
  
  620
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. III. С. 120.
  
  621
  
  Правда. 1938. 7 ноября.
  
  622
  
  Михаил Кольцов, каким он был. С. 103.
  
  623
  
  Там же. С. 104.
  
  624
  
  Там же. С. 100.
  
  625
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 21.
  
  626
  
  Знамя. 1989. Љ 5. С. 55.
  
  627
  
  Бакланов Г. Военные повести. М., 1986. С. 258-260.
  
  628
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 2.
  
  629
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 3.
  
  630
  
  С 1937 по 1953 год вторая, "террористическая" строфа была выброшена из всех изданий произведений Маяковского.
  
  631
  
  Маяковский В. В. Полн. собр. соч. Т. 6. М., 1934. С. 19.
  
  632
  
  Рыбаков A. Страх. Кн. 2. М., 1991. С. 235.
  
  633
  
  Бакланов Г. Военные повести. С. 201-203.
  
  634
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 50.
  
  635
  
  Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 194.
  
  636
  
  Огонёк. 1991. Љ 2. С. 21.
  
  637
  
  Новый мир. 1990. Љ 8. С. 56-57.
  
  638
  
  Фильштинский И. Мы шагаем под конвоем. М., 1994. С. 122-123.
  
  639
  
  Там же. С. 128-130.
  
  640
  
  Цит. по: Медведев Р. А. О Сталине и сталинизме. М., 1990. С. 339.
  
  641
  
  Гнедин Е. А. Катастрофа и второе рождение. Амстердам, 1977. С. 104.
  
  642
  
  Дружба народов. 1990. Љ 2. С. 35.
  
  643
  
  Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 117.
  
  644
  
  Голоса истории. Вып. 22. Кн. 1. М., 1990. С. 219.
  
  645
  
  Там же. С. 220-221.
  
  646
  
  Там же. С. 222.
  
  647
  
  Даугава. 1989. Љ 10. С. 78.
  
  648
  
  М. Байтальский, в отличие от Солженицына знакомый с событиями 30-х годов не понаслышке, вспоминал, как уже в мае 1936 года встречался в тюрьме "со многими мальчиками из кружков, собиравшихся для чтения и обсуждения работ Маркса и Ленина. Они получили по пять лет лагеря" (Байтальский М. Тетради для внуков. Рукопись. С. 150).
  
  649
  
  Даугава. 1989. Љ 10. С. 78, 88.
  
  650
  
  Там же. С. 91-94.
  
  651
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 3. С. 140-147.
  
  652
  
  Берия: конец карьеры. С. 389-390.
  
  653
  
  Там же. С. 378-379.
  
  654
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 192-193.
  
  655
  
  Родина. 1995. Љ 2. С. 87.
  
  656
  
  Коммунист. 1990. Љ 17. С. 80-82.
  
  657
  
  Звенья. Исторический альманах. Вып. I. М., 1991. С. 509.
  
  658
  
  Там же. С. 515.
  
  659
  
  Там же. С. 508.
  
  660
  
  Там же. С. 517-520.
  
  661
  
  Там же. С 510-511.
  
  662
  
  Там же. С. 523-524.
  
  663
  
  Там же. С. 524.
  
  664
  
  Там же. С. 521-523.
  
  665
  
  Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 794-795.
  
  666
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 11-12. С. 21.
  
  667
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. С. 148-149.
  
  668
  
  Там же. С. 150-154.
  
  669
  
  Выписки из следственных дел Т. И. Мягковой. Хранятся в личном архиве Р. М. Мягковой-Полоз.
  
  670
  
  М. И. Варшавская. Воспоминания (рукопись). Хранится в личном архиве Р. М. Мягковой-Полоз.
  
  671
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. С. 126-127.
  
  672
  
  Реабилитирован посмертно. С. 322.
  
  673
  
  Симонов К. Живые и мертвые. М., 1960. С. 160.
  
  674
  
  В недрах Ухпечлага. Вып. II. Ухта, 1994. С. 20.
  
  675
  
  Поскольку это событие было беспрецедентным в истории сталинских лагерей, А. Солженицын счёл нужным посвятить ему несколько страниц в книге "Архипелаг ГУЛАГ" (Новый мир. 1990. Љ 11. С. 83-86). Однако в своём описании он использовал сомнительные источники, к которым добавил, по своему обыкновению, немало отсебятины, расходившейся с действительными фактами и достоверными свидетельствами.
  
  676
  
  Quantieme Internationale. 1951. Vol. 9. Љ 1 ; The Militant. 1951. Vol. 15. Љ 3 ; Proletarian Action. 1951. Љ 3, 4-5.
  
  677
  
  Социалистический вестник. 1961. Љ 10-11. С. 201.
  
  678
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nikolaevsky (далее - Коллекция Николаевского). Ящик 628. Папка 13.
  
  679
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 237. Папка 14.
  
  680
  
  Там же. Ящик 236. Папка 4.
  
  681
  
  Там же. Ящик 233. Папка 23.
  
  682
  
  Там же. Ящик 237. Папка 14.
  
  683
  
  Байтальский Д. Тетради для внуков. Рукопись. (Хранится в личном архиве Р. А. Медведева). С. 181.
  
  684
  
  Заполярье (Воркута). 1991. 18 сентября.
  
  685
  
  Иоффе М. Одна ночь. Нью-Йорк, 1978. С. 99.
  
  686
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 233. Папка 23. С. 12.
  
  687
  
  Байтальский Д. Тетради для внуков. С. 185.
  
  688
  
  Социалистический вестник. 1961. Љ 10-11. С. 204.
  
  689
  
  Заполярье. 1991. 18 сентября; 1992. 15 января.
  
  690
  
  Нильский М. Воркута. Сыктывкар, 1991. С. 79-100 ; Печальная пристань. Сыктывкар, 1991. С. 328-344.
  
  691
  
  Войтоловская М. По следам судьбы моего поколения. Сыктывкар, 1991. С. 240.
  
  692
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 451-452.
  
  693
  
  Антонов-Овсеенко А. В. Портрет тирана. М., 1994. С. 187.
  
  694
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1939. С. 596.
  
  695
  
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 45.
  
  696
  
  Новый мир. 1988. Љ 6. С. 105.
  
  697
  
  Красная звезда. 1938. 23 февраля.
  
  698
  
  Красная звезда. 1938. 21 февраля.
  
  699
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 596.
  
  700
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 149.
  
  701
  
  Коммунист. 1988. Љ 1. С. 32.
  
  702
  
  Рассчитано по: Советская историческая энциклопедия. Т. 7. М., 1965. С. 707.
  
  703
  
  Советская историческая энциклопедия. Т. 7. С. 702.
  
  704
  
  Правда. 1973. 17 июля.
  
  705
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 30.
  
  706
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 51.
  
  707
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 291.
  
  708
  
  Знамя. 1990. Љ 12. С. 38.
  
  709
  
  Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 176-177.
  
  710
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 91.
  
  711
  
  Казахстанская правда. 1988. 7 июня.
  
  712
  
  Правда-5. 1995. Љ 12. С. 8.
  
  713
  
  Молодая гвардия. 1989. Љ 4. С. 62.
  
  714
  
  Знамя. 1989. Љ 6. С. 78.
  
  715
  
  Литературная газета. 1988. 16 марта.
  
  716
  
  Источник. 1993. Љ 5-6. С. 157-161.
  
  717
  
  Реабилитация. С. 80.
  
  718
  
  Там же. С. 77-78.
  
  719
  
  Там же. С. 76-77.
  
  720
  
  Голоса истории. Сб. научных трудов. Вып. 22. Кн. 1. М., 1990. С. 226.
  
  721
  
  Там же. С. 228.
  
  722
  
  Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. С. 407.
  
  723
  
  Реабилитация. С. 88.
  
  724
  
  Память. Исторический сборник. Вып. I. Париж, 1978. С. 348-350.
  
  725
  
  Конституция СССР. М., 1937. С. 17.
  
  726
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 56.
  
  727
  
  Сопротивление в ГУЛАГе. С. 107-110.
  
  728
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 13, 20.
  
  729
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. С. 141-142.
  
  730
  
  Ваксберг А. Коминтерн. Болгарский след // ЛГ-Досье. 1994. Љ 8. С. 24.
  
  731
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 5.
  
  732
  
  История и сталинизм. М., 1991. С. 192.
  
  733
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 59.
  
  734
  
  Коммунист. 1991. Љ 7. С. 94-95.
  
  735
  
  Правда. 1989. 7 апреля.
  
  736
  
  Дружба народов. 1989. Љ 7. С. 178-179.
  
  737
  
  Вопросы истории КПСС. 1988. Љ 12. С. 50.
  
  738
  
  Литературная газета. 1988. 27 июля.
  
  739
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 71. С. 11.
  
  740
  
  Гиренко Ю. С. Сталин - Тито. М., 1991. С. 55.
  
  741
  
  Там же. С. 59.
  
  742
  
  Вечерняя Москва. 1990. 15 февраля.
  
  743
  
  Гиренко Ю. С. Сталин - Тито. С. 78.
  
  744
  
  Там же. С. 70.
  
  745
  
  Там же. С. 77.
  
  746
  
  Там же. С. 79.
  
  747
  
  Там же. С. 63-65.
  
  748
  
  Архивы раскрывают тайны... Международные вопросы: события и люди. М., 1991. С. 362.
  
  749
  
  Там же. С. 363.
  
  750
  
  Там же. С. 355-356.
  
  751
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 30.
  
  752
  
  Вопросы истории КПСС. 1988. Љ 12. С. 52.
  
  753
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 32.
  
  754
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 214.
  
  755
  
  Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 238.
  
  756
  
  Там же. С. 242-243.
  
  757
  
  Там же. С. 251.
  
  758
  
  Исторический архив. 1992. Љ 1. С. 118-122.
  
  759
  
  Аргументы и факты. 1989. Љ 36.
  
  760
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. M., 1994. С. 503.
  
  761
  
  Там же. С. 501-502.
  
  762
  
  ЛГ-Досье. 1994. Љ 8. С. 24.
  
  763
  
  Там же.
  
  764
  
  Комсомольская правда. 1988. 14 ноября.
  
  765
  
  Огонёк. 1988. Љ 45. С. 27.
  
  766
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5, С. 74.
  
  767
  
  Источник. 1993, Љ 1. С. 71-73 ; Известия. 1990. 19 июня.
  
  768
  
  Коммунист. 1991. Љ 7. С. 95.
  
  769
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 71.
  
  770
  
  Знамя. 1988. Љ 7. С. 91.
  
  771
  
  Открывая новые страницы... Международные вопросы: события и люди. М., 1989. С. 409.
  
  772
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 369.
  
  773
  
  Правда. 1992 17 октября.
  
  774
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 56, 58.
  
  775
  
  Архив Троцкого. Љ 14714.
  
  776
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 31-32.
  
  777
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 23.
  
  778
  
  Там же.
  
  779
  
  Poretsky E. K. Our own people. Ann Arbor, 1970. P. 219.
  
  780
  
  Ibid. P. 211.
  
  781
  
  Ibid. P. 174.
  
  782
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 21.
  
  783
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 23.
  
  784
  
  Там же.
  
  785
  
  Архив Троцкого. Љ 17228.
  
  786
  
  Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. М., 1995. С. 147.
  
  787
  
  Там же. С. 54.
  
  788
  
  Poretsky E. K. Our own people. P. 237-238.
  
  789
  
  Ibid. P. 236.
  
  790
  
  Архив Троцкого. Љ 868.
  
  791
  
  Последние новости. 1938. 19 ноября.
  
  792
  
  Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. С. 143.
  
  793
  
  Poretsky E. K. Our own people. P. 253 ; Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.
  
  794
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 24.
  
  795
  
  Poretsky E. K. Our own people. P. 219.
  
  796
  
  Архив Троцкого. Љ 17106.
  
  797
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 8.
  
  798
  
  Там же. С. 9.
  
  799
  
  Там же. С. 8-9.
  
  800
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.
  
  801
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 322.
  
  802
  
  Там же. С. 69, 71.
  
  803
  
  Там же. С. 316.
  
  804
  
  Barmine A. One who survived. N.Y., 1945. P. 295.
  
  805
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 11.
  
  806
  
  Архив Троцкого. Љ 860.
  
  807
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 8.
  
  808
  
  Архив Троцкого. Љ 860.
  
  809
  
  Архив Троцкого. Љ 15865. С. 25.
  
  810
  
  Там же. С. 41-42.
  
  811
  
  Там же. С. 54.
  
  812
  
  Там же. Љ 873.
  
  813
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 92. Папка 3.
  
  814
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing before the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act ... 1955. September 28. Washington, 1955. P. 11.
  
  815
  
  Ibid. P. 10, 12.
  
  816
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: Дело Орлова, сталинского мастера шпионажа. М., 1965. С. 352.
  
  817
  
  Там же. С. 356, 425.
  
  818
  
  Там же. С. 359, 433.
  
  819
  
  Там же. С. 453.
  
  820
  
  Там же. С. 450.
  
  821
  
  Там же. С. 437.
  
  822
  
  Пролетарская революция. 1923. Љ 10. С. 151.
  
  823
  
  Воспоминания о В. И. Ленине. Изд. 3. Т. 2. М., 1984. С. 266.
  
  824
  
  Троцкий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов. Берлин, 1932. С. 20-21.
  
  825
  
  Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. Л., 1989. С. 540.
  
  826
  
  Власть и оппозиция. С. 165.
  
  827
  
  Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. С. 541.
  
  828
  
  Вопросы истории КПСС. 1963. Љ 12. С. 94.
  
  829
  
  В действительности Раскольников никогда не имел отношения к левой оппозиции. Но для сталинистов типа Трапезникова "троцкистом" являлся каждый человек, выступавший против Сталина.
  
  830
  
  Реабилитирован посмертно. С. 223.
  
  831
  
  Коммунист. 1969. Љ 3. С. 75.
  
  832
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 23-24. С. 23-24.
  
  833
  
  Цит. по: Волкогонов Д. А. Троцкий. Политический портрет. Кн. 2. М., 1992. С. 279.
  
  834
  
  Архив Троцкого. Љ 8472.
  
  835
  
  Там же. Љ 858.
  
  836
  
  The Case of Leon Trotsky. N.Y., 1938. P. 370.
  
  837
  
  Ibid. P. 435.
  
  838
  
  Ibid. P. 436.
  
  839
  
  Glotzer A. Trotsky. Memoir & Critique. N.Y., 1989. P. 262.
  
  840
  
  Ibid. P. 263.
  
  841
  
  Ibid. P. 265.
  
  842
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 2.
  
  843
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 1-2.
  
  844
  
  Там же. С. 3-4.
  
  845
  
  Там же. С. 5-6.
  
  846
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 4.
  
  847
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 6.
  
  848
  
  Там же.
  
  849
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 11.
  
  850
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 11.
  
  851
  
  Там же. С. 12.
  
  852
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 7.
  
  853
  
  Там же. С. 8.
  
  854
  
  Там же. С. 8, 11.
  
  855
  
  Там же. С. 13.
  
  856
  
  Там же. С. 15.
  
  857
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 2.
  
  858
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 17.
  
  859
  
  Там же. С. 19.
  
  860
  
  Кестлер А. Слепящая тьма. С. 164.
  
  861
  
  Там же. С. 134.
  
  862
  
  Там же. С. 123.
  
  863
  
  Там же. С. 153-154.
  
  864
  
  Там же. С. 168-170.
  
  865
  
  Там же. С. 171.
  
  866
  
  Там же. С. 177.
  
  867
  
  Там же. С. 136.
  
  868
  
  Там же. С. 134.
  
  869
  
  Бюллетень оппозиции. Љ 68-69. С. 19.
  
  870
  
  Бюллетень оппозиции. Љ 66-67. С. 22-23.
  
  871
  
  Бюллетень оппозиции. Љ 68-69. С. 19.
  
  872
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 467.
  
  873
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 13-14.
  
  874
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 22.
  
  875
  
  Там же. С. 23.
  
  876
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 9-10.
  
  877
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 6 ; Новый мир. 1987. Љ 9. С. 42-43.
  
  878
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 6.
  
  879
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 19.
  
  880
  
  Там же. С. 21.
  
  881
  
  Драбкина Е. Великий перевал // Юность. 1987. Љ 10. С. 17.
  
  882
  
  Кураев М. Капитан Дикштейн // Новый мир. 1987. Љ 9. С. 43.
  
  883
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 20.
  
  884
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 7. С. 32.
  
  885
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 24.
  
  886
  
  Там же. С. 25.
  
  887
  
  Там же.
  
  888
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 6. С. 26.
  
  889
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 7. С. 3-4.
  
  890
  
  Там же. С. 32-33.
  
  891
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 26.
  
  892
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 10.
  
  893
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 92. Папка 3.
  
  894
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 5. С. 5-6.
  
  895
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 92. Папка 3.
  
  896
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 10.
  
  897
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 7. С. 25.
  
  898
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 10.
  
  899
  
  Правда. 1994. 21 декабря.
  
  900
  
  Бухарин Н. Теория исторического материализма. М., 1923. С. 239.
  
  901
  
  Подробнее об этом см. в статье: Роговин В. З. Дискуссии по проблемам быта и культуры в Советской России 20-х годов // Социальные исследования. Вып. 7. М., 1971.
  
  902
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309.
  
  903
  
  Там же. С. 312, 313.
  
  904
  
  Там же. С. 309, 310.
  
  905
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 9.
  
  906
  
  Там же. С. 19.
  
  907
  
  Там же. С. 9.
  
  908
  
  Швейцер А. Культура и этика. М., 1973. С. 271, 275.
  
  909
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 9.
  
  910
  
  Кестлер А. Слепящая тьма. С. 201.
  
  911
  
  Там же. С. 121.
  
  912
  
  Там же. С. 192.
  
  913
  
  Там же. С. 200.
  
  914
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 12-13.
  
  915
  
  Дробницкий О. Г. Проблемы нравственности. М., 1977. С. 201-202.
  
  916
  
  См.: Философия Канта и современность. М., 1974. С. 120.
  
  917
  
  Молодая гвардия. 1922. Љ 3. С. 128.
  
  918
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 68-69. С. 7.
  
  919
  
  Там же. С. 9.
  
  920
  
  Там же. С. 7-8.
  
  921
  
  Там же. С. 18.
  
  922
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 17.
  
  923
  
  Современные "демократы", получившие доступ ко всем российским архивам, не смогли найти в них ни одного документа, свидетельствующего о расстреле в годы гражданской войны родственников офицеров-изменников.
  
  924
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 14-15.
  
  925
  
  Цит. по: Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 1. С. 284.
  
  926
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 4.
  
  927
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 17.
  
  928
  
  Там же. С. 13.
  
  929
  
  Байтальский М. Тетради для внуков. Рукопись. С. 72.
  
  930
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 11.
  
  931
  
  Там же. С. 15.
  
  932
  
  Там же. С. 19.
  
  933
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 2.
  
  934
  
  Там же. С. 3.
  
  935
  
  Там же. С. 5.
  
  936
  
  Архив Троцкого. Љ 17106.
  
  937
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 4.
  
  938
  
  Там же. С. 6.
  
  939
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 74. С. 2.
  
  940
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 134-135.
  
  941
  
  Там же. С. 167.
  
  942
  
  Там же. С. 198.
  
  943
  
  Там же.
  
  944
  
  Там же. С. 151.
  
  945
  
  Там же. С. 135.
  
  946
  
  Там же. С. 313-314.
  
  947
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing before the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act ... February 29. 1956. Washington. 1956. P. 93-94.
  
  948
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 141, 223, 274.
  
  949
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February 29. 1956. P. 77.
  
  950
  
  Ibid. P. 80.
  
  951
  
  Ibid. P. 88, 98-99.
  
  952
  
  Ibid. P. 89-90.
  
  953
  
  Столица. 1992. Љ 39. С. 59.
  
  954
  
  Poretsky E. K. Our own people. P. 238 ; Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. С. 44.
  
  955
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 7.
  
  956
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 29.
  
  957
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 167.
  
  958
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 164.
  
  959
  
  Архив Троцкого. Љ 860.
  
  960
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 8.
  
  961
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.
  
  962
  
  Там же. С. 164.
  
  963
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 64. С. 7.
  
  964
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 28.
  
  965
  
  Там же. С. 29-30.
  
  966
  
  Там же. С. 29.
  
  967
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 14-15.
  
  968
  
  Там же. С. 13.
  
  969
  
  Там же. С. 14.
  
  970
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.
  
  971
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 15.
  
  972
  
  Архив Троцкого. ЉЉ 860, 15852.
  
  973
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February 29. 1956. P. 92.
  
  974
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 168.
  
  975
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 532.
  
  976
  
  Dallin, David Y. Soviet espionage. London, 1955. P. 420.
  
  977
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 212.
  
  978
  
  Там же. С. 140.
  
  979
  
  Сообщение В. Б. Бронштейна автору книги. Более подробные сведения о репрессированных родственниках Троцкого содержатся в публикациях: Bronstein V. Stalin and Trotsky"s Relatives in Russia // The Trotsky Reappraisal. Edinburgh, 1992 ; Бронштейн В. Б. Троцкий, его ближайшие и дальние родственники // Из глубин времен. Вып. 4. СПб, 1995.
  
  980
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 16.
  
  981
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Политический портрет. Кн. 2. С. 208.
  
  982
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 24.
  
  983
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 32.
  
  984
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 305-307.
  
  985
  
  Архив Троцкого. Љ 868, 869.
  
  986
  
  Нева. 1989. Љ 3. С. 204-205.
  
  987
  
  Таким термином Троцкий и Седов пользовались в своих статьях и переписке для обозначения работников ГПУ-НКВД.
  
  988
  
  Архив Троцкого. Љ 17106.
  
  989
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. London, 1978. P. 101-102.
  
  990
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... September 28. 1955. Washington, 1962. P. 2-3.
  
  991
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 426.
  
  992
  
  Архив Троцкого. Љ 6137.
  
  993
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 369, 425-426, 544.
  
  994
  
  Legacy of Alexander Orlov. Washington, 1973. P. 15.
  
  995
  
  Writing of Leon Trotsky. Supplement (1934-1940). N.Y., 1979. P. 818-819.
  
  996
  
  Legacy of Alexander Orlov. P. 16.
  
  997
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... March 2. 1956. P. 137-138.
  
  998
  
  Writing of Leon Trotsky. Supplement (1934-1940). P. 950.
  
  999
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 368-369.
  
  1000
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 191.
  
  1001
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 273-274.
  
  1002
  
  Dallin, David J. Soviet Espionage. P. 415-416.
  
  1003
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 244.
  
  1004
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 27-28.
  
  1005
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 73. С. 16.
  
  1006
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 58.
  
  1007
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.
  
  1008
  
  Там же. Ящик 627. Папка 7.
  
  1009
  
  Архив Троцкого. Љ 871.
  
  1010
  
  Там же. Љ 860.
  
  1011
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 306.
  
  1012
  
  Архив Троцкого. Љ 864.
  
  1013
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 170.
  
  1014
  
  Там же. С. 227.
  
  1015
  
  Там же. С. 169-170.
  
  1016
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 323.
  
  1017
  
  Архив Троцкого. Љ 879.
  
  1018
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 627. Папка 2.
  
  1019
  
  Архив Троцкого. Љ 863.
  
  1020
  
  Там же. Љ 873.
  
  1021
  
  Дальнейшая судьба Тарова сложилась трагически: во время войны он вступил в армянскую группу Сопротивления во Франции и был убит гитлеровцами в 1942 году.
  
  1022
  
  Архив Троцкого. Љ 863.
  
  1023
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 627. Папка 2.
  
  1024
  
  Там же. Ящик 628. Папка 10.
  
  1025
  
  Там же.
  
  1026
  
  Освобождение Сержа, бельгийского подданного, было результатом неустанных усилий Ромена Роллана, который, начиная с 1933 года, почти в каждом письме Горькому просил последнего способствовать выезду Сержа в Бельгию, а в 1935 году поднял этот вопрос в беседе со Сталиным.
  
  1027
  
  Poretsky E. K. Our own people. P. 245.
  
  1028
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.
  
  1029
  
  Там же. Ящик 627. Папка 2.
  
  1030
  
  Архив Троцкого. Љ 860.
  
  1031
  
  Там же. Љ 7729.
  
  1032
  
  Writings of Leon Trotsky. (1937-1938). N.Y., 1970. P. 338-239.
  
  1033
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 78.
  
  1034
  
  Берия: конец карьеры. С. 393-394.
  
  1035
  
  Хлевнюк О. В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. С. 243-244.
  
  1036
  
  Исторический архив. 1992. Љ 1. С. 124-126.
  
  1037
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 87.
  
  1038
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 168-170.
  
  1039
  
  Там же. С. 168.
  
  1040
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 6. С. 81.
  
  1041
  
  Яковлев А. Цель жизни. М., 1969. С. 509.
  
  1042
  
  Симонов К. Солдатами не рождаются. М., 1981. С. 609-610, 612.
  
  1043
  
  Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 149, 151.
  
  1044
  
  Шенталинский В. Рабы свободы. С. 67.
  
  1045
  
  Там же.
  
  1046
  
  Совершенно секретно. 1992. Љ 4. С. 6-7.
  
  1047
  
  Аргументы и факты. 1989. Љ 45.
  
  1048
  
  Октябрь. 1992. Љ 10. С. 132.
  
  1049
  
  Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. С. 391.
  
  1050
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 1. С. 82-83.
  
  1051
  
  Этот нелепый лозунг представлял, разумеется, очередную выдумку самого Ярославского.
  
  1052
  
  Источник. 1994. Љ 6. С. 97.
  
  1053
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 282.
  
  1054
  
  Свободная мысль. 1993. Љ 10. С. 29.
  
  1055
  
  Там же. С. 30.
  
  1056
  
  Большевик. 1937. Љ 9. С. 8.
  
  1057
  
  Голоса истории. Т. 22. Вып. 1. М., 1990. С. 217.
  
  1058
  
  Реабилитация. С. 58.
  
  1059
  
  История и сталинизм. С. 75-76.
  
  1060
  
  Там же. С. 77.
  
  1061
  
  Правда. 1938. 15 ноября.
  
  1062
  
  Там же.
  
  1063
  
  История ВКП(б). Краткий курс. М., 1938. С. 332.
  
  1064
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 274.
  
  1065
  
  Правда. 1938. 15 ноября.
  
  1066
  
  Там же.
  
  1067
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 88.
  
  1068
  
  Там же. С. 83.
  
  1069
  
  Там же. С. 87.
  
  1070
  
  Там же. С. 88-89.
  
  1071
  
  Там же. С. 81.
  
  1072
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 81.
  
  1073
  
  Вопросы истории. 1992. Љ6-7. С. 83.
  
  1074
  
  Там же. С. 84-85.
  
  1075
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 99.
  
  1076
  
  Источник. 1994. Љ 2. С. 84.
  
  1077
  
  Там же. С. 81.
  
  1078
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 84.
  
  1079
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 81.
  
  1080
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 45.
  
  1081
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 56.
  
  1082
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 62, 80.
  
  1083
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 41.
  
  1084
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 80.
  
  1085
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 8, 9.
  
  1086
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 16.
  
  1087
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 67.
  
  1088
  
  Исторический архив. 1993. Љ 5. С. 41.
  
  1089
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 18.
  
  1090
  
  Исторический архив. 1993. Љ 5. С. 41, 45.
  
  1091
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 44-45.
  
  1092
  
  Там же. С. 44.
  
  1093
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 37.
  
  1094
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 43.
  
  1095
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 11.
  
  1096
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 16-17.
  
  1097
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 43.
  
  1098
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 9.
  
  1099
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 66.
  
  1100
  
  Там же. С. 45.
  
  1101
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 19-20.
  
  1102
  
  Исторический архив. 1993. Љ 6. С. 38.
  
  1103
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 41.
  
  1104
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 62.
  
  1105
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 88.
  
  1106
  
  Бальзак О. Собр. соч. Т. 5. М., 1952. С. 28-29.
  
  1107
  
  Barmine A. One who survived. N.Y., 1945. P. 325.
  
  1108
  
  Новый мир. 1988. Љ 8. С. 125.
  
  1109
  
  Новый мир. 1990. Љ 3. С. 109.
  
  1110
  
  Антонов-Овсеенко А. В. Портрет тирана. М., 1994. С. 270, 388.
  
  1111
  
  Там же. С. 100, 426.
  
  1112
  
  Медведев Р. А. О Сталине и сталинизме. С. 405, 455-456.
  
  1113
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 82.
  
  1114
  
  Известия. 1996. 3 июня.
  
  1115
  
  История СССР. 1991. Љ 5. С. 152-153.
  
  1116
  
  Известия. 1990. 13 февраля ; Неделя. 1990. Љ 20. С. 11.
  
  1117
  
  Известия. 1992. 3 августа.
  
  1118
  
  Хрестоматия по истории России. 1917-1940. М., 1994. С. 385-386.
  
  1119
  
  Социологические исследования. 1990. Љ 8. С. 45.
  
  1120
  
  Социологические исследования. 1990. Љ 6. С. 17.
  
  1121
  
  История СССР. 1991. Љ 5. С. 152.
  
  1122
  
  Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 90.
  
  1123
  
  Шелестов Д. Время Алексея Рыкова. М., 1990. С. 329.
  
  1124
  
  Социологические исследования. 1991. Љ 7. С. 3.
  
  1125
  
  Наше отечество. Опыт политической истории. Т. 2. М., 1991. С. 419.
  
  1126
  
  Социологические исследования. 1991. Љ 6. С. 10.
  
  1127
  
  История СССР. 1991. Љ 5. С. 153.
  
  1128
  
  Социологические исследования. 1991. Љ 6. С. 14-15, 19.
  
  1129
  
  История СССР. 1991. Љ 5. С. 152.
  
  1130
  
  Там же.
  
  1131
  
  Реабилитация. С. 34.
  
  1132
  
  Коммунист. 1990. Љ 8. С. 103.
  
  1133
  
  Источник. 1995. Љ 1. С. 120.
  
  1134
  
  Отечественные архивы. 1992 Љ 2. С 28.
  
  1135
  
  XX съезд КПСС и его исторические реальности. М., 1991. С. 54.
  
  1136
  
  Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 272.
  
  1137
  
  Социологические исследования. 1991. Љ 7. С. 15.
  
  1138
  
  XX съезд КПСС и его исторические реальности. С. 63.
  
  1139
  
  Реабилитация. С. 328 ; Известия. 1992. 3 августа.
  
  1140
  
  Правда. 1991. 14 апреля.
  
  1141
  
  Реабилитирован посмертно. С. 141.
  
  1142
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 11-12. С. 21.
  
  1143
  
  Вопросы философии. 1990. Љ 2. С. 13.
  
  1144
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 1. С. 88.
  
  1145
  
  Очерки по истории компартии Украины. Киев, 1961. С. 430, 452.
  
  1146
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 261.
  
  1147
  
  Вопросы философии. 1990. Љ 2. С. 13.
  ******************************
  
  
  Book: 1937
  
  
  1937
  
  Вадим Роговин
  
  Том 4. 1937
  1937
  
  Количество страниц: 480
  
  Год издания: 1996
  
  ISBN: 5-85272-022-4
  
  Формат: fb2
  
  АННОТАЦИЯ
  
  Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  
  Название четвертого тома говорит само за себя - это самый страшный год в истории России. На основе многих исторических материалов, в том числе архивных документов, автор во многом по-новому раскрывает механизм великой чистки, массовых репрессий, ежовщины.
  
  Тридцать седьмой год, большой террор, великая чистка, ежовщина. На основе мемуарных источников и документов российских и американских архивов автор по-новому раскрывает причины и механизмы великой чистки. В книге проанализированы материалы декабрьского (1936), февральско-мартовского и июньского (1937) пленумов ЦК ВКП(б). Чем объяснялись признания подсудимых на политических процессах, каковы были политические силы в СССР и за рубежом, страх перед которыми побудил Сталина развязать большой террор, существовал ли военно-политический заговор против сталинской клики? Рассчитана на широкий круг читателей.
  
  Введение
  
  Однажды Гегель ненароком
  
  И, вероятно, наугад
  
  Назвал историка пророком,
  
  Предсказывающим назад.
  
  Б. Пастернак
  
  После доклада Хрущёва на XX съезде КПСС, всколыхнувшего весь мир, наиболее последовательные сторонники социализма считали, что официальное разоблачение большого террора 1936-1938 годов станет началом длительной работы по осмыслению сущности сталинизма и полному преодолению его во всех социалистических странах и коммунистических партиях. Указывая на огромную сложность этой задачи, Бертольд Брехт писал: "Ликвидация сталинизма может состояться лишь при условии гигантской мобилизации мудрости масс силами партии. Она лежит на прямом пути к коммунизму" [1].
  
  Аналогичные мысли высказывал немецкий поэт-коммунист Иоганнес Бехер, который отмечал, что трагическое содержание эпохи сталинизма несравнимо с трагедией любой из предшествующих эпох. "Этот трагизм,- писал он,- можно преодолеть лишь тогда, когда его признают таковым, и когда силы, отобранные для его преодоления, будут соответствовать этому трагизму". В этом состоит гарантия того, что "система социализма во всём своём мировом масштабе не остановится в развитии". Бехер справедливо считал, что "полностью этот трагизм может быть передан лишь теми людьми, кто были его частью и пытались с ним бороться, кто пережили всю трагедию изнутри, т. е. теми, которые были социалистами и остались ими навсегда" [2].
  
  Увы, ко времени XX съезда людей, способных эффективно бороться со сталинизмом и сохранивших подлинно коммунистический менталитет, уже почти не осталось в Советском Союзе и в зарубежных коммунистических партиях: подавляющее большинство их было уничтожено в беспощадных чистках. Почти все тогдашние руководители КПСС и других коммунистических партий были так или иначе замараны соучастием в сталинских преступлениях или хотя бы в их идеологическом оправдании и обосновании; их мышление было глубоко разъедено метастазами сталинизма. Это не могло не сказаться и на содержании доклада Хрущёва, который, по сути, был направлен не против сталинизма, а лишь против наиболее чудовищных преступлений Сталина. Концепция этого доклада была выражена в утверждениях, согласно которым Сталин до 1934 года "активно боролся за ленинизм, против извратителей и врагов ленинского учения" и возглавлял "борьбу с теми, кто пытался сбить страну с единственно правильного, ленинского пути,- с троцкистами, зиновьевцами и правыми, буржуазными националистами". Лишь после убийства Кирова, заявлял Хрущёв, Сталин, "всё более злоупотребляя властью, стал расправляться с видными деятелями партии и государства, применять против честных советских людей террористические методы" [3].
  
  Более того, Хрущёв утверждал, что Сталин, развязывая массовый государственный террор, руководствовался защитой "интересов рабочего класса, интересов трудового народа, интересов победы социализма и коммунизма. Нельзя сказать, что это были действия самодура. Он считал, что так нужно делать в интересах партии, трудящихся, в интересах защиты завоеваний революции. В этом истинная трагедия!" [4] Из этих слов следовало, что сталинский террор был трагедией не советского народа и большевистской партии, а трагедией... самого Сталина. Эта мысль была ещё более определённо выражена в постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года "О преодолении культа личности и его последствий", где прямо говорилось, что в применении беззакония и "недостойных методов" "состояла трагедия Сталина" [5].
  
  От этой фальшивой версии, внедрявшейся в сознание советских людей в годы "оттепели", сам Хрущёв отказался лишь в своих мемуарах конца 60-х годов, где он неоднократно возвращался к оценке Сталина. Здесь он прямо называл Сталина убийцей, совершившим "уголовные преступления, которые наказуются в любом государстве, за исключением тех, где не руководствуются никакими законами" [6]. Хрущёв справедливо писал о "довольно дубовой логике" тех, кто считает, что Сталин творил свои злодейства "не в корыстных личных целях, а в качестве заботы о своём народе. Ну и дикость! Заботясь о народе, убивать лучших его сынов" [7]. К этому можно добавить, что суждения о "дикости" и "дубовой логике" Хрущёв вполне мог адресовать и к некоторым своим высказываниям в докладе на XX съезде и в ряде последующих выступлений, "смягчавших" наиболее острые оценки этого доклада.
  
  В главе мемуаров "Мои размышления о Сталине" Хрущёв принципиально по-иному, чем в своих прежних официальных выступлениях, оценивал причины "великой чистки" и "выкорчёвывания" Сталиным носителей оппозиционных настроений в партии и стране. "После уничтожения того передового ядра людей, которое выковалось в царском подполье под руководством Ленина,- писал он,- развернулось далее повальное истребление руководящих партийных, советских, государственных, научных и военных кадров, а также миллионов рядовых людей, чей образ жизни и чьи мысли Сталину не нравились... Некоторые из них, конечно, перестали поддерживать его, когда увидели, куда он нас тащит. Сталин понял, что есть большая группа лиц, настроенных к нему оппозиционно. Оппозиционные настроения - это ещё не значит антисоветские, антимарксистские, антипартийные настроения" [8]. Таким образом, Хрущёв, глубоко продумавший материалы расследований сталинских преступлений, пришёл к двум важным выводам: 1. Внутрипартийные оппозиции отнюдь не представляют некого фатального зла (чему учили советских людей на протяжении нескольких десятилетий); 2. Антисталинские оппозиционные силы в 30-е годы были достаточно многочисленны.
  
  Приблизившись к адекватному пониманию политического смысла великой чистки, Хрущёв объяснял её разрывом Сталина с основами марксистской теории и большевистской политической практики. Он прямо указывал, что террор был развязан Сталиным "с целью исключить возможность появления в партии каких-то лиц или групп, желающих вернуть партию к ленинской внутрипартийной демократии, повернуть страну к демократичности общественного устройства... Сталин говорил, что народ - навоз, бесформенная масса, которая идёт за сильным. Вот он и показывал эту силу, уничтожая всё, что могло давать какую-то пищу истинному пониманию событий, толковым рассуждениям, которые противоречили бы его точке зрения. В этом и заключалась трагедия СССР" [9]. Здесь Хрущёв впервые назвал большой террор трагедией не Сталина, а страны и народа.
  
  О том, как сложно было Хрущёву расставаться со сталинистской мифологией, говорит то обстоятельство, что даже на этих страницах своих мемуаров он повторял некоторые фантомы, содержавшиеся в его докладе на XX съезде. Он по-прежнему называл деятельность Сталина "положительной в том смысле, что он оставался марксистом в основных подходах к истории, был человеком, преданным марксистской идее". Слабо разбиравшийся в марксистской теории, Хрущёв лишь гипотетически решился привести "троцкистский" тезис: "Может быть, Сталин переродился и вообще выступил против идей социализма, а потому и губил его сторонников?" - но лишь с тем, чтобы тут же безапелляционно отвергнуть саму возможность постановки такого вопроса: "Вовсе нет. Сталин оставался в принципе верен идеям социализма" [10]. В итоге Хрущёв никак не мог свести баланс своих оценок, оставаясь в плену чисто психологического, если не клинического объяснения сталинских террористических акций: "Разве это действия настоящего марксиста? Это поступки деспота или больного человека... Подобным действиям не может быть оправдания... С другой стороны, Сталин оставался в принципе (а не в конкретных поступках) марксистом. И, если исключить его болезненную подозрительность, жестокость и вероломство, оценивал ситуацию правильно и трезво" [11]. Так сталинистское прошлое тянуло за собой наиболее активного инициатора и проводника десталинизации. Стоит ли удивляться тому, что после долгих лет запрета брежневско-сусловским руководством самого обращения к теме сталинизма и "перестроечного" хаоса в "разборке" нашего исторического прошлого, именно эти идеи Хрущёва (как и вообще сталинистов) в 90-е годы были взяты в бывших республиках Советского Союза на вооружение многими партиями и группировками, именующими себя "коммунистическими".
  
  Версия о мнительности Сталина, "переходящей в манию преследования", как главной причине великой чистки, утвердилась в исторических работах второй половины 50-х - первой половины 60-х годов [12].
  
  Объяснение "ежовщины" личными патологическими качествами Сталина было характерно даже для некоторых проницательных знатоков советской истории из среды западных советологов и деятелей первой русской эмиграции. Эта версия подробно обсуждалась в переписке между бывшими меньшевиками Н. Валентиновым и Б. Николаевским. Их эпистолярная дискуссия на данную тему развернулась в 1954-1956 годах, когда стало очевидным, что государственный террор, массовые расправы по вымышленным обвинениям отнюдь не являются необходимым и неотъемлемым атрибутом "коммунистической системы". Буквально в ближайшие дни после смерти Сталина его преемники остановили новую волну террора, угрожавшую превзойти своими масштабами даже террор 30-х годов. Ещё спустя месяц было объявлено о фальсификаторском характере "дела врачей" - одного из последних сталинских злодеяний. Затем обнаружилось, что преемники Сталина приступили к освобождению и реабилитации невинно осуждённых в предшествующие годы и десятилетия.
  
  В этих условиях Валентинов стремился убедить Николаевского в том, что "ежовщина" была всецело продуктом сталинской паранойи, т. е. хронического психического заболевания, выражающегося в следовании навязчивым маниакальным идеям. В поддержку этой версии Валентинов ссылался на свидетельство, якобы исходящее от члена ЦК ВКП(б) В. И. Межлаука, который будто бы передал за границу через своего брата, прибывшего в 1937 году на Парижскую всемирную выставку, сообщение о болезни (паранойе) Сталина, "с массой разных важных подробностей" [13].
  
  Отвечая Валентинову, Николаевский соглашался с тем, что в последние годы жизни Сталин "потерял чувство меры и из "гениального дозировщика", каким его считал Бухарин, превратился в человека, потерявшего понимание действительности". Николаевский возражал лишь против попыток "эти линии притянуть в прошлое для объяснения "ежовщины", которая была преступным, но точно рассчитанным и верно (с его точки зрения) дозированным актом уничтожения его противников, которые иначе бы устранили его самого" [14].
  
  Для обоснования версии о сопротивлении сталинизму в большевистской среде Николаевский ссылался либо на малосущественные факты (назначение в 1934 году Бухарина редактором "Известий" и пропаганда последним курса на "пролетарский гуманизм"), либо на сведения явно апокрифического характера ("начиная с 1932 г., Сталин не имел большинства в Политбюро и на Пленуме ЦК"). Однако сама мысль Николаевского о том, что "вся "ежовщина" была дьявольски точно рассчитанной игрой, злодейством, а не сумасшествием" [15], представляется глубоко справедливой. В развитие этой мысли Николаевский отмечал: "Людям типа Межлаука казалось, что чистка совершенно бессмысленна и что Сталин сошёл с ума. В действительности Сталин не был сумасшедшим и вёл совершенно определённую линию. К выводу о необходимости уничтожить слой старых большевиков Сталин пришёл не позднее лета 1934 г., и тогда же начал эту операцию готовить" [16].
  
  Николаевский писал, что согласился бы признать Сталина параноиком, если бы тот действовал в противоречии со своими интересами. На первый взгляд, такое противоречие действительно имело место. В преддверии неумолимо надвигавшейся войны Сталин уничтожил не только подавляющее большинство партийных и государственных руководителей, тысячи руководителей предприятий, инженеров и учёных, работавших на оборону, но и почти весь высший командный состав армии, необходимый для защиты страны от иноземного нашествия. Однако более глубокий анализ показывает, что великая чистка всецело отвечала задаче сохранения неограниченного господства Сталина над партией, страной и международным коммунистическим движением. Как справедливо отмечал Николаевский, Сталин вёл "политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться. Его действия были определены этой политикой. Он террор вёл не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии... Он убил миллионы и, в частности, истребил весь слой старых большевиков, так как понял, что этот слой против его "коммунизма"... ЦК XVII съезда и членов этого съезда Сталин уничтожил не потому, что был сумасшедшим, а потому что догадывался о замыслах противников... Ненормальным его теперь хочет объявить Хрущёв, которому выгоднее всё свалить на сумасшествие одного человека, чем признать своё соучастие в преступных деяниях банды" [17].
  
  В рассуждениях Николаевского особый интерес представляют соображения о различиях в психическом состоянии Сталина конца 30-х и начала 50-х годов. О мании преследования и других патологических проявлениях Сталина в последние годы его жизни писали и говорили не только Хрущёв, но и самые близкие к Сталину люди, отнюдь не склонные к его дискредитации. Молотов со всей определённостью заявлял писателю Ф. Чуеву, что "в последний период у него (Сталина) была мания преследования" [18]. "Он не радовался своей жатве,- писала С. Аллилуева.- Он был душевно опустошён, забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования - крепкие нервы в конце концов расшатались" [19].
  
  В отличие от этого, в 1937 году Сталин держал весь грандиозный механизм осуществления государственного террора под своим неослабным и эффективным контролем. Ни на минуту не утрачивая и не ослабляя этот контроль, он проявлял в своих действиях не параноидальное беспокойство и тревогу, а, напротив, удивительное, сверхчеловеческое самообладание и точнейший расчёт. "В тридцатых годах он операцию "ежовщины" провёл очень точно (со своей точки зрения), так как всё подготовил и захватил противников врасплох, они его не понимали,- справедливо писал Николаевский.- Даже многие из сторонников не понимали" [20].
  
  Загадка большого террора вызывала жгучий интерес и у многих выдающихся людей, стоявших далеко от политики. В романе "Доктор Живаго" устами своего героя Борис Пастернак высказывал следующую мысль: "Я думаю, коллективизация была ложной, неудавшейся мерою, и в ошибке нельзя было признаться. Чтобы скрыть неудачу, надо было всеми средствами устрашения отучить людей судить и думать и принудить их видеть несуществующее и доказывать обратное очевидности. Отсюда беспримерная жестокость ежовщины, обнародование не рассчитанной на применение конституции, введение выборов, не основанных на выборном начале" [21].
  
  Эти суждения обнаруживают неожиданное, на первый взгляд, совпадение с взглядами Троцкого, который не раз указывал на связь большого террора с массовым недовольством, возникшим в стране в результате насильственной коллективизации, и на прикрытие варварской чистки либеральным декорумом "самой демократической в мире сталинской конституции", которая несла исключительно пропагандистские и маскировочные функции.
  
  
  Объяснение Пастернаком трагедии "ежовщины" обнаруживает несомненную близость и к прогностическим суждениям Ленина, высказанным в 1921 году. Говоря об альтернативах, стоявших тогда перед Советской Россией, Ленин видел два исхода из накопившихся к тому времени противоречий: "10-20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа в всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут), иначе 20-40 лет мучений белогвардейского террора. Aut - aut. Tertium non datur [Или - или. Третьего не дано.- лат.]" [22].
  
  Не сумев обеспечить правильных отношений с крестьянством и обратившись в поисках выхода к насильственной коллективизации, сталинская клика вызвала к жизни острейший хозяйственно-политический кризис 1928-1933 годов. Вместо силы передового примера первой в мире страны, вставшей на путь социализма, примера, который Ленин считал одним из главных условий подъёма мировой революции, Советский Союз продемонстрировал негативный пример в экономической, социальной, политической и духовной сферах - резкое падение сельскохозяйственного производства и выпуска потребительских товаров, рост нищеты и неравенства, утверждение тоталитарного режима и удушение инакомыслия, критики и идейного поиска. Все эти факторы, наряду с ошибочной политикой сталинизированного Коминтерна, обусловили торможение социалистических революций в других странах - как раз в тот исторический период, когда в результате всеобъемлющего мирового кризиса капиталистической системы возникли наиболее благоприятные за всю историю условия для подъёма революционного рабочего движения.
  
  Белогвардейский по своему существу террор уложился примерно в указанные Лениным хронологические рамки - 25 лет (1928-1953 годы). Однако этот террор, уничтоживший намного больше коммунистов, чем это сделали даже фашистские режимы в Германии и Италии, реализовался в специфической и не предвиденной марксистами политической форме: он осуществлялся изнутри большевистской партии, её именем и руками её руководителей.
  
  По мере очищения партии от действительно оппозиционных элементов остриё этого террора направлялось на ту часть бюрократии, которая помогла Сталину подняться к вершинам власти. Социальный смысл этой стадии великой чистки Троцкий усматривал в том, что "правящий слой извергает из себя всех тех, которые напоминают ему о революционном прошлом, о принципах социализма, о свободе, равенстве, братстве, о неразрешенных задачах мировой революции... В этом смысле чистка повышает однородность правящего слоя и как бы укрепляет позицию Сталина" [23]. Зверское очищение правящего слоя от инородных элементов, т. е. тех людей, в сознании которых сохранилась верность традициям большевизма, имело своим следствием всё больший разрыв между бюрократией и массами, всё большее понижение интеллектуального и нравственного уровня партийных работников, военачальников, учёных и т. д. "Все передовые и творческие элементы, которые действительно преданы интересам хозяйства, народного просвещения или народной обороны, неизменно попадают в противоречие с правящей олигархией,- констатировал Троцкий.- Так было в своё время при царизме; так происходит, но несравненно более быстрым темпом, сейчас при режиме Сталина. Хозяйству, культуре, армии нужны инициаторы, строители, творцы, Кремлю нужны верные исполнители, надёжные и беспощадные агенты. Эти человеческие типы - агента и творца - непримиримо враждебны друг другу" [24].
  
  Такая смена социальных типов в ходе великой чистки 1936-1938 годов отмечалась даже антикоммунистическими авторами, имевшими возможность наблюдать последствия сталинской "кадровой революции". Так, бывший советский аппаратчик М. Восленский, перебежавший на Запад и ставший там специалистом по вопросам советской элиты, подчёркивал, что в процессе великой чистки "с неизбежностью отбрасывались и в жестокой борьбе погибали те, кто ещё верил в правоту марксизма и в построение коммунистического общества, а в правящем слое общества коммунисты по убеждению сменились коммунистами по названию". Аппаратчикам набора 1937 и последующих годов "вопрос о правоте марксизма... был вообще неинтересен, а уверенность в такой правоте они заменили марксистской фразеологией и цитатами. В действительности, несмотря на громогласное повторение, что коммунизм - светлое будущее всего человечества, вскарабкавшиеся на высокие посты ставленники Сталина меньше всего хотели бы создания общества, где не на словах, а на деле все работали бы по способностям и получали по потребностям" [25].
  
  В следующем поколении эта социальная среда закономерно выдвинула и выпестовала таких лиц, которые в подходящий момент превратились в открытых ренегатов коммунизма - Горбачёва, Ельцина, Яковлева, равно как и большинство президентов новых государств, образовавшихся на развалинах Советского Союза.
  
  Политический смысл и политические результаты великой чистки уже в конце 30-х годов были адекватно оценены наиболее серьёзными западными аналитиками. В докладе английского Королевского института внешних сношений, опубликованном в марте 1939 года, говорилось: "Внутреннее развитие России направляется к образованию "буржуазии" директоров и чиновников, которые обладают достаточными привилегиями, чтобы быть в высшей степени довольными статус кво... В различных чистках можно усмотреть приём, при помощи которого искореняются все те, которые желают изменить нынешнее положение дел. Такое истолкование придаёт вес тому взгляду, что революционный период в России закончился и что отныне правители будут стремиться лишь сохранить те выгоды, которые революция доставила им" [26]. Эти слова во многом объясняют причины живучести сталинистского и постсталинистского режимов на протяжении полувека после великой чистки, обескровившей страну, лишившей её гигантского интеллектуального потенциала, накопленного за долгие годы.
  
  В свете всего сказанного легко определить истинную цену идеологических манипуляций нынешних "демократов", которые именуют большевиками и ленинцами всех, кто когда-либо занимал руководящие посты в правящей партии СССР,- вплоть до Брежнева, Черненко и Горбачёва. Индульгенция выдаётся лишь таким партократам, которые сожгли всё, чему поклонялись в прошлом, и стали поклоняться тому, что сжигали, т. е. зоологическому антикоммунизму.
  
  В Советском Союзе тема большого террора вплоть до конца 80-х годов была запретной для сколько-нибудь объективных исследований. Отсутствие марксистских работ по этой проблематике, как и по проблеме сталинизма вообще, в конечном счете привело к реализации прогноза, высказанного И. Бехером в 50-х годах: неспособность дать марксистское объяснение этих острейших проблем новейшей истории породит попытки использовать разоблачение Сталина для того, чтобы "нанести удар новому общественному строю и даже ликвидировать его понемногу, по частям" [27]. Так, собственно, и произошло в конце 80-х - начале 90-х годов, когда эти попытки увенчались полным успехом.
  
  Пока в советской официальной науке указанные темы табуировались, они усиленно разрабатывались - на свой лад - западными советологами и российскими диссидентами. У любого из этих авторов несложно обнаружить множество фактических ошибок, неточностей, прямых передержек и искажений фактов. Это объясняется в основном двумя причинами. Первая - ограниченность исторических источников, которыми располагали эти авторы. Так, фундаментальное исследование Р. Конквеста "Большой террор" построено в основном на анализе советских газет и иных официальных публикаций, к которым добавлены ссылки на мемуарные свидетельства некоторых лиц, сумевших вырваться из СССР. Вторая причина состоит в том, что большинство советологов и диссидентов выполняло определённый социальный и политический заказ - использование величайшей исторической трагедии в целях доказательства её фатальной предопределённости "утопической" коммунистической идеей и революционной практикой большевизма. Это побуждало данных исследователей игнорировать те исторические источники, которые противоречат их концептуальным схемам и парадигмам. Никто из антикоммунистов, анализировавших московские процессы 1936-1938 годов, не взял на себя труда обратиться к "показаниям" главного обвиняемого на всех этих процессах, хотя и не находившегося в зале суда. Так, в книге А. Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ" начисто отсутствуют ссылки на труды Троцкого. Эта работа, равно как и более объективные труды Р. Медведева, относится к жанру, именуемому на Западе "устной историей", т. е. к исследованиям, основанным почти исключительно на свидетельствах участников описываемых событий. При этом Солженицын, используя то обстоятельство, что воспоминания узников сталинских лагерей, переданные ему для ознакомления авторами, не были опубликованы, весьма вольно излагал и интерпретировал их содержание.
  
  Помимо мифов, распространяемых открытыми антикоммунистами, существуют мифы, идущие из лагеря т. н. "национал-патриотов" и сводящиеся к отвержению Октябрьской революции и большевизма при преклонении перед Сталиным и оправдании его террористических акций. Такого рода "мировоззрение", щедро выплеснувшееся на страницы советской печати в годы "перестройки" и ельцинского режима, складывалось в определённых кругах советской интеллигенции с конца 60-х годов. Своего рода идеологическим манифестом данного течения стала опубликованная в 1970 году журналом "Молодая гвардия" статья С. Семанова "О ценностях относительных и вечных". Её автор, ещё не имевший возможности открыто объявить о своей приверженности идеалам "самодержавия, православия и народности" (относимым "национал-патриотами" к "вечным" "истинно русским" ценностям), ограничился противопоставлением "нигилистических" 20-х и "патриотических" 30-х годов.
  
  "Теперь ясно видно,- писал Семанов,- что в деле борьбы с разрушителями и нигилистами перелом произошёл в середине 30-х годов. Сколько бранных слов было обрушено задним числом на эту историческую эпоху!.. Мне кажется, что мы ещё до сих пор не осознали всю значимость гигантских перемен, случившихся в ту пору. Эти перемены оказали самое благотворное влияние на развитие нашей культуры". Без тени стеснения Семанов утверждал, что "именно после принятия нашей Конституции, которая закрепила законодательно огромные социальные сдвиги в стране и обществе, возникло всеобщее равенство советских граждан перед законом. И это было гигантским нашим достижением... Все честные трудящиеся нашей страны отныне и навсегда оказались слитыми в единое и монолитное целое" [28].
  
  В статье Семанова выдвигался и "важнейший ценностный критерий применительно к общественным явлениям, ныне происходящим". Этот критерий, по мнению автора, заключается в том, "способствует ли то или иное явление делу укрепления нашей государственности или нет" [29].
  
  Идеология, основанная на этом "ценностном критерии", в годы "перестройки" и "реформ" была развёрнуто изложена на страницах журналов "Наш современник", "Москва" и "Молодая гвардия", авторы которых стали называть себя "государственниками". В их историко-публицистических статьях органически соединялись ненависть к большевизму и восхищение Сталиным. В своём дальнейшем развитии эта система взглядов органично вылилась в идеологию национальной буржуазии, противопоставившей себя компрадорской буржуазии и её политическим выразителям. Борьба этих двух фракций нарождающейся русской буржуазии в 90-е годы оттеснила на задний план все иные идеологические течения.
  
  Семанов, равно как и перенявшие спустя четверть века от него идеологическую эстафету нынешние деятели "непримиримой оппозиции" правильно уловили точку социального, политического и идеологического перелома в развитии советского общества. Однако оценка этого перелома носила у них весьма специфический характер. По логике статьи Семанова получалось, что первым "счастливым" годом советской истории стал 1937 год, когда возникло "всеобщее равенство советских граждан перед законом", а вместе с этим "равенством" - консолидация всего общества "в единое и монолитное целое". Между тем в это время подобное "равенство" можно было наблюдать только в ГУЛАГе, где, по словам А. Твардовского,
  
  И за одной чертой закона
  
  Уже равняла всех судьба:
  
  Сын кулака иль сын наркома,
  
  Сын командарма иль попа [30].
  
  Если не считать представителей сравнительно малочисленного "государственнического" течения, то вплоть до возникновения диссидентства 70-х годов большинство советских интеллектуалов считало трагедией страны и народа явления, обозначаемые словами "1937 год" или "ежовщина", а никак не Октябрьскую революцию.
  
  Мало для кого в Советском Союзе разоблачения, прозвучавшие на XX съезде КПСС, явились полнейшим откровением. И масштабы, и характер сталинских зверств были известны миллионам советских людей. В годы сталинизма многие из них спасались самообманом, необходимым для выживания, выстраивая в своём сознании цепочку рационализации, т. е. оправдания - если не целиком, то частично - сталинского террора некой политической целесообразностью. В этой связи следует подчеркнуть, что одной из целей (и соответственно - последствий, результатов) "ежовщины" было уничтожение социальной, исторической памяти народа, которая передаётся от поколения к поколению через её живых носителей. Вокруг уничтоженных вождей большевизма образовалась выжженная пустыня, поскольку вслед за ними уничтожались их жёны, дети, ближайшие сотрудники. Страх, вызванный сталинским террором, наложил отпечаток на сознание и поведение нескольких поколений советских людей, отбил у многих из них готовность, стремление и способность к честному идейному поиску. Одновременно продолжали преуспевать палачи и доносчики сталинских времён, построившие своё благополучие и благополучие своих потомков на активном участии в подлогах, исключениях, истязаниях и т. д.
  
  Вместе с тем трудно переоценить сдвиги в массовом сознании, порождённые двумя волнами разоблачений сталинизма: на XX съезде и после него, на XXII съезде и после него. Вторая волна была приостановлена брежневско-сусловским руководством вскоре после свержения Хрущёва. Последние художественные произведения, научные исследования и публицистические статьи, посвящённые теме большого террора, появились в СССР в 1965-1966 годах.
  
  На короткий исторический период, отделявший XXII съезд КПСС от отстранения Хрущёва от власти, падает окончательное оформление т. н. поколения "шестидесятников". Властителями дум этого поколения стал не только Солженицын, но и молодое поколение поэтов, выступавших на знаменитых вечерах в Политехническом музее. В дальнейшем большинство "шестидесятников", пройдя через ряд ступеней идейного перерождения, переориентировалось в сторону антикоммунизма, отрекшись от своих предшествующих произведений как от "грехов молодости". Эта переориентация, не породившая ничего, кроме злобных и вульгарных антибольшевистских наветов, не может, однако, зачеркнуть непреходящее значение их ранних произведений, идейной доминантой которых служило утверждение преданности идеям Октябрьской революции и большевизма. Именно в начале 60-х годов А. Вознесенский создал поэму "Лонжюмо", через весь текст которой проходит противопоставление ленинизма и сталинизма. Б. Окуджава заключил одну из своих лучших песен проникновенными строками:
  
  Но если вдруг когда-нибудь
  
  мне уберечься не удастся -
  
  какое новое сраженье
  
  не покачнуло б шар земной,
  
  я всё равно паду на той,
  
  на той далёкой, на гражданской,
  
  и комиссары в пыльных шлемах
  
  склонятся молча надо мной [31].
  
  Даже Солженицын в 60-е годы создал антисталинистские, но отнюдь не антикоммунистические романы "Раковый корпус" и "В круге первом" (правда, вариант второго романа, выпущенный за границей, существенно отличается своей идейной направленностью от варианта, ходившего в самиздате и представленного для публикации в "Новый мир").
  
  Даже в лучшие годы оттепели мыслящие люди отдавали себе отчёт в неполноте обнародованной и дозволенной правды о преступлениях сталинизма. В 50-е годы автору этой книги приходилось не раз сталкиваться в личных беседах с суждениями о том, что вся правда о большом терроре станет известной не раньше, чем через 100 лет.
  
  Брежневской клике, пришедшей на смену Хрущёву, даже та трактовка большого террора, которая превалировала в годы "оттепели", казалась опасной. Поэтому она попросту наложила табу на обсуждение этой темы и разработку соответствующих сюжетов в художественной и исторической литературе.
  
  Конечно, и в годы застоя очевидцы событий 30-х годов продолжали писать мемуары, а писатели, учёные и публицисты - создавать произведения на эти темы. Рана, нанесённая 1937 годом, была настолько незажившей, а боль от воспоминаний о сталинском терроре - настолько жгучей, что многие выдающиеся литераторы и мемуаристы отдавали годы работе над такими произведениями, писавшимися "в стол", т. е. без всякой надежды увидеть их опубликованными в обозримое время. Вместе с тем в самиздате уже с конца 60-х годов стали широко циркулировать мемуары и художественные работы, на публикацию которых в СССР был наложен официальный запрет. Вслед за этим началась передача многими советскими авторами своих произведений для публикации за границу.
  
  Возврат к теме сталинских репрессий в официальной советской печати произошёл, начиная с 1986 года. Однако, как и в 50-60-е годы, официальная санкция на обращение к этой теме диктовалась далеко не только стремлением к восстановлению исторической правды и очищению от язв сталинизма. Если обе "хрущевские" волны разоблачений были вызваны во многом соображениями борьбы с т. н. "антипартийной группой" Молотова, Кагановича, Маленкова, то "перестроечная" волна была поначалу вызвана иными конъюнктурными соображениями: стремлением переключить внимание общественного мнения от очевидных неудач щедро разрекламированной "перестройки" к трагическим событиям прошлого, за которые новое поколение руководителей партии не несло ответственности.
  
  Выплеснувшийся под флагом "гласности" поток разоблачений на первых порах был настолько мощным, что в 1987-1989 годах общественное мнение было почти всецело поглощено вопросами отечественной истории времён сталинизма. Этим обстоятельством во многом объясняется резкое повышение в те годы подписки, а следовательно, и тиража массовых газет, литературно-художественных и общественно-политических журналов, неуклонно публиковавших всё новые и новые произведения о сталинских преступлениях.
  
  Однако очень скоро обнаружилось, что темы большого террора и сталинизма использовались многими авторами и печатными органами для того, чтобы скомпрометировать, обесчестить идею социализма. Этот антикоммунистический, антибольшевистский поход был во многом подготовлен деятельностью западных советологов и советских диссидентов 60-80-х годов, пустивших в обращение целый ряд исторических мифов.
  
  Историческая мифология всегда представляла одно из главных идеологических орудий реакционных сил. Но в современную эпоху исторические мифы не могут не рядиться под науку, для своего подкрепления они нуждаются в подыскивании псевдонаучных аргументов. В конце 80-х годов на страницах советской печати получили вторую жизнь мифы, созданные в первые десятилетия Советской власти. Один из них сводился к фактическому повторению сталинской версии 1936 года о голой жажде власти, якобы определявшей борьбу Троцкого и "троцкистов" против сталинизма. Согласно данному мифу, политическая доктрина "троцкизма" не отличалась чем-то существенным от сталинской "генеральной линии", а в случае победы оппозиции во внутрипартийной борьбе она повела бы политику, принципиально не отличающуюся от сталинской.
  
  Другие мифы, ведущие начало от работ идеологов первой русской эмиграции и ренегатов коммунизма 20-30-х годов, направлены на дискредитацию, оплёвывание героического периода русской революции. Для того, чтобы идеологически расчистить дорогу реставрации капитализма в СССР, требовалось разрушить существенный пласт массового сознания, переместить знаки в трактовке таких явлений, окружённых в сознании миллионов советских людей ореолом величия и героизма, как Октябрьская революция и гражданская война. Не случайно, что примерно с 1990 года разоблачительный пафос в критике нашего исторического прошлого был перенесён с эпохи сталинизма на первые годы послеоктябрьской истории. Наиболее ругательным словом в трудах как "демократов", так и "национал-патриотов" стало неожиданно всплывшее полузабытое понятие "большевик", которое правомерно относить лишь к ленинскому поколению партии и её не переродившимся в последующие годы элементам.
  
  В формирование этого мифа немаловажный вклад внёс Солженицын, утверждавший в своей книге "Архипелаг ГУЛАГ", что "ежовщина" была лишь одним из потоков "большевистского террора" и что не менее страшными и однотипными потоками были гражданская война, коллективизация и репрессии послевоенных лет.
  
  Между тем очевидно, что борьба народа с открытым классовым врагом и с действительными вооружёнными заговорами, неизбежными в гражданской войне, когда фронт трудно отделить от тыла,- это совсем иное, нежели борьба правящей бюрократии с крестьянством, составлявшим большинство населения страны (именно в такую борьбу вылились "сплошная коллективизация" и "ликвидация кулачества как класса"). В свою очередь борьба с крестьянами, нередко отвечавшими на насильственную коллективизацию вооружёнными восстаниями (такие восстания не прекращались на всём протяжении 1928-1933 годов),- это совсем иное, нежели истребление безоружных людей, в большинстве своём преданных идее и делу социализма. Что же касается репрессий последних лет войны, то они были обращены не только против невинных людей, но и против тысяч коллаборационистов и участников бандформирований (суровые расправы с пособниками гитлеровцев в то время прошли также во всех странах Западной Европы, освободившихся от фашистской оккупации).
  
  Если бы Октябрьская революция и гражданская война 1918-1920 годов достигли своих целей, жертвы в них представлялись бы любому непредвзятому человеку оправданными - подобно тому, как сегодняшним американцам представляются оправданными жертвы, понесённые в ходе революционных войн XVIII и XIX века. Однако в СССР спустя несколько лет после гражданской войны, приведшей к победе Советской власти, началась новая фактическая гражданская война с крестьянством, порождённая не столько объективными классовыми противоречиями, сколько ошибочной политикой сталинского руководства. Одновременно правящая бюрократия развязала ряд малых гражданских войн против коммунистической оппозиции, переросших в большой террор 1936-1938 годов.
  
  Итак, в истории советского общества мы можем насчитать не одну, а по крайней мере три гражданских войны, принципиально различающиеся по своему характеру и последствиям. Гражданская война 1918-1920 годов вывела страну из состояния распада, анархии и хаоса, всё более разраставшихся после февральской революции (этот факт признавался даже такими недоброжелателями большевиков, как Бердяев и Деникин). Гражданская война 1928-1933 года была войной, существенно ослабившей СССР, хотя и завершившейся "покорением" крестьянства. "Ежовщина" была превентивной гражданской войной против большевиков-ленинцев, боровшихся за сохранение и упрочение завоеваний Октябрьской революции. Эта, последняя гражданская война в СССР (вплоть до "вялотекущей гражданской войны", завершившей "перестройку" и тянущейся по сей день) вызвала больше жертв, чем гражданская война 1918-1920 годов и чем все предшествующие и последующие сталинские репрессии.
  
  Понять сущность больших исторических событий обычно помогают исторические аналогии. Гражданскую войну 1918-1920 годов можно сравнить с гражданскими войнами в других странах, особенно с гражданской войной шестидесятых годов XIX века в США. Троцкий находил так много общего в этих войнах, что даже собирался написать книгу, посвящённую их сопоставлению. Борьба с восставшими крестьянами в годы насильственной коллективизации напоминала борьбу революционных армий Франции с "Вандеей".
  
  Тому же явлению, которое обозначается понятиями "1937 год", "ежовщина", "большой террор", "великая чистка", невозможно найти аналогов в предшествующей истории. Подобные явления наблюдались лишь после второй мировой войны в других странах, именовавшихся социалистическими. К ним относятся, во-первых, инспирировавшиеся из Москвы чистки правящих коммунистических партий, которые не обошли ни одну из стран "народной демократии". Во-вторых, т. н. "культурная революция" в Китае, возникшая уже без какого-либо давления со стороны Советского Союза. "Культурная революция", начавшаяся, как и "ежовщина", спустя почти 20 лет после победы социалистической революции, породила представление о неизбежности прохождения каждой социалистической страны через полосу массового государственного террора.
  
  "Великая чистка" в СССР и "культурная революция" в Китае различались между собой существенными особенностями в формах осуществления террора. В Китае он был представлен в качестве вспышки спонтанного возмущения масс, особенно молодёжи, поведением "облечённых властью и идущих по капиталистическому пути". Издевательства, избиения и другие проявления насилия над жертвами "культурной революции", включая высших руководителей партии и государства, осуществлялись открыто, при большом стечении народа - руками "хунвейбинов", получивших право на вседозволенность и обезумевших от выпавшей на их долю власти над безоружными людьми. Однако хунвейбинов можно сравнить скорее с гитлеровскими штурмовиками, чем со сталинскими инквизиторами, творившими свои кровавые дела в тюремных застенках.
  
  Считая возможным проведение большого террора в форме площадной расправы над "врагами народа", Троцкий указывал, что Сталин предпочёл такому "азиатскому" варианту уничтожение своих жертв при сокрытии от народа как масштабов, так и зверских форм осуществления репрессий. "Сталинской бюрократии,- писал он,- не было бы никакого труда организовать гнев народа. Но она в этом не нуждалась, наоборот, видела в таких хотя бы и заказанных сверху самочинных действиях опасность для порядка. Избиение в тюрьмах, убийства - всё это термидорианцы Кремля могли совершать в строго плановом порядке, через ГПУ и его отряды... Это было возможно благодаря тоталитарному характеру режима, который распоряжался всеми материальными средствами и силами нации" [32].
  
  1937 год определил развитие исторических событий на многие годы и десятилетия вперёд. Этот год мы можем назвать "судьбоносным" (правомерный эпитет, хотя и изрядно опошленный Горбачёвым, именовавшим "судьбоносными" свои сумбурные и бессистемные акции периода "перестройки") даже в большей степени, чем Октябрьскую революцию. Если бы Октябрьская революция не произошла [33], социалистические революции вспыхнули бы несколько позднее в России или в других, более развитых странах - в силу крайней напряженности противоречий капитализма в 20-х - 40-х годах. При этом революционный процесс развивался бы более успешно, чем это происходило в действительности, поскольку революционные силы не были бы скованы, деморализованы и ослаблены сталинизированными компартиями.
  
  1937 год стал судьбоносным в глубоко трагическом смысле. Он нанёс такие потери коммунистическому движению в СССР и во всём мире, от которых оно не оправилось до сего времени.
  
  Трагедию 1937 года нельзя объяснить расхожим афоризмом "всякая революция пожирает своих детей", отнюдь не обладающим столь глубоким смыслом, какой ему обычно приписывается. Так, буржуазные революции в Америке отнюдь не пожрали своих детей и достигли поставленных их вождями целей. Не пожрала своих детей и Октябрьская революция с сопутствующей ей гражданской войной. Все её организаторы, за исключением погибших от рук врага, пережили эту героическую эпоху. Гибель большевистского поколения, возглавившего народную революцию, наступила лишь спустя 20 лет после её победы.
  
  В этой книге я не буду подробно затрагивать сюжеты, с достаточной полнотой освещённые в других исследованиях: применение физических пыток при следствии, общие условия жизни в сталинских лагерях и т. п. Основное внимание в ней будет сосредоточено на тех аспектах большого террора, которые во многом продолжают оставаться загадкой и по сей день: как могло оказаться возможным уничтожение в мирное время столь огромного количества людей? Почему правящий слой позволил почти целиком уничтожить себя в пожаре великой чистки? Существовали ли в партии силы, пытавшиеся воспрепятствовать террору?
  
  В соответствии с этими задачами в книге рассматривается период, открытый первым показательным процессом (август 1936 года) и завершившийся июньским пленумом ЦК 1937 года.
  
  Целесообразно предварить конкретное изложение исторического материала сжатым изложением концепции этой книги, правоту которой читатель будет иметь возможность проверить, осмысляя и оценивая приведённые в ней исторические факты.
  
  Октябрьская революция, являвшаяся неотъемлемой частью мировой социалистической революции, была столь мощным историческим событием, что бюрократическая реакция на неё (сталинизм) приняла также грандиозный характер, потребовав небывалого в истории нагромождения лжи и репрессий. В свою очередь поругание сталинизмом принципов и идеалов Октябрьской революции вызвало в СССР и за его пределами могучее героическое сопротивление со стороны политических сил, сохранявших приверженность марксистской теоретической доктрине и верность революционным традициям большевизма. Для подавления этого сопротивления и понадобился террор, не имевший аналогов в истории как по своему масштабу, так и по своему зверству.
  
  Игнорирование этой трагической диалектики истории приводит антикоммунистов к трактовке большого террора как некого иррационального феномена, порождённого "сатанинской" природой большевиков, якобы одержимых жаждой бессмысленного насилия, включающего собственное самоистребление.
  
  Ставшие доступными в последние годы (хотя ещё далеко не в полном объёме) материалы советских архивов, равно как и публикация множества новых мемуарных источников, облегчили решение задачи, поставленной автором этой книги: проследить механизм возникновения и стремительного нарастания большого террора и раскрыть причины, в силу которых эта массовая террористическая акция оказалась возможной и успешной.
  
  Автор отдаёт себе отчёт в том, что данная исследовательская задача решена им далеко не в полной мере. Несмотря на огромный и всевозрастающий поток публикаций архивных материалов, в освещении многих событий 1937 года сохраняются значительные пробелы. Автор не имел доступа к материалам следственных дел, на основе тщательного анализа которых можно разорвать сталинские амальгамы - смешение того, что было в действительности, с тем, что было придумано Сталиным и его инквизиторами. Ввиду недостатка источников некоторые суждения автора представляют исторические гипотезы, которые он надеется более полно обосновать в своих будущих работах. Автор будет благодарен тем читателям, которые помогут ему уточнить, конкретизировать либо опровергнуть эти гипотезы на основе новых материалов и соображений.
  
  I
  
  Подготовка к первому показательному процессу
  
  Процессами, последовавшими за убийством Кирова, Сталин далеко не достиг своих целей. Непосредственным организатором убийства была объявлена группа из 13 молодых "зиновьевцев", расстрелянная в декабре 1934 года по делу т. н. "ленинградского центра". Зиновьев, Каменев и другие лидеры бывшей ленинградской оппозиции, осуждённые в январе 1935 года по делу "московского центра", были признаны виновными лишь в том, что своими "контрреволюционными" разговорами они "объективно" способствовали разжиганию террористических настроений у своих ленинградских единомышленников.
  
  "Послекировские" процессы 1934-1935 годов не смогли протянуть нити от "зиновьевцев" к "троцкистам" и прежде всего к самому Троцкому. Между тем Сталину нужно было во что бы то ни стало обвинить Троцкого и троцкистов в террористической деятельности. Эта версия была изложена в рукописи Ежова "От фракционности к открытой контрреволюции", где утверждалось: "Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевской организации. Больше того, показаниями отдельных зиновьевцев на следствии об убийстве т. Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп" [34].
  
  "Труд" Ежова, представленный Сталину в мае 1935 года и отредактированный последним, не увидел света. Однако его основные установки были положены в основу указаний органам НКВД. В середине 1935 года Ежов заявил заместителю наркома внутренних дел Агранову, что "по его мнению и мнению ЦК партии, в стране существует не вскрытый центр троцкистов", и "дал санкцию на производство операции по троцкистам в Москве". По словам Агранова, начальник секретно-политического отдела НКВД Молчанов, которому было поручено проведение этой операции, действовал без присущей "органам" оперативности, поскольку считал, что "никакого серьёзного троцкистского подполья в Москве нет" [35].
  
  9 февраля заместитель наркома внутренних дел Прокофьев направил местным органам НКВД директиву, в которой говорилось о "возросшей активности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и наличии подпольных террористических формирований среди них". Директива требовала "ликвидации без остатка всего троцкистско-зиновьевского подполья" и вскрытия "всех организационных связей троцкистов и зиновьевцев" [36].
  
  Получив 23 февраля донесение Прокофьева о новой серии арестов и об изъятии у одного из арестованных архива Троцкого периода 1927 года, Сталин оформил решением Политбюро подключение к следствию Ежова. Как сообщил Ежов на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, "виновником раскрытия дела ("троцкистско-зиновьевского центра".- В. Р.) был по существу т. Сталин, который, получив... материалы, в резолюции написал: "Чрезвычайно важное дело, предлагаю троцкистский архив передать Ежову, во-вторых, назначить Ежова наблюдать за следствием, чтобы следствие вела ЧК вместе с Ежовым"". "Я эту директиву понимаю так,- добавлял к этому Ежов,- что надо реализовать её во что бы то ни стало, и сколько было у меня сил, я нажимал. Должен здесь сказать, что я встречал не только лойяльные сопротивления (так в тексте.- В. Р.), но иногда и прямое противодействие" [37].
  
  Это "противодействие" шло прежде всего от Ягоды, обеспокоенного тем, что усилия Ежова были направлены на "доказательство" наличия троцкистского заговора с начала 30-х годов и, следовательно, "провалов" в работе ягодинского аппарата. Восприняв подключение Ежова к следствию как выражение недоверия Сталина к руководству НКВД, Ягода направил директиву органам госбезопасности об ужесточении репрессий по отношению к "троцкистам". Однако в это время сталинский замысел организации процесса "троцкистско-зиновьевского центра", по-видимому, оставался тайной не только для членов Политбюро, но и для Ягоды.
  
  Первым среди участников будущего процесса был арестован политэмигрант Валентин Ольберг. В отличие от других эмигрантов, выведенных на процесс, он действительно встречался с Седовым и вёл переписку с Троцким. В Гарвардском архиве хранится переписка Троцкого и Седова с Ольбергом, в которой идёт речь о распространении "Бюллетеня оппозиции" в различных странах, включая СССР, и о деятельности немецкой группы левой оппозиции [38]. Однако уже в 1930 году Троцкий отклонил предложение Ольберга приехать в Принкипо для того, чтобы стать его секретарём. Это произошло потому, что берлинские друзья Троцкого хорошо знавшие Ольберга, считали его "если не агентом ГПУ, то кандидатом в агенты" [39].
  
  По свидетельству А. Орлова, Ольберг ещё в конце 20-х годов был завербован ОГПУ и вёл агентурную деятельность среди зарубежных групп левой оппозиции. Затем он был отозван в Советский Союз и в 1935 году направлен в Горьковский пединститут, где "органы" напали на след нелегального кружка по изучению работ Ленина и Троцкого.
  
  В 1935 году парижская комиссия по контррасследованию московских процессов получила показания от матери Ольберга. Из них явствует, что, помимо В. Ольберга, в СССР эмигрировал и его брат Павел, работавший в Горьком инженером. В письмах матери П. Ольберг с энтузиазмом рассказывал о своих впечатлениях об СССР и о получении советского гражданства [40]. 5 января 1936 года (в один день со своим братом) он был арестован, а в октябре того же года расстрелян вместе с большой группой "троцкистов" из Москвы, Горького и других городов (в числе этой группы был зять Троцкого Платон Волков - к моменту ареста рабочий в Омске) [41].
  
  Валентин Ольберг, как говорилось на февральско-мартовском пленуме, "был известен органам НКВД уже в 1931 году". Более того - в распоряжении "органов" находились переданные в том же году зарубежным агентом ГПУ письма Троцкого к Ольбергу [42]. Тот факт, что Ольберг после всего этого не был арестован, может быть объяснён только тем, что ОГПУ рассматривало его как весьма ценного агента и надеялось на его более тесное внедрение в окружение Троцкого.
  
  После первых допросов В. Ольберг направил заявление следователю, в котором писал: "Я, кажется, могу оговорить себя и сделать всё, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклёп и сказать заведомую ложь, т. е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т. д." [43]. Однако уже спустя месяц Ольберг "признался" в том, что прибыл из-за границы с заданием Троцкого и завербовал в террористическую организацию многих преподавателей и студентов Горьковского пединститута. Все названные им лица были привезены в Москву и 3 октября 1936 года были расстреляны.
  
  На февральско-мартовском пленуме Ежов датировал начало следствия по делу "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" декабрём 1935 года. В начале 1936 года это дело "стало понемножку разворачиваться, затем материалы первые поступили [из НКВД] в ЦК". Однако Молчанов, непосредственно отвечавший за ведение дел троцкистов, считал Ольберга "эмиссаром-одиночкой". Поэтому он собирался провести суд над Ольбергом и на этом завершить данное дело [44].
  
  Несколько позже Ягода и Молчанов сочли, что будет достаточно "связать" Ольберга с И. Н. Смирновым, доставленным в апреле 1936 года из политизолятора во внутреннюю тюрьму ГПУ. По словам Агранова, Молчанов хотел "закончить следствие ещё в апреле 1936 г., доказывая, что вскрытая террористическая группа Шемелева - Ольберга - Сафоновой, связанная с И. Н. Смирновым, и является всесоюзным троцкистским центром и что со вскрытием этого центра действующий троцкистский актив уже ликвидирован. Ягода, а затем и Молчанов утверждали вместе с тем, что лично Троцкий безусловно никакой непосредственной связи с представителями троцкистского центра в СССР не имел" [45].
  
  Узнав о такой позиции Молчанова и Ягоды, Сталин "учуял в этом [деле] что-то неладное и дал указание продолжать его". Во исполнение этого указания Ежов устроил встречу с Аграновым, носившую конспиративный от Ягоды и Молчанова характер ("Я вызвал Агранова к себе на дачу в выходной день под видом того, чтобы погулять"). На этой встрече Ежов передал Агранову "указания т. Сталина на ошибки, допущенные следствием по делу троцкистов, и поручил принять меры к тому, чтобы вскрыть подлинный троцкистский центр, выявить до конца ещё не вскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого во всём этом деле". Ежов назвал Агранову имена "прямых кадровиков Троцкого", прежде всего Дрейцера. "После долгого разговора, довольно конкретного так и порешили - он [Агранов] пошёл в Московскую область (т. е. в УНКВД по Московской области.- В. Р.) и вместе с москвичами они взяли Дрейцера и сразу же прорвалось" [46].
  
  Дрейцер был доставлен в мае во внутреннюю тюрьму НКВД из Челябинской области, где он работал заместителем директора завода "Магнезит". Вслед за ним был арестован бывший заведующий секретариатом Зиновьева Пикель. Они были переданы следователю Радзивиловскому, по словам которого, "исключительно тяжёлая работа в течение трёх недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания" [47]. Однако эти показания Ягода считал явной выдумкой. На протоколах допросов Дрейцера, где говорилось о получении последним террористических директив от Троцкого, он писал: "неверно", "чепуха", "ерунда", "не может быть" [48].
  
  Из этих же посылок Ягода исходил в своём сообщении о "троцкистском заговоре" на июньском (1936 год) пленуме ЦК, где он категорически отрицал связь "террористического центра" с Троцким. Выступивший на пленуме Сталин "восполнил" эти "пробелы" доклада Ягоды. Вспоминая об этом выступлении, Ежов на февральско-мартовском пленуме говорил: "Я чувствую, что в аппарате [НКВД] что-то пружинит с Троцким, а т. Сталину яснее ясного было. Из выступления т. Сталина прямо был поставлен вопрос, что тут рука Троцкого, надо ловить его за руку" [49].
  
  19 июня Ягода и Вышинский представили Сталину список из 82 троцкистов, которых они считали возможным привлечь к суду как участников террористической деятельности. Однако Сталин потребовал объединить троцкистов с зиновьевцами и подготовить соответствующий открытый процесс.
  
  После этого было возобновлено завершённое в мае следствие по делу Ольберга, от которого теперь были получены показания о его связях с гестапо. Аналогичные показания были получены от арестованных в июне четырёх других политэмигрантов.
  
  В середине июля в Москву для переследствия были привезены из политизолятора Зиновьев и Каменев. К этому времени Зиновьев, проведший полтора года в тюрьме, находился в состоянии глубокой депрессии и деморализованности. Начиная с весны 1935 года, он неоднократно обращался с письмами к Сталину, в которых, в частности, говорилось: "В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это... Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Ваш и других членов Политбюро портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял всё, что я готов сделать всё, чтобы заслужить прощение, снисхождение". 10 июля 1935 года Зиновьев обратился к руководству НКВД с просьбой перевести его в концлагерь "с возможностью работы и передвижения", поскольку ему казалось, что только там он "хоть некоторое время мог бы протянуть".
  
  О том, насколько Зиновьев не понимал смысла происходящего, свидетельствует его письмо Сталину, посланное 12 июля 1936 года из московской тюрьмы. В нём Зиновьев обращался с "горячей просьбой": издать его книгу воспоминаний, написанную в политизоляторе, и помочь его семье, особенно сыну, которого он называл "талантливым марксистом, с жилкой ученого" [50].
  
  С 1935 года Сталину удалось посеять взаимную неприязнь между Зиновьевым и Каменевым. О стойком недоброжелательном отношении к Зиновьеву, которое возникло у Каменева, свидетельствует его переписка с женой Т. Глебовой, остававшейся на свободе. В письме от 12 ноября 1935 года Глебова, исключённая из партии за "потерю партийной бдительности", упрекала мужа, находившегося в политизоляторе, в том, что она "оказалась обманщицей перед партией", поскольку до процесса "Московского центра" ручалась "своей партийной жизнью и честью" за "безусловную непричастность" Каменева "к какой бы то ни было политической антипартийной связи с зиновьевцами". В это письмо, подлежащее обязательной перлюстрации, Глебова включила косвенный донос на Зиновьева, выражая раскаяние по поводу того, что, "слыша летом 1932 года хныкание Зиновьева и даже его контрреволюционную фразу о неправильности руководства колхозным движением, не поступила по-партийному (т. е. не донесла на Зиновьева.- В. Р.), а выразила своё возмущение лишь тебе". В письме Глебовой рассказывалось и о том, что их семилетний сын, случайно найдя игру, подаренную ему Зиновьевым, "буквально затрясся и побледнел: "Я выброшу её, ведь её подарил мне ненавистный человек". А он летом гораздо больше видел их (Зиновьева и его жену.- В. Р.), чем нас, и любил их".
  
  В ответном письме Каменев писал, что Зиновьев и его жена - "для меня мертвые люди, как и для Велика, они мне "ненавистны" и, вероятно, с большим основанием" [51].
  
  В ходе переследствия Зиновьев и Каменев были вновь объединены Сталиным и поставлены перед необходимостью принять общее решение. Вначале они решительно отвергали предъявленные им обвинения. Особенно мужественно вёл себя Каменев, который заявил допрашивавшему его начальнику экономического отдела ГУГБ (Главного управления госбезопасности) НКВД Миронову: "Вы наблюдаете сейчас термидор в чистом виде. Французская революция преподала нам хороший урок, но мы не сумели воспользоваться им. Мы не знали, как уберечь нашу революцию от термидора. Именно в этом - наша главная ошибка, за которую история нас осудит". Когда Каменеву было предъявлено показание о конспиративной встрече на его квартире с Рейнгольдом, Каменев заявил: из дневника круглосуточного наружного наблюдения, которое велось за его квартирой, и из допроса сотрудника ОГПУ, который неотлучно находился на ней под видом охранника, легко установить, что Рейнгольд ни разу не посещал его. Наконец, Каменев пригрозил Миронову, что в случае дальнейших провокаций он потребует вызвать на суд Медведя и других бывших руководителей ленинградского УНКВД и сам задаст им вопросы об обстоятельствах убийства Кирова [52].
  
  Понятно, что сообщения о поведении Каменева на следствии должны были вызвать у Сталина приступ жестокой ярости. Как вспоминал Орлов, "даже верхушка НКВД, знавшая коварство и безжалостность Сталина, была поражена той звериной ненавистью, которую он проявил в отношении старых большевиков, Каменева, Зиновьева и Смирнова". Хотя Ягода и его помощники далеко прошли по пути перерождения и имели богатый опыт в преследовании оппозиционеров, "имена Зиновьева, Каменева, Смирнова и в особенности Троцкого по-прежнему обладали для них магической силой" [53]. Они считали, что Сталин не посмеет расстрелять старых большевиков и ограничится тем, чтобы их публично опозорить.
  
  Жена Прокофьева рассказывала в лагере А. М. Лариной, что Сталин заявил Ягоде: "Плохо работаете, Генрих Григорьевич, мне уже достоверно известно, что Киров был убит по заданию Зиновьева и Каменева, а вы до сих пор этого не можете доказать! Пытать их надо, чтобы они, наконец, правду сказали и раскрыли все свои связи". Передавая эти слова Прокофьеву, Ягода разрыдался [54].
  
  Получив сообщение о "запирательстве" Каменева и Зиновьева, Сталин поручил вести их дальнейшие допросы Ежову, который ясно дал понять подследственным, что им предлагается принять участие в судебном подлоге. Его политическую необходимость Ежов объяснил Зиновьеву следующим образом: советская разведка перехватила документы германского генштаба, которые свидетельствуют о намерении Германии и Японии ближайшей весной напасть на Советский Союз. Поэтому больше, чем когда-либо, необходима поддержка международным пролетариатом "отечества всех трудящихся". Этому мешает Троцкий своей "антисоветской пропагандой". Зиновьев должен "помочь партии нанести по Троцкому и его банде сокрушительный удар, чтобы отогнать рабочих от его контрреволюционной организации на пушечный выстрел" [55].
  
  Вслед за этим Ежов объявил Зиновьеву, что от его поведения на суде зависит жизнь тысяч бывших оппозиционеров. Повторив те же аргументы Каменеву, Ежов в качестве дополнительной угрозы заявил последнему о возможности расправы с его старшим сыном, находившимся в тюрьме с марта 1935 года. Он предъявил Каменеву показание Рейнгольда, что тот вместе с сыном Каменева выслеживал машины Сталина и Ворошилова для организации террористических актов. Обещание сохранить жизнь старшему сыну явилось одним из главных мотивов, побудивших Каменева к "признаниям". Тем не менее не только старший сын Каменева, но и его средний сын, шестнадцатилетний Юрий, были расстреляны в 1938-1939 годах.
  
  В воспоминаниях Орлова, подробно описавшего весь ход следствия, его методы и механизмы, не говорится о применении прямых истязаний по отношению к Каменеву и Зиновьеву. Примененные к ним "методы физического воздействия" ограничились тем, что их поместили в камеры, где в жаркие летние дни было включено центральное отопление. Невыносимые жара и духота особенно тяжело переносились Зиновьевым, который испытывал тяжкие страдания от астмы и приступов колик в печени, причём оказываемое ему "лечение" только усугубляло его муки.
  
  Зиновьев первым проявил готовность к сговору со Сталиным. После продолжавшегося целую ночь допроса, проведённого Ежовым и Молчановым, он обратился к ним с просьбой организовать ему встречу наедине с Каменевым. В беседе, которая, разумеется, прослушивалась, Зиновьев убедил Каменева дать требуемые показания на суде, если переданное Ежовым от имени Сталина обещание сохранить им и другим оппозиционерам жизнь будет подтверждено лично Сталиным в присутствии всех членов Политбюро.
  
  Вскоре после этого Зиновьева и Каменева доставили в Кремль, где они были приняты Сталиным и Ворошиловым. Когда Каменев сказал, что им была обещана встреча со всем составом Политбюро, Сталин ответил, что он и Ворошилов являются "комиссией", выделенной Политбюро для переговоров с ними.
  
  Зиновьев напомнил, что перед процессом 1935 года Ежов от имени Сталина заверил их, что этот процесс будет последней жертвой, на которую им придётся пойти "ради партии". Он со слезами пытался убедить Сталина, что новый процесс бросит на Советский Союз и большевистскую партию несмываемое пятно: "Вы хотите изобразить членов ленинского Политбюро и личных друзей Ленина беспринципными бандитами, а партию представить змеиным гнездом интриг, предательств и убийств (главные подсудимые предстоящего процесса были в глазах мирового общественного мнения олицетворением большевизма.- В. Р.)". На это Сталин ответил, что готовящийся процесс направлен не против Зиновьева и Каменева, а против "заклятого врага партии" Троцкого. "Если мы их не расстреляли - продолжал он, говоря о Зиновьеве и Каменеве в третьем лице,- когда они активно боролись против ЦК, то почему же мы их должны расстрелять после того, как они помогут ЦК в его борьбе против Троцкого. Товарищи также забывают, что мы, большевики, являемся учениками и последователями Ленина и что мы не хотим проливать крови старых партийцев, какие бы тяжёлые грехи за ними не числились".
  
  Присутствовавший при переговорах Миронов рассказывал Орлову, что эта тирада, в которой Сталин назвал Зиновьева и Каменева товарищами, была произнесена им с глубоким чувством и прозвучала искренне и убедительно. Даже Миронов, лучше других знавший о лютой ненависти Сталина к Зиновьеву и Каменеву, поверил после этих слов, что Сталин не допустит их расстрела.
  
  Выслушав Сталина, Каменев сказал, что они согласны дать показания на суде при условии, что никто из подсудимых не будет расстрелян, семьи их не будут подвергаться преследованиям и за прошлую оппозиционную деятельность никому не будут выноситься смертные приговоры. Сталин заверил, что всё это "само собой разумеется" [56].
  
  До недавнего времени воспоминания Орлова были единственным свидетельством о встрече "комиссии Политбюро" с Зиновьевым и Каменевым. Лишь в конце 80-х годов данный факт был подтверждён Кагановичем, который в доверительной беседе с писателем Чуевым заявил: "Я знаю, что был приём Зиновьева и Каменева... Сталин и Ворошилов были. Я не был на том приёме. Я знаю, что Зиновьев и Каменев просили пощады. Уже будучи арестованными... Видимо, шёл такой разговор, что должны признать свою вину..." [57]
  
  После этого "приёма" Зиновьева и Каменева перевели в удобные камеры, начали серьёзно лечить, хорошо кормить и разрешили им читать книги, но, разумеется, не газеты, где после сообщения о предстоящем процессе стали публиковаться "требования трудящихся" о вынесении им смертного приговора.
  
  Более сложной задачей оказалось получение признательных показаний от Смирнова и Мрачковского, которые были широко известны в партии своей героической биографией. Мрачковский вырос в семье народовольцев и с юных лет принимал активное участие в революционном движении. И. Н. Смирнов, член партии с её основания, руководил во время гражданской войны армией, разгромившей Колчака.
  
  На протяжении нескольких месяцев Смирнов и Мрачковский упорно отказывались от каких бы то ни было признаний. По словам Вышинского, весь допрос Смирнова от 20 мая состоял из слов: "Я это отрицаю, ещё раз отрицаю, отрицаю" [58].
  
  Мрачковского дважды возили к Сталину, который обещал ему в случае "правильного" поведения на суде направить его руководить промышленностью на Урале [59]. Оба раза Мрачковский ответил решительным отказом. После этого следователем по его делу был назначен начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий, который вскоре рассказал В. Кривицкому о "своём опыте в качестве инквизитора". По словам Слуцкого, он вёл допрос Мрачковского непрерывно на протяжении 90 часов. Во время допроса каждые два часа раздавался звонок от секретаря Сталина, спрашивавшего, удалось ли "уломать" Мрачковского [60].
  
  Аналогичное свидетельство ("Допросы в течение 90 часов. Замечание Слуцкого о Мрачковском") содержалось в "Записках" Игнатия Райсса (см. гл. XL), опубликованных в "Бюллетене оппозиции". В примечаниях к этой записи редакция Бюллетеня, ссылаясь на её устную расшифровку Райссом, указывала: "Чтобы сломить Мрачковского, ГПУ подвергало его беспрерывным допросам, доходящим до 90 часов подряд! Такой же "метод" применялся к И. Н. Смирнову, оказавшему наибольшее сопротивление" [61].
  
  В начале допроса Мрачковский заявил Слуцкому: "Можете передать Сталину, что я ненавижу его. Он - предатель. Они приводили меня к Молотову, который тоже хотел подкупить меня. Я плюнул ему в лицо". В ходе дальнейшего допроса, превратившегося в политический диалог между следователем и арестованным, Слуцкий предъявил Мрачковскому показания других обвиняемых в качестве доказательства того, насколько "низко они пали, находясь в оппозиции советской системе". Дни и ночи проходили в спорах о политической ситуации в Советском Союзе. В итоге Мрачковский согласился со Слуцким в том, что в стране существует глубокое недовольство, которое, не будучи направляемо изнутри партии, может привести советский строй к гибели; в то же время не существует достаточно сильной партийной группировки, способной изменить сложившийся режим и свергнуть Сталина. "Я довел его до того, что он начал рыдать,- рассказывал Слуцкий Кривицкому.- Я рыдал с ним, когда мы пришли к выводу, что всё потеряно, что единственное, что можно было сделать, это предпринять отчаянное усилие предупредить тщетную борьбу недовольных "признаниями" лидеров оппозиции".
  
  После этого Мрачковский попросил дать ему свидание со Смирновым, его близким другом и соратником по фронтам гражданской войны. Во время этого свидания Мрачковский сказал: "Иван Никитич, дадим им то, чего они хотят. Это надо сделать". После решительного отказа Смирнова пойти на такую сделку Мрачковский "опять стал неподатливым и раздраженным. Он стал вновь называть Сталина предателем. Однако к концу четвёртого дня он подписал полное признание". Свой рассказ о допросе Мрачковского Слуцкий завершил словами: целую неделю после допроса "я не мог работать, чувствовал, что не могу дальше жить" [62].
  
  Рассказ Кривицкого находит известное подтверждение в материалах дела Мрачковского, где имеются семь протоколов допросов, из которых шесть были заранее подготовлены и отпечатаны на машинке [63]. Все эти протоколы Мрачковский подписал без всяких поправок, за единственным исключением. Против фразы о связях с заграничным троцкистским центром он написал: "Я прошу предъявить мне Ваши доказательства существования связи нашей организации с Л. Троцким" [64]. Можно предположить, что, согласившись опорочить себя, Мрачковский ещё долго не соглашался опорочить Троцкого своими показаниями о руководстве последним террористической деятельностью.
  
  Для воздействия на Смирнова была использована его бывшая жена Сафонова, которая на очных ставках умоляла его спасти жизнь им обоим, "подчинившись требованиям Политбюро". Провокаторскую роль Сафонова продолжала играть и на процессе, где она выступала в качестве свидетеля. В итоге она оказалась единственной из десятков лиц, упоминавшихся на процессе, которая не только избежала расстрела, но и была выпущена на свободу. В конце 30-х годов она работала в Грозном, профессором Чечено-Ингушского педагогического института. Здесь она, по свидетельству А. Авторханова, продолжала выполнять задания НКВД, в частности, давая "научную экспертизу" по поводу книг, якобы содержавших "идеологическое вредительство" [65].
  
  В отличие от Сафоновой, многие из 160 человек, расстрелянных после процесса по обвинению в подготовке террористических актов по заданиям "центра", не признали себя виновными. Особенно мужественно вёл себя, по словам Орлова, молодой политэмигрант З. Фридман, имя которого упоминалось на процессе в числе "террористов". Он был расстрелян в октябре 1936 года по групповому делу "террористической организации" - вместе с преподавателями Горьковского пединститута [66].
  
  Судя по указанным в судебном отчёте номерам следственных дел и числу страниц в них, наиболее активно "сотрудничали" со следствием выведенные на процесс пять молодых эмигрантов, показания каждого из которых составляли сотни страниц. Показания же главных подсудимых - старых большевиков ограничивались несколькими страницами и были получены только в конце июля - начале августа.
  
  7 августа Вышинский представил Сталину первый вариант обвинительного заключения, согласно которому предполагалось судить 12 человек. Сталин дополнил этот список именами М. И. Лурье и Н. Л. Лурье и вычеркнул из текста все ссылки на те показания старых большевиков, в которых давались оценки положения в партии и стране, побудившего их к продолжению оппозиционной деятельности.
  
  Спустя три дня Сталину был представлен новый вариант обвинительного заключения, в котором значилось 14 подсудимых. Сталин переделал и этот текст и вновь дополнил список обвиняемых - на этот раз именами Евдокимова и Тер-Ваганяна [67].
  
  Сталин сделал несколько приписок к показаниям обвиняемых, которые они должны были подтвердить на суде. Он потребовал, чтобы Рейнгольд сформулировал якобы полученную им от Зиновьева террористическую установку следующим образом: "Мало срубить дуб (т. е. Сталина.- В. Р.), надо срубить все молодые поддубки, которые около дуба растут". Другая "образная" приписка вкладывала в уста Каменева такое выражение: "Сталинское руководство сделалось прочным, как гранит, и глупо было бы надеяться, что этот гранит даст трещину. Значит, надо его расколоть" [68].
  
  Ещё до публикации каких-либо сообщений о предстоящем процессе Сталин решил подготовить к нему партию. 29 июля для зачтения во всех первичных парторганизациях было направлено закрытое письмо ЦК "О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока". В подготовленный Ежовым проект письма Сталин внёс многочисленные исправления и дополнения. На первой странице он вписал, что ранее "не была вскрыта роль троцкистов в деле убийства тов. Кирова" и что теперь "считается установленным, что зиновьевцы проводили свою террористическую практику в прямом блоке с Троцким и троцкистами". В развитие этой мысли в письме утверждалось, что после убийства Кирова и "разгрома в связи с этим троцкистско-зиновьевского центра Троцкий берёт на себя всё руководство террористической деятельностью в СССР" [69].
  
  Если Ежов сводил "основную и главную задачу "центра"" к убийству Сталина, то Сталин сформулировал её как "убийство товарищей Сталина, Ворошилова, Кагановича, Кирова, Орджоникидзе, Жданова, Косиора и Постышева" [70]. Можно полагать, что Сталин намеренно перенёс акцент исключительно с собственной персоны на целую группу партийных руководителей, включавшую тех, кто пользовался неподдельной симпатией партийных и рабочих масс.
  
  Письмо, призванное создать впечатление особой доверительности, с которой данная информация сообщалась только членам партии, заканчивалось требованием к "каждому большевику" "распознавать врага партии, как бы хорошо он ни был замаскирован" [71].
  
  Завершив подготовку процесса, Сталин был настолько уверен в его результате, что до его начала отправился на отдых в Сочи. Контроль за ходом суда был поручен Кагановичу, которому Ульрих представлял для согласования различные варианты приговора. После рассмотрения Кагановичем последнего варианта в него были внесены окончательные поправки. При этом Каганович включил на одной из страниц текста собственную фамилию в перечень лиц, против которых готовились террористические акты. Ещё до окончания суда приговор был направлен Кагановичем для ознакомления Сталину в Сочи.
  
  II
  
  Процесс 16-ти
  
  15 августа 1936 года в газетах появилось сообщение Прокуратуры СССР о передаче дела "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР. В сообщении указывалось: "Следствием установлено, что троцкистско-зиновьевский центр организовался в 1932 году по указанию Л. Троцкого и Зиновьева... и что совершённое 1 декабря 1934 года злодейское убийство т. С. М. Кирова было подготовлено и осуществлено также по непосредственному указанию Л. Троцкого и Зиновьева и этого объединённого центра".
  
  С этого дня в печати стали публиковаться многочисленные статьи и резолюции "митингов трудящихся", в которых не только говорилось о вине подсудимых как неоспоримо доказанной, но и фактически предрешался приговор над ними. "Смрадом бандитского подполья дышит на нас дело Троцкого - Зиновьева - Каменева,- писала "Правда".- Гадина подползает к тому, что для нас дороже всего... Раскрыта связь зиновьевцев с заграничной контрреволюционной организацией Троцкого, систематическая связь с германской фашистской охранкой (гестапо)... Нет пощады, нет снисхождения для врагов народа, пытавшихся отнять у народа его вождей. Слово принадлежит закону, который знает только одну меру для преступлений, совершённых троцкистско-зиновьевской бандой" [72]. Подобная фразеология присутствовала и в "откликах" на сообщение о предстоящем процессе известных писателей, учёных, артистов и "знатных людей из народа".
  
  Подсудимые процесса 16-ти включали две, ничем не связанные между собой группы. Первая состояла из одиннадцати известных большевиков, участвовавших в 1926-1927 годах в "объединённом оппозиционном блоке". Вторая - из молодых членов германской компартии, эмигрировавших в СССР. Трое из них в начале 30-х годов примыкали к немецкой группе левой оппозиции, были исключены из КПГ и восстановлены в ней после ритуальных покаяний. После прибытия в СССР все эти пятеро эмигрантов работали в советских учреждениях или в аппарате Коминтерна и выступали с рьяными антитроцкистскими статьями.
  
  Суммируя наблюдения, содержавшиеся в статьях присутствовавших на суде зарубежных журналистов, Л. Седов писал: "Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев - худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же... ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти весёлые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с гестапо и всякие другие небылицы" [73].
  
  В обвинительном заключении подчёркивалось, что на процессе 1935 года не было установлено фактов, свидетельствующих, что лидеры зиновьевской оппозиции давали указания об организации убийства Кирова или даже знали о его подготовке. Это объяснялось тем, что подсудимые, принимавшие прямое участие в подготовке убийства не только Кирова, но также других руководителей партии, в то время всё это злонамеренно скрыли.
  
  Помимо этого момента, никакой преемственности между "зиновьевским" процессом 1935 года и процессом 16-ти не существовало. Из 19 человек, осуждённых по первому процессу, на новый суд были выведены лишь четыре человека; остальные не были привлечены даже в качестве свидетелей. На процессе 1936 года, помимо "объединённого троцкистско-зиновьевского центра", фигурировал и некий "московский центр", но его состав ничего общего не имел с составом "московского центра", деятельности которого был посвящён процесс в январе 1935 года. Новый "московский центр", как указывалось на процессе, занимался подготовкой террористических актов против Сталина и Ворошилова на основе директивы, содержавшейся в письме Троцкого, написанном химическими чернилами и привезённом в октябре 1934 года из-за границы сестрой Дрейцера. Проявив письмо, Дрейцер немедленно переслал его в Казахстан Мрачковскому, который, узнав почерк Троцкого и удостоверившись тем самым в подлинности письма, "из соображений конспирации его сжёг". Получение этой директивы Вышинский вменял в вину и Смирнову, заявив без приведения каких-либо доказательств: "Я глубоко убеждён, что вы знали о ней, хотя и сидели в политизоляторе" [74] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Согласно версии следствия, террористическая деятельность Троцкого протекала в обстановке строжайшей конспирации. Однако Вышинский в обвинительной речи не удержался от того, чтобы открыть пропаганду террора и в публичной литературно-политической деятельности Троцкого. Он заявил, что "в марте 1932 года в припадке контрреволюционного бешенства Троцкий разразился открытым письмом с призывом "убрать Сталина"" [75].
  
  Речь шла об опубликованном в "Бюллетене оппозиции" письме Троцкого Президиуму ЦИК в связи с лишением его советского гражданства. Вышинский ограничился приведением всего лишь двух слов из этого письма, не указав, в каком контексте они были написаны. Между тем призыв Троцкого был обращён не к его единомышленникам, а к высшему органу Советского государства. "Сталин завёл вас в тупик,- писал Троцкий.- Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину. Надо довериться рабочему классу, надо дать пролетарскому авангарду возможность, посредством свободной критики сверху донизу, пересмотреть всю советскую систему и беспощадно очистить её от накопившегося мусора. Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина: убрать Сталина" [76].
  
  Выражение "убрать Сталина" широко использовалось возникшими в начале 30-х годов оппозиционными группами Рютина и А. П. Смирнова - Эйсмонта. В духе этого призыва Троцкого действовали делегаты XVII съезда ВКП(б), вычёркивавшие из бюллетеней тайного голосования имя Сталина. О том, что совет "убрать Сталина" предполагает использование уставных и конституционных средств, писал и сам Троцкий, который в статье, опубликованной в конце 1932 года, разъяснил, что лозунг "убрать Сталина" не означает призыва к его физическому устранению.
  
  Чтобы придать вес своей версии, идентифицирующей понятия "убрать" и "убить", Вышинский заставил Гольцмана заявить на суде, что при беседе с ним Троцкий повторил выражение "убрать Сталина". Вслед за этим Вышинский потребовал от Гольцмана объяснить, что означает слово "убрать". Гольцман послушно заявил: "единственный способ убрать Сталина - это террор" [77].
  
  Спустя неделю после завершения процесса весь мир узнал о том, что встречи, на которой якобы были произнесены эти сакраментальные слова, в действительности не было. Согласно материалам процесса, Гольцман был единственным из старых большевиков, который встречался с Троцким за границей. Местом этой встречи был назван Копенгаген, где Троцкий находился в 1932 году на протяжении недели для чтения лекций. Как показал Гольцман, к Троцкому его привёл Седов, встреча с которым состоялась в гостинице "Бристоль". Спустя несколько дней после публикации этой части судебного отчёта датская социал-демократическая газета опубликовала сообщение, перепечатанное всей мировой прессой: отель "Бристоль" был снесён в Копенгагене в 1917 году.
  
  По свидетельству Орлова, эта "накладка" объяснялась путаницей, допущенной нерасторопными следователями. В начале разработки версии о встрече Гольцмана с Троцким ещё не было решено, где должна была происходить эта встреча: в Дании или в Норвегии, куда Троцкий переехал в середине 1935 года. Поэтому Молчанов распорядился запросить в Наркомате иностранных дел сведения о названиях отелей и в Копенгагене и в Осло, где действительно находилась гостиница "Бристоль". Когда же встречу было решено перенести на более ранний срок и, следовательно, в Копенгаген, один из помощников Молчанова сохранил по ошибке название отеля, фигурировавшее в "норвежской" версии [78].
  
  На процессе 16-ти не было приведено ни одного документа, ни одного вещественного доказательства. Все обвинения строились исключительно на оговорах и самооговорах подсудимых и свидетелей. Один из следователей по данному делу Г. С. Люшков после своего побега за границу в 1938 году выступил с заявлением, в котором говорилось: "На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так называемым "правым центром" через Томского, Рыкова и Бухарина,- полностью сфабрикованы. Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие другие были казнены как враги Сталина, препятствовавшие его разрушительной политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей путём фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто мог стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушённых и сильных людей" [79].
  
  В своём объяснении, представленном Комиссии партийного контроля в 1956 году, Сафонова, описывая эти "дьявольские методы", подчёркивала, что следователи мотивировали вымогательство лживых показаний тем, что они необходимы в интересах партии. "Вот под знаком этого понимания - что этого требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Кирова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые... Так было на предварительном следствии, а на суде это усугублялось присутствием иностранных корреспондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред Советскому государству, не могли сказать правду" [80].
  
  В данном случае Сафонова, сыгравшая одну из самых неблаговидных ролей в процессе, произвольно экстраполировала своё поведение и его "патриотические" мотивы на всех подсудимых. В действительности старые большевики не могли не понимать, что инкриминируемые им обвинения не поднимают, а роняют престиж СССР, большевизма, Октябрьской революции. Примечательно то, что ни один из главных подсудимых не признал своих связей с гестапо. Комментируя данную часть процесса, Троцкий писал: "По их диалогу с прокурором относительно гестапо нетрудно восстановить тот торг, который велся за кулисами во время судебного заседания. "Вы хотите опорочить и уничтожить Троцкого? - говорил, вероятно, Каменев.- Мы вам поможем. Мы готовы представить Троцкого организатором террористических актов. Буржуазия в этих вопросах плохо разбирается, да и не только буржуазия: большевики... террор... убийства... жажда власти... жажда мести... Этому могут поверить... Но никто не может поверить, что Троцкий или мы, Каменев, Зиновьев, Смирнов и пр., связаны с Гитлером. Перейдя все пределы вероятия, мы рискуем скомпрометировать и обвинение в терроре, которое, как вы сами хорошо знаете, тоже не воздвигнуто на гранитном фундаменте. К тому же обвинение в связи с гестапо слишком хорошо напоминает клевету на Ленина и того же Троцкого в 1917 году..."" [81]
  
  Другим пунктом, которые все подсудимые с известными политическими именами категорически отказались признать, было обвинение "центра" в намерении после своего прихода к власти уничтожить всех исполнителей террористических актов. Когда Вышинский предложил Зиновьеву подтвердить соответствующее показание Рейнгольда, Зиновьев ответил: "Это из Жюль Верна... Это арабские сказки". Приведя эти слова, Вышинский в обвинительной речи заявил: "А убийство зиновьевского секретаря Богдана, что это?! Сказка?" [82]
  
  Здесь Вышинский коснулся одной из самых гнусных сторон процесса. Бывший секретарь Зиновьева Богдан после исключения из партии во время чистки 1933 года покончил с собой. Это самоубийство произвело большое впечатление в партии. Теперь оно было представлено, по существу, убийством, учинённым единомышленниками Богдана. Основываясь на показаниях Пикеля, Вышинский утверждал: Зиновьев и Каменев "довели Богдана до самоубийства, поставив перед ним дилемму: или идти на террористический акт, или покончить с собой" [83].
  
  Подобные обвинения и "признания" могли быть приняты на веру лишь теми, кто был доведен, говоря словами Троцкого, до состояния "тоталитарного идиотизма". Лишь такие люди могли отнестись с доверием и к кликушеским выкрикам Вышинского, который провозглашал: "В мрачном подполье Троцкий, Зиновьев и Каменев бросают подлый призыв: убрать, убить! Начинает работать подпольная машина, оттачиваются ножи, заряжаются револьверы, снаряжаются бомбы, пишутся и фабрикуются фальшивые документы, завязываются тайные связи с германской политической полицией, расставляются посты, тренируются в стрельбе, наконец, стреляют и убивают... Они не только говорят о стрельбе, но они стреляют, стреляют и убивают!" [84] Между тем единственным выстрелом, о котором говорилось на суде, был выстрел Николаева, после которого уже были расстреляны десятки людей, а суду не было представлено ни одного документа. Единственный упоминавшийся на процессе револьвер имелся у Н. Лурье, но и он, согласно показаниям последнего, был выкраден у него вместе с чемоданом, оставленным в вокзальной камере хранения.
  
  Все эти "пробелы" следствия и обвинения стремились заполнить "молодые" подсудимые из числа политэмигрантов, которые были объявлены непосредственными эмиссарами Троцкого, направленными им в СССР с поручением убить как можно больше вождей. Фриц Давид и Берман-Юрин показали, что они получили такие директивы от Троцкого лично. Ольберга и обоих Лурье, согласно их показаниям, Троцкий направил для террористической деятельности заочно, не видя их ни разу в глаза.
  
  "Молодые" с готовностью рассказывали о замышлявшихся ими убийствах, которые, однако, неизменно срывались. Так, Берман-Юрин и Фриц Давид показали, что они собирались устроить покушение на Сталина во время работы XIII пленума Исполкома Коминтерна, но этот "план провалился", поскольку Фрицу Давиду не удалось достать гостевой билет на пленум для Бермана-Юрина, который должен был стрелять в Сталина. Фриц Давид дал этому "провалу" и другое объяснение: "Эти замыслы сорвались, так как на XIII пленуме Сталин не присутствовал".
  
  После этого оба заговорщика решили - следуя директиве Троцкого об осуществлении покушения "перед международным форумом" - стрелять в Сталина на VII конгрессе Коминтерна. Однако сорвался и этот план - поскольку для Бермана-Юрина снова не удалось достать билета, а Фриц Давид не мог совершить теракта потому, что находился далеко от стола президиума [85].
  
  Такой же "достоверностью" отличались и показания Ольберга, сообщившего, что ещё до его приезда в Горький директором тамошнего пединститута были организованы "боевые дружины"; поэтому Ольбергу оставалось выработать только "план покушения". В соответствии с этим планом преподаватели и студенты института должны были осуществить террористический акт во время их участия в первомайской демонстрации в Москве, но этому помешал арест Ольберга.
  
  Подробности "террористических приготовлений", о которых не упоминалось на процессе, дополнялись услужливыми журналистами (в таких случаях никакая фантазия не считалась излишней). Так, в статье Ровинского с претенциозным названием "Тысяча и одна ночь шпионов Троцкого и гестапо" говорилось, что Ольберг не только организовывал террористические группы, но и "выучивал террористов-стрелков и бомбометателей, словом, делал всё, чего требовали от него хозяева - Троцкий и гестапо, деятельность которых так тесно и неразрывно переплелась" [86].
  
  Непрерывными неудачами, согласно материалам процесса, сопровождалась и деятельность однофамильцев Лурье. Н. Лурье создал группу из трёх человек для покушения на Ворошилова. Эта тройка тщательно следила за поездками "первого маршала", но машина всякий раз "проезжала слишком быстро. Стрелять по быстро идущей машине бесполезно". В июле 1933 года Н. Лурье уехал в Челябинск, где он работал врачом. Там он готовил террористические акты против Орджоникидзе и Кагановича на случай посещения ими тракторного завода. Хотя ни один из них в Челябинске не появился, в приговоре было указано, что Н. Лурье "пытался произвести покушение на жизнь т. т. Кагановича и Орджоникидзе" [87]. Наконец, Н. Лурье по поручению М. Лурье прибыл в 1936 году в Ленинград, где готовился стрелять в Жданова на первомайской демонстрации; однако и этот замысел не удался, так как его колонна проходила далеко от трибуны.
  
  Неуклонно срывались и попытки переброшенных в СССР террористов воспользоваться помощью немецких спецслужб. Ещё в закрытом письме ЦК от 29 июля утверждалось, что эти террористы "имели доступ к немецкому посольству в Москве и, несомненно, пользовались его услугами". В подтверждение этого, однако, приводились лишь показания Н. Лурье о том, что его группа должна была получить в германском посольстве "взрывные снаряды", но ни разу не побывала в посольстве, так как этому помешал его отъезд в Челябинск.
  
  Духом "тоталитарного идиотизма" были проникнуты и сообщения о том, как террористы приобретали средства для своей деятельности путём "грабежа народных денег". В качестве примера приводились "факты" перевода заместителем председателя Госбанка СССР, "скрытым двурушником" Аркусом тридцати тысяч рублей хозяйственным трестам, возглавлявшимся Евдокимовым и Фёдоровым (последний был ещё одним видным "зиновьевцем", имя которого упоминалось на процессе). Наряду с этим террористы, как сообщалось в закрытом письме ЦК, планировали и прямые кражи. В этой связи приводились показания некого "троцкиста Лаврентьева" о том, что четыре члена его группы уволились с работы, чтобы "целиком отдаться террористической деятельности" и раздобыть на неё средства. Для этого они вначале решили ограбить кассу сельсовета. После того, как это не удалось, они выехали в Арзамас для нападения на кассиров, получающих деньги в банке. Однако и это "ограбление совершено не было, так как не было подходящей обстановки" [88].
  
  В закрытом письме ЦК и в обвинительном заключении приводились десятки имён членов подпольных групп, действовавших по заданиям "объединённого центра" в разных городах страны. Хотя о подготовке покушений на Косиора и Постышева на процессе не упоминалось, в приговоре указывалось, что и против них "центр" готовил террористические акты через подчинённую ему заговорщическую группу.
  
  Не все подсудимые признали на суде своё участие в террористической деятельности. Категорически отвергли эти обвинения Гольцман и Смирнов - единственные подсудимые, действительно вступившие в начале 30-х годов в связь с Троцким (через Седова) (см. гл. IX).
  
  На предварительном следствии от Гольцмана лишь 13 августа, т. е. за день до подписания обвинительного акта, удалось добиться показания о том, что Седов передал ему "установку" на убийство Сталина как на единственную возможность изменить положение в Советском Союзе.
  
  Смирнов заявил на суде, что и ему Седов передал "террористическую установку", которая однако, выражала личное мнение последнего, а не приказ Троцкого. Это показание обесценивало версию обвинения: один из старейших большевиков явно не мог принять к исполнению "установку", высказанную молодым человеком, который никак не мог служить для него авторитетом.
  
  Несмотря на все усилия прокурора и Сафоновой, с исступлением шельмовавшей на суде Смирнова, последний на всём протяжении процесса отказывался вести себя так, как было угодно Вышинскому. Поэтому его ответы на вопросы прокурора в судебном отчёте приводились не в полном, а в сокращенном виде. Как можно судить по этому отчёту, от Смирнова удалось добиться лишь того, что он назвал Троцкого врагом, "стоящим по ту сторону баррикады", и признал, что в 1931 году встречался с Седовым в Берлине. Как "резюмировал" отчёт, "в течение почти трёхчасового допроса Смирнов всячески старается уклониться от прямо поставленных прокурором тов. Вышинским вопросов, пытается умалить свою роль, отрицает свою террористическую деятельность против руководителей партии и правительства".
  
  Изложение допроса Смирнова по поводу существования "центра" было опубликовано в следующей форме: "Смирнов опять пытается отвести от себя ответственность за работу троцкистско-зиновьевского центра.
  
  Вышинский. Когда же вы вышли из центра?
  
  Смирнов. Я и не собирался уходить, не из чего было выходить.
  
  Вышинский. Центр существовал?
  
  Смирнов. Какой там центр..."
  
  После этого заявления Смирнова, грозившего разрушить всю концепцию обвинения, Вышинский поднял со скамьи подсудимых последовательно Мрачковского, Зиновьева, Евдокимова и Бакаева и задал им один и тот же вопрос: "Центр существовал?", на что все эти подсудимые ответили односложным "да". Тогда Вышинский счёл возможным вернуться к допросу Смирнова, заявив: "Как же вы, Смирнов, позволяете себе утверждать, что центра не было?" В ответ, как сообщал судебный отчёт, "Смирнов пытается снова вилять, ссылаясь на отсутствие заседаний центра, но показаниями Зиновьева, Тер-Ваганяна и Мрачковского он снова изобличается во лжи" [89].
  
  Когда другие подсудимые "подтвердили", что Смирнов возглавлял троцкистскую часть заговора и назвали его "заместителем Троцкого в СССР", Смирнов бросил им едкую реплику: "Вы хотите вождя? Ну, возьмите меня". Наконец, в последнем слове Смирнов, "как и на предварительном и судебном следствии, продолжал отрицать ответственность за преступления, совершённые троцкистско-зиновьевским центром после своего ареста" [90] (хотя с 1 января 1933 года Смирнов находился в тюрьме, Вышинский упорно утверждал, что он и оттуда сносился со своими единомышленниками и давал им директивы).
  
  Остальные подсудимые из числа старых большевиков вели себя много сговорчивее, но лишь в той части, которая касалась обличений Троцкого. Зиновьев и Каменев послушно повторяли все наиболее страшные квалификации "троцкизма", изобретённые Сталиным, вплоть до объявления троцкизма разновидностью фашизма. Этого было тем легче добиться от них, что они с 1923 года вкупе со Сталиным занимались фабрикацией мифа о "троцкизме", а после непродолжительного сотрудничества с Троцким в рядах "объединённой оппозиции" (1926-1927 годы) вновь реанимировали этот миф.
  
  Если Сталину к моменту процесса удалось посеять вражду между Каменевым и Зиновьевым, то ещё легче было натравить их на Троцкого. Немалую роль в разжигании этой ненависти сыграл эпизод 1932 года. После того, как в зарубежной коммунистической печати появились сообщения о подготовке террористического акта против Троцкого белогвардейцами во главе с генералом Туркулом, Троцкий направил в Политбюро ЦК и Президиум ЦКК секретное письмо, в котором выражал уверенность, что эти действия белоэмигрантов инспирированы Сталиным. В этой связи Троцкий писал: "Вопрос о террористической расправе над автором настоящего письма ставился Сталиным задолго до Туркула: в 1924-25 гг. Сталин взвешивал на узком совещании доводы за и против. Доводы за были ясны и очевидны. Главный довод против был таков: слишком много есть молодых самоотверженных троцкистов, которые могут ответить контртеррористическими актами. Эти сведения я получил в своё время от Зиновьева и Каменева" [91] (более подробно рассказы Каменева и Зиновьева об их переговорах со Сталиным по поводу целесообразности такого покушения Троцкий описал в 1935 году в своём дневнике [92]).
  
  После получения этого письма Сталин поручил Шкирятову и Ярославскому ознакомить с ним Зиновьева и Каменева. Те немедленно направили в ЦК заявление, в котором называли сообщение Троцкого "гнусной выдумкой" и "отвратительной клеветой с целью скомпрометировать нашу партию" [93]. Понятно, что на суде они подтвердили все обвинения в адрес Троцкого.
  
  Что же касается собственной террористической деятельности, то показания Зиновьева и Каменева отличались чрезвычайной скупостью. На вопросы Вышинского "Вы все убили тов. Кирова?" "Убийство Кирова это дело непосредственно ваших рук?" они отвечали односложным "да".
  
  Однако даже эти подсудимые в ряде случаев допускали двусмысленные формулировки, наталкивавшие на мысль о вынужденности их признаний. Так, во время допроса Бакаева Зиновьев заявил: "По-моему, Бакаев прав, когда говорит, что действительными и главными виновниками злодейского убийства Кирова явились в первую очередь я - Зиновьев, Троцкий и Каменев" [94] (курсив мой.- В. Р.).
  
  То обстоятельство, что существовавший с 1932 года "террористический центр" не был раскрыт ранее, следствие и суд объясняли тщательной конспирацией заговорщиков. Однако из материалов процесса следовало, что "террористическая деятельность" подсудимых сводилась к непрерывным разговорам между собой и с десятками других людей о терроре, устройству совещаний и поездок для передачи директив Троцкого и т. п. В обвинительном акте и приговоре подробно описывалось, как подсудимые создавали многочисленные группы для подготовки террористических актов, "вдохновляли" и "торопили" эти группы, давали друг другу задания и отчитывались в их выполнении. Сама же "деятельная подготовка" терактов ограничивалась наблюдениями за передвижением "вождей" и срывом в последний момент тщательно готовившихся покушений из-за возникновения "непредвиденных обстоятельств".
  
  За всем этим оставался, однако, важный вопрос: какие мотивы толкали подсудимых на их зловещие преступления?
  
  III
  
  "Жажда власти" или "реставрация капитализма"?
  
  На процессе "Московского центра" (январь 1935 года) Зиновьев и Каменев признали лишь свою "моральную и политическую ответственность" за террористические настроения своих бывших сторонников. В сопровождавших судебный отчёт газетных комментариях побудительным мотивом этих террористических и вообще оппозиционных настроений объявлялось стремление к реставрации капиталистического строя в СССР.
  
  Понадобились десятилетия дискредитации социалистической идеи сталинистским и постсталинистским режимами, чтобы стремление к восстановлению капитализма было объявлено в СССР, а затем - в его распавшихся республиках достойным и похвальным. Современному читателю, дезориентированному массированной антикоммунистической пропагандой, трудно представить себе, что означало обвинение в желании реставрировать капиталистические отношения для носителей большевистского типа социального сознания. Во всяком случае оно представлялось не менее оскорбительным и позорным, чем обвинения в измене, шпионаже, вредительстве или подготовке поражения СССР в грядущей войне.
  
  Можно предположить, что Зиновьев и Каменев на встрече со Сталиным, согласившись признать обвинение в террористической деятельности, просили в обмен снять с них обвинение в готовности после своего прихода к власти восстановить в стране капиталистические отношения. Эта просьба в известном смысле отвечала и устремлениям самого Сталина, желавшего устами своих противников объявить, что никакой модели социализма, кроме сталинской, они себе не представляли.
  
  Эта версия с казуистической изощрённостью была впервые представлена в закрытом письме ЦК от 29 июля 1936 года. Здесь со ссылкой на многочисленные показания подследственных утверждалось, что у троцкистов и зиновьевцев не осталось никаких политических мотивов для "борьбы с партией" и они в 30-е годы даже не занимались разработкой "какой-либо и сколько-нибудь цельной и связной политической программы", поскольку были не в состоянии противопоставить никакой положительной программы "политике ВКП(б)". Поэтому после своего прихода к власти они предполагали продолжать проведение сталинской политики.
  
  В письме указывалось, что троцкисты и зиновьевцы после убийства "основных руководителей партии и правительства" рассчитывали прийти к власти потому, что "в глазах партии и широких масс трудящихся они будут выглядеть вполне раскаявшимися и осознавшими свои ошибки и преступления - сторонниками ленинско-сталинской политики". Более конкретное описание этих намерений содержалось в показаниях Каменева о том, что "центр" намечал два варианта захвата власти. Первый сводился к тому, что "после совершения террористического акта над Сталиным в руководстве партии и правительства произойдет замешательство" и оставшиеся "вожди" вступят в переговоры с лидерами троцкистско-зиновьевского блока, в первую очередь с Зиновьевым, Каменевым и Троцким. Этот вариант, несомненно, вложенный в уста Каменева Сталиным - Ежовым, имел целью создать впечатление в "ненадёжности" членов Политбюро, которые, оставшись без Сталина, не найдут ничего лучшего, как передать своим политическим противникам "главенствующее положение" в партии и стране.
  
  Не менее нелепо выглядел и второй вариант, согласно которому после террористического акта над Сталиным в партийном руководстве возникнет "неуверенность и дезорганизованность", чем не замедлят воспользоваться оппозиционеры, чтобы "принудить оставшихся руководителей партии допустить нас к власти или же заставить их уступить нам своё место". И эта версия неявно внушала мысль об исключительности Сталина и жалкой роли его соратников, которые, оставшись без него, позволят лидерам оппозиции отнять у них власть.
  
  Выгодность обоих этих вариантов для Сталина заключалась в том, что в них утверждалось: "перед лицом совершенно неоспоримых успехов социалистического строительства" оппозиционеры утратили какую-либо политическую альтернативу и испытывали лишь озлобление и жажду мести за "полное своё политическое банкротство" [95].
  
  Сталинская версия была закреплена в обвинительном заключении, где указывалось: "с несомненностью установлено, что единственным мотивом организации троцкистско-зиновьевского блока явилось стремление во что бы то ни стало захватить власть" [96]. Следуя этой версии, Вышинский в обвинительной речи заявлял: "Без масс, против масс, но за власть, власть во что бы то ни стало, жажда личной власти - вот вся идеология этой компании, сидящей на скамье подсудимых" [97].
  
  Касаясь смены версии о стремлении к реставрации капитализма версией о голой жажде власти, Троцкий писал: "Обвинение отказывается от одной версии в пользу другой, как если бы дело шло о разных решениях шахматной задачи". Однако и вторая версия (лидеры оппозиции утратили какие-либо политические принципы, отказались от собственной программы и желали только своего возвращения к власти) выглядела не менее фантастичной, чем первая. "Каким образом убийство "вождей",- ставил в этой связи вопрос Троцкий,- могло доставить власть людям, которые в ряде покаяний успели подорвать к себе доверие, унизить себя, втоптать себя в грязь и тем самым навсегда лишить себя возможности играть в будущем руководящую политическую роль?"
  
  Судебный подлог, доказывал Троцкий, просматривается в утверждениях как о целях, которые ставили перед собой подсудимые, так и о методах, какие они собирались использовать для достижения этих целей. Версия о терроре, избранном в качестве средства беспринципной борьбы за власть, полезна Сталину для уничтожения оппозиции, но совершенно непригодна для объяснения того, каким образом "центр" мог привлечь на свою сторону исполнителей. Если даже допустить на минуту, что прятавшиеся за кулисами вожди действительно готовы были прибегнуть к террору, то какие мотивы могли двигать людьми, которые "неминуемо должны были за чужую голову заплатить своей собственной? Без идеала и глубокой веры в своё знамя мыслим наёмный убийца, которому заранее обеспечена безнаказанность, но не мыслим приносящий себя в жертву террорист" [98].
  
  Нелепость объяснения целей и средств политической борьбы, якобы избранных заговорщиками, настолько била в глаза, что уже спустя три недели после процесса в статье "Правды" неожиданно было объявлено, что подсудимые "пытались скрыть истинную цель своей борьбы" и потому утверждали, что "никакой новой политической программы у троцкистско-зиновьевского объединённого блока не было". На самом деле они руководствовались программой "возвращения СССР на буржуазные рельсы" [99].
  
  Комментируя эту новую внезапную смену версии о целях подсудимых, Троцкий писал: "Ни у рабочих, ни у крестьян не могло быть особого основания негодовать на мнимых "троцкистов", желающих захватить власть: хуже правящей клики они во всяком случае не будут. Для устрашения народа пришлось прибавить, что "троцкисты" хотят землю отдать помещикам, а заводы - капиталистам" [100].
  
  Троцкий считал, что схему этого обвинения невольно подсказал Сталину Радек, стремившийся вырыть как можно более глубокий ров между собой и подсудимыми процесса 16-ти. В этих целях Радек расширил круг преступлений по сравнению с теми, обвинение в которых официально предъявлялось сталинским жертвам. В статье, появившейся в дни процесса, Радек писал: подсудимые знали, что "убийство гениального вождя советских народов товарища Сталина есть прямая работа на фашизм"; они стремились "облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хотя бы призрак власти" [101]. Таким образом, если обвинительный акт ограничивался версией о сотрудничестве подсудимых с гестапо ради осуществления террористических актов, то Радек приписывал своим бывшим товарищам и единомышленникам стремление к поражению СССР в войне с фашизмом, которое неминуемо привело бы к реставрации капитализма и национальному унижению СССР. Эту схему Радек "доработал" на втором показательном процессе, где он выступал в роли подсудимого (см. гл. XV).
  
  После второго московского процесса, "подтвердившего" версию о стремлении к реставрации капитализма и задним числом приписавшего это стремление казнённым полгода назад старым большевикам, Сталин счёл целесообразным лично удостоверить "маскировочный" характер версии о голой жажде власти. В его докладе на февральско-мартовском пленуме говорилось: "На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы... Не может быть сомнения, что оба они лгали... они боялись продемонстрировать свою действительную платформу реставрации капитализма в СССР, опасаясь, что такая платформа вызовет в рабочем классе отвращение" [102].
  
  Второй московский процесс расширил рамки преступлений "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" ещё в одном существенном отношении - дополнив круг лиц, на которых этот центр замышлял покушения.
  
  IV
  
  "Дело Молотова"
  
  Сенсационным моментом процесса 16-ти явился перечень лиц, намеченных "центром" в качестве объектов террористических актов. В нём, помимо Сталина, значилось всего 5 членов Политбюро (из 10, избранных XVII съездом) и 2 кандидата в члены Политбюро (из 5). Особо примечательным был тот факт, что подсудимые, согласно материалам следствия и суда, обошли в своих преступных замыслах второго человека в партии и стране - председателя Совнаркома Молотова. Причём этот факт не затушевывался, а, напротив, косвенно подчёркивался Вышинским.
  
  При допросе Зиновьева Вышинский, не удовлетворившись признанием, что заговорщики намеревались убить "руководителей партии и правительства", счёл нужным конкретизировать эти слова, спросив Зиновьева: "то есть Сталина, Ворошилова, Кагановича?" Зиновьев послушно подтвердил это, тем самым показав, что террористы не относили Молотова к "руководителям партии и правительства" [103].
  
  Вся обвинительная речь Вышинского была пересыпана трескучими, выспренными фразами типа: "Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду"; "эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли" [104]. Однако при многократном перечислении "самых лучших людей", "чудесных большевиков, талантливых и неустанных зодчих нашего государства" имя Молотова не упоминалось.
  
  Уже в "Красной книге" Л. Седова (см. гл. VIII) обращалось внимание на то, что в "список вождей, которых якобы намеревались убить террористы, входят не только вожди первой величины, но даже Ждановы, Косиоры и Постышевы. Но не входит Молотов. В такого рода делах у Сталина случайностей не бывает" [105].
  
  Троцкий считал вопрос об отсутствии Молотова в данном списке столь важным для понимания механики московских процессов, что посвятил ему специальную главу в книге "Преступления Сталина". Здесь он подчёркивал, что во время процесса 16-ти "непосвящённые в тайны верхов никак не могли понять: почему террористы считали необходимым убить... "вождей" провинциального масштаба и оставили без внимания Молотова, который, по общему признанию, головою, если не двумя выше этих кандидатов в жертвы". Из показаний подсудимых следовало, что "в планы "центра", как и в мои директивы, входили все мыслимые и немыслимые кандидаты в мученики - кроме Молотова". Между тем "никто и никогда не считал Молотова декоративной фигурой, вроде Калинина. Наоборот, если поставить вопрос о том, кто мог бы заменить Сталина, то нельзя не ответить, что у Молотова на это несравненно больше шансов, чем у всех других" [106].
  
  Объяснение такому остракизму в отношении Молотова Троцкий находил в упорных слухах о несогласии Молотова с отказом Сталина от теории "социал-фашизма" и с переходом в 1935 году к политике Народного фронта. Эти слухи находили косвенное подтверждение в советской печати, где Молотова некоторое время не цитировали, не превозносили и даже не помещали его фотографий. В этот период Троцкий не только писал в своих статьях об "опале Молотова", но и в своих дневниковых записях высказывал предположение о его близком падении.
  
  Троцкий полагал, что примирение Сталина с Молотовым наметилось ещё до процесса 16-ти. Это сразу же нашло отражение на страницах советской печати, которая "по сигналу сверху, приступила к восстановлению Молотова в старых правах. Можно было бы, на основании "Правды", дать очень яркую и убедительную картину постепенной реабилитации Молотова в течение 1936 года" [107].
  
  В мае 1936 года Троцкий опубликовал заметку "По столбцам "Правды"", в которой отмечал "благополучный поворот" в судьбе Молотова, поскольку тот "окончательно выровнял фронт". До этого Молотова "называли, правда, среди прирождённых вождей, но не всегда, ставили обычно после Кагановича и Ворошилова и часто лишали инициалов, а в советском ритуале всё это признаки большой политической важности... Со своей стороны, Молотов, хотя и воздавал необходимую хвалу вождю, но всего два-три раза на протяжении речи, что в атмосфере Кремля звучало почти как призыв к низвержению Сталина". Лишь за последние недели, саркастически продолжал Троцкий, Молотов "произнёс несколько панегириков Сталину, которые самого Микояна заставили пожелтеть от зависти. В возмещение Молотов получил свои инициалы, имя его значится на втором месте и сам он именуется "ближайшим соратником"" [108].
  
  В книге "Преступления Сталина" Троцкий писал, что процесс 16-ти обнаружил намерение Сталина не торопиться с полной амнистией Молотову и дать ему внушительный урок. Эти суждения Троцкого, основанные на косвенных свидетельствах, дополняются свидетельствами Орлова, хорошо посвящённого в кухню первого московского процесса. По его словам, в начале следствия по делу "троцкистско-зиновьевского центра" следователям было поручено получить от обвиняемых признания в подготовке террористических актов против всех членов Политбюро. Когда же Сталину были представлены первые протоколы допросов, он значительно сузил этот список. Имена таких членов Политбюро, как Калинин, Микоян, Андреев, Чубарь, и на следующих процессах не фигурировали среди намечавшихся заговорщиками жертв террористических актов. Это не вызывало особых недоумений, поскольку всем была известна второстепенная политическая роль этих деятелей. Указание же вычеркнуть имя Молотова из материалов будущего процесса было воспринято следователями как событие чрезвычайной важности. "В НКВД шли упорные слухи, что Сталина рассердили попытки Молотова отговорить его устраивать позорное судилище над старыми большевиками... Руководство НКВД со дня на день ожидало распоряжения на арест Молотова" [109].
  
  Развернувшаяся после процесса 16-ти подготовка следующего процесса отражала новую установку Сталина относительно Молотова, превратившегося в его помощника Љ 1 в деле организации антибольшевистского террора. Уже в сентябре 1936 года арестованному в Сибири мелкому служащему Арнольду следователь заявил: "Мы располагаем достаточным материалом, чтобы обвинить вас в шпионаже (Арнольд во время первой мировой войны дезертировал из царской армии и в 1917-1923 годах служил в американских войсках.- В. Р.), но сейчас мы тебя обвиняем как участника террористической организации и других показаний не требуем, выбирай, кем хочешь быть, или шпионом или террористом" [110]. Арнольд выбрал второй вариант, который фигурировал уже на Кемеровском процессе в ноябре 1936 года (см. гл. XIII). Здесь речь шла о том, что Арнольд по заданию "западносибирского троцкистского центра" пытался устроить катастрофу с машиной, на которой ехал Молотов.
  
  В статье "Справедливый приговор", посвящённой итогам Кемеровского процесса, подчёркивалось, что "к счастью для Родины, для народа" покушение на Молотова не удалось, но "одна мысль о его возможности способна повергнуть в содрогание каждого гражданина Советской страны" [111].
  
  В основу этой версии был положен действительный случай, происшедший в сентябре 1934 года в городе Прокопьевске. Прибывшего туда Молотова везла с вокзала машина, шофёром которой городской отдел НКВД назначил Арнольда, заведовавшего в то время гаражом "Кузбасстроя" (шофёр горкома был сочтен "не проверенным" для выполнения столь ответственной миссии). По дороге в город машина съехала правыми колесами в придорожный кювет, накренилась и остановилась. При этом дорожном происшествии никто не пострадал. Арнольду был объявлен партийный выговор за халатность. Хотя по тем временам такое взыскание было незначительным, Арнольд написал письмо Молотову с жалобой на местных аппаратчиков. Молотов обратился в крайком партии с письмом о необходимости пересмотреть персональное дело Арнольда, указывая, что он не заслуживает выговора. В результате этого обращения Молотова партийное взыскание с Арнольда было снято [112].
  
  Однако на кемеровском процессе, а затем на процессе "антисоветского троцкистского центра" это событие фигурировало в качестве единственного фактического террористического акта, хотя и сорвавшегося в последний момент. О покушении на Молотова говорили на втором московском процессе Пятаков, Шестов и сам Арнольд. Шестов объяснял неудачу покушения тем, что Арнольд повернул машину в овраг "недостаточно решительно, и ехавшая сзади охрана сумела буквально на руках подхватить эту машину. Молотов и другие сидящие, в том числе Арнольд, вылезли из уже опрокинутой машины" [113].
  
  Арнольд описал обстоятельства покушения несколько иначе, но также признал свои преступные намерения и готовность погибнуть самому вместе с Молотовым. Он оказался одним из немногих подсудимых этого процесса, избежавших высшей меры наказания. В 1938 году Арнольд, находившийся в Верхнеуральской тюрьме, назвал обвинение в покушении на Молотова "мыльным пузырём", а весь процесс "троцкистского центра" - "политической комедией" [114].
  
  На XXII съезде КПСС председатель комиссии по расследованию сталинских репрессий Шверник, описав дорожное происшествие в Прокопьевске, заявил: "Вот ещё один пример крайнего цинизма Молотова... Эпизод (в Прокопьевске) послужил основанием версии о "покушении" на жизнь Молотова, и группа ни в чём не повинных людей была за это осуждена. Кому, как не Молотову, было известно, что на самом деле никакого покушения не было, но он не сказал ни слова в защиту невинных людей. Таково лицо Молотова" [115].
  
  В 70-80-е годы Ф. Чуев настойчиво добивался от Молотова ответа на вопрос, как он расценивает это сообщение Шверника. Всякий раз Молотов отвечал крайне невразумительно:
  
  "- Было покушение... В это трудно поверить, но допускаю, что разговоры и болтовня об этом были.
  
  - Было на самом деле покушение? [- вновь спрашивает Чуев.]
  
  - Я не могу судить. Были показания... На суде люди говорили, что они готовили покушение. Я Троцкого читал в то время. Он пишет - я стараюсь смысл передать точно,- подозрительно, вот о Молотове говорят, что он второй после Сталина человек. Это верно. Но подозрительно, что покушений на него никаких нет. Значит, это фальшь - такой он делает вывод" [116].
  
  Внезапное упоминание в данном контексте о Троцком служит красноречивым свидетельством того, что в память Молотова, тщательно изучавшего разоблачительные выступления Троцкого, на всю жизнь врезались саркастические замечания последнего о его "деле".
  
  В книге "Преступления Сталина" Троцкий заострял внимание на том, что на втором московском процессе дело не ограничилось упоминанием о прокопьевском эпизоде. Главные подсудимые называли имя Молотова среди жертв, намеченных ещё "троцкистско-зиновьевским центром". Так, Радек заявил, что Мрачковский говорил ему: террористические акты "должны были быть направлены против Сталина и против его наиболее близких товарищей: Кирова, Молотова, Ворошилова, Кагановича". По этому поводу Троцкий писал: "Оказывается, что троцкисты ещё в 1932 г. стремились убить Молотова: они только "забыли" сообщить об этом в августе 1936 г., а прокурор "забыл" им об этом напомнить. Но как только Молотов добился политической амнистии со стороны Сталина, память сразу просветлела и у прокурора, и у подсудимых. И вот мы являемся свидетелями чуда: несмотря на то, что сам Мрачковский в своих показаниях говорил о подготовке террористических актов лишь против Сталина, Кирова, Ворошилова и Кагановича, Радек, на основании беседы с Мрачковским в 1932 году, включает в этот список задним числом и Молотова". Таким образом, список жертв меняется "не только в отношении будущего, но и в отношении прошлого". Из всего этого вытекают совершенно ясные выводы: "подсудимые имели так же мало свободы в отношении выбора своих "жертв", как и во всех других отношениях. Список объектов террора являлся на самом деле списком официально рекомендованных массе вождей. Он изменялся в зависимости от комбинаций на верхах. Подсудимым, как и прокурору Вышинскому, оставалось лишь сообразоваться с тоталитарной инструкцией".
  
  Отвечая на напрашивающийся вопрос: "Не слишком ли грубо выглядит вся эта махинация?", Троцкий писал: "Она нисколько не грубее всех остальных махинаций этих постыдных процессов. Режиссер не апеллирует к разуму и критике. Он хочет подавить права разума массивностью подлога, скреплённого расстрелами" [117].
  
  V
  
  Итог "гнилого компромисса"
  
  На страницах этой книги мы ещё не раз будем возвращаться к вопросу о причинах "признаний" подсудимых московских процессов. Говоря в этой связи о процессе 16-ти, следует подчеркнуть, что это был первый открытый процесс над старыми большевиками. До него к подсудимым показательных процессов ("Промпартии", "Союзного бюро меньшевиков" и др.) смертная казнь не применялась. Ещё более естественным было бы ожидать, что к смертной казни не будет приговорён ни один из старых большевиков. Ведь даже наиболее последовательный и открытый противник Сталина Рютин был в 1932 году приговорён "всего" к 10 годам тюремного заключения.
  
  Вес сталинским обещаниям сохранить подсудимым жизнь могло придать то обстоятельство, что в феврале 1936 года было опубликовано постановление ЦИК об освобождении от дальнейшего отбывания заключения подсудимых, проходивших по процессу "Промпартии", в связи с их "полным раскаянием... в своих прежних преступлениях перед Советской властью" и успешной работой в режимных условиях [118]. Хорошо было известно и о том, что академик Тарле, согласно материалам того же процесса намечавшийся "Промпартией" на пост министра иностранных дел, находится на свободе, занимается научной работой и завершает подготовку к печати своей книги "Наполеон".
  
  Процесс 16-ти должен был проводиться в соответствии с законом от 1 декабря 1934 года, которым устанавливалась исключительная процедура рассмотрения всех дел о терроре: эти дела предписывалось вести при закрытых дверях и при лишении подсудимых права на подачу апелляции о помиловании. Однако в изъятие из этого закона судебное заседание, проходившее 19-24 августа 1936 года, было открытым, и на нём, помимо "представителей советской общественности", присутствовали зарубежные журналисты и дипломаты. Конечно, "либерализация" судебной процедуры была весьма относительной. Суд проводился в Октябрьском зале Дома Союзов, вмещавшем всего 350 человек. На нём, как и на всех последующих открытых процессах, не присутствовало ни одного родственника подсудимых. Несколько допущенных на процесс иностранных журналистов терялись среди специально отобранной публики, которая, судя по судебному отчёту, часто смеялась над низкопробными остротами Вышинского по адресу подсудимых. Было объявлено, что все подсудимые отказались от защитников.
  
  За пять дней до процесса был принят указ ЦИК, который восстанавливал право осуждённых по обвинению в терроре обращаться с ходатайством о помиловании. Этот указ был важной частью игры, которую Сталин вёл с подсудимыми. Он был воспринят многими как признак того, что подсудимым будет сохранена жизнь. Сразу же после процесса московский корреспондент английской газеты "Дейли геральд" писал: "До последнего момента шестнадцать расстрелянных надеялись на помилование... В широких кругах предполагалось, что специальный декрет, проведённый пять дней тому назад и давший им право апелляции, издан был с целью пощадить их" [119].
  
  Правда, свою обвинительную речь Вышинский закончил восклицанием: "Взбесившихся собак я требую расстрелять - всех до одного!" [120] Выражение "взбесившиеся (или бешеные) собаки" широко вошло в лексикон советской пропаганды и многократно повторялось в откликах на процессы, публиковавшихся в печати.
  
  Однако и эта свирепое требование было воспринято подсудимыми как необходимая часть судебной инсценировки. По свидетельству зарубежных журналистов, присутствовавших на процессе, подсудимые встретили смертный приговор относительно спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Опираясь на эти свидетельства о поведении подсудимых, Троцкий замечал: "Они понимали, что придать вес их театральным покаяниям может только смертный приговор. Они не понимали, т. е. старались не понимать, что придать настоящий вес смертному приговору может только приведение его в исполнение. Каменев, наиболее расчётливый и вдумчивый из обвиняемых, питал, видимо, наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и он должен был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится (на расстрел.- В. Р.)? Сталин решился" [121].
  
  Соображения Троцкого о том, что подсудимые до своего последнего часа питали надежду на помилование, подтверждаются недавно опубликованными их ходатайствами в Президиум ЦИК (такие ходатайства подали 15 подсудимых - все, за исключением Гольцмана). Подсудимые, по-видимому, надеялись, что Сталина удовлетворит это их последнее унижение, в награду за которое он подарит им жизнь.
  
  "Глубоко раскаиваясь в тягчайших моих преступлениях перед пролетарской революцией,- писал Каменев,- прошу, если Президиум не найдёт это противоречащим будущему дела социализма, дела Ленина и Сталина, сохранить мне жизнь". В столь же уничижительных тонах было выдержано заявление наиболее стойкого из подсудимых - И. Н. Смирнова. "В конце жизни я сделал огромную ошибку: пошёл за Троцким и в течение ряда лет вёл борьбу против партии как троцкист,- нанизывал Смирнов ритуальные формулы.- Эта сначала оппозиционная борьба перешла в контрреволюционную и закончилась тем позором, который я переживаю сейчас... Я много раз видел смерть в глаза, но это бывало тогда, когда я бился за свой родной класс и свою партию, и не испытывал я страха смерти тогда. Сейчас надо мной занесён меч пролетарского правосудия, и ужасно умирать от руки своего же государства" [122].
  
  Все заявления были написаны сразу же после оглашения приговора, который был зачитан Ульрихом в 2 часа 30 минут ночи. Наиболее точная дата стоит на заявлении Зиновьева - 4 часа 30 минут. Подсудимые, очевидно, ожидали, что им предстоит жить ещё по крайней мере 72 часа - столько времени указ ЦИК отводил на подачу и рассмотрение ходатайств о помиловании. Однако сразу же после получения от них апелляций их повели на расстрел. 24 августа в газетах был опубликован текст приговора, а 25 - сообщение о приведении его в исполнение. Таким образом, Сталин не только беззастенчиво надругался над подсудимыми в их последний час, но и продемонстрировал в очередной раз надругательство над собственными законами.
  
  Сталин не отказал себе в удовольствии поглумиться над памятью о подсудимых после их смерти. 20 декабря 1936 года в Кремле был разыгран кощунственный спектакль. Устроив приём руководства НКВД по случаю годовщины основания ЧК, Сталин особо отметил "заслуги" организаторов процесса. Когда участники банкета изрядно выпили, начальник личной охраны Сталина Паукер, известный своими склонностями к шутовству, устроил импровизированную клоунаду. Он издевательски изображал поведение Зиновьева в момент, когда его неожиданно поволокли на расстрел. Поддерживаемый под руки двумя коллегами, игравшими роль охранников, Паукер упал на колени и, обхватив руками сапог "охранника", завопил: "Пожалуйста... Ради бога, товарищ... вызовите Иосифа Виссарионовича". Глядя на эту сцену, Сталин неистово смеялся. Ободрённый этим Паукер, отлично знавший об антисемитских наклонностях Сталина, дополнил представление ещё одним эпизодом. Он простёр руки к потолку и закричал: "Услышь меня, Израиль, наш Бог есть Бог единый". Лишь после этого Сталин, захлёбываясь смехом, начал делать Паукеру знаки прекратить этот спектакль [123].
  
  Комментируя поведение подсудимых, согласившихся пожертвовать своей честью ради спасения жизни, Троцкий вспоминал слова Ленина, переданные ему в марте 1923 года ленинскими секретарями. Готовясь открыть решительную борьбу против Сталина и рассматривая Троцкого как союзника в этой предстоящей борьбе, Ленин советовал ему не идти на уступки Сталину, поскольку тот "заключит гнилой компромисс, а потом обманет". "Эта формула,- писал Троцкий,- как нельзя лучше охватывает политическую методологию Сталина, в том числе и в отношении 16 подсудимых: он заключил с ними компромисс через следователя ГПУ, а затем обманул их - через палача" (Троцкий, разумеется, не мог знать, что "гнилой компромисс" с Зиновьевым и Каменевым был заключён Сталиным лично).
  
  Троцкий отмечал, что методы Сталина не были тайной для подсудимых. В этой связи он вспоминал, как в начале 1926 года, когда произошёл разрыв Каменева и Зиновьева со Сталиным, в рядах левой оппозиции обсуждался вопрос о том, с какой частью распавшейся правящей фракции следует заключить блок. При этом Мрачковский сказал: "Ни с кем: Зиновьев убежит, а Сталин обманет". "Эта фраза стала вскоре крылатой,- добавлял Троцкий.- Зиновьев заключил с нами вскоре блок, а затем действительно "убежал". Вслед за ним, в числе многих других, "убежал", впрочем, и Мрачковский. "Убежавшие" попытались заключить блок со Сталиным. Тот пошёл на "гнилой компромисс", а затем обманул. Подсудимые выпили чашу унижений до дна. После этого их поставили к стенке" [124].
  
  VI
  
  Политический резонанс процесса 16-ти
  
  Фальсификаторский характер процесса 16-ти был ясен каждому искушённому в сталинской политике человеку. Уже в первые дни процесса Раскольников, находившийся тогда за границей, сказал жене: "Ни одному слову обвинения я не верю. Всё это наглая ложь, нужная Сталину для его личных целей. Я никогда не поверю, что подсудимые совершили то, в чём их обвиняют и в чём они сознаются" [125].
  
  Как "процесс ведьм" расценили московскую судебную инсценировку и западные социал-демократы. Один из лидеров II Интернационала О. Бауэр с ужасом писал о тягостном впечатлении, которое расстрел подсудимых произвел на искренних либеральных и социалистических друзей СССР.
  
  Ещё до начала процесса четыре руководителя II Интернационала и Международного Интернационала профсоюзов направили телеграмму Молотову. В ней говорилось: несмотря на то, что подсудимые - "заклятые враги II Интернационала", его руководство просит советское правительство обеспечить им все судебные гарантии и разрешить иметь защитников, независимых от правительства. Лидеры II Интернационала просили также, чтобы обвиняемым "не были вынесены смертные приговоры, и, во всяком случае, не применялась какая-либо процедура, исключающая возможность апелляции" [126].
  
  Эта телеграмма была опубликована "Правдой" в сопровождении злобного редакционного комментария под заголовком: "Презренные защитники убийц и агентов гестапо". На следующий день в статье "Приговор суда - приговор народа" "Правда" писала: "У этой сволочи нашлись и адвокаты. Миссию адвокатуры фашизма приняли на себя главари II Интернационала" [127]. Спустя две недели удалось добиться написания статьи от Н. К. Крупской, ранее не выступавшей по поводу процесса. В статье под названием "Почему II Интернационал защищает Троцкого" Крупская писала: "Не случайно также рвёт и мечет II Интернационал, поднимает на щит троцкистско-зиновьевскую банду убийц, пытается сорвать Народный фронт. Де Брукеры, Ситрины (деятели, подписавшие телеграмму.- В. Р.) поддерживают всякую подлость, которую творят враги против рабочего класса СССР" [128].
  
  "Правда" сочла нужным заклеймить деятелей II Интернационала и в поэтической форме, опубликовав низкопробные стихи Д. Бедного:
  
  Предатели! Прожжённые дельцы,
  
  Агенты шустрые купивших вас банкиров!
  
  Где были вы, когда от Троцкого гонцы
  
  Неслись в бандитский центр, а эти подлецы
  
  Убийц готовили и прятали концы?
  
  Где были вы, когда сражён был честный Киров?
  
  Ваш негодующий читали мы протест?
  
  Хоть пальцем вы тогда ударили о палец?
  
  А нынче вы строчить пустились - гнусный жест! -
  
  Письмо - защитный манифест!
  
  На чём вы прирастить хотите капиталец?
  
  Презренье наше - вам ответ!
  
  Другого нет! [129]
  
  Развязывая разнузданную травлю против всех, ставивших под сомнение московский процесс, Сталин не испытывал беспокойства по поводу того, что это может поставить под угрозу единство антифашистского фронта в Европе. Процесс 16-ти, по-видимому, не случайно был приурочен к дням таких драматических событий, как введение Гитлером войск в Рейнскую область, формирование правительства Народного фронта во Франции и начало гражданской войны в Испании. Своей палаческой последовательностью в проведении антитроцкистского террора Сталин недвусмысленно демонстрировал социалистическим партиям Запада, что в случае их дальнейшего протеста против этих акций его внутренней политики он взорвёт Народный фронт и оставит Европу лицом к лицу со стремительно вооружающимся и крепнущим Третьим рейхом.
  
  Московский процесс серьёзно подорвал престиж СССР в глазах демократической интеллигенции Запада. Как отмечал Л. Фейхтвангер, "многих, видевших в общественном строе Союза идеал социалистической гуманности, этот процесс просто поставил в тупик; им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир" [130]. Подтверждение этих слов мы находим в опубликованных дневниках и письмах крупнейших зарубежных писателей. В дни процесса Томас Манн сделал следующую дневниковую запись: "Что подумать обо всех этих покаянных признаниях, за которыми последовал общий смертный приговор?.. Может быть, отчёты просто фальсифицированы? Или обвиняемым посулили помилование, если они дадут угодные правительству показания? Но характеры у них такие, что трудно в это поверить. Ведь речь идёт о последних ленинцах... После обеда пришли газеты. 16 ленинцев, получивших после гротескных покаянных речей смертный приговор, действительно казнены. Ужасно". Спустя несколько дней Манн сделал новую примечательную запись: "Озабочен - как относиться к России после процесса, который представляет собой глупость ещё в большей мере, чем преступление" [131].
  
  В те же дни Ромен Роллан, считавший возможным существование в СССР антисталинского заговора, с беспокойством записывал в своём дневнике: "Даже тот, кто никогда не уважал главарей заговора, даже тот, кто приемлет обвинения против них... не может не испытывать тревоги, подобной той, которая охватила лучших членов Конвента в 94-м году... Боюсь, что инстинкты злобы и гордыни одержали верх в этом деле над политическим разумом" [132].
  
  Вскоре Роллан получил письмо от С. Цвейга, в котором аналогичные мысли были выражены с ещё большей остротой: "Какой-то рок, какая-то метафизическая воля приводят людей к ослеплению. Так, в Вашей России Зиновьев, Каменев, ветераны Революции, первые соратники Ленина расстреляны, как бешеные собаки... Вечно та же техника, как у Гитлера, как у Робеспьера: идейные разногласия именуют заговором" [133].
  
  Вместе с тем все эти влиятельные "друзья СССР" не сочли возможным публично выразить своё удручающее впечатление от процесса - из-за боязни нанести ущерб Советскому Союзу. На фоне этого "заговора молчания" выделялись голоса зарубежных клевретов Сталина, которые услужливо разносили на весь мир клевету, прозвучавшую на процессе. Особое усердие проявил английский юрист, деятель лейбористской партии Д. Притт, назвавший "процедуру" процесса 16-ти "примером для всего мира". После официального разоблачения сталинских преступлений на XX и XXII съездах КПСС Притт не обмолвился ни словом опровержения по поводу своих прошлых заявлений такого рода. Он продолжал состоять в "друзьях СССР", был в 1954 году награждён Международной Ленинской премией мира и до конца 60-х годов возглавлял Международную ассоциацию юристов-демократов и английское общество культурных связей с СССР.
  
  С голосами подобных "друзей СССР", как это ни парадоксально, смыкались оценки наиболее реакционных кругов Запада. В зарубежных откликах на процесс выявилась следующая закономерность: чем правее были политические силы, тем настойчивей они признавали "обоснованность" обвинений, прозвучавших на процессе.
  
  В буржуазно-демократических странах правая печать муссировала обвинения Троцкого и его сторонников в сотрудничестве с Гитлером. Реакционная французская газета "Эко де Пари" поспешила заявить, что и во Франции троцкисты служат интересам Германии. Это заявление немедленно было перепечатано органом французской компартии "Юманите".
  
  Нагнетаемому вокруг подобных сообщений психозу способствовала фашистская печать Германии и Италии, публиковавшая провокационные сообщения, в которых назывались имена ещё не арестованных старых большевиков и военачальников, якобы замешанных в антиправительственном заговоре.
  
  Итальянская фашистская газета "Мессаджеро" спустя неделю после процесса с нескрываемым удовлетворением писала о московских расстрелах как справедливой реакции Сталина, свернувшего знамя мировой революции, на критику противников его новой "реалистической политики": "Старая гвардия Ленина расстреляна... Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни... Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума... Против этого позитивного творчества восстает демон революции для революции (т. е. Троцкий.- В. Р.)... Это было неминуемо - полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью" [134].
  
  Иной характер носили комментарии германских газет, стремившихся запутать общественное мнение Запада, и без того дезориентированное сенсационными сообщениями из Москвы. Германская официозная печать утверждала, что "Троцкий является всем, чем угодно, но не противником Москвы, как его пытаются изобразить... Наоборот, он является одним из самых деятельных и... самых энергичных агентов мировой революции"; "в Москве снова пытаются при помощи большого театрального процесса завуалировать деятельность господина Троцкого"; "всюду, где побывал Троцкий...- там возникают революционные пожары". Эти выдержки были немедленно перепечатаны "Правдой" в заметке под заглавием "Германские фашисты выгораживают Троцкого" [135].
  
  Процесс 16-ти вызвал резкую поляризацию между правым и левым крылом русской эмиграции. В меньшевистском журнале "Социалистический вестник" была опубликована статья "Кто рукоплещет?", в которой подчёркивалось, что реакционной эмигрантской печати Сталин доставил процессом "прямую бурную радость". В качестве примера журнал приводил "Оду" некого Горянского, опубликованную белогвардейской газетой "Возрождение". "Просим у читателей извинения за цитирование циничных и кровожадных строк,- писал автор "Соцвестника",- но глубокие переживания и затаённые мечты реакционеров всего лучше передаёт именно точная цитата:
  
  Спасибо Сталину;
  
  Шестнадцать подлецов
  
  Отправились в страну отцов -
  
  Шестнадцать палачей родного края...
  
  Тебе от нас привет.
  
  Небесный свод сегодня синь и ярок.
  
  Ты нас вознаградил
  
  За скорби многих лет.
  
  Хвала тебе за щедрый твой подарок!
  
  Хвала!
  
  Но черносотенцы ещё не удовлетворены, они ждут от Сталина новых радостей, новых казней.
  
  Что там шестнадцать!
  
  Ещё дай сорок
  
  И сотни дай,
  
  И тысячи давай,
  
  Мост намости без тёсу и без свай
  
  Через Москву реку
  
  Из падали советской".
  
  Приведя эти бездарные вирши, в которых повторялись традиционные белогвардейские ругательства по адресу большевиков, автор замечал: "Зрелище христиан по паспорту, восторженно рукоплещущих палачу у свежей могилы замученных морально, а затем расстрелянных жертв - омерзительно... Новая и характерная черта последних казней в том, что они, вызвав открытый или затаённый ужас всех тех, кому русская революция дорога, пробудили восторженный отклик в сердце злейших врагов рабочего класса" [136].
  
  Более респектабельные и известные деятели центристского толка не опускались до такого глумления и кощунства, как монархисты-черносотенцы. Однако некоторые из них увидели в процессе удобный повод для воскрешения старой антибольшевистской клеветы. Керенский не преминул заявить, что не усматривает ничего удивительного в сотрудничестве Троцкого с гестапо, ибо Ленин и Троцкий уже в 1917 году были связаны с германским генеральным штабом. Клевету о Троцком - агенте Гитлера с готовностью подхватил и Милюков.
  
  В этих условиях тысячи людей в капиталистических странах хотели услышать, как сам Троцкий расценивает порочащие его и его единомышленников обвинения. Однако норвежское "рабочее" правительство по указке Москвы лишило Троцкого возможности публично ответить на сталинскую клевету.
  
  VII
  
  Троцкий интернирован
  
  5 августа 1936 года Троцкий отправил рукопись завершённой им книги "Преданная революция" для перевода на иностранные языки. В тот же день он вместе с журналистом Кнудсеном, в доме которого он проживал, выехал на двухнедельный отдых к морю. На следующую ночь после их отъезда группа норвежских фашистов совершила нападение на дом Кнудсена с целью выкрасть документы Троцкого. Налётчики показали членам семьи Кнудсена фальшивые полицейские значки и попытались приступить к "обыску". После того, как сын и дочь Кнудсена подняли тревогу, фашисты сбежали, захватив несколько документов. На следующий день полиция установила личности участников налёта.
  
  Во время отдыха Троцкий узнал из сообщений радио о московском процессе. Он немедленно вернулся в Осло и передал многочисленным журналистам, обратившимся к нему за разъяснениями, заявление для мировой печати. В нём содержался призыв к рабочим организациям всех стран создать международную следственную комиссию для проверки обвинений, прозвучавших на процессе, который Троцкий назвал "величайшей фальшивкой в политической истории мира".
  
  На первых порах норвежская печать публиковала разоблачения Троцкого, перепечатываемые прессой других стран. 21 августа газета правящей рабочей партии "Арбайдерблатен" поместила на первой странице интервью с Троцким под заголовком "Троцкий заявляет, что московские обвинения вымышлены и сфабрикованы". Однако очень скоро развёрнутая Троцким кампания оказалась заблокированной норвежскими властями. Причиной этого послужила официальная нота советского правительства, обращённая к правительству Норвегии и требовавшая лишить Троцкого политического убежища, поскольку он "уличён" в террористических преступлениях. В противном случае, указывалось в ноте, дружественные отношения между СССР и Норвегией будут подорваны. Конкретизируя эту угрозу, советский посол Якубович заявил о возможности прекращения Советским Союзом импорта норвежской сельди. В этой связи рыбопромышленные и судоходные компании стали требовать от правительства "урегулировать вопрос с Троцким", чтобы не допустить роста безработицы в стране.
  
  Опасаясь поражения на предстоящих выборах из-за пребывания в стране Троцкого, лидеры правящей партии склонялись к его высылке. Однако ни одно другое правительство не соглашалось впустить Троцкого в свою страну. Тогда стал осуществляться план интернирования Троцкого. 26 августа начальник норвежской полиции предложил ему подписать заявление о согласии на новые условия пребывания в стране, включающие прекращение выступлений со статьями и интервью на политические темы и разрешение полиции просматривать всю его корреспонденцию. После того, как Троцкий категорически отверг эти условия, было решено навязать их ему силой. Поскольку норвежская конституция не допускала таких ограничений без решения суда, министр юстиции Трюгве Ли (будущий генеральный секретарь ООН) добился от норвежского короля принятия специального указа, наделявшего министерство юстиции чрезвычайными полномочиями для данного "конкретного и исключительного случая". На основе этого указа Ли запретил посещение Троцкого журналистами, установил надзор полиции за его почтой, выключил в его квартире телефон, выслал из страны его секретаря и лишил его возможности общения даже с Кнудсеном. 2 сентября Троцкий был перевезён в более отдалённую деревню, где около четырёх месяцев содержался под домашним арестом и надзором тринадцати полицейских. Официальным мотивом интернирования была объявлена рукопись статьи Троцкого о революционных событиях во Франции, похищенная фашистами и представленная ими властям в качестве доказательства его вмешательства во внутренние дела других государств. Таким образом "рабочее" правительство, ещё недавно гордившееся предоставлением Троцкому политического убежища и называвшее его "великим рабочим вождём", выступило в качестве пособника Сталина и собственных фашистов, учинивших бандитский налёт.
  
  12 сентября в советской печати было опубликовано сообщение: "Обмен заявлениями между советским и норвежским правительствами". В нём указывалось, что в ответ на представление, сделанное правительству Норвегии полпредом СССР, норвежский министр юстиции заявил: "на основании собственных заявлений Троцкого, разных газетных статей и других материалов Центральный паспортный стол установил, что он нарушил условия пребывания в стране, поставленные ему правительством. Норвежское правительство поэтому постановило выработать более точные условия пребывания в стране... 28 августа... после полудня он был совершенно изолирован от внешнего мира и взят под полицейский надзор"... Г-н Ли заявил, что "норвежское правительство поставило Троцкого (и его жену) под такой контроль, что нужно считать исключённым, что он в будущем сможет предпринять какое-либо действие, которое может повредить и угрожать интересам СССР".
  
  Далее в сообщении говорилось: "в связи с тем, что упомянутые меры не могут считаться действительным лишением права убежища, товарищ Якубович заявил норвежскому министру иностранных дел, что... советское правительство, к сожалению, не находит возможным признать это заявление удовлетворительным и отвечающим дружественным отношениям между СССР и Норвегией и что, по мнению советского правительства, своим ответом норвежское правительство взяло на себя всю ответственность за эффективность принятых им мер и за последствия дальнейшего пребывания Троцкого в Норвегии" [137].
  
  Уже сам факт интернирования Троцкого его "друзьями", норвежскими социалистами, был воспринят многими людьми на Западе как подтверждение обоснованности обвинений в его адрес. Пользуясь тем, что Троцкий был лишён возможности отвечать на клевету, советская и коминтерновская печать непрерывно подбрасывала мировому общественному мнению новые провокационные сообщения о стремлении Троцкого добиться разрушения Народного фронта во Франции, победы Франко в Испании и обеспечения победы Гитлера в будущей войне против СССР и его союзников. В разгар этой травли Вышинский выступил со статьёй, в которой утверждалось: "Троцкий, правда, грозит опровергнуть эти обвинения, но с опровержениями он выступать, как видно, не торопится, хотя со дня окончания процесса прошло достаточно времени, чтобы можно было собраться с силами и попытаться опровергнуть хотя бы один пункт судебного приговора" [138].
  
  Ещё дальше пошла "Юманите", опубликовав телеграмму из Осло, где указывалось: норвежские власти открыли расследование против Троцкого, так как установили его связь с местными фашистами, которые "нанесли ему ночью дружественный визит" (так интерпретировался налёт на квартиру Троцкого в его отсутствие).
  
  Характеризуя положение, в котором Троцкий оказался после московского процесса, секретарь II Интернационала Ф. Адлер писал: "Дело идёт о попытке лишить Троцкого права убежища в Норвегии и воздвигнуть против него травлю, которая отняла бы у него возможность существования на всём земном шаре" [139].
  
  Стремясь прорвать информационную блокаду, Троцкий возбудил дело по обвинению в диффамации против двух норвежских журналистов - сталиниста и фашиста, которые повторяли в своих статьях инсинуации советской печати. Норвежский суд принял дело к рассмотрению. Тогда Трюгве Ли добился издания нового исключительного декрета, предоставлявшего министру юстиции право запрещать "интернированному иностранцу" ведение каких-либо судебных процессов. На основе этого декрета Ли воспрепятствовал попыткам Троцкого привлечь к суду клеветников и в других странах. "Министр юстиции,- вспоминала Н. И. Седова,- сообщил Троцкому, что он не должен возбуждать судебные иски где бы то ни было, пока он остаётся в Норвегии. Это означало, что он не имеет вообще никаких прав. Мы начали опасаться, что, несмотря на то, что мы были лишены советского гражданства, норвежское правительство может выдать нас ГПУ" [140].
  
  В ожидании новых провокаций Троцкий успел переслать Седову распоряжение о передаче своего архива в Парижский филиал Голландского института социальной истории - дабы избежать его похищения агентами НКВД. Директором этого филиала был эмигрант-меньшевик Николаевский, в честности которого Троцкий не сомневался. Ближайшие сотрудники Седова - Зборовский и Лола Эстрин перевезли первую часть архива в помещение института. Спустя несколько дней после этого на институт был совершён налёт, в ходе которого было похищено 85 килограммов документов; всё остальное, включая находившиеся в помещении деньги, осталось нетронутым. Рассказывая об этом преступлении, парижская эмигрантская газета "Последние новости" сообщала: французские "полицейские инспектора заявили, что техника всей операции... до этого дня была абсолютно неизвестна во Франции. Только иностранные "профессионалы", снабжённые специальными аппаратами, могли произвести такую работу" [141].
  
  В середине 50-х годов Зборовский, находившийся тогда в США, был разоблачён как агент НКВД и был вынужден дать показания американским властям. В 1955 году Николаевский писал Суварину по поводу этого расследования: "Слышали о провокации "Этьена" (кличка Зборовского.- В. Р.), секретаря покойного Седова? Это он... привёз тогда так называемый "Архив Троцкого" в институт на Рю Мишлэ и сам же сообщил по начальству для кражи. Теперь признал, хотя утверждает, что к похищению прямого отношения не имел. Рассказывал, что были разочарованы: оказались одни газеты [троцкистских групп] со всех концов мира" [142].
  
  На слушаниях сенатской подкомиссии по вопросам национальной безопасности Лола Эстрин (сменившая после второго брака фамилию на Даллин) показала: в 1955 году Зборовский рассказал ей о своей беседе с резидентом НКВД после похищения архива. В ней Зборовский выразил беспокойство по поводу возможности своего разоблачения, поскольку налёт был совершён спустя всего несколько дней после передачи архива в институт, о чём, кроме него, знали только Седов, Николаевский и Эстрин, которые никак не могли быть заподозрены как осведомители НКВД. В ответ на это резидент ответил, что налёт был совершён в ночь на 7 ноября потому, что парижская резидентура "хотела сделать подарок Сталину к годовщине Октябрьской революции" [143].
  
  Размышляя над возможностью дальнейших провокаций сталинистов, Троцкий обратил внимание на формулировку, содержавшуюся в приговоре московского суда: "Троцкий Лев Давидович и его сын Седов Лев Львович, изобличённые... в непосредственной подготовке и личном руководстве организацией в СССР террористических актов... в случае их обнаружения на территории Союза ССР подлежат немедленному аресту и преданию суду Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР" [144]. В этой связи Троцкий ставил резонный вопрос: "при помощи какой техники Сталин надеется обнаружить меня и моего сына на территории СССР?" [145] Он считал, что эта формулировка свидетельствует не только о намерении Сталина добиться его выдачи норвежскими властями, но и о планах похищения его и Седова.
  
  Похитить Троцкого в Норвегии было практически невозможно. Иная ситуация существовала во Франции, где НКВД обладал широко разветвленной агентурой. Как показал в 1956 году на слушаниях сенатской подкомиссии Зборовский, ему было поручено доставить Седова в определённое место, где последнего должны были похитить, чтобы затем насильственно переправить в Советский Союз. Провал этого плана Зборовский объяснял тем, что он саботировал приказ, поскольку он "противоречил его убеждениям" [146].
  
  Вплоть до конца 1936 года норвежские власти продолжали задерживать письма, которые Троцкий посылал своему сыну, адвокату, друзьям. До адресатов Троцкого доходили лишь некоторые нелегально переправленные записки, написанные химическими чернилами.
  
  В октябрьском номере "Бюллетеня оппозиции" была помещена краткая записка Троцкого: "Простите, что я не могу прислать вам обещанную к будущему номеру "Бюллетеня оппозиции" статью о процессе... но вы сами скажете, я в этом уверен, всё необходимое об этой гнусной амальгаме" [147].
  
  В том же номере журнала была помещена статья Л. Седова "Московский процесс - процесс над Октябрем", вскоре изданная отдельной брошюрой под названием "Красная книга о московском процессе".
  
  VIII
  
  "Красная книга" Льва Седова
  
  "Красную книгу" Седов открывал анализом политических причин судебного подлога, затеянного Сталиным. Опираясь на идеи, изложенные в только что полученной им рукописи книги Троцкого "Преданная революция", Седов писал, что в СССР ликвидируются социальные завоевания Октябрьской революции. Жестокие противоречия раздирают советское общество. С каждым днём в стране растёт социальное неравенство. Революционный интернационализм заменён культом национальной государственности. Запрещены аборты, что в тяжёлых материальных условиях, при примитивной культуре и гигиене, означает закабаление женщины. Проведение такой социальной политики невозможно на путях советской демократии, оно с необходимостью требует кровавых расправ, фальсификаций и клеветы.
  
  Вместе с тем, как подчёркивал Седов, медленное улучшение материального положения масс после жестокой нищеты времён первой пятилетки повышает сознательность рабочих, их стремление отстаивать свои интересы и активно участвовать в политической жизни. Их растущий социальный протест Сталин стремится перекрыть политическими репрессиями. Чтобы придать им беспощадный характер, он изобретает "терроризм". Если в прошлом он объявлял всякое социальное недовольство "троцкизмом", то теперь он идентифицирует "троцкизм" с "терроризмом". Любому человеку, критически настроенному по отношению к сталинскому режиму, грозит уже не концлагерь или тюрьма, а немедленный расстрел.
  
  Встав на путь физического истребления всех противников своего режима, Сталин всё больше терроризирует свой собственный аппарат. Широкое, хотя и скрытое недовольство, возникающее в этой среде, вызвано тем, что "превращённый в слепого исполнителя приказов сталинской верхушки, бывший революционер теряет всякую перспективу, его права сведены к праву восторгаться "отцом народов", а он лучше других знает Борджиа-Сталина" [148]. Поэтому главной задачей НКВД, превратившегося в личный орган Сталина, становится охрана его личной власти и от самой бюрократии.
  
  Наряду с этим московский процесс свидетельствует о непрочности положения правящей клики. "От избытка сил на такие кровавые дела не идут" [149]. Ради укрепления своего положения Сталин стремится довести и без того совершенно терроризированную страну до новых, ещё невиданных форм произвола.
  
  Помимо внутриполитических, московский процесс имеет не менее серьёзные внешнеполитические причины. Вместо искренних социалистических друзей, которых Сталин ещё недавно призывал под знамя единого антифашистского фронта, "он ищет гораздо более "солидных" друзей и союзников на случай войны в лице французской, английской, американской и др. буржуазии... Сталин без колебаний договорился бы и с Гитлером, за счёт немецкого и международного рабочего класса. Дело только за Гитлером!" [150]
  
  Расстрелами людей, вошедших в историю как вожди революционного большевизма, Сталин хочет представить мировой буржуазии "символ нового времени", свидетельство своего разрыва с идеей мировой революции и "национально-государственной зрелости". Такая политика отталкивает рабочий класс капиталистических стран от официальных коммунистических партий. Это не очень беспокоило бы Сталина, если бы он не боялся того, что западные рабочие найдут пути к IV Интернационалу. Поэтому он "кровью и грязью хочет отрезать передовым рабочим пути в ряды IV Интернационала. Это ещё одна цель Московского процесса" [151].
  
  Описывая историю политических процессов последних лет, Седов подчёркивал, что все они были построены на трупе Кирова, вокруг которого сфабриковано уже четвёртое дело. Реальность убийства Кирова должна придать видимость реальности подготовке других покушений.
  
  На основе официальных советских сообщений Седов приводил подсчёты, согласно которым в связи с убийством Кирова было осуждено 104 белогвардейца; 14 расстрелянных по делу "Ленинградского центра"; 19 жертв процесса "Московского центра"; 12 работников ленинградского управления НКВД; 78 привлечённых по делу "контрреволюционной группы Сафарова - Залуцкого"; 16 расстрелянных по приговору последнего суда; 12 человек, дела которых этим судом были выделены в особое производство; 40 человек, которые были названы на суде в качестве террористов. Подавляющее большинство из этих почти трёхсот человек не имело никакого отношения к убийству Кирова. Тем не менее все они "припутаны Сталиным к этому убийству, и неизвестно, сколько раз ещё Сталин вытащит труп Кирова и какое количество людей ещё обвинит в ответственности или причастности к этому убийству". За вычетом белогвардейцев, чекистов и лиц, расстрелянных вместе с Николаевым, остаётся более 150 человек, по преимуществу старых большевиков. "Если кому-нибудь нужно было бы составить список в 20-25 наиболее видных представителей большевизма, сыгравших наибольшую роль в истории партии и революции, ему можно смело рекомендовать взять за основу этот список" [152].
  
  Отмечая, что на Западе не понимают, как старые революционеры могли выступить с лживыми признаниями на суде, Седов писал: "Мысленно при этом представляют себе Зиновьева или Смирнова не последнего периода, а героических годов русской революции. А с тех пор ведь прошло почти 20 лет, больше половины которых падает на термидорианский растленный сталинский режим. Нет, на скамье подсудимых сидели лишь тени Смирнова гражданской войны или Зиновьева первых лет Коминтерна. На скамье подсудимых сидели разбитые, загнанные, конченные люди. Перед тем, как убить их физически, Сталин искромсал и убил их морально". Поведение подсудимых на процессе было подготовлено логикой их политической эволюции после отречения от своих взглядов. Уже задолго до процесса они утратили стимулы к борьбе, помогая Сталину топтать себя в грязи. "Сталинское "искусство" ломания революционных характеров заключалось в том, чтобы идти осторожно, постепенно толкая этих людей со ступеньки на ступеньку, всё ниже и ниже" [153].
  
  Наглядным подтверждением этого Седов считал поведение Раковского, который отказывался капитулировать дольше других, а после своей капитуляции в 1934 году дошёл до того, что в дни процесса 16-ти выступил со статьёй, требовавшей расстрела "организаторов покушения на жизнь любимого нашего вождя тов. Сталина, агентов германского гестапо" [154]. Эта постыдная статья вызвала особое недоумение в среде западной социалистической интеллигенции, где Раковского хорошо знали и высоко ценили как старейшего деятеля международного рабочего движения, выдающегося дипломата и морально безупречного человека. Объясняя поступок Раковского, Седов писал: "Капитуляция - наклонная плоскость... Раз став на неё, нельзя не скатываться дальше, до самого конца... Половинчатой капитуляции сталинский абсолютизм не признаёт: или всё - или ничего, среднего не дано" [155].
  
  В этих оценках поведения капитулянтов, как выведенных на процесс, так и оставленных до поры до времени на свободе, иные могут усмотреть самоуверенность молодости, чрезмерную жестокость молодого человека, не обладавшего моральным правом судить, выносить нравственный приговор, ставить крест на затравленных людях. При таком подходе можно провести резкую грань между Троцким, который имел право на жёсткие, подчас беспощадные оценки поведения своих бывших товарищей, потому что сам за сорок лет своей революционной деятельности многое испытал, и Седовым, которого жестокость политических схваток ещё не пробовала на излом. Действительно, сам Троцкий в письмах Седову предостерегал последнего от слишком резких оценок поведения подсудимых на московских процессах. Не будем, однако, забывать, что в условиях, когда интернированный Троцкий не имел возможности ответить на многочисленные вопросы, возникавшие по поводу процесса 16-ти, Седову приходилось выступать (исходя из психологической схемы, предложенной его отцом - в статьях о процессах 1934-1935 годов), от имени тысяч советских оппозиционеров, выдержавших самые страшные испытания и тем не менее не пошедших на поводу у своих палачей.
  
  Конечно, ни Троцкого, ни Седова не сажали в раскалённую камеру, как Зиновьева, не пропускали через девяносточасовой конвейерный допрос, как Мрачковского, с ними коварно не играли, как с Бухариным (хотя последний, как будет видно из дальнейшего изложения, как бы сам напрашивался на такую игру). Но судьбу и Троцкого, и его сына, подвергавшихся непрерывной слежке и опасности террористического покушения, никак нельзя назвать благополучной. Закономерным финалом длительной охоты за ними стала трагическая гибель первого в 1940, а второго - в 1938 году.
  
  Говоря о поведении подсудимых, Седов отмечал поверхностность его сопоставления с поведением Димитрова на Лейпцигском суде. Димитров, как и другие борцы с гитлеризмом, не был изолирован от революционного движения, он чувствовал резкое политическое размежевание (фашизм - коммунизм) и массовую поддержку прогрессивных сил всего мира. Московские же подсудимые, "хотя и стояли перед термидорианским судом сталинских узурпаторов, но всё же судом, который своей фразеологией апеллировал... к Октябрьской революции и социализму. Наряду с чудовищными моральными пытками инквизиторы из ГПУ, разумеется, использовали и эту фразеологию, в частности, и военную опасность. Она не могла не помочь им сломить этих несчастных подсудимых" [156].
  
  Напоминая, что, согласно свидетельствам сталинских узников, сумевших вырваться из СССР, ГПУ широко прибегало к угрозам расправы с семьями обвиняемых и к жестоким конвейерным допросам ("один и тот же вопрос ставится с утра до ночи в течение недель стоящему на ногах подследственному"), Седов высказывал уверенность, что при подготовке процесса 16-ти использовались и "пытки из арсенала самой чёрной и страшной инквизиции". Однако, несмотря на всё это, у всех подсудимых из числа старых большевиков, как писал с глубоким сочувствием к их судьбе Седов, "нашёлся последний остаток сил, последняя капля собственного достоинства. Как ни были они сломлены, но никто из стариков не взял на себя, просто физически не мог взять на себя - "связь с гестапо". Мы считаем - это может показаться парадоксальным на поверхностный взгляд, что внутренняя моральная сила Зиновьева и Каменева весьма значительно превосходила средний уровень, хотя и оказалась недостаточной в условиях совершенно исключительных" [157].
  
  Седов сумел доказать, что подсудимые были выделены "путём долгого и страшного следствия из 50 или даже большего числа других заключённых-кандидатов". Для подтверждения этой гипотезы он использовал существенную промашку, допущенную организаторами процесса. В судебном отчёте с бюрократической аккуратностью указывались номера дел каждого подсудимого. Расположив фамилии одиннадцати подсудимых в алфавитном порядке, Седов обнаружил, что их дела включали номера от 1 до 29. "Кто же остальные восемнадцать? Нам кажется очень вероятным, что за отдельными исключениями, вроде Сафоновой... эти "недостающие" подсудимые были из тех, кого Сталину не удалось сломить и кого он, вероятно, расстрелял без суда" [158].
  
  Седов обращал внимание и на то, что дела четырёх подсудимых шли под номерами от 32 до 38 и что, согласно судебному отчёту, показания Евдокимова были получены лишь 10 августа, а Тер-Ваганяна - 14 августа, в день подписания обвинительного заключения. В этом он усматривал одну из тайн предварительного следствия, связанную с вмешательством в него самого Сталина. "Список подсудимых,- писал Седов,- несомненно не раз менялся и он окончательно был определён лишь в самый день подписания прокурором обвинительного акта... То, что Евдокимов и Тер-Ваганян идут под самый конец, объясняется, по-видимому, тем, что спервоначалу Сталин не предполагал включать их в процесс... Оба Лурье, вероятно, вначале также не предназначались ко включению в этот процесс и включены были лишь позже" [159].
  
  Седов высказывал твёрдое убеждение в том, что следствие пыталось привлечь к суду настоящих троцкистов, ни разу не отрекавшихся от своих убеждений. Однако эти люди, над которыми не довлел фетиш сталинской "партийности", не могли поддаться ни софизмам о необходимости "помочь партии" в борьбе с Троцким, ни самым зверским истязаниям. Таких непоколебимых революционеров "Сталин не в состоянии притянуть к своим процессам, хотя и в состоянии истребить одного за другим, истребить - но не сломать. Эти революционные борцы не стали и не станут на гибельный путь капитуляции - ибо верят в правоту своего дела - предпочитая погибать в подвалах ГПУ в безвестности, без поддержки и сочувствия" [160].
  
  Раскрывая многочисленные фальсификации, содержавшиеся в судебном отчёте, Седов с особым негодованием писал о наиболее гнусных продуктах воображения Сталина и его сатрапов, таких, как объяснение причин самоубийства затравленного Богдана. На этот трагический факт "Сталин наматывает клубок какой-то совершенно патологической и бредовой лжи. Моментами кажется, что читаешь "Бесы"". Проявлением той же бесовщины Седов называл показание Рейнгольда о решении "центра" уничтожить после своего прихода к власти исполнителей террористических актов. "Это показание - продукт творчества "самого" Сталина! В этом не усомнится никто, хоть немного знающий Сталина. Эти методы - расстрел собственных агентов, которые опасны потому, что слишком много знают,- его методы, методы человека, не останавливающегося ни перед чем, человека, неразборчивого в средствах и способного на всё... Психологически Сталин выдаёт себя здесь с головой. Свои подлости Сталин навязывает своим жертвам!". Версия Рейнгольда выглядит нелепой и потому, что из неё вытекает: Зиновьев и Каменев заранее разглашали свои планы, "как бы предупреждая своих сторонников о том, чем им грозит успех их собственной деятельности. Очевидно, ГПУ (сталинское) специально должно было оставлять в живых террористов, совершивших убийства, с тем, чтобы расстрел их и всех их товарищей был произведён ГПУ (зиновьевским) после прихода Зиновьева к власти!" [161]
  
  Подытоживая впечатление от судебных подлогов, Седов писал: "Волосы становятся дыбом на голове, когда читаешь это сталинское издание "Бесов"". Далеко не случайным он считал тот факт, что главными носителями этой бесовщины выступали лица, до Октябрьской революции ожесточённо боровшиеся против большевиков. Напоминая, что в 1917 году Вышинский был правым меньшевиком и подписал приказ об аресте Ленина, Седов отмечал: "Враг большевизма и Октября, требующий голов вождей большевизма и Октябрьской революции. Это ли не символ!". Сам факт назначения Вышинского обвинителем являлся тягчайшим оскорблением для подсудимых.
  
  Не менее характерен пример Заславского, который в 1917 году зарекомендовал себя продажным журналистом, с особым остервенением распространявшим клевету о Ленине и Троцком как германских агентах. В ленинских статьях этого периода десятки раз встречались характеристики Заславского как "клеветника" и "негодяя шантажа". "А кто сегодня пишет в "Правде" статьи с травлей Троцкого как агента гестапо? Тот самый Заславский! Это ли опять-таки не символ" [162].
  
  "Бесовщину" Седов усматривал и в том, что Пятакова и Радека, в дни процесса требовавших расстрела подсудимых, спустя месяц начали готовить к суду по обвинению в тех же самых преступлениях. "Ещё не успели высохнуть чернила на проекте новой сталинской конституции, как один из главных её редакторов - Радек - выдаётся на расправу другому её редактору - Вышинскому. Выработав "самую демократическую конституцию в мире", авторы её отправляют друг друга на гильотину" [163].
  
  Раскрывая призрачность и тщетность ожидания демократических перемен после принятия новой конституции, Седов писал: "Да ведают имеющие иллюзии - как бы говорит Сталин,- что демократизм конституции заключается в том, что избирателям и съездам даётся право голосовать за меня. А кто не за Сталина, т. е. не за бюрократию с её привилегиями, тот троцкист - сиречь террорист, того мы расстреляем в 24 часа" [164].
  
  Описывая политическую эволюцию сталинского режима, Седов напоминал, что ещё десять лет назад Сталин публично заявил своим оппонентам из оппозиции: "Эти кадры (т. е. правящую верхушку.- В. Р.) можно снять только гражданской войной". Этими словами он ясно показал, что отвергает любые уставные и конституционные способы смены своей клики и ставит её над партией и рабочим классом. Теперь он перешёл к превентивной гражданской войне против всех недовольных его господством. На этом пути он объединил методы средневековья с методами политических провокаций и подлогов, практиковавшихся реакционными силами на протяжении последних десятилетий. "Скоро сто лет, как мировая полиция изощряется в такого рода делах - ещё до Бисмарка и Наполеона III - но каждый раз только обжигала себе пальцы! Полицейские фальсификации и махинации Сталина вряд ли превосходят другие образцы того же творчества; но он дополнил их - и как дополнил! - "признаниями", вырванными у подсудимых бесконечно усовершенствованными методами инквизиции" [165].
  
  Седов утверждал, что московский процесс не закончился, он продолжается в новых формах. Как можно судить из сообщений советской печати, по обвинениям в терроре арестовываются десятки и сотни писателей и хозяйственников, военных и журналистов. "Нетрудно представить себе, какая атмосфера кошмара царит теперь в СССР. Никто не уверен в завтрашнем дне, и меньше всего старые большевики... которые не могут не спрашивать себя с тоской: "кто следующий на очереди?"" [166]
  
  Предупреждая, что Сталин "на путях ликвидации революции готовит что-то новое, что-то несравнимое со всем тем, что уже сделано", Седов писал о неизбежности новых процессов, на которых клевета о "терроре" будет дополнена клеветой о "военном заговоре" и "шпионаже". "Ряд симптомов говорит за то, что вокруг этих именно обвинений будет построен новый процесс... Наш долг предупредить об этом общественность Запада. Никаких иллюзий в отношении московского Борджиа, вооружённого современной техникой!" [167]
  
  В "Красной книге" был ещё один аспект, без тщательного рассмотрения которого нельзя понять причины и механику организации процесса 16-ти, как и других московских показательных процессов.
  
  Разоблачая сталинские амальгамы, Седов одновременно указывал, что в них, наряду с нагромождением лживых обвинений, присутствуют и крупицы истины. В этой связи рассмотрим, в чём же действительно заключалась подпольная деятельность оппозиционеров, некоторые аспекты которой получили отражение на процессе 16-ти.
  
  IX
  
  10 процентов правды,
  
  или
  
  Что же было на самом деле
  
  В объяснении, поданном в 1956 году в Прокуратуру СССР, Сафонова писала, что её показания, равно как показания Зиновьева, Каменева, Мрачковского, Евдокимова и Тер-Ваганяна, данные на предварительном следствии и в суде, "на 90 процентов не соответствуют действительности" [168].
  
  Реабилитационная справка о деле "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" не даёт ответа на вопрос, в чём состояли "10 процентов правды", содержавшейся в показаниях подсудимых (разумеется, эта цифра условна, так как соотношение правды и лжи не может быть измерено в процентах).
  
  Частичный ответ на этот вопрос мы находим в главе "Красной книги" "Что же было на самом деле?". Здесь Седов сообщал, хотя и в осторожной и гипотетической форме, о попытке оппозиционных группировок сформировать в 1932 году антисталинский блок. В этой связи он описывал обстановку в стране, сложившуюся к тому времени: "Административное уничтожение классов в деревне и принудительная "сплошная" коллективизация в корне подорвали сельское хозяйство. Диспропорции в советском хозяйстве приняли невиданные размеры: между промышленностью и сельским хозяйством, внутри промышленности; катастрофическое состояние качества, отсутствие потребительских товаров, инфляция, полная разруха транспорта. Материальное положение масс всё ухудшалось, недоедание перешло в настоящий голод. Миллионам новых рабочих не хватало жилищ, они обретались в бараках, часто без света, в холоде, в грязи. По стране прошла эпидемия сыпного тифа, какой не было со времён гражданской войны. Всеобщая усталость и недовольство начали прорываться наружу. Рабочие начали всё чаще прибегать к забастовкам; в Иваново-Вознесенске были крупные рабочие волнения... На Кавказе и на Кубани шла настоящая малая гражданская война. Всё усиливающаяся в партии растерянность, недовольство и недоверие к руководству перекинулись и на аппарат. Разговоры о том, что Сталин ведёт страну к гибели, можно было услышать повсюду: среди старых большевиков, среди рабочих, среди молодых комсомольцев" [169].
  
  В этих условиях, продолжал Седов, произошло известное оживление ранее капитулировавших групп троцкистской оппозиции, а также групп зиновьевцев, правых и др. "Вероятно, люди из разных групп и кружков искали личного сближения, связей друг с другом. Наиболее смелые, может быть, поговаривали о том, что хорошо бы создать "блок"".
  
  Заявляя, что несломленные троцкисты не блокировались ни с одной из этих групп, Седов добавлял, что их "политически непримиримое отношение к капитулянтству не исключало отдельных личных встреч или обмена информацией - но не больше того" [170].
  
  Касаясь показаний на процессе Смирнова и Гольцмана, Седов писал, что между ним, Седовым, и Смирновым в июле 1931 года действительно произошла беседа во время их случайной встречи в берлинском универсальном магазине. При встрече Смирнов заявил, что "["]нынешние условия в СССР не позволяют вести никакой оппозиционной работы и что во всяком случае надо ждать изменения этих условий"... В политических вопросах собеседники установили известную близость взглядов". В конце беседы была достигнута договоренность о том, что, "если представится возможность, И. Н. Смирнов пришлёт информацию об экономическом и политическом положении в СССР, с тем, чтобы помочь здесь, за границей, правильнее ориентироваться в русских вопросах".
  
  После этой встречи от Смирнова, как рассказывал Седов, долгое время не поступало никаких вестей. Лишь осенью 1932 года прибывший в Берлин по служебным делам Гольцман передал Седову статью Смирнова об экономическом положении в СССР. Эта статья была напечатана под псевдонимом в ноябрьском номере "Бюллетеня оппозиции" за 1932 год. В том же номере была опубликована анонимная корреспонденция из Москвы, составленная редакцией "Бюллетеня" на основе рассказов Гольцмана о политической ситуации в СССР.
  
  В свою очередь Седов сообщил Гольцману (для передачи Смирнову) о взглядах Троцкого на события, происходившие в Советском Союзе. "Эти два факта,- подчёркивал Седов,- т. е. то, что свидания Смирнова и Гольцмана с Седовым действительно имели место,- единственные крупицы правды в море лжи Московского процесса" [171].
  
  Эти же факты Троцкий и Седов сообщили в 1937 году Международной комиссии, созданной для расследования обвинений московских процессов.
  
  Изучение документов, находящихся в зарубежных архивах, показало, что Седов сообщил не обо всех известных ему фактах, которые на процессе 16-ти были перемешаны с лживыми версиями о террористической деятельности оппозиционеров, их связях с гестапо и т. д.
  
  Американский историк А. Гетти и французский историк П. Бруэ, работая над той частью архива Троцкого, которая была открыта в 1980 году, независимо друг от друга обнаружили документы, свидетельствовавшие о том, что Троцкий и Седов вступили в контакт с участниками формирующегося антисталинского блока [172]. Так, в докладе интернациональному секретариату левой оппозиции, написанном в 1934 году, Седов указывал, что члены смирновской группы, порвавшие в 1929 году с левой оппозицией, спустя три года вновь вернулись в неё и повели переговоры с деятелями других бывших оппозиционных группировок о создании антисталинского блока [173].
  
  В письме от 1 ноября 1932 года Седов сообщил Троцкому, что группа Смирнова вступила в блок с зиновьевцами и группой Стэна - Ломинадзе. В ходе переговоров о блоке, проходивших незадолго до высылки Зиновьева и Каменева из Москвы (в связи с "рютинским делом"), последние признали самой серьёзной политической ошибкой в своей жизни отречение от левой оппозиции в 1927 году. Седов писал также, что начались аресты смирновской группы и что сам Смирнов, уведомлённый о ходе следствия от сочувствовавшего оппозиции сотрудника ГПУ, "за несколько дней до ареста говорил нашему информатору: я жду ареста со дня на день". В заключение письма Седов сообщал: "провал "бывших" (капитулянтов.- В. Р.) - большой удар, но заводские связи сохранились" [174].
  
  В ответном письме Седову Троцкий указывал, что считает возможным сотрудничество с блоком, которое на первых порах может принять форму взаимного обмена информацией. Он предложил, чтобы "союзники" присылали корреспонденции для "Бюллетеня оппозиции", которые редакция будет публиковать, оставляя за собой право комментировать эти материалы. Далее Троцкий просил Седова ответить на следующие вопросы: каково мнение "союзников" о проекте оппозиционной платформы, недавно опубликованном в "Бюллетене"; какова позиция "ультралевых" групп (децисты, рабочая оппозиция); каково содержание декларации восемнадцати (под таким заголовком в меньшевистском журнале "Социалистический вестник" был опубликован "Манифест" рютинской группы) [175].
  
  На основе изучения архивных документов П. Бруэ пришёл к выводу о том, что на процессе 16-ти были использованы некоторые факты, имевшие место в действительности. "Если мы очистим отчёт о московском процессе от всех упоминаний о терроризме,- пишет он,- то мы обнаружим реальную эволюцию политиков в изменяющейся и драматической ситуации" [176]. Французский историк считает реальными следующие факты, названные на процессе. Сафаров после своего возвращения из ссылки предложил товарищам по оппозиции вернуться к обсуждению путей борьбы со Сталиным (показание Каменева); в 1931-1932 годах Зиновьев вступил в оппозиционные контакты со Смирновым, Сокольниковым, лидерами бывшей "рабочей оппозиции" Шляпниковым и Медведевым и членами группы Стэна - Ломинадзе (показание Зиновьева); в этот период Зиновьев и Каменев считали возможным и необходимым "убрать Сталина" (т. е. лишить его поста генсека), а также установить связь с Троцким (показания Зиновьева и Каменева); во время встречи на даче Зиновьева в 1932 году деятели бывшей "ленинградской оппозиции" пришли к выводу о необходимости восстановить блок с троцкистами, разрушенный ими пятью годами ранее (показание Рейнгольда). Они делегировали Евдокимова на встречу со "смирновцами", которая произошла на одном из московских вокзалов, в служебном вагоне Мрачковского, работавшего тогда начальником строительства БАМа. Там Смирнов сообщил представителям других оппозиционных групп о своих встречах с Седовым.
  
  Антисталинский блок окончательно сложился в июне 1932 года. Спустя несколько месяцев Гольцман передал Седову информацию о блоке, а затем привёз в Москву ответ Троцкого о согласии сотрудничать с блоком.
  
  В отношениях Троцкого и Седова с их единомышленниками в СССР была отлично отлажена конспирация. Хотя ГПУ вело тщательную слежку за ними, оно не смогло обнаружить никаких встреч, переписки и иных форм их связи с советскими оппозиционерами. Далеко не все оппозиционные контакты были прослежены и внутри Советского Союза. Хотя в конце 1932 - начале 1933 года была осуществлена серия арестов участников нелегальных оппозиционных групп, ни один из арестованных не упомянул о переговорах по поводу создания блока. Поэтому некоторые участники этих переговоров (Ломинадзе, Шацкин, Гольцман и др.) до 1935-1936 годов оставались на свободе. Лишь после новой волны арестов, развернувшихся вслед за убийством Кирова, после допросов и передопросов десятков оппозиционеров Сталин получил информацию о блоке 1932 года, послужившую одним из главных импульсов для организации великой чистки. Не исключено, что эта информация могла быть получена и от Зборовского, внедрённого в 1935 году в ближайшее окружение Седова и пользовавшегося его полным доверием.
  
  На февральско-мартовском пленуме ЦК Ежов говорил, что в секретно-политическом отделе ОГПУ в 1931-1932 годах имелись агентурные материалы о существовании "троцкистского центра во главе со Смирновым", налаживании последним связи с Троцким и Седовым и создании блока "троцкистов и зиновьевцев, правых и леваков". На основе этих материалов Смирнов и его группа, состоявшая из 87 человек, были в 1933 году арестованы. Однако следствие по их делу "было проведено так, что эти агентурные материалы не были использованы" [177].
  
  Основная часть участников блока была расстреляна в 1936-1937 годах. По-видимому, только двое из них - Сафаров и Константинов дожили до начала 40-х годов, когда они были уничтожены в ходе очередной акции по ликвидации всех бывших активных оппозиционеров, ещё остававшихся в лагерях.
  
  В гарвардском архиве мною найден ряд новых документов, свидетельствующих, что Троцкий и Седов вступили в контакт с участниками формирующегося антисталинского блока. В 1936 году Седов писал Виктору Сержу относительно обнаружения НКВД зарубежных связей "троцкистов": "Мне лично думается, что основа провокаций лежит в России, а не у нас. О русских товарищах, которых я видаю за границей, никто, кроме меня и Л. Д., никогда ничего не знает. Ряд известных мне провалов произошёл много месяцев спустя, без всякой зависимости с заграничными встречами... Для меня стоит вне сомнений, что обвинение в заграничной связи было выдвинуто на основании данных, собранных в Москве, а не на основании данных, полученных из-за границы" [178].
  
  После появления первых сообщений о процессе 16-ти Седов отправил с нарочным письмо Троцкому. Опасением того, что оно может быть каким-то образом перехвачено, объясняются некоторые особенности этого письма (обращение к адресату на "вы" и т. д.). В нём Седов напоминал, что в конце 1932 года Колокольцев (конспиративная кличка И. Н. Смирнова.- В. Р.) делегировал Орлова (Гольцмана.- В. Р.), который привёз в Берлин письмо и экономическую статью, опубликованную в "Бюллетене". Тогда же "Орлов сообщил, что Колокольцев ждет ареста со дня на день, ибо около него был обнаружен провокатор". "Из сказанного им (Орловым - на процессе.- В. Р.) до сих пор,- добавлял Седов,- обо всём этом нет ничего. Он называет другой город и другое лицо, якобы виденное им (Копенгаген и Троцкого.- В. Р.)". Напомнив, что И. Н. Смирнов был арестован в конце 1932 года и приговорён к 10 годам изолятора "за связь с заграницей", Седов писал: "Поскольку он сам считает нужным не скрывать (на процессе.- В. Р.) ничего, больше того, рассказывать совершеннейшие небылицы, думается, что мне самому надо точно рассказать, как было на самом деле дело. Придерживаясь этого принципа вообще, поскольку этим никому нельзя навредить".
  
  В том же письме Седов просил Троцкого ответить, "не делались ли какие-либо провокаторские попытки повидать Вас - во время Вашей поездки несколько лет тому назад, когда Вы читали лекции. Насколько мне известно, даже попыток таких не было" [179].
  
  Троцкий и Седов считали процесс 16-ти скорее провокацией, сложной амальгамой (т. е. злонамеренным переплетением правды с лживыми версиями), чем простой фальсификацией.
  
  Создание организаторами процесса амальгамы, состоявшей, условно говоря, из 90 процентов лжи и 10 процентов правды, побудило Троцкого и Седова отрицать некоторые известные им факты. Например, на процессе говорилось о том, что "инструкцию" Троцкого Смирнову передал старый большевик Ю. П. Гавен. Имя Гавена фигурировало в показаниях Смирнова, Мрачковского, Сафоновой и было несколько раз упомянуто в обвинительной речи Вышинского. Между тем Гавен не появился на процессе даже в качестве свидетеля, а его дело было "выделено в особое производство". В приговоре суда имя Гавена не называлось, а передатчиком "инструкции" Троцкого был объявлен Гольцман. Из всего этого Троцкий и Седов сделали вывод, что Гавена не удалось сломить и на следствии он отказался признать предъявленные ему обвинения. В письме Троцкому Седов подчёркивал, что "известный Вам также Сорокин (конспиративная кличка Гавена.- В. Р.) не включен в дело. Единственное объяснение этому, мне кажется, то, что он держался крепко, ни на какие гнусности не пошёл и поэтому оказался вне дела". Там же Седов писал о необходимости "обойти молчанием только те дела, кои могут повредить тем или иным людям" [180]. Исходя из этого принципа, Троцкий и Седов отрицали свои контакты с Гавеном, который выступал одним из посредников между Троцким и антисталинским блоком. Подобные факты убеждают в том, что Троцкий и Седов решили отрицать всё то, о чём не было доподлинно известно сталинским инквизиторам.
  
  Это тотальное отрицание было продиктовано необходимостью защиты старых большевиков. "Признать существование "троцкистско-зиновьевского блока", облыжно обвинённого на процессе в терроризме,- пишет П. Бруэ,- означало бы выдачу Троцким и Седовым своих друзей и союзников... Троцкий и Седов боролись за свою жизнь и честь, за жизнь и честь своих товарищей по оружию и не были склонны выдавать их" [181].
  
  П. Бруэ считает, что наступило время для нового расследования, которое позволит определить, какие аспекты действительной борьбы старых большевиков против Сталина и сталинизма нашли отражение на процессах 1936-1938 годов, будучи амальгамированными с вымышленными обвинениями. Он подчёркивает, что данные об организации блока коммунистической оппозиции разрушают легенду об отсутствии всякого сопротивления сталинизму в большевистской среде. Создание этого блока отражало стремление лучших сил партии к объединению для вывода страны из острейшего хозяйственно-политического кризиса, к которому привела авантюристическая политика сталинской клики.
  
  Как справедливо указывает Бруэ, версию об абсолютной произвольности сталинских репрессий разделяют те, кто отказывается признать перерождение политического режима, установленного Октябрьской революцией, и утверждает, что этот режим с самого начала ставил целью обеспечение абсолютной "монолитности" партии, исключающей всякую возможность критики, дискуссий и оппозиций. Фальсификаторы этого типа стремятся убедить общественное мнение в том, что вся советская история подчинялась строгой и фатальной предопределённости и что сталинизм явился закономерным продолжением ленинизма. "Фактически исходя из того, что научные подходы к истории неприменимы при изучении эволюции советского общества, они объясняют московские процессы не политическим кризисом сталинского режима, а сущностью того, что они называют "коммунизмом"" [182].
  
  В действительности московские процессы были не беспричинным хладнокровным преступлением, а контрударом Сталина в острейшем политическом противоборстве.
  
  X
  
  Кандидаты в подсудимые будущих процессов
  
  Едва ли не самой гнусной стороной политической истерии, развернувшейся в дни процесса, стали выступления бывших оппозиционеров с требованием кровавой расправы над своими недавними друзьями и единомышленниками.
  
  Особенно постыдный характер носили статьи Пятакова и Радека. "После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна,- выспренне писал Пятаков,- вдруг потянуло отвратительным смрадом из этой политической мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя. Но именно в последней стадии доживания они стали не только мерзкими, но и социально-опасными... Не хватает слов, чтобы полностью выразить своё негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны, падаль опасную, могущую причинить смерть нашим вождям и уже причинившую смерть одному из самых лучших людей нашей страны - такому чудесному товарищу и руководителю, как С. М. Киров" [183].
  
  В сходных выражениях высказывал своё отношение к процессу Радек. "Из зала суда, в котором Военная коллегия Верховного суда СССР разбирает дело Зиновьева, Каменева, Мрачковского, Смирнова, дело отсутствующего Троцкого,- писал он,- несёт на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину" [184].
  
  Спустя несколько месяцев на процессе "антисоветского троцкистского центра" Вышинский с глумливыми комментариями приводил выдержки из этих статей в качестве доказательства "двурушничества" Пятакова и Радека.
  
  В день, когда появились эти статьи, подсудимые, подчиняясь дирижерской палочке Вышинского, стали называть новые имена лиц, с которыми "центр" поддерживал заговорщические связи. Вслед за этим Вышинский выступил со следующим заявлением: "Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования... в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результатов этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу. Что касается Серебрякова и Сокольникова, то уже сейчас имеющиеся в распоряжении следственных органов данные свидетельствуют о том, что эти лица изобличаются в контрреволюционных преступлениях, в связи с чем Сокольников и Серебряков привлекаются к уголовной ответственности" [185].
  
  Среди названных на суде "заговорщиков" насчитывалось 18 членов составов Центрального Комитета, избранных при Ленине, 6 членов ленинского Политбюро (все, кроме Сталина) и 5 человек, упомянутых в ленинском "Завещании" (опять-таки все, кроме Сталина).
  
  Если главные подсудимые процесса 16-ти уже давно были отстранены от руководящей деятельности, то среди названных ими других "заговорщиков" было пять членов и кандидатов в члены действующего ЦК ВКП(б). К ним относились бывшие участники бухаринской "тройки", Сокольников, заявивший на XV съезде о своём разрыве с объединённой оппозицией и избранный членом ЦК (на XVI и XVII съездах он избирался кандидатом в члены ЦК), и Пятаков, избиравшийся членом ЦК на XVI и XVII съездах.
  
  Сокольников был арестован 26 июля - после принятия опросом решения ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии.
  
  Пятаков первоначально не ощущал нависшей над ним подобной угрозы. В конце июля он был даже утверждён общественным обвинителем на процессе "троцкистско-зиновьевского центра". По его собственным словам, он рассматривал это назначение "как акт огромнейшего доверия ЦК" и готовился выполнить эту миссию "от души". Однако уже в ночь на 28 июля была арестована бывшая жена Пятакова, у которой была изъята принадлежавшая ему переписка, включая материалы, относящиеся ко времени его участия в оппозиции.
  
  10 августа Ежов познакомил Пятакова с поступившими на него показаниями и сообщил ему об отмене "почётного" назначения обвинителем на процессе, снятии его с поста заместителя наркома тяжёлой промышленности и назначении начальником Чирчикстроя. Реакция Пятакова на эти известия изумила и озадачила даже много повидавшего Ежова. В донесении Сталину о беседе с Пятаковым Ежов сообщал: Пятаков заявил, что "троцкисты" клевещут из ненависти к нему, но он ничего не может противопоставить их показаниям, "кроме голых опровержений на словах", и поэтому "понимает, что доверие ЦК к нему подорвано". Назвав себя виновным в том, что он "не обратил внимания на контрреволюционную работу своей бывшей жены и безразлично относился к встречам с её знакомыми", Пятаков сказал, что его следовало бы наказать строже, и просил "предоставить ему любую форму (по усмотрению ЦК) реабилитации". В этих целях он просил "разрешить ему лично расстрелять всех приговорённых к расстрелу по (будущему) процессу, в том числе и свою бывшую жену", и опубликовать об этом в печати. "Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность этого предложения,- добавлял Ежов,- он всё же настойчиво просил сообщить об этом ЦК" [186].
  
  Рассказывая об этих событиях на декабрьском пленуме ЦК 1936 года, Сталин заявил, что Пятаков "с удовольствием" готовился к роли обвинителя. "Но мы обдумали и решили, что это не выйдет. Что значит выставить его в качестве общественного обвинителя? Он скажет одно, ему будут возражать обвиняемые, скажут: "Куда залез, в обвинители. Ты же с нами вместе работал?!" А к чему бы это привело? Это превратило бы процесс в комедию и сорвало бы процесс".
  
  Далее Сталин сообщил о причинах отказа Пятакову в его просьбе собственноручно расстрелять подсудимых: "Объявить - никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что это дело не выйдет, никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело, а не по принуждению. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение" [187].
  
  После беседы с Ежовым Пятаков направил письмо Сталину, в котором заверял в своём давнем и безоговорочном разрыве с "троцкистским прошлым" и в готовности умереть за Сталина. После получения письма Сталин продержал Пятакова на воле ещё месяц, а затем в порядке обычной канцелярской рутины провёл опросом решение ЦК об его исключении из состава ЦК и из партии, вслед за чем Пятаков был арестован.
  
  Бывшие лидеры "правых" узнали об обвинениях против них только из судебного отчёта. В дни процесса в объединённом государственном издательстве, которым руководил Томский, проходило партийное собрание. Единственным "признанием", которого удалось добиться на нём от Томского, было сообщение, что в 1929 году он "скрыл от партии о своих встречах и контрреволюционных переговорах в 1929 году с Каменевым о создании совместного блока", поставив об этом в известность лишь Бухарина и Рыкова.
  
  22 августа за Томским, как обычно, утром пришла на дачу машина, чтобы отвезти его на работу. Шофёр привёз свежий номер "Правды" на первой полосе которого крупным шрифтом было напечатано: "Расследовать связи Томского - Бухарина - Рыкова и Пятакова - Радека с троцкистско-зиновьевской бандой". В том же номере была опубликована заметка о партийном собрании в ОГИЗе, на котором вскрылось "подлое двурушничество" Томского (такой вывод делался на основании того, что Томский заявил: в 1929 году он "признавал линию партии лишь в основном", а не "полностью правильной"). В заметке делался недвусмысленный вывод: "Для собрания стало совершенно ясным предательское поведение Томского. Можно не сомневаться, что Томский и сейчас скрывает о своих связях с участниками блока" [188]. Спустя несколько минут после прочтения газеты Томский застрелился. Им было оставлено письмо Сталину, в котором говорилось: "Я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба - не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал" [189].
  
  На следующий день в "Правде" появилось извещение ЦК ВКП(б) о том, что Томский покончил жизнь самоубийством, "запутавшись в своих связях с контрреволюционными троцкистско-зиновьевскими террористами" [190]. Авторство этой формулировки принадлежало Кагановичу, который до публикации извещения сообщил о его содержании Сталину, отдыхавшему в Сочи.
  
  В статье о Томском, написанной вскоре после его смерти, Троцкий так описывал последние годы жизни этого "самого выдающегося рабочего, которого выдвинула большевистская партия, а, пожалуй, и русская революция в целом". "Назначенный на пост начальника государственного издательства, Томский стал тенью самого себя. Как и другим членам правой оппозиции (Рыков, Бухарин), Томскому не раз приходилось "каяться". Он выполнял этот обряд с большим достоинством, чем другие. Правящая клика не ошибалась, когда в нотах покаяния чувствовала сдержанную ненависть. В государственном издательстве Томский был со всех сторон окружён тщательно подобранными врагами. Не только его помощники, но и его личные секретари были несомненно агентами ГПУ. Во время так называемых чисток партии, ячейка государственного издательства, по инструкции сверху, неоднократно подвергала Томского политическому выслушиванию и выстукиванию. Этот крепкий и гордый пролетарий пережил немало горьких и унизительных часов. Но спасения ему не было: как инородное тело, он должен был быть в конце концов низвергнут бонапартистской бюрократией. Подсудимые процесса шестнадцати назвали имя Томского рядом с именами Бухарина и Рыкова, как лиц причастных к террору. Прежде чем дело дошло до судебного следствия, ячейка государственного издательства взяла Томского в оборот. Всякого рода карьеристы, старые и молодые проходимцы... задавали Томскому наглые и оскорбительные вопросы, не давали ему передышки, требуя новых и новых признаний, покаяний и доносов. Пытка продолжалась несколько часов. Её продолжение было перенесено на новое заседание. В промежутке между этими двумя заседаниями Томский пустил себе пулю в лоб" [191].
  
  В дни процесса Бухарин и Рыков находились далеко от Москвы. Рыков был в служебной командировке на Дальнем Востоке (впоследствии все лица, с которыми он встречался по делам своего наркомата в этой поездке, были арестованы по обвинению в получении от него указаний о вредительстве). Проезжая мимо Байкала, Рыков показал своей двадцатилетней дочери, взятой им в поездку в качестве секретаря, на обрушенные под откос железнодорожные вагоны и сказал: "Вот до чего доводит ненависть" (имея в виду, что произошедшая здесь авария явилась результатом вредительства) [192].
  
  10 июля было принято решение Политбюро о предоставлении Бухарину отпуска. В начале августа Бухарин выехал в путешествие по Средней Азии. От этой поездки его не удержало известие об аресте Сокольникова, с которым он был дружен с гимназических лет. А. М. Ларина пишет по этому поводу: "Н. И. настолько не предвидел надвигающегося массового террора и предстоящих - в скором времени - процессов, что абсолютно исключал политические мотивы ареста Сокольникова. Он предположил, что арест его скорее связан с перерасходом государственных средств в то время, когда тот был послом в Лондоне... и надеялся на скорое его освобождение" [193]. Здесь Ларина явно ошибается. Бухарин как кандидат в члены ЦК не мог не знать об официальной мотивировке ареста Сокольникова (о которой к тому же сообщалось в печати). Упомянутую Лариной версию он, очевидно, сообщил своей молодой жене, только что родившей ребенка, чтобы уберечь её от волнений.
  
  Проезжая по среднеазиатским республикам, Бухарин послал оттуда два письма Сталину, в которых делился своими впечатлениями об увиденном и высказывал деловые предложения о строительстве новых заводов в Узбекистане, улучшении снабжения на Памире и т. д. Во втором письме он восторженно рассказывал о посещении "цветущей и зажиточной" Ферганской области, где "был в колхозе твоего имени, видел колхозный театр, обещал передать тебе, как там люди умеют работать и умеют веселиться" [194].
  
  Проведя несколько дней в глухих местах Памира, Бухарин спустился с гор во Фрунзе, где узнал о проходящем процессе. Он был поражён не самим фактом процесса (о подготовке которого ему, видимо, было известно перед его поездкой), а тем, что на процессе было названо его имя в ряду имён заговорщиков, сотрудничавших с "троцкистско-зиновьевским центром". В день окончания процесса он направил Сталину шифрованную телеграмму, в которой говорилось: "Только что прочитал клеветнические показания мерзавцев. Возмущён до глубины души. Вылетаю Ташкента самолетом 25 утром. Прошу извинить это нарушение [195]" [196].
  
  Следующим ударом для Бухарина и Рыкова стало сообщение о самоубийстве Томского, на которое они отреагировали сходным образом. Рыков сказал членам своей семьи: "Дурак. Он положил и на нас пятно" [197].
  
  Прочитав официальную версию о причинах самоубийства Томского, Бухарин воскликнул: "Чушь!". Как вспоминает А. М. Ларина, он "больше был потрясён формулировкой сообщения о самоубийстве М. П. Томского, чем утратой любимого друга, нравственно чистого товарища - так он характеризовал Михаила Павловича" [198]. В самоубийстве Томского он увидел прежде всего "угрозу себе, безысходность своего положения" [199], поскольку официальная версия подтверждала виновность "правых", вновь объединённых Сталиным, на этот раз в качестве участников заговорщической деятельности.
  
  По прилёте в московский аэропорт Бухарин ожидал немедленного ареста. Однако его без всяких затруднений пропустили в Кремль, где находилась его квартира. Позвонив оттуда Сталину, Бухарин с изумлением узнал, что тот перед процессом выехал на отдых в Сочи. Тогда он написал письмо членам Политбюро и обратился в сталинский секретариат с просьбой немедленно отослать его Сталину. На письме оставили подписи о его прочтении Молотов, Ворошилов, Орджоникидзе, Андреев, Чубарь и Ежов.
  
  Используя лексику тогдашних газет, Бухарин выражал в письме своё горячее удовлетворение итогами процесса: "Что мерзавцев расстреляли - отлично: воздух сразу очистился. Процесс будет иметь огромнейшее международное значение. Это - осиновый кол, самый настоящий, в могилу кровавого индюка, налитого спесью, которая привела его в фашистскую охранку (т. е. Троцкого.- В. Р.)" [200]. Бухарин не ставил под сомнение ни одно прозвучавшее на процессе обвинение, за исключением обвинений, касающихся его самого. Направленные против него показания он объяснял особым коварством подсудимых, преследовавших этим, по его словам, такие цели: "а) показать (в международном масштабе), что "они" - не одни; б) использовать хотя бы самый малый шанс на помилование путём демонстрации якобы предельной искренности ("разоблачать" даже других, что не исключает прятанья своих концов в воду); в) побочная цель: месть тем, кто хоть как-нибудь активно живёт политической жизнью. Каменев поэтому постарался, вместе с Рейнгольдом, отравить все колодцы - жест очень продуманный, хитрый, рассчитанный".
  
  Таким образом, в своих попытках самозащиты Бухарин с самого начала подчинился правилам игры, установленным Сталиным: защищать только самого себя, не выражая и тени сомнения по поводу преступлений других, уже осуждённых. Своё робкое замечание, что после процесса "любой член партии боится поверить слову бывшего когда-либо в какой-либо оппозиции", Бухарин сопровождал оговоркой, что в возникновении такой атмосферы виновны расстрелянные подсудимые. Ради доказательства исключительно собственной невиновности (такова была тактика Бухарина вплоть до его ареста) он ссылался на передовую "Правды", где говорилось: следует выяснить, кто из людей, против которых открыто расследование, "честен, а у кого камень за пазухой". Присоединяясь к этим словам, Бухарин подчёркивал: он не только не виновен в приписываемых ему преступлениях, но может "с гордостью сказать, что защищал все последние годы, и притом со всей страстностью и убеждённостью линию партии, линию ЦК, руководство Сталина".
  
  Отчётливо понимая уязвимость версии о "жажде власти", Бухарин резонно указывал на противоречия в показаниях подсудимых: "с одной стороны, Бухарин-де не согласен с генлинией; с другой стороны, они с генлинией согласны, но желают голой власти; в то же время Бухарин будто согласен с ними". В этой связи он клятвенно заверял: "после познания и признания своих ошибок... я считал и считаю, что только дураки (если вообще хотеть социализма, а не чего-то ещё) могут предлагать "другую линию". Ведь только дурак (или изменник) не понимает, что за львиные прыжки сделала страна, вдохновлённая и направляемая железной рукой Сталина".
  
  Таким образом, Бухарин полностью принимал "логику" сталинских амальгам: неприятие и критика сталинского "социализма" и сталинской "железной руки" неминуемо ведут к измене родине и социализму. Исходя из этих постулатов, он фактически толкал Сталина на то, чтобы "подправить" версию об отсутствии у подсудимых политической программы. Утверждая, что "мерзавцы" боялись сказать о своей "линии", Бухарин писал: "У Троцкого есть своя, глубоко подлая и, с точки зрения социализма, глубоко-глупая линия; они боялись о ней сказать; это - тезис о порабощении пролетариата "сталинской бюрократией", это - оплёвывание стахановцев, это - вопрос о нашем государстве, это - оплёвывание проекта нашей новой Конституции, нашей внешней политики и т. д." [201].
  
  Для доказательства своей безграничной преданности "генеральной линии" Бухарин подробно описывал свои беседы последних лет с Зиновьевым, Каменевым и другими бывшими оппозиционерами, подчёркивая, что в каждой из них он неизменно говорил о "блестящих качествах" "руководства" и лично Сталина. Сообщая, что он уже три года назад порвал всякие личные отношения с Рыковым и Томским, чтобы "отбить, по возможности, даже внешние поводы для болтовни о "группе"", он предлагал проверить правильность этого сообщения "опросом шофёров, анализом их путевок, опросом часовых, агентуры НКВД, прислуги и т. п." [202]. Таким образом, Бухарин сам просил использовать полицейские методы для проверки того, насколько послушно он выполнял установку Сталина на разобщение бывших оппозиционеров.
  
  Не получив ответа на своё письмо ни от одного члена Политбюро, Бухарин направил письмо Ворошилову, в котором использовал терминологию Вышинского: "Что расстреляли собак - страшно рад. Троцкий процессом убит политически, и это скоро станет совершенно ясным". Пытаясь найти аргументы, способные убедить Ворошилова в своей невиновности, Бухарин утверждал, что "с международной точки зрения глупо расширять базис сволочизма (это значит идти навстречу желаниям прохвоста Каменева! Им того только и надо было показать, что они - не одни)".
  
  Отчётливо представляя "законы" сталинского правосудия, Бухарин писал, что в публикуемых резолюциях партийных организаций указывается: Бухарин знал о замыслах "террористов". В этой связи он справедливо замечал, что в таких условиях объективное следствие становится невозможным: "Ведь, напр., если Киевский партактив решает: он знал, то как следователь может сказать: "не знал", если "партия сказала" "знал"".
  
  Наконец, в отчаяньи Бухарин прибегал к ещё одному аргументу, вызвавшему, вопреки его желанию, озлобление Ворошилова. Он заявлял: если члены Политбюро верят в то, что "набрехал (на него) циник-убийца Каменев, омерзительнейший из людей, падаль человеческая", и при этом оставляют его, Бухарина, на свободе, то они - "трусы, не заслуживающие уважения" [203].
  
  Составляя своё сумбурное письмо, Бухарин не представлял себе, насколько неустойчиво чувствуют себя члены Политбюро, изрядно напуганные "делом Молотова". Обеспокоенный самим фактом получения личного письма от Бухарина, Ворошилов немедленно показал его Кагановичу, Орджоникидзе и Ежову. Все они, как рассказывал Ворошилов на февральско-мартовском пленуме, "как-то просмотрели мерзкие выпады против ЦК"; лишь вернувшийся вскоре из отпуска Молотов заявил, что "это просто гнусное письмо" [204].
  
  На следующий день после получения письма Ворошилов послал его копию Сталину, а спустя ещё несколько дней отправил в тот же адрес копию своего ответа Бухарину. В этом ответе Ворошилов выражал возмущение по поводу бухаринских слов о "глупости" и "трусости" кремлёвских вождей. "Возвращаю твоё письмо, в котором ты позволил себе гнусные выпады в отношении парт. руководства,- писал Ворошилов.- Если ты своим письмом хотел убедить меня в твоей полной невиновности, то убедил пока в одном - впредь держаться от тебя подальше, независимо от результатов следствия по твоему делу, а если ты письменно не откажешься от мерзких эпитетов по адресу парт. руководства, буду считать тебя и негодяем".
  
  Сталин благосклонно оценил характер ответа Ворошилова. Он переслал его Молотову в сопровождении резолюции, которая ставила поведение Ворошилова в пример Орджоникидзе: "Ответ Ворошилова хорош. Если бы Серго так же достойно отбрил господина Ломинадзе, писавшего ему ещё более пасквильные письма против ЦК ВКП, Ломинадзе был бы теперь жив и, возможно, из него вышел бы человек [205]" [206].
  
  Получив злобную отповедь Ворошилова, Бухарин направил ему новое письмо с униженными извинениями и уверением: "я совсем не то хотел сказать, что ты подумал". Он убеждал Ворошилова, что в высшей степени ценит "партийное руководство" и считает его способным только на "ошибки частного порядка", подобные той, какая допущена по отношению к нему, Бухарину [207].
  
  Ритуальная брань по адресу жертв процесса 16-ти в письмах Бухарина объяснялась не только его желанием угодить Сталину. Как вспоминает Ларина, Бухарина "терзало невероятное озлобление против "клеветников" Каменева и Зиновьева, а вовсе не против Сталина". По мнению Лариной, Бухарин к тому времени изменил своё прежнее отношение к Сталину, как к Чингисхану, "оставив за ним лишь болезненную грубую подозрительность. И, как он считал, спасение лишь в том, чтобы эту подозрительность рассеять" [208].
  
  Когда жена однажды обратилась к нему с вопросом: неужели он верит в то, что Зиновьев и Каменев причастны к убийству Кирова,- Бухарин ответил: "Но меня же и Алексея эти мерзавцы, эти подлецы-клеветники убивают! Томского они уже убили, следовательно, они на всё способны!" [209] Этот лишённый логики ответ наиболее полно отражал смятение, охватившее Бухарина в дни ведущегося за его спиной следствия.
  
  Тем временем газеты продолжали печатать сообщения о митингах и партийных активах, выносивших резолюции: "До конца расследовать связи Бухарина и Рыкова с презренными террористами!", "Посадить Бухарина и Рыкова на скамью подсудимых!" и т. п. Томившийся в полной изоляции Бухарин с нетерпением ждал возвращения Сталина в Москву, чтобы лично объясниться с ним. Когда в эти дни ему позвонил Радек и от имени партбюро редакции "Известий" пригласил его на партийное собрание, Бухарин ответил, что не явится в редакцию, "пока в печати не будет опубликовано опровержение гнусной клеветы". Тогда Радек выразил желание лично встретиться с Бухариным. Бухарин отказался от такой встречи, чтобы "не осложнять следствие", и сказал, что по тем же соображениям не звонит даже Рыкову, которого ему очень хочется увидеть [210].
  
  Через несколько дней после этого разговора Бухарину было, наконец, предложено явиться в ЦК. Там 8 сентября состоялись очные ставки Бухарина и Рыкова с Сокольниковым, которые проводил Вышинский в присутствии Кагановича и Ежова. Сокольников заявил, что прямыми фактами об участии Рыкова и Бухарина в блоке с троцкистами не располагает, но в 1932-1933 годах он слышал об этом от других заговорщиков. По словам Сокольникова, Каменев сообщил ему о намерении "троцкистов" сформировать правительство при участии Рыкова [211]. Рыков категорически отверг эти показания, сказав, что в те годы вообще не встречался с Каменевым. В письме Сталину о результатах очных ставок Каганович писал, что от Рыкова удалось добиться единственного "признания": в 1934 году Томский советовался с ним, следует ли принять приглашение Зиновьева приехать к нему на дачу; "Рыков ограничился только тем, что отсоветовал Томскому, но никому об этом не сказал" [212].
  
  Столь же категорически отвергал показания Сокольникова Бухарин, назвавший их "злой выдумкой". Когда Сокольникова увели, Каганович в доверительной манере сказал Бухарину: "Всё врёт, б.., от начала и до конца! Идите, Николай Иванович, в редакцию и спокойно работайте".
  
  - Но почему он врёт, Лазарь Моисеевич,- спросил Бухарин,- ведь этот вопрос надо выяснить.
  
  Каганович заверил Бухарина, что для такого "выяснения" всё будет сделано.
  
  После этого Бухарин заявил Кагановичу, что не приступит к работе до публикации в печати сообщения о прекращении его дела [213].
  
  Через день после очных ставок в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР, в котором указывалось: "следствием не установлено юридических данных для привлечения Н. И. Бухарина и А. И. Рыкова к судебной ответственности, в силу чего настоящее дело дальнейшим следственным производством прекращено" [214].
  
  Подлинный смысл этого казуистического документа не мог не быть ясен для каждого политически дальновидного человека. "Как знакома нам эта гнусная формулировка! - писал Седов в "Красной книге".- Она дословно повторяет первую "реабилитацию" Зиновьева (в 1935 году.- В. Р.). Этой чисто сталинской формулировкой "отец народов" оставляет себе руки свободными для будущих гнусностей... Упоминание имён Бухарина и Рыкова на процессе есть "намек" Сталина: вы у меня в руках, стоит мне слово сказать, и вам конец. На языке уголовного права этот "метод" называется шантажом (в наиболее гнусной форме: жизнь или смерть)".
  
  Седов отмечал, что "реабилитация" Бухарина и Рыкова косвенно даёт недвусмысленную оценку всех других показаний подсудимых на процессе 16-ти: ведь они говорили, что Бухарин и Рыков знали об их террористической деятельности и нашли с ними "общий язык". Характерно и то, что "реабилитация" не распространилась на Томского, избравшего самоубийство, чтобы избежать унижений, покаяний и затем - расстрела. За это "Сталин отомстил Томскому по-сталински. Полу-расстреляв и полу-реабилитировав Рыкова и Бухарина, он ни словом не упомянул о Томском".
  
  Предупреждая, что "полуреабилитация" Рыкова и Бухарина представляет для них лишь отсрочку, Седов давал поразительно точный прогноз дальнейших сталинских акций: "Придёт время, и мы узнаем, что объединённый центр был ничто по сравнению с другим, "бухаринско-рыковским" центром, существование которого расстрелянные скрыли" [215].
  
  Самого Бухарина, несомненно, посещали мысли о подобном развитии событий. После своей "полуреабилитации" он посетил редакцию "Известий", где застал в своём кабинете заведующего отделом печати ЦК Таля, по совместительству исполняющего обязанности ответственного редактора газеты. Бухарин заявил, что отказывается работать при политкомиссаре и больше в редакцию не приезжал. В эти дни он говорил жене о направляющей роли Сталина в организации террора; "однако опять-таки, в тот же самый день или на следующий, он мог отдать предпочтение мысли о болезненной подозрительности Сталина, оберегая себя от осознания безысходности своего положения".
  
  Спустя несколько дней после "полуреабилитации" Бухарина к нему на дачу пришёл Радек, который объяснил свой приход тем, что ожидает со дня на день ареста. Считая, что его письма из тюрьмы не дойдут до Сталина, Радек просил Бухарина написать Сталину, чтобы тот взял его, Радека, дело в свои руки. На прощание Радек вновь повторил: "Николай! Верь мне - верь, что бы со мной ни случилось, я ни в чём не виновен".
  
  16 сентября Радек был арестован. В тот же день его жена пришла к Бухарину и передала слова, произнесённые Радеком, когда его уводили: "Пусть Николай не верит никаким оговорам: я чист перед партией, как слеза". Лишь после этого Бухарин решился написать Сталину о своём разговоре с Радеком. Прибавив от себя, что не верит в связь Радека с Троцким, Бухарин тем не менее закончил письмо словами: "А впрочем, кто его знает" [216].
  
  На протяжении последующих месяцев Бухарин по-прежнему не общался ни с кем, кроме членов своей семьи. Чтобы отвлечь себя от тягостных мыслей, он пытался работать над книгой об идеологии фашизма. 16 октября он послал письмо Орджоникидзе с поздравлениями по случаю его 50-летия. "Не удивляйся, если к твоему юбилею не будет моей статьи,- писал он.- Хотя я и числюсь ответственным редактором, нарочито демонстративно не предложено писать о тебе (как и вообще) - новыми работниками... Меня пытались съесть клеветники. Но и сейчас ещё есть люди, которые меня мучают и терзают... У меня душа дрожит, когда пишу тебе это письмо" [217].
  
  Погружаясь в переживания обречённых на гибель людей, о которых рассказывалось в этой главе, трудно остаться в рамках рациональных представлений. Невольно возникает впечатление иррациональности - метаний и бреда, бессмысленных склок и абсолютной власти Сталина над этими людьми. В этой плоскости абсурда, изолированной и вырванной из реальности тех лет, невозможно понять поведение "кандидатов в подсудимые" будущих процессов. Ни любительский психоанализ, выражающийся в приписывании им примитивных мотивов, сводящихся исключительно к стремлению выжить любой ценой, ни воспоминания жён и детей (а в них сегодня нет недостатка) тут не помогут. Рассказы последних о своих впечатлениях того времени не только остаются в той же плоскости, но и добавляют к иррациональности обречённости иррациональность невольной пристрастности.
  
  Чтобы понять, что же 60 лет назад происходило с этими людьми, нужно попытаться увидеть их жизненный мир в целом. Если это невозможно, то хотя бы добавить вторую, основную плоскость их жизни - реальную управленческую деятельность, в которой они принимали активное участие. Большинство из них после отказа от оппозиционных взглядов руководили целыми отраслями народного хозяйства, большими коллективами, важными структурами в экономике и культуре страны. В те же самые дни своей жизни, когда страх, ненависть и отчаяние разъедали их души, они участвовали в принятии ответственных решений о структуре инвестиций (как Пятаков), об издательских планах огромного комплекса (как Томский), о важнейших дипломатических акциях (как Радек).
  
  Необходимо сопоставить эти два потока политической жизни - динамику властных решений и их реальных последствий для развития общества и, так сказать, динамику внутренней жизни властных структур, протекавшей в них внутренней борьбы.
  
  Эти два потока тесно и драматически связаны между собой. Осознают ли это сами политики или нет, но именно данная связь определяет их поведение, а подчас и судьбу.
  
  В условиях тоталитарного режима, утвердившегося в 30-е годы, споры, разногласия в структурах власти утрачивали реальное деловое, конструктивное содержание, приобретали новый смысл и результат - подавление наиболее сильными и циничными инакомыслящих, сломленность тех, кто оказался слабее, кого можно было обмануть, заставить взять на себя вину за ошибки и просчёты всемогущего руководства.
  
  Такой внутривластный поиск и нажим, а также реакция на него различных политиков приобретают разные формы в зависимости от конкретных социально-исторических условий.
  
  В 30-е годы это выражалось в форме непрерывной проверки идеологической чистоты, верности "генеральной линии", а по сути дела - личной преданности политической верхушки верховному лидеру или, по терминологии тех лет, "вождю". Зыбкость, относительность, произвольность таких критериев в условиях непрерывных политических зигзагов породила хаотические переживания будущих жертв политических процессов, обусловившие то, что Сталин называл "двурушничеством". Эти переживания, о которых за последние годы мы узнаем всё больше, стали по-настоящему иррациональными потому, что в жизни и сознании капитулянтов, возвращённых к политической деятельности, неразрывно сосуществовали два нравственно и психологически несовместимых слоя. С одной стороны реальная совместная (с их будущими палачами) работа, активное участие в хозяйственном, оборонном, культурном строительстве. С другой стороны - столь же реальное идейное и психологическое противостояние, остававшееся скрытым в силу отсутствия возможностей для выработки коллективных, основанных на взаимном доверии, оптимальных политических решений. В таких условиях рациональное политическое поведение затруднено, а скорее всего и вообще невозможно.
  
  Не будем забывать и того, что результатом деятельности капитулянтов, как и ортодоксальных проводников "генеральной линии", являлись не только показатели несомненных успехов, достигнутых в области экономического и культурного строительства. К этим показателям надо внести фундаментальную поправку, подсчитав, насколько это возможно, социальную, человеческую цену их прироста, т. е. то, во что он обходился миллионам людей, их жизни, здоровью, личностному развитию. Именно социальная цена экономического роста является основным критерием, по которому люди оценивают власть.
  
  Чем выше социальная цена преобразований, осуществляемых властью, тем сильнее давит на её носителей страх перед расплатой за допущенные ошибки, растёт стремление перенести эту расплату на других. В этом следует искать ключ к поведению и "победителей" и "побежденных" в тогдашней бюрократической верхушке.
  
  В этой связи целесообразно сравнить политическую ситуацию 30-х годов с нынешней политической ситуацией. Сегодня внутривластные разборки не имеют идеологической формы, поскольку правящие структуры не обладают самой идеологией. Поэтому второй критерий - личной преданности - становится, как эти ни дико звучит, ещё сильнее, чем в 30-е годы. Но самое большое отличие связано с характером реформаторской деятельности, осуществляемой властью. Поскольку основным её направлением ныне является разрушение старых экономических, социальных и культурных структур, показатели экономического и социального развития непрерывно снижаются. Это означает, что социальная цена реформ росла бы даже при стабильных показателях смертности, заболеваемости, преступности, бедности и нищеты. А в существующей ситуации, когда эти показатели неуклонно растут, социальная цена реформ растёт экспоненциально.
  
  Таким образом, с одной стороны, имеет место неуправляемый, вышедший из-под контроля власти рост социальной цены, а с другой - жёсткий внутривластный отбор. В этих условиях поведение правящей элиты приобретает не иррациональный (как может показаться на первый взгляд), а, наоборот, жёстко рациональный характер. Нагромождение противоречий, лжи, перебежек в "другой лагерь" и очевидной безнравственности, которое многими воспринимается как иррациональность, на самом деле представляет собой результат взаимодействия и столкновения предельно рациональных решений и поступков современных политиков. Они то и дело совершают жестокие и нелепые ошибки, но метания Бухарина или Радека не могут не представляться им смешными и непонятными.
  
  Если переживания и поведение подсудимых политических процессов 30-х годов привлекали и ещё долгие годы будут привлекать внимание миллионов людей и всё-таки для многих будут продолжать оставаться загадкой, то в поведении современных политиков ей места нет. Это поведение построено на рациональных схемах, своекорыстном расчёте и индивидуальном интересе. Поражает здесь только одно: как люди, освободившиеся, по их собственным словам, от "коммунистического утопизма" и овладевшие "рационалистическим менталитетом современной цивилизации", смогли совершить за короткий срок столько ошибок и преступлений.
  
  XI
  
  От обвинений в терроре - к новым амальгамам
  
  Пока Бухарин и другие капитулянты, остававшиеся на свободе, томились в неизвестности о своей дальнейшей участи, в печати развёртывалась шумная кампания, ставившая целью расширить круг преступлений, в которых обвинялись "троцкисты" и "правые".
  
  На первом московском процессе подсудимые были обвинены только в террористической деятельности. Сталин полагал, что такое обвинение, вполне достаточное для вынесения смертных приговоров, будет выглядеть вполне правдоподобным в глазах общественного мнения, которое не увидит ничего невероятного в том, что потерпевшие поражение политические лидеры решились на такое крайнее средство, как террор, чтобы вернуть утраченную ими власть.
  
  Однако после возвращения из отпуска Сталин узнал, что у многих советских людей процесс вызвал не только сочувствие к расстрелянным, но даже сожаление, что старым революционерам не удалось свергнуть его тираническую власть. "Выдумав легенду, будто старые большевики считали необходимым убить его, Сталина,- писал Орлов,- он сам подал массам мысль о революционном терроре, он позволил зародиться в головах людей опаснейшей мысли о том, что даже ближайшие соратники Ленина увидели в терроре единственную возможность избавить страну от сталинской деспотии". В подтверждение этого Орлов рассказывал, что в донесениях Ягоды Сталину сообщалось: вскоре после процесса на стенах некоторых московских заводов появились надписи: "Долой убийц вождей Октября!", "жаль, что не прикончили грузинского гада" [218].
  
  К этому следует прибавить, что у многих людей террористическая деятельность против Сталина могла вызвать ассоциации с деятельностью организации "Народная воля", которая издавна была окружена ореолом героизма и мученичества в борьбе за правое дело. Не случайно Вышинский на процессе 16-ти счёл нужным "отмести кощунственную параллель", "бесстыдное сравнение с эпохой народовольческого терроризма" [219]. А за полтора года до этого сам Сталин дал жёсткую установку: "Если мы на народовольцах будем воспитывать наших людей, то воспитаем террористов" [220]. Во исполнение этой установки были запрещены исторические публикации о героях "Народной воли".
  
  Однако этого было, разумеется, недостаточно для достижения поставленной Сталиным цели - посеять в сознании масс устойчивую ненависть к оппозиции. О том, что ограничение преступлений оппозиционеров одним лишь террором могло повлечь неблагоприятные для Сталина последствия, выразительно писал в книге "Преступления Сталина" Троцкий: "Буржуазия подумает: "Большевики уничтожают друг друга; посмотрим, что из этого выйдет". Что касается рабочих, то значительная часть их может сказать: "Советская бюрократия захватила все богатства и всю власть и подавляет каждое слово критики, может быть, Троцкий и прав, призывая к террору". Наиболее горячая часть советской молодёжи, узнав, что за террором стоит авторитет хорошо знакомых ей имён, может действительно повернуть на этот неизведанный ещё ею путь" [221].
  
  К мысли о том, что принятие на веру лживых обвинений оппозиционеров в террористической деятельности способно породить эффект, прямо противоположный тому, какого добивался Сталин, Троцкий возвращался не раз. В статье "Новая московская амальгама" он писал: "Террор? могут спросить себя недовольные и политически малосознательные слои рабочих: что ж, может быть, и впрямь против этой насильнической бюрократии нет другого средства, кроме револьвера и бомбы" [222].
  
  Правда, Сталин, предвидя опасные последствия игры с жупелом "террора", на процессе 16-ти дополнил обвинение в терроре другим обвинением, призванным утопить своих противников в грязи. "Ничего более действительного, чем связь с гестапо, он придумать не мог,- писал по этому поводу Троцкий.- Террор в союзе с Гитлером! Рабочий, который поверит этой амальгаме, получит навсегда прививку против "троцкизма". Трудность только в том, чтобы заставить поверить..." [223]
  
  Эту трудность не мог преодолеть первый открытый процесс над старыми большевиками, поскольку главные подсудимые на нём решительно отвергли обвинение в своих связях с гестапо. Кроме того, обвинительный акт связывал сотрудничество "троцкистов" и гестапо только со средствами борьбы (это сотрудничество осуществлялось якобы лишь ради более успешной подготовки террористических актов), но не с её целями.
  
  Следовало, стало быть, расширить круг преступлений "троцкистов", дополнив их шпионажем и прямым сговором с зарубежными правительствами и спецслужбами о подготовке поражения СССР в грядущей войне, что призвано было воздействовать на патриотические чувства советских людей. Далее, требовалось обвинить "троцкистов" уже не только в терроре против вождей, но и в преступлениях, прямо направленных против рядовых граждан: в организации железнодорожных катастроф, производственных аварий и поджогов, влекущих гибель и увечья простых людей. Такого рода обвинения не фигурировали даже на "вредительских" процессах конца 20-х - начала 30-х годов над беспартийными специалистами, многие из которых недоброжелательно относились к Советской власти. Теперь же обвинения в сознательном истреблении советских людей требовалось направить против строителей Советской власти или людей, выращенных этой властью, а алогизм обвинений - перекрыть массированной пропагандой и масштабностью репрессий.
  
  Нагнетание всё новых и более страшных обвинений, призванных морально убить оппозицию, вызвать к ней ненависть в широчайших массах, предполагало конструирование намного более гигантского заговора, чем тот, который, согласно материалам процесса 16-ти, замышлял "троцкистско-зиновьевский центр".
  
  В "Красной книге" Седов подчёркивал: процесс 16-ти наглядно показал, что "Сталину нужна голова Троцкого - это его главная цель. Для достижения её он пойдёт на самые крайние, ещё более гнусные дела" [224]. Пока Троцкий находился в изоляции, Сталин, помимо крупной интриги в Норвегии, подготавливал другую интригу по линии Лиги Наций, где советское правительство после убийства в 1934 году хорватскими националистами югославского короля и французского министра иностранных дел подняло кампанию за создание международного суда по борьбе с терроризмом. Однако Троцкий и в этом случае взял инициативу в свои руки. 22 октября 1936 года он обратился через своего адвоката в женевскую комиссию юристов, разрабатывавшую статус будущего трибунала, с заявлением, в котором указывалось: как только трибунал будет создан, он потребует рассмотрения в нём своего дела. Разумеется, для Сталина было неприемлемо выступление Троцкого перед международным судом, включавшим беспристрастных юристов из зарубежных стран. Дело создания трибунала против террористов было постепенно спущено на тормозах.
  
  Тем важнее оказывалась организация новых процессов, расширяющих круг преступлений, вдохновляемых Троцким. Это было необходимо прежде всего для подрыва влияния IV Интернационала на Западе. Как подчёркивал Седов, "Сталин хочет свести политические разногласия в рабочем движении к формуле: ГПУ или гестапо. Кто не с ГПУ, тот агент гестапо" [225].
  
  С точки зрения внутриполитической, указывал Седов, новые процессы нужны Сталину, во-первых, для того, чтобы свалить экономические неудачи, диспропорции, просчёты, порождённые его политикой, на "вредительство" троцкистов.
  
  Во-вторых, на процессе 16-ти начало "контрреволюционной деятельности" троцкистов датировалось 1932 годом. Это "делает неуязвимым для палача всех троцкистов, которые сидят в тюрьмах с 1928 года. Многое заставляет думать, что обвиняемые нового процесса призваны исповедоваться в преступлениях или замыслах, относящихся к тому времени, когда они ещё не успели покаяться" [226].
  
  Правильно определив траекторию дальнейших сталинских репрессий и подлогов, Троцкий и Седов не предвидели лишь их масштабов. Однако они с безошибочной точностью указали, что процесс 16-ти знаменует начало новой, ещё более страшной главы в истории СССР. Эта глава получила в народе название "ежовщины".
  
  XII
  
  Начало ежовщины
  
  Впервые меры, направленные на расширение и ужесточение репрессий, были осуществлены в июле 1936 года, когда после доклада Ежова о деле "троцкистско-зиновьевского центра" на заседании Политбюро Сталин предложил дать Наркомвнуделу чрезвычайные полномочия сроком на один год. Одновременно с этим решением была образована комиссия Политбюро по проверке деятельности НКВД.
  
  Тем не менее в то время даже большинство членов Политбюро, по-видимому, ожидали, что после процесса репрессии пойдут на убыль. Об этом свидетельствует появление нескольких постановлений ЦК, направленных на приостановку расправ над коммунистами, объявленными "пособниками троцкистов". Эти постановления были приняты не на пленумах ЦК (которые не созывались с июня по декабрь 1936 года), а в ставшем уже привычном аппаратном порядке, когда для их принятия было достаточно решения Политбюро, даже полученного путём опроса.
  
  29 августа в "Известиях" была помещена типичная для поднятой "антитроцкистской" истерии заметка "Разоблачённый враг" - о директоре завода "Магнезит" (Челябинская область) Табакове, исключённом из партии за "пособничество и покровительство расстрелянному троцкисту - террористу Дрейцеру", работавшему до ареста заместителем Табакова. Спустя два дня ЦК отменил решение партийной организации завода об исключении Табакова и одобрил решение редакции "Известий" об освобождении от работы её челябинского корреспондента "за сообщение без проверки данных о т. Табакове, взятых из местной газеты" [227].
  
  Однако даже "заступничество" высшего партийного органа не спасло Табакова от последующей расправы. Как вспоминает Б. Н. Лесняк, оказавшийся в конце 1937 года в камере внутренней тюрьмы НКВД вместе с Табаковым, там он узнал, что Табаков - член партии с дореволюционным стажем, красный партизан, выпускник комвуза был обвинён в шпионаже в пользу Германии, куда он был послан в начале 30-х годов, чтобы приобрести оборудование для своего завода [228].
  
  31 августа Политбюро приняло постановление о работе Днепропетровского обкома ВКП(б), в котором, в частности, были взяты под защиту от "необоснованного зачисления в пособники троцкистов" директор Криворожского металлургического комбината Весник и его заместитель Ильдрым. Как сообщил на февральско-мартовеком пленуме Молотов, Политбюро дало "специальную телеграмму, осаживающую Днепропетровский обком по части... т. Весника, которого чуть-чуть не расстреляли в августе" [229]. 5 сентября "Правда" поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором были подвергнуты критике парторганизации, допустившие "элементы перехлёстывания, перегибов, мелкобуржуазного страховочного паникёрства и самооплёвывания". Отменив исключение из партии Криворожским горкомом Весника и Ильдрыма, пленум признал "совершенно правильным" решение ЦК о снятии в этой связи со своего поста секретаря Криворожского горкома и "решительно предупредил" партийные организации области против допущения в будущем "перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьёзных оснований" [230].
  
  На волне развязанной "антитроцкистской" истерии "Правда" не раз "одёргивала" местные парторганизации и органы печати в связи с наиболее одиозными проявлениями "бдительности". Так, в статье "О трусливом секретаре и безответственном журналисте" речь шла об обвинении в троцкизме журналистки Войтинской. Это обвинение прозвучало в заметке корреспондента "Известий" Белявского "О врагах и гнилых либералах в некоторых писательских организациях" [231]. "Откуда взял Белявский, что Войтинская троцкистка? - гневно писала "Правда".- ...Никаких оснований у него не было. Просто ему вздумалось написать... и он сделал это без зазрения совести, опозорив, ошельмовав человека в печати". После появления корреспонденции "Известий" партийная организация, в которой состояла на учёте Войтинская, немедленно исключила её из партии, объявив криминалом тот факт, что она несколько раз посетила дом "троцкистки Серебряковой". По этому поводу "Правда" указывала, что так могут "поступать только люди, которые... стараются перестраховать себя" [232].
  
  Ещё более чудовищными были обнародованные "Правдой" факты о событиях в Ростове. Там был исключён из партии профсоюзный работник Гробер как "неразоружившийся троцкист" и враг партии. Основанием для этого послужил тот факт, что, будучи семнадцатилетним комсомольцем, Гробер в 1927 году "выступил на собрании с неясной, путаной речью". После того, как ему разъяснили "вредность его колеблющейся позиции", он "проголосовал за тезисы ЦК партии". "Правда,- оговаривалось в статье,- о своих колебаниях... он ни на чистке, ни на проверке (партдокументов), ни во время обмена партдокументов не сказал".
  
  После исключения Гробера из партии были исключены из комсомола его 19-летний брат и 17-летняя сестра - "оба стахановцы, примерные комсомольцы". В газете фабрики, на которой они работали, говорилось об изгнании комсомольской организацией из своих рядов "остатков контрреволюционной сволочи Гробер".
  
  Вслед за этим в двух других организациях были исключены три человека за то, что они в 1927 году состояли в одной комсомольской ячейке с Гробером и не "разоблачили" его. Ещё в одной организации исключили из партии второго брата Гробера, который, "по мнению райкома, обязан был знать о выступлении своего брата в 1927 году и разоблачить его". Исключены были также руководитель учреждения, в котором работал Гробер; старая работница, коммунистка с 1920 года, давшая рекомендацию Гроберу при вступлении в партию; ещё один коммунист - только потому, что он был товарищем Гробера. Сообщая об этих фактах, корреспондент "Правды" добавлял: "Дело не ограничивается только исключением из партии и комсомола ни в чём не повинных людей. Руководители профсоюзных и хозяйственных организаций, дабы их кто-нибудь не упрекнул в пособничестве врагам, исключают этих людей из профсоюза, снимают с работы" [233].
  
  Последний маневр, связанный с критикой "перегибов на местах", осуществил сам Сталин, направивший 25 декабря 1936 года в Пермский обком телеграмму, в которой указывалось: до ЦК дошли сведения о преследовании и травле директора моторного завода Побережского и его сотрудников "из-за прошлых грешков по части троцкизма". "Ввиду того, что как Побережский, так и его работники работают ныне добросовестно и пользуются полным доверием у ЦК ВКП(б),- говорилось в телеграмме,- просим вас оградить т. Побережского и его работников от травли и создать вокруг них атмосферу полного доверия. О принятых мерах сообщите незамедлительно в ЦК ВКП(б)" [234]. Таким образом, в самый канун 1937 года Сталин давал понять, что "полным доверием" могут пользоваться люди с "прошлыми грешками по части троцкизма". Эта игривая формула, впрочем, оставляла партийные организации в неизвестности по поводу того, в чём именно Сталин усматривает такие "прошлые грешки", которые позволяют коммунистам оставаться в партии и на своих постах.
  
  Поначалу подобные установки позволяли несколько сдерживать широко развернувшиеся репрессии. Так, Орджоникидзе в начале сентября переслал Вышинскому письмо директора Магнитогорского металлургического комбината Завенягина, в котором сообщалось: после крупной аварии в коксохимическом цехе, повлекшей человеческие жертвы, были арестованы руководители цеха и инженеры, не виновные в этой аварии. После получения этого письма с резолюцией Орджоникидзе "Просьбу тов. Завенягина поддерживаю", Вышинский сообщил Орджоникидзе, что распорядился прекратить уголовное дело против названных Завенягиным работников, а другим арестованным в связи с аварией назначить мягкое наказание - несколько месяцев исправительно-трудовых работ на их прежних рабочих местах [235].
  
  Ситуация круто изменилась после того, как отдыхавшие в Сочи Сталин и Жданов 25 сентября направили находившимся в Москве членам Политбюро телеграмму, в которой говорилось: "Считаем абсолютно необходимым и срочным делом назначение тов. Ежова на пост наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД". Обнародовавший эту секретную телеграмму на XX съезде Хрущёв заявил, что "с партработниками Сталин не встречался и поэтому мнение их знать не мог" [236].
  
  Фраза об опоздании на четыре года была вызвана тем, что Сталин отныне требовал вести отсчёт террористической и вредительской деятельности оппозиционеров с 1932 года, когда был образован блок оппозиционных внутрипартийных группировок. Эта фраза прямо толкала НКВД на то, чтобы "наверстать упущенное" посредством новых массовых арестов.
  
  На следующий день после получения телеграммы было принято опросом решение Политбюро об освобождении Ягоды от должности наркома внутренних дел и назначении на этот пост Ежова, за которым сохранялись по совместительству посты секретаря ЦК ВКП(б) и председателя Комиссии партийного контроля,- "с тем, чтобы он десять десятых своего времени отдавал НКВД" [237]. Отныне Ежов не только совмещал больше ответственных партийных и государственных постов, чем кто-либо другой из партийных руководителей, но и как секретарь ЦК, курирующий органы госбезопасности, так сказать, контролировал самого себя, подчиняясь исключительно Сталину.
  
  В тот же день решение о новом назначении Ежова было проштемпелёвано на заседании Совнаркома под председательством Молотова, извлекшего к тому времени уроки из сталинского "предупреждения" на процессе 16-ти и отныне ставшего одним из главных организаторов репрессий.
  
  30 сентября Каганович, бывший всегда наиболее усердным сталинским подхалимом, писал Орджоникидзе, находившемуся в Кисловодске: "Главная наша последняя новость - это назначение Ежова. Это замечательное мудрое решение нашего родителя (так неоднократно Каганович называл Сталина в своей личной переписке.- В. Р.) назрело и встретило прекрасное отношение в партии и в стране" [238].
  
  Ягода был переведён на пост наркома связи, что означало новый удар по Рыкову, лишённому этого поста и вплоть до своего ареста остававшемуся без работы.
  
  29 сентября Политбюро приняло опросом подготовленное Кагановичем постановление "Об отношении к контрреволюционным троцкистско-зиновьевским элементам", в котором содержались следующие директивы:
  
  "а) До последнего времени ЦК ВКП(б) рассматривал троцкистско-зиновьевских мерзавцев как передовой политический и организационный отряд международной буржуазии. Последние факты говорят, что эти господа скатились ещё больше вниз и их приходится теперь рассматривать как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе.
  
  б) в связи с этим необходима расправа с троцкистско-зиновьевскими мерзавцами, охватывающая не только подследственных, вроде Муралова, Пятакова, Белобородова и других, дела которых ещё не закончены, но и тех, которые раньше были высланы" [239].
  
  Директивное дополнение преступлений "троцкистов" вредительством повлекло соответствующее смещение крикливой антитроцкистской пропаганды. Уже 8 октября в передовой "Правды" многократно повторялось, что троцкисты "выполняли службу шпионов и диверсантов в Советском Союзе". Развёртывая новый "список злодеяний", "Правда" утверждала, что "контрреволюционное вредительство троцкистов в нашей промышленности, на заводах и шахтах, на железных дорогах, на стройках, в сельском хозяйстве доказано и уже признано целым рядом виднейших троцкистов".
  
  Чтобы создать фактическую базу для таких обвинений, Вышинский 29 ноября 1936 года подписал распоряжение прокурорам в месячный срок истребовать и заново изучить все уголовные дела предшествующих лет о крупных пожарах, авариях, выпуске недоброкачественной продукции и т. д. "с целью выявления контрреволюционной вредительской подоплеки этих дел и привлечения виновных к более строгой ответственности" [240]. Во исполнение этого указания на местах развернулась работа по переквалификации обвинений в халатности, неосторожности и т. п. в государственные преступления. По всей стране начались аресты хозяйственных руководителей по обвинению во вредительстве.
  
  Параллельно этому проходили аресты бывших членов "правой оппозиции" с целью подготовки "дела" Бухарина - Рыкова. Незадолго до снятия с поста наркома внутренних дел Ягода направил Сталину протоколы допросов Куликова (бывшего члена ЦК, голосовавшего на апрельском пленуме ЦК 1929 года вместе с лидерами "правых") и Лугового с показаниями на Бухарина, Рыкова и Томского. В сопроводительном письме Ягода сообщал, что названные этими лицами их "сообщники" арестованы, "арестовываются" или "устанавливаются для ареста", и просил санкции на арест видных "бухаринцев" Котова и Ровинского.
  
  Примерно в то же время Ежов сообщил Сталину, что ознакомился с материалами прошлых лет по делам "правых" и пришёл к выводу: "тогда до конца не докопались... Во всяком случае есть все основания предполагать, что удастся вскрыть много нового и по-новому будут выглядеть правые, и, в частности, Рыков, Бухарин, Угланов, Шмидт и др.".
  
  Через неделю после вступления в должность наркома внутренних дел Ежов направил Сталину протокол допроса Станкина, бывшего секретаря Томского, согласно которому Станкин и другие бывшие секретари Томского входили в "боевую террористическую группу", готовившую покушение на Сталина во время торжественного заседания в Большом театре, посвящённого годовщине Октябрьской революции [241].
  
  Сталин не знакомил Бухарина и Рыкова с такого рода показаниями, готовясь нанести им ошеломляющий удар на ближайшем пленуме ЦК. Чтобы держать их в постоянном напряжении, он инспирировал клеветнические выступления печати об их прошлой политической деятельности. Так, в "Правде" была помещена статья, в которой содержалось ложное утверждение о том, что Рыков выступал в 1917 году за явку Ленина на суд Временного правительства [242]. Рыков обратился к Сталину с письмом, в котором протестовал против этой инсинуации и которое было оставлено адресатом без ответа.
  
  Как можно судить по имеющимся документам и свидетельствам, в 1936 году к подследственным ещё не применялись зверские физические истязания. Следователи ограничивались такими приёмами, как лишение сна, многочасовые конвейерные допросы, угрозы расстрела и ареста родных. Сообщая в письме Сталину о характере следствия по его делу, Шацкин писал: "Два раза мне не давали спать по ночам: "пока не подпишешь". Причём во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: "Встать, очки снять!" и, размахивая кулаками перед моим лицом: "Встать! Ручку взять! Подписать!" и т. д." [243]. Рютин в письме Президиуму ЦИК, перечисляя "совершенно незаконные и недопустимые" методы следствия, писал: "Мне на каждом допросе угрожают, на меня кричат, как на животное, меня оскорбляют, мне, наконец, не дают даже дать мотивированный письменный отказ от дачи показаний" [244].
  
  Поведение арестованных во время следствия зависело от их отношения к фетишу "партийности" и от их веры или неверия в желание Сталина выяснить истину. Так, Шацкин, сохранявший иллюзии в отношении Сталина, писал ему: "Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я всё же считаю, что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: "Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете"". Шацкин подчёркивал, что приводит факты издевательств со стороны следователя не для того, чтобы "протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма", а лишь для того, чтобы сказать: "такие приёмы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные показания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписания признания именем партии и в интересах партии" [245].
  
  Иным было поведение тех, кто отказался от догмата "партийности", понимаемой по-сталински, и от каких-либо иллюзий относительно исхода следствия. В этом плане характерно поведение Рютина, которого Сталину было особенно желательно вывести на один из показательных процессов - уже потому, что "Рютинская платформа" была объявлена программным документом "правых" и идейным обоснованием террора. Однако Рютин, привезённый в октябре 1936 года в Москву из суздальского изолятора, с самого начала переследствия по его делу категорически отказался давать какие-либо показания. В письме Президиуму ЦИК (а не Сталину!) он резко протестовал против нарушения "самых элементарных прав подследственного" и вымогательства ложных показаний. Называя предъявленное ему обвинение в террористических намерениях "абсолютно незаконным, произвольным и пристрастным, продиктованным исключительно озлоблением и жаждой новой, на этот раз кровавой расправы надо мной", он писал, что не страшится смерти и не будет просить о помиловании в случае вынесения ему смертного приговора [246].
  
  Не сомневаясь в результатах следствия и суда, Рютин во время пребывания во внутренней тюрьме НКВД неоднократно прибегал к голодовкам и попыткам самоубийства. Однажды он был вытащен охранниками из петли.
  
  Столкнувшись с непреклонностью Рютина, Сталин отказался от попыток готовить его к открытому процессу. Одиночное дело Рютина было рассмотрено 10 января 1937 года на закрытом судебном заседании. На вопрос председателя суда Ульриха: "Признаёт ли подсудимый себя виновным?" Рютин ответил, что "ответа на этот вопрос дать не желает и вообще отказывается от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных ему обвинений" [247]. Через полтора часа после вынесения приговора Рютин был расстрелян.
  
  Наконец, были и такие подследственные, которые прямо заявляли о своей враждебности к Сталину и о своём неприятии сталинского "социализма". На февральско-мартовском пленуме Молотов сообщил о том, что один из бывших бухаринских учеников Кузьмин заявил на следствии: "Я являюсь вашим политическим врагом, врагом существующего строя, который вы называете диктатурой пролетариата. Я считаю, что СССР есть всероссийский концлагерь, направленный против революции... Я против вашего социализма". Таким же "неразоружившимся" оказался один из бывших лидеров левой оппозиции И. Т. Смилга, избиравшийся членом ЦК на апрельской конференции 1917 года и на нескольких последующих партийных съездах. По словам Молотова, Смилга также говорил на следствии: "Я - ваш враг" [248]. Это явилось причиной того, что Смилга не был выведен ни на один из открытых процессов, а был расстрелян 10 января 1937 года, в один день с Рютиным.
  
  Более податливых подследственных тем временем готовили к участию в новом процессе - по делу "антисоветского троцкистского центра". Своего рода репетицией этого процесса стал так называемый "кемеровский процесс", проведённый 19-22 ноября 1936 года в Новосибирске. То был первый "троцкистский" процесс, на котором подсудимые обвинялись во вредительстве.
  
  XIII
  
  Кемеровский процесс
  
  Кузбасс был избран объектом вредительства потому, что там работали несколько бывших видных троцкистов, сосланных в Западную Сибирь ещё в конце 20-х годов. На шахтах Кузбасса широко использовался труд ссыльных из числа раскулаченных. Из-за неопытности рабочих и скверной организации труда там часто происходили аварии и пожары. В архивах сохранилось немало отчётов подсудимых кемеровского процесса, где обращалось внимание на невыносимые условия труда на шахтах, которые не могли не вести к производственным авариям. Однако, как и на многих других предприятиях, здесь не выделялось достаточного количества средств на нужды охраны труда.
  
  Главным обвинением на процессе было обвинение в организации "троцкистами" взрыва, который произошёл 23 сентября 1936 года на шахте "Центральная", в результате чего погибло 12 и было тяжело ранено 14 шахтеров. Рабочие, выступавшие на процессе в качестве свидетелей, рассказывали об игнорировании администрацией шахты элементарных правил техники безопасности и о том, как администрация обвиняла шахтеров, протестовавших против тяжёлых условий труда, в лодырничестве и срыве планов угледобычи. Вслед за этим были доложены результаты экспертизы, которая, как показала проверка, проведённая в 50-е годы, проводилась с грубейшими нарушениями закона. Члены комиссии экспертов на протяжении двух недель не выходили из здания Кемеровского отдела НКВД и не встречались ни с кем из обвиняемых и должностных лиц предприятий. Заключение экспертов неоднократно перерабатывалось по указанию работников НКВД.
  
  На кемеровском процессе была сконструирована "троцкистско-диверсионная группа", образованная путём объединения троцкистов с "враждебно настроенными к Советской власти инженерно-техническими работниками" во главе с инженером Пешехоновым, осуждённым по шахтинскому процессу на 3 года ссылки. Помимо восьми советских инженеров, подсудимым был немецкий специалист Штиклинг, обвинённый в связи с гестапо и с "должностным лицом одного из иностранных государств, проживающим в Новосибирске". Роль Штиклинга сводилась к передаче другим подсудимым директив о вредительской деятельности "по заданию разведывательных органов одного из иностранных государств".
  
  В качестве свидетелей на процессе выступали беспартийный инженер Строилов, а также бывшие оппозиционеры Дробнис и Шестов, дела которых были "выделены в особое производство". Они показали, что диверсионная группа на шахте "Центральная" действовала под непосредственным руководством подпольного троцкистского центра Западной Сибири во главе с Мураловым - "особо доверенным агентом Троцкого". В свою очередь западносибирский центр "получал диверсионно-вредительские и террористические задания от члена общесоюзного троцкистского центра и ближайшего помощника Троцкого Пятакова".
  
  Шестов и Дробнис, объявленные "руководителями диверсионной деятельности троцкистов в Кузбассе", показали, что они получали от Пятакова директивы "выводить из строя предприятия и ослаблять обороноспособность страны", организуя взрывы и пожары в шахтах. Помимо этого, на процессе говорилось о том, что Пятаков дал поручение Шестову организовать террористические акты против членов Политбюро в случае их приезда в Западносибирский край, а также против секретаря Западносибирского крайкома Эйхе.
  
  Прокурор Рогинский подчёркивал на процессе, что "интересы троцкистов сомкнулись с интересами международной буржуазии и фашизма. Осуществление диверсий и вредительства - долговременная задача зарубежного центра оппозиции, находившаяся в полном соответствии со стремлением международных финансовых кругов и фашистских правительств". В развитие этого положения "Правда" в статье "Справедливый приговор" указывала, что "нити от бандитов, совершивших кемеровское злодеяние, тянутся... за границу, к Троцкому и его сыну" [249].
  
  Отмечая, что "новым" на Кемеровском процессе было обвинение "троцкистов" во вредительстве и диверсиях, Л. Седов писал: "Это новое есть на самом деле возврат к очень старому: столь модным в своё время в СССР вредительским процессам, с той только разницей, что в качестве вредителей в прошлом фигурировали инженеры-специалисты, теперь же старые большевики, бывшие руководители партии, государства, хозяйства" [250].
  
  Все девять подсудимых "кемеровского процесса" были приговорены к расстрелу. Помимо них, в качестве "троцкистов-диверсантов" на процессе было названо восемь человек, выведенных спустя два месяца на процесс по делу "антисоветского троцкистского центра",- Пятаков, Муралов, Дробнис, Шестов, Богуславский, Норкин, Строилов и Арнольд.
  
  XIV
  
  Декабрьский пленум ЦК
  
  Новой вехой в развязывании террора стал декабрьский пленум ЦК 1936 года, одной из главных задач которого было создание "дела Бухарина - Рыкова".
  
  В преддверии этого пленума более реалистически относился к происходящему Рыков, тогда как Бухарин ещё сохранял иллюзии о возможном просвете в своей судьбе. По свидетельству Лариной, он искренне обрадовался, узнав о замене Ягоды Ежовым. "Бухарину представлялось тогда, как это теперь ни кажется парадоксальным, что Ежов, хотя человек малоинтеллигентный, но доброй души и чистой совести. "Он не пойдёт на фальсификацию",- наивно верил Н. И. до декабрьского пленума" [251].
  
  Благоприятный перелом Бухарин усмотрел и в событии, происшедшем в день празднования годовщины Октябрьской революции. Вскоре после того, как он занял на гостевой трибуне место, находившееся рядом с Мавзолеем, к нему подошёл красноармеец со словами: "Товарищ Сталин просил передать, что Вы не на месте стоите. Поднимитесь на Мавзолей". Бухарин был польщён этим знаком благосклонности Сталина и надеялся, что сумеет, наконец, переговорить с ним. Однако Сталин стоял вдалеке от него и покинул трибуну до окончания демонстрации.
  
  Тот же праздничный день оказался весьма тревожным для Рыкова. Перед уходом на торжественное заседание в Большом театре ему показалось, что он потерял присланный ему пригласительный билет. Рыков крайне нервно отреагировал на это обстоятельство, сказав родным, что его отсутствие на заседании может быть истолковано как демонстрация протеста, этот факт смогут раздуть и предъявить ему новые обвинения [252].
  
  После Октябрьского юбилея в судьбе Бухарина и Рыкова не произошло никаких изменений. Поначалу Бухарин предполагал, что ему предложат "спокойно работать", но ни из редакции, ни из ЦК не приходило никаких вестей. "Чем больше времени проходило с того памятного дня, тем большее волнение его охватывало. К концу ноября нервное напряжение было столь велико, что работать он совсем не мог" [253]. В письме Сталину, написанном за день до открытия пленума, Бухарин упоминал о своём письме Ежову, на которое он не получил ответа, а также о своей предельной изнурённости: "Я сейчас нервно болен в крайней степени, больше декады не хожу в редакцию, лежу в постели, разбитый до основания. Был только на твоём докладе (на Всесоюзном съезде Советов.- В. Р.). Разумеется, для всяких объяснений притащусь, куда укажут" [254]. В таком состоянии Бухарин явился на декабрьский пленум.
  
  Этот пленум, о работе которого не сообщалось в печати, происходил 4 и 7 декабря 1936 года. В промежутке между этими днями состоялось последнее заседание VIII Чрезвычайного съезда Советов, на котором была принята конституция. Вслед за этим произошла праздничная демонстрация по этому поводу. Однако настроение большинства участников пленума едва ли было праздничным. Им было предложено обсудить два вопроса: 1. Рассмотрение окончательного текста Конституции СССР и 2. Доклад т. Ежова об антисоветских троцкистских и правых организациях.
  
  Обсуждение первого пункта повестки дня заняло менее часа. Собравшимся было предложено высказать замечания по тексту конституции, который на следующий день предстояло утвердить съезду Советов. Несколько предложенных поправок встретили неодобрительное отношение Сталина и других членов Политбюро и были без голосования отклонены. Вслед за этим Сталин внёс одну редакционную поправку, которая была принята также без голосования. На этом рассмотрение первого вопроса закончилось, и слово было предоставлено Ежову.
  
  Ежов назвал цифры, характеризующие число арестованных "троцкистов" в некоторых регионах: свыше 200 чел.- в Азово-Черноморском крае, свыше 300 чел.- в Грузии, свыше 400 чел.- в Ленинграде и т. д. Во всех этих регионах, как следовало из доклада Ежова, были раскрыты заговорщические группы, возглавляемые крупными партийными работниками.
  
  Доклад Ежова свидетельствует о том, что ко времени пленума его ведомство уже осуществило в основном "разработку" следующего открытого процесса. Ежов назвал имена почти всех его будущих подсудимых и сообщил, что Сокольников, Пятаков, Радек и Серебряков входили в состав "запасного центра", являясь одновременно "замещающими членами" основного центра, "на тот случай, если основной центр будет арестован и уничтожен". Заполняя "пробелы" предыдущего процесса, Ежов утверждал, что "троцкистско-зиновьевскому блоку" не удалось развернуть вредительскую деятельность, тогда как "запасной центр" провёл с 1931 года "большую работу по вредительству, которая многое испортила в нашем хозяйстве". Приводя примеры диверсионно-вредительской деятельности, Ежов обильно цитировал показания арестованных директоров военных заводов и предприятий химической промышленности, начальников железных дорог и т. д. Нагнетая ненависть к "вредителям", он упомянул о том, что, давая диверсионные задания, Пятаков при разговоре о возможных жертвах среди рабочих, заявил будущему исполнителю: "Нашёл кого жалеть" [255].
  
  Другой заполненный "пробел" предыдущего процесса выражался в сообщениях о шпионской деятельности "троцкистов" и их сговоре с зарубежными правительствами. В переговорах такого рода были обвинены не только Сокольников и Радек, но и Каменев, который якобы вёл переговоры с французским послом [256].
  
  Ещё не поднаторевшего в фальсификациях Ежова то и дело прерывали Сталин и Молотов, "корректировавшие" его высказывания. Когда Ежов впервые упомянул о шпионаже, Сталин счёл нужным "дополнить", что Шестов и Ратайчак "получали деньги за информацию от немецкой разведки". Ещё раз вмешавшись в доклад, Сталин заявил: у троцкистов имелась платформа, которую они скрывали из-за боязни того, что в случае её оглашения "народ возмутится". Эта платформа сводилась, по словам Сталина, к тому, чтобы восстановить частную инициативу, "открыть ворота английскому капиталу и вообще иностранному капиталу" и т. п.
  
  О том, насколько "вожди" ещё не сговорились даже между собой, в чём следует обвинять подсудимых будущего процесса, свидетельствуют их "дополнения" по поводу иностранных правительств, с которыми "троцкисты" вступили в сговор. После того как Сталин бросил реплику о том, что "троцкисты" "имели связь с Англией, Францией, с Америкой", Ежов незамедлительно заявил о переговорах "троцкистов" с "американским правительством", "французским послом" и т. д. Вслед за этим возникла явно конфузная ситуация:
  
  "Ежов: ...Они пытались вести переговоры с английскими правительственными кругами, для чего завязали связь (Молотов: с французскими...) с крупными французскими промышленными деятелями. (Сталин: Вы сказали: с английскими.) Извиняюсь, с французскими" [257]. Впрочем, спустя полтора месяца на процессе "антисоветского троцкистского центра" ссылка на шпионские связи с США, Англией и Францией была отброшена, поскольку этим "связям" было решено придать однозначно фашистскую направленность.
  
  Перейдя от "троцкистов" к "правым", Ежов рассказал о сентябрьских очных ставках Бухарина и Рыкова с Сокольниковым. Хотя после этих очных ставок Бухарин и Рыков были реабилитированы, Ежов заявил, что у него и Кагановича "не осталось никакого сомнения" в том, что они "были осведомлены о всех террористических и иных планах троцкистско-зиновьевского блока". Теперь же, утверждал Ежов, новые арестованные назвали состав "правого центра" и образованные им террористические группы. Ежов заявил, что "при всём моем миролюбии я, кажется, арестовал человек 10" в "Известиях", явно намекая на "засорение" Бухариным своей редакции "врагами". В заключение Ежов заверил, что "директива ЦК, продиктованная товарищем Сталиным, будет нами выполнена до конца, раскорчуем всю эту троцкистско-зиновьевскую грязь и уничтожим их физически" [258].
  
  В отличие от следующего, февральско-мартовского пленума, "рядовые" участники декабрьского пленума во время речи Ежова почти не бросали "поощряющих" оратора реплик. Такого рода ретивостью отличалось лишь поведение Берии, в течение всей работы пленума выкрикивавшего: "Вот сволочь!", "Вот негодяй!", "Вот безобразие!", "Ах, какой наглец!", "Ну и мерзавцы же, просто не хватает слов!"
  
  После Ежова слово было предоставлено Бухарину, который в начале речи заявил о своём согласии с тем, чтобы "сейчас все члены партии снизу доверху преисполнились бдительностью и помогли соответствующим органам до конца истребить всю ту сволочь, которая занимается вредительскими актами и всем прочим... Я счастлив тем, что всю эту историю вскрыли до войны... чтобы из войны мы вышли победоносно".
  
  Назвав обвинения против него "своего рода политической диверсией" со стороны троцкистов, Бухарин убеждал, что он ничего общего не имел "с этими диверсантами, с этими вредителями, с этими мерзавцами". Отрицая самую возможность своего сближения с троцкистами, он рассказал, что при встрече у Горького с Роменом Ролланом рассеял сомнения последнего в преступной деятельности троцкистов, в результате чего "до сих пор Ромен Роллан держится не так, как Андре Жид". Апеллируя персонально к Орджоникидзе, Бухарин напомнил, что в одном из разговоров с последним он отрицательно отзывался о Пятакове.
  
  Подтверждая свою заинтересованность в том, чтобы "распутать этот узел", Бухарин вновь говорил, что "с проклятьем относится к этому грязному делу [т. е. к "преступлениям" троцкистов]". После заявления: "Во всём том, что здесь наговорено, нет ни единого слова правды", он произнёс ритуальную клятву верности: "Я вас заверяю, что бы вы ни признали, что бы вы ни постановили, поверили или не поверили, я всегда, до самой последней минуты своей жизни, всегда буду стоять за нашу партию, за наше руководство, за Сталина. Я не говорю, что я любил Сталина в 1928 году. А сейчас я говорю - люблю всей душой. Почему? Потому что... понимаю, какое значение имеет крепость и централизованность нашей диктатуры".
  
  В заключение речи Бухарин заявил: "Я не беспокоюсь относительно своей персоны, относительно условий своей жизни или смерти, а я беспокоюсь за свою политическую честь, и я сказал и буду говорить, что за свою честь буду драться до тех пор, пока я существую" [259].
  
  Чтобы разрушить впечатление о невиновности Бухарина, которое могло создаться у участников пленума после этой речи, Сталин взял слово сразу же вслед за Бухариным. Он начал с утверждения о том, что "Бухарин совершенно не понял, что тут происходит... Он бьёт на искренность, требует доверия. Ну, хорошо, поговорим об искренности и о доверии". В этой связи Сталин напомнил об отречениях Зиновьева, Каменева, Пятакова и других "троцкистов" от своих "ошибок". Задав вслед за этим вопрос: "Верно, т. Бухарин?", он тут же получил ответ: "Верно, верно, я говорил то же самое".
  
  Рассказав затем о недавно полученных показаниях Пятакова, Радека и Сосновского, Сталин заявил: "Верь после этого в искренность людей!.. у нас получился вывод: нельзя на слово верить ни одному бывшему оппозиционеру... И события последних двух лет это с очевидностью показали, потому что доказано на деле, что искренность - это относительное понятие. А что касается доверия к бывшим оппозиционерам, то мы оказывали им столько доверия... (Шум в зале. Голоса с мест: Правильно!) Сечь надо нас за тот максимум доверия, за то безбрежное доверие, которое мы им оказывали".
  
  Далее Сталин позволил себе такие высказывания, которые могли прозвучать без возражений только в отравленной атмосфере "тоталитарного идиотизма", пронизывающей всю работу пленума. Он заявил, что "бывшие оппозиционеры пошли на ещё более тяжкий шаг, чтобы сохранить хотя бы крупицу доверия с нашей стороны и ещё раз продемонстрировать свою искренность,- люди стали заниматься самоубийствами". Перечислив накопившийся к тому времени внушительный список самоубийц из числа видных деятелей партии (Скрыпник, Ломинадзе, Томский, Ханджян, Фурер), Сталин утверждал, что все эти люди пошли на самоубийство, чтобы "замести следы... сбить партию, сорвать её бдительность, последний раз перед смертью обмануть её путём самоубийства и поставить её в дурацкое положение... Человек пошёл на убийство потому, что он боялся, что всё откроется, он не хотел быть свидетелем своего собственного всесветного позора... Вот вам одно из самых острых и самых лёгких (sic! - В. Р.) средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть на партию, обмануть партию". Таким образом, Сталин недвусмысленно предупреждал кандидатов в подсудимые будущих процессов, что их возможное самоубийство будет сочтено новым доказательством их двурушничества.
  
  Высказав эти "аргументы", Сталин заявил Бухарину: "Я ничего не говорю лично о тебе. Может быть, ты прав, может быть - нет. Но нельзя здесь выступать и говорить, что у вас нет доверия, нет веры в мою, Бухарина, искренность. И вы, т. Бухарин, хотите, чтобы мы вам на слово верили? (Бухарин: Нет, не хочу.) А если вы этого не хотите, то не возмущайтесь, что мы этот вопрос поставили на пленуме ЦК... И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством. (Голоса с мест: Правильно! Продолжительные аплодисменты.)" [260]
  
  После выступления Сталина слово было предоставлено Рыкову, который заявил, что "должен полностью и целиком признать справедливость всех указаний", содержавшихся в выступлении Сталина, "справедливость в том отношении, что мы живем в такой период, когда двурушничество и обман партии достигли таких размеров и приняли настолько изощрённый, патологический характер, что, конечно, было бы совершенно странно, чтобы мне или Бухарину верили на слово".
  
  Подобно Бухарину, Рыков отрицал лишь обвинения, касавшиеся его лично. Он рассказал, что после появления показаний Каменева просил Ежова "установить у Каменева, где и когда я с ним виделся, чтобы я мог как-нибудь опровергнуть эту ложь. Мне сказали, что Каменев об этом не был спрошен, а теперь спросить у него нельзя - он расстрелян".
  
  Опровергая версию о существовании "центра правых", Рыков заявил, что в последний раз он встречался с Бухариным вне официальной обстановки в 1934 году, а с Томским на протяжении двух лет виделся крайне редко и при этом не обсуждал с ним никаких политических вопросов. Единственное "признание" Рыкова сводилось к тому, что Томский сообщил ему: Зиновьев в 1934 году "жаловался на одиночество, на отсутствие друзей и звал его к себе на дачу". Рыков, по его словам, отговаривал Томского от такой встречи, сказав, что "всякая встреча это уже есть подготовка к группировке". Теперь же, присовокупил Рыков, "это вселяет в меня убеждение, что Томский в этом деле каким-то концом участвовал". Вслед за этим Рыков выразил своё согласие со Сталиным в том, что "самоубийство есть один из способов замазать дело", а самоубийство Томского "является против него очень сильной уликой".
  
  В конце речи Рыков заявил: "Я буду доказывать, буду кричать о том, что тут (в показаниях против него.- В. Р.) есть оговор, есть ложь, есть чёрная клевета с начала и до конца. Я фашистом никогда не был, никогда не буду, никогда не прикрывал и прикрывать их не буду. И это я докажу" [261].
  
  Во время выступления Рыкова Сталин счёл нужным вмешаться, чтобы пояснить, почему полтора месяца назад он дал согласие на "реабилитацию" Бухарина и Рыкова. В этой связи произошёл следующий обмен репликами:
  
  Сталин: Видите ли, после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду тебя и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и ты, и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин, не могли не знать, что эти сволочи какое-то чёрное дело готовят, но нам не сказали.
  
  Голоса с мест: Факт.
  
  Бухарин: Ну что вы, товарищи, как вам не совестно.
  
  Сталин: Я говорю, что это было только потому, что нам казалось, что этого мало для того, чтобы привлекать вас к суду... Я сказал, не трогать Бухарина, подождать... Не хотели вас суду предавать, пощадили, виноват, пощадили [262].
  
  После речи Рыкова выступило пять человек, каждый из которых стремился внести свою лепту в дальнейшее нагнетание политической истерии. Эйхе утверждал, что "факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром. То, что вскрыто за последнее время, не идёт ни в какое сравнение с тем вредительством... которое мы вскрывали [раньше]". К "фактам", сообщённым Ежовым, Эйхе прибавил сообщение о поведении троцкистов во время отправки их несколькими эшелонами из западносибирской ссылки в колымские лагеря. Известно, что во время посадки в эшелоны троцкисты выкрикивали антисталинские лозунги (см. гл. XLIV). Однако Эйхе предпочёл скрыть действительное содержание этих лозунгов, вместо этого провокационно приписав троцкистам призыв, обращённый к красноармейцам-конвоирам: "Японцы и фашисты будут вас резать, а мы будем им помогать". Исходя из этого, выдуманного им самим призыва, Эйхе нашёл удобный случай продемонстрировать свою кровожадность: "Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко. Стоит прочитать эти бесхитростные рапорты, доклады беспартийных красноармейцев... чтобы расстрелять любого из них (троцкистов.- В. Р.)" [263].
  
  Молотов "развил" положения Сталина о самоубийствах как средстве "борьбы против партии" следующим образом: "Самоубийство Томского есть заговор, который был заранее обдуманным актом, причём не с одним, а с несколькими лицами Томский уговорился кончить самоубийством и ещё раз нанести тот или иной удар Центральному Комитету" [264].
  
  Духом изуверства было окрашено и выступление секретаря Донецкого обкома Саркисова, подробно описывавшего, каким образом он пытался "смыть с себя пятно" - участие в 20-х годах в левой оппозиции. "Хотя я десять лет тому назад порвал с этой сволочью,- говорил он,- мне всё же тяжело даже от одного воспоминания, что имел связь с этими фашистскими мерзавцами". Назвав имена многих "разоблачённых" им за последнее время "троцкистов", Саркисов заявлял: "Я всегда для себя считал, что это тройная обязанность каждого бывшего оппозиционера... стараться быть как можно бдительнее и разоблачать троцкистов и зиновьевцев. Больше того, я взял за правило не брать ни на какую работу, тем более на партийную работу человека, который когда-то был оппозиционером. Я рассуждал так: если партия мне доверяет, то я не могу передоверять другим это доверие партии. Именно, исходя из этого, я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы... если я, будучи ответственным партийным работником, которому доверяет ЦК, если я скрою хоть одного человека, который в прошлом был троцкистом, то я буду в стане этих фашистов" [265].
  
  Наиболее бесстыдно вёл себя на трибуне Каганович, который вместе со Сталиным разыграл над ещё свежими могилами Зиновьева и Томского глумливый фарс, который можно назвать "делом о собаке". Рассказывая о результатах проведённого им "следствия" (ещё весной 1936 года у Томского были запрошены "показания" о его "связях" с Зиновьевым), Каганович говорил: "...И, наконец, в 1934 г. Зиновьев приглашает Томского к нему на дачу на чаепитие... После чаепития Томский и Зиновьев на машине Томского едут выбирать собаку для Зиновьева. Видите, какая дружба, даже собаку едут выбирать, помогает. (Сталин: Что за собака - охотничья или сторожевая?) Это установить не удалось... (Сталин: Собаку достали всё-таки?). Достали. Они искали себе четвероногого компаньона, так как ничуть не отличались от него, были такими же собаками... (Сталин: Хорошая собака была или плохая, неизвестно? Смех.) Это при очной ставке было трудно установить... Томский должен был признать, что он с Зиновьевым был связан, что помогал Зиновьеву вплоть до того, что ездил с ним за собакой" [266].
  
  Другим проявлением цинизма Кагановича была его мотивировка наиболее страшного обвинения, обращённого к Бухарину:
  
  Каганович: ...Вам не удалось осуществить подлое убийство тов. Кирова, убийцами оказались троцкисты-зиновьевцы. Вы знали, что они готовят убийство.
  
  Бухарин: Это изумительная клевета, кровавая клевета.
  
  Каганович: ...Томский показывает, что был у Зиновьева в 1934 году, мог ли Томский не знать об их планах [267].
  
  Читая стенограмму декабрьского пленума, невольно испытываешь впечатление о некой инфернальности, невероятности происходящего. Окончательно распоясавшиеся "вожди" в доказательство "заговорщических связей" говорят явные нелепости, которые молча выслушиваются участниками пленума. "Обвиняемые" защищают только самих себя, не только не заикаясь о своём сомнении в вине своих недавних товарищей, уже расстрелянных или арестованных, но повторяя самую оголтелую брань в их адрес. Понять эту чудовищную "логику" можно лишь с учётом того, что вся эта дрейфусиада представляла заключительное звено в цепи сознательных фальсификаций умыслов и дел своих политических оппонентов, которыми на протяжении предшествующего десятилетия занимались и обвинители и обвиняемые. Все присутствовавшие на пленуме уже не раз одобряли полицейские преследования участников оппозиций по лживым наветам. Поставить под сомнение новые, ещё более чудовищные обвинения в адрес бывших оппозиционеров значило поставить под сомнение правомерность всей предшествующей борьбы с оппозициями с её варварскими методами. На это ни один из участников пленума, так или иначе принимавший участие в этой борьбе, не мог решиться.
  
  Всё сказанное, однако, не означает, что на данном этапе Сталин добился своей цели - обеспечения полной, безоглядной поддержки пленумом его провокаций. Этим объяснялось его дальнейшее маневрирование - особенно после новой попытки протеста со стороны Бухарина, передавшего ему утром 7 декабря заявление, обращённое ко всем членам и кандидатам в члены ЦК. В этом документе Бухарин придерживался своей прежней тактики: безоговорочно соглашаться с обвинениями в адрес "троцкистов" и даже дополнительно "обосновывать" их правомерность - и одновременно защищать себя как образцового, преданного сталиниста, оклеветанного "троцкистами". Уверяя, что он не имеет "и атома разногласий с партийной линией... и все последние годы эту линию со всей горячностью и убеждённостью защищал", Бухарин присоединялся к "констатированию общей беды, проистекавшей из-за особой виртуозности маскировки" "троцкистов". Более того, он развивал свою критику версии об отсутствии платформы и стремлении к "голой власти" у троцкистов и зиновьевцев. Как бы помогая Сталину выправить эту нелепую версию, положенную в основу процесса 16-ти, он писал: "Что касается троцкистов, то ведь у них есть пресса, документы даже свой, т. н., с позволения сказать, IV Интернационал. Их платформа, от начала до конца дышащая контрреволюционной злобой против СССР и нашей партии, вполне современна, и она объясняет и их пораженческую тактику и их террор. Она исходит из тезиса о превращении "бюрократии" СССР в новый класс-эксплуататор (завершение термидора), из бешеного отрицания нашей внешней политики (и по линии СССР, и по линии Коминтерна), отрицания тактики народного фронта как предательства, отрицания всей нашей позиции по отношению к защите отечества и т. д... При такой бешеной злобе к самым основам нашей политики (и ещё более к её персональным носителям) и при централизации нашей власти они поставили и вопрос о терроре в порядок дня. Законченные изменники, но с актуальной программой на злобу дня". По тем же основаниям Бухарин отмежёвывался и от "Рютинской платформы", называя её "грязной контрреволюционной стряпней" [268].
  
  При всём желании внести свою посильную лепту в "разоблачение троцкизма" Бухарин не понимал: даже грубо тенденциозное изложение взглядов Троцкого на этом этапе для Сталина неприемлемо: сквозь самую утрированную трактовку до читателя могут дойти действительные идеи, которые страшили Сталина. "Троцкистскую платформу" следовало теперь представить - в противоречии с логикой и здравым смыслом - как проповедь пораженчества, вредительства, шпионажа и "реставрации капитализма".
  
  Неприемлемым для Сталина был и отказ Бухарина принять тезис Кагановича о превращении всех бывших оппозиционных групп в "контрреволюционные банды". Впрочем, Бухарин сам был недалёк от этого тезиса, утверждая, что "все виды оппозиции превращаются, если она вовремя не остановится в своём развитии, в контрреволюцию, которая ведёт к реставрации капитализма". Исходя из этой посылки, он называл возможной "самостоятельную эволюцию Угланова и К№, но уже без всякого отношения и без всякой связи со мной: они разочаровались в "изменившем" Бухарине и стали искать себе других". "Если Угланов показывал, что он готовил убийство Кирова,- добавлял Бухарин,- то этот страшный факт доказывает, до чего докатился Угланов, продолжая борьбу и не остановившись".
  
  Возмущаясь обвинениями в своих "преступных связях" с арестованными, Бухарин не выражал и тени сомнения по поводу обвинений в адрес своих бывших друзей и сотрудников. В ответ на обвинение в сохранении дружбы с Радеком, он писал: "Мне самому теперь крайне тяжело сознавать, что я попался на удочку исключительно тонкого и растленного двурушника". Единственное, на что решился в этой связи Бухарин,- это осторожно указать, что "связи" с "преступниками" имелись и у самых ортодоксальных сталинцев. Обижаясь, что на него "пытались взвалить всю ответственность чуть ли не за всю Академию", где к тому времени было арестовано немало "врагов", он заявлял, что "этот участок фронта вообще очень засорён. Поэтому, например, в исторической комиссии у Жданова (имелось в виду жюри конкурса на школьный учебник по истории, председателем которого был Жданов.- В. Р.) оказалось достаточное количество выбывших, а весь исторический фронт молодых историков уже не существует (этими эвфемизмами Бухарин обозначал массовые аресты историков в конце 1936 года.- В. Р.)". Эта часть объяснений Бухарина завершалась утверждением: если его объявляют ответственным за его бывших учеников и приверженцев, то в таком случае и сидящие на пленуме бывшие участники левой оппозиции должны отвечать за Троцкого, Зиновьева и других "террористов".
  
  Касаясь обвинений против других лиц, Бухарин ставил под сомнение лишь "явные преувеличения", например, утверждение Кагановича о связях Томского с Зиновьевым до 1936 года, хотя "уже с конца 1934 г. Зиновьев, как известно, сидел под замком".
  
  Признавая за собой лишь недостаток бдительности, Бухарин выражал протест против того, что "из этого делают вывод о соучастии в троцкистском бандитизме", и просил пленум принять "партийные оргвыводы после тщательного анализа фактов, а не на основе одной политической интуиции". Понимая и даже разделяя "логику" сталинского "правосудия", он замечал, что после принятия пленумом решения по его делу на долю юридического следствия останется лишь оправдать это решение, "обязательное для судебного следователя, обязательное для судьи (если дело доходит до суда), обязательное - как это ни странно - даже для подсудимого, если он ещё член партии. Не может следствие обелить того, кто политически очернён высшей партийной инстанцией".
  
  Исходя из этих предпосылок, Бухарин пытался воззвать к совести и здравому смыслу участников пленума. Характеризуя сложившуюся на пленуме атмосферу, он писал: "Материалы (не проверенные путём ставок) - есть у всех, но их нет у обвиняемых; обвиняемый стоит перед ошеломлением внезапных исключительно чудовищных обвинений, впервые ему предъявляемых. При известной, заранее данной настроенности (самый факт постановки вопроса, материалы непроверенные, тенденция докладчика, печать, директивные лозунги, вроде молотовского "о пособниках и подпевалах" [269]) все говорят: "я убеждён", "нет сомнений" и т. д. Обвиняемому говорят в глаза: а мы не верим, каждое твоё слово нужно проверять. А на другой стороне, слова обвиняемых-обвинителей принимаются за чистую монету. Значит, защита тут поистине тяжела. Конечно, в общей атмосфере теперешних дней в пользу обвиняемого никто выступить не решится. А дальше? А на дальнейших этапах, после обязательного партийного решения и т. д., эта защита почти невозможна" [270].
  
  Такое заявление могло поколебать многих участников пленума. Поэтому Сталин заблаговременно подготовил новый встречный ход. Оспаривая добросовестность ежовского следствия, Бухарин и Рыков в выступлениях на пленуме говорили, что им была предоставлена лишь одна очная ставка с "клеветником" Сокольниковым и просили устроить очные ставки с другими оговорившими их лицами. Поэтому 7 декабря заседание пленума было отложено на четыре часа. На протяжении этого времени проходили очные ставки Бухарина и Рыкова с привезёнными из тюрьмы Пятаковым, Сосновским и Куликовым. На этих очных ставках присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович, Орджоникидзе, Микоян, Андреев и Жданов.
  
  Сосновский сообщил на очной ставке, что у него был "политический разговор" с Бухариным, в ходе которого "они сошлись на том, что практика террора правильна".
  
  Пятаков напомнил, что в 1928 году Бухарин зачитал ему свою платформу, о чём он, Пятаков, тогда же сообщил членам сталинской группировки в Политбюро. К этому единственному реальному факту Пятаков добавил, что в начале 30-х годов он информировал Бухарина относительно директивы Троцкого о терроре и вредительстве; после обмена мнениями между Бухариным, Рыковым и Томским по этому вопросу они сообщили Пятакову, что разделяют точку зрения Троцкого и что центр правых сам пришёл к аналогичным выводам [271].
  
  Во время очной ставки Сталин и Орджоникидзе задавали Пятакову вопросы: добровольно или же под нажимом давал он свои показания. Пятаков ответил, что никакого нажима на него не производилось. Рассказывая об этом эпизоде на февральско-мартовском пленуме, Ворошилов прибавил: во время очной ставки "Пятаков знал, что он будет расстрелян... Когда ему Серго задал вопрос, он махнул рукой и сказал: "Я знаю про своё положение"" [272].
  
  Особенно опасной для Бухарина оказалась очная ставка с Куликовым, который утверждал, что "центр" правых участвовал в подготовке "Рютинской платформы". Когда Бухарин сказал, что с этой платформой он познакомился только в ЦК, Куликов заявил: "Да ведь она была основой нашей работы".
  
  В показаниях Куликова фигурировал лишь единственный реальный факт: беседа с Бухариным в 1932 году во время случайной уличной встречи. В ходе этой беседы Куликов упрекал Бухарина в отказе от дальнейшей борьбы со Сталиным. Однако в изложении Куликова эта беседа приобрела прямо противоположный характер. По словам Куликова, Бухарин передал ему тогда директиву "правого центра" о переходе к террору и дал конкретное задание - организовать террористический акт против Кагановича [273].
  
  Эта очная ставка глубоко запала в память Кагановичу, поскольку на ней шла речь о покушении на его персону. В беседах с Чуевым престарелый Каганович так излагал её содержание: "Куликов Бухарину говорит: "А ты помнишь, Николай Иванович, как ты меня под руку взял и пошли мы с тобой по Воздвиженке, а я тебе говорю: "Что вы там чепухой занимаетесь, болтаете, а надо действовать, по-настоящему действовать надо!" Бухарин отвечает: "А где ваши люди? Кто будет действовать?" - "Найдутся люди".- "А ты почему сам не можешь действовать? Террором заниматься?"""
  
  После этих слов Куликова Бухарин, по словам Кагановича, закричал: "Этого я не говорил". "Как же не говорил,- отвечал Куликов,- когда ты у меня спрашивал фамилии людей, чтоб я тебе назвал, кого я представляю" [274].
  
  В другой раз Каганович так дополнил рассказ об этой очной ставке: "Куликова спросили: "Ты показываешь, что хотели убить Кагановича... А почему ж вы хотели убить его?" - "Потому что он - проводник неправильной политики, потому что он - один из главных проводников сталинской политики"" [275]. Эта характеристика "врага" и спустя полувека вызывала у Кагановича несомненное удовлетворение.
  
  Сразу после завершения очных ставок открылось второе заседание пленума, продолжавшееся не более получаса. На нём Сталин выступил "по поручению членов Политбюро" с сообщением об очных ставках. Указав, что Бухарин категорически отрицал показания арестованных, Сталин поведал, что у членов Политбюро сложилось впечатление: эти показания нельзя "начисто принять" и они "не вполне заслуживают доверия". Более того, арестованные, по словам Сталина, дали такие "общие сообщения" о контактах троцкистов с бывшими лидерами правых, которые "можно и сочинить". Во всех показаниях, заслушанных членами Политбюро, речь шла только о "террористических разговорах" и не содержалось указаний на то, что Бухарин и Рыков были связаны с какой-либо террористической группой, которых "было сравнительно много среди учащихся, среди студентов, среди крестьянства".
  
  Общее мнение, которое возникло у членов Политбюро после очных ставок, Сталин суммировал в следующих казуистических формулировках: "Не доверяя Бухарину и Рыкову в связи с тем, что стряслось в последнее время, может быть, их следовало бы вывести из состава ЦК. Возможно, что эта мера окажется недостаточной, возможно и то, что эта мера окажется слишком строгой. Поэтому мнение членов Политбюро сводится к следующему - считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным". Этот вывод Сталин подкрепил сообщением о том, что предстоит устроить ещё пять-шесть очных ставок с лицами, которые "оговаривали" Бухарина и Рыкова в большей степени, чем те трое, которые допрашивались членами Политбюро [276].
  
  После того, как сталинское предложение было проголосовано, Сталин распорядился: "О пленуме в газетах не объявлять". На вопрос из зала: "Рассказывать можно?" Сталин под "общий смех" ответил: "Как людей свяжешь? У кого какой язык" [277].
  
  В постановлении пленума указывалось: "а) Принять к сведению сообщение т. Ежова, б) Принять предложение т. Сталина: считать вопрос о Рыкове и Бухарине незаконченным. Продолжить дальнейшую проверку и отложить дело решением до следующего пленума ЦК" [278].
  
  "Дальнейшая проверка" была возложена, разумеется, на Наркомвнудел, т. е. на Ежова, в чьём безраздельном распоряжении оставались судьбы всех арестованных "обвиняемых-обвинителей".
  
  XV
  
  Процесс "антисоветского троцкистского центра"
  
  В промежутке между двумя пленумами ЦК (декабрьским и февральско-мартовским) состоялся второй открытый процесс, растянувшийся на 8 дней (23-30 января 1937 года).
  
  Первым из подсудимых этого процесса, был арестован Муралов (в апреле 1936 года). Возможно, его предполагалось вывести ещё на предыдущий процесс, но на протяжении семи с половиной месяцев от него не удавалось добиться признательных показаний.
  
  Первым из арестованных, согласившихся сотрудничать со следствием, был Сокольников. А. М. Ларина рассказывает, что в лагере жена заместителя наркома внутренних дел Прокофьева сообщила ей со слов последнего: сразу же после ареста и предъявления обвинений Сокольников сказал: "Коль скоро вы требуете от меня неслыханных признаний, я согласен их подтвердить. Чем большее число людей будет вовлечено в инсценированный вами спектакль, тем скорее опомнятся в ЦК и тем скорее вы сядете на моё место" [279].
  
  Этот факт является одним из примеров того, что в 1936 году не только люди, не информированные о сталинской политической кухне, но и искушённые политические деятели, попавшие под каток репрессий, не представляли себе, насколько жестокой будет политическая стратегия, сформировавшаяся в результате сочетания сложного комплекса внутренних и геополитических обстоятельств с личными качествами Сталина.
  
  Даже руководители такого масштаба, как Сокольников, были в плену естественной для подобных экстремальных ситуаций психологической установки: "этого не может быть", верили в "здравый смысл" правящей верхушки. Как показывает наш сегодняшний опыт, подобные неистребимые массовые иллюзии возрождаются в условиях жестоких исторических переломов, зачастую оказываясь роковыми, формирующими у множества людей совершенно неадекватное представление о происходящем и в конечном счете подталкивающими их к ложному историческому выводу.
  
  Сталин, тщательно следивший за ходом следствия по делу Сокольникова, на протоколе его допроса сделал пометки, прямо указывавшие, каких именно показаний следует от него добиваться. Рядом с изложением рассказа Сокольникова о его встрече с английским журналистом Тальботом Сталин поставил вопрос и сам же дал на него нужный ответ: "А всё же о плане убийства лидеров ВКП сообщил? Конечно, сообщил". На последней странице протокола, где было зафиксировано показание Сокольникова о том, что ему было неизвестно о связях Тальбота с английской разведкой, Сталин приписал: "Сокольников, конечно, давал информацию Тальботу об СССР, о ЦК, о ПБ, о ГПУ, обо всём. Сокольников - следовательно - был информатором (шпионом-разведчиком) английской разведки" [280].
  
  Сложнее оказалось добыть показаний от Радека - единственного видного троцкиста, допущенного после капитуляции на ответственную работу в партийном аппарате (до ареста он работал заведующим бюро международной информации ЦК ВКП(б). После подачи покаянного заявления, Радек дал Сталину обязательство вести активную пропаганду против левой оппозиции и стал одним из его главных помощников в клеветнических кампаниях против "троцкизма". "Из-под его пера теперь выходили самые беспринципные обвинения и ядовитые инвективы, направленные против Троцкого,- писал А. Орлов.- Уже в 1929 году, за семь лет до начала московских процессов, Радек в своих публичных выступлениях называл Троцкого Иудой и обвинял его в том, что он сделался "прихвостнем лорда Бивербрука". Поток этой брани и клеветы с годами усиливался буквально в геометрической прогрессии" [281].
  
  О наиболее грязном поступке Радека - выдаче в 1929 году Блюмкина, который после нелегального посещения Троцкого в Принкипо привёз Радеку письмо от Троцкого, оппозиционеры узнали от сотрудника секретно-политического отдела ОГПУ Рабиновича, втайне разделявшего взгляды оппозиции. Рабинович, как и Блюмкин, был расстрелян без суда. "Вина Радека по своей тяжести была равносильна тому, как если бы он сделался агентом-провокатором советских карательных органов... Старые большевики - даже те из них, кто никогда не имел ничего общего с оппозицией,- начали бойкотировать Радека и перестали с ним здороваться" [282].
  
  В статье, опубликованной в дни процесса 16-ти, Радек, похваляясь своей ролью доносчика в деле Блюмкина, внёс новый нюанс в рассказ о встрече Блюмкина с Троцким. По его словам, Троцкий уговорил Блюмкина организовать транспорт нелегальной литературы в СССР. Радек рассказывал и о том, что в 1928 году Троцкий готовил побег за границу, "уговаривая меня и других сделать то же самое, ибо без заграничного центра ничего не выйдет". "Я ужаснулся,- прибавлял к этому Радек,- от мысли о действиях под охраной буржуазных государств против СССР и саботировал попытку побега" [283].
  
  В преддверии своего ареста Радек неоднократно обращался с письмами к Сталину, в которых заверял его в своей невиновности. Он, по-видимому, предполагал, что ему придётся сыграть позорную роль в очередном процессе. Когда его уводили в тюрьму, он на прощанье сказал дочери: "Что бы ты ни узнала, что бы ни услышала обо мне, знай, я ни в чём не виноват" [284].
  
  На протяжении двух с половиной месяцев после ареста Радек не давал признательных показаний, хотя над ним работала целая бригада следователей, прибегавших к конвейерным допросам [285]. На декабрьском пленуме ЦК Сталин сообщил, что получал от Радека из тюрьмы длинные письма, в которых говорилось, что совершается "страшное преступление... Его - человека искреннего, преданного партии, который любит партию, любит ЦК и прочее и прочее, хотят его подвести... Вы можете расстрелять его или нет, это ваше дело. Но он бы хотел, чтобы его честь не была посрамлена" [286].
  
  По свидетельству Орлова, Радек стал давать признательные показания лишь после долгой беседы со Сталиным. Отвергнув показания, написанные за него следователями, он предложил собственную версию деятельности "центра", который якобы уполномочил Троцкого на ведение переговоров с германским правительством [287].
  
  Подобно Муралову и Радеку, большинство остальных подсудимых дали признательные показания далеко не сразу. От Дробниса они были получены через 40 дней после ареста, от Пятакова и Шестова - через 33 дня, от Серебрякова - через 3 с половиной месяца, от Турока - через 58 дней, от Норкина и Лившица - через 51 день. Подготовку этого процесса, как и предыдущего, Сталин взял под свой личный контроль. Сохранившиеся в личном архиве Вышинского его записи, сделанные в ходе беседы со Сталиным, показывают, что Сталин, видимо, опасаясь допущения подсудимыми ляпсусов при конкретном описании вредительских актов, приказал Вышинскому: "Не давать говорить много о крушениях. Цыкнуть. Сколько устроили крушений, не давать много болтать" [288].
  
  Ежов и Вышинский представили Сталину три варианта обвинительного заключения. Сталин дал указания по переделке первого варианта и лично отредактировал второй вариант, вычеркнув при этом имя одного обвиняемого (Членова) и вписав вместо него другого (Турока).
  
  Кроме известных политических деятелей (Сокольникова, Радека, Пятакова, Серебрякова, Муралова и Богуславского), в процесс были включены пять человек, работавших на предприятиях Кузбасса и прошедших через репетицию "кемеровского процесса" (Дробнис, Норкин, Шестов, Строилов и Арнольд), четыре ответственных работника хозяйственных наркоматов (Лившиц, Ратайчак, Князев и Граше) и два провинциальных хозяйственных работника (Турок и Пушин). Шестеро последних были отобраны из большого числа арестованных к тому времени хозяйственников и инженеров.
  
  Чтобы придать большую достоверность процессу, судебный отчёт о нём включал не полтораста страниц, как отчёт о процессе 16-ти, а 400 страниц. Весь отчёт был выдержан в форме диалога между прокурором и подсудимыми и освобождён от анонимных комментариев по поводу поведения подсудимых.
  
  В судебном отчёте имя Троцкого употреблялось сотни раз. Пятаков и Радек говорили о том, что подсудимые предыдущего процесса утаили самое главное: получение ими директив Троцкого о вредительстве, сговоре с фашистскими державами и подготовке поражения СССР в грядущей войне. Такие директивы, согласно показаниям Радека, содержались также в письмах к нему Троцкого, доставленными эмиссарами "центра" от Седова. Пятаков показал, что он лично встречался с Седовым (в 1931 году) и с Троцким (в 1935 году).
  
  В ряду задач "троцкистского центра" по-прежнему назывался террор. При этом к семи именам намечавшихся жертв террористических актов, названным на предыдущем процессе, были добавлены имена Молотова, Эйхе, Ежова и Берии. Подсудимые приводили новые десятки имён лиц, входивших в группы по подготовке покушений на "вождей".
  
  Виктор Серж, лично знавший некоторых "террористов", упомянутых на процессах, рассказывал, что одним из них был Закс-Гладнев, эрудированный старый марксист и замечательный оратор, который вёл уединенную жизнь и был совершенно неспособен к каким-либо практическим действиям; другим - молодой журналист и учёный Тивель, изучавший индуизм. Ещё одна группа "террористов" включала молодых историков Зайделя, Фридлянда, Ванага и Пионтковского, чьи работы не были лишены достоинств, но неизменно были выдержаны в сталинистском духе [289].
  
  После убийства Кирова ни одного террористического акта не произошло. И это в стране, где при царском режиме были совершены десятки покушений на царей, их сановников и жандармов. "Нельзя же пользоваться без конца трупом Кирова для истребления всей оппозиции,- писал в этой связи Троцкий.- ...Новый процесс выдвигает поэтому новые обвинения: экономический саботаж, военный шпионаж, содействие реставрации капитализма, даже покушение на "массовое истребление рабочих"" [290].
  
  Отмечая, что на предыдущем процессе об этих зловещих преступлениях ничего не говорилось, Троцкий писал: "Никто не мог понять до сих пор, как и почему Радек и Пятаков, уже изобличённые как "сообщники" обвиняемых по делу 16-ти на предварительном следствии, не были своевременно привлечены (к данному делу.- В. Р.). Никто не мог понять, каким образом Зиновьев, Каменев, Смирнов и Мрачковский ничего не знали о международных планах Радека и Пятакова (ускорить войну, расчленить СССР и пр.). Люди, не лишённые проницательности, считали, что эти грандиозные планы, как и самая идея "параллельного центра" возникли у ГПУ уже после расстрела 16-ти, чтоб подкрепить одной фальсификацией другую. Оказывается, что нет. Радек заблаговременно, ещё осенью 1932 года, сообщил Ромму [291], что троцкистско-зиновьевский центр уже возник, но что он, Радек, и Пятаков в этот центр не вошли, а сохраняют себя для "параллельного центра с преобладанием троцкистов". Общительность Радека является, таким образом, провиденциальной. Этого не надо, однако, понимать в том смысле, будто Радек осенью 1932 г. действительно говорил Ромму о параллельном центре, как бы предвидя грядущие заботы Вышинского в 1937 году. Нет, дело обстоит проще: Радек и Ромм под руководством ГПУ строили ретроспективно в 1937 году схему событий 1932 года. И надо сказать правду: плохо строили" [292].
  
  Ещё более нелепым судебным ляпсусом Троцкий считал сообщение Ромма о передаче им Седову от Радека "подробных отчётов как действующего, так и параллельного центров". "Отметим это драгоценное обстоятельство! - писал Троцкий.- Ни один из 16-ти обвиняемых, начиная с Зиновьева и кончая Рейнгольдом, который знал всё и доносил на всех, ничего решительно не знал в августе 1936 г. о существовании параллельного центра. Зато Ромм уже с осени 1932 года был вполне в курсе идеи параллельного центра и дальнейшей её реализации. Не менее замечательно и то, что Радек, который не принадлежал к основному центру, посылал тем не менее "подробные отчёты как действующего, так и параллельного центров"" [293].
  
  Отмечая, что, согласно показаниям подсудимых, "троцкисты" беспрекословно выполняли все директивы Троцкого, Виктор Серж писал: "Левая оппозиция включала убеждённых борцов, но она не имела "вождя" и выступала против самой идеи вождизма. Действительные троцкисты в сталинских тюрьмах, даже если они принимали этот ярлык из уважения к "Старику" (так они называли Троцкого.- В. Р.), тем не менее не брали ни одну из его идей на веру, а критически исследовали их. Сама идея авторитарных "директив" была продуктом извращённого воображения (сталинистов)" [294].
  
  В показаниях Радека, Сокольникова и Пятакова была изложена следующая версия. Троцкий вёл переговоры с заместителем председателя нацистской партии Гессом. Ссылаясь на эти переговоры, Троцкий сообщил "центру", что в 1937 году планируется нападение Германии на СССР [295]. В этой войне, как считал Троцкий, Советский Союз неизбежно потерпит поражение, при котором "в руинах советского государства погибнут и все троцкистские кадры". Чтобы уберечь эти кадры от гибели, Троцкий заручился обещанием вождей третьего рейха допустить троцкистов к власти, в свою очередь обещав им за это "компенсацию": предоставление концессий и продажу Германии важных экономических объектов СССР, поставку ей сырья и продовольствия по ценам ниже мировых и территориальные уступки в форме удовлетворения германской экспансии на Украине. Аналогичные уступки предполагалось сделать и Японии, которой Троцкий обещал передать Приамурье и Приморье на Дальнем Востоке и обеспечить нефтью "на случай её войны с США". Чтобы ускорить поражение СССР, Троцкий поручил "центру" подготовить ряд важнейших промышленных предприятий к выводу из строя в начале войны. Радек и Сокольников "завизировали мандат Троцкого" на переговоры с фашистскими державами и в беседах с германскими и японскими дипломатическими представителями подтвердили поддержку "реальными политиками" в СССР позиции Троцкого [296].
  
  Особенно словоохотливо излагал эту версию Радек, которого Вышинский аттестовал как "хранителя в антисоветском троцкистском центре портфеля по внешней политике" и "одного из виднейших и, надо отдать ему справедливость, талантливых и упорных троцкистов... Он один из самых доверенных и близких к главному атаману этой банды - Троцкому - людей" [297] (выражение "атаман банды" Вышинский заимствовал из статьи самого Радека, опубликованной в дни процесса 16-ти).
  
  В последнем слове Радек не скупился на предостережения, обращённые не только к троцкистам, но и, как он выражался, к "полутроцкистам, четвертьтроцкистам, троцкистам на одну восьмую", к людям, которые "нам помогали, не зная о террористической организации, но симпатизируя нам, людям, которые из-за либерализма, из-за фронды партии, давали нам эту помощь... Всем этим элементам перед лицом суда и перед фактом расплаты мы говорим: кто имеет малейшую трещину по отношению к партии, пусть знает, что завтра он может быть диверсантом, он может быть предателем, если эта трещина не будет старательно заделана откровенностью до конца перед партией". Ещё более угрожающе звучали слова Радека в адрес "троцкистских элементов" за рубежом, которых он предостерегал, что "они будут расплачиваться своими головами, если не будут учиться на нашем опыте" [298]. Эти слова были вскоре подтверждены кровавыми акциями сталинистов в Испании (см. гл. XLIII).
  
  Вместе с тем, в ответ на оскорбления со стороны прокурора Радек дважды сказал больше, чем требовалось Вышинскому. После слов Радека о мучительных сомнениях, которые он испытывал, получая директивы Троцкого, прокурор задал ему вопрос: "Можно ли... всерьёз принимать то, что вы тут говорили о своих сомнениях и колебаниях?" В ответ на это Радек позволил себе огрызнуться: "Да, если игнорировать тот факт, что о программе заговорщиков и об указаниях Троцкого вы узнали только от меня, тогда, конечно, принимать всерьёз нельзя" [299].
  
  Ещё более двусмысленно выглядело заявление Радека в последнем слове, когда он коснулся характеристики Вышинским подсудимых как "банды уголовных преступников, ничем или, в лучшем для них случае, немногим отличающихся от бандитов, которые оперируют кистенем и финкой в тёмную ночь на большой дороге" [300]. По этому поводу Радек заявил: "Процесс показал кузницу войны, и он показал, что троцкистская организация стала агентурой тех сил, которые подготовляют новую мировую войну. Для этого факта какие есть доказательства? Для этого факта есть показания двух людей - мои показания, который получал директивы и письма от Троцкого (которые, к сожалению, сжёг) и показания Пятакова, который говорил с Троцким. Все прочие показания других обвиняемых, они покоятся на наших показаниях. Если вы имеете дело с чистыми уголовниками, шпиками, то на чём можете вы базировать вашу уверенность, что то, что мы сказали, есть правда, незыблемая правда?" [301]
  
  Некоторые "сбои" были и в показаниях других подсудимых. Так, Муралов, признав своё участие в подготовке покушений на Молотова и Эйхе, упорно отрицал показания Шестова, согласно которым он, Муралов, давал указания о подготовке террористического акта против Орджоникидзе [302].
  
  Пятакову, который был фактическим руководителем тяжёлой промышленности (он намного превосходил Орджоникидзе по техническим и экономическим знаниям), было поручено подробно развить версию о вредительстве на промышленных предприятиях. Хотя он вёл себя на суде достаточно сговорчиво, именно с его показаниями оказался связан просчёт следствия, более существенный, чем даже эпизод с отелем "Бристоль" на предыдущем процессе.
  
  Ещё 15 сентября 1936 года Троцкий обратился к мировому общественному мнению с предупреждением: после политического крушения первого процесса Сталин вынужден будет поставить второй, на котором ГПУ попытается перенести операционную базу заговора в Осло [303]. Как бы в исполнение этой гипотезы Пятаков показал, что в декабре 1935 года, во время своей служебной командировки он был переправлен из Берлина в Осло на самолете, предоставленном германскими спецслужбами. О том, что данная версия выдумана от начала до конца, свидетельствовали не только разоблачения, широко распространившиеся в мировой прессе, но и секретное донесение Зборовского, который сообщал: в осторожной беседе с Седовым ему удалось установить, что после отъезда из СССР Троцкий никогда с Пятаковым не встречался [304].
  
  Первые комментарии для мировой печати по этому вопросу Троцкий дал 24 января, сразу же после публикации показаний Пятакова. Спустя три дня он через телеграфные агентства обратился к московскому суду с тринадцатью вопросами, которые просил задать Пятакову по поводу обстоятельств своего мнимого свидания с ним. К этому времени в норвежской газете "Афтенпостен" было опубликовано сообщение о том, что в декабре 1935 года аэродром в Осло не принял ни одного иностранного самолета. 29 января газета правительственной партии сообщила: директор аэродрома в Осло подтвердил, что с 19 сентября 1935 года до 1 мая 1936 года ни один иностранный самолет на этом аэродроме не снижался. В тот же день Троцкий выступил с новым заявлением, в котором говорилось: "Чрезвычайно опасаюсь, что ГПУ торопится расстрелять Пятакова, чтоб предупредить дальнейшие неудобные вопросы и лишить возможности будущую международную следственную комиссию потребовать от Пятакова точных объяснений" [305]. На следующий день Пятаков в последнем слове заявил: Троцкий будет обвинять подсудимых во лжи "вместо того, чтобы здесь на суде с глазу на глаз опровергнуть или бросить мне эти обвинения, вместо очной ставки с нами" [306]. Однако и это нелепое заявление, явно вложенное в уста Пятакова Вышинским, не спасло Пятакова от расстрела.
  
  Пятаков и другие подсудимые, рассказывая о своём вредительстве, называли действительные факты аварий, крушений и пожаров, которые до этого расследовались многочисленными комиссиями, неизменно приходившими к выводу, что эти трагические случаи были следствием нарушений производственной и технологической дисциплины, халатности и низкого качества работы. Теперь все эти события были объявлены результатом диверсий. Ромм, представленный в качестве посредника между Троцким и "центром", показал, что в беседе с ним, состоявшейся в Булонском лесу [307], Троцкий говорил о необходимости осуществлять вредительские акты, не считаясь с человеческими жертвами [308]. Вслед за Роммом подсудимые упирали на то, что при подготовке поджогов, взрывов, крушений поездов они сознательно стремились к человеческим жертвам, чтобы "рядом отдельных ударов по населению вызвать озлобление против Сталина, против правительства" [309]. Подсудимые "признавались" и в том, что осуществляли диверсии и шпионаж по заданиям не только Троцкого-Пятакова, но также германской и японской разведок.
  
  Нагнетая ужас, Вышинский в обвинительной речи восклицал: "Я обвиняю не один! Рядом со мной, товарищи судьи, я чувствую, будто вот здесь стоят жертвы этих преступлений и этих преступников, искалеченные, на костылях, полуживые, а, может быть, вовсе без ног, как та стрелочница ст. Чусовская т. Наговицына, которая сегодня обратилась ко мне через "Правду" и которая в 20 лет потеряла обе ноги, предупреждая крушение, организованное вот этими людьми!.. Пусть жертвы погребены, но они стоят здесь рядом со мною, указывая на эту скамью подсудимых, на вас, подсудимые, своими страшными руками, истлевшими в могилах, куда вы их отправили!" [310]
  
  Обвинительная речь Вышинского содержала ряд новаций по сравнению с предыдущим процессом. Заявив, что "Троцкий и троцкисты долго были капиталистической агентурой в рабочем движении", Вышинский утверждал, что троцкизм, "исконный враг социализма", в соответствии с "предсказаниями товарища Сталина" "действительно превратился в центральный сборный пункт всех враждебных социализму сил, в отряд простых бандитов, шпионов и убийц", в "передовой фашистский отряд, в штурмовой батальон фашизма", в "одно из отделений СС и гестапо" [311].
  
  Без всякого стеснения Вышинский делал заявления, из которых явствовало, что даже на суде не была выяснена конкретная вина подсудимых. Так, говоря о бывшем начальнике Главхимпрома Ратайчаке, он бросил оскорбительное и издевательское замечание: "Он... не то германский, это так и осталось не выясненным до конца, не то польский разведчик, в этом не может быть сомнения, как ему полагается, лгун, обманщик и плут" [312].
  
  Касаясь главного уязвимого места процесса - отсутствия каких бы то ни было вещественных доказательств преступной деятельности подсудимых, Вышинский заявил: "Я беру на себя смелость утверждать в согласии с основными требованиями науки уголовного процесса, что в делах о заговоре таких требований предъявлять нельзя" [313].
  
  Наконец, Вышинский усматривал недостаток данного процесса только в одном. "Я убеждён,- говорил он,- что обвиняемые не сказали и половины всей той правды, которая составляет кошмарную повесть их страшных злодеяний против нашей страны, против нашей великой родины" [314].
  
  Вновь назвав открытое письмо Троцкого 1932 года террористической директивой, Вышинский прибавил ссылку ещё на одну статью Троцкого, где содержалась, по его словам, "в достаточно откровенной, незавуалированной форме... установка на террор". На этот раз Вышинский процитировал уже не два слова, а несколько фраз Троцкого: "Было бы ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда... Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, "конституционных" путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой" [315]. "Как это назвать,- заявил Вышинский,- если не прямым призывом... к террору? Иного названия я этому дать не могу". Отождествляя террор со всяким насилием, Вышинский утверждал: "Противник террора, насилия должен был бы сказать: да, возможно (реорганизовать Советское государство.- В. Р.) мирным способом, скажем, на основе конституции" [316].
  
  Комментируя эти рассуждения прокурора, Троцкий писал: "Серьёзные революционеры не играют с насилием. Но они никогда не отказываются прибегать к революционному насилию, если история отказывает в других путях... Я считаю, что ликвидировать систему сталинского бонапартизма можно только путём новой политической революции. Однако же революции не делаются на заказ. Революции вырастают из развития общества. Их нельзя вызвать искусственно. Ещё меньше можно заменить революцию авантюризмом террористических покушений. Когда Вышинский вместо противопоставления этих двух методов - индивидуального террора и восстания масс - отождествляет их, он вычёркивает всю историю русской революции и всю философию марксизма. Что ставит он на их место? Подлог" [317]. Таким же подлогом Троцкий называл заявление Вышинского о возможности сменить сталинский тоталитарный режим "на основе конституции", представлявшей фикцию, фальшивое обоснование демократии, якобы существующей в СССР.
  
  В отличие от предыдущего процесса, в процессе "параллельного центра" участвовали известные советские адвокаты, защищавшие трёх второстепенных подсудимых. Все они видели свою главную задачу в посильной помощи прокурору. Защищавший Князева адвокат Брауде, обращаясь к судьям, прямо заявлял: "Я не буду скрывать от вас того исключительно трудного, небывало тяжёлого положения, в котором находится в этом деле защитник... Чувства великого возмущения, гнева и ужаса, которые охватывают сейчас всю нашу страну от мала до велика, чувство, которое так ярко отобразил в своей речи прокурор, эти чувства не могут быть чуждыми защитникам". Признавая безусловно доказанным, что Князев "в угоду японской разведке пускал под откос поезда с рабочими и красноармейцами", Брауде видел смягчающее обстоятельство в том, что Князев был лишь непосредственным исполнителем "тягчайших преступлений", основным виновником которых являлся "презренный Троцкий" [318].
  
  На суде было объявлено, что 14 подсудимых отказались не только от защитников, но и от права на защитительную речь, решив совместить её со своим последним словом. Однако и эти их выступления походили не столько на защиту, сколько на унизительное самообвинение.
  
  Некоторые подсудимые в последнем слове стремились завуалировано объяснить причины своих вымышленных признаний. В этом отношении особенно характерно выступление Муралова, служившее одним из основных аргументов для сторонников "комплекса Кестлера" (см. гл. XX). Муралов заявлял, что в тюрьме он пришёл к выводу: "Если я и дальше останусь троцкистом, то я могу стать знаменем контрреволюции. Это меня страшно испугало. Если бы я запирался, я был бы знаменем контрреволюционных элементов, ещё имеющихся, к сожалению, на территории Советской республики. Я не хотел быть корнем, от которого росли бы ядовитые отпрыски... И я сказал себе тогда, после чуть ли не восьми месяцев (на протяжении которых Муралов не давал показаний.- В. Р.), что да подчинится мой личный интерес интересам того государства, за которое я сражался активно в трёх революциях, когда десятки раз моя жизнь висела на волоске" [319].
  
  По указке прокурора подсудимые отвергали даже предположение о том, что они дали свои показания под "внешним давлением". Так, Вышинский подробно опрашивал Норкина, не "нажимали" ли на него следователи. Такой "нажим", конкретизировал эти вопросы Вышинский, мог выражаться в лишении хорошего питания или сна: "Мы знаем это из истории капиталистических тюрем. Папирос можно лишить". На эти циничные вопросы Норкин покорно отвечал, что "ничего похожего не было" [320].
  
  Ещё дальше пошёл Радек, который в последнем слове сам поднял эту рискованную тему, заявив: "Если здесь ставится вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу (т. е. отказываясь в течение двух с половиной месяцев давать признательные показания.- В. Р.)" [321].
  
  В приговоре суда указывалось, что "Пятаков, Серебряков, Радек и Сокольников состояли членами антисоветского троцкистского центра и по прямым указаниям находящегося за границей врага народа Л. Троцкого... руководили диверсионно-вредительской, шпионской и террористической деятельностью антисоветской троцкистской организации в Советском Союзе". Остальные подсудимые были признаны виновными в том, что они участвовали в этой организации и выполняли задания "центра" [322].
  
  28 января Ульрих направил составленный им проект приговора Ежову "для согласования". В этом приговоре фигурировала одна мера наказания для всех подсудимых - расстрел. Ежов, разумеется, по приказу Сталина, внёс в приговор изменения в сторону смягчения наказания для четырёх подсудимых, включая двух членов "центра" - Сокольникова и Радека. Этот маневр должен был служить источником надежды для подсудимых будущих процессов.
  
  После оглашения приговора подсудимые, приговорённые к расстрелу, подали в ЦИК просьбы о помиловании. Пытаясь выбрать наиболее убедительные для сталинистов слова, Пятаков писал: "За все эти месяцы заключения и тяжелейшие дни процесса я много раз проверял себя - во мне не осталось ни единого, ни малейшего остатка троцкизма". "Мне 60 лет,- писал Муралов.- Я хочу остаток своей жизни отдать целиком на благо строительства нашей великой Родины. Я осмеливаюсь убедительно просить ЦИК СССР пощадить мою жизнь" [323].
  
  И на этот раз, вопреки положению о 72 часах, отведенных для рассмотрения ходатайств о помиловании, подсудимые были расстреляны на следующий день после зачтения приговора.
  
  Четверо подсудимых, которым была сохранена жизнь, ненадолго пережили своих сопроцессников. Радек и Сокольников были убиты в 1939 году сокамерниками-уголовниками, очевидно, по наущению "органов". Арнольд и Строилов были расстреляны в октябре 1941 года в Орловской тюрьме по заочно вынесенному новому приговору - вместе с избежавшими в 1938 году казни подсудимыми процесса по делу "право-троцкистского блока" и другими политзаключёнными (например, Марией Спиридоновой).
  
  В день окончания процесса в 30-градусный мороз состоялся митинг на Красной площади, где с речами-проклятьями в адрес подсудимых выступили Хрущёв, Шверник и Президент Академии наук СССР Комаров.
  
  В деле "антисоветского троцкистского центра" содержалось ещё меньше действительных фактов, чем в материалах предыдущего процесса. Об этом со всей определённостью писал Седов Виктору Сержу, полагавшему, что в основе второго процесса могло лежать провокационное использование попыток или хотя бы готовности некоторых подсудимых бороться со сталинизмом. "Если процесс этот построен удачнее (процесса 16-ти.- В. Р.),- подчёркивал Седов,- то главным образом потому, что сами подсудимые, в первую очередь Радек, активно принимали участие в фальсификаторской работе и что, несомненно, в частности, что Радек лично "средактировал" письма Л. Д., что разговор Пятакова с Л. Д. разработан был Пятаковым в сотрудничестве с Радеком, иначе идиотам вроде Ежова никогда бы не справиться с этой изощрённой и извращённой фальсификацией, причём аморальность Радека, его цинизм и прочие качества делали из него наиболее подходящего кандидата, по существу, руководителя следовательской кухни ГПУ... Если бы таких людей, как Пятаков и Радек, пытались бы втянуть в какой-то "заговор", посылать им какие-то провокационные письма, они немедленно же об этом сообщили бы ГПУ. В этом не может быть никакого сомнения для знающих этих людей и обстановку в Советской России... Вашей гипотезой не могут не воспользоваться все благожелатели сталинизма, которые охотно выступают в тех или иных вопросах формы, признают, что на процессе было много неправды и преувеличений, но что в основе процесса что-то было... В процессе Радека и Пятакова, поскольку речь идёт о политических формулах этого процесса, правды ещё меньше, чем в процессе Зиновьева - Каменева, нет даже тех жалких крупинок, вроде моей встречи с И. Н. Смирновым. Всё здесь ложь, может быть, менее грубая, но ещё более гнусная и развращённая" [324].
  
  Немедленно после окончания процесса зарубежными коммунистическими партиями была развёрнута шумная кампания по дискредитации "троцкистских контрреволюционеров, прислужников гестапо". Через несколько дней после расстрела подсудимых "Правда" перепечатала статью Долорес Ибаррури, опубликованную в испанской коммунистической газете "Френте Рохо". "После процесса,- говорилось в статье,- ...каждому рабочему и крестьянину, каждому борцу за дело свободы и прогресса стала совершенно ясной подлая роль, которую играли троцкисты в международном революционном движении... Перед лицом неоспоримых фактов и доказательств раскрыт подлинный смысл теории, за которой, прикрываясь ультрареволюционными фразами, прятались гниль, тщеславие и эгоизм ренегата Троцкого". Утверждая, что в любой стране цель троцкистов состоит в подрыве революции изнутри, Ибаррури заявляла, что "в результате процесса антисоветского троцкистского центра те люди, которые до сих пор, быть может, ещё верили троцкистам, должны теперь признать правильность политики испанской компартии, которая не желает сотрудничать с троцкистами ни в одном коммунистическом органе" [325].
  
  Оправдание процесса за рубежом осуществлялось также либеральными "друзьями СССР", в первую очередь Приттом, писавшим о юридической безупречности процесса. В начале марта в Осло прибыл присутствовавший на процессе известный датский писатель Андерсен-Нексе, который заявил, что не сомневается в правдивости показаний Пятакова о его встрече с Троцким.
  
  Среди западных либералов пальма первенства в дезинформировании западной общественности принадлежала, бесспорно, Фейхтвангеру, ещё до окончания суда выступившему в "Правде" со статьёй "Первые впечатления об этом процессе". В ней он "с удовлетворением констатировал", что "процесс антисоветского троцкистского центра пролил свет на мотивы, заставившие подсудимых признать свою вину. Тем, кто честно стремится установить истину, облегчается таким образом возможность расценивать эти признания как улики". Понимая неубедительность такого объяснения для мирового общественного мнения, Фейхтвангер призывал на помощь "перо большого советского писателя", которое "только... может объяснить западноевропейским людям преступления и наказания подсудимых" [326].
  
  В книге "Москва 1937" Фейхтвангер в противовес "сомневающимся", считавшим поведение подсудимых психологически необъяснимым, ссылался на мнение "советских граждан", дававших "очень простое" объяснение причин признаний обвиняемых: "На предварительном следствии они были настолько изобличены свидетельскими показаниями и документами, что отрицание было бы для них бесцельно". "Патетический характер признаний, писал далее Фейхтвангер,- должён быть в основном отнесён за счёт перевода. Русская интонация трудно поддаётся передаче, русский язык в переводе звучит несколько странно, преувеличенно, как будто основным тоном его является превосходная степень" [327].
  
  Эти лингвистические экскурсы Фейхтвангер сопровождал изложением своих "непосредственных впечатлений" от процесса, на котором он присутствовал все дни. Говоря о том, что многие люди, принадлежавшие ранее к друзьям Советского Союза, после первого московского процесса изменили свою позицию, Фейхтвангер писал: "И мне тоже... обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством. Но когда я присутствовал в Москве на втором процессе, когда я увидел и услышал Пятакова, Радека и их друзей, я почувствовал, что мои сомнения растворились, как соль в воде... Если всё это вымышлено или подстроено, то я не знаю, что тогда значит правда" [328].
  
  Фейхтвангер добавлял к этому, что суд являлся до некоторой степени партийным судом, на котором обвиняемые чувствовали себя ещё связанными с партией; "поэтому не случайно процесс с самого начала носил чуждый иностранцам характер дискуссии. Судьи, прокурор, обвиняемые - и это не только казалось - были связаны между собой узами общей цели. Они были подобны инженерам, испытывавшим совершенно новую сложную машину. Некоторые из них что-то в машине испортили, испортили не со злости, а просто потому, что своенравно хотели испробовать на ней свои теории по улучшению этой машины (так Фейхтвангер интерпретировал обвинения в терроре, шпионаже, вредительстве, пораженчестве и т. д.! - В. Р.). Их методы оказались неправильными, но эта машина не менее, чем другим, близка их сердцу, и потому они сообща с другими откровенно обсуждают свои ошибки. Их всех объединяет интерес к машине, любовь к ней. И это-то чувство и побуждает судей и обвиняемых так дружно сотрудничать друг с другом" [329].
  
  Этот набор софизмов Фейхтвангер сопровождал повторением слов Сократа, который "по поводу некоторых неясностей у Гераклита сказал так: "То, что я понял, прекрасно. Из этого я заключаю, что остальное, чего я не понял, тоже прекрасно"" [330].
  
  Софистика Фейхтвангера в немалой степени была вызвана "аргументами", которые он почерпнул от Сталина, уделившего несколько часов "искренней" беседе с ним. Писатель вспоминал, что он сказал Сталину "о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приёмы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласится поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте". Особенное же доверие Сталин вызвал у Фейхтвангера тем, что он говорил "с горечью и взволнованно" о своём дружеском отношении к Радеку, который, несмотря на это, изменил ему [331].
  
  На этот раз "объяснения" "друзей СССР" типа Фейхтвангера звучали не так убедительно для зарубежного общественного мнения, как после первого процесса - прежде всего потому, что теперь на весь мир зазвучал разоблачительный голос Троцкого.
  
  XVI
  
  Троцкий возвращается к борьбе
  
  Вплоть до середины декабря 1936 года Троцкий находился в условиях строгой изоляции. 11 декабря он был вызван в качестве свидетеля на процесс фашистов, учинивших налёт на его квартиру. Поскольку суд проявил интерес к политической деятельности Троцкого, он произнёс четырёхчасовую речь, которая заканчивалась словами: "Вряд ли на протяжении всей человеческой истории можно найти более грандиозный аппарат клеветы, чем тот, который приведён в движение против меня. Бюджет этой международной клеветы исчисляется миллионами в чистом золоте" [332]. Пока Троцкий оставался в Норвегии, эта речь, произнесённая на суде, проходившем за закрытыми дверьми, не была опубликована. Впоследствии Троцкий восстановил её содержание по имевшемуся у него конспекту и включил её в книгу "Преступления Сталина".
  
  Примерно в то же время Троцкого посетил Трюгве Ли, которому заключённый напомнил слова доктора Штокмана, героя пьесы Ибсена "Враг народа": "Мы ещё посмотрим, настолько ли сильны низость и трусость, чтобы зажать свободному честному человеку рот!" Когда министр заявил, что его правительство сделало глупость, предоставив Троцкому политическое убежище, Троцкий сказал: "И эту глупость вы собираетесь исправить посредством преступления? Вы действуете в отношении меня [так], как Носке и Шейдеманы действовали в отношении Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Вы прокладываете дорогу фашизму. Если рабочие Испании и Франции не спасут вас, вы и ваши коллеги будете через несколько лет эмигрантами, подобно вашим предшественникам, германским социал-демократам" [333]. В 1940 году, перед бегством в Англию после вторжения в Норвегию германских войск, норвежский король напомнил Трюгве Ли о "проклятии Троцкого". В мемуарах о войне бывший председатель норвежского парламента Кут с горечью писал, что лидеры его партии в 1936 году проигнорировали слова Троцкого, считая его прогноз совершенно нереальным [334].
  
  В середине декабря в Норвегию пришло сообщение о предоставлении мексиканским правительством Троцкому политического убежища. Это решение было принято президентом Мексики Ласаро Карденасом, активным участником мексиканской народно-освободительной революции 1910-1917 годов. После избрания в 1934 году президентом Карденас приступил к осуществлению социальных и антиимпериалистических реформ - передаче крестьянам помещичьих латифундий и национализации нефтяных и железнодорожных компаний, которыми владели американские и английские капиталисты. Лишь после смерти Сталина советские власти признали Карденаса выдающимся политическим и общественным деятелем. В 1955 году ему была присуждена Международная Ленинская премия за укрепление мира и дружбы между народами. В 1961 году Карденас был избран председателем Всемирного Совета Мира.
  
  Узнав о решении мексиканского правительства, Троцкий просил Ли предоставить ему возможность направиться в Мексику через Францию, где он хотел встретиться с сыном и друзьями. Хотя французская транзитная виза была получена, Ли запретил Троцкому следовать этим маршрутом. Для отправки Троцкого и его жены в Мексику норвежское правительство зафрахтовало танкер, подготовка к отплытию которого совершалась в глубокой тайне - из-за опасений, что сталинская агентура может подложить в него взрывное устройство или совершить на него нападение в океане. Не исключая своей трагической гибели во время пути, Троцкий направил тайным путём письмо-завещание своему сыну. Он сумел также переслать в Париж написанную химическими чернилами статью "Позор" - о процессе 16-ти. Публикуя эту статью, редакция "Бюллетеня оппозиции" указывала, что вынуждена пропустить некоторые слова, которые в дошедшем до неё тексте оказалось невозможным разобрать. Статья заканчивалась словами: "Окончательный ответ обвинителям и их лакеям... я дам из Мексики, если доеду туда... Не знаю, дойдет ли до вас это письмо. На всякий случай пускаю эту "бутылку" в море" [335].
  
  Спустя несколько месяцев после прибытия в Мексику Троцкий писал: "Я покинул Европу, раздираемую ужасающими противоречиями и потрясаемую предчувствием новой войны. Этой всеобщей тревожностью объясняется возникновение бесчисленных панических и ложных слухов, распространяющихся по разным поводам, в том числе и по поводу меня. Мои враги искусно пользуются против меня этой атмосферой общей тревоги. Они продолжат, несомненно, свои усилия и в Новом Свете. На этот счёт я не делаю себе никаких иллюзий" [336].
  
  Во время пути Троцкий заносил в дневник подготовительные записи к контррасследованию процесса 16-ти. В Мексике он дополнил их комментариями ко второму показательному процессу. Эти материалы составили книгу "Преступления Сталина", вышедшую в 1937 году на основных европейских языках, кроме русского (на русском языке она была впервые напечатана лишь в 1994 году). "Эта книжка,- писал Троцкий,- облегчит, как я надеюсь, широким кругам читателей понимание того, где именно следует искать преступников, на скамьях обвиняемых или на скамьях обвинителей" [337].
  
  Рассматривая московские процессы как закономерное увенчание многолетней борьбы сталинской клики с "троцкизмом", Троцкий замечал, что "на Западе не имеют и приблизительного представления о том количестве литературы, которое издано в СССР за последние 13 лет против левой оппозиции вообще, автора этих строк в частности и в особенности. Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчёты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наёмных литераторов, без совести, без идей и без воображения" [338].
  
  Эта ложь, как подчёркивал Троцкий, меняла свои оттенки в зависимости от очередных внешнеполитических маневров Сталина. В 1933 году вся советская и коминтерновская печать писала, что Троцкий прибыл во Францию с целью помочь Даладье и Блюму в организации военного похода против СССР. После того, как Блюм и Даладье возглавили правительство Народного фронта, поддерживаемое Коминтерном и советской дипломатией, та же печать с ещё большим неистовством стала обвинять Троцкого в сотрудничестве с Гитлером и стремлении взорвать Народный фронт во Франции. По этому поводу Троцкий писал: "Времена меняются и подлоги ГПУ меняются вместе с ними" [339].
  
  Раскрывая политический смысл этих изменений, Троцкий замечал: "В тот период, когда я, согласно позднейшей ретроспективной версии, занимался организацией сотрудничества с Гитлером, печать Москвы и Коминтерна изображала меня агентом Франции и англосаксонского империализма. В германско-японский лагерь я был перечислен лишь после того, как Гитлер оттолкнул протянутую руку Сталина и заставил его вопреки первоначальным планам и расчётам искать дружбы "западных демократий". Обвинения против меня были и остаются лишь отрицательным дополнением дипломатических поворотов Москвы" [340].
  
  9 января 1937 года Троцкий прибыл в Мехико, откуда в сопровождении своих сторонников направился на виллу Диего Риверы, от которого он получил приглашение. Ривера был не только всемирно известным художником, но и одним из основателей мексиканской компартии, членом её Центрального Комитета в 20-е годы. В 1927 году он посетил Москву, где оказался свидетелем первых расправ над левой оппозицией. Под влиянием этих событий Ривера вышел из партии и порвал дружбу с другим выдающимся мексиканским художником Давидом Сикейросом, превратившимся в ярого сталиниста.
  
  Одним из лучших творений Риверы было панно из фресок, созданное для оформления Рокфеллеровского института в Нью-Йорке. Это произведение, к ужасу буржуазной Америки, оказалось посвящённым темам классовой борьбы и пролетарской революции; в центре панно Ривера нарисовал портреты Ленина и Троцкого.
  
  С первых дней пребывания Троцкого в Мексике местной компартией и руководством Конфедерации мексиканских профсоюзов во главе со сталинистом Ломбарде Толедано была поднята клеветническая кампания, ставившая целью добиться высылки Троцкого из этой страны. Сталин надеялся, что Троцкий, оказавшийся в далекой чужой стране, лишённый собственной печати и средств для ведения контрпропаганды, будет не в силах эффективно противостоять этой массированной кампании.
  
  В том, что непрерывные провокации, направленные против Троцкого, не достигли своей цели, решающую роль сыграла твёрдая позиция Карденаса, объявившего Троцкого гостем мексиканского правительства. В письме, посланном Карденасу после гибели Троцкого, Н. И. Седова писала: "В Норвегии мы жили под постоянной угрозой смерти, и не все страны мира отваживались принять нас. Исключение составила легендарная Мексика с её мужественным, независимым и всё понимающим народом. Вы продлили жизнь Льва Троцкого на 43 месяца" [341].
  
  Сразу после приезда в Мексику Троцкий возобновил активную политическую деятельность. Если Сталин пытался поставить его в положение обороны, самозащиты, то Троцкий избрал тактику наступления, разоблачения не только судебных подлогов, но и всего сталинского режима, порождением которого явились эти подлоги. В своих многочисленных выступлениях он защищал прежде всего не себя, а дело социализма, на которое преступления сталинской клики бросили мрачную тень.
  
  9 февраля 1937 года в Нью-Йорке состоялся многотысячный митинг, организованный американским комитетом защиты Троцкого. Предполагалось, что Троцкий лично зачитает свою речь по телефону. Однако в последний момент телефонная связь между Мехико и Нью-Йорком оказалась отключенной (впоследствии обнаружилось, что это было специально сделано телефонисткой-сталинисткой); поэтому речь Троцкого была зачитана членом президиума митинга Шахтманом.
  
  Секретарь Троцкого Сара Вебер, находившаяся тогда в Соединенных Штатах, так описывала в письме Троцкому нью-йоркский митинг: "До 12 часов ночи весь переполненный театр (около семи тысяч народу) ждал вашей речи. Ждали напряженно, в совершенно невероятной тишине. Без двадцати одиннадцать Шахтман предложил начать читать речь. "Нет, нет",- со всех сторон,- "будем ждать", и опять напряженное молчание и тишина, прерываемая время от времени сообщениями телефонной кампании. Никто не покидал зала. Только в 11.30 Шахтману позволили читать вашу речь. Резолюция об организации следственной комиссии была вынесена почти единогласно - всего несколько одиночных голосов неуверенно сказало "нет". Несмотря на острое разочарование, что не удалось услышать ваш голос (особенно для тех, кто знает русский язык), установить связь между аудиторией в New-York"e и вами в Мексике, ваша речь имела потрясающий эффект. Уже один тот факт, что сталинцы (а их было не мало и пришли они с намерением похулиганить) не осмелились прерывать её и сидели в таком же напряженном молчании, как и остальные, свидетельствует об этом" [342].
  
  В своей речи Троцкий потребовал создания авторитетной, открытой и беспристрастной комиссии по расследованию обвинений московских процессов и сообщил о своей готовности предстать перед этой международной комиссией с многочисленными документами и свидетельствами о своей политической деятельности. "Если эта комиссия признает,- говорил он,- что я виновен хотя бы в небольшой части тех преступлений, которые взваливает на меня Сталин, я заранее обязуюсь добровольно отдаться в руки палачей из ГПУ... Но если комиссия установит, что московские процессы - сознательный и преднамеренный подлог, построенный из человеческих нервов и костей, я не потребую от своих обвинителей, чтоб они добровольно становились под пулю. Нет, достаточно будет для них вечного позора в памяти человеческих поколений! Слышат ли меня обвинители в Кремле? Я им бросаю свой вызов в лицо. И я жду от них ответа!.. Дело идёт не о личном доверии. Дело идёт о проверке! Я предлагаю проверку! Я требую проверки!" [343]
  
  Говоря об абсурдности обвинений, выдвинутых на московских процессах, Троцкий подчёркивал, что вменявшиеся подсудимым в вину преступления "с точки зрения обвиняемых, а не обвинителей не имеют никакого смысла... Ни при каком другом режиме Пятаков и Радек не могли надеяться занять более высокое положение, чем то, которое они занимали до ареста" [344]. Ещё более дикой и нелепой Троцкий называл прозвучавшую на процессах версию, будто "путь к власти в СССР может вести через... гестапо" [345].
  
  Раскрывая фальсификаторский характер московских процессов, Троцкий подчёркивал, что на них была представлена картина грандиозного заговора, вовлекшего в свою орбиту множество людей. Однако при этом обвинители игнорировали тот факт, что на протяжении предшествующего десятилетия тысячи оппозиционеров были арестованы, сосланы, загублены в тюрьмах и лагерях, расстреляны. При бесчисленных арестах, обысках, перлюстрации писем и т. д. ГПУ должно было "собрать грандиозный музей вещественных доказательств. Между тем ни на одном из процессов не фигурировало до сих пор ни одного подлинного письма, ни одного документа, ни одного безупречного свидетельства" [346].
  
  Если это обстоятельство с натяжкой можно было бы объяснить осторожностью профессиональных революционеров, то ещё более удивительным был тот факт, что в среде заговорщиков, как следовало из судебных отчётов, на протяжении многих лет не возникало ни разногласий, ни провалов, ни отколов, ни доносов. Лишь на самих процессах это беспримерное единодушие "преступников" сменилось столь же поразительным их единодушием прямо противоположного характера: "пробил час общего покаяния" и "совершилось новое чудо. Люди, которые организовывали убийства, подготовляли войну и расчленяли Советский Союз, эти закалённые преступники внезапно раскаялись... не под тяжестью улик, нет, ибо ни одной улики не было,- а по каким-то мистическим причинам... Вчера они совершали крушения поездов и отравляли рабочих - по незримой команде Троцкого. Сегодня они возненавидели Троцкого и взваливают на него свои мнимые преступления. Вчера они только о том и думали, как бы убить Сталина. Сегодня они все поют ему гимны". Замечая, что западные "психологи" объясняют эти фантастические превращения пресловутой загадочностью "русской души", Троцкий гневно заявлял: "Вы лжёте, господа, на русскую душу. Вы лжёте на человеческую душу вообще" [347].
  
  В откликах на московские процессы, появившихся за рубежом, Троцкий усматривал две, в равной степени опасные крайности. С одной стороны, "друзья СССР" соблюдали "заговор молчания" по поводу очевидных судебных подлогов - из-за опасения, что их разоблачение может ослабить Советский Союз и тем самым оказать услугу фашизму. В этой связи Троцкий указывал, что в действительности сталинская бюрократия, усваивающая "наиболее отвратительные черты тоталитарного режима", способствует укреплению позиций фашизма [348]. (В последующем, задолго до заключения пакта "Молотов - Риббентроп", Троцкий не раз указывал, что Сталин, очистивший партию от всех последовательных носителей большевистского типа социального сознания, готовится к позорной сделке с Гитлером.)
  
  С другой стороны, антикоммунистическая печать рассматривала московские процессы как закономерный итог Октябрьской революции и идеологии большевизма. В ответ на это Троцкий говорил: "Московские процессы не бесчестят революцию, ибо они являются детищами реакции. Московские процессы не бесчестят старое поколение большевиков; они лишь показывают, что и большевики сделаны из плоти и крови и что они не выдерживают без конца, когда над ними годами качается маятник смерти. Московские процессы бесчестят тот политический режим, который их породил: режим бонапартизма, без чести и совести" [349].
  
  Отчётливо понимая, какой долговременный ущерб делу социализма наносят сталинские преступления, совершаемые якобы под революционным знаменем, Троцкий заявлял: "Этого знамени мы не отдадим мастерам подлога. Если наше поколение оказалось слишком слабо для осуществления социализма на земле, мы передадим знамя незапятнанным нашим детям. Борьба, которая предстоит, далеко превосходит значение отдельных лиц, фракций и партий. Это борьба за будущее всего человечества. Она будет суровой. Она будет долгой. Кто ищет физического покоя и душевного комфорта, пусть отойдет в сторону. Во время реакции удобнее опираться на бюрократию, чем на истину. Но все, для которых социализм - не пустой звук, а содержание нравственной жизни,- вперёд! Ни угрозы, ни преследования, ни насилия нас не остановят. Может быть, на наших костях, но истина восторжествует. Мы ей проложим дорогу. Она победит. И под грозными ударами судьбы я буду считать себя счастливым, как в лучшие дни своей юности, если вместе с вами смогу содействовать её победе. Ибо, друзья мои, высшее человеческое счастье состоит не в эксплуатации настоящего, а в подготовке будущего" [350].
  
  XVII
  
  Троцкий о целях московских процессов
  
  Анализируя причины московских процессов, Троцкий отметал объяснение их исключительно личными мотивами. Соглашаясь с тем, что такие мотивы всегда играли важную роль в политической психологии Сталина, он подчёркивал, что при организации столь грандиозной акции, как великая чистка, Сталин руководствовался серьёзными политическими соображениями, в которых следует различать индивидуальный и социальный аспекты.
  
  Индивидуальный аспект был связан прежде всего со страхом Сталина по поводу возможности организации против него контртеррористических актов. О том, насколько Сталин был охвачен таким страхом, свидетельствуют, в частности, воспоминания адмирала Исакова. В них рассказывается о том, как Сталин вскоре после убийства Кирова говорил Исакову о дежурных офицерах, стоявших на всех переходах в Кремле, и, разумеется, многократно проверенных "органами": "Идешь каждый раз по коридору и думаешь: кто из них? Если вот этот, то будет стрелять в спину, а если завернешь за угол, то следующий будет стрелять в лицо" [351].
  
  Однако только эти соображения не могли играть определяющей роли в организации Сталиным чудовищного аутодафе, жертвами которого стали миллионы людей. Столь же несостоятельной была версия, объяснявшая расправу над "троцкистами", равно как и продолжение Троцким борьбы, личной враждой между Сталиным и Троцким. Эта версия реакционной печати 30-х годов в последние годы оказалась реанимированной российскими демократами. Так, Волкогонов, меряя борьбу левой оппозиции против сталинизма мерками беспринципной грызни между Горбачёвым и Ельциным, неоднократно повторяет, что "абсолютное неприятие сталинизма" Троцким объяснялось его личной ненавистью к Сталину [352].
  
  Между тем Троцкий ещё в 1937 году выдвинул достаточно убедительные аргументы, разрушающие эту версию. Называя поверхностным, нелепым и абсурдным сведение борьбы оппозиции против бюрократического абсолютизма к борьбе за личную власть между Сталиным и Троцким, он рассматривал эту проблему не со стороны Сталина, а со стороны его многочисленных противников из рядов левой оппозиции. "Многие десятки тысяч так называемых "троцкистов",- писал он,- подвергались в СССР в течение последних тринадцати лет жестоким преследованиям, отрывались от семей, от друзей, от работы, лишались огня и воды, нередко и жизни - неужели всё это ради личной борьбы между Троцким и Сталиным?" [353]
  
  Одним из главных мотивов, побудивших Сталина к организации московских процессов, выступало стремление устранить Троцкого с политической арены. "Если Сталин взял на себя работу Каина по отношению к Зиновьеву, Каменеву и другим, то не потому, что смерть их была ему нужна сама по себе... Трупы Зиновьева и Каменева для Сталина - прежде всего ступеньки к Троцкому" [354]. Такой же ступенькой стали и главные подсудимые второго процесса - Радек и Пятаков, которые в отличие от лидеров зиновьевской оппозиции, остававшихся после 1927 года на политических задворках, были приближены Сталиным к власти. Пятаков и Радек "были верными орудиями в руках Сталина, который очень дорожил ими, потому что они умнее и образованнее всех его ближайших сотрудников. Но у него не было других видных, известных экс-троцкистов, которых он мог бы пустить в дело для нового демонстративного процесса. Он оказался вынужден пожертвовать Пятаковым и Радеком" [355].
  
  Между расправой над "экс-троцкистами" и политической дискредитацией Троцкого существовала двухсторонняя связь. "Сталину нужно было пожертвовать десятками бывших своих товарищей, чтобы создать фантастическую фигуру контрреволюционного сверхзаговорщика Троцкого. А затем он воспользовался этой фигурой для расправы со всеми своими противниками" [356]. Эта "диалектика подлога" выросла из страха Сталина перед ростом влияния Троцкого за рубежом и ростом оппозиционных, "троцкистских" настроений в СССР. В обоих случаях Сталин руководствовался не только личной ненавистью к "разоружившимся" и не "разоружившимся" деятелям левой оппозиции, от которых он в прошлом получил немало сокрушительных идейных ударов, но в первую очередь интересами классовой, политической борьбы. Большой террор и его необходимая составная часть - показательные процессы над бывшими лидерами оппозиции имели глубокие социальные и политические причины.
  
  Первая и главная из этих причин и соответственно - целей Сталина вытекала из непримиримых противоречий социальных интересов. Эти противоречия, раздиравшие всю общественную жизнь Советского Союза, были порождены возникновением "нового привилегированного слоя, жадного к власти, жадного к благам жизни, боящегося за свои позиции, боящегося масс и смертельно ненавидящего всякую оппозицию" [357]. Этот слой превратил режим Советов в бюрократическую тиранию. Результатом перерождения политического режима стало изменение социальной структуры общества и власти, которая пришла в противоречие с целями Октябрьской революции, состоявшими в том, чтобы "установить общество без классов, т. е. без привилегированных и без обездоленных. Такому обществу не нужно государственное насилие. Основатели [большевистского] режима предполагали, что все общественные функции будут выполняться посредством самоуправления граждан, без профессиональной бюрократии, возвышающейся над обществом" [358]. Реальное же развитие советского общества пошло по прямо противоположному пути: бюрократия узурпировала власть народа, сосредоточила в своих руках распоряжение всеми богатствами страны и установила для себя привилегии, растущие из года в год.
  
  Уже на первых этапах этого процесса бюрократия столкнулась с сопротивлением левой оппозиции (по сталинской терминологии - "троцкистов"),- единственной политической силы в стране, которая обладала программой, выражающей интересы народных масс. По мере термидорианского перерождения режима реальная действительность всё более обнажала официальную ложь и подтверждала правоту оппозиционной критики и программы. Это вынуждало бюрократию ради сохранения репутации собственной непогрешимости прибегать ко всё более острым формам борьбы с оппозицией. Сперва оппозиционеров снимали с ответственных постов и исключали из партии, затем их стали лишать всякой работы и направлять в ссылку. О них распространяли всё более ядовитую клевету. "Во всех обличительных статьях против "троцкизма" нет никогда ни одной честной цитаты, как во всех процессах против него нет ни одного вещественного доказательства" [359].
  
  Постепенно помощниками Сталина в этой борьбе становились порвавшие с оппозицией капитулянты, превращавшиеся в профессиональных лжесвидетелей против оппозиции и самих себя. Во всех капитулянтских заявлениях, начиная с 1929 года, неизменно фигурировало имя Троцкого как главного врага СССР; без этого покаяние не имело силы. Сначала речь шла об "уклонах" Троцкого в сторону социал-демократии; на следующем этапе - об "объективных" контрреволюционных последствиях его деятельности; затем - о его союзе с мировой буржуазией против СССР. Эти клеветнические кампании логически завершились приписыванием Троцкому стремления не только расколоть партию, но и разложить армию, низвергнуть Советскую власть, восстановить капитализм. Чтобы сделать эти обвинения убедительными в глазах советских людей и мирового общественного мнения, потребовалось вывести на судебные процессы видных бывших оппозиционеров в качестве обвинителей против Троцкого.
  
  До этих процессов главным средством искоренения "троцкизма" были партийные чистки, на которых "троцкистами" называли не только недовольных положением в стране рабочих, но и всех учёных и публицистов, добросовестно приводивших исторические факты и цитаты, противоречащие официальной лжи. В результате духовная атмосфера страны насквозь пропиталась отравой обмана, фальши и прямых идеологических и исторических подлогов. Однако фальсификации теории и истории большевизма, принимавшие всё более грубый характер, не достигали своих целей - дискредитации в сознании масс Троцкого и "троцкизма". "Необходимо было дать более массивное обоснование бюрократическим репрессиям. На подмогу литературным фальсификациям пришли обвинения уголовного характера" [360].
  
  Как идеологические, так и судебные подлоги вытекали с необходимостью из положения правящей касты, которое "ложно в самой своей основе. Она вынуждена скрывать свои привилегии, лгать народу, прикрывать коммунистическими формулами такие отношения и действия, которые не имеют ничего общего с коммунизмом. Бюрократический аппарат не позволяет никому называть вещи по имени. Наоборот, он требует от всех и каждого применения условного "коммунистического" языка, который служит для того, чтоб замаскировать правду... Принудительная ложь пронизывает всю официальную идеологию. Люди думают одно, а говорят и пишут другое. Так как расхождение между словом и делом непрерывно возрастает, то самые священные формулы приходится пересматривать чуть не каждый год... Под кнутом бюрократии тысячи людей выполняют систематическую работу "научной" фальсификации. Любая попытка критики или возражения, малейшая нота диссонанса рассматривается как тягчайшее преступление" [361].
  
  Как легко может убедиться читатель, приведённые выше положения характеризуют духовную, идеологическую атмосферу советского общества не только в период сталинизма, но и в последующие годы - за двумя, однако, существенными исключениями. Во-первых, после смерти Сталина меры наказания за инакомыслие были существенно смягчены. Во-вторых, оппозиционные настроения в послесталинский период - чем дальше, тем в большей степени - приобретали по преимуществу антикоммунистический характер. При этом носители таких настроений не обладали чётко сформулированной, цельной программой переустройства общественных отношений. В отличие от этого, в 30-е годы в массах ещё были живы традиции и идеалы Октябрьской революции. Эти неугаснувшие традиции угрожали самому существованию бюрократии, которая боялась масс, показавших свою действительную силу и активность в годы революции и гражданской войны.
  
  В стране, где лава социалистической революции ещё не остыла, для поддержания порождённых сталинизмом социальных, политических и идеологических отношений, ещё весьма неустойчивых, было необходимо физическое истребление коммунистической оппозиции. Однако правящая каста, прикрывавшая свои корыстные социальные интересы защитным флагом большевизма, не могла "карать оппозицию за её действительные мысли и дела: непрерывные репрессии как раз и имеют своей задачей помешать массам узнать подлинную программу "троцкизма", которая требует прежде всего большего равенства и большей свободы для масс" [362]. Бюрократия не осмеливалась обрушивать на головы недовольных и критикующих кровавые репрессии по обвинению в том, что они требуют ликвидации её всевластия и её привилегий. "Обвинять оппозиционеров в том, что они критикуют самодержавие бюрократии, значило бы только помогать оппозиции. Не оставалось ничего другого, как приписывать ей преступления, направленные не против привилегий новой аристократии, а против интересов народа. На каждом новом этапе эти обвинения принимали всё более чудовищный характер. Такова та общая политическая обстановка и та общественная психология, которые сделали возможной московскую судебную фантасмагорию" [363].
  
  Конечно, в 30-е годы в стране оставались и такие оппозиционные элементы, настроения которых носили антикоммунистический характер и которые были готовы при удобном случае повести борьбу со сталинизмом "справа", даже ценой сотрудничества с фашистскими интервентами. Сохранение таких элементов наглядно обнаружилось в годы Отечественной войны. Но не против этих возможных участников "пятой колонны" было направлено остриё большого террора. Зато в борьбе против своих наиболее опасных политических противников из среды большевиков-ленинцев Сталин щедро использовал излюбленный им метод политической амальгамы, включавший отождествление противников "слева" и "справа", приписывание первым намерений, характерных для вторых. Здесь его политическая "методология" вплотную смыкалась с методологией Гитлера, который со свойственным ему хвастливым цинизмом однажды выболтал один из главных "секретов" своей политической стратегии. "Гениальность великого вождя,- заявлял Гитлер,- заключается также и в том, чтобы даже далеко расходящихся противников изображать всегда принадлежащими к одной категории, ибо понимание различия врагов слишком легко становится у слабых и неустойчивых характеров началом сомнений в собственной правоте".
  
  Разумеется, у Сталина, вынужденного прибегать к политической мимикрии и поэтому в своих официальных заявлениях куда менее искреннего, чем Гитлер, мы не встретим ничего похожего на эти высказывания. Однако в своей политической практике Сталин фактически взял на вооружение сформулированный Гитлером принцип, который, как подчёркивал Троцкий, "прямо противоположен принципу марксистской политики, как и научного познания вообще, ибо последнее начинается с расчленения, противопоставления, вскрытия не только основных различий, но и переходных оттенков. Марксизм, в частности, всегда противился тому, чтобы третировать всех политических противников как "одну реакционную массу"". Сталин же при идеологическом обосновании своего террора использовал методы не марксистской, а фашистской агитации. Разница между этими методами, по словам Троцкого, представляла собой "разницу между научным воспитанием и демагогическим гипнотизированием. Метод сталинской политики, нашедший наиболее законченное выражение в судебных подлогах, полностью совпадает с рецептом Гитлера, а по своему размаху далеко оставляет его позади. Все, кто не склоняются перед правящей московской кликой, представляют отныне "общую фашистскую массу"" [364].
  
  Таким образом, Троцкий доказывал, что сталинские преступления выступали единственно доступным Сталину методом политической борьбы. Подложные обвинения против оппозиции, достигшие кульминации на сенсационных процессах, служили средством подавления накопившегося в народе социального протеста против растущего неравенства и политического бесправия масс.
  
  "Когда сталинцы называют нас "предателями",- писал Троцкий,- в этом обвинении звучит не только ненависть, но и своеобразная искренность. Они считают, что мы предали интересы священной касты... которая одна способна "построить социализм", но которая на деле компрометирует самую идею социализма. Мы, со своей стороны, считаем сталинцев предателями интересов советских народных масс и мирового пролетариата. Нелепо объяснять столь ожесточённую борьбу личными мотивами. Дело идёт не только о разных программах, но и о разных социальных интересах, которые всё более враждебно сталкиваются друг с другом" [365].
  
  Главная цель московских процессов состояла в создании условий для политической дискредитации и физического истребления всей коммунистической оппозиции с тем, чтобы обезглавить народ, лишить его на долгие годы политического авангарда и тем самым - способности к отпору тоталитарному режиму. Классовая борьба в СССР приняла, по существу, свою наиболее острую форму - гражданской войны. Эта гражданская война, в отличие от гражданской войны 1918-1920 годов, выступала в специфической форме государственного террора, направленного на предупреждение каких-либо политических выступлений масс. "В массах, несомненно, живы традиции Октябрьской революции,- подчёркивал Троцкий.- Вражда к бюрократии растёт. Но рабочие и крестьяне, даже формально принадлежащие к так называемой партии, не имеют никаких каналов и рычагов для воздействия на политику страны. Нынешние процессы, аресты, изгнания, судебные и несудебные расправы представляют собой форму превентивной гражданской войны, которую бюрократия в целом ведёт против трудящихся" [366].
  
  Важная особенность этой гражданской войны состояла в том, что она, вопреки намерениям Сталина, с неизбежностью вела к росту численности его противников внутри страны. В результате расправы над заведомо невиновными людьми, строителями большевистской партии, таких противников оказалось значительно больше, чем предполагал Сталин. Эта расправа "не могла не вызвать содрогания в рядах самой бюрократии". Преодолеть центробежные тенденции внутри правящего слоя, в котором сохранялось ещё немало лиц, субъективно преданных коммунистическим идеалам, можно было только путём уничтожения основной части этого слоя. Поэтому большой террор вылился в борьбу, которую "наиболее последовательное бонапартистское крыло бюрократии ведёт против остальных менее твёрдых или менее надёжных её групп" [367].
  
  Размах развязанной Сталиным превентивной гражданской войны был обусловлен силой идей и традиций Октябрьской революции, сохранявших жизненность не только в среде народных масс, но и в среде партийных аппаратчиков, хозяйственников, военачальников и т. д. Чтобы опрокинуть эту силу, не имевшую прецедента в истории, понадобился столь же беспрецедентный по своим масштабам и жестокости государственный террор. В свою очередь этот террор оказался возможным и действенным потому, что он внешне выступал не в своём подлинном контрреволюционном обличьи, а в форме социальной мимикрии, под маской защиты завоеваний Октябрьской революции. Сталинский бонапартистский режим мог удержаться лишь с помощью неразрывно связанных между собой репрессий и фальсификаций. Эти фальсификации - философские, исторические, политические, литературные,- являвшиеся "неизбежной идеологической надстройкой над материальным фундаментом узурпации новой аристократией государственной власти и эксплуатацией ею завоеваний революции" [368], с необходимостью должны были увенчаться небывалыми в истории судебными подлогами. Попутной целью этих подлогов было стремление правящей клики и стоящей за её спиной наиболее низменной и низкопробной части бюрократии "свалить свои экономические неудачи, просчёты, диспропорции, хищения и другие злоупотребления на... троцкистов, которые выполняют ныне в СССР точь в точь ту же роль, что евреи и коммунисты в Германии" [369].
  
  Ещё одна важная цель московских процессов носила внешнеполитический характер. Сталинской клике было необходимо, чтобы миллионы людей во всём мире отождествляли с нею Советский Союз. "Моральный авторитет вождей бюрократии и прежде всего Сталина держится в значительной мере на Вавилонской башне клевет и фальсификаций... Эта Вавилонская башня, которая страшит самих строителей, держится... вне СССР - при помощи гигантского аппарата, который на средства советских рабочих и крестьян отравляет мировое общественное мнение микробами лжи, фальсификации и шантажа". Этот аппарат Коминтерна, насквозь деморализованный, мог пользоваться влиянием в массах лишь до тех пор, пока последние отождествляли его с революционным рабочим движением. Явное банкротство Коминтерна, стратегия которого обнаруживала свою ущербность при каждом революционном кризисе, открывало место для нового Интернационала. "Если Сталин страшится маленького "Бюллетеня оппозиции" и карает расстрелом за его доставку в СССР, то нетрудно понять, каким страхом бюрократия боится того, что в СССР проникнут вести о самоотверженной работе Четвёртого Интернационала... Вот почему для Сталина вопросом жизни и смерти является: убить Четвёртый Интернационал в зародыше!" [370]
  
  XVIII
  
  Месть тирана
  
  На разоблачения Троцкого Сталин отвечал прежде всего нагромождением всё новой клеветы, публичное повторение которой стало обязанностью каждого советского человека. Чем более высокий пост занимал тот или иной бюрократ, тем в большей степени требовалась от него активность и самостоятельность в выборе наиболее грязных выражений и эпитетов. В этом деле сумел перещеголять многих своих коллег нарком юстиции Н. В. Крыленко, чьё особое рвение объяснялось страхом по поводу его собственных "связей": его сестра не только жила за рубежом, но и была замужем за известным американским "троцкистом" Истменом.
  
  В статье "Враг народа - Троцкий" Крыленко, как бы желая превзойти в своих проклятьях Вышинского, писал: "Троцкий войдёт в историю как чудовищное соединение в одном лице всей суммы преступлений, какие только знают уголовные законы, какие только могло создать человеческое представление о "преступном", ибо действительно все преступления, которые знает история человеческих отношений, из наиболее подлых и тяжёлых, он сконцентрировал в своих делах" [371].
  
  Помимо низкопробной клеветы, распространяемой устами своих сатрапов, у Сталина было ещё одно средство мести Троцкому - расправа с его родственниками, находившимися в СССР.
  
  Ещё в 1926 году, после того, как Троцкий заявил на заседании Политбюро, что Сталин окончательно поставил свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции, его тогдашний единомышленник Пятаков сказал ему: "Он вам этого никогда не забудет, ни вам, ни детям, ни внукам вашим" [372]. Этот прогноз полностью реализовался в годы большого террора. К тому времени в Советском Союзе находились первая жена Троцкого А. Л. Соколовская и два его зятя, принадлежавшие к числу несгибаемых троцкистов. Оба они с 1928 года пребывали в ссылке, в середине 30-х годов были переведены в концлагеря и вскоре стали жертвами первых лагерных расстрелов. О судьбе Соколовской рассказывается в гл. XLIV.
  
  Эти люди были не только родственниками, но и политическими единомышленниками и сподвижниками Троцкого. По-иному обстояло дело с сыном Троцкого Сергеем Седовым, который никогда не интересовался политикой. "В школе он отказался вступить в комсомол,- вспоминала Л. И. Седова,- и мы разрешили ему это. Мы надеялись, что, став старше, он придёт к тому, чтобы разделять наши интересы. Но его единственным страстным интересом была математика и техника" [373]. Отказавшись сопровождать отца в ссылку и изгнание, Седов посвятил себя всецело научной работе.
  
  В начале 1935 года Седов был арестован и привлечён к уголовной ответственности по т. н. "кремлёвскому делу". Поскольку никакой вины за ним отыскать не удалось, Особое совещание ограничилось тем, что в июле того же года приняло решение о высылке его в Красноярск сроком на пять лет.
  
  Как административно-ссыльный, Седов обладал правом на самостоятельный поиск работы по специальности. В Красноярске ему посчастливилось в том плане, что он встретил человеческое отношение со стороны директора машиностроительного завода А. П. Субботина, близкого друга Орджоникидзе.
  
  На партийном собрании, где Субботину было впервые предъявлено обвинение в покровительстве Седову, он рассказал об обстоятельствах приёма последнего на работу: "Ко мне в кабинет зашёл человек, назвался Седовым и стал предлагать свои услуги как специалиста по газогенераторам. Он стоит передо мной. Я его спрашиваю: "Да ты откуда взялся?"- "Я,- говорит,- сын Троцкого". Надо сказать, я немножко вспотел: "Надо немного подождать",- говорю. И так Седов ходил некоторое время около завода, потом его взяли на работу".
  
  Несмотря на своё высокое положение, Субботин не мог самостоятельно принять столь "ответственное" решение. Он специально обратился за советом по этому вопросу к первому секретарю крайкома Акулинушкину, который согласовал с краевым управлением НКВД вопрос о трудоустройстве Седова.
  
  Одним из главных мотивов, побудивших Субботина пойти на этот рискованный шаг, было получение от начальника Главзолота Серебровского задания наладить производство газогенераторных установок для моторных судов, необходимых золотодобывающей промышленности. Седов же был одним из авторов монографии "Лёгкие генераторы автотранспортного типа". В сентябре 1935 года он был принят на завод для руководства освоением производства двигателей. Вскоре к нему приехала из Москвы его жена Г. М. Рубинштейн.
  
  Сразу после процесса "объединённого троцкистско-зиновьевского центра" Седов был арестован. Субботин обратился к Серебровскому с просьбой помочь освобождению Седова как незаменимого специалиста и получил недвусмысленный ответ: "Если взяли - хорошо сделали". На заседании крайкома Субботин заявил, что у него нет оснований обвинять Седова в недобросовестном отношении к работе, на что последовала зловещая реплика Акулинушкина: "Враг хорошо не работает".
  
  Отныне параллельно "разрабатывались" два дела - Седова и Субботина. На первых порах Субботин отделался партийным выговором за "проявления либерализма" и "притупление большевистской бдительности" [374].
  
  Седов был направлен по решению Особого Совещания в составе этапа троцкистов в Воркутинские лагеря. О его лагерной судьбе известно из некоторых свидетельств "воркутинцев", хранящихся в коллекции Николаевского. Так, бывший заключённый А. Рахалов писал: "На меня Седов производил впечатление человека, переживающего глубокую внутреннюю трагедию. Я лично думаю, что он, бесспорно, любил своего отца. Мне также кажется, что ГПУ много и часто с ним играло, ругая и лаская его, и он сознавал, что ему ещё долго придётся играть роль мученика за отца... Во всяком случае, его исключительная замкнутость, боязнь произнести лишнее слово, уединение и задумчивость - делали его для меня загадкой. Мне рассказывали, что он очень любит свою мать и мысли о ней вытесняют в его голове всё остальное" [375].
  
  В 1952 году Николаевский переслал Н. И. Седовой письмо, в котором со слов некоторых политзаключённых сообщалось о жизни её сына в лагере и об отправке его оттуда под спецконвоем обратно в Красноярск [376].
  
  В Красноярске Седову было предъявлено новое обвинение, о котором немедленно было сообщено в заметке "Правды", озаглавленной "Сын Троцкого Сергей Седов пытался отравить рабочих". В ней говорилось, что Седов, "достойный отпрыск продавшегося фашизму своего отца", пытался отравить генераторным газом большую группу рабочих [377].
  
  Для придания весомости "делу Седова" в него были включены многие заводские специалисты. Седову вменялись в вину антисоветская агитация, вредительско-диверсионная деятельность и создание "совместно с агентом германской разведки" террористической группы. После длительного следствия Седов был 29 октября 1937 года приговорён к расстрелу. Приговоры по его делам 1935 и 1937 годов были отменены лишь 28 сентября 1988 года - до этого времени советское правосудие не желало обращаться к делу сына Троцкого.
  
  Нити от "группы Седова" были протянуты к Субботину. В апреле 1937 года Акулинушкин писал секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву: "На Стройкрасмаше в 1936 г. вскрыта контрреволюционная организация, возглавляемая Седовым - сыном Троцкого, Заксом - племянником Зиновьева и другими. Установлено, что начальник строительства и директор завода Субботин, лично зная арестованных вредителей, расставил их на самые важнейшие посты и, имея с ними весьма тесную и близкую связь, своей защитой и поддержкой создавал обстановку и условия для вредительской и подрывной деятельности".
  
  16 июня 1937 года арестованному Субботину было предъявлено обвинение в руководстве право-троцкистской организацией, занимавшейся вредительством, шпионажем и подготовкой террористических актов. Отвергая на следствии лживые обвинения, Субботин вместе с тем не был склонен скрывать свои оппозиционные настроения. На одном из допросов он заявил: "Я, наконец, не мог мириться с внутрипартийной жизнью, которая лишала прав члена партии высказывать свои взгляды по вопросам политики партии... Я не разделял также линии партии в вопросах массовых репрессий и судов, применяемых иногда совершенно необоснованно к лицам, не разделяющим полностью политики партии... Я не разделял политики партии в отношении взятых темпов индустриализации страны, которая проводилась, по-моему, за счёт ухудшения материального положения рабочих" [378]. 13 июля 1938 года Субботин был расстрелян.
  
  В 1937 году в Москве была арестована Г. М. Рубинштейн, вернувшаяся после ареста Седова к родителям и за несколько месяцев до ареста родившая дочь Юлию. При обыске в её квартире были конфискованы все фотографии Седова и уцелевшие после предыдущих обысков книги, которые достались ему от отца. В 1952 году Николаевский сообщил Н. И. Седовой о свидетельстве бывшей колымчанки, оказавшейся после войны в Западной Германии: Г. М. Рубинштейн, приговорённая Особым совещанием к 8 годам дальних лагерей, была привезена в ноябре 1938 года в Магадан и в 1946 году, несмотря на окончание срока, оставалась ещё в лагере [379]. Всего же она провела на Колыме двадцать лет. Многие годы в лагерях и ссылке находилась и первая жена Седова.
  
  О своего рода "продолжении" дела Седова рассказывается в исповедальной книге известного литературного критика Бориса Рунина "Моё окружение. Записки случайно уцелевшего". На протяжении её первой части мы узнаем о многих испытаниях, выпавших на долю автора: пребывании в первые месяцы войны в окружении, унизительных дотошных допросах по этому поводу, объявлении его в 1949 году "безродным космополитом" и т. д. При этом писатель постоянно подчёркивал, что страшнее всего пережитого была "жгучая тайна, тайна замедленного действия", бремя которой он нёс всю жизнь и которой не решался поделиться даже с самыми близкими друзьями.
  
  Автор намекал, что эта "тайна" была как-то связана с его сестрой, "загремевшей в Сибирь из-за мужа". Однако такие факты были в те годы столь частыми, что не давали оснований для испепеляющего страха. В этом Рунину довелось убедиться, когда в 1939 году его, третьекурсника литературного института, рекомендовали для пополнения изрядно поредевшего за годы большого террора авторского актива "Правды". Первая заказанная ему статья была поставлена в номер, но не появилась на его страницах. На следующий день Рунин был вызван в редакцию её литературным сотрудником Трегубом, который объяснил: снятие статьи вызвано тем, что главный редактор "Правды" Поспелов, столкнувшись при просмотре полосы с неизвестным ему именем, распорядился отложить статью и сообщить ему сведения о её авторе. Это известие повергло Рунина в неописуемый ужас:
  
  "Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться... И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнёс:
  
  - Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве - у меня арестована сестра...
  
  Но Трегуб прервал моё покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.
  
  - Ах, да разве в этом дело?! - неожиданно произнёс он, явно досадуя, потому что куда-то торопился.- Нынче у всех арестована сестра..." [380] Оказалось, что Поспелова интересовали данные о литературной биографии молодого автора - сколько ему лет, где он печатался и т. п.
  
  Во второй части книги писатель раскрывает содержание "жгучей тайны", состоявшей в том, что мужем его сестры был не кто иной, как Сергей Седов. Сразу после второго ареста Седова Рунин понял, какими последствиями для него и всей его семьи может обернуться этот арест. Конечно, в "органах" хорошо знали о "семейных связях" Седова, но всегда мог найтись человек, который по собственной инициативе поднимет этот вопрос, чтобы раздуть новое "дело". "Стараниями мощного пропагандистского аппарата,- пишет Рунин,- имя Троцкого уже приобрело к тому времени сатанинское звучание, и всякая причастность к этому имени не только вызывала у советских обывателей священный испуг, но и побуждала их - у страха глаза велики - мигом сигнализировать, куда надо, не скупясь на всевозможные измышления" [381].
  
  После появления в "Правде" зловещей заметки о Седове знакомые Рубинштейнов посещали их дом всё реже, а затем и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумлённым. "Само звучание этой фамилии - Троцкий! - вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки,- замечает Рунин.- И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только её самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в "соучастников", в "лазутчиков", в "пособников", словом, в "агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти"" [382].
  
  Обнародование своей "причастности" к Троцкому - в многочисленных анкетах, которые тогда приходилось заполнять каждому работавшему человеку,- грозило жестокими преследованиями. Поэтому после ареста сестры Рунин счёл за лучшее уволиться с работы и перейти на эпизодические литературные заработки, чтобы не вступать ни в какие отношения с отделами кадров. Тогда же, вспоминал Рунин, "я умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей - если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой... я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне" [383].
  
  Опасаясь дальнейших репрессий против членов его семьи, Рунин убедил своих родителей в необходимости разъехаться - "авось тогда возьмут не всех сразу". Писатель считал, что, возможно, именно поэтому его оставили на свободе в 1951 году, когда его родители вместе с четырнадцатилетней Юлией были высланы в Сибирь.
  
  Даже после смерти Сталина Рунин продолжал по-прежнему скрывать "особенность своей биографии", которая "всё ещё сохраняла свою зловещую силу" [384] - ведь Троцкий продолжал считаться "злейшим врагом ленинизма". "С этой постоянной, чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии,- пишет он,- я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет" [385].
  
  XIX
  
  Антисемитский подтекст московских процессов
  
  После известий о втором аресте сына, не оставлявших сомнений в его дальнейшей участи, Н. И. Седова послала в печать обращение "К совести мира", в котором с отчаяньем писала о невиновности и честности Сергея. "Выступил ли кто-нибудь в его защиту? - позднее вспоминала она.- Кроме наших друзей, никто... Лев Давидович был подавлен этим сообщением. "Возможно, моя смерть могла бы спасти Сергея",- говорил он мне, и временами я чувствовала, что он жалеет, что остался в живых" [386].
  
  Глубоко потрясённый судьбой своего младшего сына, Троцкий обратил внимание на один, казалось бы, малозначимый аспект его "дела", за которым он увидел выражение одной из особенностей великой чистки.
  
  "Мои сыновья со дня рождения носят фамилию своей матери (Седова),- писал Троцкий.- Никогда никакой другой фамилии у них не было - ни в школе, ни в университете, ни в дальнейшей деятельности. Что касается меня, то я в течение 34 лет ношу фамилию Троцкого. За советский период никто и никогда не называл меня фамилией моего отца (Бронштейн), как Сталина никто не называл Джугашвили... После того, однако, как мой сын Сергей Седов был привлечён по совершенно невероятному обвинению в подготовке истребления рабочих, ГПУ сообщило советской и иностранной печати, что "настоящая"(!) фамилия моего сына не Седов, а Бронштейн. Если б эти фальшивомонетчики хотели подчеркнуть связь обвиняемого со мной, они назвали бы фамилию Троцкого, ибо политически фамилия Бронштейн никому ничего не говорит. Но им нужно было другое, именно: подчеркнуть моё еврейское происхождение и полуеврейское происхождение моего сына... Если такие приёмы применяются на самых верхах, где личная ответственность Сталина совершенно несомненна, то нетрудно представить себе, что делается на низах, на заводах и особенно в колхозах" [387].
  
  Явную антисемитскую направленность Троцкий усмотрел и в московских процессах, на которых непропорционально высокая доля подсудимых состояла из евреев. На первом показательном процессе евреями были 10 подсудимых (из 16), на втором - 8 (из 17). Особенно чудовищным Троцкий считал то обстоятельство, что якобы засланные им в СССР террористы, одновременно работавшие на гестапо, оказались все, как на подбор, евреями. Во всём этом Троцкий усматривал попытку Сталина эксплуатировать в борьбе с оппозицией сохранявшиеся в стране антисемитские настроения.
  
  Эти заявления Троцкого были с возмущением восприняты за рубежом не только просталинскими, но и буржуазно-либеральными еврейскими кругами. Так, известный американский сионистский деятель Стефан Уайз мотивировал свой отказ принять участие в комиссии по расследованию московских процессов тем, что Троцкий ведёт себя недобросовестно, поднимая в связи с этими процессами еврейскую тему. "Если и другие его обвинения,- заявлял Уайз,- столь же беспочвенны, как его жалоба по поводу антисемитизма, ему вообще нечего сказать".
  
  Отвергая утверждения Троцкого о сохранении в СССР антисемитизма, главный редактор нью-йоркской газеты "Дер Тог" Б. Ц. Гольдберг писал: "Чтобы победить Сталина, Троцкий находит возможным изображать СССР страной антисемитизма... Разве это правда, г. Троцкий? Разве честно писать об этом, когда это не так? ...Мы привыкли смотреть на Советский Союз как на наше единственное утешение в смысле антисемитизма... Потому-то и непростительно, что Троцкий предъявляет такие необоснованные обвинения Сталину" [388].
  
  Примечательна дальнейшая политическая судьба Гольдберга. В начале 1941 года группа сотрудников газеты "Дер Тог" пыталась изгнать его из редакции "за связь с Коминтерном и ГПУ". В годы войны Гольдберг неоднократно посещал Советский Союз, где удостоился приёма у Калинина и Мануильского. В 1949 году министерство юстиции США предложило ему зарегистрироваться как иностранному агенту. В том же году МГБ "включило" Гольдберга в дело Еврейского антифашистского комитета (ЕАК), с деятелями которого он часто встречался в 40-е годы. Одним из главных обвинений, предъявлявшихся членам этого комитета, было обвинение в передаче Гольдбергу шпионских сведений для ЦРУ.
  
  На протяжении многих лет обвинения Сталина в антисемитизме отвергались не только зарубежными еврейскими кругами, но и деятелями русской эмиграции. Израильский историк Негава рассказывает, что даже в 1952 году, т. е. в момент кульминации государственного антисемитизма в СССР, Керенский заявил ему, что в Советском Союзе с антисемитизмом давно покончено, а утверждения о существовании там антисемитизма являются измышлением сторонников холодной войны [389].
  
  Подобные суждения разделялись и многими деятелями западной интеллигенции, принявшими на веру заявление Сталина, сделанное в 1931 году в ответ на запрос о положении евреев в СССР, поступивший от Еврейского телеграфного агентства, находившегося в США. Здесь Сталин не скупился на самые крепкие слова по поводу антисемитизма. "Национальный и расовый шовинизм,- утверждал он,- есть пережиток человеконенавистнических нравов, свойственных периоду каннибализма. Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма". Сталин сообщал, что "в СССР строжайше преследуется законом антисемитизм, как явление, глубоко враждебное Советскому строю. Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью" [390].
  
  Едва ли можно считать случайностью то обстоятельство, что Сталин впервые опубликовал это интервью в Советском Союзе 30 ноября 1936 года, т. е. в промежутке между двумя московскими процессами. Если публикация Еврейского телеграфного агентства в начале 30-х годов могла остаться не замеченной многими деятелями западной интеллигенции, то теперь публикация столь ответственного заявления на страницах "Правды" создавала Сталину прочную репутацию "непримиримого и заклятого врага антисемитизма" [391].
  
  С доверием восприняв это заявление Сталина (как, впрочем, и другие его демагогические заявления), многие западные интеллигенты сочли указание Троцкого на антисемитский аспект московских процессов измышлением, продиктованным его личной ненавистью к Сталину. Некоторые из них обратились к Троцкому с вопросами, смысл которых формулировался в следующих словах: "Как можно обвинять Советский Союз в антисемитизме? Если СССР антисемитская страна, то что же вообще остаётся?" Такие возражения и недоумения, подчёркивал Троцкий, "исходят от людей, которые привыкли фашистскому антисемитизму противопоставлять эмансипацию евреев, совершённую Октябрьской революцией, и которым теперь кажется, что у них вырывают из рук спасательный круг" [392].
  
  Троцкий обращал внимание на то, что в 30-е годы "широкие круги еврейской интеллигенции... поворачивались в сторону Коминтерна не из интереса к марксизму и коммунизму, а в поисках опоры против агрессивного антисемитизма", ставшего государственной политикой в Германии [393]. Естественно, что в этой среде указания на антисемитизм Сталина воспринимались едва ли не как кощунственные.
  
  Разъяснение вопроса об антисемитизме в СССР Троцкий считал столь важным, что посвятил ему специальную статью "Термидор и антисемитизм". Здесь он прежде всего напоминал о том, насколько широко антисемитизм был распространён в царской России, которая славилась не только периодическими еврейскими погромами, но и существованием большого числа черносотенных изданий, выпускавшихся крупным для того времени тиражом. Хотя Октябрьская революция ликвидировала бесправие евреев, это отнюдь не означало, что она одним ударом смела антисемитизм. "Одни лишь законодательные акты ещё не меняют людей,- писал по этому поводу Троцкий.- Их мысли, чувства, взгляды зависят от традиций, материальных условий жизни, культурного уровня и пр. Советскому режиму нет ещё и двадцати лет. Старшая половина населения воспиталась при царизме. Младшая половина очень многое восприняла от старшей. Уже одни эти общие исторические условия должны заставить мыслящего человека понять, что, несмотря на образцовое законодательство Октябрьской революции, в отсталых массах могут сохранять ещё большую силу националистические и шовинистические предрассудки, в частности антисемитизм" [394].
  
  Вместе с тем Троцкий считал недостаточным объяснение живучести антисемитских настроений в Советском Союзе только пережитками прошлого. Он обращал внимание на новые социальные факторы, возникшие при Советской власти и создающие почву для возрождения антисемитизма. Советские евреи принадлежали в основном к городскому населению и составляли его весьма значительную долю на Украине, в Белоруссии и на большей части территории России. Утвердившийся в СССР бюрократический режим "нуждается в таком количестве чиновников, как никакой другой режим в мире. Чиновники вербуются из более культурного городского населения. Естественно, что евреи занимают в среде бюрократии непропорционально большое место. Можно, конечно, на этот факт закрывать глаза и ограничиваться общими фразами о равенстве и братстве. Но политика страуса ни на шаг не продвинет нас вперёд".
  
  В условиях бедности и малокультурности основной части населения, продолжал Троцкий, восприятие социальных антагонизмов легко сублимируется в настроения национальной недоброжелательности и вражды. "Ненависть крестьян и рабочих к бюрократии есть основной факт советской жизни... Даже априорно невозможно допустить, чтобы ненависть к бюрократии не принимала антисемитской окраски, по крайней мере там, где чиновники-евреи составляют значительный процент населения" [395].
  
  Троцкий отмечал, что в оживлении антисемитских предрассудков известная доля вины лежала на самих чиновниках и интеллигентах из еврейской среды. В этой связи он напоминал о своём выступлении на республиканской партийной конференции Украины в 1923 году, где он заявил о том, что каждый чиновник должен уметь говорить и писать на языке окружающего коренного населения. Это требование, прямо вытекающее из принципов большевистской национальной политики, было встречено с недовольством и иронией определённой частью еврейской интеллигенции, которая говорила и писала по-русски и не желала учиться украинскому языку.
  
  К этим социологическим факторам прибавилось разжигание антисемитских настроений политикой Сталина, продиктованной стремлением бюрократии выйти из социальной изоляции. Эта политика, наряду с созданием вокруг бюрократии относительно широкого слоя новой аристократии с помощью экономических и политических мер (чрезмерно высокие заработки стахановцев, непропорциональные результатам их труда, введение чинов, орденов и т. д.) и с псевдосоциалистической демагогией ("социализм уже построен", "Сталин даст, даёт, дал народу счастливую жизнь"), включала ещё и подлаживание к националистическим чувствам отсталых слоев населения. "Украинский чиновник, если сам он коренной украинец, неминуемо постарается в критическую минуту подчеркнуть, что он мужику и крестьянину свой брат, не какой-нибудь инородец, и во всяком случае, не еврей. В такого рода приёмах, нет конечно,- увы! - ни крупицы "социализма", ни даже элементарного демократизма. Но в том-то и дело, что привилегированная, боящаяся своих привилегий и потому насквозь деморализованная бюрократия представляет ныне самый антисоциалистический и самый антидемократический слой в советском обществе. В борьбе за своё самосохранение она эксплуатирует наиболее заскорузлые предрассудки и наиболее тёмные инстинкты" [396].
  
  Троцкий приводил немало примеров того, как широко использовались антисемитские приёмы в борьбе с легальной оппозицией 20-х годов. Итогом этой кампании стало усиление соответствующих настроений в обществе. В качестве подтверждения можно привести данные, обнародованные на семинаре по антисемитизму, который проходил в 1928 году под руководством Ю. Ларина. Здесь рабочие-пропагандисты, собравшиеся со всех концов страны, приводили типичные вопросы, задававшиеся на различных собраниях. В ряду этих вопросов, отражавших традиционные формулы антисемитизма ("Почему евреи везде устраиваются на хорошие места?" "Почему евреи не хотят заниматься тяжёлым трудом?" "Не изменят ли евреи в случае войны?" и т. п.), важное место занимали и "новые" вопросы типа: "Почему партийная оппозиция на 76 % была из евреев?" [397] Понятно, что сам этот фантастический процент был подсказан официальными агитаторами.
  
  Новую вспышку антисемитизма провоцировали московские процессы. Наглядным показателем этого Троцкий считал тот факт, что в сообщении о процессе 16-ти ТАСС опубликовал, помимо политических псевдонимов главных подсудимых, под которыми они были известны массам, и их "истинные" фамилии (подобно тому, как это позднее было сделано в отношении Сергея Седова). "Имена Зиновьева и Каменева известны, казалось бы, гораздо больше, чем имена: Радомысльский и Розенфельд,- писал по этому поводу Троцкий.- Какой другой мотив мог быть у Сталина приводить "настоящие" имена своих жертв, кроме игры на антисемитских настроениях?" [398]
  
  Наилучшим образом антисемитский аспект московских процессов, как и великой чистки вообще, почувствовали наиболее закоренелые враги большевизма. Писатель Л. Разгон в своих воспоминаниях рассказывает о беседах в Бутырской тюрьме с неким Рощаковским, видным русским аристократом, находившимся в дружеских отношениях с Николаем II. В начале 30-х годов Рощаковскому по его просьбе было разрешено вернуться из эмиграции в Советский Союз, где он был принят с почётом, осыпан привилегиями и даже встречался со Сталиным и Ворошиловым. Будучи арестован в 1937 году, он тем не менее говорил сокамерникам, что чувствует себя счастливым, наблюдая тюрьмы, "набитые коммунистами, этими, как их - коминтерновцами, евреями, всеми политиканами, которые так ничего совершенно не понимают, что же с ними происходит". Рощаковский уверял, что осуществлявшийся Сталиным антибольшевистский геноцид, неразрывно переплетённый с гонениями на "инородцев", предвещает "становление великого русского национального государства с его великими национальными задачами". В этом государстве, заявлял Рощаковский, возродится "государственный антисемитизм. И снова будет процентная норма в университетах, и снова перестанут принимать евреев в ведомство иностранных дел, в полицию, в жандармерию, выключат их из государственной элиты... В цивилизованной Германии малокультурный и малоцивилизованный Гитлер пришёл к власти, сказав: "Германия - для немцев!"... И у нас выкинут этот лозунг: "Россия - для русских!" Неминуемо, неизбежно! А за этим лозунгом пойдут все, для кого евреи - конкуренты! Пойдут чиновники, профессура, журналисты, литераторы" [399].
  
  В то время такой прогноз мог показаться совершенно фантастическим подавляющему большинству современников, но не Троцкому, который писал, что "в истории не было ещё примера, когда бы реакция после революционного подъёма не сопровождалась разнуздыванием шовинистических страстей, в том числе и антисемитизма" [400]. Подтверждением этого стали итоги великой чистки, в которой доля евреев (как, впрочем, и других "инородцев" - финнов, эстонцев, латышей, поляков) многократно превышала их долю в населении страны. После 1938 года лишь немногие лица еврейской национальности оказались на руководящих постах в государственном и хозяйственном аппарате или в армии. Партийный аппарат, реально управлявший страной, был практически полностью "очищен" от евреев. Неизвестно, имелись ли на этот счёт какие-либо секретные инструкции, но фактом остаётся то, что среди аппаратчиков - "новобранцев 37 года", пришедших на смену прежней большевистской генерации, не было почти ни одного еврея. В ближайшем окружении Сталина сохранились лишь два еврея (Каганович и Мехлис), осуществлявшие антисемитские акции с не меньшим рвением, чем другие преступления сталинской клики.
  
  В своих воспоминаниях С. Аллилуева возводит антисемитизм отца к его борьбе против Троцкого и левой оппозиции вообще. По её мнению, в процессе этой борьбы антисемитизм, насаждаемый Сталиным, возродился "на новой основе" и впоследствии стал воинствующей официальной идеологией, "распространялся вглубь и вширь с быстротой чумы" [401].
  
  Тем не менее и сегодня сохраняются ложные представления о том, что антисемитизм на государственном и бытовом уровне возродился в СССР лишь во второй половине 40-х годов. Как приведённые выше факты, так и суждения Троцкого полностью опровергают эту версию. Если бы сталинская политика не способствовала в предвоенные годы реанимации антисемитских настроений, едва ли бы в Советском Союзе возник сильный всплеск антисемитизма в годы войны. В отличие от оккупированных стран Западной и Центральной Европы, откуда гитлеровцы вывозили евреев в концентрационные лагеря, скрывая замыслы их уничтожения, на оккупированных территориях Советского Союза истребление евреев осуществлялось в открытую, в том числе руками гитлеровских приспешников из местного населения. В те же годы на советской территории наблюдалось возрождение бытового антисемитизма, а в секретных циркулярах ЦК ВКП(б) указывалось на "чрезмерную" долю евреев в сферах науки, культуры и т. д.
  
  Как писала Р. Б. Лерт, одна из немногих участников диссидентского движения 60-80-х годов, выступавших против существовавшего режима с коммунистических позиций, "антисемитизм стал вползать в нашу государственную и партийную политику сначала незаметно - ещё до войны, развернулся во время войны и полным цветом расцвёл в конце 40-х - начале 50-х годов" [402]. Но даже тогда антисемитизм был возведён в ранг государственной политики не открыто, как это произошло в гитлеровской Германии, а под прикрытием лживых лозунгов о борьбе с космополитизмом, сионизмом и т. д. Эта политика, при жизни Сталина осуществлявшаяся в изуверски-террористической форме (дело ЕАК, дело "врачей-убийц" и т. д.), после его смерти сохранилась в той части, которая касалась кадровых ограничений, ограничений на приём евреев в вузы и т. д. Такого рода практические меры сопровождались идеологическими вылазками оголтелых антисемитов, в которых имя Троцкого играло далеко не последнюю роль. Так, в повести Шевцова "Во имя отца и сына", вышедшей в начале 70-х годов, содержались выпады против Троцкого как "агента мирового сионизма", написанные слюной бешеной собаки.
  
  Конечно, Шевцов должен был подчиняться законам сталинистской мимикрии, маскирующей зоологический антисемитизм идеологическими ярлыками. Ради такой мимикрии он вложил свои заветные мысли в уста одного из персонажей повести - еврея Герцовича, представленного в качестве старого большевика, к тому же репрессированного в годы сталинизма. Это призвано было придать убедительность утверждениям автора антисемитского пасквиля, которые высказывались от лица Герцовича: "Сионизм (в отличие от фашизма.- В. Р.) идёт другим путём - скрытым, тайным, проникая во все жизненно-важные ячейки государств всего мира, подтачивая изнутри всё сильное, здоровое, патриотическое, прибирая к рукам, захватывая все главные позиции административной, экономической и духовной жизни той или иной страны. Как фашисты, так и сионисты люто ненавидят марксизм-ленинизм и его идеологию, в частности, идеи интернационализма, братства народов, с той лишь разницей, что сион охотно засылал свою агентуру в международное коммунистическое и рабочее движение. Иногда их агентам удавалось пробираться и к руководству компартий. И тут перед Герцовичем всегда вставал образ Иудушки-Троцкого (Бронштейна), которого он считал одним из типичных агентов сионизма, провокатором Љ 1". Чувствуя, что здесь он чересчур зарывается, Шевцов делал оговорку, что такие мысли представляли "личную точку зрения Арона Марковича, его собственный взгляд и убеждение, быть может, не совпадающее с теоретическими исследованиями философов и социологов" [403].
  
  Далее Шевцов вкладывал в уста Герцовича похвалу Сталину за то, что он "освободил" Советский Союз от Троцкого. Заявляя, что Троцкий "рвался в диктаторы, рассчитывая руками желторотых юнцов разделаться с коммунистами", Герцович прибавлял: "Троцкий расставлял свои кадры в армии. И если б Сталин не разглядел его - что бы было? Кошмар похлеще гитлеризма. Я-то знаю. Пускай там что угодно говорят историки, а я знаю: между сионизмом и троцкизмом дорожка прямёхонькая... На чём они сходились? На жажде владеть миром... Троцкий был сионист и его так называемая партия - прямая ветвь сионизма" [404].
  
  Таким образом, нынешние аргументы "Памяти", "баркашовцев" и других антисемитских клик были высказаны на страницах советской печати двадцать пять лет тому назад. Суждения, близкие тем, которые содержались в повести Шевцова, проникли ныне даже в программу КПРФ, где утверждается, что "носители мелкобуржуазной идеологии (внутри большевистской партии.- В. Р.) рассматривали страну и государственную собственность как "добычу", подлежащую разделу. Первоначально их стремления прикрывались ложным, троцкистским толкованием интернационального долга Советской России" [405].
  
  Свою лепту в разжигание ненависти к евреям и Троцкому вносили и украинские националисты. В 1963 году в журнале "Днипро" был опубликован роман А. Димарова "Шляхами життя". Одним из его центральных персонажей был начальник уездного ГПУ Соломон Ляндер, который "за образец взял себе Льва Троцкого, следуя ему во всём, даже в мельчайших деталях одежды, даже в жестах. А поскольку Россия могла вынести на своих плечах только одного Троцкого, Ляндер решил быть более скромным и удовлетвориться пока что ролью Троцкого уездного масштаба" (курсив мой.- В. Р.). К этому автор прибавлял, что Ляндер унаследовал "от отца Герша, а отцом от деда Мотеле, а дедом от прадеда Хаима - ненависть к "этим проклятым хохлам"" [406]. Примечательно, что бдительная "коммунистическая" цензура пропустила все эти пассажи, представлявшие фактическую проповедь национальной вражды, натравливание украинцев на евреев.
  
  Следует ли после всего этого удивляться тому, что в годы "перестройки" и "демократических реформ" антисемитские настроения выплеснулись наружу, приведя к возрождению открыто черносотенных организаций со своими многочисленными изданиями и даже боевыми отрядами. При этом в антисемитской агитации заметное место заняли мифы о "зловещих троцкистских планах", смыкавшихся с "мировой стратегией сионизма". Не только в изданиях русских фашистов, но и в более "респектабельных" журналах "Наш современник", "Москва" и "Молодая гвардия" преклонение перед Сталиным как национальным вождём русского народа сочетается с озлобленными выпадами уже не против одного Троцкого, но и против всего большевизма, с объявлением Октябрьской революции "еврейской революцией" и т. д. Так семена, посеянные Сталиным в 30-е годы, дали обильные всходы в последующие десятилетия.
  
  XX
  
  Почему они признавались?
  
  Между великой чисткой, жертвами которой стали сотни тысяч человек, и открытыми процессами, на которых было немногим более полусотни подсудимых, существовала двусторонняя связь. Процессы с их глобальными подлогами явились кульминацией великой чистки. В свою очередь без этих процессов, на которых устами широко известных в стране и во всём мире политических деятелей признавалось существование грандиозных заговоров, не мог бы реализоваться массовый террор.
  
  Подсудимые показательных процессов не могли не предполагать, что своими "признаниями" они открывают дорогу массовым репрессиям - как против тех, кого они прямо называли в качестве своих сообщников, так и против множества неизвестных им людей, которые неизбежно будут зачислены в разряд исполнителей их указаний о терроре, вредительстве и шпионаже. Ещё в преддверии своего ареста Бухарин прямо указывал: "Одна моя ни в чём не повинная голова потянет ещё тысячи невиновных. Ведь нужно же создать организацию, бухаринскую организацию" [407]. Подобно этому, и другие подсудимые показательных процессов - люди, достаточно искушённые в политике,- не могли не сознавать своей политической и моральной ответственности за "признания", обрекавшие на гибель не только их самих, но и множество других ни в чём не повинных людей.
  
  Признания в чудовищных преступлениях были столь невероятны, что породили многочисленные версии об их причинах. Одной из них была версия, согласно которой в судебном зале находились "двойники" подсудимых - загримированные актеры. Об этом мы можем прочесть, например, в воспоминаниях А. Лариной, Н. Иоффе, К. Икрамова. Легенды и апокрифы такого рода десятилетиями бытовали в кругах советской интеллигенции.
  
  Другая версия сводилась к тому, что признания были добыты применением химических препаратов, подавлявших волю подсудимых. Эта версия наиболее отчётливо выражена в рассказе "Букинист" В. Шаламова, в котором излагается беседа автора с неким капитаном НКВД Флемингом. Репрессированный, подобно тысячам других чекистов, Флеминг говорил в лагере автору "Колымских рассказов":
  
  - Ты знаешь, какая самая большая тайна нашего времени?
  
  - Какая?
  
  - Процессы тридцатых годов. Как их готовили. Я ведь был в Ленинграде тогда. У Заковского. Подготовка процессов - это химия, медицина, фармакология. Подавление воли химическими средствами. Таких средств - сколько хочешь. И неужели ты думаешь, если средства подавления воли есть - их не будут применять. Женевская конвенция, что ли?
  
  Сам Шаламов явно был склонен присоединиться к суждениям своего собеседника. Комментируя его слова, он писал: "Здесь и только здесь тайна процессов тридцатых годов, открытых процессов, открытых и иностранным корреспондентам и любому Фейхтвангеру. На этих процессах не было никаких двойников. Тайна процессов была тайной фармакологии".
  
  Эту версию как более достоверную Шаламов противопоставлял версии о "физиках", т. е. мастерах физических пыток, добивавшихся с их помощью признаний на открытых процессах. "Физики,- писал он,- могли обеспечить материалом "особые совещания", всяческие "тройки", но для открытых процессов школа физического действия не годилась. Школа физического действия (так, кажется, у Станиславского) не смогла бы поставить открытый кровавый театральный спектакль, не могла бы подготовить "открытые процессы", которые привели в трепет всё человечество. Химикам подготовка таких зрелищ была по силам" [408].
  
  Тем не менее версия о физических пытках как главной причине признаний имеет до сих пор немало сторонников. Согласно этой версии, признания на открытых процессах диктовались страхом подсудимых перед ещё более страшными истязаниями в случае отказа подтвердить на суде показания, данные на предварительном следствии. Сегодня, когда обнародованы материалы многих следственных дел, а также многочисленные воспоминания людей, прошедших через ад сталинских тюрем, мы вправе усомниться в справедливости этой версии. Известно, что многие жертвы НКВД, пройдя через самые страшные пытки, отказывались признать себя виновными в приписываемых им преступлениях и тем более - называть имена своих "соучастников". Автору этой книги довелось встречаться с некоторыми из таких людей, не поддавшихся пыткам во имя сохранения своего человеческого достоинства и нежелания клеветать на других. Одним из них был инженер московского завода "Каучук" Д. Б. Добрушкин, прошедший через двухгодичное следствие, в ходе которого он лишился зрения на один глаз. Тем не менее он не дал ни одного признательного показания, в силу чего оказался в 1939 году в числе тех, кто вышел на свободу, попав в бериевский "обратный поток" [409].
  
  Ещё больше было тех, кто на суде отвергал свои показания, выбитые на предварительном следствии. Такое происходило, правда, только на закрытых судах, где отказ от ложных показаний, как правило, ничего не менял в судьбе подсудимых. На публичных процессах такое поведение могло дать огромный политический эффект. И следователи, и их жертвы не могли не понимать, что у "строптивых" подсудимых открытых процессов будет больше возможностей, да и просто физических сил для опровержения своих "признаний", чем на закрытых судах: ведь на показательных процессах подсудимые должны были иметь относительно благополучный вид; поэтому за несколько дней до суда их избавляли от пыток, хорошо кормили, лечили и т. д.
  
  Главные подсудимые показательных процессов, будучи искушёнными политическими деятелями, не могли не представлять, какой риск представляла организация таких процессов для Сталина. Безусловно, отчёт в таком риске отдавали себе и сам Сталин и его опричники. Отказ на судебном заседании от "признаний" мог бы сорвать всю грандиозную провокацию и ослабить большой террор в целом. Поэтому подготовка к открытым процессам велась путём тщательного отбора единиц из сотен кандидатов в подсудимые.
  
  На московских процессах отсутствовали две группы репрессированных. К первой относились не сломленные, ни разу не капитулировавшие оппозиционеры, которых никакими средствами нельзя было побудить к "сотрудничеству" со следствием. Такие люди, не замаравшие себя отступничеством от своих убеждений и считавшие Сталина могильщиком революции, прямо заявляли своим тюремщикам о своей ненависти к Сталину и его режиму или же вообще отказывались давать какие-либо показания.
  
  Вторая группа включала искренних сталинистов, которые считали вымогательство ложных показаний делом "врагов", пробравшихся в НКВД и сознательно истреблявших лучших людей страны. В докладе Хрущёва на XX съезде КПСС приводились документы, свидетельствовавшие, что даже видные партийные деятели оказывались в плену этой версии (либо использовали её в целях отказа от собственных показаний). Так, после продолжавшегося более года следствия и перенесённых жесточайших пыток полностью отказался на суде от своих признательных показаний кандидат в члены Политбюро Рудзутак, который добился внесения в судебный протокол следующего заявления: "Его единственная просьба к суду - это довести до сведения ЦК ВКП(б) о том, что в органах НКВД имеется ещё не выкорчеванный гнойник, который искусственно создаёт дела, принуждая ни в чём не повинных людей признавать себя виновными... Методы следствия таковы, что заставляют выдумывать и оговаривать ни в чём не повинных людей, не говоря уже о самом подследственном" [410].
  
  Аналогичным образом вёл себя и другой кандидат в члены Политбюро Эйхе, описывавший в письме Сталину чудовищные истязания, с помощью которых у него были выбиты показания на других партийных руководителей. Эйхе просил доследовать его дело "не ради того, чтобы меня щадили, а ради того, чтобы разоблачить гнусную провокацию, которая, как змея, опутала многих людей, в частности и из-за моего малодушия и преступной клеветы" [411]. Характерно, что в этом письме Эйхе объяснял предъявление ему лживых обвинений не только "гнусной, подлой работой врагов партии и народа", но и оговором его "троцкистами", стремившимися таким способом отомстить ему за санкции на арест своих единомышленников, которые он давал, находясь на посту секретаря Западносибирского крайкома партии.
  
  Любой человек, переживший когда-либо предельную физическую боль, согласится, что в такие минуты ради избавления от неё он может оказаться способным на самые иррациональные шаги, включая признания в несуществующих преступлениях. Но это не означает, что такие признания он будет готов подтвердить и в дальнейшем. Поэтому, даже выбив требуемые показания, следователи могли предполагать, что на открытых процессах обвиняемые расскажут о том, с помощью каких приёмов были получены их "признания". Сталину и его сатрапам (которые в данном случае непременно поплатились бы головой) нужна была абсолютная уверенность в послушном поведении подсудимых на показательных процессах.
  
  Видимо, из-за того, что признаний от подследственных не удалось добиться самыми зверскими пытками, либо из-за отсутствия уверенности следователей в том, что добытые ими показания будут "закреплены" подсудимыми на суде, сорвались многие замышлявшиеся открытые процессы. В докладе Хрущёва на XX съезде рассказывалось о подготовке процесса "запасного центра", в который предполагалось включить Эйхе, Рухимовича, Межлаука и др.; процесса "ленинградского центра", якобы состоявшего из бывших руководителей Ленинградской партийной организации [412]. Сегодня известно, что сорвались также готовившийся "коминтерновский процесс" (с участием Пятницкого), "комсомольский процесс" (с участием Косарева) и др. Предполагавшиеся кандидаты в подсудимые этих процессов были судимы закрытыми судами. В подавляющем большинстве они не избегли собственной гибели, но по крайней мере избежали позора "признаний" на открытом суде.
  
  Конечно, сама тюремная обстановка и инквизиторские методы следствия не могли не побуждать множество людей к ложным показаниям. Определённую параллель с событиями 1937 года представляют события 80-х годов в Узбекистане. В то время, как по всей стране прокатывался вал публичных разоблачений преступлений полувековой давности, в этой республике аналогичные преступления вершили два авантюриста - Гдлян и Иванов и возглавляемые ими следственные группы. Чутко уловив новую политическую конъюнктуру, они ловко использовали нараставшее возмущение народа коррупцией, взяточничеством и казнокрадством, втянувшими в свою орбиту десятки и сотни тысяч людей. В этом отношении своеобразное "первенство" принадлежало Узбекистану, где на приписках хлопка даже "маленькие люди" из заготконтор и т. д. наживали миллионы рублей, которыми делились с высокопоставленными бюрократами, закрывавшими глаза на эти преступления. Однако Гдляну и Иванову было недостаточно найти действительных преступников, им требовалось непременно замарать обвинениями в получении или даче взяток всех партийных и советских работников республики и протянуть от них нити в Москву, "доказать", что от узбекских руководителей получали взятки члены Политбюро ЦК КПСС и лица, возглавлявшие союзные правоохранительные органы.
  
  Система "доказательств" строилась Гдляном и Ивановым - вполне в духе 1937 года - только на показаниях обвиняемых, добывавшихся методами, также идущими от ежовской традиции,- за исключением прямых физических истязаний, которые следователи 80-х годов применять не решались. Оговоры и самооговоры вынуждались угрозами расстрела и расправы над родственниками подследственных (многие из этих родственников действительно арестовывались, нередко - целыми семьями), отказом в медицинской помощи, подселением сокамерников, избивавших людей, от которых не удавалось добиться "нужных" показаний. Широко применяя шантаж и запугивание, грубость и издевательства по отношению к беззащитным людям, следователи нередко заставляли их (в том числе и действительных преступников) писать показания под свою диктовку или вписывать туда "нужные" имена. Зачастую протоколы допросов, которые подследственным оставалось только подписать, заготавливались заранее. За дачу ложных показаний арестованным обещали свободу и освобождение от всякого наказания.
  
  После тщательной перепроверки гдляновских дел новой следственной группой, проведения научно-судебных экспертиз и рассмотрения дел в судах, пятнадцать партийных работников, арестованных Гдляном - Ивановым, были признаны невиновными. Все они до этого содержались в тюрьмах от 9 месяцев до трёх и более лет.
  
  Гдлян и Иванов получали за свою деятельность в Узбекистане повышения в чинах и денежные премии, выступали в печати и на "демократических" митингах, были избраны в Верховный Совет СССР. Наиболее крупная провокация была организована ими перед XIX всесоюзной партконференцией (1988 год), когда они выступили с нашумевшей статьёй в журнале "Огонёк" где утверждалось, что в числе делегатов конференции от Узбекской ССР оказались "скомпрометировавшие себя на ниве взяточничества лица". Только спустя полгода после выхода данной статьи "Огонёк" назвал имена этих лиц, которым, как обнаружилось впоследствии, не было даже предъявлено обвинение и которые ни разу не подвергались допросам [413].
  
  Возвращаясь к событиям 30-х годов, назовем ещё одну объяснительную версию - о "репетициях" процессов, на которых подсудимые якобы отвергали предъявлявшиеся им обвинения, но затем убеждались в бесполезности этого, поскольку зал был заполнен исключительно сотрудниками НКВД. Эта версия, на которой основан бездарно состряпанный фильм "Враг народа Бухарин", появившийся в годы "перестройки", не подтверждается никакими фактами. Подсудимые показательных процессов не могли не видеть в зале суда хорошо знакомых им политических деятелей, журналистов, писателей и т. д., а также известных зарубежных дипломатов и журналистов. Таким образом, они могли быть уверены, что в случае обнародования ими правды она не сможет не просочиться сквозь стены судебного зала.
  
  Наконец, существует версия А. Кестлера, детально разработанная в его повести "Слепящая тьма". Согласно этой версии, подсудимые руководствовались софистическими рассуждениями о необходимости своими "признаниями" "помочь партии". Такими рассуждениями заполнен многократно цитируемый в повести "дневник", который вёл в преддверии процесса её главный персонаж - старый большевик Рубашов.
  
  Если все упомянутые ранее версии политически нейтральны, то версия Кестлера, разработанная с художественной изощрённостью, резко тенденциозна. Она исходит из существования целой "философии", якобы управлявшей поведением старых большевиков. Эта "философия" сводилась автором "Слепящей тьмы" к фетишизации партии и оправданию во имя этого фетиша самых чудовищных акций - от собственного беспримерного унижения до истребления миллионов невинных людей.
  
  Тот факт, что Кестлер в 30-е годы был близок к коммунистическому движению и лично знал некоторых подсудимых московских процессов, способствовал тому, что его версия на протяжении десятилетий пользовалась доверием на Западе, а затем в СССР, куда книга "Слепящая тьма" проникла в 60-е годы. Как отмечал Д. Оруэлл, на вопрос: "почему обвиняемые признавались?" Кестлер давал неявно сформулированный ответ: "Потому что этих людей испортила революция". Этот ответ призван был подвести читателя к выводу о том, что "революция по самой своей природе заключает в себе нечто негативное... Любые усилия преобразовать общество насильственным путём кончаются подвалами ГПУ, а Ленин порождает Сталина и сам стал бы напоминать Сталина, проживи он больше" [414]. Эти идеи были взяты на вооружение многочисленными авторами, обращавшимися к теме большого террора,- от Конквеста и Солженицына до современных российских "демократов".
  
  Книга Кестлера сыграла немалую роль в отходе от коммунистического движения многих людей на Западе и в утверждении антикоммунистических настроений среди советской интеллигенции.
  
  Обращает внимание тот факт, что все антикоммунистически настроенные интерпретаторы московских процессов обходили суждения Троцкого о причинах "признаний" подсудимых.
  
  Прежде чем перейти к анализу этих суждений, заметим, что на всех открытых процессах было две группы подсудимых. Одна группа состояла из случайных людей, которые были отобраны среди тысяч арестованных как наиболее податливый материал для признаний. Среди причин, побуждавших подобных подсудимых к лживым показаниям, Троцкий называл шантаж следователей по поводу действительно совершённых ими поступков уголовного или полууголовного характера. "Большинство расстрелянных по последнему процессу,- писал Троцкий,- не политические фигуры, а бюрократы среднего и выше среднего ярусов. За ними были, вероятно, те или другие ошибки, проступки, может быть, и преступления. ГПУ потребовало, однако, от них признания в совсем других преступлениях исторического масштаба, и затем - расстреляло их. Никто из бюрократов не чувствует себя отныне уверенным и спокойным. У Сталина имеется досье на всех сколько-нибудь заметных политических и административных фигур. В эти досье записаны все и всякие грехи (неосторожное обращение с общественными деньгами, амурные похождения, подозрительные личные связи, скомпрометированные родственники и пр.). Такую же регистрацию ведут местные сатрапы по отношению к своим подчинённым. В любую минуту Сталин может свалить и смять любого из своих сотрудников, не исключая и членов Политбюро" [415].
  
  Другая группа подсудимых включала известных политических деятелей, игравших ведущую роль в оппозициях 20-х годов. Число таковых на первых двух московских процессах составляло примерно 15 человек. Именно на причинах признаний этих людей Троцкий подробно останавливался в статьях, посвящённых анализу московских процессов.
  
  В одном из первых откликов на процессы Троцкий писал, что не знает и поэтому не может с уверенностью утверждать, применялись ли к подсудимым физические пытки или химико-медицинские средства, подавляющие волю. Но и без этой гипотезы можно объяснить, почему подсудимые сознавались в несуществующих преступлениях. Для этого важно прежде всего обратить внимание на состав тех, кого Сталин приказал вывести на открытые процессы. На скамье подсудимых, наряду с никому не известными людьми, в том числе заведомыми провокаторами, запутавшимися в сетях НКВД, находились лица, давно порвавшие с оппозицией. "Всё это капитулянты, люди, каявшиеся по несколько раз, обвинявшие себя при этих покаяниях в самых неблаговидных действиях и грязных побуждениях; люди, утратившие в этих покаяниях политическую цель, смысл жизни и уважение к себе... В течение лет этих внутренне опустошённых, деморализованных, издерганных экс-революционеров держали между жизнью и смертью. Нужны ли тут ещё специфические медикаменты?" [416]
  
  Достаточно знать этих людей и политическую обстановку в стране, чтобы понять, как они были доведены до необходимости затянуть петлю на собственной шее. Вымогавшиеся у них на протяжении многих лет унизительные публичные покаяния, которым отнюдь не предшествовали физические истязания, подготавливали "признания", вырванные у них на процессах. Эти покаяния носили "чисто ритуальный, стандартный характер. Их политическая задача - приучить всех и каждого одинаково думать или, по крайней мере, выражаться. Но именно поэтому никто из посвящённых не брал никогда эти покаяния за чистую монету. Покаяние означает не исповедь, а контракт с бюрократией" [417].
  
  Начиная с 1924 года, каждому оппозиционеру, полуоппозиционеру или просто опальному гражданину, чтобы сохранить за собой право на кусок хлеба, предъявлялось требование "отмежеваться от троцкизма и осудить Троцкого, чем крикливее и грубее - тем лучше. Все привыкли к этим покаяниям и обличениям, как к автоматическим обрядностям церкви" [418]. Главные подсудимые московских процессов задолго до того, как попали в жернова ежовского следствия, были доведены до состояния крайней деморализованности в результате своих непрерывных покаяний в "ошибках", ведущих в "контрреволюционное болото". Все эти люди неоднократно отрекались от себя, от своих убеждений, возносили хвалу Сталину и сталинскому "социализму", истинную цену которого они знали лучше, чем кто-либо другой. "Можно ли честному человеку говорить о "признаниях",- писал в этой связи Троцкий,- оставляя в стороне тот факт, что ГПУ в течение ряда лет подготовляло, "воспитывало" подсудимых посредством периодических капитуляций, самоунижений, травли, обещаний, поблажек, преследований и устрашающих примеров" [419].
  
  Конечно, от признания своих политических "ошибок" ещё далеко до признаний в терроре, шпионаже, вредительстве, сговоре с Гитлером и т. д. Однако "ГПУ располагало достаточным временем, чтоб исторгать у своих жертв всё более и более полные "признания"" [420].
  
  Некоторые из обвиняемых московских процессов ощущали на себе слежку ГПУ, даже будучи членами Политбюро (например, Бухарин). В ходе непрерывных "проработочных" кампаний они должны были не только беспрекословно выслушивать лживые обвинения по своему адресу, но и публично подтверждать эти обвинения. Этот путь логично привёл их к публичным признаниям на процессах, где они "опять-таки говорили как раз то, что могли сказать наиболее рабские агенты Сталина. Нормальные люди, повинующиеся собственной воле, не могли бы так держать себя на следствии и суде, как держали себя Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков и другие. Преданность своим идеям, политическое достоинство, простое чувство самосохранения должны были бы их заставить бороться за себя, за свою личность, за свои интересы, за свою жизнь. Единственный правильный и разумный вопрос будет гласить так: кто и как довел этих людей до состояния, в котором попраны все нормальные человеческие рефлексы" [421].
  
  Гипотетически реконструируя приёмы, использовавшиеся сталинскими инквизиторами, Троцкий указывал на их главную цель - связать будущих подсудимых круговой порукой в построении амальгам, т. е. в перемешивании действительных и вымышленных фактов. "Сегодня А. признал маленький факт. Если Б. не признает того же, значит все его предшествующие покаяния и унижения были "неискренни" (любимое слово Сталина, апологета "искренности"). Б. спешит признать то, что признал А. и кое-что сверх того. Теперь очередь за В. Чтоб избежать слишком грубых противоречий, им дают, если это выгодно, возможность разработать тему совместно. Если Г. отказывается присоединиться, он рискует потерять все надежды на спасение. Д. забегает вперёд, чтобы доказать свою добрую волю... Дьявольская игра продолжается. Обвиняемые под замком. У ГПУ есть время. У ГПУ есть маузер... Если то или другое "признание" оказывается в дальнейшем стеснительным, его просто отбрасывают, как негодную гипотезу". При подобной процедуре допросов и очных ставок, сокрушающих волю, физические пытки могут оказаться необязательными. "Пытка клеветой, неизвестностью и страхом разрушает нервную систему не менее действительно, чем физическая пытка" [422].
  
  К этим психологическим средствам давления на подследственных добавлялось политическое средство - игра на угрожающей СССР военной опасности. В этой связи известную долю истины приобретает "комплекс Кестлера", впервые раскрытый Виктором Сержем в статье, написанной по первым следам процесса 16-ти. Сам прошедший через несколько этапов репрессий и лично знавший некоторых подсудимых этого процесса, настроения и среду капитулянтов, Серж так описывал игру с ними следователей в преддверии суда:
  
  "С глазу на глаз, в камере, расположенной несколькими этажами выше погреба для расстрелов, к ним обращались с такой примерно речью:
  
  - Вы остаетесь, что бы вы ни говорили и ни делали, нашими непримиримыми противниками. Но вы преданы партии, мы знаем это. Партия требует от вас новой жертвы, более полной, чем все предшествующие: политического самоубийства, жертвы вашей совестью. Вы скрепите эту жертву, идя сами навстречу смертной казни. Только в этом случае можно будет поверить, что вы действительно разоружаетесь перед Вождём. Мы требуем от вас этой жертвы, потому что Республика в опасности. Тень войны падает на нас, фашизм поднимается вокруг нас. Нам необходимо любой ценой добраться до Троцкого в его изгнании, дискредитировать его рождающийся Четвёртый Интернационал, сплотиться в священном единении вокруг Вождя, которого вы ненавидите, но которого вы признаёте, потому что он сильнее. Если вы согласитесь, то у вас останется надежда на жизнь. Если вы откажетесь, вы так или иначе исчезнете" [423].
  
  Вслед за Сержем Троцкий описывал возможный диалог следователей с подсудимыми, которые задолго до ареста приняли политические формулы, используемые сталинцами: "Вы за отечество (т. е. за Сталина) или против отечества?.. Вы, конечно, давно раскаялись, вы не опасны для нас, вы сами это знаете, мы не хотим вам зла. Но Троцкий продолжает за границей свою пагубную работу. Он развенчивает СССР (самовластие бюрократии). Его влияние растёт... Надо раз навсегда дискредитировать Троцкого. Тогда вопрос о вас разрешится сам собою. Если вы за СССР, вы нам поможете. В противном случае все ваши раскаяния были неискренни. В виду надвигающейся войны мы вынуждены будем вас рассматривать как пособников Троцкого, как внутренних врагов. Вы должны признать, что Троцкий толкал вас на путь террора.- Но ведь этому никто не поверит? - Предоставьте эту сторону дела нам. У нас есть свои Дюкло и Торезы, свои Притты и Розенмарки" [424].
  
  В процессе этой жуткой игры некоторые подследственные, по мнению Троцкого, не только соглашались на сотрудничество со следователями, но и помогали выправить наиболее грубые натяжки тех версий, которые им предлагалось изложить на процессе. Троцкий считал, что именно такую роль - добровольного помощника и "корректировщика" следствия - взял на себя Радек, который "в качестве более начитанного человека, очевидно, потребовал переработки обвинения". Подтверждением этой гипотезы служат показания Радека о том, что Троцкий предлагал "уступить" Германии и Японии Украину и Дальний Восток, рассчитывая вернуть эти территории после социалистической революции в странах-агрессорах. "ГПУ попыталось представить меня простым фашистом,- писал по этому поводу Троцкий.- Чтоб придать хоть тень правдоподобия обвинениям, Радек превращает меня в потенциального революционного антифашиста, но подбрасывает мне "переходный" план в виде "временного" союза с фашистами и "маленького" расчленения СССР. Через показания подсудимых проходят обе версии: грубая провокаторская мазня, источник которой восходит непосредственно к Сталину, и сложный военно-дипломатический фельетон в стиле Радека. Эти две версии не сливаются. Одна (радековская.- В. Р.) предназначена для образованных и "деликатных" "друзей СССР" за границей, другая - для более земных рабочих и крестьян в СССР" [425].
  
  То, что мы назвали "комплексом Кестлера", Троцкий рассматривал лишь как один из возможных мотивов "признаний", способный воздействовать только на лиц, прошедших ранее через несколько стадий отречений от самих себя. Развивая суждения Сержа, отводившего большое место в поведении подсудимых их преданности партии и преклонению перед её единством, Троцкий писал: "Эти люди духовно родились в большевистской партии, она сформировала их, они боролись за неё, она подняла их на гигантскую высоту. Но организация масс, выросшая из идеи, выродилась в автоматический аппарат правящих. Верность аппарату стала изменой идее и массам. В этом противоречии безвыходно запуталась мысль капитулянтов. У них не хватало духовной свободы и революционного мужества, чтобы во имя большевистской партии порвать с тем, что носило это имя. Капитулировав, они предали партию во имя единства аппарата. ГПУ превратило фетиш партии в удавную петлю и постепенно, не спеша, затягивало её на шее капитулянтов. В часы просветления они не могли не видеть, куда это ведёт. Но чем яснее становилась перспектива моральной гибели, тем меньше оставалось шансов вырваться из петли. Если в первый период фетиш единой партии служил психологическим источником капитуляций, то в последней стадии формула "единства" служила лишь для прикрывания конвульсивных попыток самосохранения" [426].
  
  С помощью "комплекса Кестлера" можно объяснить отличие поведения жертв московских процессов от поведения диссидентов 70-80-х годов, которые заведомо знали: их гибель в борьбе против режима невероятна, худшее, что может им угрожать,- это тюрьма или лагерь. Но и в этом случае они ожидали, что зарубежные правительства и мировое общественное мнение будут бороться за их вызволение.
  
  Между тем даже некоторые активные диссиденты 60-70-х годов (например, П. Якир) выступали на специально организованных пресс-конференциях и по телевидению с отрепетированными лживыми покаяниями. Лишь когда реальностью для диссидентов стала надежда на освобождение (в результате протестов зарубежной общественности) и эмиграцию, подобное оплёвывание своей прошлой политической деятельности прекратилось.
  
  Для подсудимых 30-х годов не было никакой надежды на помощь из-за рубежа, которая придавала энергию диссидентам-антикоммунистам. На них не могло не давить ощущение стоящей перед ними глухой стены. Они завоевали Советскую власть, боролись за неё долгие годы и теперь надеялись на сохранение хоть каких-то её завоеваний. Эта сверхличная цель стояла для них выше сохранения своей личной чести и человеческого достоинства.
  
  Наконец, у капитулянтов тридцатых годов не было своей "референтной группы", каковой для диссидентов застойного периода была либеральная советская интеллигенция, полностью стоявшая на их стороне. Ни сталинисты, ни оппозиционеры не считали капитулянтов "своими".
  
  В отличие от Сталина, изображавшего большевиков некими сверхлюдьми ("Мы, коммунисты,- люди особого склада. Мы скроены из особого материала"; "нет в мире таких крепостей, которые не могли бы взять трудящиеся, большевики" [427]), Троцкий часто пользовался применительно к большевикам выражением Ницше: "человеческое, слишком человеческое". Под этим выражением он имел в виду подверженность обычным человеческим слабостям и способность к рационализации, т. е. к оправданию своего низменного поведения якобы принципиальными мотивами. Если проявления "человеческого, слишком человеческого" он отмечал у своих оппонентов даже во время их пребывания у власти, то тем более естественными он считал такие проявления в условиях пребывания в сталинских тюрьмах. "Может быть,- писал он,- на свете есть очень много героев, которые способны вынести всякие пытки, физические или нравственные, над ними самими, над их жёнами, над их детьми. Не знаю... Мои личные наблюдения говорят мне, что ёмкость человеческих нервов ограничена. Через посредство ГПУ Сталин может загнать свою жертву в такую пучину беспросветного ужаса, унижения, бесчестья, когда взвалить на себя самое чудовищное преступление, с перспективой неминуемой смерти или со слабым лучом надежды впереди, остаётся единственным выходом. Если не считать, конечно, самоубийства... Но не забывайте, что в тюрьме ГПУ и самоубийство оказывается нередко недостижимой роскошью!" [428]
  
  Из писем и личных свидетельств своих сторонников, прошедших через сталинские тюрьмы, Троцкий достоверно знал, что с конца 20-х годов ГПУ стало широко применять пытки бессонницей, конвейерные допросы и т. д. Он не мог не предполагать, что с переходом к великой чистке подобные приёмы многократно ужесточились. Однако в его распоряжении не было прямых доказательств того, что "меры физического воздействия" применялись к жертвам московских процессов. Поэтому он лишь косвенно давал понять своим читателям, что, наряду с изощрённым психологическим давлением, следствие добивалось признаний и при помощи зверских истязаний.
  
  Троцкий напоминал, что "инквизиция, при более простой технике, исторгала у обвиняемых любые показания. Демократическое уголовное право потому и отказалось от средневековых методов, что они вели не к установлению истины, а к простому подтверждению обвинений, продиктованных следствием. Процессы ГПУ имеют насквозь инквизиционный характер: такова простая тайна признаний" [429]. Уже сам факт использования одних лишь показаний подсудимых в качестве судебного доказательства свидетельствовал о возврате сталинского "правосудия" к средневековому варварству. Это с достаточной полнотой объясняет, почему даже старые большевики и опытные политики, созданные, как и все люди, из плоти и крови, вели себя на суде так, как тёмные и неграмотные жертвы инквизиции.
  
  Вместе с тем Троцкий подчёркивал, что даже официальные сообщения о процессах показывают, какой долгий и тяжкий путь предшествовал позору, которому подсудимые согласились подвергнуть себя на суде. Отчёт о процессе 16-ти, в котором показания Смирнова были нагло сокращены и лживо "резюмированы", тем не менее раскрывал "достаточно яркую картину трагической борьбы этого честного и искреннего старого революционера с самим собою и со всеми инквизиторами".
  
  Менее уязвимыми были, на первый взгляд, признания Зиновьева и Каменева. Однако в них совершенно отсутствовало какое-либо фактическое содержание. "Это агитационные речи и дипломатические ноты, а не живые человеческие документы. Но именно этим они выдают себя. И не только этим". Сопоставление признаний Зиновьева и Каменева на процессе 16-ти с их признаниями в январе 1935 года и со всеми предшествующими покаяниями, начиная с декабря 1927 года, позволяет "установить на протяжении девяти лет своеобразную геометрическую прогрессию капитуляций, унижения, прострации. Если вооружиться математическим коэффициентом этой трагической прогрессии, то признания на процессе 16-ти предстанут перед нами как математически необходимое заключительное звено длинного ряда" [430].
  
  Разумеется, чтобы побудить подсудимых к "добровольным" признаниям, им в награду была обещана жизнь. Но как могли поверить в это обещание подсудимые второго процесса, знавшие, что все их предшественники после первого процесса были расстреляны? На этот вопрос Троцкий отвечал следующим образом: "Радеку, Пятакову и др. ГПУ оставляет тень надежды.- Но ведь вы расстреляли Зиновьева и Каменева? - Да, мы их расстреляли, потому что это было необходимо; потому что они были тайные враги; потому что они отказались признать свои связи с гестапо, потому что... и прочее, и так далее. А вас нам расстреливать не нужно. Вы должны нам помочь окончательно искоренить оппозицию и скомпрометировать Троцкого в глазах мирового общественного мнения. За эту услугу мы вам подарим жизнь. Через некоторое время мы вас даже вернем к работе... и пр., и т. д.- Конечно, после всего, что случилось, ни Радек, ни Пятаков, ни все другие... не могут придавать большой цены таким обещаниям. Но по одну сторону у них верная, неизбежная и немедленная смерть, а по другую... по другую тоже смерть, но озаренная несколькими искорками надежды. В такого рода случаях люди, особенно затравленные, измученные, издерганные, униженные склоняются в сторону отсрочки и надежды" [431].
  
  На открытые процессы были выведены лишь те политические деятели, которые задолго до своего ареста публично подчёркивали свою верность первой заповеди сталинской бюрократии - неистовой ненависти к "троцкизму", в сознании которых закреплялся "комплекс вины" за свою прошлую оппозиционную деятельность. На этом комплексе можно было всячески играть, его было можно всячески разжигать.
  
  О том, как это происходило, свидетельствует судьба Бухарина и Рыкова, которых Сталин до ареста решил провести через длительную процедуру новых унижений.
  
  XXI
  
  Бухарин и Рыков в жерновах "партийного следствия"
  
  В воспоминаниях А. М. Лариной обрисована следующая картина эволюции Бухарина в месяцы, предшествовавшие его аресту. После возвращения из Парижа в апреле 1936 года "ничто не омрачало его настроения". Лишь после объявления его на процессе 16-ти сообщником заговорщиков он начал воспринимать разворачивающийся в стране террор, как "не знающий прецедента абсурд" [432].
  
  После декабрьского пленума была открыта бешеная кампания клеветы против Бухарина и Рыкова. В печати фальсифицировалась вся их прошлая политическая деятельность, начиная с первых лет их пребывания в партии, периода подполья и эмиграции. Несмотря на то, что в авангарде этой клеветнической кампании шли "Известия", эта газета вплоть до 16 января 1937 года продолжала выходить за подписью Бухарина как ответственного редактора. Это дало основание Троцкому и Седову писать, что в "Известиях" Бухарин требует собственной головы.
  
  В преддверии следующего пленума ЦК, на котором предполагалось вернуться к рассмотрению дела Бухарина и Рыкова, в застенках НКВД продолжались допросы их бывших единомышленников. Среди тех, от кого удалось получить показания против Бухарина и Рыкова, были бывший секретарь Московского комитета партии Котов, бывшие секретари Рыкова Нестеров и Радин, большинство бывших бухаринских учеников. Протоколы допросов Ежов немедленно направлял Сталину, по распоряжению которого они затем рассылались в качестве материалов к будущему пленуму членам и кандидатам в члены ЦК, включая самих Бухарина и Рыкова. Всего в период между пленумами было разослано около 60 таких протоколов.
  
  На Рыкова особенно ошеломляющее впечатление произвели показания его бывшего секретаря Екатерины Артёменко, считавшейся чуть ли не членом его семьи,- о том, что он дал ей поручение выслеживать машину Сталина для организации террористического акта [433].
  
  Тактика, избранная Бухариным и Рыковым в этот период, была неодинаковой. В 50-е годы работники КПК, занимавшиеся расследованием их дела, обнаружили в сталинском архиве немало писем Бухарина с опровержением возводимой на него клеветы. В то же время не было обнаружено ни одного подобного письма Рыкова, по-видимому, осознавшего бесполезность каких бы то ни было обращений к Сталину [434].
  
  По словам А. М. Лариной, в эти месяцы настроение Бухарина менялось не только ежедневно, но и ежечасно. Временами он отдавал себе трезвый отчёт о характере происходящих событий и их дальнейшем развитии. Вскоре после декабрьского пленума он сказал жене о членах ЦК: "Может, придёт время, когда они все окажутся неугодными свидетелями преступлений и тоже будут уничтожены". Читая присланные ему показания, он говорил: "Пахнет грандиозным кровопролитием. Будут сажать тех, кто и рядом со мной и Алексеем не стоял!"; "меня душит ужас от предвидения террора грандиозного размаха". Но проходило некоторое время, и к Бухарину возвращалась надежда, что Сталин "спасёт" его. В такие моменты он посылал Сталину очередное письмо, начинавшееся словами "Дорогой Коба!" [435] В письме от 15 декабря 1936 года Бухарин жаловался Сталину: "Я в таком душевном состоянии, что это уже полубытие... Погибаю из-за подлецов, из-за сволочи людской, из-за омерзительных злодеев" [436].
  
  Особенно мучительным испытанием для Бухарина и Рыкова стали очные ставки с их бывшими товарищами и сослуживцами. При очной ставке со Шмидтом Рыков был настолько потрясён, что, по словам Ежова, "схватился за сердце, начал бегать по комнате, ткнулся лбом в стекло" [437].
  
  13 января 1937 года состоялись очные ставки Бухарина с Радеком и Астровым, на которых присутствовали Сталин и другие члены Политбюро. Из всех лжесвидетелей особое расположение Сталина снискал Астров. Это объяснялось, по-видимому, тем, что Астров оказался единственным из учеников Бухарина, выразившим готовность к подтверждению своих клеветнических показаний на очной ставке. Как рассказал Астров 1 мая 1993 года автору этой книги, во время очной ставки Сталин, обращаясь к Бухарину, заявил: "Какого хорошего парня вы нам испортили".
  
  На очной ставке Астров показал, что уже весной 1932 года "центр" нелегальной организации правых постановил перейти к тактике террора. Он подтвердил показания Куликова о том, что "Рютинская платформа" была написана Бухариным, Рыковым, Томским и Углановым, и утверждал, что "Бухарин и Рыков продолжают составлять центр правых, оставаясь на прежних позициях" [438].
  
  Готовя Астрова к очной ставке, следователи особенно упорно добивались от него показаний о нелегальной конференции "правых", состоявшейся в августе - сентябре 1932 года. Такая конференция действительно происходила в то время, но Астров мало что мог о ней рассказать, поскольку он присутствовал в 1932 году лишь на одной встрече бывших бухаринских учеников, состоявшейся у него на квартире. Там в ответ на заявления некоторых своих товарищей о том, что Сталина следует "убрать силой", Астров заявил, что не намерен участвовать в какой-либо борьбе против Сталина. Убедившись в такой позиции Астрова, оппозиционно настроенные "молодые правые" решили, по-видимому, не привлекать его больше к подобным беседам, продолженным в других местах. Как вспоминал Астров, следователь ещё в 1933 году расспрашивал его о "конференции", проходившей в Покровском-Стрешневе и других районах Москвы и Подмосковья, о чём Астров не имел никакого представления [439]. Судя по материалам следствия 1933 года по делу "бухаринской школы" и заявлениям Бухарина во время пребывания его на свободе, ничего не знал об этой конференции и Бухарин, к тому времени отказавшийся от встреч со своими бывшими учениками.
  
  Примечательна дальнейшая судьба Астрова, ставшего секретным агентом ГПУ ещё в 1933 году. Он оказался единственным участником "бухаринской школы", не только избежавшим смертной казни, но даже выпущенным в 1937 году на свободу по личному указанию Сталина. В его деле имеется резолюция Ежова: "Освободить. Оставить в Москве. Дать квартиру и работу по истории" [440].
  
  В 1949 году Астров, как и многие другие бывшие оппозиционеры, был вновь арестован. Отбыв семь лет тюремного заключения, он был освобождён в 1956 году, после чего стал настойчиво добиваться восстановления в партии. В заявлениях, обращённых в этой связи в КПК, он сообщал, что "правые" не готовили ни переворота, ни террористических актов, а допускали лишь отдельные критические высказывания по поводу сталинской политики.
  
  При расследовании дела "право-троцкистского блока" в начале 60-х годов Астров заявил, что в 1932-1933 годах следователи ГПУ добивались от него "лишь" переквалификации "оппозиционной" вины в "антисоветскую". Аналогичных показаний требовала от него и исключившая его из партии ЦКК. "Всё это в совокупности меня морально разоружило,- сообщил Астров,- и я подписал показания о контрреволюционном характере "организации правых", получив от коллегии ОГПУ приговор к 3 годам тюрьмы (политизолятора)". После же второго его ареста в 1936 году следствие "было усугублено резчайшим обострением политической обстановки... В таких условиях терроризм правых сделался неопровержимым тезисом, который лично мне был подтверждён от лица партии устами самого наркома (он же секретарь ЦК и, если не ошибаюсь, тогда и председатель ЦКК) Ежова. Это подтверждение отняло у меня моральный стимул противиться требованиям следствия. Ограждение любыми мерами членов ЦК партии и Советского правительства от возможных покушений на их жизнь со стороны проникших в партию террористов стало представляться мне повелительной необходимостью, и я дал показания о террористическом характере организации правых, не выделяя из них и себя... Сказав "а", я должен был сказать и "б": меня поставили на очную ставку с Бухариным; я подтверждал терроризм правых, он отрицал" [441].
  
  В 60-80-е годы Астров занимался литературной деятельностью. Среди его произведений наибольший интерес представляет повесть "Круча", описывающая "борьбу с троцкизмом" в 20-е годы. Освещая эту борьбу в духе её официальной трактовки в 60-х годах, Астров вывел себя и других участников "бухаринской школы" под вымышленными именами, а Сталина, Бухарина, Каменева, Радека и других ведущих политических деятелей того времени - под их собственными.
  
  Обращает внимание тот факт, что "Круча" явилась единственным произведением "доперестроечного" периода, в котором личность Бухарина была представлена достаточно объективно и даже с известной долей симпатии.
  
  После реабилитации Бухарина в 1988 году Астров выступил с несколькими статьями, в которых оправдывал своё провокаторское поведение в 30-е годы "верностью партии". Своё освобождение в 1937 году он объяснял тем, что Сталин знал: уже перед XIV съездом ВКП(б) (декабрь 1925 года) он разошёлся с Бухариным из-за желания последнего "ужиться в партии с Троцким". С этого времени, по словам Астрова, он уже не считал себя учеником Бухарина, а к "бухаринской школе" его безосновательно причислили "оппозиционеры-зиновьевцы" [442].
  
  В ожидании ареста Бухарин сжёг хранившуюся у него запись Сталина, которую он случайно обнаружил в 1928 году после заседания Политбюро. Запись эта гласила: "Надо уничтожить бухаринских учеников". По словам Лариной, в 1937 году Бухарин был склонен считать, что в этой записи речь шла не о политическом, а о физическом уничтожении [443].
  
  На одной из очных ставок Сталин поднял вопрос о "преступлении" Бухарина, относившемся к далекому прошлому. Он обвинил Бухарина в намерении вступить в 1918 году в блок с левыми эсерами и арестовать Ленина. На это Бухарин ответил, что предложение арестовать на время Ленина и образовать правительство из левых эсеров и "левых коммунистов" - противников Брестского мира было действительно сделано ему левоэсеровскими лидерами; он ответил на него решительным отказом и тогда же рассказал об этом эпизоде Ленину, который взял с него честное слово никому об этом не говорить. Далее Бухарин напомнил, что данный эпизод стал известен только потому, что в 1923 году, во время партийной дискуссии он нарушил это честное слово: "Когда я дрался вместе с Вами против Троцкого, я это привёл в качестве примера - вот до чего доводит фракционная борьба. Это произвело тогда взрыв бомбы" [444].
  
  Новым тяжким испытанием для Бухарина и Рыкова стал процесс "антисоветского троцкистского центра", на котором подсудимые утверждали, что Бухарин, Рыков и Томский вступили в контакт с троцкистскими "центрами", сохраняя при этом свою организацию. По словам подсудимых, все три нелегальных "центра" имели общую политическую платформу, изложенную в "Рютинской программе".
  
  В последнем слове Радек говорил о числящейся за ним "ещё одной вине": "Я, уже признав свою вину и раскрыв организацию, упорно отказывался давать показания о Бухарине. Я знал: положение Бухарина такое же безнадёжное, как и моё, потому что вина у нас если не юридически, то по существу, была та же самая. Но мы с ним - близкие приятели, а интеллектуальная дружба сильнее, чем другие дружбы. Я знал, что Бухарин находится в том же состоянии потрясения, что и я, и я был убеждён, что он даст честные показания советской власти. Я поэтому не хотел приводить его связанного в Наркомвнудел. Я так же, как и в отношении остальных наших кадров, хотел, чтобы он мог сложить оружие. Это объясняет, почему только к концу, когда я увидел, что суд на носу, понял, что не смогу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации" [445].
  
  Процесс "троцкистского центра" Бухарин воспринял главным образом под углом зрения его последствий для собственной судьбы. Относительно мягкий приговор, вынесенный Сокольникову и Радеку, он объяснял тем, что "они заработали себе жизнь клеветой против него". Тем не менее и после этого процесса Бухарин сомневался в том, что "перед всем миром Коба устроит третье средневековое судилище" [446].
  
  После процесса газеты стали публиковать многочисленные резолюции "митингов трудящихся" с требованием суда и суровой расправы над Бухариным и Рыковым. Вскоре они получили извещение о предстоящем пленуме ЦК, в повестку дня которого было включено рассмотрение их "дела". В эти дни, как вспоминает Н. А. Рыкова, её отца часто посещали мысли о самоубийстве. Стоя у окна своей квартиры в правительственном доме на улице Грановского, он сказал ей: "Упадёшь, и ничего от тебя не остаётся" [447].
  
  В отличие от Рыкова, который в конце 1936 года был выселен из Кремля, Бухарин с семьей продолжал оставаться в своей кремлёвской квартире. За несколько дней до пленума в эту квартиру явились трое чекистов с предписанием о выселении Бухарина. Сразу же после их прихода раздался телефонный звонок: впервые за несколько месяцев Сталин позвонил Бухарину, чтобы справиться о его самочувствии. Расстроенный Бухарин сообщил, что его собираются выселять. В ответ Сталин посоветовал ему послать пришедших "к чёртовой матери". Поняв по репликам Бухарина, с кем он разговаривает, чекисты немедленно исчезли. Бухарин неожиданно получил ещё одну искорку надежды.
  
  За несколько дней перед пленумом Бухарин узнал от жены о её случайной встрече с Орджоникидзе, сочувственно сказавшим ей: "Крепиться надо!" Восприняв эти слова как выражение косвенной поддержки, Бухарин написал письмо Орджоникидзе. В нём он утверждал, что в НКВД действует такая мощная сила, понять которую он не сможет до тех пор, пока сам не окажется в тюремном застенке. "Начинаю опасаться,- прибавлял Бухарин,- что и я в случае ареста могу оказаться в положении Пятакова, Радека, Сокольникова, Муралова и других. Прощай, дорогой Серго. Верь, что я честен всеми своими помыслами. Честен, что бы со мной в дальнейшем не случилось" [448].
  
  Письмо не дошло до адресата, так как Ларина несколько дней медлила с его отправкой. Затем пришла весть о смерти Орджоникидзе.
  
  XXII
  
  Гибель Орджоникидзе
  
  К началу 1937 года положение Орджоникидзе в партийно-государственной иерархии казалось весьма прочным. 24 октября 1936 года был отпразднован его 50-летний юбилей, сопровождавшийся многочисленными приветствиями и рапортами, переименованием в его честь городов, заводов, колхозов и т. д. В ряду "ближайших соратников" имя Орджоникидзе неизменно значилось одним из первых. Ещё более важным признаком доверия Сталина было упоминание на двух московских процессах имени Орджоникидзе в числе 7-10 вождей, на которых "троцкисты" готовили террористические покушения.
  
  При всём этом Орджоникидзе заметно выделялся среди других кремлёвских вождей, превратившихся в безличных бюрократов и беспрекословных исполнителей сталинской воли, такими качествами, как искренность, демократизм, верность товарищам, непримиримость к фальши и лицемерию. Эти неизжитые большевистские качества во многом объяснялись более весомым, чем у других "соратников", революционным прошлым Орджоникидзе. Ни об одном другом члене сталинского Политбюро Ленин не мог сказать того, что он сказал в одной из своих последних работ об Орджоникидзе: "...лично принадлежу к числу его друзей и работал с ним за границей в эмиграции" [449].
  
  Тучи над головой Орджоникидзе начали сгущаться после ареста Пятакова. До этого времени Орджоникидзе удавалось защищать работников своего наркомата в центре и на местах от несправедливых обвинений и репрессий. В период обмена партдокументов (весна - лето 1936 года) из 823 человек, входивших в номенклатуру Наркомтяжпрома, было снято с работы всего 11 человек, из которых 9 были исключены из партии и арестованы. За последние же четыре месяца 1936 года были сняты со своих постов 44 ответственных работника наркомата. 37 из них были исключены из партии и 34 - арестованы. В справке отдела руководящих партийных кадров ЦК, где приводились эти данные, значилось также 66 фамилий номенклатурных работников наркомата, "в прошлом участвовавших в оппозиции и имевших колебания", т. е. кандидатов для будущих чисток. В документе, подготовленном управлением делами наркомата, указывалось, что 160 работников центрального аппарата НКТП были в прошлом исключены из партии, 94 имели судимость за "контрреволюционную деятельность" [450].
  
  В дни празднования своего юбилея Орджоникидзе, находившийся на отдыхе в Кисловодске, получил сообщение об аресте в Грузии своего старшего брата Папулии. Это был первый случай ареста близкого родственника члена Политбюро (в дальнейшем такие аресты не обойдут семьи почти всех сталинских "соратников"). Орджоникидзе потребовал от Берии ознакомить его с делом Папулии и предоставить ему возможность встретиться с братом. Однако Берия обещал это сделать только после окончания следствия, которое преднамеренно затягивалось.
  
  О настроениях Орджоникидзе в месяцы, предшествовавшие его гибели, существует ряд важных свидетельств. В 1966 году Микоян писал: "Серго... остро реагировал против начавшихся в 1936 году репрессий в отношении партийных и хозяйственных кадров" [451]. Об этом же более конкретно рассказывал один из немногих уцелевших сотрудников Орджоникидзе С. З. Гинзбург: в середине 30-х годов работники Наркомата тяжёлой промышленности стали замечать, что Орджоникидзе, обычно жизнерадостный и уравновешенный, всё чаще возвращался с заседаний "наверху" грустным и задумчивым. "Бывало, у него вырывалось: нет, с этим я не соглашусь ни при каких условиях! - вспоминал Гинзбург.- Я не знал точно, о чём идёт речь и, конечно, не задавал никаких нескромных вопросов. Но иногда Серго спрашивал меня о том или ином работнике и я мог догадываться, что, очевидно, "там" шла речь о судьбе этих людей" [452].
  
  На июльском пленуме ЦК 1953 года, рассматривавшем дело Берии, несколько членов Политбюро рассказывали об интригах Берии по отношению к Орджоникидзе. "Я вспоминаю,- говорил Ворошилов,- как в своё время, это известно и товарищам Молотову и Кагановичу и в особенности тбилисцам-грузинам, в частности, и тем, которые здесь присутствуют, какую гнусную роль играл в жизни замечательного коммуниста Серго Орджоникидзе Берия. Он всё сделал, чтобы оклеветать, испачкать этого поистине кристально чистого человека перед Сталиным. Серго Орджоникидзе рассказывал не только мне, но и другим товарищам страшные вещи об этом человеке" [453]. Аналогичную версию излагал Андреев: "Берия рассорил товарища Сталина и Орджоникидзе, и благородное сердце т. Серго не выдержало этого: так Берия вывел из строя одного из лучших руководителей партии и друзей товарища Сталина" [454]. Микоян рассказал, что Орджоникидзе за несколько дней до смерти в доверительной беседе наедине говорил ему: "Не понимаю, почему мне Сталин не доверяет. Я ему абсолютно верен, не хочу с ним драться, хочу поддержать его, а он мне не доверяет. Здесь большую роль играют интриги Берии, который даёт Сталину неправильную информацию, а Сталин ему верит" [455].
  
  Нетрудно увидеть, что во всех этих выступлениях акцент делался на безграничной преданности Орджоникидзе Сталину, а смерть Орджоникидзе объяснялась - в духе сталинской версии 1937 года - тем, что его "сердце не выдержало" (правда, на этот раз не известий о предательстве "троцкистов", а интриг Берии). Преувеличение роли Берии в смерти Орджоникидзе было вызвано прежде всего тем, что "наследники Сталина", арестовавшие Берию из-за страха за свою безопасность, поначалу не знали толком, в чём его следует обвинять. В этой обстановке ссылка на интриги Берии против Орджоникидзе, память о котором высоко чтилась в народе, оказалась как нельзя более кстати. Не решаясь говорить об истинных причинах конфликтов между Сталиным и Орджоникидзе, члены Политбюро объясняли их исключительно происками Берии. Такая версия соответствовала тогдашней линии сталинских преемников: списании преступлений Сталина на Берию (за которым, разумеется, числилось и немало собственных грехов). "Мы создали в 1953 году, грубо говоря, версию о роли Берии: что, дескать, Берия полностью отвечает за злоупотребления, которые совершались при Сталине,- вспоминал впоследствии Хрущёв.- ...Мы тогда ещё никак не могли освободиться от идеи, что Сталин - друг каждого, отец народа, гений и прочее. Невозможно было сразу представить себе, что Сталин - изверг и убийца... Мы находились в плену этой версии, нами же созданной в интересах реабилитации Сталина: не бог виноват, а угодники, которые плохо докладывали богу, и поэтому бог насылает град, гром и другие бедствия... Узнают люди, что партия (под этим словом Хрущёв - вполне в духе сталинской традиции - имел в виду партаппарат и в особенности правящую верхушку.- В. Р.) виновна, наступит партии конец [456]... Мы тогда ещё находились в плену у мертвого Сталина и... давали партии и народу неправильные объяснения, всё свернув на Берию. Нам он казался удобной для этого фигурой. Мы делали всё, чтобы выгородить Сталина, хотя выгораживали преступника, убийцу, ибо ещё не освободились от преклонения перед Сталиным [457]" [458].
  
  При всём этом версия о неприязненных отношениях между Орджоникидзе и Берией опиралась на реальные основания. Хотя Орджоникидзе стоял в партийной иерархии неизмеримо выше Берии, он не смог в 1932 году воспрепятствовать выдвижению последнего Сталиным на пост руководителя Закавказской партийной организации. О том, что Орджоникидзе не желал такого возвышения Берии, рассказывается в воспоминаниях Гинзбурга и А. В. Снегова - одного из руководящих работников Закавказского крайкома ВКП(б) в 30-е годы. Гинзбург вспоминает также, что отрицательное отношение Орджоникидзе к Берии "в последующие годы утвердилось, и Серго этого не скрывал" [459].
  
  Аналогичные свидетельства содержатся и в ряде следственных дел 30-50-х годов. Бывший второй секретарь Кабардино-Балкарского обкома М. Звонцов, арестованный в 1938 году, так рассказывал на допросе о беседе между руководителем партийной организации этой республики Беталом Калмыковым и Орджоникидзе: "Бетал задал вопрос: "Товарищ Серго, до каких пор этот негодяй будет возглавлять закавказскую парторганизацию?" Серго ответил: "Кое-кто ему ещё доверяет. Пройдет время, он сам себя разоблачит"" [460].
  
  Во время следствия по делу Берии первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Багиров сообщил: в 1936 году Орджоникидзе подробно расспрашивал его о Берии и отзывался о последнем резко отрицательно. Из этих разговоров было ясно, что "Орджоникидзе тогда понял уже всю неискренность и вероломство Берии... решившего любым средством очернить Орджоникидзе".
  
  О ненависти Берии к Орджоникидзе рассказывали и другие ближайшие приспешники Берии. "Мне известно,- показал Шария,- что Берия внешне относился к Серго Орджоникидзе как бы хорошо, а в действительности говорил о нём в кругу приближённых всякие гадости". "Берия в присутствии меня и других лиц,- говорил Гоглидзе,- допускал в отношении Серго Орджоникидзе резкие высказывания пренебрежительного характера... У меня складывалось впечатление, что Берия говорил это в результате какой-то личной злобы на Орджоникидзе и настраивал против него других" [461].
  
  После смерти Орджоникидзе Берия расправился не только с его старшим братом, но и с другими его родственниками. В мае 1941 года по указанию Берии был арестован Константин Орджоникидзе, младший брат Серго. После трёхлетнего следствия, не давшего никаких результатов, он был осуждён Особым совещанием к пяти годам одиночного тюремного заключения. В дальнейшем Берия подписал ещё два постановления, продлевавшие Константину Орджоникидзе сроки лишения свободы, причём второе из них было подписано после смерти Сталина.
  
  Разумеется, одними интригами Берии нельзя объяснить ни гибель Орджоникидзе, ни его угнетённое, подавленное настроение в последние дни жизни. В докладе на XX съезде Хрущёв резко сместил акценты в освещении взаимоотношений между Сталиным, Орджоникидзе и Берией. Заявив, что "Орджоникидзе мешал Берии в осуществлении его коварных замыслов... всегда был против Берии, о чём он говорил Сталину", Хрущёв далее недвусмысленно добавил: "Вместо того, чтобы разобраться и принять необходимые меры, Сталин допустил уничтожение брата Орджоникидзе, а самого Орджоникидзе довел до такого состояния, что последний вынужден был застрелиться" [462].
  
  В мемуарах Хрущёва неоднократно приводится версия последнего разговора Орджоникидзе с Микояном, существенно отличающаяся от той, которую сам Микоян изложил в 1953 году. В этой версии при объяснении причин восприятия Орджоникидзе тогдашней политической ситуации как безысходной, о роли Берии уже не идёт речи. По словам Хрущёва, Микоян после смерти Сталина рассказал ему: Орджоникидзе заявил, что "не может дальше жить: бороться со Сталиным невозможно, а терпеть то, что он делает, нет сил" [463]. В другом месте мемуаров Хрущёв делал акцент на том, что Орджоникидзе говорил Микояну: "Сталин ему не верит; кадры, которые он подбирал, почти все уничтожены" [464].
  
  Версии Хрущёва о пассивно-страдальческих настроениях Орджоникидзе противостоят свидетельства принципиально иного характера. В 1937 году М. Орахелашвили, один из старейших грузинских большевиков и наиболее близких друзей Орджоникидзе, показал на следствии: "Я клеветнически отзывался о Сталине, как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой. В этом отношении большое влияние на меня оказал Серго Орджоникидзе, который ещё в 1936 г., говоря со мной об отношении Сталина к тогдашним лидерам Ленинградской оппозиции (Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Залуцкий), доказывал, что Сталин своей чрезмерной жестокостью доводит партию до раскола и в конце концов заведёт страну в тупик... Вообще я должен сказать, что приёмная в квартире Орджоникидзе, а по выходным дням его дача... являлись зачастую местами сборищ участников нашей контрреволюционной организации, которые в ожидании Серго Орджоникидзе вели самые откровенные контрреволюционные разговоры, которые ни в коей мере не прекращались даже при появлении самого Орджоникидзе" [465]. Если очистить эти показания от выражений "контрреволюционный" и "клеветнический", обычно вписывавшихся следователями в протоколы допросов, то можно получить адекватное представление о настроениях Орджоникидзе и его ближайших друзей в середине 30-х годов.
  
  О своих конфликтах с Орджоникидзе рассказал на февральско-мартовском пленуме ЦК сам Сталин. По его словам, Орджоникидзе "страдал такой болезнью: привяжется к кому-нибудь, объявит людей лично ему преданными и носится с ними, вопреки предупреждениям со стороны партии, со стороны ЦК (Сталин к тому времени привык отождествлять партию и ЦК со своей персоной.- В. Р.)... Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев (далее Сталин назвал имена соратников Орджоникидзе по работе в Закавказье, которых Орджоникидзе защищал от клеветнических наветов и преследований.- В. Р.)... Сколько крови он себе испортил и нам сколько крови испортил". С особой злобой Сталин говорил об отношениях между Орджоникидзе и Ломинадзе - одним из лидеров т. н. "право-левацкого блока". Утверждая, что "т. Серго знал больше, чем любой из нас" об "ошибках" Ломинадзе, Сталин сообщил, что Орджоникидзе ещё в 1926-28 годах получал от Ломинадзе письма "антипартийного характера", о которых он рассказал Сталину "через 8 или 9 лет после того, как эти письма были написаны" [466] (все эти упоминания об Орджоникидзе были вычеркнуты Сталиным при подготовке доклада к печати).
  
  В последние месяцы своей жизни Орджоникидзе неоднократно говорил в своих выступлениях о верности выпестованных им командиров индустрии и инженерно-технического персонала вообще Советской власти, защищая их от обвинений в "саботаже". Получая информацию о подобных публичных высказываниях Орджоникидзе, Сталин мог предполагать, что на предстоящем пленуме ЦК Орджоникидзе выступит с противодействием дальнейшим расправам над хозяйственными руководителями. Чтобы избежать этого, требовалось не только разжигать в Орджоникидзе комплекс вины за то, что он пригрел на своей груди "разоблачённых предателей": Пятакова, Ратайчака и других. Сталин стремился повязать Орджоникидзе, как и других членов Политбюро, кровавой круговой порукой и с этой целью поставил в повестку дня пленума ЦК его доклад о вредительстве в тяжёлой промышленности. Представленный Орджоникидзе проект резолюции по этому докладу Сталин испещрил многочисленными пометками и замечаниями. Он потребовал от Орджоникидзе "сказать резче" о вредительстве и сделать центром доклада положение о том, что хозяйственники "должны отдавать себе ясный отчёт о друзьях и врагах Советской власти". К деловому предложению Орджоникидзе о заполнении рабочих мест на особо ответственных и взрывоопасных работах людьми со специальным техническим образованием Сталин сделал приписку: "и являющихся проверенными друзьями Сов. власти" [467].
  
  Со своей стороны Орджоникидзе готовил встречный и весьма серьёзный ход. В написанный им проект резолюции он включил следующий пункт: "Поручить НКТП в десятидневный срок доложить ЦК ВКП(б) о состоянии строительства Кемеровского химкомбината, Уралвагонстроя и Средуралмедстроя, наметив конкретные мероприятия по ликвидации на этих строительствах последствий вредительства и диверсий с тем, чтобы обеспечить пуск этих предприятий в установленные сроки" [468]. Речь шла о предприятиях, на которых, согласно материалам процесса "антисоветского троцкистского центра", вредительство получило особенно большой размах.
  
  Орджоникидзе хотел получить санкцию пленума на уже начатую им силами своего наркомата проверку положения дел на этих объектах. Направляя 5 февраля комиссию в Кемерово, он дал её председателю профессору Н. Гельперину, хотя и в достаточно осторожных формулировках, указание провести объективную экспертизу фактов "вредительства", обнародованных на процессе. "Учтите, что Вы едете в такое место,- говорил Орджоникидзе,- где был один из довольно активных вредительских центров... помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание всё валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это... Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки - в этом главная ваша задача" [469].
  
  Комиссия Гельперина, возвратившись в Москву, подготовила подробный доклад, в котором совершенно отсутствовало слово "вредительство". Аналогичный доклад Орджоникидзе успел получить и от комиссии под руководством его заместителя Осипова-Шмидта, обследовавшей состояние коксохимической промышленности Донбасса.
  
  Третья комиссия, выехавшая на строительство вагоностроительного завода в Нижнем Тагиле, возглавлялась заместителем наркома Павлуновским и начальником Главстройпрома Гинзбургом. В середине февраля в Тагил позвонил Орджоникидзе и спросил Гинзбурга, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены комиссией. Гинзбург ответил, что качество работ на Уралвагонстрое намного выше, чем на других уральских стройках, "завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растеряны" [470]. Тогда Орджоникидзе попросил Гинзбурга вместе с Павловским немедленно выехать в Москву и в дороге составить записку о положении дел на Уралвагонстрое.
  
  Вернувшись в Москву утром 18 февраля, Гинзбург сразу же позвонил Орджоникидзе и узнал от его жены, что тот несколько раз спрашивал, возвратились ли Гинзбург и Павлуновский. Сказав, что Орджоникидзе сейчас спит, Зинаида Гавриловна попросила руководителей комиссии отправиться на дачу Орджоникидзе, куда тот собирался вскоре приехать.
  
  Деятельность Орджоникидзе в предыдущий день, 17 февраля, реконструирована рядом исследователей на основании сохранившихся документов и свидетельств очевидцев. С 3 часов дня Орджоникидзе участвовал в заседании Политбюро, на котором обсуждались проекты резолюций предстоящего пленума ЦК. Вечером он выехал в наркомат, где беседовал с Гельпериным и Осиповым-Шмидтом.
  
  Во время пребывания Орджоникидзе в наркомате, в его квартире был произведён обыск. Узнав об этом, Орджоникидзе немедленно позвонил Сталину и выразил ему своё возмущение. Сталин в ответ заявил: "Это такой орган, что у меня может сделать обыск. Ничего особенного..." Утром следующего дня у Орджоникидзе произошёл разговор со Сталиным с глазу на глаз. После возвращения Орджоникидзе домой состоялся ещё один, телефонный разговор со Сталиным - "безудержно гневный, со взаимными оскорблениями, русской и грузинской бранью" [471].
  
  Тем временем Гинзбург, не дождавшись приезда Орджоникидзе на дачу, вернулся в наркомат, откуда вскоре вместе с другими руководящими работниками НКТП был вызван на квартиру Орджоникидзе. Там он застал Сталина и других членов Политбюро у постели мертвого Орджоникидзе. Сталин отчётливо произнёс: "Серго с больным сердцем работал на износ, и сердце не выдержало".
  
  После смерти Сталина жена Орджоникидзе рассказывала близким людям, что Сталин, покидая квартиру, резко предупредил её: "Никому ни слова о подробностях смерти Серго, ничего, кроме официального сообщения, ты ведь меня знаешь" [472].
  
  В официальном сообщении, подписанном наркомом здравоохранения Каминским и несколькими кремлёвскими врачами, указывалось, что Орджоникидзе "внезапно скончался от паралича сердца во время дневного сна" [473]. Все лица, подписавшие акт о причинах смерти, вскоре были расстреляны.
  
  Любому искушённому человеку не могла не броситься к глаза близость во времени трёх событий: завершения процесса "троцкистского центра", внезапной смерти Орджоникидзе и февральско-мартовского пленума, открытие которого, первоначально назначенное на 20 февраля, было перенесено на три дня из-за похорон Орджоникидзе. Уже во время похорон была пущена версия, увязывающая смерть Орджоникидзе с его потрясением "предательством" Пятакова и других "троцкистов". В речи на траурном митинге Молотов заявил: "Враги нашего народа, троцкистские выродки ускорили смерть Орджоникидзе. Тов. Орджоникидзе не ожидал, что Пятаковы могут пасть так низко" [474].
  
  Эта версия, получившая широкое распространение, вошла даже в статью об Орджоникидзе, помещённую в Большой Советской Энциклопедии, где говорилось: "Троцкистско-бухаринские выродки фашизма ненавидели Орджоникидзе лютой ненавистью. Они хотели убить Орджоникидзе. Это не удалось фашистским агентам. Но вредительская работа, чудовищное предательство презренных право-троцкистских наймитов японо-германского фашизма во многом ускорили смерть Орджоникидзе" [475].
  
  В своих мемуарах Хрущёв утверждал, что в 1937 году он не знал об истинной причине смерти Орджоникидзе. По словам Хрущёва, о самоубийстве Орджоникидзе ему стало известно лишь после войны от Маленкова, который в свою очередь узнал об этом из случайного разговора со Сталиным [476]. Это сообщение Хрущёва представляется правдоподобным: Сталин мог приказать своим самым ближайшим приспешникам - членам Политбюро скрыть информацию о самоубийстве Орджоникидзе даже от "рядовых" членов ЦК и других аппаратчиков высокого ранга.
  
  Версия о самоубийстве Орджоникидзе вписывалась в концепцию доклада Хрущёва о невозможности для "ближайших соратников" Сталина противостоять его диктату. Самоубийство Орджоникидзе было представлено Хрущёвым как своего рода акт личного мужества, выражение нежелания разделять сталинские преступления.
  
  Версию о самоубийстве Орджоникидзе признавал и Молотов, который оценивал это событие с наглостью и тупостью оголтелого сталиниста. Главная беда усматривалась Молотовым в том, что своим самоубийством Орджоникидзе "поставил Сталина в очень трудное положение". В беседах с Чуевым Молотов так описывал и характеризовал последний поступок Орджоникидзе: брат Орджоникидзе "выступал против Советской власти, был на него достоверный материал. Сталин велел его арестовать. Серго возмутился. А затем дома покончил с собой. Нашёл лёгкий способ (sic! - В. Р.). О своей персоне подумал. Какой же ты руководитель!.. Он последним своим шагом показал, что он всё-таки неустойчив. Это было против Сталина, конечно. И против линии, да, против линии. Это был шаг очень такой плохой. Иначе его нельзя толковать...
  
  - Когда Серго застрелился, Сталин был очень злой на него? [,- спрашивает Чуев.]
  
  - Безусловно [,- отвечает Молотов]" [477].
  
  Имеются свидетельства того, что Молотов вложил свой вклад в травлю Орджоникидзе. На июньском Пленуме ЦК 1957 года генеральный прокурор СССР Руденко сообщил, что при расследовании дела Берии Ворошилов сказал ему: "Вы покопайтесь в отношении Серго Орджоникидзе, его затравили, и, нечего греха таить, что Вячеслав Михайлович, когда был председателем Совнаркома, неправильно относился к покойнику" [478].
  
  Существуют некоторые свидетельства, которые ставят под сомнение версию о самоубийстве Орджоникидзе. По словам ряда близких к нему людей, Орджоникидзе в последние дни своей жизни был весьма энергичен и не проявлял никаких признаков депрессии, ведущей к суициду. Как подчёркивает Гинзбург, все люди, хорошо знавшие Орджоникидзе, "кому были известны его поступки, намерения, замыслы, в частности, в последнее время, когда он готовился к предстоящему Пленуму ЦК, не могут допустить и мысли о его самоубийстве... Он тщательно готовился к тому, чтобы... решительно выступить против массового избиения кадров партии, руководителей промышленности и строительства" [479].
  
  В своих воспоминаниях Гинзбург приводит адресованную ему записку его бывшей сослуживицы по Наркомтяжпрому В. Н. Сидоровой, в которой излагались факты, сообщённые ей под большим секретом Зинаидой Гавриловной. В первой половине дня 18 февраля на квартиру Орджоникидзе пришёл неизвестный его жене человек, который сказал, что должен передать лично Орджоникидзе папку с документами Политбюро. Через несколько минут после его появления в кабинете Орджоникидзе там раздался выстрел. Перед приходом этого человека у Орджоникидзе состоялся резкий телефонный разговор со Сталиным на грузинском языке [480].
  
  Об отношении Сталина к Орджоникидзе после смерти последнего свидетельствуют некоторые факты, сообщённые Гинзбургом. Так, все усилия соратников Орджоникидзе добиться выполнения правительственного решения об установке ему памятника наталкивались на глухое противодействие. После войны Сталину был представлен на утверждение список памятников, которые намечалось возвести в Москве. Из этого списка Сталиным была вычеркнута лишь одна фамилия - Орджоникидзе [481].
  
  XXIII
  
  Два письма Бухарина
  
  Известие о смерти Орджоникидзе с особым отчаянием было встречено в семьях Бухарина и Рыкова. Узнав об этом, жена Рыкова вскрикнула: "Последняя надежда!" и упала на пол, потеряв сознание [482]. Томившийся в одиночестве и бездействии Бухарин сочинил поэму, посвящённую памяти Орджоникидзе, и один её экземпляр направил Сталину [483].
  
  В дни, непосредственно предшествующие пленуму, Бухарин подготовил два письма. Первое письмо, насчитывающее более 100 страниц, было обращено к членам и кандидатам в члены ЦК, которым предстояло рассматривать его дело. В нём Бухарин строил свою защиту прежде всего на утверждениях о своей закоренелой ненависти к Троцкому и троцкистам, которых он характеризовал выражениями, заимствованными из лексикона Вышинского: "Обер-бандит Троцкий", "обер-начальник всех троцкистско-зиновьевских банд", "атаман бандитов", "подлая линия троцкистских изменников" и т. д. [484]
  
  Ссылаясь на утверждение "Правды": троцкисты "в числе своих тактических разбойных приёмов имели тактику оклеветания честных советских людей", Бухарин добавлял, что поэтому они решили "после показаний на суде во время первого процесса (а может и раньше)... держать линию на клевету о сотрудничестве с Бухариным, Рыковым и др.". Эту "линию" Бухарин объяснял тем, что "троцкисты заинтересованы прямо и непосредственно в подкрашивании своей "фирмы", и они начинают (или давно начали) создавать миф о том, что с ними идут и другие". С особой озлобленностью он писал о показаниях Радека, который, будучи на свободе, "передо мной маскировался, как перед искренним партийцем", а на следствии и суде "вставлял в адски-клеветнические фантазии куски действительности". Эту часть своего письма Бухарин завершал выводом: принятие оговоров за правду покоится "на излишнем доверии к людям (вернее, к зверям), которые этого доверия отнюдь не заслуживают" [485].
  
  Схожими аргументами Бухарин пользовался при опровержении показаний "правых лжесвидетелей". Он писал, что считает вполне возможным превращение многих своих бывших единомышленников "в оголтелых контрреволюционеров", которые "делали что-то контрреволюционное помимо меня и вне моей о том осведомлённости". Напоминая, что он не раз публично клеймил своих бывших учеников, подвергнутых тюремному заключению, Бухарин предположительно замечал, что теперь они решили отомстить за это возведением на него "подлейшей клеветы".
  
  Сознавая недостаточность объяснения лживости множества показаний только этими мотивами, Бухарин осторожно излагал гипотезу о том, что такие показания могли быть вырваны провокационными приёмами следователей (на возможность применения во время следствия пыток он, разумеется, не решался даже намекнуть). Таким приёмом он считал, например, предваряющие допрос утверждения типа: "Нам уже известно", "такие-то уже показали", "следствие располагает данными" и т. п. После этого, резонно замечал Бухарин, подследственные, прекрасно знающие, "о чём "нужно" говорить (ибо обвинения сформулированы и гуляют через газеты по всему миру как почти доказанные)", дают ложные показания из-за боязни быть заподозренными в "укрывательстве" [486].
  
  Наличие столь значительного числа клеветнических показаний Бухарин объяснял и тем, что "при данной общей атмосфере, созданной троцкистскими бандитами, при определённой политической установке, при осведомлённости об уже сделанных показаниях, последующие лжесвидетели считают, что им надо показывать примерно то же, и таким образом одно лжепоказание плодится и размножается, и принимает вид многих, т. е. превращается во многие" [487].
  
  Бухарин указывал на явные нелепости, содержавшиеся в присланных ему протоколах допросов. Так, его бывший секретарь Цетлин заявлял, что примкнул к "организации правых" в 1926 году и что "бухаринская школа" ещё в 1925 году "фактически выступала против ВКП(б)". По этому поводу Бухарин приводил хорошо известные факты: в названные Цетлиным годы не существовало не только организации, но и течения "правых", а Сталин, Молотов и другие сталинисты защищали "школу" от критики со стороны левой оппозиции.
  
  Не менее нелепым Бухарин называл ответ Цетлина на вопрос: "Вам известно, что ваша организация располагает архивом, в котором собраны документы контрреволюционного содержания?" Таким архивом Цетлин назвал... шкаф в служебном кабинете Бухарина, где хранились написанный последним проект программы Коминтерна, папки с материалами, обсуждавшимися на заседаниях Политбюро, и другие официальные документы [488].
  
  По поводу же наиболее "криминальных" показаний (об оформлении в 1929 году подпольного центра "организации правых", о ставке этого "центра" на повстанческое движение крестьян, о подготовке "дворцового переворота" и т. д.) Бухарин был способен лишь выражать своё безграничное негодование. Поскольку материальный состав этих преступлений обосновывался лишь голословными показаниями узников НКВД, то аргументы, опровергающие их, подыскать было невозможно.
  
  Единственной своей виной Бухарин признавал "политически преступную" беседу с Каменевым в 1928 году, по поводу которой он многократно каялся на протяжении почти десятилетия. В очередной раз соглашаясь с тем, что "позиция правых в своём развитии привела бы к победе контрреволюции", он заявлял, что уже в 1930 году отказался от этой позиции и поэтому отнюдь не может быть причислен к "правым" [489].
  
  20 февраля Бухарин направил своё письмо в Политбюро, приложив к нему заявление об отказе явиться на пленум и объявлении голодовки до тех пор, пока с него не будут сняты обвинения в измене, вредительстве и терроризме. Надеясь, что пленум согласится ограничиться обсуждением этого письма в его отсутствие, он объяснял невозможность своего участия в работе пленума жестоким нервным срывом: "У меня не ходят ноги, я не способен перенести созданной атмосферы, я не в состоянии говорить, рыдать я не хочу, впасть в истерику или обморок - тоже, когда свои будут поносить меня на основании клевет" [490].
  
  Не исключая самого неблагоприятного исхода партийного, а затем и судебного следствия, Бухарин одновременно с письмом пленуму подготовил и другое письмо, обращённое к "будущему поколению руководителей партии". Этот краткий документ он попросил жену выучить наизусть и, убедившись в том, что она дословно запомнила текст, уничтожил его.
  
  Содержание этого письма отличалось от содержания документа, направленного Бухариным в адрес пленума. В нём речь шла о "чудовищном клубке преступлений, который в эти страшные дни становится всё грандиознее, разгорается, как пламя, и душит партию" и который, по мнению Бухарина, сможет быть распутан лишь через одно или несколько поколений [491].
  
  Что же счёл необходимым Бухарин рассказать о себе и своём времени "новому, молодому и честному поколению руководителей партии" (он, разумеется, не предполагал, что партии не суждено будет дождаться появления честного поколения руководителей)? Какую сумму идей он счёл нужным передать потомкам и истории в документе, призванном стать его политическим завещанием? С какими сокровенными мыслями он готовился уйти в могилу?
  
  Увы, даже в этом потайном письме, которое, по замыслу, должно было быть свободным от всяких недомолвок и недоговоренностей, Бухарин сказал немногим более того, что он изложил в своём официальном обращении к пленуму ЦК. Основное содержание письма-завещания Бухарина сводилось к трём основным тезисам: у него "вот уже седьмой год... нет и тени разногласий в партией (т. е. со сталинской кликой.- В. Р.)"; он "не участвовал в тайных организациях Рютина, Угланова" и ничего не знал об их существовании; он "ничего не затевал против Сталина" [492].
  
  Таким образом, основной смысл запретного для современников письма состоял в стремлении Бухарина убедить будущих "переследователей" его дела в том, что он с 1930 года отказался от всякой политической борьбы со Сталиным.
  
  Из содержания письма отчётливо видно: Бухарин не исключал того, что ему, подобно жертвам "троцкистских" процессов (которых он к тому времени успел многократно заклеймить в своих официальных письмах и заявлениях), придётся на очередном процессе лжесвидетельствовать против себя и других. Предвидя возможность своего участия в грандиозном судебном подлоге, он объяснял свои будущие "признания", как и всю вакханалию лжи и террора действием "адской машины НКВД", которая, "пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой", и "винтики" которой "в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела" [493] (курсив мой.- В. Р.). Таким образом, даже в документе, написанном в расчёте на оглашение через много лет, Бухарин ставил в вину Сталину лишь "болезненную подозрительность" и боялся "сказать больше", а именно то, что "адская машина" приводится в движение самим Сталиным. Не решался он и высказать уверенность в применении этой машиной "методов средневековья", т. е. инквизиторских пыток. Понятно, что с таким идейным багажом Бухарин оказался беззащитным при завершении "партийного следствия" по его делу на пленуме ЦК.
  
  XXIV
  
  В преддверии февральско-мартовского пленума
  
  Февральско-мартовский пленум длился полторы недели - намного больше, чем все другие пленумы ЦК, к какому бы периоду истории партии они ни относились. И по количеству рассмотренных вопросов, и по числу выступавших этот пленум не уступал любому партийному съезду. Можно даже сказать, что значение этого пленума для судеб партии и страны было большим, чем значение любого другого пленума ЦК и любого съезда партии. Пленум дал "теоретическое обоснование" массового террора, освятил именем партии великую чистку, выработал установки относительно её масштабов и методов, наконец, подготовил истребление большей части самого Центрального Комитета.
  
  При знакомстве с материалами пленума, ставшими доступными лишь в последние годы, прежде всего возникает вопрос: почему все члены и кандидаты в члены ЦК безропотно приняли и поддержали чудовищные установки и формулы пленума, почему на нём не прозвучало ни единого голоса протеста против творимых и планируемых злодеяний? И второй вопрос: почему в таком случае две трети участников пленума были арестованы и расстреляны в течение ближайших нескольких лет?
  
  Ответ на первый вопрос близок тому, который давался на вопрос о причинах признаний подсудимых на открытых процессах. В ЦК, избранный XVII съездом, входили в подавляющем большинстве люди, "проверенные" за предшествующие 13 лет в борьбе с внутрипартийными оппозициями. Начиная с периода "борьбы с троцкизмом" 1923-1924 годов, они политически катились вниз, сознательно называя чёрное белым и повторяя все идеологические подлоги и исторические фальсификации сталинизма. Во многом лишившись в этой борьбе идейных и нравственных устоев, они на протяжении ряда лет замалчивали происходившие на их глазах исторические драмы и трагедии, страдания и бедствия народных масс, помогали Сталину в расправах над своими бывшими товарищами, пели хвалу сталинскому "социализму". Ещё до начала большого террора они прошли через несколько кругов политического и нравственного перерождения. Они предали ключевую коммунистическую идею - идею социального равенства, оказавшись податливыми к материальным и властным привилегиям, которые передал им Сталин в обмен на соучастие в его преступлениях и подчинение извращённым нормам партийной жизни. Они цеплялись за приобщённость к власти и привилегиям любой ценой, в том числе ценой безудержного восхваления Сталина, человека, чья интеллектуальная узость, моральная неполноценность и способность на любые преступления была им хорошо известна.
  
  Члены и кандидаты в члены ЦК, избранные XVII съездом (как и вообще та часть старых большевиков, которая послушно шла за Сталиным), оставались большевиками в той мере, в какой сохраняли элементы большевистского социального сознания, самоотверженно отдавались порученному им делу, будь то развитие экономики, обороноспособности или культуры страны. И в то же время они перестали быть большевиками в той мере, в какой превратились из пролетарских революционеров в бюрократов, из противников социального неравенства - в его защитников, из выразителей интересов народа - в оторвавшихся от него партийных вельмож.
  
  Главным противоречием великой чистки было противоречие между её функциональной задачей - защитой интересов правящего слоя, его монополии на власть, и её главным объектом - представителями того же правящего слоя, которые по мере упрочения тоталитарно-бюрократического режима прозревали и превращались в новую потенциальную оппозицию сталинизму. Личные качества старых большевиков, остававшихся у власти, вступали всё в более острый конфликт с политическими задачами, которые ставил перед ними Сталин. В этом я вижу объяснение неотвратимости расправы над подавляющей частью старой партийной гвардии, включая тех, кто никогда не входил в антисталинские оппозиции и был в той или иной степени охвачен процессом перерождения.
  
  Разумеется, здесь я говорю не о примазавшихся к правящей партии карьеристах, мошенниках, авантюристах, т. е. не о той пене, без которой, по словам Ленина, не обходилось ни одно великое массовое политическое движение в истории. Речь идёт о людях, которые, несмотря на свой большой политический опыт и субъективную приверженность идеалам большевизма, оказались жертвой всемирно-исторического заблуждения и в конечном счете, хотя и не без борьбы (о которой будет рассказано в последних главах этой книги), позволили отправить весь правящий слой на плаху.
  
  Обращаясь к более конкретным обстоятельствам, обусловившим пассивную, молчаливую или же активную, агрессивную поддержку участниками пленума его чудовищных решений, следует упомянуть о двух событиях, непосредственно предшествовавших пленуму и послуживших жестоким предупреждением членам ЦК, указанием на то, что никто из них не может чувствовать себя защищенным от угрозы быть зачисленным во "враги" или "пособники врагов".
  
  Первым из этих событий было постановление ЦК от 2 января 1937 года "Об ошибках секретаря Азово-Черноморского края т. Шеболдаева и неудовлетворительном политическом руководстве крайкома ВКП(б)". В этом постановлении один из наиболее влиятельных партийных секретарей обвинялся в том, что проявил "совершенно нетерпимую для большевика политическую близорукость... в результате чего на основных постах ряда крупных городов и районных парторганизаций края до самого недавнего времени сидели и безнаказанно вели подрывную работу заклятые враги народа, шпионы и вредители-троцкисты". В подтверждение приводился внушительный список арестованных секретарей городских и районных комитетов партии, директоров крупнейших заводов, работников крайкома.
  
  Шеболдаев был освобождён от поста первого секретаря крайкома, "направлен в распоряжение ЦК" и предупреждён, что если он "в своей дальнейшей работе не извлечёт всех уроков из допущенных ошибок, ЦК ВКП(б) вынужден будет прибегнуть в отношении его к более суровым мерам партийного взыскания" [494]. Таким образом, в данном решении проступило противопоставление безликого ЦК его отдельным членам, которое, как мы увидим далее, проходило через всю работу февральско-мартовского пленума.
  
  Другим грозным предупреждением, непосредственно адресованным партийному работнику ещё более высокого ранга, было постановление ЦК от 13 января "О неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома КП(б)У и недочётах в работе ЦК КП(б)У". В нём указывалось на "исключительно большую засорённость троцкистами" Киевского обкома и на "подобные факты засорённости" в других обкомах Украины. В подтверждение назывались многие имена лиц, входивших в ближайшее окружение второго секретаря ЦК КП(б)У и первого секретаря Киевского обкома партии, кандидата в члены Политбюро ЦК ВКП(б) Постышева. Среди них было четыре заведующих отделами Киевского обкома, в том числе один из наиболее близких Постышеву людей - заведующий отделом агитации и пропаганды Карпов.
  
  Карпов был безусловным сталинцем, хорошо усвоившим те "нормы партийной жизни", которые негласно вошли в обиход с начала 30-х годов. Об этом свидетельствует эпизод, рассказанный одним из старейших советских философов А. Я. Зисем. В 1933 году Постышев, возглавлявший на Украине поход против "буржуазного национализма", в одной из своих речей назвал молодого вузовского преподавателя Зися в ряду людей, обвинённых им в пособничестве "украинскому фашизму". Непосредственной причиной включения в этот список Зися был отказ последнего публично заклеймить арестованного к тому времени известного украинского философа Юринца. Когда Зись обратился за помощью к Карпову, тот заявил ему: "Я знаю, что вы ни в чём не виноваты. Но вы должны понимать, что не найдётся в стране человека, который решился бы сказать секретарю ЦК, что он неправ". Хорошо понимая, какие последствия для Зися может повлечь походя брошенная Постышевым фраза, Карпов посоветовал ему срочно покинуть Украину. Это спасло жизнь молодому ученому, ныне - автору двух десятков научных монографий, заслуженному деятелю науки РСФСР [495]. Об отношении Постышева к Карпову см. гл. XXXIII.
  
  Основная вина за "засорённость" троцкистами киевского партийного аппарата была возложена на Постышева, которому был объявлен выговор и указано, что "в случае повторения подобных фактов... к нему будут приняты более строгие меры взыскания" [496].
  
  Для "разъяснения" партийному активу постановления ЦК в Киев прибыл Каганович. Здесь он встретился с аспиранткой Киевского института истории Николаенко, которая была исключена из партии за многочисленные клеветнические заявления с требованием покарать "врагов народа" и затем обратилась с жалобой непосредственно к Сталину. По возвращении из Киева Каганович рассказал Сталину о благоприятном впечатлении, которое произвела на него Николаенко [497].
  
  "Бдительность" Николаенко была настолько высоко оценена Сталиным, что он уделил ей в докладе на февральско-мартовском пленуме специальный пассаж. "Николаенко - это рядовой член партии,- заявил Сталин,- она обыкновенный "маленький" человек. Целый год она подавала сигналы о неблагополучии в партийной организации в Киеве, разоблачала... засилье троцкистских вредителей. От неё отмахивались, как от назойливой мухи. Наконец, чтобы отбиться от неё, взяли и исключили её из партии. Ни Киевская организация, ни ЦК КП(б)У не помогли ей добиться правды. Только вмешательство Центрального Комитета партии помогло распутать этот запутанный узел. А что выяснилось после разбора дела? Выяснилось, что Николаенко была права, а Киевская организация была не права. Ни больше, ни меньше... Как видите, простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения" [498].
  
  Во время пребывания в Киеве Каганович поставил Николаенко в пример Постышеву, обвинённому в "политической слепоте". Состоявшийся 16 января при участии Кагановича пленум Киевского обкома партии освободил Постышева от обязанностей секретаря обкома "ввиду невозможности совмещать посты второго секретаря ЦК КП(б)У и первого секретаря Киевского обкома". Спустя ещё месяц Политбюро ЦК КП(б)У сняло с работы жену Постышева, старую большевичку Постоловскую. В свете всех этих фактов становится понятным, почему Постышев в своих нескольких речах и многочисленных репликах на февральско-мартовском пленуме старался "реабилитировать" себя, демонстрируя свою сугубую непримиримость к "врагам".
  
  Первоначальные расправы над Шеболдаевым и Постышевым имели целью показать всем членам ЦК, к чему может привести их малейшее сопротивление репрессиям, наносимым по их ближайшим помощникам и сотрудникам.
  
  Как и ранее в наиболее острые периоды борьбы с оппозициями, Сталин выбрал наилучший момент для "качественного скачка", каким в данном случае явился февральско-мартовский пленум, призванный стать сигналом для истребления, по существу, всего партийного, государственного, хозяйственного и военного руководства страны. Он созвал этот пленум только после трёх чисток партии, проведённых в 1933-1936 годах, после двух открытых политических процессов, наконец, после принятия конституции, вселившей в сознание большинства советских людей надежды на демократизацию страны.
  
  Характерно, что на протяжении 1934-1936 годов Сталин не переставал повторять демагогические формулы, призванные создать впечатление, будто после периода материальных бедствий и массовых репрессий Советский Союз вступил в полосу подъёма благосостояния и расцвета демократии, уважения прав человека. В выступлении на приёме в Кремле металлургов он заявил: "Если раньше однобоко делали ударение на технику, на машины, то теперь ударение надо делать на людях, овладевших техникой... Надо беречь каждого способного и понимающего работника, беречь и выращивать его. Людей надо заботливо и внимательно выращивать, как садовник выращивает облюбованное плодовое дерево. Воспитывать, помогать расти, дать перспективу, вовремя выдвигать, вовремя переводить на лучшую работу, если человек не справляется со своим делом, не дожидаясь того, когда он окончательно провалится" [499].
  
  Эти мысли Сталин развил в речи на выпуске слушателей военных академий. Здесь он утверждал, что ради создания в кратчайший срок современной индустрии "надо было пойти на жертвы и навести во всём жесточайшую экономию, надо было экономить и на питании, и на школах, и на мануфактуре". Теперь же, по словам Сталина, период голода в области техники изжит, и страна вступила "в новый период, я бы сказал, голода в области людей, в области кадров". Напомнив о замене прежнего лозунга "техника решает всё" лозунгом "кадры решают всё", Сталин заявил, что "наши люди" ещё не поняли "великое значение этого нового лозунга... В противном случае мы не имели бы того безобразного отношения к людям, к кадрам, к работникам, которое нередко наблюдаем в нашей практике. Лозунг "кадры решают всё" требует, чтобы наши руководители проявляли самое заботливое отношение к нашим работникам, к "малым" и "большим", в какой бы области они ни работали, выращивали их заботливо, помогали им, когда они нуждаются в поддержке, поощряли их, когда они показывают первые успехи, выдвигали их вперёд и т. д... А между тем мы имеем в целом ряде случаев факты бездушно-бюрократического и прямо безобразного отношения к работникам. Этим, собственно, и объясняется, что... нередко швыряются людьми как пешками". В заключение этого программного выступления Сталин сказал: "Надо, наконец, понять, что из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди, кадры". Изображая себя защитником "кадров" от неких не названных по имени "наших руководителей", Сталин даже заявил, что неправильно приписывать все достижения "вождям", забывая о заслугах "кадров" [500].
  
  С особым рвением Сталин стал выступать в качестве ревностного приверженца свободы и демократии после публикации проекта новой конституции. В беседе с американским журналистом Роем Говардом он остановился на утверждении последнего о том, что большевики "пожертвовали личной свободой". Признав, что ради построения социализма "приходилось сокращать временно свои потребности", Сталин заявил, что теперь социалистическое общество построено, причём построено "не для ущемления личной свободы, а для того, чтобы человеческая личность чувствовала себя действительно свободной". Гарантией этой свободы он объявил новую конституцию, заявив, что она "будет, по-моему, самой демократической Конституцией из всех существующих в мире" [501]. Эту мысль он повторил в докладе на VIII Чрезвычайном съезде Советов, полемизируя с теми зарубежными журналистами, которые утверждали, что новая конституция СССР является "пустым обещанием, рассчитанным на то, чтобы сделать известный маневр и обмануть людей" [502].
  
  Таков был тот идеологический фон, на котором развернулся февральско-мартовский пленум ЦК.
  
  XXV
  
  Февральско-мартовский пленум: Бухарина и Рыкова обвиняют
  
  Первым пунктом повестки дня пленума было "дело тт. Бухарина и Рыкова". Рассмотрение этого дела призвано было служить проверкой участников пленума и одновременно должно было преподать им внушительный урок - показать, что любой член или кандидат в члены ЦК, отвергающий предъявленные ему обвинения, будет тем не менее неминуемо отправлен своими товарищами на эшафот.
  
  За день до открытия пленума было принято постановление Политбюро: "Политбюро отклоняет предложение т. Бухарина не сообщать Пленуму ЦК его заявление о "голодовке" и рассылает его заявление всем членам ЦК ВКП(б), ибо считает, что Политбюро не может и не должно иметь секретов от ЦК ВКП(б)" [503]. Под влиянием этого постановления Бухарин принял решение явиться на пленум, не прекращая голодовки. Как рассказывал членам своей семьи И. А. Пятницкий, Бухарин, появившись в зале, где собрался пленум, "стоял среди всех, обросший бородой, в каком-то старом костюме... никто с ним не поздоровался. Все уже смотрели [на него], как на смердящий труп" [504].
  
  Перед открытием пленума Бухарин встретил в вестибюле Рыкова который сказал ему: "Самым дальновидным из нас оказался Томский" [505]. Утрата Рыковым всяких надежд на благоприятный исход их дела во многом была вызвана тем, что накануне пленума ему были устроены очные ставки с его бывшими ближайшими сотрудниками Нестеровым, Радиным, Котовым и Шмидтом. В присутствии Сталина и других членов Политбюро участники очных ставок показали, что после 1929 года "центр правых" продолжал свою работу и в 1932 году выработал программу, авторство которой в целях маскировки было приписано Рютину.
  
  Пленум открылся докладом Ежова, который рассказал, как Наркомвнудел выполнял решение предыдущего пленума о продолжении расследования дела Бухарина и Рыкова. Ежов назвал многие имена лиц, давших "исчерпывающие показания о всей антисоветской деятельности правых", подтвердивших и дополнивших "большим количеством новых фактов" обвинения, предъявленные Бухарину и Рыкову. Как бы предвосхищая вопрос о достоверности этих показаний, Ежов специально подчеркнул, что члены Политбюро на очных ставках неоднократно спрашивали арестованных, не оговаривают ли они Бухарина и Рыкова. В ответ на это, по словам Ежова, все арестованные "целиком подтвердили свои показания и настаивали на них" [506].
  
  На основе этих "неопровержимых показаний" Ежов объявил, что в 1930 году оформился нелегальный центр правых, выработавший установки на террор, организацию "дворцового переворота" и кулацких восстаний. Ежов назвал большое количество террористических групп, организованных этим "центром", множество имён их участников, а также утверждал, что массовые забастовки рабочих в Иванове и Ивановской области, прошедшие в 1932 году, были "искусственными" и инспирированными "правыми" [507].
  
  Вслед за Ежовым выступил с содокладом Микоян, который сообщил: "вся бухаринская группа сидит в тюрьме, почти все признались, что они были двурушниками, врагами, потому что они учились у Бухарина". Объединяя имена Троцкого, Зиновьева и Бухарина, Микоян утверждал, что "они создали новый тип людей, извергов, а не людей, зверей, которые выступают открыто за линию партии,., а на деле ведут беспринципную подрывную работу против партии".
  
  Назвав голодовку Бухарина "политической демонстрацией" и "наглым ультиматумом", Микоян с особенной злобой говорил о том, что Бухарин в своём заявлении пленуму допустил "выпады по адресу аппарата Наркомвнудела", используя "троцкистский метод опорачивания аппарата" [508].
  
  После выступления Микояна слово было предоставлено Бухарину, который по-прежнему исходил из посылки, что ещё можно доказать свою невиновность высшему партийному форуму, раз тот собрался для разбора его дела. В начале речи Бухарин попытался объяснить мотивы своей голодовки и отказа явиться на пленум, но уже при этом столкнулся с градом озлобленных или насмешливых реплик, ставивших целью перевести его объяснения из трагической тональности в комическую:
  
  Бухарин: Товарищи, я очень прошу вас не перебивать, потому что мне очень трудно, просто физически тяжело, говорить... я четыре дня ничего не ел, я вам сказал, написал, почему я в отчаянии за неё (голодовку) схватился, написал узкому кругу, потому что с такими обвинениями... жить для меня невозможно.
  
  Я не могу выстрелить из револьвера, потому что тогда скажут, что я-де самоубился, чтобы навредить партии; а если я умру, как от болезни, то что вы от этого теряете?
  
  Смех. Голоса с мест: Шантаж!
  
  Ворошилов: Подлость! Типун тебе на язык. Подло. Ты подумай, что ты говоришь.
  
  Бухарин: Но поймите, что мне тяжело жить.
  
  Сталин: А нам легко?
  
  Ворошилов: Вы только подумайте: "Не стреляюсь, а умру".
  
  Бухарин: Вам легко говорить насчет меня. Что же вы теряете? Ведь, если я вредитель, сукин сын и т. д., чего меня жалеть? Я ведь ни на что не претендую, изображаю то, что думаю и то, что я переживаю. Если это связано с каким-нибудь хотя бы малюсеньким политическим ущербом, я безусловно, всё что вы скажете, приму к исполнению. (Смех.) Что вы смеетесь? Здесь смешного абсолютно ничего нет [509].
  
  Отвечая на обвинения Микояна в дискредитации и "запугивании" ЦК, Бухарин подчёркивал, что в своём письме он ставил под сомнение не решение ЦК, которое по его делу ещё не принято, а методы ведения допросов следователями, на которых не могут не влиять статьи партийной печати, где его вина объявляется уже доказанной.
  
  Свою вину Бухарин соглашался признать лишь в том, что в прошлом он иногда заступался за своих учеников, потому что у него "было дурацкое смешение личных отношений с политическими". Все же остальные обвинения, содержавшиеся в показаниях против него, он категорически отвергал, ссылаясь на многочисленные противоречия между разными показаниями и на то, что "все троцкисты - врождённые негодяи" [510].
  
  В оспаривании аргументации Бухарина инициативу взял на себя Сталин, задававший вновь и вновь Бухарину вопросы о мотивах, по которым арестованные давали против него показания.
  
  Сталин: Почему должен врать Астров? Слепков почему должен врать? Ведь это никакого облегчения им не даст?
  
  Бухарин: Я не знаю...
  
  Сталин: Я извиняюсь, но можно ли восстановить факты? На очной ставке в помещении Оргбюро, где вы присутствовали, были мы - члены Политбюро, Астров был там и другие из арестованных: там Пятаков был, Радек, Сосновский, Куликов и т. д. Причём, когда к каждому из арестованных я или кто-нибудь обращался: "По-честному скажите, добровольно ли вы даёте показания или на вас надавили?" Радек даже расплакался по поводу этого вопроса - "как надавили? Добровольно, совершенно добровольно".
  
  Вслед за Сталиным Молотов, Ворошилов, Микоян настойчиво повторяли вопросы: "Почему эти люди говорят на себя?", и всякий раз Бухарин вынужден был отвечать: "Я не знаю" [511].
  
  В заключение своей речи Бухарин сказал: "...никто меня не заставит говорить на себя чудовищные вещи, которые обо мне говорят, и никто от меня этого не добьется ни при каких условиях. Какими бы эпитетами меня ни называли, я изображать из себя вредителя, изображать из себя террориста, изображать из себя изменника, изображать из себя предателя социалистической родины не буду".
  
  После этих слов Сталин, как бы признав правомерность самозащиты Бухарина, обратился к нему в доверительном тоне: "Ты не должен и не имеешь права клепать на себя. Это самая преступная вещь... Ты должен войти в наше положение. Троцкий со своими учениками Зиновьевым и Каменевым когда-то работали с Лениным, а теперь эти люди договорились до соглашения с Гитлером. Можно ли после этого называть чудовищными какие-либо вещи? Нельзя. После всего того, что произошло с этими господами, бывшими товарищами, которые договорились до соглашения с Гитлером, до распродажи СССР, ничего удивительного нет в человеческой жизни. Всё надо доказать, а не отписываться восклицательными и вопросительными знаками" [512].
  
  Речью Бухарина первое заседание пленума завершилось. После этого заседания Сталин обратился в кулуарах пленума к Бухарину, вселив в него некоторую надежду на благоприятный исход его дела и одновременно предложив ему публично извиниться за объявление голодовки. Бухарин согласился подвергнуть себя этому новому унижению. В начале утреннего заседания, открывшегося на следующий день, была разыграна ещё одна отвратительная сцена, сценарий которой, надо полагать, был заранее расписан Сталиным и его приспешниками.
  
  Бухарин: ...Приношу пленуму Центрального Комитета свои извинения за необдуманный и политически вредный акт объявления мною голодовки.
  
  Сталин: Мало, мало!
  
  Бухарин: Я могу мотивировать. Я прошу пленум Центрального Комитета принять эти мои извинения, потому что действительно получилось так, что я поставил пленум ЦК перед своего рода ультиматумом, и этот ультиматум был закреплён мной в виде этого необычайного шага.
  
  Каганович: Антисоветского шага.
  
  Бухарин: Этим самым я совершил очень крупную политическую ошибку, которая только отчасти может быть смягчена тем, что я находился в исключительно болезненном состоянии. Я прошу Центральный Комитет извинить меня и приношу очень глубокие извинения по поводу этого, действительно, совершенно недопустимого политического шага.
  
  Сталин: Извинить и простить.
  
  Бухарин: Да, да, и простить.
  
  Сталин: Вот, вот!
  
  Молотов: Вы не полагаете, что ваша так называемая голодовка некоторыми товарищами может рассматриваться как антисоветский акт?
  
  Каминский: Вот именно, Бухарин, так и надо сказать.
  
  Бухарин: Если некоторые товарищи могут это так рассматривать (Шум в зале, голоса с мест: А как же иначе? Только так и можно рассматривать). Но, товарищи, в мои субъективные намерения это не входило...
  
  Каминский: Но так получилось.
  
  Шкирятов: И не могло быть иначе.
  
  Бухарин: Конечно, это ещё более усугубляет мою вину. Прошу ЦК ещё раз о том, чтобы простить меня [513].
  
  После этой сцены слово было предоставлено Рыкову. Не желая попасть в положение Бухарина, обвинённого в "нападении на НКВД", Рыков начал свою речь с высокой оценки качества проведённого следствия. "Я должен сказать, что расследование проводилось очень быстро и, по-моему, хорошо,- говорил он.- Производилось оно так, что о людях, которые участвуют в этом обследовании, нет никаких данных, нет никакой возможности сказать, что они как-то заинтересованы в неправильном обвинении или меня или Бухарина... При такой настороженности аппарата (НКВД.- В. Р.), который был недавно совершенно обновлён... [этот аппарат] стремится, конечно, всеми средствами к тому, чтобы сказать Центральному Комитету только правду, только то, что они по совести нашли" [514].
  
  Стремясь убедить участников пленума в своей предельной искренности, Рыков назвал факты, по существу, подводившие под расстрел некоторых его "обвинителей". Он рассказал о своей беседе в 1932 году с Радиным, который советовал ему присоединиться к оппозиции и убеждал его в том, что оппозиция будет расти. Суммируя эти высказывания Радина зловещей формулой: "Предлагал мне вести работу против партии и ЦК", Рыков сообщил: он ответил Радину, что тот "стоит на краю пропасти, что я ему ни в какой мере в этом деле не попутчик, а совсем наоборот". Оценивая своё поведение в связи с этим приватным разговором, Рыков каялся в том, что "своевременно не пришёл в ГПУ, не сообщил о том, что он мне рекомендовал... если бы его тогда отвёл куда нужно, тогда бы всё моё положение было совершенно иным" [515].
  
  Характеризуя поведение бывших сторонников "правого уклона", Рыков говорил, что многие из них после 1929 года "продолжали свою борьбу... все они катились - одни быстрее, другие медленнее на эти антисоветские, контрреволюционные рельсы". Он признавал себя ответственным за то, что "целый ряд изменников, преступников, вредителей" ориентировался на него и считал его своим вдохновителем, хотя он не давал для этого оснований [516].
  
  Рыков заявил, что теперь, после знакомства с показаниями арестованных, он полностью убеждён в виновности Томского. "Что он [Томский] занимался вредительством... что он был в сношениях с троцкистским центром, это тоже несомненно... Что он руководил, может быть входил в состав нового центра...- это абсолютно несомненно... Я не допускаю для себя лично, для своей совести мысли о том, что Томский не знал о шпионской деятельности троцкистов, о дележе Советского Союза" [517].
  
  Рыков сообщил, что на очной ставке со Шмидтом он задал последнему вопрос: почему Шмидт не говорил ему о вредительстве на Дальнем Востоке, в котором тот, по его собственным словам, принимал активное участие. "Это... можно объяснить только тем,- прибавил Рыков,- что Томский дал ему директиву, что об этих вещах разговаривать со мной нельзя" [518].
  
  Чтобы доказать свою исчерпывающую искренность, Рыков рассказал о двух фактах, которые могли быть расценены как проявления оппозиционности. Первый сводился к тому, что в 1932 году, когда Рыков находился на даче Томского, туда пришёл рабочий и принес распространявшуюся на его фабрике листовку рютинской группы. "Как только я услышал [её],- заявил Рыков,- я самыми отвратительными словами выругал эту рютинскую программу" [519].
  
  Далее Рыков вновь рассказал уже обнародованную на предыдущем пленуме историю, связанную с приглашением Зиновьевым Томского к себе на дачу. Рыков, по его словам, отговаривал Томского от этой поездки, уверяя его, что "они (зиновьевцы.- В. Р.) задумали... предложение альянса или какого-то блока для... борьбы против Центрального Комитета". После этой беседы, как утверждал Рыков, он лишь однажды посетил Томского, причём на всём протяжении этой встречи они находились вместе с жёнами и "не было ни одной минуты, когда мы с Томским оставались бы с глазу на глаз".
  
  Говоря о своём отношении к Бухарину, Рыков сказал, что пережил за последнее время целый ряд колебаний по поводу виновности Бухарина в приписываемых ему преступлениях. "Когда я прочитал всю эту груду материалов, я уже набросал черновик записки Ежову о том, что такого дыму без огня не бывает... У меня колебания были, особенно когда я прочитал последнее слово Радека, который перед всей страной, перед всем миром с большой экспрессией сделал такие обвинения".
  
  Однако, продолжал Рыков, восстановив в памяти все известные ему факты о критических моментах в жизни Бухарина, он отказался от мысли о преступных намерениях последнего. В этой связи Рыков рассказал, как в начале 30-х годов однажды застал Бухарина "в состоянии полуистерическом" из-за того, что Сталин заявил ему: "Ты хочешь меня убить". В тот же день Рыков спросил Сталина, действительно ли тот считает, что Бухарин может его убить. Это свидетельство Рыкова Сталин тут же поспешил обратить в шутку: "Нет, я смеялся, и сказал, что ежели в самом деле нож когда-либо возьмешь, чтобы убить, так будь осторожен, не порежься".
  
  Вслед за этим Рыков привёл ещё один факт, свидетельствующий, по его мнению, в пользу Бухарина. Он сообщил, что Бухарин говорил ему о прекращении всяких отношений со своими учениками и одобрении "всяческих репрессий над членами этой школы". Хотя Сталин тут же прервал Рыкова зловещей репликой: "Он не сказал правды и здесь, Бухарин", Рыков тем не менее заявил: "Что он [Бухарин] не соучаствовал с ними во всех их преступных делах и... разорвал с ними - в этом я убеждён в величайшей степени" [520].
  
  Подобно Бухарину, Рыков основное внимание уделил доказательству лживости показаний, полученных против него самого. Так, в показаниях Угланова говорилось, что Рыков на похоронах их общего соратника по правой оппозиции Угарова в 1932 году заслушивал отчёты и давал директивы о "заговорщической деятельности". По этому поводу Рыков сказал, что во время похорон Угарова он находился в Крыму и в доказательство этого показал открытку своей дочери, посланную ему в день похорон.
  
  Понимая, что никакие его слова не вызовут доверия пленума, Рыков предложил расследовать приведённые им факты "может быть, через прислуг" и даже путём допроса его жены и дочери. Под смех зала он заявил: "Дочь обманывать не будет" [521].
  
  На протяжении следующих трёх дней проходили прения по первому пункту повестки дня. Поскольку в распоряжении ораторов не было никаких новых фактов, они муссировали и "истолковывали" факты, уже известные участникам пленума. При этом речи выступавших отличались лишь некоторыми оттенками и нюансами. Так, Ворошилов нашёл положительные слова для характеристики Бухарина, но лишь для того, чтобы подчеркнуть "терпимость" к нему со стороны Сталина. Бухарин, говорил он, "представляет собой человека, который совмещает отличные и очень положительные стороны человека. Эти стороны мы отрицать не можем. Он очень способный человек, начитанный и может быть очень полезным членом партии, очень полезным был членом ЦК в своё время, был не бесполезным членом Политбюро... И Ленин когда-то прощал ему за эти его качества подлые поступки в отношении Ленина и нашей партии... И т. Сталин с ним возится после смерти Ленина полтора десятка лет, прощает ему самые мерзкие вещи".
  
  Самоубийство Томского Ворошилов истолковал следующим образом: "Третий сочлен ["тройки"], тот решил для себя задачу сравнительно просто... Томский задачу обеления своей группы не облегчил, а, по-моему, он предрешил обвинение, подтвердил, по крайней мере, наполовину, если не на все 75 процентов обвинение, предъявленное к нему и к его сотоварищам" [522].
  
  Более свирепый характер носило выступление Шкирятова, который помог Сталину поставить под сомнение подлинность бухаринской голодовки. "Что может быть враждебнее, что может быть контрреволюционнее этого действия Бухарина! - с нескрываемой злобой говорил Шкирятов.- В своём заявлении он пишет, что голодовку начал с 12 часов. (Сталин: Ночью начал голодать. Смех. Голос с места: После ужина.) Бухарин в этом до конца хочет вести свою контрреволюционную работу против Центрального Комитета. Прочтите его заявление, все эти строки написаны не нашей, не большевистской рукой, они дышат ненавистью к партии".
  
  Столь же тенденциозно и произвольно Шкирятов истолковывал объяснения Рыкова. По поводу его рассказа о встрече с Томским в присутствии их жён он заявил: "Это сразу говорит о том, что тут дело нечисто. Для чего свидетелей брать, что вы, друг другу не верите, друг с другом боитесь разговаривать?"
  
  Такой же криминальный подтекст Шкирятов усмотрел в "признании" Рыкова о том, что он и другие "правые" участвовали в проводах Угарова за границу. "Почему вы его провожали, в чём дело? - заявлял Шкирятов.- Да потому, что это был ваш единомышленник, соучастник вашей антипартийной работы, потому вы и пошли его провожать. А дальше, как говорится в показаниях, вы под видом этих проводов устроили собрание своего центра".
  
  В заключение своей речи Шкирятов утверждал: "Этим людям не только не место в ЦК и в партии, их место перед судом, им, государственным преступникам, место только на скамье подсудимых. (Косиор: Перед судом пускай докажут.)" [523]
  
  Среди полутора десятков выступлений некоторым диссонансом прозвучала лишь речь Осинского, который был буквально вытолкнут на трибуну наиболее ярыми сталинистами. Тому были серьёзные причины. Осинский был одним из наиболее сильных партийных теоретиков, сохранявшим известную независимость в своих суждениях. Кроме того, за ним числилось длительное оппозиционное прошлое. В 1918 году Осинский был одним из лидеров фракции "левых коммунистов", затем стал лидером группы "демократического централизма" и вместе с другими её деятелями активно выступал в дискуссии 1923 года на стороне оппозиции. Отойдя после этой дискуссии от оппозиционной деятельности, он никогда не присоединял свой голос к травле оппозиционеров. Всем этим объяснялась сцена, разыгранная на одном из заседаний пленума. Когда Молотов объявил выступление очередного оратора, в зале возникли внезапные возгласы - вопросы о том, записался ли Осинский для участия в прениях.
  
  Косиор: Тов. Молотов, народ интересуется, Осинский будет выступать?
  
  Молотов: Он не записался пока ещё.
  
  Постышев: Давно молчит.
  
  Косиор: Много лет уже молчит [524].
  
  На следующий день Осинский, появившись на трибуне, прежде всего подчеркнул вынужденность своего выступления. "Я вызван, так сказать, на трибуну по инициативе тт. Берия, Постышева и других, и раз я польщён таким вниманием Центрального Комитета, то и решил выступить, может быть, с некоторой пользой". Столкнувшись с язвительными репликами, Осинский сумел положить этому конец и заставить зал себя слушать. Это произошло после следующего обмена репликами:
  
  Варейкис: Вас (левых коммунистов.- В. Р.) Ленин назвал взбесившимися мелкими буржуа.
  
  Осинский: Это верно, так он, кажется, и вас назвал (смех), т. Варейкис.
  
  Варейкис: Я тогда не принадлежал к ним. Во всяком случае я был за Брест, всем известно, вся Украина об этом знает.
  
  Осинский: Ну, вы, значит, несколько позже взбесились, во времена демократического централизма. (Смех.)
  
  Конечно, Осинский не мог выйти далеко за рамки тех правил игры, которые установились на пленуме. Он заявил, что присоединяется к выступлениям членов Политбюро и считает, что "для привлечения Бухарина и Рыкова к суду имеются все логические и юридические основания". Вместе с тем его выступление было начисто свободно от брани, которой были заполнены речи всех других ораторов. Осинский сказал, что ещё до революции он "состоял в большой дружбе" с Бухариным и что их политические пути разошлись после роспуска фракции левых коммунистов, поскольку "Бухарин, надо это сказать, пошёл по более правильному пути, чем я. Я с окончанием левого коммунизма пошёл дальше по пути демократического централизма, а Бухарин приблизился к партийному руководству, к Ленину" [525].
  
  Далее Осинский в спокойных тонах рассказал о своих теоретических разногласиях с Бухариным и деловых расхождениях с ним по поводу работы "Известий" и Академии наук, избегая при этом каких-либо политических квалификаций. Такая настроенность выступления дорого обошлась Осинскому. В конце работы пленума Мехлис обвинил его в том, что он "представил подлого двурушника Бухарина, этого всесветного путаника и словоблуда, как теоретика и великого публициста" [526].
  
  Подводя итоги "разбирательства" дела Бухарина и Рыкова, следует подчеркнуть: их трагедия состояла в том, что уже с 20-х годов они не сумели осознать те неизбежные изменения в политической деятельности, которые диктуются самой логикой этой деятельности после победы революции. Опыт не только Октябрьской, но и других революций свидетельствует, что деятельность профессионального революционера и деятельность профессионального политика, находящегося у власти, требуют выбора различных стратегий и тактик поведения. Политическая логика предполагает быстрый переход из стадии, на которой среди революционеров царит психология сообщества единомышленников, объединённых наличием общего врага и человеческими отношениями, вытекающими из положения гонимых и преследуемых,- к стадии неизбежных расхождений во взглядах, возникающих при созидательной народнохозяйственной работе, которая всегда более сложна и противоречива, чем борьба за свержение эксплуататорской власти. На этой стадии единомыслие неизбежно исчезает, распадаясь на ряд различных "проектных" позиций, а внутри властной группы возникают столкновения по поводу принятия тех или иных управленческих решений. При отсутствии возможности свободных политических дискуссий эти столкновения принимают характер верхушечных комбинаций и блоков и приводят к тому, что товарищеские отношения, внимание и уважение к мнениям, убеждениям, переживаниям товарищей по партии ослабевают, а затем исчезают. Конструктивные позиции спорящих сторон принимают однозначно жёсткий и бескомпромиссный характер. Вступает в действие логика беспощадной внутрипартийной борьбы.
  
  Те, кто не хотел или не был способен подчиняться этой жестокой, бесчеловечной логике, утвердившейся при активном участии самих Бухарина и Рыкова ещё в годы борьбы правящей фракции против левой оппозиции, были обречены. На февральско-мартовском пленуме Бухарин и Рыков, с одной стороны, их противники из числа закоренелых сталинистов, с другой, говорили на разных языках и не могли понять друг друга, даже если бы они этого хотели. Сталин же использовал данную ситуацию таким образом, чтобы не дать возможности участникам пленума "захотеть" прислушаться к преследуемым и травимым "обвиняемым", ещё несколько лет назад считавшимся признанными лидерами партии.
  
  Вместе с тем следует отметить, что далеко не все участники пленума присоединили свой голос к оголтелой травле Бухарина и Рыкова. Об этом свидетельствует подсчёт реплик, позволяющий показать своего рода "расстановку сил" на пленуме. Всего в стенограмме пленума зафиксировано около тысячи реплик, прозвучавших во время обсуждения дела Бухарина и Рыкова. Ни одна из них не была подана хотя бы в робкую защиту обвиняемых и не ставила целью поставить под сомнение даже отдельные обвинения, выдвинутые против них. Все реплики носили либо обличительный, либо издевательский характер.
  
  Примерно треть реплик предваряется записью "голос (или голоса) с места" - стенографистки не успевали установить, кому принадлежат реплики. В остальных случаях в стенограмме указано авторство реплик.
  
  Больше всего реплик (100, включая развёрнутые монологи, прерывавшие выступления Бухарина и Рыкова) принадлежало Сталину. К этому числу приближается количество реплик, поданных Молотовым (82) и Кагановичем (67). Реплики остальных членов Политбюро располагаются по убывающей в следующем порядке: Косиор (27), Ворошилов (24), Микоян (24), Чубарь (11), Калинин (4).
  
  Среди кандидатов в члены Политбюро наибольшую активность проявил Постышев (88 реплик). Затем следуют Эйхе (14), Петровский (8), Жданов (5), Рудзутак (1).
  
  Реплики лиц, непосредственно причастных к чекистскому и партийному следствию, располагаются в следующем порядке: Шкирятов (46), Ежов (17), Вышинский (не состоявший ни в одном из руководящих партийных органов и присутствовавший на пленуме в качестве прокурора СССР) и Ярославский (по 5).
  
  Среди "рядовых" членов и кандидатов в члены ЦК особую активность проявили Берия (20), Межлаук (19), Будённый (17) и Стецкий (17). За ними следуют Гамарник (11), Полонский (8), Ягода (7), Шверник (6), Лозовский (5), Хрущёв (4). Пять человек подали по 3 и четырнадцать - одну или две реплики. Таким образом, свой вклад в травлю обвиняемых внесли около 50 человек - менее половины от общего числа присутствовавших на пленуме членов и кандидатов в члены ЦК.
  
  Надо полагать, что Сталин провёл тщательный анализ реплик - тем более, что все они посылались на просмотр и редактирование участникам пленума и затем прилагались к стенограмме.
  
  XXVI
  
  Бухарин и Рыков защищаются
  
  После четырёхдневного обсуждения своего дела Бухарин и Рыков дошли до состояния предельной изнурённости и подавленности. Н. А. Рыкова вспоминает, что в первые дни пленума её отец часто повторял: "Они меня хотят посадить в каталажку". В последующие дни он уже почти не говорил с родными, не курил и не ел [527].
  
  В соответствии со сценарием "партийного следствия" Бухарину и Рыкову предстояло выступить с заключительными речами.
  
  Поскольку длительное обсуждение немного прибавило к показаниям, разосланным до пленума, Бухарин не смог добавить ничего существенного к ранее высказанным им аргументам. Он безуспешно повторял, что не может "до конца и даже до половины объяснить рад вопросов о поведении людей, на меня показывающих" [528].
  
  Уверяя, что он "абсолютно не хотел опорочить новый состав Наркомвнудела", Бухарин осмелился лишь напомнить, что, согласно представленным на пленум тезисам Ежова, в НКВД было раскрыто много двойных агентов, и в этой связи высказывал предположение: "Может быть, и в аппарате [НКВД] не совсем до конца дочистили" [529].
  
  Другим рубежом, который не смел переступить Бухарин, было выражение сомнений по поводу "троцкистских процессов". Когда Молотов стал его настойчиво допрашивать, считает ли он правдоподобными показания подсудимых на этих процессах, Бухарин под смех зала заявил: в этих показаниях правдоподобно всё, за исключением того, что относится к нему [530].
  
  На протяжении всей речи Бухарина прерывали злобными и язвительными репликами, тон которым задавали Молотов и Каганович. В один из наиболее драматических моментов объяснений Бухарина Молотов прервал его словами: "Чёрт тебя знает, что ты делаешь, от тебя всего можно ожидать". Когда Бухарин начал говорить о своих прежних заслугах перед партией, Молотов бросил реплику: "Даже Троцкий кое-что хорошее делал, а теперь он фашистский агент, докатился!", что Бухарин тут же поспешил подтвердить: "Верно, верно" [531].
  
  Помимо "вождей", особенно усердствовали в репликах Стецкий и Межлаук, изрядно напуганные напоминанием Бухарина об их принадлежности в прошлом к его "школе" (имя Межлаука даже называлось в криминальном контексте в одном из показаний). Достаточно было Бухарину начать открещиваться от обвинений в "нападении на НКВД", как Стецкий поспешил выкрикнуть: "Это вы всё заимствовали у Троцкого. Троцкий во время процесса то же самое писал в американской печати" [532].
  
  Отвечая на все эти злобные выпады, Бухарин продолжал винить в создании вокруг него конфронтационной атмосферы исключительно "двурушников-троцкистов". "Вся трагичность моего положения,- говорил он,- в том, что Пятаков и все прочие так отравили всю атмосферу, просто такая атмосфера стала, что не верят человеческим чувствам - ни эмоции, ни движению души, ни словам. (Смех.)"
  
  В конце бухаринской речи из зала стали раздаваться выкрики: "В тюрьму посадить давно пора!" На это Бухарин ответил последними словами, прозвучавшими в его выступлении: "Вы думаете, от того, что вы кричите - посадить в тюрьму, я буду говорить по-другому? Не буду говорить" [533].
  
  Рыков начал свою заключительную речь словами о том, что он отчётливо понимает: "Это собрание будет последним, последним партийным собранием в моей жизни". С отчаянием он повторял, что сложившаяся на пленуме обстановка прямо подталкивает его к мыслям о самооговоре: "Я вот иногда шепчу, что не будет ли как-то на душе легче, если я возьму и скажу то, что я не делал... Конец один, всё равно. А соблазн - может быть, мучения меньше будет - ведь очень большой, очень большой. И тут, когда я стою перед этим целым радом обвинений, ведь нужна огромная воля в таких условиях, исключительно огромная воля, чтобы не соврать..." [534]
  
  Эта трагическая исповедь послужила Сталину поводом для того, чтобы попытаться подтолкнуть Рыкова на путь самооклеветания, поставив ему в пример поведение расстрелянных подсудимых недавних процессов. "Есть люди,- заявил Сталин,- которые дают правдивые показания, хотя они и страшные показания, но для того, чтобы очиститься вконец от грязи, которая к ним пристала. И есть такие люди, которые не дают правдивых показаний, потому что грязь, которая прилипла к ним, они полюбили и не хотят с ней расстаться" [535].
  
  В ходе речи Рыкова ему упорно напоминали о единственном "преступлении", в котором он признался,- чтении вместе с другими "правыми" рютинской листовки. Когда Рыков вновь упомянул об этом эпизоде, на него посыпались упреки в недоносительстве, уже давно возведённом сталинистами в ранг партийного и государственного преступления.
  
  Ворошилов: Если она [листовка], на твоё счастье, попалась, ты должен был забрать её в карман и тащить в Центральный Комитет...
  
  Любченко: На пленуме Центрального Комитета почему не сказал, что у Томского её уже читали?
  
  Хрущёв: У нас кандидаты партии, если попадётся антипартийный документ, они несут в ячейку, а вы - кандидат в члены ЦК.
  
  Отвечая на эти реплики, Рыков заявил, что допустил "совершенно явную ошибку". Не удовлетворившись этим, Молотов напомнил Рыкову ещё один факт его "двурушничества": при обсуждении в 1932 году на пленуме ЦК вопроса о "Рютинской платформе" Рыков заявил, что если бы узнал, что у кого-то имеется эта платформа, то потащил бы такого человека в ГПУ. В ответ на это Рыков заявил: "Тут я виноват и признаю целиком свою вину... За то, что я сделал, меня нужно карать, но нельзя карать за то, чего я не сделал... одно дело, если меня покарают за то, что я не притащил куда нужно Томского и других, совершенно другое, когда утверждают, что я с этой программой солидаризировался, что эта программа была моя". Не удовольствовавшись такой квалификацией Рыковым своего поведения, Шкирятов бросил ещё одну реплику: "Раз об этом не сообщил, значит был участником" [536].
  
  Стремясь доказать свою предельную лояльность по отношению к "генеральной линии", Рыков сообщил о своей беседе в 1930 году с неким Трофимовым, который с возмущением рассказывал о том, как происходило "раскулачивание". "Я ему тогда ответил,- сказал Рыков,- что в таком деле, которое идёт сейчас в деревне, известные издержки производства будут" [537].
  
  Доказывая невозможность своих контактов с "троцкистами", Рыков подчёркивал свою давнюю личную ненависть к ним. "Ни с какой троцкистской сволочью, повторяю, не был, вместе с вами боролся, с вами не уклонялся и никогда, ни одной минуты не был с ними... С Зиновьевым с этим дрался и не ценил его никак, никогда и нигде... Пятакова всегда считал лицемером, которому верить нельзя... самым отвратительнейшим человеком".
  
  В ответ на это отмежевание Рыкова от "троцкистов", Сталин напомнил о его "блоке с Зиновьевым и Каменевым на другой день после взятия власти против Ленина". Этот хорошо известный факт коллективной отставки нескольких деятелей партии в 1917 году после отказа большинства ЦК от формирования коалиционного правительства совместно с меньшевиками и эсерами - Рыков подтвердил: "Это было". Тогда Сталин бросил новое, на этот раз лживое обвинение в том, что Рыков вместе с Зиновьевым и Каменевым выступал и против Октябрьского восстания. Рыков возразил: "Этого не было" [538].
  
  В конце речи, проходившем под градом яростных выкриков с мест, Рыков с отчаянием произнёс: "Я теперь конченый человек, это мне совершенно бесспорно, но зачем же так зря издеваться?.. Это дикая вещь". Свою речь он заключил словами: "Я опять повторяю, что признаться в том, чего я не делал, сделать из себя... подлеца, каким я изображаюсь здесь, этого я никогда не сделаю... И я это буду утверждать, пока живу" [539].
  
  XXVII
  
  Пленум выносит приговор
  
  Обсуждение дела Бухарина - Рыкова было завершено заключительным словом Ежова, в котором главное внимание было уделено дезавуированию аргументов, приведённых обвиняемыми. По поводу утверждений о том, что мнимые члены "правого центра" даже не встречались между собой, Ежов заявил: "В том-то и дело, что вы на опыте троцкистов особливо конспирировались". Ещё более угрожающе прозвучал ответ Ежова на замечание Рыкова, что в показаниях арестованных ничего не говорилось об его заговорщической деятельности в последние годы. "Могу порадовать вас, Алексей Иванович,- произнёс Ежов,- я не думаю, что мы до всего докопались. Доберемся и до 1936, и до 1937 года" [540].
  
  Несмотря на все проклятья, прозвучавшие из уст Бухарина и Рыкова в адрес жертв "троцкистских" процессов, Ежов по-прежнему утверждал, что в своих речах они "совершенно обходили вопрос оценки всей этой мерзкой своры троцкистско-зиновьевских подонков, которых мы недавно расстреляли". В этой связи Ежов заявлял: Бухарину и Рыкову следует предъявить "ещё одно политическое обвинение в том, что они остались неразоружившимися врагами, которые дают сигнал всем враждебным силам, как у нас здесь в СССР, так и за границей (Голоса с мест: Правильно.)... Они своим единомышленникам дают сигнал: "Продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь - не сознавайся"". На повторный выпад Ежова: "всю эту свору мерзкую ты защищаешь", Бухарин откликнулся протестующей репликой: "Да что это такое? Это безобразие!.. Да ничего я не защищаю. Я целиком согласен с этим (т. е. с процессами и расстрелом подсудимых.- В. Р.)" [541].
  
  Ежов привёл новые "доказательства" "преступного" поведения Бухарина, свидетельствовавшие, что во время работы пленума аппарат НКВД лихорадочно продолжал "разработку" его дела. Упомянув о документах, конфискованных в служебном кабинете Бухарина, Ежов заявил: "Почему-то он страшно любил копить, например, все антисоветские заявления, письма, которые к нему шли. Он их в ГПУ не передавал, а хранил в папочке" [542].
  
  Речь Ежова заканчивалась фразой, не оставлявшей сомнений в дальнейшей участи Бухарина и Рыкова: "Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведётся (Голоса с мест: Правильно.)" [543]
  
  После выступления Ежова пленум избрал комиссию из 35 человек для выработки резолюции.
  
  Члены комиссии были единодушны в том, что Бухарина и Рыкова следует исключить из ЦК и партии и арестовать. Разногласия возникли лишь по поводу процедуры окончательной расправы над ними. Некоторые члены комиссии высказались за то, чтобы в постановлении пленума не предрешать судебный приговор. Большинство же исходило из уже установившейся практики, согласно которой мера наказания по наиболее важным политическим делам определялась не судом, а верховной партийной инстанцией. Ежов предложил применить к Бухарину и Рыкову высшую меру наказания. Ряд членов комиссии считали возможным не применять расстрела, а "добиться того, чтобы им был вынесен приговор о заключении в тюрьму на 10 лет".
  
  После внесения этих предложений Сталин выдвинул своё предложение: "Суду не предавать, а направить дело Бухарина - Рыкова в НКВД". Эта формулировка внешне оставляла надежду, что предварительное следствие может и не завершиться судом. На деле она заменяла немедленный суд отсрочкой его на неопределённое время, необходимое для того, чтобы полностью сломить Бухарина и Рыкова. Действительно, для получения их "признаний" на процессе "право-троцкистского блока", понадобился ещё целый год следствия в застенках НКВД.
  
  После дальнейшего обсуждения все предложения, кроме сталинского, были сняты, и комиссия единогласно приняла предложение Сталина.
  
  В тот же день Сталин изложил пленуму мотивы принятия комиссией его предложения. "Конечно, чувство возмущения как антипартийной и антисоветской деятельностью Бухарина и Рыкова, так и их поведением здесь, на пленуме, во время обсуждения вопроса о них было очень велико в комиссии так же, как и на пленуме,- заявил он.- Но комиссия считала, что она не может и не должна руководствоваться чувством возмущения". Рассказав, что "достаточно значительное количество" членов комиссии говорили об отсутствии разницы между Бухариным и Рыковым, с одной стороны, троцкистами и зиновьевцами, с другой, Сталин сообщил: в конечном счете комиссия пришла к выводу, что "нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причём эта разница говорит в пользу Бухарина и Рыкова". Этой разницей, состоящей в том, что Бухарин и Рыков, в отличие от троцкистов, не исключались ранее из партии и ЦК, Сталин объяснил относительную "мягкость" своего предложения [544].
  
  В резолюции указывалось, что пленум ЦК установил "как минимум": Бухарин и Рыков знали о террористической, шпионской и диверсионно-вредительской деятельности троцкистского центра и об организации террористических групп их учениками и сторонниками, но скрывали всё это от партии и тем самым "поощряли преступников".
  
  Далее в резолюции перечислялись факты борьбы Бухарина и Рыкова (именуемых по-прежнему "товарищами") "против партии и против самого Ленина как до Октябрьской революции, так и после Октябрьской революции". К таким "фактам" была отнесена дореволюционная полемика Бухарина с Лениным по теоретическим вопросам, а также лживое обвинение Рыкова в том, что он был "против Октябрьской революции". Эти факты, подчёркивалось в резолюции, "с несомненностью говорят о том, что политическое падение тт. Бухарина и Рыкова не является случайностью или неожиданностью" [545].
  
  Резолюция была принята единогласно, при двух воздержавшихся (Бухарин и Рыков). Сразу после этого они были взяты под стражу.
  
  Тот факт, что ни один из участников пленума, кроме самих обвиняемых, не решился даже воздержаться при голосовании резолюции, не означает, что все они верили в виновность Бухарина и Рыкова. Так, И. А. Пятницкий вскоре после пленума сказал своему сыну, что "Бухарин, конечно, не враг. Он говорил о Бухарине с большой теплотой и ещё большей грустью" [546].
  
  Согласно действовавшему в партии порядку, стенографический отчёт пленума ЦК рассылался в республиканские и областные организации. С учётом этого Бухарин тщательно правил стенограмму своих выступлений, надеясь, что они дойдут до сведения хотя бы партийной верхушки на местах. Однако в стенографический отчёт, разосланный под грифом "Совершенно секретно", материалы первого пункта повестки дня, составлявшие третью часть отчёта, не были включены. Это позволило сталинским приспешникам в выступлениях по итогам пленума представить содержание речей Бухарина и Рыкова в неузнаваемо извращённом виде. Так, в Ленинграде Жданов заявил: "Более позорного, более гнусного, более отвратительного поведения, как вели себя Бухарин и Рыков, я не припомню... С их стороны было заявлено, что мы им не судьи" [547].
  
  Для понимания логики дальнейшего поведения Бухарина в период, отделявший февральско-мартовский пленум от процесса "право-троцкистского блока", важно учитывать не только то, что говорилось на пленуме, но и то, о чём там сознательно умалчивалось. Мы имеем в виду историю с так называемым "Письмом старого большевика", сыгравшую, по-видимому, роковую роль в судьбе Бухарина.
  
  XXVIII
  
  Судьба "Письма старого большевика"
  
  В конце 1936 - начале 1937 года на страницах меньшевистского журнала "Социалистический вестник" появилась статья "Как подготовлялся московский процесс" (с подзаголовком "Из письма старого большевика"). Целью этой публикации было побудить общественное мнение Запада к протесту против массового террора, а для этого - раскрыть западной общественности глаза на причины и фальсифицированный характер первого процесса над старыми большевиками.
  
  Действительным автором статьи, представленной редакцией в качестве письма, тайно присланного из СССР неким старым большевиком, был Б. И. Николаевский, выступавший весной 1936 года посредником на переговорах между II Интернационалом и советской делегацией о покупке архива Маркса и Энгельса. Во время этих переговоров Николаевский часто встречался с Бухариным, входившим в состав советской делегации. О беседах, происходивших при этих встречах, Николаевский впервые рассказал в 1965 году. Непосредственным поводом, побудившим Николаевского предать гласности суждения Бухарина, явилась, по-видимому, публикация в мае этого года рядом западных изданий письма Бухарина "К будущему поколению руководителей партии", текст которого был передан Лариной за рубеж. Можно полагать, что после появления этого документа престарелый Николаевский счёл нужным снять с себя обет молчания, добровольно принятый им ради того, чтобы не повредить оставшимся в живых близким Бухарина, прежде всего самой А. М. Лариной.
  
  Подготавливая в 1936 году к публикации свою статью, Николаевский не мог не предполагать: Сталин имел достаточно агентов за рубежом, чтобы достоверно узнать как о неофициальных беседах с ним Бухарина, так и об имени действительного автора статьи; поэтому подозрения в передаче информации, обнародованной в статье, могли пасть на Бухарина. Исходя из этих соображений, Николаевский не включил в статью некоторые эпизоды, рассказанные Бухариным, чтобы не давать "прямых указаний на него как на источник моей осведомлённости" [548]. Те же цели, по-видимому, преследовала редакция "Социалистического вестника", предваряя публикацию первой части "Письма" в номере, вышедшем 22 декабря 1936 года, следующим сообщением: письмо было получено "перед самой сдачей номера в печать... Размеры письма и позднее получение его лишают нас, к сожалению, всякой возможности напечатать его в настоящем номере целиком. Окончание письма нам приходится отложить до первого номера 1937 года" [549]. Тем самым редакция давала понять, что факты, сообщённые в письме, стали известны ей не весной 1936 года, когда Бухарин встречался с Николаевским, а несколькими месяцами позже.
  
  В своих воспоминаниях А. М. Ларина называет статью "Как подготовлялся московский процесс" заведомой провокацией Николаевского и других меньшевиков, имевшей единственную цель - "выдать Бухарина с головой Сталину". Она решительно отвергает саму мысль о том, что Бухарин мог вести за границей какие-либо беседы политического, тем более оппозиционного характера с Николаевским или каким-нибудь другим меньшевиком, поскольку, по её словам, он продолжал, как и в первые годы революции, считать меньшевиков своими злейшими политическими врагами. Невозможность таких бесед Ларина мотивирует также следующими двумя обстоятельствами. Во-первых, в Москве Бухарину было дано строгое указание: не беседовать наедине с иностранцами и эмигрантами. Во-вторых, она ссылается на "неожиданный приход" Николаевского к Бухарину во время её присутствия в Париже. В ходе этой встречи, по её мнению, произошла единственная беседа Бухарина с Николаевским о положении в СССР.
  
  Эта беседа, как рассказывает Ларина, открылась вопросом Николаевского: "Ну, как там жизнь у вас в Союзе?" Бухарин ответил: "Жизнь прекрасна" и затем стал "с искренним увлечением" развивать эту мысль. При этом "его высказывания отличались от [его] выступлений в печати в последнее время лишь тем, что он не вспоминал многократно Сталина, чего он не мог не делать в Советском Союзе". Когда же Николаевский прервал восторженный рассказ Бухарина вопросом об его оценке коллективизации, Бухарин сказал: "У нас пишут, что я выступал против коллективизации, но это приём, которым пользуются только дешёвые пропагандисты... Теперь, перед лицом наступающего фашизма, я могу сказать "Сталин победил"" [550].
  
  Этот рассказ Лариной полностью вписывается в концепцию её книги, согласно которой после 1929 года "дальнейшую борьбу Николай Иванович считал нужным прекратить. Партия под давлением Сталина пошла по иному пути, отвергнув экономическую концепцию Бухарина. Полезней сплочённости её рядов в сложившейся обстановке Бухарин ничего не находил" [551].
  
  Многочисленные документы, обнародованные в последние годы, свидетельствуют, что Бухарин действительно прекратил с начала 30-х годов всякую оппозиционную деятельность. Однако это не означает, что он оставался безоговорочным конформистом не только на словах, но и в душе. Едва ли можно согласиться и с абсолютной уверенностью Лариной в том, что Бухарин делился с ней, в то время ещё совсем юной женщиной, всей имеющейся у него политической информацией и поверял ей все свои политические настроения.
  
  Думается, что многие суждения, которые были приведены в "Письме старого большевика" и которые, согласно более поздним свидетельствам Николаевского, представляли переложение рассказов Бухарина, отражают действительное содержание бухаринских политических взглядов того времени более адекватно, чем апологетические высказывания, о которых сообщает Ларина. Мы имеем в виду прежде всего рассказ о том, что в конце 1932 года "положение в стране было похоже на положение времён Кронштадтского восстания... в самых широких слоях партии только и разговоров было о том, что Сталин своей политикой завёл страну в тупик: "поссорил партию с мужиком" - и что спасти положение теперь можно, только устранив Сталина" [552]. Почти дословно повторялись в "Письме" и суждения Бухарина о трагедии насильственной коллективизации: "Ужасы, которыми сопровождались походы на деревню - об этих ужасах вы имеете только слабое представление, а они, эти верхи партии всё время были в курсе всего совершавшегося,- многими из них воспринимались крайне болезненно" [553].
  
  Как вспоминал в 1965 году Николаевский, из рассказов Бухарина он узнал и о "подробностях нападок Рютина на Сталина". Этот факт особенно резко оспаривается Лариной. Отмечая, что в "Письме старого большевика" о содержании "Рютинской платформы" было сказано больше того, о чём сообщалось в советских газетах, и что в "Письме" рассказывалось об обсуждении дела Рютина на заседании Политбюро, она напоминает: в 1932 году Бухарин не был членом Политбюро, а "то, что происходило на заседаниях Политбюро, тем более на особо секретных, не принято было разглашать" [554]. Из такой логики вытекает, что Николаевский мог получить адекватную информацию о рютинской группе только... от члена Политбюро.
  
  Действительно, по поводу "рютинского дела" официальная и даже внутрипартийная информация не сообщала ничего, кроме грубой брани и лживых наветов. Однако в начале 30-х годов ещё была возможна утечка секретной информации от некоторых членов Политбюро, например, Кирова и Орджоникидзе, к партийным деятелям такого уровня, как Бухарин. О том, что подлинное содержание "Рютинской платформы" было известно многим членам партии, говорит тот факт, что в 50-60-е годы старые большевики, хлопотавшие о реабилитации Рютина, в беседах с "переследователями" из КПК адекватно излагали основные идеи этого запретного документа.
  
  А. М. Ларина справедливо замечает, что темы, поднятые в "Письме", были "по тем временам действительно крамольны" и что сам факт передачи такой информации меньшевикам мог быть расценен сталинским "правосудием" только как криминальный [555]. Эти верные посылки она использует, однако, для подкрепления всё тех же соображений: "Письмо старого большевика" "носило явно провокационный характер", и его автор "сознательно взялся помогать палачам". В этой связи она не исключает и того, что сталинские агенты специально подбросили Николаевскому информацию, содержавшуюся в "Письме", с целью использовать его публикацию для компрометации Бухарина [556].
  
  На деле публикация "Письма" была для Сталина чрезвычайно нежелательной, поскольку оно не только знакомило мировую общественность с фактами, которые Сталин скрывал на протяжении ряда предшествующих лет, но и содержало разгадку его зловещих намерений - в тот момент, когда он только приступил к истреблению старой партийной гвардии. В "Письме" указывалось, что решение о проведении процесса 16-ти было принято в результате агентурных расследований, которые показали: "действительное настроение подавляющего большинства старых партийных деятелей является резко враждебным Сталину"; "партия не примирилась с его, Сталина, единоличной диктатурой, ‹...» несмотря на все парадные заявления, в глубине души старые большевики относятся к нему отрицательно, и это отрицательное отношение не уменьшается, а растёт ‹...» Огромное большинство тех, кто сейчас так распинается в своей ему преданности, завтра, при первой перемене политической обстановки, ему изменит". Из всех этих фактов, подчёркивалось в "Письме", Сталин сделал вывод: "Если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящим слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой" [557].
  
  Эти глубоко продуманные соображения, наложившись на личный опыт членов и кандидатов в члены ЦК, могли произвести на них весьма серьёзное впечатление. Поэтому, в отличие от других статей эмигрантской печати о положении в СССР, обычно рассылавшихся партийной верхушке [558], с данной статьёй "Социалистического вестника" "рядовые" участники февральско-мартовского пленума не были ознакомлены. Во всяком случае на всём протяжении работы пленума о ней было упомянуто лишь в речи Ярославского, который заявил: "...если вы возьмете последний номер "Социалистического вестника", целиком посвящённый предыдущему процессу, то вы убедитесь в том, что Бухарин и Рыков идут целиком по линии той клеветы, которая содержится в "Социалистическом вестнике", а "Соц. вестник" заранее, авансом начал уже защищать и обелять Бухарина и Рыкова" [559]. Между тем "защита" Бухарина и Рыкова в "Соц. вестнике" ограничивалась сообщением об их "реабилитации" в сентябре 1936 года, к которому была добавлена всего одна фраза: "Об этой уступке Ежов теперь жалеет, и, не скрывая, говорит, что он ещё сумеет исправить" [560].
  
  Таким образом, на пленуме не фигурировало обвинение Бухарина в беседах с Николаевским, а говорилось лишь о совпадении его взглядов с взглядами "Социалистического вестника".
  
  Между тем вопрос о "секретных" переговорах Бухарина с меньшевиками был поднят ещё за несколько месяцев до пленума - в показаниях Радека на допросе 27-29 декабря, т. е. через несколько дней после выхода в Париже номера "Социалистического вестника" с первой частью "Письма". Радек заявил (якобы со слов Бухарина): "Бухарин просил Дана (редактора "Социалистического вестника".- В. Р.) на случай провала "блокистов" в СССР открыть кампанию их защиты через II Интернационал. Именно этим и объясняется выступление II Интернационала в защиту первого центра блока троцкистско-зиновьевской организации" [561]. Протокол этого допроса был послан Бухарину.
  
  Хотя в показаниях Радека речь шла не о статье в "Социалистическом вестнике", а об официальном заявлении руководства II Интернационала в связи с процессом 16-ти, упоминание имени Дана рядом с именем Бухарина было весьма грозным симптомом. Бухарин получил косвенное предупреждение о том, что НКВД обладает какими-то сведениями о его неофициальных беседах с меньшевиками. Понимая, что уже сам факт таких доверительных бесед не может не вызвать непомерной ярости Сталина, Бухарин тем не менее оставался в неизвестности о том, что именно Сталин знает о содержании этих бесед.
  
  Чтобы яснее представить поведение Бухарина в зарубежной командировке, обратим внимание прежде всего на то, что Бухарин оказался за границей впервые за несколько лет, на протяжении которых он был вынужден вести в СССР противоестественный образ жизни, вплоть до отказа от личных встреч со своими ближайшими друзьями - из-за боязни быть заподозренным в "сохранении фракции". Понятно, что, оказавшись за границей, Бухарин почувствовал себя в совершенно иной атмосфере и был опьянён кажущейся свободой от постоянной слежки и угрозы доноса за малейшее неосторожное высказывание. В этой связи уместно привести свидетельство другого большевика, который, по словам Николаевского, говорил ему: "Там (в СССР.- В. Р.) мы отучились быть искренними. Только за границей, если мы имеем дело с человеком, о котором нам известно, что на него можно положиться, мы начинаем говорить искренно" [562].
  
  Со свойственной ему временами беспечностью Бухарин, по-видимому, не учитывал того, что за рубежом незримая слежка НКВД может быть не менее плотной и изощрённой, чем в СССР. Об этом он, возможно, вспомнил лишь после неурочного посещения Николаевским его гостиничного номера, когда он с тревогой сказал жене: Николаевский, очевидно, узнал об отсутствии в гостинице остальных членов комиссии, предварительно позвонив им по телефону, и явился специально для того, чтобы поговорить с ним наедине. Тогда же Бухарин высказал беспокойство по поводу собственной неосторожности, заявив: "Всё-таки, я сболтнул ему лишнее - о дешёвой агитации" [563].
  
  Согласно ряду достоверных свидетельств, Бухарина в 1935-1936 годах часто посещали мысли о возможности новой волны сталинского террора и своей гибели в нём. Нет ничего удивительного в том, что в преддверии этих событий Бухарин хотел передать свои сокровенные мысли, которыми он не решался поделиться почти ни с кем в своей стране, старому социалисту, чья личная порядочность была широко известна. Кроме того, в 1936 году Бухарин не мог считать Николаевского и других меньшевиков столь же непримиримыми противниками, как в первые годы революции. Ведь даже официальный курс Коминтерна в то время включал проведение политики единого рабочего фронта, т. е. союза с партиями II Интернационала, в который входили и русские меньшевики.
  
  При всём этом "Письмо старого большевика", по-видимому, сыграло немалую роль в поведении Бухарина на следствии и суде. Характерно, что на втором московском процессе Радек не повторил версию о переговорах Бухарина с Даном. Эта версия, вложенная в уста Радека на следствии, была отложена до процесса "право-троцкистского блока", где она была изложена устами самого Бухарина.
  
  Надо полагать, что Сталин приберегал "Письмо старого большевика" для психологического давления на Бухарина во время тюремного следствия. И с точки зрения Бухарина, и с точки зрения его палачей этот документ являлся свидетельством главного криминала, обусловливавшего недоверие к его попыткам отвергнуть все остальные обвинения в свой адрес. Этот криминал на тогдашнем партийном жаргоне именовался "двурушничеством".
  
  Как мы помним, Бухарин ушёл, вернее, был насильственно уведен с пленума ЦК, не признав ни одного вменявшегося ему обвинения. Вместе с тем в своих речах на пленуме он не уставал повторять, что считает сталинскую политику "блестящей", а Сталина - безупречным вождём партии и государства. Представим теперь, что мог почувствовать Бухарин, когда после всего этого ему была предъявлена статья меньшевистского журнала, в которой приводились его подлинные мысли прямо противоположного характера. Согласно сталинской логике, хорошо усвоенной Бухариным, это означало, что он продолжал оставаться "двурушником" до последнего часа своего пребывания на свободе. Единственным средством загладить это "преступление", согласно той же логике, могло быть лишь согласие "до конца разоружиться перед партией", т. е. подтвердить и все остальные предъявленные ему обвинения.
  
  Положение Бухарина серьёзно отягчалось ещё одним обстоятельством. Если даже ему была показана статья "Социалистического вестника" и сообщены агентурные данные о его неофициальных беседах с Николаевским (строго запрещённых Москвой), то и после этого он оставался в неведении, какими ещё данными о его поведении за рубежом располагает НКВД. Между тем за Бухариным числились и более серьёзные "преступления" (о которых, правда, сталинская агентура могла и не знать).
  
  Во время своей зарубежной командировки Бухарин вёл откровенные беседы не только с Николаевским, но и с Ф. Н. Езерской - в прошлом секретарём Розы Люксембург. Езерская даже предложила ему остаться за границей и издавать там международный орган "правых". Бухарин ответил ей, что считает "невозможным уйти с поля борьбы, тем более, что положение (в Советском Союзе.- В. Р.) он отнюдь не считал безнадёжным (с точки зрения поражения антисталинских сил.- В. Р.)" [564].
  
  Особенно тяжкий "криминал" состоял в беседе Бухарина с Ф. И. Даном. Согласно воспоминаниям Л. О. Дан, опубликованным после её смерти, Бухарин появился в квартире Данов неожиданно и объяснил свой приход тем, что "просто душа запросила". При этой встрече Бухарин производил впечатление человека, находившегося в состоянии полной обречённости. Сказав Дану, что "Сталин не человек, а дьявол", который "нас (старых большевиков.- В. Р.) пожрёт", Бухарин дал убийственную психологическую характеристику Сталину: "Вот вы говорите, что мало его знаете, а мы-то его знаем... Он даже несчастен от того, что не может уверить всех, даже самого себя, что он больше всех, и это его несчастье, может быть, единственная человеческая в нём черта... но уже не человеческое, а что-то дьявольское есть в том, что за это самое своё "несчастье" он не может не мстить людям, всем людям, а особенно тем, кто чем-то выше, лучше его" [565].
  
  Примечательно, что Дан до конца своих дней не рассказывал о своей встрече с Бухариным даже своему ближайшему другу Николаевскому. Л. О. Дан объясняла это тем, что её муж считал: его рассказ "может стать как-нибудь опасным для Бухарина". Сам Николаевский называл сообщение Лидии Осиповны "сплошной выдумкой". Будучи уверенным, что судьба сделала его "в известном смысле... как бы душеприказчиком Бухарина" [566], он не мог поверить, что Бухарин делился своими сокровенными мыслями с кем-либо из других эмигрантов.
  
  Естественно, что А. М. Ларина, считающая интервью Николаевского "фальшивым документом", называет "ещё более странным документом" воспоминания Л. О. Дан. Полностью отвергая малейшую вероятность искреннего разговора Бухарина с Даном, она выдвигает в этой связи вопрос: почему, если этот разговор в действительности имел место, сам Дан, умерший в 1947 году, не рассказал о нём никому после казни Бухарина, когда "опасаться неприятности для Бухарина уже не приходилось" [567]. Анне Михайловне не приходит в голову: такая крайняя осторожность Дана могла быть вызвана тем, что он сознавал: малейшая утечка информации о данном разговоре может обречь на гибель её, Ларину, и других заложников погибшего Бухарина, остававшихся в СССР.
  
  Дан и Николаевский - опытные политики, внимательно следившие за тем, что происходило в Советском Союзе, представляли себе положение там более адекватно, чем Бухарин и тем более его жена.
  
  Таковы некоторые обстоятельства, связанные с "Письмом старого большевика" и его влиянием на судьбу Бухарина.
  
  XXIX
  
  Февральско-мартовский пленум: вопросы партийной демократии
  
  После завершения дела Бухарина - Рыкова разговор на пленуме перешёл в совершенно иную плоскость. Второй пункт повестки дня внешне носил абсолютно "мирный" и даже "демократический" характер. Его формулировка гласила: "Подготовка партийных организаций к выборам в Верховный Совет СССР по новой избирательной системе и соответствующая перестройка партийной работы". Слово "перестройка", ставшее широко известным во всём мире после прихода к власти Горбачёва, было одним из наиболее излюбленных в политическом лексиконе сталинизма.
  
  Жданов, выступивший с докладом по этому вопросу, повторял утверждения официальной пропаганды о благотворных изменениях, связанных с принятием "самой демократической в мире" конституции и с введением "самой демократической избирательной системы". Внешне эти изменения выглядели весьма внушительно. Вместо действовавших ранее ограничений избирательного права для так называемых "лишенцев" (представителей бывших господствующих классов) вводились всеобщие и равные выборы, т. е. право всех граждан СССР участвовать в них на одинаковых основаниях. Если прежде выборы носили многоступенчатый характер (делегаты нижестоящих Советов избирали делегатов в Советы вышестоящие), то теперь Советы всех ступеней должны были избираться населением путём прямых выборов. Если по прежней конституции выборы проводились открытым голосованием, то новая конституция вводила тайное голосование. Конечно, все эти изменения должны были произвести огромное впечатление на советских людей, особенно на бывших "лишенцев", впервые почувствовавших себя гражданами, обладающими равными со всеми другими членами советского общества политическими правами.
  
  В качестве ещё одного примера демократизации политической системы Жданов называл введение новой конституцией всеобщего опроса населения или референдума по наиболее важным вопросам государственной и общественной жизни. Такие референдумы в СССР не проводились ни разу на протяжении более чем полувека после принятия конституции 1936 года. Первым всенародным референдумом стал референдум 1991 года о судьбе СССР, результаты которого были растоптаны спустя несколько месяцев сговором в Беловежской Пуще.
  
  Все эти "глубокие преобразования", как подчёркивал Жданов, ставят перед партией две задачи: 1) подготовку к избирательной борьбе; 2) демократизацию деятельности всех государственных и общественных организаций и прежде всего самой партии.
  
  Об "избирательной борьбе" впервые заговорил Сталин в беседе с американским журналистом Роем Говардом. На выраженное последним сомнение в том, что новая избирательная система сможет обеспечить политическую свободу, Сталин ответил: "Я предвижу весьма оживлённую избирательную борьбу. У нас немало учреждений, которые работают плохо. Бывает, что тот или иной местный орган власти не умеет удовлетворить те или иные из многосторонних и всё возрастающих потребностей трудящихся города и деревни. Построил ты или не построил хорошую школу? Улучшил ли ты жилищные условия? Не бюрократ ли ты? Помог ли ты сделать наш труд более эффективным, нашу жизнь более культурной? Таковы будут критерии, с которыми миллионы избирателей будут подходить к кандидатам, отбрасывая негодных, вычёркивая их из списков, выдвигая лучших и выставляя их кандидатуры... Всеобщие, равные, прямые и тайные выборы в СССР будут хлыстом в руках населения против плохо работающих органов власти" [568].
  
  Как показали прения по докладу Жданова, некоторые участники пленума восприняли возможность "избирательной борьбы" в духе той демократической перспективы, которую обрисовал Сталин. Так, Н. К. Крупская подчёркивала, что "закрытые выборы (т. е. тайное голосование.- В. Р.) будут на деле показывать, насколько партийные товарищи близки к массам и насколько они пользуются авторитетом у масс" [569].
  
  Однако большинство выступавших хорошо понимали, что широковещательные заверения Сталина рассчитаны на западное общественное мнение, а "избирательная борьба" будет борьбой против тех, кто осмелится отнестись всерьёз к демократическим новациям, записанным в конституции. Уже в докладе Жданова обращалось внимание на возможность активизации в предвыборной кампании "враждебных элементов". Готовящимися к "избирательной борьбе" были объявлены, во-первых, церковники, которые после принятия конституции стали обращаться в местные органы власти с ходатайствами об открытии церквей, мечетей и т. д. [570] Надежды на оживление религиозной жизни зачастую смыкались с надеждами на ликвидацию колхозов. Секретарь Азово-Черноморского обкома Евдокимов рассказывал, что при проведении в январе 1937 года Всесоюзной переписи населения (вскоре после пленума она была объявлена "вредительской"), в которую был включен вопрос об отношении к религии, "враги" в сельской местности говорили: "Чем больше запишется верующих, тем быстрее пойдут церковные дела. Всё пойдёт по-старому, и колхозов не будет" [571].
  
  В качестве второй враждебной группы назывались освобождённые из лагерей кулаки, возвращавшиеся на места своего прежнего проживания и требовавшие наделения их землёй и приёма в колхозы.
  
  Наибольшая опасность усматривалась в членах бывших социалистических партий и в "замаскированных троцкистах", которые захотят воспользоваться "свободой выборов". Хрущёв заявил, что в преддверии предстоящих выборов происходит "оживление некоторых враждебных групп и в городе и в селе" и что в Рязани уже выявлена "эсеровская группировка", руководитель которой вербовал сторонников и указывал им, "какими путями нужно добиваться того, чтобы протаскивать своих людей в райсовет, сельсовет, колхозы с тем, чтобы оттуда вредить и вести антисоветскую контрреволюционную работу" [572].
  
  Стецкий утверждал, что "враждебным организациям" будет трудно выступать со своими кандидатами на выборах в Верховный Совет, но при выборе низовых Советов, особенно сельских, "избирательная борьба будет чрезвычайно серьёзная". Сталин тут же поддержал эту мысль, заявив, что "ряд сельсоветов может попасть в их (врагов.- В. Р.) руки". Ободрённый поддержкой вождя, Стецкий подчеркнул, что при выборах в низовые Советы "борьба пойдёт часто по самым насущным экономическим нуждам, по бытовым вопросам, демагогия будет разводиться враждебными элементами большая" [573].
  
  В докладе Жданова указывалось, что в ходе выборной кампании может выплеснуться недовольство масс "известным нажимом", без которого не обходится "немало трудных кампаний". Утверждая, что такой нажим "входит в понятие диктатуры рабочего класса", Жданов заявлял: "Мы не отказываемся от этого нажима, и впредь было бы смешно от этого отказываться. Будет, очевидно, демагогия насчет раздувания всякого рода недостатков наших работников по этой линии. Партийные организации должны уметь взять под защиту этих людей (т. е. "нажимщиков".- В. Р.)", против которых может быть развёрнута агитация "со стороны враждебных элементов" [574].
  
  При обсуждении второго аспекта "перестройки" - демократизации деятельности партийных и иных организаций - на пленуме была раскрыта удручающая картина полного подавления демократических начал на всех уровнях политической и общественной жизни. Временами могло показаться, что возвращается партийная дискуссия 1923 года, а ораторы повторяют аргументы тогдашней оппозиции.
  
  Жданов говорил, что большинство партийных комитетов - начиная с первичных организаций и кончая обкомами и ЦК союзных республик - не переизбирались после XVII съезда, т. е. на протяжении трёх лет - в нарушение партийного Устава, требующего производить такие перевыборы раз в год-полтора [575]. Вслед за ним Постышев сообщил, что после XVII съезда на Украине не созывались районные, городские и областные партконференции, "и, к сожалению, голосов, которые требовали бы созыва таких конференций, не было... Ждали распоряжения сверху". На последовавший за этими словами вопрос Сталина: "А Устав?" Постышев сокрушенно ответил: "Устав забыли, товарищ Сталин" [576].
  
  Другим вопиющим нарушением партийной демократии выступавшие называли широко распространённую практику кооптации в руководящие партийные органы. Приводились примеры, когда кооптировалось до 40-45 % состава обкомов, причём зачастую такая кооптация проводилась не на пленумах, а опросом. Аналогичная практика существовала в советских и профсоюзных органах: президиумы некоторых горсоветов состояли целиком из кооптированных членов; в центральных комитетах многих профсоюзов "от выборных членов остались рожки да ножки".
  
  Наряду с выборностью, исчезла и предусмотренная Уставом партии отчётность выборных работников перед избравшими их организациями. Как отмечал Постышев, роль пленумов партийных комитетов как коллективов, перед которыми ответственны аппаратчики, фактически сошла на нет; пленарные заседания обкомов сводятся к заслушиванию инструктивных докладов секретарей обкома, "которые нередко читают нотации членам обкома. Нет такого положения, чтобы член бюро обкома чувствовал себя подотчётным перед пленумом обкома" [577].
  
  Как явствовало из доклада и прений, фактически разрушенными оказались и все остальные элементы партийной демократии. Во многих районах пленумы райкомов не созывались по 7-10 лет. Если же они и происходили, то выборы аппаратчиков превращались на них в фактическое назначенство: секретари заранее подбирались вышестоящими комитетами, утверждались Центральным Комитетом и затем рекомендовались пленуму, имея "две санкции: санкцию обкома и санкцию Центрального Комитета". На партийных конференциях кандидатуры для выборов в парткомы обсуждались в закрытом порядке узким кругом аппаратчиков, а затем предлагались для голосования списком, чтобы "избавиться от докучливой критики партийных масс по отношению к той или иной кандидатуре" [578].
  
  Недемократическим путём происходило и исключение выборных членов партийных комитетов. Поскольку из состава райкома или горкома зачастую исключалась "целая пачка людей", то созывались "расширенные" заседания пленумов совместно с произвольно подобранным "партийным активом". На одном из таких "расширенных пленумов", который вывел из состава горкома 12 человек, присутствовало всего 10 членов горкома; таким образом, "10 человек сожрали 12 человек" [579]. По-видимому, такие массовые исключения, о которых рассказывали ораторы, проходили в условиях, когда исключаемые находились под арестом.
  
  Вместо попранных демократических процедур получила широкое распространение практика "самоотчётов" коммунистов перед первичными партийными организациями. Под общий смех зала Жданов приводил пример одного такого "самоотчёта", после которого партийное собрание приняло резолюцию: "Слушали самоотчёт коммуниста Слирова. Постановили: Слирова арестовать" [580].
  
  На пленуме приводилось немало примеров полного отрыва аппаратчиков от партийных масс. Постышев рассказывал, что в Киеве заведующие отделами ЦК не считали нужным посещать собрания первичных организаций, в которых они состояли [581]. Секретарь Днепропетровского обкома Хатаевич признавался, что ещё 4-5 лет назад он считал своей безусловной обязанностью раз в неделю посещать партийные собрания на заводах, в колхозах и т. д., а на протяжении последнего года ни разу не присутствовал на таких собраниях [582].
  
  В первичных организациях роль партийных собраний зачастую становилась чисто формальной: "резолюция по тому или иному вопросу вносится загодя или кропается мастерами этого дела во время самого собрания без учёта того, о чём говорится в прениях" [583].
  
  Из выступлений участников пленума следовало, что демократические принципы оказались попраны не только в партийных, но и во всех государственных и общественных организациях. Ответственные работники, избранные в Советы, нередко уклонялись от выполнения своих элементарных депутатских обязанностей. Прекратились широко распространённые ранее регулярные отчёты перед населением работников потребительской кооперации, торговли, коммунального хозяйства и т. д.
  
  В трудовых коллективах сошла на нет роль общественных организаций, а решение всех вопросов перешло в руки "треугольника", состоящего из директора предприятия, секретаря парткома и председателя профсоюзного комитета. Таким образом, возникла "в стороне от нормальных выборных органов [парткома и завкома] своеобразная официально и регулярно действующая, никакими партийными и советскими законами не предусмотренная организация. Она собирается, выносит решения и даёт директивы к исполнению и т. д." [584].
  
  Бюрократизация всей общественно-политической жизни выразилась и в ограждении аппаратчиками себя от критики со стороны нижестоящих. Как говорил Косиор, на съездах Советов, пленумах исполкомов и горсоветов "считалось большой бестактностью, если кто-нибудь случайно выступит с критикой против председателя или какого-либо другого лица. Даже заведующие отделами считали для себя такую критику большим оскорблением" [585].
  
  "Первые лица", полностью вышедшие из-под контроля масс и ставшие единовластными хозяевами в своих регионах, как бы соревновались друг с другом в насаждении своих "культов". Авторитет руководящего работника стал измеряться тем, сколько колхозов, предприятий, учреждений названо его именем [586].
  
  От отдельных фактов и примеров выступавшие переходили к серьёзным обобщениям. В ряде выступлений подчёркивалось, что вместо демократического централизма в партии утвердился бюрократический централизм. В заключительном слове Жданова прямо указывалось: среди аппаратчиков укоренился взгляд на партию не как на самодеятельную организацию, а как на "что-то вроде системы учреждений низших, средних, высших" [587].
  
  На пленуме приводились статистические данные, свидетельствовавшие о неблагоприятном изменении социального состава партии, уменьшении в ней доли рабочих и резком возрастании доли бюрократии. Например, в Воронеже 5,5 тыс. членов партии работали в государственных учреждениях, 2 тыс.- в вузах и около 2 тыс.- на предприятиях; коммунистов-рабочих у станка насчитывалось всего 550 человек. На одном воронежском заводе из 3,5 тыс. рабочих только трое были членами партии [588].
  
  Казалось бы, раскрытая на пленуме картина деградации всех политических институтов должна была побудить выступавших к анализу причин такого положения и к выводу об ответственности за него высшего партийного руководства. Однако Сталин, направлявший своими репликами ораторов на внесение в критику нужных ему акцентов, толкал их на создание новой амальгамы: возложение вины за подрыв партийной демократии на... "замаскированных троцкистов".
  
  Лучше всего этот сталинский замысел уловил Евдокимов, заявивший, что "контрреволюционная банда троцкистов, зиновьевцев, правых, "леваков" и прочей контрреволюционной нечисти захватила руководство в подавляющей части городов края. Эта банда ставила себе задачей, в целях дискредитации партии и советской власти, развал партийной и советской работы. Она всячески зажимала самокритику, насаждала бюрократизм в партийных и советских организациях, подвергала гонениям людей, осмелившихся выступать против них, что было прямым издевательством над внутрипартийной и советской демократией". В подтверждение этого Евдокимов приводил показания арестованных партийных работников о том, что они в целях возбуждения недовольства партийным аппаратом "зажимали самокритику, душили всякое живое слово, оставляли без последствий заявления и жалобы трудящихся. Всех, кто пытался где-либо на собрании критиковать эти порядки, одёргивали". На вопрос Сталина, как обстоит в крае дело с кооптацией, Евдокимов незамедлительно ответил: "Кооптация в партийных органах широко применялась, товарищ Сталин. Из этих кооптированных порядочное количество сейчас сидит в органах НКВД. (Смех.)" [589]
  
  В резолюции по докладу Жданова (единственном решении пленума, опубликованном в печати) содержалось немало словесной трескотни по поводу демократизации партийной жизни, установления тайного голосования при выборах парторганов и обеспечения каждому члену партии неограниченного права отвода и критики кандидатов в эти органы.
  
  Разумеется, в условиях жестокой полицейщины, пронизывающей всю жизнь партии и страны, Сталина уже не могли беспокоить закрытые "выборы без выбора" в органы государственной власти или тайное голосование при избрании партийных органов. Этот демократический декорум призван был служить обману масс и зарубежного общественного мнения. Единственное реальное новшество заключалось в предложении Сталина о подготовке каждым руководителем себе смены.
  
  Конечно, участники пленума не догадывались, что это неожиданное предложение, мотивируемое необходимостью избежать чрезмерной переброски кадров из региона в регион, имело совсем иной прицел: не допустить полного развала и хаоса в управлении партией и страной при предстоящем тотальном истреблении "первых лиц" во всех звеньях аппарата. Тем не менее установка на "подготовку смены" не могла не вызвать недоумения и тревоги у участников пленума, в своём большинстве являвшихся "первыми лицами". Этим людям, далеким от пенсионного возраста, было непонятно: зачем понадобилось немедленное выдвижение кандидатов на смену всем руководителям.
  
  Однако Сталина не волновали такие настроения высших аппаратчиков, изрядно напуганных последними событиями и не отваживавшихся на протест против этой новации. Главным для него было обращение к будущим "выдвиженцам", которым его предложение открывало заманчивую перспективу быстрого подъёма по карьерной лестнице. Назвав предложение Сталина "гениальным", Жданов заострил ещё один сталинский тезис, заявив, что "недостаток демократизма" "мешает нам видеть новых людей, и многие люди у нас перестаивают, а перестаивая и будучи забытыми, они становятся резервом для недовольных внутри нашей партии". Вслед за этими словами Жданова Сталин бросил реплику, призванную подчеркнуть законность такого недовольства: "Сколько угодно талантов, только их не выдвигают вовремя, и они начинают гнить, перестаивают" [590]. Эта мысль, развитая Сталиным в его собственном докладе (см. гл. XXXIV), представляла прямой клич, обращённый к карьеристски настроенной молодёжи, обещание скорого продвижения её на высокие посты.
  
  XXX
  
  Февральско-мартовский пленум о вредительстве
  
  Следующий пункт повестки дня был сформулирован таким образом: "Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов по народным комиссариатам тяжёлой промышленности и путей сообщения".
  
  Уже при обсуждении вопроса о партийной демократии некоторые ораторы без всякой связи с темой своего выступления приводили "факты" вредительства "троцкистов". Так, Евдокимов говорил, что "враги, засевшие в Ростовском горсовете", при строительстве школ сознательно не обеспечивали их противопожарным оборудованием. При этом, как заявлял Евдокимов, ссылаясь на показания "вредителей", они говорили: "Пусть учатся детишки, а через некоторое время мы им устроим такой костер, что всё население Ростова будет проклинать советскую власть до самой смерти" [591].
  
  Фантазия других ораторов не простиралась до столь зловещих примеров. Секретарь Свердловского обкома Кабаков смог рассказать лишь о том, что в день открытия съезда Советов в Свердловске возникли очереди за хлебом, поскольку "в органах Облвнуторга всё руководство планированием, транспорт были захвачены врагами". Другой пример "вредительства в торговле", приведённый Кабаковым, выглядел ещё более анекдотично: "В одном магазине встретили такой факт - на обертку используют книги Зиновьева, в другом ларьке обертывают покупки докладом Томского. (Смех.) Мы проверили, и оказывается, такой литературы торгующие организации купили порядочное количество тонн. Кто может сказать, что эту литературу пользуют только для обертки?" [592]
  
  Столь же фантастический характер носил пример "идеологического вредительства", приведённый Богушевским. Он сообщил, что после трансляции приговора по делу "антисоветского троцкистского центра" Минская радиостанция "передала концерт, включающий известную бе-мольную сонату Шопена, третью часть которой составляет "Марш фюнебр", т. е. знаменитый похоронный марш Шопена... И сделано очень тонко: не просто траурный марш - это было бы слишком откровенно и легче было бы заметить по программе и предотвратить - а бемольная соната: не всякий знает, что в ней-то и содержится этот марш. Это, конечно, не случайность. Дело объясняется тем, что, оказывается, и там была определённая засорённость троцкистскими элементами и прочими совершенно негодными людьми" [593]. Столь высокая музыковедческая эрудированность и изощрённость "троцкистских элементов", по словам Богушевского, служила тому, чтобы выразить скорбь по поводу расстрела подсудимых.
  
  Естественно, что для оглушения членов пленума и всего населения страны размахом и тяжкими последствиями "вредительства" требовались более внушительные "факты". Ими был заполнен доклад Молотова, открывший обсуждение третьего пункта повестки дня. Этот доклад был немедленно опубликован в "Правде" и "Большевике" и затем выпущен отдельным изданием в количестве более полутора миллионов экземпляров.
  
  Для характеристики огромных масштабов, которые приобрело вредительство, Молотов обильно цитировал показания лиц, возглавлявших крупнейшие предприятия и стройки. В этих показаниях описывался широкий диапазон вредительских актов: от задержки проектирования и замедления темпов строительства до порчи механизмов, организации аварий, взрывов, отравления газом рабочих и т. д. Все неувязки и просчёты, связанные с форсированной индустриализацией,- вплоть до тяжёлых бытовых условий рабочих (якобы создаваемых "вредителями" сознательно, с целью вызвать массовое недовольство) и до очковтирательства при организации стахановского движения ("приписки отдельным рабочим такой работы, которую они фактически не проводили", чтобы "посеять раздор между стахановцами и не стахановцами" [594]), в докладе объяснялись происками "вредителей".
  
  Напомнив о "вредительских" процессах конца 20-х - начала 30-х годов над беспартийными специалистами, Молотов недвусмысленно указал, по кому сейчас должен быть нанесён главный удар. Отмечая, что руководители предприятий "почти сплошь уже теперь коммунисты", он подчёркивал, что "особенность разоблачённого ныне вредительства заключается в том, что здесь... использован был партбилет для того, чтобы организовывать вредительские дела в нашем государственном аппарате, в нашей промышленности" [595].
  
  Заявив, что "последние факты раскрывают нам участие не только троцкистов, но и бухаринцев в организации вредительских актов", Молотов процитировал показания одного из "бухаринцев", который на вопрос: "Информировали ли вы всесоюзный центр контрреволюционной организации правых о вашей подрывной деятельности?" ответил следующим образом: "Да, я информировал члена центра Угланова... Я припоминаю, как в одну из наших встреч на его квартире Угланов с удовольствием сказал: "Молодец, Вася, ты здорово развернулся". (Постышев: Да, Вася. Голос с места: Сволочи какие, а!)" [596]
  
  С особым раздражением Молотов говорил о работе комиссий, созданных Орджоникидзе для проверки фактов вредительства на предприятиях Наркомтяжпрома. При этом он уделил главное внимание итоговой записке комиссии Гинзбурга - Павлуновского, которую Поскребышев на следующий день после похорон Орджоникидзе потребовал прислать Сталину. В этой связи примечателен следующий факт: узнав о намерении Гинзбурга передать Сталину записку без поправок о "вредительстве", М. М. Каганович - в то время один из руководящих работников Наркомтяжпрома, сказал Гинзбургу, что в таком случае ему "надо подготовить маленький чемоданчик" (имея в виду возможность его ареста) и прибавил к этому: "Вы не младенец и знаете, что творится в стране" [597].
  
  В докладе Молотова работа комиссии Гинзбурга - Павлуновского расценивалась как "показатель того, что мы туго перестраиваемся; это показатель неумения развить зоркость, бдительность, неумения развить проникновение во все ходы врага". Молотов указывал, что в течение ряда лет во главе Уралвагонстроя стоял "активнейший вредитель Марьясин, который потом признался во всех этих делах, и в течение длительного периода секретарём партийного комитета на Уралвагонстрое был вредитель троцкист Шалико Окуджава. Это была сбитая группа. Явно, что они сделали немало вредительских актов против нашего государства. Но как понять в свете всего этого такой факт, что уже в феврале месяце этого года по поручению Наркомтяжпрома выезжала комиссия для проверки вредительских дел на Уралвагонстрой, которая... констатирует: "Вредительская работа на стройке не получила большого развития..." (Голоса с мест: Не получила? Чепуха. Не получила?)... И они указывают, почему они приходят к этому выводу. Но пока они ездили в феврале месяце туда, Марьясин тут дал новые показания, более конкретные, и они не совпадают с этими выводами. Как же тут понять?.. Нельзя ли, товарищи из Наркомтяжпрома, ещё раз проверить и Марьясина, и комиссию, которая ездила на место? [598] (Голоса с мест. Правильно!)" [599] Этот пассаж молотовского доклада служил недвусмысленным предупреждением партийным и хозяйственным руководителям о недопустимости ставить под малейшее сомнение правдивость самооговоров, полученных в застенках НКВД.
  
  Ещё более откровенно и цинично эта мысль была выражена в опубликованном тексте доклада, где говорилось: "Политическая близорукость комиссии совершенно очевидна... Достаточно сказать, что эта комиссия не привела ни одного факта вредительства на стройке. Получается, что матёрый вредитель Марьясин вместе с другим вредителем, Окуджавой, сами на себя наклеветали" [600].
  
  Комментируя данное место доклада Молотова, Троцкий писал: "Читая, не веришь глазам! Эти люди утратили не только стыд, но и осторожность... Доследование "фактов вредительства" понадобилось, очевидно, потому, что общественное мнение не верило ни обвинениям, выдвинутым ГПУ, ни исторгнутым им показаниям. Однако комиссия под руководством Павлуновского, бывшего долголетнего работника ГПУ, не обнаружила ни одного факта саботажа" [601].
  
  История с Уралвагонстроем имела примечательное продолжение. После смерти Орджоникидзе на пост наркома тяжёлой промышленности был назначен Межлаук, который вскоре был заменён Кагановичем. В поисках вредителей Каганович побывал и в Нижнем Тагиле. После осмотра построенного вагоностроительного завода он вышел в обнимку с его новым директором. В ту же ночь произошёл третий по счету арест директора этого завода, а заодно и почти всех других руководящих работников завода и города [602]. Тем не менее, вернувшись в Москву, Каганович вызвал Гинзбурга и, избегая разговоров о вредительстве, рассказал, в каком великолепном состоянии он нашёл Уралвагонзавод [603].
  
  От изложения конкретных "фактов вредительства" Молотов переходил к опровержению бытовавших среди хозяйственных руководителей "рассуждений и разговоров, что вредительство сильно раздуто". Подчёркивая, что "такое рассуждение, конечно, является грубой ошибкой, ошибкой политической близорукости", Молотов призвал "вовремя смотреть за врагом и вовремя ему наносить удары, отрывая руки, а когда нужно, и вырывая с корнем, уничтожая врага" [604].
  
  В заключение доклада Молотов выразил уверенность, что "выкорчёвывание вредителей, диверсантов и шпионов и прочей мерзости из промышленности и всего нашего государственного аппарата" позволит в течение "ближайших нескольких лет" "догнать и перегнать передовые по технике капиталистические страны" [605].
  
  Вслед за Молотовым с докладом выступил Каганович, ошеломивший участников пленума данными о размахе вредительства на железнодорожном транспорте. Он сообщил, что Турксиб и другие железные дороги были "построены вредительски", что все журналы "по паровозам, по вагонам, по связи и т. д." и все кафедры вузов, находившихся в ведении НКПС, были в руках вредителей, что почти все докладчики на диспетчерской конференции, проведённой в 1934 году, "оказались вредителями и арестованы как японские шпионы и диверсанты". Не менее страшной была оглашённая Кагановичем статистика развернувшихся на транспорте репрессий. По его словам, только на 26 оборонных узлах было раскрыто 446 шпионов и "целый ряд других мерзавцев" [606].
  
  Естественно, что эти данные наталкивали на вопрос: как мог сам Каганович, работавший с 1935 года наркомом путей сообщения, проглядеть такое количество вредителей и шпионов. В этой связи Каганович выдвинул целый ряд объяснений.
  
  Во-первых, он каялся в том, что оказался "слишком доверчивым" и в качестве примера такой доверчивости указывал: он не обращал внимания на то, что один из работников его наркомата - "давнишний приятель Серебрякова и каждый раз, когда приезжал в Москву, обязательно ходил к Серебрякову". Приведя несколько других аналогичных фактов, Каганович заявил: "Единственное моё тут утешение - что я не один, а многие из вас в таком же положении (шум, движение в зале), но это утешение малоприятное и я думаю, каждый из вас мог рассказать о таких же примерах и безобразиях" [607].
  
  Во-вторых, одну из причин обильной "засорённости" наркомата врагами Каганович усматривал в том, что в 1921 году транспортом руководил Троцкий.
  
  В-третьих, Каганович привёл многочисленные цифры, свидетельствовавшие, что со времени своего прихода на транспорт он вёл неусыпную работу по "выкорчёвыванию" троцкистов, прежде всего из числа руководящих работников наркомата. В этой связи он сообщил: на 1 января 1935 года из 177 начальников управлений наркомата 36 в прошлом участвовали в оппозиционных группировках; спустя два года среди 251 начальника управлений (за это время аппарат НКПС успел сильно разрастись) осталось лишь 6 бывших оппозиционеров. Из 99 руководящих работников, снятых в 1935-1936 годах со своих постов, 36 были арестованы, причём 22 были уволены до ареста. В свою очередь среди арестованных, демонстрировал свою "логику" Каганович, "3 чел. числятся по анкете бывшими троцкистами, остальные не числятся бывшими троцкистами, значит, скрывали" [608].
  
  Каганович сообщил, что ещё в январе 1936 года он издал приказ, объявлявший главной причиной крушений на транспорте подрывную и диверсионную работу классовых врагов. В этом приказе выдвигалось требование "в месячный срок удалить всех лиц, способных на диверсию" [609] (курсив мой.- В. Р.). Во исполнение этого приказа было вычищено несколько тысяч человек. В аппарате политотделов, действовавших на железнодорожном транспорте, было "разоблачено" 229, в аппарате НКПС - 109 троцкистов [610].
  
  В-четвёртых, Каганович приводил примеры собственной бдительности по отношению к своим ближайшим помощникам. Он рассказал, что "очень много раз в присутствии ряда людей подозрительно поглядывал" на своего заместителя Лившица и "в порядке окончательного уже выкорчёвывания остатков троцкизма" говорил ему: "Чего вы ходите такой мрачный, что это с вами?.. у вас остатки троцкизма... у вас ещё троцкизм остался" [611].
  
  Относительно другого расстрелянного работника - Князева Каганович сообщил: случайно узнав, что некий "харбинец с КВЖД" работает с Князевым и даже живёт в его квартире (все бывшие работники Китайско-Восточной железной дороги, проданной в 1935 году советским правительством Маньчжурии, были взяты под подозрение как "японские шпионы"), он, Каганович, позвонил в НКВД и попросил организовать слежку за Князевым [612].
  
  Каганович рассказывал и о том, какие специфические методы он использовал для мобилизации своего аппарата на борьбу с вредительством. Так, он "устроил нечто вроде военной игры", предложив специалистам наркомата "изобразить себя врагами" и указать, "как можно зашить станцию, как можно сорвать график" [613]. Каганович вспомнил и об опыте своей работы в 20-е годы заведующим распредотделом ЦК, когда "мы уделяли каждому человеку час, полтора, сидели, слушали про дедушку, про бабушку, но зато мы узнавали человека" [614].
  
  Наконец, Каганович не упустил случая упомянуть о показаниях арестованных, сообщавших, как "железный нарком" препятствовал попыткам вредительства. Так, он процитировал показания Серебрякова о том, что Каганович разоблачил ""теорию предела", которой прикрывала наша организация свою вредительскую работу" [615].
  
  В своём докладе Каганович многократно упоминал о "проницательности" Сталина в выявлении "врагов". Он рассказал, что "тов. Сталин, наблюдая за Шермегорном, который работал по строительству, за его выступлениями на транспортной комиссии, не раз нам говорил: "Плохой человек, враждебный человек". Я не помню, называл ли он его прямым вредителем, но, во всяком случае он прямым образом на него указывал" [616].
  
  Каганович заявлял: Сталин "пророчески предупреждал", что "троцкисты, правые, право-леваки и все другие оппортунистические элементы, которые к ним примыкали,- должны неизбежно скатиться, в большинстве своём, в лагерь империализма. Мы видим сейчас, что они скатились в лагерь фашизма". Ещё одно "предвидение", высказанное Сталиным в 1933 году, сводилось к тому, что "вредительство в колхозах и саботаж хлебозаготовок сыграют в конце концов такую же благодетельную роль в деле организации новых большевистских кадров в колхозах и совхозах, какую сыграл Шахтинский процесс в области промышленности". Процитировав эти слова, Каганович заявил, что столь же "благодетельную роль" сыграют и нынешние расправы над "вредителями" [617].
  
  Утверждая, что простои, нарушения расписания, опоздания поездов, занижение норм пробега и, разумеется, крушения - всё это дело рук диверсантов и шпионов, Каганович привёл в пример одно из крушений, виновные в котором были осуждены за халатность. Заявив, что это дело сейчас пересматривается по его просьбе в целях переквалификации вины обвиняемых на "вредительскую", Каганович подчеркнул, что "конечно, мы не можем всех (виновников крушений.- В. Р.) объявить вредителями, но фактически это вредительские акты" [618].
  
  С удовлетворением объявив, что "часть этих мерзавцев, вредителей расстреляна", Каганович сообщил, что крушения тем не менее не прекращаются. Он утверждал, что недавнее крушение пассажирского поезда, повлекшее десятки жертв, по замыслу его организаторов, "должно было стать известно широким слоям и понято, как ответ троцкистов, оставшихся действовать в подполье". В подтверждение он процитировал показания одного из арестованных: "Я в душе был рад, что отомстил большевикам за процесс антисоветского троцкистского центра" [619].
  
  Понимая, что начавшийся разгул репрессий на транспорте может вызвать массовое бегство работников из этой отрасли, Каганович предложил распространить на транспорт милитаризованный порядок, действовавший на оборонных заводах: лишение рабочих паспортов с тем, чтобы они не могли переходить на другие предприятия.
  
  Прения по докладам отразили растерянность многих участников пленума, не представлявших, как конкретно им следует "отчитываться" о борьбе с вредительством в их ведомствах. В их выступлениях речь шла преимущественно о бюрократизме, бесхозяйственности, очковтирательстве, мелочной регламентации, волюнтаризме в планировании и других недостатках управления экономикой.
  
  Вклад в нагнетание психоза по поводу вредительства внесли лишь выступления Саркисова и Багирова. Утверждая, что вредители в Донбассе "выбрали себе очень хитрую тактику", Саркисов цитировал направленное в Наркомтяжпром письмо четырёх директоров коксохимических заводов об обнаруженных ими вопиющих недостатках, допущенных при строительстве этих заводов. Это письмо Саркисов объявил составленным "мерзавцами-троцкистами... для страховки и маскировки" [620].
  
  Багиров сообщил, что ранее взрывы на нефтяных промыслах считались следствием халатности, а "теперь сами арестованные показывают, что это была не халатность и упущение, а было сделано сознательно". С особым удовлетворением Багиров рассказал, что "мы арестовали, в частности, Гинзбурга, друга сына Троцкого Седова, которого этот Гинзбург рекомендовал в партию" [621].
  
  Выходя за рамки обсуждавшейся темы, Багиров поспешил сообщить, что в Азербайджане "троцкистско-зиновьевская периферия заключила блок с контрреволюционными националистическими элементами и через них с мусаватистами". Этот блок, по его словам, занимался организацией повстанческих групп в сельских районах и установил тесную связь с националистами из других "мусульманских" республик для подготовки отделения этих республик от СССР и образования "мощного тюрко-татарского государства под руководством Турции". Наряду с этим, националистические элементы, как следовало из выступления Багирова, не чурались и более мелких вредительских дел, например, создания "путаницы в области орфографии и терминологии тюркского языка". Багиров специально подчёркивал, что к "матёрым контрреволюционным националистам" в большинстве своём относились люди, находившиеся с 1920 года на ответственных партийных и советских постах [622].
  
  Для того, чтобы стимулировать подобную направленность всех остальных выступлений, Сталин и Молотов репликами одёргивали ораторов, не проявивших должной рьяности в сообщениях о вредительстве в своих ведомствах и регионах. В этом отношении характерна их реакция на выступление наркома водного транспорта Пахомова. Хотя в начале своего выступления Пахомов назвал много имён арестованных руководителей пароходств и заявил, что арестовано более 50 работников такого уровня, Сталин бросил реплику: "Маловато что-то". На это под "смех всего зала" Пахомов ответил: "Тов. Сталин, я вам сказал, что это только начало" [623].
  
  Подхлёстываемый далее молотовскими репликами типа "Вы хотели отделаться мелочами", Пахомов заявил: "Мы должны работать по-новому, а для этого мы должны прежде всего раскрыть всех вредителей. Как их можно раскрыть? Если этот факт взять и по-настоящему рассмотреть, по-новому рассмотреть, почему это случилось, то мы дороемся и выявим ещё одного-двух сволочей, уверяю вас. А как только двух-трёх сволочей поймаем, эти две-три сволочи дадут ещё двух-трёх сволочей. (Смех.)" Однако, и это заявление не удовлетворило кремлёвских вождей. В конце речи Пахомова Молотов задал ему вопрос: "Сам наркомат нашёл хотя бы одного вредителя?" На это нарком ответил, что несколько руководителей пароходств до их ареста были сняты им с работы. После этого заявления наркома произошёл следующий обмен репликами между ним и членами Политбюро:
  
  Молотов: Вы их только снимали, но наркомат не выяснил в чём тут дело.
  
  Пахомов: Я вам, Вячеслав Михайлович, то, что было в материалах, сказал, больше фактов нет, выдумывать я не могу.
  
  Косиор: Значит, нет вредительства? [624]
  
  Перелом в обсуждение вопроса о вредительстве призвано было внести выступление Ежова, сопровождавшееся поощрительными репликами Сталина. В начале своей речи Ежов выразил резкое недовольство выступлениями руководителей ведомств, которые "до конца не поняли ни смысла, ни постановки этого вопроса. (Межлаук: Правильно, правильно.)" Далее Ежов дал ясно понять, в каком отношении находится он сам и его наркомат ко всем другим наркомам и наркоматам. "В резолюции отмечен этот факт о том, что вредительство не только не вскрывали и не только не проявляли инициативу в этом деле,- заявил он,- а в ряде случаев тормозили... (Сталин: Правильно. Там мягко сказано.) Да, т. Сталин, там мягко сказано. И я должен сказать, что я... ещё не знаю ни одного факта, когда бы по своей инициативе позвонили и сказали: "Тов. Ежов, что-то подозрителен этот человек, что-то неблагополучно в нём, займитесь этим человеком"... (Постышев: А когда займёшься, то людей не давали.) Да. Чаще всего, когда ставишь вопрос об арестах, люди, наоборот, защищают этих людей. (Постышев: Правильно.)" [625] Таким образом, Ежов упоминал о фактах сопротивления хозяйственных руководителей высшего ранга репрессиям и тем более - об их нежелании самим "давать" вредителей из числа своих подчинённых.
  
  Исходя из этого, Ежов разразился грубой бранью в адрес наркомов. Он заявил, что не только не получил от них ни одного доноса, но в ответ на его требования санкционировать аресты подчинённых им лиц они часто говорили: "А что же я буду делать дальше, план я должен выполнять, это у меня - главный инженер или начальник цеха, что я буду делать?" "Я обычно отвечаю,- продолжал Ежов,- скажи спасибо, сволочь, что мы берём этого человека, скажи спасибо что вредителя берём. Грош тебе цена, если ты защищаешь человека, который вредит. На него достаточно материалов, чтобы его арестовать".
  
  Ежов возмущался тем, что хозяйственные руководители рассматривают борьбу с вредительством как "какую-то полосу модных настроений" и говорят: "вскрыли вредительство и теперь везде и всюду видят вредителей, мешают нам работать, мешают нам выполнять план". По этому поводу он заявил, что "в условиях нашего советского строя" вредитель "может нам вредить только небольшими делами, там, где он уже уверен, что никак он не будет разоблачён. (Сталин: И будет копить силы к моменту войны, когда он навредит по-настоящему.)"
  
  Ежов разрушил иллюзии о том, что обсуждение должно коснуться только двух наркоматов, названных в повестке дня. Он сообщил, что за последние месяцы "по НКПС прошло 130 дел, причём у нас ещё много впереди дел, по Наркомлегпрому 141 человек, присуждённых на разные сроки, в том числе и к расстрелу... по Наркомпросу - 228 человек. (Голос с места: Ого! Это я понимаю.)" На основании этого Ежов делал вывод, что "задето (вредительством.- В. Р.) не только ведомство Наркомтяжпрома, задет не только НКПС, но не в меньшей мере задеты и все остальные наркоматы. Поэтому думать, что эти ведомства, поскольку их доклад не поставлен, просто проскочили, не выйдет из этого!". Если наркомы не сумеют развернуть борьбу с вредительством, продолжал угрожать Ежов, "ЦК найдёт достаточно силы для того, чтобы таких людей кое-чему поучить, если только они не безнадёжны к учебе" [626].
  
  Речь Ежова полностью рассеяла иллюзии некоторых наркомов и в том, что индульгенцией для них может явиться успешное выполнение и перевыполнение их отраслями хозяйственных планов (промышленность СССР в 1935 и 1936 годах развивалась темпами, намного превышавшими темпы роста в любой из предшествовавших десяти лет). Ежов заявил, что "все наши планы, по существу говоря, занижены. Чего же думать о перевыполнении заниженного плана. (Сталин: Правильно.)"
  
  Конкретный разговор о ведомствах Ежов начал с Госбанка, где "вскрыта довольно мощная троцкистская организация численностью до 20 человек (Голоса с мест: Здорово! Ого!)". Эта организация, по словам Ежова, расхищала государственные средства для финансирования подпольного троцкистского центра и создавала валютные фонды за границей, например, "на тот случай, ежели Зиновьеву и Каменеву удалось бы удрать за границу". Такие же хищения, утверждал Ежов, производились в местных организациях Госбанка, причём похищенные средства тратились не только на "троцкистскую работу", но и на личные нужды: строительство себе дач, домов и т. д. [627].
  
  Здесь мы сталкиваемся ещё с одной амальгамой, практиковавшейся "органами". Вопреки бытующим представлениям, что в период сталинизма коррупция не получила широкого развития, многие бюрократы 30-х годов отнюдь не чурались экономических преступлений. Это давало возможность "органам" давить на уличённых в растратах, казнокрадстве и т. д., чтобы добиться от них признаний в причастности к троцкистским вредительским организациям. Раскрывая эту нехитрую механику, Троцкий писал: "Наиболее многочисленный человеческий материал для судебных амальгам доставляет, пожалуй, широкий слой плохих администраторов, действительных или мнимых виновников хозяйственных неудач, наконец, чиновников, неосторожных в обращении с общественными деньгами. Граница между легальным и нелегальным в СССР крайне туманна. Наряду с официальным жалованьем существуют бесчисленные неофициальные и полулегальные подачки. В нормальные времена такие операции проходят безнаказанно. Но ГПУ имеет возможность в любой момент предоставить своей жертве на выбор: погибнуть в качестве простого растратчика и вора или попытаться спастись в качестве мнимого оппозиционера, увлечённого Троцким на путь государственной измены" [628].
  
  Когда Ежов заявил, что может "по каждому ведомству кое-что рассказать", состоялся следующий обмен репликами между ним и залом:
  
  Голоса с мест: Расскажи, полезно.
  
  Молотов: По Наркомлегпрому...
  
  Ежов: ...мы только сейчас, по существу говоря, начинаем разворачивать дело по Наркомлегпрому, хотя по этому ведомству у нас осуждено довольно значительное количество - 141 человек из активных вредителей и диверсантов, из которых довольно значительная группа расстреляна по постановлению суда. ‹...» Но у нас есть основания полагать, что мы тут нападём на очень крупную организацию шпионско-диверсионную, которая из года в год проводила работу в аппарате Наркомлегпрома [629].
  
  Во время следующих выступлений наркомов Молотов и Каганович перебивали их грубыми репликами, призванными подчеркнуть: ораторы не уделяют внимания главной задаче, которая ставилась теперь перед всеми хозяйственными руководителями: самостоятельному поиску вредителей в своих ведомствах. В этом плане показателен диалог, развернувшийся между Молотовым и наркомом лёгкой промышленности Любимовым:
  
  Молотов: Кого-нибудь из вредителей наркомат разоблачил или нет? Были такие случаи, чтобы сам наркомат кого-нибудь разоблачил или нет?
  
  Голос с места: Он не подготовился к этому случаю.
  
  Молотов: Но всё-таки?
  
  Любимов: ...я не могу назвать случая, чтобы наш аппарат открыл вредительство.
  
  Молотов: Это большой недостаток [630].
  
  Подобно тому, как Каганович восхищался проницательностью Сталина, Любимов выразил своё восхищение проницательностью Кагановича: "Лазарь Моисеевич очень красочно говорил: посмотришь в глаза и чувствуешь, что чужой человек, огонька нет, души нет в работе". Однако это не спасло оратора от наскоков со стороны "железного наркома". Когда Любимов заявил, что в его наркомате имеются "головотяпы, которыми, вероятно, руководили низовые вредители", Каганович тут же откликнулся репликой: "Нет, это не низовые вредители, вы на стрелочниках не выезжайте" [631].
  
  В роли загнанного в угол школьника оказался и нарком совхозов Калманович, конец выступления которого превратился в дотошный и пристрастный допрос.
  
  Калманович: Я думаю, что я не делаю ошибку, если сейчас говорю о тех крупных прорывах, которые у нас были и на которые нам надо обратить внимание.
  
  Молотов: Забываете главное.
  
  Каганович: ...Здесь же не обсуждается вопрос о вашей деятельности, о недостатках этой деятельности, а о вредительстве, которое у вас было, вы ни одного факта не приводите и ставите себя в неловкое положение...
  
  Калманович: Раскрыл ли я хоть одного вредителя? Ни одного. (Сдержанный смех - так зафиксировано в стенограмме.- В. Р.)
  
  Шкирятов: Потому что ты не знал.
  
  Калманович: Потому что я не предполагал, что может быть это вредительство. Я считал, что это плохая работа. Вот в чём моя вина, вот в чём моя ошибка [632].
  
  Единственным из наркомов, которого не перебивали репликами, оказался Микоян. Успех его выступления был обусловлен не только тем, что участники пленума, включая дирижирующих его ходом вождей, отлично понимали разницу между "рядовым" членом ЦК и членом Политбюро, непосредственно приближённым к Сталину. Сам Микоян отчётливо сознавал, что? Сталин хочет от него услышать. Поэтому он открыл своё выступление ритуальным покаянием в упущениях по части поиска вредителей в своём наркомате: "Вопрос о диверсии, вредительстве и шпионаже японо-немецких троцкистских агентов,- говорил он,- ...больше всего касается именно пищевой промышленности, потому что в пищевой промышленности есть больше возможности навредить государству. Вот почему мы, работники пищевой промышленности, сейчас дрожим, что, может быть, у нас завтра могут проявиться акты вредительства и диверсии, потому что никакое благополучие предыдущее не гарантирует от неожиданных диверсионных актов в любой день... мы имеем мало открытых фактов вредительства, но это ни в коем случае не может нас успокаивать, это говорит только о том, что маскировка более умелая и поиски наши недостаточно энергичные".
  
  Микоян затронул самый щекотливый (для авторов версии о гигантских масштабах вредительства) вопрос, который не мог не возникнуть у любого мыслящего человека: почему в "стране победившего социализма" террор и вредительство приобрели масштабы, никогда не встречавшиеся в истории, а террористами и вредителями оказались лица, входившие в верхние эшелоны правящего слоя. "Я думал,- признавался Микоян,- ...что, если марксисты до революции были против террора против царя и самодержавия, как они могут, люди, прошедшие школу Маркса, быть за террор при большевиках, при советской власти? Если коммунисты всего мира, будучи врагами капитализма, не взрывают заводов, как может человек, прошедший школу марксизма, взорвать завод своей страны? Я должен сказать, что никак это в голову в мою не влезало. Но, видимо, приходится учиться".
  
  Сама постановка столь опасных вопросов на пленуме требовала немалой смелости. Нужна была изощрённая софистическая ловкость, присущая Микояну, чтобы дать нужный Сталину ответ на эти вопросы. В результате своей "учебы", продолжал Микоян, он пришёл к постижению следующей истины: "Видимо, падение классового врага, троцкистов так низко, что мы и не предполагали, а именно, как предсказывал т. Сталин, который как будто вёл нас за руку и говорил, что нет такой пакости, которой не могли бы совершить троцкисты и правые" [633].
  
  Заслушивание третьего пункта повестки дня завершилось заключительным словом Молотова, который процитировал "очень густую" справку Наркомвнудела с перечнем числа арестованных за последние пять месяцев. Таковых оказалось из числа работников Наркомтяжпрома и наркомата оборонной промышленности 585 человек, НКПС - 137 (в том числе около десятка начальников дорог), Наркомзема - 102, Наркомпищепрома - 100 и т. д.
  
  Молотов выразил недовольство выступлениями большинства наркомов, которые "не могут похвастаться тем, что они участвовали в разоблачении вредителей, а пленум говорит, что немало из них тормозили разоблачение вредительства".
  
  Призывая "учитывать, что есть полезного и правильного в каждом сигнале" о вредительстве, Молотов добавил, что важными могут оказаться и сигналы "от наших врагов, от тех, кто не заслуживает доверия, от тех, кто делает эти сигналы с антисоветскими целями" [634].
  
  В выступлении Молотова содержалось упоминание о том, что во многих отраслях итоги работы за первые месяцы 1937 года оказались ниже результатов, достигнутых в соответствующем периоде 1936 года. Однако эти данные были приведены им лишь для того, чтобы предостеречь от утверждений, что этот спад вызван многочисленными арестами хозяйственников и инженеров.
  
  Поведение участников пленума при обсуждении вопроса о вредительстве позволяет почувствовать ту внутреннюю, психологическую разорванность, которая характерна для людей в долговременных тупиковых, безнадёжных ситуациях.
  
  При знакомстве с соответствующими разделами стенограммы пленума возникает чрезвычайно противоречивая картина. Люди, которые руководят экономическим строительством и отвечают за его последствия, и "верят" и не верят во вредительство. Не верят, потому что хорошо информированы о действительном положении дел и знают, как никто другой, что большинство аварий, катастроф, срывов - это результат спешки, халатности, некомпетентности. Верят, т. е. заставляют себя верить или делают вид, что верят, потому что лучше других знают: в условиях индустриальной гонки избежать прорывов и катастроф невозможно, и, следовательно, кому-то за всё это придётся непременно отвечать.
  
  Как могло показаться на первый взгляд, Сталин бросил им спасательный круг - возможность свалить собственные просчёты на вредительство своих подчинённых, руководителей второго эшелона. В начале этой кампании они считали, что смогут выйти невредимыми из опасной ситуации, "сдав" лишь неугодных или вообще увильнув от такой сдачи, как некоторые уже пробовали. Но они недооценили неумолимую логику тоталитарной власти, уничтожающей её собственных носителей, не способных к беспощадному зверству и откровенным подлогам.
  
  XXXI
  
  Зачем Сталину нужно было "вредительство"?
  
  На первый взгляд, обвинение большинства хозяйственных руководителей во вредительстве должно было быть воспринято как абсурдное и населением, и аппаратчиками. Однако эта версия Сталина, имевшая далеко идущий прицел, вызвала известное доверие если не у искушённых политиков, то среди простых людей. Она позволила дать объяснение тому факту, что широковещательные заверения о наступлении "счастливой жизни" вступали в разительное противоречие с тем, что люди видели и ощущали вокруг себя на каждом шагу. Кроме узкой прослойки советской аристократии, мало кому в стране стало жить "лучше и веселее" даже по сравнению со страшными годами первой пятилетки. Поэтому требовалось объяснить провалы сталинской политики происками вредителей, иными словами, перенести накопившееся недовольство народа со Сталина и его ближайшего окружения на руководителей более низкого уровня.
  
  Можно полагать, что обвинения во вредительстве и других видах враждебной деятельности (в прямом, криминальном значении этих слов) явились своего рода ответом Сталина на критику, которой его подвергали в 30-е годы старые и новые оппозиционные группы. "Самый злейший враг партии и пролетарской диктатуры,- говорилось в "Рютинской платформе",- самый злейший контрреволюционер и провокатор не мог бы лучше выполнить работу разрушения партии и соц. строительства, чем это делает Сталин... Сталин объективно выполняет роль предателя социалистической революции... Как это ни чудовищно, как ни парадоксально может показаться на первый взгляд, но главный враг ленинизма, пролетарской диктатуры и социалистического строительства находится в данный момент в наших собственных рядах и даже возглавляет партию" [635]. О том, насколько широко такие взгляды были распространены среди коммунистов, свидетельствуют и многочисленные письма из СССР, публиковавшиеся на страницах "Бюллетеня оппозиции". Так, один из авторов рассказывал о своей беседе с человеком, никогда ранее не решавшимся критиковать "генеральную линию", а после своего участия в насильственной коллективизации говорившим ему: "Если б буржуазия нас послала в качестве вредителей, она бы действовала не лучше Сталина. Можно подумать, что мы находимся перед колоссальной провокацией" [636].
  
  Безоглядная политика сплошной коллективизации и форсированной индустриализации не была фатально необходимой для выживания страны, обеспечения её обороноспособности перед лицом угрозы фашистского нашествия. Известно, что в результате грубейших просчётов Сталина перед войной и в её начальный период гитлеровская армия захватила территорию СССР, равную двум Франциям, на которой проживало более трети населения страны. На территории, подвергшейся оккупации, было полностью или частично разрушено и разграблено около 32 тыс. заводов, фабрик и других промышленных предприятий, не считая мелких предприятий и мастерских. По данным, приведённым в книге председателя Госплана Н. А. Вознесенского "Военная экономика СССР в период Отечественной войны", в целом потери основных и оборотных фондов СССР составили около двух третей национального имущества, находившегося до войны на оккупированной территории [637]. Таким образом, огромная часть национального богатства, созданная ценой величайших усилий, жертв и лишений советского народа, оказалась невостребованной в военные годы.
  
  В 30-е годы малейшие сомнения в возможности выполнить установленные задания в намеченные сверху сроки именовались на партийном жаргоне "оппортунизмом". Ажиотажные темпы строительства закономерно влекли многочисленные несчастные случаи и катастрофы, не говоря уже о хозяйственных диспропорциях, нередко сводивших на нет героические усилия энтузиастов пятилеток. Троцкий неоднократно предупреждал, что волюнтаристские решения и их последствия способны вызвать в массах грозный кризис доверия к руководству страны. Чтобы перенести этот кризис народного доверия на ранг ниже, Сталину и потребовалось изобрести вредительство наркомов, директоров и инженеров.
  
  Для того, чтобы более конкретно представить масштабы бедствий народных масс, вызвавших накопление в стране недовольства и социального протеста, уместно обратиться к книге американского журналиста Джона Скотта, с января 1933 по конец 1937 года работавшего электросварщиком на строительстве одного из самых мощных индустриальных гигантов - Магнитогорского металлургического комбината.
  
  Приехавший в Советский Союз энтузиастом социалистического строительства, Скотт не только тщательно наблюдал происходящее вокруг, но и изучал материалы архивов комбината (до периода шпиономании 1937-1938 годов такое знакомство иностранца с документами, отражавшими положение дел на стройке, было ещё возможно). Помимо Магнитогорска, Скотт посетил ряд других уральских заводов и в книге, написанной в 1941 году, представил объективное описание того, как именно происходила индустриализация в СССР.
  
  Скотт рассказывал, что с 1928 по 1932 год на голое место, где возводился Магнитогорский гигант, прибыло около 250 тысяч человек. Примерно три четверти из них приехали сюда добровольно, в поисках работы, хлебных карточек и лучших условий жизни. Остальная часть состояла из депортированных крестьян и уголовных преступников, размещённых в исправительно-трудовой колонии.
  
  С самого начала, как подчёркивал Скотт, "строительство велось в таком темпе, что миллионы мужчин и женщин голодали, замерзали и были доведены до животного состояния нечеловеческим трудом и немыслимыми условиями жизни" [638]. На протяжении всей зимы 1932-1933 года, когда возникло особенно тяжёлое положение со снабжением стройки продовольствием, даже квалифицированные рабочие не получали ни мяса, ни масла и почти не видели сахара и молока. В магазинах, к которым они были прикреплены, им выдавали только хлеб и немного крупы. В тех же магазинах не по карточкам можно было купить лишь духи, табак, суррогатный кофе, иногда мыло, соль, чай и дешёвые конфеты. "Однако этих товаров почти никогда не было в продаже, а когда их привозили, то рабочие порой оставляли работу и с гаечным ключом в руках бежали в магазин, чтобы, пробив себе дорогу, получить полфунта каменных леденцов" [639].
  
  Наряду с этим, в Магнитогорске существовали магазины для специалистов, инженеров и административной элиты, где товары имелись в широком ассортименте. И уж вовсе изобильным был магазин для иностранных специалистов, к которому была прикреплена также верхушка инженерного и административного персонала. Цены в этом магазине были в несколько раз ниже цен, по которым рабочие могли приобрести аналогичные товары в коммерческих магазинах.
  
  Столь же резкие контрасты существовали в жилищных условиях. Почти все рабочие жили в посёлках без водопровода и канализационной системы, сплошь состоявших из временных бараков, палаток и землянок. Вместе с тем на окраине города был выстроен посёлок, состоявший из 150 каменных домов с металлическими крышами, водопроводом и центральным отоплением. Здесь жили высшие должностные лица и те иностранцы, которые получали зарплату в валюте.
  
  Не менее тяжёлыми, чем бытовые условия, были условия труда, вызывавшие крайне высокий уровень производственного травматизма. Положение усугублялось тем, что большинство рабочих были вчерашними крестьянами с полным отсутствием опыта работы на индустриальных объектах и поэтому, как дети, не понимали, что такое опасность. Для овладения ими квалификацией практиковалась, как правило, скоропалительная профессиональная подготовка "без отрыва от производства", т. е. вечерние занятия после тяжёлого рабочего дня. В обстановке нескончаемых авралов многим рабочим приходилось отрабатывать по две смены. Всё это приводило к тому, что в больницах постоянно находились "люди, получившие ожоги чугуном, непрерывно кричащие последние три дня перед смертью; люди, раздавленные, как мухи, под кранами или другим тяжёлым оборудованием" [640].
  
  Многие из завербованных, столкнувшись с невыносимыми условиями жизни, увольнялись и уезжали в другие места, о которых слышали, что там живётся лучше. Поэтому работы, на которых требовались квалифицированные рабочие, нередко приходилось выполнять необученным разнорабочим. "В результате этого неопытные монтажники падали, а неквалифицированные каменщики так укладывали стены, что они не могли стоять" [641].
  
  При всём этом средства, которые можно было направить на улучшение условий труда и быта рабочих, бессмысленно расточались из-за плохой организации труда и производства. Нередко рабочих посылали заливать бетон в фундамент до завершения земляных работ или направляли на такие работы, для которых не было необходимых материалов и инструментов. В то же время на стройку прибывало много материалов, которые здесь либо абсолютно не были нужны, либо не могли понадобиться ещё долгие годы. "Такие материалы и оборудование фигурировали в конторских книгах как "выполнение плана по снабжению", хотя на самом деле их ценность составляла величину отрицательную, поскольку их ещё надо было где-то хранить" [642].
  
  Так как на отопление деревянных бараков не выделялось необходимого количества топлива, рабочие, несмотря на законы, устанавливавшие жестокую кару за "расхищение социалистической собственности", собирали зимой тонны стройматериалов, предназначавшихся для производственных объектов, чтобы использовать их для обогрева своих жилищ.
  
  В итоге всего этого "деньги текли как песок сквозь пальцы, люди замерзали, голодали и страдали, но строительство продолжалось в атмосфере равнодушия к отдельной личности и массового героизма, аналог которому трудно найти в истории" [643].
  
  И после того, как индустриализация начала давать отдачу, бюрократия по-прежнему уделяла незначительное внимание вопросам, связанным с повышением жизненного уровня рабочих. Хотя номинальная заработная плата росла, её прирост сводился на нет непрерывной инфляцией. На основе собственных наблюдений и изучения статистики комбината Скотт утверждал, что реальная зарплата магнитогорских рабочих за 1929-1935 годы не увеличилась.
  
  Не уменьшались и хозяйственные диспропорции, вызывавшие колоссальные убытки. Так, из-за несопряженности ввода в строй различных объектов коксовальные печи начали работать в то время, когда строительство химических заводов не было завершено. В результате этого "ценные химические продукты на сумму около двадцати пяти миллионов золотых долларов ежегодно вылетали в трубу" [644]. Задержка с вводом химических заводов, типичная для ажиотажного, бессистемного и хаотичного строительства производственных объектов в годы первых пятилеток, была на процессе "антисоветского троцкистского центра" объявлена результатом умышленного саботажа Ратайчака и других руководящих работников химической промышленности.
  
  Даже завершённые промышленные предприятия зачастую не могли функционировать без аварий, поскольку на технику безопасности по-прежнему направлялись незначительные средства. "Машины ломались, людей раздавливало, они отравлялись газами и другими химическими веществами, деньги тратились астрономическими суммами" [645]. Между тем никто не решался остановить хотя бы на короткое время производство ради осуществления необходимых мер по охране труда. Результатом такого положения были непрекращающиеся катастрофы, сопровождавшиеся человеческими жертвами. Рассказывая о сильнейшем взрыве на одной из доменных печей, Скотт подчёркивал, что на протяжении двух недель, предшествовавших катастрофе, все люди, чья работа была связана с этой домной, знали, что один из её главных компонентов - сливной вентиль плохо функционирует. От мастера цеха об этом стало известно директору завода, который в свою очередь передал данное сообщение начальнику комбината Завенягину. Однако даже телефонный разговор Завенягина с Орджоникидзе о неблагополучии на домне не повлек временной приостановки производственного процесса для проведения ремонтных работ. "Никто не хотел взять на себя ответственность и остановить доменную печь, когда стране был крайне необходим чугун" [646].
  
  Новые проблемы возникли во время форсирования на комбинате стахановского движения. Ударная работа стахановцев способствовала улучшению экономических показателей, но непрерывное подхлёстывание их администрацией ради рапортов о рекордах породило "многое такое, что не предвещало ничего хорошего в будущем. Оборудование работало на пределе, а текущим ремонтом пренебрегали... Транспортное оборудование, как подвижной состав, так и рельсовые пути, также работало на пределе своих возможностей" [647]. Такое положение существовало на всём железнодорожном транспорте страны, где среднесуточные погрузки возросли до 100 тысяч вагонов во время стахановского бума, а в последующие годы снизились почти на четверть. Всё это влекло новую вспышку производственного травматизма, об уровне которого свидетельствовали данные, приведённые на февральско-мартовском пленуме. Так, только на одной шахте в Кузбассе за 1936 год произошло 1600 несчастных случаев, в результате чего пострадало более половины работавших там шахтеров [648].
  
  Одной из причин неэффективного управления, за которое рабочие расплачивались своим здоровьем, а часто и жизнью, были чрезмерная централизация руководства промышленностью. Например, Наркомат тяжёлой промышленности руководил работой тысяч строек, фабрик, заводов, шахт, мастерских, разбросанных по всей территории страны. "Этот комиссариат был создан одним росчерком пера, и предполагалось, что он начнет незамедлительно работать,- писал В. Скотт.- ...Результат оказался именно таким, какого и можно было бы ожидать: огромный энтузиазм, безграничная преданность и тяжёлый труд, а также невероятная сумятица, дезорганизованность и тупость" [649].
  
  К этому добавлялась явная неподготовленность хозяйственной администрации к выполнению своих управленческих функций. "В то время, как основная масса рабочих к 1935 году уже довольно хорошо овладела своими специальностями, освоив и электросварку, и монтаж труб, и многое другое, большинство административных работников были далеки от совершенства в своей деятельности. У них не было и четвёртой части практического опыта людей, занимающих аналогичные посты в промышленности Америки или Западной Европы" [650].
  
  Некомпетентное управление промышленностью вызывало многочисленные случаи очковтирательства, о масштабах которых можно получить представление из выступлений на февральско-мартовском пленуме. Так, Молотов говорил о "приписках угледобычи в Донбассе, где нас надувают из года в год", о подаче "рапортов о пуске электростанций, цехов, агрегатов, тогда как на деле они начинают работать через полгода - 8 месяцев после пылких рапортов" [651].
  
  Всё это - и повышенная аварийность, и нарушения норм производственной безопасности, и другие проявления бесхозяйственности в 1936-1937 годах было списано на вредительство административного и инженерно-технического персонала, причём это делалось в такой форме, что при любом образе действий управленцам и специалистам было невозможно уцелеть. Так, Каганович требовал суровой кары и за препятствия превышению предельных технических норм, и за аварии, которые возникали в результате такого превышения. Микоян заявлял, что ссылка на технические неполадки - это "шифр для прикрытия аварий и порчи, которые происходили в организованном порядке... Надо их расследовать с тем, чтобы по их следам найти вредителей, которые скрыты сейчас" [652].
  
  Поначалу объяснение хозяйственных провалов деятельностью вредителей вызывало даже своего рода удовлетворение у многих людей, особенно искренних сталинистов, поверивших, что наконец-то найдена причина смущавших их бедствий в стране "победившего социализма". Так, М. А. Сванидзе (жена А. С. Сванидзе, брата первой жены Сталина), допущенная в круг ближайшего окружения "вождя", с благоговением относившаяся к нему и, разумеется, не ощущавшая в своём повседневном быту тягот, выпадавших на долю миллионов простых людей, тем не менее в конце 1936 года записывала в своём дневнике: "Кругом я вижу вредительство и хочется кричать об этом... я вижу вредительство в том, что дворец Советов строится на такой площади, что это влечёт за собою уничтожение может быть 100 хорошо построенных и почти новых домов... Это при нашем жилищном кризисе ломать прекрасные дома и выселять десятки тысяч людей неизвестно куда... А толпа, которая производит впечатление оборванцев,- где работа лёгкой промышленности?.. почему цены взлетели на 100 %, почему ничего нельзя достать в магазинах, где хлопок, лён и шерсть, за перевыполнение плана которых раздавали ордена? Что думают работники Легпрома, если они не вредители, будут ли их долго гладить по головке за то, что они в течение 19 лет не смогли прилично одеть народ, чтобы весь мир не говорил о нашей нищете, которой нет - мы же богаты и сырьем и деньгами и талантами. Так в чём же дело, где продукция, где перевыполнение плана? А постройка особняков и вилл, а бешеные деньги, брошенные на содержание роскошных домов отдыха и санаториев, никому не нужная расточительность государственных средств..." [653]
  
  Во время первых арестов "вредителей"-коммунистов по-видимому, ожидалось, что они отделаются сравнительно лёгким наказанием - подобно беспартийным специалистам начала 30-х годов, которым после суда были созданы благоприятные условия для жизни и работы.
  
  Д. Скотт рассказывал, что в 1932 году ГПУ направило в Магнитогорск 20-30 инженеров, осуждённых по делу "Промпартии". По прибытии в Магнитогорск с семьями им были предоставлены четырёхкомнатные коттеджи и автомобили. Они работали по контрактам, согласно которым им выплачивали 3000 рублей в месяц (в десять раз больше зарплаты среднего рабочего). Хотя они находились под надзором ОГПУ, им разрешалось по праздникам уезжать на охоту в уральские леса, расположенные в десятках километров от города. "Их назначали на чрезвычайно ответственные должности и призывали хорошо работать, чтобы доказать, что они действительно намерены стать добропорядочными советскими гражданами". Один из бывших "вредителей" работал главным электриком комбината, другой - главным инженером химического завода. Несколько из них были награждены орденами за трудовые достижения. По мнению Скотта, эти люди "оказали бы чистосердечную поддержку скорее Сталину, нежели Троцкому, так как нисколько не симпатизируют идеям мировой революции и построения бесклассового общества" [654].
  
  Трудно было предвидеть, что участь хозяйственных руководителей-коммунистов окажется несравненно страшнее участи беспартийных специалистов, арестованных в начале 30-х годов. Правда, с осени 1936 года в среде "красных директоров" возникла тревога по поводу того, что их стали превращать в козлов отпущения за многочисленные недостатки бюрократического планирования и хозяйствования. На февральско-мартовском пленуме Молотов зачитал письмо, полученное Орджоникидзе от директора Днепропетровского металлургического завода Бирмана. "Положение, создающееся особенно в последнее время здесь, в Днепропетровске,- писал Бирман,- вынуждает меня обратиться к Вам, как к старшему товарищу, как к члену Политбюро, за указаниями и за содействием. Мне кажется, что директиву высших партийных инстанций о всемерном развёртывании критики и самокритики... поняли так, что надо во что бы то ни стало обливать грязью друг друга, но в первую очередь определённую категорию руководящих работников. Этой определённой категорией руководящих работников и являются в первую очередь хозяйственники, директора крупных заводов, которые, как по мановению таинственной волшебной палочки, сделались центральной мишенью этой части самокритики" [655].
  
  По мере того, как подобная "самокритика" завершалась всё более частыми арестами директоров, инженеров и мастеров, на предприятиях возрастало недоверчивое и враждебное отношение рабочих к руководителям, расшатывалась трудовая дисциплина. Как рассказывал на февральско-мартовском пленуме Микоян, "теперь, когда вскрылось вредительство, рабочие смотрят с опаской на руководство: "А это указание правильное или неправильное? А может быть, вредительское?"" [656]
  
  Существовали ли в действительности какие-либо акты вредительства и саботажа? На этот вопрос также позволяет ответить книга Скотта, который рассказывал о нескольких случаях действительного вредительства в Магнитогорске. Так, однажды утром в основном подшипнике турбины было обнаружено измельчённое стекло, которое быстро разрушает подшипник. Неподалеку находилось несколько ведер с таким стеклом, предназначенным для нанесения покрытий на электроды. Скотт объяснял этот случай тем, что, очевидно, один из озлобленных раскулаченных крестьян, работавших на комбинате, насыпал горсть этого стекла в подшипники, чтобы таким образом отомстить Советской власти за его депортацию [657]. Другой случай проявления "слепой ярости одного из этих несчастных людей" Скотту довелось увидеть своими глазами: "Старик-крестьянин бросил лом в большой генератор, а затем, радостно смеясь, сдался вооружённым охранникам" [658].
  
  Ещё один случай, о котором рассказывал Скотт, был связан с хорошо знакомым ему мастером, чьи родители, выходцы из буржуазных семей, погибли во время революции. Сменив свою фамилию и сумев "затеряться в толпе", он стал квалифицированным рабочим-металлургом и был, по советским стандартам, преуспевающим и зажиточным человеком. Однако он считал, что революция разрушила его жизнь и "весьма откровенно критиковал Советскую власть. Он сильно пил и под действием водки становился очень разговорчивым. Однажды в присутствии нескольких иностранцев он открыто хвастался, что "устроит аварию и уничтожит завод". Вскоре после этого разговора в искореженных лопастях одной из импортных газовых турбин был обнаружен увесистый гаечный ключ... Практически вся машина была загублена, а это означало, что весь труд пошёл насмарку, и убытки составили несколько десятков тысяч рублей. Через несколько дней этот мастер был арестован и сознался, что это - его рук дело. Он получил восемь лет" [659].
  
  Зачастую во вредительстве, по словам Скотта, обвинялись обычные воры, подобные тем, которые существуют в любом капиталистическом городе. "Единственное различие заключалось в том, что в Магнитогорске было сложнее расхищать государственное имущество в таких размерах, как в Нью-Йорке или Чикаго, а если кого-то в этом уличали, то ему вполне могли предъявить обвинение в саботаже и контрреволюционной деятельности, а не в воровстве" [660]. В подтверждение этого Скотт рассказывал о директоре строительной конторы, занимавшейся возведением домов для рабочих. Этот человек построил себе отдельный дом с пятью комнатами, хорошо его меблировал, застелил коврами и т. д. В то же время его контора выполнила план строительных работ всего на 60 процентов. В ходе расследования было обнаружено, что он занимался систематическим расхищением государственных средств и фондов, ввёл в практику продажу стройматериалов колхозам и совхозам по спекулятивным ценам, а деньги, полученные за это, прикарманивал. В городе состоялся открытый судебный процесс, сообщения о котором в течение нескольких дней заполняли страницы местных газет. Однако мошеннику-директору было предъявлено обвинение не в воровстве и взяточничестве, а в сознательном саботировании строительства жилья для рабочих. После того, как он признал свою вину как вредителя, он был осуждён к расстрелу.
  
  О механизме фабрикации "контрреволюционных организаций" Скотт рассказывал на примере директора коксохимического завода Шевченко, который, по его словам, "на пятьдесят процентов был бандит, это был непорядочный и беспринципный карьерист. Его личные цели и идеалы не имели ничего общего с целями основоположников социализма". Нравственное кредо Шевченко выражалось в поговорке, которую он часто повторял: "Все люди курвы - кроме тебя и меня. Исходи из этого, и ты не ошибёшься".
  
  В 1935 году на возглавляемом Шевченко заводе произошёл сильный взрыв, в результате которого четыре человека погибли, а восемнадцать были ранены. Тогда Шевченко не понёс серьёзного наказания. Зато в 1937 году был устроен процесс, на котором он был объявлен японским шпионом, сознательно организовавшим эту катастрофу. По делу "банды Шевченко" проходило около двадцати человек. Некоторые из них, по словам Скотта, были, подобно Шевченко, явными мошенниками, а один был украинским националистом, "убеждённым сторонником того взгляда, что Украину завоевали и подавили, а теперь её эксплуатирует группа большевиков, состоявшая в основном из русских и евреев, которые ведут не только Украину, но и весь Советский Союз в целом к гибели... Вот это действительно был человек, представлявший собой по крайней мере потенциальную угрозу Советской власти, который и в самом деле мог бы охотно и добровольно сотрудничать с немцами за "освобождение Украины" в 1941 году". Что же касается остальных обвиняемых, то они были привлечены к суду только потому, что "имели несчастье работать под руководством человека, попавшего в немилость НКВД" [661].
  
  Все эти факты говорят, что никаких вредительских организаций, за участие в которых в Магнитогорске были арестованы сотни людей, не существовало. Отдельные акты вредительства совершались озлобленными одиночками, ненавидящими Советскую власть, а никак не коммунистами, тем более хозяйственными руководителями.
  
  Суммируя показания о вредительстве и саботаже, прозвучавшие на втором московском процессе, Троцкий называл следующие методы вредительства, в осуществлении которых "признались" подсудимые: слишком медленную разработку и многократную переделку планов строительства новых заводов; распыление средств по разным стройкам, приводящее к замораживанию огромных капиталов; ввод предприятий в эксплуатацию незаконченными; накопление предприятиями излишних резервов сырья и материалов и омертвление таким образом вложенных капиталов; хищническое расходование материалов и т. п.
  
  Троцкий напоминал, что, начиная с 1930 года, он в своих статьях неоднократно указывал на все эти хронические болезни советского хозяйства, порождённые бюрократическими методами планирования и управления. "Может быть моя критическая работа была простой "маскировкой"? - писал он в этой связи.- По самому смыслу этого понятия маскировка должна была бы прикрывать преступления. Между тем, моя критическая работа, наоборот, обнажала их. Выходит так, что организуя втайне саботаж, я изо всех сил привлекал внимание правительства к актам "саботажа" и тем самым - к его виновникам. Всё это было бы, может быть, очень хитро, если бы не было совершенно бессмысленно" [662].
  
  Наглядным примером того, что обвинение "троцкистов" во вредительстве является "самой грубой частью судебного подлога как по замыслу, так и по исполнению", Троцкий считал расправу над сотнями инженеров железнодорожного транспорта за их приверженность "теории предела". Суть её состояла в том, что провозная способность железных дорог имеет определённые технические пределы. С того времени, как Каганович возглавил Наркомат путей сообщения, "теория предела" была объявлена не только буржуазным предрассудком, но и измышлением саботажников. "Несомненно, многие старые специалисты, воспитанные в условиях капиталистического хозяйства,- писал по этому поводу Троцкий,- явно недооценивали возможности, заложенные в плановых методах и потому склонны были вырабатывать слишком низкие нормы. Но отсюда вовсе не вытекает, что темпы хозяйства зависят только от вдохновения и энергии бюрократии. Общее материальное оборудование страны, взаимосвязь разных частей промышленности, транспорта и сельского хозяйства, степень квалификации рабочих, процент опытных инженеров, наконец, общий материальный и культурный уровень населения - таковы основные факторы, которым принадлежит последнее слово в определении пределов. Стремление бюрократии изнасиловать эти факторы при помощи голого командования, репрессий и премий ("стахановщина") неизбежно вызывает суровую расплату в виде расстройства заводов, порчи машин, высокого процента брака, аварий и катастроф. Привлекать к делу троцкистский "заговор" нет ни малейшего основания" [663].
  
  Троцкий обращал внимание и на то, что советская печать неизменно писала о "троцкистах" как ничтожной кучке, изолированной от масс и ненавистной массам. Однако на процессе Радека - Пятакова речь шла о таких методах диверсий и саботажа, которые возможны лишь при условии, что вся администрация, снизу доверху, состоит из вредителей, которые осуществляют свои злодейские акции при активной или, по крайней мере, пассивной поддержке рабочих. Так, Сталин, стремившийся ужаснуть советских людей и мировое общественное мнение чудовищностью преступлений "троцкистов", вынужден был непрерывно расширять количество "разоблачённых" вредителей.
  
  Особое бесстыдство сталинских инквизиторов Троцкий усматривал в том, что на процессе "антисоветского троцкистского центра" обвиняемые по настойчивому требованию прокурора показывали, будто они стремились вызвать как можно большее количество человеческих жертв. После процесса было объявлено о ещё более жутких преступлениях "троцкистов". Печать сообщила, что в Новосибирске расстреляны три "троцкиста" за злонамеренный поджог школы, в которой сгорело много детей. Напоминая, что недавно аналогичное несчастье, потрясшее весь мир, произошло со школой в Техасе, Троцкий предлагал на минуту представить, что после этого несчастья "правительство Соединенных Штатов открывает в стране ожесточённую кампанию против Коминтерна, обвиняя его в злонамеренном истреблении детей,- и мы получим приблизительное представление о нынешней политике Сталина. Подобные наветы, мыслимые только в отравленной атмосфере тоталитарной диктатуры, сами в себе заключают своё опровержение" [664].
  
  XXXII
  
  Обвиняется НКВД
  
  Вслед за обсуждением вопроса о вредительстве пленум перешёл к рассмотрению вражеской деятельности в самом Наркомвнуделе. Этот вопрос обсуждался на закрытом заседании, в отсутствие лиц, приглашённых на пленум. Материалы этого обсуждения не были включены в секретный стенографический отчёт о работе пленума.
  
  Выступивший с докладом Ежов начал его в относительно спокойных тонах. Он заявил о сужении "изо дня в день вражеского фронта" после ликвидации кулачества, в связи с чем отпала необходимость в массовых арестах и высылках, которые производились в годы коллективизации [665].
  
  Далее тональность доклада приобретала всё более жёсткий характер. Ежов потребовал ликвидировать специальные тюрьмы для политических заключённых (политизоляторы), в которых, по его словам, царило "подобострастное и внимательное отношение к заключённым", "доходящее до курьёзов". Такими "курьёзами" Ежов объявил устройство в политизоляторах спортивных площадок и разрешение иметь в камерах полки для книг. Признаками недопустимо либерального содержания осуждённых Ежов назвал также предоставление им возможности общаться между собой, отбывать наказание вместе с жёнами и т. д. С особой злобой он цитировал справку об обследовании Суздальского изолятора, в которой говорилось: "Камеры большие и светлые, с цветами на окнах. Есть семейные комнаты... ежедневные прогулки заключённых мужчин и женщин по 3 часа. (Смех. Берия: Дом отдыха.)" Когда Ежов упомянул об указании бывшего руководства НКВД выдавать в лагерях политзаключённым усиленный паёк, в зале раздались возгласы: "Это им за особые заслуги перед Советской властью?", "Им нужно было бы давать половину пайка" [666].
  
  Ещё одним проявлением либерализма прежнего руководства НКВД Ежов назвал практику смягчения наказаний: например, из 87 осуждённых в 1933 году по делу группы И. Н. Смирнова девять через некоторое время были выпущены на свободу, а шестнадцати тюремное заключение было заменено ссылкой [667].
  
  Сообщив, что с момента своего прихода в НКВД он арестовал 238 работников наркомата, ранее принадлежавших к оппозиции, Ежов добавил: "Чтобы вас эта цифра не пугала, я должен здесь сказать, что мы подходили к бывшим оппозиционерам, работавшим у нас, с особой, гораздо более строгой меркой. Одного факта было достаточно - того, что он скрыл от партии и от органов НКВД свою бывшую принадлежность к троцкистам, чтобы его арестовали" [668].
  
  Другим контингентом арестованных чекистов были, по словам Ежова, "агенты польского штаба". В этой связи он привёл указание Сталина, который "после кировских событий поставил вопрос: почему вы держите поляка на такой работе" [669]. То была одна из первых сталинских директив изгонять с определённых участков работы людей только за их национальность.
  
  Главным виновником "торможения дел" в НКВД Ежов объявил Молчанова, арестованного за несколько дней до пленума. Он обвинил его в том, что он информировал троцкистов об имеющихся на них материалах.
  
  В прениях по докладу выступили Ягода и пять ответственных работников НКВД, находившихся в составе высших партийных органов. Все они признавали "позорный провал работы органов государственной безопасности" и обещали "смыть позорное пятно, которое лежит на органах НКВД" [670], т. е. "запоздание" с раскрытием "троцкистских заговоров". Чувствуя нависшую над собой угрозу, каждый из них подробно рассказывал о своих заслугах в выявлении "контрреволюционных групп" и пытался спихнуть вину на своих коллег, в результате чего в зале нередко возникала нервная перебранка.
  
  Понимая, что никакое обвинение в адрес "троцкистов" не окажется лишним, Миронов заявил, что каждая из троцкистско-зиновьевских организаций "имеет связь с разведками иностранных государств" [671].
  
  Ягода, по-видимому, ещё надеялся, что сумеет избежать обвинения в преступных умыслах и действиях, отделавшись наказанием за "халатность" и "отсутствие бдительности". Поэтому он с ужасом воспринял выступление Евдокимова, объявившего его главным виновником "обстановки, создавшейся за последние годы в органах НКВД". "Я думаю,- заявил Евдокимов,- что дело не ограничится одним Молчановым. (Ягода: Что вы, с ума сошли?) Я в этом особенно убеждён. Я думаю, что за это дело экс-руководитель НКВД должен отвечать по всем строгостям закона. Надо привлечь Ягоду к ответственности" [672].
  
  При обсуждении доклада Ежова известным диссонансом прозвучали лишь два выступления. Одно из них, как это ни странно выглядит на первый взгляд, принадлежало Вышинскому, который говорил о действительных недостатках в деятельности НКВД. Во-первых, он зачитал некоторые протоколы допросов, заполненные грубой бранью следователей и свидетельствующие об их неприкрытом давлении на арестованных. Приведя слова одного периферийного следователя, обращённые к арестанту: "Не молчите и не крутите... Докажите, что это не так", Вышинский объяснил участникам пленума, что обвиняемый не должен доказывать свою невиновность, а, наоборот, следователь должен доказать вину обвиняемого. В качестве другого примера противозаконных установок следствия Вышинский назвал "инструкцию" уполномоченного НКВД по Азово-Черноморскому краю, которая прямо толкала следователей на фальсификаторские приёмы: "Если допрашиваешь обвиняемого и он говорит не то, что тебе выгодно для обвинения, ставь точку на том, что выгодно, а то, что невыгодно, не записывай" [673].
  
  Во-вторых, Вышинский заявил, что следственные материалы обычно страдают "обвинительным уклоном": "Считается неловко прекратить дело за недоказанностью, как будто это компрометирует работу... Благодаря таким нравам... на скамью подсудимых иногда попадают люди, которые впоследствии оказываются или виновными не в том, в чём их обвиняют, или вовсе невиновными" [674].
  
  В третьих, Вышинский назвал серьёзным недостатком в работе органов НКВД и прокуратуры "тенденцию построить следствие на собственном признании обвиняемого", не заботясь о подкреплении обвинений вещественными доказательствами, данными судебной экспертизы и т. д.; "между тем центр тяжести расследования должен лежать именно в этих объективных доказательствах" [675].
  
  Столь "неожиданные" в устах прокурора-фальсификатора высказывания объяснялись, на мой взгляд, следующими причинами. Демонстрируя свою приверженность строгому соблюдению юридических норм, Вышинский стремился снять существующее у некоторых участников пленума внутреннее сомнение в юридической безупречности недавних процессов, на которых он выступал государственным обвинителем. Кроме того, отлично представляя юридическую шаткость этих процессов, он хотел, чтобы на следующих открытых процессах материалы, подготовленные "органами", были более убедительными. Этими соображениями было, по-видимому, продиктовано его предостережение: "Если обвиняемый на самом процессе откажется от ранее принесённого признания, то дело может провалиться. Мы здесь тогда оказываемся обезоруженными полностью, так как, ничем не подкрепив голое признание, не можем ничего противопоставить отказу от ранее данного признания" [676].
  
  Если выступление Вышинского диктовалось конъюнктурными мотивами, то другое "диссонирующее" выступление явилось, по сути, единственным честным выступлением на пленуме, ставившим, хотя и в осторожной форме, под сомнение "материалы", добываемые "органами". Я имею в виду краткую речь М. М. Литвинова, не произнёсшего ни единого слова на протяжении всей предшествующей работы пленума. Как бы не замечая направленности и тональности всех других выступлений, Литвинов поднял вопрос о "липовых" сигналах зарубежной агентуры НКВД. Он рассказал, что при каждой его поездке за границу от резидентов поступают сообщения о подготовке "покушения на Литвинова". Игнорируя реплики наиболее ярых сталинистов, явно недовольных переводом обсуждения в эту плоскость, Литвинов заявил, что ни одно из таких сообщений не подтвердилось. "Когда что-нибудь готовится, никогда не бывает, чтобы это было совершенно незаметно, а тут не только я не замечал (подготовки покушений.- В. Р.), охрана не замечала, больше того, местная полиция, которая тоже охраняла, она тоже ничего не замечала. (Берия: Что, вы полагаетесь на местную полицию?)... Я всё это говорю к тому, что имеется масса никчемных агентов, которые, зная и видя по газетам, что "Литвинов выехал за границу", чтобы подработать, рапортуют, что готовится покушение на Литвинова. (Ворошилов: Это философия неправильная.) Совершенно правильная. Это указывает на то, что эти агенты подбираются с недостаточной разборчивостью... и я думаю, что если так дело обстоит за границей, то, может быть, что-то подобное имеется по части агентуры и в Советском Союзе" [677].
  
  Эти недвусмысленные слова не получили "отпора" на пленуме - видимо, потому, что слишком высок был авторитет наркома иностранных дел, и Сталин на этом этапе не хотел ввязываться в борьбу с ним. Выступление Литвинова оказалось как бы "незамеченным" и потонуло в массе "разоблачительных" выступлений.
  
  В заключительном слове Ежов усилил нападки на Ягоду, прежде всего за его неспособность внедрить агентуру в окружение Троцкого и Седова. В ответ на реплику Ягоды: "Я всё время, всю жизнь старался пролезть к Троцкому", Ежов незамедлительно отреагировал следующими словами: "Если вы старались всю жизнь и не пролезли - это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно" [678]. Это заявление не было пустым хвастовством: Ежов, надо полагать, имел в виду вербовку Зборовского.
  
  В резолюции по докладу Ежова повторялась формулировка сентябрьской телеграммы Сталина и Жданова о запоздании с разоблачением троцкистов и указывалось, что НКВД "уже в 1932-33 гг. имел в своих руках все нити для того, чтобы полностью вскрыть чудовищный заговор троцкистов против Советской власти" [679].
  
  Резолюция закрепляла ликвидацию последних элементов цивилизованной пенитенциарной системы в СССР. В ней говорилось, что прежнее руководство НКВД, проводившее "неправильную карательную политику, в особенности в отношении троцкистов", установило "нетерпимый... тюремный режим в отношении осуждённых, наиболее злостных врагов Советской власти - троцкистов, зиновьевцев, правых, эсеров и других. Все эти враги народа, как правило, направлялись в так называемые политизоляторы, которые... находились в особо благоприятных условиях и больше походили на принудительные дома отдыха, чем на тюрьмы... Арестованным предоставлялось право пользоваться литературой, бумагой и письменными принадлежностями в неограниченном количестве, получать неограниченное количество писем и телеграмм, обзаводиться собственным инвентарём в камерах и получать наряду с казённым питанием посылки с воли в любом количестве и ассортименте" [680].
  
  Пленум обязал ведомство Ежова "довести дело разоблачения и разгрома троцкистских и иных агентов фашизма до конца с тем, чтобы подавить малейшие проявления их антисоветской деятельности" [681].
  
  XXXIII
  
  Февральско-мартовский пленум о "партийной работе"
  
  На вечернем заседании 3 марта пленум перешёл к рассмотрению последнего пункта повестки дня: "О политическом воспитании партийных кадров и мерах борьбы с троцкистскими и иными двурушниками парторганизаций". Об особой значимости этого вопроса свидетельствовало то, что с докладом по нему выступил сам Сталин.
  
  Поскольку сталинский доклад был опубликован в переработанном виде и явился основным директивным документом, ориентирующим "кадры" в законах великой чистки, его содержание будет рассмотрено в следующей главе. Здесь же мы остановимся только на выступлениях в прениях, развивавших основные положения доклада.
  
  Все выступавшие с энтузиазмом говорили о том исключительном впечатлении, которое произвел на них сталинский доклад. "Я, как и другие товарищи, просто восхищён докладом Сталина" [682],- заявлял секретарь Горьковского обкома Прамнэк. "Сталин бьёт, бьёт в одну точку и никак до мозгов, чёрт возьми, у нас не доходит на деле-то" [683],- каялся как бы от имени всех участников пленума Евдокимов.
  
  Об испытанном ими облегчении после доклада Сталина говорили два недавно побитых секретаря. "После доклада т. Сталина,- заявлял Шеболдаев,- стало легче потому, что доклад показал те истинные, действительные размеры того, что угнетало меня очень крепко и, я думаю, угнетало не только меня, а угнетало и очень многих... Сейчас всё стало совершенно ясным, и, кроме того, показано направление, по которому должна идти борьба с этим врагом, показан путь, средства, при помощи которых можно вылечиться от той болезни, которой, скажем, страдал я, и от которой выздоравливал не очень легко" [684]. Вторя Шеболдаеву, Постышев утверждал: "После доклада товарища Сталина... легче стало как-то... потому что товарищ Сталин дал всё-таки не отрицательную оценку и нам, наделавшим больше других секретарей ошибок" [685].
  
  На выступлении Постышева имеет смысл остановиться особо, потому что фрагмент этого выступления был подан в докладе Хрущёва на XX съезде как наиболее яркий пример испытываемых некоторыми участниками февральско-мартовского пленума сомнений "в правильности намечавшегося курса на массовые репрессии под предлогом борьбы с двурушниками" [686]. Хрущёв процитировал фрагмент о Карпове, который в речи Постышева выглядел следующим образом [687]: "Я вот так рассуждаю: прошли всё-таки такие крутые годы, такие повороты были, где люди ломались, или оставались на крепких ногах, или уходили к врагам - период индустриализации, период коллективизации, всё-таки жестокая шла борьба партии с врагами в этот период. Я никак не предполагал, что возможно пережить все эти периоды, а потом пойти в лагерь врагов. А вот теперь выясняется, что он (Карпов.- В. Р.) с 1934 года попал в лапы к врагам и стал врагом. Конечно, тут можно верить этому, можно и не верить. Я лично думаю, что страшно трудно после всех этих годов в 1934 г. пойти к врагам. Этому очень трудно верится... Я себе не представляю, как можно пройти тяжёлые годы с партией, а потом, в 1934 г., пойти к троцкистам. Странно это". Этот представленный Хрущёвым фрагмент постышевской речи выглядел так "смело" и убедительно, что после его зачтения на XX съезде возникло зафиксированное стенограммой "движение в зале" [688].
  
  Однако в докладе Хрущёва данный фрагмент был представлен в намеренно усечённом виде. В действительности эти рассуждения Постышева были прерваны (после отточия) репликой Молотова: "Трудно верить тому, что он только с 1934 г. стал врагом? Вероятно, он был им и раньше". Вслед за этим Постышев, упомянув ещё раз о своих "сомнениях", присоединился к замечанию Молотова: "Какой-то червь у него был всё это время. Когда этот червь у него появился - в 1926 ли, в 1924 ли, в 1930 г., это трудно сказать, но, очевидно, червь какой-то был" [689].
  
  Несмотря на крайнее усердие Постышева на всём протяжении пленума, он оказался на пленуме одним из "мальчиков для битья", мишенью осуждения со стороны других ораторов. Правда, его обвиняли не в потворстве врагам, а в насаждении своего культа и связанного с ним подхалимства и угодничества. Тому были приведены серьёзные доказательства. Мехлис сообщил, что лишь в одном номере киевской газеты фамилия Постышева называлась шестьдесят раз [690]. Более подробно эту тему затронул Кудрявцев, заменивший Постышева на посту секретаря Киевского обкома. Он говорил, что в Киевской парторганизации широко практиковались "парадность и шумиха, самовосхваления и телячьи восторги... многочисленные приветствия, бурные овации и все стоя встречают руководителя обкома. Обстановка шумихи вокруг т. Постышева зашла так далеко, что кое-где уже громкими голосами говорили о соратниках Постышева, ближайших, вернейших, лучших, преданнейших, а те, кто не дорос до соратников, именовали себя постышевцами". Кудрявцев рассказал и о том, как Постышев, желая зарекомендовать себя "другом детей", посылал от своего имени в другие республики дорогостоящие подарки детям, а "подхалимы представляли т. Постышева в виде доброго богатого дяди, который из рога изобилия осыпает детей подарунками (украинское слово.- В. Р.): постышевскими ёлками, постышевскими комнатами, постышевскими игрушками, дворцами пионеров, детскими площадками и парками и т. д.".
  
  Когда Кудрявцев упомянул, что "малые культы" процветали и в других городах Киевской области ("секретари Житомирской организации... ничего страшного не видели в том, что их большие и малые портреты развешивались по городу"), Молотов откликнулся иронической репликой по адресу украинских "вождей": "он [Кудрявцев] хорошо дополняет Косиора и Постышева" [691].
  
  Развивая тему о "вождизме местных руководителей", Мехлис привёл ряд выразительных примеров. Так, челябинская газета опубликовала рапорт, заканчивающийся словами: "Да здравствует руководитель челябинских большевиков т. Рындин!" [692] Критика подобных фактов давала понять собравшимся: отныне славословия должны ограничиваться Сталиным и его "ближайшими соратниками".
  
  Пытаясь определить различия между партийной и хозяйственной работой, ораторы противоречили самим себе и друг другу. Во всяком случае, было ясно, что партийные органы не должны отказываться от непосредственного вмешательства в хозяйственные дела. Противопоставление партийной и хозяйственной работы понадобилось для того, чтобы более чётко определить главную задачу партийных органов: не ограничиваться "выкорчёвыванием" "вредителей", т. е. работников промышленности и сельского хозяйства, а нацелить свои усилия на чистку самого партийного аппарата. "Партийная работа" трактовалась как обнаружение и "выкорчёвывание" "троцкистов", даже если за ними никакой вины, кроме участия в оппозициях 20-х годов, не числилось. Именно так понял смысл "партийной работы" Хрущёв, обещавший "озлобить и вздыбить [Московскую] партийную организацию... против троцкистов и зиновьевцев" [693].
  
  Важнейшим аспектом "партийной работы", как следовало из выступлений, должно стать поощрение дополнительных реляций, которые широким потоком начали идти в партийные органы. Евдокимов с удовольствием сообщал, что сейчас в его крайком поступает "масса... заявлений о связи отдельных лиц с разоблачёнными врагами" [694]. Переведённый месяц назад на пост секретаря Курского обкома Шеболдаев рапортовал о том, как он взялся на новом месте за эту работу: "Мы имеем в Курске ежедневно 100-150 заявлений ко мне, помимо аппарата, надо всё прочитать, всё разобрать, иначе мы будем опять зевать так же, как зевали раньше". В качестве показателей успеха в "разборе" поданных "сигналов", Шеболдаев привёл данные, согласно которым в области уже арестовано семь членов бюро и четыре заведующих отделами обкома, 25 работников в одном только земельном управлении облисполкома [695].
  
  О масштабах предстоящего погрома руководящих кадров говорил Андреев - на примере вырвавшегося вперёд в этом отношении Азово-Черноморского края, куда он был послан два месяца назад для "разъяснения" постановления ЦК по местному крайкому. Докладывая о результатах этой поездки, Андреев заявил, что в крупных городах края (Ростов, Краснодар, Новороссийск, Таганрог, Новочеркасск, Сочи) почти все первые и вторые секретари горкомов, председатели и заместители председателей горсоветов "оказались троцкистами". Не удовольствовавшись этим, Андреев сообщил: "Есть данные о том, что ещё мы будем иметь целый ряд доказательств о том, что почти везде сидели троцкисты" [696].
  
  Большинству партийных секретарей, ещё не имевших возможности похвастаться подобными "достижениями", оставалось лишь каяться в том, что они "проглядели уйму врагов" [697]. На этом фоне "удачно" выглядели лишь наиболее кровожадные сталинисты, приводившие примеры собственной "бдительности" и выдвигавшие предложения по части расширения масштабов террора. Так, Берия сообщил, что в прошлом году в Грузию вернулось из ссылки около полутора тысяч бывших членов "антисоветских партий"; "за исключением отдельных единиц, большинство из возвращающихся остаются врагами советской власти, являются врагами, которые организуют контрреволюционную вредительскую, шпионскую, диверсионную работу". Из этого Берия делал вывод о том, что "не следует возвращать политических ссыльных в места их прежнего жительства" [698].
  
  Мехлис пояснил участникам пленума, как должна вести себя печать в развёртывающейся кампании по "выкорчёвыванию". Сообщив, что в нескольких номерах одной областной газеты было названо 56, а в другой - 68 "новых фамилий разоблачённых троцкистов", он заявил, что такое "сплошное помещение в газетах материалов о троцкистах создаёт ложное впечатление об удельном весе троцкистов в стране".
  
  В речи Мехлиса указывалось, что при "разоблачении троцкистов" не следует приводить высказывания, за которые они были репрессированы. Он с возмущением говорил о том, что при обличении одного "троцкиста" "всё, что он говорил о Троцком, вываливается в газету. А написано следующее, что Троцкий - заслуженный политический деятель, который много делал не только для СССР, но и для рабочих и крестьян всего мира. Троцкий имеет даже больше трудов, чем Ленин". Другим недопустимым фактом Мехлис назвал случай, когда "в ростовском институте Шаповалов высказывался о том, что в партии нужна свобода группировок, а весь коллектив не разоблачил Шаповалова".
  
  Наконец, Мехлис заявил, что "троцкисты пользуются такими приёмами, которые позволяют нашим редакторам или простачкам газетным и партийным говорить об описках или опечатках". В качестве примеров он привёл многочисленные факты из практики районных, заводских и совхозных газет, когда неудачный монтаж газетных материалов мог вызвать у читателей нежелательные ассоциации: в одной газете под заголовком "Злейшие враги народа" был помещён портрет Сталина; в другой - под подборкой "Расстрелять всю банду наёмных убийц" красовалась фотография Ежова. Мехлис заявил, что за подобные проявления "идеологического вредительства" следует беспощадно карать работников печати [699].
  
  Обсуждение последнего вопроса повестки дня завершилось заключительной речью Сталина, после чего было объявлено о закрытии пленума.
  
  XXXIV
  
  Сталин даёт директивы
  
  Сталин длительное время дорабатывал текст своих выступлений на пленуме, подготавливая их для публикации. Его доклад был опубликован только 29 марта, а заключительное слово - 1 апреля 1937 года.
  
  Предпосланное этой публикации заглавие "О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников" отличалось от наименования доклада Сталина в повестке дня пленума своим зловещим характером. Слово "ликвидация" недвусмысленно указывало на участь всех тех, кто будет отнесён к "двурушникам".
  
  Столь же недвусмысленно раскрывались Сталиным и масштабы предполагаемой "ликвидации". Эти масштабы вступали в явное противоречие с фальсифицированной статистикой, которую Сталин использовал на протяжении ряда лет для того, чтобы создать впечатление о малочисленности "троцкистов". На XV съезде ВКП(б) (декабрь 1927 года) он привёл цифры, согласно которым "за партию" в предсъездовской дискуссии голосовало 724 тыс., а за оппозицию - "4 тыс. с лишним" [700]. Некоторые уточнения в эти данные были внесены им на ноябрьском пленуме ЦК 1928 года. Заявив, что против платформы ЦК в прошлогодней дискуссии голосовало менее четырёх тысяч человек и выслушав реплику из зала: "десять тысяч", Сталин не только согласился с этой поправкой, но и добавил: "Я думаю, что если десять тысяч голосовало против, то дважды десять тысяч сочувствующих троцкизму членов партии не голосовало вовсе, так как не пришли на собрания. Это те самые троцкистские элементы, которые не вышли из партии и которые, надо полагать, не освободились ещё от троцкистской идеологии" [701].
  
  На февральско-мартовском пленуме Сталин вернулся к цифре 1927 года - 4 тыс. человек, голосовавших за "троцкистов" в ходе последней в истории партии дискуссии. Прибавив к этой цифре 2600 человек, воздержавшихся от голосования ("полагая, что они тоже сочувствовали троцкистам"), и 5 процентов от числа не участвовавших в голосовании (количество таковых составляло тогда 15 процентов от общего числа членов партии), он вывел условную цифру - "12 тысяч членов партии, сочувствовавших так или иначе троцкизму". "Вот вам вся сила господ троцкистов,- прокомментировал эту цифру Сталин.- Добавьте к этому то обстоятельство, что многие из этого числа разочаровались в троцкизме и отошли от него, и вы получите представление о ничтожности троцкистских сил" [702].
  
  Названная Сталиным цифра разительно противоречила цифрам, приведённым в других выступлениях участников пленума. Так, Каганович сообщил, что только в аппарате железных дорог в 1934 году было выявлено 136, в 1935 году - 807, а в 1936 году - 3800 троцкистов, из которых значительная часть арестована [703].
  
  Отчитываясь о расправах с оппозиционерами в армии, Гамарник сообщил, что во время проверки партдокументов (1935-1936 годы) было исключено 233, при обмене партдокументов (1936 год) - 75, а после обмена, т. е. за сентябрь 1936 - февраль 1937 года - 244 троцкиста и зиновьевца [704].
  
  Ещё более внушительными были цифры, приведённые секретарями республиканских и областных парторганизаций. Постышев рапортовал, что только по пяти областям Украины при обмене партдокументов было исключено 312, а после обмена - 1342 троцкиста. Всего же по Украине за 1933-1937 годы исключили из партии 11 тысяч "всяких врагов", из них 7 с лишним тысяч только троцкистов, причём "очень многих из них посадили" [705].
  
  По словам Берии, в Грузии только за 1936 год было арестовано 1050 троцкистов и зиновьевцев [706].
  
  Хрущёв докладывал, что в Москве и Московской области при проверке партийных документов было исключено 1200, при обмене партдокументов - 304, а после обмена - 942 троцкиста и зиновьевца [707].
  
  Рассказывая об "очистительной" работе, которая была проведена под его руководством в Азово-Черноморском крае, Андреев сообщил, что здесь при обмене партдокументов исключили "всего лишь 45 троцкистов", а после обмена - исключили и арестовали 500 троцкистов [708].
  
  Назвав примерное число вычищенных по всей стране за 1933-1934 годы (609 тыс. чел.), Яковлев добавлял: "Что касается троцкистов, то получилось так, что проскочив и чистку и проверку, после обмена они попались. После обмена уже исключено 6600 человек, столько, сколько при проверке партдокументов, и вдвое больше, чем при обмене" [709].
  
  Да и сам Сталин, подводя итоги работы пленума, заявлял, что "вредительская и диверсионно-шпионская работа агентов иностранных государств, в числе которых довольно активную роль играли троцкисты, задела в той или иной степени все или почти все наши организации, как хозяйственные, так и административные и партийные" [710].
  
  Для объяснения причин появления такого обилия врагов Сталин в очередной раз сослался на свою "теорию" обострения классовой борьбы по мере успехов социализма, заострив свои прежние положения по этому вопросу. "Чем больше будем продвигаться вперёд, чем больше будем иметь успехов,- заявил он,- тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорее будут они идти на самые острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы, как последние средства обречённых [711]" [712].
  
  Предостерегая против суждений о том, что троцкисты не представляют больше опасности, поскольку подавляющее большинство их находится в тюрьмах и лагерях, Сталин резко осудил мысль о том, что "троцкисты" "добирают будто бы свои последние кадры". В этой связи он неожиданно перенёс свои "обличения" за пределы СССР, назвав "троцкистскими резервами" целый ряд зарубежных групп и организаций. Не скупясь на злобные выражения, он отнес к этим группам "троцкистский контрреволюционный IV Интернационал, состоящий на две трети из шпионов и диверсантов", "группу пройдохи Шефло в Норвегии, приютившую у себя обер-шпиона Троцкого", "другую группу такого же пройдохи... Суварина во Франции", "господ из Германии, всяких там Рут Фишер, Масловых, Урбансов, продавших душу и тело фашистам" и "известную орду писателей из Америки во главе с известным жуликом Истменом, всех этих разбойников пера, которые тем и живут, что клевещут на рабочий класс СССР [713]" [714].
  
  В докладе прямо указывалось, что "троцкистов" следует рассматривать не как идейных, политических противников, а как уголовных преступников самого низкого пошиба. Сталин несколько раз упрекнул "наших партийных товарищей" в том, что они не заметили: "троцкизм перестал быть политическим течением в рабочем классе, каким он был 7-8 лет тому назад, троцкизм превратился в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств". Поэтому "в борьбе с современным троцкизмом нужны теперь не старые методы, не методы дискуссий, а новые методы, методы выкорчёвывания и разгрома" [715]. Такая установка избавляла советских и зарубежных коммунистов от идейной борьбы с "троцкистами", требующей хоть какого-то, даже фальсифицированного, изложения их политических взглядов.
  
  Далее Сталин разъяснил, что следует понимать под "политическим течением в рабочем классе": "Это такая группа или партия, которая имеет свою определённую политическую физиономию, платформу, программу, которая не прячет и не может прятать своих взглядов от рабочего класса, а, наоборот, пропагандирует свои взгляды открыто и честно" [716].
  
  Уйдя от вопроса о том, каким образом троцкисты могли бы пропагандировать свои взгляды в СССР, Сталин сослался лишь на "уроки" прошедших процессов. "На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы,- заявил он.- У них была полная возможность развернуть на процессе свою политическую платформу. Однако они этого не сделали... потому что они боялись открыть своё подлинное политическое лицо... На судебном процессе в 1937 году Пятаков, Радек и Сокольников стали на другой путь... Они признали наличие у них политической платформы, признали и развернули её в своих показаниях. Но они развернули её не для того, чтобы призвать рабочий класс, призвать народ к поддержке троцкистской платформы, а для того, чтобы проклясть её как платформу антинародную и антипролетарскую". В этом, одном из наиболее циничных пассажей доклада, Сталин изображал процессы такой ареной, на которой подсудимые обладали "полной возможностью" "призвать народ" к поддержке своих взглядов. Как следовало из сталинского доклада, они не сделали этого лишь потому, что платформа "современного троцкизма" сводилась к самым отвратительным вещам: вредительству, террору, шпионажу, реставрации капитализма, территориальному расчленению Советского Союза и т. п. Эту платформу, как заявил Сталин, подсудимые по указанию Троцкого прятали даже от "троцкистской массы" и "руководящей троцкистской верхушки, состоявшей из небольшой кучки людей в 30-40 человек" [717].
  
  Впрочем, Сталин и после всех этих пассажей бросал спасательный круг тем бывшим троцкистам, которые оставались ещё на свободе. Первый шаг в этом направлении был сделан на пленуме ещё Молотовым, который предостерёг от огульной расправы над всеми бывшими троцкистами (напомним, что некоторые из них, например, Розенгольц, находились в зале пленума). "Теперь, товарищи, мы часто слышим такой вопрос,- говорил Молотов.- Как же тут быть, если бывший троцкист, значит, нельзя с ним иметь дело? ...Больше того, совсем недавно в связи с разоблачением троцкистской вредительской деятельности кое-где начали размахиваться и по виновным, и по невиновным, неправильно понимая интересы партии и государства" [718]. В опубликованном тексте молотовского доклада это положение трактовалось ещё более "расширительно" и "либерально": "Мы не можем считать ошибкой всякое назначение бывшего троцкиста на ответственный пост. Мы не можем отказаться от использования на ответственной работе бывшего троцкиста только за одно то, что когда-то, во время оно, он выступал против партийной линии" [719].
  
  Подобные оговорки содержались и в докладе Сталина, который оставлял бывшим оппозиционерам некоторую щелочку, надежду на спасение. "Надо ли бить и выкорчёвывать не только действительных троцкистов,- вопрошал Сталин,- но и тех, которые когда-то колебались в сторону троцкизма, а потом, давно уже, отошли от троцкизма, не только тех, которые действительно являются троцкистскими агентами вредительства, но и тех, которые имели когда-то случай пройти по улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист? По крайней мере такие голоса раздавались здесь на пленуме". Как и в наиболее острые моменты легальной борьбы с оппозициями 20-х годов, Сталин внешне отмежёвывался от экстремистски настроенных членов ЦК и выступал сторонником "гибких" решений. Он заявлял, что "нельзя стричь всех под одну гребенку... Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма". Этот тщательно продуманный пассаж преследовал двоякую цель: 1) указать лицам, "колебавшимся" в прошлом, что условием их выживания является особая активность в поддержке и осуществлении расправ над своими бывшими единомышленниками; 2) предупредить тех, которые "не имели случая колебаться в сторону троцкизма", что это не будет служить им индульгенцией, если они не примут активного участия в предстоящей чистке.
  
  Оставив на долю местных руководителей самостоятельное решение вопроса о том, как следует расшифровывать приведённую им метафору ("имели когда-то случай пройти по улице, по которой когда-то проходил тот или иной троцкист"), Сталин "защитил" и другую категорию "наших товарищей" - тех, которые "идеологически стояли всегда против троцкизма, но, несмотря на это, поддерживали личную связь с отдельными троцкистами, которую они не замедлили ликвидировать, как только стала для них ясной практическая физиономия троцкизма. Не хорошо, конечно, что они прервали свою личную приятельскую связь с отдельными троцкистами не сразу, а с опозданием. Но было бы глупо валить таких товарищей в одну кучу с троцкистами" [720]. Этот пассаж косвенно указывал, что причиной репрессий может стать "личная приятельская связь с отдельными троцкистами", если она не была "вовремя" прервана.
  
  Обильное "засорение" троцкистами всех звеньев партийной и государственной системы Сталин объяснял тем, что партийные кадры, будучи увлечены "колоссальными успехами на фронте хозяйственного строительства", утратили бдительность и заразились "идиотской болезнью беспечности".
  
  Известные основания для утверждений о хозяйственных успехах действительно были. В 1935-1936 годах советская промышленность достигла невиданных в предшествующее десятилетие темпов роста производительности труда. Но хозяйственные успехи и этих лет не были столь значительными, как это изображал Сталин. Не были устранены хронические болезни советской экономики: диспропорции между различными отраслями народного хозяйства, низкое качество продукции, высокий процент брака и т. д. Теперь все эти недостатки списывались на происки вредителей, а хозяйственные руководители получили суровую острастку за недоумённые вопросы, возникавшие у них в связи с требованием обнаружить вредителей на всех предприятиях, включая и те, которые добились наиболее высоких экономических показателей. "Успех за успехом, достижение за достижением, перевыполнение планов за перевыполнением,- утверждал Сталин,- порождает настроения беспечности и самодовольства, создаёт атмосферу парадных торжеств и взаимных приветствий... одуряющую атмосферу зазнайства и самодовольства, атмосферу парадных манифестаций и шумных самовосхвалений". Осудив эти явления, которые он сам годами насаждал в партии и стране и которые не могли не вызывать возмущения либо недоумения у любого мыслящего человека, Сталин представил их причиной "политической слепоты", выражающейся в суждениях: "Странные люди сидят там в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают..." [721]
  
  Для окончательного пресечения подобных настроений Сталин изобрел и сам же опроверг шесть "гнилых теорий", мешающих "окончательно разбить троцкистскую банду". Под этими "теориями" имелись в виду аргументы от здравого смысла, и в частности, недоумение по поводу того, как вредителями могли оказаться руководители предприятий, неуклонно выполняющих и перевыполняющих хозяйственные планы. В этой связи Сталин потребовал "разбить и отбросить прочь... гнилую теорию, говорящую о том, что систематическое выполнение хозяйственных планов сводит будто бы на нет вредительство и результаты вредительства". Он разъяснил, что эта "теория" не учитывает того, что "вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны" [722].
  
  В докладе Сталин прямо указал на тех, в ком он видел главную социальную опору в проведении большого террора. В противовес "кадрам", которые, согласно его лозунгу 1935 года, "решают всё", он выдвинул теперь категорию "маленьких людей", способных предложить наилучшие хозяйственные решения и эффективно разоблачать "врагов". Так, он рассказал, что ЦК трижды отверг предложенные Наркомтяжпромом проекты мероприятий по преодолению "прорывов", обнаружившихся в Донбассе. "Наконец, мы решили вызвать из Донбасса несколько рабочих и рядовых хозяйственных и профессиональных работников. Три дня беседовали с этими товарищами. И все мы, члены ЦК, должны были признать, что эти рядовые работники, эти "маленькие люди" сумели подсказать нам правильное решение" [723].
  
  В качестве другого примера проницательности "маленьких людей" Сталин привёл доносительскую деятельность Николаенко. Этот пассаж был прямым призывом к карьеристам из числа "маленьких людей" безнаказанно доносить на руководителей любого уровня.
  
  Столь же определённо Сталин указал, кого следует избрать объектами тотального истребления. Сравнивая теперешних вредителей с "вредителями шахтинского периода", он заявил, что сила последних состояла в обладании техническими знаниями, которых "наши люди" тогда не имели. Теперь же, по словам Сталина, "у нас выросли десятки тысяч настоящих технически подготовленных большевистских кадров", по сравнению с которыми Пятаков и другие "троцкисты" являются "приготовишками". Сила этих "современных вредителей", утверждал Сталин, состоит в обладании партийным билетом, открывающим "доступ во все наши учреждения и организации" и поэтому делающим их "прямой находкой для разведывательных органов иностранных государств" [724].
  
  В докладе Сталина был изложен глубоко продуманный план "кадровой революции", выходящий далеко за рамки "выкорчёвывания" участников бывших оппозиций и предполагавший практически полное обновление всех аппаратов власти. В этой связи Сталин назвал примерную численность "руководящего состава нашей партии", распределив его по иерархическим ступеням. Используя военную терминологию дореволюционных времён (что само себе не могло не резать слух любому человеку, сохранившему большевистскую ментальность), он заявил: "В составе нашей партии, если иметь в виду её руководящие слои, имеется около 3-4 тысяч высших руководителей. Это, я бы сказал, генералитет нашей партии.
  
  Далее идут 30-40 тысяч средних руководителей. Это - наше партийное офицерство.
  
  Дальше идут около 100-150 тысяч низшего партийного командного состава. Это, так сказать, наше партийное унтер-офицерство" [725].
  
  Вслед за этим Сталин фактически обнародовал план полной замены представителей всех этих слоев новой, молодой генерацией выдвиженцев, рвущихся к власти и привилегиям. Он прямо заявил, что "людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете" [726]. То был прямой клич, обращённый не к партийным руководителям, а к тем, кто должен был прийти к ним на смену: чтобы найти выход своим честолюбивым устремлениям, требуется одно, далеко не самое трудное условие - проявлять усердие в "разоблачении врагов народа".
  
  В противопоставлении Сталиным молодёжи и старых кадров содержался серьёзный социальный смысл. Сталину казалось, что он одновременно и эффективно сможет решить две задачи - запугать, а потом убрать опасный для него слой руководителей и открыть канал вертикальной мобильности для молодёжи, которая будет безоглядно предана ему уже потому, что не знает правды о его прошлом и прошлом партии, в которой на заре Советской власти господствовали совсем иные нравы и отношения.
  
  Сталинский коварный план был направлен на то, чтобы чудовищными, зверскими методами решить одно из главных противоречий послереволюционного общества: противоречие между старыми большевиками, занимавшими руководящие посты в партийно-государственном аппарате, и молодым поколением, которое стремится расти и добиваться социального продвижения. Впервые на это противоречие указал Троцкий в статье "Новый курс" (1923 год), где он предостерегал против упрочения "аппаратно-бюрократических методов политики, превращающих молодое поколение в пассивный материал для воспитания и поселяющих неизбежную отчужденность между аппаратом и массой, между "стариками" и молодыми". Для предотвращения этой опасности Троцкий предлагал "освежить и обновить партийный аппарат... с целью замены оказёнившихся и обюрократившихся свежими элементами, тесно связанными с жизнью коллектива или способными обеспечить такую связь" [727].
  
  Поскольку идеологи правящей фракции сразу же ложно истолковали эти положения как лесть Троцкого молодёжи, опорочивание "старой гвардии" и т. п., Троцкий счёл нужным посвятить данному вопросу специальную статью "Вопрос о партийных поколениях". В ней он указывал, что главная опасность старого курса состоит в "тенденции ко всё большему противопоставлению нескольких тысяч товарищей, составляющих руководящие кадры, всей остальной массе как объекту воздействия" [728]. Пути преодоления этой опасности Троцкий видел в усилении самостоятельности партии, демократизации её внутренней жизни, периодической ротации, обновлении руководящих кадров, воспитании в партийной молодёжи способности вырабатывать собственное мнение и бороться за него.
  
  Отвержение этой альтернативы в ходе ожесточённой внутрипартийной борьбы привело к предсказанному Троцким перерождению партии "одновременно на обоих её полюсах". Тем не менее "верхний полюс", т. е. представители старой партийной гвардии, продолжал представлять серьёзную опасность для сталинского режима. В сознании большинства этих людей сохранялась большевистская ментальность, ностальгия по попранным традициям партийной жизни. В этих условиях предпочтительным, с точки зрения Сталина, был перенос центра социальной опоры режима на молодёжь, выросшую в условиях сталинизма и воспринимавшую дискуссии как нечто недопустимое, а режим личной власти - как незыблемый закон партийно-политической жизни.
  
  К этому прибавлялся ещё один важный политический фактор. В принципе обеспечение социального продвижения молодёжи - одна из главных, жизненно важных задач послереволюционного общества. Уровень жизни в нём обычно низок, труд тяжёл, и единственное, что позволяет людям не терять веру в социальную справедливость,- это претворение в жизнь лозунга социальной революции: "Кто был ничем, тот станет всем".
  
  Целенаправленная социальная политика в области образования, начатая сразу же после Октябрьской революции, позволила дать тысячам выходцев из рабоче-крестьянской среды образование, достаточное для профессионального старта в управлении. Однако слой, пришедший к власти после революции, не был склонен "потесниться" в пользу молодёжи.
  
  Взявшийся за решение проблемы поколений не демократическими, как это предлагала левая оппозиция, а тоталитарными методами, Сталин столкнулся с одним из самых фундаментальных изъянов тоталитаризма и не только сам попал в его ловушку, но и оставил в ней несколько поколений советских людей.
  
  Тоталитарное управление обеспечивает быстрое развитие экономики за счёт мобилизации населения с помощью "монолитной" идеологии. Эта стерильная идеология, сводящаяся к набору не подлежащих обсуждению и критике догматов, может функционировать только при условии абсолютной политической лояльности руководителей всех уровней. Поэтому неизбежен их жёсткий политический отбор, при котором на задний план отодвигаются профессиональные критерии (компетентность, специальные знания и т. д.). Так и произошло в годы сталинизма, когда хорошо мобилизованный народ оказался под управлением руководителей типа Ворошилова или Кагановича.
  
  По-видимому, Сталин поначалу верил в то, что не только нужно, но и возможно сочетать политические и профессиональные требования к руководителям, что эти требования уживутся друг с другом. Однако в условиях кардинальных изменений в самой идеологии правящей партии и в характере политического режима перекос в сторону политической надёжности (в смысле безоговорочного принятия сталинской модели общества как "социалистической") оказался неизбежным и непреодолимым.
  
  Учёт политического критерия при выдвижении руководителей жизненно важен для создания системы, основанной на обобществленной собственности и плановом ведении хозяйства. Однако, чтобы такая система могла успешно функционировать, необходима демократизация всей общественно-политической жизни, предохраняющая от всевластия бюрократии с её стремлением к подавлению всякого инакомыслия. В бюрократической же системе неизбежно меняется и сама идеология, которая превращается в причудливую смесь мифов и фантомов, маскируемых абстракциями социалистического словаря.
  
  Уже в первые годы после смерти Сталина стало очевидно: чтобы преодолеть остро ощущаемый разрыв между словом и делом, требуется практическое и духовное избавление от язв прошлого и бескомпромиссная правдивость в анализе настоящего. Однако достижение этих целей в послесталинский период оказалось невозможным, поскольку оно вступало в противоречие с интересами "новобранцев 1937 года", сохранявших ключевые посты в партийном и государственном аппарате. Этот слой заблокировал каналы вертикальной мобильности следующих поколений с намного большей силой, чем это делало поколение пятидесятилетних и сорокалетних в 30-е годы. Поскольку, однако, некоторое вертикальное движение, хотя бы в силу действия естественных причин, происходило, партийная геронтократия 70-80-х годов вырастила себе смену, состоящую из циников и карьеристов, которым идеология была, по существу, безразлична. Да и сами правители эпохи застоя, находившиеся у власти на протяжении полувека, проявляли безразличие к идейной стороне жизни и политики, встав на путь узкого прагматизма. Связанное со всем этим ослабление роли политического фактора в кадровой политике привело к выдвижению нового поколения партократов, технократов и обслуживающих их псевдоучёных-гуманитариев, которые достаточно быстро раскачали существующую систему, сначала выбив из неё идеологические подпорки, а потом разрушив её политически.
  
  Истоки этих разрушительных процессов следует искать в "кадровой революции" 1937 года, замысел которой Сталин обнародовал на февральско-мартовском пленуме. Призвав влить в "командные кадры" "свежие силы, ждущие своего выдвижения" и подготовить "не одну, а несколько смен, могущих заменить руководителей Центрального Комитета нашей партии", он потребовал от всех партийных руководителей, начиная от секретарей ячеек и кончая секретарями республиканских организаций, "подобрать себе в течение известного периода, по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями" [729].
  
  Все эти зловещие установки, обязывающие партийных руководителей, по сути, подготовить условия для своего тотального истребления, маскировались широковещательными заверениями о расширении внутрипартийной демократии. Сталин обещал, что отныне будет ликвидировано сведение выборов в партийные органы к пустой формальности, превращение партийных форумов в парадные манифестации и "бездушно-бюрократическое отношение... к судьбе отдельных членов партии". В этой связи он осудил не названных по имени "некоторых наших партийных руководителей", которые "избивают [членов партии]... огулом и без меры, исключают из партии тысячами и десятками тысяч... Исключить из партии тысячи и десятки тысяч они считают пустяковым делом, утешая себя тем, что партия у нас двухмиллионная и десятки тысяч исключённых не могут что-либо изменить в положении партии". Представив чудовищную практику исключения из партии "десятками тысяч" всего лишь изъяном "некоторых руководителей", легко поддающимся исправлению со стороны всемогущего ЦК, Сталин обещал наказать тех, кто "искусственно плодит количество недовольных и озлобленных", и обеспечить "внимательное отношение к людям, к членам партии, к судьбе членов партии" [730]. Этот заключительный фрагмент его выступления призван был дать некоторую надежду коммунистам, которые исключались в 1937 году из партии не десятками, а сотнями тысяч, вслед за чем в большинстве случаев лишались работы и свободы.
  
  XXXV
  
  Выборная кампания в партии
  
  Проверкой того, насколько партийные организации готовы к поиску "врагов народа" в своих рядах, призвана была служить открытая сразу после пленума кампания по выборам партийных органов. Вслед за публикацией 6 марта информационного сообщения о пленуме "Правда" начала публиковать инструктивные статьи, в которых содержались два вида ориентировок: первый - демагогически-"демократический" и второй - призывающий к "бдительности". Перед всеми партийными организациями выдвигалось требование покончить с царящими в них "зазнайством, самоуспокоенностью и забвением интересов членов партии" [731]. Вина за эти нездоровые партийные нравы возлагалась, однако, не на укоренившийся партийный режим, а на "волков в овечьей шкуре, обманным путём пробравшихся в наш партийный дом" [732]. "Восхваление падких на лесть руководителей" именовалось "орудием борьбы против партии, заслоном от бдительности", которым пользовались "троцкистские кукушки" [733]. Выдвигалось требование выдвинуть в партийные органы людей, "действительно проверенных в борьбе со всеми врагами рабочего класса, стойких, до конца преданных партии Ленина - Сталина и её Центральному Комитету" [734].
  
  О порождённой этими установками механике проведения "демократических выборов" выразительно рассказывалось в речи Хрущёва на июньском (1957 года) пленуме ЦК. Хрущёв напомнил, что на партийных конференциях 1937 года даже выборы президиума нередко затягивались на неделю - так охотно делегаты пользовались предоставленным им правом "неограниченного отвода" кандидатур. "Вы же знаете,- говорил Хрущёв,- как биографии рассказывали, как про дедушек и бабушек спрашивали. Некоторые товарищи, присутствующие здесь, помнят об этих делах" [735].
  
  Спустя много лет, в мемуарах Хрущёв более подробно характеризовал атмосферу, в которой проходили эти конференции. "Это был страшный период,- вспоминал он,- страшный потому, что мы считали, что мы окружены врагами, что враги... заняли важное положение в хозяйстве и в армии, захватили большинство командных постов... Партия была деморализована... руководители не чувствовали себя руководителями" [736].
  
  В этой атмосфере "инициатива" наиболее падких на "бдительность" делегатов сочеталась с закулисными махинациями, провоцируемыми "органами". Хрущёв рассказывал, что кандидатуры, выдвигавшиеся в состав Московского областного и городского партийных комитетов, предварительно рассматривались и утверждались НКВД. "Честно говоря, мы тогда считали, что это помогает партийным органам лучше изучать кадры и разоблачать врагов, которые проникли даже в состав руководства. Так нас тогда уже воспитали" [737].
  
  Во время работы московской партийной конференции Хрущёву позвонил Ежов и заявил, что на выборах следует провалить одного из кандидатов, уже внесённого под аплодисменты в список для тайного голосования. Данное требование мотивировалось тем, что этот человек "связан с врагами" и вскоре будет арестован. Спустя тридцать лет Хрущёв вспоминал, каких трудов ему стоило провести закулисную работу по выполнению указания Ежова. При этом "произошла такая ломка психики и так скверно повлияло это на делегатов конференции... Его провалили. Он смутился: в чём дело? На следующую ночь он был арестован, вопрос для всех прояснился" [738].
  
  В ещё большей степени Хрущёв был удивлён, получив указание провалить на выборах Ярославского, на протяжении многих лет выполнявшего роль главного помощника Сталина в борьбе с "троцкистами". Между тем Ежов мотивировал своё требование тем, что Ярославский "недостаточно активно вёл борьбу против оппозиции, сочувствовал Троцкому" [739]. Хрущёв, хорошо искушённый в аппаратной механике, понимал, что такая установка применительно к Ярославскому могла идти только непосредственно от Сталина. "Это было чрезвычайно тяжело для меня лично,- вспоминал Хрущёв,- однако я должен был выполнить задание и стал говорить секретарям партячеек, чтобы они провели по делегациям соответствующую агитацию, но так, чтобы это не стало достоянием самого Ярославского, который был уже внесён в избирательный список". Узнав об этом инструктаже, старая большевичка Землячка посчитала его личной инициативой Хрущёва и направила по этому поводу негодующее письмо в ЦК. "Я-то не мог объяснить ей сразу,- рассказывал Хрущёв,- что выполнял волю ЦК (понятия "Сталин" и "ЦК" к тому времени уже прочно и безоговорочно отождествлялись в сознании аппаратчиков.- В. Р.). Она поняла это позднее. Конечно, её заявление осталось без последствий" [740].
  
  О том, как происходил на московской конференции отбор кандидатов в партийные органы, свидетельствуют несколько эпизодов, сообщённых Хрущёвым. Первый эпизод был связан с заведующим одного из отделов МК Брандтом, который перед конференцией сказал Хрущёву, что ему неоднократно приходилось давать объяснения по поводу того, не является ли он сыном полковника царской армии Брандта, возглавившего в 1918 году антисоветское восстание в Калуге. Хотя Брандт всякий раз сообщал, что его отцом был действительно полковник, но другой, ничем не запятнавший себя перед Советской властью, он был уверен, что на сей раз его станут травить особенно жестоко и поэтому склонялся к мысли о самоубийстве. Отлично представляя себе атмосферу, в которой будет происходить конференция, Хрущёв понял, что она "может оказаться для Брандта роковой", и решился рассказать об этом случае самому Сталину, чтобы спасти своего товарища по работе. Получив от Хрущёва заверение, что Брандт - "человек проверенный", Сталин разрешил "не давать его в обиду", в результате чего Брандт был избран членом МК [741]. В свете этого эпизода можно легко представить, для скольких людей, не имевших возможности воспользоваться личным заступничеством Сталина, подобные "недоразумения" оканчивались в то время трагически.
  
  Второй эпизод был связан с Маленковым, занимавшим в ЦК один из самых ответственных постов - заведующего отделом руководящих партийных органов. Несмотря на это, Маленков в полной мере ощутил "демократическую" пристрастность участников конференции. На июньском пленуме 1957 года, когда шла разборка давних счетов между членами "коллективного руководства", Хрущёв напомнил Маленкову, как он выручал его, "чтобы не терзали. Тебя допрашивали, кто ты такой, откуда появился" [742].
  
  Более подробно Хрущёв рассказал об этом эпизоде в своих мемуарах. Когда Хрущёв, отлучившийся с конференции для беседы со Сталиным, вернулся на неё, то застал обсуждение кандидатуры Маленкова. "Маленков давал объяснения. Мне сказали, что он уже час или более стоит, и каждый его ответ рождает новый вопрос о его партийности и его деятельности во время гражданской войны... Складывалась ситуация, при которой Маленкова могли провалить" [743]. Рассказ Хрущёва подтверждается стенограммой конференции, из которой видно: наибольшие затруднения Маленкову доставил вопрос о том, находился ли он в Оренбурге, когда этот город был в 1918 году захвачен белыми (напомним, что тогда Маленкову было 17 лет). Когда Маленков утвердительно ответил на этот вопрос, в зале раздался возглас: "Значит, был с белыми". Положение спас Хрущёв, занявший своё председательское место и разъяснивший делегатам: "Товарищи, я считаю, что такие вопросы могут ввести в заблуждение конференцию. На территории Оренбурга могли быть в то время белые, но т. Маленков не был на их стороне" [744]. Только после этого "разъяснения" Маленков был оставлен в списке для голосования.
  
  Третий эпизод касался судьбы самого Хрущёва. Зная, что при обсуждении кандидатур будет в очередной раз и с особым пристрастием выясняться малейшая причастность в прошлом каждого кандидата к "троцкизму", Хрущёв ощутил страх по поводу того, не напомнит ли кто-нибудь из делегатов опасную страницу его биографии: выступление во время дискуссии 1923 года с поддержкой позиции Троцкого по вопросу о внутрипартийной демократии. Понимая, что, если этот факт будет обнародован в раскалённой атмосфере конференции, то ему "будет очень трудно давать объяснения", Хрущёв решил исповедаться непосредственно перед Сталиным. Представляя, какими последствиями может быть чревато это признание, он попросил совета у Кагановича, в то время весьма благожелательно относившегося к нему. Каганович, которому "было поручено наблюдать за московской конференцией", стал решительно отговаривать Хрущёва от намерения сообщить Сталину о своих "троцкистских колебаниях". Вопреки этим предостережениям, Хрущёв всё же решил рассказать Сталину "об ошибке, допущенной в 1923 году", чтобы не выглядеть на конференции человеком, "скрывшим компрометирующие его факты".
  
  Сообщив Сталину о своей "ошибке", Хрущёв прибавил, что его "увлек тогда Харечко, довольно известный троцкист". Сталин отреагировал на это словами: "Харечко? А, я его знаю. О, это был интересный человек". (Харечко в то время находился в колымских лагерях). Хрущёв спросил Сталина, нужно ли ему говорить на конференции об этой давней "ошибке". Сталин ответил: "Пожалуй, не следует говорить. Вы рассказали нам, и достаточно". Присутствовавший при разговоре Молотов возразил: "Нет, пусть лучше расскажет". Сталин согласился: "Да, лучше расскажите, потому что если вы не расскажете, то кто-нибудь может привязаться, и потом завалят вас вопросами, а нас заявлениями".
  
  Спустя 30 лет Хрущёв вспоминал: этот разговор породил в нём уверенность, что "те, кого арестовывали, действительно враги народа, хотя действовали так ловко, что мы не могли заметить это из-за своей неопытности, политической слепоты и доверчивости. Сталин... как бы поднимался на ещё более высокий пьедестал: всё видит, всё знает, людские поступки судит справедливо, честных людей защищает и поддерживает, а людей, недостойных доверия, наказывает" [745].
  
  Несколько по-иному этот эпизод был изложен Кагановичем в беседе с Чуевым. Каганович рассказал, что Хрущёв со слезами обратился к нему: "Как мне быть? Говорить ли мне на конференции, не говорить?" Каганович обещал посоветоваться по этому поводу со Сталиным. Узнав, что Хрущёв "был троцкистом", Сталин спросил: "А сейчас как?" Каганович ответил: ""Активно выступает, искренне борется". Тогда Сталин сказал: "Пусть выступит, расскажет. Потом ты выступишь и скажешь: ЦК знает это и доверяет ему..." Так и было сделано" [746].
  
  Эпизод с "троцкистским прошлым" Хрущёва имел примечательное продолжение. Когда на заседании Президиума ЦК в июне 1957 года Молотов и Каганович предложили снять Хрущёва с поста первого секретаря ЦК, одним из их главных аргументов было упоминание о "троцкизме" Хрущёва. С особым жаром обличал Хрущёва как "троцкиста" Каганович. Когда некоторые участники заседания стали протестовать против этого "недопустимого приёма", Молотов заявил: "Но это же было" [747].
  
  Сам Хрущёв даже спустя два десятилетия после 1937 года и спустя треть века после своей "ошибки" придавал этому обвинению столь важное значение, что посвятил ему значительную часть своей речи на июньском пленуме 1957 года. Заявив, что "мы правильно воспитывали нашу партию в ненависти к троцкистам, зиновьевцам, правым", он - вполне в сталинском духе - дал казуистическое объяснение своей позиции в 1923 году. Рассказав, что во время "дискуссии, навязанной троцкистами", он выступил против допускавшихся в его партийной организации нарушений внутрипартийной демократии, Хрущёв добавил: "И вот получилось, что мои выступления в то время, то есть в первые дни дискуссии, хотя по существу я никогда не выступал вместе с троцкистами, объективно являлись поддержкой троцкистов. Я быстро понял, что я допустил ошибку, что мои выступления могут быть истолкованы как выступления с неправильных позиций" [748].
  
  От обвинения в "троцкизме" счёл нужным защитить Хрущёва на пленуме Микоян, который вспоминал, как в 1923 году "Троцкий выдвинул лозунг внутрипартийной демократии и обратился с ним к молодёжи... Во время этой дискуссии на одном из первых собраний тов. Хрущёв выступал в пользу этой позиции Троцкого, но затем, раскусив в чём дело, в той же организации активно выступил против Троцкого и поэтому пользовался поддержкой партийной организации" [749].
  
  Приведённые выше факты показывают, как глубоко сидел даже после смерти Сталина в сознании его преемников жупел "троцкизма", по-прежнему используемый ими в борьбе за власть и в сведении личных счетов.
  
  Эпизод с "троцкистским прошлым" Хрущёва косвенно свидетельствует о том, что множество коммунистов, имевших столь же отдалённое отношение к "троцкизму", как Хрущёв, но не обладавших возможностью воспользоваться прямым покровительством Сталина, были в ходе выборной кампании 1937 года заклеймены "троцкистами", вслед за этим пополнили ряды арестованных. Во всяком случае выборная кампания достигла поставленной Сталиным цели: создать у всех членов партии, включая самых высокопоставленных аппаратчиков, чувство незащищенности и страха по поводу возможных провокационных обвинений.
  
  Не меньшую трудность, чем проведение выборов, представляла для организаторов конференций выработка итоговых резолюций. Требовалось на свой страх и риск отыскивать баланс между "либеральной" линией февральско-мартовского пленума на внутрипартийную демократию и "жёсткой" линией того же пленума на "выкорчёвывание врагов народа". Выбраться из этой трудности оказалось легче всего Хрущёву, который и в данном случае воспользовался своей привилегией личного доступа к Сталину и показал ему проект резолюции московской конференции. Спустя много лет Хрущёв вспоминал, какое облегчение он испытал, когда Сталин вычеркнул из проекта вписанную туда особенно грубую брань против "двурушников". "Если бы я сам предложил такую резолюцию,- замечал Хрущёв,- то мне бы не поздоровилось: она не шла в тон нашей партийной печати, как бы смягчала, принижала остроту борьбы".
  
  Когда с московской резолюцией познакомился Постышев, то он был крайне удивлён её "либерализмом". Хрущёву пришлось пояснить, что Сталин "своей рукой вычеркнул положения, обострявшие борьбу с врагами". Выслушав это, Постышев с заметным удовлетворением сказал: "Мы тоже тогда будем так действовать. И возьмем вашу резолюцию за образец" [750].
  
  Итоги февральско-мартовского пленума и последовавшей за ним выборной кампании, казалось бы, подтверждали абсолютную силу Сталина. Ни среди членов ЦК, ни среди делегатов местных конференций не прозвучало ни единого голоса протеста против зловещих формул и установок, навязанных партии. Однако положение Сталина в то время было отнюдь не столь прочным, как это может показаться на первый взгляд. Развернувшаяся в партии и стране чистка вызвала активный протест как в СССР, так и за его пределами. Чтобы раскрыть действительные масштабы сопротивления сталинскому террору, коснёмся прежде всего реакции, которую этот террор встретил за рубежом.
  
  XXXVI
  
  Расследование комиссии Дьюи
  
  Столкнувшись с недоверием западного общественного мнения к обвинениям московских процессов, сталинисты решили мобилизовать находившиеся под их контролем общественные организации Запада. К ним относилась, например, французская Лига прав человека, создавшая комиссию, которой был представлен доклад адвоката Розенмарка, подчёркивавший юридическую безупречность процесса 16-ти. Заявление противоположного характера, представленное членом Лиги Магдалиной Паз, было Лигой отвергнуто и не опубликовано.
  
  О характере доклада Розенмарка свидетельствует его итоговый вывод, согласно которому в любой другой стране Троцкий за его "преступления" был бы приговорён заочно к смертной казни; московский же суд постановил "только" арестовать и судить Троцкого в случае его появления на территории СССР. Комментируя данное утверждение, Троцкий сделал следующую запись в своём дневнике: "Этот буржуазный делец считает, таким образом, доказанной мою "террористическую" деятельность в союзе с гестапо. Нужно ли дивиться? Если порыться во французских изданиях 1917 и следующих годов, то нетрудно убедиться, что все эти Розенмарки считали тогда Ленина и Троцкого агентами немецкого генерального штаба [751]. Французские демократические патриоты остаются, таким образом, в традиции; только в 1917 г. они были против нас в союзе с царскими дипломатами, с Милюковым и Керенским, а теперь они выступают в качестве официальных "друзей" Сталина, Ягоды и Вышинского" [752].
  
  Вместе с тем в Европе и Америке набирало силу движение, ставившее под сомнение обвинения московских процессов. Вскоре после процесса 16-ти несколько сот французских писателей, учёных, депутатов парламента, профсоюзных деятелей обратились с призывом к общественному мнению Запада провести международное расследование этих обвинений. В начале 1937 года в Париже был создан комитет по расследованию московских процессов, а в США - комитет защиты Троцкого. На базе этих комитетов была образована комиссия с участием семнадцати учёных и общественных деятелей различных стран, работавшая параллельно в Париже и Нью-Йорке. В её состав вошли, в частности, бывший депутат рейхстага от германской компартии, лидер восстания немецких моряков в 1918 году В. Томас, германский социал-демократ, в прошлом - сподвижник Карла Либкнехта О. Рюле, известный американский социолог А. Э. Росс. Юридическим советником комиссии стал американский юрист Д. Финнерти, выступавший защитником на процессах Т. Муни, Сакко и Ванцетти и других деятелей рабочего движения. Возглавил комиссию крупнейший американский философ, восьмидесятилетний Джон Дьюи.
  
  Среди членов комиссии марксисты находились в меньшинстве. Основная её часть состояла из людей с либерально-демократическими взглядами. Единственным членом комиссии, политически и лично близким к Троцкому, был А. Росмер, член Исполкома Коминтерна в 1920-1921 годах, главный редактор "Юманите" в 1923-1924 годах. Остальные никогда не были знакомы с Троцким и не испытывали симпатий к "троцкизму".
  
  Комиссия пригласила к участию в своей работе работников советских посольств и секций Коминтерна в США, Франции и Мексике, а также известных "друзей СССР", в том числе Д. Притта и Л. Толедано. Однако все эти организации и лица ответили на такие приглашения отказом. Из-за боязни за судьбу Народного фронта в европейских странах отказались войти в следственную комиссию деятели II Интернационала.
  
  Не решились принять участие в расследовании и крупнейшие писатели Запада, включая тех, кто не верил в московские судебные подлоги и сохранял уважение к Троцкому. Возражая против самой идеи контрпроцесса, Бернард Шоу заявил: "Сила дела Троцкого в невероятности обвинений, выдвинутых против него... Но Троцкий портит всё дело, точно так же нападая на Сталина... Теперь, когда я провёл почти три часа со Сталиным и наблюдал за ним с острым любопытством, мне трудно поверить, что он является вульгарным гангстером, как и в то, что Троцкий является убийцей". Ещё более софистический характер носила аргументация Андре Мальро: "Троцкий является великой моральной силой в мире, однако Сталин придал достоинство человечеству, и так же, как инквизиция не проистекала из основного достоинства христианства, так и московские процессы не проистекают из основного достоинства [коммунизма]" [753].
  
  Как это ни удивительно, среди западных деятелей культуры подобные суждения были в то время не столь редки. 5 декабря 1936 года С. Цвейг в письме Р. Роллану подчёркивал, что подлинные друзья СССР "должны были бы сделать всё, чтобы такие вещи, как процесс Зиновьева больше не повторялись". Однако вслед за этим Цвейг замечал, что, по его мнению, у Троцкого "не хватило чувства достоинства, чтобы промолчать, и его писания принесли большую - слишком большую! - пользу реакции" [754].
  
  Играя на такого рода настроениях, советские дипломаты за рубежом прилагали огромные усилия для того, чтобы дезавуировать деятельность комиссии Дьюи в глазах мировой общественности. Особенно рьяно с защитой московских процессов выступали советский посол в США Трояновский и советник посольства Уманский (они оказались в числе немногих дипломатов, уцелевших в годы большого террора).
  
  Троцкий, Седов и их соратники проделали титаническую работу по сбору документов и свидетельств, разрушающих обвинения московских процессов. Показания, касавшиеся методов, с помощью которых ГПУ вымогало у своих жертв признания, дали комиссии советские и зарубежные узники, сумевшие вырваться из СССР. Немецкий коммунист-эмигрант, выехавший из Советского Союза в 1935 году, сообщил, что после ареста ему в течение нескольких месяцев не давали спать и угрожали расстрелом, принуждая сознаться в шпионаже в пользу Германии [755]. Русский рабочий-оппозиционер Таров, бежавший за границу после шести лет пребывания в сталинских тюрьмах и ссылках, рассказал о зверствах времён коллективизации, о провокациях и издевательствах над оппозиционерами, доводивших некоторых из них до помешательства или самоубийства. Он сообщил, что многие оппозиционеры, которые не поддались "обработке", были замучены в тюрьмах и концлагерях и что "подавляющее большинство капитулянтов отошли от оппозиции исключительно потому, что не могли выдержать зверских репрессий ГПУ". В качестве примера провокаций, чинимых сталинскими инквизиторами, Таров привёл попытку состряпать ему во время пребывания в ссылке новое дело по обвинению в намерении построить радиостанцию для связи с Троцким [756].
  
  На первом этапе работы комиссия Дьюи поставила задачу установить, имеются ли в распоряжении Троцкого достаточные факты и аргументы, обусловливающие необходимость контррасследования. С этой целью были проведены слушания, проходившие в доме Троцкого, расположенном в посёлке Койоакан. На слушаниях присутствовали журналисты из многих стран мира.
  
  Открывая слушания, Джон Дьюи заявил: "Если Лев Троцкий виновен во вменяемых ему действиях, никакая кара не может быть слишком суровой... Но тот факт, что он был осуждён без предоставления ему возможности быть выслушанным, имеет величайший вес пред лицом совести всего мира" [757].
  
  9 мая 1937 года на огромном митинге в Нью-Йорке Дьюи изложил основные выводы предварительного расследования. Его речь завершилась словами: "Троцкий полностью обосновал необходимость дальнейшего расследования. Мы рекомендуем поэтому довести работу этой комиссии до конца" [758].
  
  Отчёт о койоаканских слушаниях (первый том работ комиссии) был издан в Лондоне и Нью-Йорке. В этом отчёте, включавшем 600 страниц, содержались стенограммы тринадцати заседаний. После знакомства с отчётом бывший американский коммунист, давний политический противник Троцкого Бертрам Вольф выступил со статьёй, в которой говорилось: "Автор признаёт, что его прежняя позиция побуждала к большему доверию Сталину, чем Троцкому, но что, перечитав московские признания вместе с этим изданием... он вынес буквально непреодолимое убеждение, что Троцкий не мог совершить тех действий, в которых его обвиняют по процессам Зиновьева - Каменева и Радека - Пятакова" [759].
  
  Опровержение обвинений в адрес Троцкого не оставляло камня на камне от обвинений в адрес подсудимых московских процессов, поскольку, согласно официальной версии, все их преступления совершались по приказам Троцкого.
  
  Члены комиссии не ограничились своей непосредственной задачей: тщательной проверкой обоснованности обвинений, выдвинутых на московских процессах. Они подробно расспрашивали Троцкого о его политической биографии, его отношениях с Лениным, о движении IV Интернационала. Был поднят также вопрос о том, существует ли связь между сталинскими преступлениями и действиями большевиков во время революции и гражданской войны. Иными словами, на слушаниях в Койоакане была обстоятельно рассмотрена проблематика, составлявшая на протяжении последующих десятилетий предмет острых исторических и политических дискуссий о соотношении большевизма и сталинизма.
  
  XXXVII
  
  Троцкий в кривом зеркале антикоммунизма
  
  Ответы Троцкого на вопросы участников койоаканских слушаний представляют огромный интерес для оценки традиционных концепций буржуазных историков Октябрьской революции и большевизма.
  
  Тот факт, что буржуазная историография, несмотря на внешнюю объективность и респектабельность, политизирована и тенденциозна не в меньшей степени, чем сталинская школа фальсификаций, наглядно обнаруживается при знакомстве с наиболее обстоятельным трудом, посвящённым истории великой чистки,- книгой Роберта Конквеста "Большой террор". Не касаясь других многочисленных ошибок и передержек, обнаруженных нами в этой работе, остановимся на содержании всего трёх её страниц, которые автор счёл достаточными для освещения взглядов и деятельности Троцкого. На этих страницах Конквест умудрился уместить не менее десятка не подкреплённых цитатами или какими-либо иными доказательствами тезисов, которые не выдерживают критики при сопоставлении с действительными историческими фактами. Назовем некоторые из этих тезисов, расположив их, так сказать, в соответствии с хронологическими рамками фальсификаций.
  
  1. Троцкий "беспощадно сокрушал внутрипартийную демократическую оппозицию".
  
  2. Троцкий был "ведущей фигурой среди "левых" старых большевиков, то есть тех доктринёров, которые не могли согласиться с ленинскими уступками крестьянству. Эти люди, и в первую очередь Троцкий, предпочитали более жёсткий режим ещё до того, как подобную линию стал проводить Сталин".
  
  3. Троцкий "не произнёс ни слова сочувствия по поводу гибели миллионов во время коллективизации".
  
  4. "Даже в изгнании, на протяжении тридцатых годов, позиция Троцкого ни в коем случае не была позицией открытого революционера, вышедшего на бой с тиранией".
  
  5. Троцкий не противостоял идейно Сталину, не разоблачал его как могильщика революции, а "просто спорил со Сталиным по поводу того, какая фаза эволюции в сторону социализма была достигнута" в Советском Союзе.
  
  6. Троцкий "фактически стоял не за уничтожение сталинской системы, а за переход власти к другой группе руководителей, которая сумела бы поправить дела".
  
  7. Политические суждения Троцкого были "поразительно беспомощны".
  
  8. Влияние Троцкого в СССР в тридцатые годы "было практически равно нулю".
  
  9. Все эти суждения закономерно увенчиваются "альтернативным прогнозом" или "прогнозом задним числом": если бы Троцкий пришёл к власти, то он правил бы всего-навсего "менее беспощадно или, вернее, менее грубо, чем Сталин" [760].
  
  Все эти тезисы были с аккуратностью прилежных учеников переписаны российскими диссидентами 70-х и "демократами" 80-90-х годов, получив наукообразное выражение в книге Волкогонова "Троцкий. Политический портрет".
  
  В свою очередь, Конквест не сам придумал процитированные выше суждения, носящие характер легковесных публицистических эскапад, а переписал их из работ антикоммунистических идеологов 30-х годов. При этом английский историк не утруждал себя разбором аргументов, которые приводил Троцкий в полемике с тогдашними конквестами и волкогоновыми.
  
  Читатель, вдумчиво и непредвзято прочитавший мою книгу, легко обнаружит истинную цену рассуждений Конквеста. Более подробное их опровержение содержится в трёх моих предшествующих монографиях по истории внутрипартийной борьбы 20-30-х годов. Тем не менее для того, чтобы читателю было ясней, какое отношение к исторической правде имеют идеи многочисленных "троцкоедов" прошлого и настоящего, уместно изложить основные аргументы, выдвинутые Троцким в 1937 году, когда ему пришлось разоблачать, наряду со сталинистскими наветами, и наветы, идущие из лагеря буржуазной реакции и ренегатов коммунизма.
  
  XXXVIII
  
  Троцкий о большевизме и сталинизме
  
  Во время койоаканских слушаний Троцкий отвечал на вопросы, отражавшие интерес членов комиссии к тому, существует ли сходство между сталинским тоталитаризмом и большевистским режимом. Это были те самые вопросы, которые в наши дни вновь подняты российскими "демократами" типа Волкогонова, безапелляционно утверждающего: Ленин и Троцкий были главными архитекторами тоталитарно-бюрократической системы, которая "всегда нашла бы своего Сталина" [761].
  
  Ещё до слушаний Веделин Томас, один из членов комиссии Дьюи, направил Троцкому письмо, в котором ставился ряд историко-социологических и философско-этических вопросов, имевших целью уяснить: не являются ли сталинские судебные подлоги и массовый террор неизбежным следствием "аморализма" большевиков. В ответе Томасу Троцкий подчёркивал: суждения об "аморализме" как неком "первородном грехе" большевизма столь же ложны, как объявление сталинистами "троцкизма" "первородным грехом", фатально ведущим к вредительству, сговору с немецким фашизмом и т. п. Основное различие между большевизмом и сталинизмом, как указывал Троцкий, сводится к следующему: "В тот период, когда революция боролась за освобождение угнетённых масс, она... не нуждалась в подлогах. Система фальсификаций вытекает из того, что сталинская бюрократия борется за привилегии меньшинства и вынуждена скрывать и маскировать свои действительные цели" [762].
  
  Мысли о коренном различии между "режимом Ленина - Троцкого" и "режимом Сталина" (в таких терминах формулировали проблему члены комиссии Дьюи) были развиты Троцким на койоаканских слушаниях [763]. Здесь Троцкий подчёркивал, что, согласно его концепции, главным критерием в оценке политического режима является степень удовлетворения материальных и моральных потребностей и интересов народных масс, которым должны быть подчинены конституционные установления. Исходя из этого критерия, легко увидеть, что сталинская бюрократия не просто изменила демократическую организацию партии и Советов, существовавшую в первые годы революции, но превратила её в противоположную, антинародную, защищающую привилегии новой господствующей касты.
  
  По поводу суждений о том, что преступления Сталина явились неизбежным следствием установления диктатуры пролетариата, Троцкий заявлял: диктатура пролетариата представляет собой "не абсолютный принцип, который логически порождает из себя благодетельные или злокачественные последствия, а историческое явление, которое, в зависимости от конкретных условий, внутренних и внешних, может развиваться в сторону рабочей демократии и полного упразднения власти, как и переродиться в бонапартистский аппарат угнетения" [764].
  
  Касаясь утверждений буржуазной печати, будто большевики в эпоху подъёма русской революции применяли те же методы, какие теперь применяет Сталин, Троцкий подчёркивал, что революционной политике восставших масс, идущих за большевиками, было органически чуждо отравленное оружие клеветы. Это оружие, которое всегда было в арсенале средств, используемых реакцией, применяет сталинизм, узурпировавший власть у советского пролетариата. "Что бы ни говорили святоши чистого идеализма,- заявлял в этой связи Троцкий,- мораль есть функция социальных интересов, следовательно, функция политики. Большевизм мог быть жесток и свиреп по отношению к врагам, но он всегда называл вещи своими именами. Все знали, чего большевики хотят. Нам нечего было утаивать от масс. Именно в этом центральном пункте мораль правящей ныне в СССР касты радикально отличается от морали большевизма... Травлю и клевету против инакомыслящих сталинская олигархия сделала важнейшим орудием самосохранения. При помощи систематической клеветы, охватывающей всё: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства" [765].
  
  Отвечая на вопрос: неизбежно ли существование бюрократии в социалистическом государстве, Троцкий говорил, что социалистическое государство представляет собой переходную форму, необходимую для строительства социалистического общества. "Отношения между бюрократизмом и демократией не могут быть изменены в 24 часа. Эти отношения зависят от уровня материального благосостояния и культуры населения. Чем более развиты способности населения, тем легче каждый может осуществлять простые посреднические функции регулирования в сфере распределения. В высокоразвитой, цивилизованной стране бюрократ не сможет превратиться в полубога" [766].
  
  На вопрос адвоката Гольдмана: начался ли рост бюрократии во времена Ленина, Троцкий ответил, что тогда большевики делали всё возможное для того, чтобы избежать бюрократического перерождения Советской власти. Даже в условиях гражданской войны, когда милитаризация партии и Советов была почти неизбежной, добавлял он, "я сам стремился в армии, даже в армии на поле боя, предоставить коммунистам широкие возможности обсуждать все военные мероприятия. Я обсуждал их даже с солдатами и, как я писал об этом в своей автобиографии - даже с дезертирами" [767].
  
  В этой связи уместно сделать одно историческое отступление, касающееся "эпизода с дезертирами". Этот эпизод (разумеется, без упоминания имени Троцкого) описан в одном из ранних рассказов Василия Аксёнова. Здесь автор рассказывал (очевидно, пользуясь свидетельствами своего отца, старого большевика, судьбе которого посвящён этот рассказ) о приезде "высокого московского комиссара" на сборный пункт дезертиров, представлявших "разнузданную орду морально опустившихся, бешено орущих людей".
  
  "Он подъехал в большой чёрной машине, сверкавшей на солнце своими медными частями. Он был весь в коже, в очках и, что очень удивило нас, абсолютно без оружия. И спутники его тоже не были вооружены.
  
  Он поднялся на опасно качающуюся трибуну, положил руки на перила и обратил к дезертирскому безвременному воинству своё узкое бледное лицо.
  
  Что тут началось! Заревело всё поле, задрожало от дикой злобы.
  
  - Долой! - орали дезертиры.
  
  - Приезжают командовать нами гады!
  
  - Сам бы вшей покормил в окопах!
  
  - Уходи, пока цел!
  
  - Эх, винта нет, снял бы пенсию проклятую!
  
  - Братцы, чего ж мы смотрим в его паскудные окуляры?!
  
  - Пошли, ребята!
  
  ...вдруг над полем прокатился, как медленный гром, голос комиссара...
  
  - Перед нами не белогвардейская сволочь, а революционные бойцы! Снять конвой!
  
  В тишине, последовавшей за этим, над полем вдруг взлетела дезертирская шапка и чей-то голос выкрикнул одиночное "ура".
  
  - Товарищи революционные бойцы! - зарокотал комиссар.- Чаша весов истории клонится в нашу пользу. Деникинские банды разгромлены под Орлом!
  
  "Ура" прокатилось по всему полю, и через пять минут каждая фраза комиссара вызывала уже восторженный рев и крики:
  
  - Смерть буржуям!
  
  - Даешь мировую революцию!
  
  - Все на фронт!
  
  - Ура!
  
  И мы, конвоиры, о которых все уже забыли, что-то кричали, цепенея от юношеского восторга, глядя на маленькую фигурку комиссара с дрожащим над головой кулаком на фоне огромного в полнеба багрового заката" [768].
  
  Сопоставив эту сцену с отношением к дезертирам, "окруженцам" и военнопленным во время войны 1941-1945 годов, читатель без труда ощутит пропасть между эпохами большевизма и сталинизма.
  
  В заключительной речи на койоаканских слушаниях Троцкий вновь затронул тему гражданской войны и своего поведения в ней. "В течение трёх лет,- говорил он,- я непосредственно руководил гражданской войной. В этой суровой работе мне приходилось прибегать к решительным мерам. Я несу за это полную ответственность перед мировым рабочим классом и историей. Оправдание суровых мер покоилось в их исторической необходимости и прогрессивности, в их соответствии с основными интересами рабочего класса. Всякую меру репрессии, продиктованную условиями гражданской войны, я называл её настоящим именем и давал о ней открытый отчёт перед трудящимися массами. Мне нечего было скрывать перед народом, как сейчас мне нечего скрывать перед Комиссией" [769].
  
  Репрессии периода гражданской войны и репрессии сталинского режима, доказывал Троцкий, выполняли совершенно разные социальные функции и служили достижению принципиально различных политических целей. В первом случае речь шла о защите коренных интересов народа в борьбе против враждебных ему сил, во втором - о защите своекорыстных интересов бюрократии в её борьбе против народа. Этим определяется и противоположность направленности и методов большевистских и сталинистских репрессий. Первые были обращены на вооружённых заговорщиков, вторые - на безоружных людей, недовольных господствующим режимом или же подвергавшихся вовсе произвольному насилию. Поскольку бюрократия "не смеет глядеть народу в глаза" [770], не смеет открыто заявить о своих интересах, она встает на путь фальсификации умыслов и действий своих противников, обвиняя их в несуществующих преступлениях. Чтобы придать вес этим обвинениям, она подкрепляет их новыми репрессиями, захватывающими всё более широкий круг лиц. Эта логика политической борьбы толкает Сталина на путь всё новых судебных подлогов и амальгам.
  
  После гражданской войны, подчёркивал Троцкий, большевики надеялись, что возможности для утверждения демократии станут намного шире. Но два различных, хотя и тесно связанных между собой фактора помешали развитию советской демократии. Первый фактор - отсталость и бедность страны. На этой базе выросла бюрократия, которая стала вторым, независимым фактором, препятствующим демократизации советского общества. Тогда борьба в обществе вновь стала до известной степени классовой борьбой [771].
  
  Существенное внимание в койоаканской речи Троцкий уделил суждениям буржуазной печати, согласно которым критика им сталинизма объяснялась его личной ненавистью к Сталину и уязвленным самолюбием поверженного. Он указывал, что подобные суждения заимствованы из официальной советской пропаганды, где они выполняют важную политическую функцию, выступая оборотной стороной возвеличивания "вождя". "Сталин творит "счастливую жизнь", низвергнутые противники способны лишь завидовать ему и "ненавидеть" его. Таков глубокий "психоанализ" лакеев!" [772]
  
  В последующие годы Троцкий неоднократно возвращался к вопросу о соотношении большевизма, сталинизма и "троцкизма" - в полемике не только с буржуазными идеологами, но и с некоторыми своими былыми приверженцами, повернувшими на путь антикоммунизма. Потрясение чудовищными масштабами сталинского террора вызвало в сознании определённой части сторонников IV Интернационала своего рода психологическую аберрацию, подобную той, какая возникала у многих при объяснении причин возвышения Сталина. Троцкий подчёркивал, что в работах не только сталинистов, но и противников Сталина наблюдается "упорное стремление отодвинуть деятельность Сталина назад", в результате чего невольно преувеличивается его политическая роль в событиях, происходивших до 1923 года. В этом стремлении Троцкий усматривал "интересный оптико-психологический феномен, когда человек начинает отбрасывать от себя тень в своё собственное прошлое" [773].
  
  Аналогичное стремление "отбросить тень" сталинских преступлений в прошлое большевистской партии наблюдалось после 1937 года у некоторых "разочарованных" революционеров, отрекавшихся от собственного прошлого и переходивших на позиции буржуазной демократии. Такие люди пытались отыскать истоки сталинских преступлений в методах большевиков, в свою очередь выводимых из катехизиса Бакунина и практических действий Нечаева.
  
  Опровергая эту версию, на долгие годы вошедшую в арсенал антикоммунизма, Троцкий указывал, что нечаевские методы были ещё в XIX веке решительно отвергнуты подлинными революционерами и само слово "нечаевщина" вошло в революционный словарь как решительное осуждение "террористического материализма". В среде большевиков сам вопрос о приемлемости нечаевской практики никогда не ставился. Только после победы бюрократии над левой оппозицией некоторые молодые советские историки попытались обнаружить идейное родство между большевизмом и "революционным катехизисом" Бакунина. В таких попытках Троцкий усматривал нечто большее, чем ложную историческую аналогию. Он подчёркивал, что по мере своего обособления от масс бюрократия "в борьбе за своё самосохранение видела себя всё больше вынужденной прибегать к тем методам... которые Бакунин рекомендовал в интересах священной анархии, но от которых он в ужасе отвернулся сам, когда увидел их применение Нечаевым".
  
  Если нечаевские методы во многом совпадали с методами сталинской бюрократии, то цели последней были неизмеримо реакционней тех целей, которые ставили перед собой Бакунин и Нечаев, сохранившие до конца своих дней субъективную преданность революционному делу. "Методами, которых не может принять массовое движение, Нечаев пытался бороться за освобождение масс, тогда как бюрократия борется за их порабощение. По катехизису Бакунина всякий революционер обречён; по катехизису советской бюрократии обречён всякий, кто борется против её господства" [774].
  
  Исторической клеветой Троцкий называл и попытку вывести сталинские методы из дореволюционной деятельности большевиков как профессиональных революционеров, якобы порождавшей моральный нигилизм. Говоря о морали профессионального революционера, он замечал, что последний "во всяком случае должен был быть гораздо глубже проникнут идеей социализма, чтоб идти навстречу лишениям и жертвам, чем парламентский социалист, идея которого открывала заманчивую карьеру. Разумеется, и профессиональный революционер мог руководствоваться, вернее, не мог не руководствоваться личными мотивами, т. е. заботой о добром мнении товарищей, честолюбием, мыслью о грядущих победах. Но такого рода историческое честолюбие, которое почти растворяет в себе личность, во всяком случае выше парламентского карьеризма или тредюнионистского чёрствого эгоизма" [775].
  
  Рассматривая эволюцию большевизма, Троцкий полемизировал с суждениями о том, что большевистская партия, единодушно действовавшая под руководством Ленина, якобы полностью зависела от него и, следовательно, после его смерти была неизбежно обречена на то, чтобы оказаться несостоятельной. Отмечая отвлеченный от исторической конкретности характер таких суждений, Троцкий писал: "Что гениальные люди не рождаются пачками - несомненно, как и то, что они оказывают исключительное влияние на свою партию и на современников вообще. Такова была судьба Ленина". Его гениальность выражалась в том, что он прокладывал новые исторические пути, открывал новые политические формулы и перспективы, вокруг которых сплачивалась партия. Это, однако, не означает, что партия была интеллектуально пассивной. Её внутренняя жизнь строилась таким образом, что "каждый большевик от ближайших сотрудников Ленина и до провинциального рабочего должен был на опыте бесчисленных дискуссий, политических событий и действий убеждаться в превосходстве идей и методов Ленина" [776].
  
  Касаясь обвинений большевиков в революционном максимализме, жестокости и нарушении принципов формальной демократии, Троцкий отмечал, что эти обвинения можно с полным основанием адресовать и одному из первых их авторов - Плеханову. В этой связи он напоминал, что Плеханов на II съезде РСДРП допускал возможность ограничения после революции избирательных прав для представителей бывших господствующих классов, применения смертной казни к царю и его сановникам, разгона представительного собрания, избранного на основе всеобщего голосования.
  
  Наконец, Троцкий останавливался на судьбе своего прогноза, использовавшегося многими антикоммунистами для доказательства того, что сталинизм вырос из организационных методов Ленина. Этот прогноз, выдвинутый в 1904 году в полемике с ленинским планом построения партии, резюмировался в следующих словах: "Аппарат партии замещает партию, Центральный Комитет замещает аппарат и, наконец, диктатор замещает Центральный Комитет". Отмечая, что эти слова с достаточной полнотой характеризуют процесс перерождения большевистской партии, начавшийся в середине 20-х годов, Троцкий указывал, что тем не менее его прогноз "вовсе не отличается той исторической глубиной, какую ему неосновательно приписывают некоторые авторы".
  
  Троцкий отмечал, что во время написания своей юношеской брошюры он считал ленинский централизм чрезмерным и поэтому прибегнул к логическому доведению его до абсурда. Однако к недопустимым крайностям может приводить не только централизм, но и второй организационный принцип, на котором строилась большевистская партия,- демократизм. "Не трудно чисто логически "предсказать", что ничем не сдерживаемая демократия ведёт к анархии или атомизированию, ничем не сдерживаемый централизм - к личной диктатуре". Однако в реальной политической практике большевизма демократизм и централизм выступали не отвлеченными принципами, а конкретными элементами организации партии, соотношение между которыми не оставалось всегда неизменным. После разброда и обособления местных партийных организаций в 1898-1903 годах "стремление к централизации не могло не принимать утрированный и даже карикатурный характер. Сам Ленин говорил, что палку, изогнутую в одну сторону, пришлось перегибать в другую". В последующие годы организационная политика Ленина также не представляла одной прямой линии. Ему не раз приходилось выступать против чрезмерного централизма и апеллировать к низам партии против верхов. Благодаря гибкости своей организационной политики большевистская партия в героический период русской революции добилась сочетания в своей внутренней жизни "самой широкой демократии, которая даёт выражение чувствам и мыслям самых широких масс, с централизмом, который обеспечивает твёрдое руководство".
  
  Нарушение равновесия между демократией и централизмом в период сталинизма явилось не логическим результатом ленинских организационных принципов, а политическим результатом социального перерождения партии, превращения её в организацию, служащую интересам бюрократии. "Революционный централизм стал бюрократическим централизмом; аппарат, который для разрешения внутренних конфликтов не может и не смеет апеллировать к массе, вынужден искать высшую инстанцию над собой. Так бюрократический централизм неизбежно ведёт к личной диктатуре" [777].
  
  Троцкий указывал, что слитность социальных качеств и интересов бюрократии с личными качествами и мотивами Сталина обеспечили возможность и успех великой чистки. "С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты Сталин соединил дело своей личной мести... А так как вся советская олигархия есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: её страхом перед массами, из которых она вышла и которые она предала, и её ненавистью ко всякому превосходству" [778].
  
  Из социального положения правящего слоя, поднявшего Сталина к власти, выросла и необходимость в идеологических и судебных подлогах, в конечном счете обрушившихся на представителей этого слоя. "Советская бюрократия есть каста выскочек, которая дрожит за свою власть, за свои доходы, боится масс и готова карать огнем и мечом не только за каждое покушение на свои права, но и за малейшее сомнение в своей непогрешимости". Однако обрушивать кровавые репрессии на головы недовольных и критикующих по обвинению в том, что они ненавидят самовластие и привилегии бюрократии, правящая каста не может. Поэтому она вынуждена прибегать к непрерывным фальсификациям.
  
  Таким образом, превращение репрессий и сопутствующих им подлогов в систему Троцкий объяснял логикой классовой борьбы, вызванной выдвижением нового правящего слоя, с интересами которого традиции и прежний состав большевистской партии пришли в противоречие. Революционная борьба за социальное равенство, против старых привилегированных классов сменилась утверждением новой системы социального неравенства и реакционным террором, необходимым для защиты этой системы. Это был, по существу, контрреволюционный переворот, успех которого в немалой степени был обязан тому, что он маскировался защитным флагом большевизма, охраны завоеваний Октябрьской революции. "Сталин вышел из школы революционных борцов, которые никогда не останавливались ни перед самыми решительными мерами действия, ни перед пожертвованием собственной жизнью... Но беспощадную решимость и твёрдость старых революционеров Сталин переключил на службу новой касте привилегированных. Под видом продолжения старой борьбы Сталин подвёл под маузер ЧК и истребил всё старое поколение большевиков и всех наиболее независимых и самоотверженных представителей нового поколения" [779].
  
  Такой исход борьбы даже в первой половине 1937 года не был фатально предопределён. Очень многое в окончательной победе сталинизма зависело в то время от благоприятных для него международных условий. Чтобы создать такие условия, Сталин перенёс свои главные политические средства - клевету и террор - на борьбу против сторонников IV Интернационала за рубежом.
  
  XXXIX
  
  Облава на троцкистов за рубежом
  
  "Ни одна фракция в истории рабочего движения,- писал Троцкий в 1937 году,- не подвергалась таким злобным и отравленным преследованиям, как так называемые "троцкисты"" [780]. Эти слова характеризовали положение приверженцев Троцкого не только в СССР, но и в капиталистических странах.
  
  В то время, когда в Советском Союзе "троцкистов" расстреливали по обвинениям в сотрудничестве с немецкими спецслужбами, гитлеровская власть преследовала сторонников IV Интернационала в Германии. В конце 1936 года в Данциге была раскрыта троцкистская нелегальная группа "Спартакус". Из шестидесяти её членов десять были преданы суду по обвинению в ведении антифашистской пропаганды и выступлениях против участия Германии в испанской войне.
  
  В обвинительном заключении указывалось, что данцигские троцкисты "втаптывали в грязь всё немецкое и, наоборот, возвеличивали Советскую Россию". В свою очередь германские сталинисты незадолго до процесса заявляли, что "троцкистский филиал в Данциге давно уже является шпионским и провокаторским центром данцигского гестапо".
  
  В отклике на данцигский процесс Троцкий отмечал, что подсудимые на нём в отличие от подсудимых московских процессов не отрекались от троцкизма, а открыто говорили о своей солидарности с движением IV Интернационала. Другое отличие между данцигским и московскими процессами Троцкий видел в том, что в Данциге суд ограничился сравнительно небольшими сроками тюремного заключения и не обвинял подсудимых в вымышленных преступлениях. Троцкий объяснял это тем, что "тоталитарный режим в Данциге ещё молод, и общественное мнение самой правящей партии не подготовлено к таким мероприятиям... ГПУ даёт уроки гестапо" [781].
  
  Спустя несколько месяцев суд над местной группой троцкистов состоялся в Гамбурге. Обвиняемые были приговорены к 5-10 годам тюремного заключения. Во время следствия они подвергались пыткам, а один из них покончил с собой, чтобы положить конец мучениям.
  
  В буржуазно-демократических странах сталинская агентура неустанно провоцировала власти на преследование троцкистов. В этой связи провокационную роль играла также советская печать, объявлявшая зарубежных троцкистов агентами фашистских спецслужб, ведущими подрывную работу против своих правительств. Только за февраль - март 1937 года на страницах "Правды" появились статьи "Троцкисты под покровительством польской разведки", "Подрывная работа троцкистов в Бельгии", "Разоблачение троцкистов в США", "Происки троцкистских агентов Франко", "Гнусная комедия троцкистских пособников Франко" и т. п. [782] В статье "Шпионский интернационал (троцкисты на службе фашистских разведок)" "разоблачались" "итальянский шпион и одновременно агент югославской охранки" Цилига, "выродки Рут Фишер и Маслов", "старый шпион А. Нин", "прожжёный авантюрист, проходимец Суварин, который в своих грязных брошюрках, по заданию своего шефа - бандита Троцкого восхваляет убийц товарища Кирова (т. е. жертв процесса 16-ти.- В. Р.)" и многие другие деятели троцкистских и иных антисталинских коммунистических групп в разных странах. "Вся эта троцкистская мразь, предводительствуемая обер-шпионом Троцким и его отпрыском Седовым,- говорилось в статье,- объединена в международную шпионскую организацию, руководимую германским гестапо, японской, итальянской и другими разведками". С нескрываемой злобой автор статьи писал о Л. Карденасе, обвиняя его в том, что "благодаря нажиму и прямым угрозам реакционных и фашистских кругов Америки... он разрешил Троцкому жить в Мексике". "Гонимый проклятиями и ненавистью рабочего класса,- завершал свою статью автор,- гнусная гадина Троцкий безопаснее всего чувствует себя под охраной полиции и тайной разведки. Так было в Норвегии, так получилось и в Мексике" [783].
  
  Вслед за советской печатью зарубежные органы сталинистов распространяли домыслы о подрывной работе троцкистских групп. Жак Дюкло, один из лидеров французской компартии, объявил делом рук троцкистов террористические акты в Париже, виновников которых полиция не сумела обнаружить. Нью-йоркская газета "Дейли Уоркер" опубликовала статью, обвинявшую китайских троцкистов в связях с японским генеральным штабом.
  
  Эта пропагандистская кампания сталинистов шла рука об руку с попытками спровоцировать "троцкистские" процессы за рубежом. Весной 1937 года начальник иностранного отдела НКВД Слуцкий сказал Кривицкому, что бывший руководитель советской агентуры в США Маркин, убитый три года назад при таинственных обстоятельствах, начинил троцкистами всю советскую разведывательную службу в Америке. Это "замечание о "троцкистах" в американской службе ОГПУ,- рассказывал впоследствии Кривицкий,- очевидно, означало, что что-то готовилось именно в США. Слово "троцкисты" употреблялось советскими должностными лицами для обозначения любых оппонентов Сталина" [784]. По сведениям, имевшимся у Кривицкого, НКВД провоцировало "троцкистско-фашистский" процесс в Соединенных Штатах, планируя замешать в него американских троцкистов и других противников Сталина из числа бывших членов компартии США.
  
  Особенно активно сталинская агентура действовала в тех странах, которые поддерживали дружественные отношения с Советским Союзом. "Пользуясь международными затруднениями, на всё готовыми наёмниками Коминтерна и, не в последнем счете, ресурсами возросшей золотой промышленности,- писал по этому поводу Троцкий,- Сталин надеется добиться применения тех же методов (что и в СССР.- В. Р.) и в других странах". Эти его усилия облегчаются тем, что "реакция везде не прочь избавиться от революционеров, особенно если работу подлогов и убийств из-за угла берёт на себя иностранное "революционное" правительство, при содействии внутренних "друзей", оплаченных из того же иностранного бюджета" [785].
  
  Весной 1937 года Сталин попытался организовать "троцкистский процесс" в Чехословакии, правительство которой испытывало всё больший нажим со стороны Германии и поэтому стремилось к сближению с Советским Союзом. Главной жертвой намечавшегося процесса был избран один из старейших деятелей немецкого рабочего движения Антон Грилевич, исключённый из КПГ в 1927 году за участие в группе левой оппозиции. С 1930 года Грилевич руководил издательством, выпускавшим книги Троцкого, был официальным издателем "Бюллетеня оппозиции" и редактором журнала "Перманентная революция", органа немецких сторонников IV Интернационала. В марте 1933 года штурмовиками был учинён налёт на квартиру Грилевича, вслед за чем он эмигрировал в Чехословакию, где продолжал издавать работы Троцкого.
  
  В "Записках" И. Райсса сообщалось, что сталинская агентура предоставила чешской полиции материалы, изображавшие Грилевича агентом гестапо, и что Сталин часто звонил Ежову, запрашивая, как продвигается "дело Грилевича". В этой связи Райсс отмечал, что Сталин был "готов сделать всё, чтоб иметь троцкистский процесс в Европе" [786].
  
  Это свидетельство дополняет рассказ Кривицкого о телефонном разговоре Слуцкого с Ежовым. После этого разговора, свидетелем которого случайно оказался Кривицкий, Слуцкий сказал ему:
  
  - Сталин и Ежов думают, что я могу производить аресты в Праге, как в Москве.
  
  - Что Вы имеете в виду? [- спросил Кривицкий.]
  
  - Требуется суд над троцкистскими шпионами в Европе,- ответил Слуцкий.- Это имело бы огромный эффект, если бы удалось его устроить. Пражская полиция должна арестовать Грилевича. Вообще говоря, они готовы сотрудничать (с НКВД.- В. Р.), но с чехами нельзя обходиться попросту, как мы обходимся со своими. Здесь, в Москве, достаточно открыть пошире ворота Лубянки и гнать туда столько, сколько надо. Но в Праге остались ещё легионеры (бывшие члены чехословацкого легиона, поднявшего в 1918 году антисоветский мятеж.- В. Р.), и они саботируют наши действия [787].
  
  В июне 1937 года Грилевич был арестован пражской полицией, которая предъявила ему чемодан, оставленный им у одного из товарищей. В нём находились брошюры, листовки и деловые письма, которые никак нельзя было представить в качестве вещественных доказательств шпионской деятельности. Поэтому в чемодан были подброшены фальшивые паспорта, фотоплёнка со снимками шпионских документов и немецкая печать, дающая право на переход границы с Германией. Грилевич смог доказать, что все эти вещи ему не принадлежат. Тогда полицейские стали допрашивать Грилевича относительно его мнения о московских процессах. При этом, по словам Грилевича, они "весьма резко, прямо-таки злобно защищали сталинские судебные подлоги" [788]. После нескольких месяцев заключения в следственной тюрьме Грилевичу было вручено постановление о запрещении его пребывания в Чехословакии. На этом основании его поместили в пересыльную тюрьму, а затем заставили перейти австрийскую границу.
  
  Не ограничиваясь подобными провокациями, сталинская агентура организовывала террористические акты против зарубежных троцкистов. Для этого была создана особая группа при иностранном отделе НКВД, в которую входили политэмигранты, отбиравшиеся туда руководством Коминтерна.
  
  Наиболее нашумевшим политическим убийством стала зверская расправа с Игнатием Райссом, одним из ведущих работников советской контрразведки в Европе.
  
  XL
  
  Прозрение и гибель Игнатия Райсса
  
  Биография Райсса, ставшего первым "невозвращенцем" из числа старых большевиков, была типичной биографией пролетарского революционера. Вступив в революционное движение ещё до Октябрьской революции, Райсс на протяжении многих лет находился на нелегальной работе в странах Центральной и Восточной Европы, где неоднократно подвергался арестам и тюремному заключению.
  
  В середине 30-х годов Райсс и Кривицкий, возглавлявший службу внешней разведки в Западной Европе, собирали информацию о военных приготовлениях Германии. Как отмечает швейцарский историк Петер Хубе, они "не считали себя агентами в нынешнем понимании этого слова, они называли себя солдатами мировой революции. Октябрьская революция была для них первым выстрелом войны, объявленной социальному неравенству и национальному угнетению" [789].
  
  Придя к выводу, что сталинский режим перерождается в фашизм, Райсс связался со Сневлитом (депутатом голландского парламента, разделявшим взгляды Троцкого), сообщив ему, что в Москве принято решение о ликвидации любыми средствами наиболее активных зарубежных приверженцев Троцкого.
  
  Окончательно решив порвать со Сталиным, Райсс написал письмо в ЦК ВКП(б), в котором заявлял: "Верно, что летчикам-рекордсменам легче добиться расположения американских леди и отравленной спортом молодёжи обоих континентов, чем нам завоевать общественное мнение и потрясти мировую совесть! Но... ничто не будет забыто и ничто не будет прощено... "Гениальный вождь, отец народов, солнце социализма" должен будет дать ответ за все свои дела". Райсс заявлял, что чувствует в себе "достаточно сил, чтобы "начать всё сначала". А дело именно в том, чтобы "начать всё сначала", в том, чтобы спасти социализм". Письмо заканчивалось призывом: "Назад к Ленину, его учению и делу... Вперёд к новым боям за социализм и пролетарскую революцию! За организацию IV Интернационала!" [790]
  
  Вместе с письмом Райсс отослал в Москву орден Красного Знамени, которым он был награждён в 1928 году. Объясняя этот поступок, он писал, что отказывается носить орден, который теперь вручают палачам революционеров. В подтверждение этого Райсс сообщал, что недавно в "Известиях" встретил в списке награждённых имена лиц, приводящих в исполнение смертные приговоры.
  
  Райсс вручил письмо для передачи в Москву Л. Грозовской, работавшей в советском торгпредстве в Париже. Грозовская передала письмо заместителю начальника иностранного отдела НКВД Шпигельглазу, прибывшему за границу для проведения чистки советских разведывательных служб, включавшей похищение или убийство разведчиков, отказывающихся вернуться в СССР.
  
  Показав письмо Кривицкому, Шпигельглаз потребовал от него принять участие в немедленной ликвидации Райсса. Сразу же после этого разговора Кривицкий предупредил Райсса о грозящей ему опасности. На следующее утро Райсс скрылся из Парижа.
  
  После исчезновения Райсса началась охота за ним сталинской агентуры. Роль "подсадной утки" была поручена советской разведчице Шильдбах, которую связывала с Райссом многолетняя совместная работа. Райсс доверял ей, поскольку она говорила ему о собственных колебаниях и своём намерении последовать его примеру. Приехав к Райссу в Швейцарию, Шильдбах предложила ему провести вечер в ресторане неподалеку от города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выбежало несколько человек, напавших на Райсса. Наутро его тело, изрешечённое пулями, было обнаружено швейцарской полицией.
  
  В 1956 году на слушаниях американской комиссии по вопросам национальной безопасности Лола Даллин осветила некоторые подробности убийства Райсса. Она сообщила, что Седов по соображениям конспирации не только не назвал своим ближайшим сотрудникам имени Райсса, но некоторое время даже не встречался с ним. Их первая встреча была назначена во французском городе Реймсе, куда Райсс собирался направиться сразу же после встречи с Шильдбах. Позднее французская и швейцарская полиция установили, что запасная группа убийц ожидала Райсса в Реймсе, на тот случай, если террористический акт в Швейцарии не удастся [791].
  
  Всего в организации убийства Райсса принимало участие не менее 20 человек, в том числе группа русских эмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, бывшим белогвардейским офицером и мужем Марины Цветаевой. Эфрон принадлежал к эмигрантскому течению "евразийцев", которые в начале 30-х годов заявили о своей просоветской ориентации. В этих кругах много говорилось о реализации Сталиным "судьбоносной русской идеи" и помехах этому со стороны троцкистов.
  
  Один из парадоксов 30-х годов состоял в том, что в то время, когда в Советском Союзе росло число людей, мечтавших вырваться из страны, чтобы избежать кошмара сталинских чисток, в рядах эмиграции увеличивалось число "возвращенцев", восторженно воспринимавших перемены, происходящие в СССР, и стремившихся к возвращению на родину. К ним относился Эфрон, подавший в 1931 году в советское посольство прошение о выдаче советского паспорта и выразивший готовность "загладить свою вину" перед Советской властью путём выполнения поручений ГПУ. Как писала Цветаева своей близкой подруге, "С. Я. совсем ушёл в Советскую Россию, ничего другого не видит, а в ней видит только то, что хочет" [792].
  
  В 1934 году Эфрон стал генеральным секретарём "Союза возвращения на родину",- эмигрантской организации, находившейся на содержании ГПУ. Как указывалось в "Бюллетене оппозиции", ""Союз возвращенцев" на самом деле является центральным вербовочным бюро ГПУ в Париже" [793].
  
  Члены "Союза возвращения" получали деньги от резидентов НКВД и гордились этим как подтверждением того, что Советская Россия простила своих раскаявшихся сынов. Агентурная работа самого Эфрона оплачивалась настолько "прилично", что он впервые за долгие годы получил возможность материально обеспечивать семью. Цветаева знала, что несколько сотен франков, которые нигде не работавший Эфрон ежемесячно приносил домой, представляли плату за сотрудничество с ГПУ-НКВД. В октябре 1937 года в беседе с корреспондентом эмигрантской газеты "Последние новости" она сказала: "Его советские симпатии известны мне, конечно, так же хорошо, как и всем, кто с мужем встречался" [794].
  
  Эфрон и его друзья по "Союзу" принимали участие в самых грязных зарубежных операциях НКВД. В ноябре 1936 года именно ими был осуществлён налёт на институт Николаевского с целью похищения архивов Троцкого. С 1935 года группе Эфрона было поручено систематическое наблюдение за Седовым. Как вспоминал эмигрант В. Б. Сосинский, Эфрон "обязательно хотел познакомиться с сыном Троцкого... Он мне говорил: "Просто хочу на него посмотреть". Пришёл. Я ему его показал. И тут Сергей Яковлевич подошёл к нему чуть ли не вплотную, под предлогом интервью, которое он якобы хотел взять для какой-то газеты. Тот его выгнал. На самом деле он приходил, чтобы запомнить его лицо, он его опознавал" [795].
  
  В письме Троцкому от 1 ноября 1937 года Седов сообщал некоторые результаты расследования убийства Райсса. Было установлено, что группа, подготовившая убийство, вначале занималась слежкой за Седовым. Рядом с домом, в котором жил Седов, поселился эмигрант Смиренский (впоследствии арестованный по делу Райсса), который вместе с Ренатой Штейнер (эмигранткой, завербованной Эфроном) и другими сообщниками следил за передвижениями Седова. Когда Седов выехал на отдых, Штейнер поселилась в одном с ним пансионате, а Эфрон и Смиренский обосновались в том же городке, где получали от неё ежедневные доклады. В январе 1937 года группа Эфрона готовила покушение на Седова в городе Мюлузе, куда Седов должен был приехать для встречи с швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Это покушение сорвалось из-за внезапной болезни Седова, помешавшей его поездке в Мюлуз, где на протяжении пяти дней его поджидали террористы. Дальнейшая охота за Седовым была на время прекращена, потому что Шпигельглаз поручил группе Эфрона переключиться на охоту за Райссом, которая в Москве считалась более неотложным делом. Седов сообщал, что Эфрон был главным организатором убийства Райсса и что никто из прямых убийц не был пойман [796].
  
  В книге "Агенты Москвы" А. Бросса справедливо называет Райсса и Эфрона "двумя полюсами сталинизма". "Изначальный коммунизм, из которого вырастает... мировоззрение Райсса, с его неприятием набиравшего силу сталинизма, Эфрон воспринимает как противную ему, враждебную культуру... С одной стороны, наследство, доставшееся сталинизму, которое уничтожали, делая вид, что бережно хранят его, гордятся им; с другой - новый радикализм, лишённый корней и малейшего подобия законности, псевдоромантизм грубой силы и жестокости" [797].
  
  В заключительном протоколе французской полиции по делу об убийстве Райсса указывалось: "если Эфрон фактически не участвовал в самой организации ликвидации Райсса, то только потому, что значимость этого дела его беспокоила и ему казалось предпочтительней поручить эту функцию одному из своих товарищей" [798].
  
  Автомобиль, в котором находились убийцы Райсса, был взят напрокат Ренатой Штейнер. Вскоре после убийства швейцарская полиция обнаружила этот брошенный автомобиль со следами крови и арестовала Штейнер. Её показания вывели расследование на других участников группы Эфрона.
  
  Французская полиция допросила Цветаеву, предъявив ей для опознания копии телеграмм, посланных Эфроном участникам убийства. Цветаева заявила, что уверена в непричастности Эфрона к этому преступлению и отказалась идентифицировать его почерк на телеграммах.
  
  В связи с грозившим ему арестом Эфрон был переправлен в СССР, куда несколькими месяцами ранее прибыла его дочь Ариадна, разделявшая его взгляды. Эфронов вместе с другими близкими им "возвращенцами" поселили на бывшей даче Томского.
  
  В июне 1939 года в СССР возвратилась Цветаева с четырнадцатилетним сыном. Спустя два месяца начались аресты "возвращенцев". 22 августа была арестована Ариадна, а 10 октября - С. Эфрон и несколько его товарищей.
  
  Из опубликованных материалов следственного дела Эфрона явствует, что он на следствии назвал имена около тридцати человек, завербованных им для "секретной работы" по заданиям НКВД. В этом списке значились несколько лиц, которых французская и швейцарская полиция допрашивала по делу об убийстве Райсса [799].
  
  Суд над Эфроном и несколькими другими "возвращенцами", обвинёнными в "работе на французскую разведку" и стремлении "причинить вред дружественным отношениям СССР с Германией", состоялся в июле 1941 года. Все подсудимые были приговорены к расстрелу. Ариадна Эфрон, проходившая по другому делу, провела долгие годы в тюрьмах и ссылке. В заявлении, направленном после своей реабилитации в военную прокуратуру, она писала: "Отец, в прошлом белоэмигрант, в дальнейшем искупивший свои ошибки, свою вину перед Родиной, сделал всё, чтобы их искупить. Долгие годы он вёл разведывательную работу за границей, организовав во Франции сильную группу разведчиков". В другом её ходатайстве о реабилитации Эфрона говорилось о "задании, данном Шпигельглазом группе, руководимой моим отцом" [800].
  
  В реабилитационной справке по делу Эфрона, составленной следственным управлением КГБ, указывалось: "В течение ряда лет Эфрон использовался как групповод и активный наводчик-вербовщик, при его участии органами НКВД были завербованы ряд белоэмигрантов... В Советском Союзе Эфрон проживал под фамилией Андреева на содержании органов НКВД" [801].
  
  В ходе расследования убийства Райсса швейцарской полицией была установлена причастность к убийству четырёх сотрудников советского торгпредства в Париже. Трое из них сумели своевременно покинуть Францию. Французская полиция успела арестовать только Грозовскую, выдачи которой требовали швейцарские власти. Однако вскоре она была освобождена под крупный денежный залог и, несмотря на данную ею подписку о невыезде, исчезла из Франции.
  
  Судьбы других участников убийства сложились по-разному. Шильдбах бежала в СССР и в декабре 1938 года была приговорена к пяти годам ссылки в Казахстан. Убийца Райсса Аббиат бесследно исчез; его матери, проживавшей в Париже, был переведён из Москвы чек на 10 тысяч франков [802].
  
  После убийства Райсса агенты Ежова начали охоту за его архивом, хранившимся у его вдовы. Посетивший Кривицкого резидент советской разведки сообщил в отчаянии, что его заставляют не останавливаться ни перед чем ради кражи записей и писем Райсса. Кривицкий дал ему совет, каким образом следует саботировать это задание [803]. Часть записей Райсса, раскрывавших кухню московских процессов, была опубликована в декабрьском номере "Бюллетеня оппозиции" за 1937 год.
  
  В статье "ГПУ убивает и за границей" Л. Седов писал: ""Отец народов" со своими Ежовыми слишком хорошо знает, сколько потенциальных Райссов имеется во всех аппаратах (СССР и Коминтерна.- В. Р.). Лозаннское убийство должно им всем - и не только им - послужить предупреждением... С тем большей энергией обязана рабочая печать и рабочие организации разоблачать сталинские преступления. Только широкая огласка преступления поможет надеть намордник на взбесившегося узурпатора" [804].
  
  Если покушения на "троцкистов" в буржуазно-демократических странах носили единичный характер, то ареной массового террора против зарубежных троцкистов и других противников Сталина из числа революционеров стала республиканская Испания.
  
  XLI
  
  "Не переступать линию артиллерийского огня!"
  
  Революционное движение в Испании развёртывалось с 1931 года, когда в этой стране была свергнута монархия. 27 апреля этого года Троцкий направил в Политбюро ЦК ВКП(б) письмо, в котором предупреждал, что если в Испании не будет достигнуто единство революционных сил, то они неизбежно потерпят поражение, которое "почти автоматически приведёт к установлению в Испании настоящего фашизма в стиле Муссолини". Это письмо Сталин переслал членам Политбюро в сопровождении озлобленной записи: "Думаю, что господина Троцкого, этого пахана и меньшевистского шарлатана, следовало бы огреть по голове через ИККИ. Пусть знает своё место" [805].
  
  На протяжении последующих пяти лет Сталин не уделял событиям в Испании никакого внимания, Советский Союз не имел даже дипломатических отношений с этой страной. Положение изменилось после того, как на выборах в феврале 1936 года победил Народный фронт, а спустя ещё пять месяцев произошёл фашистский мятеж генерала Франко, которому с самого начала была оказана помощь со стороны Германии и Италии, направивших в Испанию свои экспедиционные силы. 30 июля - за сто дней до того, как первые советские самолеты оказались на вооружении республиканской армии, немецкие и итальянские эскадрильи уже бомбили Мадрид и другие испанские города. Безраздельное хозяйничанье в испанском небе вражеских самолетов, беспощадно истреблявших мирное население, серьёзно ослабляло республиканские силы.
  
  В этих условиях французский премьер-министр Леон Блюм провозгласил принцип невмешательства в испанские события. "Демократические" правительства Европы отказались оказать помощь законному правительству Испании в его борьбе против мятежников, поддержанных открытой интервенцией фашистских держав. Такая политика прикрывалась заключённым в сентябре 1936 года международным соглашением, запрещавшим экспорт и транзит оружия и военных материалов в Испанию. Для контроля за этим соглашением был создан "комитет по невмешательству" с участием представителей 26 стран, включая Советский Союз.
  
  Несмотря на своё участие в этом комитете, Германия и Италия отнюдь не ослабили помощь испанским мятежникам. Осенью 1936 года на стороне Франко сражались 150 тысяч итальянцев и 50 тысяч немцев. Немецкие и итальянские суда осуществляли блокаду берегов Испании.
  
  4 сентября в Мадриде было образовано правительство во главе с левым социалистом Ларго Кабальеро, в которое вошли все партии Народного фронта, включая коммунистов. Это правительство стало придерживаться ориентации на Советский Союз, от которого оно ожидало активной помощи в борьбе с мятежниками и интервентами.
  
  "Советское вмешательство (в испанскую войну.- В. Р.),- писал Кривицкий,- могло бы стать в определённые моменты решающим, если бы Сталин рискнул действовать на стороне законного правительства, как Муссолини рисковал действовать на стороне Франко. Но Сталин не хотел ничем рисковать... Он старался всё время действовать так, чтобы не втянуть советскую сторону в большую войну". К этому прибавлялось недоверие Сталина к политике Народного фронта, которую он считал пригодной лишь для того, чтобы "с помощью всякого рода "попутчиков" и просто одураченных людей ставить у власти правительства, дружественно настроенные к Советскому Союзу". При этом условии Сталин был готов порвать с международно-революционными задачами и препятствовать перерастанию революционных выступлений народных масс в социалистические революции. Он исходил из того, что послушные его приказам зарубежные коммунисты "откажутся во имя "демократии" от своей оппозиции властям и сомкнут ряды с другими политическими партиями" [806].
  
  Присматриваясь к событиям в Испании, Сталин придерживался затяжной тактики в вопросе о помощи республиканцам. Как указывалось в "Записках" И. Райсса, "в испанском вопросе - первоначальная реакция (Сталина.- В. Р.) помочь, потом до 6 сентября [1936 года] решительный запрет что-нибудь предпринять" [807].
  
  Единственное, что разрешил на первых порах Сталин,- это включиться Коминтерну и советской общественности в движение, поднявшееся во всём мире в поддержку республиканской Испании. В связи с испанскими событиями в советскую пропаганду вошло понятие интернационального долга, с энтузиазмом воспринятое советскими людьми. "Испанская республика 1936-1939 гг. и её Интернациональные бригады,- вспоминает Л. Копелев,- стали нам необычайно близки ещё и потому, что они объединяли людей разных наций и разных партий. Казалось, что в Мадриде и в Каталонии пролетарии всех стран действительно соединились в общей борьбе против фашизма, в общем стремлении к справедливости и свободе. В Испании оживали наши старые идеалы, наши мечты о международном братстве, оживали именно в ту пору, когда вокруг уже лютовали бесстыдная ложь и безудержный террор" [808]. Копелев рассказывает, как он и его товарищи ревностно учили испанский язык и несколько раз тщетно писали Сталину, Ворошилову и Михаилу Кольцову, умоляя отправить их на фронт в Испанию.
  
  О таких же настроениях, охвативших тысячи людей в капиталистических странах, писал Э. Хемингуэй в романе "По ком звонит колокол" - наиболее честном и проникновенном художественном произведении XX века, посвящённом теме революции и гражданской войны. Герой романа американский журналист Роберт Джордан не раз возвращается к мысли о том, что испанская война "может оказаться стержнем, вокруг которого повернётся судьба человечества" [809].
  
  Многие люди как коммунистических, так и антикоммунистических убеждений полагали, что действия Сталина были продиктованы его ориентацией на мировую революцию. Хорошо разбиравшийся в сталинских политических маневрах В. Кривицкий решительно опровергал это мнение, подчёркивая, что "задачи мировой революции уже давно перестали реально занимать Сталина. Перед ним стояли исключительно задачи внешней политики Советской России". Зная об этом, никто из советских руководящих работников, связанных с международными делами, не воспринимал всерьёз кампанию, поднятую Коминтерном в защиту Испанской республики. "Упомянутое учреждение [Коминтерн], давно прозванное "лавочкой" (так называл его Сталин в кругу своего близкого окружения.- В. Р.), было отселено теперь в тихий пригород Москвы и превратилось из огненного факела, разжигавшего мировую революцию, в простой придаток сталинской внешней политики, иногда полезный как средство косвенного воздействия, иногда составлявший досадную помеху... Немногие ветераны Коминтерна, ещё преданные всей душой идеалам мировой революции, черпали в борьбе в Испании новую надежду. Старые революционеры и вправду надеялись, что испанская гражданская война заново подожжет энтузиазм в мире! Но их энтузиазм не производил на свет ни боеприпасов, ни танков, ни самолетов, ничего из того, чем фашистские державы снабжали Франко. Реальная функция Коминтерна в тот конкретный момент сводилась к тому, чтобы потопить громким шумом коробившие слух отзвуки леденящего молчания, исходившего от Сталина" [810].
  
  Между тем испанское правительство, не имевшее собственной военной промышленности, всё больше нуждалось в современном вооружении для ведения войны. Однако правительства буржуазно-демократических государств запретили всякие поставки оружия Испанской республике, сначала государственные, потом частные, производимые капиталистическими фирмами. Единственной надеждой республиканцев оставался Советский Союз.
  
  Осенью 1936 года положение Испанской республики стало угрожающим. Войска Франко с участием колониальных марокканских, а также германских и итальянских регулярных частей повели наступление на Мадрид. Из семи шоссейных дорог, связывавших столицу со страной, шесть были захвачены фашистами. Лишь тогда Сталин принял решение откликнуться на отчаянные призывы республиканского правительства, однако сделал это таким образом, чтобы извлечь из своей "помощи" огромную материальную выгоду. Он вступил в переговоры с руководящими деятелями Испании об оплате закупок оружия золотым запасом республики, составлявшим 600 тонн. Для маскировки этой операции Сталин приказал опубликовать указ наркома внешней торговли, запрещающий "экспорт, реэкспорт и транзит в Испанию любых видов оружия, боеприпасов и военных кораблей". Этот указ, воспринятый во всём мире как следование политике невмешательства, прикрывал создание сталинской агентурой за рубежом сети "частных фирм" для осуществления экспортно-импортных операций. Эти фирмы добивались от восточноевропейских, латиноамериканских и азиатских правительств консульских разрешений, удостоверяющих, что закупки оружия производятся для их стран. На основе этих разрешений удалось осуществить крупные закупки у французских, чехословацких, польских, голландских военных промышленников. Рыночная "свобода торговли" была в то время так велика, что даже немецкие "пушечные короли", чувствовавшие себя в относительной независимости от тоталитарного гитлеровского режима, продавали партии новейшего оружия его противникам [811].
  
  Советская контрразведка действовала столь эффективно, что судам, везущим оружие, удавалось проходить из Одессы под изменёнными названиями и чужими государственными флагами через средиземноморские проливы, где немецкая и итальянская агентура осуществляла пристальное наблюдение за движением судов. Затем эти корабли разгружались в портах, находившихся на территории, контролируемой республиканскими властями, меняли там свои названия на русские и под советским флагом возвращались в Одессу.
  
  Ещё до поставок Советским Союзом крупных партий оружия, в Одессу была доставлена огромная партия испанского золота. Проведение этой операции в Испании было поручено А. Орлову, именовавшемуся в целях конспирации "мистером Блэкстоном из национального банка США".
  
  В 1957 году, на слушаниях сенатской комиссии США по вопросам национальной безопасности Орлов существенно дополнил подробности, касающиеся "золотой операции". Он назвал эту операцию уникальной и порученной ему лично Сталиным.
  
  20 октября Орловым была получена шифрованная телеграмма, извещавшая о требовании Сталина немедленно переправить золото в СССР. Официально считалось, что оно предназначается для хранения в Советском Союзе, чтобы спасти его от возможного захвата франкистами, наступавшими на Мадрид.
  
  Погрузка золота на советские корабли совершалась в строжайшей тайне. В Одесском порту офицеры НКВД в течение нескольких дней переносили вручную тяжёлые ящики с золотом через оцеплённое пространство, отделявшее пристань от железнодорожного вокзала, и грузили их в товарные вагоны, направлявшиеся в Москву. Руководители этого спецотряда были награждены орденом Красного Знамени, который обычно вручался за боевые подвиги.
  
  Когда в зарубежной печати появились сообщения о получении Советским Союзом испанского золота, Москва официально опровергла "измышления" о заключении этой сделки.
  
  На банкете, посвящённом доставке золота в Советский Союз, Сталин в присутствии членов Политбюро произнёс фразу: "Испанцы никогда не увидят своего золота, как своих ушей" [812]. Таким образом, под флагом "интернациональной помощи" Испанская республика была лишена своего главного национального богатства. Эта акция не была закреплена никаким официальным соглашением, а явилась результатом тайного сговора сталинских эмиссаров с небольшой группой лиц в испанском руководстве.
  
  Убедившись в успехе операции с золотом, показавшей зависимость испанского правительства от Москвы, Сталин провёл на заседании Политбюро план осторожной интервенции в Испании - под прикрытием официальных заявлений о нейтралитете. При разработке этого плана Сталин исходил прежде всего из геополитических расчётов. Он полагал, что Испании суждено примкнуть либо к итало-германскому, либо к англо-французскому блоку. Понимая, что в условиях обострения межимпериалистических противоречий дружественная Испания жизненно необходима Парижу и Лондону, Сталин пришёл к выводу, что и без открытого участия Советского Союза в войне он сумеет насадить в Испании режим, находящийся под его контролем, и тем самым сможет добиться согласия Франции и Англии на союз с СССР. В дальнейшем он предполагал либо пойти на такой союз, либо превратить его в предмет торга, чтобы добиться своей заветной цели - соглашения с гитлеровской Германией (зондажные переговоры советских дипломатов с германскими политическими деятелями о таком соглашении велись на протяжении всего 1936 года).
  
  Вторым мотивом, побудившим Сталина выступить на стороне испанских республиканцев, было стремление заручиться поддержкой зарубежных антифашистов в преддверии великой чистки. Как подчёркивал Кривицкий, западный мир не сознавал, "насколько ненадёжным в тот момент было положение Сталина у власти и насколько важным для его выживания как диктатора было оправдание его кровавых акций зарубежными коммунистами и известными приверженцами идеалистических взглядов (под последними Кривицкий имел в виду западных гуманистов такой величины, как Р. Роллан, Б. Шоу, Г. Уэллс и др.- В. Р.). Их поддержка была ему жизненно важна. Он рисковал её лишиться, если бы не сумел оказать никакой помощи Испанской республике, не принял бы никаких мер против устрашающего эффекта великой чистки и процессов над "предателями"" [813].
  
  Наконец, решение Сталина перейти к "осторожной интервенции" в Испании в немалой степени диктовалось тем, что среди республиканцев на первых порах коммунисты составляли явное меньшинство. В июне 1936 года коммунистическая партия Испании насчитывала всего 84 тыс. членов. В рядах левых сил Испании преобладали социалисты, синдикалисты, анархисты, действовали и троцкисты со своим партийным штабом. На территории, находившейся в руках республиканцев, существовали три правительства - просоветское центральное правительство в Мадриде, независимое правительство в Басконии и Каталонское правительство в Барселоне, где особенно сильны были антисталинские силы, прежде всего ПОУМ (марксистская партия рабочего единства). Каталонский фронт был одним из наиболее важных участков обороны республики, где действовали дивизии, состоявшие из анархистов и поумовцев.
  
  Настаивая на консолидации всех антисталинских революционных сил в Испании, В. Серж 10 августа 1936 года в письме Троцкому предлагал обратиться к анархистам и синдикалистам со следующим призывом: "Мы, революционные марксисты, считая необходимым твёрдой рукой укреплять тыл революции, одновременно заявляем, что пролетарская диктатура должна быть и будет настоящей свободой для трудящихся. Мы с вами будем бороться за укрепление свободы мнений внутри революционного движения и даем торжественное обещание делать всё, чтобы не дать бюрократии какой бы то ни было масти превратить революцию в тюрьму для рабочих по-сталински" [814].
  
  Аналогичными настроениями были проникнуты многие из добровольцев, непрерывно прибывавших для помощи республиканцам не только со всей Европы, но и из Соединенных Штатов, Канады, Латинской Америки, Австралии, Южной Африки, Филиппин, даже из фашистских стран - Германии и Италии. Среди них было немало троцкистов и других социалистически мыслящих людей, оппозиционно настроенных по отношению к Сталину и сталинизму. Таким образом, существовала возможность возникновения в Испании мощных антифашистских и в то же время антисталинистских сил, способных принять активное участие в защите испанской революции.
  
  Описывая атмосферу, царившую в штабах интернациональных бригад в первые месяцы гражданской войны, Хемингуэй писал: "В тех обоих штабах ты чувствовал себя участником крестового похода. Это единственное подходящее слово, хотя оно до того истаскано и затрепано, что истинный смысл его уже давно стерся. Несмотря на бюрократизм, на неумелость, на внутрипартийные склоки, ты испытывал то чувство, которое ждал и не испытал в день первого причастия. Это было чувство долга, принятого на себя перед всеми угнетёнными мира, чувство, о котором так же неловко и трудно говорить, как о религиозном экстазе, и вместе с тем такое же подлинное, как то, которое испытываешь, когда слушаешь Баха или когда стоишь посреди Шартрского или Лионского собора и смотришь, как падает свет сквозь огромные витражи, или когда глядишь на полотна Мантеньи, и Греко, и Брегейля в Прадо. Оно определяло твоё место в чём-то, во что ты верил безоговорочно и безоглядно и чему ты обязан был ощущением братской близости со всеми теми, кто участвовал в нём так же, как и ты" [815].
  
  Это чувство революционной солидарности, охватившее тысячи людей, было способно создать в Испании могучую армию будущей международной социалистической революции, независимую от Сталина. Именно поэтому Сталин решил начать перенос методов НКВД на зарубежную арену именно с Испании. Прибывший в Европу с инспекционной поездкой Слуцкий передал Кривицкому сталинскую установку: "Мы не позволим превратить Испанию в площадку для сбора всяких антисоветских элементов, слетающихся туда со всего света. По сути дела, теперь ведь это наша Испания, часть советского фронта... А анархисты и троцкисты, даже если они борцы-антифашисты, они всё же наши враги. Они контрреволюционеры, и мы должны их выкорчёвывать" [816].
  
  Руководствуясь названными выше соображениями, Сталин выступил с заявлением, свидетельствовавшим о начале вмешательства СССР в испанские события. В его обращении к лидеру испанских коммунистов Хосе Диасу говорилось: "Трудящиеся Советского Союза выполняют лишь свой долг, оказывая посильную помощь революционным массам Испании... Освобождение Испании от гнёта фашистских реакционеров не есть частное дело испанцев, а общее дело всего передового и прогрессивного человечества" [817]. В этом послании, широко резонировавшем на весь мир, формула о "прогрессивном человечестве", пожалуй, впервые заменила классовые и революционно-интернационалистские формулы большевизма.
  
  Спустя неделю советское правительство официально заявило, что "не может считать себя связанным соглашением о невмешательстве в большей мере, чем любой из остальных участников этого соглашения" [818]. 29 октября Кабальеро выпустил обращение к армии и населению Мадрида, в котором сообщал о начале поставок вооружения из СССР. "Сейчас,- говорилось в этом документе,- ...мы имеем танки и мощные воздушные силы... Теперь, когда у нас имеются танки и самолеты, пойдем вперёд. Победа за нами!" [819]
  
  Это выступление прозвучало в критический момент гражданской войны, когда четыре колонны войск мятежников и интервентов достигли окраин Мадрида. Руководивший этим наступлением генерал Мола заявил, что у него имеется и "пятая колонна" - шпионская и диверсионная агентура в Мадриде и вообще в тылу республиканцев. С этого момента данное понятие вошло в мировой политический лексикон. Его сразу же стала использовать сталинская пропаганда для обоснования террора в СССР и в Испании.
  
  Под видом добровольцев в Испанию начали прибывать советские войска. Однако Сталин, по-прежнему опасавшийся открытого втягивания СССР в испанскую войну, дал категорический приказ, чтобы советские люди "не переступали за линию досягаемости артиллерийского огня" [820]. Эта установка оставалась незыблемой на всём протяжении испанской войны. Непосредственное участие в боях принимали только советские летчики и танкисты, действовавшие под чужими нерусскими именами. Основная часть советского военного персонала выполняла функции инструкторов или технических специалистов. Все офицеры и солдаты Красной Армии были расселены таким образом, чтобы они не соприкасались с испанским гражданским населением. Они не имели доступа в местные политические круги и никаких связей с общественностью. Неусыпный контроль над ними со стороны агентов НКВД формально мотивировался тем, что их присутствие в Испании должно сохраняться в тайне. На деле этот контроль осуществлялся "во избежание всякого риска заражения рядов Красной Армии еретическими политическими настроениями" [821].
  
  Как писал Хемингуэй, испанская война не выдвинула "военных гениев... Ни одного. Даже похожего ничего не было" [822]. Это тоже было следствием политики Сталина, не пожелавшего послать в Испанию ни одного из выдающихся советских полководцев. На заседании Военного Совета, предшествовавшего процессу над советскими генералами (см. гл. XLIX), Сталин заявил: "Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию. Мы говорим: Нет, нам имён не надо. В Испанию мы пошлём людей мало известных... пошлём людей без имени, низший и средний офицерский наш состав" [823].
  
  Советские вооружённые силы находились в подчинении двух человек, отобранных лично Сталиным. Одним из них был старый большевик Я. К. Берзин, руководивший до этого советской военной разведкой. Вторым эмиссаром Сталина был Сташевский, советский коммунист польского происхождения, официально занимавший пост торгпреда в Барселоне.
  
  Берзин, не обладавший большим полководческим талантом, тем не менее играл ведущую роль в организации обороны Мадрида в конце 1936 года. Он внёс значительный вклад в формирование современной регулярной армии из недисциплинированных и некоординированных испанских вооружённых отрядов.
  
  Во главе одной из Интернациональных бригад был поставлен генерал Штерн, который до этого, по словам Сталина, "всего-навсего был секретарём у т. Ворошилова" [824]. Штерн действовал под именем генерала Клебера и считался выходцем из Австрии, натурализовавшимся в Канаде и прибывшим оттуда в Испанию. В ноябре 1936 года он был назначен командующим испанскими правительственными войсками, оборонявшимися в северном секторе Мадридского фронта. На посту командующего Интернациональной бригадой его сменил Мате Залка - венгерский писатель-эмигрант, действовавший в Испании под именем генерала Лукача.
  
  Помимо военнослужащих, в Испанию была направлена большая группа работников НКВД во главе с уже упоминавшимся Александром Орловым. Под этим именем действовал опытный разведчик Лев Фельдбин. Официальным постом Орлова была должность военного советника испанского правительства.
  
  На протяжении почти двух лет Орлов выполнял в Испании важные секретные поручения Сталина. Получая сведения из Советского Союза о расправах над старыми чекистами, он не сомневался, что очередь скоро дойдет и до него. "На фронтах Испании,- вспоминал он впоследствии,- особенно когда я выезжал во фронтовую зону при подготовке наступления республиканских войск, я часто оказывался под сильной вражеской бомбежкой. В эти минуты я не раз ловил себя на мысли, что, если меня убьют при исполнении служебных обязанностей, угроза, нависшая над моей семьей и нашими близкими, оставшимися в Москве, сразу рассеется. Такая судьба казалась мне более привлекательной, чем открытый разрыв с Москвой. Но это было проявлением малодушия. Я продолжал свою работу среди испанцев, восхищавших меня своим мужеством, и мечтал о том, что, быть может, Сталин падёт от руки одного из своих сообщников или что ужас кошмарных московских "чисток" минует как-нибудь сам собой" [825].
  
  9 июля 1938 года Орлов получил телеграмму Ежова с предписанием немедленно выехать в Антверпен и встретиться на борту стоявшего там советского парохода "с товарищем, известным Вам лично... в связи с предстоящим важным заданием" [826]. Будучи достаточно искушённым в замыслах и действиях Сталина, Орлов понял, что ему готовится ловушка: вступив на борт советского корабля он будет немедленно арестован и насильственно вывезен в СССР для "ликвидации". Сразу же после получения телеграммы Орлов вылетел вместе с женой и дочерью в Канаду, а оттуда в США, где он прожил под чужим именем в течение пятнадцати лет. Лишь в начале 1953 года он решился на то, чтобы опубликовать книгу "Тайная история сталинских преступлений", в которую, однако, не были включены сюжеты о преступлениях, творившихся в Испании при его активном участии.
  
  После появления книги Орлова им заинтересовались американские власти. На слушаниях сенатской комиссии по национальной безопасности Орлов, рассказывая о своей деятельности в Испании, упирал на то, что он являлся там советником правительства по вопросам разведки, контрразведки и ведения партизанской войны в тылу врага. Когда же сенаторы задавали ему вопросы об его участии в расправах над троцкистами и поумовцами, Орлов безоговорочно объявлял свидетельства об этом клеветой.
  
  Действительно, Орлов, руководивший советским военно-разведывательным штабом, наладил весьма эффективную работу по обучению агентов-информаторов и координации их деятельности на территории, захваченной мятежниками. Однако не менее важной была другая сторона его работы, состоявшая в выполнении указаний Сталина - Ежова о расправе с инакомыслящими революционерами. Эту работу он координировал с руководством испанской и других компартий, деятельность которых контролировалась Пальмиро Тольятти, занимавшим пост представителя Коминтерна в Испании.
  
  Одной из главных задач, поставленных Сталиным перед своими эмиссарами из НКВД и Коминтерна, был неослабный контроль над международными добровольческими силами. В Испании сражались 35 тысяч иностранных добровольцев из 53 стран, большинство которых входило в Интернациональные бригады. В начале гражданской войны, по словам Кривицкого, "из Советского Союза посылались бойцами в Испанию десятки иностранных коммунистов, объявленных вне закона в своих странах и проживавших в качестве эмигрантов в России. Сталин был рад от них избавиться" [827].
  
  В других странах члены Интернациональных бригад рекрутировались по преимуществу местными компартиями. После прибытия в Испанию у них отбирались паспорта, значительная часть которых отсылалась в Москву для передачи агентам НКВД, направляемым в соответствующие страны. В ряды добровольцев засылались провокаторы, наблюдавшие за их чтением и разговорами и устранявшие людей, чьи политические взгляды отклонялись от сталинских.
  
  Одним из руководителей расправ над подлинными и мнимыми троцкистами был секретарь ИККИ Андре Марти. В романе "По ком звонит колокол" Хемингуэй выразительно описывал деятельность Марти по истреблению интернационалистов. Капрал республиканской армии рассказывал испанским партизанам, задержанным Марти: "У него мания расстреливать людей... Этот старик столько народу убил, больше, чем бубонная чума... Но он не как мы, он убивает не фашистов... Он убивает, что подиковиннее. Троцкистов. Уклонистов. Всякую редкую дичь... Когда мы были в Эскуриале, так я даже не знаю, скольких там поубивали по его распоряжению. Расстреливать-то приходилось нам. Интербригадовцы своих расстреливать не хотят. Особенно французы. Чтобы избежать неприятностей, посылают нас. Мы расстреливали французов. Расстреливали бельгийцев. Расстреливали всяких других. Каких только национальностей там не было... И всё за политические дела" [828].
  
  Дезинформационные функции по "обоснованию" сталинистского террора выполнял известный советский журналист Михаил Кольцов. По словам Хемингуэя, Кольцов, "непосредственно сносившийся со Сталиным, был в то время одной из самых значительных фигур в Испании" [829]. Выполнявший наиболее важные и доверенные сталинские поручения, Кольцов во время одного из своих приездов в Москву имел длительную беседу со Сталиным и его ближайшими приспешниками, в которой подробно информировал их о положении в Испании и получил дальнейшие инструкции.
  
  Официально Кольцов выступал в Испании корреспондентом "Правды", на страницах которой регулярно публиковались его статьи о гражданской войне, включая лживые сообщения о "троцкистских заговорах". Уже в конце 1936 года он писал о "контрреволюционной и предательской роли каталонских троцкистов", требующих "проведения совершенно несвоевременных экономических экспериментов", и выражал уверенность в том, что "Каталония создаст новое правительство" [830]. Спустя месяц Кольцов сообщал, что Троцкий давал директивы ПОУМу, в результате чего ПОУМ "перестроился по обычному троцкистскому фасону", сосредотачивается на "провокациях, налётах и мокрых делах" и "всё больше переходит на террористические рельсы". В духе официальных штампов советской пропаганды Кольцов утверждал: "Куда бы ни протянулась гнусная рука Троцкого, она сеет ложь, предательства и убийства... Всё тёмное, зловещее, преступное, все подонки, вся мразь людская слетается на его зов для гнусных разбойничьих дел" [831].
  
  Объективное описание деятельности ПОУМа принадлежит Джорджу Оруэллу, который характеризовал ПОУМ как "одну из тех раскольничьих коммунистических партий, которые появились в последнее время во многих странах, как оппозиция сталинизму... В численном отношении это была небольшая партия, не имевшая существенного влияния за пределами Каталонии. Она была сильна исключительно большим числом политически сознательных членов в её рядах" [832]. Ополчение ПОУМ, в рядах которого сражался Оруэлл, отличалось духом социального равенства. "Генерал и рядовой, крестьянин и ополченец по-прежнему общались как равный с равным, говорили друг другу "ты" или "товарищ". У нас не было класса хозяев и класса рабов, не было нищих, проституток, адвокатов, священников, не было лизоблюдства и козыряния. Я дышал воздухом равенства и был достаточно наивен, чтобы верить, что таково положение во всей Испании. Мне и в голову не приходило, что по счастливому стечению обстоятельств я оказался изолированным вместе с наиболее революционной частью испанского рабочего класса" [833].
  
  Именно подлинно социалистический дух, царивший в рядах ПОУМа, побуждал сталинистов распространять об этой партии злостные измышления. "Коммунисты утверждали, что пропаганда ПОУМ раскалывает и ослабляет правительственные силы, подвергая опасности исход войны... Сначала потихоньку, а потом всё более громко коммунисты стали заявлять, что ПОУМ вносит раскол в ряды республиканцев не по ошибке, а умышленно. ПОУМ был объявлен шайкой замаскированных фашистов, наймитов Франко и Гитлера, сторонниками псевдореволюционной политики, которая на руку фашистам... А это значило, что десятки тысяч рабочих, в том числе восемь или девять тысяч борцов, мёрзших в окопах, и сотни иностранцев, пришедших в Испанию сражаться с фашизмом, зачастую жертвуя налаженным бытом и правом вернуться на родину, оказались предателями, наёмниками врага. Эти слухи распространялись по всей Испании с помощью плакатов и других средств агитации, снова и снова повторялись коммунистической и прокоммунистической печатью во всём мире" [834].
  
  По мере советского проникновения в Испанию там, по существу, развёртывались две гражданские войны. Одна - официальная война республиканцев с франкистами и вторая - тайная война против всех, кто разделял антисталинские настроения и не был склонен безоговорочно подчиняться приказам советских и коминтерновских эмиссаров.
  
  Эта грязная война, уносившая из жизни множество честных и мужественных антифашистов и разобщавшая силы, выступавшие на стороне республики, явилась одной из главных причин военных неудач республиканцев. Другой причиной была внутренняя политика испанского правительства, отталкивавшая от революционной борьбы тысячи потенциальных борцов в Испании и во всём мире.
  
  XLII
  
  Троцкий об испанской революции
  
  Описывая атмосферу первых месяцев гражданской войны, Эренбург подчёркивал, что не только рабочие, но и "мелкая буржуазия, крестьянство, интеллигенция ненавидели испанскую военщину, которая попирала национальную гордость... Слово "свобода", давно обесцененное во многих странах Европы, здесь ещё вдохновляло всех" [835].
  
  Испанская республика пользовалась активной поддержкой во всём мире. На стороне республиканцев выступали не только такие замечательные испанские писатели, как Гарсиа Лорка (зверски убитый фашистами) и Рафаэль Альберта, но и прибывшие в эту страну Пабло Неруда, Андре Мальро, Николас Гильен, Джон Дос Пассос, Антуан Сент-Экзюпери, видные политические деятели (Пьетро Ненни, Луиджи Лонго и многие другие).
  
  Логика классовой борьбы неумолимо требовала превращения испанской революции в социалистическую. Именно вокруг этого вопроса развёртывалась политическая борьба в рядах республиканцев.
  
  Сопротивление мятежникам с первых дней сопровождалось активными революционными действиями испанских трудящихся. Крестьяне захватывали помещичью землю. Рабочие национализировали заводы и транспорт. Как только вспыхнул мятеж, они потребовали раздачи им оружия из правительственных арсеналов, на что власти, хотя и с неохотой, вынуждены были пойти. Создавались органы рабочей власти: революционные комитеты, рабочие патрули, сменившие старую буржуазную полицию, отряды рабочего ополчения, организуемые профсоюзами. Революционный характер событий в Испании вызывал крайнее беспокойство "либералов" в капиталистических странах. Раскрывая классовые причины этого беспокойства, Д. Оруэлл, принимавший активное участие в испанской войне, писал: "Иностранные капиталовложения играли в испанской экономике очень важную роль. Например, в Барселонскую транспортную компанию было инвестировано десять миллионов английских фунтов, а тем временем профсоюзы реквизировали весь транспорт в Каталонии. Если бы революция пошла дальше, не было бы никакой компенсации убытков или она составила бы ничтожные суммы" [836].
  
  Испанская компартия, как это ни казалось парадоксальным на первый взгляд, занимала сходную позицию и делала всё, чтобы предотвратить дальнейшее развитие революции. Её лидеры утверждали, что следует стремиться не к социальной революции и захвату власти рабочими, а к защите буржуазной демократии. В условиях, когда "страна находилась в переходном состоянии и могла либо взять курс на социализм, либо вернуться в положение обыкновенной капиталистической республики" [837], они упорно отстаивали нереволюционный путь. Такая линия диктовалась Москвой, по указке которой коммунистическая печать пропагандировала следующие лозунги: "В настоящее время единственно важная цель - это победа. Без победы в войне всё теряет свой смысл, а поэтому теперь не время говорить о расширении революции... На нынешнем этапе мы боремся не за диктатуру пролетариата, мы боремся за парламентскую демократию. Тот, кто пытается превратить гражданскую войну в социалистическую революцию, помогает фашистам и, если не умышленно, то объективно является предателем" [838].
  
  Такая линия прямо вытекала из сталинской международной стратегии. "Единственной неожиданной особенностью испанской ситуации, вызвавшей массу недоразумений за пределами страны,- писал Оруэлл,- было то, что коммунисты занимали в рядах правительства место не на крайне левом, а на крайне правом фланге. В действительности ничего удивительного в этом не было, ибо тактика коммунистических партий в других странах, прежде всего во Франции, со всей, очевидностью показала, что официальный коммунизм следует рассматривать, во всяком случае в данный момент, как антиреволюционную силу. Политика Коминтерна в настоящее время полностью подчинена... обороне СССР, зависящей от системы военных союзов... Ключ к линии коммунистической партии любой страны - военные связи - настоящие или потенциальные - этой страны с Советским Союзом... Коммунистическая "линия" в Испании совершенно очевидно зависела от того факта, что Франция, союзница России, не хотела иметь в лице Испании революционного соседа" [839].
  
  Такая политическая стратегия и тактика вызвала отчуждение множества потенциальных борцов от испанской гражданской войны. "После того как война в Испании превратилась в "войну за демократию",- подчёркивал Оруэлл,- стало невозможным заручиться массовой поддержкой рабочего класса зарубежных стран. Если мы готовы смотреть в лицо фактам, мы вынуждены будем признать, что мировой рабочий класс относился к войне в Испании равнодушно. Десятки тысяч прибыли в Испанию, чтобы сражаться, но десятки миллионов апатично остались позади. В течение первого года войны в Англии было собрано в различные фонды "помощи Испании" всего около четверти миллиона фунтов, наверное, вдвое меньше суммы, расходуемой еженедельно на кино. Рабочий класс демократических стран мог помочь своим испанским товарищам забастовками и бойкотом. Но об этом не было даже речи. Рабочие и коммунистические лидеры во всех странах заявили, что это немыслимо; они были несомненно правы - ведь они в то же время во всю глотку орали, что "красная" Испания вовсе не "красная". После первой мировой войны слова "война за демократию" приобрели зловещее звучание. В течение многих лет сами коммунисты учили рабочих всего мира, что "демократия" - это всего навсего более обтекаемое определение понятия "капитализм". Сначала заявлять: "Демократия - это обман", а потом призывать "сражаться за демократию" - тактика не из лучших".
  
  "Если бы коммунисты, поддержанные Советской Россией с её колоссальным авторитетом, обратились к рабочим мира во имя не "демократической Испании", а "революционной Испании",- добавлял Оруэлл,- трудно поверить, чтобы их призыв не встретил бы отклика" [840].
  
  Гротескность ситуации, сложившейся в испанской войне, Оруэлл усматривал в том, что коммунисты "показали, что они готовы идти значительно дальше, чем либералы, в охоте на революционных лидеров" [841].
  
  Именно по этим причинам большинство антифашистов в Испании и в других странах не отдавали себе адекватного отчёта в том, что же действительно происходит в ходе гражданской войны. Компартия Испании в 1937 году увеличила свои ряды до 250 тыс. членов. Это было больше, чем численность других левых партий. "Число членов коммунистической партии неимоверно возросло, но прежде всего за счёт выходцев из средних слоев - лавочников, чиновников, офицеров, зажиточных крестьян и т. д... Коммунисты пришли к власти и привлекли массы людей, отчасти потому, что средние прослойки поддержали их антиреволюционную политику, но частично и потому, что коммунисты представлялись единственной силой, способной выиграть войну. Советское оружие и отважная оборона Мадрида частями, которыми командовали главным образом коммунисты, превратили их в героев в глазах всей Испании. Кто-то сказал, что каждый советский самолет, пролетавший над нашими головами, служил делу коммунистической пропаганды" [842].
  
  Вместе с тем сохранялась возможность консолидации коммунистических и иных левых сил, не принадлежащих к Коминтерну. Именно эта возможность, пугавшая Сталина, объясняет во многом причины чудовищного террора, развязанного в 1937 году в Испании.
  
  Среди независимых революционных партий, выступавших активной самостоятельной силой в испанской войне, ведущее место принадлежало ПОУМу, возглавляемому видным деятелем рабочего движения Андресом Нином. Вопреки утверждениям сталинистов, именовавших ПОУМ "троцкистской партией" [843], ПОУМ примыкал к движению IV Интернационала лишь до 1933 года, а затем откололся от него. Исключив троцкистов из своих рядов, он продолжал сохранять критическую позицию по отношению к сталинизму.
  
  Андрес Нин, занимавший пост министра юстиции в автономном правительстве Каталонии, в молодости провёл девять лет в Москве, где работал генеральным секретарём Интернационала красных профсоюзов. После разрыва с Коминтерном Нин в 1931-1933 годах поддерживал с Троцким дружескую переписку, которая затем прервалась из-за политических разногласий между ними.
  
  Отмечая, что ПОУМ, отмежевавшийся от IV Интернационала, поддерживает реакционные гонения на "троцкистов", а его вожди "клянутся и извиняются на каждом шагу: "Мы не за Четвёртый Интернационал, мы не троцкисты"", Троцкий писал: "Вне линии Четвёртого Интернационала есть только линия Сталина - Кабальеро. Руководство ПОУМа выписывает между этими двумя линиями бессильные зигзаги... Именно поэтому каждый новый этап революции застает их врасплох" [844].
  
  В статье "Возможна ли победа в Испании", написанной в апреле 1937 года, Троцкий отмечал, что сталинисты и буржуазные либералы заявляют: "Победа армии Кабальеро над армией Франко будет означать победу демократии над фашизмом, т. е. победу прогресса над реакцией". Такие суждения затушевывали классовый характер событий в Испании и прежде всего тот факт, что "власть уже сегодня находится в руках военных агентов и бюрократии в союзе со сталинцами и анархо-реформистами" [845]. Победу в войне с франкистами, по мнению Троцкого, могло обеспечить только перерастание испанской революции из буржуазно-демократической в социалистическую. В условиях резкого полевения масс в Испании и во всём мире такая стратегия была способна привлечь на сторону республики значительно более широкие массы как в Испании, так и за её пределами.
  
  Троцкий доказывал, что "затяжной характер войны есть прямой результат консервативно-буржуазной программы Народного фронта, т. е. сталинской бюрократии. Чем дольше политика Народного фронта сохраняет свою власть над страной и революцией, тем больше опасность изнурения и разочарования масс и военной победы фашизма" [846].
  
  ПОУМ, способный стать серьёзным противовесом сталинизму на международной арене, занимал в решающих вопросах испанской революции колеблющуюся, половинчатую позицию. Правда, Нин предупреждал, что "революция отступает назад" и призывал к "углублению революции". Однако он не решался открыто противопоставить ПОУМ испанскому правительству. Характеризуя позицию лидеров ПОУМа, Троцкий писал, что они "жалобно уговаривают правительство встать на путь социалистической революции" [847].
  
  Возлагая надежды на революционную перестройку ПОУМа, Троцкий обращался к этой партии с призывом: "Надо оторваться от мелкобуржуазных партий...Надо спуститься в массы, в самые глубокие и угнетённые низы... Надо неразрывно связать с ними свою судьбу. Надо научить их создавать свои собственные боевые организации - советы - в противовес буржуазному государству" [848].
  
  Интересные свидетельства о взаимоотношениях Троцкого и ПОУМа были сообщены недавно бывшим поумовским активистом Бартоломе Коста-Амик. Он вспоминал, как в ноябре 1936 года в первый раз приехал из Каталонии в Мексику - во главе спортивной делегации, объезжавшей страны Европы и Америки с пропагандистской миссией: призывом к поддержке борющейся республики. Во время этой поездки он встретился с Карденасом и передал ему просьбу руководства ПОУМа предоставить Троцкому политическое убежище. В 1937 году Коста-Амик трижды встречался с Троцким и вёл с ним подробные беседы. "События в Испании Троцкого очень интересовали,- вспоминает он.- К тому же, наша каталонская партия оказалась первой в мире марксистской партией, которая выступила против печально известных "московских процессов", устроенных Сталиным для расправы над своими политическими противниками. Нет, троцкистами мы не были и даже категорически расходились с Троцким по многим вопросам. Но мы не могли принять и сталинизм, пытавшийся подмять под себя всё мировое революционное движение".
  
  Троцкий запомнился испанскому революционеру "очень уверенным в себе, в своей правоте. Наша партия была немногочисленная, тем не менее Троцкий считал, что мы непременно должны брать власть в Испании. Я доказывал, что это абсурдно и что нельзя проводить параллель между Испанией и той Россией, в которой большевики совершили революцию. Он отвечал со свойственным ему жаром, очень эмоционально... Вместе с тем, несмотря на его горячность в спорах, Троцкий показался мне сердечным и обаятельным человеком. Несомненно, это была выдающаяся личность, и я, признаться, перед ним тушевался. А расстались мы очень тепло" [849].
  
  Отвечая на суждения о неспособности ПОУМа взять в свои руки власть из-за малочисленности этой партии, Троцкий писал: "Сколько членов имеет ныне ПОУМ? Одни говорят 25 тысяч, другие - 40 тысяч (в феврале 1917 года большевистская партия насчитывала 24 тыс. членов.- В. Р.). Этот вопрос не имеет, однако, решающего значения. Ни 25 тысяч, ни 40 тысяч сами по себе не могут обеспечить победу... 40 тысяч членов, при шатком и колеблющемся руководстве, способны только усыпить пролетариат и тем подготовить катастрофу. Десять тысяч, при твёрдом и проницательном руководстве, могут найти дорогу к массам, вырвать их из-под влияния сталинцев и социал-демократов, шарлатанов и болтунов и обеспечить не только эпизодическую и неустойчивую победу республиканских войск над фашистскими, но и полную победу трудящихся над эксплуататорами. Испанский пролетариат трижды доказал, что он способен одержать такую победу. Весь вопрос в руководстве!" [850]
  
  Необходимость революционной перестройки ПОУМ диктовалась тем, что центральное правительство, куда входили правые социалисты, либералы и коммунисты, всё более отнимало у народа его революционные завоевания. Уже в начале 1937 года местные комитеты были распущены, а рабочие патрули и отряды рабочего ополчения - расформированы, будучи заменены "единой армией" с привилегированной офицерской кастой. "Вполне можно было реорганизовать ополчение и повысить его боеспособность, оставив отряды под прямым контролем профсоюзов,- писал по этому поводу Оруэлл.- Главная цель этой меры была иной - лишить анархистов собственных вооружённых сил. К тому же, демократический дух, свойственный рабочему ополчению, порождал революционные идеи. Коммунисты великолепно отдавали себе в этом отчёт и поэтому не прекращали борьбы с принципом равного жалованья всем бойцам, независимо от звания, проповедуемым ПОУМом и анархистами. Происходило всеобщее "обуржуазивание", умышленное уничтожение духа всеобщего равенства, царившего в первые месяцы революции. Всё происходило так быстро, что люди, приезжавшие в Испанию после нескольких месяцев отсутствия, заявляли, что они не узнают страны. То, что беглому, поверхностному взгляду представлялось рабочим государством, превращалось на глазах в обыкновенную буржуазную республику с нормальным делением на богатых и бедных" [851]. Выражением этого поворота Оруэлл считал официальное заявление "социалистического" министра Негрина: "Мы уважаем частную собственность" и возвращение на территорию, занятую республиканцами, депутатов кортесов (испанского парламента до 1936 года), которые бежали в начале войны из Испании, опасаясь преследований за свои профашистские взгляды.
  
  Этим изменениям сопутствовало лишение профсоюзов реальной власти и "неуклонное движение от рабочего контроля к централизованному, к государственному капитализму, а, быть может, и к реставрации частного капитализма" [852]. По мере того, как у рабочего класса отбиралась власть, а всё больше революционеров оказывалось в тюрьмах, становилось всё яснее, что "в действительности коммунисты... делали всё, чтобы революция никогда не произошла". Констатируя этот факт, Оруэлл прибавлял: "Прошу обратить внимание, что я не выступаю здесь против рядовых коммунистов и уж конечно, меньше всего против тех тысяч из их числа, которые пали геройской смертью в боях под Мадридом. Не эти люди определяли политику партии. В то же время невозможно поверить, что те, кто занимал руководящие посты, не ведали, что творили" [853].
  
  Анализируя трагические изменения в характере испанской революции, Троцкий писал, что наращивание сталинистами насилий над левым крылом рабочего класса вызвано стремлением предотвратить революционную перестройку руководства рабочих организаций. Эти насилия, осуществляемые якобы "во имя "дисциплины" и "единства армии", представляют "не что иное, как школу бонапартизма"". Троцкий предупреждал лидеров ПОУМа, что "самые грозные испытания предстоят впереди" [854].
  
  Эти испытания, к которым ПОУМ и другие революционные силы Испании оказались не готовыми, наступили в мае 1937 года, когда сталинисты спровоцировали т. н. "барселонский мятеж", позволивший окончательно превратить Испанию в арену кровавого террора против революционеров - противников сталинизма.
  
  XLIII
  
  Барселонский мятеж
  
  Героическая оборона Мадрида и победа республиканцев под Гвадалахарой высоко подняли престиж СССР и Испанской компартии. Воспользовавшись этим, Сталин открыл новую фазу вмешательства в испанскую войну и распространения своей власти на всю территорию, занятую республиканцами.
  
  Главным препятствием для превращения Испании в послушного вассала Кремля оставалась Каталония. Выразительное описание атмосферы в этой героической провинции содержится в повести Э. Синклера "No pasaran!" ("Они не пройдут"), где рассказывается о приезде в Барселону американских добровольцев. "Больше всего американцев поразил полный порядок в этом большом городе. Война его не коснулась - только революция, и та закончилась в сорок часов. Барселона - промышленный центр, и рабочих там много. Это они - рабочие и их жёны - бросились в атаку на пулеметы с кривыми ножами и досками, утыканными гвоздями. Теперь город принадлежал им, они управляли городом; они сбросили цепи и завоевали мир... Эти рабочие, которые сейчас смеялись, пели и стучали кулаками по столу, были те самые люди, которые создавали историю три месяца тому назад, когда радио, телефон и завывание пароходных сирен распространили весть о том, что войска выступили из казарм. Рабочие вышли на улицу, они знали, что такое фашизм и какой заговор готовится против них. Это они смели фашистские баррикады и захватили арсенал и казармы; вдоль по всему широкому бульвару Лас Рамблес шли ожесточённые бои, шестнадцать тысяч рабочих было убито...
  
  Этот город рабочих расположен в промышленной области Каталонии, которая в течение многих поколений боролась за свою независимость от реакционной монархической Испании. Теперь они имели своё правительство; но поняли, что не смогут сохранить свои завоевания, если фашисты захватят страну. Перед ними встала проблема объединения с Мадридом, проблема разработки общей программы действий с различными партиями и организациями рабочих" [855].
  
  Влияние официальной компартии в Каталонии было невелико. Ведущую роль здесь играли анархисты и поумовцы.
  
  Одной из главных целей, которую преследовал Сталин в Испании, было ослабление, а затем ниспровержение Каталонского правительства, во многом напоминавшего правительство суверенного государства. Ради этого Сталин категорически запретил разгрузку в Барселоне советского парохода, везущего самолеты, и приказал повернуть его в порт Аликанте, который блокировался франкистскими кораблями. Так была задержана доставка этого груза республиканским силам, испытывавшим жестокий недостаток авиации. "Эти невероятные события,- писал Кривицкий,- были частью яростной, но молчаливой борьбы Сталина за полный контроль над законными властями в Испании, борьбы, которая протекала за кулисами открытого театра военных действий. Сталин должен был превратить Испанию в пешку в своей силовой игре, должен был задушить всякую оппозицию в Испанской республике. Остриё оппозиции представляла собой Каталония. Между тем Сталин был намерен оказывать помощь материалами и людскими ресурсами только тем группам в Испании, которые проявляли готовность безоговорочно подчиняться его руководству. Он решительно исключал, чтобы каталонцы наложили руку на наши самолеты, которые позволили бы им добиться военных успехов, повысить свой престиж и политический вес в рядах республиканских сил" [856].
  
  По мере усиления советского проникновения в Испанию Сталин всё решительнее требовал от центрального испанского правительства расправы с каталонской оппозицией. По его указанию Слуцкий заявил министру республиканского правительства, коммунисту Эрнандесу о необходимости подавить ПОУМ, поскольку эта партия критиковала московские процессы. Об этом Эрнандес рассказал в книге, вышедшей в 1953 году в Мексике [857].
  
  Однако Кабальеро не соглашался развернуть террор в Каталонии, хотя советский посол Розенберг неоднократно говорил ему, что на ликвидации ПОУМа настаивает лично Сталин. Кабальеро продолжал поддерживать каталонское правительство, которое отчаянно сопротивлялось сталинским чисткам.
  
  Уже в декабре 1936 года террор свирепствовал не только в Барселоне, но и в Мадриде и Валенсии. В феврале 1937 года "Правда" сообщала, что по постановлению Комитета обороны Мадрида наложен арест на радиостанцию мадридской группы ПОУМа. Закрытие радиостанции официально мотивировалось тем, что она "систематически распространяла выпады против законного правительства республики, против Народного фронта". Одновременно было прекращено издание поумовского органа "Красный соратник" "за несоблюдение правил цензуры и кампанию против организаций, входящих в Народный фронт". В том же номере "Правды" была перепечатана статья органа Испанской компартии "Френте рохо", требовавшая роспуска ПОУМа. "Речь идёт о бандитах, которых фашизм оставил в нашей среде,- говорилось в этой статье.- Мы требуем, чтобы народный трибунал посадил на скамью подсудимых фашистские кадры этой организации" [858].
  
  Спустя полтора месяца ТАСС сообщал "подробности фашистско-троцкистского заговора в Валенсии". В этих сообщениях с нескрываемым удовлетворением указывалось, что "троцкистские пособники Франко", "герои фашистского подполья сидят под замком. Многие из них принесли уже повинную" [859].
  
  Число арестованных республиканцев и интербригадовцев исчислялось к тому времени сотнями. Агенты НКВД похищали и убивали людей. Как сообщалось в "Бюллетене оппозиции", "ГПУ имеет в Барселоне, Валенсии и Мадриде свои собственные тюрьмы, куда не имеют доступа не только родственники исчезнувших, но и государственная полиция и даже центральное правительство" [860]. В этих тюрьмах широко применялись отработанные в Москве методы пыток, вынужденных признаний и массовых расстрелов. "Предательством" считались любые недоброжелательные отзывы о сталинском режиме, критика методов ведения войны и общение с носителями "еретических" взглядов. Так Испания стада стартовой площадкой переноса в другие страны опыта борьбы с "врагами народа", который после второй мировой войны был повторен во всех странах "народной демократии".
  
  Члены центрального правительства всё с большим возмущением относились к деятельности разветвленной сети НКВД, совершенно независимой от испанских властей, и к беспощадной чистке всех инакомыслящих, которых испанская компартия без разбора клеймила кличкой "троцкисты". Кабальеро решительно протестовал против террора, распространявшегося на членов его партии и её политических союзников.
  
  Советские военные деятели предупреждали Сталина о недовольстве испанских руководителей беззастенчивой репрессивной деятельностью НКВД и шпионажем советской агентуры в правительственных кругах. В докладе, направленном Ворошилову и Ежову для передачи Сталину, Берзин указывал, что эта агентура компрометирует Советский Союз бесцеремонным вмешательством во внутренние дела Испании. Он предлагал немедленно отозвать Орлова из Испании. Слуцкий, познакомив с этим документом Кривицкого, выразил полное согласие с Берзиным и прибавил, что люди Орлова ведут себя в Испании так, как обычно ведут себя колонизаторы с туземцами [861].
  
  Подобно Берзину, Сташевский осторожно пытался склонить Сталина к мысли о том, что НКВД должно щадить существующие в Испании левые политические партии. Он передал эти соображения также Тухачевскому, который высказался за необходимость призвать к порядку тех, кто распоряжается в Испании как в покорённой стране [862].
  
  Однако Сталин игнорировал все эти соображения, по-прежнему стремясь добиться полного контроля над Испанией. Для достижения этой цели ему оставалось подчинить своей власти Каталонию и сместить Ларго Кабальеро.
  
  Сталинская агентура остановила свой выбор на министре финансов Нерине, которым было решено заменить Кабальеро на посту премьер-министра. Нерин видел спасение своей страны в поддержке Советского Союза и установлении в Испании режима железной руки. Он "приветствовал чистку испанского общества от "смутьянов", "паникёров", "неконтролируемых элементов", чья бы рука ни проводила эту чистку, пусть даже чужая рука Сталина... Он готов был идти со Сталиным как угодно далеко, жертвуя всеми другими соображениями ради получения его помощи" [863].
  
  Для тотальной расправы с поумовцами и проведения в жизнь плана смены правительственного кабинета агенты Сталина спровоцировали мятеж в Барселоне.
  
  Кривицкий рассказывал, что ещё до майских событий в Каталонии ему довелось познакомиться с двумя документами, свидетельствовавшими о провокационной подготовке "заговора" в Барселоне. Одним из них был доклад лидера испанских коммунистов Динаса Димитрову, в котором описывалась деятельность компартии по подрыву изнутри рядов анархистов и социалистов. Другим был доклад агента НКВД - лидера парижской группы русских эмигрантов-анархистов, посланного в Барселону. Войдя в доверие к анархо-синдикалистским деятелям, он подстрекал их на рискованные действия, которые потребовали бы вмешательства армии для подавления волнений и беспорядков позади линии фронта [864].
  
  Натравливание друг на друга различных политических группировок в Каталонии завершилось братоубийственной резнёй, вспыхнувшей в мае 1937 года. Пятидневное кровопролитие было оплачено пятьюстами убитых и более чем тысячью раненых.
  
  По словам Д. Оруэлла, которому принадлежит наиболее правдивое описание барселонского мятежа, к маю "положение обострилось до такой степени, что взрыва можно было ожидать каждую минуту... Нарастало недовольство рабочего класса ширящейся пропастью между богатыми и бедными. Повсеместно чувствовалось, что революцию саботируют" [865].
  
  Поводом к столкновению стал правительственный декрет о сдаче рабочими всего личного оружия. Одновременно было принято решение вооружить до зубов "не связанную с политикой" полицию, в которую не принимались члены профсоюзов. 3 мая группы "гражданских гвардейцев" по приказу правительства захватили телеграф и другие важные общественные здания. В ответ рабочие прекратили работу. На следующее утро в городе выросли баррикады. Бои вспыхнули с новой силой, когда гражданская гвардия предприняла попытку разоружить рабочих. Однако у рабочих не было ни единого руководства, ни чёткого плана действий. Руководители ПОУМа стремились ограничить их действия пассивной обороной. Поэтому прибывшие 7 мая из Валенсии 6 тысяч штурмовых гвардейцев сумели взять в свои руки контроль над Барселоной. По приказу правительства началось разоружение всех нерегулярных воинских частей.
  
  Официальная версия барселонской трагедии гласила, что изменники - троцкисты и анархисты подняли восстание, чтобы "всадить нож в спину республиканского правительства". В распространении этой дезинформации ведущая роль принадлежала М. Кольцову. В его книге "Испанский дневник", суммирующей содержание его многочисленных корреспонденции из Испании, утверждалось, что в Мадриде была раскрыта шпионская фашистская организация, следы которой вели в Барселону. В этой организации, наряду с деятелями реакционной аристократии и "франкистской фаланги", принимали участие руководители ПОУМа. Шпионы имели свою радиостанцию, которая тайно передавала мятежникам сведения о расположении и перегруппировке республиканских войск.
  
  С олимпийским спокойствием и даже известной долей иронии по отношению к республиканской полиции, Кольцов рассказывал, как она "долго колебалась и раскачивалась, долго торговалась с министром юстиции Ирухо, наконец, не вытерпела и начала ликвидировать самые крупные гнёзда ПОУМа, арестовывать троцкистских вожаков". Этой "перестройке" способствовало, по словам Кольцова, то обстоятельство, что работавшие в мадридской полиции социалисты, республиканцы и беспартийные, ранее считавшие борьбу с троцкистами частным коммунистическим делом, "вдруг натолкнулись на такие дела поумовцев, от которых пришли в совершенное расстройство чувств". Полиция осуществила внезапный захват двухсот шпионов, у которых были найдены документы, вынудившие их сознаться в подготовке вооружённого восстания. Главным из этих документов был план Мадрида, на обороте которого была обнаружена запись химическими чернилами. После проявления этой записи стало ясно, что она представляла письмо к Франко, основная часть которого была зашифрована. В поисках расшифровки "полиция бродила в потёмках", пока ей не были переданы из генерального штаба перехваченные шифры франкистов. Один из них в точности подошёл к письму. С помощью этого шифра, как сообщал Кольцов, был раскрыт следующий текст: "Ваш приказ о просачивании наших людей в ряды экстремистов и ПОУМа исполняется с успехом. Выполняя ваш приказ, я был в Барселоне, чтобы увидеться с Н.- руководящим членом ПОУМа. Я ему сообщил все ваши указания... Он обещал мне послать в Мадрид новых людей, чтобы активизировать работу ПОУМа. Благодаря этим мерам ПОУМ станет в Мадриде, так же как и в Барселоне, реальной опорой нашего движения" [866].
  
  Лишь в 1992 году в результате расследования, проведённого сотрудниками Каталонского телевидения, в архивах КГБ был обнаружен план фабрикации фальшивки, представленной Кольцовым в качестве документа, посланного фашистским агентом. Закодированный текст с буквой "Н" (Нин) был изготовлен по приказу Орлова двумя сотрудниками тайной полиции республиканцев - А. Касталья и Ф. Хименесом. Участники расследования разыскали не только саму фальшивку, хранившуюся в национальном историческом архиве Испании, но и дожившего до наших дней Хименеса, который с экрана телевидения подтвердил своё участие в её изготовлении [867].
  
  После подавления волнений в Барселоне Орлов приказал генеральному директору по вопросам безопасности, коммунисту Ортеге подписать, минуя министра внутренних дел, множество ордеров на арест руководителей и активистов ПОУМа. 15 июня деятельность ПОУМа была запрещена. По словам Оруэлла, "арестовывались все члены ПОУМа, которых удалось схватить, в том числе раненые, медсёстры, жёны членов ПОУМа, а в некоторых случаях даже дети" [868].
  
  10 июня был арестован Андрес Нин, ещё в начале этого года выведенный из состава каталонского правительства. Он был посажен в тюрьму маленького города Алькала Де-Энарес, где попал в руки сталинских агентов во главе с Орловым и Витторио Видали - работником Коминтерна, впоследствии принимавшим участие в организации убийства Троцкого. Как сообщил в 1962 году уцелевший деятель ПОУМа Хулиан Горкин, Нин перенёс зверские пытки, но не дал требуемых от него показаний.
  
  Нин пользовался столь высоким авторитетом во всём мире, что после его ареста во многих странах была поднята кампания за его освобождение. Во Франции был создан комитет в защиту ПОУМа. Группа известных французских писателей (А. Жид, Ф. Мориак, Роже Мартен Дю Гар и др.) выступила с требованием организовать справедливый суд над ПОУМом и Нином.
  
  Тогда команда Орлова инсценировала похищение Нина из тайной тюрьмы, которое, как было официально объявлено, совершили агенты гестапо. В действительности Орлов в сопровождении четырёх помощников - одного советского и трёх испанских - осуществил убийство Нина. Его тело было погребено убийцами у отметки "17-й километр" на шоссе близ города Алькала Де-Энарес. 24 июля Орлов направил в "Центр" донесение под кодовым названием "Николай", которым обозначалось похищение и убийство Нина [869].
  
  В 1992 году правительство провинции Мадрид издало указ о поисках могилы Нина и установлении памятника на условном месте его захоронения.
  
  В августе 1937 года в Испанию прибыла международная комиссия, возглавляемая членом английского парламента Макстоном, для проверки обвинений против ПОУМа и фактов, связанных с исчезновением Нина. Поскольку её усилия оказались безуспешными, в декабре прибыла другая комиссия во главе с членом английского парламента Макговерном. Несмотря на разрешение, подписанное министром юстиции и директором испанских тюрем, членам этой комиссии не позволили посетить "секретную тюрьму", устроенную в Барселоне коммунистической партией. Министр внутренних дел прямо заявил членам комиссии: "Мы получаем помощь от русских и вынуждены разрешать некоторые действия, которые нам не нравятся" [870].
  
  Замалчивая протесты зарубежной общественности, "Правда" на протяжении нескольких месяцев после барселонских событий публиковала статьи об "очищении тыла от троцкистско-фашистских провокаторов и шпионов" [871]. В одной из этих статей сообщалось, что валенсийская полиция опубликовала список арестованных в течение июня, который включал имена "645 фашистов, троцкистов и лиц без документов" [872]. Ещё больше арестов было произведено в Каталонии.
  
  На расправу с ПОУМом Троцкий откликнулся статьёй "Начало конца", в которой подчёркивал: "Методы амальгамы и подлога, выработанные в Москве, переносятся в готовом виде на почву Барселоны и Мадрида. Вожди ПОУМа, которых можно обвинить только в оппортунизме и нерешительности по отношению к сталинской реакции, объявлены внезапно "троцкистами" и, разумеется, союзниками фашизма. Агенты ГПУ в Испании "нашли" написанные ими самими химические письма, в которых связь барселонских революционеров с Франко устанавливается по всем правилам московского подлога. В негодяях для выполнения кровавых поручений недостатка нет" [873].
  
  Не зная о ведущей роли, которую играл в провоцировании барселонского мятежа и в последующих преследованиях поумовцев Орлов, Троцкий называл другого активного участника этих кровавых событий, действовавшего под своим, к тому же широко известным именем. Им был бывший оппозиционер В. А. Антонов-Овсеенко, который в дни процесса 16-ти выступил с постыдной статьёй, где, в частности, сообщил о своём письме Кагановичу, в котором говорилось, что в отношении Зиновьева и Каменева он "выполнил бы любое поручение партии. Было ясно - да, вплоть до расстрела их как явных контрреволюционеров" [874].
  
  Спустя несколько недель после появления этой статьи Антонов-Овсеенко был вызван к Сталину, который сообщил ему о назначении его генеральным консулом в Барселону. На этом посту, как ясно дал понять Сталин, Антонов-Овсеенко сможет загладить своё "троцкистское прошлое", т. е. участие в левой оппозиции 20-х годов.
  
  "Бывший революционер Антонов-Овсеенко, покаявшийся в 1927 году в своих оппозиционных грехах и смертельно убоявшийся в 1936 году попасть на скамью подсудимых,- писал Троцкий,- заявил в "Правде" о полной готовности "собственными руками" душить троцкистов. Этого субъекта немедленно отправили, под маской консула, в Барселону и указали, кого именно душить... Такие ответственные поручения вершатся не иначе, как по прямому поручению "генерального секретаря"" [875].
  
  Идеологическое "обоснование" кровавых расправ в Каталонии осуществлялось Михаилом Кольцовым. Выразительные свидетельства об этом мы находим в романе Хемингуэя "По ком звонит колокол", где Кольцов выведен под именем Каркова. Писатель изображает Каркова с нескрываемой симпатией, восхищается его умом и даже смотрит на него (глазами своего героя) как бы снизу вверх. Вместе с тем, читая роман, чувствуешь, как у Хемингуэя, не до конца разобравшегося в тогдашней политической мозаике, некоторые высказывания Кольцова, которыми тот доверительно делился с писателем, вызывали чувство не вполне осознанной тревоги. В этом плане характерно описание беседы Каркова с Робертом Джорданом (чей образ в известном смысле представляет alter ego автора). Когда Джордан слышит от Каркова слова о допустимости индивидуального террора, между ними завязывается острый диалог, в котором Карков чередует банальные штампы сталинистской пропаганды с циничными и лживыми высказываниями.
  
  "- Я думал, что вы против метода политических убийств [,- говорит Джордан].
  
  - Мы против индивидуального террора,- улыбнулся Карков.- Конечно, мы против деятельности преступных террористических и контрреволюционных организаций. Ненависть и отвращение вызывает у нас двурушничество таких, как Зиновьев, Каменев, Рыков и их приспешники. Мы презираем и ненавидим этих людей.- Он снова улыбнулся.- Но всё-таки можно считать, что метод политических убийств применяется довольно широко.
  
  - Вы хотите сказать...
  
  - Я ничего не хочу сказать. Но, конечно, мы казним и уничтожаем выродков, накипь человечества. Их мы ликвидируем. Но не убиваем. Вы понимаете разницу?" [876]
  
  Из этого отрывка отчётливо видно: политические убийства без следствия и суда, широко практиковавшиеся в Испании, Карков с циничной усмешкой противопоставлял мнимым террористическим действиям "двурушников", попутно убеждая своего собеседника в разнице между "убийством" и "ликвидацией" по приговорам московских судов.
  
  Ещё более двусмысленно звучали ответы Каркова на вопросы Джордана о "путче ПОУМа":
  
  "- Ну, это совершенно несерьёзно. Бредовая затея всяких психов и сумасбродов, в сущности, просто ребячество. Было там несколько честных людей, которых сбили с толку. Была одна неглупая голова и немного фашистских денег. Очень мало. Бедный ПОУМ. Дураки всё-таки.
  
  - Много народу погибло во время этого путча?
  
  - Меньше, чем потом расстреляли или ещё расстреляют... Бедный ПОУМ. Они так никого и не убили. Ни на фронте, ни в тылу. Разве только нескольких человек в Барселоне.
  
  - А вы были там?
  
  - Да. Я послал оттуда телеграмму с описанием этой гнусной организации троцкистских убийц и их подлых фашистских махинаций, но, между нами говоря, это несерьёзно, весь этот ПОУМ. Единственным деловым человеком там был Нин. Мы было захватили его, но он у нас ушёл из-под рук.
  
  - Где он теперь?
  
  - В Париже. Мы говорим, что он в Париже. Он вообще очень неплохой малый, но подвержен пагубным политическим заблуждениям.
  
  - Но это правда, что они были связаны с фашистами?
  
  - А кто с ними не связан?" [877]
  
  Думается, что здесь Хемингуэй почти дословно излагает содержание своих бесед с Кольцовым о барселонском мятеже и его последствиях. С софистической изощрённостью Кольцов давал понять своему собеседнику разницу между тем, как он описывал события в Барселоне в своих корреспонденциях, и тем, как он действительно оценивал их. Официальная версия, состряпанная Кольцовым для печати, изображала ПОУМ "гнусной организацией наёмных убийц"; исходя из этой версии, поумовцев расстреливали в количестве, превышавшем число погибших во время путча. Хемингуэю же Кольцов заявлял, что путч представлял "просто ребячество", ПОУМ никого не убил, а Нин был "неплохим малым". Из его рассказа о судьбе Нина явственно вытекает: одной из функций Кольцова в Испании была дезинформация зарубежных журналистов и общественных деятелей относительно наиболее зловещих преступлений сталинистов.
  
  Эту функцию Кольцов выполнял и на созванном летом 1937 года в Испании международном конгрессе писателей, где он говорил: "Наша страна полностью застрахована от авантюр больших и маленьких Франко. Она застрахована своей бдительностью и решимостью, застрахована тем, что при первом же шаге троцкистских Франко им преграждают путь органы советской безопасности, их карает военный суд при поддержке всего народа" [878].
  
  После расправы с ПОУМом увеличилось число похищений и бессудных убийств "неподконтрольных элементов". Одной из жертв сталинистов оказался бывший секретарь Троцкого Ирвин Вольф, который в мае 1937 года прибыл в Испанию. Спустя два месяца он был арестован, но вскоре освобождён из тюрьмы. Через три дня после освобождения Вольф бесследно исчез.
  
  Кабальеро и большинство других членов испанского правительства отказывались верить обвинениям, выдвинутым против поумовцев. Министр юстиции Ирухо заявил, что он ознакомился с делом ПОУМа и убедился: ни одно из представленных там доказательств измены и шпионажа не выдерживает критики, а документы, якобы подписанные Нином, являются подделкой. Ирухо утверждал, что полиция превысила свои полномочия и подпала под контроль иностранных коммунистов [879].
  
  Сразу же после подавления барселонского мятежа стал выполняться второй пункт сталинского плана: смена правительственного кабинета. Испанские коммунисты, не довольствуясь роспуском ПОУМа, запретом его прессы, арестами его руководителей по клеветническим обвинениям, требовали от Ларго Кабальеро ликвидации всех антисталинских группировок и установления полного контроля над всеми газетами, радиостанциями и помещениями для собраний. После отказа Кабальеро выполнить эти требования, министры-коммунисты заявили о своём выходе из правительства. Решение об этом было принято на заседании Политбюро Испанской компартии, в котором участвовали представители Коминтерна Тольятти и Герэ (будущий глава правительства Венгрии, сметённый с этого поста народным восстанием в 1956 году).
  
  В результате этого демарша Кабальеро был вынужден 15 мая уйти в отставку. Через два дня было образовано второе правительство Народного фронта во главе с Негрином. Оно довершило расправу над поумовцами, сформировало новое каталонское правительство и разоружило все "бесконтрольные элементы".
  
  Террор, учинённый сталинистскими службами на территории, находившейся в руках республиканцев, резко ослабил республиканские силы. Описывая события в Испании после расправы с ПОУМом, Кривицкий отмечал: "Фашистские державы на Западе становились всё агрессивнее, усиливали свою помощь Франко... Если бы Сталин хотел воспользоваться своими успехами в Испании, он должен был бы оказать ей теперь максимум помощи в борьбе против Франко и его союзников. Но более, чем когда-либо, он остерегался рисковать большой войной... Он предпринял вмешательство в надежде на то, что с помощью зависимой Испании легко проложит наконец путь из Москвы через Париж и Лондон в Германию. Но маневр этот не имел успеха. Ему не хватило подлинной смелости. Он храбро боролся с независимостью испанского народа, но слабо - против Франко. Ему удавались кровавые интриги, но не удавались военные операции" [880].
  
  Гражданская война в Испании после расправы с поумовцами и другими антисталинистскими силами продолжалась ещё около двух лет, но инициатива в ней перешла в руки врагов республики. Атмосфера в стане советских советников решительно изменилась. Описывая обстановку в отеле "Гэйлорд", ставшем их своеобразной штаб-квартирой, Хемингуэй писал: "Там всё было полной противоположностью пуританскому, религиозному коммунизму", характерному для штаба интербригад в первые месяцы гражданской войны [881]. Роберту Джордану, впервые посетившему Гэйлорд, "обстановка показалась слишком роскошной и стол слишком изысканным для осаждённого города, а разговоры, которые там велись, слишком вольными для военного времени... В тех разговорах, которые сперва показались ему вольными, как выяснилось потом, было очень много правды... Именно там [в Гэйлорде] человек узнавал, как всё происходит на самом деле, а не как оно должно бы происходить" [882].
  
  Хемингуэй описывал собрание "большого общества" в Гэйлорде, на котором советские военные и журналисты откровенно обменивались информацией о неразберихе и хаосе, царивших в республиканских войсках. Здесь Карков, который о первых месяцах гражданской войны "говорил без всякого цинизма" [883], в совершенно ином духе комментировал сообщения о текущих событиях на фронтах. В этом плане характерен следующий эпизод. "Человек среднего роста, у которого было серое, обрюзглое лицо, мешки под глазами и отвисшая нижняя губа, а голос такой, как будто он хронически страдал несварением желудка (И. Эренбург.- В. Р.)", передав Каркову явную выдумку, которую только что сообщила Долорес Ибаррури, прокомментировал её сообщение выспренними словами: "Для меня это была одна из величайших минут этой войны, минута, когда я слушал вдохновенный голос, в котором, казалось, сострадание и глубокая правда сливаются воедино". На эту тираду Карков отреагировал с циничным равнодушием: "Запишите это. Не говорите всё это мне. Не тратьте на меня целые абзацы. Идите сейчас же и пишите" [884].
  
  Многозначительна и обрисованная Хемингуэем контрастная картина настроений, обуревавших его героя в первые месяцы гражданской войны и в период, когда советское доминирование в Испании глубоко укоренилось. Перед выполнением опасного задания Роберт Джордан вспоминает: "Лето и осень ты дрался за всех обездоленных мира, против всех угнетателей, за всё, во что ты веришь, и за новый мир, который раскрыли перед тобой... Именно в эти дни, думал он, ты испытывал глубокую, разумную и бескорыстную гордость,- каким скучным дураком ты показался бы со всем этим у Гэйлорда, подумал он вдруг. Да, тогда ты не пришёлся бы ко двору у Гэйлорда, подумал он. Ты был слишком наивен. Ты был словно осенён благодатью... Тогда вообще не было Гэйлорда" [885].
  
  Превращение гражданской войны в Испании из арены борьбы "против всех угнетателей" в средство для осуществления геополитических маневров Сталина и в арену истребления коммунистических диссидентов обусловило поражение испанской революции. Ущерб, нанесённый сталинскими провокациями и расправами, не ограничился одной Испанией. Эти акции пагубно сказались на судьбах всего мирового коммунистического движения. Самое страшное состояло в том, что сталинский террор, осуществлявшийся в Испании даже более открыто и безжалостно, чем в СССР, в сознании множества людей стал идентифицироваться с понятием "коммунизм".
  
  Обобщая события, происходившие в Испании после барселонского мятежа, Д. Оруэлл писал: "Каждый, кто хотя бы поверхностно знаком с коммунистической тактикой расправы с политическими противниками, знает, что практика сфабрикованных обвинений - обычный метод коммунистов. Вчера они обрушивались на "социал-фашистов", сегодня громят "троцкистских фашистов". Всего шесть или семь месяцев назад советский суд "доказал", что лидеры Второго Интернационала... а также ведущие деятели лейбористской партии Великобритании участвовали в гигантском заговоре, имевшем целью военное вторжение на территорию СССР (имеется в виду процесс по делу "право-троцкистского блока".- В. Р.)... Я сомневаюсь, чтобы такие комбинации приносили пользу даже с сектантской точки зрения. Нет никакого сомнения, что обвинения в "троцкизме-фашизме" сеют ненависть, вызывают раздор. Повсюду рядовые коммунисты мобилизованы на бессмысленную охоту на "троцкистов", а партии типа ПОУМа загнаны в угол и поневоле поставлены в положение антикоммунистических групп. Налицо явные признаки опасного раскола мирового рабочего движения. Ещё несколько клеветнических кампаний против людей, всю жизнь боровшихся за социализм, ещё несколько фальшивок, вроде той, которую использовали против ПОУМа, и раскол может стать бесповоротным. Единственная надежда - улаживать политические расхождения на уровне, допускающем всестороннюю дискуссию... Принятие неправильного решения может обречь человечество на столетия полурабского существования. Но пока вместо здравых доводов слышны лишь истошные вопли о "троцкистских фашистах", дискуссия даже не может быть начата. Например, я не смог бы говорить обо всех аспектах барселонских боев с коммунистом, ибо ни один коммунист, я имею в виду "настоящего" коммуниста, не поверил бы, что я рассказал правду о фактическом ходе событий" [886].
  
  Зрелище сталинских преступлений деморализовало и оттолкнуло от коммунистического движения многих людей, принимавших участие в испанской войне. В этой связи показательна судьба Артура Кестлера, который до испанской войны был образцовым сталинистом, много ездил по СССР в качестве корреспондента западных левых газет, освещая в апологетическом духе советскую действительность. В Испании он попал в плен к франкистам, где чудом сумел избежать расстрела. Летом 1937 года в Москве была опубликована его книга "Беспримерные жертвы". В конце 1939 года он был посажен французской полицией в лагерь для интернированных. После освобождения оттуда Кестлер выбрался в Англию, где был арестован как "подозрительный иностранец". Подобно многим другим западным сталинистам, он совершил крутой поворот в сторону антикоммунизма.
  
  Советские участники испанской войны в значительной части были подвергнуты беспощадному истреблению. В 1937 году были арестованы и расстреляны Берзин и Сташевский. В конце 1938 года арест настиг Михаила Кольцова, который после продолжительного следствия был расстрелян в 1940 году. Трагически завершилась судьба Хосе Диаса, в 1942 году покончившего жизнь самоубийством, выбросившись из окна своей московской квартиры.
  
  Штерн и главный советский советник по авиации Смушкевич после возвращения из Испании были повышены в воинских званиях и удостоены высших правительственных наград (Смушкевич был одним из первых воинов, которому дважды было присвоено звание Героя Советского Союза). На XVIII съезде ВКП(б) Штерн был избран членом, а Смушкевич - кандидатом в члены ЦК. Вместе с другими героями испанской войны (например, легендарным летчиком Рычаговым) они были арестованы непосредственно перед началом Великой Отечественной войны и в октябре 1941 года были расстреляны без суда.
  
  Истребляя участников гражданской войны в Испании, Сталин руководствовался двумя соображениями. Во-первых, он стремился предотвратить утечку информации о провокациях и злодеяниях своей агентуры в Испании. Во-вторых, он опасался, что революционеры, принимавшие участие в испанской войне, могли заразиться "троцкистской" ересью - ведь им была доступна не только "троцкистская" литература, но даже непосредственные контакты с троцкистами и другими антисталинистами.
  
  Новый этап преследований участников испанской войны начался в конце 40-х годов. Одной из целей процессов над коммунистами в странах "народной демократии" было стремление доказать существование "троцкистского подполья", зародившегося во время этой войны. На венгерском процессе 1949 года главным подсудимым был бывший член Интербригады Ласло Райк, которого принудили "сознаться" в том, что большинство интербригадовцев находилось под влиянием "троцкизма".
  
  На чехословацком процессе Сланского - Клементиса (1952 год) троцкистом был объявлен бывший интербригадовец Артур Лондон, приговорённый к длительному тюремному заключению и выпущенный на свободу после смерти Сталина. В книге "Признание" Лондон рассказывал, что первоначально планировался процесс по делу о "троцкистском заговоре" бывших бойцов Интербригад. От Лондона добивались показаний на таких известных интербригадовцев, как член Политбюро Итальянской компартии Луиджи Лонго и член Политбюро Французской компартии Раймон Гюйо. Один из следователей считал своим личным достижением внесение в протокол допроса формулировки "троцкистская группа добровольцев интербригад".
  
  Вспоминая, как долго в его стране сохранялись погромные настроения по отношению к интербригадовцам, Лондон рассказывал, что даже после смерти Сталина чехословацкие органы госбезопасности разослали во все государственные учреждения циркуляр, в котором участники интербригад приравнивались к чинам полиции и армии протектората Чехия и Моравия, созданного гитлеровцами, и к бывшим офицерам словацкой фашистской гвардии.
  
  Впрочем, сам Лондон даже после своего трагического опыта следствия, суда и тюремного заключения во многом оставался во власти сталинистских амальгам, в фабрикации которых он, видимо, принимал участие в 30-е годы. Вспоминая о допросах 40-х годов, он писал: "Показания сомнительных элементов, быстро выявленных нами в Испании или в лагерях Франции, используются теперь, чтобы возвести поклёп на нас. Не останавливаются даже перед тем, чтобы объявить их хорошими коммунистами, сделать из них жертв нашей "троцкистской банды"... Какое это было для них ("недобитых" "сомнительных элементов".- В. Р.) удовольствие - отомстить нам и вместе с тем воспользоваться ситуацией, чтобы обрести политическую невинность" [887]. Так обвинение в "троцкизме" бумерангом возвратилось к Лондону от тех, кого он несколькими годами ранее преследовал как "троцкистов".
  
  Кошмар сталинского террора в Испании, как и в СССР служил тому, чтобы не только уничтожить подлинных троцкистов или лиц, близких к ним по политическим убеждениям, но и замарать участием в политических убийствах обманутых или карьеристски настроенных коммунистов.
  
  Размах "антитроцкистского" террора свидетельствовал о том, как много коммунистических противников Сталина оставалось в 1937 году за рубежом. Но и в Советском Союзе сохранялось не меньше, а, может быть, больше подлинных троцкистов, продолжавших свою героическую борьбу даже в сталинских тюрьмах и лагерях.
  
  XLIV
  
  Троцкисты в лагерях
  
  Описывая атмосферу Москвы 1937 года, легендарный разведчик-антифашист Л. Треппер писал: "Яркие отблески Октября всё больше угасали в сумеречных тюремных камерах. Выродившаяся революция породила систему террора и страха. Идеалы социализма были осквернены во имя какой-то окаменевшей догмы, которую палачи осмеливались называть марксизмом... Все, кто не восстал против зловещей сталинской машины, ответственны за это, коллективно ответственны. Этот приговор распространяется и на меня.
  
  Но кто протестовал в то время? Кто встал во весь рост, чтобы громко выразить своё отвращение?
  
  На эту роль могут претендовать только троцкисты. По примеру их лидера, получившего за свою несгибаемость роковой удар ледорубом, они, как только могли, боролись против сталинизма, причём были одинокими в этой борьбе. Правда, в годы великих чисток эти крики мятежного протеста слышались только над бескрайними морозными просторами, куда их загнали, чтобы поскорее расправиться с ними. В лагерях они вели себя достойно, даже образцово. Но их голоса терялись в тундре.
  
  Сегодня троцкисты вправе обвинять тех, кто некогда, живя с волками, выли по-волчьи и поощряли палачей. Однако пусть они не забывают, что перед нами у них было огромное преимущество, а именно целостная политическая система, по их мнению, способная заменить сталинизм. В обстановке предательства революции, охваченные глубоким отчаянием, они могли как бы цепляться за эту систему. Они не "признавались", ибо хорошо понимали, что их "признания" не сослужат службы ни партии, ни социализму" [888].
  
  После первых московских процессов Троцкий писал, что все старые большевики, выведенные на процессы, капитулировали ещё в 1927-1929 годах и с того времени неоднократно выступали с публичными отречениями от оппозиции. "Этих людей ГПУ могло месить, как тесто. В Советском Союзе имеются, однако, действительные троцкисты: тысячи их находятся в тюрьмах и ссылке. Эти люди не подходили для амальгам ГПУ. Их оставили поэтому в стороне. Теперь, однако, после процессов и казней, все они попадут под дуло ультиматума: либо раскаянье и "признание", либо смерть. Возможно, что часть дрогнет под этим адским давлением и будет применена для новой судебной инсценировки" [889].
  
  Сегодня мы знаем, что многие "неразоружившиеся" троцкисты были перевезены в 1936 году из тюрем и ссылок в Москву на переследствие, где перенесли чудовищные истязания (об этом выразительно рассказывается в романе А. Рыбакова "Тридцать пятый и другие годы"). Однако ни один из них не согласился дать требуемые показания и не был выведен на открытые показательные процессы.
  
  Уже на первом этапе великой чистки обнаружилось, что в стране, несмотря на все предшествующие клеветнические кампании и неистовые репрессии, выросло новое, молодое поколение троцкистов, мужество которых приводило в изумление даже их палачей. В воспоминаниях Кривицкого приводится рассказ, переданный ему Слуцким: "Мы принадлежим к поколению, которому суждено погибнуть. Сталин ведь сказал, что всё дореволюционное и военное поколение (большевиков.- В. Р.) должно быть уничтожено как камень, висящий на шее революции. Но сейчас они расстреливают молодых - семнадцати- и восемнадцатилетних ребят и девчат, родившихся при Советской власти, которые не знали ничего другого... И многие из них идут на смерть с криками "Да здравствует Троцкий!"" [890]
  
  В книге американского историка М. Файнсода "Смоленск при сталинском режиме", основанной на материалах Смоленского архива НКВД (единственного архива такого рода, который был захвачен и вывезен гитлеровцами и оказался после войны на Западе), приводятся многочисленные факты расправ над подлинными троцкистами в Смоленской (тогда - Западной) области, где "троцкизм" пользовался меньшим влиянием, чем в других регионах.
  
  В течение 1936 года все троцкисты, находившиеся в ссылке и политизоляторах, были переведены в концентрационные лагеря. Старая большевичка З. Н. Немцова вспоминала, что на пароходе, перевозившем заключённых в Воркуту, она встретила огромную группу троцкистов. Между троцкистами и сталинистами, разделявшими одну и ту же участь, здесь произошла даже драка, при которой, по словам Немцовой, "мы их называли фашистами, а они нас" [891]. В этих взаимных обвинениях стороны руководствовались принципиально различными соображениями: репрессированные сталинисты продолжали верить в то, что троцкисты являются фашистскими агентами; троцкисты же называли фашистским сталинский режим.
  
  Немцова считает счастьем для себя, что в 1936 году была осуждена по статье КРД (контрреволюционная деятельность), а не КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность). Тем, у кого в приговоре значилось "КРТД", приходилось в лагерях гораздо хуже, чем остальным: для них был установлен особенно тяжёлый режим. Об этом пишут и многие другие мемуаристы, прошедшие через сталинские лагеря. Так, Е. Гинзбург называла осуждённых по статье КРТД "лагерными париями. Их держали на самых трудных наружных работах, не допускали на "должности", иногда в праздники их изолировали в карцеры" [892].
  
  Даже Солженицын, перечисляя в книге "Архипелаг ГУЛАГ" литерные статьи, присуждавшиеся Особым совещанием, при упоминании статьи "КРТД" как бы сквозь зубы замечает: "Эта буквочка "Т" очень потом утяжеляла жизнь зэка в лагере" [893].
  
  Подробнее всего об участи тех, кто нёс на себе тяжесть этой статьи, рассказывается в произведениях Варлама Шаламова. Сам Шаламов был впервые арестован 19 февраля 1929 года в засаде, устроенной для работников одной из подпольных троцкистских типографий. В своём "Кратком жизнеописании" он называл членов левой оппозиции теми, кто "пытался самыми первыми, самоотверженно отдав жизнь, сдержать тот кровавый потоп, который вошёл в историю под названием культа Сталина. Оппозиционеры - единственные в России люди, которые пытались организовать активное сопротивление этому носорогу" [894].
  
  В повести "Перчатка, или КР-2" Шаламов с гордостью писал, что он "был представителем тех людей, которые выступали против Сталина". При этом в среде оппозиционеров "никто никогда не считал, что Сталин и Советская власть - одно и то же" [895].
  
  Активно участвовавший в подпольной деятельности оппозиции в 1927-1929 годах, Шаламов на допросах отказался от дачи показаний и был приговорён Особым совещанием к трём годам концентрационных лагерей. Этот приговор он называл "первым лагерным приговором оппозиционерам" [896].
  
  Шаламов был направлен в Вишерское отделение Соловецких лагерей, где работал заведующим бюро экономики Березниковского химкомбината, строившегося в основном руками заключённых. В то время использование "политических" в лагерях не на физических работах, а по специальности было обычным делом. На совещании работников Вишерских химических заводов заключённым было объявлено, что "правительство перестраивает работу лагерей. Отныне главное - воспитание, исправление трудом. Всякий заключённый может доказать своим трудом свои права на свободу. Административные должности, вплоть до самых высших, разрешается занимать заключённым" [897].
  
  Конечно, условия пребывания в лагерях отличались от условий ссылки. Ссыльные оппозиционеры вели между собой оживлённую переписку, включавшую рассылку сообщений о новостях оппозиционной деятельности, статей и заявлений оппозиционных лидеров и теоретиков. Такие же материалы циркулировали между ссыльными и их товарищами, остававшимися на воле. Шаламов вспоминал, что он сам занимался такой пересылкой не один год. Поэтому его товарищи не сразу поняли, что "лагерь - это не ссылка, куда такие письма могут проникать без больших затруднений. Адрес мой они получили, выделили людей, которые должны были мне всё посылать, писать, держать связь, присылать адреса ссыльных для переписки, но всё это попало в руки начальства. Судить меня за такие вещи было бы чересчур - до 1937 года было ещё целых восемь лет - но и оставлять у себя взрывоопасную личность ни Стуков, ни Ушаков [начальники лагеря] не желали" [898].
  
  Хотя, по словам Шаламова, "в 1930 году троцкисты были уже не новость в лагерях. А в 1931-м - тем паче", их положение там ещё не было таким тяжёлым, как спустя 5-7 лет. В 1930 году Шаламов встретился в лагере с оппозиционером Блюменфельдом, осуждённым за участие в деятельности подпольного троцкистского центра и работавшим начальником планово-экономического отдела Вишерских лагерей. "По моему делу Блюменфельд от имени тогдашнего подполья дал торжественное заверение, что, если бы "мы знали, что хоть один оппозиционер получил лагерь, а не ссылку и не политизолятор, мы бы добились вашего освобождения. Тогда каторги нашему брату не давали. Вы - первый".
  
  - Какие же вы вожди,- сказал я,- что вы не знаете, где ваши люди.
  
  Блюменфельд связывался, наверное, по своим каналам с москвичами - это не было трудно, чтобы установить, кто я такой" [899].
  
  Осенью 1930 года Шаламов вместе с Блюменфельдом подали заявление в адрес правительства, в котором содержалась не просьба о прощении, а протест по поводу тяжёлого положения женщин в лагерях.
  
  В 1931 году управление лагеря получило приказ заместителя председателя ОГПУ, в котором указывалось: всех заключённых, занимающих административные должности в лагере и не имеющих взысканий,- немедленно освободить с восстановлением во всех правах и с правом проживания по всей стране. Это была одна из лагерных "разгрузок", проводившихся в начале 30-х годов. В результате этой "разгрузки" Шаламов был досрочно освобождён. В 1932 году он вернулся в Москву и вплоть до 1937 года работал в качестве литератора и журналиста, опубликовав много очерков и рассказов в центральных газетах и журналах.
  
  В эти годы Шаламов уже не принимал участия в оппозиционной деятельности. Никогда не будучи членом партии, он имел некоторые шансы избежать дальнейших репрессий. Однако по настоянию родственников он в 1936 году сам напомнил о своём оппозиционном прошлом, написав очередное заявление с отречением от "троцкизма". Вспоминая об этом событии, Шаламов писал, что его семья "в трудный момент предала меня с потрохами, хотя отлично знала, что, осуждая, толкая меня в яму, она гибнет и сама" [900].
  
  12 января 1937 года Шаламов был вновь арестован в Москве и осуждён по статье "КРТД" на пять лет колымских лагерей. Спустя полгода его жена была сослана в Среднюю Азию.
  
  В начале своего второго срока Шаламов ещё успел застать на Колыме "берзинские порядки". "Золотой прииск, куда мы приехали,- вспоминал он,- ещё жил прежней "счастливой" жизнью. Прибывшим было выдано новое зимнее обмундирование... Медпункт пустовал. Новички даже не интересовались сим учреждением... Тяжёлая работа, зато можно заработать много - до десяти тысяч рублей в летний, сезонный месяц. Зимой поменьше. В большие холода - свыше 50 градусов - не работают. Летом работают десять часов с пересменкой раз в десять дней (зимой - 4-6 часов)". Медицинский осмотр разделил всех заключённых на четыре категории - здоровые, не вполне здоровые, способные к лёгкому физическому труду и инвалиды. Нормы заключённым устанавливались с учётом состояния здоровья [901].
  
  В "Колымских рассказах" Шаламов, рассказывая о времени, когда начальником Дальстроя был старый большевик Э. П. Берзин, писал, что тогда практиковались "зачёты, позволявшие вернуться через два-три года десятилетникам. Отличное питание, одежда... Колоссальные заработки заключённым, позволявшие им помогать семьям и возвращаться после срока на материк обеспеченными людьми...
  
  Тогдашние кладбища заключённых настолько малочисленны, что можно было думать, что колымчане - бессмертны.
  
  Эти немногие годы -..."золотое время Колымы"" [902].
  
  После ареста Берзина в середине 1937 года на Колыме всё разительно изменилось к худшему, в первую очередь для "литерников, обладателей самой опасной буквы "Т"". В их личных делах содержались "спецуказания": "На время заключения лишить телеграфной и почтовой связи, использовать только на тяжёлых физических работах, доносить о поведении раз в квартал". Эти "спецуказания", подчёркивал Шаламов, "были приказом убить, не выпустить живым. Все "спецуказанцы" знали, что этот листок папиросной бумаги обязывает всякое будущее начальство - от конвоира до начальника управления лагерями - следить, доносить, принимать меры, что если любой маленький начальник не будет активен в уничтожении тех, кто обладает "спецуказаниями",- то на этого начальника донесут свои же товарищи, свои сослуживцы".
  
  Едва ли где-либо пронзительней, чем в "Колымских рассказах", описана судьба "литерника", за которым "охотился весь конвой всех лагерей страны прошлого, настоящего и будущего - ни один начальник на свете не захотел бы проявить слабость в уничтожении такого "врага народа"".
  
  Один из наиболее запоминающихся героев "Колымских рассказов" - оппозиционер Крист, судьба которого обнаруживает несомненное сходство с судьбой самого Шаламова. Получивший свой первый срок девятнадцатилетним, Крист "был приобщён к движению во всех картотеках Союза, и когда был сигнал к очередной травле, уехал на Колыму со смертным клеймом "КРТД"". Уберечься в лагере от участи, которую несла эта статья, было практически невозможно. "Буква "Т" в литере Криста была меткой, тавром, приметой, по которой травили Криста много лет, не выпуская из ледяных золотых забоев на шестидесятиградусном колымском морозе. Убивая тяжёлой работой, непосильным лагерным трудом, ‹...» убивая побоями начальников, прикладами конвоиров, кулаками бригадиров, тычками парикмахеров, локтями товарищей". Бессчётное количество раз Кристу приходилось убеждаться, что "никакая другая статья уголовного кодекса так не опасна для государства, как его, Криста, литер с буквой "Т". Ни измена Родине, ни террор, ни весь этот страшный букет пунктов пятьдесят восьмой статьи. Четырёхбуквенный литер Криста был приметой зверя, которого надо убить, которого приказано убить".
  
  Крист внимательно следил за судьбой тех немногих, кто дожил до освобождения, "имея в прошлом тавро с буквой "Т" в своём московском приговоре, в своём лагерном паспорте-формуляре, в своём личном деле". Он знал, что даже после истечения срока и выхода на свободу "всё будущее будет отравлено этой важной справкой о судимости, о статье, о литере "КРТД". Этот литер закроет дорогу в любом будущем Криста, закроет на всю жизнь в любом месте страны, на любой работе. Эта буква не только лишает паспорта, но на вечные времена не даст устроиться на работу, на даст выехать с Колымы" [903].
  
  Судьба носителей этого "литера" в лагерях служила серьёзным камнем преткновения для Солженицына, подчёркивавшего своё желание обойти эту тему в "Архипелаге ГУЛАГ". "Я пишу за Россию безъязыкую,- заявлял он,- и поэтому мало скажу о троцкистах: они все люди письменные, и кому удалось уцелеть, те уже наверное приготовили подробные мемуары и опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я". Цинизм этого заявления может быть по достоинству оценён с учётом того, что Солженицын превосходно знал: из тысяч "кадровых", "неразоружившихся" троцкистов уцелеть удалось лишь считанным единицам. По этой причине среди сотен воспоминаний узников сталинских лагерей можно буквально по пальцам перечислить те, которые принадлежат "троцкистам".
  
  Однако Солженицын, претендовавший на создание своего рода энциклопедии сталинского террора и осведомлённый относительно проникновения некоторых сведений о лагерной судьбе троцкистов за рубеж, всё же счёл нужным рассказать о троцкистах "кое-что для общей картины". Нигде этот писатель не противоречит самому себе больше, чем на тех нескольких страницах, которые он уделил повествованию о троцкистах. Замечая, что "во всяком случае, они были мужественные люди", он тут же добавлял к этой неоспоримой констатации традиционный антикоммунистический "прогноз задним числом": "Опасаюсь, впрочем, что, придя к власти, они принесли бы нам безумие не лучшее, чем Сталин".
  
  Столь же лишено всяких доказательств другое суждение Солженицына, следующее за его рассказом об организованности и взаимопомощи, которую троцкисты проявляли в борьбе со своими тюремщиками: "Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической "борьбе" в лагерных условиях была излишняя суетливость (? - В. Р.), отчего появился оттенок трагического комизма". Снабдив этот пассаж оговорками ("впечатление", "не настаиваю"), писатель далее в глумливой манере комментирует дошедшие до него рассказы о поведении троцкистов в лагерях (с самими троцкистами Солженицыну не довелось общаться, поскольку к середине 40-х годов в лагерях их почти не осталось - подавляющее большинство их было расстреляно лагерными судами или замучено установленным для них режимом). Особенно едкими замечаниями Солженицын сопровождает рассказ о фактах сопротивления троцкистов: пении на разводах революционных песен, скандировании антисталинских политических лозунгов, вывешивании траурных флагов на палатках и бараках к 20-й годовщине Октябрьской революции и т. д. Не столкнувшись лично ни с одной подобной акцией протеста (после уничтожения троцкистов такие коллективные акции в лагерях уже не проводились), Солженицын пишет, что, по его мнению, в этих акциях был "смешан какой-то надрывный энтузиазм и бесплодность, становящаяся смешной". Естественно, что писателю, сочувственно описывавшему в своём "художественном исследовании" надежды заключённых на иностранную интервенцию и считавшему такие настроения выражением подлинной оппозиционности режиму, приверженность арестантов большевистской символике не могла не казаться "смешной" и "надрывной". Однако свой иронический рассказ о троцкистах Солженицын всё же вынужден был завершить многозначительными словами: "Нет, политические истинные - были. И много, и - жертвенны" [904].
  
  Намного объективней эта тема раскрывается Солженицыным в романе "В круге первом", написанном в годы, когда писатель ещё не перешёл окончательно на позиции зоологического антикоммунизма. Здесь в описании характера и судьбы троцкиста Абрамсона художественная правда явно одерживает верх над политическими пристрастиями и предрассудками автора. Напомним, что основную часть обитателей описанной в романе "шарашки" составляли арестанты "послевоенного набора", включая тех, кто состоял на службе у гитлеровцев. Среди этих людей, сплошь настроенных в антикоммунистическом духе, исключением были лишь сталинист Рубин и "вовремя не дострелянный, вовремя не домеренный, вовремя не дотравленный троцкист" Абрамсон, чудом сумевший выжить: один на сотни своих погибших товарищей и единомышленников. Но если Рубин за свои взгляды непрерывно подвергался насмешкам со стороны других арестантов, то Абрамсона подобные насмешки начисто обходили. Более того, главный герой романа Нержин, в котором легко узнается сам Солженицын, невольно ощущал духовное превосходство над собой Абрамсона, хотя последний не был склонен делиться с ним своими политическими суждениями.
  
  Особенно привлекает в романе глубокое художественное проникновение в идейный и душевный мир Абрамсона, отбывающего третий десяток лет заключения. Абрамсон считал, что арестантский поток, к которому принадлежали Рубин и Нержин, "был сер, это были беспомощные жертвы войны, а не люди, которые бы добровольно избрали политическую борьбу путём своей жизни... Абрамсону казалось, что эти люди не шли ни в какое сравнение с теми - с теми исполинами, кто, как и он сам, в конце двадцатых годов добровольно избирали енисейскую ссылку вместо того, чтобы отказаться от своих слов, сказанных на партсобрании, и остаться в благополучии - такой выбор давался каждому из них. Те люди не могли снести искажения и опозорения революции и готовы были отдать себя для очищения её". Трудно более честно и правдиво сказать о судьбе "кадровых" троцкистов и их отличии от представителей всех последующих диссидентских течений в СССР.
  
  Несмотря на все пережитые испытания, Абрамсон "внутри себя, где-то там, за семью перегородками сохранил не только живой, но самый болезненный интерес к мировым судьбам и к судьбе того учения, которому заклал свою жизнь". Не находя в своём духовном мире ничего общего со взглядами других обитателей "шарашки", он считал бессмысленным вступать с ними в политические споры и молча выслушивал их глумливые суждения о большевизме и Октябрьской революции (такие суждения, конечно, не могли не доходить через многочисленных стукачей до тюремщиков, но карались они отнюдь с не такой неумолимостью и свирепостью, как малейшие рецидивы "троцкистских" идей). От разговоров на политические темы Абрамсон уклонялся потому, что для него было "свои глубоко хранимые, столько раз оскорблённые мысли так же невозможно открыть "молодым" арестантам, как показать им свою жену обнажённой" [905].
  
  От художественных свидетельств перейдем к мемуарным свидетельствам о судьбах троцкистов в годину большого террора. В этом плане существенный интерес представляют воспоминания старого большевика, участника левой оппозиции 20-х годов Д. Байтальского о движении в 1936 году из Караганды во Владивосток эшелона заключённых, среди которых большинство составляли троцкисты. Они имели свой старостат, который на Колыме слился со старостатами других троцкистских этапов. Среди участников этого этапа было немало большевиков с дореволюционным стажем, в прошлом - видных партийных работников. Но основная его часть состояла из "горячего, неопытного в политической борьбе молодняка, считавшего себя настоящими борцами за ленинизм". В лагере все эти "твердокаменные троцкисты" "вместо линии пассивного подчинения с целью физического сохранения своих жизней... взяли курс на сопротивление сталинизму, борьбу с мощнейшим аппаратом НКВД".
  
  Именно в эту среду "органы" засылали особенно большое количество провокаторов и осведомителей. Байтальский вспоминал о своей встрече на колымском прииске с неким Княжицким, которому в своё время он дал рекомендацию в партию. Княжицкий рассказал, что в годы легальной внутрипартийной борьбы он "голосовал всегда за линию ЦК, а подпольно распространял троцкистскую литературу". Выследив его, сотрудники ГПУ воспользовались его пребыванием в заграничной командировке и пригрозили, что "сделают из него шпиона". В обмен на избавление от этого позора Княжицкому было предложено дать подписку о слежке за участниками троцкистского подполья. Так он стал сексотом и провокатором. В начале 30-х годов его арестовали и отправили в ссылку с тем, чтобы он там "освещал жизнь троцкистской колонии". В мае 1936 года всю эту колонию отправили в колымские лагеря, включив в неё Княжицкого вместе с многими другими провокаторами. Рассказывая об этой позорной главе своей жизни, Княжицкий говорил: "Энкаведешников ненавижу, Сталина - попадись он мне - руками удушил бы, а "работать", исполнять поручения, людей сажать - обязан: подписку дал" [906].
  
  В последние годы опубликованы некоторые выдержки из доносов осведомителей, раскрывающие политические настроения троцкистов в местах заключения. Так, в начале 1936 года сексот из числа заключённых доносил начальнику одного из лагпунктов: "Группа троцкистов, помещающаяся в бараке Љ 8, ведёт систематическую агитацию против партии, а в особенности против т. Сталина... Мартынов сказал: "Наши ребята везде работают, нас, троцкистов, только формально разгромили, а на деле мы работаем, нужно только терпение, а этого у троцкистов хватит"... Стебяков сказал: "Руководство Сталина - руководство насилия, и такая система исправления ни к чему положительному не приведёт, а, наоборот, люди делаются ещё злее - не против власти, а против руководителей". Мартынов на это ответил: "Нужно не только говорить, но и действовать. Нужны новые формы и методы работы"... Мартынов в разговоре заявил: "Факт то, что ни Троцкий, ни я, ни ряд других кланяться Сталину не будет"".
  
  Такого рода взгляды троцкисты излагали не только в приватных разговорах между собой. В донесении о следовании троцкистского этапа из Казахстана в пересыльный лагерь Владивостока указывалось: в Красноярске заключённые через окна вагонов кричали: "Долой контрреволюционный ЦК ВКП(б), возглавляемый Сталиным", "Товарищи рабочие! Перед вами - политические заключённые сталинского режима, большевики-ленинцы-троцкисты, которых везут на Колыму для физического уничтожения. Лучшая часть пролетариата томится в сталинских тюрьмах. В правительстве сидит кучка чиновников и бюрократов, возглавляемых Сталиным" [907].
  
  Во Владивостоке троцкисты во время следования к порту развернули плакат с лозунгом: "Долой Сталина" и стали выкрикивать: "Пишут, что нет политзаключённых, а политзаключённых ссылают пачками на каторгу. Рабочие! Смотрите - вот перед вами коммунисты-большевики-ленинцы, окружённые конвоем фашизма" [908].
  
  На пароходе, движущемся на Колыму, во время выработки требований для отправки в ЦИК и Коминтерн, троцкист Поляков говорил: "Набирайте силы для дальнейшей тяжёлой борьбы. Некоторые из нас отступят перед трудностями, их купят облегчением их условий, но мы должны готовиться к большим тяготам, а, может быть, и к смерти" [909].
  
  Рассказывая в своих воспоминаниях о тех, у кого в лагерях сохранилась "какая-нибудь вера, дававшая силу жить, не ломаясь", Н. Гаген-Торн относит к ним прежде всего встреченных ею на Колыме ""неотказавшихся ленинцев", как они себя называли". Взгляды этих людей, не скрывавших своей принадлежности к оппозиции, сводились к следующему:
  
  "1. [Требование] опубликовать посмертное письмо Ленина, которое скрыл Сталин, тем самым нарушив партийную демократию.
  
  2. Сталин диктатуру пролетариата обратил в диктатуру над пролетариатом и ввёл недопустимый террор.
  
  3. Коллективизация, проведённая насильственным путём, с полным порабощением крестьянства, не приближает социализма, а создаёт гипертрофию государства.
  
  4. Тактика партии, ведомой Сталиным, дискредитирует идею коммунизма.
  
  Спасти эту идею может только жертвенная кровь коммунистов, вступивших в борьбу со сталинской линией. Они шли на это. Из ссылки на Колыму гнали их по Владивостоку, около сотни человек. Они шли и пели: "Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу". Конвойные били их прикладами, но пение не прекращалось. Загнали в трюм, но и оттуда слышалось пение. На Колыме они объявили голодовку, требуя политического режима: переписки, разрешения читать, отделения от уголовников. На пятнадцатый день их стали искусственно кормить. Они не сдавались. На девяностый день администрация обещала выполнить требования. Они сняли голодовку. Их развезли по разным лагпунктам, обещая, что там будут требуемые условия. Потом постепенно снова свезли в Магадан и отправили в страшную тюрьму - "дом Васькова", возбудив новое дело. Они знали, что будет расстрел, и на это шли. Это были мужественные люди. Вероятно, все они погибли, но веру свою в необходимость борьбы за по-своему понятый коммунизм сохранили" [910].
  
  Пока во главе Дальстроя находился Берзин, а начальником секретно-политического отдела Магаданского УНКВД был Мосевич (бывший начальник СПО Ленинградского УНКВД, осуждённый по процессу ленинградских чекистов), троцкистам удавалось добиваться выполнения требований, выдвигаемых в коллективных голодовках: получения работы по специальности, разрешения совместно проживать семьям и т. д. После массовой голодовки троцкистов, разбросанных по разным приискам, но поддерживавших связь между собой, было достигнуто их соглашение с администрацией Дальстроя об облегчении лагерного режима. В бараках были устроены небольшие клетушки, отгороженные друг от друга низкими дощатыми стенками; в них были размещены семьи троцкистов, выигравших голодовку. Голодовка, продолжавшаяся несколько месяцев, проходила под лозунгами: "На костях рабочего класса социализм не построить"; "нашу кровь, кровь большевиков, Сталин перекачивает в золото" [911].
  
  Одним из руководителей подпольного комитета, возглавившего голодовку, был старейший оппозиционер, шестидесятидвухлетний Б. М. Эльцин, ни разу не подписавший капитулянтских заявлений.
  
  Среди колымских троцкистов была А. Л. Соколовская, первая жена Троцкого, прошедшая через царские тюрьмы и ссылку. К тому времени она потеряла двух своих дочерей: младшая умерла от туберкулеза в 1928 году, старшая, уехавшая за границу, покончила с собой в 1933 году. "Несмотря на всю её простоту и человечность,- вспоминает Н. А. Иоффе о Соколовской,- она представляется мне фигурой из какой-то древнегреческой трагедии" [912].
  
  О дальнейшей судьбе Соколовской рассказывается в воспоминаниях Гаген-Торн, которая в Иркутской пересыльной тюрьме встретила "женщину с интеллигентным и скорбным еврейским лицом", направляемую с Колымы в Москву. Первый разговор, состоявшийся между ними, носил следующий характер:
  
  "- КРД?
  
  - КРТД. С КРД не возят так далеко на переследствие,- усмехнулась она.
  
  - Давно сидите?
  
  - Взяли в тридцатом, сначала в ссылку, потом в политизолятор...
  
  - С кем вы сидели в тюрьме? - спросила она.
  
  - Разный, очень разный состав. Из тех, кто может вас интересовать, встретила Катю Гусакову.
  
  Она вздрогнула. Я смотрела оценивающе.
  
  - Давно она в тюрьме?
  
  - Год сидела в одиночке. К нам в камеру привели как с креста снятую. Одни глаза и косы длинные. Тело - прозрачное. Сказала, что после длительной голодовки.
  
  Женщина молчала выжидающе. Волнуясь, поправила седеющие волосы.
  
  - От неё я впервые услышала о троцкизме,- сказала я, прямо глядя на неё.- Она мне рассказала о политизоляторе и ссылке, но больше спрашивала о том, что делается на воле, о раскулачивании тридцатого - тридцать четвёртого годов. Мне многое стало яснее. Наши разговоры помогли обеим. Я давала ей факты, она рассказывала концепцию Аслан Давид-оглы (конспиративное имя, которым заключённые называли Троцкого [913].- В. Р.).
  
  Женщина вздрогнула и засветилась каким-то внутренним светом.
  
  - Вы знаете это имя? Значит, Катя доверяла вам,- сказала она со вздохом.- Мне тоже придётся довериться. Вы едете на Колыму, а я - оттуда. Там много наших. Они не скрывают, что они - троцкисты, и поэтому я решаюсь просить вас передать им, что меня везут на переследствие. Им это очень важно". Только после этого Соколовская сказала, что она - первая жена Троцкого.
  
  "- У меня... внук - от старшей дочери,- продолжала Соколовская. Я так беспокоилась за мальчика! Ему сейчас четырнадцатый год. Говорят, его также взяли.
  
  - Куда? В тюрьму? Какое страшное детство.
  
  - В царское время детей не брали... Но этот - он хочет уничтожить всех. До седьмого колена. Лёва похож на деда и, видимо, талантлив, как он. Что с ним будет?"
  
  Н. Гаген-Торн пишет, что Соколовская рассказала "о вещах, о которых я не подозревала, рассказала про Аслан Давид-оглы - как будто тряпкой стерли старость и усталость с лица собеседницы - оно стало совсем молодым". Получив обещание сообщить о её судьбе друзьям, Соколовская сказала:
  
  "- Меня из магаданского лагеря взяли в "дом Васькова", и дальше обо мне они ничего не знают. И я не знаю, кого ещё взяли. Кто остался? А это важно знать: видимо, хотят создать новое дело. Я знаю, что в Магаданском лагере осталась Лоло Бибинейшвили, это жена Ладо. Того самого Ладо, который в царское время гремел по всей Грузии. Активнейший большевик... Так вот, передайте Лоло, что ни о ком из товарищей ничего не слыхала. Чувствую себя неплохо, бодра. Я ведь старая, они тревожатся за меня. Товарищам шлю привет, верю в их бодрость и мужество... Скажите им, что там, за границей, Аслан Давид-оглы сможет сделать многое.- Она посмотрела на меня засветившимися глазами, гордясь воспоминанием о нём, любовью к нему. И я, которая ещё не умела понимать переживания старости, молча удивлялась этой женщине, свету её воспоминаний" [914].
  
  В лагерях троцкисты делились на "отошедших" и "неотошедших". К первым относились те, кто в конце 20-х - начале 30-х годов выступили с заявлениями об отказе от своих взглядов и в большинстве своём были возвращены в партию; ко вторым - те, кто все эти годы отказывались заявить о своём отречении от оппозиции и поэтому оставались в ссылках и политизоляторах вплоть до 1936-1937 годов, когда они были переведены в лагеря строгого режима. Естественно, что "неотошедшим" были созданы намного более тяжёлые условия в лагерях. Почти ни один из них не пережил лагерных расстрелов конца 30-х годов. "Если б я был троцкистом,- писал В. Шаламов,- я был бы давно расстрелян, уничтожен, но и временное прикосновение дало мне вечное клеймо. Вот до какой степени Сталин боялся [троцкистов]" [915].
  
  Парадокс заключался в том, что капитулянтам-троцкистам присуждались в 1936 году ещё относительно небольшие сроки. Намного более суровые приговоры получали люди, подведённые под статью "КРТД" в 1937 году,- в большинстве своём не имевшие в прошлом никакого касательства к оппозиции. Некоторым "отошедшим" удалось выйти на свободу после отбытия своего срока. К их числу относилась А. С. Берцинская, которая вместе со своим мужем Т. Ш. Аскендаряном принимала активное участие в установлении Советской власти в Азербайджане. Примкнув в 20-е годы к оппозиции, они в 1928 году были сосланы в Минусинск. После подачи капитулянтских заявлений они были выпущены на свободу, но в августе 1936 года были вновь арестованы и приговорены Особым совещанием к пяти годам лагерей. В Магадане они были размещены в бараках вместе с "неотошедшими" троцкистами. Там представители обеих категорий заключённых развернули борьбу за соблюдение трудового кодекса о восьми-, а не десятичасовом рабочем дне, установленном для заключённых, за предоставление выходных, которые в летнее время были полностью отменены, и т. д. По воскресеньям за отказ выходить на работу их направляли в карцер [916].
  
  Весной 1937 года на Колыме начались лагерные процессы над троцкистами - участниками голодовок и других форм коллективного протеста. В материалах процесса по "делу политического центра троцкистов на Колыме", наряду с явно фантастическими обвинениями (в "подготовке вооружённого восстания при поддержке Японии и США" и т. п.), содержатся характерные выдержки из высказываний обвиняемых: "Чичинадзе всю нашу страну Советов считает сплошным концлагерем... Шуклин сказал: "Сейчас Сталин никаким авторитетом у мирового пролетариата не пользуется, потому что он кровожадный и, кроме того, самый подлый человек... Сталин хочет уничтожить всех своих конкурентов, умных людей, подлинных вождей народа, людей, по своему интеллектуальному уровню стоящих гораздо выше его". Мещерин говорил: "Кого из старых большевиков арестуют и расстреляют теперь? Ясно, что хотят уничтожить всех старых вождей. Ведь Сталина никто не знал, как вождя"" [917].
  
  Пятеро подсудимых на этом процессе были приговорены к расстрелу, остальные - к 10 годам заключения. Но и после этого борьба троцкистов со своими палачами продолжалась. В воспоминаниях Берцинской рассказывается о судьбе старой большевички Захарьян, принадлежавшей к тем, кто "был яростно непримирим и настойчиво непреклонен". После её перевода с прииска в Магадан у неё отняли находившегося вместе с ней маленького сына. Когда в 1942 году Берцинской объявили об окончании её срока, она в лагерной каптёрке увидела вещи, принадлежавшие Захарьян и другим "неотошедшим", которые к тому времени были расстреляны [918].
  
  В. Шаламов рассказывал о "знаменитой бригаде", находившейся на колымском прииске "Партизан". Эта бригада, включавшая "неработающих вовсе троцкистов", в 1936 году провела ряд голодовок, в результате которых добилась от Москвы разрешения не работать, получая "производственный", а не штрафной паёк. "Питание тогда имело четыре "категории" - лагерь использовал философскую терминологию в самых неподходящих местах: "стахановская" - при выполнении нормы на 130 % и выше 1000 граммов хлеба, "ударная" - от 100 до 130 % 800 граммов хлеба, производственная - 90-100 % 600 граммов хлеба, штрафная - 300 граммов хлеба. Отказники переводились в моё время на штрафной паёк, хлеб и воду. Но так было не всегда. Борьба шла в тридцать пятом и тридцать шестом годах - и рядом голодовок троцкисты прииска "Партизан" добились узаконенных 600 граммов. Их лишали ларьков, выписок, но не заставляли работать". По своей инициативе они заготавливали дрова для всего лагеря. В одну из ночей 1937 года все они были увезены в следственную тюрьму. После этого никого из них никто не видел [919].
  
  О дальнейшей судьбе членов этой бригады рассказывают недавно опубликованные материалы их следственного дела, согласно которым ни один из них не признал себя виновным, а четверо отказались отвечать на вопросы следователей. Все 14 обвиняемых по данному делу в сентябре 1937 года были приговорены к расстрелу. Среди них находились профессор, управляющий трестом, литератор, рабочие, инженеры, экономисты, учителя [920].
  
  Н. И. Гаген-Торн рассказывает, что к 1939 году на Колыме исчезли все её "друзья-оппоненты, свято верившие, что "попираемая и дискредитированная Сталиным идея коммунизма должна быть возрождена нашей кровью". И охотно отдававшие эту кровь. Я безмерно уважала в них эту жертвенную традицию русской интеллигенции" [921].
  
  Ещё больше, чем на Колыме, насчитывалось троцкистов в воркутинских лагерях. И здесь они были единственной группой заключённых, оказывавших организованное сопротивление.
  
  В коллекции Николаевского собрано немало воспоминаний бывших лагерников о событиях, получивших название воркутинской трагедии. О её начале выразительно рассказывается в воспоминаниях А. Рахалова. Он сообщал, что до 1936 года большинство не капитулировавших троцкистов находилось в ссылке, куда они захватили с собой библиотечки и теоретические работы, идущие вразрез с "генеральной линией". Их дети находились вместе с ними и посещали школы, где "часто выслушивали беседы учителей о счастливом детстве советских детей под сталинским солнцем, о тяжёлой, но успешной борьбе вождя с врагами народа [каковыми являлись их родители]. "Прокажённым" родителям быстро надоел яд, даваемый их детям в чрезмерных дозах в школах, и они изъяли их оттуда, чтобы самим дома сделать из них "просто грамотных людей"".
  
  В 1936 году ссыльные троцкисты вместе с семьями были погружены в вагоны и отправлены в Архангельск, а оттуда в заполярную Воркуту, где этапники узнали, что в их приговорах слово "ссылка" было механически заменено словом "лагерь", в результате чего они превратились из "административно высланных" в заключённых. Более того, к их прежним срокам был без всякой мотивировки прибавлен дополнительный срок в 5 лет.
  
  "Это было началом трагедии.
  
  Запасы продовольствия, которые они имели, быстро иссякли, а этапного пайка далеко не хватало для того, чтобы чувствовать себя сытым хотя бы на 15 минут. Дети не просили лишнего куска хлеба. Они понимали, что их судьба связана целиком с судьбой их родителей".
  
  Среди заключённых этого этапа находились Сергей Седов, бывший секретарь Троцкого Познанский, бывший руководитель нефтяной промышленности В. Косиор (брат члена Политбюро ЦК ВКП(б) С. Косиора) и "целая плеяда бывших видных партийных работников, начиная от секретарей обкомов... и кончая секретарями райкомов, работниками Госплана и других организаций".
  
  Как отмечает автор воспоминаний, "настроение прибывших было далеко не упадническим, а наоборот, бодрым, энергичным и... злым". Приезд оппозиционеров на Воркуту совпал с обсуждением проекта "сталинской конституции". Троцкисты подвергли его уничтожающей критике, а один из них после очередной радиопередачи "спокойно резюмировал: Всё ясно, товарищи,- это не сталинская конституция, а сталинская проституция".
  
  "Троцкисты, бесспорно располагали большим опытом революционной борьбы и, благодаря этому, умели держаться сплочённо, дружно и храбро, умели соблюдать известные меры предосторожности в своей работе и борьбе". Когда автор воспоминаний посоветовал В. Косиору "смириться с судьбой и запастись терпением для отбытия срока заключения", поскольку "никакие акции протеста не помогут", Косиор ответил: "По-своему вы правы. Но не забывайте, что мы не уголовная банда и не случайные политические преступники, мы - противники сталинской политики и желаем стране только лучшего... Если наше положение - действительно скверное, то мы хотим, по крайней мере, знать, что думает об этом Москва. Сегодня мы имеем право полагать, что местные чекисты проявляют собственную инициативу, ущемляя наши элементарнейшие права, даже как заключённых, а мы хотим знать мнение Москвы - тогда многое для нас станет ясным".
  
  В октябре 1936 года начался кульминационный пункт воркутинской трагедии - объявление голодовки всеми троцкистами, находившимися в местных лагерях.
  
  Голодавшие требовали открытого суда над собой (большинство из них получило лагерные сроки заочно, по постановлению Особого совещания), освобождения своих жён и детей и предоставления им права на свободный выбор места жительства, перевода стариков и инвалидов из полярных районов в районы с более мягким климатом, отделения политических заключённых от уголовников, установления для всех заключённых одинакового питания независимо от выполнения нормы.
  
  Во всех воспоминаниях называется один и тот же беспрецедентный срок голодовки - 132 дня. В ней принимало участие более тысячи заключённых, из которых несколько человек умерли. Вскоре участников голодовки свезли из всех лагпунктов в посёлок, находящийся в нескольких десятках километров от рудника. Но и оттуда к остальным заключённым стали поступать сведения, что голодовка продолжается и троцкисты не намерены сдаваться. "Даже вольнонаёмные не осмеливались выразить свою ненависть к "вылазке заклятых контрреволюционеров", так как, видимо, трагедия голодающих находила какой-то отзвук и в их сердцах... Чекисты приняли все меры к тому, чтобы эта голодовка не стала объектом мирового общественного мнения и прессы" [922]. Весной 1937 года голодающим по приказу из Москвы было сообщено, что их требования удовлетворены. Все они были направлены на бывшую штрафную командировку "Кирпичный завод", где с осени 1937 года начались массовые расстрелы.
  
  XLV
  
  "Бюрократия ужаснулась"
  
  Противники сталинизма не ограничивались населением лагерей. Их численность неуклонно росла и на воле.
  
  Стимулируя непрерывную публикацию сообщений о всё новых "разоблачённых троцкистах", Сталин не смущался тем, что обилие таких сообщений создаёт впечатление о крайней многочисленности сторонников стократ заклеймённого Троцкого. Главной его задачей было нагнетание ужаса масштабностью возглавляемой Троцким заговорщической деятельности и чудовищностью преступлений участников этого всеобъемлющего заговора.
  
  Однако, наблюдая, как из правящей тележки выпадают всё новые лица, простые люди не могли не спрашивать себя: кто правит нами? Почему люди, боровшиеся за Советскую власть и до вчерашнего дня ходившие в её фаворитах, внезапно оказались тяжкими преступниками?
  
  Несмотря на неминуемость расправы, которая должна была последовать за малейшее выражение сомнений в правомерности репрессий, негодующие голоса протеста раздавались даже на партийных собраниях. В воспоминаниях О. Адамовой-Слиозберг рассказывается о её встрече в тюремной камере с ивановской ткачихой, старой большевичкой и участницей гражданской войны О. И. Никитиной, тридцать пять лет проработавшей у станка. Никитина получила десять лет за то, что со свойственной ей прямотой заявила на собрании: ""Говорите, все предатели. Что же Ленин-то совсем без глаз был, не видел людей, которые вокруг него жили?" И вот сидела она и по целым дням шептала про себя - всё доказывала себе, что правильно поступила" [923].
  
  Даже по поводу Троцкого, на протяжении многих лет изображавшегося официальной пропагандой в качестве вождя "авангарда контрреволюционной буржуазии", нередко публично высказывались слова сочувствия и уважения. Так, студент индустриального рабфака в Ростове-на-Дону Козлов говорил на партийно-комсомольском собрании: "Троцкий имеет колоссальные заслуги перед страной... он один из популярнейших вождей революции". Невзирая на требования "органов", помощник прокурора Старцев отказался санкционировать арест Козлова за это выступление, заявив: "Ведь занимал же Троцкий должности, о которых говорил Козлов на собрании" [924].
  
  Подобные, пусть и разрозненные голоса протеста толкали Сталина на непрерывное расширение круга репрессируемых. Планируя показательные процессы, он, во-видимому, не предвидел тех последствий, к которым они приведут. Его первоначальная политическая цель состояла в истреблении наиболее ненавистных противников и в нанесении смертельного удара по IV Интернационалу. Однако он не рассчитал силы удара. Раскрывая внутреннюю логику последующих репрессий, Троцкий писал: "Непрерывные успехи Сталина (в борьбе с внутрипартийными оппозициями.- В. Р.), начиная с 1923 года, постепенно привели его к убеждению, что исторический процесс можно обмануть или изнасиловать. Московские процессы представляют собой высший пункт этой политики обмана и насилия. Вместе с тем... каждый новый обман требует двойного обмана для своего поддержания; каждое насилие расширяет радиус необходимых насилий... Мир поражается не столько силой воли и неколебимости, сколько низменными интеллектуальными ресурсами и политическими средствами. Ни обмануть, ни изнасиловать исторический процесс нельзя. Процессы, видимо, поразили всю бюрократию, за исключением ничтожной посвящённой кучки. Никто не понимал, зачем эти процессы понадобились, никто не верил, что опасность со стороны оппозиции так велика" [925].
  
  Подтверждением этих слов служат доносительские реляции, хранящиеся в партийных архивах. В Коломне член партии с 1918 года Соминский на занятиях кружка партучебы высказал суждения, "направленные на защиту врагов народа, сожаления о них, восхваление их деятельности и противопоставлял настоящее сталинское руководство ленинскому". В той же Коломне рабочий сталелитейного цеха заявил, что "троцкисты и бухаринцы не такие уж плохие люди, как о них говорят". Запорожский шофёр Павлов назвал троцкистов "заслуженными революционерами". Рабочий запорожского спиртного завода, кандидат в члены ВКП(б), в беседе в товарищами говорил: "Очень жаль людей - Каменева и Зиновьева, которые невинно страдают". На допросах в НКВД он подтвердил эти слова и добавил: "Никто мне не запретит кого жалеть: вы - тех, а мы - тех" [926].
  
  Член ВКП(б) с 1919 года Чёткий был исключён из партии за то, что "вёл явно троцкистские разговоры по делу привлечённых к суду Зиновьева и Каменева, опорочивая обвинительное заключение прокуратуры СССР". Такая же участь постигла московского инженера, члена партии с 1917 года Тыдмана, который на митинге по поводу суда над Зиновьевым и Каменевым выступил "с явно контрреволюционной речью, восхваляя этих бандитов и подчёркивая их положительную роль в революции" [927].
  
  Аналогичные настроения находили выражение не только в городах, но и в сельской местности. Как сообщалось в сводках управления НКВД по Воронежской области, в одном из колхозов были зафиксированы следующие выступления: "Зиновьев и Каменев были видные люди и пользовались уважением в народе, их выбрали бы в правительство при тайном голосовании, но, чтобы этого не допустить, власть их расстреляла"; "жаль, что расстреляли зиновьевцев. Мы бы при новых выборах голосовали за них" [928]. В одном из сельских районов Курской области был исключён из партии тракторист Коробов за то, что на митинге, посвящённом итогам процесса 16-ти, заявил: "Троцкий имеет заслуги, которые необходимо занести в энциклопедию, а эти события нужно рассматривать как драку между членами ЦК" [929].
  
  Данные факты, взятые выборочно лишь по некоторым регионам (а их число можно легко умножить только по имеющимся публикациям), убедительно доказывают отсутствие всеобщей "ослеплённости" или "молчания". Диссидентские, как мы сказали бы сегодня, выступления шли не только из среды рядовых коммунистов, на них отваживались и люди, пользовавшиеся широкой известностью в партии и стране. В книге Ю. Трифонова "Отблеск костра" приводится рассказ старого большевика Накорякова о выступлении А. А. Сольца, более десяти лет работавшего членом Президиума ЦКК, а в 1937 году занимавшего пост помощника прокурора СССР по судебно-бытовому сектору. На собрании районного партактива в Москве Сольц подверг резкой критике деятельность Вышинского и потребовал создать комиссию для её расследования. "Часть зала замерла от ужаса, но большинство стали кричать: "Долой! Вон с трибуны! Волк в овечьей шкуре!" Сольц продолжал говорить. Какие-то добровольцы, охваченные гневом, подбежали к старику и стащили его с трибуны" [930]. Дальнейшая судьба Сольца несколько отличалась от судьбы его коллег и товарищей. Он был упрятан в психиатрическую больницу и после выхода из неё находился в состоянии глубокой депрессии вплоть до своей смерти в 1945 году.
  
  Показательные процессы посеяли наибольшую тревогу в среде бюрократии, которая ближе всего стояла к их жертвам. До этого бюрократы, преданные "генеральной линии", могли быть уверены не только в своей личной безопасности, но и в сохранении своих постов и привилегий. Теперь же Сталин "затронул ножом жизненные ткани правящего слоя. Бюрократия испугалась и ужаснулась. Она впервые увидела в Сталине не первого среди равных, а азиатского тирана, Чингисхана, как его назвал некогда Бухарин. Под действием толчка, который он сам вызвал, Сталин убедился, что он отнюдь не является безапелляционным авторитетом для всего слоя партийной и советской бюрократии (которая помнит его прошлое и уже по тому одному не способна поддаться гипнозу). Сталину пришлось вокруг кружка очертить ножом следующий концентрический круг большего радиуса. Испуг и ужас возросли вместе с числом затронутых жизней и угрожаемых интересов. В старом слое никто не верил обвинениям, и под влиянием страшной встряски все заговорили об этом друг с другом" [931].
  
  Разумеется, такие разговоры велись, как правило, наедине или же в тесном кругу людей, связанных узами взаимного доверия. Но встречались и исключения. Н. Запорожец вспоминает эпизод, происшедший летом 1937 года в доме отдыха для партийного актива. Во время обеда второй секретарь Ленинградского обкома партии, в прошлом - легендарный вожак комсомола П. И. Смородин обратился к сидящим за столом со словами: "Не пора ли задуматься над тем, что происходит в стране? Надо действовать, не то нас всех перехватают поодиночке, как кур с насеста!" Все сначала обомлели, а потом поспешно стали расходиться. Рядом со Смородиным остался только его старый друг П. Ф. Дорофеев (отчим Натальи Запорожец) [932].
  
  Даже ближайшим приспешникам Сталина приходилось сталкиваться с выражением беспокойства, пусть робкого и косвенного, по поводу процессов. Хрущёв вспоминал, как он оказался свидетелем примечательного разговора Демьяна Бедного с Кагановичем и Орджоникидзе. Поэт признавался, что у него никак не получаются стихи по поводу процесса 16-ти: "Не могу, ну, не могу. Старался, сколько силился, но не могу, у меня вроде как половое бессилие, когда я начинаю о них думать". Хотя Демьян Бедный вскоре "пересилил" себя и написал немало отвратительных виршей с проклятьями по адресу жертв процессов, с многими из которых в прошлом он был лично близок, сам этот разговор симптоматичен. Не менее симптоматична и тогдашняя реакция Хрущёва на слова поэта: "Я был поражён такой откровенностью. Это значит, что у него существовало какое-то сочувствие к тем, кто находился на скамье подсудимых" [933].
  
  Чтобы свести к минимуму подобные настроения, а тем более - их публичное выражение, Сталин проводил каждого бюрократа через каждодневный "экзамен на верность". Кривицкий, покинувший Советский Союз летом 1937 года, рассказывал Л. Седову: "Что касается борьбы с троцкизмом, то скажу Вам только одно. Впечатление такое, что Сталин ни о чём другом не думает, что для него не существует других вопросов... Когда возникает какой-нибудь вопрос, дело и пр.- к нему подходят прежде всего под углом зрения борьбы с троцкизмом. Хорошо ли, плохо ли человек ведёт работу - неважно. Важно, борется ли он с троцкизмом. Делаешь доклад по серьёзнейшему вопросу, видишь, что тебя почти не слушают. Под конец же спрашивают: а по части троцкистов как у тебя обстоит дело?" [934] Удовлетворительным ответом на этот "кардинальный" вопрос могли быть только доносы на своих сослуживцев, подчинённых или начальников.
  
  Характеризуя то новое, что вошло в советскую жизнь после первых показательных процессов, Троцкий писал: "До 1936 года Сталин... лишь насиловал совесть людей, заставляя их говорить не то, что они думали. С 1936 года он начал открыто играть головами своих сотрудников. Открылся новый период! При помощи бюрократии Сталин подавил народ; теперь он терроризирует саму бюрократию... Ближайшие сотрудники Сталина переглядываются, спрашивая мысленно друг друга: чья очередь завтра?" [935]
  
  После двух московских процессов наметился окончательный разлад между Сталиным и той частью партии, которая сохраняла приверженность традициям большевизма и Октябрьской революции. Опасность для Сталина стали представлять не только несгибаемые оппозиционеры, не только капитулировавшие участники бывших оппозиций, но и все старые большевики, за исключением нескольких человек, входивших в его ближайшее окружение. "Старая гвардия,- писал Троцкий в июне 1937 года,- политически ликвидирована давно. Её физическое истребление завершается ныне в сталинском стиле, сочетающем садическое зверство с бюрократическим педантизмом". Относительная лёгкость проведения этой расправы объяснялась тем, что "бюрократия в целом утратила контроль над собственными рефлексами самообороны. Новые преследования, перешедшие все границы постижимого, навязаны ей прогрессией старых преследований" [936].
  
  Если бюрократия, давно передоверившая все решающие рычаги власти Сталину, утратила контроль над рефлексами самообороны, которые, казалось бы, должны были побудить к сопротивлению курсу на её тотальное истребление, то такой контроль в полной мере был присущ Сталину, сохранявшему в вакханалии большого террора удивительное самообладание. Он приступил к великой чистке, не предполагая тех масштабов, в которых она развернулась в дальнейшем. Но брожение, возникшее в кругах бюрократии, заставило его выбросить из правящего слоя, вслед за участниками бывших оппозиций и основной частью старых большевиков вообще, т. е. поколением пятидесятилетних, более молодое поколение, в своей массе не принимавшее участия в оппозициях 20-х годов. После расправы со старой партийной гвардией, писал Троцкий, "маузер ГПУ направлен на следующее поколение, которое начало своё восхождение с гражданской войны... Тысячи и тысячи чиновников и командиров, вышедших из большевизма или примкнувших к большевизму, поддерживали до недавнего времени Сталина не за страх, а за совесть. Но последние события пробудили в них страх - за судьбу режима и за свою собственную судьбу. Те, которые помогли Сталину подняться, оказываются всё менее пригодны для того, чтобы поддерживать его на головокружительной высоте. Сталин вынужден всё чаще обновлять орудия своего господства" [937].
  
  Поколение сорокалетних - людей, находившихся в расцвете физических и духовных сил, было способно к действенному сопротивлению сталинизму в большей степени, чем бывшие деятели оппозиций, деморализованные долголетним отступничеством от своих убеждений. Как подчёркивал Троцкий, "проверка сорокалетних, т. е. поколения, которое помогало Сталину расправиться со старой гвардией, принимает систематический характер. Дело идёт уже не о случайных фигурах, а о звездах второй величины". Проверка этой "промежуточной формации" показала Сталину, что "верхний слой привилегированных возглавляется людьми, которые сами ещё не свободны от традиций большевизма". Поэтому Сталин не может не опасаться того, что "из среды самой бюрократии и особенно армии возникнет противодействие его планам цезаризма. Это значит, что... Сталин попытается истребить лучшие элементы государственного аппарата" [938].
  
  Среди поколения сорокалетних наибольшую опасность для Сталина представляли руководители Красной Армии, которая, по словам Л. Треппера, была "последним, ещё не взятым им бастионом, только она одна ещё не подпала под его безраздельное влияние" [939]. В силу своей функциональной природы генеральский и офицерский корпус обладал высокой организованностью и материальными ресурсами для активного отпора Сталину. Надежды на такой отпор глубоко коренились в сознании многих старых большевиков. Как вспоминала М. В. Раскольникова-Канивец, "Раскольников удивлялся, почему Красная Армия, её маршалы и генералы не реагируют на кровавую "чистку". В то время Федя ещё надеялся, что внутри СССР в конце концов найдётся сопротивление" [940].
  
  Все советские и зарубежные историки, писавшие о 1937 годе, сходились на том, что такого сопротивления в СССР не было, а тотальная расправа над советским генералитетом была вызвана пресловутой беспричинной подозрительностью Сталина. Между тем "заговор генералов" представляет одну из самых драматических и загадочных страниц в истории большого террора. Поэтому при его освещении я буду в большей степени, чем в остальном изложении, прибегать к историческим гипотезам, надеясь, что дальнейшие архивные изыскания позволят полнее прояснить один из наиболее существенных вопросов, возникающих в ходе анализа событий 1937 года: существовал ли в этом году антисталинский военно-политический заговор.
  
  XLVI
  
  Причины расправы с генералами
  
  Даже если отвлечься от версии о существовании военного заговора, которая будет рассмотрена ниже, нетрудно обнаружить, что для чистки командного состава армии у Сталина были весьма серьёзные основания.
  
  Во-первых, Красная Армия была могучей материальной силой, а её командиры чувствовали себя более самостоятельными и независимыми от сталинского диктата, чем работники гражданских отраслей. Деятели военного ведомства, как подчёркивал Кривицкий, "жили вне той особой партийной атмосферы, в которой люди то и дело "отклонялись" от верного сталинского курса, "раскаивались в своих ошибках", снова "отклонялись", снова "раскаивались", навлекая на себя всё более суровые кары, всё сильнее расшатывая собственную волю. Дело, которым занимались военные, укрепляя армию и систему обороны страны, сохранило им их моральный дух. Сталин знал, что Тухачевский, Гамарник, Якир, Уборевич и другие командиры высших рангов никогда не будут сломлены до состояния безоговорочной покорности, которую он потребовал теперь от всех, кто его окружал. Это были люди исключительного личного мужества" [941].
  
  Во-вторых, в командном составе армии насчитывались тысячи людей, служивших в 1918-1924 годах под руководством Троцкого. Среди армейских коммунистов была велика доля лиц, выступавших в 1923-1927 годах на стороне левой оппозиции. На февральско-мартовском пленуме Ворошилов говорил: "К 1923-1924 гг. троцкисты имели, как вы помните, а вы обязаны помнить, за собой почти всю Москву и военную академию целиком, за исключением единиц... И здешняя школа ЦИК, и отдельные школы - пехотная, артиллерийская и другие части гарнизона Москвы - все были за Троцкого. (Гамарник: И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого.)" [942]
  
  В феврале 1937 года Щаденко, начальник Военной академии имени Фрунзе, докладывал Гамарнику, что в дискуссии 1923 года большинство коммунистов академии "стояло на троцкистских позициях": за резолюцию ЦК тогда голосовало 48 человек, а за резолюцию оппозиции - 204 человека [943].
  
  Конечно, репрессии предшествующих лет не обошли и армию. В начале 30-х годов было уволено несколько тысяч бывших царских офицеров, часть которых была арестована и осуждена по фальсифицированным обвинениям в заговорщической деятельности.
  
  На февральско-мартовском пленуме Ворошилов заявлял: "Мы без шума, это и не нужно было, выбросили большое количество негодного элемента, в том числе и троцкистско-зиновьевского охвостья, в том числе и всякой подозрительной сволочи. За время с 1924 года... мы вычистили из армии большое количество командующего и начальственного состава. Пусть вас не пугает такая цифра, которую я назову, потому что тут были не только враги, тут было и просто барахло, и часть хороших людей, которых мы должны были сокращать (очевидно, по возрасту или по состоянию здоровья.- В. Р.), но было очень много и врагов. Мы вычистили за эти 12-13 лет примерно около 47 тысяч человек". Только за 1934-1936 годы, говорил Ворошилов, "мы выбросили из армии по разным причинам, но главным образом по причинам негодности и политической неблагонадёжности, около 22 тыс. человек, из них 5 тыс. человек были выброшены, как оппозиционеры, как всякого рода недоброкачественный в политическом отношении элемент" [944].
  
  Хотя процент исключённых из партии армейских коммунистов в 1933-1935 годах был ниже, чем в гражданских ведомствах, но в абсолютных цифрах число исключённых составило 3328 человек, из которых 555 были вычищены "за троцкизм и контрреволюционную группировку". Из этих 555 человек 400 были сразу же уволены из армии.
  
  Тем не менее высший командный состав оставался в основном таким же, каким он был к концу гражданской войны. Конечно, из армии были изгнаны такие видные троцкисты, как Мрачковский и Муралов. Однако многие оппозиционеры, подавшие капитулянтские заявления, оставались вплоть до середины 1936 года на высоких должностях. К моменту февральско-мартовского пленума, по словам Ворошилова, в армии находилось 700 бывших троцкистов, зиновьевцев и правых - с партийными билетами или исключённых из партии, но которых "комиссии в разное время сочли возможным оставить в армии" [945].
  
  В-третьих, командиры и политработники в известной степени отражали недовольство крестьян, из которых в основном рекрутировался рядовой состав армии. Как подчёркивал Кривицкий, в критический для Сталина период, т. е. "во время принудительной коллективизации, голода и восстаний военные с неохотой поддерживали его, ставили препоны на его пути, вынуждали его идти на уступки" [946]. В определённые моменты такую позицию занимал даже Ворошилов, который однажды вместе с Тухачевским и Гамарником заявил на заседании Политбюро, что для сохранения надёжности армии необходимо ослабить репрессии в деревне.
  
  Троцкий полагал, что существовала связь между лидерами правой оппозиции и высшим военным командованием, даже если она и выражалась только в политических симпатиях. Он считал, что расхождения между военачальниками и Сталиным по вопросам внутренней политики обострились с 1932 года, когда последствия насильственной коллективизации приняли особенно угрожающий характер [947].
  
  В-четвёртых, в начале 30-х годов возникли и с годами усугублялись разногласия между Сталиным и группировавшимися вокруг Тухачевского генералами по поводу советской военной доктрины. Легковесной и хвастливой фразеологии Сталина - Ворошилова о ведении будущей войны исключительно на чужой территории и малой кровью Тухачевский противопоставлял концепцию крупномасштабного военного конфликта, в который неизбежно будет вовлечен Советский Союз. Реалистически оценивая масштабы перевооружения Германии, он на одном из высших государственных форумов заявил, что полностью убеждён в возможности развёртывания войны на территории СССР.
  
  В противовес Сталину, пытавшемуся после прихода Гитлера к власти установить союз со "сверхдержавой", каковой он считал гитлеровскую Германию, Тухачевский придерживался твёрдой антифашистской ориентации. 31 марта 1935 года "Правда" поместила статью Тухачевского "Военные планы нынешней Германии", рукопись которой была отредактирована Сталиным, смягчившим в ней ряд формулировок об антисоветском характере военных приготовлений Гитлера. Тем не менее статья Тухачевского вызвала резкое недовольство германских правительственных и военных кругов. 4 апреля немецкий посол Шуленбург сообщил Литвинову об их негативной реакции на эту статью. В тот же день германский военный атташе в Москве Гартман заявил начальнику отдела внешних сношений Генштаба РККА Геккеру, что "он имеет указание сообщить об отрицательном эффекте, который произвела статья Тухачевского на командование Рейхсвера" [948].
  
  Некоторые биографы Тухачевского обращаются к книге Лидии Норд "Маршал М. Н. Тухачевский", впервые опубликованной в 1950 году в русской эмигрантской печати. До сих пор не установлено, кто скрывался под этим псевдонимом. Автор книги, называвшая себя вдовой одного из сподвижников Тухачевского, обнаруживает несомненное знакомство со многими обстоятельствами жизни последнего. Хотя в книге встречается немало очевидных выдумок, некоторые её фрагменты представляют бесспорный интерес. Это касается прежде всего рассказа о суждениях Тухачевского относительно "германофильства" Сталина. По словам Норд, в кругу близких людей Тухачевский говорил: "Теперь я вижу, что Сталин скрытый, но фанатичный поклонник Гитлера. Я не шучу... Стоит только Гитлеру сделать шаг к Сталину, и наш вождь бросится с раскрытыми объятьями к фашистскому. Вчера, когда мы говорили частным порядком, то Сталин оправдал репрессии Гитлера против евреев, сказав, что Гитлер убирает со своего пути то, что мешает ему идти к своей цели, и с точки зрения своей идеи Гитлер прав. Успехи Гитлера слишком импонируют Иосифу Виссарионовичу, и если внимательно приглядеться, то он многое копирует у фюрера... И ещё печальнее то, что находятся люди, которые вместо того, чтобы осадить его, делают в это время восторженные физиономии, смотрят ему в рот, как будто ожидают гениальных мыслей" [949].
  
  Разногласия между Сталиным и группировкой Тухачевского касались также вопросов модернизации и механизации вооружённых сил, роли кавалерии и моторов в будущей войне. Острый конфликт между Тухачевским, с одной стороны, Сталиным - Ворошиловым, с другой, возник в 1930 году, когда Тухачевский предложил значительно увеличить численный состав армии и оснащение её танками, артиллерией и авиацией. Записку с этими предложениями Тухачевский, по-видимому, сначала передал Орджоникидзе, который послал её Сталину с припиской: "Coco. Прочти этот документ. Серго" [950]. Одновременно эта записка была направлена Сталину Ворошиловым, присовокупившим к ней своё осуждение "радикализма" Тухачевского. В ответном письме Ворошилову Сталин резко ужесточил эту оценку. "Я думаю,- писал он,- что "план" т. Тухачевского является результатом модного увлечения "левой" фразой, результатом увлечения бумажным, канцелярским максимализмом... "Осуществить" такой план - значит наверняка загубить и хозяйство страны, и армию. Это было бы хуже всякой контрреволюции" [951].
  
  После того, как Ворошилов огласил это письмо на заседании Реввоенсовета, Тухачевский обратился к Сталину с письмом, в котором указывал, что такая оценка его предложений совершенно исключает для него дальнейшую "возможность вынесения на широкое обсуждение ряда вопросов, касающихся проблем развития нашей обороноспособности". Только спустя длительное время, в мае 1932 года Сталин в письме Тухачевскому признал правоту его позиции и ошибочность своей реакции на неё. "Ныне,- писал Сталин,- ...когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма - не во всём правильными... Мне кажется, что моё письмо на имя т. Ворошилова не было бы столь резким по тону, и оно было бы свободно от некоторых неправильных выводов в отношении Вас, если бы я перенёс тогда спор на эту новую базу. Но я не сделал этого, так как, очевидно, проблема не была ещё достаточно ясна для меня. Не ругайте меня, что я взялся исправить недочёты своего письма с некоторым опозданием" [952]. Это был, пожалуй, единственный случай, когда Сталин не только признал ошибочность своей позиции, но и фактически принес извинения ошельмованному и оскорблённому им человеку.
  
  Тем не менее на процессе 1937 года отстаивание Тухачевским и другими подсудимыми концепции ускоренного формирования танковых соединений за счёт сокращения численности кавалерии и расходов на неё рассматривалось как вредительская акция.
  
  В-пятых, Тухачевский и близкие к нему генералы наиболее полно выражали недовольство советского генералитета ограниченностью и некомпетентностью Ворошилова и приближённых к нему лиц - в основном деятелей бывшей Первой Конной армии, их групповщиной и самоуправством, разрушительно влиявшими на качество советских вооружённых сил. О накале этого недовольства свидетельствует дневниковая запись от 15 марта 1937 года Кутякова, героя гражданской войны, после гибели Чапаева возглавившего его дивизию: "Пока "железный" будет стоять во главе, до тех пор будет бестолковщина, подхалимство и всё тупое будет в почёте, всё умное будет унижаться" [953].
  
  Аналогичные взгляды, пусть и не в столь резкой форме, Тухачевский и близкие к нему генералы высказывали даже перед Сталиным. В докладе на заседании Военного Совета 1 июня 1937 года Ворошилов говорил: "О том, что эти люди - Тухачевский, Якир, Уборевич и ряд других людей - были между собой близки, это мы знали, это не было секретом... В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Будённому, в присутствии т. т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать в чём тут дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы, и опять-таки пришли к прежнему результату.
  
  Сталин: Он отказался от своих обвинений.
  
  Ворошилов: Да, отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич ещё молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно" [954].
  
  Такого рода выступления с резкой критикой одного из ближайших сталинских приспешников, к тому же своего непосредственного начальника, могли в то время позволить себе только деятели военного ведомства.
  
  Об острых противоречиях между Ворошиловым и группой Тухачевского свидетельствует письмо Уборевича Орджоникидзе - единственному из членов сталинского Политбюро, к которому военачальники могли апеллировать. В этом письме, написанном 17 августа 1936 года, Уборевич сообщал: "Ворошилов не считает меня способным выполнять большую военную и государственную работу... Нужно тут же сказать, что ещё хуже оценивает он Тухачевского. Тухачевский, по-моему, от этих ударов и оценок потерял много в прежней своей работоспособности... Если т. Ворошилов считает меня малоспособным командиром для большой работы, то я очень резко и в глаза и за глаза говорю о его взглядах на важнейшие современные вопросы войны" [955].
  
  На процессе 1937 года подсудимые признали, что вели между собой разговоры о необходимости отстранения Ворошилова от руководства армией.
  
  В-шестых, Сталин не мог не испытывать тревоги по поводу того неподдельного престижа и уважения, которые завоевали в народе выдающиеся полководцы. Как подчёркивал Кривицкий, даже в последние годы коллективизации, когда авторитет Сталина был низок, как никогда, "эти генералы, особенно Тухачевский, пользовались огромной популярностью не только у командиров и рядовых красноармейцев, но и у всего остального народа" [956]. Такое исключительное признание сохранилось за ними и в последующие годы. Рассказывая о выступлении Тухачевского на VII съезде Советов (1935 год), "невозвращенец" А. Бармин, близкий к советским военным кругам, отмечал: "Когда Тухачевский появился на трибуне, весь зал стоя встретил его бурей аплодисментов. Эта овация отличалась от других своей силой и искренностью". Комментируя это свидетельство, Троцкий писал: "Сталин, несомненно, различил хорошо оттенок этой овации, отметил и припомнил Тухачевскому через несколько лет" [957].
  
  На процессе "право-троцкистского блока" Бухарин заявил, что он в среде "заговорщиков" называл Тухачевского "потенциальным "наполеончиком"", опасаясь его бонапартистских устремлений. В этой связи А. М. Ларина отмечает, что со слов Бухарина ей известно: "наполеончиком" назвал Тухачевского Сталин в разговоре с Бухариным, а последний убеждал Сталина, что Тухачевский вовсе не рвётся к власти [958].
  
  В-седьмых, полководцы Красной Армии лучше, чем кто-либо иной, знали истинную цену "подвигов" Сталина в гражданской войне, о которых всё громче говорилось в официальной печати. Эта пропагандистская кампания была открыта, по существу, самим Сталиным, который на заседании Политбюро и Президиума ЦКК в сентябре 1927 года, отвечая на критику Троцким его многочисленных ошибок в годы гражданской войны, заявил: "Имеется ряд документов, и это известно всей партии, что Сталина перебрасывал ЦК с фронта на фронт в продолжение трёх лет на юг и восток, на север и запад, когда на фронтах становилось туго" [959]. Эта хвастливая самохарактеристика была перефразирована и усилена Ворошиловым в угодливой статье "Сталин и Красная Армия", где утверждалось: Сталин "являлся, пожалуй, единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного боевого фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места" [960].
  
  Из сознания советских военачальников не могла изгладиться память о том, что, вопреки официально культивируемой версии о "героической" роли Сталина и Ворошилова в боях под Царицыным, Центральный Комитет вывел их из состава Военного совета Южного фронта, а затем отозвал из Царицына за самоуправство, партизанщину и отказ считаться с решениями ЦК и подчиняться Реввоенсовету республики.
  
  Вплоть до середины 30-х годов предметом непрекращающихся дискуссий в военных кругах был вопрос о причинах поражения Красной Армии в польской кампании 1920 года. Участникам этой кампании было хорошо известно, что Сталин, занимавший тогда пост члена Военного совета Юго-Западного фронта, отказался выполнить решение ЦК и директиву главкома о переброске 1-й Конной и 12-й армий на помощь возглавляемому Тухачевским Западному фронту, ведущему наступление на Варшаву. Это явилось одной из главных причин срыва наступления и неудачи всей польской кампании. Начиная с 1923 года, был выпущен целый ряд военно-исторических трудов, посвящённых этой главе гражданской войны. В некоторых из них, например, в книге бывшего командующего Юго-Западным фронтом Егорова "Львов - Варшава", вина за поражение Красной Армии возлагалась на Тухачевского. Такого рода суждения были высказаны и во время прошедшей в 1930 году дискуссии о советско-польской войне, на которой один из выступавших заявил: "Тухачевского за 1920-й год вообще надо бы повесить" [961].
  
  В других трудах, в том числе в третьем томе "Истории гражданской войны", при анализе причин поражения Красной Армии говорилось об ошибках командования Юго-Западного фронта (Егоров и Сталин). Последней из работ, объективно освещавших историю польской кампании, была книга Кутякова "Киевские Канны", написанная в 1935 году. В дневниковых записях конца 1936 - начала 1937 года Кутяков писал о неминуемой расправе, которая должна постигнуть его за эту книгу: "Мои "Канны 1920 г." есть петля на моей шее, они загубят при первом удобном случае. Значит к этому нужно быть готовым"; ""Канны" написаны моей кровью, потом и всем сердцем, несмотря на это, они мне как в прошлом, так и теперь, кроме страшного несчастья, ничего не дали и не дают" [962].
  
  На заседании Военного Совета 2 июня 1937 года Сталин разразился грубой бранью в адрес Кутякова, назвав его книгу "дрянной штукой", цель которой состоит в том, чтобы "разоблачить Конную армию". Попутно Сталин лягнул командарма 2 ранга Седякина за то, что он написал к этой книге "сомнительное предисловие и даже подозрительное" [963].
  
  Как видим, у Сталина было достаточно причин для того, чтобы испытывать недоверие и враждебность к советскому генералитету.
  
  К этому следует прибавить, что в зарубежных и эмигрантских кругах непрерывно фабриковались провокационные версии о намерении советских военачальников свергнуть Сталина. В создание этих версий, призванных непрерывно будоражить подозрительность Сталина, немалый вклад внесла книга белоэмигрантского писателя Романа Гуля "Красные маршалы", выпущенная в 1932 году (включенный в эту книгу очерк о Тухачевском был впервые опубликован несколько ранее). Обладавший бойким пером Гуль утверждал, что "головка" Красной Армии "высвобождается из-под контроля партийного аппарата. Думается, верно мнение, что смена террористическо-коммунистической диктатуры выйдет из группы военных - руководителей Красной Армии, которая обопрётся в первую очередь на крестьянство" [964].
  
  В книге Гуля, представлявшей причудливую смесь подлинных фактов с явными выдумками автора, претендентами на "ликвидацию коммунистической диктатуры" были объявлены Тухачевский и Блюхер. При этом Гуль называл Тухачевского ставленником Троцкого, всецело обязанным последнему своим продвижением по службе. Ещё более фантастической была написанная Гулем биография Блюхера. Автор называл официальные советские данные о Блюхере "фальшивыми" и в противовес им выдвигал версию о таинственности судьбы Блюхера, которого именовал "полководцем под псевдонимом", "выбравшим себе имя победителя Наполеона при Ватерлоо". В книге приводились разноречивые суждения зарубежной и эмигрантской печати, включая такие перлы: "Блюхер говорит с сильным немецким акцентом", "Блюхер - военнопленный немецкий офицер, бывший правой рукой полковника Бауэра", "Блюхер - выхоленный человек с отполированными ногтями" и т. п. [965]
  
  Высоко оценивая полководческие успехи Блюхера в гражданской войне и в Китае, где Блюхер работал в середине 20-х годов военным советником Гоминдана, Гуль далее излагал провокационную версию о связи Блюхера с лидерами т. н. "право-левацкого блока", изгнанными со своих постов в 1930 году. Демонстрируя знание некоторых действительных обстоятельств деятельности этой оппозиционной группы, Гуль превращал её в "заговор", происходивший в "темнейшей конспирации" и ставивший цель организации "дворцового переворота". Он сообщал, что "заговорщики" даже составили список нового правительства, в котором Блюхер намечался на пост наркомвоенмора. После раскрытия Сталиным "заговора", как уверял Гуль, Блюхер остался на своём посту лишь в результате заступничества Ворошилова. "Такие люди, как неведомо откуда появившийся, но прочно вошедший в русскую историю маршал Блюхер,- заключал своё повествование автор,- если не умирают, то заставляют говорить о себе" [966].
  
  "Ненадёжным" Тухачевскому и Блюхеру ловкий белоэмигрантский писака противопоставлял Ворошилова, явно преувеличивая в угоду Сталину его военные заслуги. Зная об особом расположении Сталина к Первой Конной армии, Гуль утверждал, что "самую крупную роль в победе красных над белыми в гражданской войне сыграла 1-я Конная армия Будённого", в которой Ворошилов выполнял роль комиссара. По словам Гуля, эта армия не имела ничего общего с коммунистическим духом: "подлинно национальной, ярко антикоммунистической степной казацкой мужицкой силой Ворошилов разбил считавшиеся национальными армии белых генералов".
  
  Называя Ворошилова "подлинным первым маршалом республики", Гуль намекал, что он является единственным советским полководцем, не представляющим опасности для Сталина. "Ворошилов может "схватиться в споре" в Политбюро со Сталиным, стукнуть кулаком по столу, нашуметь. Но Сталин, мастер макиавеллиевских комбинаций, умеет укротить хоть и буйного, хоть и стучащего по столу Ворошилова" [967].
  
  Подобные писания противников Советской власти оказали несомненное влияние на Сталина. Ворошилов и его соратники по 1-й Конной явились единственными командирами гражданской войны, пережившими большой террор. Именно они были поставлены Сталиным во главе Красной Армии в начальный период Отечественной войны, и их "военному искусству" советские вооружённые силы были в немалой степени обязаны своими поражениями.
  
  XLVII
  
  В преддверии армейской чистки
  
  Понимая, что в случае с армией неосторожность может обернуться серьёзным контрударом, Сталин готовил армейскую чистку исподволь, медленно и терпеливо.
  
  На февральско-мартовском пленуме Ворошилов сообщил, что до сих пор арестовано шесть человек в "генеральских чинах": Примаков, Путна, Туровский, Шмидт, Саблин и Зюк, а также двое офицеров: полковник Карпель и майор Кузьмичёв [968]. Это была незначительная цифра по сравнению с числом арестованных к моменту пленума в любом другом ведомстве.
  
  Названные Ворошиловым лица принадлежали в 1926-1927 годах к левой оппозиции, но затем отмежевались от неё. Их имена назывались на двух первых показательных процессах в качестве участников "военно-троцкистской организации" в Красной Армии.
  
  На процессе 16-ти говорилось о том, что в письме Дрейцеру Троцкий дал указание организовать нелегальные ячейки в армии. Однако подсудимые называли в качестве военных деятелей, находившихся в контакте с "объединённым троцкистско-зиновьевским центром", только Примакова и Пугну. Кроме этих имён, на процессе назывались имена Шмидта и Кузьмичёва как лиц, готовивших террористические акты против Ворошилова.
  
  Шмидт и Кузьмичёв до ареста служили в Киевском военном округе под руководством Якира. Якиру удалось добиться встречи со Шмидтом в НКВД. На ней Шмидт подтвердил свои признательные показания, но при прощании тайком передал Якиру записку, адресованную Ворошилову, в которой отрицал предъявленные ему обвинения. Однако на следующий день успокоенному Якиру позвонил Ворошилов и сказал, что на новом допросе Шмидт вернулся к своим прежним показаниям [969].
  
  Если от Путны, Шмидта и Кузьмичёва удалось добиться признательных показаний (пока что только о терроре) уже в августе - сентябре 1936 года, то значительно дольше - на протяжении девяти месяцев - держался Примаков, несмотря на то, что к нему систематически применялись пытки путём лишения сна и допросы его нередко завершались сердечными приступами. В конце августа следователь сообщил Примакову, что он заочно исключён из партии Комиссией партийного контроля как участник "военной контрреволюционной троцкистской организации". В заявлении, направленном 31 августа из тюрьмы в КПК, Примаков писал: "В 1928 году я признал свои троцкистские ошибки и порвал с троцкистами, причём для того, чтобы троцкистское прошлое не тянуло меня назад, порвал не только принципиально, но перестал встречаться с троцкистами, даже с теми, с кем был наиболее близок (Пятаков, Радек)". 5 октября КПК отказала Примакову в пересмотре его дела [970]. 16 октября Примаков обратился с письмом к Сталину, в котором признавал свою вину лишь в том, что "не до конца порвал личные связи с троцкистами - бывшими моими товарищами по гражданской войне и при встречах с ними [с Кузьмичёвым, Дрейцером, Шмидтом, Зюком] вплоть до 1932 г. враждебно высказывался о т. т. Будённом и Ворошилове" [971].
  
  Другие будущие подсудимые по "делу Тухачевского" вплоть до мая 1937 года чувствовали себя по-прежнему людьми, которым оказывалось полное доверие. 10 августа 1936 года, т. е. непосредственно перед процессом 16-ти, Политбюро удовлетворило просьбу Ворошилова о снятии с ряда генералов, включая Корка, строгих партийных выговоров, вынесенных им в 1934-1935 годах. За полтора месяца до этого, также по просьбе Ворошилова, были сняты партийные взыскания, вынесенные в 1932 году другой группе генералов, в том числе Корку и Уборевичу. В сентябре - октябре 1936 года Политбюро утвердило решения о направлении Эйдемана в заграничные командировки. На VIII Чрезвычайном съезде Советов (ноябрь - декабрь 1936 года) была снята групповая фотография, на которой Тухачевский сидит в первом ряду, рядом со Сталиным и другими членами Политбюро.
  
  17 марта 1937 года сахарному заводу в Киевской области, ранее носившему имя Пятакова, было присвоено имя Якира. 27 апреля Гамарник был утверждён кандидатом в члены только что созданного Комитета обороны СССР, куда входили Сталин и другие члены Политбюро [972].
  
  Пожалуй, единственным фактом, способным вызвать тревогу у военачальников, явилось неожиданное упоминание имени Тухачевского при допросе Радека на процессе "антисоветского троцкистского центра". Рассказывая о своём "заговорщическом" разговоре с Путной, Радек сообщил, что этот разговор состоялся, когда Путна пришёл к нему с официальным поручением от Тухачевского. После этого Вышинский стал расспрашивать Радека о Тухачевском. Отвечая на вопросы прокурора, Радек заявил, что он "никогда не имел и не мог иметь неофициальных дел с Тухачевским, связанных с контрреволюционной деятельностью, по той причине, что я знал позицию Тухачевского по отношению к партии и правительству и его абсолютную преданность". Кривицкий вспоминал, что, прочитав эту часть судебного отчёта, он тут же сказал жене: "Тухачевский обречён". В ответ на, казалось бы, резонное возражение жены ("Радек начисто отрицает какую-либо связь Тухачевского с заговором"), Кривицкий заметил: "Думаешь, Тухачевский нуждается в индульгенции Радека? Или, может быть, ты думаешь, что Радек посмел бы по собственной инициативе употребить имя Тухачевского на этом судебном процессе? Нет, это Вышинский вложил имя Тухачевского в рот Радека, а Сталин спровоцировал на это Вышинского".
  
  К этому рассказу Кривицкий добавлял: "Имя Тухачевского, упомянутое 11 раз Радеком и Вышинским в этом кратком сообщении, могло иметь только одно значение для тех, кто был знаком с методами работы ОГПУ. Для меня это был совершенно недвусмысленный сигнал, что Сталин и Ежов сжимают кольцо вокруг Тухачевского и других выдающихся генералов" [973]. Разумеется, так и только так могли воспринять этот эпизод процесса сам Тухачевский и близкие к нему генералы. Характерно, что в отчёт о процессе, изданный на русском языке, этот эпизод не вошёл. Он появился лишь в судебном отчёте, изданном на английском языке и предназначенном для зарубежного общественного мнения.
  
  Тем не менее в течение ещё нескольких месяцев массовые аресты продолжали обходить армию. Происходили лишь отдельные превентивные мероприятия с ещё неясным исходом. Так, в январе 1937 года начальник Политуправления РККА Гамарник разослал на места директиву, требующую проверить все партийные архивы военных учреждений с целью выявления армейских коммунистов, когда-либо голосовавших за "троцкистскую оппозицию". Уже 9 февраля помощник начальника Военной академии имени Фрунзе докладывал Гамарнику, что просмотрел архив академии и на каждого "выявленного" бывшего оппозиционера завёл личные карточки [974].
  
  Примерно в то же время Маленковым была направлена записка Сталину, включавшая детальный перечень работников НКО и военных академий, примыкавших в 20-е годы к левой оппозиции. Против каждой фамилии, находившейся в списках, содержалось конкретное упоминание о "грехах" данного коммуниста: "голосовал за троцкистскую резолюцию, подписывал в 1924 г. троцкистские документы в газету "Правда""; "выступал в защиту троцкистских тезисов по внутрипартийным вопросам"; "разделял взгляды троцкистов по крестьянскому вопросу"; "голосовал в 1921 г. за троцкистскую линию о профсоюзах, до X съезда разделял платформу Троцкого" [975].
  
  В январе 1937 года Гамарник подписал документ "О введении условного шифра "О. У." (особый учёт) в отношении лиц начсостава, увольняемых по политико-моральным причинам". Если на приказе об увольнении командира из армии стоял этот секретный шифр, такой командир не мог зачисляться в войсковые части даже в начальный период войны. В последующем этот приказ послужил тому, что лица, уволенные с таким шифром, по прибытии на место жительства немедленно арестовывались органами НКВД [976].
  
  Вплоть до февральско-мартовского пленума подобные превентивные мероприятия ещё не давали основания полагать, что террор обрушится на армию с такой же силой, как на гражданские отрасли народного хозяйства. По-видимому, даже Ворошилов на самом пленуме считал, что армейские чистки предшествующих лет вполне достаточны и дальнейшие массовые репрессии обойдут армию. В конспекте своего выступления на пленуме он писал, что из трёх арестованных комкоров двое (Примаков и Шмидт) "пока не признали своей виновности. Самое большое, в чём они сознаются, что они не любили Ворошилова и Будённого, и каются, что они вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать Будённого и меня". Правда, стремясь выступать в унисон с другими ораторами, Ворошилов в конце конспекта записал: "Не исключено, наоборот, даже наверняка, и в рядах армии имеется ещё немало невыявленных, нераскрытых японо-немецких, троцкистско-зиновьевских шпионов, диверсантов и террористов" [977].
  
  В речи на пленуме Ворошилов говорил: "...у нас в Рабоче-Крестьянской Красной Армии к настоящему времени, к счастью или к несчастью, а я думаю, что к великому счастью, пока что вскрыто не очень много врагов народа... Говорю - к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно должно и быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей" [978]. Как видим, позиция Ворошилова на пленуме была во многом схожа с позицией Орджоникидзе в начальный период истребления кадров Наркомтяжпрома.
  
  Однако очень скоро "оптимистический" прогноз Ворошилова был фактически сведён на нет Молотовым, который в заключительном слове по своему докладу указал: "Я не касался военного ведомства, а теперь возьму и коснусь военного ведомства. В самом деле, военное ведомство - очень большое дело, проверяться его работа будет не сейчас, а несколько позже и проверяться будет очень крепко". Говоря о "военном хозяйстве", Молотов заявил: "Если у нас во всех отраслях хозяйства есть вредители, можем ли мы себе представить, что только там нет вредителей? Это было бы нелепо, это было бы благодушием, неправильным благодушием... Я скажу, что у нас было вначале предположение по военному ведомству здесь особый доклад заслушать, потом мы отказались от этого, мы имели в виду важность дела, но пока там небольшие симптомы обнаружены вредительской работы, шпионско-диверсионно-троцкистской работы. Но, я думаю, что и здесь, если бы внимательнее подойти, должно быть больше" [979].
  
  При всём этом ни Ворошилов, ни даже Молотов, по-видимому, не подозревали, что для уничтожения высшего командного состава армии Сталиным затеяна особая, ещё небывалая по своему коварству провокация, которая должна была быть осуществлена руками Гитлера и высших чинов германской разведки.
  
  XLVIII
  
  Провокация Сталина - Гитлера
  
  Истории "зарубежных" страниц "дела Тухачевского" посвящены десятки мемуаров и исследований. В своей совокупности они раскрывают достаточно полную картину того, как происходила фабрикация "доказательств" заговорщических связей руководителей Красной Армии с германским генералитетом.
  
  Связующим звеном между Сталиным и Гитлером стал белогвардейский генерал Скоблин, один из ведущих деятелей Российского общевоинского союза (РОВС) - организации, образованной в 1924 году из офицерства и генералитета бывших белых армий. 10 сентября 1930 года Скоблин обратился в ЦИК СССР с заявлением о персональной амнистии и предоставлении советского гражданства, в котором он брал на себя обязательство сообщать "о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны" [980]. С этого времени Скоблин стал агентом ОГПУ, которому была присвоена кличка "фермер". По заданию советской разведки он действовал в белогвардейских кругах, одновременно контактируя с германскими секретными службами. В 1935 году Скоблин добился продвижения по своей официальной службе: он был назначен заместителем председателя РОВСа и руководителем его секретного отдела, задачей которого была борьба с проникновением в РОВС агентов НКВД.
  
  Осуществлению провокации благоприятствовало то обстоятельство, что Тухачевский и другие советские военачальники играли ведущую роль в осуществлении договоренностей, достигнутых советским и германским правительствами после подписания в 1922 году в швейцарском городе Рапалло советско-германского мирного договора. Важной стороной этих договоренностей было установление сотрудничества между командованием Красной Армии и руководством Рейхсвера, германских вооружённых сил, ограниченных, согласно Версальскому договору, численностью в 100 тысяч человек. Немецким летчикам, артиллеристам и танкистам была предоставлена возможность учиться в военных училищах, созданных в СССР, владению современными средствами вооружения, которые Версальский договор запрещал иметь Германии. Таким образом, Германия получила возможность готовить новые офицерские кадры, что также запрещалось Версальским договором, который Советское правительство с момента его заключения отказалось признавать. В свою очередь советские офицеры и генералы изучали в немецкой академии генерального штаба вопросы военной стратегии и тактики. В дальнейшем сотрудничество распространилось и на область вооружений. В обмен на разрешение строить немецкие военные заводы на территории СССР, Рейхсвер предоставлял советской стороне военные патенты, а Советский Союз заказывал немецкой промышленности стратегические материалы и сложное оборудование.
  
  Работой, касавшейся военных заказов и сотрудничества с Рейхсвером, руководил Тухачевский. Его помощником в этом деле был Путна, работавший в 1929-1931 годах военным атташе в Германии.
  
  Советско-германские военные связи были выгодны для Советского Союза в большей степени, чем для Германии. Над деятельностью Рейхсвера осуществлялся строгий контроль со стороны держав-победительниц в мировой войне, что ограничивало возможности его укрепления даже с помощью СССР. Советский Союз, не связанный подобными ограничениями, получил возможность посредством союза с Рейхсвером ослабить последствия военной блокады, установленной Англией и Францией.
  
  Среди германских генералов и военных промышленников были люди, недовольные "просоветской ориентацией" Рейхсвера и стремившиеся завязать связи с политическими и военно-промышленными кругами капиталистических государств в целях борьбы с "большевистской угрозой". Поэтому следование "линии Раппало" отвечало политическим интересам Советского Союза.
  
  Положение изменилось после захвата власти нацистами. Несмотря на стремление Сталина продолжить и в этих условиях советско-германское военное сотрудничество, Гитлер отказался от него. Отменив в 1935 году в одностороннем порядке ограничительные военные статьи Версальского договора и введя всеобщую воинскую повинность, он приступил к стремительному укреплению вермахта (так стали теперь именоваться германские вооружённые силы).
  
  В секретных архивах германского командования хранились документы, отражавшие деловые взаимоотношения между военными кругами СССР и Германии до 1933 года, в том числе письма Тухачевского и подписанные им официальные документы. Наличие этих документов и стало основой провокационной акции, проведённой по приказу Гитлера, откликнувшегося на маневр, инициированный Сталиным.
  
  О механизме осуществления этой провокации рассказывается в посмертно изданных мемуарах руководителя зарубежной разведки нацистской Германии В. Шелленберга.
  
  В декабре 1936 года шеф германской политической полиции Гейдрих получил от Скоблина сообщение, что Тухачевский и другие высшие командиры Красной Армии готовят заговор против Сталина и поддерживают связи с некоторыми генералами вермахта, также желающими освободиться от опеки "партийной бюрократии" в своей стране. Хотя Скоблин не представил документальных доказательств, подтверждающих эту информацию, Гейдрих усмотрел в ней возможность ослабить силу Красной Армии. Советник Гитлера и Гесса по вопросам разведки Янке высказал Гейдриху сомнение по поводу правдивости информации Скоблина. Основываясь на сведениях, полученных от японской разведки, а также на имевшихся у него данных о жене Скоблина Плевицкой (известной исполнительнице русских народных песен) как давнем агенте ГПУ, Янке заявил, что сообщение Скоблина инспирировано Сталиным. Он считал, что Сталин этой дезинформацией преследует цель уничтожить генеральскую "фронду", возглавляемую Тухачевским, и одновременно нанести удар по командованию вермахта. По мнению Янке, Сталин, руководствуясь соображениями внутрипартийной политики, хотел, чтобы повод к устранению Тухачевского и его окружения исходил от наиболее опасного врага СССР, которым в то время считалась гитлеровская Германия.
  
  Гейдрих не только отверг предостережение Янке, но и объявил его орудием германских военных кругов и подверг его домашнему аресту на три месяца - срок, достаточный для осуществления "операции". Версия Скоблина была передана Гейдрихом непосредственно Гитлеру, который приказал изготовить для Сталина подтверждающие её документы. По словам Шелленберга, Гитлер в своих расчётах исходил из того, что "ослабление Красной Армии в результате "децимации" (выборочного наказания.- В. Р.) советского военного командования на определённое время обеспечит его тыл в борьбе с Западом" [981].
  
  Считая, что успех данной операции "будет для России величайшей катастрофой после революции", Гейдрих заявил своим ближайшим помощникам: "Даже если Сталин хотел просто ввести нас в заблуждение этой информацией Скоблина, я снабжу дядюшку в Кремле достаточными доказательствами, что его ложь - это чистая правда" [982].
  
  Документы о тайных связях советских генералов с командованием вермахта было решено изготовить с помощью достаточно ловкого маневра. По приказу Гитлера был произведён ночной налёт на помещение, в котором хранились секретные архивы германских вооружённых сил. В ходе налёта были похищены оригиналы собственноручных писем Тухачевского, записи бесед между представителями советского и германского командования и т. д. Чтобы замести следы ночного вторжения, был инсценирован пожар, уничтоживший шкафы архива, в которых хранились материалы о советско-германском военном сотрудничестве.
  
  На основе похищенных документов было сфабриковано подложное письмо Тухачевского, тщательно воспроизводящее не только его почерк, но и его стиль переписки. На этом письме, в котором речь шла о замыслах Тухачевского и его единомышленников захватить в свои руки власть, были поставлены подлинные штампы канцелярии абвера (разведки немецкого генерального штаба): "совершенно секретно" и "конфиденциально". Ознакомившись с фальшивкой, Гитлер начертал на ней резолюцию, требовавшую установить слежку за немецкими генералами, якобы связанными с Тухачевским.
  
  В досье, лично просмотренное Гитлером, были включены также сфабрикованные расписки советских генералов о получении крупных сумм за сообщённую ими секретную информацию, сводки "тайно подслушанных" разговоров немецких офицеров о "заговоре", материалы "расследований" германских секретных служб о связях между военными деятелями СССР и Германии.
  
  Следующей задачей было доведение всех этих материалов до Сталина. Для этого дезинформационные усилия были перенесены в Чехословакию, правительство которой в то время ориентировалось на СССР в целях противодействия экспансионистским замыслам Германии. Об этом этапе операции рассказывалось в изданных после войны мемуарах чехословацкого президента Бенеша. Он вспоминал, что чехословацкий посланник в Германии Мастны в феврале 1937 года передал ему, что германские руководящие круги ожидают скорой смены правительства в Москве сильной заговорщической группировкой военных. 8 мая Бенеш направил секретное послание Сталину, в котором сообщал о заговоре в Красной Армии и связях заговорщиков с группой немецких генералов - противников нацистского режима, также готовящихся к захвату власти в своей стране.
  
  Ещё до этих событий германские спецслужбы подбрасывали советской агентуре дезинформирующие материалы о военачальниках. Так, в январе 1937 года корреспондент "Правды" в Берлине Климов сообщал, что в германских офицерских кругах упорно говорят о связях фашистов с верхушкой командного состава Красной Армии и что "в этой связи называется имя Тухачевского" [983].
  
  9 апреля 1937 года начальник разведывательного управления РККА С. Урицкий доложил Сталину, что в Берлине муссируются слухи о существовании оппозиции советскому руководству среди генералитета Красной Армии. Примерно в то же время к Сталину поступила записка Ежова с ссылкой на данные РОВСа о том, что группа высших военных командиров во главе с Тухачевским готовит государственный переворот.
  
  В первые месяцы 1937 года слухи о сговоре между советскими и немецкими генералами широко циркулировали также в правительственных и дипломатических кругах Англии и Франции. В марте 1937 года посол СССР во Франции Потёмкин направил телеграмму Литвинову о своей конфиденциальной беседе с французским военным министром Даладье, сообщившим, что он располагает сведениями о переговорах между советским и германским генералитетом.
  
  В создание версии о прогерманской ориентации Тухачевского и близких к нему генералов немалую роль внесли белогвардейские круги в Чехословакии. Они подбрасывали чехословацкому руководству сообщения о том, что результатом военного заговора в СССР должно стать установление дружеских отношений Советского Союза с Германией и разрыв советско-чехословацкого договора о взаимной помощи.
  
  О механизме осуществлении провокации Сталина - Гитлера хвастливо рассказывал во время войны советскому разведчику Л. Трепперу гестаповец Гиринг. Основываясь на его сообщениях, Треппер писал, что в ходе этой провокационной акции "произошло разделение ролей... между Сталиным и Гитлером: первый, по сути дела, задумал всю эту махинацию, второй выполнил её" [984].
  
  Среди советских источников наиболее ценная информация о фабрикации "дела Тухачевского" содержится в воспоминаниях Кривицкого. По его словам, сталинский план, ставивший цель опорочить Тухачевского и близких к нему генералов, начал осуществляться по крайней мере за полгода до "раскрытия военного заговора". В декабре 1936 года специальный курьер, прибывший в Гаагу, где находился тогда Кривицкий, передал ему приказ о выделении в распоряжение зарубежной службы НКВД двух агентов советской военной разведки, способных сыграть роль немецких офицеров. Вскоре в Париже состоялась встреча Кривицкого со Слуцким, в ходе которой последний сообщил, что данный приказ исходит непосредственно от Ежова. Эти люди, прибавил Слуцкий, "нам нужны немедленно. Это дело настолько важное, что всё остальное не имеет никакого значения" [985].
  
  В марте 1937 года Кривицкий прибыл в Москву, где встретился с Фурмановым, начальником отдела контрразведки, занимавшегося подрывной работой в антисоветских эмигрантских организациях. Из слов Фурманова Кривицкий понял, что его агенты были направлены на связь с белогвардейской группой во Франции.
  
  Ключ к разгадке "заговора, которого не знала история", Кривицкий обнаружил в сентябре 1937 года, когда прочёл в парижских газетах о таинственном исчезновении главы РОВСа генерала Миллера. В день исчезновения Миллер, уходя из своего кабинета, передал своему помощнику запечатанный конверт, который просил вскрыть в случае, если он не вернётся. При вскрытии конверта была найдена записка: "Сегодня в 12 часов 30 минут у меня назначена встреча с генералом Скоблиным... Он должен взять меня на рандеву с двумя немецкими офицерами... Оба хорошо говорят по-русски. Встреча организована по инициативе Скоблина. Возможно, это ловушка, поэтому я оставляю вам эту записку" [986].
  
  Прочитав это сообщение, Кривицкий понял, что двумя "немецкими офицерами", действовавшими заодно со Скоблиным, были агенты, переданные им в распоряжение НКВД.
  
  Когда коллеги Миллера потребовали объяснений от Скоблина, тот сначала попытался доказать своё алиби в похищении Миллера. Когда же ему была показана записка последнего, он выскользнул из комнаты и уехал в поджидавшем его автомобиле. После его исчезновения в его квартире были найдены документы, не оставлявшие сомнений относительно его работы на НКВД.
  
  Жена Скоблина Плевицкая была арестована французскими властями по обвинению в шпионаже и в декабре 1938 года осуждена на тюремное заключение сроком в 20 лет. О тяжести её преступлений говорит тот факт, что столь суровый приговор крайне редко выносился французским правосудием женщине [987].
  
  Кривицкий усматривал тесную связь между данными о Скоблине и сообщением, переданным ему Шпигельглазом, согласно которому сведения о "военном заговоре" попали в руки Сталина и Ежова через т. н. "кружок Гучкова", бывшего военного министра Временного правительства. Будучи центральной фигурой монархического крыла русской эмиграции, Гучков контактировал с немецкими спецслужбами и неоднократно направлял своих агентов в СССР. В кружок Гучкова были внедрены агенты НКВД, ведущую роль среди которых играла дочь Гучкова, вышедшая замуж за английского коммуниста Р. Трайла, погибшего в 1937 году в Испании. Вера Трайл не раз приезжала в Москву, где встречалась с Ежовым. Впоследствии она рассказывала: "В своё время Ежов обожал меня (конечно же, в абсолютно невинном смысле)" [988].
  
  Скоблин, работавший секретарём кружка Гучкова, сообщил последнему о "заговоре" советских генералов. Миллер, хорошо знавший об этом деле, был человеком, через которого могла произойти утечка информации о связи между Сталиным, Гитлером и белогвардейскими организациями. Поэтому Миллер был "устранён" [989].
  
  Парижской группе левой оппозиции были хорошо известны связи Скоблина с НКВД и причины похищения Миллера. В декабре 1937 года "Бюллетень оппозиции" сообщал, что "Миллер был похищен... для того, чтоб переключить белогвардейскую организацию - через Скоблина и К№ на службу ГПУ" [990].
  
  О заключительном этапе провокации рассказывалось в статье А. Орлова, опубликованной в 1956 году. По словам Орлова, в советском посольстве в Берлине работал резидент НКВД Израилович. Одной из его обязанностей было поддержание контактов с двумя информаторами, занимавшими важные посты в германском генеральном штабе. Поскольку встречи с этими людьми в нацистской Германии, т. е. в зоне досягаемости вездесущего гестапо, были слишком рискованными, Израилович наладил регулярные встречи с ними в Чехословакии. После одной из таких встреч он был арестован чехословацкой полицией, обнаружившей у него плёнку, только что полученную от германских офицеров. Будучи обвинённым в шпионаже в пользу нацистов, Израилович, которого Орлов "знал как патологического труса", растерялся и объявил, что, напротив, немецкие офицеры являлись его агентами и полученная от них плёнка содержит фотокопии секретных документов германского генштаба. Узнавший об этом инциденте Бенеш, "изо всех сил стараясь поддерживать дружественные отношения с коммунистической Россией ввиду растущей угрозы Чехословакии со стороны Германии... лично передал полицейский рапорт и показания Израиловича чешскому послу в Москве с указанием сообщить об этом деле, если возможно, лично Сталину". После того, как были ликвидированы генералы Красной Армии, Сталин сообщил чехам, что Израилович в действительности поддерживал контакты с германской разведкой в качестве посредника Тухачевского. "Хотя чехи знали о том, что случилось на деле, они нуждались в помощи Сталина против Гитлера ещё более, чем год назад. Они послушно распространяли сталинскую лживую версию об Израиловиче как правдивую" [991].
  
  После того, как советский разведке стало известно о намерении высших чинов рейха передать Сталину досье о "заговоре", в Берлин прибыл личный представитель Сталина, снабжённый официальными полномочиями, подтверждёнными подписью Ежова.
  
  Как вспоминал Шелленберг, "ко всеобщему изумлению, Сталин предложил деньги за материалы о "заговоре". Ни Гитлер, ни Гиммлер, ни Гейдрих не рассчитывали на вознаграждение. Гейдрих потребовал три миллиона золотых рублей - чтобы, как он говорил, сохранить "лицо" перед русскими". По мере получения документов сталинский эмиссар выплачивал по частям данную сумму. Эти, по словам Шелленберга, "иудины деньги" были переданы немецким агентам в СССР, которые были арестованы, когда расплачивались ими. "Сталин произвел выплату крупными купюрами, все номера которых были зарегистрированы ГПУ" [992].
  
  И после процесса Тухачевского германские официальные круги продолжали распространять дезинформацию, призванную укрепить подозрения Сталина в ненадёжности генералов Красной Армии. По сведениям, полученным Кривицким от одного из его агентов, на официальном приёме в Берлине личному секретарю Гитлера по политическим вопросам Видеману был задан вопрос: имеется ли доля правды в обвинениях, прозвучавших на процессе Тухачевского? Видеман хвастливо ответил: "У нас не восемь шпионов в Красной Армии, а гораздо больше. ОГПУ ещё не напало на след всех наших людей в России".
  
  Кривицкий, будучи опытным разведчиком, "хорошо знал цену таких заявлений, так же как и офицер контрразведки любой страны. Это был тип информации, специально предназначенной для широких кругов и порочащей моральный облик противника" [993].
  
  Лишь в октябре 1938 года, когда чистка Красной Армии была в основном завершена, официозный орган вермахта "Дейче Вер" сообщил, что Тухачевского и его коллег оклеветал "предатель, известный генерал Скоблин, выдавший большевикам на расправу генералов Кутепова и Миллера" [994].
  
  Провокация против Тухачевского и других высших военных командиров послужила интересам и Сталина и Гитлера. Сталин получил возможность уничтожить последнюю организованную силу в стране, способную выступить против него. Гитлер же воспользовался возможностью обезглавить Красную Армию, уничтожить руками Сталина цвет советского командного состава.
  
  Как справедливо отмечал Шелленберг, "дело Тухачевского явилось первым нелегальным прологом будущего альянса Сталина с Гитлером" [995].
  
  XLIX
  
  Подготовка к процессу генералов
  
  После февральско-мартовского пленума масштабы репрессий против командных кадров резко возросли. Если с 1 января по 30 марта 1937 года из РККА было уволено по политическим мотивам 577 человек, то с 1 апреля по 11 июня (день, когда в печати появилось сообщение о предстоящем суде над восемью военачальниками) - 4370 человек. В апреле - мае начальник Особого отдела НКВД (занимавшегося расследованием государственных преступлений в армии) Леплевский ежедневно посылал на санкцию Ворошилову и Гамарнику списки командиров и политработников, подлежащих аресту. Ворошилов и Гамарник завизировали сотни таких представлений [996].
  
  По свидетельству Кривицкого, уже к концу апреля в высших московских кругах ни для кого не было секретом, что судьба Тухачевского и ряда других деятелей высшего генералитета предрешена. "Считалось опасным вступать в разговор с ними. Они остались в одиночестве, окружённые зоной молчания" [997].
  
  Именно в эти дни Сталин организовал очередную провокацию. 21 апреля Ежов представил Сталину докладную записку с предложением отменить намеченный визит Тухачевского на коронацию английского короля, поскольку от "зарубежного источника, заслуживающего полного доверия", получена информация о подготовке германскими спецслужбами террористического акта против Тухачевского во время его поездки в Англию. Сталин наложил на записке резолюцию: "Как это ни печально, придётся согласиться с предложением т. Ежова", вслед за чем распорядился передать этот документ членам Политбюро и ознакомить с ним самого Тухачевского. 22 апреля Политбюро приняло решение послать в Лондон вместо Тухачевского заместителя наркома обороны Орлова. По-видимому, эта акция, внешне выглядевшая как проявление заботы о безопасности Тухачевского, имела целью не дать возможности Тухачевскому, ожидавшему ареста, стать "невозвращенцем".
  
  В те же дни в застенках НКВД были получены показания бывшего начальника Особого отдела НКВД Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Прокофьева о заговорщических связях Тухачевского и других генералов с Ягодой. Бывший заместитель начальника отдела НКВД Волович дал показания о подготовке Тухачевским военного переворота. На очередном совещании Ежов потребовал от следователей, ведущих дела Гая и Прокофьева, отнестись к этим делам как к сталинскому "соцзаказу" [998].
  
  Первого мая 1937 года Сталин привёл в шоковое состояние высших командиров, присутствовавших на праздничном обеде, состоявшемся на квартире Ворошилова. По свидетельству тогдашнего начальника разведуправления РККА Урицкого, на этом обеде "вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрёт в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет своё место за славным столом в Октябрьскую годовщину" [999]. Услышавшим это грозное предупреждение военачальникам оставалось только гадать, кто из них намечен Сталиным в качестве жертв ближайшей расправы.
  
  Чтобы лишить генералов возможности предпринять какие-либо ответные меры, Сталин решил оторвать их от привычного окружения. "Перетасовка" командных кадров началась в середине апреля, когда Фельдман был переведён с поста начальника управления НКО по начальствующему составу на пост заместителя командующего войсками Московского военного округа, а два заместителя Уборевича были перемещены на работу за пределами Белорусского военного округа.
  
  10 мая было принято постановление Политбюро о новых многочисленных перестановках в высшем военном руководстве. В частности, Якир был переведён с поста командующего Киевским военным округом на пост командующего Ленинградским военным округом. Тухачевский получил резкое понижение по службе. Он был освобождён от обязанностей заместителя наркома обороны и назначен командующим войсками второстепенного по своему значению Приволжского военного округа. Спустя три дня после принятия этого решения Тухачевский был принят Сталиным, который объявил ему: причиной его перевода в Куйбышев является арест его знакомой Кузьминой и его бывшего порученца по обвинению в шпионаже [1000]. Последняя статья Тухачевского появилась в газете "Красная звезда" 6 мая 1937 года.
  
  В начале мая Сталин провёл через Политбюро решение о ликвидации единоначалия в Красной Армии, учреждении Военных советов (в составе командующего и двух членов Совета) в округах, флотах, армиях и института военных комиссаров во всех воинских частях, начиная с полка и выше. Данная мера лишала командиров всех рангов права принимать решения и отдавать приказы без санкции Военных советов или политработников.
  
  До этого Военные советы и комиссары существовали лишь в годы гражданской войны, когда они были созданы для обеспечения контроля коммунистов за деятельностью командного состава, в значительной части состоявшего из бывших офицеров царской армии. В 1937 году члены партии составляли 90 % командного состава. Комментируя возрождение в армии двоевластия, Троцкий писал: "Военные советы 1937 года имеют задачей помочь олигархии, поднявшейся над революционным классом, оградить узурпированную ею власть от покушений со стороны её собственных маршалов и генералов" [1001].
  
  6 мая был арестован бывший начальник Управления ПВО Медведев, исключённый в 1934 году из партии и работавший перед арестом заместителем начальника строительства больницы. Его арест, как сообщил в 1939 году следователь по делу Медведева Радзивиловский [1002], был осуществлён по распоряжению Ежова "с расчётом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА" [1003].
  
  Согласно показаниям Радзивиловского, заместитель наркома внутренних дел Фриновский потребовал от него "развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии... с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК" [1004].
  
  В начале мая начал давать признательные показания Примаков. Это произошло после его вызова на заседание Политбюро, где, по его словам, он "продолжал запираться и всячески уменьшать свою вину". Тогда Сталин заявил: "Примаков - трус, запираться в таком деле - трусость". После этого Примаков написал заявление Ежову, в котором заявил о готовности дать показания о своей "троцкистской работе". Вначале он ограничился признанием своих преступных "связей" с уже арестованными Шмидтом и Путной и расстрелянными Мрачковским и Дрейцером. 14 мая Примаков назвал в качестве "соучастника" Якира, которого "троцкистская организация" якобы намечала на пост наркома обороны. Спустя ещё неделю Примаков дал показания о том, что во главе заговора стоял Тухачевский, который был связан с Троцким. На том же допросе Примаков назвал имена ещё 40 видных военных работников, принимавших участие в "военно-троцкистском заговоре" [1005].
  
  Как явствует из материалов следственного дела Примакова, в мае - июне 1937 года он, наряду с фантастическими сведениями о "фашистском заговоре", сообщил на следствии о действительных настроениях многих командиров, связанных с недовольством, во-первых, насильственной коллективизацией и её последствиями (уничтожение скота, разорение деревни, отсутствие "хозяйской руки" в крестьянском хозяйстве) и, во-вторых, деятельностью Ворошилова в армии. Так, по словам Примакова, комкор Н. В. Куйбышев говорил: "Ворошилову нужны либо холуи, вроде Хмельницкого, либо дураки, вроде Кулика, либо на всё согласные старики-исполнители, вроде Шапошникова" [1006].
  
  В эти же дни были получены показания Путны о передаче им в 1935 году Тухачевскому письма от Троцкого, после чего Тухачевский якобы сказал Путне, что "Троцкий может на него рассчитывать". Путна назвал большое число участников "военной троцкистской организации", которые немедленно были арестованы. В их числе находились будущие подсудимые процесса генералов Эйдеман, Фельдман и Корк. Двое последних, по-видимому, проявили наибольшую готовность к сотрудничеству со следствием и судом. Об этом свидетельствует тот факт, что их выступления на процессе заняли соответственно 12 и 20 листов стенограммы, тогда как допросы остальных подсудимых проходили в вопросно-ответной форме [1007].
  
  14 мая было принято постановление Политбюро о снятии Корка с его поста (без обозначения мотивов этого решения), а 15 мая - отменено принятое месяцем раньше постановление о назначении Фельдмана заместителем командующего войсками Московского военного округа. 20 мая было отменено назначение на новый пост Якира, Уборевич был переведён на пост командующего войсками Среднеазиатского военного округа, а Гамарник - на пост члена Военного совета того же округа. 22 мая Эйдеман был освобождён от обязанностей председателя Осоавиахима. В тот же день из состава Военного Совета при наркоме обороны было выведено 8 человек (в том числе Корк и Фельдман) в связи с их увольнением из РККА или же с освобождением от занимаемых должностей. Решение об исключении из Военного Совета ещё пяти человек, в том числе Тухачевского и Эйдемана, было принято после их ареста - 26 мая. 3 июня такое же решение было принято в отношении ещё пяти арестованных, в том числе Якира и Уборевича [1008].
  
  После получения протоколов допросов Корка и Фельдмана о подготовке военного переворота Сталин, Молотов, Каганович и Ворошилов (только этих трёх членов Политбюро Сталин допускал к ознакомлению с материалами следствия) дали санкцию на арест Тухачевского, который произошёл 22 мая.
  
  О последних днях пребывания Тухачевского на свободе рассказывается в воспоминаниях генерал-лейтенанта П. А. Ермолина, который встретил Тухачевского на партийной конференции Приволжского военного округа. "Чувствовалось, что Михаилу Николаевичу не по себе,- вспоминал Ермолин.- Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от растущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши, лежащие на скатерти. Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах... но таким я не видел его никогда" [1009].
  
  На следующий день утром Тухачевский снова появился в президиуме конференции. На вечернем заседании, где он должен был выступать, он уже не присутствовал.
  
  24 мая было принято постановление Политбюро о "заговоре в РККА". В нём упоминалось о послании Бенеша Сталину и указывалось, что заговорщики планировали "во взаимодействии с германским генеральным штабом и гестапо в результате военного переворота свергнуть Сталина и советское правительство, а также все органы партии и советской власти, установить... военную диктатуру" [1010].
  
  Политбюро постановило вынести на голосование членов и кандидатов в члены ЦК предложение об исключении из партии Тухачевского и Рудзутака и передаче их дел в НКВД. Это предложение мотивировалось тем, что ЦК "получил данные, изобличающие члена ЦК ВКП Рудзутака и кандидата в члены ЦК ВКП Тухачевского в участии в антисоветском троцкистско-правом заговорщическом блоке и шпионской работе против СССР в пользу фашистской Германии" [1011]. Соответствующее решение было оформлено опросом членов и кандидатов в члены ЦК 25-26 мая. Особую рьяность при голосовании проявил Будённый, сделавший на своём бланке надпись: "Безусловно "за". Нужно этих мерзавцев казнить" [1012].
  
  28 мая был арестован Якир, а 29 мая - Уборевич. Решение ЦК об их исключении из партии было принято также после их ареста - 30 мая - 1 июня. В этом решении Якир и Уборевич обвинялись "в участии в военно-фашистском троцкистско-правом заговоре" и в шпионской деятельности в пользу уже не только Германии, но также Японии и Польши [1013].
  
  В ходе расследований, проведённых в середине 50-х - начале 60-х годов, лица, участвовавшие в подготовке процесса генералов, сообщили, что к военачальникам применялись "зверские, жестокие методы допроса". О том же говорили следователи, арестованные в 1938 году. Так, например, Ушаков после применения к нему тех же методов, какие он применял к генералам, заявил: "Мне самому приходилось в Лефортовской (и не только там) бить врагов партии и Советской власти, но у меня не было никогда такого представления об испытываемых избиваемым муках и чувствах" [1014]. Тот же Ушаков сообщил: "Фельдман Б. М. у меня сознался в участии в антисоветском военном заговоре... 25 мая мне дали допрашивать Тухачевского, который сознался 26-го, а 30 я получил Якира. Ведя один, без помощников (или "напарников"), эту тройку и имея указание, что через несколько дней дело должно быть закончено для слушания, я, почти не ложась спать, вытаскивал от них побольше фактов, побольше заговорщиков. Даже в день процесса, рано утром, я отобрал от Тухачевского дополнительное показание об Апанасенко и некоторых др.". Среди "других" значился, например, Тимошенко [1015].
  
  В 1961 году бывший следователь Суровницких показал, что в ходе допросов по делу о военном заговоре следователи подсказывали арестованным фамилии их "соучастников", чтобы закрепить "нужную Ежову "солидность и серьёзность" заговора" [1016].
  
  О применении к арестованным зверских истязаний свидетельствуют не только показания следователей, но и обнаруженные на протоколе допроса Тухачевского пятна крови.
  
  В последней декаде мая Сталин почти ежедневно принимал Ежова и знакомился с протоколами допросов. 30 мая по его инициативе Политбюро приняло решение об отстранении от работы в Наркомате обороны Гамарника, как работника, находившегося "в тесной групповой связи с Якиром, исключённым ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре" [1017]. На следующий день Ворошилов направил двух ответственных работников Наркомата обороны на квартиру к больному Гамарнику для объявления приказа о его увольнении из РККА. Сразу же после их ухода Гамарник застрелился. Причины этого поступка в официальном сообщении были разъяснены следующим образом: "Бывший член ЦК ВКП(б) Я. Б. Гамарник, запутавшись в своих связях с антисоветскими элементами и, видимо, боясь разоблачения, 31 мая покончил жизнь самоубийством" [1018].
  
  В атмосфере ошеломления, вызванного всеми этими сообщениями, 1 июня открылось расширенное заседание Военного Совета при наркоме обороны с участием его членов, членов Политбюро и 116 приглашённых военных работников из центрального аппарата НКО и с мест. К этому времени четверть состава Военного Совета (20 человек) была арестована.
  
  В тот же день было принято постановление Политбюро о лишении двадцати шести человек полученных ими орденов "за предательство и контрреволюционную деятельность". В этом списке, в частности, значились имена пяти военачальников (Горбачёв, Петерсон, Гарькавый, Корк и Эйдеман), одиннадцати бывших руководящих работников НКВД (Ягода, Молчанов, Волович, Гай, Прокофьев, Погребинский, Бокий, Буланов, Фирин, Паукер, Черток) и пяти "штатских" (Рыков, Енукидзе, Кабаков, Уханов, Гвахария) [1019]. Основная часть этих лиц была арестована за несколько дней до принятия данного решения.
  
  Перед открытием заседания Военного Совета его участники были ознакомлены с показаниями Тухачевского и других "заговорщиков". Эти показания были широко использованы в докладе Ворошилова "О раскрытом органами НКВД контрреволюционном заговоре в РККА". Ворошилов признал свою "огромную вину", заключавшуюся в том, что он "не только не замечал подлых предателей, но даже когда некоторых из них (Горбачёва, Фельдмана и др.) уже начали разоблачать, не хотел верить, что эти люди, как казалось, безукоризненно работавшие, способны были на столь чудовищные преступления". Одновременно Ворошилов упрекнул собравшихся командиров в том, что ни разу не получил от них "предупредительного сигнала" о существовании в Красной Армии "контрреволюционных конспираторов". Призывая "проверить и очистить армию буквально до самых щёлочек", Ворошилов предупреждал, что в результате этой чистки, "может быть, в количественном выражении мы понесем большой урон" [1020].
  
  На следующий день с большой речью на Военном Совете выступил Сталин. Трудно назвать другую сталинскую речь, которая была бы столь сумбурной, как это его выступление. Сталин часто допускал повторы, перескакивал с одного сюжета на другой, уклонялся в сторону от темы и т. д. Вместе с тем стенограмма свидетельствует о его большом самообладании, способности построить своё выступление в спокойных и уверенных тонах, с заметной иронией по отношению к "заговорщикам". Самое жуткое состояло в том, что, как и на февральско-мартовском пленуме, в ходе сталинского выступления не раз возникало "весёлое оживление в зале".
  
  Сталин объявил, что органами НКВД раскрыт "военно-политический заговор против Советской власти, стимулировавшийся и финансировавшийся немецкими фашистами". Политическими руководителями заговора он назвал Троцкого, Бухарина, Рыкова, Рудзутака, Карахана и Енукидзе, а главарями заговора "по военной линии" - Ягоду, Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана и Гамарника. Из этих тринадцати человек десять были названы Сталиным немецкими шпионами, а трое остальных (Рыков, Бухарин и Гамарник) - "организаторами и потакателями шпионажа в пользу германского Рейхсвера" [1021].
  
  Сталин несколько раз повторил, что заговор не был вызван внутриполитическими причинами, поскольку успехи во всех областях внутренней политики "необычайны", "сельское хозяйство процветало и будет процветать" и т. д. По словам Сталина, заговор имел "не столько внутреннюю почву, сколько внешние условия, не столько политику по внутренней линии в нашей стране, сколько политику германского Рейхсвера" [1022]. На протяжении своей речи Сталин неоднократно упоминал о том, что заговорщики собирались "арестовать правительство в Кремле", но всякий раз сопровождал своё сообщение оговоркой, что это готовилось по заданию "германского Рейхсвера".
  
  Ставя вопрос: почему люди, занимавшие столь высокие посты, добровольно превратились в "рабов" и "невольников" Рейхсвера, Сталин объяснял это недовольством некоторых лиц тем, что их "не выдвигают", а также деятельностью находившейся в Германии "опытной разведчицы и красивой женщины" Жозефины Гензи, которая "на базе бабской части" завербовала Карахана, Енукидзе, Тухачевского и Рудзутака [1023].
  
  Сообщив, что "мы человек 300-400 по военной линии арестовали", Сталин призвал к дальнейшим "сигналам", в которых, "если будет правда, хотя бы на 5 %, то и это хлеб" [1024]. Тем самым он убеждал собравшихся, что их "сигналы", даже основанные на сомнительных подозрениях и содержащие 95 % клеветы, будут поощряться. В заключение Сталин подчеркнул, что "среди наших людей есть ещё такие товарищи, которые случайно задеты... Хорошо внедрить такую практику, чтобы, если такие люди придут и сами расскажут обо всём - простить их" [1025]. Как и на февральско-мартовском пленуме, Сталин заявил о своей готовности дать индульгенцию бывшим троцкистам, которые "отошли от троцкизма, отошли крепко и дерутся с ним очень хорошо". Сказав, что он бы "мог сосчитать десятка два-три" таких людей, Сталин назвал в качестве примера члена Политбюро Андреева, который "был очень активным троцкистом в 1921 году", а теперь "дерётся очень хорошо" [1026].
  
  Разумеется, речь Сталина была далеко не убедительной, особенно при объяснении причин превращения крупных государственных деятелей и военачальников в "марионеток и кукол в руках Рейхсвера". Однако участники заседания хорошо понимали, что в царившей на Военном Совете атмосфере тоталитарной истерии никаких вопросов Сталину задавать не следует.
  
  В прениях по докладу Ворошилова выступили 42 человека, из которых 32 были арестованы в 1937-1938 годах, двое (Кулик и Мерецков) - в последующие годы. Из числа выступавших восемь человек, особенно злобно клеймивших "изменников", были отобраны Сталиным в придуманный им новый судебный орган - Специальное судебное присутствие Верховного Суда СССР. Из этих людей, судивших своих былых товарищей, четверо (Алкснис, Белов, Дыбенко, Горячев) были расстреляны в ближайшие два года, один (Блюхер) погиб на допросе и один (Каширин) в ожидании ареста покончил жизнь самоубийством. В своей постели довелось умереть только Будённому и Шапошникову.
  
  После назначения состава военного суда от окончательно сломленного Примакова были получены порочащие показания на трёх его будущих судей: Каширина, Дыбенко и Шапошникова. Отлично знавший цену этим показаниям, Сталин не только отложил на год расправу над Дыбенко и Кашириным, но и сохранил жизнь Шапошникову, пользовавшемуся его особым расположением. Шапошников, бывший полковник царской армии, вступивший в партию только в 1930 году, был избран на XVIII съезде ВКП(б) членом ЦК и провёл почти всю войну на посту начальника Генерального штаба.
  
  5 июня Сталин, Молотов, Каганович и Ежов из большой группы арестованных военачальников отобрали восемь подсудимых будущего процесса, вслед за чем заведённые на этих лиц индивидуальные следственные дела были объединены в одно групповое дело.
  
  Состав подсудимых был подобран таким образом, чтобы процесс внёс свою лепту в создание атмосферы недоверия к "инородцам", насаждавшейся в те годы Сталиным. Уборевич и Путна были литовцами, Якир, Гамарник (названный в приговоре суда участником заговора) и Фельдман - евреями, Корк - эстонцем, Эйдеман - латышом.
  
  О ходе скоропалительного следствия над главными подсудимыми опубликовано сравнительно мало данных. Известно, например, что Якир 7 июня направил Ежову письмо, в котором сообщал о фальсификации ряда дел на Украине, когда материалы "готовились по следующему принципу: мало пяти последних сводок и показаний - пошлём ещё пять, а их окажется мало - ещё добавим. Говорилось это тогда, когда неизвестно было: будут ли ещё и откуда такие сводки" [1027].
  
  Наиболее загадочным выглядит поведение на следствии Тухачевского, который был арестован 22 мая, привезён в Москву 24 мая и впервые допрошен 25 мая. На следующий день после первого допроса он написал заявление Ежову, в котором признавал существование "военно-троцкистского заговора" и обещал "самостоятельно изложить следствию всё, касающееся заговора, не утаивая никого из его участников, ни одного факта и документа". "Основание заговора,- писал Тухачевский,- относится к 1932 году. Участие в нём принимали: Фельдман, Алафузо, Примаков, Путна и др., о чём я подробно покажу дополнительно" [1028].
  
  Через несколько дней после этого Тухачевский направил Сталину письмо, озаглавленное "План поражения". Анализ содержания этого документа полностью исключает предположение, что он был продиктован Тухачевскому следователями. Документ обнаруживает глубокую осведомлённость автора в международной политической обстановке того времени, высокий профессионализм и эрудицию в военных вопросах. Он написан языком военно-научной литературы, заведомо недоступным для некомпетентных следователей НКВД. Письмо, выдержанное в спокойном, деловом тоне, включает многочисленные ссылки на германских военных теоретиков и на опыт предшествующих войн. Основные соображения письма пояснялись приложенными к нему картами.
  
  Из содержания письма видно, что к моменту его написания Тухачевский был ознакомлен с показаниями других военачальников о "вредительской деятельности" в армии. Однако встречавшиеся в нём отдельные фрагменты о "вредительстве" (без которых, следователи, очевидно, не соглашались на передачу письма по назначению) изложены таким образом, что фактически дезавуируют показания других обвиняемых.
  
  В начале письма Тухачевский указывал, что "центр антисоветского военно-троцкистского заговора тщательно изучил материалы и источники, могущие ответить на вопрос: каковы оперативные планы Гитлера, имеющие целью обеспечение господства германского фашизма в Европе" [1029]. Всё дальнейшее содержание письма включает тщательный анализ возможных направлений военных действий Германии против СССР и стратегических операций, которые могут возникнуть на первых этапах войны.
  
  Тухачевский считал "совершенно фантастическим", что Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Он утверждал, что Гитлер сможет преследовать в войне с Советским Союзом лишь ограниченные цели, надеясь в самом удачном для себя случае лишь на отторжение от СССР отдельных территорий. Такие соображения соответствовали реальному соотношению советских и германских вооружённых сил в то время, намного более благоприятному для СССР, чем в 1941 году, когда военные и экономические ресурсы Германии значительно возросли, а Красная Армия была предельно обескровлена предшествующими чистками.
  
  Исходя из тогдашней политической обстановки, Тухачевский полагал, что Германия сможет выступить в военно-политическом союзе с Польшей и что она до нападения до СССР попытается захватить Чехословакию. Считая возможным осуществление такого захвата в ближайшее время и в кратчайшие сроки, Тухачевский подчёркивал: "Не исключена такая обстановка в Европе, когда ни одна из сторон не сможет вовремя поддержать Чехословакию против Германии... Франция может оказаться к началу войны в таком состоянии, что не сможет выполнить своих договорных обязательств и не выступит против Германии" [1030].
  
  Подробно анализируя возможные театры военных действий Германии против СССР с экономической точки зрения, Тухачевский приходил к выводу, что наиболее вероятно направление гитлеровского военного удара на Украину. Нелишне заметить, что этот вывод, соответствующий расстановке сил в 1937 году, Сталин механически перенёс на оценку военно-стратегической ситуации, сложившейся в 1941 году. В результате этого к моменту начала войны Западный фронт по оснащенности личным составом и техникой уступал Юго-Западному и Южному фронтам. Лишь 27 июня 1941 года маршалу Шапошникову на основе анализа захваченных нашими войсками немецких документов, свидетельствующих, что на Западном направлении действуют две из четырёх танковых групп вермахта, удалось убедить Сталина: мнение о нанесении главного удара гитлеровских войск на юго-западном направлении является грубым стратегическим просчётом [1031].
  
  Рассматривая различные варианты отпора Красной Армии совместному выступлению Германии и Польши, Тухачевский раскрывал выгоды и уязвимые стороны каждого варианта. При этом он указывал, что Советский Союз обладает превосходством над возможными агрессорами в авиации и коннице (последнее преимущество являлось, по его мнению, иллюзорным, так как конница будет нести очень тяжёлые потери от авиации противника). Наряду с этим, Тухачевский отмечал слабость артиллерийского, танкового и пулемётного резерва Главного командования Красной Армии и отсутствие у Красной Армии мотодивизий и крупных автомобильных соединений. Главную опасность он усматривал в том, что оперативный план генштаба построен так, как если бы ожидалась война с одной Польшей. Называя возможное количество дивизий, которые будут выставлены Германией и Польшей, вместе взятыми, он критиковал оперативный план за то, что в нём предполагается выставить значительно меньшее число дивизий, и указывал, сколько требуется дивизий для активного отпора агрессорам. Описывая условия, при которых Красная Армия "может потерпеть серьёзное поражение в первых операциях", Тухачевский вновь обращался к просчётам авторов оперативного плана, в котором действия Белорусского фронта не были обеспечены необходимыми силами и средствами. Вследствие этого, по его словам, "поражение не исключено даже без наличия какого бы то ни было вредительства". Для того, чтобы подчеркнуть уязвимые стороны оперативного плана, одобренного Политбюро, Тухачевский заявлял, что "вредительские мероприятия", разработанные "центром", сводились к решению "оставить в силе действующий план, который заведомо не был обеспечен необходимыми силами" [1032].
  
  Такой же приём Тухачевский использовал и при упоминании об учёте "заговорщиками" пораженческих директив Троцкого и "указаний генерала Рунштедта". Он фактически показывал, что в своей деятельности он пытался свести на нет последствия этих мнимых "директив" и "указаний". В этой связи он ссылался на то, что во время стратегической военной игры в апреле 1936 года он предложил Якиру "облегчить немцам работу путём диверсионно-вредительской сдачи Леплевского укреплённого района" (такая акция, согласно показаниям других обвиняемых, входила в планы "заговорщиков"), а Уборевичу (выступавшему от "немцев") - "иметь в своих железнодорожных частях диверсионные группы подрывников". Вслед за этим Тухачевский переходил к изложению того, что следует делать, чтобы свести к минимуму последствия возможного подрыва противником железнодорожных мостов [1033].
  
  Для усиления давления на обвиняемых Сталин приказал провести их очные ставки в присутствии членов Политбюро (скорее всего, всё тех же Молотова, Ворошилова и Кагановича). Эти очные ставки, по-видимому, были призваны убедить будущих подсудимых в бесполезности отвержения обвинений на суде. Как рассказал на допросе в 1938 году бывший начальник охраны НКВД Дагин, "об очных ставках заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали "накачивать" арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний... Накануне очных ставок срочно заготовлялись новые протоколы, подкреплявшие те показания, которые должны были дать арестованные на самой очной ставке" [1034].
  
  Любопытно, что показания Дагина, изобличавшие Ежова в фальсификации следствия, были даны за несколько месяцев до ареста последнего.
  
  Впрочем, Ежов зря беспокоился о том, что сообщения арестованных сталинским посланцам о фабрикации лживых обвинений и зверских методах следствия могут благоприятно повлиять на их судьбу. В доверительных беседах с Чуевым Молотов ни разу не упомянул о своём присутствии на очных ставках с военачальниками, но зато подробно рассказал, как проходили очные ставки с его заместителями по Совнаркому, которых он знал намного ближе, чем арестованных военных. Особенно выразителен рассказ Молотова об очной ставке с Рудзутаком, на которой присутствовало несколько членов Политбюро. По словам Молотова, Рудзутак говорил им, что не признаёт тех преступлений, которые ему приписывают. В этой связи состоялся следующий диалог между Чуевым и Молотовым:
  
  "- Неужели вы не могли заступиться, если вы его хорошо знали?
  
  - Нельзя ведь по личным только впечатлениям! У нас материалы.
  
  - Если были уверены...
  
  - На сто процентов я не был уверен. Как можно на сто процентов быть уверенным, если говорят, что... Я же с ним не настолько уж близкий человек был. Он был моим замом, по работе встречался. Хороший, умный человек. Но вместе с тем я вижу, что он своими личными делами очень занят, с кем-то там путается, чёрт его, с женщинами (согласно "логике" Сталина - Молотова, уже это было подходящей причиной для политического недоверия.- В. Р.)...
  
  - А в чём его обвиняли?
  
  - Я уж сейчас не помню. Он: "Нет, всё это неправильно. Я это решительно отвергаю. И меня здесь мучили. Заставляли. Я ничего не подпишу".
  
  - А это Сталину доложили?
  
  - Доложили. Нельзя оправдать. "Действуйте, как там у вас положено",- Сталин сказал. А Сталин хорошо относился к Рудзутаку.
  
  - И расстрелял?
  
  - Расстрелял.
  
  - А может, не было вины?
  
  - Но я за него не мог вполне поручиться, что он честно вёл себя. Дружил с Антиповым, Чубарем (другие заместители Молотова, арестованные позже Рудзутака.- В. Р.)".
  
  Разговор о судьбе Рудзутака Молотов завершил особенно циничным пассажем: "Я считаю его виновным человеком, который проявил огромное упорство и сопротивление. Уже сам факт - не хочет говорить с чекистами. А с кем он хочет говорить, если попал в такое положение?" [1035]
  
  Если спустя полвека Молотов так оценивал поведение своего заместителя по Совнаркому, то легко можно представить, какая глухая стена отчуждения возникла между ним и генералами на очных ставках. Ещё бессмысленней была бы апелляция генералов к Ворошилову, с которым у них сложились давние неприязненные отношения.
  
  Перед судом обвиняемым предложили обратиться с заявлениями на имя Сталина. В заявлении, написанном 9 июня, Якир писал: "Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной работе на виду партии, её руководителей - потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства... Следствие закончено. Мне предъявлено обвинение в государственной измене, я признал свою вину, я полностью раскаялся. Я верю безгранично в правоту и целесообразность решения суда и правительства... Теперь я честен каждым своим словом, я умру со словами любви к Вам, партии и стране, с безграничной верой в победу коммунизма" [1036] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Это письмо было зачитано Жуковым на июньском пленуме ЦК 1957 года, а затем Шелепиным - на XXII съезде КПСС [1037]. Однако оба раза оно было представлено в намеренно усечённом и тем самым фальсифицированном виде. Выделенные выше курсивом слова были опущены. Таким образом, сознательно создавалось впечатление: ни в чём не виновный Якир после предъявления ему лживых обвинений, пыток и издевательств и в предчувствии своей неминуемой казни стремился к одному: убедить Сталина в своей личной преданности.
  
  К знакомству с подобными документами Сталин допускал лишь всё ту же "тройку" из Политбюро, в очередной раз устраивая ей экзамен на верность. Написав на письме Якира слова "Подлец и проститутка", он передал это письмо Ворошилову, сделавшему угодливую приписку: "Совершенно точное определение", под которой подписался и Молотов. Каганович счёл нужным сделать от себя нецензурное добавление: "Мерзавцу, сволочи и б... одна кара - смертная казнь" [1038].
  
  В дни, непосредственно предшествовавшие процессу, Сталин в присутствии Молотова, Кагановича и Ворошилова неоднократно принимал Вышинского и Ежова. Итогом этих встреч стала окончательная подготовка обвинительного заключения, подписанного Вышинским.
  
  В день суда Сталин направил в ЦК республиканских компартий, крайкомы и обкомы телеграмму с предписанием организовать митинги трудящихся, на которых "выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии" [1039].
  
  L
  
  Процесс генералов
  
  В день процесса в газетах было опубликовано сообщение Прокуратуры СССР об окончании следствия над восемью генералами, которые обвинялись в "нарушении военного долга (присяги), измене Родине, измене народам СССР, измене Рабоче-Крестьянской Красной Армии". В сообщении говорилось об установлении следствием участия обвиняемых, а также Гамарника "в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР". Как легко можно было догадаться, под "одним иностранным государством" имелась в виду Германия. Далее утверждалось, что обвиняемые находились на службе у военной разведки этого государства, систематически доставляли его военным кругам шпионские сведения о состоянии Красной Армии, вели вредительскую работу по ослаблению её мощи, готовили её поражение в войне и, наконец, "имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов" [1040].
  
  Это сообщение представляло выжимку из обвинительного акта, в котором говорилось, что "центр" военно-троцкистской организации, в который входили обвиняемые, был образован в 1932-1933 годах по прямым указаниям Троцкого и германского генштаба и действовал в тесной связи с "центрами" троцкистов и правых.
  
  В отличие от стенограмм открытых показательных процессов, стенограмма данного процесса правилась и корректировалась работниками НКВД, которые до этого вели следствие. В ходе расследования начала 60-х годов в стенограмме были обнаружены многочисленные случаи искажения показаний. Так, в 1962 году одна из стенографисток процесса, сравнив свою подлинную стенографическую запись с правленой стенограммой, указала на произвольные дополнения, внесённые в показания Фельдмана и в последнее слово Тухачевского. В этих дополнениях говорилось, в частности, о связях с японским генеральным штабом и шпионаже в пользу иностранных государств [1041].
  
  Даже "отредактированный" подобным образом текст стенограммы свидетельствует, что большинство подсудимых отрицали своё участие в шпионаже. Так, на вопрос Дыбенко: "Вы лично, когда конкретно начали проводить шпионскую работу в пользу германского генерального штаба?" - Якир ответил: "Этой работы лично непосредственно я не начинал". На аналогичный вопрос Дыбенко: "Непосредственно шпионскую работу вы вели с немецким генеральным штабом?" - Уборевич ответил: "Не вёл никогда" [1042].
  
  Отвечая на вопрос Ульриха о том, когда началась его шпионская деятельность, Тухачевский сказал: "Не знаю, можно ли было считать её шпионской". Конкретизируя эти слова, Тухачевский говорил в последнем слове: "У меня была горячая любовь к Красной Армии, горячая любовь к отечеству, которое с гражданской войны защищал... Что касается встреч, бесед с представителями немецкого генерального штаба, их военного атташата в СССР, то они были, носили официальный характер, происходили на маневрах, приёмах. Немцам показывалась наша военная техника, они имели возможность наблюдать за изменениями, происходящими в организации войск, их оснащении. Но всё это имело место до прихода Гитлера к власти, когда наши отношения с Германией резко изменились" [1043].
  
  Важные свидетельства о поведении подсудимых на суде содержатся в докладных записках, представленных после процесса членами Специального судебного присутствия. Из записки Будённого, адресованной Сталину, следует, что Примаков, подтвердивший многие другие обвинения, "очень упорно отрицал то обстоятельство, что он руководил террористической группой против тов. Ворошилова в лице Шмидта, Кузьмичёва и других". О Тухачевском Будённый писал, что тот "с самого начала процесса при чтении обвинительного заключения и при показании всех других подсудимых качал головой, подчёркивая тем самым, что, дескать, и суд, и следствие, и всё, что записано в обвинительном заключении,- всё это не совсем правда, не соответствует действительности". Далее Будённый сообщал, что Тухачевский вначале пытался опровергнуть показания, данные на предварительном следствии, и даже "пытался популяризировать перед присутствующей аудиторией на суде как бы свои деловые соображения". Из дальнейшего изложения показаний Тухачевского Будённым следует: Тухачевский говорил, что он докладывал правительству о малочисленности Красной Армии по сравнению с германской и польской армиями, но его соображения о возможном поражении Советского Союза в результате такого несоответствия вооружённых сил "никто не слушал". После этих слов, как сообщал Будённый, Ульрих оборвал Тухачевского и задал ему вопрос о его работе "в качестве агента германской разведки ещё с 1925 года". В ответ "Тухачевский заявил, что его, конечно, могут считать и шпионом, но что он фактически никаких сведений германской разведке не давал" [1044].
  
  Тягостное впечатление производит докладная записка Белова Ворошилову, представленная спустя месяц после процесса. Описывая свои наблюдения за состоянием подсудимых на суде, Белов сопровождал это описание постыдными замечаниями, призванными убедить Ворошилова в своей ненависти к бывшим товарищам. "Буржуазная мораль трактует на все лады: "глаза человека - зеркало его души",- писал Белов.- На этом процессе за один день, больше, чем за всю свою жизнь, я убедился в лживости этой трактовки. Глаза всей этой банды ничего не выражали такого, чтобы по ним можно было судить о бездонной подлости сидящих на скамье подсудимых. Облик в целом у каждого из них... был неестественный. Печать смерти уже лежала на всех лицах. В основном цвет лиц был так называемый землистый... Эйдеман. Этот тип выглядел более жалко, чем все. Фигура смякла до отказа, он в трудом держался на ногах, он не говорил, а лепетал прерывистым глухим спазматическим голосом". Подобно Будённому, Белов отмечал, что Тухачевский на суде "пытался демонстрировать и свой широкий оперативно-технический кругозор... пытался и процесс завести на путь его роли, как положительной, и свою предательскую роль свести к пустячкам" [1045].
  
  В начале 1938 года, когда опасность ареста нависла над ним самим, Белов в приватных разговорах совсем по-иному рассказывал о своих впечатлениях от процесса. В мемуарах Эренбурга описывается "страшный день" у Мейерхольда, во время которого "к Всеволоду Эмильевичу пришёл один из его друзей, комкор И. П. Белов. Он был очень возбужден, не обращая внимания на то, что, кроме Мейерхольдов, в комнате Люба и я, начал рассказывать, как судили Тухачевского и других военных... "Они вот так сидели - напротив нас. Уборевич смотрел мне прямо в глаза..." Помню ещё фразу Белова: "А завтра меня посадят на их место..."" [1046]
  
  В отличие от открытых показательных процессов, продолжавшихся неделю и более, закрытый военный суд занял всего один день. В течение этого дня Ульрих успел побывать у Сталина, который в присутствии Молотова, Кагановича и Ежова дал указание приговорить всех подсудимых к расстрелу. Приговор был оглашён Ульрихом в 23 часа 35 минут и той же ночью был приведён в исполнение в присутствии Ульриха и Вышинского.
  
  12 июня приговор и сообщение о его исполнении были опубликованы в печати. Спустя ещё день был опубликован приказ Ворошилова по армии, в котором говорилось: "Мировой фашизм и на этот раз узнает, что его верные агенты гамарники и тухачевские, якиры и уборевичи и прочая предательская падаль, лакейски служившая капитализму, стёрты с лица земли и память о них будет проклята и забыта" [1047].
  
  Через несколько дней после получения сообщений о процессе Троцкий написал статью "Обезглавление Красной Армии". В ней подчёркивалось, что подсудимые представляли цвет высшего советского командования. Якиру и Уборевичу была поручена охрана западной границы, и они годами готовились к своей будущей роли - защитников страны от нападения Германии. Ещё более крупными военными деятелями были Тухачевский и Гамарник, которые намного превосходили военным талантом и знаниями Ворошилова, показавшего в годы гражданской войны полное отсутствие полководческих качеств. "Ни Сталин, ни остальные члены Политбюро не делали себе... никогда иллюзий насчет Ворошилова как военного вождя. Они стремились поэтому подпереть его квалифицированными сотрудниками" [1048]. Подлинным руководителем армии был не Ворошилов, а Тухачевский, который выполнял функции её "механизатора" и в будущей войне должен был играть роль генералиссимуса.
  
  Троцкий отмечал, что большинство подсудимых никогда не были связаны с левой оппозицией. В её рядах до 1928 года были только Примаков и Путна. В 1924 году "троцкистом" считался также Гамарник, работавший в то время на Украине. Руководившая тогда партией "тройка" (Зиновьев, Сталин и Каменев), стремившаяся оторвать наиболее способных "троцкистов" от привычного окружения и подкупить их перспективой высокой карьеры, перевела Гамарника на Дальний Восток, где он после радикального разрыва с "троцкизмом" быстро поднялся по административной лестнице. Став членом ЦК и высшим представителем партии в армии, Гамарник "принимал руководящее участие во всех чистках армии, делая при этом всё, чего от него требовали" [1049].
  
  В статье Троцкого обращалось внимание на то, что до процесса советские газеты именовали "троцкистами" только Примакова, Путну и Гамарника, "остальных никто не называл этим страшным именем. От превращения Тухачевского, Якира, Уборевича, Эйдемана и пр. в троцкистов удерживало не только отсутствие каких бы то ни было внешних зацепок, но и нежелание слишком раздувать силу троцкизма в армии". Лишь в приказе Ворошилова, изданном на следующий день после казни генералов, все они были объявлены троцкистами. "Подлог, как видим, тоже имеет свою логику,- комментировал эти факты Троцкий.- Если генералы, как и троцкисты, служили Германии в целях "восстановления капитализма", то Германия не могла не объединить их в своих интересах. К тому же "троцкизм" давно уже стал собирательным понятием, которое охватывает всё, что подлежит истреблению" [1050].
  
  Нелепое и постыдное обвинение генералов в служении гитлеровской Германии, подчёркивал Троцкий, понадобилось Сталину для того, чтобы "оправдать сильнодействующими доводами убийство даровитых и самостоятельных людей перед лицом русских рабочих и крестьян. Он рассчитывает на гипнотическое действие тоталитарной прессы и не менее тоталитарного радио". Что же касается сталинского новшества - включения в состав суда крупных военачальников, то это был "дьявольский экзамен на верность. Оставшиеся в живых военачальники отныне закабалены Сталину тем позором, которым он намеренно покрыл их" [1051].
  
  Троцкий утверждал, что обвинение советских полководцев в сотрудничестве с Германией преследовало важные внешнеполитические цели. Оно было призвано разрушить на Западе мнение, согласно которому "союз с Германией, независимо от её государственной формы, считался аксиомой внешней политики Советского Союза" [1052]. С помощью зверских средств Сталин решил продемонстрировать буржуазно-демократическим государствам свой разрыв с прогерманской ориентацией, которую он пытался сохранить и после прихода Гитлера к власти. Для доказательства верности своим новым союзникам, прежде всего Франции и Чехословакии, Сталину "нужны были козлы отпущения за ту политику, от которой он вчера отказался" [1053].
  
  Все обвиняемые по процессу Тухачевского были реабилитированы в 1957 году, а Гамарник - в 1955 году. Однако вопрос о причинах расправы над ними, по-видимому, продолжал волновать Хрущёва. Этим, на мой взгляд, объясняется то обстоятельство, что в 1961 году решением Президиума ЦК КПСС была создана новая комиссия для проверки обвинений, предъявленных Тухачевскому и другим военным деятелям, и для выяснения причин и условий возникновения их "дела". Результаты этой работы, продолжавшейся более трёх лет, были изложены в подробной справке, направленной 26 июня 1964 года Хрущёву председателем комиссии Шверником.
  
  Прежде всего комиссия отвергла обвинения в шпионских связях генералов с германскими спецслужбами. Для этого, в частности, были подняты показания бывшего генерал-майора немецкой армии Шпальке, с 1925 по 1937 год занимавшегося разведкой по Советскому Союзу. Арестованный в 1947 году, Шпальке показал на следствии, что с 1926 года он был прикомандирован к командирам Красной Армии, приезжавшим в Германию для учебы в военной академии; однако он никогда не получал от них шпионских сведений. Шпальке был тесно связан с германским военным атташе в Москве Кестрингом, которому, как значилось в материалах следствия, подсудимые передавали военные секреты. По словам Шпальке, после процесса генералов Кестринг возмущался и утверждал, что у него не было никаких связей агентурного характера с подсудимыми [1054].
  
  На основе экспертизы, проведённой работниками генштаба Советской Армии, и других следственных действий, которые следствие и суд должны были произвести в 1937 году, но не произвели, комиссия подтвердила и полную беспочвенность обвинений подсудимых во вредительстве.
  
  Вместе с тем в справке комиссии не содержится ответа на многие законные вопросы, возникающие при анализе дела генералов. Я имею в виду прежде всего вопрос о причинах признаний подсудимых и написания ими перед судом рабских писем Сталину. В большинстве исторических работ, посвящённых делу Тухачевского, эти признания объясняются исключительно применением физических пыток. Однако такое объяснение представляется несостоятельным по целому ряду причин.
  
  Во-первых, подсудимыми на процессе генералов были крепкие и здоровые люди, в большинстве своём лишь недавно перешагнувшие порог сорокалетия. В отличие от главных подсудимых открытых процессов, они не прошли до ареста через многолетнюю цепь самооплёвываний и унижений. Поэтому от них следовало ожидать значительно большей стойкости, чем, например, от Зиновьева или Бухарина.
  
  Во-вторых, обращает внимание ошеломляющая быстрота получения признательных показаний. Большинство подсудимых открытых процессов не давали таких показаний на протяжении нескольких месяцев. Процесс же генералов был подготовлен в рекордно короткие сроки. От ареста главных подсудимых до суда над ними прошло немногим более двух недель. Такой срок был явно недостаточен для того, чтобы сломить этих мужественных людей, не раз смотревших в глаза смерти.
  
  В-третьих, в отличие от подсудимых открытых процессов, судьями на которых были безличные чиновники, подсудимые процесса генералов выступали перед своими бывшими боевыми товарищами. Это должно было породить в них надежду на то, что правда, высказанная на суде, непременно вырвется за его стены.
  
  В-четвёртых, известны многочисленные случаи, когда самые зверские пытки оказались неспособными вырвать у подследственных лживые признания. Не дали никаких признательных показаний на следствии и суде, например, генерал Горбатов, заведующий отделом печати НКИД Гнедин и даже женщина - секретарь ЦК ВЛКСМ Пикина, несмотря на то, что все они подвергались жестоким истязаниям. Почему же подсудимые процесса генералов должны были оказаться слабее этих людей?
  
  LI
  
  Перенесёмся на пятнадцать лет вперёд
  
  Существует ещё одна версия относительно причин "признаний" обвиняемых. Наиболее чётко она выражена в показаниях следователя Залпетера, в которых давалось следующее объяснение причин репрессий и самооговоров "ответственных партийцев": "Массовые репрессии ответственных руководителей наркоматов (в том числе наркомов) объясняются тем, что Сталин диктаторскими методами управляет страной, решает всё единолично, не терпит возражений, не считается с мнением других и подводит под массовые операции из этих лиц тех, кто противоречит (критикует) его. Эти люди вовсе не являются контрреволюционерами. В этом отношении дана правильная характеристика Сталину в троцкистском документе, так называемом "Завещании" [1055], о его нетерпимости к инакомыслящим".
  
  Ставя далее вопрос, почему арестованные давали "липовые показания", Залпетер объяснял это тем, что "по существу их судьба предрешается ещё до ареста их в ЦК". Понимая это и считая своё положение безнадёжным ("раз политически погиб, какое значение имеет для таких людей физическая жизнь"), эти люди, находясь в состоянии абсолютной изоляции и подвергаемые физическим методам допроса, "дают на себя любые показания и при заявлении следователей, что их однодельцы сознались - записывают последних в своих показаниях" [1056].
  
  Это заявление мужественного и принципиального чекиста, по существу, воспроизводящее "комплекс Кестлера", заслуживает безусловного внимания. Однако оно игнорирует тот неоспоримый факт, что многие жертвы сталинского террора, подписав выбитые из них показания на предварительном следствии, отказывались от них на суде, не желая покрывать себя перед смертью ещё и позором. Например, уже упоминавшегося Медведева подвергали пыткам те же самые следователи, которые истязали генералов, выведенных на военный суд. Между тем Медведев 16 июня 1937 года на закрытом судебном заседании заявил, что все его показания на предварительном следствии являются ложными. Подобное поведение подсудимых на процессе, где судьями выступали хорошо знавшие их военачальники, могло дать намного больший эффект, чем отказ от признаний перед тремя членами Военной коллегии, штамповавшими за день десятки расстрельных приговоров.
  
  Для того, чтобы уяснить, всегда ли физические пытки были способны гарантировать оговоры и самооговоры подсудимых на фальсифицированных процессах, обратимся к стенограмме процесса по делу Еврейского антифашистского комитета, сфабрикованному МГБ в 1949-1952 годах. Не затрагивая другие аспекты этого процесса, коснёмся только тех его сторон, которые связаны с объяснением причин "признаний" подсудимых на предварительном следствии и отвержения ими этих признаний в судебном заседании.
  
  В отличие от сверхскоростной подготовки процесса генералов, следствие по делу ЕАК велось на протяжении четырёх лет. Всё это время обвиняемые находились во власти молотобойцев-фальсификаторов, использовавших многогранный "опыт" НКВД-МГБ по обращению с подследственными. От подсудимых процесса по этому делу было во всех отношениях легче добиться "признаний", чем от жертв процесса генералов. Во-первых, большинство из них находились в намного более преклонном возрасте, чем генералы в 30-е годы; поэтому была большая вероятность того, что эти люди не устоят перед пытками. Во-вторых, лица, выведенные на процесс ЕАК, находились в жерновах следствия более трёх лет - намного дольше, чем генералы. Следовательно, и в этом отношении положение генералов было более благоприятным, чем "еаковцев". В-третьих, подсудимыми по делу ЕАК были литераторы, учёные, артисты, которых, казалось бы, было намного легче принудить к лживым показаниям, чем военачальников.
  
  Между тем, на процессе по делу ЕАК все подсудимые полностью отрицали свою вину, заявив, что показания, данные ими на предварительном следствии, были вынужденными и полученными в результате зверских методов следствия.
  
  На первых заседаниях подсудимые ещё не решались говорить об этих методах. Поэт Квитко заявил лишь, что ему "было очень трудно воевать со следователем" и что его побудили к ложным показаниям "обстоятельства" [1057]. Поэт Гофштейн говорил: "На следствии у меня было такое состояние, что я просто не сознавал, что я подписываю, что я делаю... Я был в таком кругу событий, в таких условиях, что со всем, что говорил мне следователь, я соглашался... я был в состоянии сумасшествия" [1058].
  
  О том, как подсудимые доводились до такого состояния, осторожно попытался рассказать суду научный сотрудник Института истории Юзефович: "Тюремной администрации и санчасти хорошо известно, каково было моё состояние, мои душевные муки, когда мне давали подписывать протоколы, с которыми я был совершенно не согласен. Я не хочу распространяться, но если потребуется, то я покажу об этом подробно, но не здесь при всех, а непосредственно Военной коллегии. Но одно я скажу, думаю, что это укладывается в стенограмму, я был готов признаться даже в том, что я родной племянник папы Римского и действовал от его имени по его прямому непосредственному заданию" [1059].
  
  Журналист Тальми и заместитель министра госконтроля Брегман объясняли свои показания на предварительном следствии подавленностью в результате длительных допросов и бессонных ночей. Брегман заявил, что был во время следствия "морально подавлен и физически нездоров... В 1952 году я стал физически здоровее, я многое перебрал в своей памяти, проанализировал и в конце концов заявил, что не признаю себя виновным ни в чём" [1060].
  
  Актер Зускин сказал: "Такая жизнь, какая была и у меня в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю, что пишите всё что угодно, я подпишу любой приговор, но я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду" [1061].
  
  Первым, кто рассказал о методах следствия, вынуждавших подсудимых к оговорам и самооговорам, был заместитель министра иностранных дел, член ЦК ВКП(б) Лозовский. Он сообщил, что руководитель следствия полковник Комаров говорил ему: "Я должен признать все обвинения, иначе он меня передаст своим следователям ‹...», а дальше следует математическая формула, не вмещающаяся в стенограмму (очевидно, Лозовский имел в виду матерный язык, которым следователи привыкли разговаривать с арестованными.- В. Р.), потом он сказал, что будут гноить в карцере и бить резиновыми палками, так, что нельзя будет потом сидеть. Тогда я им заявил, что лучше смерть, чем такие пытки, на что они ответили мне, что не дадут умереть сразу, что я буду умирать медленно... Тогда я решил, что лучше я на себя наговорю, подпишу всё, что они записали в протоколе, а потом на суде скажу, как ‹...» Комаров ведёт следствие" [1062]. Лозовский сообщил, что, следуя такой тактике, он оговорил не только себя, но и Жемчужину (жену Молотова), а также Л. С. Штерн, за что он просил у последней на суде прощения.
  
  Ещё более страшные вещи обнародовал главный врач боткинской больницы Шимелиович, который заявил: "Лозовскому пригрозили, что его могут и побить и ещё кое-что другое, и он... наговорил на себя и ещё может быть кое на кого, с тем, чтобы впоследствии на суде отказаться от всего. Я не пошёл по этому пути. Я спорил 3 года 4 месяца, и поскольку будет возможность, я буду спорить дальше и со следователем и, если нужно, и с прокурором".
  
  Уже на первом допросе в суде Шимелиович рассказал, что через полтора часа после ареста и "приведения в соответствующий вид" его привели к министру госбезопасности Абакумову, который первым делом сказал: "Посмотрите, какая рожа", вслед за чем произнёс слово "бить". Столкнувшись в дальнейшем с упорным отказом Шимелиовича давать признательные показания, Абакумов вновь повторил указание: "Бить смертным боем".
  
  "Если Лозовскому только пригрозили,- продолжал Шимелиович,- то я должен, к сожалению... заявить, что я получал в течение месяца (январь - февраль 1949 года) примерно, с некоторыми колебаниями в ту или другую сторону, в сутки 80-100 ударов, и всего, по-моему, я получил около 2 тысяч ударов. Я многократно подвергался телесному наказанию, но навряд ли найдётся следователь, который скажет о том, что при всех этих обстоятельствах я менял свои показания. Нет, то, что я знал, я произносил и никогда ни стоя, ни сидя, ни лежа я не произносил того, что записано в протоколах". Единственный раз он подписал протокол в день особо жестоких избиений, когда был доведен до такого состояния, что следователи несколько раз спрашивали его: "вы слышите?", на что он отвечал: "слышу, слышу". Этот протокол, как рассказал Шимелиович, был составлен одним из главных палачей и организаторов дела ЕАК Рюминым. Только после того, как Рюмин на очередном допросе зачитал выдержки из этого протокола, Шимелиович узнал, что на нём стоит его подпись. Тогда он написал заявление Рюмину, в котором указывал: "Протокол, составленный в марте 1949 года следствием, подписан мною в тяжёлом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние моё является результатом методического избиения в течение месяца ежедневно днём и ночью. Глумление и издевательства я упускаю. Настоящее моё заявление от 15 мая 1949 года прошу приложить к делу". Рассказав об этом на суде, Шимелиович прибавил: "Я считал, что этот курс (истязаний.- В. Р.) ещё видимо не полный, ибо следователь Шишков говорил мне: "Видите, всё что я обещал вам, я выполняю. Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и будем бить и бить"". Рюмин же лично его не трогал, но присутствовал "на экзекуциях, где кроме него было 7 человек, которые непосредственно участвовали в избиении меня" [1063].
  
  Второй протокол, который был также составлен Рюминым, Шимелиович подписал после того, как прошёл новый "курс экзекуции" и находился в "затемненном, угнетённом состоянии". Он никогда не произносил того, что было записано в этом протоколе, и, "будучи уже в ясном сознании, ещё на следствии от него отказался" [1064].
  
  Юзефович показал на закрытом заседании суда (т. е. в отсутствие других обвиняемых), что Абакумов заявил ему: "если я не дам признательных показаний, то он меня переведёт в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней "мяли". Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда" [1065].
  
  К женщинам, как можно судить по материалам суда, столь жестокие истязания не применялись, следователи ограничивались лишь угрозами их применения. Как сообщила переводчица Ватенберг-Островская, "меня допрашивали с резиновой палкой на столе... Мне всё время угрожали, что меня будут страшно бить, что из меня сделают калеку и т. д. и т. п... Меня это страшно испугало, я была в каком-то исступлении. Каждый день и ночь я слышала от следователя, что меня будут бить и бить страшно" [1066].
  
  Академик Л. С. Штерн рассказала, что её трижды переводили из внутренней тюрьмы в Лефортовскую за то, что она не хотела подписывать "романа, написанного следователем". На последовавший за этим вопрос председательствующего: "Ну, там тюрьма и здесь тюрьма, какая разница?", Штерн ответила: "Там - это преддверье ада, может быть, иногда можно было бы пойти туда (судьям.- В. Р.) и посмотреть, что там делается... Пол там цементный, камеры плохо отоплены, маленькие форточки, которые не всегда даже открывают, причём питание было такое, которым я не могла пользоваться... Моя соседка по камере мне сказала, что я всё равно всё подпишу на следствии. И действительно были моменты, когда мне казалось, что я схожу с ума, а в это время можно наговорить на себя и на других неправду... Ведь были дни, когда меня по два раза допрашивали. После того, как пробудешь целую ночь на допросе и утром приходишь в камеру, а тебе не дают не только спать, но и сидеть" [1067].
  
  Поэт Фефер на закрытом заседании суда сообщил: ещё в ночь его ареста Абакумов сказал: ""Если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить". Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии дал неправильные показания, а затем частично подтвердил их на суде... Я был настолько запуган, что на состоявшейся в ЦК очной ставке с Жемчужиной подтвердил, что видел её в синагоге, хотя этого не было в действительности" [1068].
  
  Помимо физических истязаний, следователи в целях деморализации арестованных использовали и "моральные методы воздействия", в том числе грязные антисемитские выпады, которые должны были угнетающе подействовать на подследственных. Так, Лозовский рассказывал: во время восьми ночных допросов Комаров многократно повторял, что ""евреи - это подлая нация, что евреи - жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из евреев, что все евреи шипят на Советскую власть, что евреи хотят истребить всех русских". И естественно, если он имел такую установку, то можно написать, что хочешь. Вот откуда развито древо в 42 тома, которые лежат перед вами и в которых нет ни слова правды обо мне" [1069].
  
  Наряду с избиениями и угрозами, следователи прибегали и к лживым обещаниям выпустить подследственного на свободу, если он даст требуемые показания. Так, поэту Маркишу следователь говорил, что "они осудят только главарей, а меня отпустят. Рюмин мне ещё в 1950 году сказал, что я могу уже обдумывать новую книгу" [1070].
  
  Подсудимые рассказывали суду и о других противозаконных приёмах ведения следствия. Они говорили, что следователи не только составляли протоколы до допроса, но и прибегали к прямому искажению показаний. "Следователь не всё пишет, что говорит арестованный, и, кроме того, толкует его показания совсем иначе, чем он показывает,- говорил редактор издательства Ватенберг.- Они толкуют это так: "Ничто, что служит в защиту арестованного, в протокол не вписывается"... Я мог бы десятки, сотни (таких) примеров привести... Я заявляю, что в деле нет правильно оформленных протоколов" [1071].
  
  Квитко с известной долей иронии говорил: "Мне кажется, что мы поменялись ролями со следователями, ибо они обязаны обвинять фактами, а я, поэт,- создавать творческие произведения. Но получилось наоборот" [1072].
  
  Лозовский обращал внимание судей на то, что большинство показаний самых разных людей сфабрикованы по единому ранжиру. "Вы изучили эти 42 тома лучше меня,- обращался он к судьям,- и думаю, что вы, как опытные люди, обратили внимание, что все обвиняемые показывают одно и то же и все формулировки одинаковы. Однако люди, показания которых собраны в деле,- люди разной культуры, положения. Получается, что кто-то сговорился насчет формулировок. Кто, арестованные? Думаю, что нет. Значит, сговорились следователи, иначе не могли же получиться одинаковые формулировки у разных людей" [1073].
  
  В качестве ещё одного приёма фальсификации Лозовский назвал подмену "вещественных доказательств... невещественными сочинениями следователя" [1074]. Он подчёркивал, что предъявленное ему обвинение в передаче американцам шпионских сведений не подтверждается никакими материалами следствия. В этой связи Лозовский заявлял: "Имею ли я, не член ЦК, а просто рядовой советский человек право знать, за что меня должны казнить?.. Как вообще можно скрывать такие вещи? Ведь это означает падение нескольких голов. Это не только моя голова, это головы моей семьи и ещё целый ряд голов, которые присутствуют здесь. Что это, советский метод следствия - обвинить человека в шпионаже, а потом скрыть от него и суда материалы, за которые его надо казнить" [1075].
  
  Некоторые обвиняемые отвергали оговоры не только в свой адрес, но и в адрес людей, сидящих рядом с ними на скамье подсудимых. "Я считаю Лозовского честным человеком,- говорил Юзефович.- Я не верю и даже на том свете не поверю, что он преступник. Он мог делать ошибки... но чтобы он шёл на преступление, это так же, как если бы я пошёл на преступление, я должен был бы стать на путь самоубийства и стать убийцей моей маленькой девочки" [1076].
  
  Для опровержения обвинений подсудимые избрали не оборонительную, а наступательную тактику. В этом отношении характерно заявление Лозовского по поводу одного из главных обвинений - в том, что деятели ЕАК хотели создать в Крыму Еврейскую республику, чтобы превратить её в плацдарм США. "Из показаний Фефера, данных им ранее,- говорил Лозовский,- вытекает, что они обещали (американцам.- В. Р.) бороться за Крым. Кто? Эти два мушкетера - Фефер и Михоэлс - будут бороться за Крым, против Советской власти. Это опять клеветническая беллетристика. А кто её сочинил? Сам же Фефер, и это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе в измене. А сегодня из показаний Фефера получается другое. Но я, например, не могу нести ответственности за всё то, что Фефер наплёл, а теперь изменяет" [1077].
  
  Доказывая абсурдность положения обвинительного заключения о "прямом сговоре (деятелей ЕАК.- В. Р.) с представителями американских реакционных кругов", Лозовский говорил: "Я спрашиваю, откуда взялись реакционные круги Америки, откуда они выскочили? Это из газет 1952 года, а не 1943 года. Когда Михоэлс и Фефер были в США, тогда было правительство Рузвельта, с которым мы были в союзе... Какое право имел следователь применить расстановку сил 1952 года к расстановке сил в 1943 году?".
  
  Освещая историю возникновения версии о Крыме, Лозовский говорил, что эта версия впервые появилась в показаниях Фефера о красивом крымском ландшафте, который привлечёт евреев в Крым. "По мере того, как допрашивали других арестованных, эта формулировка начала обрастать, и каждый следователь добавлял кое-что, и в конце концов Крым оброс такой шерстью, которая превратила его в чудовище. Так получился плацдарм. Откуда, почему, на каком основании? Кто-то якобы сообщил, что американское правительство вмешалось в это дело. Это значит - Рузвельт. Я должен сказать, что осенью 1943 года Рузвельт встретился со Сталиным в Тегеране. Смею уверить вас, что мне известно больше, чем всем следователям вместе взятым, о чём была речь в Тегеране, и должен сказать, что там о Крыме ничего не говорилось... Зачем же было обострять эту формулировку, которая пахнет кровью?.. Да потому, что сговорились между собою следователи, одни прибавили немножко, другие - побольше и получилось, что Лозовский хотел продать Крым американским реакционным кругам... Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно мифическое, и здесь применимо выражение Помяловского, что это "фикция в мозговой субстанции"... Следствию не удастся одеть на Лозовского ошейник агента реакционных кругов США" [1078].
  
  Суммируя свои показания, Лозовский утверждал: "Обвинительное заключение в отношении меня порочно в своей основе. Оно не выдерживает критики ни с политической, ни с юридической точки зрения. Больше того, оно находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом" [1079].
  
  Крайне мужественно вёл себя на всём протяжении суда Шимелиович, который в последнем слове заявил: "Этим людям из МГБ не удалось меня сломить. Я хочу ещё раз подчеркнуть, что в процессе суда от обвинительного заключения ничего не осталось". Шимелиович обратился к суду с ходатайством повлиять на привлечение к ответственности виновных в фальсификации всего дела ЕАК и в преступных методах ведения следствия. "Я прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания,- говорил он.- ...На основании мною сказанного на суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ... в том числе и Абакумова" [1080].
  
  Квитко в дополнительных показаниях утверждал: "Фактов, на основании которых мне приписываются преступления,- не существует, и обвинение основано на лживых показаниях некоторых корыстных, бесчестных людей" [1081].
  
  Говоря о своих идейных настроениях, Штерн утверждала: "То, что мне вменяется в вину, как космополитизм, с моей точки зрения является интернационализмом" [1082]. К этому она добавляла: "Я ожидала этого суда с большим нетерпением и боялась, что не доживу, а мне не хотелось умирать с теми обвинениями, которые на мне лежат" [1083].
  
  В последнем слове Штерн заявила: "Моим арестом Советскому Союзу нанесён гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, так как это дало возможность дискредитировать мою работу и уничтожить всё достигнутое... Для меня важна работа, а для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полной реабилитации" [1084].
  
  Отвержение подсудимыми клеветнических обвинений не избавило их от смерти (Сталин распорядился оставить в живых только Л. С. Штерн), но избавило от необходимости самим покрывать свои имена бесчестьем.
  
  В этой связи поставим вопрос: почему Тухачевский, Якир и другие генералы не вели себя на суде так, как вели подсудимые процесса ЕАК в 1952 году? Этот вопрос в свою очередь неотъемлемо связан с другим: был ли процесс генералов чистейшей фальсификацией (как процесс ЕАК) или же амальгамой, то есть наложением лживых обвинений в шпионаже и т. п. на обвинения, имеющие фактическую основу? Иными словами - имел ли место военно-политический заговор против Сталина?
  
  LII
  
  Был ли военный заговор?
  
  В работах последних лет жизни Троцкий не раз возвращался к вопросу о том, существовал ли в действительности заговор генералов. В статье "Обезглавление Красной Армии" он анализировал социальные и политические причины, которые могли породить планы, намерения, соглашения военных руководителей, направленные против Сталина. Помимо накопившегося в армии, в основном крестьянской по своему составу, недовольства насильственной коллективизацией и её последствиями, он видел такие причины в противоречиях между военной и штатской бюрократией, возникающих в условиях тоталитарного режима. "Когда бюрократия освобождается от контроля народа,- писал он,- военная каста неизбежно стремится освободиться от опеки гражданской бюрократии... Заговора, правда, ещё не было. Но он стоит в повестке дня. Бойня имела превентивный характер. Сталин воспользовался "счастливым" случаем, чтоб дать офицерству кровавый урок" [1085].
  
  Эту мысль Троцкий развил в книге "Сталин", где он подчёркивал, что военный аппарат "нелегко переносит ограничения, налагаемые на него политиками, штатскими". Предвидя возможность возникновения конфликтов с армейским аппаратом, возглавляемым самостоятельными и опытными военачальниками, Сталин подготовил через ГПУ петлю для цвета командного состава [1086].
  
  Другую причину недовольства генералов Троцкий усматривал в том, что перед лицом надвигающейся военной опасности наиболее ответственные командиры не могли не испытывать тревоги по поводу того, что во главе армии стоит столь ограниченный и бездарный в военном отношении человек, как Ворошилов. "Можно не сомневаться, что в этих кругах выдвигали на его место кандидатуру Тухачевского... Генералы могли вести разговоры о том, что следовало бы вообще освободить армию от опеки Политбюро. Отсюда ещё далеко до прямого заговора. Но в обстановке тоталитарного режима это уже первый шаг к нему" [1087].
  
  В книге "Сталин" Троцкий сопоставлял официальные сообщения о процессе генералов с сообщениями о процессе по делу "право-троцкистского блока", состоявшемся в марте 1938 года. Между этими сообщениями существовало очевидное разноречие. Приговор военного суда обвинял генералов в том, что они доставляли шпионские сведения правительству враждебного государства и подготавливали поражение Красной Армии в случае войны. На процессе "право-троцкистского блока" вновь был поднят вопрос о заговоре Тухачевского, которому на этот раз были приписаны новые цели. Расстрелянных девять месяцев назад генералов "судили попутно новым судом и, забыв отстранить слишком фантастические обвинения в шпионаже, приписали подготовку военного заговора".
  
  На вопрос: "Был ли действительно военный заговор?" Троцкий отвечал следующим образом: "Всё зависит от того, что называют заговором. Каждое недовольство, каждое сближение между собою недовольных, критика и рассуждения о том, что сделать, как приостановить пагубную политику правительства, есть, с точки зрения Сталина, заговор. И при тоталитарном режиме, несомненно, всякая оппозиция является эмбрионом заговора". Таким "эмбрионом" Троцкий считал стремление генералов оградить армию "от деморализующих происков ГПУ. Они защищали интересы обороны" [1088].
  
  От гипотез Троцкого уместно перейти к высказываниям руководителей зарубежных государств, которых также немало занимал вопрос о том, какова доля истины в официальных сообщениях о военном заговоре в СССР. Анализ данного вопроса, как и вопроса о причинах и подоплеке великой чистки вообще, занял заметное место в труде Черчилля "Вторая мировая война". В соответствующем фрагменте книги Черчилль не только допустил целый ряд фактических ошибок и неточностей, но и обнаружил, подобно многим другим буржуазным политикам, неспособность разобраться во внутренних событиях, происходивших в СССР [1089]. С одной стороны, он считал "в высшей степени маловероятным, чтобы коммунисты из старой гвардии присоединились к военным или наоборот". С другой стороны - в полном противоречии с данным суждением,- он на той же странице признавал вполне возможным существование "так называемого заговора военных и старой гвардии коммунистов, стремившихся свергнуть Сталина и установить новый режим на основе прогерманской ориентации". По-видимому, не обладавший информацией о том, что к прогерманской ориентации задолго до пакта "Молотов - Риббентроп" склонялся именно Сталин, Черчилль приписал её старым большевикам и советским полководцам, стоявшим на последовательно антифашистских позициях.
  
  Другой мотив возможной конфронтации представителей этих двух групп со Сталиным Черчилль усматривал в том, что "они, несомненно, были полны зависти к вытеснившему их Сталину". Исходя из этих соображений, Черчилль считал оправданным стремление Сталина "разделаться с ними одновременно в соответствии с обычаями тоталитарного государства".
  
  Питая нескрываемый пиетет по отношению к Сталину, Черчилль называл преувеличением мнение Чемберлена и генеральных штабов Англии и Франции о том, что чистка 1937 года явилась "внутренним разгромом русской армии" и что в то время "яростная ненависть и мстительность раздирали Советский Союз". В противовес этим суждениям Черчилль заявлял, что "основанную на терроре систему правления вполне возможно [было] укрепить беспощадным и успешным утверждением её власти". Исходя из этих предпосылок, он фактически одобрял "беспощадную, но, возможно, небесполезную чистку военного и политического аппарата в Советской России и ряд процессов... на которых Вышинский столь блестяще (sic! - В. Р.) выступал в роли государственного обвинителя" [1090].
  
  Более обоснованные суждения по поводу "произведённой Сталиным грандиозной чистки генералитета" высказывал Гитлер, лучше, чем кто-либо другой, знавший истинную цену документам, переданным его спецслужбами Сталину и послужившим основой для проведения процесса генералов. Тем не менее в одной из своих застольных бесед с приближёнными Гитлер обронил многозначительное замечание: "До сих пор так и не выяснено, действительно ли разногласия между Сталиным, с одной стороны, и Тухачевским и его сообщниками - с другой, зашли настолько далеко, что Сталину пришлось всерьёз опасаться за свою жизнь, угроза которой исходила от этого круга лиц" [1091]. Возможно, что это рассуждение Гитлера не было чисто умозрительной гипотезой, а покоилось на каких-то известных ему фактах.
  
  Обратимся теперь к свидетельствам, исходящим, так сказать, с противоположного фланга - от людей, наиболее приближённых к Сталину и совместно с ним готовивших процесс генералов. В этом плане мы немало обязаны Феликсу Чуеву - заядлому сталинисту, одержимому жгучим желанием реабилитировать и возвеличить Сталина, а потому пользовавшемуся доверием со стороны Молотова и Кагановича, которые отвечали на его самые "каверзные" вопросы. Оба этих сталинских приспешника в беседах с Чуевым категорически отрицали тот факт, что они дали согласие на реабилитацию военачальников. Между тем решение о юридической реабилитации последних было принято Военной коллегией Верховного Суда СССР 31 января 1957 года (в отношении Гамарника - ещё в 1955 году), а решение об их партийной реабилитации - на заседании Президиума ЦК КПСС 25 апреля 1957 года, т. е. в то время, когда Молотов и Каганович находились в составе Президиума ЦК КПСС. На июньском пленуме ЦК 1957 года, где им было прямо предъявлено обвинение в расправе над Тухачевским и его соратниками, они не обмолвились ни единым словом о своём несогласии с реабилитацией военачальников.
  
  Спустя много лет, отстаивая версию о виновности генералов в преступлениях, инкриминировавшихся им на процессе 1937 года, Каганович выдвигал весьма неубедительные аргументы: "И всё-таки какая-то группировка командного состава была, не могла не быть. Она была. Вся эта верхушка в Германии проходила учебу, была связана с немцами. Мы получили сведения, у Сталина были данные, что у нас есть связанная с фашистами группа... Тухачевский был, по всем данным, бонапартистских настроений. Способный человек. Мог претендовать" [1092].
  
  Не более вразумительно Каганович отвечал на конкретные вопросы Чуева:
  
  "- Был ли он [Тухачевский] заговорщиком?
  
  - Я вполне это допускаю.
  
  - Сейчас пишут, что показания выбиты из них чекистами.
  
  - Дело не в показаниях, а в тех материалах, которые были до суда,- говорит Каганович.
  
  - Но их подбросили немцы Сталину через Бенеша.
  
  - Говорят, английская разведка. Но я допускаю, что он был заговорщиком. Тогда всё могло быть" [1093].
  
  Более связно и с большей долей уверенности излагал версию о заговоре Молотов. Когда Чуев зачитал ему отрывок из книги Черчилля - об информации, полученной от Бенеша как отправной точке организации процесса,- Молотов сказал: "Не уверен, что этот вопрос правильно излагается... Не мог Сталин поверить письму буржуазного лидера, когда он далеко не всегда своим вполне доверял. Дело в том, что мы и без Бенеша знали о заговоре, нам даже была известна дата переворота" [1094].
  
  О "заговоре Тухачевского" Молотов охотно говорил и с другими писателями, придерживавшимися сталинистских взглядов. В книге с многозначительным названием "Исповедь сталиниста" Иван Стаднюк сообщал, что в беседе об этом заговоре "Молотов подробно рассказывал, кто и когда должен был убить его и Сталина, Ворошилова и Кагановича" [1095].
  
  Ещё одним писателем, с которым Молотов делился своими воспоминаниями и суждениями, был В. Карпов, первый секретарь Союза советских писателей и член ЦК КПСС. В книге о Жукове Карпов рассказывает, как он однажды поднял в беседе с Молотовым вопрос о расправе над генералами:
  
  "- Крупнейшие военачальники, в гражданской войне столько добрых дел свершили, вы всех хорошо знали, не было ли сомнения насчет их вражеской деятельности?
  
  Молотов твёрдо и даже, я бы сказал, жестоко ответил:
  
  - В отношении этих военных деятелей у меня никаких сомнений не было, я сам знал их как ставленников Троцкого - это его кадры. Он их насаждал с далеко идущими целями, ещё когда сам метил на пост главы государства. Очень хорошо, что мы успели до войны обезвредить этих заговорщиков... Я всегда знал Тухачевского как зловещую фигуру..." [1096]
  
  Воспоминания Молотова представляют интерес прежде всего как отражение тёмной психологии этого человека, до последних дней своей жизни стремившегося оправдать собственные преступления. Это, однако, не исключает того, что некоторые фрагменты из его свидетельств могут быть, как я постараюсь показать ниже, учтены при обсуждении вопроса о существовании "военного заговора".
  
  К сожалению, отечественные и зарубежные исследователи, вновь и вновь возвращающиеся к разгадке дела Тухачевского, не обладают практически ни одним незаинтересованным свидетельством непричастного к этой трагедии человека. В таких случаях историк вынужден признать существование того, что называется "белым пятном". Именно белым, потому что оно лишено цвета, т. е. в историческом смысле - оценки. Обыденному сознанию трудно примириться с таким равнодушием, оно стремится раскрасить историю, чтобы непременно найти виноватых и жертв. Историк же обязан оставить в представленной им картине незакрашенные пятна, пока не найдёт объективные и безупречные свидетельства и доказательства.
  
  Это не значит, что не раскрытые преступления и до конца не объяснённые трагедии в политике ничему не учат. История "генеральского заговора" преподносит урок не менее важный, чем история до сих пор не раскрытого убийства Кеннеди.
  
  Когда группа влиятельных людей (или один человек, как Джон Кеннеди) оказывается сильнейшим оружием в схватке могучих политических сил,- узнать правду, найти достоверные свидетельства, о том, что происходило, часто оказывается весьма затруднительным. Чем значительнее масштаб политической интриги, тем важнее для её организаторов спрятать её концы в воду. Поэтому обычно убираются все непосредственные свидетели. Но ещё более надёжное средство скрыть правду - это погрести её, т. е. подлинные события и их мотивы, под несколькими слоями тщательно обработанной лжи. Оказавшись в этой комнате зеркал, исследователь легко может потерять ориентиры своего исторического поиска. Все отвлекающие версии выглядят правдоподобно, поскольку они замешаны не только на явных выдумках, но и на полуправде. И в то же время ни одна из этих различных версий, предлагающих, на первый взгляд, исчерпывающий набор альтернатив, не ведёт к истине.
  
  Обнаружение того, что очередная обнадеживающая находка оказалась новым вариантом лжи и дезориентации, может подтолкнуть исследователя к признанию устраивающей его версии исторической истиной. Однако у него всегда остаётся шанс не оказаться погребенным под обломками навязываемых версий. Для этого необходимо ответить на древний вопрос: qui prodest?
  
  Кому было выгодно "разоблачение" "заговора генералов"?
  
  Выгодно Сталину, ибо позволяло устранить потенциально опасных политических противников. Выгодно Гитлеру, поскольку позволяло ослабить Красную Армию. Выгодно лидерам других крупнейших капиталистических держав, поскольку ослабление Красной Армии делало вероятным успешную реализацию их сценария: "пусть Советы и фашизм перебьют друг друга". Если геополитические силы такого масштаба и целеустремлённости оказываются заинтересованы в чьём-либо заговоре, он "состоится", хотя бы на деле он мог состояться скорее символически, чем практически, хотя его могли реально осуществлять совсем другие, а не "разоблачённые" лица, хотя намерения "разоблачённых" могли быть бесконечно далеки от мотивов, им приписываемых.
  
  Даже если кто-то из заинтересованных лиц не умел, не смог или не захотел участвовать в "разоблачении" заговора, совокупность их перекрещивающихся интересов создаёт то историческое поле, на котором он должен был возникнуть.
  
  Уроки каждого большого политического заговора чрезвычайно важны, ибо настойчиво напоминают: большая политика не только крушит и перетасовывает человеческие судьбы, но ежечасно создаёт новую историческую реальность - рационально сконструированный, управляемый мир, который зачастую оказывает решающее влияние на судьбы миллионов людей.
  
  Едва ли когда-нибудь будут обнаружены свидетельства лиц, непосредственно причастных к "военному заговору". Все люди, которые могли знать о нём, были уничтожены в годы большого террора (уже через девять дней после процесса генералов число арестованных по обвинению в сопричастности к этому заговору достигло почти тысячи человек).
  
  Тем важнее оказываются свидетельства, полученные, так сказать, из вторых рук. Если в суде они не считаются доказательством, то для историка они могут служить важным подспорьем, в особенности, когда исходят от человека, заслуживающего доверия. В этой связи остановимся кратко на судьбе человека, которому принадлежат важные свидетельства о существовании антисталинского заговора в 1937 году.
  
  LIII
  
  Баллада о генерале Орлове
  
  Немолод очень лад баллад,
  
  но если слова болят,
  
  и слова говорят о том, что болят,
  
  молодеет и лад баллад.
  
  В. Маяковский
  
  Данная глава, быть может, является самой трудной главой этой книги. В ней пойдёт речь о судьбе человека, сыгравшего немалую роль в истории XX века, человека с одной из самых противоречивых биографий, которые встречаются в новейшей истории. Человека, поступки которого, совершённые в разные годы, вызывают то отвращение и возмущение, то понимание и уважение. Упоминание об этом человеке - Александре Орлове читатель не раз встречал на страницах нашей книги. Из предшествующих глав вытекает неопровержимый вывод, что Орлов в 1936-1938 годах играл роль "испанского Ежова" (при том, что он неизмеримо превосходил последнего интеллектом, эрудицией и мастерством разведчика). В отличие от "кровавого карлика", слепо преданного "вождю", Орлов, выполняя самые зловещие приказания Сталина, питал к нему всёвозрастающую ненависть.
  
  Рассказ о судьбе Орлова облегчается тем обстоятельством, что о ней ныне известно много больше, чем о судьбе кого-либо из других советских деятелей такого уровня. Биография Орлова детально освещена в фундаментальной монографии "Роковые иллюзии", принадлежащей перу русского журналиста Олега Царева и английского историка Джона Костелло. Это большое и добросовестное исследование основано на анализе рассекреченных обширных досье Орлова, хранящихся в советских и американских архивах. В заслугу авторам следует поставить и то, что их книга, вышедшая в Нью-Йорке в 1993 году, т. е. в разгар антикоммунистической истерии, развязанной в республиках бывшего Советского Союза, почти начисто лишена тенденциозных антикоммунистических пассажей.
  
  После своего бегства в США Орлов с полным основанием опасался, что его постигнет судьба Райсса. Поэтому с помощью своих родственников и друзей детства, находившихся в США, он добился возможности проживать в этой стране под чужим именем. Тем не менее он резонно полагал, что сталинская агентура будет разыскивать его по всему миру, чтобы "ликвидировать" его.
  
  В книге "Тайная история сталинских преступлений" Орлов писал, что, стремясь уберечь себя и свою семью от убийства сталинскими гангстерами, он послал Сталину письмо, в котором предупреждал: в случае расправы с его родными он опубликует сообщения о сталинских преступлениях, известных за границей только ему одному (перечень этих преступлений был приложен к письму). Если же убийство постигнет его самого, эти разоблачения будут опубликованы его адвокатом.
  
  Скорее всего, эта версия является мистификацией Орлова. Тщательные исследования, проведённые в советских архивах, не обнаружили никаких следов существования такого письма. Как справедливо отмечают авторы книги "Роковые иллюзии", Орлов должен был понимать, что его предостережение едва ли напугает Сталина. "Циничный диктатор, конечно, высмеял бы так называемые "тайные преступления" как недокументированные утверждения озлобленного троцкистского предателя" [1097].
  
  В действительности Орлов прибег к намного более эффективному средству для того, чтобы удержать Сталина - Ежова от погони за ним. В архиве НКВД обнаружено письмо на одиннадцати страницах, посланное им Ежову вскоре после его бегства в США. В этом письме Орлов обещал своё полное молчание в случае, если его оставят в покое, и в то же время недвусмысленно, хотя и неявно предупреждал: в случае расправы над ним или его родственниками будет обнародовано сообщение о созданной им в 30-е годы разведывательной сети в Англии, включавшей разведчиков такого уровня, как Филби, Маклейн, Берджесс и другие [1098].
  
  Применительно к Орлову периода вынужденной эмиграции можно использовать изрядно опошленный современными "демократами" термин "покаяние". Точнее, речь должна идти о действенном раскаянии в собственных преступлениях, которые Орлов решил в какой-то мере загладить опасной для него политической акцией. В конце 1938 года он направил письмо Троцкому, в котором сообщал, что в среду парижских троцкистов, редакторов "Бюллетеня оппозиции" внедрён агент-провокатор НКВД по имени "Марк". Не зная фамилии Зборовского, Орлов называл известные ему данные о лазутчике, не оставляющие сомнения, о ком идёт речь: его внешность, семейное положение, официальное место работы и т. д.
  
  Законно опасаясь, что письмо может быть перехвачено агентами НКВД, Орлов не упоминал в нём собственного имени. Письмо было написано от имени Штейна, натурализованного американского еврея (Орлов предупреждал Троцкого, что это имя - не подлинное). Чтобы вызвать доверие Троцкого к своему сообщению, "Штейн" писал, что сведения о "Марке" он получил от своего родственника, ответственного работника НКВД Люшкова, сбежавшего в 1938 году в Японию [1099].
  
  Совсем недавно стало известно о втором письме, посланном "Штейном" Троцкому. Оно было написано в связи с появившимися в западной печати сообщениями о том, что Троцкий ожидает прибытия в Мексику своего внука. Не зная, что речь идёт о ребенке, находившемся во Франции, Орлов сообщал о давно разработанном в НКВД плане: послать Троцкому под видом его внука, находившегося в Советском Союзе, совсем другого ребенка в сопровождении лица, которому будет поручено убить Троцкого. Он призывал Троцкого к предельной осторожности, рассказывая, с какой настойчивостью Сталин требует от своих сатрапов его скорейшего убийства.
  
  К сожалению, связь между Орловым и Троцким осталась односторонней. Откликаясь на просьбу "Штейна" об установлении систематических контактов, Троцкий поместил в американской газете объявление, приглашающее автора предостерегающих писем явиться в редакцию троцкистской газеты в Нью-Йорке и там обратиться к одному из её сотрудников. Орлов посетил эту редакцию, но вид названного Троцким человека вызвал у него, знавшего об интенсивном внедрении сталинской агентуры в троцкистские организации, недоверие: он заподозрил в нём агента НКВД. После этого Орлов решил позвонить Троцкому по телефону (в то время дозвониться из США в Мексику было не столь простым делом, как в наши дни). Он осуществил это намерение, но, опасаясь прослушивания телефонного разговора, не решился назвать подошедшему к телефону секретарю своего имени и цели своего звонка. Троцкий отказался подойти к телефону, предположив, что к нему набивается на интервью неизвестный дотошный журналист.
  
  Предупреждение Орлова относительно Зборовского не достигло цели. Вскоре после получения письма Троцкий показал его приехавшей в Мексику Лоле Эстрин, которая сумела убедить его, что это письмо направлено сталинской агентурой, стремящейся оторвать от него одного из преданных ему людей.
  
  Сам факт посылки Орловым писем Троцкому представляется весьма многозначительным. Он свидетельствует, что даже такой человек, как Орлов, выполнявший приказы Сталина об истреблении троцкистов в Испании, всеми доступными средствами стремился предупредить Троцкого о грозящих ему опасностях.
  
  Долгое время после своего прибытия в США Орлов не давал о себе знать. Только после публикации в 1953 году журналом "Лайф" его статей, затем составивших книгу "Тайная история сталинских преступлений", американские власти узнали, что на территории их страны на протяжении пятнадцати лет проживал бывший генерал НКВД. Орловым немедленно занялось ФБР. На протяжении более чем десятка лет Орлов неоднократно допрашивался сотрудниками этого учреждения, а также выступал на специальных слушаниях, организованных сенатской подкомиссией по вопросам национальной безопасности. В результате этих допросов американские Пинкертоны остались в уверенности, что Орлов рассказал всё, что ему было известно о деятельности советской разведки. Однако бывший советский разведчик явно "переиграл" своих американских коллег. Создав у них впечатление в своей полной искренности, он не назвал ни одного имени завербованных им агентов, которые успешно продолжали свою работу на СССР. Единственным агентом НКВД, которого Орлов с удовольствием разоблачил, был Зборовский, перебравшийся в 1942 году в США. Конечным итогом этого разоблачения стало судебное разбирательство дела Зборовского, в результате которого он был приговорён к пяти годам тюремного заключения.
  
  Книга Орлова "Тайная история сталинских преступлений" является наиболее полным и достоверным рассказом о механизме убийства Кирова и организации московских процессов, особенно первого, который проходил во время пребывания Орлова в СССР. Информацию о других процессах, по словам Орлова, он получил от ответственных работников НКВД, приезжавших в 1937-1938 годах в Испанию. Большинство фактов, содержавшихся в книге Орлова, оказались подтверждены официальными расследованиями, проведёнными в СССР в 50-60-е годы.
  
  Наименее интересной главой книги была глава, посвящённая "делу Тухачевского", которое Орлов освещал бегло и во многом неточно. Лишь в заключении этой главы он обронил загадочную фразу: "Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймет: Сталин знал, что делает" [1100].
  
  Новую версию "дела Тухачевского" Орлов обнародовал лишь после XX съезда КПСС. 23 апреля 1956 года в "Лайфе" появилась его статья под заголовком "Сенсационная тайна осуждения Сталина". И факты, содержавшиеся в статье, и сама её судьба заслуживают самого пристального анализа.
  
  LIV
  
  Тайна дела Тухачевского
  
  Сразу же после процесса генералов были арестованы и в своём большинстве расстреляны все их близкие и родственники. Единственной оставшейся на свободе женой подсудимого оказалась Л. Ю. Брик, бывшая замужем за Примаковым перед его арестом. Спасло её, очевидно, то обстоятельство, что она в 1935 году напомнила о себе Сталину, написав ему письмо о пренебрежительном, с её точки зрения, отношении руководящих литературных кругов к творчеству Маяковского, её бывшего мужа. На этом письме Сталин начертал резолюцию, адресованную Ежову, в которой содержались известные слова о Маяковском как "лучшем, талантливейшем поэте нашей советской эпохи".
  
  В книге "Ненаписанные романы" писатель Юлиан Семенов рассказывал о своём разговоре с Л. Брик, которая вспоминала: "Весь тридцать шестой год я прожила в Ленинграде... И всё это время я - чем дальше, тем больше - замечала, что по вечерам к Примакову приходили военные, запирались в его кабинете и сидели там допоздна. Может быть, они действительно хотели свалить тирана?" [1101]
  
  В связи с этим сообщением Ю. Семенов впервые в советской печати обнародовал версию, согласно которой чекисты, получившие сталинское задание найти в архивах царской полиции документы, компрометирующие дореволюционное прошлое жертв готовившихся показательных процессов, неожиданно обнаружили документальные свидетельства о деятельности Сталина как агента-провокатора царской охранки. После того, как они сообщили об этом своим единомышленникам-военным, последние "начали готовить переворот, чтобы спасти страну от тирана: основания к свержению Сталина были абсолютны" [1102].
  
  По-видимому, эту версию писатель почерпнул из статьи Орлова в "Лайфе", с которой он мог познакомиться только за границей, так как номер с этой статьёй был изъят из спецхранов всех московских библиотек, выписывавших данный журнал [1103] (Сам этот факт говорит о серьёзной обеспокоенности советского руководства разоблачениями Орлова).
  
  Орлов открывал статью рассказом о своей встрече осенью 1937 года в Париже с шурином Сталина Павлом Аллилуевым, прибывшим туда в официальную командировку. По словам Орлова, Аллилуев выглядел глубоко подавленным. Состоявшийся между ними разговор "вращался вокруг ужасной картины кровавых чисток, происходивших тогда в Советском Союзе". Когда Орлов задал вопрос о подоплеке дела Тухачевского, Аллилуев ответил: "Александр, никогда не пытайся разузнать что-либо об этом деле. Знать о нём - это словно вдохнуть отравленный газ" [1104]. Спустя год П. С. Аллилуев погиб внезапной и таинственной смертью.
  
  Вслед за этим Орлов сообщал: Аллилуев не подозревал, что он, Орлов, был единственным человеком, находившимся вне пределов СССР, которому были известны события, побудившие Сталина к чистке Красной Армии. К этому Орлов добавлял, что теперь он впервые излагает эти события, включая "самый сенсационный и, конечно же, тщательнейше охраняемый секрет в чудовищной карьере Иосифа Джугашвили... Эта тайна завладела умом Сталина и влекла смерть любого, кого он подозревал в проникновении в неё... Я утверждаю это, ибо знаю из абсолютно безупречного и надёжного источника, что дело маршала Тухачевского было связано с одним из самых ужасных секретов Сталина, который, будучи раскрыт, бросит свет на многие его поступки, кажущиеся столь непостижимыми" [1105].
  
  "Надёжным источником", по словам Орлова, был его двоюродный брат З. Б. Кацнельсон, занимавший в 1937 году пост заместителя наркома внутренних дел Украины [1106]. Кацнельсон был не только близким родственником Орлова, но и его давним другом, питавшим к нему глубокое доверие. Этим Орлов объяснял тайные признания, которые Кацнельсон сделал при их встрече в феврале 1937 года в парижской клинике, где Орлов находился на лечении после полученной в Испании травмы при автомобильной аварии (официальной целью приезда Кацнельсона в Париж было, как указывал Орлов, свидание с двумя находившимися там агентами НКВД).
  
  В передаче Орлова, рассказ Кацнельсона о заговоре против Сталина открывался освещением предыстории этого заговора и мотивов, побудивших генералов вступить на столь рискованный путь.
  
  Во время подготовки первого показательного процесса Сталин заявил Ягоде: "Было бы полезно, если бы НКВД сумел показать, что некоторые из подсудимых были агентами царской охранки" [1107] (служба революционеров в охранке считалась в СССР самым позорным преступлением).
  
  Ягода поручил офицеру НКВД Штейну отыскать в полицейских архивах документы, компрометирующие старых большевиков, которых предполагалось вывести на процесс. Таких документов Штейн не сумел найти, но зато он неожиданно обнаружил документы заместителя директора департамента царской полиции Виссарионова, среди которых находились собственноручные донесения Сталина, неопровержимо свидетельствовавшие о его многолетней работе на охранку.
  
  Понимая, какая судьба ожидает его в случае передачи этих документов Ягоде, Штейн скрыл их от последнего. Он направился в Киев, чтобы ознакомить с этими документами своего друга, наркома внутренних дел Балицкого. Балицкий и Кацнельсон провели тщательную экспертизу документов, которая не оставила ни малейших сомнений в их подлинности. Об этих документах они сообщили лицам, пользовавшимся их безусловным доверием: Якиру и Косиору. Якир в свою очередь передал это сообщение Тухачевскому, "чья личная неприязнь к Сталину была хорошо известна" [1108]. Среди лиц, посвящённых в эту тайну, Кацнельсон назвал также Гамарника и Корка.
  
  "Внезапное осознание того, что тиран и убийца, ответственный за накопившийся ужас, был даже не подлинным революционером, а самозванцем, креатурой ненавистной охранки, побудило заговорщиков к действию. Они решились поставить на карту свои жизни ради избавления своей страны от вознесённого на трон агента-провокатора" [1109].
  
  Лица, замыслившие заговор, не могли не понимать, что только насильственным устранением Сталина можно было приостановить кошмар кровавых чисток, грозивших поглотить всё большее число партийных и военных руководителей. Только таким путём Тухачевский, Якир и их сподвижники могли отвести меч, неумолимо нависавший и над ними самими.
  
  Как сообщил Орлову Кацнельсон, генералы находились ещё на стадии "собирания сил" и не выработали окончательного и твёрдого плана переворота. Тухачевский склонялся к следующей схеме действий. Он собирался убедить Сталина и Ворошилова собрать высших военачальников для обсуждения насущных проблем обороны страны. На этом совещании заговорщики должны были арестовать Сталина, в то время как два специально отобранных полка Красной Армии перекрыли бы подступы к Кремлю, чтобы заблокировать возможное продвижение войск НКВД, подчинявшихся исключительно Сталину - Ежову [1110].
  
  По поводу того, как поступить со Сталиным после ареста, в среде заговорщиков существовали две точки зрения. Тухачевский и другие генералы считали, что Сталина надо будет немедленно расстрелять, вслед за чем следует созвать пленум ЦК, которому будут предъявлены изобличающие его документы. Косиор, Балицкий и другие лица, не принадлежавшие к военным кругам, считали нужным доставить Сталина на пленум ЦК и предъявить ему там обвинение в агентурной и провокаторской деятельности до революции.
  
  Рассказав обо всём этом Орлову, Кацнельсон высказал опасение в провале заговора. В ответ Орлов сказал, что считает такой провал маловероятным, поскольку "Тухачевский - уважаемый руководитель армии. В его руках Московский гарнизон. Он и его генералы имеют пропуска в Кремль. Тухачевский регулярно встречается со Сталиным, он вне подозрений". К этому Орлов добавил, что обычный риск, связанный с любым заговором, в данном случае исключён, потому что "никто в здравом уме не пойдёт к Сталину, чтобы сообщить ему о полицейском досье, ибо наградой за такое откровение неминуемо будет немедленная ликвидация" [1111].
  
  Спустя несколько дней после разговора с Кацнельсоном Орлов возвратился в Испанию, где с нетерпением ожидал известий об успехе заговора. Вместо этого он узнал о суде над генералами, а ещё через месяц - о расстреле Кацнельсона.
  
  Бешеный разгул террора, развёрнутого после этого процесса, небывалые масштабы свирепой чистки командного состава армии Орлов объяснял стремлением Сталина уничтожить "всех, кто мог предположительно знать что-либо о папке (Виссарионова.- В. Р.) или кто был друзьями казнённых. Каждый военный, который прямо или косвенно был обязан своим постом одному из уничтоженных высших генералов, становился кандидатом на смерть. Сотни, а вскоре и тысячи офицеров были брошены в подвалы смерти" [1112].
  
  Ещё в книге "Тайная история сталинских преступлений" Орлов осторожно давал понять, что попытка военно-политического переворота действительно имела место. Правда, в этой связи он ссылался лишь на сообщение Шпигельглаза, рассказавшего ему осенью 1937 года о панике, охватившей несколько месяцев назад сталинское руководство: "Все пропуска в Кремль были внезапно объявлены недействительными. Наши части (т. е. войска НКВД.- В. Р.) подняты по тревоге! Как говорил Фриновский, "всё правительство висело на волоске"" [1113]. Примерно в тех же словах Орлов излагал рассказ Шпигельглаза в статье 1956 года. В свете этих сообщений можно отнестись с известной долей доверия к приведённым выше словам Молотова: "Нам даже была известна дата заговора".
  
  Версию о заговоре Орлов повторил в 1965 году перед сенатской подкомиссией по вопросам национальной безопасности. Здесь он прибавил, что узнал от Кацнельсона об укрытых заговорщиками в надёжных местах фотокопиях полицейского досье. Орлов заявил, что в течение многих лет он обдумывал пути, с помощью которых мог бы разыскать спрятанные документы. Ради этого он собирался даже сделать себе пластическую операцию, чтобы изменить до неузнаваемости свою внешность, и приехать в СССР (например, в качестве американского туриста) для поиска этих документов [1114].
  
  В связи со всем изложенным возникает вопрос: почему Орлов рассказал о заговоре против Сталина не в книге "Тайная история сталинских преступлений", которую он готовил на протяжении многих лет, а спустя три года после её выхода. Сам Орлов объяснял это тем, что сразу после смерти Сталина он не решался огласить эту версию, поскольку ему казалось: сталинские преемники сохранят его культ и поэтому будут преследовать человека, разгласившего самую страшную из сталинских тайн, с такой же яростью, как это сделал бы сам Сталин. Исходя из этих соображений, рассказывал далее Орлов, он ограничился в 1953 году тем, что положил в сейф одного из американских банков пакет с сообщением, опубликованным им три года спустя, и оставил поручение вскрыть этот сейф и пакет после его смерти. "К счастью,- прибавлял к этому Орлов,- нынешний поворот событий в Советском Союзе (т. е. доклад Хрущёва на XX съезде КПСС.- В. Р.) сделал возможным для меня самому обнародовать эти факты" [1115].
  
  Орлов утверждал: только тем обстоятельством, что "наследникам Сталина" стала известна его позорная тайна, можно объяснить их решение пойти на разоблачение сталинских преступлений. "Очевидно,- писал он,- Хрущёв и другие должны были понимать, что, обвиняя Сталина, они сами серьёзно рискуют... Их внезапное нападение на Сталина могло возбудить у русских людей злое воспоминание о том, как Хрущёв, Булганин, Каганович, Микоян и Маленков прославляли Сталина и его политику перед громадными аудиториями активистов Коммунистической партии, как они оправдывали сталинские кровавые московские процессы и приветствовали расстрел генералов Красной Армии как "справедливую кару изменникам". Кремлёвские вожди несомненно сознавали, что в умах русских людей могут возникнуть законные вопросы об их соучастии в сталинских преступлениях и их праве продолжать руководить Советским Союзом и мировым коммунизмом" [1116].
  
  Эти соображения Орлова были недалеки от истины. Из воспоминаний Хрущёва известно, как упорно противились его стремлению выступить с докладом о Сталине другие члены Политбюро, прямо заявлявшие, что в этом случае они окажутся запятнанными в глазах советского и мирового общественного мнения. Не лишне напомнить, что даже Черчилль, встретившийся с Хрущёвым в Англии вскоре после XX съезда, рекомендовал ему приостановить кампанию десталинизации [1117], заявив: "Нужно дать народу переварить то, что вы сообщили, иначе это обернётся против вас". Рассказав об этих словах Черчилля делегации Итальянской компартии, Хрущёв добавил: "Я думаю, это искренний совет. Старая лиса Черчилль боится, что если в результате наших неумных действий мы будем отстранены от руководства страной, то к власти придёт правительство, которое возвратится к сталинским методам резкой непримиримости. Я сказал Черчиллю: "Мы это учтём"" [1118].
  
  Оценивая ситуацию, которая возникла после XX съезда, Орлов утверждал, что лишь "главное злодеяние Сталина" (т. е. его провокаторская деятельность.- В. Р.), ставшее известным Хрущёву, побудило последнего открыть кампанию десталинизации. Развивая эту мысль, Орлов писал, что только оглашение тайны о деятельности Сталина в качестве агента охранки позволит Хрущёву и другим членам "коллективного руководства", не имевшим на своём счету подобных преступлений, эффективно отмежеваться от Сталина.
  
  Высказывая предположение, что в ближайшем будущем следует ожидать обнародования в Советском Союзе "чернейшей из тайн Сталина", Орлов заявлял, что одна из целей его статьи состоит в том, чтобы ускорить эту акцию.
  
  Как мне представляется, в данном случае Орлов небезуспешно лукавил заочно с кремлёвскими вождями, подобно тому, как он напрямую лукавил с американскими разведчиками и сенаторами. Подлинные мотивы Орлова были намного сложнее, чем те, на которые он указывал. Публикация книги "Тайная история сталинских преступлений" произошла вскоре после смерти Сталина, когда в западном общественном мнении (а именно к нему обращался в первую очередь Орлов) имя Сталина было окружено ореолом победителя во второй мировой войне, человека, которому Советский Союз обязан превращением в сверхдержаву. В этой связи великую чистку считали обоснованной и необходимой не только коммунисты всех стран, но и такие люди, как Черчилль, писавший, что она избавила СССР от "пятой колонны" во время войны. В этих условиях рассказ об антисталинском заговоре мог только укрепить эту версию и поднять престиж Сталина, т. е. вызвать эффект, прямо противоположный тому, которого добивался Орлов. Что же касается провокаторского прошлого Сталина, то этот факт для западного общественного мнения 50-х годов не имел такого значения, каким он обладал для большевиков 30-х годов.
  
  После XX съезда КПСС сложилась принципиально иная ситуация. Разоблачения сталинских преступлений, прозвучавшие на высшем партийном форуме в СССР, потрясли весь мир. Перед десятками и сотнями миллионов людей в Советском Союзе и за его пределами Сталин предстал в своём подлинном обличьи злодея и убийцы. Доклад Хрущёва лишил Сталина ореола великого полководца и государственного деятеля и подтвердил самые тяжкие обвинения, которые до того времени считались измышлением "троцкистов". В этих условиях заговор против Сталина мог представляться мировому общественному мнению вполне оправданным.
  
  Не случайно, что в своей тщательно продуманной статье Орлов называл инициатором разоблачений сталинских преступлений Г. К. Жукова. Орлов хорошо понимал, что его сенсационная статья, опубликованная одним из крупнейших американских журналов, не может не дойти до высшего советского руководства, в том числе Жукова, занимавшего в то время посты кандидата в члены Политбюро и министра обороны. Жуков был одним из немногих членов "коллективного руководства", который не только не был запятнан соучастием в сталинских преступлениях, а напротив, на протяжении ряда лет находился в опале у Сталина. О стремлении Сталина "принизить роль и военные способности маршала Жукова" [1119] рассказывал Хрущёв в докладе на XX съезде.
  
  Зная всё это, Орлов не скупился на похвалы в адрес Жукова, заявляя, что лично имел возможность убедиться в его честности и мужестве. Ради этого он даже присочинил сообщение о том, что встречался с Жуковым в Испании, куда тот прибыл в качестве военного наблюдателя во время гражданской войны (в действительности Жуков никогда в Испании не был). Можно предположить, что Орлов надеялся на то, что в результате дальнейших пертурбаций в советском руководстве Жуков окажется во главе страны и эффективно продолжит процесс десталинизации.
  
  Поэтому Орлов апеллировал к солдатской совести Жукова, которую, по его словам, должно было мучить "пятно 1937 года, позорящее честь Красной Армии". Он выражал уверенность в том, что "поражения, которые списали во время второй мировой войны на генералов, и победы, незаслуженно приписанные Сталину, должны были скрести душу [Жукова]" [1120].
  
  Во всём этом проявилась глубокая политическая проницательность Орлова. Жуков действительно сыграл важнейшую роль в устранении Берии, а спустя несколько лет - и так называемой "антипартийной группы". На июньском пленуме ЦК 1957 года Жуков выступил сразу после бесцветного вступительного выступления Суслова. Он сумел переломить и определить дальнейший ход работы пленума, парировав критические (и во многом справедливые) замечания Молотова, Кагановича и Ворошилова в адрес Хрущёва тем, что перевел разговор в иную плоскость, обвинив этих сталинистов в расправе над военачальниками. В этой связи не лишне напомнить, что Хрущёв "отблагодарил" Жукова за эту поддержку чисто по-сталински. Убоявшись дальнейшего роста политического влияния и авторитета Жукова, он спустя несколько месяцев после июньского пленума добился снятия маршала со всех постов, предъявив ему как заслуженные, так и незаслуженные обвинения.
  
  Ещё одним политическим маневром Орлова явилось включение им в перечень сталинских преступлений, разоблачённых на XX съезде, "заявления Хрущёва": "Сталин сфабриковал обвинение в измене против маршала Михаила Тухачевского и семерых других руководителей Красной Армии в 1937 году, казнил их без судебного разбирательства и развил террор, убив 5000 ни в чём не повинных офицеров" [1121].
  
  В этом вымышленном "заявлении" Орлов приписал Хрущёву своё ошибочное предположение о том, что суда над военачальниками не было. Главная же "неточность", сознательно допущенная Орловым, заключалась в том, что в докладе Хрущёва о деле Тухачевского вообще не упоминалось. Правда, Хрущёв уделил особое внимание потерям, понесённым Красной Армией от репрессий. Он заявил, что "на протяжении 1937-1941 годов в результате подозрительности Сталина по клеветническим обвинениям... репрессировано было несколько слоев командных кадров, начиная буквально от роты и батальона и до высших армейских центров" [1122]. Однако Хрущёв назвал в этой связи имена лишь нескольких репрессированных командиров, которые "сидели", затем были выпущены на свободу и принимали активное участие в Отечественной войне.
  
  Можно предположить: внимательно изучив доклад Хрущёва, Орлов убедился, что в нём проигнорированы разоблачения, содержавшиеся в "Тайной истории сталинских преступлений" (за исключением осторожного заявления, что "обстоятельства, связанные с убийством т. Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного", и предположения о том, что руководителей Ленинградского УНКВД расстреляли в 1937 году, чтобы "замести следы организаторов убийства Кирова" [1123]). Хотя эти сообщения, по сути, дезавуировали обвинения в единственном действительно совершённом преступлении, предъявленные жертвам трёх открытых процессов, сами эти процессы в докладе Хрущёва не были поставлены под сомнение.
  
  В этих условиях, Орлов, по-видимому, принял решение подтолкнуть советское руководство к пересмотру на первых порах хотя бы процесса Тухачевского, большинство подсудимых которого не принадлежали ни к каким оппозициям. Такой пересмотр был действительно осуществлён спустя несколько месяцев после появления статьи Орлова.
  
  Реабилитация в начале 1957 года Тухачевского и его соратников произошла в результате двух основных обстоятельств.
  
  Во-первых, на открытых процессах присутствовали руководители западных компартий, которые затем на основе "личных впечатлений" подтверждали обоснованность обвинений, предъявленных Зиновьеву, Бухарину и другим старым большевикам. По словам Хрущёва, именно эти деятели отговорили его от пересмотра открытых процессов, прямо заявив, что это нанесёт ущерб их престижу и вызовет отлив из их партий множества членов. Процесс же генералов носил закрытый характер, и в связи с его пересмотром можно было не опасаться негативной реакции со стороны руководства "братских партий".
  
  Во-вторых, реабилитация Тухачевского и его соратников во многом диктовалась соображениями верхушечной борьбы за власть, развернувшейся после смерти Сталина. Обнаруженные Жуковым и Серовым (тогдашним министром госбезопасности) в секретных архивах документы неопровержимо доказывали, что в организации процесса генералов активное участие принимали Молотов, Каганович и Ворошилов. Обвинение в причастности к уничтожению лучших советских полководцев способствовало политической дискредитации этих лиц.
  
  При пересмотре дела Тухачевского была сохранена в неприкосновенности версия об отсутствии за подсудимыми какой-либо вины, включая попытку ниспровергнуть Сталина. Изложенная Орловым версия об антисталинском заговоре не была обнародована в СССР не только во времена правления Хрущёва, но и в ходе "разоблачительных" кампаний 1987-1993 годов, направленных сначала против сталинизма, а затем - против большевизма. Статья журнала "Лайф" впервые была опубликована в СССР (тогда уже бывшем) Е. Плимаком и В. Антоновым в начале 1994 года.
  
  Ещё более удивительным представляется тот факт, что на эту статью отсутствуют ссылки почти во всех зарубежных работах о "большом терроре". Плимак и Антонов объясняют это замалчивание следующим образом: "Если книга "Тайная история сталинских преступлений" быстро стала бестселлером, то письмо в "Life" от 23 апреля 1956 года просто затерялось в потоке информации, шедшей после XX съезда о преступлениях Сталина" [1124].
  
  На наш взгляд, дело обстоит далеко не так просто. Замалчивание версии, изложенной Орловым, объяснялось тем, что она вступала в разительное противоречие с концепцией об абсолютной произвольности всех сталинских репрессий, прочно утвердившейся в западной советологии и с прилежностью первых учеников повторенной в 80-90-е годы нашими "перестройщиками" и "демократами". Эту концепцию, отрицавшую наличие какого бы то ни было сопротивления Сталину и сталинизму в большевистской среде, грозила разрушить версия об антисталинском заговоре.
  
  Между тем эта версия куда убедительней объясняет поведение полководцев на следствии и суде, нежели традиционное объяснение причин их "признаний" исключительно применением физических пыток (на такого рода объяснениях зиждется концепция художественных произведений, обращённых к данной теме,- романов "Страх" Анатолия Рыбакова и "Заговор против маршалов" Еремея Парнова).
  
  Двух- или трёхнедельные истязания, как бы они ни были мучительны, едва ли могли сломить этих мужественных людей до степени полной утраты человеческого достоинства и способности сопротивляться позорящим их провокационным наветам.
  
  Версия Орлова позволяет выстроить логическую цепь поступков и Сталина, и его жертв. Полководцы (видимо, в союзе с некоторыми старыми большевиками) приступили к подготовке антисталинского заговора в конце 1936 года. Отдельные, не до конца проверенные и не вполне надёжные слухи об этом, по-видимому, доходили до Сталина, который сразу же начал готовить превентивный встречный удар. В этих целях была задумана и осуществлена операция по добыванию подложных "документов" о пораженческой, шпионской и вредительской деятельности генералов. "Неопровержимость" этим "документам" должно было придать то обстоятельство, что информация о них поступила от главы дружественного Советскому Союзу государства (Бенеша), а сами документы были получены сложным путём советской разведкой от разведывательной службы враждебного государства (гестапо).
  
  На следствии и процессе по делу Тухачевского была сооружена новая амальгама. Тухачевского и его соратников судили не за заговор против Сталина, а за служение фашистским державам. Обвинение в подготовке антисталинского переворота было адресовано им задним числом, спустя несколько месяцев после их расстрела - устами Бухарина, Рыкова и других подсудимых процесса по делу "право-троцкистского блока". Разумеется, это обвинение было амальгамировано с ложными обвинениями в стремлении к реставрации капитализма, подготовке поражения СССР в будущей войне и сговоре с правящими кругами фашистских государств.
  
  Генералы отнюдь не стремились к установлению в СССР военной диктатуры. Они хотели восстановить большевистский режим и поэтому выбрали такой мотив свержения Сталина, который мог перетянуть на их сторону большинство ЦК. Конечно, даже если Сталин и был действительно агентом охранки (этот факт, оспариваемый многими серьёзными историками, окончательно не прояснён и в настоящее время), это преступление не шло в сравнение с преступлениями, совершёнными им во время пребывания у власти. Но преступления Сталина-диктатора либо были закреплены официальной санкцией высших партийных органов (например, депортация "кулаков" или репрессии за оппозиционную деятельность), либо осуществлялись в атмосфере строжайшей секретности даже от руководящих партийных деятелей (убийство Кирова, фабрикация фальсифицированных дел и процессов). Деятельность же Сталина в качестве агента-провокатора против собственной партии, с точки зрения тогдашнего партийного менталитета, служила самым убедительным доказательством нелегитимности его правления.
  
  Можно предположить, что в ходе сверхспешного следствия, сопровождавшегося пытками и издевательствами, следователям удалось убедить некоторых подсудимых в подложном характере документов, изобличающих Сталина как провокатора, и тем самым посеять в их сознании "комплекс вины" по отношению к Сталину. Этим можно объяснить и ложные признания как средство искупления этой "вины", и униженный характер предсмертного письма Якира Сталину, и целый ряд других загадок поведения генералов на следствии и суде.
  
  В заключение коснёмся различия целей, стоявших перед нами и перед авторами реабилитационных справок по процессам 1936-1938 годов. Цель этих справок состояла в том, чтобы вскрыть явные неувязки, противоречия и прямые подлоги в материалах следствия и суда и на этой основе опровергнуть все обвинения, предъявлявшиеся жертвам процессов.
  
  Наша цель состоит в том, чтобы распутать сталинские амальгамы, т. е. отделить фантастические и нелепые обвинения от свидетельств действительно антисталинской деятельности подсудимых. Двигаясь этим путём, можно объяснить и события, произошедшие на июньском пленуме ЦК 1937 года, устранившем последние препятствия на пути великой чистки.
  
  LV
  
  Июньский пленум ЦК
  
  Из состава ЦК, избранного XVII съездом, до конца марта 1937 года была изгнана сравнительно небольшая часть. В 1935 году был исключён один (Енукидзе), в 1936 году - два человека (Сокольников и Пятаков). Понадобилось почти полгода (от августа 1936 до конца февраля 1937 года), чтобы исключить из ЦК двух бывших лидеров "правых". Судя по речам выступавших на февральско-мартовском пленуме, они считали, что Бухарин и Рыков будут последними жертвами в составе тогдашнего ЦК. Даже Ярославский, лучше других знавший о ненависти Сталина к бывшим оппозиционерам, в своей речи говорил: "Надо надеяться, что мы в последний раз в Центральном Комитете нашей партии обсуждаем вопрос об измене членов и кандидатов в члены ЦК" [1125].
  
  И после февральско-мартовского пленума темп исключений ускорился не сразу. Следующим на очереди оказался Ягода, преследование которого прошло через несколько этапов. Спустя несколько месяцев после его перемещения с поста наркома внутренних дел на пост наркома связи он был переведён в запас органов НКВД при сохранении за ним звания генерального комиссара безопасности (в январе 1937 года это звание, равнозначное маршальскому званию в армии, было присвоено также Ежову). На февральско-мартовском пленуме Ягода обвинялся скорее в служебной халатности, чем в прямых государственных преступлениях.
  
  31 марта 1937 года Политбюро направило всем членам ЦК ВКП следующее заявление: "Ввиду обнаружения антигосударственных и уголовных преступлений наркома связи Ягоды, совершённых в бытность им наркомом внутренних дел, а также после перехода его в Наркомат связи, Политбюро ЦК ВКП(б) считает необходимым исключение его из партии и немедленный его арест. Политбюро ЦК ВКП доводит до сведения членов ЦК ВКП, что ввиду опасности оставления Ягоды на воле хотя бы на один день, оно оказалось вынужденным дать распоряжение о немедленном аресте Ягоды. Политбюро ЦК ВКП просит членов ЦК ВКП санкционировать исключение Ягоды из партии и его арест. По поручению Политбюро ЦК ВКП Сталин" [1126].
  
  Арест Ягоды был первым случаем ареста члена ЦК до принятия обязательного уставного решения о его выводе из состава Центрального Комитета (не говоря уже о том, что, вопреки Уставу партии, принятие таких решений стало производиться опросным порядком, без обсуждения вопроса об исключении на пленуме ЦК в присутствии исключаемых). 3 апреля было принято решение Политбюро, которым Ягода был "отрешён от должности наркома связи... ввиду обнаруженных должностных преступлений уголовного характера" [1127]. Таким образом, кроме узкой кучки посвящённых, никому, включая членов ЦК, не было ясно, за чистую уголовщину или же за "участие в заговоре" арестован бывший глава всемогущей тайной полиции. Очевидно лишь то, что арест Ягоды, имевшего прочную репутацию палача и авантюриста, большинством членов ЦК был встречен с неподдельным одобрением.
  
  Сама процедура исключения из состава ЦК приобрела в 1937 году следующий характер. Членам и кандидатам в члены ЦК рассылались бланки с формулировкой предложений Политбюро, на которых следовало сделать запись в форме, выбранной по своему усмотрению. На бланках, касавшихся Ягоды, мы встречаем разнообразную палитру записей - от лаконичного "Я - за" (Кржижановский) до эмоциональных приписок такого рода: "За!!! И особо приветствую, что мерзавца разоблачили (Жуков)"; "Считаю действия Политбюро совершенно правильными, целиком их одобряю и голосую за исключение из партии и ЦК изменника Ягоды. Иванов" [1128].
  
  Следующий тур репрессий, сопровождавшихся единогласным одобрением членами и кандидатами в члены ЦК исключений и арестов своих товарищей по Центральному Комитету, наступил в конце мая 1937 года - в связи с "раскрытием военно-политического заговора". Ещё до ареста Тухачевского, Рудзутака, Якира и Уборевича из состава ЦК было исключено несколько его "гражданских" членов и кандидатов. 17-19 мая были приняты два решения, утверждавшие соответствующие предложения Политбюро. В первом из них указывалось: "На основании имеющихся материалов, в которых член ЦК ВКП(б) Кабаков обвиняется в принадлежности к контрреволюционному центру правых, исключить Кабакова из состава ЦК ВКП(б) и из партии с передачей его дела в Наркомвнудел". Второе решение было связано с массовыми репрессиями, развернувшимися в Грузии. Кандидат в члены ЦК Элиава и член Центральной ревизионной комиссии Орахелашвили были исключены из состава этих органов по обвинению в том, что они "знали о контрреволюционной работе грузинского троцкистского центра, но скрыли об этом от ЦК" [1129].
  
  20-22 мая было утверждено опросом ещё одно постановление Политбюро: "Ввиду того, что по показаниям ряда арестованных участников антисоветской организации правых (Ягода, Смирнов А. П., Прокофьев, Карахан, Гибер и др.) член ЦК ВКП(б) Уханов изобличён как активный член контрреволюционного заговора против советской власти - исключить Уханова из состава членов ЦК ВКП(б) и из партии и передать его дело органам НКВД" [1130].
  
  Таким образом, до июньского пленума ЦК из его состава было исключено тринадцать человек и двое (Томский и Гамарник) в преддверии ареста покончили жизнь самоубийством [1131].
  
  Приложенные к стенограмме июньского пленума бланки голосования показывают, что записи на них, как правило, повторяли в кратком или развёрнутом виде формулировки, содержавшиеся в предложениях Политбюро. Некоторые из записей свидетельствуют о животном страхе голосующих за собственную судьбу и об их желании продемонстрировать особое усердие в поддержке предложений об исключении и аресте их товарищей. Так, кандидат в члены ЦК Вейнберг 26 мая направил в ЦК ВКП(б) (точнее говоря, в сталинскую канцелярию) письмо следующего содержания: "Сегодня, когда я проголосовал за исключение из партии Рудзутака и Тухачевского, мне вспомнилось, что, голосуя за исключение из ЦК и из партии Кабакова, Уханова, Элиавы и Орахелашвили, я случайно упустил приписать слова: "и передачи их дел в НКВД". Сообщаю, что я голосую не только за исключение из партии всех этих контрреволюционных предателей и изменников партии, Соввласти и Родины, но и за передачу их дел в НКВД, расправу с этими злейшими врагами народа по всей строгости законов СССР" [1132].
  
  Непосредственно в преддверии пленума Политбюро приняло ещё два постановления по кадровым вопросам. Одно из них (от 14 июня) освобождало Розенгольца от поста наркома внешней торговли. Тем не менее Розенгольц, в 20-е годы примыкавший к левой оппозиции, не был исключён из ЦК на июньском пленуме.
  
  Второе постановление (от 16 июня) освобождало члена ЦК Румянцева от обязанностей первого секретаря Западного обкома КПСС "ввиду выявленных бывших связей (последнего)... с врагом народа Уборевичем" (Западная, ныне Смоленская, область входила в состав возглавлявшегося Уборевичем Белорусского военного округа).
  
  Ко времени июньского пленума решение таких вопросов всецело перешло в ведение "малого Политбюро" или, говоря официальным языком, постоянной комиссии при Политбюро в составе Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова (последний не был в то время даже кандидатом в члены Политбюро). Эта комиссия, образованная 14 апреля 1937 года, создавалась "в целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности - и для разрешения вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики" [1133].
  
  Прежде чем перейти к освещению работы июньского пленума, обратим внимание на один факт, по-видимому, во многом определивший сугубую свирепость его решений. В июне 1937 года Троцким была направлена телеграмма в ЦИК СССР, формально являвшийся тогда высшим органом государства. "Политика Сталина,- писал Троцкий,- ведёт к окончательному как внутреннему, так и внешнему поражению. Единственным спасением является поворот в сторону советской демократии, начиная с открытия последних судебных процессов. На этом пути я предлагаю полную поддержку" [1134].
  
  На первый взгляд, эта телеграмма и сам факт её отправления говорят о наивности Троцкого, считавшего в то время возможным возрождение советской демократии и даже своё участие в этом деле. Столь же странным может показаться и то, что Троцкий обращался в ЦИК, утративший к тому времени даже ничтожную долю реальной власти.
  
  Однако Троцкий не принадлежал к числу людей, способных предпринимать бессмысленные и импульсивные шаги. При всём том, что мотивы этого обращения остаются до настоящего времени неясными, естественно предположить: Троцкий обладал данными, свидетельствовавшими, что истинная преданность Сталину большинства партийных и советских руководителей обратно пропорциональна их официальным излияниям в этой преданности, что положение Сталина весьма шатко и неустойчиво. Отсюда могли вытекать надежды Троцкого на то, что в условиях большого террора, вырывавшего из рядов партии одного её видного деятеля за другим, возможна консолидация руководящих деятелей страны, направленная на свержение Сталина и его клики.
  
  Телеграмма Троцкого попала не в ЦИК, а в НКВД, где она была переведена с английского языка (только таким путём мексиканский телеграф мог принять её к отправке) и направлена Сталину в качестве "спецсообщения". Прочитав телеграмму, Сталин наложил на неё резолюцию, свидетельствующую о явной утрате им самообладания: "Шпионская рожа! Наглый шпион Гитлера!" [1135] Его подпись под этими словами была дополнена подписями Молотова, Ворошилова, Микояна и Жданова, выражавшими согласие со сталинской оценкой [1136].
  
  Чтобы лучше понять события, развернувшиеся на июньском пленуме, следует учитывать: члены тогдашнего ЦК хорошо понимали, что фактической властью страны является не ЦК, а Политбюро. Они могли убедиться на опыте, что на долю пленумов ЦК уже много лет отводится только механическое голосование за резолюции, предварительно утверждённые Политбюро. Они знали, что малейшие оппозиционные высказывания влекут немедленные санкции - изгнание из состава ЦК и снятие с высоких постов. Так произошло в начале 30-х годов с участниками только ещё формирующихся новых оппозиционных групп: Сырцовым, Ломинадзе, А. П. Смирновым и др. В этой связи можно напомнить, что участники группы А. П. Смирнова - Эйсмонта на допросах в ЦКК и ОГПУ называли имена членов ЦК, несогласных со Сталиным, но послушно голосующих за сталинские резолюции. Почти все названные ими лица не были переизбраны в ЦК на XVII съезде. Незащищённость рядовых членов ЦК выражалась и в том, что за каждым из них, особенно за бывшими оппозиционерами, была установлена слежка.
  
  Однако в 1937 году даже лица, смирившиеся с этими сталинскими "нормами партийной жизни", почувствовали, что теперь происходит нечто, казавшееся ранее невероятным. Каждый из них не мог не отдавать себе отчёта в том, что над старыми большевиками нависает грозная опасность. Если на предшествующих пленумах ЦК их участники, идя на сделки со своей совестью, не осмеливались высказать и тени сомнений по поводу творящихся расправ, то теперь многие из них стали искать пути к антисталинской консолидации. Даже у преданных сталинистов, раньше прятавших своё беспокойство даже от самих себя, стали раскрываться глаза на террористический режим, в становление которого они внесли немалый вклад. Этим, на наш взгляд, объясняется то сопротивление террору, которое возникло на июньском пленуме.
  
  Этот пленум, состоявшийся 23-29 июня, до недавнего времени представлял белое пятно в истории партии. В официальном сообщении о нём значилось, что он утвердил новый избирательный закон - положение о выборах в Верховный Совет СССР и рассмотрел три узкохозяйственных вопроса: об улучшении семян зерновых культур, о введении правильных севооборотов и о мерах по улучшению работы МТС [1137].
  
  Эти вопросы, как можно видеть из стенограммы пленума, действительно рассматривались на его заседаниях 27-29 июня. Однако эта официальная, сугубо мирная повестка дня камуфлировала основное содержание работы пленума, первым пунктом которого было обсуждение доклада Ежова о раскрытии Наркомвнуделом грандиозного заговора с участием видных деятелей партии и страны.
  
  В конце мая членам и кандидатам в члены ЦК было разослано постановление Политбюро от 20 мая, в соответствии с которым пленум Центрального Комитета должен был быть созван 20 июня. Тогда же была утверждена повестка дня пленума из четырёх вопросов и одобрены проекты резолюций пленума. Однако на заседании Политбюро от 15 июня открытие пленума было перенесено на 23 июня. 19 июня Политбюро утвердило "окончательный порядок дня" пленума, согласно которому первым пунктом повестки дня было поставлено "сообщение т. Ежова" [1138].
  
  В преддверии пленума Сталину и другим секретарям ЦК были направлены многочисленные заявления с просьбой о разрешении присутствовать на пленуме. Такое заявление поступило, например, от Димитрова, просившего допустить на пленум его и двух других руководителей Коминтерна. Ворошилов просил допустить "руководящих работников Красной Армии и флота", Каганович - своих ближайших помощников по НКПС. Особо выразительным является письмо Кагановичу от члена ревизионной комиссии Чуцкаева, направленное уже во время работы пленума. Сообщив, что им не было получено приглашение на пленум, Чуцкаев писал: "В свете тех фактов, которые обрушиваются теперь, в свете последствий, которые коснулись многих членов центральных партийных органов, выбранных на последнем съезде партии, я не могу не понимать отказ мне принять участие в пленуме ЦК ВКП(б) как выражение политического недоверия. Я хочу знать, за что и в чём меня опорачивают... Я не погрешил ни в мыслях, ни в действиях, ни против ЦК, ни против тов. Сталина".
  
  На всех этих письмах значатся резолюции Кагановича, Андреева, Жданова или даже Поскребышева: "Против [присутствия на пленуме]" или "[допустить] со второго вопроса" [1139].
  
  Обсуждение "сообщения" Ежова заняло первых четыре дня работы пленума. Ежов утверждал, что последние показания, полученные его ведомством, приводят к выводу: размах заговора настолько велик, что страна стоит на пороге гражданской войны, предотвратить которую могут только органы госбезопасности под непосредственным руководством Сталина. На основании этого Ежов, поддержанный Сталиным, потребовал предоставить его наркомату чрезвычайные полномочия.
  
  В первый день работы Пленума из состава ЦК было исключено двадцать шесть человек. Эти исключения были оформлены решением, состоявшим из двух пунктов. В первом выражалось "политическое недоверие" трём членам (Алексеев, Любимов, Сулимов) и четырем кандидатам в члены ЦК (Курицын, Мусабеков, Осинский и Седельников). Данные лица, чьи имена в постановлении упоминались с приставкой "товарищ", были исключены из состава ЦК без указания о передаче их дел в НКВД.
  
  Вторым пунктом было утверждение постановлений Политбюро об исключении "за измену партии и Родине и активную контрреволюционную деятельность" девяти членов ЦК (Антипов, Балицкий, Жуков, Кнорин, Лаврентьев, Лобов, Разумов, Румянцев, Шеболдаев) и десяти кандидатов в члены ЦК (Благонравов, Вегер, Голодед, Калманович, Комаров, Кубяк, Михайлов, Полонский, Попов, Уншлихт). Дела всех этих лиц (разумеется, уже не именуемых "товарищами") было решено передать в НКВД [1140].
  
  Подавляющее большинство из этих двадцати шести человек на предыдущем пленуме не выступали с речами и не бросали реплик; несколько человек выступили лишь по настоятельному требованию Ежова и других сталинистов.
  
  Таким образом, в работе июньского пленума не принимали участия 46 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде. Тем не менее даже среди оставшихся участников пленума нашлись люди, которые решились выступить против сталинского террора.
  
  О выступлениях этих лиц, равно как вообще о том, что происходило во время обсуждения первого пункта повестки дня, не имеется почти никаких данных. Находящиеся в бывшем Центральном партийном архиве материалы пленума содержат беспрецедентную в истории пленумов ЦК запись: "За 22-26 июня заседания пленума не стенографировались" [1141]. О том, что происходило в эти трагические дни, мы можем получить представление лишь из нескольких обрывочных материалов, содержащихся в соответствующем архивном деле, и из немногочисленных мемуарных источников.
  
  События, развернувшиеся на пленуме, резко отклонились от сценария, разработанного Сталиным. Июньский пленум стал первой и последней попыткой части Центрального Комитета приостановить большой террор уставными партийными средствами. С протестом против предоставления чрезвычайных полномочий Наркомвнуделу и с предложением о создании партийной комиссии по расследованию его деятельности выступили несколько участников пленума.
  
  Этим выступлениям предшествовали тайные совещания, условно названные их участниками "чашками чая". В 1963 году старый большевик Темкин сообщил, что во время пребывания в одной тюремной камере с И. А. Пятницким он узнал от него: на "чашках чая" обсуждался вопрос об устранении на пленуме Сталина от руководства партией [1142]. Кто-то из собеседников сообщил Сталину о содержании этих бесед, дав тем самым ему возможность подготовить встречный контрудар, который заключался, по-видимому, прежде всего в превентивном исключении из партии большой группы членов и кандидатов в члены ЦК.
  
  Хрущёв, многократно возвращавшийся в своих мемуарах к событиям 1937-1938 годов, почти ничего не сообщал о работе этого, а также последующих пленумов ЦК, на которых было исключено две трети состава Центрального Комитета. Единственное событие, которое он не раз описывал (без упоминания о том, что оно произошло именно на июньском пленуме) - это выступление Г. Н. Каминского.
  
  Воспоминания членов Президиума ЦК об одном фрагменте этого выступления сыграли в 1953 году важную роль в аресте Берии. Когда деятели послесталинского "коллективного руководства" приняли решение избавиться от Берии, у них, по словам Хрущёва, не было прямых доказательств его преступлений, "всё было основано на интуиции" [1143]. Тогда-то Хрущёв вспомнил о выступлении Каминского на июньском пленуме, где "каждый выступающий должен был кого-то критиковать". Эта брошенная мимоходом фраза Хрущёва многое говорит об атмосфере, сложившейся на пленуме. По-видимому, Сталин потребовал от его участников рассказать всё, что им известно о фактах, компрометирующих других деятелей партии, даже если эти факты связаны с отдалённым прошлым. Следуя этой установке, Каминский заявил: "Тут все, выступая, говорят обо всём, что они знают о других. Я тоже хотел бы сказать, чтобы партии это было известно". И далее он сообщил о ходивших среди бакинских коммунистов упорных слухах, что во время оккупации Баку английскими войсками и деятельности там правительства мусаватистов Берия работал на мусаватистскую разведку, которая в свою очередь была связана с английской разведкой [1144].
  
  Как вспоминал Хрущёв, на июньском пленуме больше никто не коснулся этой острой темы, связанной с тёмными страницами биографии зловещего сталинского монстра. Сам Берия не дал по этому поводу никаких объяснений. Зато на следующем заседании пленума в зале не оказалось Каминского. "Тогда это было закономерно,- комментировал это событие Хрущёв.- Многие члены ЦК, которые присутствовали на одном заседании, на второе не приходили, попадали во "враги народа" и арестовывались" [1145].
  
  Спустя шестнадцать лет Хрущёв на заседании Президиума ЦК, собравшегося для ареста Берии, начал свою речь с напоминания о выступлении Каминского. Обвинение, прозвучавшее в этом выступлении, стало основанием для объявления Берии "английским шпионом" и обоснования его ареста. Это обвинение было подано в официальных сообщениях таким образом, будто Берия был "английским шпионом" не только в годы гражданской войны, но и в последние годы его деятельности.
  
  В мемуарах Хрущёв упоминал лишь о данном аспекте речи Каминского. Между тем Каминский на июньском пленуме обвинил Берию не только в сомнительных связях двадцатилетней давности, но и в преступлениях, учинённых во время его пребывания на посту руководителя Закавказской партийной организации. Каминский высказал сомнения по поводу официальных версий о самоубийстве первого секретаря Армении Ханджяна и скоропостижной смерти председателя ЦИК Абхазии Лакобы. Как выяснилось во время следствия по делу Берии, Ханджян был самолично расстрелян, а Лакоба - отравлен Берией.
  
  Выступление Каминского не свелось только к обвинениям в адрес Берии. Каминский выразил недоверие аппарату Ежова и, сославшись на приведённые в докладе последнего данные о числе коммунистов, арестованных за последние месяцы, сказал: "Так мы перестреляем всю партию".
  
  Каминский ясно представлял, что может ожидать его после такого выступления. Уходя в Кремль 25 июня, в день, на который была назначена его речь, он предупредил жену, что может не вернуться с пленума. Накануне этого дня он очистил от бумаг сейф и ящики письменного стола в своём служебном кабинете. Когда его заместитель Карманова, наблюдавшая за этим, спросила, не готовится ли он к переходу на другую работу, Каминский ответил: "Нет, я делаю это на всякий случай" [1146].
  
  В реабилитационной справке по делу Каминского указано, что он был арестован 25 июня. На следующий день было принято постановление пленума: "Исключить Каминского, как не заслуживающего доверия, из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б) и из партии" [1147].
  
  Вторым наиболее острым выступлением на пленуме была речь члена партии с 1898 года Пятницкого, который заявил: в НКВД фабрикуются фальсифицированные дела и применяются незаконные методы следствия; поэтому необходима комплексная проверка деятельности этого наркомата [1148].
  
  Расправиться с Пятницким было не так просто, как с другими членами ЦК, исключёнными списком, или как с сорокадвухлетним Каминским. Пятницкий был не бюрократом второго ранга, а одним из старейших большевиков, игравшим с основания Коминтерна и до 1935 года ведущую роль в этой организации, а с 1935 года возглавлявшим политико-административный отдел ЦК ВКП(б).
  
  В одной из своих немногих доверительных бесед о событиях 1937 года Каганович сообщил: после выступления Пятницкого, в перерыве между заседаниями пленума, члены Политбюро "окружили Пятницкого и убеждали его отказаться от своих слов; на это он нам ответил, что выразил своё убеждение, от которого он не откажется" [1149].
  
  На следующий день Ежов заявил, что Пятницкий был провокатором царской охранки. Однако, в отличие от других членов ЦК, Пятницкий не был тут же арестован. В кратком выступлении перед закрытием пленума Сталин заявил, что в отношении Пятницкого идёт "проверка", которая будет на днях закончена [1150].
  
  Как рассказывается в уцелевшем дневнике жены Пятницкого Ю. Н. Соколовой, на протяжении следующей недели Пятницкий ежедневно звонил Ежову, требуя очных ставок с людьми, давшими против него показания. Ежов несколько раз откладывал приём Пятницкого; лишь 3 июля ему было предложено явиться в НКВД. Оттуда Пятницкий вернулся на рассвете. "Это был совершенно измученный и несчастный человек. Он сказал мне только: "Очень скверно, Юля"" [1151].
  
  Пятницкий рассказал членам своей семьи, что ему была устроена очная ставка с бывшими работниками аппарата Коминтерна, которые клеветали на него. "Он сказал, что ни в чём не виноват перед партией, что своей вины не признаёт, что будет бороться за правду. Но может пройти очень длительное время, пока признают его невиновность" [1152].
  
  7 июля Пятницкий был арестован. Из партии он был исключён на следующем, октябрьском пленуме ЦК, т. е. спустя 4 месяца после его ареста.
  
  Как и в "деле генералов", в фабрикации дела Пятницкого сыграла известную роль провокация, состряпанная гестаповцами,- на этот раз по их собственной инициативе. О механике этой сложной провокации рассказывается в воспоминаниях Л. Треппера, которому гестаповец Гиринг рассказал, что в 1937 году гестапо решило использовать царившую в СССР шпиономанию для создания версии о "германском агенте", действовавшем в руководстве Коминтерна. Пятницкий был избран на эту роль потому, что многие годы возглавлял делегацию ВКП(б) в Коминтерне и через него было удобно нанести удар по лучшим коминтерновским кадрам.
  
  В этих целях гестапо завербовало двух арестованных немецких коммунистов, которые были затем выпущены на свободу и передали в Москву сфабрикованное досье на Пятницкого. Оно помогло погубить старого революционера, а вместе с ним - сотни работников Коминтерна. Как подчёркивал Треппер, "то была одна из лучших услуг, которую Сталин оказал Гитлеру" [1153].
  
  О том, что в данной провокации, наряду с гитлеровцами, принимали участие сотрудничавшие с ними белогвардейцы, свидетельствует письмо одного из руководителей белоэмигрантской организации в Праге полковника Гегельшвили белогвардейскому генералу фон Лампе. В этом письме, относящемся к 1943 году, говорилось: "Мы с Вами торпедировали этот дредноут "Мировая революция" уже в 1937 году, когда был арестован глава его технического бюро Пятницкий" [1154].
  
  В составленной летом 1937 года сводке Российского общевоинского союза подчёркивалось: "Провокация Ежова против Пятницкого преследует одну цель - компрометацию видного большевика, слишком много знавшего из тайн Кремля - Коминтерна... Его устранение было непременным условием установления более тесных контактов Сталина и Гитлера. Долгое время Пятницкий держал в своих руках все связи и всю агентуру международного большевизма. Его падение и арест означают закат деятельности Коминтерна. Теперь Сталин приступает к своей имперской политике, сделав своим союзником Гитлера" [1155].
  
  Эти суждения представляются весьма проницательными. Коминтерновские кадры были воспитаны в бескомпромиссно антифашистском духе. Без кровавой чистки этих кадров нельзя было бы заставить зарубежные компартии поддержать сговор Сталина с Гитлером, как это произошло в 1939 году.
  
  Дело Пятницкого должно было перерасти в "коминтерновский процесс". Этому помешала поразительная стойкость Пятницкого, который, как выяснилось при расследовании его дела, был подвергнут 220 часам допросов с применением пыток.
  
  Пятницкий, никогда не принадлежавший к какой-либо оппозиции, избрал на следствии орудием защиты выражение своей непримиримости к "троцкизму". 23 января 1938 года он передал своему следователю Лафтангу письмо, направленное в Политбюро, в котором говорилось: "Я сижу в тюрьме уже шесть с половиной месяцев. Я жил надеждой, что следствие разберется в моей абсолютной невиновности. Теперь, очевидно, всё пропало. Меня берёт ужас... я не могу, не хочу, да и не должен сидеть в советской тюрьме и судиться за право-троцкистскую контрреволюцию, к которой я никогда не принадлежал, а боролся с ней" [1156]. Это письмо не дошло по назначению, а было обнаружено лишь двадцать лет спустя при аресте Лафтанга, который всё это время хранил его у себя.
  
  О значении, которое Сталин придавал делу Пятницкого, свидетельствуют воспоминания М. Менделеева. В мае 1938 его сокамерник, бывший руководитель службы связи Коминтерна Мельников, рассказал, что был доставлен по приказанию Ежова в Кремль для очной ставки, на которой присутствовали Сталин, Молотов, Ворошилов, Каганович и Крупская. В изложении Менделеева этот рассказ выглядит следующим образом:
  
  "Я услышал голос Сталина: "Товарищ Крупская утверждает, что она не верит и не допускает, чтобы Пятницкий был шпионом. Товарищ Ежов вам доложит и фактами убедит вас". Ежов... начал задавать известные мне вопросы. Я отвечал согласно инструкции. И вдруг услышал резкий, возмущённый голос Н. К. Крупской:
  
  - Он лжёт! Он фашист, он негодяй! - И бросила в комнату: - Вячеслав Михайлович! Климент Ефремович! Лазарь Моисеевич! Вы ведь хорошо знаете Пятницкого. Он ведь честнейший человек. Его очень любил и уважал Ленин.
  
  Крупская заметалась, искала глазами сочувствующих. Ответом ей было гнетущее молчание... Молчание прервал голос Сталина:
  
  - Товарищ Крупская не доверяет показаниям Мельникова. Что ж, проверим ещё" [1157].
  
  Дело Пятницкого рассматривалось 29 июля 1938 года в Лефортовской тюрьме - вместе с делами Рудзутака и семи других членов и кандидатов в члены ЦК. В числе прочих обвинений Пятницкому вменялось в вину внедрение в Коминтерн троцкистской агентуры и внесение "троцкистских формулировок" в переводы марксистской литературы на иностранные языки. На заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда Пятницкий, не признавший себя виновным, был приговорён к высшей мере наказания.
  
  Кто из участников июньского пленума поддержал Каминского и Пятницкого? На этот вопрос помогает ответить запись выступления Сталина, которым был завершён пленум. Приведем эту запись полностью.
  
  Сталин: Я должен сообщить, товарищи, что ввиду поступивших неопровержимых данных, касающихся членов ЦК Кодацкого и Чудова и кандидата в члены ЦК Павлуновского, причастных к преступным действиям заговорщиков, их пришлось арестовать. Соответствующие показания Комарова имеются, они будут розданы вам. Придётся этих бывших членов ЦК и одного кандидата в члены ЦК вывести из ЦК.
  
  Голоса с мест: Правильно.
  
  Андреев (председательствующий на заседании): Есть предложение принять это предложение т. Сталина. Кто за то, чтобы одобрить это предложение? Кто против? Нет. Принято... Порядок дня пленума исчерпан. Объявляю заседание пленума ЦК закрытым.
  
  Весь этот текст зачёркнут жирной чертой, а на странице от руки приписано: "Это сообщение сделано т. Сталиным в конце июньского (29 VI 1937 г.) Пленума ЦК ВКП(б). Вычеркнуто т. Сталиным, т. к. не должно было войти в стенограмму" [1158].
  
  В разосланной на места стенограмме осталось лишь постановление пленума, сформулированное после его закрытия. В нём говорилось об исключении трёх названных Сталиным лиц, к которым было прибавлено имя кандидата в члены ЦК Струппе, за "причастность к контрреволюционной группировке" [1159].
  
  Таким образом, под самый занавес Сталин в порядке простой заседательской рутины объявил оставшимся участникам уже совершенно безропотного пленума об аресте (на основании лишь одного показания!) ещё нескольких членов и кандидатов в члены ЦК, вслед за чем потребовал проголосовать за их исключение из ЦК.
  
  О том, как "разъяснялось" на местах это решение июньского пленума, рассказывалось в выступлении старой большевички Д. А. Лазуркиной на XXII съезде КПСС. Она вспоминала, как Жданов "собрал нас, руководящих работников [ленинградского] обкома, и сообщил, что в наших рядах раскрыли двух врагов - бывшего второго секретаря обкома Чудова и председателя Исполкома Ленсовета Кодацкого... Мы ничего не могли сказать. Казалось, что примерз язык. Но когда окончилось это совещание и когда Жданов уходил из зала, я сказала ему: "Товарищ Жданов, я Чудова не знаю, он недавно в нашей ленинградской организации. Но за Кодацкого я ручаюсь. Он честный член партии. Он боролся со всеми оппозициями. Это невероятно! Надо это проверить". Жданов посмотрел на меня жестокими глазами и сказал: "Лазуркина, прекратите этот разговор, иначе вам плохо будет"" [1160].
  
  Всего на июньском пленуме был исключён 31 человек - намного больше, чем за все предшествующие годы, начиная с 1927-го, когда эта мера была применена впервые (к Троцкому и Зиновьеву).
  
  После пленума, предоставившего чрезвычайные полномочия Наркомвнуделу, у Сталина - Ежова оказались полностью развязаны руки для дальнейших преступлений. Составной частью чрезвычайных полномочий стало постановление Политбюро, официально разрешившее применение к арестованным пыток.
  
  О существовании этого позорного документа известно из шифрованной телеграммы, направленной Сталиным 10 января 1939 года секретарям ЦК нацкомпартий, обкомов и крайкомов, а также руководителям наркоматов и управлений внутренних дел. Эта телеграмма представляла ответ на запросы местных партаппаратчиков, пришедших на свои посты лишь недавно и в ряде случаев по своей наивности протестовавших против применения работниками НКВД "метода физического воздействия". Сталин разъяснил, что применение этого "метода" "в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения Пленума ЦК ВКП(б)" [1161].
  
  Самого документа, содержавшего это "разрешение", до сих пор не обнаружено, хотя соответствующая телеграмма, по словам Молотова, была разослана всем членам ЦК и всем обкомам. Можно полагать, что Сталин позаботился о том, чтобы замести следы этой акции. По-видимому, соответствующая директива была разослана на места с распоряжением вернуть её в ЦК для уничтожения. О том, что такая практика получила в те годы широкое распространение, говорит тот факт, что подлинника телеграммы Сталина от 10 января 1939 года в архивах ЦК также не удалось обнаружить, а её копия была найдена только в одном обкоме партии (Дагестанском) [1162].
  
  О том, что директива о применении пыток была оформлена специальным постановлением Политбюро, свидетельствуют признания на июньском пленуме ЦК 1957 года припёртых к стене Молотова и Кагановича. После того, как Хрущёв задал Молотову вопросы: "На каком основании было принято решение о том, чтобы арестованных истязать и вымогать у них показания? ...Кто подписал этот документ о допросах и избиениях?",- произошёл следующий обмен репликами:
  
  Молотов: Применять физические меры было общее решение Политбюро. Все подписывали.
  
  Голос: Не было такого решения.
  
  Молотов: Было такое решение.
  
  Голос: Покажите.
  
  Молотов: Оно было секретное. У меня его нет.
  
  Хрущёв: Расскажи, как было подписано. Повтори.
  
  Каганович: Все члены Политбюро подписались за... В отношении шпионов применять крайние меры физического воздействия...
  
  Хрущёв: Хочу дать одну справку. Каганович и Молотов, очевидно, не откажутся повторить, что у нас был такой разговор. Накануне XX съезда или после съезда, по-моему, Каганович сказал, что есть документ, где все (члены Политбюро.- В. Р.) расписались о том, чтобы бить арестованных. Каганович предложил этот документ изъять и уничтожить. Дали задание Малину (в то время - заведующему общим отделом ЦК, ведавшим партийными архивами.- В. Р.) найти этот документ, но его не нашли, он уже был уничтожен... Ты тогда даже рассказывал, в какой обстановке писали это решение и кто подписывал.
  
  Каганович: Да, я рассказал. Сидели все тут же, на заседании, документ был составлен от руки и подписан всеми (членами Политбюро.- В. Р.)...
  
  Хрущёв: Кто написал этот документ?
  
  Каганович: Написан он был рукой Сталина [1163].
  
  Официальное разрешение на применение пыток открыло дорогу ещё большему разгулу террора, приведшего к фактической ликвидации прежней большевистской партии и значительной части кадров международного коммунистического движения. Об основных событиях великой чистки, последовавших за июньским пленумом, я предполагаю рассказать в своей будущей книге "Партия расстрелянных".
  
  Примечания
  
  1
  
  Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 170.
  
  2
  
  Литературная газета. 1988. 27 июля.
  
  3
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 63.
  
  4
  
  Там же. С. 65-66.
  
  5
  
  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 9. Т. 9. С. 120.
  
  6
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 83.
  
  7
  
  Там же. С. 87.
  
  8
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 76.
  
  9
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 12. С. 62-63.
  
  10
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 76, 80.
  
  11
  
  Там же. С. 79.
  
  12
  
  См., напр.: Великая Отечественная война Советского Союза. 1941-1945. Краткая история. М., 1965. С. 39.
  
  13
  
  Валентинов Н. В. Наследники Ленина. М., 1991. С. 215-216.
  
  14
  
  Там же. С. 215.
  
  15
  
  Там же. С. 214.
  
  16
  
  Там же. С. 216.
  
  17
  
  Там же. С. 218-219, 223.
  
  18
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1990. С. 474.
  
  19
  
  Аллилуева С. И. Только один год. М., 1990. С. 135.
  
  20
  
  Валентинов Н. В. Наследники Ленина. С. 219.
  
  21
  
  Новый мир. 1988. Љ 4. С. 101.
  
  22
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 383.
  
  23
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 3.
  
  24
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3.
  
  25
  
  Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 103, 105.
  
  26
  
  Цит. по кн.: Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 157-158.
  
  27
  
  Литературная газета. 1988. 27 июля.
  
  28
  
  Молодая гвардия. 1970. Љ 8. С. 319.
  
  29
  
  Там же. С. 317.
  
  30
  
  Твардовский А. Поэмы. М., 1988. С. 325.
  
  31
  
  Окуджава Б. Стихотворения. М., 1984. С. 11-12.
  
  32
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 215-216.
  
  33
  
  Такой исторический вариант, как отмечал Троцкий, мог оказаться возможным в силу причин случайного характера: например, если бы в октябре 1917 года в Петрограде отсутствовал Ленин, благодаря авторитету которого было успешно преодолено сопротивление многих руководящих деятелей партии курсу на социалистическую революцию.
  
  34
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 175.
  
  35
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 12. С. 16-17.
  
  36
  
  Реабилитация. С. 176.
  
  37
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 2. С. 17.
  
  38
  
  Trotsky Archives. Houghton Library, Harvard University (далее - Архив Троцкого). ЉЉ 9437-9442, 3664-3674, 12881-12886.
  
  39
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. М., 1994. С. 145.
  
  40
  
  Архив Троцкого. ЉЉ 15204, 15205, 15199.
  
  41
  
  Расстрельные списки. Вып. 1. М., 1993. С. 27, 32.
  
  42
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 2. С. 17.
  
  43
  
  Реабилитация. С. 180.
  
  44
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 10. С. 26 ; 1995. Љ 2. С. 18.
  
  45
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 12. С. 17.
  
  46
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 12. С. 18.
  
  47
  
  Реабилитация. С. 179.
  
  48
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 12. С. 18 ; Реабилитация. С. 179.
  
  49
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 2. С. 18.
  
  50
  
  Реабилитация. С. 184-185.
  
  51
  
  Известия. 1990. 21 марта.
  
  52
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. М., 1991. С. 121, 129.
  
  53
  
  Там же. С. 124, 137.
  
  54
  
  Ларина А. М. Незабываемое. М., 1989. С. 66.
  
  55
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 126-127.
  
  56
  
  Там же. С. 135-136.
  
  57
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. Исповедь сталинского апостола. М., 1992. С. 140.
  
  58
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. М., 1955. С. 419.
  
  59
  
  По свидетельству Орлова, Сталин, стремясь оторвать Мрачковского от оппозиции, ещё в 1932 году говорил ему: "Порви с ними, что тебя, прославленного рабочего человека, связывает с этим еврейским синедрионом" (Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 110).
  
  60
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". М., 1991. С. 216.
  
  61
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 13.
  
  62
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 217-219.
  
  63
  
  В речи на февральско-мартовском пленуме Ежов говорил: "Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома (т. е. Ягоды - В. Р.). Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не этак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому" (Вопросы истории. 1995. Љ 2. С. 16).
  
  64
  
  Реабилитация. С. 185.
  
  65
  
  Октябрь. 1992. Љ 8. С. 167.
  
  66
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 103 ; Расстрельные списки. М., 1993. С. 26.
  
  67
  
  Реабилитация. С. 187.
  
  68
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 81 ; Правда. 1936. 20 августа.
  
  69
  
  Реабилитация. С. 186, 201, 202, 205.
  
  70
  
  Там же. С. 186.
  
  71
  
  Там же. С. 210.
  
  72
  
  Правда. 1936. 15 августа.
  
  73
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 14.
  
  74
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 416-417.
  
  75
  
  Там же. С. 393.
  
  76
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 6.
  
  77
  
  Правда. 1936. 22 августа.
  
  78
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 70.
  
  79
  
  Реабилитация. С. 183.
  
  80
  
  Там же. С. 181.
  
  81
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 81.
  
  82
  
  Правда. 1936. 23 августа.
  
  83
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 422.
  
  84
  
  Там же. С. 395.
  
  85
  
  Правда. 1936. 22 августа.
  
  86
  
  Там же.
  
  87
  
  Правда. 1936. 24 августа.
  
  88
  
  Реабилитация. С. 205-206.
  
  89
  
  Правда. 1936. 22 августа.
  
  90
  
  Правда. 1936. 24 августа.
  
  91
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 51-52.
  
  92
  
  Там же. С. 91.
  
  93
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. М., 1992. С. 126.
  
  94
  
  Правда. 1936. 21 августа.
  
  95
  
  Реабилитация. С. 207-209.
  
  96
  
  Правда. 1936. 20 августа.
  
  97
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 390.
  
  98
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 63-64.
  
  99
  
  Васнецов А. Реставраторы капитализма и их защитники // Правда. 1936. 12 сентября.
  
  100
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 209.
  
  101
  
  Известия. 1936. 21 августа.
  
  102
  
  Сталин И. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. М., 1937. С. 15-16.
  
  103
  
  Правда. 1936. 20 августа.
  
  104
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 387.
  
  105
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 47.
  
  106
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 18-19.
  
  107
  
  Там же. С. 19.
  
  108
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 50. С. 15.
  
  109
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 155-156.
  
  110
  
  Реабилитация. С. 223-224.
  
  111
  
  Правда. 1936. 23 ноября.
  
  112
  
  Реабилитация. С. 231-232.
  
  113
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. М., 1937. С. 96.
  
  114
  
  Реабилитация. С. 224.
  
  115
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчёт. Т. II. М., 1962. С. 216.
  
  116
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 302.
  
  117
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 20-21.
  
  118
  
  Правда. 1936. 5 февраля.
  
  119
  
  Цит. по кн.: Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 72.
  
  120
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 423.
  
  121
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 72.
  
  122
  
  Известия. 1992. 2 сентября.
  
  123
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 335.
  
  124
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 270-272.
  
  125
  
  Минувшее. Исторический альманах. Вып. 7. М., 1992. С. 100.
  
  126
  
  Правда. 1936. 23 августа.
  
  127
  
  Правда. 1936. 24 августа.
  
  128
  
  Правда. 1936. 4 сентября.
  
  129
  
  Правда. 1936. 24 августа.
  
  130
  
  Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчёт о поездке для моих друзей. М., 1937. С. 91.
  
  131
  
  Цит. по: Мотылёва Т. Друзья Октября и наши проблемы // Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 167.
  
  132
  
  Там же. С. 164-165.
  
  133
  
  Там же. С. 165.
  
  134
  
  Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 52.
  
  135
  
  Правда. 1936. 21 августа.
  
  136
  
  Социалистический вестник. 1936. Љ 17. С. 10.
  
  137
  
  Правда. 1936. 12 сентября.
  
  138
  
  Большевик. 1936. Љ 18. С. 30.
  
  139
  
  Цит. по: Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 48.
  
  140
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 209.
  
  141
  
  Последние новости. 1936. 10 ноября.
  
  142
  
  Цит. по: Лев Троцкий. Дневники и письма. М., 1994. С. 252.
  
  143
  
  Scope of Soviet Activity in the United States // Hearing before Subcommittee to investigate the Administration of the Internal Security Act. March 6, 1956. Washington. P. 137.
  
  144
  
  Правда. 1936. 24 августа.
  
  145
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 119.
  
  146
  
  Scope of Soviet Activity in the United States // Hearing before Subcommittee to investigate the Administration of the Internal Security Act. February 29, 1956. Washington, 1956. P. 89.
  
  147
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 2.
  
  148
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 2-3.
  
  149
  
  Там же. С. 4.
  
  150
  
  Там же. С. 4-5.
  
  151
  
  Там же. С. 5.
  
  152
  
  Там же. С. 20.
  
  153
  
  Там же. С. 17.
  
  154
  
  Правда. 1936. 21 августа.
  
  155
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 17.
  
  156
  
  Там же. С. 18.
  
  157
  
  Там же.
  
  158
  
  Там же. С. 21.
  
  159
  
  Там же. С. 20-21.
  
  160
  
  Там же. С. 19.
  
  161
  
  Там же. С. 43.
  
  162
  
  Там же. С. 43-44.
  
  163
  
  Там же. С. 46.
  
  164
  
  Там же. С. 4.
  
  165
  
  Там же. С. 27.
  
  166
  
  Там же. С. 47.
  
  167
  
  Там же. С. 47-48.
  
  168
  
  Реабилитация. С. 181.
  
  169
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 24.
  
  170
  
  Там же. С. 25.
  
  171
  
  Там же. С. 37-38.
  
  172
  
  J. Arch Getty. Origin of the Great Purge. The Soviet Communist Past Reconsidered. 1933-1938. Cambridge University Press, 1985 ; Broue P. Trotsky. A bloc des opposition de 1932. Cahiers Leon Trotsky. Paris. Љ 5. 1980.
  
  173
  
  Broue P. Party Opposition to Stalin (1930-1932) and the First Moscow Trial // Essays on Revolutionary Culture and Stalinism. Slavica Publishers, 1985. P. 166.
  
  174
  
  Архив Троцкого. Љ 4782.
  
  175
  
  Broue P. Party Opposition to Stalin ... P. 101.
  
  176
  
  Ibid. P. 105.
  
  177
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 10. С. 22-23.
  
  178
  
  Архив Троцкого. Љ 13224.
  
  179
  
  Архив Троцкого. Љ 4858.
  
  180
  
  Там же.
  
  181
  
  Broue P. Party Opposition to Stalin ... P. 107-108.
  
  182
  
  Ibid. P. 110.
  
  183
  
  Пятаков Ю. Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей // Правда. 1936. 21 августа.
  
  184
  
  Радек К. Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман - Троцкий // Известия. 1936. 21 августа.
  
  185
  
  Правда. 1936. 22 августа.
  
  186
  
  Реабилитация. С. 219.
  
  187
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 10.
  
  188
  
  Правда. 1936. 22 августа.
  
  189
  
  Реабилитация. С. 245.
  
  190
  
  Правда. 1936. 23 августа.
  
  191
  
  Троцкий Л. Д. // Портреты революционеров. Бенсон (США), 1988. С. 230-231.
  
  192
  
  Сообщение Н. А. Рыковой автору книги.
  
  193
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 292.
  
  194
  
  Источник. 1993. Љ 2. С. 6.
  
  195
  
  В постановлении Политбюро "О полётах ответственных работников на аэропланах", принятом в 1933 году, запрещались "под страхом исключения из партии полёты на аэропланах, без специального разрешения ЦК в каждом отдельном случае" (Сталинское политбюро в 30-е годы. М., 1995. С. 40).
  
  196
  
  Источник. 1993. Љ 2. С. 12.
  
  197
  
  Шелестов А. Время Алексея Рыкова. М., 1988. С. 285.
  
  198
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 300.
  
  199
  
  Знамя. 1988. Љ 12. С. 136.
  
  200
  
  Источник. 1993. Љ 2. С. 11.
  
  201
  
  Там же. С. 7-8.
  
  202
  
  Там же. С. 7.
  
  203
  
  Там же. С. 15.
  
  204
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 13.
  
  205
  
  По-видимому, именно в эти дни Орджоникидзе впервые сообщил Сталину о том, что Ломинадзе (покончивший в 1935 году жизнь самоубийством) на протяжении нескольких лет посылал ему письма с выражением оппозиционных настроений. О том, что Орджоникидзе скрывал содержание этих писем, Сталин озлобленно говорил на февральско-мартовском пленуме ЦК (см. гл. XXII).
  
  206
  
  Источник. 1993. Љ 2. С. 16.
  
  207
  
  Там же. С. 17.
  
  208
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 295-296.
  
  209
  
  Там же. С. 305-306.
  
  210
  
  Там же. С. 305.
  
  211
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 21.
  
  212
  
  Источник. 1993. Љ 2. С. 17.
  
  213
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 308-309.
  
  214
  
  Правда. 1936. 10 сентября.
  
  215
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 46-47.
  
  216
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 310-312.
  
  217
  
  Вопросы истории КПСС. 1988. Љ 11. С. 49.
  
  218
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 173.
  
  219
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 423.
  
  220
  
  История и историки. М., 1965. С. 257.
  
  221
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 81-82.
  
  222
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 9.
  
  223
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 82.
  
  224
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 48.
  
  225
  
  Там же.
  
  226
  
  Там же. Љ 54-55. С. 17.
  
  227
  
  Правда. 1936. 1 сентября.
  
  228
  
  Сообщение Б. Н. Лесняка автору книги.
  
  229
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 19.
  
  230
  
  Высоко держать знамя сталинской бдительности // Правда. 1936. 5 сентября.
  
  231
  
  Известия. 1936. 29 августа.
  
  232
  
  Правда. 1936. 3 сентября.
  
  233
  
  Показная бдительность // Правда. 1936. 7 сентября.
  
  234
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 19.
  
  235
  
  Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1993. С. 64-65.
  
  236
  
  Реабилитация. С. 32.
  
  237
  
  Сталинское политбюро в 30-е годы: Сб. документов. М., 1995. С. 150.
  
  238
  
  Там же. С. 148.
  
  239
  
  Реабилитация. С. 246.
  
  240
  
  Советское государство и право. 1965. Љ 3. С. 24.
  
  241
  
  Реабилитация. С. 246, 248.
  
  242
  
  Правда. 1936. 28 октября.
  
  243
  
  Реабилитация. С. 182.
  
  244
  
  Рютин М. Н. На колени не встану. М., 1992. С. 349.
  
  245
  
  Реабилитация. С. 182.
  
  246
  
  Рютин М. Н. На колени не встану. С. 349-350.
  
  247
  
  Там же. С. 311.
  
  248
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 8-9. С. 22-23.
  
  249
  
  Правда. 1936. 21, 22, 23 ноября.
  
  250
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 45.
  
  251
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 269-270.
  
  252
  
  Шелестов А. Время Алексея Рыкова. С. 286.
  
  253
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 314.
  
  254
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 21.
  
  255
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 5-7 ; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 11-51.
  
  256
  
  РЦХИДНИ. Ф. 77. Оп. 2. Д. 575. Л. 44, 54-55.
  
  257
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 6.
  
  258
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 59, 68.
  
  259
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 68-93.
  
  260
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 9-11.
  
  261
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 94-106.
  
  262
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 8.
  
  263
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 107-110.
  
  264
  
  Там же. Л. 122.
  
  265
  
  Там же. Л. 138-143.
  
  266
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 8-9.
  
  267
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 575. Л. 167, 172-174.
  
  268
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 11-17.
  
  269
  
  Здесь Бухарин имел в виду утверждение Молотова в речи на VIII Всесоюзном съезде Советов: "В волчьей стае врагов коммунизма не последнее место теперь занимают господа троцкисты, у которых одни цели с буржуазией... Известно, что у них есть подпевалы и пособники также из правых отщепенцев" (Правда. 1936. 30 ноября).
  
  270
  
  Там же. С. 12-17.
  
  271
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 25.
  
  272
  
  Там же. С. 26.
  
  273
  
  Там же. С. 23.
  
  274
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 137.
  
  275
  
  Там же. С. 152.
  
  276
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 18-19.
  
  277
  
  Там же. С. 19.
  
  278
  
  Там же. С. 4.
  
  279
  
  Ларина A. M. Незабываемое. С. 308.
  
  280
  
  Реабилитация. С. 222.
  
  281
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 193.
  
  282
  
  Там же.
  
  283
  
  Известия. 1936. 21 августа.
  
  284
  
  Огонёк. 1988. Љ 52. С. 29.
  
  285
  
  О широком применении к обвиняемым по делу "параллельного центра" изнурительных "конвейерных" допросов и многочасовых "стоек" сообщили в 1961 году уцелевшие к тому времени следователи, принимавшие участие в фабрикации этого "дела".
  
  286
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 10.
  
  287
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 198.
  
  288
  
  Реабилитация. С. 225.
  
  289
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 216.
  
  290
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 16-17.
  
  291
  
  В. Г. Ромм - советский разведчик, действовавший за рубежом под маркой корреспондента ТАСС и "Известий", выступал свидетелем на процессе "троцкистского центра".
  
  292
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 167-168.
  
  293
  
  Там же. С. 171-172.
  
  294
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 217.
  
  295
  
  Во время Нюрнбергского процесса (1946 год) некоторые западные деятели обращались к членам трибунала и прокурорам с просьбой допросить Гесса об этих переговорах. Однако советская сторона отказалась "обременять суд" этими "затруднительными" вопросами.
  
  296
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 40-43, 60, 61, 158.
  
  297
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 444-445.
  
  298
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 231.
  
  299
  
  Правда. 1937. 24 января.
  
  300
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 447.
  
  301
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 225.
  
  302
  
  Там же. С. 96-97.
  
  303
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 23.
  
  304
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 194.
  
  305
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 188-189.
  
  306
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 224.
  
  307
  
  Троцкий представил комиссии по контррасследованию московских процессов документы, свидетельствующие, что во время, названное Роммом, он не находился в Париже.
  
  308
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 68.
  
  309
  
  Там же. С. 136.
  
  310
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 483.
  
  311
  
  Там же. С. 431, 435, 437.
  
  312
  
  Там же. С. 478.
  
  313
  
  Там же. С. 480.
  
  314
  
  Там же. С. 482.
  
  315
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 36-37. С. 9.
  
  316
  
  Вышинский А. Я. Судебные речи. С. 475-476.
  
  317
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 196-197.
  
  318
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 214-215.
  
  319
  
  Там же. С. 222.
  
  320
  
  Там же. С. 115.
  
  321
  
  Там же. С. 230.
  
  322
  
  Там же. С. 256-258.
  
  323
  
  Известия. 1992. 2 сентября.
  
  324
  
  Архив Троцкого. Љ 13225.
  
  325
  
  Пригвоздить троцкизм к позорному столбу // Правда. 1937. 8 февраля.
  
  326
  
  Правда. 1937. 30 января.
  
  327
  
  Фейхтвангер Л. Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей. С. 102.
  
  328
  
  Там же. С. 91.
  
  329
  
  Там же. С. 104-105.
  
  330
  
  Там же. С. 103.
  
  331
  
  Там же. С. 86.
  
  332
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 29.
  
  333
  
  Там же. С. 53.
  
  334
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 385.
  
  335
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 21-22.
  
  336
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 163.
  
  337
  
  Там же.
  
  338
  
  Там же. С. 154.
  
  339
  
  Там же. С. 156.
  
  340
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 7.
  
  341
  
  Известия. 1990. 21 августа.
  
  342
  
  Архив Троцкого. Љ 5809.
  
  343
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 2.
  
  344
  
  Там же. С. 3.
  
  345
  
  Там же. С. 20.
  
  346
  
  Там же. С. 14.
  
  347
  
  Там же. С. 4.
  
  348
  
  Там же. С. 33.
  
  349
  
  Там же. С. 7.
  
  350
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 295. Folder 16. P. 163.
  
  351
  
  Знамя. 1988. Љ 5. С. 69.
  
  352
  
  См., напр.: Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 97.
  
  353
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 38.
  
  354
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 11.
  
  355
  
  Там же. С. 32.
  
  356
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 237.
  
  357
  
  Там же. С. 203.
  
  358
  
  Там же. С. 39.
  
  359
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 13-14.
  
  360
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 204.
  
  361
  
  Там же. С. 39.
  
  362
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 13-14.
  
  363
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 40.
  
  364
  
  Там же. С. 206-207.
  
  365
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 8.
  
  366
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 237.
  
  367
  
  Там же. С. 237-238.
  
  368
  
  Там же. С. 236.
  
  369
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 17.
  
  370
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 204-205.
  
  371
  
  Известия. 1937. 5 февраля.
  
  372
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 115.
  
  373
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 219.
  
  374
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 10. С. 157-158.
  
  375
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 279. Folder 10. P. 40.
  
  376
  
  Ibid. Box 628. Folder 13.
  
  377
  
  Правда. 1937. 27 января.
  
  378
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 10. С. 159-160.
  
  379
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 628. Folder 13.
  
  380
  
  Рунин Б. М. Моё окружение. Записки случайно уцелевшего. М., 1995. С. 73.
  
  381
  
  Там же. С. 136.
  
  382
  
  Там же. С. 139.
  
  383
  
  Там же. С. 141.
  
  384
  
  Там же. С. 189.
  
  385
  
  Там же. С. 143.
  
  386
  
  Sedova N. I. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 219.
  
  387
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 219-221.
  
  388
  
  Цит. по кн.: Негава И. Вечный комиссар. Иерусалим, 1989. С. 151-152.
  
  389
  
  Там же. С. 138.
  
  390
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 28.
  
  391
  
  Там же.
  
  392
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 216.
  
  393
  
  Там же. С. 85.
  
  394
  
  Там же. С. 216-217.
  
  395
  
  Там же. С. 217.
  
  396
  
  Там же. С. 217-218.
  
  397
  
  Ларин Ю. Евреи и антисемитизм в СССР. М.; Л., 1929. С. 241-242.
  
  398
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 221.
  
  399
  
  Разгон Л. Непридуманное. М., 1991. С. 77, 80-81.
  
  400
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 221.
  
  401
  
  Аллилуева С. Только один год. С. 159.
  
  402
  
  Лерт Р. Б. На том стою. М., 1991. С. 249.
  
  403
  
  Шевцов И. Во имя отца и сына. М., 1970. С. 378-379.
  
  404
  
  Там же. С. 382-383.
  
  405
  
  Правда. 1995. 31 января.
  
  406
  
  Днiпро. 1963. Љ 10. С. 33.
  
  407
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 363.
  
  408
  
  Шаламов В. Колымские рассказы. Кн. 1. М., 1992. С. 325, 327.
  
  409
  
  Сообщение Д. Б. Добрушкина автору книги.
  
  410
  
  Реабилитация. С. 37.
  
  411
  
  Там же. С. 35-36.
  
  412
  
  Там же. С. 36, 38.
  
  413
  
  Илюхин В. Запретная глава. // Правда. 1994. 16 ноября.
  
  414
  
  Оруэлл Д. Эссе, статьи, рецензии. Т. II. Пермь, 1992. С. 181.
  
  415
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 32-33.
  
  416
  
  Там же. С. 15.
  
  417
  
  Там же. С. 14.
  
  418
  
  Там же. С. 15.
  
  419
  
  Там же. С. 17.
  
  420
  
  Там же. С. 16.
  
  421
  
  Там же. С. 4.
  
  422
  
  Там же. С. 16-17.
  
  423
  
  Цит. по: Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 151-152.
  
  424
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 17.
  
  425
  
  Там же. С. 31-32.
  
  426
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 152.
  
  427
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 6, С. 46 ; Т. 11. С. 58.
  
  428
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 7.
  
  429
  
  Там же. С. 6-7.
  
  430
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 157.
  
  431
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 17-18.
  
  432
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 289.
  
  433
  
  Шелестов А. Время Алексея Рыкова. С. 286-287.
  
  434
  
  Сообщение Н. А. Рыковой автору книги.
  
  435
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 317, 319, 324.
  
  436
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 1. С. 21.
  
  437
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 2. С. 31.
  
  438
  
  Реабилитация. С. 251.
  
  439
  
  Сообщение В. Н. Астрова автору книги.
  
  440
  
  Реабилитация. С. 258.
  
  441
  
  Там же. С. 258-259.
  
  442
  
  Литературная газета. 1988. 29 марта.
  
  443
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 340-341.
  
  444
  
  Реабилитация. С. 251.
  
  445
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 231.
  
  446
  
  Процесс антисоветского троцкистского центра. С. 231.
  
  447
  
  Сообщение Н. А. Рыковой автору книги.
  
  448
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 333.
  
  449
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 361.
  
  450
  
  Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. М., 1993. С. 88-89.
  
  451
  
  Правда. 1966. 27 октября.
  
  452
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 90.
  
  453
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 2. С. 175.
  
  454
  
  Там же. С. 183.
  
  455
  
  Там же. С. 150.
  
  456
  
  Это ненароком вырвавшееся признание Хрущёва объясняет и половинчатый характер критики сталинских преступлений (упорно именовавшихся в официальной пропаганде "ошибками") в годы "оттепели", и наложение табу на дальнейшие разоблачения Сталина в период "застоя", и, наконец, стремительное падение авторитета партии после возвращения к этим разоблачениям во время "перестройки". Если бы первое и второе поколение "наследников Сталина" оказались способны к последовательному развитию линии XX съезда КПСС на десталинизацию, история нашей страны и международного коммунистического движения могла сложиться принципиально по-иному.
  
  457
  
  Здесь Хрущёв неправомерно приписывает "освобождение" от преклонения перед Сталиным и другим сталинским приспешникам. Между тем ни Молотов, ни Каганович, ни Ворошилов вплоть до последних дней своей жизни не соглашались признать Сталина преступником.
  
  458
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 86-87.
  
  459
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 90.
  
  460
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 123.
  
  461
  
  Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 360.
  
  462
  
  Реабилитация. С. 56.
  
  463
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 83.
  
  464
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 81.
  
  465
  
  Берия: конец карьеры. С. 378.
  
  466
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 11-12. С. 14, 16.
  
  467
  
  Хлевнюк О. В. Сталин и Орджоникидзе. С. 97.
  
  468
  
  Там же. С. 96.
  
  469
  
  Гельперин Н. Директивы наркома // За индустриализацию. 1937. 21 февраля.
  
  470
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С.
  
  471
  
  Дубинский-Мухадзе И. Орджоникидзе. М. 1963. С. 6.
  
  472
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 92-93.
  
  473
  
  Правда. 1937. 19 февраля.
  
  474
  
  Правда. 1937. 22 февраля.
  
  475
  
  Большая Советская Энциклопедия. Т. 43. М., 1939. Стлб. 299-300.
  
  476
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 82-83.
  
  477
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 191-192.
  
  478
  
  Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 60.
  
  479
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 96.
  
  480
  
  Там же. С. 97.
  
  481
  
  Там же. С. 98.
  
  482
  
  Шелестов А. Время Алексея Рыкова. С. 288.
  
  483
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 346.
  
  484
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 5-6, 12, 19.
  
  485
  
  Там же. С. 7, 10, 17.
  
  486
  
  Там же. С. 30-32.
  
  487
  
  Там же. С. 6.
  
  488
  
  Там же. С. 24-25.
  
  489
  
  Там же. С. 18, 19, 26, 29.
  
  490
  
  Там же. С. 6.
  
  491
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 363.
  
  492
  
  Там же. С. 363-364.
  
  493
  
  Там же. С. 362-363.
  
  494
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 983. Л. 14-15.
  
  495
  
  Сообщение А. Я. Зися автору книги.
  
  496
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 983. Л. 110-111.
  
  497
  
  Исторический архив. 1993. Љ 5. С. 42-43.
  
  498
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. С. 54-55.
  
  499
  
  Правда. 1934. 29 декабря.
  
  500
  
  Правда. 1935. 6 мая.
  
  501
  
  Правда. 1935. 1 марта.
  
  502
  
  Правда. 1936. 26 ноября.
  
  503
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 43.
  
  504
  
  Доднесь тяготеет. Вып. 1. С. 283.
  
  505
  
  Ларина A. M. Незабываемое. С. 350.
  
  506
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 4-5. С. 4, 12.
  
  507
  
  Там же. С. 11, 13, 15.
  
  508
  
  Там же. С. 16-18, 21.
  
  509
  
  Там же. С. 24.
  
  510
  
  Там же. С. 25-26, 33.
  
  511
  
  Там же. С. 32, 33.
  
  512
  
  Там же. С. 36.
  
  513
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 6-7. С. 3.
  
  514
  
  Там же. С. 4.
  
  515
  
  Там же. С. 6-7.
  
  516
  
  Там же. С. 15-16.
  
  517
  
  Там же. С. 11-12.
  
  518
  
  Там же. С. 5-6.
  
  519
  
  Там же. С. 14.
  
  520
  
  Там же. С. 11-13.
  
  521
  
  Там же. С. 7.
  
  522
  
  Там же. С. 23-24.
  
  523
  
  Там же. С. 20-23.
  
  524
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 10. С. 16.
  
  525
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 11-12. С. 3-4.
  
  526
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 7. С. 15.
  
  527
  
  Сообщение Н. А. Рыковой автору книги.
  
  528
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 2. С. 17.
  
  529
  
  Там же. С. 8.
  
  530
  
  Там же. С. 6.
  
  531
  
  Там же. С. 12-13.
  
  532
  
  Там же. С. 5.
  
  533
  
  Там же. С. 17.
  
  534
  
  Там же. С. 18.
  
  535
  
  Там же. С. 20.
  
  536
  
  Там же. С. 21-22.
  
  537
  
  Там же. С. 20.
  
  538
  
  Там же. С. 23.
  
  539
  
  Там же. С. 26.
  
  540
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 2. С. 29.
  
  541
  
  Там же. С. 26-27.
  
  542
  
  Там же. С. 33.
  
  543
  
  Там же.
  
  544
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 1. С. 12-13.
  
  545
  
  Реабилитация. С. 255-256.
  
  546
  
  Доднесь тяготеет. М., 1989. Вып. 1. С. 283.
  
  547
  
  Октябрь. 1988. Љ 12. С. 115.
  
  548
  
  Фельштинский Ю. Разговоры с Бухариным. М., 1993. С. 25.
  
  549
  
  Социалистический вестник. 1936. Љ 23-24. С. 20-21.
  
  550
  
  Ларина A. M. Незабываемое. С. 256-257.
  
  551
  
  Там же.
  
  552
  
  Социалистический вестник. 1936. Љ 23-24. С. 20.
  
  553
  
  Там же. С. 22.
  
  554
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 262, 263.
  
  555
  
  Там же. С. 262.
  
  556
  
  Там же. С. 271-273.
  
  557
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 1-2. С. 23.
  
  558
  
  На протяжении 20-30-х годов в "Социалистическом вестнике" неоднократно помещались сообщения о событиях внутренней жизни партии, тщательно скрывавшихся партийной верхушкой. Наибольшую сенсацию произвела публикация этим журналом в 1929 году "Записи" Каменева о его переговорах с Бухариным и Сокольниковым. Тогда эта публикация была роздана членам ЦК для доказательства "двурушничества" Бухарина.
  
  559
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 11-12. С. 11.
  
  560
  
  Социалистический вестник. 1936. Љ 22-23. С. 24.
  
  561
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 8.
  
  562
  
  Социалистический вестник. 1965. Сб. 4. С. 83-84.
  
  563
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 258.
  
  564
  
  Фельштинский Ю. Разговоры с Бухариным. С. 19.
  
  565
  
  Новый журнал (Нью-Йорк). 1964. Март. Љ 75. С. 180-181.
  
  566
  
  Фельштинский Ю. Разговоры с Бухариным. С. 24, 27.
  
  567
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 286-288.
  
  568
  
  Правда. 1936. 5 марта.
  
  569
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 14.
  
  570
  
  О том, что такого рода факты действительно имели место, свидетельствуют оперативные сводки НКВД (Неизвестная Россия. XX век. Т. II. 1992. С. 278-279).
  
  571
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 10.
  
  572
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 6. С. 18.
  
  573
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 5-6.
  
  574
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 5. С. 6.
  
  575
  
  Там же. С. 7.
  
  576
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 13.
  
  577
  
  Там же.
  
  578
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 5. С. 9, 10.
  
  579
  
  Там же. С. 8.
  
  580
  
  Там же. С. 11.
  
  581
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 14.
  
  582
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 6. С. 13.
  
  583
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 5. С. 11.
  
  584
  
  Там же. С. 12.
  
  585
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 6. С. 9.
  
  586
  
  Там же. С. 26.
  
  587
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 17.
  
  588
  
  Там же. С. 4.
  
  589
  
  Там же. С. 8-9.
  
  590
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 19.
  
  591
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 7. С. 9.
  
  592
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 6. С. 28.
  
  593
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 5. С. 22.
  
  594
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 6.
  
  595
  
  Там же. С. 11.
  
  596
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 12-13.
  
  597
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 93-94.
  
  598
  
  Павлуновский был вскоре арестован и расстрелян. Гинзбург, доживший до наших дней, в своих воспоминаниях пишет, что для него остаётся загадкой, почему после этих слов Молотова он не только не был репрессирован, но даже был повышен в должности: назначен в 1937 году заместителем наркома тяжёлой промышленности, а в 1939 году - наркомом строительства СССР (Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 45).
  
  599
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 17-18.
  
  600
  
  Молотов В. М. Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов. М., 1937. С. 31.
  
  601
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 214.
  
  602
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 5. С. 99-100.
  
  603
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 95.
  
  604
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 11.
  
  605
  
  Там же. С. 24-25.
  
  606
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 9. С. 6, 14.
  
  607
  
  Там же. С. 24-26.
  
  608
  
  Там же. С. 23.
  
  609
  
  Исторический архив. 1993. Љ 5. С. 42.
  
  610
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 9. С. 27.
  
  611
  
  Там же. С. 26.
  
  612
  
  Там же. С. 23-24.
  
  613
  
  Там же. С. 10.
  
  614
  
  Там же. С. 27.
  
  615
  
  Там же. С. 7.
  
  616
  
  Там же. С. 12.
  
  617
  
  Там же. С. 30, 31.
  
  618
  
  Там же. С. 15, 17.
  
  619
  
  Там же. С. 16.
  
  620
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 1. С. 17.
  
  621
  
  Там же. С. 22, 24.
  
  622
  
  Там же. С. 25-27.
  
  623
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 2. С. 15-16.
  
  624
  
  Там же. С. 17-18.
  
  625
  
  Там же. С. 19, 21.
  
  626
  
  Там же. С. 21-22.
  
  627
  
  Там же. С. 21-23.
  
  628
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 70.
  
  629
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 2. С. 28.
  
  630
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 6. С. 11.
  
  631
  
  Там же. С. 7, 10.
  
  632
  
  Там же. С. 22-23.
  
  633
  
  Там же. С. 14, 16-17.
  
  634
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 18, 20.
  
  635
  
  Реабилитация. С. 432, 437.
  
  636
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 38.
  
  637
  
  Вознесенский Н. А. Военная экономика СССР в период Отечественной войны. М., 1947. С. 159, 162.
  
  638
  
  Скотт, Джон. За Уралом. Американский рабочий в русском городе стали. Свердловск, 1991. С. 83.
  
  639
  
  Там же. С. 97-98.
  
  640
  
  Там же. С. 68.
  
  641
  
  Там же. С. 92.
  
  642
  
  Там же. С. 96.
  
  643
  
  Там же. С. 111.
  
  644
  
  Там же. С. 164.
  
  645
  
  Там же. С. 147.
  
  646
  
  Там же. С. 150.
  
  647
  
  Там же. С. 172-173.
  
  648
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 6. С. 5.
  
  649
  
  Скотт Д. За Уралом. С. 182.
  
  650
  
  Там же. С. 183.
  
  651
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 19.
  
  652
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 6. С. 17-18.
  
  653
  
  Иосиф Сталин в объятиях семьи. М., 1993. С. 187-188.
  
  654
  
  Скотт Д. За Уралом. С. 282-284.
  
  655
  
  Молотов В. М. Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкистских агентов. С. 41-42.
  
  656
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 6. С. 20.
  
  657
  
  Скотт Д. За Уралом. С. 194-195.
  
  658
  
  Там же. С. 279.
  
  659
  
  Там же. С. 193.
  
  660
  
  Там же.
  
  661
  
  Там же. С. 183, 187-188, 192-193.
  
  662
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 137.
  
  663
  
  Там же. С. 134.
  
  664
  
  Там же. С. 138.
  
  665
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 10. С. 15.
  
  666
  
  Там же. С. 18-20.
  
  667
  
  Там же. С. 16.
  
  668
  
  Там же. С. 20.
  
  669
  
  Там же. С. 21-22.
  
  670
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 12. С. 3, 22.
  
  671
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 2. С. 10.
  
  672
  
  Там же. С. 7.
  
  673
  
  Там же. С. 12-13.
  
  674
  
  Там же. С. 12.
  
  675
  
  Там же. С. 11.
  
  676
  
  Там же.
  
  677
  
  Там же. С. 8.
  
  678
  
  Там же. С. 18.
  
  679
  
  Там же. С. 24.
  
  680
  
  Там же. С. 23.
  
  681
  
  Там же. С. 25.
  
  682
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 4. С. 7.
  
  683
  
  Там же. С. 13.
  
  684
  
  Там же. С. 14.
  
  685
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 3.
  
  686
  
  Хрущёв заявлял, что такие сомнения высказывались на пленуме "в выступлениях ряда членов ЦК". Увы, при самом тщательном изучении материалов пленума выражения таких сомнений ни в одном выступлении обнаружить не удалось.
  
  687
  
  В докладе Хрущёва этот фрагмент был изложен в несколько иной редакции, не отличавшейся, однако, по сути, от текста в опубликованной стенограмме пленума.
  
  688
  
  Реабилитация. С. 34 ; Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 4.
  
  689
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 4.
  
  690
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 7. С. 12.
  
  691
  
  Там же. С. 19.
  
  692
  
  Там же. С. 12.
  
  693
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 8. С. 22.
  
  694
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 4. С. 9.
  
  695
  
  Там же. С. 16-17.
  
  696
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 8. С. 3-4.
  
  697
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 7. С. 22.
  
  698
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 10-11.
  
  699
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 7. С. 11-13.
  
  700
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 10. С. 336.
  
  701
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 277-278.
  
  702
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. С. 57-58.
  
  703
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 9. С. 27.
  
  704
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 7. С. 4.
  
  705
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 6-7.
  
  706
  
  Там же. С. 10.
  
  707
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 8. С. 22.
  
  708
  
  Там же. С. 7.
  
  709
  
  Вопросы истории. 1995. Љ 5-6. С. 19.
  
  710
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы ... С. 5.
  
  711
  
  Как это ни чудовищно, но в программе КПРФ - самой массовой из российских партий, именующих себя коммунистическими, утверждается: "В значительной мере оправдалось предвидение о том, что по мере созидания социализма сопротивление враждебных ему сил не только не затухает, но приобретает нередко самые ожесточённые и уродливые формы" (Правда. 1995. 31 января). Очевидно, авторы программы считают, что периоды застоя и "перестройки", предшествовавшие капиталистической реставрации в СССР, были периодами успешного "созидания социализма".
  
  712
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы ... С. 29.
  
  713
  
  О. Шефло - один из руководителей Норвежской рабочей партии; Б. Суварин - один из руководителей Французской коммунистической партии в 20-е годы, исключённый из неё за поддержку левой оппозиции в СССР; Рут Фишер и А. Маслов - до середины 20-х годов - руководители Германской компартии, затем исключённые из неё за близость к левой оппозиции; М. Истмен - левый американский журналист, до конца 30-х годов - сторонник левой оппозиции.
  
  714
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы ... С. 32-33.
  
  715
  
  Там же. С. 14, 17, 26-27.
  
  716
  
  Там же. С. 14.
  
  717
  
  Там же. С. 15-17.
  
  718
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 8. С. 18.
  
  719
  
  Молотов В. М. Уроки вредительства, диверсии и шпионажа японо-немецко-троцкиcтских агентов. С. 33.
  
  720
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы ... С. 43-44.
  
  721
  
  Там же. С. 23-24.
  
  722
  
  Там же. С. 30-31.
  
  723
  
  Там же. С. 53-54.
  
  724
  
  Там же. С. 10-20.
  
  725
  
  Там же. С. 35.
  
  726
  
  Там же. С. 36.
  
  727
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. C. 201-202.
  
  728
  
  Там же. С. 167.
  
  729
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы ... С. 36-37.
  
  730
  
  Там же. С. 56-58, 60.
  
  731
  
  Правда. 1937. 14 марта.
  
  732
  
  Правда. 1937. 29 марта.
  
  733
  
  Правда. 1937. 10 марта.
  
  734
  
  Правда. 1937. 7 марта.
  
  735
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 45.
  
  736
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 73, 75.
  
  737
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 84.
  
  738
  
  Там же.
  
  739
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 74.
  
  740
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 84-85.
  
  741
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 76-77.
  
  742
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 45.
  
  743
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 78.
  
  744
  
  Трудные вопросы истории. М., 1991. С. 208-209.
  
  745
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 77-79 ; Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 45.
  
  746
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 99.
  
  747
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 62.
  
  748
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 43-45.
  
  749
  
  Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 41.
  
  750
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 79.
  
  751
  
  Это дикое обвинение, не подтверждённое никакими заслуживающими доверия документами, было вновь вытащено на свет российскими "демократами" 90-х годов в качестве наиболее существенного аргумента в исступленной кампании, направленной на дискредитацию большевизма.
  
  752
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 155-156.
  
  753
  
  Цит. по: Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 409.
  
  754
  
  Цит. по: Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 165.
  
  755
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 26-27.
  
  756
  
  Архив Троцкого. Љ 17301.
  
  757
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 17.
  
  758
  
  Там же. С. 19.
  
  759
  
  Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 62-63. С. 3.
  
  760
  
  Конквест Р. Большой террор. Firenze, 1974. С. 816-818.
  
  761
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 1. С. 134.
  
  762
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 14.
  
  763
  
  Излагая высказывания Троцкого, мы используем не только его собственные публикации, но и записи А. Глоцера, участвовавшего в заседаниях комиссии Дьюи в качестве судебного репортера. В 1989 году Глоцер выпустил книгу "Троцкий: воспоминания и критика", заключительная часть которой посвящена рассказу о койоаканских слушаниях.
  
  764
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 19.
  
  765
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 154.
  
  766
  
  Glotzer A. Trotsky. Memoir and Critique. New York, 1989. P. 263.
  
  767
  
  Ibid. P. 260-261.
  
  768
  
  Аксёнов В. На полпути к луне. М. 1966. С. 13-15.
  
  769
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 114.
  
  770
  
  Там же. С. 92.
  
  771
  
  Glotzer A. Trotsky. P. 261.
  
  772
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 76.
  
  773
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 152-153.
  
  774
  
  Там же. С. 136-137.
  
  775
  
  Там же. С. 138.
  
  776
  
  Там же. С. 138-139.
  
  777
  
  Там же. С. 139-141.
  
  778
  
  Там же. С. 251-252.
  
  779
  
  Там же. С. 252.
  
  780
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 16.
  
  781
  
  Там же. С. 12.
  
  782
  
  Правда. 1937. 2 февраля, 21, 22, 29, 31 марта.
  
  783
  
  Правда. 1937. 21 июля.
  
  784
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 198.
  
  785
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 2.
  
  786
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 12.
  
  787
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 195-196.
  
  788
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 15.
  
  789
  
  Хубе П. Смерть в Лозанне // Новое время. 1991. Љ 21. С. 36.
  
  790
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 23.
  
  791
  
  Scope of Soviet Activity in United States. Hearing ... 1956, March 2. P. 140-141.
  
  792
  
  Каган Ю. М. Марина Цветаева в Москве. Путь к гибели. М., 1992. С. 194.
  
  793
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 18-19.
  
  794
  
  Последние новости. 1937. 24 октября.
  
  795
  
  Лосская В. Марина Цветаева в жизни (Неизданные воспоминания современников). М., 1992. С. 190.
  
  796
  
  Архив Троцкого. Љ 4921.
  
  797
  
  Иностранная литература. 1989. Љ 12. С. 240-241.
  
  798
  
  Лосская В. Марина Цветаева в жизни. С. 313.
  
  799
  
  Столица. 1992. Љ 39. С. 59-60.
  
  800
  
  Столица. 1992. Љ 38. С. 56 ; Новое время. 1993. Љ 4. С. 49.
  
  801
  
  Столица. 1992. Љ 39. С. 59.
  
  802
  
  Новое время. 1991. Љ 21. С. 36, 38.
  
  803
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 266.
  
  804
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 22.
  
  805
  
  Цит. по кн.: Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 295-297.
  
  806
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 129-130.
  
  807
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 13.
  
  808
  
  Копелев Л. И сотворил себе кумира. Анн Арбор (США), С. 148.
  
  809
  
  Хемингуэй Э. Собр. соч. в 6 томах. Т. IV. М., 1993. С. 40.
  
  810
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 129-131.
  
  811
  
  Там же. С. 137.
  
  812
  
  Testimony of Alexander Orlov. Hearing ... February 14, 15. 1956. Washington. P. 3429-3431.
  
  813
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 132-133.
  
  814
  
  Архив Троцкого. Љ 5020.
  
  815
  
  Хемингуэй Э. Собр. соч. Т. IV. С. 188-189.
  
  816
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 150.
  
  817
  
  Правда. 1936. 16 октября.
  
  818
  
  Правда. 1936. 24 октября.
  
  819
  
  Правда. 1936. 30 октября.
  
  820
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 129, 145.
  
  821
  
  Там же. С. 145.
  
  822
  
  Хемингуэй Э. Собр. соч. Т. IV. С. 187.
  
  823
  
  Источник. 1994. Љ 3. С. 83.
  
  824
  
  Там же.
  
  825
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 11.
  
  826
  
  Там же. С. 13.
  
  827
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 131.
  
  828
  
  Хемингуэй Э. Соч. Т. IV. С. 326.
  
  829
  
  Там же. С. 331.
  
  830
  
  Кольцов М. Подлые маневры испанских троцкистов // Правда. 1936. 14 декабря ; Он же. Гнусные маневры троцкистов в Каталонии // Правда. 1936. 17 декабря.
  
  831
  
  Кольцов М. Агентура троцкистов в Испании // Правда. 1937. 22 января.
  
  832
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. Paris, 1976. С. 76-77.
  
  833
  
  Там же. С. 85.
  
  834
  
  Там же. С. 82.
  
  835
  
  Эренбург И. Собр. соч. Т. 9. С. 101.
  
  836
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 65-66.
  
  837
  
  Там же. С. 67.
  
  838
  
  Там же. С. 76.
  
  839
  
  Там же. С. 72-73.
  
  840
  
  Там же. С. 88.
  
  841
  
  Там же. С. 73-74.
  
  842
  
  Там же. С. 69, 80.
  
  843
  
  В духе сталинистской традиции, объявлявшей всех инакомыслящих революционеров "троцкистами", советская историография на протяжении многих лет причисляла ПОУМ и Нина к "троцкистам". Этой традиции следовал и Эренбург, аккуратно выполнявший все поручения сталинистов в Испании и хорошо знавший о действительной расстановке там политических сил, а спустя тридцать лет в своих воспоминаниях по-прежнему называвший ПОУМ троцкистской партией.
  
  844
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 14-15.
  
  845
  
  Там же. С. 10, 14.
  
  846
  
  Там же. С. 10.
  
  847
  
  Там же. С. 12.
  
  848
  
  Там же. С. 15.
  
  849
  
  Труд. 1994. 22 февраля.
  
  850
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 16.
  
  851
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 71-72.
  
  852
  
  Там же. С. 185.
  
  853
  
  Там же. С. 86-87.
  
  854
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 12, 15.
  
  855
  
  Синклер Э. No pasaran! Роман-газета. 1937. Љ 8. С. 57-58.
  
  856
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 141-142.
  
  857
  
  Jesus Hernandes. Yo fui un ministro de Stalin. Mexico, 1953.
  
  858
  
  Правда. 1937. 8 февраля.
  
  859
  
  Правда. 1937. 28, 29 марта.
  
  860
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 18.
  
  861
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 153.
  
  862
  
  Там же. С. 153-154.
  
  863
  
  Там же. С. 149.
  
  864
  
  Там же. С. 154-155.
  
  865
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 182-183.
  
  866
  
  Кольцов М. Испания в огне. Т. 2. М., 1987. С. 155 ; См. также: Кольцов М. Фашистско-шпионская работа испанских троцкистов // Правда. 1937. 19 июня.
  
  867
  
  Известия. 1992. 26 ноября.
  
  868
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 210.
  
  869
  
  Costello J. & Tsarev О. Deadly Illusions. New York, 1993. P. 291-292.
  
  870
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 211-213.
  
  871
  
  Тамарин Е. Троцкистские наемники Франко и интервентов // Правда. 1937. 7 июня ; Фашистско-шпионская работа испанских троцкистов // Правда. 1937. 19 июня ; Аресты троцкистских бандитов в Испании // Правда. 1937. 17 июля ; Кольцов М. Троцкистские шпионы в Испании // Правда. 1937. 25 августа.
  
  872
  
  Аресты фашистско-троцкистских агентов в Валенсии // Правда. 1937. 8 июля.
  
  873
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 2.
  
  874
  
  Известия. 1936. 24 августа.
  
  875
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 2.
  
  876
  
  Хемингуэй Э. Соч. Т. IV. С. 196.
  
  877
  
  Там же. С. 198.
  
  878
  
  Правда. 1937. 8 июля.
  
  879
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 211-212.
  
  880
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 158.
  
  881
  
  Хемингуэй Э. Соч. Т. IV. С. 188.
  
  882
  
  Там же. С. 184-185.
  
  883
  
  Там же. С. 190.
  
  884
  
  Там же. С. 282.
  
  885
  
  Там же. С. 189-190.
  
  886
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 216-217.
  
  887
  
  Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 176.
  
  888
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 59-60.
  
  889
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 160.
  
  890
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 186.
  
  891
  
  Огонек. 1988. Љ 27. С. 5.
  
  892
  
  Даугава. 1988. Љ 12. С. 8-11.
  
  893
  
  Солженицын А. И. Собр. соч. Т. 5. М., 1991. С. 204.
  
  894
  
  Шаламов В. Воскрешение лиственницы. Париж, 1985. С. 13.
  
  895
  
  Шаламов В. Перчатка, или КР-2. М., 1990. С. 37.
  
  896
  
  Там же. С. 9 ; Воскрешение лиственницы. С. 14.
  
  897
  
  Там же. С. 37.
  
  898
  
  Там же. С. 48.
  
  899
  
  Там же. С. 104-105, 109.
  
  900
  
  Шаламовский сборник. Вып. 1. Вологда, 1994. С. 62.
  
  901
  
  Там же. С. 45-46.
  
  902
  
  Шаламов В. Колымские рассказы. Кн. 1. С. 532.
  
  903
  
  Там же. С. 265-269.
  
  904
  
  Даугава. 1989. Љ 10. С. 89-90.
  
  905
  
  Новый мир. 1990. Љ 3. С. 105-107.
  
  906
  
  Минувшее. Исторический альманах. Т. 2. М., 1990. С. 347-353.
  
  907
  
  "Хотелось бы всех поимённо назвать..." М., 1993. С. 109-112.
  
  908
  
  Там же. С. 115.
  
  909
  
  Там же. С. 118.
  
  910
  
  Гаген-Торн Н. И. Memoria. М., 1994. С. 206-207.
  
  911
  
  "Хотелось бы всех поимённо назвать..." М., 1993. С. 122.
  
  912
  
  Иоффе Н. А. Время назад. М., 1992. С. 111.
  
  913
  
  Аслан в ряде восточных языков означает лев.
  
  914
  
  Гаген-Торн Н. И. Memoria. С. 73-76.
  
  915
  
  Шаламовский сборник. Вып. 1. С. 57.
  
  916
  
  Краеведческие записки. Вып. XVIII. Магадан, 1992. С. 32-35.
  
  917
  
  "Хотелось бы всех поименно назвать..." С. 126-127.
  
  918
  
  Краеведческие записки. Вып. XVIII. С. 34-35.
  
  919
  
  Шаламов В. Перчатка, или КР-2. М., 1990. С. 207-208.
  
  920
  
  "Хотелось бы всех поименно назвать..." С. 145-147.
  
  921
  
  Гаген-Торн Н. И. Memoria. С. 91-92.
  
  922
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nicolaevsky. Box 279. Folder 10. P. 34-49.
  
  923
  
  Доднесь тяготеет. С. 46-47.
  
  924
  
  Хлевнюк О. В. 1937-й. Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 64.
  
  925
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 267.
  
  926
  
  Коммунист. 1990. Љ 1. С. 81.
  
  927
  
  Хлевнюк О. В. 1937-й. С. 144-145.
  
  928
  
  Неизвестная Россия. XX век. Т. II. М., 1992. С. 278-280.
  
  929
  
  Хлевнюк О. В. 1937-й. С. 146.
  
  930
  
  Трифонов Ю. В. Собр. соч. Т. 4. М., 1987. С. 24.
  
  931
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 267-268.
  
  932
  
  Доднесь тяготеет. С. 537.
  
  933
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 5. С. 53.
  
  934
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 9.
  
  935
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 33.
  
  936
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 1.
  
  937
  
  Там же. С. 2, 6.
  
  938
  
  Там же. С. 2, 7.
  
  939
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 67.
  
  940
  
  Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. С. 531.
  
  941
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 235-236.
  
  942
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 5.
  
  943
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 6. С. 20.
  
  944
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 12.
  
  945
  
  Там же. С. 13.
  
  946
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 236.
  
  947
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 277-278.
  
  948
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 71.
  
  949
  
  Норд Л. Маршал М. Н. Тухачевский. Париж, 1976. С. 116-117.
  
  950
  
  РЦХИДНИ. Ф. 85. Оп. 27. Д. 65. Л. 1.
  
  951
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 78-79.
  
  952
  
  Там же. С. 79-80.
  
  953
  
  Там же. С. 84.
  
  954
  
  Там же. С. 47.
  
  955
  
  Факел 1990. Историко-революционный альманах. М., 1990. С. 237-238.
  
  956
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 236.
  
  957
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 275.
  
  958
  
  Ларина А. М. Незабываемое. С. 185.
  
  959
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 76.
  
  960
  
  Сталин. Сборник статей к пятидесятилетию со дня рождения. М.; Л., 1930. С. 9.
  
  961
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 9. С. 60.
  
  962
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 84.
  
  963
  
  Источник. 1994. Љ 3. С. 82.
  
  964
  
  Гуль Р. Красные маршалы. М., 1990. С. 128.
  
  965
  
  Там же. С. 172-173.
  
  966
  
  Там же. С. 203-206.
  
  967
  
  Там же. С. 169-171.
  
  968
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 6.
  
  969
  
  Командарм Якир. М., 1963. С. 224-225.
  
  970
  
  Парнов Е. Заговор против маршалов. 1991. С. 320-322.
  
  971
  
  Реабилитация. С. 283.
  
  972
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 33.
  
  973
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 229-230.
  
  974
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 6. С. 18-19.
  
  975
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 71. Д. 50. Л. 1-30.
  
  976
  
  Карпов В. Маршал Жуков. Его соратники и противники в годы войны и мира. М., 1994. С. 72.
  
  977
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 6. С. 28.
  
  978
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 8 ; Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 5.
  
  979
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 24-25.
  
  980
  
  Карпов В. Маршал Жуков. С. 59.
  
  981
  
  Шелленберг В. Мемуары. М. 1991. С. [?]
  
  982
  
  Щетинов Ю. А. Старков Б. А. Красный маршал. М., 1990. С. 283.
  
  983
  
  Реабилитация. С. 303.
  
  984
  
  Треппер Б. Большая игра. С. 68-69.
  
  985
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 228.
  
  986
  
  Там же. С. 247 ; Последние новости. 1937. 24 сентября.
  
  987
  
  В конце 80-х годов один советский журналист обратился в КГБ с просьбой предоставить материалы для написания статьи о "замечательной советской разведчице Плевицкой". В связи с этим заместитель начальника управления разведки в письме зампреду КГБ указал, что "писать о Надежде Плевицкой по оперативным соображениям нецелесообразно" (Новое время. 1991. Љ 21. С.49-50).
  
  988
  
  Бросса А. Групповой портрет с дамой // Иностранная литература. 1989. Љ 12. С. 243.
  
  989
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 249.
  
  990
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 60-61. С. 19.
  
  991
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 39.
  
  992
  
  Шелленберг В. Мемуары. С. 45.
  
  993
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 244.
  
  994
  
  Цит. по: Новая Россия (Париж). 1938. Љ 57. С. 13.
  
  995
  
  Шелленберг В. Мемуары. С. 45.
  
  996
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 6. С. 28-29.
  
  997
  
  Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 238.
  
  998
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 32-35.
  
  999
  
  Там же. С. 35.
  
  1000
  
  Там же. С. 40-41.
  
  1001
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 3.
  
  1002
  
  В 1938 году большая группа следователей, участвовавших в подготовке процесса по делу о "военном заговоре", была арестована. На следствии они дали подробные показания о фальсификаторском характере этого дела и садистских приёмах, применявшихся к обвиняемым.
  
  1003
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 35-36.
  
  1004
  
  Реабилитация. С. 286.
  
  1005
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 36-37.
  
  1006
  
  Следственное дело В. М. Примакова.
  
  1007
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 37-38, 53-54.
  
  1008
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 987. Л. 57.
  
  1009
  
  Маршал Тухачевский. М., 1965. С. 128.
  
  1010
  
  Щетинов Ю. А., Старков Б. А. Красный маршал. С. 290.
  
  1011
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 41-42.
  
  1012
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 615. Л. 8.
  
  1013
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 45.
  
  1014
  
  Реабилитация. С. 309.
  
  1015
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 44.
  
  1016
  
  Там же. С. 35.
  
  1017
  
  Там же. С. 46.
  
  1018
  
  Правда. 1937. 1 июня.
  
  1019
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 987. Л. 100-101.
  
  1020
  
  Реабилитация. С. 293.
  
  1021
  
  Источник. 1994. Љ 3. С. 73, 76.
  
  1022
  
  Там же. С. 76-77.
  
  1023
  
  Там же. С. 75.
  
  1024
  
  Там же. С. 78, 80.
  
  1025
  
  Там же. С. 85.
  
  1026
  
  Там же. С. 74.
  
  1027
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 12. С. 69.
  
  1028
  
  Военно-исторический журнал. 1991. Љ 8. С. 44.
  
  1029
  
  Там же. С. 45.
  
  1030
  
  Там же. С. 47, 51.
  
  1031
  
  Баграмян И. Х. Великого народа сыновья. М., 1984. С. 177-178.
  
  1032
  
  Военно-исторический журнал. 1991. Љ 8. С. 48, 52; 1991. Љ 9. С. 56, 59, 62.
  
  1033
  
  Военно-исторический журнал. 1991. Љ 9. С. 58.
  
  1034
  
  Реабилитация. С. 291.
  
  1035
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 412-413.
  
  1036
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 50.
  
  1037
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 18 ; XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. II. М., 1962. С. 403.
  
  1038
  
  Военные архивы России. 1991. Вып. 1. С. 50.
  
  1039
  
  Там же. С. 55.
  
  1040
  
  Правда. 1937. 11 июня.
  
  1041
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 54.
  
  1042
  
  Там же. С. 65.
  
  1043
  
  Щетинов Ю. А., Старков Б. А. Красный маршал. С. 295.
  
  1044
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 55-56.
  
  1045
  
  Там же. С. 56.
  
  1046
  
  Эренбург И. Собр. соч. Т. 9. С. 190.
  
  1047
  
  Правда. 1937. 13 мая.
  
  1048
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 3, 5.
  
  1049
  
  Там же. С. 4.
  
  1050
  
  Там же. С. 6.
  
  1051
  
  Там же. С. 5.
  
  1052
  
  Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 6.
  
  1053
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 6.
  
  1054
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С. 68-69.
  
  1055
  
  Любопытно, что Залпетер, выражавший своё явно отрицательное отношение к Сталину, всё же называл ленинское "Завещание" "троцкистским документом". Впрочем, не исключено, что эти слова были вписаны в его показания следователями.
  
  1056
  
  Военные архивы России. 1993. Вып. 1. С 34-35.
  
  1057
  
  Неправедный суд: Последний сталинский расстрел. (Стенограмма судебного заседания над членами Еврейского антифашистского комитета.) М., 1994. С. 92.
  
  1058
  
  Там же. С. 113, 120.
  
  1059
  
  Там же. С. 125.
  
  1060
  
  Там же. С. 229.
  
  1061
  
  Там же. С. 303.
  
  1062
  
  Там же. С. 194.
  
  1063
  
  Там же. С. 198-199.
  
  1064
  
  Там же. С. 205, 211.
  
  1065
  
  Там же. С. 235.
  
  1066
  
  Там же. С. 361.
  
  1067
  
  Там же. С. 321, 332.
  
  1068
  
  Там же. С. 234.
  
  1069
  
  Там же. С. 345.
  
  1070
  
  Там же. С. 367.
  
  1071
  
  Там же. С. 271-272.
  
  1072
  
  Там же. С. 369.
  
  1073
  
  Там же. С. 166-167.
  
  1074
  
  Там же. С. 343.
  
  1075
  
  Там же. С. 172.
  
  1076
  
  Там же. С. 135.
  
  1077
  
  Там же. С. 179.
  
  1078
  
  Там же. С. 341, 342, 344.
  
  1079
  
  Там же. С. 340-341.
  
  1080
  
  Там же. С. 371-372.
  
  1081
  
  Там же. С. 348.
  
  1082
  
  Там же. С. 373.
  
  1083
  
  Там же. С. 332.
  
  1084
  
  Там же. С. 373-374.
  
  1085
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 6-7.
  
  1086
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 276.
  
  1087
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 56-57. С. 5.
  
  1088
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 277.
  
  1089
  
  Слабость представлений Черчилля о структуре власти в СССР отразилась, например, в его суждениях о разногласиях, якобы существовавших между Сталиным и остальными членами Политбюро во время войны. В целом же Черчилль даже в этой книге, написанной в разгар "холодной войны", не скрывал своего восхищения Сталиным, которого он называл великим русским государственным деятелем и полководцем.
  
  1090
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. М., 1997. Т. I. С. 132-133.
  
  1091
  
  Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. М., 1993. С. 446-447.
  
  1092
  
  Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 45.
  
  1093
  
  Там же. С. 100-101.
  
  1094
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 441-442.
  
  1095
  
  Стаднюк И. Исповедь сталиниста. М., 1993. С. 343.
  
  1096
  
  Карпов В. Маршал Жуков. Его соратники и противники в годы войны и мира. С. 69.
  
  1097
  
  Costello J. & Tsarev О. Deadly Illusions. P. 308.
  
  1098
  
  Ibid. P. 308-310.
  
  1099
  
  Архив Троцкого. Љ 6137.
  
  1100
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 232.
  
  1101
  
  Семенов Ю. Ненаписанные романы. М., 1990. С. 183.
  
  1102
  
  Там же. С. 182.
  
  1103
  
  Октябрь. 1994. Љ 3. С. 167.
  
  1104
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 34.
  
  1105
  
  Ibid.
  
  1106
  
  С целью повысить доверие к этому "источнику" Орлов явно преувеличивал политическую роль Кацнельсона, утверждая, что тот был членом ЦК ВКП(б) (каковым Кацнельсон никогда не являлся) и еженедельно встречался со Сталиным.
  
  1107
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 35-36.
  
  1108
  
  Ibid. P. 36-37.
  
  1109
  
  Ibid. P. 37.
  
  1110
  
  Примерно по такой схеме развивались события во время ареста Берии в 1953 году.
  
  1111
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 37-38.
  
  1112
  
  Ibid. P. 38.
  
  1113
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 233.
  
  1114
  
  Costello J. & Tsarev О. Deadly Illusions. P. 411.
  
  1115
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 43.
  
  1116
  
  Ibid. P. 43, 44.
  
  1117
  
  В данном случае я употребляю это понятие в узком смысле - как раскрытие правды о преступлениях Сталина.
  
  1118
  
  Источник. 1994. Љ 2. С. 82-83.
  
  1119
  
  Реабилитация. С. 48.
  
  1120
  
  Life. 1956. Vol. 40. Љ 17. P. 44.
  
  1121
  
  Ibid. P. 34.
  
  1122
  
  Реабилитация. С. 45.
  
  1123
  
  Там же. С. 32.
  
  1124
  
  Октябрь. 1994. Љ 3. С. 175.
  
  1125
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 11-12. С. 10.
  
  1126
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 95.
  
  1127
  
  Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 985. Пункт 126.
  
  1128
  
  Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 103, 105.
  
  1129
  
  Там же. Л. 135.
  
  1130
  
  Там же. Л. 306.
  
  1131
  
  Кроме этого, двое членов ЦК, избранного XVII съездом (Киров и Орджоникидзе), погибли насильственной смертью и трое (Куйбышев, Менжинский и Товстуха) умерли до 1937 года.
  
  1132
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 377.
  
  1133
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 55.
  
  1134
  
  Новое время. 1994. Љ 50. С. 37.
  
  1135
  
  Этот документ, как и многие другие документы Политбюро и даже личная переписка его членов, свидетельствует о том, что Сталин и "ближайшие соратники" изъяснялись между собой условным шифром, призванным создать впечатление, что они верят в сфабрикованные ими самими амальгамы. В противном случае Сталин, едва ли веривший в наличие контактов между Троцким и Гитлером, не начертал бы такую надпись на документе, предназначенном только для его ближайшего окружения.
  
  1136
  
  Новое время. 1994. Љ 50. С. 37.
  
  1137
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 6. С. 392.
  
  1138
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 780. Л. 2, 5, 9, 12.
  
  1139
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 779. Л. 18, 22, 37, 45, 47, 68.
  
  1140
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 1-2.
  
  1141
  
  Там же. Л. 1.
  
  1142
  
  Страницы истории КПСС. Факты. Проблемы. Уроки. М., 1988. С. 601-602.
  
  1143
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 98.
  
  1144
  
  Берия. Конец карьеры. С. 242-243.
  
  1145
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 98.
  
  1146
  
  Они не молчали. С. 200-202.
  
  1147
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 2.
  
  1148
  
  Они не молчали. С. 220.
  
  1149
  
  Доднесь тяготеет. С. 265.
  
  1150
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 622. Л. 220.
  
  1151
  
  Доднесь тяготеет. С. 265-266.
  
  1152
  
  Там же. С. 279.
  
  1153
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 54-55.
  
  1154
  
  Они не молчали. С. 225.
  
  1155
  
  Там же. С. 224.
  
  1156
  
  Там же. С. 222.
  
  1157
  
  Страницы истории КПСС: Факты. Проблемы. Уроки. С. 603.
  
  1158
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 622. Л. 220.
  
  1159
  
  Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 614. Л. 93.
  
  1160
  
  XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. 3. С. 120-121.
  
  1161
  
  Реабилитация. С. 40.
  
  1162
  
  Исторический архив. 1993. Љ 3. С. 89.
  
  1163
  
  Там же. С. 86, 88-89.
  **************************************************
  
  
  
  Вадим Роговин Том 2. ВЛАСТЬ И ОППОЗИЦИИ
  Book: Власть и оппозиции
  
  
  Власть и оппозиции
  
  Вадим Роговин
  
  Том 2. ВЛАСТЬ И ОППОЗИЦИИ
  Власть и оппозиции
  
  Авторы: Вадим Роговин
  
  ISBN: 5852720127
  
  Год: 1993
  
  АННОТАЦИЯ
  
  Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  
  Второй том охватывает период нашей истории за 1928-1933 годы. Развертывается картина непримиримой борьбы между сталинистами и противостоящими им легальными и нелегальными оппозиционными группировками в партии, показывается ложность мифов о преемственности ленинизма и сталинизма, о "монолитном единстве" большевистской партии. Довольно подробно рассказывается о том, что, собственно, предлагала "левая оппозиция", как она пыталась бороться против сталинской насильственной коллективизации и раскулачивания, против авантюристических методов индустриализации, бюрократизации планирования, социальных привилегий, тоталитарного политического режима. Показывается роль Л. Троцкого как лидера "левой оппозиции", его альтернативный курс социально-экономического развития страны.
  
  В книге показана картина ожесточенной борьбы между Сталиным и противостоявшими ему в 1928-1933 гг. оппозиционными, но большевистскими группировками в коммунистической партии. Автор, известный историк и социолог, доказывает несостоятельность широко распространенных мифов об органической преемственности большевизма и сталинизма и "монолитном единстве" партии. Противники "генеральной линии" подвергали серьезной критике насильственную коллективизацию и раскулачивание, сталинские методы индустриализации, бюрократическое планирование, социальные привилегии, тоталитарный политический режим.
  
  В книге впервые освещается альтернативная стратегия социалистического строительства, выдвигавшаяся левой оппозицией во главе с Львом Троцким. Показаны причины поражения оппозиционных движений и утверждения бюрократического абсолютизма в СССР и в международном коммунистическом движении. Обо всём этом и не только в книге Власть и оппозиции (Вадим Роговин)
  
  Введение
  
  На протяжении вот уже полувека историки, политологи, социологи во всём мире вновь и вновь возвращаются к поискам ответа на вопрос, остающийся наиболее сложной исторической загадкой XX века: почему на почве, порождённой Октябрьской революцией, возникло такое явление, как сталинизм, закономерными следствиями которого стали застой и затем современный всеобъемлющий социально-экономический и социально-политический кризис, охвативший распавшийся Советский Союз и другие страны бывшего "социалистического содружества".
  
  В советской и зарубежной исторической и политологической литературе выдвигаются два принципиально различных ответа на этот вопрос. Один из них исходит из того, что сталинизм и постсталинизм явились закономерным и неизбежным результатом реализации марксистского учения и революционной практики большевизма. Второй базируется на идее о том, что сталинизм явился продуктом грандиозной бюрократической реакции на Октябрьскую революцию и представлял собой не продолжение, а, напротив, тотальное отрицание и разрушение принципов большевизма. При этом специфика контрреволюционного переворота, осуществлённого Сталиным и его приспешниками, состояла в том, что этот переворот происходил под идеологическим прикрытием марксистской фразеологии и нескончаемых заверений о верности делу Октябрьской революции.
  
  Естественно, что такого рода переворот требовал небывалого ещё в истории нагромождения лжи и фальсификаций, фабрикации всё новых и новых мифов. Однако не менее изощрённая мифология требуется и для подкрепления идей, выдвигаемых сегодня теми, кто считает ложным социалистический выбор нашего народа в 1917 году и отождествляет сталинизм как систему общественных отношений с социализмом, а сталинизм как политическую и идеологическую силу - с большевизмом. Такого рода воззрения пропагандируются тем активнее, чем явственней происходит откат советского общества от ещё сохранившихся завоеваний Октябрьской революции к отсталому полуколониальному капитализму, чем масштабнее и болезненнее обнаруживаются разрушительные последствия этого процесса.
  
  Подобно сталинистам, современные антикоммунисты используют два рода мифов: собственно идеологические и исторические. Под идеологическими мифами мы имеем в виду ложные идеи, обращённые в будущее, т. е. иллюзорные прогнозы и обещания. Такого рода продукты ложного сознания обнаруживают свой мифологический характер лишь по мере их практической реализации. По иному обстоит дело с мифами, апеллирующими не к будущему, а к прошлому. Эти мифы разоблачить в принципе легче, чем антинаучные прогнозы и реакционные проекты. Как идеологические, так и исторические мифы представляют продукт прямой классовой заинтересованности. Но в отличие от первых, последние выступают продуктом не политического заблуждения или сознательного обмана масс, а исторического невежества либо заведомой фальсификации, т. е. замалчивания одних исторических фактов и тенденциозного выпячивания и искажённой интерпретации других. Опровергнуть эти мифы можно путём восстановления исторической истины, правдивого воссоздания действительных фактов и тенденций прошлого.
  
  К сожалению, в последние годы представители идеологических течений, защищавших социалистический выбор, не использовали всю совокупность исторических фактов, позволяющих развенчать новейшую историческую мифологию. Как правило, свой анализ судеб социалистической идеи и её практической реализации в СССР они завершали ссылкой на последние ленинские работы. Однако политическая деятельность Ленина прервалась как раз в тот исторический момент, когда Советский Союз только что вышел из первоначальной экстремальной стадии своего развития - гражданской войны и чудовищной послевоенной разрухи, когда только открылись возможности мирного социалистического созидания и когда одновременно только ещё обозначились контуры новой опасности, грозящей делу социалистического строительства в изолированной и отсталой стране,- термидорианского перерождения Октябрьской революции.
  
  После смерти Ленина большевизм расщепился на два непримиримых политических течения: сталинизм и левую оппозицию ("большевики-ленинцы", по их собственному определению, или "троцкисты", по определению сталинистов). В 20-е годы левая оппозиция явилась единственным течением, противопоставившим сталинизму свою идейную программу по всем коренным вопросам мирового коммунистического движения и социалистического строительства в СССР. Она развила и обогатила с учетом нового исторического опыта идеи о путях перехода от капитализма к социализму, о новой экономической политике, о решении национального вопроса в СССР, получившие лишь первоначальную разработку в трудах Ленина.
  
  Именно потому, что сталинизм явился не продолжением, а отрицанием большевизма, он пробивал себе дорогу в ожесточённой борьбе с этим массовым движением в партии, которое выдвигало и обосновывало подлинно социалистическую альтернативу развития советского общества, защищало политические, идейные и нравственные принципы Октябрьской революции, разрушаемые аппаратной бюрократией - главной социальной опорой сталинского режима.
  
  После изгнания в 1927 году левой оппозиции из партии легальная внутрипартийная политическая борьба стала невозможной. Последней попыткой открытого сопротивления утверждению сталинизма явилась деятельность бухаринской группы внутри Политбюро и ЦК, завершившаяся в 1929 году её полной капитуляцией перед Сталиным. Однако борьба внутрипартийных оппозиций со сталинизмом продолжалась ещё на протяжении целого ряда лет. Разумеется, эта борьба развертывалась в иных формах, чем в предыдущее десятилетие. Открытые партийные дискуссии по вопросам внешней и международной политики прекратились. Деятельность новых оппозиций, возникающих внутри партии, носила нелегальный характер, а их участники подвергались не только партийным санкциям, но и жестоким полицейским преследованиям.
  
  На протяжении первой половины 30-х годов наиболее активной оппозиционной силой в коммунистическом движении продолжали оставаться Троцкий, находившийся в изгнании, и его советские единомышленники, действовавшие либо в подполье, либо в сталинских тюрьмах, лагерях и ссылках.
  
  Левая оппозиция в 30-е годы внесла наиболее значительный вклад в марксистскую теорию, поскольку в её работах содержался научный анализ первого в истории опыта социалистического строительства, хотя и осуществляемого извращёнными методами бюрократического командования над трудящимися массами. Раскрывая гигантские издержки этих методов (характерные не только для данного, но и для всех последующих периодов развития СССР), Троцкий и его единомышленники доказывали, что в условиях демократизации политической жизни и проведения социальной политики, отвечающей интересам не узких привилегированных групп, а широчайших народных масс, удалось бы не только избежать колоссальных человеческих жертв и обвального снижения жизненного уровня народа, но и добиться намного более эффективных экономических результатов.
  
  Рассматриваемый в этой книге период был временем прихода к "троцкистским" идеям новых оппозиций, состоявших из бывших бухаринцев и сталинистов. Этот процесс завершился в 1932 году попыткой объединения старых и новых оппозиционных групп внутри партии.
  
  В данной книге мы попытаемся проследить историю внутрипартийной борьбы 1928-33 годов, сопоставляя следующие основные группы источников: официальные "партийные документы" (решения съездов и пленумов ЦК, выступления Сталина и его приспешников, сталинистская пропаганда); мемуарные свидетельства участников политической жизни тех лет; материалы советских архивов, раскрывающие скрытые от современников важные аспекты исторических событий; оппозиционные документы, в своей основной части не известные советскому читателю.
  
  Знакомство с этими документами наглядно убеждает: всё справедливое, что содержится в современной критике сталинизма, было сказано большевистскими оппозициями уже в конце 20-х - начале 30-х годов. Вместе с тем в документах этих оппозиций встречаются многие выводы и обобщения, отсутствующие в современных исторических работах и в своей совокупности представляющие системную альтернативу сталинизму в экономической, социальной, политической и духовной сферах.
  
  Развитие внутрипартийной борьбы этих лет невозможно рассматривать в отрыве от судеб мирового капитализма, глубокий и всеохватывающий кризис которого, начавшийся в 1914 году, принял особо острые формы в 1929-33 годах. Смена неустойчивого послевоенного "просперити" "великой депрессией", потрясшей весь капиталистический мир, явилась самым убедительным опровержением суждений о том, что большевики, рассматривавшие Октябрьскую революцию как пролог пролетарских и национально-освободительных революций в других странах, переоценили глубину глобальных противоречий капитализма. Однако структурный кризис всей капиталистической системы, развернувшийся в небывалых до того масштабах, не завершился победой социалистических революций, поскольку революционное движение оказалось преданным и подорванным изнутри. Теория "победы социализма в одной стране" способствовала превращению Коминтерна и входивших в него коммунистических партий капиталистических стран из революционной силы в средство обеспечения благоприятных внешнеполитических условий для развития СССР. Об упущенных сталинизированным Коминтерном революционных возможностях, открывшихся в начале 30-х годов, ярче всего свидетельствовало поражение немецкого рабочего движения. Сектантские ошибки германской компартии, заблокировавшей создание единого рабочего антифашистского фронта в Германии, открыли дорогу к власти Гитлеру, воспользовавшемуся тем невыносимым положением, в котором оказался немецкий народ под игом грабительского Версальского договора - одного из наиболее уродливых порождений империализма.
  
  Немалую роль в поражении революционных сил на Западе сыграло и то обстоятельство, что вместо силы передового примера, побуждающего другие народы к борьбе за социализм, Советский Союз всё более демонстрировал силу негативного примера, отталкивавшего от коммунистического движения широкие слои трудящихся капиталистических стран. Вместе с тем, ослабление капитализма в 30-е годы явилось тем фактором, который позволил Сталину не только сохранить, но и укрепить свои позиции на международной арене. Таким образом, мировой капиталистический кризис, выступивший подтверждением правильности марксистской теории и большевистской стратегии, объективно способствовал упрочению сталинизма.
  
  Критическое обострение противоречий мирового капитализма хронологически совпало с предельным обострением социальной напряжённости в СССР в результате насильственной коллективизации.
  
  Время для планомерных реформ подлинно социалистического характера было упущено в 1923-27 годах, когда партию непрерывно лихорадило от навязываемой ей беспринципными верхушечными блоками "борьбы с троцкизмом". В этот период все выступления Сталина и его акции в области социально-экономической политики носили внешне "умеренный" характер. Это диктовалось прежде всего его стремлением представить своих идейных противников разжигателями новой гражданской войны и на волне общественных настроений, порождённых этими ложными представлениями, отбросить их от руководства и изгнать из партии. Добившись осуществления этой цели, Сталин получил свободу рук для авантюристических зигзагов во внутренней и внешней политике и сопутствующих им массовых репрессий, которые от года к году становились всё масштабнее и безжалостнее.
  
  При осуществлении на рубеже 30-х годов ультралевого переворота во внутренней политике у Сталина не было продуманной политической стратегии, связанной с реалистической оценкой обстановки в стране и учетом масштабов сопротивления, которое может оказать крестьянство насильственной коллективизации. А. Авторханов справедливо отмечает, что во время своего выступления в 1928 году с докладом "На хлебном фронте", в котором коллективизация объявлялась единственным способом получения государством товарного хлеба, Сталин "едва ли сам представлял себе ‹...», во что всё это выльется конкретно и какие будут издержки этого сложного процесса" [1].
  
  Сталинская политика 1928-33 годов представляла цепь непрерывных эмпирических зигзагов, переходов от авантюристических "наступлений" к паническим отступлениям, от административного нажима к экономическим уступкам народным массам и вновь к нагнетанию в стране атмосферы "чрезвычайщины". В результате этих зигзагов Сталин не раз оказывался на грани полной политической катастрофы. В один из немногих моментов, когда он позволил себе откровенность, он признал, что борьба с крестьянством была для него более страшным испытанием, чем даже вторая мировая война. В воспоминаниях Черчилля приводится его беседа со Сталиным 15 августа 1942 года. "Скажите мне,- спросил Сталина Черчилль,- на Вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?" "Ну, нет,- ответил на это Сталин,- политика коллективизации была страшной борьбой". "Я так и думал, что Вы считаете её тяжёлой,- отреагировал тут же Черчилль,- ведь Вы имели дело не с несколькими тысячами аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей". "С 10 миллионами,- сказал Сталин, подняв руки.- Это было что-то страшное. Это длилось четыре года..." [2]
  
  Для правильного понимания перипетий насильственной коллективизации важно прежде всего обладать научным представлением о социально-политической сущности сталинизма. Эта сущность наилучшим образом охватывается понятием "бюрократический центризм", характеризующим содержание политики не только Сталина, но и всех последующих лидеров партии. Хотя официальная советская пропаганда неустанно твердила о том, что "партия вооружена самой передовой научной теорией", марксистская фразеология с конца 20-х годов служила для правящей клики лишь идеологическим камуфляжем сугубо эмпирического политического курса.
  
  Называя Сталина эмпириком, Троцкий неоднократно подчеркивал, что Сталин никогда не обладал теоретически проработанным стратегическим планом и способностью предвидеть ближайшие и тем более отдалённые последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, подчинял теорию и стратегию тактическим задачам, диктуемым столкновением с непосредственными и непредвиденными трудностями, к которым приводила его бессистемная и лишённая научного обоснования политика.
  
  
  Маскируемая абстракциями социалистического словаря прагматическая политика Сталина претерпевала резкие колебания. Если в периоды относительной стабильности внутреннего и внешнего положения страны бюрократический центризм исходил из оппортунистического стремления к сохранению status quo на международной арене и консервации сложившихся общественных отношений внутри страны, то в кризисные периоды он переходил к эклектической политике метаний между политическими крайностями.
  
  Своеобразную параллель сталинской политике "великого перелома" представляла горбачёвская "перестройка", которая с полным основанием может быть названа "коллективизацией навыворот". Осуществлявшаяся, подобно "сплошной коллективизации", без четкого стратегического плана, научной концепции и ясного представления о целях и последствиях намечаемых преобразований, "перестройка" привела к не менее губительным последствиям для судеб советского народа и всего человечества, чем сталинское "наступление социализма по всему фронту".
  
  В 1928-33 годах грубый эмпиризм в политике приводил к тому, что развитие экономики совершалось путём движения от одного хозяйственного кризиса к другому. Эти кризисы, возникавшие как результат ошибочной политической линии, Сталин неизменно объяснял возрастанием сопротивления классовых врагов. Средством выхода из кризисов избиралась политика "чрезвычайщины", административного нажима и жесточайших репрессий, распространявшихся на всё более широкие слои населения. Пытаясь с помощью такой политики спастись от экономических трудностей, Сталин вступил в борьбу с кулачеством, переросшую в фронтальное столкновение со всем крестьянством, фактически спровоцировал его на новую гражданскую войну.
  
  Как в официальной советской, так и в антикоммунистической историографии, хотя и по разным причинам, при описании сталинских репрессий акцент обычно делался на том, что все они осуществлялись по отношению к "кроликам" (пользуясь выражением А. Солженицына), не склонным к сопротивлению господствующему режиму. Однако в действительности такими "кроликами" не были ни белогвардейские заговорщики, продолжавшие в 20-30-е годы всеми доступными им методами вести активную борьбу за реставрацию капитализма, ни крестьяне, отвечавшие на насильственную коллективизацию массовыми восстаниями, ни большевики-оппозиционеры, боровшиеся против Сталина во имя возрождения социалистических принципов. Все эти силы, глубоко разнородные по своим умыслам и действиям, Сталин провокационно объединял в единую амальгаму под общим ярлыком "врагов народа".
  
  Зачастую в зарубежной и современной советской исторической литературе развязанный Сталиным с конца 20-х годов государственный террор рассматривается как закономерное продолжение борьбы большевиков с противниками Октябрьской революции в годы гражданской войны. Такое отождествление сознательно скрадывает коренные отличия в масштабах, функциях и объектах политических репрессий в ленинскую и сталинскую эпохи. Репрессии времён гражданской войны осуществлялись большевиками при активной поддержке масс, в обстановке, когда партия и её вожди разделяли с народом его жертвы и лишения. Удары наносились по силам старого режима, имевшим в своем распоряжении превосходно вооружённые и организованные армии, получавшим огромную материальную и финансовую помощь из-за рубежа. Непосредственные боевые действия против белых армий дополнялись борьбою с заговорами в тылу (во время гражданских войн разграничительная линия, отделяющая фронт от тыла, является вообще условной), служившими той же цели - контрреволюционной реставрации, т. е. восстановлению привилегий бывших господствующих классов царской России. В отличие от этого "террор 30-х годов был хранителем неравенства. Уже самим своим характером он был антинароден, и, будучи потенциально и действительно направленным против большинства, он был тотальным и огульным". Приведение в действие с начала коллективизации гигантского репрессивного государственного механизма "привело к постоянным инъекциям таких чудовищных доз страха в такие обширные части социального организма, что отравленным неизбежно оказалось всё тело. Стоило пустить в ход машину террора, превышавшего по размерам всё виданное дотоле, как она развила собственную инерцию, не поддававшуюся контролю" [3].
  
  Сразу же после окончания гражданской войны политические репрессии резко пошли на убыль. В середине 20-х годов количество заключённых в советских тюрьмах и лагерях не превышало 100-150 тыс. человек. Из этого числа лишь несколько сот были осуждены по политическим мотивам. С 1928 года население лагерей стало неуклонно расти, достигнув в 1934 году более полумиллиона человек. Свыше четверти от этого числа составляли политические заключённые.
  
  Репрессивные кампании Сталина вытекали из его страха не только перед крестьянством, но и перед рабочим классом и прежде всего его революционным авангардом - левой оппозицией. Всё нараставшая волна массового насилия была направлена не против врагов Октябрьской революции, а против врагов, которых создавал сам сталинский режим: крестьян, сопротивлявшихся насильственной коллективизации, и участников коммунистических оппозиций.
  
  Своей авантюристической политикой в области экономики и массовыми репрессиями Сталин непрерывно добавлял к изначальным врагам Советской власти все новые и новые тысячи её действительных и потенциальных противников, отождествлявших социализм со сталинским режимом.
  
  Одновременно с ударами по крестьянству - наиболее массовой силе сопротивления сталинскому режиму - жестокие удары наносились и по коммунистам, "виновным" в нерешительности, либо, напротив, в последовательности и усердии при проведении продиктованной Сталиным политики. Списание ответственности за провалы своего политического курса на его исполнителей было неизменной чертой сталинского правления.
  
  Массовые репрессии не избавляли от дальнейших экономических провалов, а способствовали их приумножению. Авантюристические и произвольные решения выполнялись лишь частично и при этом неоправданно высокой ценой. Так, принудительная коллективизация не только до предела истощила производительные силы деревни, но и фактически затормозила развитие индустриализации.
  
  Если власть устояла в начале 30-х годов, то не благодаря сталинскому руководству, а вопреки ему. Победа Сталина и возглавляемой им бюрократии в гражданской войне с крестьянством объяснялась тем, что рабочий класс противился реставрации капиталистических отношений, к которой неминуемо привела бы победа "русской Вандеи", и поэтому поддерживал бюрократию в её конвульсивной борьбе с крестьянскими массами. Кроме того, в эти годы город относительно слабо чувствовал репрессии, обрушивавшиеся преимущественно на сельское население. Наконец, немаловажное значение имело и то обстоятельство, что именно в этот период Сталин формировал социальную опору своего режима в лице привилегированных слоёв, к которым, помимо правящей бюрократии, относились рабочая аристократия и верхушечная интеллигенция.
  
  Тем не менее положение Сталина к исходу рассматриваемого в этой книге периода было крайне непрочным. Своей политикой он восстановил против себя все классы и социальные группы советского общества, включая даже значительную часть правящей бюрократии. Несмотря на кажущийся триумф Сталина в борьбе со своими политическими противниками, значительная часть большевиков не считала его победу окончательной. Об этом свидетельствует попытка образования в 1932 году блока, состоявшего из представителей всех антисталинских оппозиций.
  
  Сложные перипетии внутрипартийной борьбы 1928-33 годов будут главным предметом рассмотрения в нашей книге.
  
  I
  
  Хозяйственный кризис 1927 года
  
  Избранный в 1925-27 годах правящей фракцией курс на фермерско-капиталистическое развитие деревни очень скоро обнаружил свою несостоятельность. В результате товарного голода, отсутствия промышленных товаров, которые можно было предложить деревне, государство, несмотря на рост хлебных запасов у зажиточных слоёв крестьянства, сталкивалось со всё более серьезными трудностями в получении хлеба, необходимого для снабжения городов и выполнения экспортно-импортных планов.
  
  Внутри Политбюро первым обратил на это внимание Бухарин, который в конце 1927 года называл две "роковые проблемы", вставшие перед партией: проблему хлебозаготовок и проблему капиталовложений в тяжёлую индустрию, которая, по его словам, будет "мучительно и жгуче стоять в течение ближайших 15 лет" [4]. Именно Бухарин выступил перед XV съездом партии с лозунгом "форсированного нажима на кулака". Этот лозунг был включён в тезисы ЦК, вынесенные на предсъездовскую дискуссию.
  
  В контртезисах оппозиции к XV съезду отмечалось, что "наконец-то,- с опозданием на два с лишним года - ЦК провозглашает лозунг нажима на кулака и нэпмана. Этот лозунг, если его брать всерьез, предполагает изменение всей политики, новую группировку сил, новую ориентировку всех государственных органов... Ведь ни кулак, с одной стороны, ни бедняк - с другой, не забыли, что в течение двух лет ЦК отстаивал совсем другую политику. Совершенно очевидно,- что, замалчивая эту свою прежнюю установку, авторы тезисов исходят из мысли, будто для изменения политики достаточно дать новый "приказ"" [5]. Оппозиция подчеркивала, что только стремлением правящей фракции скрыть свое политическое банкротство объясняется её попытка обосновать необходимость "форсированного нажима" на кулака и нэпмана их "ослаблением".
  
  В предсъездовских документах оппозиции назывались основные факторы, ведущие к близкому хозяйственному кризису: нехватка промышленных товаров вследствие медленного развития индустриализации; накопление хлебных запасов в руках верхушечных слоёв деревни в результате её растущего социального расслоения; попытка правящей фракции выйти из экономических трудностей путём выпуска бумажных денег, не обеспеченных товарным покрытием.
  
  Сталинско-бухаринская фракция, обеспечив "монолитность" состава XV съезда, не только заменила грубой, разнузданной бранью по адресу оппозиции обсуждение её документов. Она скрыла даже от делегатов съезда тот факт, что к его моменту (декабрь 1927 года) плановые заготовки хлеба упали на 42 % по сравнению с тем же периодом предыдущего года. Делегаты не узнали и о том, что накануне съезда Политбюро провело несколько заседаний, на которых обсуждались пути преодоления хлебозаготовительного кризиса, угрожавшего значительно превзойти по своим масштабам и последствиям аналогичные "осенние заминки" 1925 года и поставить города перед угрозой хлебной блокады [6].
  
  К этому времени полностью подтвердились прогнозы оппозиции об обострении диспропорции между развитием промышленности и сельского хозяйства и росте инфляции, выступавшей в форме хронического товарного голода. Однако это не побудило Политбюро планомерно изменить свою политику в духе требований левой оппозиции. В докладе на съезде Сталин отверг её констатации и предостережения, заявив, что опережающий темп производства средств производства по сравнению с производством предметов потребления, неизбежный в условиях индустриализации, делает неизбежным "элементы товарного голода на ближайший ряд лет". В этой связи он обвинил деятелей левой оппозиции в том, что они "черпают материалы для своей идеологии в спекулянтских хвостах и кричат о товарном голоде, требуя вместе с тем "сверхиндустриализации". Но это чепуха, товарищи" [7].
  
  Столь же упрямо сталинско-бухаринское руководство игнорировало предостережения левой оппозиции об обострении хлебной проблемы в результате усиления экономической мощи и влияния кулака. На XV съезде предложение оппозиции о принудительном займе в 150-200 млн. пудов хлеба у 10 % наиболее богатых крестьянских хозяйств было объявлено Молотовым при поддержке Сталина срывом политики нэпа. "Тот, кто теперь предлагает нам эту политику принудительного займа,- говорил Молотов,-... каким бы добрым желанием ни было это предложение проникнуто - тот враг рабочих и крестьян, враг союза рабочих и крестьян. (Сталин: Правильно!)" [8]
  
  Вместе с тем Политбюро вынесло на съезд программу известной трансформации нэпа, включавшую переход к технической реконструкции всего народного хозяйства, усилению плановых начал в управлении экономикой и ограничению капиталистических элементов города и деревни. Все эти идеи, равно как и некоторые практические меры, осуществлённые в преддверии съезда, например, освобождение от уплаты сельхозналога 35 % крестьянских хозяйств (маломощных, бедняцких слоёв деревни), были, по сути дела, взяты из оппозиционной платформы.
  
  Определённые изменения были внесены правящей фракцией и в проект пятилетнего плана, первый вариант которого намечал крайне низкие темпы развития промышленности. Это объяснялось его разработчиками необходимостью соблюдения пропорциональности между накоплением и потреблением, отказа от "максимума темпа накопления". Однако и личное потребление на душу населения должно было возрасти по этому варианту плана за пять лет всего на 12 %. Крайняя робость этого замысла пятилетки ярче всего проявилась в том, что к её концу государственный бюджет должен был составить всего 16 % национального дохода, тогда как даже в царской России он составлял 18 %. Впоследствии Троцкий отмечал, что "инженеры и экономисты, составлявшие этот план, были несколько лет спустя сурово наказаны по суду, как сознательные вредители, действовавшие под указку иностранной державы. Обвиняемые могли бы, если бы смели, ответить, что их плановая работа целиком соответствовала тогдашней "генеральной линии" Политбюро и совершалась под его указку" [9].
  
  В сталинистской историко-партийной литературе XV съезд именовался съездом коллективизации. Однако это определение неадекватно характеризует содержание этого съезда. Поскольку он был всецело вовлечён в "добивание" оппозиции, обсуждение назревших изменений в аграрной политике заняло на нем второстепенное место. Идея коллективизации в отчётном докладе Сталина, в докладах Рыкова и Молотова (о директивах по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства и о работе в деревне) и в резолюциях по этим докладам была сформулирована как политика, рассчитанная на неопределённо отдалённую перспективу. "Мы знаем,- говорил Молотов,- что развитие индивидуального хозяйства по пути к социализму - есть путь медленный, есть путь длительный. Требуется немало лет для того, чтобы перейти от индивидуального к общественному (коллективному) хозяйству... Мы знаем хорошо, что сам нэп - так называемая "новая экономическая политика" - был уступкой среднему крестьянину, мелкому собственнику, мелкому хозяйчику, который ещё предпочитает индивидуальное хозяйство коллективному хозяйству. Этой политики мы придерживались, придерживаемся и будем придерживаться, пока существует мелкое крестьянское хозяйство" [10]. Такой подход оставлял полностью открытым вопрос о сроках и методах коллективизации.
  
  Между тем в распоряжении Молотова, возглавлявшего комиссию по подготовке тезисов о работе в деревне, были разработки крупных учёных-аграрников, в том числе директора НИИ сельскохозяйственной экономики и политики А. В. Чаянова. В записке Чаянова Молотову подчеркивалось, что в результате ликвидации высокотоварных помещичьих и крупных кулацких хозяйств сельское хозяйство ещё в большей степени, чем до революции, стало базироваться на производстве докапиталистического семейного типа, с обострёнными "кабальными взаимоотношениями в области сдачи и найма инвентаря и рабочего скота". После введения нэпа, открывшего простор развитию рыночных отношений в деревне, в этом массиве "снивелированных хозяйств" вновь стали обозначаться процессы капиталистической дифференциации фермерского типа. Хотя эти процессы в известной степени сдерживались социальной политикой государства, они тем не менее развязывали рыночную стихию на селе, угрожавшую перерождением докапиталистических семейных форм крестьянского хозяйства в фермерские хозяйства, и, следовательно, сменой социального базиса сельскохозяйственного производства. Чаянов отвергал точку зрения тех экономистов, которые считали такую эволюцию наиболее желательным способом подъёма производительных сил сельского хозяйства. Он высказывал убеждение в полной возможности развивать количественное накопление социалистических элементов в деревне по следующим направлениям: кредит - закупка - сбыт - вспомогательные предприятия - организация первичной переработки сельхозпродукции - организация совместной обработки земли и обобществление целого ряда отраслей сельского хозяйства. Такого рода линия, по его мнению, могла противостоять тенденциям фермерского типа и создать систему общественного кооперативного хозяйства, которое постепенно сможет заменить индивидуальные парцеллы крупными предприятиями колхозного типа [11].
  
  Однако такая реалистическая программа постепенной коллективизации сельского хозяйства полностью отсутствовала у Молотова, который не рассматривал коллективизацию в качестве актуальной задачи социально-экономической политики партии. "Нельзя, конечно забывать,- повторял он в заключительном слове на съезде,- что на ближайшие годы наше сельское хозяйство будет развиваться главным образом как масса мелких крестьянских хозяйств" [12].
  
  Ничто не предвещало на съезде и коренного изменения политики партии по отношению к кулаку. Молотов даже косвенно критиковал "справа" бухаринский лозунг о "форсированном наступлении" на кулака, заявив, что "этой формулой ничего нового не говорят" [13]. "Основной рычаг" в наступлении на капиталистические элементы деревни, как утверждал Молотов, заключается в убеждении середняка и поощрении государством "элементов" крупного общественного крестьянского хозяйства. Доклад Молотова содержал многочисленные предупреждения против применения в этих целях метода принуждения, призывы к "осмотрительности, осторожности, неторопливости, постепенности и т. п." [14] При всей справедливости этих общих рассуждений они свидетельствовали об отсутствии у правящей фракции отчётливой программы преобразований в деревне, где скрещивались наиболее острые противоречия экономического и социального развития страны. Этим, в первую очередь, объяснялись последующие трагические события, вызванные ошеломляющим стремительным поворотом от "осторожной" и "неторопливой" политики к ультралевому авантюристическому курсу.
  
  II
  
  Первый тур чрезвычайных мер
  
  Для понимания сравнительной лёгкости, с которой Сталину удалось сразу же после XV съезда осуществить этот поворот, важно учитывать сложившуюся к этому времени реальную расстановку классовых сил. В рядах партии, рабочего класса и среди деревенской бедноты нарастало нравственное негодование в связи с растущим социальным расслоением, укреплением экономической силы кулака и нэпмана. Это негодование Сталин умело использовал при осуществлении политического поворота 1928-29 годов.
  
  Анализируя причины и последствия победы Сталина над левой оппозицией, Троцкий писал: "Здесь, несомненно сказалось маневренное комбинаторское искусство Сталина, правда, в очень благоприятной для него лично обстановке. Он использовал правую для исключения левой оппозиции, ибо только у правого крыла были серьезные принципиальные основы бояться левой политики. Но так как исключение левой оппозиции вызвало в широких кругах партии раздражение, недовольство правым крылом, то Сталин сумел использовать это недовольство для удара против правых. Он всё время оставался, если не примирителем, то умиротворяющим элементом, который будто бы стремился свести к минимуму неизбежные жертвы и который сумел при этом возлагать ответственность за суровые меры на то или другое крыло партии" [15].
  
  Как справедливо отмечается в книге А. Авторханова "Технология власти", главным, ведущим теоретиком и идеологом "борьбы с троцкизмом" был Бухарин, без пропагандной машины и теоретической лаборатории которого "Сталин погиб бы ещё в первой схватке с троцкистами, не говоря уже об объединённом блоке троцкистов и зиновьевцев" [16]. Широкие круги партии объясняли относительно лёгкую победу сталинско-бухаринской фракции над левой оппозицией "теоретической мощью" Бухарина. Именно в борьбе против "троцкизма" Бухарин приобрел репутацию ведущего теоретика партии. Пока левая оппозиция не была разгромлена, Сталин защищал Бухарина от её критики, подчеркивал его заслуги и не препятствовал созданию "культа Бухарина", на которого партийная печать ссылалась значительно чаще, чем на Сталина. Более того, в отличие от Бухарина, Сталин в полемике с оппозицией заявлял, что он "никогда не претендовал на что-либо новое в теории" [17].
  
  В 1926-27 годах Троцкий неоднократно подчеркивал, что внутри правящей фракции отсутствует идейное единство. Он разграничивал центристскую позицию сталинской группы и "правую" позицию Бухарина, Рыкова и Томского, трёх влиятельных и авторитетных партийных лидеров, входивших в состав Политбюро ещё при жизни Ленина. Для этой тройки и прежде всего Бухарина, выступавшего главным разработчиком социально-экономической политики в 1925-26 годах, как справедливо отмечает С. Коэн, "1927 год начался как год оптимистической переоценки перспектив, а закончился серией взаимозависимых кризисов, подорвавших их экономическую политику и потрясших их политическое будущее" [18].
  
  Угрожающее сокращение поставок зерна в конце 1927 года поставило под вопрос программу плавной трансформации нэпа, которую Бухарин пытался разработать перед XV съездом. Зажиточные слои деревни, экономическая мощь которых намного превосходила их численность (уже весной 1926 года в руках 6 % крестьянских хозяйств было сосредоточено около 60 % товарного зерна), фактически прекратили продажу зерна государственным заготовителям и кооперации, придерживая его до весны, когда возникнет более благоприятная рыночная конъюнктура.
  
  Как писал впоследствии Троцкий, сталинская фракция, неожиданно для себя столкнувшись с этой крупной "хлебной забастовкой", стихийно прокатившейся по всей стране, пыталась объяснить её "голой враждебностью кулака (откуда он взялся?) к социалистическому государству, т. е. политическими мотивами общего порядка. Но к такого рода "идеализму" кулак мало склонен. Если он скрывал свой хлеб, то потому, что торговая сделка оказывалась невыгодной. По той же причине ему давалось подчинять своему влиянию широкие слои деревни" [19].
  
  Такое поведение зажиточных слоёв крестьянства облегчалось тем, что в середине 20-х годов и в городе, и в деревне действовали частные перекупщики, оперировавшие крупными партиями зерна, достигавшими 10-12 тыс. пудов. Вплоть до перехода к чрезвычайным мерам ничто не предвещало того, что свободная продажа хлеба может быть административно запрещена, а частные торговцы станут преследоваться в судебном порядке как спекулянты.
  
  Оказавшись перед угрозой надвигающегося голода в городах, Политбюро сразу после XV съезда круто поменяло его принципиальные установки, предусматривающие относительное сокращение капиталистических элементов города и деревни "при возможном ещё [их] абсолютном росте" [20], постепенное ограничение и вытеснение кулака с помощью экономических, но отнюдь не административных, тем более - чрезвычайных мер.
  
  Эти установки, представлявшие официальное политическое кредо правящей фракции, в 1925-27 годах полностью разделялись Сталиным, который неоднократно говорил об "осереднячивании" советской деревни, т. е. о сужении её крайних полюсов - бедноты и кулачества. На XIV съезде ВКП(б) (декабрь 1925 года) он утверждал, что на XIV всесоюзной партконференции было провозглашено расширение нэпа, означающее дальнейшие уступки крестьянству, которое "не может жить в данных условиях... без известного оживления капитализма" [21]. За несколько месяцев до этого он предлагал "всячески умерять" борьбу с кулаком, "регулируя её в порядке соглашений и взаимных уступок и ни в коем случае не доводя её до резких форм, до столкновений... Мы вполне можем и должны обойтись здесь без разжигания борьбы и связанных с ней осложнений" [22].
  
  В октябре 1927 года Сталин обвинял Зиновьева и Каменева в том, что они якобы предлагали перейти к политике раскулачивания, означавшей, по его словам, "по сути дела, политику восстановления гражданской войны в деревне" [23]. Спустя месяц он развил эту мысль следующим образом: "Вести политику разлада с большинством крестьянства - значит открыть гражданскую войну в деревне, ‹...» сорвать всю нашу строительную работу, сорвать весь наш план индустриализации страны" [24]. "Умиротворение деревни" Сталин рассматривал как "одно из основных условий для строительства социализма" [25]. Таким образом, в те годы едва ли кто-нибудь мог представить, что главный "умиротворитель" деревни скоро станет инициатором проведения прямо противоположной политики, которая будет стоить стране неимоверных материальных и человеческих жертв.
  
  Впервые признав на XV съезде "известный рост кулачества в деревне", Сталин тем не менее крайне осторожно формулировал задачу "экономической изоляции" кулачества: "Не правы те товарищи, которые думают, что можно и нужно покончить с кулачеством в порядке административных мер, через ГПУ... Кулака надо взять мерами экономического порядка и на основе советской законности" [26].
  
  Лишь столкнувшись с острым кризисом хлебозаготовок, Сталин буквально в считанные дни превратился из "умиротворителя" деревни в самого жестокого её "усмирителя", причем с помощью таких методов, какие до тех пор не предлагались никем в партии. Не имея в этом, как и в других коренных социально-экономических вопросах, четкого стратегического плана, он осуществлял изменение провозглашённой XV съездом политики сугубо эмпирическим путём, с использованием попятных движений как на практике, так и в идеологической сфере.
  
  На первых порах весьма серьезные "подвижки" в практической политике осуществлялись Сталиным при поддержке всего Политбюро, в том числе и будущей бухаринской "тройки". Уже во время работы XV съезда состоялось совещание местных партийных работников у Рыкова, на котором, по словам одного из его участников, "центр начал завинчивать гайки по части серьезности с хлебозаготовками".
  
  14 и 24 декабря 1927 года были разосланы на места секретные директивы ЦК с требованиями во что бы то ни стало увеличить объём хлебозаготовок. Для решения этой задачи предлагалось использовать ещё сравнительно мягкие меры: изымать денежные накопления в деревне путём максимального ускорения всех платежей крестьян по налогам, страхованию, ссудам, организации сбора авансов под промышленные товары и сельскохозяйственные машины и т. д.
  
  Поскольку эти директивы "не возымели действия", ЦК направил 6 января 1928 года третью директиву, говоря словами самого Сталина, "совершенно исключительную как по своему тону, так и по своим требованиям" [27]. Эта директива, по существу открывшая политику чрезвычайных мер, возлагала вину за трудности в хлебозаготовках на местный партийный, советский и кооперативный аппарат. Она требовала применения "особых репрессивных мер... в отношении кулаков и спекулянтов, срывающих сельскохозяйственные цены" и предупреждала, что ЦК будет поставлен "перед необходимостью замены нынешних руководителей парторганизаций", которые не добьются в месячный срок решительного перелома в хлебозаготовках. В следующей директиве от 14 января говорилось о решении ЦК "нажать зверски на наши парторганизации" и подтверждалось требование арестовывать "спекулянтов, кулачков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен". Называя Урал и Сибирь последним резервом выкачки из села хлебных запасов, директива подчеркивала, что в этих регионах "нажать... нужно отчаянно" [28].
  
  Эти директивы явились результатом единогласного решения Политбюро о применении чрезвычайных мер, т. е. административного и судебного нажима на зажиточных крестьян с целью принудить их продавать излишки зерна государству по низким закупочным ценам. При этом имелось в виду применить такой нажим лишь к наиболее крупным кулакам, придерживавшим более чем по 30 тонн зерна. Однако даже на это решение не только будущая оппозиционная "тройка", но и другие члены Политбюро согласились не без существенных колебаний. На апрельском Пленуме ЦК и ЦКК 1929 года Калинин говорил: "За чрезвычайные меры прошлого года голосовало единогласно всё Политбюро, в том числе и я. Однако это не значит, что я тоже был за чрезвычайные меры" [29].
  
  Партийные лидеры не могли не понимать, что речь шла по существу дела о возврате к комбедовским методам продразвёрстки, строжайшая недопустимость которых подчеркивалась Сталиным и другими руководителями правящей фракции на протяжении предшествующих лет.
  
  Руководство проведением чрезвычайных мер было возложено непосредственно на членов Политбюро. В 70-е годы престарелый Молотов вспоминал, что уже 1 января 1928 года ему "пришлось быть в Мелитополе по хлебозаготовкам. На Украине. Выкачивать хлеб" [30].
  
  В середине января Молотов выехал на Урал, а Сталин направился в Сибирь (эта поездка явилась последней в его жизни "рабочей" поездкой по стране). Некоторые записи выступлений Сталина во время сибирской поездки, равно как большинство его других выступлений 1928 года, обосновывавших административное ужесточение политики в деревне, были опубликованы только в 1949 году.
  
  Во время этой трёхнедельной поездки, маршрут которой был тщательно законспирирован, Сталин собирал совещания партийного актива, на которых в самой резкой форме требовал от местных партийных работников беспощадно применять к крестьянам, отказывающимся продавать хлеб государству, 107 статью Уголовного Кодекса, устанавливавшую уголовную ответственность (лишение свободы с полной или частичной конфискацией имущества) за "злостное повышение цен на товары путём скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок". Столь же резко Сталин требовал немедленного снятия с постов прокуроров и судей, партийных и советских работников, проявлявших нерешительность в применении этих мер.
  
  В своих сибирских выступлениях Сталин недвусмысленно давал понять, что чрезвычайные меры должны быть направлены не только против кулака, но и против середняка. Заявив в одном из выступлений, что "аргументация силовая имеет такое же значение, как аргументация экономическая", он пояснил, в чём именно должна заключаться эта "аргументация": "Середняк как думает? Он думает: "Хорошо, если бы заплатили больше, но тут дело темное. Петруху посадили, Ванюшку посадили - могут и меня посадить. Нет уж, лучше я продам хлеб. С Советской властью нельзя не считаться". И эта силовая аргументация производит свое влияние на середняка" [31].
  
  Ещё до приезда Сталина в округах и районах Сибирского края для борьбы с крупными держателями хлеба и его частными скупщиками были созданы чрезвычайные "тройки", которым были подчинены все советские и правоохранительные органы. Однако в этот период действия сибирских парторганов были ещё относительно сдержанными. Согласно решению крайкома, предполагалось отдать под суд не более 0,5-1,5 тыс. владельцев наиболее богатых кулацких хозяйств, укрывавших крупные запасы хлеба, т. е. примерно 1 % от общего числа кулаков, насчитывавшихся в Сибири.
  
  Положение резко изменилось после приезда Сталина, который на встречах с партийным активом заявлял: "Стране нужен хлеб"; "Хлеб надо взять"; "Если мы имеем хлеб, значит можем строить социализм, если хлеба нет, значит не можем". В соответствии с его требованием проводить дела по 107 статье в особо срочном и форсированном порядке, Сибкрайком принял решение о расследовании таких дел в 24 часа и рассмотрении их выездными сессиями судов в течение трёх суток без участия защиты. Народным судам запрещалось выносить по этим делам оправдательные или условные приговоры, а окружным судам - смягчать приговоры и удовлетворять кассационные жалобы (последняя мера была отменена только после её опротестования 25 февраля прокурором РСФСР Крыленко).
  
  В своих сибирских выступлениях Сталин резко отвергал высказывавшиеся местными работниками опасения, что чрезвычайные меры ухудшат положение в деревне. За недостаточную активность в применении чрезвычайных мер с января по май 1928 года 1434 сибирских коммуниста были привлечены к партийной ответственности, 278 из них были исключены из партии. Многие партийные, советские, кооперативные работники были сняты со своих постов. Практиковались краткосрочные аресты в административном порядке председателей и членов сельсоветов, руководителей кооперативных организаций. На волне этой "чрезвычайной" истерии выдвигались наиболее жестокие исполнители, типа уполномоченного по хлебозаготовками, заявившего в ответ на отказ местных работников от незаконных действий: "Вам товарищ Сталин дал лозунг - нажимай, бей, дави" [32].
  
  Во время проведения хлебозаготовок в Сибири широко практиковались усиленные сборы с крестьян по различным платежам, описывание и распродажа их имущества, досрочный сбор сельхозналога и репрессии против недоимщиков, большинство которых составляли середняки, не имевшие средств на уплату налогов. Во многих селах проводились сплошные обходы и обыски крестьянских дворов, сопровождавшиеся арестами тех их владельцев, у которых были обнаружены запасы хлеба. Чтобы заручиться поддержкой чрезвычайных мер со стороны бедноты, ей было обещано предоставлять до 25 % конфискованного хлеба на семейные нужды.
  
  Суды, превратившиеся в исполнительные аппараты в руках троек и уполномоченных, принимали решения конфисковывать не только хлеб, но также скот и сельскохозяйственную технику. По неполным данным, за первую половину 1928 года в Сибири было осуждено более 2200 крестьян. Все эти меры, широко применявшиеся и в других регионах, получили название "урало-сибирского метода хлебозаготовок".
  
  В результате применения этих методов крестьяне начали сдавать хлеб. Спустя несколько дней после приезда в Сибирь Сталин сообщил в ЦК, что "можно наверстать потерянное при зверском нажиме", а ещё через 2 недели информировал, что за последнюю пятидневку января сверх обычной нормы 1200 тыс. пудов заготовлено около 3 млн. пудов зерна. В связи с этим он делал вывод, что повышенные планы заготовок будут выполнены, "если нажим будет продолжаться с неослабевающей силой" [33].
  
  Однако даже при "зверском нажиме" обнаружилось, что в Сибири имеется сравнительно немного хозяйств с зерновыми запасами свыше 1,87 тыс. пудов (30 тонн), к которым, согласно решению Политбюро, следовало применять судебные санкции. В среднем конфискация зерна по приговору судов составила 886 пудов на хозяйство.
  
  Реакцией на применение чрезвычайных мер в Сибири стало 13 крестьянских вооружённых выступлений, в которых участвовало от 15 до 300 человек. Намного большим было число террористических актов против организаторов хлебозаготовок.
  
  Чрезвычайные меры застигли врасплох сельских коммунистов, многие из которых проявляли растерянность и отрицательное отношение к жестоким мероприятиям по выкачке хлеба. Такие настроения были зафиксированы в специальной сводке Сибирского управления ОГПУ от 10 февраля 1928 года, где приводились типичные высказывания бедняков-коммунистов или комсомольцев: "проводимая партией политика ведёт нас к разорению", "этот нажим пахнет 20-м годом"; "крестьянам, видимо, придётся ковать пики, как в 1919-20 годах и стоять за себя". Председатель Политотдела Степанов говорил: "Оппозиция была права, ибо такая политика ЦК привела к кризису", за что был немедленно снят с работы [34].
  
  Под влиянием такого рода событий и настроений летом 1928 года началось выправление "перегибов". Были освобождены 494 человека, осуждённые в связи с хлебозаготовками. Одновременно было возбуждено 801 уголовное дело против должностных лиц, совершивших злоупотребления при хлебозаготовках, т. е. непосредственных исполнителей сталинских указаний. Во второй половине 1928 года массовые антисоветские выступления в Сибири прекратились.
  
  Во время сибирской поездки Сталин впервые охарактеризовал хлебный кризис не только как результат "кулацкого саботажа", но и как следствие слабого развития колхозов и совхозов. В связи с этим он не сводил текущие задачи политики в деревне лишь к ликвидации права крестьян свободно распоряжаться своими хлебными излишками. "Чтобы поставить хлебозаготовки на более или менее удовлетворительную основу", он призвал "покрыть все районы нашей страны, без исключения, колхозами (и совхозами), способными заменить, как сдатчика хлеба государству, не только кулаков, но и индивидуальных крестьян" [35]. В соответствии с этой установкой 1 марта 1928 года в местные партийные организации было направлено циркулярное письмо "О весенней посевной кампании", указывавшее, что "вся работа местных парторганизаций по проведению посевной кампании будет расцениваться в зависимости от успехов в деле расширения посевов и коллективизации крестьянских хозяйств" [36].
  
  Эта установка, публично не провозглашавшаяся и фактически не реализовавшаяся вплоть до конца 1929 года, представляла решительный разрыв с недавними официальными установками самого Сталина. В ноябре 1927 года в беседе с иностранными делегациями Сталин заявил: "Мы думаем осуществить коллективизм в сельском хозяйстве постепенно, мерами экономического, финансового и культурно-политического порядка. Я думаю, что наиболее интересным вопросом является вопрос о мерах экономического порядка". Далее Сталин со всей определённостью утверждал, что "всеохватывающая коллективизация наступит тогда, когда крестьянские хозяйства будут перестроены на новой технической базе в порядке машинизации и электрификации... К этому дело идёт, но к этому дело ещё не пришло и не скоро придёт" [37].
  
  В докладе на XV съезде Сталин признавал "сравнительно медленный темп развития сельского хозяйства" (которое, как он уверял на предшествующем съезде, якобы развивается "семимильными шагами") и усматривал "выход" для сельского хозяйства в том, чтобы "мелкие и мельчайшие хозяйства постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения, объединять в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли, с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия" [38].
  
  Дальнейшая смена акцентов произошла в начале 1928 года, когда Сталин стал рассматривать коллективизацию не с точки зрения подъёма производительных сил сельского хозяйства и преобразования социальных отношений в деревне, а прежде всего как более удобный для государства метод получения хлеба. Однако вплоть до конца 1929 года он продолжал в официальных выступлениях характеризовать сплошную коллективизацию как задачу, рассчитанную на неопределённо длительный срок.
  
  После возвращения в Москву Сталин 13 февраля "по поручению ЦК ВКП(б)" направил во все партийные организации секретное письмо "Первые итоги заготовительной кампании и дальнейшие задачи партии". В нем отмечалось, что к январю 1928 года заготовки зерна едва достигли 300 млн. пудов против 428 млн. пудов к январю 1927 года. Неудача хлебозаготовок объяснялась тем, что "в наших организациях, как в партийных, так и в иных, народились в последнее время известные, чуждые партии, элементы, не видящие классов в деревне, не понимающие основ нашей классовой политики и пытающиеся вести работу таким образом, чтобы никого не обидеть в деревне, жить в мире с кулаком и вообще сохранить популярность среди "всех слоёв" деревни" [39].
  
  Сталин признавал, что ответственность за ошибки, приведшие к хлебозаготовительному кризису, лежит не только на местных партийных организациях, но прежде всего на ЦК. Однако исключительно на местные организации возлагалась им вина за "искажения и перегибы" в ходе хлебозаготовительной кампании: применение продразвёрсточных мер, создание заградительных отрядов между отдельными районами, злоупотребления арестами, незаконную конфискацию излишков хлеба и т. д.
  
  На деле все эти "перегибы" приобрели чрезвычайно широкие масштабы, как мы видели, именно со времени поездки Сталина в Сибирь. По примеру Сталина, снявшего с работы и исключившего из партии за "мягкость", "примиренчество", "срастание с кулаком" многие десятки сибирских работников, действовали партийные организации в других регионах. Так, на Урале за январь - март 1928 года были сняты со своих постов 1157 партийных, советских и кооперативных работников. Повсеместно происходило закрытие рынков, конфискация не только товарных излишков, но и хлебных запасов, необходимых крестьянским хозяйствам для собственного производства и потребления.
  
  Секретарь ВЦИК А. С. Киселёв в докладе на заседании комфракции Президиума ВЦИК 26 марта 1928 г. приводил многочисленные примеры, свидетельствующие, что в арсенал методов хлебозаготовок повсеместно входили не только пресечение продажи и перепродажи зерна по ценам, предлагаемым частными заготовителями, но обложение крестьянских дворов (не только кулацких, но середняцких и даже бедняцких) дополнительными налогами, принудительное размещение "займа восстановления крестьянского хозяйства", принуждение крестьян продавать даже остатки хлеба, предназначавшиеся на прокормление семьи и посев. Киселёв констатировал, что эти административные меры, применяемые впервые со времён гражданской войны, "совершенно испортили настроение крестьянства, ‹...» крестьяне говорят, неужели мы пришли к военному коммунизму... нет уверенности, что у тебя будет прочная база для того, чтобы в дальнейшем развивать свое хозяйство" [40].
  
  Чтобы придать чрезвычайным мерам видимость законности, 21 апреля 1928 года ЦИК утвердил "Положение о едином сельскохозяйственном налоге на 1928/29 гг.", которым вводилось "индивидуальное обложение" наиболее доходных крестьянских хозяйств. В соответствии с этим сами жители сел должны были определять хозяйства, подлежавшие индивидуальному обложению, размеры которого примерно вдвое превышали размеры налогов с других хозяйств, даже практически не отличавшихся по обеспеченности землей и скотом. В ответ на эти меры многие крестьяне стали сокращать размеры своего хозяйства и площади посева зерновых.
  
  Подхлёстывая политику чрезвычайных мер, Сталин одновременно страховал себя от обвинений в неблагоприятных последствиях, к которым она могла привести. В его секретной директиве от 13 февраля 1928 года командно-административные установки ("продолжать нажим на кулаков - действительных крупных держателей товарных излишков хлеба") сопровождались оговорками о том, что этот нажим должен осуществляться на основе советской законности и ни в коем случае не задевать середняцкую часть крестьянства. Более того, Сталин подтверждал, что "нэп есть основа нашей экономической политики, и остается таковой на длительный исторический период", и заявлял, что "разговоры о том, что мы будто бы отменяем нэп, вводим продразвёрстку, раскулачивание и т. д. являются контрреволюционной болтовней, против которой необходима решительная борьба" [41].
  
  Ещё более определённо Сталин высказался за сохранение нэпа на июльском пленуме ЦК 1928 года, где он характеризовал нэп как политику, направленную "на преодоление капиталистических элементов и построение социалистического хозяйства в порядке использования рынка, через рынок" [42].
  
  Непрерывно лавируя на протяжении всего 1928 года, Сталин выдвигал свои противоречивые установки в насаждённой им атмосфере строжайшей секретности, мотивируемой тем, что обнародование директив ЦК и тем более разногласий, возникающих внутри правящей фракции, может быть использовано "троцкистами". Борьба с изгнанной из партии, но не сломленной частью левой оппозиции представляла в этот период для Сталина не менее важную задачу, чем преодоление экономических трудностей.
  
  III
  
  Первый тур расправы с левой оппозицией
  
  Получив от XV съезда мандат на расправу с левой оппозицией, сталинский аппарат сразу же после съезда начал осуществлять против неё санкции, далеко выходящие за пределы, предоставленные этим мандатом. Если с XIV съезда по 15 ноября 1927 г. (т. е. почти за два года) из партии было исключено 970 оппозиционеров, то за последующие 2,5 месяца - 2288 (в том числе 1494 чел. за последние две недели 1927 года). Только в Москве за "фракционную работу" было исключено 816 человек. Среди исключённых рабочие по социальному положению составляли 46,9 %, по роду занятий - 36,4 %. Доля рабочих в составе исключённых в Ленинградской области доходила до 68 %, на Украине - до 66,3 % [43].
  
  Большая часть исключённых была направлена в административную ссылку в дальние районы страны. Поскольку ссыльным предъявлялось обвинение в антисоветской деятельности, они лишались избирательных прав и членства в профсоюзах. Они были обязаны регулярно являться для регистрации в местные органы ГПУ. Им назначалось месячное пособие в 30 руб., которое в 1929 году было вдвое уменьшено. Обеспечение ссыльных работой возлагалось на партийные органы в местах ссылки.
  
  Судьбой наиболее видных оппозиционеров распоряжался отдел учета и распределения кадров ЦК ВКП(б). Переговоры с ними вели председатель ЦКК Орджоникидзе и секретарь ЦК Косиор, заявившие о невозможности оставить лидеров оппозиции в Москве и крупных промышленных центрах и сохранить у членов их семей занимаемые ими квартиры.
  
  В середине января 1928 года состоялась высылка Троцкого в Алма-Ату. В назначенный для отъезда день на вокзале собралась демонстрация для проводов Троцкого. Столкновения демонстрантов с агентами ГПУ и милицией завершились массовыми арестами. В шифровке Сталину, находившемуся в то время в Сибири, Косиор сообщал, что в связи с предполагавшимся отъездом Троцкого на вокзале собралось до трёх тысяч человек, и информировал, что вслед за задержанием 19 человек "будут приняты меры по дальнейшему изъятию наиболее активных участников и организаторов демонстрации" [44].
  
  Высылка Троцкого была перенесена на следующий день. Чтобы опровергнуть официальную версию Политбюро о том, что ссылка оппозиционеров осуществляется с их согласия, Троцкий отказался идти на вокзал добровольно, агентам ГПУ пришлось его вынести на руках. Двое его ближайших помощников, Познанский и Сермукс, самостоятельно отправившиеся вслед за ним, были арестованы и сосланы в отдалённые районы Сибири.
  
  Репрессии подхлестнули отход от оппозиции её наименее устойчивых членов. Из 3381 чел., подавших заявления об отходе от оппозиции, 37 % сделало этот шаг за период от XIV до XV съезда, а 63 % - за последующие два с половиной месяца. В феврале такие заявления подписали ещё 614 человек. Это было связано с тем, что после съезда перед оппозиционерами была поставлена жёсткая дилемма: либо "порвать с оппозицией" и сохранить привычный образ жизни, нередко в рядах правящей бюрократии, либо обречь себя на жестокие условия отдалённой ссылки.
  
  Часть "отходивших" от оппозиции заявляла, что порывает с ней и организационно и идейно, т. е. отказывается от своих взглядов. Другая часть заявляла, что прекращает фракционную работу, но не может отказаться от защиты своих взглядов в рамках Устава партии (хотя малейшие попытки такой "защиты" были заблокированы решениями XV съезда).
  
  Первым из оппозиционных лидеров "порвал с оппозицией" Сокольников, который на XV съезде заявил, что уже несколько месяцев назад он "должен был разойтись с оппозиционным блоком" в силу коренных разногласий с ним [45]. За этот шаг Сокольников был оставлен в составе ЦК, избранного на XV съезде.
  
  Вслед за Сокольниковым аналогичный шаг совершили другие лидеры зиновьевской части оппозиционного блока, которые ещё до съезда предложили группе Троцкого безоговорочно подчиниться любым его решениям. Свою готовность к капитуляции они мотивировали тем, что в противном случае оппозиция встанет на путь "построения второй партии" и тем самым обречёт себя на гибель. Троцкий и его группа расценили такую позицию как предательскую.
  
  Во время работы съезда зиновьевцы собирались отдельно от троцкистов, подготавливая заявление о прекращении защиты своих взглядов. Всякое иное поведение, как они подчеркивали, "неизбежно столкнёт нас даже не с партией, а с советской властью, её органами", т. е. обречёт на жестокие (по тем временам) репрессии. Внутри зиновьевской группы такая капитулянтская позиция встретила сопротивление её "левой" части во главе с Сафаровым.
  
  Обострение раскола между троцкистской и зиновьевской частью оппозиционного блока произошло после публикации "Правдой" перехваченных ГПУ писем Троцкого своим единомышленникам в СССР и за рубежом. Эти письма были опубликованы в сопровождении редакционной статьи под названием "Подрывная работа троцкистов против Коминтерна. Пособники Шейдемана за работой", где публикуемые документы характеризовались как свидетельство того, что "ни на один день после съезда бывшие оппозиционеры - троцкисты не прекращали своей грязной антипартийной и антикоминтерновской работы". Статья, по-видимому, принадлежавшая перу главного редактора "Правды" Бухарина, была пересыпана выражениями типа "возглавляемый Троцким обоз политических нечистот".
  
  В публикуемых письмах говорилось об измене Зиновьева и Каменева и необходимости беспощадного разрыва оппозиции с капитулянтами. Троцкий призывал своих зарубежных сторонников поднять широкую политическую кампанию против исключения из всех партий Коминтерна коммунистов, близких к левой оппозиции, и против ссылки советских оппозиционеров. Он выдвигал задачу "окончательно разоблачить шарлатанство борьбы с "троцкизмом", характеризуя эту борьбу как "преступно нелепую"". Перед зарубежными коммунистами ставилась цель: "бить по руководству ВКП(б), не противопоставляя себе СССР" [46].
  
  Спустя несколько дней Зиновьев и Каменев поместили в "Правде" "Открытое письмо", в котором вновь подтвердили, что полностью подчинились всем решениям съезда, "капитулировали перед ВКП(б)" и в результате этого порвали с группой Троцкого и со своими единомышленниками в Германии (группа Рут Фишер - Маслова). В доказательство "органичности" этих своих поступков они заявляли, что ещё в 1926-27 годах внутри объединённого оппозиционного блока шла внутренняя борьба и что даже в период своего участия в блоке они "не считали возможным разоружение против ошибок троцкизма" [47].
  
  В ответ на эти утверждения Троцкий опубликовал в оппозиционном "самиздате" свидетельства о том, что Зиновьев и Лашевич на фракционных совещаниях и в беседах с ленинградскими рабочими признавали, что "троцкизм" был выдуман ими в 1924 году в целях борьбы за власть. Троцкий подчеркивал, что "борьба с так называемым "троцкизмом" есть тот крючок, при помощи которого Сталин тянет Зиновьева, а Зиновьев - своих "левых" (Сафарова и пр.)".
  
  В 1928 году лишь незначительная часть группы Троцкого последовала примеру зиновьевцев. Первым среди этой группы заявил о своей капитуляции Пятаков. Вслед за этим в "Правде" были опубликованы заявления Крестинского и Антонова-Овсеенко о разрыве с "троцкистской оппозицией". Заявление Крестинского было относительно сдержанным. Он писал, что никогда не имел с оппозицией "организационной связи", хотя и был связан с большинством её руководителей "давнишними и тесными отношениями". Более постыдный характер носило заявление Антонова-Овсеенко, который выражал сожаление по поводу того, что "не сделал всех необходимых выводов уже из... первого своего расхождения" с Троцким в 1915 году и заверял, что теперь осознал правду "лично" Сталина [48].
  
  9 мая Троцкий разослал своим единомышленникам письмо, в котором подчеркивал, что принципиальная позиция подлинных оппозиционеров не допускает "никакой дипломатии, лжи, развращающего политиканства в духе Зиновьева - Каменева - Пятакова, себялюбиво чиновничьего, насквозь безответственного, понтие-пилатского умывания рук в духе Крестинского или смердяковского пресмыкательства в духе Антонова-Овсеенко. Об этом, впрочем, незачем и говорить. Мы должны сказать правду, только правду, всю правду" [49].
  
  В 1928 году Сталин и полностью солидаризировавшиеся с ним в отношении к "троцкистам" бухаринцы не решались идти на заточение оппозиционеров в тюрьмы и концентрационные лагеря. Атмосфера в партии ещё не была такой, чтобы можно было даже помыслить о более строгой мере репрессии к инакомыслящим коммунистам, чем временная ссылка. В ссыльных колониях оппозиционеры устанавливали связи с сочувствующими из числа местных жителей, объединялись в кружки, в которых обсуждали политические события в СССР и за рубежом, вели активную переписку со своими единомышленниками в других колониях. Чтобы избежать перлюстрации агентами ГПУ наиболее важных документов, была налажена секретная почта, т. е. отправление конспиративных писем с нарочными.
  
  Цементирующей силой всей этой деятельности был, разумеется, Троцкий. За апрель - октябрь 1928 года им было послано из Алма-Аты около 550 телеграмм и 800 политических писем, в том числе ряд крупных работ, получено около 1000 писем и около 700 телеграмм, в большинстве коллективных. Уже эти цифры дают представление о масштабе деятельности оппозиции и числе вовлечённых в неё лиц.
  
  Из ссылки документы Троцкого и других оппозиционеров проникали на волю, где их единомышленники создавали подпольные группы, в которые принимались только коммунисты, в том числе подписавшие заявления о капитуляции с тем, чтобы избежать исключения из партии и ссылки и продолжать нелегально оппозиционную работу. По свидетельству Авторханова, большинство оппозиционеров, заявивших о разрыве с оппозицией, сделало это для того, чтобы на деле продолжать борьбу за свои идеи. "Троцкисты этого толка были во всех звеньях органов государственного управления, за исключением самого партийного аппарата и органов политической полиции" [50]. Оппозиционеры создали свой "Красный Крест", собиравший средства для помощи изгнанным с работы и высланным товарищам.
  
  Оппозиционные группы развертывали пропаганду среди рабочих путём систематического распространения прокламаций и листовок, в том числе статей и обращений за подписями Троцкого, Муралова, Мрачковского и других ссыльных лидеров оппозиции. Перепечатанные на гектографе, такие документы имели хождение и в среде беспартийной интеллигенции, часть которой сочувствовала взглядам оппозиции [51].
  
  Помимо этого, многие оппозиционеры продолжали выступать на партийных собраниях с критикой руководства партии, возглавляли "волынки" на заводах (так официально именовались в то время забастовки), особенно при заключении коллективных договоров, ущемлявших права рабочих (тогда ещё процедура заключения и перезаключения таких договоров не носила формального характера и позволяла рабочим отстаивать свои интересы).
  
  Наиболее непримиримую позицию по отношению к сталинскому руководству занимала группа "децистов" во главе с Сапроновым и В. М. Смирновым. 20 декабря 1928 года В. М. Смирнов послал из ссылки заявление в "Правду" и ЦКК, в котором писал: "Я всегда считал позорным скрывать свои взгляды и убеждения. Я открыто говорил, что теперешние вожди ВКП(б) изменили пролетариату, что нынешнее правительство, действующее под вывеской Советской власти, которую оно на деле уничтожило, является враждебным рабочему классу, и что пролетариат должен и будет бороться против него за свою диктатуру, за подлинную власть Советов" [52].
  
  Сапроновцы считали, что не следует осуществлять массового сбора подписей под оппозиционными документами, ибо это обречёт подписавших на немедленное исключение из партии. Они призывали своих сторонников законспирироваться и перейти на положение нелегальной фракции внутри партии.
  
  После ссылки руководителей "децистов" их подпольные организации действовали в Москве, Ленинграде, Харькове, Орехово-Зуево и других городах. Только ленинградская группа насчитывала, по данным ОГПУ, до 300 человек. Эти группы в начале 1928 года распространили в Москве и Ленинграде несколько тысяч листовок, в которых ссылка оппозиционеров квалифицировалась как "наступление фашизма на революционную часть ленинской партии" и выдвигался призыв к "устранению руководства, которое способно на всё, что угодно, только не на большевистскую политику". [53]
  
  Партийные и рабочие массы проявляли активный интерес к судьбе Троцкого и других ссыльных оппозиционеров. Когда осенью 1928 года здоровье Троцкого ухудшилось, слухи об этом немедленно проникли в Москву. Выступавшие на партийных собраниях члены Политбюро в ответ на многочисленные вопросы о состоянии здоровья Троцкого уверяли, что он вполне здоров. По этому поводу Н. И. Седова направила первому секретарю МК Угланову телеграмму, в которой говорилось: "Вместо того, чтобы сказать, что болезнь Троцкого есть для вас выгода, ибо она может помешать ему думать и писать, вы просто отрицаете эту болезнь. Так же поступают в своих выступлениях Калинин, Молотов и другие. Тот факт, что вам приходится держать по этому вопросу ответ перед массой и так недостойно изворачиваться, показывает, что политической клевете на Троцкого рабочий класс не верит" [54].
  
  Ссыльные оппозиционеры жили напряжённой духовной жизнью, используя время вынужденного отрыва от практической работы для более глубокого анализа процессов, происходящих в партии и стране. Результаты такого анализа нашли наиболее глубокое выражение в письме Х. Г. Раковского Г. Б. Валентинову. Это письмо, написанное летом 1928 года в астраханской ссылке, было в 1929 году опубликовано в "Бюллетене оппозиции" под заглавием "Письмо о причинах перерождения партии и государственного аппарата". В предисловии к первой полной публикации этого письма в советской печати историк В. П. Данилов справедливо отмечает, что оно "представляет собой концентрированное изложение размышлений высокообразованного революционера о судьбе революции и совершивших её общественных сил, о начинающейся трагедии сталинского "великого перелома". Ныне, 60 лет спустя, это письмо воспринимается как блестящее историко-социологическое эссе, выполненное на уровне, недостижимом пока ещё для нашей современной социологии и историографии" [55]. В последующие годы Троцкий неоднократно ссылался на эту работу Раковского, присоединяясь к её основным идеям и развивая их.
  
  Основной смысл письма Раковского состоял в стремлении осмыслить причины поражения левой оппозиции и узурпации власти партии и рабочего класса сталинской фракцией. К этим причинам Раковский относил прежде всего снижение политической активности рабочей массы и "ужасающие разрушения, которые проделал в рабочем классе общественный и политический индифферентизм" [56]. "Ни физически, ни морально ни рабочий класс, ни партия не представляют из себя того, чем они были лет десять тому назад,- писал Раковский.- Я думаю, что не очень преувеличиваю, если скажу, что партиец 1917 года вряд ли бы узнал себя в лице партийца в 1928 году... Вы спрашиваете, что случилось с активностью партии и нашего рабочего класса, куда исчезла их революционная инициатива, где делись идейные интересы, революционное мужество, плебейская гордость. Вы удивляетесь, почему столь много подлости, трусости, малодушия, карьеризма и многого другого, что я прибавил бы со своей стороны. Как получается, что люди с богатым революционным прошлым, несомненно честные, лично дававшие многократные примеры революционного самоотвержения, превратились в жалких чиновников" [57].
  
  Для ответа на эти вопросы Раковский прибегал к аналогии с Великой французской революцией, в истории которой он прослеживал процессы, сходные с теми, которые произошли в советском обществе 20-х годов: формальный и фактический переход власти в руки постоянно уменьшающегося числа граждан; выделение правящей верхушки чиновников из первоначально однородной революционной массы; разложение революционеров-якобинцев в результате стремления к богатству; постепенная ликвидация выборного начала в якобинских клубах и государственных органах и замена его назначенством. Отстранение в результате всего этого народных масс от управления страной и гибель многих революционеров, в том числе от гильотины, в сочетании с голодом и безработицей "отучили" французский народ от свободы и привели "к такому физическому и моральному изнашиванию масс, что народным массам в Париже и в остальной Франции понадобилось 37 лет для новой революции" [58].
  
  Вопрос о причинах аналогичного изменения поведения и настроений рабочего класса после того, как он становится правящим классом, подчеркивал Раковский, является новым для марксистской теории. Одной из таких причин он считал объективные трудности, связанные с недостаточным умением приходящего к власти класса правильно её применять. Эти трудности, которые Раковский называл "профессиональным риском" власти, он связывал с тем, что тесная и органическая связь, существовавшая между рабочим классом и его авангардом в период борьбы за власть, после её завоевания сменилась дифференциацией внутри рабочего класса и его партии, часть которой превратилась в агентов власти, в профессиональных чиновников. Так возникла и выделилась в самостоятельную группу партийная и советская бюрократия - "крупнейшее социологическое явление, которое, однако, можно понять и охватить лишь, если рассматривать его последствия в изменении идеологии партии и рабочего класса" [59].
  
  Результатом возникновения этой бюрократии, которую Раковский называл новой социологической категорией, стал переход функций, которые раньше выполняла вся партия или весь класс, к ограниченному количеству людей из партии и класса. Вырастающая отсюда функциональная дифференциация привела к изменению психологии лиц, выполняющих руководящие функции в государственной администрации или государственном хозяйстве. Они "перестали быть не только объективно, но и субъективно, не только физически, но и морально частью того же рабочего класса; например, хозяйственник "держиморда", хотя и коммунист, хотя и вышедший из пролетариата, хотя и, может быть, несколько лет тому назад был у станка, отнюдь не будет воплощать перед рабочими лучшие качества, которые имеет пролетариат" [60].
  
  Не менее глубокие изменения произошли в партии, социальная структура которой намного менее однородна, чем структура рабочего класса. Когда партия жила интенсивной идейной жизнью и активной борьбой, она превращала в общий сплав свой разнородный социальный состав. Все её члены усваивали пролетарское сознание в борьбе с капитализмом. После захвата власти это классовое сознание должно было формироваться в процессе сознательного и активного участия в управлении государством. "Но так как из этого участия наша бюрократия сделала пустой звук, то рабочие это нигде не приобретают" [61].
  
  Все эти трудности, по мнению Раковского, можно было преодолеть, если бы руководство партии, как этого требовали Ленин и левая оппозиция, заботилось о том, чтобы "предохранить и партию и рабочий класс от разлагающего действия привилегий, преимуществ и поблажек, присущих власти", от развращающего влияния нэпа и соблазнов буржуазных нравов [62]. Однако сталинская фракция встала на прямо противоположный путь. Она превратила дифференциацию внутри рабочего класса и партии из функциональной в социальную, т. е. усугубила разделение функций между бюрократией и рабочим классом, верхами и низами партии их имущественным расслоением. "Я имею в виду, что социальное положение коммуниста, который имеет в своем распоряжении автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и получает партмаксимум, отличается от положения того же коммуниста, работающего на угольных шахтах, где он получает от 50 до 60 руб. в месяц" [63]. Напоминая о том, что ещё в начале 20-х годов рабочие и служащие были разделены на 18 разрядов по размерам заработной платы, Раковский писал, что усиление в дальнейшем этой дифференциации способствовало разложению партийного и советского аппарата. Для подтверждения этого он ссылался на многочисленные факты, свидетельствующие "об удушении всякого контроля масс, о страшнейшем зажиме, гонениях, терроре, играющем с жизнью и существованием партийцев и рабочих" [64].
  
  Раковский приходил к выводу, что всякая реформа партии, опирающаяся на партийную бюрократию, является утопией. Первым условием серьезной политической реформы он считал сокращение численности и функций партийного аппарата. Три четверти его он предлагал распустить, а деятельность остальной четверти - ввести в строжайшие рамки. Только таким путём члены партии смогут возвратить свои права и приобрести надежные гарантии "против того произвола, к которому нас приучила верхушка" [65].
  
  IV
  
  Чрезвычайные меры в оценке левой оппозиции
  
  Раковский подвергал резкой критике позицию тех оппозиционеров, которые считали переход к чрезвычайным мерам симптомом приближения партийного руководства к взглядам оппозиции.
  
  Более конкретный анализ социального смысла чрезвычайных мер был дан в письмах другого видного оппозиционера, известного партийного публициста Л. С. Сосновского. Эти письма были посвящены анализу процессов, развертывающихся в то время в партии, стране и особенно в сибирской деревне, которую Сосновский наблюдал во время своего пребывания в ссылке. Публикуя эти письма, редакция "Бюллетеня оппозиции" отмечала, что они освещают первые шаги сталинского "левого курса" и достаточно объясняют, почему их автор был арестован в Барнауле, на месте ссылки, и заключён в челябинский изолятор.
  
  В первом письме, написанном в марте 1928 года, Сосновский приводил многочисленные факты, свидетельствовавшие о силе и влиянии, которые кулак приобрел в сибирской деревне. Так, в Барнаульском округе лишь 8 % дворов пользовались своими молотилками, а 88 % - наёмными. "Значит, почти весь округ зависит от 8 % кулаков, ибо во всём арсенале эксплуататорских ресурсов кулака - молотилка самое ядовитое... Кулаку выгодно бывает даже оставить свой хлеб не убранным, зарабатывая в это время на эксплуатации машинами. Теперь выяснилось, что кулак великолепно оценил с-х инвентарь как орудие господства" [66]. Сосновский напоминал, что государство приобретало сельскохозяйственные машины за рубежом на золото, отрывая средства от индустриализации, и продавало его крестьянам в кредит и по льготным ценам. Однако выгодами от этого воспользовалась на деле лишь верхушечная часть деревни.
  
  Характеризуя стремительный переход партийного руководства в начале 1928 года от фактической поддержки кулака к "форсированному нажиму" на него, Сосновский подчеркивал, что "речь идёт о таком нажиме, когда потеряно чувство меры, когда начинается оголтелое администраторство". Партийно-советско-кооперативный аппарат, не подготовленный к проведению хлебозаготовок методами убеждения, "очертя голову, кидался как пес, спущенный с цепи", наносил удары не только по кулаку, но и по середняцким (частью даже бедняцким) слоям и тем самым способствовал тому, чтобы против партии оказалась настроена вся деревня. В подтверждение того, что заготовительная кампания проходила таким образом не только в Сибири, Сосновский ссылался на полученное им письмо от старого партийца (не оппозиционера), участвовавшего в хлебозаготовках на Украине. В этом письме говорилось, что "происходящее на Украине невозможно называть словом "заготовки". Есть хождение по амбарам, по чердакам, но заготовок, по его словам, нет" [67].
  
  Развивая эти мысли в письме к Троцкому, написанном в июле - августе 1928 года, Сосновский предлагал решительно опровергнуть заявление Рыкова о том, что левая оппозиция якобы одобряет "экстраординарные меры". "Рыков изображает дело так,- с сарказмом писал Сосновский,- что мы ужасно обеспокоены, как бы не прекратились безобразия рыково-сталинского аппарата в деревне". В этой связи Сосновский отмечал, что уже сталинская поездка в Сибирь рассеяла "глупые обвинения против нас в антикрестьянском уклоне... Закрытие рынка, поголовный обход дворов, введение в употребление термина "излишки", запрещение молоть крестьянам зерно выше скудной потребительской нормы, принудительное распределение (с наганом) облигаций займа, нарушение всех сроков взимания налога, самообложение, как дополнительный внезапный налог на середняка...- где в нашей платформе или контртезисах что-нибудь подобное? Упразднение нэпа в деревне - кому из нас могло это прийти в голову даже в горячке дискуссии? А ЦК всё это осуществил. Пусть не играют комедии с обвинениями в перегибе. Достаточно официальных документов имеется, чтобы изобличить руководство в отмене на практике нэпа... Вот почему я думаю, что следовало бы ясно ответить на речь Рыкова по поводу нашего отношения к "чрезвычайным" мероприятиям минувшей зимы. Нечего подкидывать своих ублюдков" [68].
  
  Обобщая впоследствии объяснение оппозицией причин сталинского "нового курса", Троцкий писал: "В то время, как руководители успокоительно твердили, что товарный голод изживается, что предстоят "спокойные темпы хозяйственного развития", что хлебозаготовки будут впредь протекать более "равномерно" и прочее, окрепший кулак повёл за собой середняка и подверг города голодной блокаде. В январе 1928 года рабочий класс остался лицом к лицу с призраком надвигающегося голода. История умеет шутить злые шутки. Именно в том самом месяце, когда кулак взял за горло революцию, представителей левой оппозиции сажали по тюрьмам или развозили по Сибири в наказание за "панику" перед призраком кулака" [69].
  
  Для преодоления нарастающих экономических и социальных трудностей нужно было поставить на обсуждение всей партии вопрос о конкретных и наименее болезненных путях изменения её политики. Однако метод внутрипартийных дискуссий был к тому времени навсегда ликвидирован. Новая политическая ориентация складывалась в глухой борьбе внутри верхушечного блока, которая скрывалась не только от партийных масс, но даже от низовых аппаратчиков.
  
  V
  
  Сталин маневрирует
  
  Чтобы оправдать в глазах партии чрезвычайные меры, Сталин впервые выступил с тезисом об обострении в стране классовой борьбы. В этих целях он осуществил первую крупную провокацию, ставившую цель возложить вину за экономические трудности, порождённые ошибками партийного руководства, на "вредительство буржуазной интеллигенции". К апрельскому (1928 года) пленуму ЦК и ЦКК, созванному для обсуждения путей выхода из хозяйственного кризиса, им было сервировано новое острое блюдо в виде сообщения о "шахтинском деле". ОГПУ, лишённое теперь всякого контроля со стороны лидеров левой оппозиции, приступило к подготовке первого судебного подлога. Хотя процесс над группой инженеров из города Шахты (Донецкий бассейн) состоялся лишь в мае 1928 года, о "шахтинском деле" было объявлено ещё в марте, а на апрельском пленуме уже шла речь об "уроках", которые следовало из него извлечь.
  
  Бухаринская "тройка" не только не предприняла попыток разобраться в этом "деле", а фактически поддержала практику фальсифицированных процессов. При обсуждении "уроков" шахтинского дела на апрельском пленуме Рыков заявил о том, что ["]партия не должна руководствоваться абстрактным принципом наказания виновных по справедливости, что к вопросу об аресте нужно подходить не столько с точки зрения интересов нашей уголовной практики или принципа "справедливости", сколько с точки зрения нашей "большой политики"" [70]. Спустя несколько месяцев Бухарин, рассказывая Каменеву о разногласиях "тройки" со Сталиным, утверждал, что в некоторых вопросах Сталин "ведёт правую политику". В подтверждение этого Бухарин сообщил, что Сталин предложил не расстреливать подсудимых по шахтинскому делу, тогда как "мы голоснули против" этого предложения [71].
  
  На апрельском пленуме была единогласно принята резолюция "О хлебозаготовках текущего года и об организации хлебозаготовительной кампании на 1928-29 год". В ней отмечалось, что "ЦК должен был принять ряд мер, в том числе и экстраординарного порядка", чтобы "парализовать угрозу общехозяйственного кризиса и обеспечить не только снабжение хлебом городов, но и отстоять взятый партией темп индустриализации страны". Наряду с этим указывалось на "извращения и перегибы, допущенные местами со стороны партийных и советских органов". К таким перегибам, которые "подлежат самой категорической отмене", были отнесены "все методы, которые, ударяя не только по кулаку, но и по середняку, фактически являются сползанием на рельсы продразвёрстки" [72].
  
  Стенограмма апрельского пленума, как и всех пленумов ЦК последующего времени, не была опубликована в печати. Решения пленума разъяснялись в прочитанных на собраниях партийного актива в Москве и Ленинграде докладах Сталина и Бухарина, в которых, однако, ставились разные акценты. Бухарин утверждал, что "с экономической стороны мы имели нарушение основных хозяйственных пропорций и на базе этого известную, гораздо большую, чем прежде, хозяйственно-экономическую активность со стороны кулачества, попытку его сомкнуться с середняком на основе определённой политики цен". Вместе с тем он подчеркивал, что "затруднения, которые мы имели и из которых мы полностью ещё не вышли, отнюдь не носят обязательного характера. О них нельзя сказать, что они были абсолютно неизбежны, неотвратимы. Они сложились в результате нашей экономической политики, в результате просчётов планового руководства". Видя "историческое оправдание" "крайних и экстраординарных мер" в быстром увеличении темпов хлебозаготовок, Бухарин одновременно осуждал "непонимание преходящего, условного характера экстраординарных мер", переоценку вообще методов административного порядка и отрицание важности роста индивидуальных хозяйств [73].
  
  Сталин же начал свой доклад с призыва к "критике и самокритике". В предыдущие месяцы на основе этого лозунга были вскрыты многочисленные факты коррупции в партийном, государственном и хозяйственном аппаратах. Однако для Сталина этот лозунг имел и иной, более дальний прицел. Признав совсем в духе левой оппозиции, что "вожди, идя вверх, отдаляются от масс, а массы начинают смотреть на них снизу вверх, не решаясь их критиковать", что "у нас выделилась, исторически создалась группа руководителей... которая становится почти что недосягаемой для масс", он призвал "дать советским людям возможность "крыть" своих вождей", с тем, чтобы последние выслушивали "всякую критику советских людей, если она даже является иногда не вполне и не во всех своих частях правильной" [74]. Этот призыв был осторожной подготовкой травли членов бухаринской группы, бывших в то время "первыми лицами" в правительстве, Коминтерне, профсоюзах и в главном печатном органе партии.
  
  При оценке "заготовительного кризиса" Сталин сделал акцент на том, что этот кризис был вызван первым серьезным выступлением капиталистических элементов деревни против Советской власти. В этой связи он заявил, что в партии не может быть места людям, которые считают, что "нэп означает не усиление борьбы с капиталистическими элементами, в том числе и с кулачеством". Наконец, Сталин недвусмысленно предупредил, что "если чрезвычайные обстоятельства наступят и капиталистические элементы начнут опять "финтить", 107 статья снова появится на сцене" [75].
  
  Эти установки получили дальнейшее развитие в речи Сталина "На хлебном фронте", где объявлялись "грубейшей ошибкой" и преувеличением планового начала суждения о том, что "наши хлебные затруднения являются случайностью, результатом лишь плохого планирования, результатом лишь ряда ошибок в деле хозяйственного сбалансирования" [76]. Выходом из этих затруднений Сталин впервые публично объявил переход от индивидуального крестьянского хозяйства к коллективному, способному обеспечить резкий рост производства товарного хлеба. Коллективизацию сельского хозяйства он назвал сутью кооперативного плана Ленина, который до того момента трактовался правящей фракцией как направленный на развитие преимущественно потребительской, сбытовой, снабженческой и кредитной кооперации.
  
  Эти высказывания представляли первую, хотя и косвенную атаку против Бухарина. Бухарин, в свою очередь, не оставался в этот период в долгу, осуждая в своих речах и статьях призывы к "классовой войне" и проповедников "индустриального чудовища", паразитирующего на сельском хозяйстве.
  
  Ещё более откровенно высказывались ученики Бухарина, осуждавшие сталинцев за то, что они стремятся спровоцировать партию на столкновение с крестьянством, отказываются от развития индивидуального крестьянского хозяйства в пользу коллективизации, основанной на "обнищании и разорении основных крестьянских масс", видят в чрезвычайных мерах "новую политику партии". Так В. Астров резко критиковал в "Правде" не названных по имени "товарищей", которые "стали сбиваться на карикатурный лозунг: "На 107 статье к социализму"" [77].
  
  В ходе всё более обострявшихся разногласий со Сталиным Бухарин настаивал на всестороннем обсуждении, хотя бы в рамках Политбюро, путей выхода из нараставшего хозяйственного кризиса. Поскольку Сталин всячески уклонялся от такого обсуждения, Бухарин пытался разрешить эти разногласия путём личных записок Сталину, которые он огласил лишь на апрельском пленуме ЦК 1929 года. В мае 1928 года Бухарин направил Сталину письмо, в котором осуждал предложенное Микояном форсирование экспорта промышленных изделий, способное лишь усугубить товарный голод, и предлагал ориентироваться на экспорт сельскохозяйственной продукции в целях ускорения индустриализации. Сталин согласился с такой постановкой вопроса (от которой сам Бухарин отказался спустя несколько месяцев) и ответил, что Микоян действительно неправ, но "это не страшно, так как Микоян тут не решает вопроса" [78].
  
  О дальнейших, более общих разногласиях между дуумвирами свидетельствует намного более нервное письмо Бухарина Сталину от 1-2 июня 1928 года. Письмо это начиналось словами: "Коба. Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить и, боюсь, ты не будешь слушать до конца. А письмо ты всё же прочтёшь. Я считаю внутреннее и внешнее положение страны очень тяжёлым".
  
  Замечая, что "наши экстраординарные меры (необходимые) идейно уже превратились, переросли в новую политическую линию, отличную от линии XV съезда", Бухарин уверял, что его "ни капли не пугает отступление даже от резолюций съезда, если это необходимо". Однако он выражал тревогу по поводу того, что Политбюро не имеет никакого целостного плана, в результате чего "действует хуже, чем сверхэмпирики грубейшего образца... Мы даже перестали говорить на эти темы: говорить боятся, никому не приятно ругаться. Но если разрушена даже центральная мыслительная лаборатория, если между собой без боязни и заподазриваний по совести нельзя обсудить важнейшие вопросы политики, тогда положение становится опасным. Народное хозяйство не исполнительный секретарь. Ему не пригрозишь отдачей под суд, на него не накричишь". За столь тревожными констатациями, однако, следовали заверения Бухарина, что "драться не буду и не хочу. Я слишком хорошо знаю, что может означать драка, да ещё в таких тяжких условиях, в каких находится вся наша страна и наша партия". Демонстрируя предельную растерянность, Бухарин даже выражал готовность после конгресса Коминтерна, фактическим руководителем которого он продолжал оставаться, "уйти куда угодно, без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы" [79].
  
  Значительно острее, чем Бухарин, поставил вопрос о нарастании кризисных явлений в деревне заместитель наркома финансов Фрумкин, направивший 15 июня членам Политбюро письмо, в котором заявлял: "Мы не должны закрывать глаза на то, что деревня, за исключением небольшой части бедноты, настроена против нас". Приведя слова Молотова: "Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк", Фрумкин писал, что в этих словах выражена фактически проводимая новая политическая линия, которая "привела основные массы середнячества к беспросветности и бесперспективности. Всякий стимул улучшения хозяйства, улучшения живого и мертвого инвентаря, продуктивного скота парализует страх быть зачисленным в кулаки... Объявление кулака вне закона привело к беззаконию по отношению ко всему крестьянству".
  
  Фрумкин предлагал вернуться к линии, провозглашённой XIV и XV съездами, открыть базары, повысить цены на хлеб и бороться с кулаком "путём снижения его накоплений, путём увеличения налогов", но не путём раскулачивания. Эти идеи, как подчеркивал Фрумкин, разделяются сотнями и тысячами коммунистов [80].
  
  Сталин разослал письмо Фрумкина членам Политбюро со своим сопроводительным письмом, в котором прибегал к характерному для него казуистическому истолкованию цитат для доказательства того, что политика чрезвычайных мер представляет развитие установок XV съезда.
  
  Разногласия внутри Политбюро впервые вырвались наружу на июльском Пленуме ЦК при обсуждении доклада Микояна о политике хлебозаготовок. В речи на пленуме Сталин не только подчеркнул, что "мы не можем зарекаться раз навсегда от применения чрезвычайных мер" [81], но подвёл под эти меры "теоретическое" обоснование, выдвинув тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Так как сопротивление классового врага будет расти, то необходимо "твёрдое руководство". Весь этот набор софизмов Бухарин в беседе с Каменевым (см. гл. VI) расценил как "полицейщину" [82].
  
  Не меньшее возмущение Бухарина вызвал впервые обнародованный Сталиным на пленуме тезис о "дани", т. е. "добавочном налоге" или "сверхналоге" на крестьянство, который "мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии" [83]. Формой этой "дани", которую необходимо получить от крестьянства, Сталин объявил "ножницы" цен на промышленные и сельскохозяйственные товары. Понятие ценовых "ножниц" было впервые выдвинуто Троцким на XII съезде партии. Одной из главных экономических идей левой оппозиции была идея сокращения ножниц на базе планомерной индустриализации. Памятуя об этом, Сталин упрекнул бухаринцев в том, что они, "подобно троцкистам", хотят "закрыть ножницы", которые "должны существовать ещё долго" [84].
  
  В противовес этим положениям Бухарин и его сторонники говорили на пленуме об ошибках "нового курса" в деревне, последствиями которого стали сокращение крестьянами посевов и наметившаяся "размычка" рабочего класса и крестьянства. Особенно тревожным сигналом, свидетельствующим об ухудшении отношений с середняком, Бухарин назвал массовые крестьянские выступления, вызванные проведением чрезвычайных мер. Он сообщил пленуму, что из сводок ГПУ, которые он специально изучал, он узнал о том, что в первой половине 1928 года в стране прошло свыше 150 крестьянских восстаний.
  
  Рыков признал свою ответственность как председателя Совнаркома за административный нажим на крестьянство: "Я один из главных виновников произошедших событий... Я лично был уверен в том, что административные меры приведут к ликвидации хлебного кризиса. Этого, к сожалению, не произошло" [85].
  
  Особенно резкий характер приняли споры на пленуме после выступления Молотова, утверждавшего, что опасность представляет не только кулак, но и середняк, который "окреп и поэтому пришёл в столкновение". Это выступление Томский расценил как призыв к отказу от нэпа. В ответ Сталин обвинил Томского в том, что он считает, будто "у нас нет никаких резервов, кроме уступок крестьянству в деревне. Это капитулянтство и неверие в строительство социализма" [86].
  
  Столкнувшись с резким сопротивлением своему новому курсу в деревне, Сталин отказался от своих недавних установок о форсировании коллективизации. Когда Угланов назвал теоретической путаницей противопоставление колхозов и единоличного хозяйства, Сталин подтвердил: "Да, есть путаница", и подчеркнул, что "мелкое хозяйство ещё долго будет базой нашего производства". В своей речи он говорил, что мелкое крестьянское хозяйство не исчерпало возможностей своего дальнейшего развития, что задача подъёма индивидуального хозяйства остается главной задачей партии, хотя она стала уже недостаточной для решения зерновой проблемы и должна быть дополнена задачами по созданию колхозов и совхозов [87].
  
  Выявившиеся на пленуме разногласия было решено не выносить на общепартийное обсуждение, а попытаться изжить внутри ЦК и Политбюро "мирным путём". В единогласно принятых резолюциях пленума указывалось на необходимость ликвидировать все рецидивы продразвёрстки, нарушения законности, поднять государственные закупочные цены на хлеб и отказаться в предстоящей хлебозаготовительной кампании от применения чрезвычайных мер. Все эти успокаивающие заверения содержались и в докладе Сталина об итогах пленума.
  
  Хотя июльский пленум в решающих вопросах принял линию, предлагавшуюся "правыми", он стал тем толчком, который дал окончательно почувствовать "тройке", что Сталин загоняет её в новую "оппозицию". Об острых и болезненных формах, которые приняла к тому времени внутрипартийная борьба, ограниченная рамками Политбюро, свидетельствует происшедший в дни работы пленума эпизод, оказавший огромное влияние на дальнейшее развитие этой борьбы.
  
  VI
  
  Переговоры Бухарина с Каменевым
  
  В июне 1928 года, когда истек установленный XV съездом полугодовой срок после подачи оппозиционерами заявлений об отречении от своих взглядов, Зиновьев и Каменев были восстановлены в партии. Вскоре после этого произошла беседа Бухарина с Каменевым, сыгравшая едва ли не решающую роль в последующем поражении бухаринской группы.
  
  К июлю 1928 года завершилось "прозрение" Бухарина и его друзей, вплоть до окончания XV съезда действовавших в унисон со Сталиным. Подобно тому, как в 1925 году Сталин за считанные месяцы совершил резкий поворот в отношениях к своим союзникам по триумвирату, так в 1928 году он за ещё более короткий срок осуществил аналогичный поворот по отношению к своим главным соратникам по борьбе с левой оппозицией. Ошеломлённостью этой разительной сталинской метаморфозой объясняется, по-видимому, один из самых нелогичных политических шагов Бухарина, давший на долгие годы Сталину главный аргумент для обвинения его в "двурушничестве". Осознав опасность политического авантюризма и личного вероломства Сталина, Бухарин по собственной инициативе вступил в переговоры с Каменевым, который при его активном участии всего полгода назад был выброшен из партии. Содержание этих переговоров в тот же день было записано Каменевым в форме отчёта, предназначавшегося Зиновьеву.
  
  Фактическая сторона этого эпизода выглядела следующим образом. 9 июля Сокольников написал письмо Каменеву в Калугу, где тот отбывал последние дни ссылки. В этом письме он сообщал, что на пленуме ЦК завязываются "сражения", и просил Каменева срочно приехать в Москву, поскольку "очень нужно бы с Вами поговорить и посоветоваться" [88].
  
  Сокольников был наиболее подходящим лицом для восстановления личных контактов между Бухариным и Каменевым, оборвавшихся в ходе внутрипартийной борьбы, поскольку он, с одной стороны, принадлежал в прошлом к "новой оппозиции", а с другой стороны, был близким товарищем Бухарина ещё с гимназических лет.
  
  Утром 11 июля Каменев прибыл в Москву и немедленно позвонил Сокольникову, от которого узнал, что Бухарин окончательно порвал со Сталиным и находится "в трагическом положении". Кратко рассказав о характере борьбы на пленуме, Сокольников предложил Каменеву включиться в "блок для снятия Сталина" и принять участие в совместном написании положительной программы [89].
  
  Спустя час к Каменеву пришли Бухарин и Сокольников, в ходе беседы с которыми Каменев вёл себя крайне сдержанно и в основном задавал вопросы. Бухарин же, напротив, подробно изложил свое видение политической ситуации в стране, осветил расстановку сил внутри Политбюро и ЦК и возможный ход дальнейших действий своей группы.
  
  Более всего Каменева поразило настроение "абсолютной ненависти и абсолютного разрыва" по отношению к Сталину, которое звучало главным мотивом крайне нервного монолога Бухарина. Бухаринские характеристики Сталина и его политики по своей резкости могли сравниться только с характеристикой Троцким Сталина как "могильщика революции". Бухарин назвал Сталина Чингисханом и беспринципным интриганом, который всё подчиняет сохранению своей власти и меняет свои идеи "ради того, кого в данный момент следует убрать". Подчеркнув, что "Сталин знает одно средство - месть и в то же время всаживает нож в спину", Бухарин несколько раз в течение беседы повторил, что Сталин "нас будет резать" [90].
  
  Для иллюстрации коварства Сталина Бухарин рассказал о следующем эпизоде. Сталин, долгое время уклонявшийся от принятия бухаринского предложения обсудить ситуацию в стране на заседании Политбюро, в конце концов заявил Бухарину: "Мы с тобой Гималаи, остальные [члены Политбюро] - ничтожества". Когда возмущённый этими словами Бухарин привёл их на заседании Политбюро, Сталин закричал: "Врёшь! Ты это выдумал, чтобы натравить на меня членов ПБ" [91].
  
  Перейдя к характеристике политической линии Сталина, Бухарин сказал, что она губительна для революции и "ведёт к гражданской войне. С ним мы можем пропасть". Как бы дополняя эти суждения, Сокольников привёл слова Томского, сказанные Сталину на одной из выпивок: "Наши рабочие в тебя стрелять начнут" [92].
  
  Формулируя более конкретно свои политические разногласия со Сталиным, Бухарин сказал, что тот рассчитывает на "воспроизведение чрезвычайных мер. А это военный коммунизм и зарез". На вопрос Каменева о том, какова альтернатива этой политике у бухаринской группы, Бухарин ответил в самой общей форме, вновь сведя разговор на личности: "Может быть, придётся идти на ещё более глубокий маневр, чтобы мириться с середняком. Кулака можно травить сколько угодно, но с середняком мириться. Но при Сталине и тупице Молотове, который учит меня марксизму и которого мы называем "каменной задницей", ничего сделать нельзя" [93].
  
  На вопрос Каменева: "Каковы ваши силы?" Бухарин ответил, что "наши потенциальные силы громадны" и назвал Рыкова, Томского и Угланова как своих абсолютных сторонников. Рассказывая о своих попытках оторвать от Сталина других членов Политбюро, он сказал, что "Орджоникидзе не рыцарь. Ходил ко мне и ругательски ругал Сталина, а в решающий момент предал". Ворошилов и Калинин также "изменили нам в последний момент. Я думаю, что Сталин держит их какими-то особыми цепями" [94].
  
  Упомянув о том, что ленинградские члены ЦК колеблются, а украинских членов Сталин "купил" тем, что убрал Кагановича с поста генсека ЦК Украины, Бухарин сообщил, что тем не менее "Оргбюро наше", "Ягода и Трилиссер (фактические руководители ОГПУ.- В. Р.) - наши" и "Андреев за нас".
  
  Свою главную политическую задачу Бухарин видел в том, чтобы "последовательно разъяснить (членам ЦК.- В. Р.) губительную роль Сталина и подвести середняка-цекиста к его снятию". На замечание Каменева: "Но пока он смещает вас", Бухарин ответил: "Что мы можем сделать? Снятие Сталина сейчас не пройдёт в ЦК... Субъективные условия для снятия в ЦК Сталина зреют, но ещё не созрели" [95].
  
  Как бы проигрывая перед Каменевым варианты дальнейшего поведения своей группы, Бухарин говорил и о возможности коллективной отставки "тройки", и о её решении "не путаться в текущую политику, а когда наступит кризис - выступить прямо и полностью открыто". На ближайшее же время он планировал публикацию в "Правде" своих статей с косвенной критикой Сталина и доклад Рыкова, в котором "поставим все точки над i" [96].
  
  Из сумбурного и полуистерического монолога Бухарина следовало, что он не имеет четкой и последовательной политической программы и ясного представления о том, какими методами следует бороться со Сталиным, что он находится в панике, во власти сменяющих друг друга противоположных настроений. "По ночам я думаю, а имеем ли мы право промолчать? Не есть ли это недостаток мужества? Но расчёт говорит: надо действовать осторожно". И тут же в смятении Бухарин проговаривался, что временами считает положение своей группы безнадежным и теряется в поисках решения, опасаясь, что любой образ действий окажется пагубным для его группы: "1. Если страна гибнет (в результате сталинской политики.- В. Р.), мы гибнем. 2. Если страна выкручивается - Сталин вовремя поворачивает, и мы тоже гибнем. Что же делать?" [97]
  
  Вынести разногласия со Сталиным на обсуждение партии Бухарин не решался по той причине, что "ЦК боится дискуссии". Однако открытой дискуссии он страшился и сам, поскольку представлял, какие аргументы в этом случае выдвинут противостоящие стороны. "Тройке" придётся сказать о Сталине: "Вот человек, который довёл страну до голода и гибели", а Сталин в ответ обвинит её в защите кулаков и нэпманов. Бухарин признавался, что опасается даже последовательно выступать против применения в будущем чрезвычайных мер, потому что в этом случае "нас зарежут мелкой шахматной игрой, да ещё [Сталин] свалит, взвалит (на нас.- В. Р.) ответственность, если хлеба в октябре не будет". Он не решался вынести разногласия со Сталиным во всём объёме даже на обсуждение пленума ЦК, поскольку "в ЦК страшно боятся раскола... Мы не хотим выступать раскольниками, ибо тогда нас зарежут" [98].
  
  Почему же Бухарин, не доверявший даже "середняку-цекисту", который по его словам "ещё не понимает всей глубины разногласий", решился на предельную откровенность с Каменевым, которого он в союзе со Сталиным подвергал на протяжении нескольких предыдущих лет самой разнузданной травле? Как явствовало из объяснений самого Бухарина, толчком к этому стали слухи, будто Сталин хочет вернуть Зиновьева и Каменева в руководство партии, чтобы опереться на их поддержку в борьбе с "правыми" ("Сталин пускает слухи, что имеет вас в кармане"). При этом Сталин скрывал от своих нынешних противников свои конкретные намерения в отношении Зиновьева и Каменева ("Сталин попробует Вас "подкупить" высшими назначениями или назначит Вас на такие места, чтобы ангажировать - ничего наверное не знаем") [99].
  
  Во всяком случае, Бухарин создал у Каменева твёрдое впечатление, что в условиях междоусобной борьбы в Политбюро обе противоборствующие силы склонны привлечь на свою сторону только что ошельмованных и капитулировавших лидеров "ленинградской оппозиции". Бухарин прямо утверждал, что "дело в ЦК и партии зашло так далеко, что Вы (также, вероятно, и троцкисты) будете неизбежно в него втянуты и будете играть в его решении важную роль". Он даже вселил в Каменева уверенность, что такое "втягивание" произойдёт в течение ближайших двух месяцев, хотя пока ещё "обе стороны боятся апеллировать к Вам". Окончательно эта уверенность была закреплена словами Бухарина о том, что он знает (или предполагает), что очень скоро Сталин вступит в контакт с опальными лидерами бывшей оппозиции. "Вы, конечно, как политики, будете пользоваться этим положением: набивать себе цену, но я этого не боюсь". Однако тут же Бухарин заявлял, что "было бы ужасно", если Зиновьев и Каменев примкнут к Сталину. "Вы, конечно, сами определите свою линию,- завершал разговор Бухарин,- но я просил бы, чтобы Вы одобрением Сталина не помогали ему душить нас... я хочу, чтобы Вы знали, о чём идёт дело" [100].
  
  Таким образом, цель беседы Бухарин видел в том, чтобы откровенным рассказом о существе тщательно скрываемой от партии борьбы внутри Политбюро предостеречь Каменева и Зиновьева от поддержки Сталина в этой борьбе.
  
  Как бы забыв, каким поношениям он подвергал совсем недавно лидеров "ленинградской оппозиции" и с каким рвением защищал Сталина от их критики, Бухарин заявил Сокольникову, что он "сейчас отдал бы Сталина за Каменева и Зиновьева". Ещё более определённо он высказался перед самим Каменевым: "Разногласия между нами и Сталиным во много раз серьезнее всех бывших у нас разногласий с Вами. Я, Рыков и Томский формулируем положение так: было бы гораздо лучше, если бы имели сейчас вместо Сталина - Зиновьева и Каменева. Об этом я говорил с Рыковым и Томским совершенно откровенно". Всё это дало основание Каменеву расценить этот крутой поворот Бухарина как "заискивание. Другого слова не нахожу: политически, конечно" [101].
  
  Бухарин просил Каменева не ставить никого в известность об их встрече, но одновременно "сказать своим, чтобы не нападали на нас". Он предложил "конспирировать" при дальнейших переговорах и не звонить ему, потому что "мои телефоны подслушивают. За мной ходит ГПУ, и у тебя стоит ГПУ" [102].
  
  Отлично знавшие коварство Сталина и только что пережившие унизительную пользу капитуляций, Каменев и Зиновьев были людьми, от которых было в высшей степени наивно ожидать, что они ввяжутся в опасную борьбу против Сталина в союзе с таким политически смятённым и растерянным человеком, как Бухарин. От беседы с Каменевым Бухарин добился результата, прямо противоположного тому, на который рассчитывал. Искушённый в верхушечных комбинациях, начатых с 1923 года триумвиратом (Зиновьев, Сталин и Каменев), Каменев всерьез поверил в то, что путём таких комбинаций будет решаться и исход нынешней борьбы в Политбюро и что Сталин, подобно Бухарину, предназначает ему и Зиновьеву роль активной силы в этой борьбе. В результате беседы он сделал вывод, что в ближайшее время следует ожидать аналогичного демарша со стороны Сталина и поэтому лучшей тактикой является выжидание. "Все думают - завершал он свой отчёт Зиновьеву,- на днях должны появиться сигналы из другого лагеря... Это будет... Посмотрим, что скажут" [103].
  
  После того, как Каменев убедился, что такого сталинского демарша не произошло, он решил использовать запись беседы с Бухариным в целях восстановления контакта с троцкистами. Переданная последним копия "Записи" осенью 1928 года попала к Троцкому.
  
  Содержание записи Троцкий и его единомышленники расценили как свидетельство политического разложения обеих групп в Политбюро, недооценив, однако (не в первый и не в последний раз), коварства и политической ловкости Сталина.
  
  В своих воспоминаниях А. М. Ларина уделяет много внимания роковому эпизоду 1928 года. Оценивая содержание "Записи", она пишет, что "обнаружила в ней всё то, что мне рассказывал (о встрече с Каменевым.- В. Р.) Н. И., и ещё множество мелочей, подробностей, в которые я не была посвящена. Я не считаю себя достаточно компетентной, чтобы судить обо всём. Но несомненно, что "Запись" правильно отражает и политические взгляды Бухарина, и его отношение к Сталину в то время, и тогдашнюю атмосферу в Политбюро" [104].
  
  Вместе с тем Ларина высказывает сомнения в правильности некоторых моментов, содержавшихся в "Записи", в частности, сообщения Бухарина, что о его переговорах с Каменевым были осведомлены Рыков и Томский. В подтверждение этих сомнений она приводит разговор Бухарина с Рыковым в начале осени 1928 года, свидетельницей которого она случайно оказалась, будучи четырнадцатилетней девочкой. Чрезвычайно взволнованный Рыков сообщил, что от Сталина ему стало известно о переговорах Бухарина с Каменевым. После того, как Бухарин подтвердил факт этих переговоров, Рыков был до такой степени разгневан, что кричал, заикаясь больше, чем обычно: "Б-баба ты, а не политик! П-перед кем ты разоткровенничался? Нашёл перед кем душу изливать! Мало они (Каменев и Зиновьев.- В. Р.) тебя терзали?! М-мальчик-бухарчик!" [105]
  
  Это свидетельство подтверждается заявлением Рыкова на XVI съезде партии о том, что "когда обсуждался (очевидно, внутри "тройки".- В Р.) разговор Бухарина с Каменевым, я относился к этому делу, к его разговору с величайшим порицанием и заявил об этом немедленно" [106].
  
  Ларина высказывает (правда, не категорически) сомнения в подлинности "Записи" Каменева [107] на том основании, что в ней "поражает сумбурность, бессвязная манера изложения, никак не свойственная Каменеву, чьи литературные способности были хорошо известны" [108]. Однако эта "сумбурность" как нельзя лучше отражала характер исповеди Бухарина, его внутреннее состояние. Каменев специально подчеркнул, что Бухарин произвёл на него впечатление чрезвычайно потрясённого и до крайности замученного человека, сознающего свою обречённость.
  
  Трудно согласиться и с предположением Лариной о том, что разговор между Бухариным, Сокольниковым и Каменевым происходил не на квартире у Каменева, а во дворе Кремля. Едва ли участники столь продолжительного нервного и конспиративного разговора решились бы вести его в таком месте.
  
  Имеются свидетельства о том, что упомянутый в записи разговор между Бухариным и Каменевым не был единственным, а был продолжен сперва по телефону, а затем на квартире Каменева. Сталин был хорошо информирован об этих переговорах, причем отнюдь не "из троцкистских источников". Существует версия, что Бухарин говорил с Каменевым по телефону через Кремлевскую АТС, которая давно уже прослушивалась Сталиным и его агентурой. Сама Ларина вспоминает, что Бухарин знал о таком систематическом прослушивании. В период своего союза с Бухариным Сталин познакомил его с записью телефонного разговора Зиновьева со своей женой, в котором политические темы перемежались с сугубо личными, интимными. "Последние очень развлекли "Хозяина"". Ларина рассказывает, что "Н. И. никогда не мог отделаться от ужасающего впечатления, вызванного этим рассказом Сталина" [109], но не сообщает, как Бухарин отреагировал на циничную выходку Сталина и на сам факт прослушивания им телефонных переговоров других членов Политбюро.
  
  Когда Бухарин узнал, что Сталину стало известно содержание его беседы с Каменевым, то предположил, что это - результат доноса Каменева, в связи с чем тут же назвал его подлецом и предателем. "Озлобление Николая Ивановича против Каменева, родившееся в 1928 году, не ослабевало... Вообще эпизод 1928 года - веха в биографии Н. И. не только потому, что Сталин использовал его в своих целях, но и потому, что он резко изменил характер Бухарина... Н. И. считал, что его предали (Каменев и Сокольников.- В Р.), и был совершенно деморализован случившимся. С тех пор он стал более замкнутым, менее доверчивым, даже в отношениях с товарищами по партии, во многих своих сотрудниках стал подозревать специально приставленных к нему лиц... Он стал легко ранимым, заболевал от нервного напряжения" [110].
  
  Переговоры Бухарина с Каменевым, не завершившиеся никаким политическим соглашением, сослужили немалую службу Сталину и стали одним из самых печальных эпизодов в политической биографии Бухарина.
  
  Приняв всерьез шантаж Сталина, угрожавшего вернуть Зиновьева и Каменева к руководству для укрепления своих позиций в борьбе с "правыми", Бухарин обратился за помощью к людям, от которых меньше всего должен был ожидать серьезной поддержки. Этот эпизод наглядно показал, что Бухарин не обладал качествами, необходимыми политику в условиях острого политического кризиса. Он чувствовал себя "на высоте", когда разделял со Сталиным власть и совместно с ним осуществлял дрейфусиаду "борьбы с троцкизмом". Когда же пришло время принимать самостоятельные политические шаги в крайне острой обстановке и отвечать на сталинские интриги, направленные против него самого, Бухарин проявил себя мятущимся человеком, принимавшим непродуманные, импульсивные решения, в конечном счёте политическим банкротом. Своими переговорами с Каменевым он вызвал огонь на себя, дал Сталину повод для дискредитации себя как "двурушника".
  
  Знакомство Сталина с "Записью Каменева" имело и более затяжные трагические последствия для Бухарина, предопределившие во многом его не только политическую, но и физическую гибель. Оно показало Сталину, что он имеет в лице Бухарина врага, не менее непримиримого, хотя намного более слабого и неустойчивого (как в политическом, так и психологическом плане), чем Троцкий. Это не могло не породить у Сталина беспощадную ненависть к Бухарину и недоверие ко всем его последующим заверениям в своей дружбе и личной преданности.
  
  Что же касается той части "Записи", в которой упоминалось об антисталинских настроениях ряда лиц из ближайшего окружения Сталина, то она была использована последним для шантажа этих людей с целью добиться от них полного послушания и покорности.
  
  При всём этом в своей реакции на "Запись" Сталин проявил в полной мере свои качества "гениального дозировщика". Это выражение, лучше всего раскрывающее психологические причины победы Сталина над своими политическими противниками, впервые было обнародовано меньшевиком-эмигрантом Б. Николаевским. Николаевский вспоминал, что в разговоре с ним, относившемся к 1936 году, "Бухарин назвал Сталина "великим дозировщиком", понимая под этим то, что Сталин "гениально" умеет вводить в организм такие дозы своей отравы, которые в этот момент партией будут восприняты как правильные идеи" [111]. Характеристику Сталина как "дозировщика" использовал и Троцкий, вспоминавший, что он впервые услышал её в 20-е годы от Каменева. Троцкий считал, что эта характеристика "имеет в виду способность Сталина выполнять свой план по частям в рассрочку. Эта возможность предполагает в свою очередь наличие могущественного централизованного аппарата. Задача дозировки состоит в том, чтобы постепенно вовлекать аппарат и общественное мнение страны в иные предприятия, которые, будучи представлены сразу в полном объёме, вызвали бы испуг, негодование и даже отпор" [112].
  
  Тщательно дозируя свою политику и в данном случае, Сталин использовал факт переговоров Бухарина с Каменевым для обвинения их в конспиративном заговоре, добиваясь подтверждения этой версии от них самих не только на процессах 1936-38 годов, но и намного раньше. О попытке создания уже в 1928 году "право-троцкистского блока" Каменев говорил в речи на XVII съезде, заявив, что развитию этого блока помешала "бдительность Центрального Комитета партии, теоретическая выдержанность его руководителя товарища Сталина" [113].
  
  Летом же 1928 года, когда расстановка сил в ЦК ещё окончательно не определилась, а авторитет Бухарина в партии и Коминтерне был ещё очень высок, Сталин стремился не выносить за пределы Политбюро известия о существовавших в нем внутренних разногласиях. Поэтому он поддержал просьбу Бухарина о том, чтобы все члены Политбюро подписали заявление сеньорен-конвенту VI конгресса Коминтерна, в котором выражался самый решительный протест "против распространения каких бы то ни было слухов о разногласиях среди членов Политбюро ЦК ВКП(б)" [114].
  
  Сразу же после завершения июльского пленума Сталин вступил в новый тур борьбы с Бухариным и его приверженцами - за главенство в Коминтерне, т. е. во всём мировом коммунистическом движении.
  
  VII
  
  Победа Сталина в Коминтерне
  
  VI Всемирный конгресс Коминтерна, открывшийся 17 июля 1928 года, проходил на протяжении шести недель. Он принял Программу и Устав Коммунистического Интернационала, где говорилось, что эта организация представляет собой "единую мировую коммунистическую партию" [115]. В каждой стране, согласно Уставу, могла существовать только одна компартия, называвшаяся секцией Коминтерна. В Программе закреплялись жёсткая централизация руководства коммунистическими партиями и требование "международной коммунистической дисциплины", которая должна выражаться "в безусловном выполнении всеми коммунистами решений руководящих органов Коммунистического Интернационала" [116].
  
  VI конгресс развил принятую ещё предыдущим, V конгрессом (1924 год), проходившим под руководством Зиновьева, стратегическую установку, согласно которой в капиталистических странах коммунистам противостоят две в одинаковой степени враждебные политические силы: открыто реакционная (фашизм) и демократически-реформистская (социал-демократия). В соответствии с этой линией отвергалась возможность союза коммунистов с социал-демократическими партиями и таким образом закреплялся раскол в мировом рабочем движении.
  
  Эта линия была подтверждена на IX пленуме ИККИ (февраль 1928 года), который руководствовался сформулированным Сталиным в конце 1927 года тезисом о том, что "Европа явным образом вступает в полосу нового революционного подъёма" [117]. В соответствии с представлениями о резком полевении масс в капиталистических странах была определена линия на "левый поворот" Коминтерна. В решениях пленума указывалось, что предстоящая полоса развития рабочего движения "будет ознаменована ожесточённой борьбой между социал-демократией и коммунистами за влияние на рабочие массы". При этом подчеркивалась особо опасная роль вождей "левого крыла" социал-демократии, которые якобы прикрывают свою борьбу против Советского Союза "лицемерными фразами сочувствия ему" [118]. Коммунистам запрещалось участвовать в совместных политических выступлениях с социал-демократами, вступать в предвыборные блоки с социал-демократическими партиями, объявленными "буржуазными рабочими партиями", и голосовать на выборах за кандидатов этих партий. Задачи коммунистов в профсоюзах, находившихся под влиянием социал-демократов, сводились к откалыванию от них отдельных групп рабочих. В качестве условия сотрудничества рядовых коммунистов и социал-демократов ставился разрыв последних с организациями, к которым они принадлежали, принятие ими чисто коммунистической платформы. Тем самым была окончательно отвергнута тактика единого рабочего фронта.
  
  Поворот к ультралевому сектантству был закреплён на VI конгрессе Коминтерна, где с тремя основными докладами выступил Бухарин.
  
  Перед конгрессом Сталин внёс существенные изменения в подготовленный Бухариным проект программы Коминтерна, в результате чего представленный делегатам проект появился за подписями Бухарина и Сталина. Из текста бухаринского проекта были выброшены положения о разнообразии путей строительства социализма в разных странах и о необходимости учета секциями Коминтерна особенностей положения в своих странах.
  
  В беседе с Каменевым Бухарин жаловался, что "программу во многих местах мне испортил Сталин. Он сам хотел читать доклад по программе на пленуме. Я насилу отбился. Его съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает" [119].
  
  Тем не менее Бухарин в своих докладах на конгрессе в основном защищал установки, не отличавшиеся от сталинских. Он утверждал, что капиталистическая стабилизация "гниет", а крайнее заострение противоречий капитализма "ведёт к великому краху, к великой катастрофе" [120].
  
  В унисон с положениями Сталина о том, что "социал-демократия является... основной опорой капитализма в рабочем классе в деле подготовки новых войн и интервенций", "главным противником коммунизма" [121], Бухарин говорил, что коммунисты "ещё не научились хорошо работать, чтобы более решительно, с большим успехом ломать хребет этому нашему противнику" [122]. Заявляя, что противоречия между коммунистами и социал-демократией носят антагонистический характер, Бухарин утверждал: "Тактику единого фронта мы теперь в большинстве случаев должны вести только снизу. Никаких апелляций к центрам социал-демократических партий" [123].
  
  В прениях по докладу Бухарина многие делегаты усилили старый зиновьевско-сталинский тезис о "социал-фашизме", заявляя, что социал-демократия становится орудием "своеобразной фашизации рабочего движения".
  
  Подобные оценки и прогнозы, не имевшие ничего общего с действительностью и представлявшие грубейшую дезориентацию коммунистических партий в политической обстановке, пыталась оспорить лишь немногочисленная часть конгресса, например, итальянская делегация во главе с П. Тольятти. По поводу тезиса о превращении социал-демократии в "фашистскую рабочую партию", Тольятти заявил: "Наша делегация решительно против этого смещения реальности" [124].
  
  В заключительном слове по докладу о Программе Коминтерна Бухарин занял по этому вопросу промежуточную позицию. Заявив, что "социал-демократии свойственны социал-фашистские тенденции", он вместе с тем предупреждал, что "было бы неразумно валить социал-демократию в одну кучу с фашизмом. Нельзя этого делать как при анализе положения, так и при намечении коммунистической тактики" [125].
  
  Хотя тезис о "социал-фашизме" не вошёл в Программу Коминтерна, в неё и в другие документы, принятые конгрессом, были включены положения о том, что социал-демократия в наиболее критические для капитализма моменты играет нередко фашистскую роль, её идеология во многих пунктах соприкасается с фашистской [126].
  
  Разногласия между Сталиным и Бухариным возникли только по вопросу об отношении к левому крылу социал-демократии. По настоянию Сталина делегация ВКП(б) на конгрессе внесла поправку к тезисам Бухарина, дополнявшую их указанием на "особую опасность" левых социал-демократов, т. е. той их части, которая наиболее благожелательно относилась к Советскому Союзу и к коммунистическому движению и соглашение с которой на принципиальной основе было наиболее вероятно. Принятие этой поправки привело к внесению в документы Коминтерна следующих положений: "Систематически проводя... контрреволюционную политику, социал-демократия оперирует двумя своими крылами: правое крыло социал-демократии, открыто контрреволюционное, необходимо для переговоров и непосредственной связи с буржуазией, левое для особо тонкого обмана рабочих. "Левая" социал-демократия, играющая пацифистской, а иногда даже революционной фразой... является поэтому наиболее опасной фракцией социал-демократических партий" [127]. Исходя из этой оценки, коммунистам предписывалось "самым решительным образом разоблачать "левых" социал-демократических вождей как наиболее опасных проводников буржуазной политики в рабочем классе" [128]. Таким образом, компартиям капиталистических стран была навязана установка на заострение борьбы против наиболее близкой им политической силы, сотрудничество с которой могло бы создать фундамент единого рабочего фронта и широкой антифашистской коалиции.
  
  Помимо поправки об отношении к левой социал-демократии, делегация ВКП(б) внесла в тезисы Бухарина ещё около 20 поправок, в том числе поправку о необходимости "железной дисциплины в компартиях", которой было заменено положение Бухарина о необходимости "изживания разногласий на нормальной партийной основе методами внутрипартийной демократии" [129]. Наличие столь большого числа поправок ставило в глазах зарубежных компартий под сомнение авторитет Бухарина как ведущего руководителя и теоретика Коминтерна.
  
  Сам Бухарин лишь косвенно выступил против ликвидации демократических дискуссий и попыток изгонять из коммунистических партий самостоятельно мыслящих людей. В этой связи он привёл фразу из неопубликованного письма Ленина к нему и Зиновьеву: "Если вы будете гнать всех не особенно послушных, но умных людей, и оставите у себя лишь послушных дураков, то партию вы загубите наверняка". "Я думаю,- подчеркнул Бухарин,- что это мнение т. Ленина является совершенно правильным" [130].
  
  Стремление ещё более широко внедрить в работу Коминтерна методы отсечения инакомыслящих и ликвидировать всякие дискуссии нашло осуждение и в ряде других выступлений на конгрессе. "Эти методы,- говорил Тольятти,- могут приобрести свою внутреннюю логику, и она тоже вопреки нашей воле часто ведёт к разложению, вплоть до распыления руководящих сил наших партий" [131]. Член делегации германской компартии Эверт с тревогой отмечал, что "при каждом разногласии, при каждой попытке обсуждения деловых вопросов встречается тенденция без всяких предварительных разъяснений прикреплять определённый ярлык к инакомыслящим товарищам вместо того, чтобы разрешить вопрос в дискуссионном порядке" [132].
  
  Однако на конгрессе победила сталинская трактовка "железной дисциплины". Ещё более серьезной победой Сталина стало осуществление желательных ему изменений при формировании нового руководства Коминтерна. В письме секретарю делегации ВКП(б) на конгрессе Пятницкому Сталин предложил составить политсекретариат ИККИ (коллективный орган, заменивший с 1926 года институт председателя Коминтерна) таким образом, чтобы обеспечить в нем "преобладающий противовес" "правым" тенденциям. В состав Политсекретариата был введён Молотов, фактически ставший сталинским "политкомиссаром" при Бухарине и "сталинской дубинкой" в деле расправы с "правыми" и "примиренцами" в руководстве Коминтерна и его секций.
  
  После конгресса аппарат Коминтерна оказался под полным контролем Сталина. Во всех коммунистических партиях утвердился режим по типу и подобию советского внутрипартийного режима. Любой зарубежный коммунист, высказывавший сомнение в правильности сталинского руководства, его политики в СССР и в международном коммунистическом движении, был обречён на изгнание из рядов своей партии.
  
  VIII
  
  Сталин открывает "правый уклон"
  
  Сразу же после VI конгресса разногласия в Политбюро вновь переместились на вопросы внутренней политики. В эпицентре этих разногласий теперь оказался вопрос о темпах и методах индустриализации СССР.
  
  В 1927-28 хозяйственном году завершился период восстановления народного хозяйства, в течение которого промышленность работала главным образом на дореволюционном оборудовании, а сельское хозяйство - на старом инвентаре. В преддверии перехода к технической реконструкции всего народного хозяйства, Троцкий в 1925 году выдвинул прогноз, согласно которому после завершения восстановительного периода промышленная продукция будет возрастать ежегодно не менее чем на 15-18 %. В утверждённом же Политбюро первом варианте пятилетнего плана прирост промышленной продукции намечался с убывающей из года в год скоростью - от 9 до 4 %. "Преподносить к десятилетию Октябрьской революции такого рода крохоборческий, насквозь пессимистический план,- говорилось по этому поводу в контртезисах оппозиции к XV съезду,- значит на деле работать против социализма" [133].
  
  Разработчики пятилетнего плана в подходе к задачам индустриализации руководствовались сформулированным Сталиным на XIV съезде положением, согласно которому переход к техническому перевооружению производства и строительству новых заводов потребует замедления темпов развития промышленности в силу недостатка капитальных вложений [134]. Эта установка была закреплена и в резолюции XV съезда, где подчеркивалась "опасность слишком большой увязки государственных капиталов в крупное строительство" [135]. В решениях съезда отсутствовали показатели, предусмотренные первоначальными проектировками, подготовленными Госпланом и ВСНХ на первую пятилетку. В докладе на съезде Сталин назвал несколько более высокий показатель ежегодного прироста валовой продукции промышленности, чем те, которые содержались в этих проектировках,- 12 %.
  
  Хотя первый год пятилетки начался 1 октября 1928 года, контрольные цифры продолжали прорабатываться в Госплане вплоть до апреля 1929 года. Не обладая планом на пятилетку, Политбюро приступило к обсуждению контрольных цифр на её первый год, которые должны были быть положены в основу текущей экономической политики. В ходе этого обсуждения сталинская группа круто поменяла свои прежние установки в вопросе о темпах развития промышленности, требуя их существенного увеличения.
  
  Обеспокоенный этой новой стратегией сталинцев, Бухарин сделал попытку хотя бы частично вовлечь партию в обсуждение своих разногласий с ними, опубликовав 30 сентября в "Правде" обширную статью "Заметки экономиста. К началу нового хозяйственного года". В ней подчеркивалось, что партийная теория не дает ответа на "вопросы, жгучие и "больные", которые сверлят мозги многим и многим" [136].
  
  Бухарин объявил отставание производства от роста потребностей своего рода преимуществом социалистического хозяйства, показателем того, что "общество действительно переходит к социализму, что рост потребностей является непосредственной двигательной пружиной его экономического развития, что производство становится средством...". Несмотря на последующую критику основных идей Бухарина, этот бухаринский тезис на долгие годы сохранялся в арсенале сталинистской и постсталинистской политэкономии, которая продолжала фактически исходить из бухаринского положения, согласно которому "новое соотношение между потребностями масс и производством" служит показателем того, что "производство догоняет всё время потребление масс, идущее впереди, являющееся основным стимулом всего развития" [137].
  
  Главный пафос "Заметок экономиста" состоял в предостережении против чрезмерно высоких темпов индустриального развития. Для критики позиций сталинской фракции в этом вопросе Бухарин выбрал, казалось бы, безошибочный и многократно проверенный прием. Внешне он направил свое негодование против "троцкизма", используя для этого заявление Троцкого VI конгрессу Коминтерна, разумеется, не опубликованное в советской печати. Назвав это заявление "неслыханно клеветническим и кликушеским" документом, Бухарин с особым гневом обрушился на положение Троцкого, согласно которому ускорение темпов индустриализации необходимо прежде всего для преодоления отставания промышленности от рыночных запросов деревни. "Несмотря на несравненно более высокий свой, по сравнению с сельским хозяйством, технико-производственный тип,- писал Троцкий,- наша промышленность не только не доросла ещё до ведущей и преобразующей, т. е. до подлинно социалистической роли по отношению к деревне, но и не удовлетворяет даже и текущих товарно-рыночных потребностей, задерживая тем самым её развитие" [138].
  
  Запальчивая бухаринская атака на эти идеи, как было нетрудно увидеть, маскировала критику Сталина, добивавшегося в то время значительного изъятия средств из сельского хозяйства (через чрезвычайные меры, политику цен и налогов) ради резкого увеличения капиталовложений в промышленность. Сталин, отчётливо это понимавший, добился принятия постановления Политбюро, указывавшего, что ввиду наличия спорных положений в "Заметках экономиста", редакция "Правды" не должна была публиковать эту статью без ведома Политбюро. Ещё до этого постановления ученики Бухарина Слепков, Астров и Марецкий были выведены из редколлегии "Правды" и заменены сталинскими "политкомиссарами" Круминым и Савельевым.
  
  Через обновлённую "Правду" Сталин начал информировать партию о наличии в ней "правого уклона" пока ещё как некой безличной идеологической тенденции. 18 сентября 1928 года в "Правде" появилась инспирированная Сталиным передовая статья "Коминтерн о борьбе с правыми уклонами". Перед её публикацией Бухарин высказал решительные возражения против ряда её положений и предложил истолковать "полезную идею" о правом уклоне в том смысле, что этот уклон представляет тенденцию к бюрократическому перерождению некоторых звеньев аппарата, стремящихся свести политику к голому администрированию. Однако статья была опубликована в первоначальной редакции, отражавшей сталинскую трактовку правого уклона.
  
  С этого времени "Правда", а вслед за ней и другие органы печати развернули шумную кампанию против "правого уклона". Только в "Правде" с 10 октября 1928 года до 18 ноября 1929 года (день, когда было опубликовано информационное сообщение о ноябрьском пленуме ЦК, довершившем разгром "бухаринцев"), появилось более 150 статей на эту тему. Хотя в конце 1928 - начале 1929 годов Бухарин ещё публиковал в "Правде" свои отдельные статьи с косвенной полемикой против Сталина, главный печатный орган партии стал идеологическим рупором политики сталинской группы.
  
  Сам Сталин впервые изложил свое понимание "правой опасности" в специально посвящённом этой теме докладе на октябрьском пленуме МК и МКК. Сам этот форум был выбран для критики "правого уклона" далеко не случайно. Уже с начала 1928 года руководители Московского комитета ВКП(б) во главе с Н. Углановым выступали против чрезвычайных мер и форсированных темпов индустриализации. Возникла возможность "смычки" бухаринской группы с руководством Московской партийной организации - главным оплотом правящей фракции в борьбе с левой оппозицией.
  
  В марте - июле 1928 года по инициативе руководства МК состоялось несколько его встреч со Сталиным, на которых Угланов и его приверженцы расценивали положение в стране как критическое и высказывали обеспокоенность новым экономическим курсом ЦК. Ещё более резко эти вопросы ставились руководителями Московской организации на Пленумах МК. Осенью 1928 года Сталин перешёл в контрнаступление. На сентябрьском пленуме МК и МКК руководство столичной организации было обвинено в "замазывании правой опасности", вслед за чем в Москве прошла волна партийных собраний и партактивов, посвящённых борьбе с "правой опасностью".
  
  Одновременно Сталин проводил личные встречи с руководителями МК и МКК, первыми секретарями райкомов партии столицы, которых он старался привлечь на свою сторону. Об остроте этих бесед говорит свидетельство дочери М. Н. Рютина, члена бюро МК и первого секретаря Краснопресненского райкома. По её словам, после встречи со Сталиным Рютин пришёл домой раздражённым, взволнованным и несколько раз повторил одну и ту же фразу: "Откуда он взялся? Действительно, этот повар будет готовить очень острые блюда" [139]. Эта характеристика Сталина, высказанная Лениным в узком кругу после избрания Сталина генсеком, была хорошо известна в партии, поскольку она часто приводилась Троцким в ходе внутрипартийной борьбы 1926-27 годов.
  
  Путём закулисных интриг Сталин инспирировал слухи об Угланове и других руководителях Московской парторганизации как "правых", ведущих борьбу против ЦК. Своего рода ответом на эти слухи стало выступление Угланова в "Правде" с письмом "Ко всем членам Московской организации ВКП(б) о ближайших задачах". В этом письме, наряду с требованиями усилить борьбу против "остатков троцкистской оппозиции" и правых элементов, не видящих кулацкой опасности, содержалось требование свободы внутрипартийной критики и ликвидации методов, при которых "самостоятельная мысль и всякое критическое замечание заранее отбрасываются как "уклон", "бузотерство" и т. д." [140]
  
  Это письмо Угланова, единогласно одобренное на бюро МК, послужило поводом для созыва нескольких совещаний в МК, на которых Угланов и поддерживавшие его руководители районных партийных организаций Москвы были обвинены в "примиренчестве" к правому уклону. Вслед за этим 18-19 октября был созван внеочередной пленум МК и МКК. В начале его работы Угланов заявил, что попытка "изобразить нас, старых большевиков... оппортунистами, политическими банкротами,- это, товарищи, не пройдёт". Признавая важность вопроса о правой опасности, он подчеркнул, что ещё важнее "дать программу и ясно осветить задачи нашего хозяйственного строительства" и сосредоточить внимание на развертывании внутрипартийной демократии [141].
  
  На следующий день Сталин прибыл на пленум и выступил на нем с обширным докладом, в котором назвал основные признаки "правого уклона": выступление против борьбы с кулаком и за снижение темпов индустриализации. При этом он представлял дело таким образом, что опасность заключается в самой этой идеологии, а не в конкретных её выразителях.
  
  Касаясь требований делегатов пленума назвать носителей "правой опасности", он заявил, что такие "носители" были выявлены в низовых партийных организациях во время хлебозаготовительного кризиса и тогда же вычищены из партии. Однако их ещё можно найти, "если покопаться хорошенько в советском и кооперативном аппарате", в уездных и губернских партийных организациях. Что же касается ЦК, то, по словам Сталина, в нем имелись лишь "некоторые, правда, самые незначительные, элементы примиренческого отношения к правой опасности", а "в Политбюро нет у нас ни правых, ни "левых", ни примиренцев с ними". На основании этого утверждения Сталин "со всей категоричностью" потребовал "бросить сплетни, распространяемые недоброжелателями партии и всякого рода оппозиционерами, о наличии правого уклона или примиренческого отношения к нему в Политбюро нашего ЦК" [142].
  
  По логике доклада Сталина получалось, что правые "колебания и шатания" сильнее всего проявляются в "верхушке" Московской организации. В этой связи Сталин поддержал "самокритику снизу" районных организаций Москвы, которые, по его словам, потребовали преодоления этих "шатаний". В соответствии с такой установкой некоторые руководящие работники МК вынуждены были выступить на пленуме с признанием своих "ошибок". В постановлении пленума руководство МК обвинялось в "неясной постановке вопроса о правой опасности, недостаточном отпоре правому уклону и примиренчеству с ним".
  
  Несколько руководителей московской организации были освобождены от обязанностей членов бюро МК. Спустя месяц очередь дошла до Угланова и второго секретаря МК Котова, которые были заменены Молотовым и Бауманом. Были смещены со своих постов и секретари нескольких московских райкомов.
  
  Вся эта чистка происходила в условиях, когда среди московских коммунистов продолжали ходить слухи о разногласиях в партийных верхах. В конце 1928 года докладчикам на партийных собраниях часто присылались записки с вопросами: "Скажите, какие имеются разногласия в Политбюро и как они отражаются на решении сложных вопросов в политике партии?" "Скажите, как серьезно на пленуме был спор между Сталиным и Бухариным и из-за чего он произошёл?" [143].
  
  Все попытки наиболее радикально настроенных "правых" из московской организации привлечь своих "вождей" к сопротивлению сталинской чистке не увенчались успехом. Когда Рютин в сентябре 1928 года заявил Томскому о необходимости партийной дискуссии, тот не дал ему никакого ответа, отделавшись шуткой: "Единственного вижу из головки Московской организации, который не потерял голову". Спустя некоторое время Рютин, Угланов и Куликов посетили больного Бухарина, которого они застали в состоянии полной деморализации. В ответ на просьбу посоветовать, как действовать дальше, Бухарин, по словам Рютина, "расплакался и очень отрицательно отозвался о политике Сталина. "Я сейчас чувствую себя буквально обмазанным с головы до ног говном",- сказал он и снова расплакался... Так мы не получили никакого совета от т. Бухарина" [144].
  
  Успешно проведённая сталинцами чистка московского аппарата - главной опоры бухаринской группы - предшествовала ноябрьскому пленуму ЦК, на который был вынесен вопрос о контрольных цифрах на 1928/29 хозяйственный год. В ходе подготовки этого вопроса в комиссии Политбюро Бухарин, Рыков и Томский подали в отставку, но вскоре отказались от неё и согласились с максимальным налоговым обложением кулака и с планированием высоких темпов развития промышленности. После того, как выдвинутое впервые Бухариным обвинение большинства Политбюро в политике военно-феодальной эксплуатации крестьянства было "отвергнуто при общем хохоте членов комиссии", Сталин добился единогласного принятия резолюции о контрольных цифрах и решения о том, чтобы "все члены Политбюро декларировали как на ноябрьском пленуме ЦК, так и вне его единство и отсутствие разногласий внутри Политбюро" [145]. Таким образом, ноябрьский пленум ЦК, в отличие от предшествующего, июльского пленума прошёл в "мирной" обстановке, рядовые члены ЦК не узнали о продолжающемся обострении разногласий в Политбюро.
  
  Незадолго до пленума вопрос о темпах индустриализации обсуждался на заседании Совнаркома, на котором Рыков пытался отстоять тезис о сохранении рыночного равновесия. В ответ на это председатель ВСНХ Куйбышев заявил, что "несоответствие между спросом и предложением толкает промышленность на быстрое развитие, оно свидетельствует о росте благосостояния, являясь стимулирующим моментом для индустриализации" [146]. Таким образом, Куйбышев использовал для полемики с Рыковым один из главных тезисов бухаринской статьи "Заметки экономиста".
  
  Ноябрьский пленум заслушал доклады Рыкова, Кржижановского и Куйбышева, в которых закреплялась установка на резкое увеличение капиталовложений в тяжёлую индустрию. Эта установка, равно как и объяснение экономических трудностей "бешеным сопротивлением" кулака и нэпмана были поддержаны всеми участниками пленума.
  
  Сталин выступил на пленуме с речью "Об индустриализации страны и о правом уклоне в ВКП(б)", опубликованной 24 ноября в "Правде". В этой речи он утверждал, что правый уклон "нельзя пока ещё рассматривать как нечто оформившееся и выкристаллизовавшееся, хотя он и усиливается в партии. Он только оформляется и кристаллизуется". Сталин заявил, что "основным методом борьбы с правым уклоном должен быть у нас на данной стадии метод развернутой идеологической борьбы", и осудил некоторых членов ЦК за то, что у них "имеется неудержимое желание поскорей поснимать с постов тех или иных выразителей правого уклона. Но это не решение вопроса, дорогие товарищи" [147].
  
  Следуя уже хорошо отработанной им тактике: скрывать от рядовых членов ЦК разногласия в Политбюро вплоть до наиболее выгодного для него момента - Сталин заявил на пленуме об абсолютной ложности "тех слухов, которые то и дело распространяются в наших рядах всякими недоброжелателями, противниками и врагами нашей партии. Я имею в виду слухи о том, что будто бы у нас, в Политбюро, имеются правый уклон, "левый" уклон, примиренчество и черт знает ещё что". Сославшись на единогласное принятие тезисов о контрольных цифрах, Сталин патетически воскликнул: "Пусть эти тезисы послужат ещё одним, сотым или сто первым доказательством того, что мы все в Политбюро едины" [148].
  
  Основной мишенью для характеристики "физиономии" правого уклона Сталин избрал Фрумкина, направившего в ноябре новое письмо в ЦК, в котором говорилось о неизбежной деградации сельского хозяйства при сохранении существующей политики в деревне. Объектом сталинской критики стали положения Фрумкина о том, что "деревня, за исключением небольшой части бедноты, настроена против нас", что "установка, взятая в последнее время, привела основные массы середняка к беспросветности, к бесперспективности", что не следует "вести расширение совхозов в ударном и сверхударном порядке", что "мы не должны мешать производству и кулацких хозяйств, борясь одновременно с их кабальной эксплуатацией" [149]. Хотя эти положения обнаруживали явную связь с идеями "Заметок экономиста", Сталин не только умолчал о своем отношении к этой бухаринской статье, но даже заявил: "Фрумкин любит вообще хватать за фалды тех или иных членов Политбюро для обоснования своей точки зрения. Вполне возможно, что он и в данном случае постарается схватить за фалды Бухарина, чтобы доказать, что Бухарин говорит "то же самое" в своей статье "Заметки экономиста". Но Бухарин говорит далеко не "то же самое". Бухарин поставил в своей статье отвлечённый, теоретический вопрос о возможности или об опасности деградации. Говоря отвлечённо, такая постановка вопроса вполне возможна и закономерна. А что делает Фрумкин? Он превращает абстрактный вопрос о возможности деградации в факт деградации сельского хозяйства" [150].
  
  По-прежнему используя свою излюбленную тактику "борьбы на два фронта", Сталин, наряду с критикой "правой опасности", упомянул на пленуме и об опасности тенденций к "сверхиндустриализации" и превращению чрезвычайных мер в постоянный курс партии, естественно, приписав эти тенденции "троцкизму" [151]. В этой части своей речи Сталин, по существу, опроверг свои многочисленные прежние заявления о "ничтожности троцкистских сил", основанные на фальсифицированных данных о голосовании в дискуссии перед XV съездом. Назвав официальную цифру, согласно которой против платформы ЦК голосовало менее четырёх тысяч человек, и выслушав реплику из зала "десять тысяч", Сталин не только согласился с этой поправкой, но и добавил: "Я думаю, что если десять тысяч голосовало против, то дважды десять тысяч сочувствующих троцкизму членов партии не голосовало вовсе, так как не пришли на собрания. Это те самые троцкистские элементы, которые не вышли из партии и которые, надо полагать, не освободились ещё от троцкистской идеологии. Кроме того, я думаю, что часть троцкистов, оторвавшаяся потом от троцкистской организации и вернувшаяся в партию, не успела ещё распроститься с троцкистской идеологией и тоже, должно быть, не прочь распространять свои взгляды среди членов партии. Наконец, мы имеем факт некоторого возрождения троцкистской идеологии в некоторых организациях нашей партии. Соедините всё это вместе, и вы получите все необходимые элементы для того, чтобы иметь в партии уклон к троцкизму" [152].
  
  Вопреки введённому в партийный обиход тезису о правой опасности как главной на данном этапе, Сталин превосходно понимал, что реально основную опасность для него продолжают представлять "троцкисты", в значительной своей части не склонные с такой лёгкостью, как "правые", идти на "гнилые компромиссы". Хотя Сталин и заявил на пленуме: "Одно дело - кадры троцкистов арестовать или исключить из партии. Другое дело - с идеологией троцкизма покончить. Это будет труднее" [153], он отнюдь не собирался идти по второму, "трудному" пути - борьбы с "троцкизмом" идейными средствами. В свою очередь большинство "троцкистов", несмотря на все ужесточавшиеся полицейские репрессии, не обнаруживали склонности к капитуляции перед Сталиным.
  
  IX
  
  Почему не возник блок между "правыми" и левой оппозицией
  
  На XVI съезде Орджоникидзе сообщил, что с XV съезда до 1 февраля 1930 года контрольными комиссиями было привлечено к ответственности за троцкизм 7300 человек [154]. Перед "привлечёнными" по-прежнему ставилась жёсткая альтернатива: либо объявить не только о прекращении "фракционной деятельности", но и об отречении от своих взглядов, либо оказаться исключёнными из партии, что означало, как правило, последующее лишение работы и передачу исключённого из рук Контрольной комиссии в руки ГПУ.
  
  Уже в 1928 году среди части оппозиционеров возникли колебания в связи с шумными заявлениями Сталина о борьбе с кулаком и "правым уклоном". Многие рядовые троцкисты восприняли всерьез сталинскую демагогию о том, что именно он защищает теперь подлинно левую, ленинскую линию в борьбе с "правыми". Об этом свидетельствует, в частности, письмо двух рабочих-оппозиционеров Троцкому, в котором говорилось о "пагубности" мнения, что основная опасность по-прежнему идёт от сталинцев, а "левый" поворот представляет лишь очередную сталинскую авантюру. Авторы письма, дезориентированные сталинской пропагандой, трубившей о росте "правой опасности", писали, что "размежевка сил произошла со значительным перевесом вправо", что якобы сталинцы на июльском и ноябрьском пленумах ЦК потерпели поражение, а "рыковцы уже поставили в повестку дня снятие Сталина с руководства ВКП(б) и разгром сталинцев". "Если правые работают на контрреволюцию - сталинцы работают сегодня на революцию,- говорилось в письме.-...Сталин борется за индустриализацию против её врагов, тем самым он становится на нашу сторону баррикады". Из этого делался вывод, что левой оппозиции следует выступить с заявлением о поддержке сталинской фракции как "теперешнего левого крыла внутри партии" [155].
  
  Среди лидеров оппозиции такие настроения разделяли прежде всего Радек и Преображенский, утверждавшие, что в случае сохранения оппозицией своего враждебного отношения к Сталину, последний займет место левого крыла в партии. Ещё в июне 1928 года Радек писал Тер-Ваганяну: "Центр, возглавляемый Сталиным, взял инициативу реформы в свои руки... Не исключено, что центр не будет в состоянии просто перед ними (правыми) капитулировать, что, поставленный перед выбором: неонэп или борьба, он будет принуждён драться и искать нашей помощи. Тогда мы вернемся в партию не в борьбе с ним, а при его помощи. Будет ли Сталин возглавлять тогда центр, или другой - это не имеет решающего значения... в то время как блок наш с правыми исключён,- с центром он исторически возможен" [156].
  
  Наиболее проницательные оппозиционеры выступали против таких схематических построений, абстрагирующихся от личности Сталина и как бы призывающих во имя "широких" политических соображений забыть о его политической беспринципности и коварстве. Отвечая Радеку на его суждения о возможности блока со сталинцами, И. Н. Смирнов писал: "Какой может быть с ними блок... Ты здесь ошибаешься - история не знает случаев, чтобы политические деятели, отражающие интересы одних и тех же групп, посылали друг друга в тюрьму и ссылку... Есть путь в партию - путь Зиновьева, Пятакова, Сафарова - путь подлый, ибо он основан на обмане партии и рабочего класса. Этот путь я в свое время предвидел и при одобрении вышепоименованных так определил: "Можно сохранить жизнь ценой потери смысла жизни"" [157].
  
  В переписке с единомышленниками Троцкий предупреждал, что предлагаемый Радеком блок левой оппозиции со сталинцами неизбежно обернется беспринципной капитуляцией оппозиционеров и поддержкой ими авантюристического сталинского ультралевого зигзага. Внимательно анализируя тщательно скрываемые партийной верхушкой, но тем не менее прорывавшиеся к нему сведения о борьбе внутри Политбюро, он подчеркивал, что обе группы, не желающие выносить разногласия на суд партии, загоняют нерешённые проблемы вглубь и сохраняют приверженность созданным ими мифам о "троцкизме", непримиримую враждебность к левой оппозиции. "Весьма вероятно,- писал Троцкий Раковскому 14 июля,- что блок Сталина с Бухариным - Рыковым сохранит ещё на этом конгрессе (Коминтерна.- В Р.) видимость единства, чтобы сделать последнюю безнадежную попытку прикрыть нас самой "окончательной" могильной плитой. Но именно это новое усилие и неизбежная его безуспешность могут чрезвычайно ускорить процесс дифференциации внутри блока, ибо на другой день после конгресса ещё обнажённее встанет вопрос: что же дальше?". В этой связи Троцкий считал вполне возможной "новую полосу ультралевизны" [158].
  
  Отвергая иллюзии о том, что Сталин способен проводить подлинно левую, большевистскую политику, Троцкий в письмах товарищам подчеркивал, что внешнее сходство новых сталинских лозунгов с лозунгами левой оппозиции не должно затушевывать того, что между политикой сталинизма и программой оппозиции сохраняется непроходимая пропасть. Он призывал при оценке нового сталинского курса помнить, что "в политике решают не только что, но и как и кто" [159]. О ложности сталинского курса свидетельствует то, что он проводится бюрократическим аппаратом ("кто") и методами административного нажима, грубого принуждения и насилия над массами ("как").
  
  Пока Троцкий находился в СССР и имел возможность письменного общения со своими единомышленниками, большинство из них не допускало и мысли о капитуляции перед Сталиным. "Каменев и Зиновьев, слабонервные и "не совсем храбрые", сдрейфили и "на брюхе поползли в партию" (буквальная фраза Зиновьева),- писал Троцкому в июне 1928 года Муралов.- Как помните, мы с вами отказались от столь непривлекательного, не эстетичного, не привычного, не гигиеничного способа вхождения в революционную большевистскую партию. Мы видели в этом зиновьевском способе оскорбление партии, Ленина, нас... Писать покаяние - умирать буду, а не напишу, четвертовать будут - не напишу. Один останусь - не напишу" [160].
  
  Описывая в книге "Технология власти" политическую обстановку 1928 года, А. Авторханов писал: "Троцкисты, несмотря на разгром и ссылку их руководителей, продолжали непримиримую борьбу против "эпигонов Октября" и "сталинской реакции". Мужество, бесстрашие и готовность на личные жертвы выгодно отличали троцкистов от зиновьевцев. В этом отношении троцкисты как союзники ("правых".- В Р.) были бы весьма реальной силой. Но идеологическая пропасть между "левыми" и "правыми" была той мертвой зоной, куда не осмеливались вступить ни доктринёры-бухаринцы, ни идеалисты-троцкисты. Редкие лица из обеих групп поднимались выше обеих доктрин в смысле понимания исторических перспектив" [161]. Здесь историк допускает явную передержку. Действительно, блокировавшиеся со Сталиным лидеры правящих фракций ставили, подобно Сталину, интересы борьбы за власть над политическими принципами. Однако такое поведение было отнюдь не характерно для левой оппозиции и прежде всего для Троцкого, четко понимавшего, что его борьба со Сталиным и сталинизмом представляет собой борьбу за принципы большевизма, безжалостно растаптываемые сталинской реакцией. Троцкий относился с сугубой непримиримостью к беспринципным политическим комбинациям и поэтому проявлял особую осторожность в сближении со своими недавними принципиальными противниками.
  
  Авторханов прав в том, что в 1928 году расхождения между левой оппозицией и "правыми" несколько ослабились. Это определялось прежде всего тем, что бухаринцы, хотя и с запозданием на несколько лет, пришли к тем же выводам о характере установившегося в партии режима, которые "троцкисты" сделали в 1923 году. Ещё до того, как Бухарин в программных документах начала 1929 года прямо обвинил сталинскую группу в насаждении бюрократизма, он в своих статьях писал о далеко зашедшей бюрократизации аппарата, т. е. о той тенденции, которую он вместе со Сталиным упорно отрицал на всём протяжении борьбы с "троцкизмом". В "Заметках экономиста" он утверждал, что "в порах нашего гигантского аппарата гнездятся тоже элементы бюрократического перерождения с их полным равнодушием к интересам масс, их быту, их жизни, их материальным и культурным интересам" [162].
  
  В статье "Ленин и задачи науки в социалистическом строительстве" Бухарин обращал внимание на отрицательные последствия чрезмерной централизации и бюрократизации власти: при огромной концентрации средств производства и финансов в руках государства любая ошибка в руководстве экономикой обнаруживается в гигантских общественных масштабах, а отсутствие научного руководства хозяйственными процессами оборачивается более тяжёлыми последствиями, чем последствия анархии производства при капитализме [163].
  
  Наконец, Бухарин выступил на траурном собрании, посвящённом пятой годовщине со дня смерти Ленина, с докладом "Политическое завещание Ленина". Сам этот заголовок должен был вызвать недовольство Сталина, так как он включал запретное в партии слово "завещание", напоминавшее о ленинском "Письме к съезду". Хотя Бухарин ограничился в этом докладе приведением обширных цитат из опубликованных к тому времени последних работ Ленина и комментариями к этим цитатам, он акцентировал внимание на ленинских идеях партийной демократии, борьбы с бюрократизмом и т. д., что означало косвенную атаку на Сталина. Несколько позже, в период жестокой травли Бухарина, этот доклад был объявлен "бернштейнианским" [164].
  
  Существовала и ещё одна объективная основа сближения между бухаринцами и левой оппозицией - их общая обеспокоенность сталинскими попытками выйти из кризиса путём применения авантюристических чрезвычайных мер.
  
  Единогласно принятые резолюции ноябрьского (1928 года) пленума ЦК отражали компромисс между двумя группами в Политбюро. В вопросах индустриализации победила сталинская линия на форсирование темпов, а в вопросах аграрной политики - бухаринская линия на развитие мелкотоварного индивидуального хозяйства и отмену чрезвычайных мер. Однако последняя линия сразу же после пленума оказалась поставленной под угрозу. Страна оказалась перед лицом нового хлебного кризиса. Хотя урожай 1928 года превосходил прошлогодний, провести заготовки зерна "нормальным" путём вновь не удалось. Стало очевидно, что хлебозаготовительная компания сталкивается с не меньшими трудностями, чем в предыдущем году.
  
  В конце 1928 года обнаружилось значительное сокращение посевов озимых - одна из реакций крестьянства на чрезвычайные меры. Трудности снабжения городов хлебом приняли такие масштабы, что вынудили ввести "заборные книжки" (карточки) на хлеб. Вскоре карточная система оказалась распространённой на все основные продовольственные и промышленные товары. Ухудшение продовольственного снабжения вызвало протесты рабочих на собраниях и стихийных митингах. Во время собрания рабочих и служащих Подольского механического завода, на которое приехал Калинин, многие выступавшие говорили, что при царизме жилось лучше. Один из рабочих заявил: "Примите экстренные меры, т. Калинин, а то вам по шапке попадет". Коммунистам, пытавшимся защищать официальную политику, не давали говорить [165].
  
  Планы государственных заготовок зерна оказались не выполненными, в результате чего пришлось пойти на уменьшение хлебного экспорта и тем самым - на сокращение импорта промышленного оборудования, что поставило под угрозу производственные программы.
  
  Для обеспечения снабжения городов хлебом Бухарин и Рыков предложили пойти на закупку зерна за границей. Но это потребовало бы затраты значительных валютных средств, предназначенных на покупку машин. Уже сам факт, что аграрная страна впервые нуждается в экспорте хлеба, свидетельствовал о том, что "традиционный" нэп перестает работать. Предложениям о ввозе хлеба сталинская фракция противопоставила требование возвратиться к чрезвычайным мерам.
  
  На новый всплеск разногласий Бухарин реагировал тем методом, которым он единственно владел,- печатным словом. В конце 1928 года - начале 1929 года он выступил в "Правде" с несколькими статьями, в которых вступил в косвенную полемику со Сталиным. В докладе "Текущий момент и задачи печати" он подчеркивал, что только "сумасшедшие" могут предлагать "строить сейчас вдвое больше, чем мы это делаем", ибо это значит обречь страну на промтоварный и хлебный голод. Он упоминал, что "кулак схватился местами за ружье" и давал понять, что это произошло потому, что недовольство политикой партии скопилось во всех слоях деревни [166].
  
  Однако Бухарин и его союзники по-прежнему не решались апеллировать к партийным массам и встать на путь открытой внутрипартийной борьбы. Они уклонялись от вынесения даже на Политбюро своей оформленной программы - из-за боязни стать жертвой изобретённого ими вместе со Сталиным в предшествующие годы жупела "фракционности". В то время, как троцкисты даже в условиях перехода к подпольным методам борьбы сохраняли свою фракцию, бухаринская тройка проявляла нерешительность в деле организационного объединения своих единомышленников. Её политическое воображение не поднималось выше попыток создания верхушечных блоков и борьбы за изменение состава Политбюро путём закулисных комбинаций.
  
  Невозможность союза между троцкистами и правыми определялась и доктринёрской приверженностью последних к созданным ими самими мифам о "троцкизме". Считая эти мифы наиболее эффективным идеологическим оружием, они использовали их в целях критики нового курса Сталина. Именно усилиями бухаринской группы был рождён в 1928-29 годах и новый, доживший до нынешних дней миф о том, что Сталин при проведении своей ультралевой политики взял на вооружение "троцкистские" идеи.
  
  Со своей стороны, троцкисты хорошо помнили о политической беспринципности бухаринцев, выступавших в 1926-27 годах ударной идеологической силой в борьбе против левой оппозиции и поддерживавших самые грязные провокации, к которым прибегал в этой борьбе Сталин. Даже Авторханов, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к "троцкизму", признает: "Когда... Сталин пользовался в борьбе с "левой оппозицией" (Троцкого) и "новой оппозицией" (Зиновьева) методами самой очевидной фальсификации и сознательной провокации, бухаринцы лишь восхищались высоким классом изобретательности Сталина. Он прибегал при молчаливом согласии бухаринцев к самым виртуозным номерам политической дрейфусиады в отношении организатора октябрьского переворота Троцкого и троцкистов в таком масштабе и формах, которых Ленин не применял даже в отношении своих политических врагов. И это сходило ему с рук без звука протеста со стороны бухаринцев" [167].
  
  В 1923-26 годах Троцкий обращался к Бухарину чаще, чем к кому-либо другому из лидеров правящей фракции, пытаясь апеллировать к его политической честности и порядочности. Троцкий, разумеется, понимал и то, что по своей образованности и теоретической культуре Бухарин стоит неизмеримо выше Сталина. Однако череда "антитроцкистских" выступлений Бухарина, в которых теоретическая добросовестность приносилась в жертву политическому интриганству, вызвала у Троцкого растущее разочарование в Бухарине, которого он всё чаще называл "Колей Балаболкиным". Со своей стороны, Бухарин, продолжавший закулисные контакты с капитулянтами из числа бывших лидеров левой оппозиции, ни политически, ни психологически не был готов к восстановлению контактов с Троцким, которого он не переставал публично "изобличать".
  
  Столь же политически ущербным было поведение Зиновьева и Каменева, которые после июльской беседы с Бухариным, по-видимому, некоторое время надеялись на то, что Сталин призовет их на руководящие посты. Однако вскоре обнаружилось, что слухи об этом, распространявшиеся Сталиным, были рассчитаны исключительно на запугивание бухаринцев. Капитулировавшие лидеры "новой оппозиции" получили весьма скромные назначения: Каменев - председателя Главконцесскома, а Зиновьев - ректора Казанского университета. После этого они продолжали встречаться с членами Политбюро из сталинской группы, зондируя вопрос о своем переходе на более высокие должности (Каменев, например, претендовал на возвращение к руководству институтом Ленина). Члены Политбюро не только не уклонялись от этих встреч, но даже делились с вчерашними противниками своими политическими сомнениями. Так, Калинин, придя к Зиновьеву, чтобы сообщить о готовящейся высылке Троцкого, попутно заявил: "Он [Сталин] болтает о левых делах, но в очень скором времени он вынужден будет проводить мою (т. е. "правую".- В Р.) политику в тройном размере,- вот почему я поддерживаю его" [168].
  
  Зная о политическом разброде и шатаниях внутри сталинской группы, бухаринцы, равно как и капитулировавшие "вожди" левой оппозиции, по-видимому, надеялись на то, что остается возможность "переиграть" Сталина в дальнейших верхушечных комбинациях. Вплоть до начала 1929 года продолжались интенсивные контакты между сталинцами, бухаринцами и зиновьевцами, прощупывавшими и зондировавшими настроения друг друга. Эти контакты находились в поле зрения "троцкистов".
  
  Осенью 1928 года Троцкий получил из Москвы письмо, сообщавшее о беседе двух его сторонников с Каменевым. В ходе этой беседы Каменев заявил, что "приходится сожалеть, что произошёл разрыв (между троцкистами и "новой оппозицией".- В Р.) и что жизнь подтвердила все положения (левой.- В Р.) оппозиции. Диагноз, поставленный оппозицией, абсолютно верен". Каменев дал достаточно реалистический анализ последствий "нового поворота" Сталина. Главным его результатом он считал парадоксальное положение: страна после четырёх хороших урожаев переживает острый хозяйственный кризис. Итоги хлебозаготовок наглядно показали, что чрезвычайными мерами кризисного положения не изжить. Эти меры, "проведённые по-дурацки, захватили значительную часть середняцких элементов деревни и даже бедняцких". После зимней кампании чрезвычайных мер беднота, которая не получила обещанной помощи от Советской власти, весной оказалась без зерна, необходимого даже для посева. Поэтому она вновь попала в зависимость от кулака "с той лишь разницей, что этот кулак сдирал уже в два, три, пять раз больше, чем раньше". Тем не менее бедняк, всё же получивший какую-то помощь от кулака в трудную минуту, не поддержит нового применения чрезвычайных мер. Если Сталин решится прибегнуть вновь к таким мерам, "крестьянское население может перейти к нежелательным методам борьбы за хлеб". "Руководство довело страну до такого положения,- резюмировал Каменев,- когда мер хозяйственного порядка, способных вывести страну из кризиса и своими собственными средствами, уже нет" [169].
  
  В конце 1928 года Каменев вместе с Бухариным посетил Пятакова, находившегося в больнице. На этой встрече Бухарин прочитал свою платформу, после этого нигде им не излагавшуюся. Пятаков сообщил об этом факте в ЦК, в результате чего на заседании Политбюро Бухарину пришлось оправдываться в своих продолжающихся "фракционных" контактах с "троцкистами".
  
  В письме "Внутри право-центристского блока", посланном в "Бюллетень оппозиции", сообщалось, что в ходе этой беседы Бухарин рассказал о разногласиях в Политбюро и о том, что он сам написал одну из резолюций о борьбе с "правым уклоном", ради доказательства того, что он не принадлежит к "правым". Дальнейший ход беседы пересказывался в письме с едкими саркастическими комментариями. "В разговор вмешался Пятаков, который заявил: "Мой горячий совет не выступать против Сталина, за которым идёт большинство (большинство чиновников типа Пятакова и ещё хуже?). Опыт прошлого учит нас, что подобное выступление оканчивается плохо" (Замечательный по цинизму довод!). Бухарин на это ответил: "Это, конечно, верно, но что же делать?" (бедный Бухарин!). После ухода Бухарина Каменев спросил Пятакова: зачем он дает такие советы, только мешает развязыванию борьбы. Пятаков сказал, что он совершенно серьезно считает, что выступать против Сталина нельзя. "Сталин единственный человек, которого можно ещё слушаться (перлы, поистине, перлы: вопрос не в том, какой путь верен, а в том, кого "слушаться", чтоб не было "плохих" последствий). Бухарин и Рыков делают ошибку, когда предполагают, что вместо Сталина управлять будут они. Управлять будут Кагановичи, а Кагановичей я слушаться не хочу и не буду" (неверно: будет слушаться и Кагановича)... Зиновьев и Каменев к концу декабря положение формулировали так: "Нужно схватиться за руль. Это можно сделать только поддержав Сталина, поэтому не останавливаться, чтобы платить ему полной ценой" (бедняги: сколько уж платили, а до руля всё ещё далеко)" [170].
  
  Конечно, и Бухарин, и капитулянты из числа бывших лидеров левой оппозиции понимали, что периодически возобновляющиеся кампании чрезвычайных мер нагнетают недовольство крестьянства и обостряют хозяйственно-политический кризис. Само понятие "чрезвычайные меры" подразумевало, что они носят временный характер и что "завтра всё вернется в старую колею. Но деревня не верила хорошим словам, и была права. Насильственное изъятие хлеба отбивало у зажиточных крестьян охоту к расширению посевов. Батрак и бедняк оказывались без работы. Сельское хозяйство снова попадало в тупик, и с ним вместе государство. Нужно было во что бы то ни стало перестраивать "генеральную линию"" [171]. Такая перестройка с необходимостью потребовала бы признания допущенных ошибок, прекращения преследований левой оппозиции и восстановления партийной и советской демократии. Однако на такие шаги ни сталинская, ни бухаринская группа не были способны. Утратив качества честных и принципиальных политиков в период своего блокирования со Сталиным, бухаринцы, перейдя в оппозицию к Сталину, не могли отказаться от жупелов "фракционности" и "троцкизма", которые Сталин теперь готовился использовать против них самих. Ещё более резкую разграничительную линию между троцкистами и бухаринцами провело согласие последних с решением о высылке Троцкого за границу.
  
  X
  
  Высылка Троцкого
  
  Для того, чтобы полностью изолировать Троцкого от его единомышленников, ГПУ с октября 1928 года внезапно прервало всю его переписку с соратниками, друзьями, родственниками. Даже письмо из московской больницы от безнадежно болевшей дочери, исключённой из партии, Троцкий получил спустя 73 дня после его отправки, и ответ уже не застал её в живых.
  
  26 ноября Политбюро, обсудив вопрос "О контрреволюционной деятельности Троцкого", поручило ОГПУ передать Троцкому ультиматум о прекращении им всякой политической деятельности. С этой целью в Алма-Ату был направлен уполномоченный секретно-политического отдела ОГПУ Волынский, зачитавший Троцкому меморандум, в котором сообщалось, что у коллегии ОГПУ имеются данные о том, что его деятельность "принимает всё более характер прямой контрреволюции" и организации "второй партии". Поэтому в случае отказа Троцкого от руководства "так называемой оппозицией" ОГПУ "будет поставлено в необходимость" изменить условия его содержания с тем, чтобы максимально изолировать его от политической жизни [172].
  
  Троцкий ответил на этот ультиматум письмом в ЦК ВКП(б) и Президиум Исполкома Коминтерна, в котором, в частности, говорилось: "Теоретический разум и политический опыт свидетельствуют, что период исторической отдачи, отката, т. е. реакции может наступить не только после буржуазной, но и после пролетарской революции. Шесть лет мы живем в СССР в условиях нарастающей реакции против Октября, и тем самым - расчистки путей для термидора. Наиболее явным и законченным выражением этой реакции внутри партии является дикая травля и организационный разгром левого крыла...
  
  Угроза изменить условия моего существования и изолировать меня от политической деятельности звучит так... как если бы фракция Сталина, непосредственным органом которой является ГПУ, не сделала всего, что может, для изоляции меня не только от политической, но и от всякой другой жизни... В таком же и ещё худшем положении находятся тысячи безукоризненных большевиков-ленинцев, заслуги которых перед Октябрьской революцией и международным пролетариатом неизмеримо превосходят заслуги тех, которые их заточили или сослали... Насилия, избиения, пытки, физические и нравственные, применяются к лучшим рабочим-большевикам за их верность заветам Октября. Таковы те общие условия, которые, по словам коллегии ГПУ, "не препятствуют" ныне политической деятельности оппозиции и моей в частности.
  
  Жалкая угроза изменить для меня эти условия в сторону дальнейшей изоляции означает не что иное, как решение фракции Сталина заменить ссылку тюрьмой. Это решение, как сказано выше, для меня не ново. Намеченное в перспективе ещё в 1924 году, оно проводится в жизнь постепенно, через ряд ступеней, чтобы исподтишка приучить придавленную и обманутую партию к сталинским методам, в которых грубая нелояльность созрела ныне до отравленного бюрократического бесчестья" [173].
  
  Реакцией на это письмо стало постановление Политбюро о высылке Троцкого за границу. Мотивируя это решение, Сталин заявил, что оно необходимо для того, чтобы развенчать Троцкого в глазах советских людей и зарубежного рабочего движения: если Троцкий будет за рубежом выступать с дальнейшими разоблачениями партийного руководства, "то мы будем его изображать, как предателя" [174]. Это решение было принято большинством голосов. Лишь Рыков и Ворошилов голосовали за ещё более жёсткую меру - заключение Троцкого в тюрьму.
  
  7 января 1929 года постановление Политбюро было направлено председателю ОГПУ Менжинскому. 18 января решение о высылке было оформлено Особым Совещанием при коллегии ОГПУ. Спустя два дня Волынский предъявил Троцкому постановление ОСО, в котором говорилось: "Слушали: Дело гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, по ст. 58/10 Уголовного Кодекса по обвинению в контрреволюционной деятельности, выразившейся в организации нелегальной антисоветской партии, деятельность которой за последнее время направлена к провоцированию антисоветских выступлений и к подготовке вооружённой борьбы против советской власти. Постановили: Гражданина Троцкого, Льва Давыдовича, выслать из пределов СССР". Таким образом, высылка Троцкого явилась актом внесудебной расправы по вымышленным обвинениям, на которые обвиняемому не давалось права ответить. После того, как Волынский предложил Троцкому расписаться в ознакомлении с этим документом, Троцкий написал: "Преступное по существу и беззаконное по форме постановление ГПУ мне объявлено" [175].
  
  В служебном отчёте о выполнении своего поручения Волынский сообщал, что Троцкий сказал ему: "Перед ГПУ была дилемма - либо посадить меня в тюрьму, либо выслать за границу. Первое, конечно, менее удобно, так как вызовет шум и неизбежные волнения и агитации среди рабочих за освобождение. Поэтому Сталин решил выслать меня за границу. Я мог бы, конечно, отказаться, потому что с точки зрения внутреннего положения было бы выгоднее для меня сесть в тюрьму. Если бы я рассуждал, как Сталин, который никогда не понимал, что значит революционная эмиграция, я бы отказался ехать. Для Сталина "эмигрант" - бранное слово, и попасть в эмиграцию для него означает политическую смерть... он своим ограниченным мозгом не в состоянии понять, что для ленинца одинаково, в какой части рабочего класса работать" [176].
  
  На основе директивы, полученной от Ягоды, Волынский сразу же после предъявления постановления ОСО объявил, что Троцкий и его семья находятся под домашним арестом, и предоставил им 48 часов для сборов в дорогу. После этого они были погружены под конвоем из специально отобранных сотрудников ГПУ в вагон, маршрут следования которого им не был объявлен.
  
  Чтобы избежать при высылке Троцкого демонстраций протеста, подобных той, которая сопутствовала годом раньше его ссылке в Алма-Ату, высылка происходила в обстановке строжайшей тайны. О ней, однако, была проинформирована зиновьевская группа, от которой Сталин ожидал одобрения данной акции. Когда зиновьевцы собрались для обсуждения этого известия, Бакаев предложил выступить с протестом против высылки. На это Зиновьев заявил, что "протестовать не перед кем", так как "нет хозяина". На следующий день Зиновьев посетил Крупскую, которая сообщила ему, что и она слышала о готовящейся высылке. "Что же вы собираетесь с ним делать?" - спросил её Зиновьев, имея в виду, что Крупская находится в составе Президиума ЦКК. "Во-первых, не вы, а они,- ответила Крупская,- а во-вторых, даже если бы мы и решили протестовать, кто нас слушает?" [177].
  
  Только через несколько дней пути Троцкому было сообщено, что местом его высылки назначен Константинополь. В эти дни Советское правительство обращалось ко многим правительствам с просьбой принять Троцкого, но только Турция после долгих переговоров дала положительный ответ. Не зная об этом, Троцкий отказался добровольно следовать в Турцию и потребовал отправить его в Германию. 12 суток поезд простоял на глухом полустанке в Курской области, пока сменивший Волынского новый уполномоченный ОГПУ Буланов не сообщил, что немецкое правительство категорически отказалось впустить Троцкого в свою страну и что получен окончательный приказ доставить его в Константинополь. В служебных донесениях Буланов, сообщая о своих беседах с Троцким в поезде, упоминал о его чрезвычайно резком тоне и выражениях "по адресу большого хозяина".
  
  На протяжении пути конвой всё время увеличивался и Троцкому запрещалось выходить из поезда, который останавливался только на мелких станциях, чтобы набрать воды и топлива. Тем временем сотрудник ОГПУ Фокин, направленный в Одессу для организации тайной погрузки Троцкого на пароход, сообщал начальству, что им сделано всё, чтобы не допустить возможной демонстрации в городе. Была проведена тщательная проверка команды парохода "Ильич", списание с неё "ненадежных" и подготовка запасной команды, "могущей вести пароход даже при полном отказе остальной команды" [178].
  
  Прибывший в Одессу вагон был подан прямо к причалу. Несмотря на глубокую ночь, пристань была оцеплена войсками ГПУ. 12 февраля "Ильич" вступил в пограничные воды, где Троцкий вручил турецкому офицеру заявление для передачи Президенту Турецкой республики Кемалю-Паше: "Милостивый государь. У ворот Константинополя я имею честь известить Вас, что на турецкую границу я прибыл отнюдь не по своему выбору и что перейти эту границу я могу, лишь подчиняясь насилию" [179].
  
  Только спустя неделю после этого "Правда" поместила краткую заметку: "Л. Д. Троцкий за антисоветскую деятельность выслан из пределов СССР постановлением Особого Совещания при ОГПУ. С ним согласно его желанию выехала его семья" [180]. В этом сообщении отсутствовало содержавшееся в постановлении ОСО обвинение в подготовке Троцким вооружённой борьбы против Советской власти. В одной из первых статей, опубликованных в изгнании, Троцкий писал: "Почему Сталин не решился в "Правде" повторить то, что сказано в постановлении ГПУ? Потому что он знал, что ему никто не поверит... Но зачем же в таком случае было вносить эту явную ложь в постановление ГПУ? Не для СССР, а для Европы и для всего мира. Сталин не мог иначе объяснить высылку и бесчисленные аресты, как указанием на подготовку оппозицией вооружённой борьбы. Этой чудовищной ложью он причинял величайший вред Советской Республике. Вся буржуазная печать говорила о том, что Троцкий, Раковский, Смилга, Радек, И. Н. Смирнов, Белобородов, Муралов, Мрачковский и многие другие, которые строили Республику и защищали её, теперь готовят вооружённую борьбу против Советской власти. Ясно, до какой степени такая мысль должна ослаблять Советскую Республику в глазах всего мира!" [181]
  
  Троцкий предупреждал, что после его высылки следует ожидать новых провокаций Сталина по отношению к оппозиции. "Голое провозглашение оппозиции "контрреволюционной партией" недостаточно: никто не берет этого всерьез. Чем больше оппозиционеров исключают и ссылают, тем больше их становится внутри партии. На ноябрьском пленуме ЦК ВКП(б) (1928 г.) это признал и Сталин. Ему остается одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооружённого восстания и пр... Отсюда план Сталина: выдвинуть обвинение в "подготовке вооружённой борьбы", как предпосылку новой полосы репрессий... Такого рода дела - только такого рода - Сталин продумывает до конца... Бессильная политика лавирования и вилянья, возросшие хозяйственные трудности, рост недоверия партии к руководству привели Сталина к необходимости оглушить партию инсценировкой крупного масштаба. Нужен удар, нужно потрясение, нужна катастрофа" [182].
  
  Точно распознав стратегический план Сталина, Троцкий недооценил и на этот раз тактическое мастерство "гениального дозировщика" в делах "такого рода". В конце 20-х годов Сталин осуществил лишь пробные попытки обвинить Троцкого в деятельности, направленной на свержение Советской власти. Первой такой попыткой был арест в 1928 году Бутова, ближайшего сотрудника Троцкого, и вымогательство от него показаний о "контрреволюционных подготовлениях" Троцкого. Бутов ответил на это голодовкой в тюрьме, которая длилась 50 дней и закончилась его смертью.
  
  Первой кровавой расправой с оппозиционером стал расстрел в 1929 году бывшего сотрудника Троцкого, а затем советского разведчика Блюмкина за свидание в Турции с Троцким и доставку от него письма Радеку (последний, не вскрыв это письмо, тут же передал его в ОГПУ). Откликаясь на это событие, Троцкий писал: "Расстрелом Блюмкина Сталин хочет сказать международной оппозиции большевиков-ленинцев, что внутри страны у него есть сотни и тысячи заложников, которые будут расплачиваться своими головами за успехи подлинного большевизма на мировой арене" [183].
  
  Однако расстрел Блюмкина оказался не только первым, но и последним случаем физического уничтожения оппозиционера вплоть до 1934 года. Окончательный удар по левой оппозиции Сталин растянул на несколько лет для того, чтобы затем нанести его в масштабах, невиданных в истории. Пока же он счел "достаточным" ужесточение репрессий по отношению к несломленным оппозиционерам.
  
  XI
  
  Сталин - против "троцкистов". "Троцкисты" - против Сталина
  
  Одновременно с решением о высылке Троцкого было принято решение провести по всей стране массовые аресты оппозиционеров, в том числе находящихся в ссылке. В центральных газетах под рубрикой "Хроника" было опубликовано сообщение: "Несколько дней назад ОГПУ была арестована за антисоветскую деятельность нелегальная троцкистская организация. Арестовано всего 150 человек... При обыске конфискована антисоветская нелегальная литература. Арестованные, как элементы, враждебные пролетарской диктатуре, подлежат строгой изоляции" [184]. Это означало, что отныне "мерой пресечения" для "неразоружившихся троцкистов" избиралась не ссылка, а тюрьма.
  
  В тот же день Сталин опубликовал без подписи, в качестве передовой "Правды" статью под названием "Докатились". Под его именем она была напечатана лишь в 1949 году, в одиннадцатом томе собрания его сочинений - с примечанием "печатается впервые". В ней Сталин подчеркивал, что "в течение 1928 года троцкисты завершили свое превращение из подпольной антипартийной группы в подпольную антисоветскую организацию. В этом то новое, что заставило в течение 1928 года органы Соввласти принимать репрессивные мероприятия по отношению к деятелям этой подпольной организации... Подрывная работа троцкистской организации требует со стороны органов Советской власти беспощадной борьбы по отношению к этой антисоветской организации". В статье содержались недвусмысленные угрозы в адрес троцкистов, которые "стоят на полдороге", а также требование ко всем членам партии "понять и усвоить", что "между бывшей троцкистской оппозицией внутри ВКП(б) и нынешней антисоветской троцкистской подпольной организацией вне ВКП(б) уже легла непроходимая пропасть... Поэтому совершенно недопустимо то "либеральное" отношение к деятелям подпольной троцкистской организации, которое проявляется иногда отдельными членами партии" [185]. Это был первый шаг Сталина, направленный на обвинение "троцкистов" в "подрывной" антисоветской деятельности с тем, чтобы сузить сферу официальной полемики с "троцкизмом" как идейным течением.
  
  После появления этой статьи были инспирированы "массовые митинги" с обличениями "обнаглевших троцкистов", одобрением принятых против них репрессивных мер и требованиями немедленно выслать с территории Советского Союза "неразоружившихся" руководителей оппозиции. Однако высылка за границу большой группы оппозиционеров не входила в планы Сталина, который полагал, что изгнание Троцкого вынудит остальных лидеров оппозиции к капитуляции. Этому же была призвана способствовать новая волна арестов, прокатившаяся весной 1929 года. Сидевший в то время в Бутырской тюрьме С. Голицын вспоминал, что "большевиков-оппозиционеров... начали арестовывать, они сидели на Лубянке, а если в Бутырках, то по одиночным камерам. Мы видели, как их выпускали на прогулку, они шли кругом, один за другим, на расстоянии двух метров, как на картине Ван Гога. В течение нескольких дней мы читали в уборной надпись химическим карандашом: "Ленинцы! В приговорах начинают давать концлагери. Держитесь крепче!" [186]
  
  Выразительное описание поведения оппозиционеров, впервые оказавшихся в советских тюрьмах, содержится в романе А. Солженицына "В круге первом". Это описание основано на воспоминаниях Л. Копелева (выведенного в романе под именем Льва Рубина) об испытаниях, перенесённых им в 1929 году за помощь своему старшему брату-троцкисту в укрывательстве шрифта подпольной типографии. В романе Рубин вспоминает о том, как он был брошен в харьковскую внутреннюю тюрьму ГПУ, сплошь заполненную оппозиционерами.
  
  "По тюрьме гулко разносится каждый звук. Лёвка слышит, как кого-то с грохотом волокут по лестнице,- и вдруг раздирающий вопль потрясает тюрьму:
  
  - Товарищи! Привет из холодного карцера! Долой сталинских палачей!
  
  Его бьют (этот особенный звук ударов по мягкому!), ему зажимают рот, вопль делается прерывистым и смолкает - но триста узников в трёхстах одиночках бросаются к своим дверям, колотят и истошно кричат:
  
  - Долой кровавых псов!
  
  - Рабочей крови захотелось?
  
  - Опять царя на шею?
  
  - Да здравствует ленинизм!..
  
  И вдруг в каких-то камерах исступленные голоса начинают:
  
  Вставай, проклятьем заклеймённый...
  
  И вот уже вся незримая гуща арестантов гремит до самозабвения:
  
  Это есть наш последний
  
  И решительный бой!...
  
  Не видно, но у многих поющих, как и у Лёвки, должны быть слезы восторга на глазах.
  
  Тюрьма гудит разбережённым ульем. Кучка тюремщиков с ключами затаилась на лестницах в ужасе перед бессмертным пролетарским гимном..." [187]
  
  Не менее мужественно вели себя оставшиеся на воле оппозиционеры, отвечавшие на ужесточение репрессий против своих товарищей активизацией своей нелегальной деятельности. Через два дня после принятия решения ОГПУ о высылке Троцкого московские оппозиционеры выпустили "бомбу" против Политбюро, продиктовавшего это решение,- прокламацию под названием "К партийным конференциям. Партию с завязанными глазами ведут к катастрофе". Эта листовка содержала запись беседы между Бухариным и Каменевым с предисловием, написанным А. Воронским [188]. Запись проникла также за границу и в марте 1929 года была в извлечениях опубликована германской газетой "Volkswille", близкой к левой оппозиции. Этот текст вскоре был опубликован в обратном переводе эмигрантской меньшевистской газетой "Социалистический вестник", а ещё через две недели - французской коммунистической оппозиционной газетой "Contre le Courant". 4 мая "Социалистический вестник" дал описание листовки, вышедшей в СССР, и перепечатал из неё фрагменты, отсутствовавшие в немецкой публикации.
  
  В апреле 1929 года в другой оппозиционной листовке, распространявшейся в Москве и Московской области, сообщалось, что "волна арестов, прокатившихся над Москвой с 26 по 30 марта... вырвала из наших рядов ещё 200 активных товарищей". Эти аресты объяснялись местью сталинцев тем, кто предупреждал о неминуемом банкротстве их политики. В листовке напоминалось, что ещё недавно партийная верхушка утверждала, "что нет никаких опасностей, что классовому врагу податься некуда и т. д. Оппозиция разбита, сослана, разгромлена. И вдруг... какой-то кулак не хочет дать хлеба, какие-то члены партии не хотят видеть кулака, не хотят с ним ссориться, какие-то правые (откуда они при монолитном единстве "ленинского" ЦК и "ленинской" партии?) требуют уступок капиталистическим элементам, срываются планы, приходится увеличивать цены на хлеб и т. д. Как это не похоже на хвастливые дискуссионные заявления большинства. Всякому, кто серьезно задумывался над вчерашним днем нашей партии, становилось ясно, что между словами сталинцев и делами и способностями - громадная пропасть, что нужно менять руководство... Брожение растёт. Массы поговаривают о смене руководства. Глуховские ткачи, киевские арсенальцы, днепропетровские металлисты заявляют, что партия оторвалась от масс" [189]. В ответ правящая фракция делает всё, чтобы лишить рабочих подлинно революционного авангарда путём всё более широких и свирепых репрессий.
  
  В других листовках, подписанных анонимно ("группа большевиков-ленинцев", "группа рабочих-большевиков" и т. д.), назывались имена арестованных рабочих разных заводов, сообщалось о смертельной голодовке, объявленной группой оппозиционеров в тобольской тюрьме, и других формах сопротивления тюремщикам. "Не позор ли,- говорилось в одной из листовок,- что вместо усиления позиций пролетариата - носителя власти в стране - бюрократическое руководство всемерно ослабляет его, поощряя пассивность, нажимая на его мускулы, уплотняя рабочий день, снижая зарплату, преследуя, арестовывая и ссылая рабочих-передовиков" [190].
  
  Требования оппозиции были поддержаны на рабочих собраниях ряда заводов Москвы и Московской области. О характере этих требований говорят "Дополнения большевиков-ленинцев (оппозиции) к наказу Моссовету": возобновить прекращённую в сентябре 1927 года публикацию данных о движении реальной заработной платы; сократить расходы на аппарат не менее чем на 25 %; провести жёсткое сокращение аппарата, понизить ставки высокооплачиваемых категорий; добиваться полного прекращения продажи водки во всех рабочих центрах; в целях приостановки инфляции требовать полного прекращения выпуска бумажных денег [191].
  
  Поведение троцкистов как на воле, так и в тюрьмах и ссылках доказывало, что, несмотря на возрастающий гнёт полицейских преследований, они остаются наиболее опасной для Сталина политической силой. Вместе с тем высылка Троцкого и массовые аресты оппозиционеров развязали Сталину руки для более решительного наступления против "правых", сдававших ему одну позицию за другой.
  
  XII
  
  Поражение "правых"
  
  Уже в 1928 году, когда четко обозначился раскол в Политбюро, Сталин вернулся к методам фракционной конспирации против его меньшинства, которые были с успехом использованы правящими фракциями в борьбе с левой оппозицией. Сталинская группа в Политбюро стала собираться по понедельникам для предварительного обсуждения вопросов без участия Рыкова, Бухарина и Томского, а по четвергам заранее предрешённые на этих фракционных совещаниях решения формально утверждались большинством голосов на официальном заседании Политбюро. В свою очередь сразу же после заседаний Политбюро Бухарин встречался со своими учениками (единственным фракционным образованием, которое он решился сохранить) и информировал их о происходившем на этих заседаниях.
  
  Однако силы двух верхушечных фракций были чересчур неравны. По команде фракционного штаба Сталина, державшего в своих руках весь партийный аппарат, во второй половине 1928 года все партийные организации страны стали выносить резолюции с осуждением "правого уклона" как главной опасности, не называя пока по имени его носителей. Голосовавшие за эти резолюции члены партии по-прежнему ничего не знали о разногласиях внутри Политбюро. Те же, кто были близки к лидерам "правых", невольно вспоминали оценку Троцким "единодушия" подобных собраний. Рассказывая об этом этапе борьбы против "правого уклона", А. Авторханов писал: "Пущенная в ход Агитпропом ЦК успокаивающая формула гласила лишь: "Голосуйте за Сталина - не ошибетесь". Наиболее ретивые из нас отвечали на это формулой Троцкого: "не партия, а голосующее стадо Сталина" [192].
  
  В последние месяцы 1928 года Сталин нанёс по "правым" несколько новых ударов, направленных на подрыв влияния Бухарина в Коминтерне и Томского в ВЦСПС. 19 декабря впервые после VI конгресса Коминтерна в работе Президиума ИККИ приняли участие Сталин и Молотов. Сталин выступил с речью, в которой заявил, что недопустимо "терпеть дальше такие "порядки", когда правые отравляют атмосферу социал-демократическим идейным хламом... а примиренцы льют воду на мельницу правых" [193]. В качестве "примиренцев" на заседании Президиума были осуждены наиболее близкие к Бухарину деятели Коминтерна: Эмбер-Дро и Серра (А. Таска). Этим была открыта полоса новых расколов и исключений "правых" из западных коммунистических партий.
  
  Наиболее принципиальные и дальновидные зарубежные коммунисты, пришедшие к выводу, что Сталин разрушает Коминтерн, пытались предостеречь руководство своих партий от беспрекословного послушания сталинскому диктату. В январе 1929 года, после выезда из Москвы, Таска, работавший представителем Итальянской компартии в Коминтерне, направил в ЦК своей партии письмо, в котором говорилось, что "Коминтерна не существует", поскольку он "у Сталина в кулаке". "Сталин - "учитель и хозяин", который руководит всем,- писал Таска.- Находится ли он на высоте положения? По плечу ли ему такая ответственность? Я отвечаю прямо: Сталин неизмеримо ниже. Посмотрите на всё, что он совершил, вы не найдете в этом ни одной его мысли. Он переваривает чужие идеи, которые крадет и потом представляет в схематической форме, производящей впечатление силы мысли, какой в действительности нет. Для него идеи - пешки, которыми он пользуется, чтобы выиграть партию за партией... Сталин занимается плагиатом, ибо он не может ничего другого, он интеллектуально посредственен и бесплоден, поэтому он втайне ненавидит интеллектуальное превосходство Троцкого, Бухарина и др., не может им его простить, использует их идеи от случая к случаю сообразно обстановке и, присвоив их, переходит в наступление против обворованных, потому что ему важны не принципы, а монополия власти... Он ликвидатор (покуда у него развязаны руки) самого духа Октябрьской революции. Между Лениным и Сталиным лежит пропасть не количественная, а качественная. Я считаю, что самое большое несчастье, которое могло постичь Советскую Россию после смерти Ленина,- это сосредоточение власти в руках Сталина. И русская партия, и все мы очень дорого заплатим за то, что не учли ясные указания Ленина на его счёт" [194].
  
  После этого письма Таска был исключён из ИКП. Руководство Итальянской компартией перешло к Тольятти, который всё более проявлял себя верным сталинцем. Ещё в 1926 году Тольятти не выполнил поручения Грамши, который передал ему адресованное Центральному Комитету ВКП(б) письмо, осуждавшее методы борьбы правящей фракции против левой оппозиции. Тольятти показал это письмо лишь Бухарину и последовал совету последнего не передавать его официально в ЦК, поскольку, по словам Бухарина, это вызвало бы необходимость ответа и привело бы к ухудшению отношений между ИКП и ВКП(б). Поддержав по ряду вопросов Бухарина на VI конгрессе, Тольятти в ближайшие месяцы, когда Бухарин был подвергнут ожесточённой травле, присоединился к ней, осуществив, по словам Л. Лонго, "передислокацию" [195].
  
  Добившись фактически полного подрыва позиций Бухарина в Коминтерне, сталинская фракция перешла в наступление на Томского. На VIII съезде профсоюзов, проходившем в конце декабря 1928 года, Каганович предложил коммунистической фракции съезда признать работу руководства ВЦСПС неудовлетворительной, что означало бы переизбрание Томского с поста председателя ВЦСПС. Хотя это предложение было отвергнуто и Томский был переизбран на этот пост, в президиум ВЦСПС был введён Каганович [196]. Расценив этот факт как создание в ВЦСПС "двоецентрия", Томский подал в отставку. Одновременно в знак протеста против назначения "политкомиссаров" в "Правду" и ИККИ подал в отставку со своих постов в этих органах и Бухарин.
  
  Тем не менее "тройка", хорошо помнившая о горьком опыте прошлых оппозиций, по-прежнему уклонялась от вступления в открытый бой со Сталиным. Впервые выступить со своими программными документами она решилась, лишь будучи спровоцирована Сталиным на такой шаг. Для вынесения разногласий на рассмотрение партийной верхушки Сталин выбрал выгодный для него момент появления "троцкистской" листовки с "Записью Каменева". Сразу же после этого Бухарин и Каменев были вызваны в ЦКК, где с оговорками признали правильность содержания "Записи" и назвали листовку "троцкистской интригой".
  
  Только тогда Сталин, давно уже знавший о содержании беседы Бухарина с Каменевым, созвал объединённое заседание Политбюро и Президиума ЦКК, где впервые выложил этот свой козырь. На этом заседании, состоявшемся 30 января, он сфокусировал внимание на том, что, вопреки неоднократному подписанию совместных заявлений об отсутствии в Политбюро разногласий, Бухарин при поддержке Рыкова и Томского вёл закулисные переговоры с группой Каменева об изменении хозяйственной политики и состава Политбюро.
  
  В этих крайне неблагоприятных для них условиях Бухарин, Рыков и Томский сделали попытку перейти в контрнаступление, обвинив сталинскую группу в продолжении авантюристического курса в экономике, насаждении бюрократизма в партии и разложении Коминтерна. Особенно острый характер носило выступление Бухарина, который зачитал заявление, констатировавшее, что сталинцы нарушили решения июльского и ноябрьского пленумов о прекращении чрезвычайных мер и поддержке индивидуального бедняцко-середняцкого хозяйства. Хотя и не предвидя осуществления "сплошной коллективизации" (о которой пока Сталин не вёл речи), Бухарин подчеркнул, что "страна терпит недостаток в хлебе не благодаря развитию колхозов, а несмотря на это развитие; этот недостаток хлеба будет обостряться, если все успехи нашей политики в деревне на ближайшие годы мы свяжем только и исключительно с успехами колхозного движения, которое, конечно, нужно всячески и всемерно поддерживать. Простой арифметический расчёт показывает нам, что в ближайшие годы они (колхозы и совхозы) не смогут быть основным источником хлеба. Основным источником будут ещё долгое время индивидуальные хозяйства крестьян" [197].
  
  В своем заявлении Бухарин впервые связал накопление хозяйственных ошибок, ввергших страну в крайне тяжёлое экономическое положение, с невыносимым партийным режимом, при котором коренные хозяйственные вопросы "держатся под спудом. Вот почему вся партия их обсуждает, но "про себя", по два, по три человека. Вот почему у членов партии создалась тоже двойная линия: один счёт - "для души", другой - "для себя". Посещение собраний, единодушное голосование, принятые официальные формулы становятся ритуалом, необходимой партийной церемонией" [198]. Утвердившийся в ВКП(б) командный стиль руководства господствует и в Коминтерне, где к братским партиям вместо убеждения применяются методы окрика, ведущие к отколам инакомыслящих. Все эти обвинения Бухарина сталинцы встречали возгласами: "Где ты это списал, у кого? У Троцкого!" [199]
  
  Действительно, Бухарин незаметно для себя почти дословно повторял "троцкистскую" критику партийного и коминтерновского режима. Однако при этом он настойчиво твердил, что никто не загонит его на путь фракции, что он выступает лишь за прекращение борьбы и нахождение общего языка в Политбюро, возвращение от "маленькой политики" к большой политике, которая в кризисные ситуации "говорит рабочему классу правду о положении, ставит ставку на массы..." [200].
  
  Сложность ситуации, в которой оказался Бухарин, усугублялась тем, что ему пришлось давать объяснения в связи с главным обвинением в его адрес - в попытке организации "блока с троцкистами против партии и её ЦК". После "обмена мнениями" на заседании Политбюро и Президиума ЦКК была создана комиссия во главе с Орджоникидзе для рассмотрения заявления Бухарина и вопроса о его переговорах с Каменевым. Комиссия предложила "компромисс": Бухарин должен был осудить свои переговоры с Каменевым и признать, что его обвинения в адрес большинства Политбюро "сказаны им сгоряча, в пылу полемики"; в обмен на это все документы, связанные с "Записью" Каменева, и стенограммы речей, сказанных на заседании, будут "изъяты из употребления", а Бухарину будут обеспечены "все те условия, которые необходимы для его нормальной работы на постах ответственного редактора "Правды" и секретаря ИККИ" [201]. Это предложение Бухарин, Рыков и Томский отклонили, заявив, что не могут изменить свои взгляды, а поэтому прекращают борьбу и подают в отставку.
  
  На следующем заседании Политбюро и Президиума ЦКК, состоявшемся 9 февраля, "тройка" представила свое совместное заявление. В ней она расценивала подготовленный комиссией проект резолюции, воспроизводящий сталинские оценки её взглядов и поведения, как попытку отсечь её от руководства и политически уничтожить. Отвергая обвинение в фракционности, Бухарин, Рыков и Томский заявляли, что никогда не выступали против решений ЦК, а боролись лишь против искажения сталинской группой этих решений в духе "чрезвычайщины". Они протестовали против того, чтобы "единолично решались вопросы партийного руководства", чтобы Сталин и партия рассматривались как "равновеликие величины", а любая критика Сталина расценивалась как выступление против партии и ЦК.
  
  Таким образом, и в вопросе о Сталине тройка теперь повторяла то, что говорила левая оппозиция. Однако, в отличие от последней, она не решалась требовать смещения Сталина с поста генсека. "Мы думаем лишь,- говорилось в февральском заявлении,- что тов. Сталину нужно учесть совет (очень мудрый), данный Лениным, и не отступать от коллективности в руководстве. Мы считаем, что тов. Сталина, как и каждого другого члена Политбюро, можно и должно поправлять, не рискуя за это быть превращённым во "врага партии". Обеспечить подобные элементарные условия для работы членов Политбюро - вот задача ЦК и ЦКК" [202].
  
  В своем заявлении "тройка" выражала беспокойство по поводу того, что "вся страна мучается над вопросами хлеба и снабжения, а конференции пролетарской партии молчат". В то же время распространяется "град слухов об уклонах (в одних и тех же словах... миллионы слухов и слушков о правых - Рыкове, Бухарине, Томском и т. д.)". Учиняемое над ними судилище представляет настоящую "дрейфусиаду", "прямое издевательство над элементарными правилами ведения дел" в партии [203].
  
  Новое заявление тройки возлагало на сталинскую фракцию ответственность за тяжёлое экономическое и финансовое положение страны, выражающееся в полуголоде в ряде районов, остром недостатке сырья и промтоваров, признаках инфляции и трудной ситуации с валютными средствами. Критикуя сталинскую теорию "дани", заявление указывало, что "дань есть категория эксплуататорского хозяйства. Если крестьянин платит дань, значит, он данник, эксплуатируемый, угнетённый, значит, он, с точки зрения государства, не гражданин, а подданный". Лозунг "дани" представляет идеологическое увековечение чрезвычайных мер и "основание для перехода от наступления на кулачество к наступлению на мелкое и мельчайшее крестьянское производство" [204].
  
  Выступление "тройки" с программным заявлением Сталин расценил как свидетельство наличия "особой группы Бухарина в составе Бухарина, Рыкова и Томского", которую якобы её члены раньше скрывали от партии, а теперь решили легализовать, чтобы обеспечить себе свободу фракционной деятельности.
  
  Если всего два месяца назад Сталин говорил о принципиальном отличии "Заметок экономиста" от позиции Фрумкина, то теперь он высказался прямо противоположным образом, назвав "Заметки экономиста" "антипартийной эклектической статьей, рассчитанной на замедление темпа развития индустрии и изменение нашей политики в деревне в духе известного письма Фрумкина". Тезис о "военно-феодальной эксплуатации деревни" Сталин объявил "смехотворным", понадобившимся Бухарину для того, чтобы "взять под свою защиту кулаков, смешав при этом и свалив в одну кучу трудовое крестьянство и кулачество" [205].
  
  Заявив, что угрозой отставки "группа Бухарина требует, чтобы партия коренным образом изменила свою политику в духе платформы этой группы", Сталин "присоединился" к требованию "большинства товарищей" о решительном отклонении отставки. Поскольку Рыков отказался от отставки, Сталин сосредоточил удар на Бухарине и Томском, заявив об их "нынешних преступлениях", выражающихся в попытке создать новую оппозиционную платформу. Назвав "тройку" "правоуклонистской, капитулянтской группой, ратующей не за ликвидацию капиталистических элементов города и деревни, а за их свободное развитие", Сталин утверждал, что "мы, большинство ЦК, ведем себя в отношении бухаринцев слишком либерально и терпимо, что мы тем самым, может быть, поощряем невольно их фракционную, антипартийную "работу"" [206].
  
  Как было указано в резолюции апрельского пленума ЦК, "объединённое заседание Политбюро ЦК и Президиума ЦКК не имело возможности оценить заявление Бухарина, Томского и Рыкова от 9 февраля 1929 года, представляющее собой фракционную платформу" [207]. На основании этого можно сделать вывод, что сталинская группа отказалась обсуждать это заявление, а просто проштемпелевала резолюцию, подготовленную комиссией Орджоникидзе. В первом её разделе "Закулисные попытки т. Бухарина к организации фракционного блока против ЦК" беседа с Каменевым именовалась "фракционным актом" Бухарина и Сокольникова, а поведение Рыкова и Томского, "скрывших от ЦК и ЦКК о факте известных им закулисных переговоров т. Бухарина с т. Каменевым", объявлялось "совершенно недопустимым".
  
  Во втором разделе "Куда растёт фракционная деятельность т. Бухарина" утверждения о бюрократизации партии, отсутствии внутрипартийной демократии и т. д. квалифицировались как переход на позицию Троцкого, демонстрирующий "всю глубину падения т. Бухарина" [208].
  
  Резолюцию "По внутрипартийным делам" было решено передать на рассмотрение предстоящего пленума ЦК и разослать в республиканские и губернские партийные комитеты. После принятия этой резолюции Бухарин и Томский вновь заявили о своей отставке, что дало спустя несколько месяцев основание апрельскому пленуму ЦК обвинить их в нежелании подчиниться решениям Политбюро, требовавшим от них отказа от политики отставок.
  
  "Тройка" оказалась обречённой на то, чтобы ждать своего окончательного "разгрома" на очередном пленуме ЦК, в преддверии которого развернулась новая кампания по критике "правого уклона". Если раньше эта критика носила безличный характер, то теперь местные партийные конференции стали выносить решения с резким осуждением Бухарина, Рыкова и Томского (пока ещё без публикации этих решений в печати).
  
  Удар персонально по Бухарину был дополнен решением Президиума ИККИ от 9 марта, в котором ему выражалось политическое недоверие и содержалась просьба к Политбюро ЦК ВКП(б) об освобождении его от работы в Коминтерне.
  
  О создании гнетущей атмосферы вокруг бухаринской группы свидетельствует заявление члена ЦКК М. И. Ульяновой, направленное апрельскому пленуму ЦК и ЦКК. Ульянова, не имевшая возможности из-за болезни присутствовать на пленуме, напоминала в этом письме о ленинском "завещании" и содержавшейся в нем мысли о том, что "не одна из личностей, а только коллегиальная работа может обеспечить правильное руководство и единство партии". Ульянова подчеркивала, что дискредитация трёх крупнейших деятелей партии, которая приведет раньше или позже к их выводу из Политбюро, "является угрозой этому коллективному руководству". Напоминая предупреждения Ленина о "возможностях раскола сверху", она замечала, что в случае "проработки" и отсечения трёх членов Политбюро "в партии неизбежно сократятся возможности для проявления критической мысли: слишком легко всякая самокритика и критика партийных органов и должностных лиц превращается в "уклоны"". Наконец, Ульянова обращала внимание на несоответствие между официальной оптимистической информацией о положении в стране и тревожными письмами с мест, сообщавшими о нарушениях законности в деревне, ухудшающемся продовольственном положении в городах и т. д. "Я считаю заслугой т.т. Рыкова, Томского и Бухарина, что они ставят перед партией эти большие вопросы, а не замалчивают их,- писала Ульянова.- Поэтому... я прошу довести до сведения Пленума, что я голосую против вывода этих троих товарищей или кого-либо из них порознь из Политбюро, против их осуждения и дискредитации" [209]. Однако это письмо на пленуме не было оглашено, а было возвращено Ульяновой председательствующим Рудзутаком под предлогом того, что в проекте резолюции пленума не содержалось предложений о выводе Рыкова, Бухарина и Томского из Политбюро.
  
  Объединённый пленум ЦК и ЦКК открылся 16 апреля. Тон беззастенчивой травле "правых" был задан докладом "О внутрипартийных разногласиях", с которым выступил главный помощник Сталина по "борьбе с оппозициями" Ярославский. Этот тон был с особым рвением поддержан молодыми, рвущимися к власти сталинцами, например, Ждановым, который недвусмысленно предупреждал бухаринцев: "Мы разделались с троцкистами, партия в целом разделается с вами, если вы не подчинитесь и не признаете ошибки" [210].
  
  Однако Бухарин, Рыков и Томский отказались от публичного покаяния. Они вновь протестовали против обвинений во фракционности, напоминая, что даже в ответ на развернутую против них травлю они ни разу публично не выступали против линии большинства Политбюро. Апеллируя к элементарным принципам внутрипартийной демократии, Рыков доказывал, что борьба мнений в ЦК и Политбюро отнюдь не противоречит единству партии. В речи, произнесённой непосредственно перед голосованием резолюции, он говорил: "Я забочусь отнюдь не о себе: никаких элементов какой-либо самозащиты ни у меня, ни у Бухарина, ни у Томского нет. Принимаемая по отношению к нам установка может навредить нам, нас убить политически: партия может и имеет право это сделать. Я боюсь, однако, что она может чрезвычайно навредить всей партии, став исходным пунктом для совершенно нового этапа в организации руководства и жизни всей партии" [211].
  
  Одним из самых решительных оппозиционных выступлений на пленуме была речь Угланова, который критиковал сталинцев за нежелание признать свои ошибки в руководстве экономикой и проведении хлебозаготовок. Угланов говорил о чувстве "непогрешимости", возникшем у "отдельных членов Политбюро", и резко возражал С. Косиору, заявившему, что "нельзя допустить, чтобы у нас в Политбюро были свободные критики". С особым возмущением Угланов осуждал прозвучавшие на пленуме требования вывести "тройку" из Политбюро. "Храбрый товарищ Постышев,- заявил Угланов,- выступил и говорил: "возьмем и выгоним трёх вождей, партия и без вождей теперь управится с руководством страной"... Отсечение Рыкова, Томского и Бухарина поведет несомненно к ослаблению руководства нашей страной и международной революцией. Удар по этим товарищам приведет к оскудению теоретической мысли в нашей партии" [212].
  
  Наиболее заострённым выступлением против сталинской фракции была речь Бухарина, продолжавшаяся несколько часов. В этой речи в последний раз была развернуто изложена позиция бухаринской группы.
  
  Бухарин сравнивал методы, применявшиеся против "тройки", со средневековой "гражданской казнью", когда "человека выставляли у позорного столба и под барабанную дробь говорили про него самые клеветнические вещи, запрещая ему в то же время произносить хотя бы одно слово". Как бы отсекая напрашивающуюся параллель с точно такими же методами, использовавшимися против левой оппозиции, Бухарин упирал на то, что его группа перед лицом "широко развернутого обстрела" отмалчивалась, не желая дать повода к обвинению в "навязывании" внутрипартийной дискуссии. Подчеркивая, что он и его сторонники оказались в положении, при котором их "ещё больше бы травили, если бы они попытались объясниться", Бухарин настойчиво говорил о нежелании "тройки" стать "оппозиционной" группой, которая вновь должна пройти примерно те же стадии, какие проходили прежние оппозиции‹"». "Вы новой оппозиции не получите! Вы её иметь не будете! И ни один из нас никакой "новой" или "новейшей" оппозиции возглавлять не будет" [213],- заявил Бухарин пленуму ЦК. Он констатировал, что несмотря на отказ "тройки" от публичных "оппозиционных" выступлений, большинство Политбюро ЦК стремилось её "замарать, запачкать, дискредитировать, растоптать" с тем, чтобы далее речь шла уже не об удовлетворении просьбы об отставке, а о снятии за саботаж. "Игра здесь абсолютно ясная" [214].
  
  Излагая свои теоретические разногласия со сталинской группой, Бухарин подверг критике формулу о "дани", не оспаривая, впрочем, её по существу, а лишь заявив, что слово "дань" в применении к крестьянству выбрано неудачно. Более определённо он высказался по поводу сталинской "теории" об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, обратив внимание прежде всего на её логическую несуразность: "По этой странной теории выходит, что, чем дальше мы идем вперед в деле продвижения к социализму, тем больше трудностей набирается, тем больше обостряется классовая борьба, и у самых ворот социализма мы, очевидно, должны или открыть гражданскую войну, или подохнуть с голоду и лечь костьми" [215].
  
  Эту же мысль Бухарин повторил, критикуя Куйбышева, "развившего" сталинский тезис следующим образом: "Отмирание классов - конечный результат всего нашего развития - должно и будет, конечно, протекать в обстановке обостряющейся борьбы классов". Бухарин саркастически заявил, что, согласно этому теоретическому "открытию", "чем быстрее будут отмирать классы, тем больше будет обостряться классовая борьба, которая, очевидно, разгорится самым ярким пламенем как раз тогда, когда никаких классов уже не будет!" [216].
  
  В теоретической части речи Бухарин прояснил свою позицию по поводу рыночных отношений. Подчеркивая, что "форма рыночной связи долгие годы будет решающей формой экономической связи", он оговаривался, что не является сторонником "вольного", "свободного" рынка, которого в чистом виде не существует уже при современном монополистическом капитализме с его гигантской централизацией и концентрацией производства. Тем более "свободной игры экономических сил" не может быть в советском хозяйстве, где для регулирования рыночных отношений используется "концентрированная мощь нашего государственно-хозяйственного аппарата" [217].
  
  Бухарин подчеркивал, что у его группы не существует разногласий с большинством Политбюро в вопросах экономической стратегии. "Сколько раз нужно сказать, что мы за индустриализацию, что мы за взятые темпы, что мы за представленный план? Сколько раз мы об этом заявляли!.. Сколько раз нужно сказать, что мы за колхозы, что мы за совхозы, что мы за великую реконструкцию, что мы за решительную борьбу против кулака, чтобы перестали на нас возводить поклёпы?" [218]
  
  Главным предметом действительных разногласий внутри Политбюро Бухарин считал вопрос о систематическом применении чрезвычайных мер. В этой связи он заявил, что в середине 20-х годов вложения в промышленность осуществлялись за счёт траты валюты и денежной эмиссии. Когда же запасы валюты и возможности эмиссии иссякли, а положение в зерновом хозяйстве обострилось, пришлось втянуться в первый тур чрезвычайных мер. За то, что "чрезвычайные меры... были в первом своем туре вынужденными и сложились на основе предыдущих ошибок", а наступление хозяйственного кризиса не было своевременно предвидено, Бухарин возлагал ответственность на политическое руководство страны, включая себя и своих единомышленников [219].
  
  Серьезной ошибкой, осуществлённой большинством Политбюро уже вопреки сопротивлению его группы, Бухарин называл повторное применение чрезвычайных мер в начале 1929 года. В этой связи он сослался на выступление Молотова летом 1928 года, где говорилось о решительном отказе от чрезвычайных мер, поскольку их применение как длительного или постоянного курса в деревне означало бы политику насилия над средним крестьянством.
  
  Напомнив о заявлениях Сталина и Молотова на XV съезде, что идея принудительного займа у зажиточных крестьян "срывает нэп", Бухарин утверждал, что "теперь у нас "чрезвычайщина" (куда более худшая, чем заём у кулака для экспорта!) входит в обычай", а "тройка" шельмуется за требование "не забывать нэпа" [220].
  
  Приведя выдержку из резолюции Политбюро, принятой в феврале 1929 года: "Партии удалось обойтись в этом году без применения чрезвычайных мер, ‹...» удалось сохранить в общем неплохой для СССР темп хлебозаготовок", Бухарин напомнил, что уже через несколько недель эти "замечательные предсказания были опровергнуты жизнью" [221].
  
  Бухарин подчеркивал, что систематическое применение чрезвычайных мер означает, по существу, отмену нэпа, т. е. "отношений через рынок". Усиление прямого административного нажима на крестьянство ведёт к сокращению крестьянами посевов и тем самым - к уменьшению поступлений хлеба. Поскольку же экспорт хлеба необходим для импорта машин и оборудования, приходится сокращать внутреннее потребление.
  
  Ликвидация рыночной связи между государством и мелкими производителями, превращение продавца хлеба в "сдатчика", а продажи - в государственную повинность порождает и другие неблагоприятные последствия. Чрезвычайно возрастают "издержки по выкачке хлеба" - расходы на содержание уполномоченных, их разъезды и т. д. Частая смена законодательных норм и отсутствие их элементарной устойчивости становятся одной из главных причин бюрократического произвола. Ответом крестьянства на командование и административный нажим стало возникновение нелегальных хлебных рынков, продажа хлеба из-под полы, что ведёт к сокращению регулируемого государством товарооборота.
  
  Какую же альтернативу политике чрезвычайных мер предлагал Бухарин? Рассматривая перспективу на долгие годы, он высказывался за сочетание колхозного и совхозного строительства с подъёмом индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств. Но такой курс в то время не оспаривался в принципе Сталиным и идущими за ним членами Политбюро. Что же касается текущих мер по преодолению продовольственного кризиса, то Бухарин предлагал разработать более гибкую политику закупочных цен, сделать их не жёстко фиксированными, а дифференцированными в зависимости от местности и от времени года. Признавая, что такая политика даст известные выгоды зажиточным слоям деревни, Бухарин полагал, что образующиеся у них излишки можно будет отобрать с помощью повышенного налогового обложения, которое позволит "довести кулака до ручки". Бухарин протестовал лишь против определяемого административным путём индивидуального обложения, поскольку оно открывает простор произволу местной власти. Он считал возможным заменить индивидуальное обложение даже более высоким налогом, но "по закону".
  
  Все эти предложения не представляли серьезной альтернативы сталинской политике. Так же обстояло дело с предложением Бухарина и Рыкова осуществить в качестве временной меры закупку хлеба за рубежом в кредит. Бухарин признавал, что такая "пожарная мера" потребует сокращения импортных затрат на индустриализацию. Но дело было не только в этом. Ни чрезвычайные меры, ни импорт зерна не давали возможности выйти из хозяйственного кризиса. По поводу чрезвычайных мер Бухарин задавал вопрос сталинцам: "Сегодня мы заготовили всеми способами нажима хлеб на один день, а завтра, послезавтра что будет? Что будет дальше? Нельзя же определять политику только на один день! Какой у вас длительный выход из положения?" [222]. В свою очередь Орджоникидзе говорил Бухарину, что и его установка на ввоз хлеба тоже не может выдерживаться длительное время: "Ты в этом году разрешаешь затруднения - ввозом хлеба, а в будущем году чем ты разрешишь?" [223].
  
  Таким образом, экономическая часть программы Бухарина не была достаточно убедительной, а политическая часть этой программы (критика аппаратного бюрократизма и требование восстановления внутрипартийной демократии) не была вынесена Бухариным на пленум, очевидно, из-за боязни быть в очередной раз обвинённым в "повторении троцкистской клеветы на партию". Как справедливо замечает С. Коэн, Бухарин, фактически воспринявший в то время "троцкистские" взгляды на внутрипартийный режим, "в отличие от Троцкого, сам санкционировал создание этого режима и был потому его узником. Его оппозиционность в 1928-29 гг. и сопровождающие её призывы терпимо относиться к чужой критике регулярно получали отпор в виде цитат из его же собственных прежних филиппик против "фракционности" левых" [224].
  
  Считая на основании предшествующего опыта внутрипартийной борьбы обвинение в "троцкизме" наиболее удачным полемическим доводом, своего рода беспроигрышной картой, Бухарин попытался переадресовать это обвинение большинству Политбюро, которое, по его словам, пришло к "полной политической капитуляции перед троцкистами". "Воздействие оппозиционной троцкистской идеологии", "залежавшаяся в троцкистском мусоре клевета", "повторение по троцкистским шпаргалкам лживых выпадов против меня", "подозрительное духовное сходство троцкистской платформы с каталогом обвинений, предъявленных мне теперь",- таков далеко не полный перечень филиппик, адресованных Бухариным Сталину и его союзникам. "Капитуляцию перед троцкистами" Бухарин усматривал даже в том, что в резолюцию о пятилетнем плане не была внесена предложенная им ритуальная формула о борьбе с "троцкистской опасностью".
  
  Сталин же, не отреагировав ни единым словом на эти обвинения, сконцентрировал внимание пленума на более "очевидном" проявлении "троцкистского падения" Бухарина, обвинив его в том, что он "конспирировал с вчерашними троцкистами" и пытался заключить с ними фракционный блок против ЦК.
  
  Положение Бухарина было отягчено тем обстоятельством, что участникам пленума был роздан только что вышедший номер "Социалистического вестника" с публикацией "Записи Каменева". По словам самого Бухарина, ему приходилось слышать на пленуме со всех сторон: "До чего он пал, Бухарин, даже "Социалистический вестник" торжествует победу и печатает его клеветнические измышления о Сталине" [225].
  
  Поставленный в состояние обороны многочисленными требованиями дать объяснения пленуму по поводу переговоров с Каменевым, Бухарин в очередной раз признал эти переговоры своей политической ошибкой и сводил их смысл к просьбе, чтобы зиновьевцы "не прикладывали ещё своей руки к той травле, которой я подвергался" [226].
  
  Разумеется, членам ЦК было ясно, что "травля" со стороны зиновьевцев, совсем недавно "вышибленных" из партии и только что вернувшихся в неё с покаяниями в собственных "ошибках", не могла сколько-нибудь серьезно ослабить позиции Бухарина. Поэтому Бухарин, сознавая неубедительность этих своих объяснений, сделал попытку перейти в контрнаступление, заявив, что обвинения в попытке организации им блока со "вчерашними троцкистами" имеют целью "перекрыть намечающийся другой "блок", который сейчас заключается некоторыми товарищами из Политбюро с некоторыми бывшими троцкистами" [227]. Этот намек Бухарин попытался подкрепить выдержками из перехваченного ГПУ письма Преображенского, где говорилось о том, что "у нас чрезвычайно уменьшились разногласия (со сталинцами.- В Р.) по ряду капитальнейших вопросов экономической политики" [228].
  
  Выслушав аргументацию Бухарина и его сторонников, Сталин выступил с обширной речью, которую, как и в прежние наиболее острые моменты борьбы с оппозициями, начал с того, что не намерен "касаться тех намеков и скрытых обвинений личного порядка, которыми были пересыпаны речи товарищей из бухаринской оппозиции" [229]. В противовес бухаринцам, говорившим о наличии у спорящих сторон лишь отдельных оттенков в трактовке политики партии, Сталин заявил о существовании двух принципиально различных политических линий: линии большинства Политбюро и линии бухаринской группы.
  
  Направляя свой главный удар непосредственно против Бухарина, Сталин попытался прежде всего развенчать его репутацию как ведущего марксистского теоретика. Цитируя положения его работ, начиная с 1924 года, он сконструировал из них "антимарксистскую и антиленинскую теорию". Не смущаясь тем, что именно эта теория составляла в 1925-27 годах идейное кредо правящей фракции, Сталин утверждал, что она якобы раньше "лежала под спудом" и поэтому "можно было не обращать на неё внимания". Зато теперь её надо "расколотить как теорию неправильную и вредную", поскольку-де "мелкобуржуазная стихия, разыгравшаяся в последние годы, стала одухотворять эту антимарксистскую теорию, придавая ей актуальный характер" [230].
  
  Пользуясь тем, что Бухарин не был готов проявить такую стойкость и последовательность в отстаивании своих взглядов, какую проявляли прежние оппозиции, Сталин бросил ему такие резкие обвинения, какие прежде не бросал даже "троцкистам". Так, он заявил, что Бухарин взял тезис о военно-феодальной эксплуатации крестьянства "из арсенала лидеров кадетов Милюкова... Бухарин подпевает господам Милюковым, плетется в хвосте за врагами народа" [231].
  
  Впервые введя в партийную лексику понятие "враг народа" и косвенно направив его против одного из лидеров партии, Сталин попутно сделал ещё одно зловещее заявление, подобного которому не выдвигалось даже в самые острые моменты борьбы с прежними оппозициями. Он использовал признание, которое Бухарин выпалил в разгаре борьбы с оппозицией 1923 года ради доказательства "опасности" фракционных образований в партии - о том, что в 1918 году левые эсеры предложили ему как лидеру "левых коммунистов" сформировать коалиционное правительство без участия Ленина, чтобы объявить войну Германии. Основываясь на этом признании, Сталин заявил: "История нашей партии знает примеры, как Бухарин в период Брестского мира, при Ленине, оставшись в меньшинстве по вопросу о мире, бегал к левым эсерам, к врагам нашей партии, вёл с ними закулисные переговоры, пытался заключить с ними блок против Ленина и ЦК. О чём он сговаривался с левыми эсерами, нам это, к сожалению, ещё неизвестно. Но нам известно, что левые эсеры намеревались тогда арестовать Ленина и произвести антисоветский переворот" [232] (курсив мой.- В Р.). Так "гениальный дозировщик" ещё в то время, когда Бухарин находился в составе Политбюро, проложил мостик к прозвучавшей спустя девять лет на процессе "право-троцкистского блока" версии о "сговоре" Бухарина с левыми эсерами об аресте и убийстве Ленина.
  
  За всем этим Сталин уделил сравнительно мало внимания обоснованию своей стратегической линии в области экономической политики. Он категорически отверг предложение Рыкова и Бухарина об импорте хлеба за счёт кредитов капиталистических стран, мотивируя это как необходимостью сохранить валюту для ввоза промышленного оборудования, так и политическими соображениями: необходимостью проявить "должную стойкость и выдержку, не поддаваться на лживые обещания насчёт отпуска хлеба в кредит и показать капиталистическому миру, что мы обойдемся без ввоза хлеба" [233]. Если бы Политбюро согласилось на это предложение "правых", утверждал Сталин, страна не получила бы кредитов на финансирование промышленных заказов.
  
  Объясняя придерживание хлеба, сокращение посевов и т. д. усилением кулака и его политической враждебностью к Советской власти, Сталин настаивал на применении чрезвычайных мер и в будущем, поскольку "кулак не будет сдавать достаточное количество хлеба добровольно, в порядке самотека" [234]. Нагнетая представления об "усилении сопротивления всех и всяческих классовых врагов", Сталин заявил, что вредители-""шахтинцы" сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выявлены, но далеко ещё не все выявлены" [235]. "Подрывную работу" вредителей и сопротивление крестьянства чрезвычайным мерам Сталин рассматривал как звенья одной цепи, как доказательство того, что "капиталистические элементы не хотят добровольно уходить со сцены: они сопротивляются и будут сопротивляться социализму, ибо видят, что наступают последние дни их существования" [236]. В дальнейшем, ссылаясь на "материалы" всё новых сфабрикованных дел и процессов, Сталин будет вновь и вновь вытаскивать на свет тезис о фатальном обострении классовой борьбы с тем, чтобы в конечном счёте использовать его для уничтожения подавляющего большинства партии.
  
  При всём этом на пленуме Сталин не высказал и намека на возможность "сплошной коллективизации". Подчеркивая постепенный характер объединения крестьянских хозяйств в колхозы, он заявил, что "индивидуальное бедняцко-середняцкое хозяйство в деле снабжения промышленности продовольствием и сырьем играет и будет ещё играть в ближайшем будущем преобладающую роль" [237].
  
  В решениях апрельского пленума установка на ускорение темпов индустриализации сочеталась с установкой на умеренные темпы коллективизации. Эта установка была закреплена в решениях открывшейся через несколько дней после пленума XVI конференции ВКП(б), где указывалось, что мелкое крестьянское хозяйство далеко ещё не исчерпало и не скоро исчерпает имеющиеся у него возможности, что оно в ближайшие годы даже при максимально возможном развитии совхозов и колхозов будет давать основной прирост сельскохозяйственной продукции. "Развитие крупного общественного хозяйства в Советской стране,- подчеркивалось в резолюции конференции,- происходит не путём пожирания, разрушения, уничтожения и разорения мелких и мельчайших хозяйств, не путём борьбы с ними, а путём экономического подъёма, роста, подтягивания их к высшему уровню техники, культуры и организации. Крупное общественное хозяйство не противопоставляется индивидуальным бедняцким и середняцким хозяйствам, как враждебная им сила, а смыкается с ними, как источник помощи им, как пример преимущества крупного хозяйства, как организатор содействия им в деле постепенного объединения их в крупное хозяйство" [238].
  
  С докладом о пятилетнем плане на конференции выступил Рыков, который представил разработанные Госпланом два варианта пятилетки: отправной или минимальный и оптимальный, который по основным показателям был примерно на 20 % выше первого. Оба варианта включали вполне достижимые, реалистические показатели индустриализации и колхозного строительства.
  
  Составители плана трезво оценивали технико-экономическую отсталость Советской России, отмечая, что по национальному доходу и мощности капитала она находится на уровне, достигнутом Соединёнными Штатами 50 лет назад. Реалистически характеризовались и кризисные явления в городах, где реальная заработная плата рабочих практически не росла, а безработица не сокращалась, продолжая держаться на уровне 1,5 млн. чел. Принятый конференцией оптимальный вариант пятилетнего плана ставил задачей переломить эти неблагоприятные тенденции. Он предусматривал ежегодный рост промышленного производства на 21-25 %, т. е. несколько более высоким темпом, чем прогнозировал в 1925 году Троцкий, обвинённый тогда за это правящей фракцией в "сверхиндустриализаторстве".
  
  Согласно утверждённым конференцией контрольным цифрам, удельный вес колхозов и совхозов в валовой продукции сельского хозяйства должен был в 1932-33 годах составить 15 %. Иными словами, на всём протяжении первой пятилетки основная масса крестьянских хозяйств должна была по-прежнему быть сосредоточена в индивидуальном секторе. Выдвинутое некоторыми делегатами конференции предложение перейти к раскулачиванию было отвергнуто. Таким образом, решения XVI конференции отнюдь не предвещали скорого наступления "великого перелома".
  
  Вместе с тем апрельский пленум и XVI конференция объективно открыли дорогу новым ультралевым зигзагам Сталина, поскольку их резолюции "по внутрипартийным делам" полностью блокировали сопротивление бухаринской группы, до того времени выступавшей хотя неустойчивой, но весомой преградой сталинскому авантюристическому курсу. В резолюции пленума (опубликованной вместе с приложенным к ней постановлением Политбюро и Президиума ЦКК от 9 февраля лишь в 1933 году) Бухарин, Рыков и Томский были объявлены лидерами "правого уклона", за борьбу с которым они голосовали на предыдущем пленуме ЦК.
  
  Если в резолюции ноябрьского пленума 1928 года констатировалось, что в партии лишь "всплывает правый (откровенно оппортунистический) уклон" [239], носители которого не были поимённо названы, то апрельский пленум 1929 года уже прямо квалифицировал взгляды группы Бухарина как "несовместимые с генеральной линией партии" и указывал, что она "от колебаний между линией партии и линией правого уклона в основных вопросах нашей политики фактически перешла к защите позиций правого уклона" [240].
  
  Из почти 250 человек, участвовавших в работе пленума, против этой резолюции голосовало лишь 10 человек, воздержалось трое.
  
  Апрельский пленум окончательно подтвердил правильность прогноза Троцкого, который ещё в 1926-27 годах предупреждал, что "отсечение нынешней (левой.- В Р.) оппозиции означало бы неизбежное фактическое превращение в оппозицию остатков старой группы в ЦК" [241], что тот, "кто вчера по приказу "крыл" Троцкого, сегодня Зиновьева, завтра будет крыть Бухарина и Рыкова" [242].
  
  Многие делегаты пленума настаивали на исключении Бухарина и Томского из состава Политбюро. В этой обстановке Сталин, как и в прежние наиболее острые моменты борьбы с оппозициями, выступил в роли "миротворца", считающего, что "можно обойтись в настоящее время без такой крайней меры", и выступающего за наиболее мягкие из организационных мер, которые предлагалось осуществить по отношению к лидерам ошельмованной "правой оппозиции". Пленум принял предложение, которое Сталин назвал "достаточным": "снять Бухарина и Томского с занимаемых ими постов... и предупредить их, что в случае малейшей попытки с их стороны нарушить постановления ЦК и его органов они будут немедля выведены из состава Политбюро, как разрушители партийной дисциплины" [243].
  
  Во исполнение этого решения Томский был снят с поста Председателя ВЦСПС, а Бухарин - с поста главного редактора "Правды". (Рыков продержался на посту Председателя Совнаркома до декабря 1930 года). Освободившиеся посты были заполнены верными и послушными сталинцами. Редактором "Правды" стал Мехлис, а председателем ВЦСПС - Шверник. Наиболее серьезные организационные выводы были сделаны по отношению к Угланову, которого Пленум снял с постов кандидата в члены Политбюро, члена Оргбюро и секретаря ЦК.
  
  В резолюции апрельского пленума особо подчеркивалась необходимость "установить специальные меры - вплоть до исключения из ЦК и из партии,- могущие гарантировать секретность решений ЦК и Политбюро ЦК и исключающие возможность информирования троцкистов о делах ЦК и Политбюро" [244]. Принятие этого пункта объяснялось не только тем, что левая оппозиция и после высылки Троцкого рассматривалась обеими фракциями Политбюро как серьезная политическая сила, но и тем, что в полемике между этими фракциями большую роль играли взаимные обвинения в троцкизме или "полутроцкизме".
  
  XIII
  
  1929 год: альтернатива левой оппозиции
  
  Вопреки утверждениям Бухарина о "намечающемся блоке" сталинистов с "троцкистами", сталинская фракция уделяла борьбе с левой оппозицией отнюдь не меньшее внимание, чем борьбе с "правыми". Главной мишенью этой борьбы продолжал оставаться, разумеется, Троцкий.
  
  Сразу же после высылки Троцкого в зарубежной печати стала распространяться версия, согласно которой действительная цель этой акции - не наказание за оппозиционность, а внедрение Троцкого в революционное движение Запада для инициирования его нового подъёма. Д. Волкогонов считает, что эта версия была запущена Сталиным, чтобы усилить враждебность белой эмиграции и правящих кругов капиталистических стран к Троцкому [245]. Во всяком случае, на протяжении нескольких лет после изгнания Троцкому и его зарубежным друзьям не удалось добиться ни от одного из европейских правительств разрешения впустить его в свою страну.
  
  Находясь на турецком острове Принкипо, Троцкий немедленно возобновил свою литературно-политическую деятельность. Сам факт его выступлений в зарубежной печати был использован сталинцами для вымогательства от его сторонников новой волны отречений.
  
  Первыми среди сосланных лидеров оппозиции капитулировали Радек, Преображенский и Смилга. После того, как в руки ГПУ попала их переписка, свидетельствовавшая об усилении их политических колебаний, они были вызваны в Москву для переговоров. Во время возвращения Радека в Москву на одной из железнодорожных станций произошла его встреча с молодым оппозиционером, в беседе с которым Радек так охарактеризовал свое нынешнее политическое настроение: "Положение в ЦК катастрофическое. Правые с центристами готовят друг другу аресты. Право-центристский блок распался, и с правыми ведется ожесточённая борьба. Правые сильны. Их 16 голосов (очевидно, на апрельском пленуме.- В Р.) могут удвоиться и утроиться. Хлеба в Москве нет. Растёт недовольство рабочих масс, могущее превратиться в возмущение против Соввласти. Мы накануне крестьянских восстаний. Это положение заставляет нас идти в партию какой угодно ценой... С Л. Д. окончательно порвал. Отныне мы с ним политические враги" [246]. Таким образом, Радек объяснял свою капитуляцию необходимостью "помочь" Сталину в его борьбе против "правых".
  
  И. Я. Врачёв, по совету Радека и Смилги присоединившийся к капитулянтскому "заявлению трёх", опубликованному в "Правде", рассказывает, что этому заявлению предшествовали долгие "торги" в ЦКК по поводу отдельных формулировок. "Всеми этими переговорами со сталинской стороны заправлял Емельян Ярославский. Сталин не утруждал себя подобными беседами. Конечно, заставили что-то признать вопреки действительности" [247].
  
  Более длительный характер носили переговоры с И. Н. Смирновым, который в июле 1929 года разослал ссыльным оппозиционерам письмо, в котором, в частности, говорилось: "Большая часть партаппаратчиков, приложивших руки к нашим высылкам, будет зверски сопротивляться нашему вхождению в партию. Я знаю, что многие партсановники будут настаивать на самооплёвывании нашем". Смирнов считал нужным подать заявление, в котором выступления Троцкого в зарубежной печати признавались бы ошибкой, но одновременно было бы указано, что Троцкий, "поставленный в ужасные, небывалые условия изгнания", остается верным коммунизму [248].
  
  Тогда же Смирновым был представлен проект заявления в ЦКК, в котором говорилось: "Система репрессий в отношении оппозиции до крайности обострила внутрипартийную борьбу и затруднила изживание разногласий. В интересах скорейшего укрепления партии я считаю своей обязанностью сказать руководству, что отмена 58 статьи, ссылок и изоляторов является крайне неотложным и крайне важным актом, облегчающим задачу объединения... Я не сомневаюсь, что партия найдет путь к возвращению в свои ряды всей оппозиции от рядового работника до т. Л. Д. Троцкого, судьба которого неразрывно связана с судьбой рабочего класса" [249].
  
  Ознакомившись с этим заявлением, Ярославский назвал его неудовлетворительным, вслед за чем документ был переработан и подписан Смирновым и Богуславским. После ознакомления с этим вариантом Сталина и других членов Политбюро, Ярославский предложил внести в него новые изменения. В результате в окончательном тексте заявления, датированном 27 октября, появилось добавление, коренным образом меняющее его первоначальный смысл: "Решительно осуждая деятельность Л. Д. Троцкого, выражающуюся в его выступлениях в буржуазной печати и попытках создать особую организацию заграничных групп оппозиции, мы заявляем, что порываем с ним, так как считаем, что его деятельность наносит вред нашей партии и советскому государству" [250].
  
  К этому заявлению присоединилась значительная часть отбывавших ссылку оппозиционеров, причем сбор подписей происходил под тайным контролем ЦКК и ОГПУ, засылавших в среду троцкистов многочисленных информаторов и провокаторов.
  
  Многие оппозиционеры, подобно радековской группе, мотивировали свою капитуляцию тем, что разногласия между ними и партийным руководством сглаживаются, поскольку последнее перешло к борьбе с "правыми" и кулаками. За этой мотивировкой часто стояли более прозаические мотивы: стремление возвратиться из тяжёлых условий ссылки в ряды бюрократии, чтобы вновь приобрести право на "положенные" ей привилегии. В этой связи Троцкий впоследствии вспоминал слова жены Крестинского: "Надо бросить оппозицию, надо пользоваться жизнью" [251].
  
  Другие оппозиционеры сознательно шли на неискренние покаяния, чтобы, возвратившись в партию, вернуться к продолжению оппозиционной деятельности. Такие капитулянты, по словам Троцкого, "пытались играть в прятки с историческим процессом, притворяться единомышленниками Сталина, выждать в покровительственной окраске более благоприятного момента и затем выступить открыто. Эти действия в корне фальшивые, с точки зрения революционной политики, потому что капитуляция есть не секретный конспиративный прием военной хитрости, а открытый политический акт, который влечет за собой немедленно политические последствия, именно укрепление позиций Сталина и ослабление оппозиции" [252].
  
  Используя всю мощь партийного и репрессивного аппаратов, Сталин не только добивался капитуляций от ещё не сдавшихся оппозиционеров, но и вынуждал капитулянтов "первого призыва" к новым заявлениям об их враждебности "троцкизму" и верности "генеральной линии". В ходе чистки 1929 года Каменев "очень скверно" отозвался о "правом уклоне" и заявил, что Троцкий за границей ведёт "контрреволюционную работу". В конце 1929 года Каменев и Зиновьев направили в ЦК и ЦКК заявления, содержавшие заверения в том, что после XV съезда у них "не было ничего общего ни с Троцким, ни с троцкистами". Тем не менее 31 декабря 1929 г. ЦКК вынесла выговор Каменеву за то, что он встречался с "троцкистами" (хотя Каменев, не отрицая факта такой единственной встречи, заявил, что в её ходе он высказал отрицательное отношение к троцкистам) [253].
  
  Ужесточение наказаний по малейшему подозрению в поддержке Троцкого было вызвано тем, что в своих работах, неуклонно просачивающихся в СССР, он поддерживал стойкость своих единомышленников, предостерегал их от иллюзий относительно характера "левой" сталинской политики, насаждавшихся капитулянтами. Конечно, для Троцкого было большим личным ударом сообщение об отречении его недавних соратников, особенно Смилги, на которого он призывал "равняться" других оппозиционеров перед ссылкой в Алма-Ату. Однако, получив это сообщение, он немедленно выступил против попыток сталинской пропаганды использовать новую волну отречений в качестве "выигрышной карты", доказательства "распада троцкистской оппозиции" и "сумерек троцкизма". В этой связи он напоминал, что уже три-четыре года назад сталинцы поспешили констатировать "смерть троцкизма. После того последовал его разгром. Затем, по бессмертному выражению Молотова - "гроб" и "крышка" троцкизму. Теперь опять начинаются сумерки троцкизма и его распад. Это после смерти, после гроба, после крышки! Есть старое народное поверье: кого хоронят заживо, тот долго живёт. Поверье - в самый раз" [254].
  
  Одну из важнейших политических задач Троцкий видел в разоблачении суждений "правых" о том, что Сталин взял на вооружение платформу левой оппозиции и тем самым доказал на практике её несостоятельность. Он подчеркивал, что нынешнее стремление Сталина ускорить индустриализацию и коллективизацию сближает его с оппозицией только внешне. "Верно то,- писал он,- что Сталин испугался, наткнувшись эмпирически лбом на последствия "фермерского" (кулацкого) курса, который он столь слепо насаждал в 1924-27 гг. Верно то, что сделав скачок влево, Сталин пользовался осколками оппозиционной платформы". Однако, левая оппозиция всегда исходила из того, что "социалистическая индустриализация предполагает большой, всесторонне продуманный план, где направление внутреннего развития тесно связано со всё возрастающим использованием мирового рынка" [255]. Не обладая таким стратегическим планом, Сталин способен проводить лишь политику эмпирических зигзагов, которая только ухудшает экономическое и политическое положение страны.
  
  Столь же определённо Троцкий высказывался по поводу иллюзий некоторых оппозиционеров о том, что утверждение пятилетнего плана свидетельствует о принятии партийным руководством содержавшихся в оппозиционной платформе требований об усилении плановых начал в управлении народным хозяйством. Не оспаривая достижимости контрольных цифр пятилетки, Троцкий подчеркивал, что её успешная реализация требует политических условий, которые в стране по-прежнему отсутствуют: самодеятельности партии и свободы внутрипартийной критики, распространяющейся и на действия Центрального Комитета. "Мы до сих пор считали,- писал он,- что всякие пятилетки имеют вес и цену постольку, поскольку корни их заложены в правильных методах хозяйственного руководства, особенно же политического руководства партии и Коминтерна. Поэтому для марксиста решающим является принципиальная установка партии и методы партийной политики, а не "конкретные цифры пятилетки", судьба которых ещё целиком впереди". Между тем сталинская верхушка, приняв "бюрократическую пятилетку", по-прежнему высвобождает себя от какой-либо критики со стороны партийных масс, в результате чего "["]генеральная" линия превращается в линию генерального секретариата" [256].
  
  Характеризуя режим, сложившийся в партии и Коминтерне, Троцкий возвращался к принципиальному вопросу о легализации фракций внутри партии. Теперь он со всей определённостью формулировал свою позицию по этому вопросу, опираясь на весь опыт развития ВКП(б) и Коминтерна, доказавший, что увековечивание запрета фракций приводит к полному удушению идейной жизни коммунистических партий. Он напоминал, что X съезд партии принял решение о запрещении фракций в экстремальных экономических и политических условиях, имея при этом в виду, что "достаточно свободный внутрипартийный режим, при дружных усилиях всех ответственных элементов партии, позволит свести к минимуму фракционность, которая в известных пределах неизбежно связана с жизнью и развитием партии. Что же сделали жалкие эпигоны? Они превратили запрещение фракций в абсолют, распространили его на все партии Коминтерна, т. е. и на те, которые делают только первые шаги, вознесли руководство Коминтерном над критикой и поставили каждого коммуниста перед альтернативой: пресмыкаться перед любым Ярославским... или - оказаться вне партии" [257]. Результатом такого режима стало исключение под флагом "борьбы с троцкизмом" из Коминтерна большинства его основателей, пионеров, соратников Ленина во всех партиях. Всё это привело к удручающему ослаблению международного коммунистического движения, уменьшению численности и влияния коммунистических партий на Западе.
  
  Идеи Троцкого находили отклик и дальнейшее развитие в работах тех оппозиционеров, которые упорно отказывались от капитуляции перед Сталиным. Эти работы, подписанные их собственными именами, распространялись по стране, переправлялись к Троцкому и появлялись на страницах "Бюллетеня оппозиции". Особенно активной была теоретическая деятельность X. Г. Раковского. В его статье "Оценка положения", написанной в апреле 1929 года, подчеркивалось, что обвинения левой оппозиции в фракционности "являются издевательством над партией теперь, когда определённо признано, что в партии имеется ряд фракционных делений, что партия крошится на многочисленные уклоны". Эта скрытая фракционная расщеплённость является уродливым детищем сталинского партийного режима, результатом сосредоточения политической власти в руках узкой партийной верхушки, её недоверия к партийной массе и тем классовым силам, которые призваны служить социальной опорой партии. "Истинным сторонником монолитности партии, нелицемерным врагом фракционности является тот, который борется против неправильной линии руководства, против аппаратного абсолютизма за партийную демократию, за разрешение и соблюдение тех гарантий, которые партийный устав предоставляет каждому члену партии" [258].
  
  Раковский называл признаки глубочайшего кризиса в стране, обнаружившегося между XV съездом и XVI конференцией: неоднократный срыв хлебозаготовок и возвращение к чрезвычайным мерам; снижение реальной заработной платы рабочих; возрастающие трудности со снабжением городов хлебом и промышленности топливом; введение карточек (заборных книжек) и "хвосты" за предметами первой необходимости; усиление административного нажима директоров предприятий на рабочих и т. д. Объяснение сталинцами этих кризисных явлений влиянием капиталистического окружения и сопротивлением классовых врагов внутри страны Раковский расценивал как трусливую попытку снять с партийного руководства ответственность за совершённые им непростительные ошибки. Он подчеркивал, что страна знала несравненно более трудную международную и внутреннюю обстановку, но она впервые оказалась "перед лицом такого острого кризиса в партии и государстве и перед таким жгучим сознанием создавшегося тупика" [259].
  
  Раковский отмечал, что левая оппозиция своевременно сигнализировала о назревании этого кризиса, точно определяла этапы его развития и указывала на пути выхода из него. Однако лишь оказавшись перед угрозой голода, партийное руководство было вынуждено признать наличие кулацкой опасности, чудовищное развитие бюрократизма и загнивание целых звеньев партийного, советского и профсоюзного аппаратов. Оно вынуждено было повторять вслед за левой оппозицией, что сокращение темпа индустриализации не устраняет противоречий между развитием частного капитализма в деревне и социалистического сектора в промышленности, а означает воспроизводство этих противоречий на расширенной основе. Но даже после жестоких уроков срыва хлебозаготовок оно продолжало упорно отрицать свои ошибки и вместо честной попытки привлечь партию и рабочий класс к обсуждению своей политической линии "усилило и укрепило аппаратный нажим, прибегая уже открыто к помощи органов ГПУ". Всем этим оно превратило коммунистов "в великих молчальников, которым разрешается говорить лишь постольку, поскольку они повторяют софизмы центристского руководства" [260].
  
  Раковский подчеркивал, что "мнимо-ленинская генеральная линия партии на деле сводится к беспомощному метанию справа налево". Эти метания выразились, с одной стороны, в повышении закупочных цен на хлеб, которое усилило инфляцию и вызвало дополнительный приток денежных знаков в деревню, следствием чего стал новый катастрофический срыв хлебозаготовок. С другой стороны, продолжалось применение чрезвычайных мер, воспроизводящих "худшую сторону военного коммунизма" [261]. Административный нажим обрушился не только на кулака, но и на всю середняцкую и отчасти бедняцкую часть деревни.
  
  Критический анализ сталинской политики и разработка альтернативной программы были продолжены в Заявлении в ЦК и ЦКК Раковского, В. Косиора и М. Окуджавы, датированном 22 августа 1929 года. К этому заявлению, написанному в саратовской ссылке, только до середины сентября присоединилось около 500 оппозиционеров, находившихся в 95 ссыльных колониях и политизоляторах. Одновременно с "Заявлением" Раковский, Окуджава и В. Косиор разработали тезисы о положении в партии и стране.
  
  В этих документах подчеркивалось, что принятие первого пятилетнего плана может открыть важную веху в развертывании социалистического строительства в СССР. Однако следует отдавать полный отчёт в том, что осуществление первой и последующих пятилеток неизбежно будет наталкиваться на серьезные объективные трудности. Проведение индустриализации и социалистического переустройства сельского хозяйства потребует громадных финансовых средств, часть из которых (например, ассигнования на совхозное строительство, пока оно не станет рентабельным) на протяжении некоторого времени будет представлять собой чистую форму государственных субсидий. Для приобретения заграничного оборудования, без которого невозможна ускоренная индустриализация, окажется необходимым максимальное развитие экспорта, часто в ущерб внутреннему потреблению. Всё это вызовет рост налогов, ложащихся на рабочий класс и крестьянские массы, либо увеличение государственной эмиссии, неизбежно порождающей инфляцию. Как первый, так и второй вариант приведут к росту дороговизны и снижению реальной заработной платы. Подтверждением этого явились результаты первого года пятилетки, когда предусмотренные контрольными цифрами темпы повышения жизненного уровня рабочих оказались опрокинутыми ростом цен на предметы первой необходимости и увеличением прямых и косвенных налогов.
  
  В Заявлении и тезисах фиксировалось объективное противоречие между двумя задачами: улучшением материального положения рабочих и крестьян - необходимого условия их активного участия в социалистическом строительстве - и мобилизацией на нужды производственного накопления огромных ресурсов, которые смогут дать отдачу только через несколько лет. Смягчение этого противоречия авторы видели в реформировании политической системы, призванном уменьшить огромные накладные расходы бесконтрольного бюрократического управления. Первым шагом такой реформы должно стать резкое снижение расходов на содержание гигантского государственного и профсоюзного аппаратов, что позволит оздоровить не только экономическую, но и социально-политическую обстановку в стране.
  
  Советская конституция "предусматривает для рабочего класса и трудящихся масс права, которые не знала ни одна государственная форма в истории, исключая Парижскую Коммуну" [262]. Однако эти права могут стать реальными только при условии, если власть будет выборной, сменяемой, находящейся под постоянным контролем и свободной критикой масс. Только при такой организации власти можно преодолеть бюрократизм, превратившийся в подлинное национальное бедствие, ликвидировать "рвачество и бесхозяйственность, удваивающие и утраивающие стоимость строительства; безответственность, самодурство и произвол аппаратов, оборотной стороной которых является забитость, приниженность и бесправие трудящихся масс" [263]. Таким образом, в документах левой оппозиции назывались своим настоящим именем причины политического удушения и экономических бедствий народных масс, действовавшие и на всех последующих этапах развития страны.
  
  Считая оправдавшимся на практике прогноз, выдвинутый левой оппозицией ещё в 1923 году, Раковский, В. Косиор и Окуджава констатировали, что "враг пролез через бюрократическое окно". Создание демократической системы управления, за которую боролся Ленин, возможно лишь при условии, если партия "сумеет обуздать разнузданный и самодурствующий аппарат, злоупотребления, бесхозяйственность, неспособность которого стоят сотни и сотни миллионов рублей" [264].
  
  Социальной базой бюрократического центризма является растущий слой функционеров ("управленцев"), партийная и советская бюрократия, "стремящаяся к несменяемости и к потомственности... Вместо того, чтобы бороться с бюрократизмом, центризм развернул его в систему управления, перенёс его с советского аппарата на партийный и придал последнему формы и размеры, совершенно неслыханные, совершенно не оправдываемые той ролью политического руководства, которую должна играть партия. Сверх того, центристское руководство возвело в коммунистические догматы... методы командования и принуждения, утончив и обработав их до редко достигнутой в истории бюрократической виртуозности. Именно с помощью этих деморализующих методов, превращающих мыслящих коммунистов в машины, убивающих волю, характер, человеческое достоинство,- центристская верхушка успела превратиться в несменяемую и неприкосновенную олигархию, подменившую собою класс и партию... Всякому позволено критиковать самого себя, но главные и ответственные виновники, они не только себя не критикуют, но и не могут допустить, чтобы их критиковала партия. Они одарены божественным атрибутом непогрешимости" [265].
  
  При поверхностном чтении этих слов может показаться, что они полностью совпадают с современной либеральной критикой бюрократизма и партократии. Однако историческая истина всегда конкретна. Одно дело - обличать "аппарат" в период, когда полностью обнаружилось его окончательное загнивание и беспомощность, когда он полностью утратил доверие масс. Совсем другое дело - выступать с такой критикой в условиях, когда аппарат обладал возможностями широкого манипулирования партийными массами и рабочим классом. Одно дело - выводить господство бюрократии из принципов Октябрьской революции, и совсем другое - видеть в этом господстве грандиозную бюрократическую реакцию на Октябрьскую революцию.
  
  Исходя из общей характеристики бюрократического центризма, авторы оценивали его линию по отношению к правой и левой оппозициям. Используя сосредоточенную в её руках гигантскую власть, сталинская группа "выпирает правых из ВЦСПС и Коминтерна, советских и партийных учреждений, но только для того, чтобы заменить правых подхалимов - центристскими". Одновременно она непрерывно ужесточает репрессии против левой оппозиции, "обогащая с каждым днем свой арсенал всё новыми орудиями принуждения. Самое замечательное изобретение в этом отношении, ‹...» воскрешающее в советском государстве клерикальные методы средневековья - это вынуждение всеми средствами у оппозиционеров коммунистической партии отказа от их коммунистических взглядов" [266].
  
  Авторы подчеркивали, что поворот сталинского руководства к индустриализации и колхозному строительству осуществляется порочными аппаратно-бюрократическими методами, в условиях, когда самодеятельность партии и трудящихся масс полностью подавлена. Между тем, развитие партийной и советской демократии, как всегда указывала левая оппозиция, является пробным камнем подлинно левого курса в экономике. Поскольку в историческом процессе экономика и политика, как причина и следствие, всё время меняются местами, сохранение существующего политического режима может привести к тому, что индустриализация и колхозное строительство дадут результаты, противоположные ожидаемым.
  
  Развивая констатации, содержавшиеся в прежних документах левой оппозиции, авторы характеризовали политику сталинской группы как бюрократически-центристскую, основными чертами которой являются: высокомерное и презрительное отношение к трудящимся, особенно к неквалифицированным рабочим и батракам; стремление представлять всё в розовом цвете (всё идёт от лучшего к лучшему); боязнь реального участия масс в политической жизни. Нетрудно увидеть, что все эти характеристики в полной мере относятся не только к сталинскому, но и к послесталинскому руководству в СССР.
  
  Анализ левой оппозицией социально-политической сущности бюрократического центризма позволяет понять причины чудовищных издержек и деформаций социалистического строительства в СССР на протяжении последующих шести десятилетий. Все дальнейшие попытки налаживания "коллективного руководства" в рамках аппаратно-бюрократической системы неизменно завершались установлением режима личной власти, выделением единовластного авторитарного правителя, который в главном и решающем сохранял верность бюрократически-центристскому политическому курсу. И тоталитарный диктатор Сталин, и суетливый реформатор Хрущёв, и не приемлющий никакие реформы Брежнев, и крикливый провозвестник "судьбоносных преобразований" Горбачёв - все они сохраняли в неприкосновенности бюрократические деформации планового хозяйства и государственной собственности. Все они упорно препятствовали подлинно демократическому реформированию политической системы общества и внутренней жизни партии.
  
  Основы бюрократически-центристского политического режима, ограждавшего себя от любых попыток социалистического обновления, были заложены в борьбе правящих фракций против левой оппозиции. В 1929 году лидеры последней с полным основанием констатировали завершившееся перерождение политической системы советского общества: замену пролетарской диктатуры диктатурой аппаратной бюрократии.
  
  XIV
  
  От чрезвычайных мер - к насильственной коллективизации
  
  Сразу же после XVI конференции обнаружилось, что все предыдущие меры, принятые под давлением бухаринской группы (повышение закупочных цен на хлеб, увеличение товарной массы, направляемой в деревню, сокращение экспорта хлеба и т. д.), не позволяют провести очередную хлебозаготовительную кампанию "мирным путём". Началось ещё более активное возвращение к чрезвычайным мерам. Если в первом туре чрезвычайных мер число осуждённых по 107 статье в целом по стране составляло менее 10 тысяч человек, то при проведении заготовок из урожая 1928 года только на Украине было отдано под суд 33 тыс., в Среднем Поволжье - 17 тыс. человек.
  
  Одновременно были приняты меры, направленные на "правовое обеспечение" всех форм "нажима на кулака". Поскольку до этого времени признаки, по которым хозяйства относились к кулацким, были достаточно произвольными, в мае 1929 года было принято постановление СНК СССР, специально посвящённое определению этих признаков. К кулацким были отнесены те хозяйства, которые обладали хотя бы одним из следующих признаков: систематическое применение наёмного труда; владение мельницей, маслобойней или иным предприятием, либо сложной машиной с механическим двигателем; систематическая сдача в наём сложных сельскохозяйственных машин или помещений; занятие торговлей, ростовщичеством, коммерческим посредничеством или извлечение других нетрудовых доходов. В июне 1930 года специальным постановлением ЦИК и СНК к этим признакам было добавлено наличие промышленного предприятия, сдаваемого в аренду, и аренда земли на кабальных для сдатчика усилиях.
  
  К одному из этих признаков можно было отнести каждый зажиточный крестьянский двор, втянутый в торговый оборот. Однако постановления СНК открывали возможность ещё более расширительного толкования понятия "кулацкое хозяйство", поскольку они предоставляли республиканским совнаркомам, краевым и областным исполкомам право вводить дополнительные признаки отнесения крестьянских хозяйств к кулацким. Хозяйствам, признанным кулацкими, устанавливались повышенные твёрдые задания по сдаче хлебных излишков. Сельсоветы получили право отдавать "твёрдозаданцев", не выполнивших эти задания, под суд.
  
  Усиление налогового пресса на кулацкие хозяйства (в 1928 году они заплатили по индивидуальному налогообложению 10,8 % всей суммы сельхозналога, а в 1929 году - уже 28 %) было дополнено запрещением принимать их в колхозы, выдавать им кредиты и снабжать орудиями производства, принудительным выкупом у них тракторов и других сельскохозяйственных машин и т. д. Все эти меры вызывали свертывание производства в зажиточных хозяйствах, распродажу ими скота и инвентаря. Многие зажиточные крестьянские семьи из-за боязни репрессий переселялись в города, уезжали на промышленные стройки.
  
  По данным ЦСУ, доля кулацких хозяйств в РСФСР сократилась с 3,9 % в 1927 году до 2,2 % в 1929 году, на Украине - соответственно с 3,8 до 1,4 %. По более точным подсчётам современных историков, суммарный удельный вес этих хозяйств составил к осени 1929 года 2,5 - 3 % в общем числе крестьянских хозяйств страны, а численность - 500-600 тысяч. Вместе с тем за 1928-29 годы доля кулацких хозяйств в общем объёме посевных площадей сократилась всего на 6 %, в валовом производстве зерна - на 4,4 %.
  
  Сокращение числа кулацких хозяйств привело к уменьшению производства товарного зерна, которое не компенсировалось колхозным производством, поскольку число колхозов оставалось сравнительно небольшим. Несмотря на рост государственной помощи колхозам в форме кредитования, налоговых льгот, снабжения сельскохозяйственными машинами и орудиями, передачи лучших земель, число колхозов увеличилось с 14,8 тыс. в июне 1927 года до 57 тыс. в июне 1929 года, а удельный вес объединяемых ими крестьянских хозяйств - соответственно с 0,8 до 3,7 %.
  
  Поэтому репрессивные меры, применяемые для выкачки хлеба (обыски, аресты, конфискация хлебных запасов, скота, строений, другого имущества), всё чаще обрушивались на середняцкую часть деревни. Только в трёх округах Казахстана в 1928-30 годах в ходе хлебозаготовительных компаний свыше 34 тыс. чел. были осуждены и более 22 тыс. чел. подвергнуты административной ответственности. При этом, даже по официальным данным, среди крестьян, подвергнутых судебным и административным репрессиям, кулаки составляли немногим более половины.
  
  В результате систематического применения чрезвычайных мер перекачка средств из деревни в город стала осуществляться в крайне значительных масштабах. Троцкий отмечал, что в 1929 году, когда сельское хозяйство составляло источник существования трёх четвертей населения страны, крестьяне получили всего одну восьмую часть национального дохода [267].
  
  Сопутствовавшие чрезвычайным мерам многочисленные нарушения законности, закрытие базаров, восстановление заградительных отрядов и т. д. вызывали растущее сопротивление крестьян, вплоть до организации вооружённых выступлений.
  
  Об остроте, которую приняло это сопротивление на Дону, свидетельствует письмо Шолохова члену партии с 1903 года Е. Г. Левицкой [268]. В этом письме, написанном 18 июля 1929 года, приводя многочисленные примеры насилия при хлебозаготовках, Шолохов писал: "Когда читаешь в газетах короткие и розовые сообщения о том, что беднота и середнячество нажимают на кулака и тот хлеб везет - невольно приходит на ум не очень лестное сопоставление! Некогда, в годы гражданской войны, белые газеты столь же радостно вещали о "победах" на всех фронтах, о тесном союзе с "освобождённым казачеством"... А Вы бы поглядели, что творится у нас и в соседнем Нижне-Волжском крае. Жмут на кулака, а середняк уже раздавлен. Беднота голодает, имущество, вплоть до самоваров и полостей, продают в Хопёрском округе у самого истого середняка, зачастую даже маломощного. Народ звереет, настроение подавленное, на будущий год посевной клин катастрофически уменьшится". Шолохов вспоминал, что во время гражданской войны, участвуя в продразвёрсточных кампаниях, он "шибко комиссарил, был судим ревтрибуналом за превышение власти, а вот этаких "делов" даже тогда не слышал, чтобы делали". В подтверждение этих слов писатель рассказывал о встрече с казаком, ушедшим в гражданскую войну добровольцем в Красную Армию и прослужившим в ней 6 лет: "У него продали всё, вплоть до семенного зерна и курей. Забрали тягло, одежду, самовар, оставили только стены дома. Он приезжал ко мне ещё с двумя красноармейцами. В телеграмме Калинину они прямо сказали: "Нас разорили хуже, чем нас разоряли в 1919 году белые". И в разговоре со мною горько улыбался. "Те,- говорит,- хоть брали только хлеб да лошадей, а своя родимая власть забрала до нитки".
  
  Такие методы "хлебозаготовок" привели к появлению антисоветских банд, в том числе конных, численностью в несколько десятков сабель. "Вновь возвращается 1921 г., и если дело будет идти таким ходом и дальше, то к осени край будет наводнён этими мелкими летучими отрядами. Горючего материала много. Об этом свидетельствует и наш авторитетный орган, высылавший отряд по борьбе с бандитизмом, что же это такое, братцы? Дожили до ручки? В 29-м году - и банда. Ужасно нелепо и дико". В следующем письме Левицкой (от 31 июля) Шолохов сообщал о том, что "ГПУ выдергивает казаков и ссылает пачками. Милостью её (ГПУ) тишина и благодать" [269].
  
  В 1929 году было зарегистрировано около 1300 крестьянских мятежей. Страна стояла перед угрозой новой гражданской войны.
  
  В этих условиях среди "правых" возникло течение "активистов", требовавших от своих лидеров перейти от "пустых деклараций к более действенным формам борьбы" для спасения революции и страны. По свидетельству А. Авторханова, "активисты" предлагали для свержения сталинского руководства использовать метод, предусмотренный уставом партии: обратиться в ЦК с требованием о проведении партийного референдума или созыва экстренного съезда партии для всестороннего обсуждения её политики [270]. Эта идея, однако, была отвернута лидерами "правых", по-прежнему не принимавшими никаких мер для консолидации своих единомышленников и даже для распространения своих программных документов, объявленных апрельским пленумом "секретными".
  
  "Тройка" молчаливо сносила все новые удары со стороны Сталина, успешно добивавшегося всё большей её покорности и деморализации. Узнав о том, что в сентябре 1929 года Рыков выступил на Московском областном съезде Советов с речью, в которой отсутствовало ритуальное осуждение "правого уклона", Сталин направил Молотову, Ворошилову и Орджоникидзе письмо, в котором потребовал "поставить впредь Рыкова перед альтернативой: либо отмежеваться открыто и честно от правых и примиренцев, либо лишиться права выступать от имени ЦК и СНК" [271]. Спустя несколько дней Политбюро приняло соответствующее решение с осуждением Рыкова.
  
  Ещё более серьезные меры были приняты по отношению к Бухарину, который решением X пленума Исполкома Коминтерна (июль 1929 г.) был выведен из состава Президиума ИККИ. В резолюции пленума "О т. Бухарине" указывалось, что "ещё до VI конгресса Коммунистического Интернационала у т. Бухарина наметились расхождения с генеральной политической линией ВКП(б), оформившиеся в процессе борьбы Бухарина и его единомышленников против политики партии в особую оппортунистическую платформу, по существу в платформу правого уклона" [272].
  
  В последующие месяцы Бухарин, формально оставаясь в составе Политбюро, фактически не принимал участия в его работе. Во всяком случае, в протоколах заседаний Политбюро за второе полугодие 1929 года его фамилия не встречается.
  
  Одновременно с целью дальнейшей политической компрометации Бухарина и его учеников были предприняты провокации. На специальное подразделение ОГПУ, занимавшееся слежкой за меньшевиками и "троцкистами", в 1928 году было возложено также проведение агентурной работы среди "правых" (программа под кодовым названием "Противники"). Один из секретных агентов собрал на своей даче учеников Бухарина для обсуждения положения в партии и стране. Эти и другие беседы с участием нескольких человек "оформлялись" чекистами как "фракционные конференции". Самого Бухарина посетил некий комсомолец Платонов, спровоцировавший его на политический разговор, запись о котором была передана Сталину и разослана последним членам Политбюро. С помощью подобных агентурных сообщений, а также фабрикуемых ГПУ документов о сочувствии "правым" со стороны "вредителей" из среды научной и технической интеллигенции Сталин оказывал давление на колеблющихся членов Политбюро, например, на Орджоникидзе.
  
  Особенно последовательно Сталин проводил кампанию по изгнанию своих противников из партийных научно-исследовательских и учебных учреждений, где были сконцентрированы лучшие интеллектуальные силы партии. Неудивительно, что большинство из них было настроено в "троцкистском" или "правом" духе. Убедившись в том, что их взгляды на новую экономическую политику Сталина и на внутрипартийный режим совпадают, они перешли к установлению контактов между собой. По свидетельству А. Авторханова, такие контакты завязались в Институте красной профессуры между троцкистской группой во главе с философом Каревым и группой "правых", возглавляемой членом ЦКК Стэном. "Таким образом, то, что не удалось Бухарину сверху, в беседе с Каменевым, легко удалось лидерам местных групп снизу" [273]. Однако деятельность таких групп не получила широкого развития, поскольку сталинцы, осведомляемые многочисленными провокаторами об оппозиционных настроениях в ИКП, Комакадемии и других научных и учебных партийных центрах, проводили там непрерывные чистки. Около 10 % лиц, окончивших ИКП в 1927/28 учебном году, были исключены из партии за "активную троцкистскую деятельность". Вслед за этим расправа была перенесена на "красных профессоров", поддерживавших Бухарина. В январе 1929 года было принято специальное решение ЦК о внутрипартийной борьбе в ИКП, после чего из этого института были отчислены лица, входившие в "бухаринскую школу" или примыкавшие к ней.
  
  Летом 1929 года с ещё большей силой была запущена мощная пропагандистская машина, выбрасывавшая сотни книг и брошюр, тысячи статей, направленных против "правого уклона". В ходе этой политико-идеологической кампании в центральной печати впервые появилась фамилия Ежова, который в соавторстве с Мехлисом и Поспеловым опубликовал статью "Правый уклон в практической работе и партийное болото" [274].
  
  Впервые на страницах "Правды" Бухарин был подвергнут критике 21 августа 1929 года, после чего вся партийная печать стала называть его "лидером и вдохновителем правых уклонистов". Попытки учеников Бухарина ослабить удары по нему клеймились как "фракционные вылазки". Так было квалифицировано, в частности, выступление А. Слепкова (переведённого к тому времени на работу в Самарский сельскохозяйственный институт), в котором говорилось о его несогласии с организационными мерами по отношению к Бухарину и с политической мотивировкой этих мер, о том, что "ЦК отбрасывает лучших людей, руководство мельчает" [275]. После этого выступления Слепков получил большинство голосов на партийном собрании, вслед за чем была поднята шумная кампания в центральной печати, в результате которой Бухарин заявил своим ученикам, чтобы они перестали выступать в его защиту и "согласились называть меня как угодно" [276].
  
  В 1929 году многие ученики Бухарина подверглись партийным взысканиям, были смещены со своих постов и переведены на работу на периферию. Часть из них выступила в партийной печати с отречением от своих взглядов.
  
  Все эти мероприятия служили идеологической подготовкой к ноябрьскому пленуму ЦК, который стал партийным форумом, завершившим политический разгром бухаринской группы. Заключительный аккорд в подготовку пленума внесла статья Сталина "Год великого перелома", где говорилось, что "утверждения правых оппортунистов (группа Бухарина)" "рухнули и рассеялись в прах, как старый буржуазно-либеральный хлам". В статье были выдвинуты совершенно неожиданные для партии утверждения о том, что осенью 1929 года среди середняков произошёл решительный перелом в отношении к колхозам, что крестьяне якобы пошли в колхозы "целыми селами, волостями, районами", а быстрый темп развития колхозов и совхозов не оставляет сомнений в том, что "наша страна через каких-нибудь три года станет одной из самых хлебных стран, если не самой хлебной страной в мире" [277]. Между тем, ко времени появления этих хвастливых заверений было коллективизировано лишь 7,6 % крестьянских хозяйств, а колхозы занимали всего 3,6 % посевных площадей страны.
  
  Положения, содержавшиеся в сталинской статье, были закреплены в решениях ноябрьского пленума, где констатировался "гигантский", "небывалый" темп коллективизации, превосходящий "самые оптимистические проектировки". В подтверждение этих радужных суждений приводились лишь данные о том, что удельный вес колхозов во всей товарной продукции сельского хозяйства возрос с 1,4 % в 1927/28 году до 4,9 % в 1928/29 году.
  
  О том, что даже среди этих колхозов многие оказывались "бумажными", свидетельствовали некоторые выступления участников пленума. Так, секретарь ЦК Компартии Украины Косиор рассказывал о том, что "у нас были истории, когда организовывали совхозы, а крестьяне под трактор ложились и не давали пахать землю... У нас было несколько историй, когда переходили в коллектив целые села, а потом они быстро разваливались, и нас выгоняли оттуда с барабанным боем. Мы имели сплошную коллективизацию на территории десятков сел, а потом оказывалось, что всё это дутое, искусственно созданное и население в этом не участвует и ничего не знает" [278].
  
  На пленуме было зачитано письмо инструктора Колхозцентра СССР Баранова о том, какими методами проводилась коллективизация в Хопёрском округе, объявленном первым округом сплошной коллективизации. Баранов писал, что "на местах директивы округа иногда преломляются в лозунг: "Кто не идёт в колхоз, тот враг Советской власти"... Имели место случаи широкого обещания тракторов и кредитов: "Всё дадут - идите в колхоз..."" Баранов предупреждал, что созданные таким образом колхозы скоро начнут разваливаться. Однако на это письмо Сталин отреагировал раздражённой репликой: "Что же вы хотите, всё предварительно организовать?" [279].
  
  Под влиянием подобных установок руководители некоторых губернских и краевых организаций стали давать обязательства по завершению коллективизации к лету 1931 года. Однако и эти сроки были признаны недостаточными. Молотов выдвинул установку, согласно которой сплошная коллективизация должна быть завершена в основном летом 1930 года на Северном Кавказе, а осенью того же года - и в ряде других регионов. "В теперешних условиях,- заявил он,- заниматься разговорами о пятилетке коллективизации, значит заниматься ненужным делом. Для основных сельскохозяйственных районов и областей... надо думать сейчас не о пятилетке, а о ближайшем годе" [280]. Под влиянием этой авантюристической установки многие руководители местных организаций, вернувшись с пленума, провозгласили лозунг "бешеных темпов коллективизации".
  
  В резолюции пленума "Об итогах и дальнейших задачах колхозного строительства" был провозглашён курс "на решительную борьбу с кулаком, на выкорчевывание корней капитализма в сельском хозяйстве, на быстрейшее объединение индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств в крупные коллективные хозяйства" [281]. Пленум пересмотрел утверждённые всего полгода назад контрольные цифры на 1929/30 год в сторону резкого увеличения темпов коллективизации. За год посевные площади колхозов планировалось увеличить в 3,5 раза, а совхозов - почти в 2 раза. В результате этого предполагалось "получить от обобществлённого сектора из урожая 1930 г. свыше 50 % товарного хлеба внедеревенского оборота (против 43 % товарного хлеба, намечавшегося пятилетним планом для урожая 1933 г.), что... должно означать изжитие хлебных затруднений и разрешение в основном зерновой проблемы" [282].
  
  Главной задачей Сталина на пленуме было добиться полной капитуляции тех членов ЦК, которые на предыдущем, апрельском пленуме голосовали против резолюции, осуждавшей бухаринскую группу, и тем самым обречь "тройку" на полную изоляцию. Эта задача приобрела особую актуальность после подачи 12 ноября "тройкой" заявления пленуму.
  
  Это заявление показывало, что "тройка", молча воспринимавшая все выпады в свой адрес в период между пленумами, решилась апеллировать к Центральному Комитету с протестом против недопустимых методов борьбы, применявшихся против неё. Авторы заявления не только не признавали приписываемых им "ошибок", но подчеркивали, что ни в коей мере не могут согласиться с характеристикой их взглядов в печати и не считают себя представителями "правого уклона". Они с возмущением писали об использовании в борьбе с ними "недостойных выпадов" и "исключительно гнусных оскорблений". С особым негодованием в заявлении говорилось об "обстреле т. Бухарина на основе цитат 1925 года". Авторы напоминали, что намного более мягкая критика ленинградской оппозицией тех же самых взглядов Бухарина была охарактеризована большинством Политбюро, включая Сталина, как "смехотворные сплетни... формально против Бухарина, по существу против ЦК".
  
  Напоминая, что Бухарин был "одним из инициаторов поворота на XV съезде нашей партии против кулака", "тройка" заявляла, что она солидаризуется с основными аспектами "генеральной линии", поддерживает намеченные высокие темпы индустриализации и коллективизации (включая новые контрольные цифры, которые предлагалось принять пленуму) и выступает за "беспощадную борьбу с кулачеством".
  
  Основным своим разногласием с большинством Политбюро и ЦК "тройка" считала разногласие по вопросу о чрезвычайных мерах. Она утверждала, что при предлагавшихся ею на апрельском пленуме методах "проведения генеральной линии партии мы могли бы достигнуть желательных результатов менее болезненным путём". Применение чрезвычайных мер, отмечалось в заявлении, обусловило "некоторое недовыполнение плана по сельскому хозяйству" и толкнуло часть середняков "в сторону зверски сопротивлявшегося кулака". "Тройка" выражала уверенность, что рост колхозов и совхозов сделает в будущем году чрезвычайные меры излишними, в силу чего разногласия между нею и большинством Политбюро "снимаются". Не предвидя объявления "сплошной коллективизации" она заявляла, что "вопрос о необходимом подъёме индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств ещё не снят" [283].
  
  Заявление от 12 ноября Н. К. Крупская расценила как громадный шаг "тройки" навстречу позиции большинства ЦК. Однако основная часть выступавших на пленуме, требовавшая от "правых" полной капитуляции, подвергла авторов заявления новым издевательствам. Так, Варейкис заявил, что "жалки, смехотворны потуги слепковых, айхенвальдов и им подобных спасти теоретическое знамя т. Бухарина".
  
  В краткой резолюции пленума "О группе т. Бухарина" (опубликованной, как и все другие "партийные документы" о борьбе с бухаринцами лишь в 1933 году) заявление "тройки" квалифицировалось "как документ фракционный, как фракционный маневр политических банкротов, аналогичный "отступательным" маневрам троцкистов, не раз использовавших свои якобы примирительные заявления, как метод подготовки новых атак на партию". Резолюция указывала, что Бухарин, Рыков и Томский отказываются признать ошибочность своих взглядов, изложенных в платформах от 30 января и 9 февраля и осуждённых апрельским пленумом, "как несовместимые с генеральной линией партии". Робкие утверждения "тройки" об отрицательных последствиях чрезвычайных мер квалифицировались в резолюции как "демагогические обвинения", бросаемые партии, и подготовка "новой атаки на партию и её ЦК". Столь же сдержанное положение о том, что апрельский пленум обвинением "тройки" в правом уклоне поставил её "в неравноправное положение в составе партии и её руководящих органов" расценивалось как недопустимая попытка авторов "противопоставлять себя Политбюро, как равноправная сторона, "свободно" договаривающаяся с партией", как стремление к "легализации фракционной группировки правых уклонистов, лидерами которых они являются".
  
  Исходя из всех этих квалификаций, пленум постановил вывести из состава Политбюро Бухарина, "как застрельщика и руководителя правых уклонистов" и предупредил Рыкова и Томского, а также Угарова (единственного члена ЦК, не отмежевавшегося на пленуме от "тройки"), что в "случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ИККИ и ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры" [284]. Против этой резолюции голосовали лишь Бухарин, Томский и Угаров (Рыков в голосовании не участвовал).
  
  На следующий день после завершения пленума в "Правде" были опубликованы заявления членов ЦК, бывших руководителей Московской партийной организации Угланова, Котова, Михайлова и Куликова о разрыве с позицией Бухарина, Рыкова и Томского. Эти заявления, совершенно неожиданные для "тройки", были восприняты ею как "подчеркнуто враждебная демонстрация" по отношению к ней [285]. В заявлении Угланова и Куликова говорилось, что, оказавшись перед выбором: "поддерживать т.т. Бухарина, Рыкова и Томского или идти в ногу со всей партией", они избирают второй путь, тем более, что "истекший хозяйственный год и результаты хлебозаготовок показали, что мы ошибались" [286].
  
  Оказавшись в положении полной изоляции, Бухарин, Рыков и Томский спустя неделю после завершения пленума выступили с заявлением, прямо противоположным по своему духу тому, которое ими было представлено пленуму. В этом заявлении, опубликованном в "Правде", говорилось, что в течение полутора лет у них были разногласия с большинством ЦК по ряду политических и тактических вопросов, которые они излагали в документах и выступлениях на пленумах ЦК. "Мы считаем долгом заявить,- указывалось далее,- что в этом споре оказались правы партия и её ЦК. Наши взгляды, изложенные в известных документах, оказались ошибочными. Признавая эти свои ошибки, мы, со своей стороны, приложим все усилия к тому, чтобы вместе со всей партией повести решительную борьбу против всех уклонов от генеральной линии партии и, прежде всего, против правого уклона и примиренчества с ним" [287]. Одновременно было опубликовано заявление Угарова о том, что он пришёл к убеждению об ошибочности своей поддержки бухаринской "тройки" на двух последних пленумах ЦК.
  
  Этой капитуляцией "правых" был завершён охвативший семь лет процесс ликвидации коллективного руководства в партии, соединения в Политбюро самостоятельно мыслящих людей. Отныне политические дискуссии стали невозможны даже на уровне высшего партийного руководства.
  
  Добившись капитуляции всех оппозиционных элементов в Центральном Комитете, Сталин выступил 27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов с речью "К вопросам аграрной политики в СССР", где он сделал несколько важных "дополнений" к решениям ноябрьского пленума. Во-первых, он потребовал "насаждать в деревне крупные социалистические хозяйства в виде совхозов и колхозов", что прямо толкало партийных руководителей на принуждение крестьян к вступлению в колхозы. Во-вторых, он впервые выдвинул лозунг о переходе "от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике ликвидации кулачества, как класса" и расшифровал этот лозунг термином "раскулачивание", которое на протяжении всех предшествующих лет он объявлял недопустимым. В-третьих, он сделал далеко идущее предупреждение - о том, что когда нэп "перестанет служить делу социализма, мы её отбросим к чёрту" [288]. Таким образом, сталинская речь знаменовала новую резкую переориентацию политики в направлении экономического авантюризма.
  
  Чтобы подвести теоретическую базу под новые лозунги, Сталин резко изменил свои суждения о перспективах развития индивидуального крестьянского хозяйства. В мае 1928 года он утверждал, что при проведении разумных организационных и агротехнологических мероприятий можно за 3-4 года поднять урожайность мелких и средних индивидуальных крестьянских хозяйств на 15-20 % и получить от них дополнительно не менее 100 млн. пудов товарного хлеба [289]. В ноябре того же года он высказывал уверенность в том, что поднять темп развития сельского хозяйства можно, в частности, через "поднятие урожайности и расширение посевных площадей индивидуальных бедняцко-середняцких хозяйств" [290]. В докладе же на конференции аграрников-марксистов он заявлял, что "наше мелкокрестьянское хозяйство не только не осуществляет в своей массе ежегодно расширенного воспроизводства, но, наоборот, оно очень редко имеет возможность осуществлять даже простое воспроизводство" [291]. Это утверждение понадобилось Сталину для объявления "сплошной коллективизации" единственным путём, способным обеспечить рост продукции сельского хозяйства.
  
  Провозглашение Сталиным лозунгов сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса совпало во времени с шумной пропагандистской кампанией по поводу его 50-летия. Ранее подобные юбилейные кампании в партии не проводились. Теперь же все руководители партии выступили со статьями, содержавшими безудержные панегирики Сталину. В этих статьях впервые была изменена привычная партийная лексика: традиционное понятие "вожди партии" было вытеснено прославлением единственного вождя, "стоящего во главе коммунистического движения всего мира". Ради утверждения культа Сталина его соратники прибегли к беспримерной фальсификации истории партии. В приветствии ЦК и ЦКК Сталину говорилось: "Лучший ленинец, старейший член Центрального Комитета и его Политбюро... из непосредственных учеников и соратников Ленина, ты оказался самым стойким и последовательным до конца ленинцем. Ни разу на протяжении всей своей деятельности ты не отступил от Ленина как в своих теоретических принципиальных позициях, так и во всей практической работе" [292].
  
  Мысль о том, что не было ни единого случая, когда Сталин расходился в своих взглядах с Лениным, настойчиво варьировалась во всех статьях партийных лидеров, появившихся на страницах юбилейного номера "Правды" и затем сведённых в отдельный сборник. Статьи Калинина "Рулевой большевизма", Орджоникидзе "Твёрдокаменный большевик", Кагановича "Сталин и партия", Микояна "Стальной солдат большевистской партии" и многие другие как бы соревновались друг с другом в лести и угодничестве. Но даже в ряду этих статей, где Сталин впервые именовался "дорогим вождем", "гениальным теоретиком" и т. д., особо выделялась беспримерным фальсификаторством статья Ворошилова "Сталин и Красная Армия" (переросшая впоследствии в книгу), которая положила начало версии о Сталине как творце всех побед гражданской войны. По словам Ворошилова, Сталин был "единственным человеком, которого Центральный Комитет бросал с одного фронта на другой, выбирая наиболее опасные, наиболее страшные для революции места" [293].
  
  Вслед за этими статьями в адрес Сталина посыпались тысячи приветствий от "масс", подготовленных услужливыми местными аппаратчиками. Как подчеркивалось впоследствии в "Рютинской платформе", "у всякого большевика, не потерявшего ещё окончательно стыд и не позабывшего старых партийных традиций, вся эта комедия "коронования" вызывала чувство отвращения и стыда за партию" [294].
  
  Получив такое окружение, на которое можно было положиться в осуществлении самых авантюристических акций, Сталин открыл новую главу в истории партии и страны, официально именовавшуюся "наступлением социализма по всему фронту".
  
  XV
  
  Первый тур коллективизации
  
  После ноябрьского пленума Сталин не созывал новый пленум ЦК в течение восьми месяцев. На протяжении этого периода развертывался первый тур сплошной коллективизации с его авантюристическим началом и позорным завершением. Все документы, касавшиеся этой крупномасштабной политической кампании, разрабатывались и принимались узкой группой аппаратчиков без утверждения их полным составом Центрального Комитета.
  
  В проекте первого из этих документов, подготовленном комиссией Политбюро под руководством наркома земледелия Яковлева, отмечалось, что "безнадежно пытаться разрешить "кулацкую проблему" выселением всей массы кулацкого населения в отдалённые края или тому подобными мероприятиями" [295]. Более того, комиссия считала возможным принимать часть кулаков в колхозы.
  
  Комиссия предложила завершить коллективизацию большинства крестьянских хозяйств в основных зерновых районах за 2-3 года, в потребляющей полосе - за 3-4 года, в экономически отсталых национальных республиках - во второй пятилетке. Согласно этому проекту, коллективизации подлежали лишь основные средства производства при сохранении в собственности крестьянских семей мелкого инвентаря, коров и мелкого скота, обслуживающего потребительские нужды семьи. Однако Сталин внёс существенные поправки в эти относительно "умеренные" сроки и методы коллективизации. Этими поправками определялись первые директивы, направленные на места. Так, директива Колхозцентра от 10 декабря 1929 года предлагала в районах сплошной коллективизации добиваться обобществления рабочего скота и коров на 100 %, свиней - на 80 %, овец - на 60 %.
  
  В принятом 5 января 1930 года постановлении ЦК ВКП(б) "О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству" указывалось, что в районах Северного Кавказа, Нижней и Средней Волги коллективизация может быть "в основном закончена осенью 1930 г. или, во всяком случае, весной 1931 г."; в других зерновых районах - "осенью 1931 г. или, во всяком случае, весной 1932 г.". Посевная площадь, обработанная колхозами и совхозами, уже весной 1930 года должна была существенно превысить показатели, установленные пятилетним планом на 1933 год. Постановление требовало вести решительную борьбу "со всякими попытками сдерживать развитие коллективного движения из-за недостатка тракторов и сложных машин" [296].
  
  Постановление ЦК от 5 января открыло серию обильных директив, направленных на форсирование коллективизации и раскулачивания. В передовой "Правды" под названием "Ликвидация кулачества как класса становится в порядок дня" содержался призыв "объявить войну не на жизнь, а на смерть кулаку и в конце концов смести его с лица земли" [297]. Претворением этой установки стали решения, разработанные образованной 15 января комиссией Политбюро под руководством Молотова: постановление ЦК от 30 января "О мероприятиях по ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации", постановления ЦИК и СНК от 1 февраля "О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством" и "О воспрещении самовольного переселения кулацких хозяйств и распродажи ими имущества". Эти решения отменяли в районах сплошной коллективизации действие законов об аренде земли и применении наёмного труда. За самовольное переселение кулацких хозяйств и распродажу ими своего имущества предусматривались жёсткие репрессивные меры.
  
  Местные власти были наделены чрезвычайными полномочиями "вплоть до полной конфискации имущества кулаков и выселения их из пределов отдельных районов и краёв (областей)" [298]. Порядок раскулачивания и депортации был конкретизирован в секретной инструкции ЦИК и СНК от 4 февраля и в приказе ОГПУ от 2 февраля. В этих документах предписывалось в районах сплошной коллективизации конфисковывать у кулаков средства производства, скот, хозяйственные и жилые постройки, производственные и торговые предприятия, продовольственные, кормовые и семенные запасы, наличные деньги и "излишки домашнего имущества". В этом и заключалось собственно раскулачивание, которому планировалось подвергнуть в среднем 3-5 % крестьянских хозяйств.
  
  Кулаки, подлежавшие более суровым репрессиям, разделялись на три категории. К первой категории был отнесён "контрреволюционный кулацкий актив", особенно кадры действующих повстанческих организаций, которые подлежали заключению в концлагеря или расстрелу по приговору "троек". "Изъятие первой категории", которое предполагалось закончить к началу развертывания кампании по выселению кулаков, должно было распространиться на 50-60 тыс. чел. Семьи лиц, заключённых в лагеря или приговорённых к высшей мере наказания, должны были выселяться в отдалённые районы страны вместе с семьями "второй категории", к которой были отнесены "крупные кулаки и бывшие полупомещики, активно выступающие против коллективизации", "местные кулацкие авторитеты и весь кулацкий кадр, из которого формируется контрреволюционный актив". Только из Украины, Белоруссии, Казахстана, Сибири, Урала, Северного Кавказа, Средневолжского и Нижневолжского краёв, Центрально-Черноземной области планировалось выслать 210 тысяч семей. Остальных кулаков предполагалось выселять в отводимые за пределами колхозных хозяйств поселки в районах, где они проживали [299].
  
  На протяжении января - февраля Сталин непрерывно подхлёстывал коллективизаторское исступление. В статье "К вопросу о политике ликвидации кулачества, как класса", опубликованной 21 января в "Красной звезде", он прямо заявил о полном разрыве нынешней политики партии с решениями XV съезда и XVI конференции. Указав, что с лета 1929 года произошёл "поворот в политике нашей партии в деревне", Сталин подчеркнул, что XV съезд исходил из того, что "кулачество, как класс, всё же должно остаться до поры до времени. На этом основании XV съезд оставил в силе закон об аренде земли, прекрасно зная, что арендаторами в своей массе являются кулаки. На этом основании XV съезд оставил в силе закон о найме труда в деревне, потребовав его точного проведения в жизнь. На этом основании была ещё раз провозглашена недопустимость раскулачивания... Противоречат ли эти законы и эти постановления политике ликвидации кулачества, как класса? Безусловно, да! Стало быть, эти законы и эти постановления придётся теперь отложить в сторону в районах сплошной коллективизации, сфера распространения которой растёт не по дням, а по часам. Впрочем, они уже отложены в сторону самим ходом колхозного движения в районах сплошной коллективизации". Таким образом, Сталин в одночасье объявил об отмене всех партийных решений и советских законов, определявших политику в деревне. Эта отмена, по его словам, была вызвана якобы напором стихийного движения бедняков и середняков, "громящих кулачество и осуществляющих сплошную коллективизацию" [300].
  
  В передовой "Правды", написанной по прямому указанию Сталина, планка темпов коллективизации была поднята ещё выше по сравнению с недавними официальными решениями. Здесь говорилось, что "последняя наметка коллективизации - 75 % бедняцко-середняцких хозяйств в течение 1930-31 года не является максимальной" [301].
  
  В "Ответе товарищам свердловцам", опубликованном 10 февраля в "Правде", Сталин потребовал бороться против "самоликвидации" кулацких хозяйств и "растранжиривания" ими своего имущества, что перекрывало последний путь спасения зажиточным крестьянским семьям, стремившимся избежать нависшей над ними расправы [302]. Другое сталинское требование нацеливало на форсирование коллективизации в тех районах, где, согласно предыдущим решениям, "сплошная коллективизация" не должна была проводиться.
  
  В обстановке неуемной коллективизаторской скачки ни крестьяне, ни местные партийные работники не могли толком понять, чего добивается от них сталинское руководство. Многие губернские организации выносили решения о завершении коллективизации в течение весенней посевной кампании 1930 года. Даже в Средней Азии, где ЦК требовал завершить коллективизацию в основном весной 1932 года (а в кочевых и полукочевых регионах ещё позже), местным руководством был выдвинут лозунг "Догнать и перегнать передовые районы по темпам коллективизации!".
  
  Коллективизация и раскулачивание воспринимались на местах как ударная кампания, о выполнении которой следует как можно скорее рапортовать. Деятельность местного аппарата расценивалась исключительно по проценту коллективизированных хозяйств. Партийные комитеты районов и округов соревновались друг с другом в победных реляциях с "колхозного фронта". В коллективизаторском рвении нередко осуществлялось максимальное обобществление собственности крестьянских хозяйств вплоть до единственной коровы, мелкого скота и птицы.
  
  Поскольку государство не располагало материальными ресурсами для обустройства создаваемых колхозов, в неделимые фонды последних передавалось конфискованное имущество кулацких хозяйств. Непроизводственное личное имущество раскулачиваемых распределялось среди бедноты, что способствовало разжиганию в её среде низменных настроений и зачислению зажиточных середняков в списки на раскулачивание.
  
  О горячке коллективизаторства, охватившей всю страну, свидетельствуют официальные данные, согласно которым к началу января 1930 года в колхозах числилось свыше 20 %, к началу марта - свыше 50 % крестьянских хозяйств.
  
  Поскольку поворот к сплошной коллективизации происходил буквально в считанные дни, без какой-либо организационной и идеологической подготовки, под давлением противоречивых и панических приказов, он носил стихийный характер и выливался на практике в насилие по отношению к широчайшим массам крестьянства. На это крестьяне отвечали в основном тремя способами.
  
  Первый способ состоял в апелляции к властям, у которых крестьяне искали защиту от творившегося на местах административного произвола. Только осенью - зимой 1929-1930 годов на имя Сталина и Калинина поступило 90 тыс. жалоб, подавляющее большинство которых, разумеется, осталось без ответа.
  
  Второй способ - массовый убой скота, который полагалось сдавать в колхозы. Для пресечения этого в январе 1930 года были приняты постановления ЦИК и СНК "О мерах борьбы с хищническим убоем скота" и "О запрещении убоя лошадей и об ответственности за незаконный убой и хищническую эксплуатацию лошадей". Согласно этим постановлениям и постановлению ЦИК и СНК от 1 ноября 1930 года "О мерах против хищнического убоя скота", убой в кулацких хозяйствах карался полной или частичной конфискацией скота и сельскохозяйственного инвентаря и лишением свободы на срок до двух лет, а в бедняцко-середняцких - штрафом в размере, равном десятикратной стоимости забитого животного. Такой же штраф налагался и на колхозы, где из-за отсутствия общественных животноводческих построек, кормов, навыков обслуживания обобществлённого скота и т. д. часто забивали ослабленный плохим уходом скот, сведённый с крестьянских подворий в общее стадо.
  
  Наконец, третьим способом, избираемым отчаявшимися крестьянами в качестве реакции на массовые насилия, стали антиколхозные вооружённые выступления. Об их характере и масштабах свидетельствуют данные, приводившиеся в "Рютинской платформе": в начале 1930 года в стране прошло более 500 крупных восстаний с тысячами участников в каждом; во многих случаях в этих восстаниях участвовали коммунисты и комсомольцы, порой ими руководили члены партии, а в одном случае - даже районный уполномоченный ГПУ [303].
  
  По данным современных советских историков, в январе - марте 1930 года прошло не менее 2200 массовых выступлений с участием почти 800 тысяч крестьян. Намного большим было число индивидуальных и групповых расправ над организаторами коллективизации и колхозными активистами.
  
  Всё это означало, что страна фактически вступила в новую гражданскую войну. Как признавалось в секретном письме ЦК от 2 апреля 1930 года, если бы процесс насильственной коллективизации (именовавшийся "искривлением партлинии") не был приостановлен, "добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами" в широкой волне повстанческих выступлений [304].
  
  XVI
  
  Левая оппозиция о коллективизации
  
  В некоторых публицистических работах и художественных, произведениях конца 80-х годов утверждалось, что проведение сплошной коллективизации и раскулачивания - результат восприятия и реализации Сталиным идей левой оппозиции. Доказывая фантастичность этой версии, некоторые серьезные исследователи тем не менее заявляют, что "к сожалению, никто в то время не предложил иных, более приемлемых вариантов, которые дали бы реальную возможность форсировать индустриализацию, не ссорясь с крестьянством..." [305].
  
  Применительно к лицам, входившим в тогдашнее руководство партией, такая оценка вполне правильна. Она применима и к Бухарину, который в самый разгар коллективизаторской гонки взял на себя миссию теоретического обоснования "новой концепции коллективизации". В статье "Великая реконструкция (о текущем периоде пролетарской революции в нашей стране)", опубликованной в феврале 1930 года в "Правде", он оценил происходящий в стране "крутой перелом" как особую форму внутриформационного скачка, к которому партия оказалась теоретически не подготовленной. По-прежнему дорожа своей репутацией теоретика, Бухарин брался исправить этот "пробел" в теории, разъясняя, что процесс перевода сельского хозяйства на социалистический путь проходит не "по "классическим" формулам педантов: сперва сотни тысяч тракторов, потом переделка крестьянского хозяйства на коллективный лад... Более уместна формула: сперва переделка производственных отношений, потом техническая революция". Перевернувшись на 180 градусов, Бухарин писал, что особенность переживаемого страной крутого перелома состоит в том, что он связан "с чрезвычайным обострением классовой борьбы... Экономика, политика, наука, искусство, религия, философия, быт, школа - повсюду набухли противоречия социальных сил, повсюду гораздо резче прошёл водораздел между старым и новым миром... Но наиболее отчаянная борьба идёт именно в деревне. Здесь быстро и победоносно развивается антикулацкая революция, социально-экономический смысл которой и нужно в первую очередь анализировать". Результаты этого анализа сводились к утверждению, что кулачество оказывает "бешеное сопротивление социалистической реконструкции", а поэтому с ним "нужно разговаривать языком свинца" [306].
  
  Для оправдания разрушительных процессов, которые проходили в деревне (массовый убой крестьянами скота и т. д.), Бухарин выдвигал абстрактный и схоластический тезис о том, что ломка старых общественных отношений всегда имеет своим следствием падение производительных сил.
  
  Таким образом, Бухарин, вплоть до конца 1929 года выступавший против чрезвычайных мер, в начале 1930 года поддержал намного более жестокую и опасную политику в деревне, по сравнению с которой, как отмечал впоследствии Сталин, чрезвычайные меры представляли собой "пустышку" [307]. Так трансформировалась "бухаринская альтернатива" в наиболее критический момент "размолвки" партии с деревней.
  
  Объясняя внезапность перехода к "революции сверху", о недопустимости которой он говорил на протяжении многих предшествующих лет, Бухарин заявлял, что в новую фазу "мы вошли... через ворота чрезвычайных мер и быстро развернувшийся кризис зернового хозяйства". Эта новая фаза, по словам Бухарина, "не была во всех конкретностях предвидена" [308].
  
  Эти рассуждения Бухарина Троцкий критиковал с особенным сарказмом. Сопоставляя контрольные цифры пятилетнего плана, принятые в апреле 1929 года (коллективизация пятой части крестьян в течение 1929-33 годов), с результатами коллективизаторской гонки к марту 1930 года (коллективизация трёх пятых крестьянских хозяйств), он писал: "Если даже принять на веру, что этот размах коллективизации есть сплошной триумф социализма, то одновременно надо констатировать полное банкротство руководства, ибо плановое хозяйство предполагает, что руководство хоть сколько-нибудь предвидит основные хозяйственные процессы. Между тем на это нет и намека. Бухарин, новый, реконструированный, индустриализированный и сплошь коллективизированный Бухарин, признает в "Правде", что новый этап коллективизации вырос из административных мероприятий в борьбе за хлеб и что этот этап не был предвиден руководством "во всех его конкретностях". Это очень недурно сказано! Ошибка темпа в плановых расчётах составляет всего-навсего около 900-1000 %. И в какой области? Не в вопросе о производстве наперстков, а в вопросе о социалистическом преобразовании всего сельского хозяйства. Ясно, что кое-каких "конкретностей" Сталин с Ярославским действительно не предвидели. Тут Бухарин прав" [309].
  
  К числу не предвиденных сталинским руководством "конкретностей" Троцкий относил прежде всего нежелание основной части крестьянства вступать в колхозы. "Мы никогда, как известно, не заподазривали нынешнее руководство в избытке проницательности,- писал он.- Но такой ошибки оно никак не могло бы сделать, если бы коллективизация действительно выросла из завоеванного на опыте убеждения крестьян в преимуществах крупного коллективного хозяйства над индивидуальным" [310].
  
  Троцкий напоминал, что левая оппозиция всегда указывала на два основных фактора, определяющих практические возможности и рамки коллективизации: наличие производственно-технических ресурсов для крупного земледелия и субъективную готовность крестьянства перейти к коллективному хозяйству, в конечном счёте определяемую теми же производственно-техническими факторами: привлечь крестьянина в колхозы может только выгодность для них коллективного хозяйства, опирающегося на высокую технику. С этих позиций он высмеивал выдуманную сталинцами для оправдания "ошибочки темпа в 1000 %" "теорию" о том, что "техника есть дело десятое, и что социалистическое сельское хозяйство ("мануфактурное") можно, перекрестясь, строить при любых средствах производства. Эту мистическую теорию мы, однако, решительно отвергаем... Более того, мы объявляем этой мифологии беспощадную войну, ибо неизбежное разочарование крестьян грозит вызвать жестокую реакцию против социализма вообще" [311].
  
  Уже в февральско-мартовском и апрельском номерах "Бюллетеня оппозиции" были опубликованы первые отклики на сплошную коллективизацию и раскулачивание. Приведем некоторые выдержки из этих писем, свидетельствующие о том, что "неразоружившиеся" оппозиционеры, сохранявшие связь с Троцким, с самого начала решительно отвергали эту политику, которая была воспринята ими как грубейший разрыв с принципами социалистического строительства. "Административному "введению" социализма в деревне на "конной тяге" должен быть определённо положен конец... Лозунг "раскулачивания"... должен быть осуждён, как авантюристический". "Причины нового ультраавантюристического взлета центризма коренятся именно в факте размычки с середняком. Вместо того, чтоб этой действительности прямо посмотреть в глаза, центристы думают, что схоластически созданная в теории и административно введённая на практике "коллективизация" снимет с повестки дня основной вопрос о правильных классовых взаимоотношениях в деревне" [312]. "То, что мы говорили о гибельности нынешней путчистской политики центризма, целиком оправдывается". "Я за отмену "сплошного" безобразия - то бишь сплошной коллективизации с помощью прокурорских "разъяснений", я против "выкорчевывания корней капитализма" на конной тяге, в порядке энтузиазма агентов ГПУ, я - против "перевода" мелкого земледелия на "социалистические" рельсы в течение 1-2 лет". "То, что сейчас происходит, вернее было бы назвать попыткой милитаризации крестьянского труда" [313].
  
  Развернутый анализ первого этапа сплошной коллективизации содержался в статье Троцкого "Экономический авантюризм и его опасности", написанной 13 февраля 1930 года. В ней подчеркивалось, что курс на сплошную коллективизацию и раскулачивание "представляет отнюдь не меньшую, в некоторых отношениях более острую опасность, чем вчерашний".
  
  Троцкий напоминал, что в 1925-27 годах левая оппозиция предлагала другой, конструктивный путь - более решительное налоговое обложение верхних слоёв крестьянства в целях уменьшения дифференциации в деревне и ускорения индустриализации. В ответ на это правящая фракция отрицала наличие кулацких накоплений и обвиняла оппозицию в стремлении "ограбить крестьянство". "Кулак тем временем вырос в серьезную величину, повёл за собой середняка и подверг промышленность и города голодной блокаде... Бюрократии пришлось круто менять политику. Объявлен был крестовый поход против кулака. Те меры, которые накануне предлагала оппозиция для ограничения эксплуататорских тенденций, оказались сразу превзойдёнными, когда началась борьба с кулаком за хлеб" [314]. Поскольку кулак не отделён от середняка какой-либо непроницаемой перегородкой, несогласованные административные удары посыпались не только на кулака, но и на середняка. ["]Крутой и панический поворот политики в деревне привёл к почти полной ликвидации нэпа, т. е. рынка, без которого не может существовать крестьянин как мелкий производитель. Поскольку ворота рынка оказались на замке, крестьяне, и прежде всего их верхние слои, настроившиеся за несколько лет "либеральной" сталинско-бухаринской политики на фермерско-капиталистический лад, внезапно уперлись в тупик. Крестьянство, которое после всего опыта революции не склонно легко вступать на путь гражданской войны за рынок, стало метаться в поисках других путей и шарахнулось в единственно открытые ворота - коллективизации" [315].
  
  В момент, когда писалась статья, Троцкий не обладал достаточными сведениями как о масштабах насилия над крестьянством, так и о масштабах ответных антиколхозных выступлений крестьянских масс (все эти сведения тщательно скрывались). Тем не менее он решительно отвергал иллюзии о том, что Сталин, загнавший за несколько месяцев большинство крестьян в колхозы, одержал решающую победу над крестьянством. Троцкий подчеркивал, что форсированная коллективизация, представлявшая грубую эмпирическую попытку спастись от последствий политики 1923-27 годов, приняла эпидемический характер меры отчаяния и предстала перед крестьянством прежде всего в виде экспроприации всего его достояния. Поэтому никакие, даже самые жестокие меры не способны предотвратить социальный взрыв в деревне. Первым предвестником и выражением этого неминуемого взрыва Троцкий считал массовый убой крестьянами скота, ведущий к истощению производительных сил сельского хозяйства.
  
  Освещая альтернативную "сплошной коллективизации" стратегию, выдвигавшуюся левой оппозицией ещё в 20-е годы, Троцкий писал, что она предполагала осуществление коллективизации и тесно сомкнутой с ней механизации сельского хозяйства планомерными и разумными методами, отвечающими материальным ресурсам и возможностям страны. При этих условиях можно было бы добиться за 10-15 лет преобразования материально-технических условий сельского хозяйства и создания тем самым производственной базы коллективизации. В противовес этой стратегии сталинское руководство навязало непосильные для страны темпы коллективизации, которые оно решило обеспечить исключительно административным нажимом на крестьянство. Такой подход чреват громадными опасностями, которые неизбежно обнаружатся уже в ближайшем будущем. Эти опасности проистекают прежде всего из игнорирования материальных, производственно-технических факторов, тесной взаимосвязи между индустриализацией и коллективизацией. "Из крестьянских сох и кляч, хотя бы и объединённых, нельзя создать крупного сельского хозяйства, как из суммы рыбачьих лодок нельзя сделать парохода" [316]. Поскольку социалистическая коллективизация сельского хозяйства может быть только результатом его механизации, то допустимый размах коллективизации определяется общим объёмом индустриализации страны. Даже при условии успешного выполнения пятилетнего плана промышленность сможет к концу пятилетки обеспечить тракторами и другими сельскохозяйственными машинами лишь 20-25 % крестьянских хозяйств. "Это и есть реальные рамки коллективизации. Доколе СССР остается изолированным, индустриализация (механизация, электрификация и пр.) сельского хозяйства могут мыслиться только в перспективе последовательного ряда пятилетних планов" [317].
  
  Однако в политике сталинского руководства процессы индустриализации и коллективизации оказались совершенно разорванными. Как ни быстро идёт развитие советской индустрии, она остается и долго ещё останется чрезвычайно отсталой. Высокие темпы роста промышленности исчисляются по отношению к крайне низкому исходному уровню. Исходя из этих посылок, Троцкий резко критиковал Молотова, объяснявшего необходимость сплошной коллективизации более медленным темпом развития сельского хозяйства по сравнению с промышленностью. Называя такое сопоставление темпов экономической безграмотностью, Троцкий указывал, что разрыв между темпами развития государственной промышленности и индивидуального сельского хозяйства обусловлен тем, что промышленность слишком слаба для того, чтобы поднять сельское хозяйство до необходимого технического уровня. Коллективизация сможет привести к росту продукции сельского хозяйства лишь в том случае, если её темпы будут согласованы с темпами технического переворота в земледелии. В свою очередь "темп такого переворота ограничивается нынешним удельным весом промышленности. С материальными ресурсами последней, отнюдь не с её отвлечённым статистическим темпом, и должен быть сообразован темп коллективизации" [318].
  
  Подчеркивая, что сталинская бюрократия после ряда лет оппортунистической политики переживает период "острого бешенства ультралевизны", Троцкий писал, что из этого никак не следует, будто левая оппозиция "меняется с аппаратом местами" и критикует его справа. Ещё более грубой ошибкой было бы считать, что сталинцы взяли на вооружение идеи оппозиции. На деле они, описав за один год дугу в 180 градусов, "упраздняют нэп, т. е. совершают то самое "преступление", в котором заведомо ложно обвиняли нас, и за которое наши друзья и сегодня заполняют тюрьмы и ссылки. Ограничение кулака они заменили административным раскулачиванием, которое они вчера злостно подкидывали нам, и от которого мы с чистой марксистской совестью открещивались" [319].
  
  Если раньше Сталин фактически поддерживал идеи Бухарина о том, что социализм будет строиться "черепашьим шагом", а кулак будет безболезненно врастать в социализм, то затем он эмпирически шарахнулся в противоположную крайность: "Теперь черепаший темп заменён почти авиационным. Кулак не врастает более в социализм - при таком темпе не врастёшь! - а просто ликвидируется в порядке управления" [320]. Внезапно сформулированная "программа скоропостижной ликвидации кулачества, при помощи коллективизации крестьянских телег, сох и кляч" [321] представляет "ультралевую карикатуру" на курс, предлагавшийся левой оппозицией в 1925-27 годы.
  
  Таким образом, Троцкий не отказывался от своих прежних оценок, согласно которым индустриализация потребует известной перекачки средств из деревни. Но он считал, что сплошная коллективизация, противоречащая желаниям и воле подавляющего большинства крестьянства, осуществляемая антигуманными насильственными методами, только затормозит развитие индустриализации, поскольку она неизбежно приведет к истощению производственных сил деревни, ухудшению продовольственного снабжения трудящихся города и разрушению социально-политической стабильности общества.
  
  Анализ первого этапа сплошной коллективизации Троцкий завершал прогнозом, согласно которому "после нынешнего необеспеченного наступления последует паническое отступление, стихийное внизу, якобы "маневренное" - наверху... Непогрешимое руководство обвинит, разумеется, исполнителей в "троцкизме"". Ставя вопрос: "Сколько месяцев ещё будет нынешнее руководство подхлёстывать партию на путях ультралевизны?", Троцкий отвечал: "Мы думаем, что не долго. Чем более неистовый характер имеет нынешний курс, тем острее и скорее вскроются его противоречия. Тогда, после уже оставленных позади 180 градусов руководство опишет ещё дополнительную дугу, приблизившись по окружности к точке отправления с другого конца" [322].
  
  XVII
  
  Сталин отступает
  
  Прогноз Троцкого сбылся уже спустя несколько недель. Оказавшись перед лицом многочисленных крестьянских восстаний, ЦК во второй половине февраля дал местным организациям указание ликвидировать спешку при организации колхозов и прекратить раскулачивание в тех районах, где сплошная коллективизация ещё не началась. 2 марта "Правда" опубликовала примерный устав сельскохозяйственной артели, в котором предусматривался отказ от тотального обобществления всего крестьянского скота. В том же номере "Правды" появилась статья Сталина "Головокружение от успехов", свидетельствовавшая о внезапном "поправении" организатора коллективизации. В статье осуждались "искривления" в проведении коллективизации, главная ответственность за которые возлагалась на местных партийных работников, обвинённых в "головотяпстве".
  
  Убедившись, что развязанная им политическая кампания привела к фронтальному столкновению с широчайшими крестьянскими массами, Сталин осуждал попытки "насаждать колхозы силой" и заявлял, что колхозное движение должно строиться на принципах полной добровольности. Вместе с тем достигнутый к 20 февраля 50-процентный уровень коллективизации крестьянских хозяйств он объявил успехом колхозного движения, доказывающим, что "коренной поворот деревни к социализму можно считать уже обеспеченным". Перед местными работниками ставилась задача "закрепить достигнутые успехи и планомерно использовать их для дальнейшего продвижения вперед" [323]. Противоречивые положения статьи оставляли открытым основной вопрос, вставший перед партийными организациями: следует ли менять политику в деревне или же "закреплять" её.
  
  Основные выводы статьи получили развитие в опубликованном 15 марта постановлении ЦК "О борьбе с искривлениями партлинии в колхозном движении". В нем осуждалось принуждение к вступлению в колхозы под угрозой раскулачивания, в результате чего в число "раскулаченных" попадала часть середняков и даже бедняков, причем в некоторых районах процент раскулаченных доходил до 15, а коллективизация за несколько дней "вырастала" с 10 до 90 %. Осуждались также факты "исключительно грубого, безобразного, преступного обращения с населением", принудительного обобществления жилых построек, мелкого скота, птицы. Постановление предписывало восстановить базары и прекратить сопутствовавшую коллективизаторским акциям "практику закрытия церквей в административном порядке, фиктивно прикрываемую общественно-добровольным желанием населения" [324].
  
  Более откровенно положение в деревне оценивалось в секретном письме ЦК от 2 апреля 1930 года "О задачах колхозного движения в связи с борьбой с искривлениями партийной линии". В нем прямо говорилось об угрожающем положении, возникшем в связи с массовым повстанческим движением крестьянства, для борьбы с которым пришлось использовать части Красной Армии.
  
  Следствием этих решений стали карательные меры по отношению к организаторам колхозного движения и раскулачивания. Тысячи коммунистов были исключены из партии и отданы под суд фактически за то, что они по прямым указаниям сверху и под угрозой исключения из партии стремились в кратчайшие сроки "наколлективизировать" как можно более высокий процент крестьянских хозяйств. Одновременно была проведена реабилитация части раскулаченных: в некоторых округах было восстановлено больше половины раскулаченных хозяйств. В Казахстане к середине 1930 года было освобождено из заключения 4673 человека, возвращено из ссылки 1160 семей, прекращены судебные дела на 2264 человека, возвращено конфискованное имущество 9533 хозяйствам. Только в девяти районах Хопёрского округа на Дону - первого округа "сплошной коллективизации" в стране было восстановлено 3072 "неправильно раскулаченных" хозяйства бедняков и середняков.
  
  Вспоминая о статье "Головокружение от успехов", Хрущёв писал, что её появлению предшествовала коллективизаторская горячка, подстёгиваемая из центра. "Хотя местный актив с азартом, грубо говоря, со звериным азартом проводил коллективизацию, но он всё же находился под бичом "Правды". Если взять "Правду" за тот период, то она пестрела изо дня в день цифрами (у кого в районе какой процент крестьян уже объединён в колхозы), подхлёстывавшими местные партийные организации. В 1929-1930 годах у меня не было никакого прямого соприкосновения ни с деревней, ни даже с партактивом, который проводил эту кампанию. Я питался данными лишь со страниц "Правды" и радовался... А когда разразился гром - письмо "Головокружение от успехов", я был несколько смущен: как же так, всё было хорошо, а потом вдруг такое письмо? Но стало ясно, что это было необходимо, потому что угроза назревала или даже уже назрела. Уже вспыхивали отдельные восстания крестьян и назревали ещё более крупные". Ретроспективно оценивая смысл статьи "Головокружение от успехов", Хрущёв писал, что Сталин "лбом ударился о стену и не смог прошибить её, из-за чего вынужден был отступить. Но, отступая, свалил свою вину на других, и это очень дорого обошлось тем людям" [325].
  
  Выводы, к которым Хрущёв пришёл лишь в 60-х годах, многими большевиками были сделаны уже по свежим следам коллективизации. В "Рютинской платформе" статья "Головокружение от успехов" расценивалась как классический пример "сталинского приема сваливания своих преступлений на других". "Общеизвестно,- говорилось в этом документе,- что коллективизация примерно уже с конца 1928 года начала проводиться методами прямого и косвенного принуждения, а в дальнейшем - 1929-1930 гг.- и прямого насилия... Официальные постановления ЦК о "добровольном вступлении в колхозы" стали только обычным фарисейским, лицемерным прикрытием для прямо противоположной практики коллективизации". В платформе подчеркивалось, что Сталин обладал достаточной информацией о методах, которыми осуществлялась коллективизация. Но он продолжал "играть "ва-банк" и самым бесстыдным образом фальсифицировать в газетах, прежде всего в "Правде" - его личном непосредственном рупоре - фактическое положение вещей". Когда же весной 1930 года по всей стране прошла волна невиданных в истории крестьянских восстаний и он почувствовал, что почва под его ногами горит, то вместо честного признания провала своей политики и изменения курса "он пошёл на трюк. Этим трюком и явилась его статья "Головокружение от успехов"... В результате этой статьи... местные работники были брошены в жертву обозлённым массам деревни, для того чтобы отвлечь внимание от действительного виновника, а Сталин выступил перед мужиками в роли спасителя от "местных головотяпов"" [326].
  
  Как и следовало ожидать, сразу же после появления статьи "Головокружение от успехов" массовый прилив в колхозы сменился столь же массовым отливом. В результате того, что поспешно организованные колхозы распускались весной, когда начинался сев, уже летом 1930 года во многих сельских местностях возник голод. Вспоминая это время, Хрущёв писал, что он был послан в подшефный Промакадемии колхоз для передачи ему денег на покупку сельхозинвентаря. Только в ходе этой поездки он узнал о действительном положении на селе. "Раньше я себе его практически не представлял, потому что жили мы в Промышленной академии изолированно и чем дышала деревня не знали. Приехали мы туда и встретили буквально голод. Люди от недоедания передвигались, как осенние мухи... Они все в один голос просили нас, чтобы мы им дали хлеба, а машины произвели на них мало впечатления: люди буквально голодали, я такое впервые увидел" [327].
  
  После появления статьи "Головокружение от успехов" в ЦК и лично Сталину стали направляться многочисленные письма с вопросами о том, какова теперь ориентация политики в области колхозного движения. 3 апреля Сталин опубликовал статью "Ответ товарищам колхозникам", в которой пространно рассуждал о том, что новые установки нельзя рассматривать как отступление партии, и вновь возлагал ответственность за "перегибы" на местных партийных работников, заявляя, что "трудно остановить во время бешеного бега и повернуть на правильный путь людей, несущихся стремглав к пропасти" [328].
  
  Для возвращения крестьян в колхозы Сталин прибегнул к новому, на этот раз "экономическому" маневру. Он сообщил, что "на днях" принято решение на два года освободить от налогового обложения скот и птицу, находящиеся в индивидуальном владении колхозников, снять все наложенные на них штрафы и судебные взыскания и отсрочить уплату ими задолженности по кредитам. Однако ушедшие из колхозов крестьяне всех этих льгот не получат, а приобретут право на них только после возвращения в колхозы [329].
  
  Новые сталинские маневры были немедленно разоблачены на страницах "Бюллетеня оппозиции". В письме группы оппозиционеров подчеркивалось, что "жизнь скоро доказала банкротство политики авантюры. Вчерашняя генеральная линия на скорейшую коллективизацию объявлена левым загибом головотяпов. Поворот очень туманный, поэтому оценить его пока ещё трудно. Во всяком случае: 1) Банкротство не признается. 2) Лозунг сплошной коллективизации и ликвидации кулака оставлен... Пока ясно только, что последние статьи Сталина и решение ЦК о перегибах внесли в партию ещё больше дезорганизации" [330].
  
  В других письмах описывались разрушительные последствия, к которым привели несколько месяцев коллективизаторского исступления: "Сплошная коллективизация не только не повысила товарность сельскохозяйственных продуктов, но ударила по ней так, что от неё ничего не осталось. Города сидят без масла, мяса, яиц, картошки и даже столицы перешли на микроскопический паек". Ещё более тяжкие страдания выпали на долю деревни. "То, что пишут о происходящих в ряде мест искривлениях деревенской политики, есть на деле общее правило. Обезьяна не узнает себя в зеркале. Наш округ сплошной коллективизации не отличается от других. Здесь обобществили всё до последнего цыпленка, раскулачивали вплоть до валенок, которые стаскивали с ног малых детишек" [331].
  
  Один из оппозиционеров выразительно описывал свою беседу с коммунистом, который до того времени никогда не решался критиковать "генеральную линию" даже в личных разговорах:
  
  "- Как живёте,- спрашиваю я его.- Вы плохо выглядите, у Вас усталый вид.
  
  - Ещё бы. Вы бы тоже плохо выглядели, если б побывали, как я, в течение ряда месяцев в деревне... Скажу Вам напрямик: если б буржуазия нас послала в качестве вредителей, она бы действовала не лучше Сталина. Можно подумать что мы находимся перед колоссальной провокацией...
  
  И он начал рассказывать мне о подвигах, совершенных в течение знаменитого периода "головокружений". Я этого не повторяю, потому что картина была одна и та же повсюду" [332].
  
  Ещё в одном письме описывались методы, которые применялись к крестьянам, отказывавшимся вступать в колхозы: одновременное взимание всех платежей, ранее выплачивавшихся в течение ряда месяцев; обложение разорительными штрафами за пустяковые провинности; устройство неоднократных изнурительных ночных собраний с записью в колхоз, на которых у дверей ставилась охрана; опись имущества у многих середняков, что означало угрозу "раскулачивания". "Это были не "перегибы",- подчеркивал автор письма,- а повсеместно официально освящённые методы коллективизации". Столь же резко оценивалась в письме организация и оплата труда в только что организованных колхозах, воспринимаемая крестьянами как "новая барщина" и вызывающая у них "лютую ненависть к такому подневольному, неоплачиваемому труду... такие условия труда являются правилом, а не исключением, и всякий протест против них объявляется кулацкой вылазкой. Создается впечатление, точно кто-то обдуманно, последовательно проводит целую систему мероприятий, чтоб раз навсегда дискредитировать самую идею колхозов в глазах крестьян. Мне кажется, что это уже в значительной степени достигнуто. Неудивительно, что с появлением статьи Сталина "Головокружение", воспроизводящей классическую практику: отыгрываться на "стрелочнике", начался распад колхозов... В отношении выходов из колхозов впереди прочих групп идут бедняки и маломощные середняки, которые не могут долго выдержать практику неоплаченного труда. Зажиточные середняки не спешат с выходом, смотря на колхоз, как на страховку от непосильных налогов и опасаясь нового нажима на верхи деревни" [333].
  
  В присланной из сибирской ссылки статьи Ф. Дингельштедта, члена партии с 1910 года, обзор сталинской политики в деревне заканчивался выводом: "Сплошная коллективизация, проводившаяся методами Пришибеевых, ввергла народное хозяйство в состояние давно не бывалой разрухи: точно прокатилась трёхлетняя война, захватившая целые села, районы и округа" [334].
  
  Развернутый анализ и оценка принудительной коллективизации содержались в "Обращении оппозиции большевиков-ленинцев в ЦК, ЦКК ВКП(б) и ко всем членам ВКП(б)" (апрель 1930 года). В этом документе, подписанном Раковским, В. Косиором, Мураловым и Каспаровой, указывалось, что в 1928-29 годах оппозиция неизменно выступала против применения чрезвычайных мер. "Правильность этой критики нашла новое подтверждение в том хозяйственном и политическом кризисе, последствия которого ещё впереди и который был вызван политикой сплошной коллективизации и её шумным и печальным провалом... Как только в печать проникли сведения о сплошной коллективизации, мы - большевики-ленинцы и в том числе Л. Д. Троцкий указывали ещё в декабре и январе на гнилость и вредность этого лозунга... События и здесь оправдали наш прогноз, и скорее, чем мы могли ожидать".
  
  Авторы "Обращения" отмечали, что сама директива о сплошной коллективизации, "безразлично, назначается ли для этого срок в 15 лет, как это было в начале, или в 1 год, как сделали потом",- является грубейшим отклонением от социализма и величайшей экономической нелепостью. Такой же нелепостью они называли "декретное упразднение кулака, как класса, и упразднение нэпа" [335].
  
  В "Обращении" подчеркивалось, что попытка взвалить провал сплошной коллективизации на беспринципность и политическое убожество местных аппаратчиков представляет фактическое признание провала партийного руководства, поскольку именно на нем лежит ответственность за качество аппарата. ЦК имел все возможности предупредить насилие в деревне. Однако он не обмолвился ни словом об этой опасности ни в резолюции ноябрьского пленума 1929 года о колхозном строительстве, ни тогда, когда отовсюду стали поступать сообщения о безобразиях, творящихся на селе. "Перегибы" были осуждены лишь тогда, когда наметился срыв посевной кампании.
  
  Расценивая постановление ЦК от 15 марта как фактическое признание поражения, грозящего перерасти в катастрофу, авторы "Обращения" подчеркивали, что "партия и коммунизм за это поражение не несут никакой ответственности, ибо сплошная коллективизация была предпринята в нарушение программы партии, в нарушение самых элементарных принципов марксизма, в пренебрежение к самым элементарным предостережениям Ленина в вопросе о коллективизации, и о середнячестве, и о нэпе. Тем не менее и партия, и коммунизм получили жесточайший урок в результате центристской ультралевизны" [336]. Этот ультралевый курс был продиктован корыстными интересами правящего слоя, поскольку сплошная коллективизация, неизбежно увеличивающая число "надсмотрщиков" над крестьянами, "расширила бы армию бюрократии, увеличила бы её долю в национальном доходе, укрепила бы её власть над массами" [337].
  
  В "Обращении" указывалось, что фактический срыв коллективизации обусловлен бюрократической системой управления, при которой власть рабочего класса и партии оказалась узурпированной "чиновниками, превратившимися в обособленное правящее сословие". Этот срыв выразился прежде всего в изменении отношения крестьян к партии, олицетворяемой в их глазах аппаратом, "из уст которого сыплется угроз больше, чем слов, который действует при помощи насилия и произвола, и по поводу которого ещё Ленин говорил, что он унижает советских граждан. Вместо того примера, о котором говорил Ленин, и о котором говорит программа партии,- живого примера, который должен был бы убедить середняка в выгодности колхоза, ему преподносят мышеловку. На такую коллективизацию он ответил своими обычными способами: забастовкой, активной и пассивной или же вхождением в колхоз, чтобы взорвать его изнутри техническим саморазрушением (уничтожение скота и пр.)" [338].
  
  Восстановление доверия крестьянства к партии может быть достигнуто только на путях восстановления законности, советской и партийной демократии, без которых "всякие исправления неизбежно превратятся в искривления. Лишь революционный контроль масс в состоянии держать в подчинении аппарат" [339].
  
  Приведённые выше документы позволяют понять, почему Сталина в период проведения принудительной коллективизации беспокоили в первую очередь не "правые", ещё остававшиеся в составе ЦК, но уже полностью сломленные и неспособные к какому-либо сопротивлению, а интернированный на Принцевых островах Троцкий и томившиеся в ссылке и политизоляторах его единомышленники, продолжавшие политическую деятельность с помощью единственно сохранявшихся в их распоряжении идейных методов. "Бюллетень оппозиции" неведомыми для ГПУ путями переправлялся в СССР и читался многими коммунистами. Его приходилось рассылать партийной верхушке, прежде всего членам Политбюро, из которых ещё не все были готовы беспрекословно следовать за Сталиным в его авантюристических поворотах. Поэтому Сталин был вынужден сохранять видимость идейной борьбы с "троцкизмом", допускать публикацию в официальной советской печати выдержек из работ Троцкого и других лидеров левой оппозиции, разумеется, в сопровождении грубо тенденциозных комментариев. Правда, сам Сталин, как правило, уклонялся от прямой полемики с Троцким и его единомышленниками. Эту работу он возложил на своих многочисленных идеологических помощников, среди которых ведущую роль играл Е. Ярославский.
  
  30 марта в "Правде" была опубликована статья Ярославского "Слева направо", в которой критика Троцким сплошной коллективизации трактовалась как переход на позиции социал-демократии. На эту статью Троцкий ответил статьей "Скрип в аппарате" (написана 13 апреля 1930 г.), в которой он давал оценку вынужденному отступлению Сталина, приведшему к тому времени к снижению доли коллективизированных крестьянских хозяйств с 60 до 40 процентов. "Мы нисколько не сомневаемся,- писал Троцкий,- что ему придётся - всегда в хвосте реального процесса - отступить ещё на солидное количество процентов [340]. В предвидении этого мы, уже несколько месяцев тому назад, т. е. в самый разгар коллективизаторского исступления, предупреждали против последствий бюрократического авантюризма. Если бы партия читала наши предупреждения в подлинном виде, а не в запоздалых извращениях Ярославского, многие ошибки были бы если не избегнуты, то чрезвычайно смягчены" [341].
  
  В статье "Скрип в аппарате" Троцкий развивал свой тезис, расценённый Ярославским как "сплошное ренегатство",- о том, что среднее крестьянство колеблется между коллективизацией и гражданской войной. Ссылаясь на сообщения советской печати о массовом уничтожении и распродаже крестьянами своего скота и сельскохозяйственного инвентаря, он характеризовал этот процесс как закономерную реакцию на упразднение нэпа и принудительную коллективизацию, как "тихую, саботажную форму гражданской войны. В этом острота положения и его опасность, которая удесятеряется, если её своевременно не понять" [342].
  
  Опираясь на анализ первых уроков сплошной коллективизации, Троцкий вновь характеризовал свое отношение к крестьянству. Непосредственным поводом для этого послужило утверждение Ярославского о том, что Троцкий, якобы всегда считавший крестьянство враждебной социализму силой, не может представить его иначе, как быдло, как скот, который "шарахается" в открытые ворота коллективизации. "Крестьянство со скотом я не сравнивал,- отвечал на это Троцкий.- ...Крестьянство враждебной силой я не считал никогда. Но не считал его и сознательной социалистической силой". Такого взгляда на крестьянство придерживались Маркс и Энгельс, писавшие об идиотизме деревенской жизни. Из этих слов народники в свое время выводили мнимую враждебность марксистов к крестьянству. На деле же эти слова лишь фиксировали отличительные признаки крестьянства (каким оно было в Европе в XIX веке и каким оно сохранилось в СССР к началу коллективизации): ужасающую раздробленность и страшно сильную зависимость от природной стихии. Из этих черт вытекает противоречивость социального положения и психологии крестьянства. "Насколько крестьянин реалист в вопросах своего окружения, настолько он становится жертвой слепого инстинкта в больших вопросах. Вся история крестьянства состоит в том, что оно, после десятилетий или столетий тяжкой неподвижности, шарахалось то в одну, то в другую сторону... Чтобы освободить крестьянина от давящих его сознание стихийных сил, нужно его раскрестьянить. В этом и есть задача социализма. Но разрешается она не формальной коллективизацией, а революцией сельскохозяйственной техники" [343].
  
  В приведённых положениях особого внимания заслуживает тезис о "раскрестьянивании". В последние годы многие публицисты широко использовали это понятие, понимая под ним утрату крестьянином чувства хозяина земли и производимой им продукции.
  
  У Троцкого понятие "раскрестьянивания" имело принципиально иной смысл. Под "раскрестьяниванием" он понимал освобождение крестьянства от социальной беспомощности перед лицом стихийных сил природы. В этом смысле "раскрестьянивание" ныне уже произошло в передовых капиталистических странах. Современный капиталистический фермер, обладающий образованием, как правило, не ниже среднего специального, использующий новейшую технику и высшие достижения биотехнологической революции, вовлечённый в многообразные кооперативные связи, поддерживаемый государственными субсидиями, окружённый развитой производственной и социальной инфраструктурой,- такой фермер разительно отличается своим социальным обликом, образом жизни и характером труда от западноевропейского крестьянина XIX века или русского крестьянина 20-х годов, живших, по выражению Г. Успенского, "под властью земли". Процессу "раскрестьянивания", сопровождавшемуся неуклонным уменьшением численности и доли лиц, занятых в сельском хозяйстве (до 3-5 % в настоящее время в передовых капиталистических странах), при капитализме сопутствовали пауперизация и разорение множества крестьянских хозяйств. Троцкий считал, что в условиях социалистического строительства этот процесс может принять намного менее болезненные для миллионов крестьян формы. Причину прямо противоположного эффекта сталинской коллективизации он усматривал в том, что вместо добровольной и постепенной коллективизации, неразрывно сомкнутой с индустриализацией сельского хозяйства, бюрократия избрала утопически-реакционный путь скоропалительного и принудительного создания "крупных коллективных хозяйств без той технической основы, которая только и могла бы обеспечить их перевес над мелкими". Неизбежные на этом пути "крутые повороты, затрагивающие основы жизни 25 миллионов крестьянских хозяйств и бессмысленно дергающие их на протяжении года влево и вправо, не могут пройти бесследно для партии. Центристское короткомыслие и бюрократический авантюризм выйдут из этого опыта глубоко скомпрометированными" [344].
  
  Уже в начале 30-х годов Троцкий предвидел, что даже при "успешном" завершении сплошной коллективизации труд в колхозах на протяжении длительного времени будет менее производительным и эффективным, чем труд в мелкотоварном крестьянском хозяйстве. Опасность коллективизации, подстёгиваемой "тремя кнутами бюрократии", состоит в том, что "при искусственном, т. е. преждевременном создании больших колхозов, где труд отдельного крестьянина утопает в труде десятков и сотен других крестьян, применяющих тот же индивидуальный инвентарь, обработка земли, вследствие утраты личного стимула, может оказаться ниже, чем даже в индивидуальных крестьянских хозяйствах". Эта опасность усугубляется тем, что "колхоз, не оправдываемый своей технической базой, неизбежно создает паразитарную хозяйственную бюрократию, худшую из всех. Крестьянин, который являлся в истории не раз пассивной опорой всяких видов бюрократизма в области государственного управления, совершенно не выносит бюрократизма в непосредственно хозяйственной области. Этого не надо забывать" [345].
  
  XVIII
  
  XVI съезд. "Добивание" "правых"
  
  В июле 1930 года в обстановке массового отлива крестьян из колхозов, крайнего напряжения народного хозяйства и резкого падения жизненного уровня в городе и деревне открылся XVI съезд партии.
  
  В преддверии съезда в среде "правых" вынашивалась мысль об осуществлении "дворцового переворота" против Сталина, но их лидеры на нелегальных фракционных совещаниях решительно отвергли этот путь. По свидетельству Авторханова, накануне съезда собралась группа "активистов", давно уже требовавших от своих вождей энергичных действий по свержению Сталина. Ссылаясь на банкротство сталинской политики и крестьянские бунты, они прямо поставили перед приглашённым на собрание Бухариным вопрос: "Когда жизнь подтвердила ваши самые мрачные прогнозы во всех отраслях внутренней политики, а крестьяне, доведённые до отчаяния, проголосовали за вас своей кровью, неужели после всего этого вы собираетесь на XVI съезде голосовать за Сталина?". Бухарин уклончиво ответил, что атаки против сталинцев сверху не увенчались успехом, поэтому линия партии может быть выправлена только снизу. Один из "активистов" на это заявил, что против аппарата бессильны членские билеты низов, следовательно, в арсенале средств борьбы остается только "хирургия". В ответ Бухарин стал пространно рассуждать, что идеалы социализма и социальной справедливости, во имя которых была совершена революция, не могут быть принесены в жертву межгрупповой борьбе в верхах партии. Закончил же он свое выступление софизмом: "Неумелое управление великолепной машиной вовсе не говорит о пороках самой машины. Нелепо разбивать эту машину, лишь бы убрать водителя" [346].
  
  Несмотря на фактический отход "тройки" от политической борьбы, Сталину не удалось избежать предсъездовской дискуссии, которая в некоторых партийных организациях перерастала в поддержку "правых". Так было, например, в Промакадемии, где партийная ячейка возглавлялась представителями "старой гвардии", занимавшими антисталинскую позицию [347]. Этой группе противостояла находившаяся в меньшинстве группа молодых партийцев, "стоявших на позициях Центрального Комитета", к которой принадлежал Хрущёв. Острота борьбы выразилась, в частности, в том, что Хрущёва несколько раз проваливали на выборах в президиум партийных собраний и в бюро партийной ячейки. Несмотря на ряд выступлений "Правды" о "засилии правых" в Промакадемии, на её партийном собрании делегатами на районную конференцию наряду со Сталиным были избраны Бухарин и Рыков. После этого Мехлис вызвал Хрущёва в "Правду" и предложил ему подписать подготовленную в редакции статью с критикой "нездоровой обстановки" в парторганизации Промакадемии. На следующий день после выхода статьи состоялось новое партийное собрание, на котором были отозваны все избранные ранее делегаты, кроме Сталина, а на районную конференцию были избраны "сторонники генеральной линии", в том числе Хрущёв, ставший секретарем партийной организации академии. На районной конференции Хрущёв заявил, что "избрание "правых" - уловка бывшего партийного руководства академии, которое сочувствовало "правым", а теперь лишено доверия и переизбрано" [348]. Эти события определили дальнейшую судьбу Хрущёва. Уже в январе 1931 года он был избран секретарем Бауманского райкома партии, вслед за чем началось его быстрое восхождение по ступеням партийной иерархии.
  
  Хрущёв вспоминал также о том, что предсъездовская Бауманская районная конференция проходила очень бурно. На ней выступила Н. К. Крупская, чья речь прозвучала "не в такт генеральной линии партии", за что конференция осудила её выступление [349].
  
  Немало писем с осуждением Сталина приходило в редакцию "Правды". Большинство из них, разумеется, клалось под сукно. Однако отдельные письма с протестом против возложения вины за "перегибы" на "стрелочников" всё же появились на страницах "Правды". Так, в статье Мамаева говорилось: "У кого же закружилась голова?.. Постановляем одно, а на деле проводим другое. Так нечего наводить тень на ясный день. Надо сказать о своих собственных прострелах и не учить этому низовую партийную массу... Выходит, "царь хорош, а чиновники на местах негодные"... Надо под ленинским микроскопом проверить причины перегибов и не карать за них покорных исполнителей - сельских коммунистов" [350].
  
  Однако такого рода настроения не нашли отражения на самом съезде, который, как это будет свойственно и всем последующим партийным съездам, отличался крайне мажорной тональностью. В такой тональности было выдержано, в частности, выступление старейшего партийного историка М. Покровского, который расценивал форсированную индустриализацию и коллективизацию как показатель "вступления страны в социализм". "В 1921 году приходилось слышать прогноз: "О, ещё на 25 лет нам хватит промежуточного положения, ещё через 25 лет будем строить социализм",- говорил он.- Тогда думалось: нам до этого не дожить. Дожили... Не знаю, имею ли я на это достаточно полномочий, но я хотел бы от лица всего моего поколения выразить благодарность всем, кто строит социализм. (Кржижановский: Можете, можете! Продолжительные бурные аплодисменты.)" [351]
  
  В отчётном докладе Сталина говорилось о "гигантских успехах" индустриализации и коллективизации, о правильности и победе "генеральной линии партии". При этом, как указывалось в "Рютинской платформе", Сталин умолчал о двух решающих фактах, сводящих на нет все его парадные реляции. Во-первых, он "скрыл от партии, что в это время вся текстильная промышленность с 600 тыс. рабочих из-за отсутствия сырья стояла целиком 4 месяца, ряд других отраслей лёгкой промышленности, а также сотни предприятий тяжёлой работали на 2/3 и даже на половину" [352]. Во-вторых, он не обмолвился ни словом о только что прошедшей по всей стране волне невиданных доселе крестьянских восстаний.
  
  По накалённости критики оппозиции XVI съезд крайне походил на предыдущий съезд, с той лишь разницей, что теперь шла речь не о "добивании" оформленной оппозиции, продолжавшей отстаивать свои взгляды, а о добивании "уклонистов", из которых ни один не произнёс ни слова в защиту своих взглядов и тем более - не посмел критиковать авантюристический сталинский курс, принявший особенно опасные формы и масштабы после капитуляции бухаринской группы.
  
  При обсуждении политического отчёта ЦК главное внимание уделялось не анализу чрезвычайно обострившихся экономических и социально-политических проблем, а безудержным нападкам на лидеров "правой оппозиции". Киров требовал, чтобы они признали свою платформу "кулацкой программой", ведущей к гибели социалистического строительства, и заявлял, что "каждый лишний процент темпа в нашей индустриализации, каждый лишний колхоз - всё это было достигнуто не только в борьбе с кулаком и прочими контрреволюционными элементами в нашей стране, это было достигнуто в борьбе против тт. Бухарина, Рыкова, Томского и Угланова" [353]. "Нельзя, товарищи, без содрогания подумать о том, что было бы с пролетарской революцией, с рабочим классом, если бы линия правых победила" [354],- патетически восклицал Косарев. "Вы покаялись на ноябрьском пленуме, покаялись вчера, а сверх того ничего больше вами не было сделано",- упрекал "правых" Рудзутак. Он же впервые публично сообщил на съезде о переговорах между Бухариным и Каменевым, охарактеризовав их как "заговор против ЦК" [355].
  
  Вконец деморализованные "правые" как бы соревновались друг с другом в признании своих "ошибок", пытаясь опровергнуть лишь наиболее одиозные обвинения. Отрицая наличие "фракции" у правых, Томский тем не менее признавал, что их деятельность несла в себе "зародыши фракционности": "Как же иначе?.. Совместные документы со своей особой линией, совместные формулировки, совместные совещания по кругу определённых вопросов,- конечно, тут уже есть налицо элементы фракционности". В ответ на требование покаяться Томский заявил, что "покаяние" - не большевистский термин, и с горечью произнес: "Трудновато быть в роли непрерывно кающегося человека. У некоторых товарищей есть такие настроения - кайся, кайся без конца и только кайся... Дайте же немного поработать" [356].
  
  Лидерам "правой оппозиции" пришлось в полной мере ощутить на себе те приемы, которые они вместе со Сталиным использовали против прежних оппозиций. Для доказательства их "фракционной деятельности" приводились сведения, полученные путём доносов. Бывший член МК М. Пеньков подробно рассказал о "фракционной работе" в Московской организации, утверждая, что "вожди правой оппозиции нас подталкивали, чтобы мы поскорее развернули свою работу, поскорее мобилизовали партийные организации, партийные и рабочие массы. Отдельных товарищей направляли для обработки к т. Бухарину с тем, чтобы эта оппозиционная работа была более плодотворной" [357].
  
  В орготчёте ЦК Каганович заявил, что "Угланов до сих пор ещё работает против ЦК... до сих пор ещё обрабатывает людей тишком, тайком, против ЦК партии" [358]. В ответ на это обвинение Угланов на следующий день "совершенно откровенно" признал, что за последние месяцы у него вновь возникли серьезные сомнения в правильности политики в деревне, которыми он поделился с некоторыми товарищами. Поскольку Угланов умолчал о наиболее "криминальном" моменте этих бесед, на него посыпались новые обвинения в недоговорённости его признаний. После этого Угланов направил заявление в Президиум съезда, в котором говорилось: "В борьбе против линии партии я пытался в разговорах со многими членами партии представить главным виновником создавшегося положения в партии т. Сталина. Я считаю это своей тяжёлой ошибкой. Тов. Сталин показал в своем руководстве партией, что он заслуженно является вождем партии" [359].
  
  Если на XV съезде реплики с мест во время выступлений оппозиционеров преследовали цель помешать им высказать свои аргументы, то теперь такие реплики бросались с целью добиться от "правых" ещё большего унижения. Так происходило не только во время речей Рыкова, Томского и Угланова (Бухарин отсутствовал на съезде по болезни), но и во время речи Крупской, которую не раз прерывали выкриками: "Насчёт Рыкова и Томского", "Мало, скажите точнее", "Не ясно", "Крайне недостаточно" [360].
  
  Ближайшие соратники Сталина не раз варьировали в своих выступлениях мысль Микояна о том, что правых "мало били" [361]. Ворошилов говорил даже об "ангельском терпении, проявленном всеми членами Политбюро в отношении Бухарина, Томского и Рыкова", которое "впрок не пошло", и уверял, что "Ленин имел в сотни раз большую жёсткость и крепость руки, чем Сталин, которого сплошь и рядом обвиняют в жёсткости" [362].
  
  Поскольку "правые" под угрозой ещё более свирепой травли не могли ответить по существу ни на одно обвинение в свой адрес, им приходилось молча выслушивать самые фантастические и противоречащие друг другу версии по поводу эволюции их взглядов. Так, Ворошилов объяснял их "грехопадение" не протестом против разрыва сталинской группы с прежней политикой, проводимой совместно с бухаринцами, а тем, что "дерясь с Троцким - Зиновьевым, правые думали, что вся ленинская партия приняла открыто правую программу, что она после разгрома "левых" оппортунистов пойдет по новому - правому пути... Буквально на второй день после XV съезда Рыков, Томский и Бухарин показали свое истинное лицо, начали на наших глазах праветь и выступать против политики ЦК (особенно по вопросу хлебозаготовок)" [363].
  
  В противоположность этой версии о "поправении" бухаринской группы Покровский заявлял, что "правый уклон - это есть мировоззрение, которое мы можем проследить даже в нашей литературе очень глубоко". Он упрекал Бухарина и его учеников в том, что с 1924 года они доказывали, будто "нашему крестьянину не свойственно чувство собственности, что он никогда не владел землей, что он, кратко говоря, без пяти минут социалист, к чему тогда коллективизация, он сам врастет" [364]. Маститый историк не счел нужным объяснить, почему в этом случае подобные взгляды на протяжении пяти лет, предшествовавших "великому перелому", составляли теоретическое кредо руководства партии, а "бухаринская школа" находилась под его защитой от критики со стороны левой оппозиции.
  
  В целом выступавшие на XVI съезде мало заботились о логической непротиворечивости аргументов. Любой аргумент оказывался пригодным, если с его помощью можно было больнее ударить по уже капитулировавшей оппозиции. Абсолютное единство проявлялось лишь в "защите" Сталина от обвинений, которые распространялись в среде "правых".
  
  Ярославский обличал Бухарина и его сторонников в том, что они "систематически изо дня в день дискредитируют т. Сталина" [365]. Впервые обнародовав положение из февральской декларации "тройки", содержавшее протест против того, чтобы "контроль со стороны коллектива заменялся контролем со стороны лица, хотя бы и авторитетного", Рудзутак заявлял, что в этом положении "имеется не только протест против существующего в партии режима, но имеется... прямая клевета на т. Сталина, против которого пытаются выдвинуть обвинение в попытках единоличного руководства нашей партией. Я, как член ЦК, попутно должен сказать здесь, что за всё время нашей совместной с т. Сталиным работы в ЦК мы не можем привести ни одного примера, ни одного случая, чтобы он свою волю и свое мнение пытался противопоставить мнению большинства ЦК, мнению коллектива" [366].
  
  В критике правыми Сталина усматривалось свидетельство их перехода на позиции Троцкого. "Вы помните,- говорил Орджоникидзе,- как Троцкий травил Сталина. Буквально всё сводилось к тому, что во всех разногласиях, во всей борьбе виноват Сталин... Что проделывали правые в этом отношении? Я не буду приводить цитат, но скажу - буквально так же, в тех же самых словах,- они обрушивались на т. Сталина, как в свое время обрушивался Троцкий". "Наша партия и рабочий класс,- продолжал Орджоникидзе,- вполне правильно отождествляют т. Сталина с генеральной линией нашей партии, ведущей СССР от победы к победам. Именно за это партия с таким воодушевлением и восторгом встречает т. Сталина. (Аплодисменты.) Это не понимают ни Троцкий, ни Бухарин, ни Рыков и ни Томский" [367].
  
  Напомнив, что Зиновьев и Каменев "начали с обвинений ЦК и т. Сталина в полутроцкизме, а окончили амнистией, блоком с Троцким для борьбы против партии, против ЦК", Постышев высказал предположение, "не означает ли молчание правых по вопросу о капитулянтской платформе Троцкого по сути дела своеобразную амнистию Троцкому для заключения блока с ним?" [368]. В этих и подобных им выступлениях критика Сталина отождествлялась с критикой ЦК и "генеральной линии партии" и одновременно закреплялся концентрированный "образ врага" - Троцкого и "троцкизма", к которым подверстывались все оппозиционные элементы партии. Отработанная уже в 20-е годы тактика создания этого "образа врага" позволяла скрывать реальные социально-экономические проблемы за грубой политической бранью.
  
  Хотя на XVI съезде выступления не завершались здравицами в честь Сталина (это произойдёт на следующем съезде), но большинство приветствий и рапортов съезду, составленных услужливыми аппаратчиками, включали не применявшуюся на предыдущих съездах формулу о Сталине как "вожде партии".
  
  Ещё одной новацией, опробованной на XVI съезде, явилась раздача делегатам добытых ГПУ признательных показаний арестованных "вредителей" из числа беспартийных учёных и инженеров. Эти показания цитировались в ряде выступлений для доказательства того, что "все специалисты жадно прислушивались ко всяким разногласиям в партии и независимо от того, какой уклон имела оппозиция, всегда желали ей успеха".
  
  На XVI съезде ярко проступила линия на "закручивание гаек" по всему "идеологическому фронту". Так, Каганович высказывал возмущение по поводу публикации семи книг "философа-мракобеса" Лосева и особенно "последней книги этого реакционера и черносотенца" "Диалектика мифа" [369] (к этому времени Лосев уже находился в Соловецком лагере). Обвинение Лосева в "откровенно черносотенных монархических высказываниях" было повторено писателем Киршоном. Он же обвинил литературную группировку "Перевал" в том, что она "в ответ на лозунг ликвидации кулачества как класса выдвигает лозунг гуманизма и человеколюбия" [370].
  
  Политический смысл XVI съезда был раскрыт в статье X. Раковского "На съезде и в стране", написанной в июле - августе 1930 года. "Задача XVI съезда,- писал Раковский,- заключалась в том, чтобы своим авторитетом закрепить организованные "достижения" сталинской фракции, закрепить аппарат над партией, сталинскую группу над аппаратом и самого Сталина, как признанного вождя, который венчает всю аппаратную махину, удобно обосновавшуюся на шее партии... Этот съезд явился одним из важнейших этапов по пути дальнейшей (если это только возможно) бонапартизации партии. От решения политических вопросов устранена уже не только партия, но оно не доверяется уже и тщательно профильтрованному и подобранному съезду. Безоговорочное одобрение задним числом лишённой всякого конкретного содержания генеральной линии не может означать ничего иного, как столь же безоговорочного одобрения наперед любой политики, любого поворота в любую сторону" [371]. Как показал весь последующий опыт развития страны, подобное слепое одобрение общих "линий" ("построения коммунизма в 20 лет" при Хрущёве, "совершенствования развитого социализма" при Брежневе, горбачёвской "перестройки" или ельцинского "курса на реформы") выступало социально-психологическим механизмом утверждения авторитарной власти, имеющей тенденцию к перерастанию в тоталитаризм, диктаторские формы правления.
  
  Раковский отмечал, что для будущего историка лучшей иллюстрацией нравов "эпохи реконструкции" станут протоколы XVI съезда. В них запечатлён "достойный символ всего современного режима" - "дикая картина распоясавшихся бюрократов и аппаратчиков, соревнующихся в улюлюканиях и издевательствах над прижатым к стене и сдавшим оружие противником (правыми)... Самое отвратительное здесь в том, что это состязание в гнусностях по отношению к ползающему на брюхе грешнику является ценой, уплачиваемой чиновниками за свое собственное благополучие: за кем нет грешков, кто гарантирован от того, что завтра его не сделают искупительной жертвой в угоду сохранения престижа генеральной линии? Трудно сказать, в ком больше утеряно чувство собственного достоинства,- в тех ли, кто под свист и улюлюкание покорно склонял голову и пропускал мимо ушей оскорбления в надежде на лучшее будущее, или же в тех, кто тоже в надежде на лучшее будущее наносил эти оскорбления, зная наперед, что противник будет отступать. Ещё на XV съезде аппаратчики не могли себе этого позволить. Над XV съездом чувствовалось дыхание истории, чувствовалось, что происходит что-то серьезное, что партия переживает какую-то трагедию. Теперь попытались это же повторить по отношению к правым, но второй раз получился, как это всегда бывает, пошлый фарс" [372]. Коренное отличие между XV и XVI съездами состояло в том, что первый из них подавлял оформленную оппозицию, продолжавшую отстаивать свои взгляды, а второй - оппозицию, отказавшуюся от организационного оформления, уже сломленную и неспособную к какому-либо сопротивлению.
  
  Резолюция съезда увенчала разгром бухаринской группы, указав, что последняя противопоставила генеральной линии партии "откровенно-оппортунистическую линию", которая "ведёт к капитуляции перед кулацко-капиталистическими элементами страны". "Правые уклонисты" были объявлены "объективно агентурой кулачества". Резолюция утверждала, что "оппортунисты всех мастей, особенно правые, применяют новый маневр, выражающийся в формальном признании своих ошибок и в формальном согласии с генеральной линией партии, не подтверждая свое признание работой и борьбой за генеральную линию, что на деле означает только переход от открытой борьбы против партии к скрытой или выжидание более благоприятного момента для возобновления атаки на партию". Требуя "объявить самую беспощадную войну такого рода двурушничеству и обману", резолюция предупреждала, что признающие свои ошибки должны доказать искренность этих признаний "активной защитой генеральной линии партии... Неисполнение этого требования должно влечь за собой самые решительные организационные меры" [373].
  
  Всё это означало недвусмысленное указание "правым", что их малейшее несогласие с любой будущей акцией сталинского руководства приведет к их полному изгнанию с политической арены. Только под этим условием Бухарин, Рыков и Томский были оставлены на XVI съезде в составе ЦК. Единственный член "тройки", сохранивший свой пост и место в Политбюро, Рыков спустя полгода после съезда был выведен из Политбюро и заменён на посту председателя Совнаркома Молотовым.
  
  XIX
  
  Сталинская "борьба на два фронта"
  
  На XVI съезде Сталин уделил значительное внимание критике "троцкизма", не смущаясь противоречиями в своей трактовке "троцкистской опасности". С одной стороны, он заявил, что "троцкистскую группу, как оппозицию, мы давно уже разгромили и выкинули вон", и теперь речь идёт о борьбе лишь "с остатками троцкизма в партии, с пережитками троцкистской теории". С другой стороны, он утверждал, что троцкизм не только живёт, но и свои "атаки против правых уклонистов... обычно увенчивает блоком с ними, как с капитулянтами без маски" [374].
  
  С одной стороны, Сталин расценил "левые загибы" в колхозном движении как "некоторую, правда бессознательную, попытку возродить у нас традиции троцкизма на практике, возродить троцкистское отношение к среднему крестьянству" [375]. (Именно эта сталинская версия в недавние годы была подхвачена многими публицистами и литераторами.) С другой стороны, он объявил в присущем ему тоне, что в условиях реконструктивного периода "троцкисты, с точки зрения темпов, являются самыми крайними минималистами и самыми поганенькими капитулянтами". [376]
  
  Для обоснования последнего тезиса Сталин сопоставлял показатели прироста промышленной продукции в 1927-30 годах с прогнозными наметками, сделанными Троцким в 1925 году. Эти наметки, названные Сталиным "троцкистской теорией потухающей кривой", представляли вывод из соображений Троцкого о снижении темпов развития советской промышленности после завершения восстановления народного хозяйства и перехода к расширенному воспроизводству на основе социалистических накоплений. Однако вслед за этим Троцкий утверждал, что в условиях планомерной индустриализации советская промышленность сможет добиться темпов, недоступных при капитализме. Показатели прироста промышленности в 1930 году (22 %) и в 1931 году (20 %) совпали с выдвинутыми пятилетием ранее прогнозными коэффициентами Троцкого.
  
  К рассуждениям о "крохоборческой мудрости" "троцкистов" Сталин прибег в связи со своим предложением поднять темп развития промышленности до 32 % в 1929/30 и 47 % в 1930/31 хозяйственному году [377].
  
  После съезда сталинский пропагандистский аппарат продолжал извергать ожесточённую брань против Троцкого, неизменно встречавшую отповедь изгнанника с Принцевых островов. Более действенными, разумеется, были дальнейшие атаки на "правых", особенно на Бухарина, которого Сталин и его приспешники продолжали обвинять в "двурушничестве". На эти обвинения Бухарин отвечал жалобами Сталину на "неслыханные издевательства" и "клевету", которой его подвергают. 14 октября 1930 года он писал: "Коба. Я после разговора по телефону ушёл тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня "напугал" - ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически".
  
  Тщетно пытаясь убедить Сталина в своей верности и при этом сохранить остатки человеческого достоинства, Бухарин продолжал: "Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счёте, неумной... Правда то, что, несмотря на все наветы на меня, я стою плечо к плечу со всеми, хотя каждый божий день меня выталкивают... Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей a la Пятаков [378],- или это делает меня "проповедником террора"? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят" [379].
  
  Разумеется, такого рода жалобы, свидетельствовавшие о крайней деморализации Бухарина, не могли вызвать у Сталина ничего, кроме чувства удовлетворения и желания добиваться от деморализованного Бухарина дальнейших унижений. 20 ноября Бухарин выступил в "Правде" с новым покаянным заявлением, в редактировании которого принимал участие Каганович. В этом заявлении Бухарин в очередной раз признавал свои ошибки, выражал полное согласие со всеми партийными решениями, клеймящими "правый уклон", и осуждал любые попытки "скрытой борьбы" с партийным руководством. На следующий день в газетах "Труд" и "За индустриализацию" появились статьи, в которых это заявление квалифицировалось как "акт двурушничества". Лишь после этого Сталин решил выступить в роли доброжелательного и беспристрастного арбитра. 22 ноября было опубликовано специальное постановление ЦК, осудившее выступления этих газет против Бухарина и положительно оценивавшее его заявление.
  
  Поскольку послушно каявшихся лидеров "правых" нельзя было, подобно "троцкистам", изгнать из партии, Сталин сосредоточил свои усилия на том, чтобы изолировать их от ближайших помощников и сотрудников. 22 сентября 1930 года он писал Молотову: "Нужно освободить Рыкова и Шмидта и разогнать весь их бюрократический консультантско-секретарский аппарат... тебе придётся заменить Рыкова на посту ПредСНК и ПредСТО. Всё это пока между нами" [380]. Реализация этого плана в декабре 1930 года способствовала выполнению параллельного замысла Сталина - окончательной ликвидации всякой самостоятельности руководящих государственных органов.
  
  С самого начала публичной травли "правых" Троцкий оценивал её как непристойный фарс, подрывающий авторитет партии. В статье "Уроки капитуляций (некрологические размышления)" он обращал особое внимание на то, что открытые нападки на "тройку" развернулись после её "разгрома". "Партия мимоходом, уже в момент развязки, узнает, что глава Коминтерна, глава правительства и глава профсоюзов в течение полутора лет "играли судьбою партии и революции" (буквально!), "спекулировали на катастрофе" (буквально!) - всё это где-то в бюрократическом подполье... Лишь после того, как Рыков ритуально капитулировал,- что, казалось бы, вообще исключало необходимость дальнейшей борьбы,- только с этого момента Рыков, и с ним вся тройка, предаются особенно разнузданному публичному поруганию пред лицом партии, населения страны и всего вообще человечества. Партия совершенно не нужна была для борьбы против "заговора" Рыкова, Бухарина и Томского. Партию уверяли, что никакой борьбы вообще нет. Но после закулисной победы над правыми, партии показали три политических скальпа: глядите, вот как поступает и будет поступать генеральный секретариат со всеми теми, кто встанет на его пути" [381].
  
  Упоминая о тезисе, выдвинутом Сталиным на XVI съезде: "теперь троцкистская группа представляет антипролетарскую и антисоветскую контрреволюционную группу, старательно осведомляющую буржуазию о делах нашей партии" [382], Троцкий писал: "В какой ещё информации, спросим мы со своей стороны, нуждается мировая буржуазия, сверх того материала, который дает ей официальная сталинская агентура и сам Сталин, прежде всего? О председателе Совнаркома говорят на съезде, как о саботажнике; вчерашнего руководителя Коминтерна клеймят, как агента буржуазии. На потеху малым ребятам выводят вчерашнего вождя профессиональных союзов и вчерашнего руководителя московской организации, очищавшего её в течение нескольких лет от "троцкизма"" [383].
  
  Расправу над "правыми" Троцкий расценивал как показатель того, что "система бюрократизма стала системой непрерывных дворцовых переворотов, при помощи которых она ныне только и может поддерживаться" [384]. Сталинская группа не может допустить малейшего оппонирования своим решениям даже внутри ЦК и Политбюро. "Всякое расхождение с руководством, т. е. с милитаризованной сталинской фракцией, всякая попытка критики, всякое предложение, непредусмотренное верхушкой, ведёт к немедленному организационному погрому, который совершается безмолвно, как пантомима, после чего следует "теоретическая" ликвидация, похожая скорее на ритуальное отпевание, совершаемое ленивыми дьячками и псаломщиками из красных профессоров" [385]. Ликвидация всякой критики, даже внутри правящей верхушки, свидетельствует о том, что "бюрократический режим благополучно докатился до принципа непогрешимости руководства, который является необходимым дополнением его фактической безответственности". При этом под руководством уже нельзя понимать ни ЦК, ни даже Политбюро. Лишь по традиции говорится о непогрешимости ЦК, который перестал представлять какой-либо устойчивый коллектив. Из него непрерывно выбрасывают всех тех, кто осмелился высказать собственное мнение и тем более оспорить какое-либо суждение Сталина. Что же касается членов Политбюро, то их "никто особенно не берет всерьез, как, впрочем, и они сами себя". Когда говорят о партийном руководстве, имеют в виду исключительно Сталина. "Это нисколько и не скрывается, наоборот, всемерно подчеркивается. 1929 год был годом его официального коронования, в качестве непогрешимого и безответственного вождя" [386]. XVI съезд партии окончательно завершил этот процесс.
  
  XX
  
  "Право-левацкий блок"
  
  Несмотря на кажущееся всемогущество Сталина, его всевластие наталкивалось на ощутимые преграды со стороны как рабочих масс, так и старых и новых внутрипартийных оппозиций. Одной из попыток организованного выступления против этого всевластия стало собрание подольских рабочих совместно с представителями крупнейших московских заводов, состоявшееся 19 сентября 1930 года. В резолюции собрания, направленной Калинину, Рыкову и Ворошилову, в которых рабочие ещё видели людей, способных противостоять "бесконтрольно-самодержавному управлению Сталина", указывалось, что это управление привело страну к положению, намного худшему, чем в разгар гражданской войны. Рабочие требовали "для сохранения власти пролетариата... немедленно отстранить Сталина от участия в делах управления страной... предания его государственному суду за неисчислимые преступления, совершённые им против пролетарских масс". В резолюции содержалось предупреждение о возможности "нежелательных волнений, при нашем непосредственном обращении к массам", если не произойдёт "немедленного изменения политики в духе настоящего, не сталинского ленинизма" [387].
  
  Отражением подобных настроений, захвативших и значительные слои партийного и государственного аппарата, стало возникновение новой оппозиционной группировки, возглавляемой кандидатом в члены Политбюро, председателем Совнаркома РСФСР С. Сырцовым и первым секретарем Закавказского крайкома партии В. Ломинадзе. К Сырцову примыкала группа работников центральных государственных учреждений, к Ломинадзе - некоторые организаторы и руководители комсомола, работавшие ранее под его руководством в Коммунистическом Интернационале Молодежи (Шацкин, Чемоданов, Чаплин и др.).
  
  Некоторое представление о позиции Сырцова можно получить из его доклада на партийном собрании Института красной профессуры, опубликованного в журнале "Большевик". В нем резко осуждались эмпиризм в политике (этот термин широко употреблялся Троцким для характеристики бессистемности и бесплановости сталинской "генеральной линии") и казённый оптимизм, "предпочитающий на всё смотреть сквозь розовые очки и втирать их другим". "Есть у части наших работников,- говорил Сырцов,- тенденция подменять регулирование сложных экономических отношений самыми грубыми административными наскоками, вытекающими из привычки каждый вопрос решать эмпирически: "попробуем, что из этого выйдет, а если жизнь ударит по лбу, то убедимся, что надо было сделать иначе"... Ведь если долго возиться с крестьянином да убеждать его, да прорабатывать с ним практические вопросы, тебя глядишь и обскачет соседний район, не теряющий времени на эти "пустяки". Так зачем же долго возиться с крестьянином? Намекни ему насчёт Соловков, насчёт того, что его со снабжения снимут, или заставь голосовать по принципу: "кто за коллективизацию, тот за советскую власть, кто против коллективизации - тот против советской власти"... Мы неправильно понимали бы задачи руководства, если бы теперь терпимо относились к перегибам, а потом навалились бы на низовых работников и их сделали бы ответственными за все ошибки. Задним умом в фактах головотяпства каждый разберется, надо уметь головотяпство предупредить" [388].
  
  В отличие от Сырцова, занимавшего позицию, близкую к "правым", Ломинадзе ещё в 20-е годы выступал с "левыми" идеями, пытаясь, по словам Орджоникидзе, вместе со своими друзьями играть "особую роль в партии: подталкивателей" [389]. В 1929 году за отстаивание права коммунистов критически относиться к спускаемым сверху директивам Ломинадзе и Шацкин получили партийные взыскания и были направлены на низовую работу в провинцию. Однако вскоре Ломинадзе, пользовавшийся поддержкой Орджоникидзе, был утверждён руководителем Закавказской партийной организации и на XVI съезде ВКП(б) был избран в состав ЦК.
  
  Лишь в годы "большого террора" Сталин получил данные о том, что Ломинадзе неоднократно делился своими оппозиционными взглядами с Орджоникидзе. В речи на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года Сталин сообщил, что ещё в 1926-28 годах Орджоникидзе знал об ошибках Ломинадзе "больше, чем любой из нас". В подтверждение этого Сталин заявил, что "Серго получил одно очень нехорошее, неприятное и непартийное письмо от Ломинадзе". Как следовало из слов Сталина, Орджоникидзе рассказал ему об этом письме "антипартийного характера", сообщив, что дал Ломинадзе слово не передавать его содержание. После этого Сталин заявил Орджоникидзе: "Если же ты эту штуку спрячешь от ЦК и будешь отстаивать, Ломинадзе и впредь будет надеяться, что можно и впредь некоторые ошибки против ЦК допускать... но потом он может попасться на большем, и если он на большем попадется, мы его разгромим вдребезги, пыли от него не останется" [390].
  
  Хрущёв рассказывал в своих мемуарах, что Сталин не раз возвращался к этому эпизоду, возмущаясь тем, что Орджоникидзе дал честное слово Ломинадзе не сообщать о его взглядах [391].
  
  О том, что Ломинадзе в присутствии Орджоникидзе и других грузинских коммунистов резко критиковал Сталина, рассказывал в 1937 году в своих показаниях на следствии один из старейших грузинских большевиков М. Орахелашвили. "На квартире у Серго Орджоникидзе,- записано в его показаниях (разумеется, в сопровождении ритуальных "криминальных" эпитетов, вписывавшихся следователями),- Бесо Ломинадзе, в моем присутствии после ряда контрреволюционных выпадов по адресу партийного руководства допустил в отношении Сталина исключительно оскорбительный и хулиганский выпад. К моему удивлению, в ответ на эту контрреволюционную наглость Ломинадзе Орджоникидзе с улыбкой, обращаясь ко мне, сказал: "Посмотри ты на него!" - продолжая вести после этого в мирных тонах беседу с Ломинадзе" [392].
  
  По-видимому, Ломинадзе убедился, что Орджоникидзе ограничивается пассивным восприятием критики сталинского руководства, но не выражает готовности к активной борьбе со Сталиным. Такую готовность Ломинадзе встретил со стороны Сырцова, называвшего Сталина "тупоголовым человеком, который ведёт страну к гибели" [393]. Так сформировался блок, участники которого готовились осенью 1930 года выступить на очередном пленуме ЦК с критикой сталинской экономической политики и партийного режима [394]. Эти вопросы обсуждались в ходе встреч Сырцова и Ломинадзе со своими единомышленниками. Получив информацию об этих встречах, Сталин на заседании Политбюро обвинил Сырцова во "фракционной деятельности" и добился передачи "дела Сырцова - Ломинадзе" в ЦКК. В октябре - ноябре были исключены из партии и арестованы лица из ближайшего окружения Сырцова. 1 декабря было принято постановление ЦК и ЦКК "О фракционной работе Сырцова, Ломинадзе и др." В нем сообщалось о "клеветнических приемах", состоявших в том, что Сырцов называл сообщения "об успехах социалистического строительства" очковтирательством, а Ломинадзе утверждал, что в аппарате царит "барско-феодальное отношение к нуждам рабочих и крестьян" [395].
  
  Сырцов, Ломинадзе и Шацкин, объявленные организаторами "право-левацкого блока", были исключены из центральных партийных органов. Такое решение было впервые принято в нарушение Устава партии, без рассмотрения их дела на пленуме ЦК и ЦКК.
  
  Сырцов был направлен в провинцию на хозяйственную работу и в 1937 году разделил участь всех бывших оппозиционеров.
  
  Ломинадзе был назначен парторгом московского авиационного завода и в 1933 году в числе других работников авиационной промышленности был даже награждён орденом Ленина. В период пребывания в Москве он принимал участие в организации блока всех антисталинских группировок (см. гл. XLII). Хотя эта сторона его деятельности осталась скрытой от ЦКК и ОГПУ, его продолжали травить как бывшего оппозиционера. В связи с этим Орджоникидзе обратился к Хрущёву как секретарю Московского комитета с просьбой, чтобы Ломинадзе "меньше терзали". Хрущёв, как истый сталинец, выдвинувшийся на преследовании оппозиций, ответил: "Товарищ Серго, ведь Вы знаете, что Ломинадзе - это активнейший оппозиционер и, собственно, даже организатор оппозиции. Сейчас от него требуют четких выступлений, а он выступает расплывчато и сам дает повод для критики" [396].
  
  По-видимому, при поддержке Орджоникидзе Ломинадзе был переведён на пост секретаря Магнитогорского комитета партии, оказавшись, таким образом, одним из немногих бывших оппозиционеров, которые были возвращены на руководящую партийную работу. В начале 1935 года, когда наступила "кировская" волна репрессий и близкие соратники Ломинадзе оказались арестованными, он в преддверии неминуемого ареста покончил жизнь самоубийством.
  
  XXI
  
  Социально-классовый смысл "великого перелома"
  
  Переход на рубеже 30-х годов (а также и в последующие годы) многих старых большевиков, никогда не принадлежавших к оппозициям, к попыткам борьбы со Сталиным был обусловлен прежде всего резкими изменениями в словах и делах самого Сталина. Мыслящим членам партии было ясно, что всё, что Сталин говорил и писал в 1923-1927 годах, разительно противоречило тому, что он говорил и делал в последующие годы. Из этого многие участники событий тех лет делали вывод, что до 1928 года Сталин проводил "правильную" политику, а затем внезапно сменил её на "неправильную". Этот поверхностный вывод разделяется и многими современными историками. Однако серьезный анализ социально-классовых отношений 20-30-х годов показывает внутреннюю логику сталинской политики или шире - внутреннюю логику советского термидора.
  
  После введения нэпа понятие "термидор" широко использовалось в эмигрантской печати. Эсеровские и меньшевистские идеологи понимали под термидором реставрацию капиталистических отношений, прологом которой, по их мнению, является нэп. В 1923-27 годах они считали, что правящая фракция проводит реальную политику приспособления к интересам крепкого хозяйственного мужика, за спиной которого стоит возрождающаяся нэповская буржуазия, и тем самым прокладывает дорогу неотвратимому капиталистическому развитию страны. Сходных взглядов придерживалось и более правое эмигрантское течение сменовеховцев во главе с Н. В. Устряловым, одобрявшее политику, проводимую Сталиным и Бухариным в борьбе с левой оппозицией.
  
  В книге "Сталин" Троцкий подчеркивал, что само по себе введение нэпа отнюдь не предвещало фатального наступления термидора; но "нэп подготовил, несомненно, серьезные элементы будущего термидора. Он возродил и оживил мелкую буржуазию города и деревни, повысил её аппетиты и её требовательность" [397].
  
  Как большевистская партия, так и её противники однозначно воспринимали нэп как известное возрождение капиталистических отношений. Однако и те и другие отдавали себе отчёт в том, что политическая власть осталась в тех же руках, которые осуществили Октябрьскую революцию. Эта власть ограничивала развитие капиталистических отношений теми пределами, которые не подрывали социально-экономических основ нового общественного строя: национализацию земли, промышленности и банковского дела, монополию внешней торговли и плановое начало в управлении экономикой. Поэтому нэп не означал полной либерализации экономической жизни, которая возможна "в том случае, если продукты свободно обмениваются на рынке и государству не приходится вторгаться в основную сферу человеческих отношений" [398]. Недопущение свободной игры рыночных сил, неизбежно влекущей рост стихийного социального расслоения, объяснялось не только целями, которые ставила перед собой большевистская партия. Ограничения рыночной свободы были осуществлены в годы первой мировой войны и после неё во всех воюющих странах. В условиях, когда обнаруживается резкое снижение производства и, следовательно, потребления, государство вынуждено вторгаться со своей регламентацией в экономические отношения и даже применять силу, чтобы подвергнуть субъектов рынка ограничениям, направленным против их интересов. Результатом этого процесса становится усиление роли бюрократии как органа, управляющего распределительными отношениями. В молодой советской республике этот процесс приостановил сопутствующее подлинно социалистическому развитию общества отмирание государства и выдвинул на авансцену политической жизни бюрократию как самостоятельную силу, регулирующую отношения между классами. Эта сила стала главным субъектом советского термидора, в результате чего он развернулся не в направлении реставрации капиталистической системы, а в направлении бюрократически-тоталитарного перерождения политического режима.
  
  Совпадение во времени нэпа и подавления левой оппозиции, открывшего дорогу утверждению сталинизма, разумеется, далеко не случайно. Нэп не был социально бесконфликтной главой в истории советского общества. Но причины советского термидора коренились не в возникновении социальной дифференциации, предусмотренной большевистской стратегией новой экономической политики. Более опасной и долговременной оказалась дифференциация, материальной базой которой стали привилегии бюрократии, последовательно насаждавшиеся Сталиным и его тогдашними союзниками.
  
  Предпосылкой советского термидора, т. е. социального перерождения партии и советского государства, стала кристаллизация нового слоя профессионалов власти, проходившая под руководством Сталина. Обладавший непревзойдённой способностью играть на "низших" струнах человеческой природы, Сталин безошибочно почувствовал, что смена бивачного быта гражданской войны оседлым и уравновешенным образом жизни порождает в среде бюрократии тягу к материальным благам жизни, удобствам и комфорту. Сам продолжая жить относительно скромно, по крайней мере с внешней стороны (многочисленные дачи, расточительные банкеты и попойки станут непременным атрибутом сталинского образа жизни лишь в 30-е годы), Сталин поощрял своекорыстные стремления бюрократии "сбросить с себя спартанские ограничения первого периода революции" [399]. Он распределял наиболее привлекательные посты и определял размеры материальных выгод, которые бюрократ мог получить от обладания своим постом. Всю эту бюрократическую механику он подчинял задаче создания привилегированной касты, всё более отчуждавшейся от народа и стремившейся удержать массы в повиновении своей власти. Политическое и бытовое перерождение правящего слоя изменило его нравы и менталитет (образ мышления) и позволило Сталину обретать всё большую уверенность и проявлять всё большую беспощадность в борьбе со своими противниками. "Сталин систематически развращал аппарат. В ответ аппарат разнуздывал своего вождя" [400].
  
  Реакцией на эти процессы стало расслоение в рядах правящего слоя, выделение из него значительной части, боровшейся с перерождением в своей собственной среде. Левая оппозиция возглавлялась представителями "той же привилегированной бюрократии, которые покидают [её] ряды для того, чтобы связать свою судьбу с судьбою санкюлотов, обездоленных пролетариев, деревенской бедноты" [401].
  
  Основой социальной программы бюрократии в её непримиримой борьбе с левой оппозицией стало отвержение стержневой социалистической идеи - социального равенства ради защиты собственных своекорыстных интересов. Успех в этой борьбе облегчался тем, что она происходила в условиях нэпа, который по своей природе предполагал возникновение глубоких социально-имущественных различий. Линия бюрократии на увековечивание своего существования, закрепление и оправдание своей монополии на власть и своих растущих материальных привилегий первоначально сочеталась с её серьезными уступками верхушечным слоям деревни. Принятые в 1925 году законы, легализовавшие аренду земли и наём рабочей силы в сельском хозяйстве, способствовали либерализации экономических отношений в значительно большей степени, чем предусматривалось первоначальными замыслами нэпа.
  
  Такое расширение нэпа усиливало противоречие между двумя сосуществующими укладами хозяйства: социалистическим, воплощённым в национализированной промышленности и государственной монополии внешней торговли, и капиталистическим, носителями которого выступала новая буржуазия - нэпманы в городе и кулаки в деревне. "По условиям своей жизни, по своему консерватизму, по своим политическим симпатиям, бюрократия в огромной массе тяготела к новой мелкой буржуазии" [402].
  
  Борьба против равенства составляла социальную основу негласного союза между бюрократией и верхами нэповской мелкой буржуазии. Этот союз маскировался лозунгами зашиты интересов крестьян как свободных товаропроизводителей и продавцов своей продукции, под которыми шло в 1925-27 годах наступление правящей фракции на левую оппозицию. Такие лозунги встречали поддержку со стороны элементов, стремившихся к полной реставрации капиталистических отношений, но понимавших, что в этом они не могут добиться непосредственных успехов и поэтому им "необходимо пройти через период защиты крестьянства" [403], [404].
  
  Курс на усиление имущественных различий, прикрываемый демагогическими нападками на "уравниловку", стал осью социальной программы бюрократии. Наиболее четко этот курс получил идеологическое обоснование в заключительном слове Сталина на XIV съезде партии [405] и в работе Бухарина "Путь к социализму и рабоче-крестьянский союз" [406].
  
  Раскрывая влияние "бешеной и неистовой борьбы против уравнения" на разные слои советского общества, Троцкий ссылался на пьесу А. Афиногенова "Страх", где один из персонажей - учёный, изучающий стимулы человеческого поведения, говорил, что "общим стимулом поведения 80 % всех обследуемых является страх". Остальные 20 % являются выдвиженцами, им нечего бояться. Отмечая, что обвинение оппозиции в стремлении ввести немедленное равенство явилось "самым могущественным орудием в руках Сталина", Троцкий писал, что "20 % выдвиженцев услышали в нем голос своего вождя, а 80 % испуганных не посмели поднять голос" [407]. По оценке Троцкого, это был "мастерский маневр" Сталина, привлёкший на его сторону основную часть бюрократии.
  
  Однако действие законов частного товарного производства, укрепление позиций мелкой буржуазии должно было с неизбежностью поставить сформулированный Лениным вопрос: кто кого? Первоначально бюрократия не хотела ущемлять социальные интересы тех слоёв, которые в ускоренном темпе начали осуществлять первоначальное капиталистическое накопление. Однако очень скоро обнаружилось, что кулак, мелкий торговец и мелкий промышленник стремятся к полной реставрации капитализма, т. е. к ликвидации социальных основ, заложенных Октябрьской революцией,- национализации средств производства, банков и земли.
  
  Это стремление всё более обнаруживало противоположность социальных интересов нэповской буржуазии и бюрократии. Либеральный экономический режим на основах частной собственности ведёт к стихийному сосредоточению богатств в руках буржуазии. Привилегии же бюрократии не вытекают из автоматического действия рыночных отношений. "Бюрократия присваивает себе ту часть национального дохода, которую может обеспечить своей силой, или своим авторитетом, или своим прямым вторжением в экономические отношения. По отношению к прибавочному продукту нации бюрократия и мелкая буржуазия являются прямыми конкурентами... Обладание прибавочным продуктом открывает дорогу к власти, потому бюрократия вдвойне должна была глядеть ревнивым оком за процессом обогащения верхних слоёв деревни и городской мелкой буржуазии" [408].
  
  В силу этих причин уступки новой буржуазии со стороны бюрократии сохранились на протяжении гораздо меньшего времени, чем предполагали их инициаторы и прежде всего Сталин. Дальнейшая либерализация экономических отношений угрожала не только социалистическим основам советского общества, но и социальному фундаменту самой бюрократии. Охрана новых отношений собственности представляла для бюрократии "закон жизни и смерти, ибо это социальные источники её господствующей роли" [409]. Поэтому бюрократия вынуждена была вступить в борьбу с мелкой буржуазией ради закрепления своего монопольного права распоряжаться всей властью и всеми богатствами страны.
  
  Левая оппозиция в 1926-27 годах подчеркивала, что сущность термидора, угрожавшего смести завоевания Октябрьской революции, носит социальный характер. Этой сущностью была кристаллизация "новых привилегированных слоёв, создание нового субстрата для экономически господствующего класса. Претендентов на такую роль было два: мелкая буржуазия и сама бюрократия" [410].
  
  Опасаясь, что рост экономической мощи мелкой буржуазии может привести к термидору в форме прямой реставрации капиталистических отношений, левая оппозиция в этот период выдвигала лозунг борьбы "против нэпмана, кулака и бюрократа". Она считала, что два первых классовых элемента могут "подмять" ещё сравнительно немногочисленный рабочий класс и захватить классовое господство в советском обществе. Это объективное противоречие по-своему уловил А. Авторханов, который писал, что "Россия, став нэповской, собиралась совершить ещё один шаг - сделаться капиталистической. Тут на пути встал Троцкий" [411]. Хотя Авторханов безосновательно приписывает "всей России" стремления её новобуржуазных слоёв, социальный смысл борьбы между правящей фракцией и левой оппозицией передан им верно. Разумеется, лидеры правых, субъективно стоявшие на позициях социалистического выбора, не оценивали развертывавшиеся в стране социально-классовые процессы в духе Авторханова. Лишь в преддверии "перестроечной" капиталистической реставрации аргументация последнего была взята на вооружение т. н. "демократами", утверждавшими, что единственной альтернативой сталинизму могла быть реставрация капиталистических порядков и отношений.
  
  Судьбы советского термидора сложились, однако, по-иному, чем это первоначально предполагала левая оппозиция. Окрепшая бюрократия, почувствовав угрозу своему господству со стороны растущих новобуржуазных элементов города и деревни, круто повернула фронт. "Совершенно очевидно, что бюрократия не для того разгромила пролетарский авангард, порвала сети международной революции и провозгласила философию неравенства, чтоб капитулировать перед буржуазией и превратиться в её слугу или просто быть отброшенной от государственного кормила. Бюрократия смертельно испугалась последствий своей шестилетней политики. Так возник резкий поворот против кулака, против нэпмана" [412]. Этим был открыт т. н. "третий период" (после двух первых - военного коммунизма и нэпа), названный Сталиным "развернутым наступлением социализма по всему фронту", Бухариным - "чрезвычайщиной", а Троцким - ультралевым авантюристическим курсом сталинского руководства.
  
  Диаметрально поменяв свои лозунги, правящая фракция провозгласила борьбу против "правых" в партии, кулачества в деревне и нэпманства в городе. Эти лозунги прикрывали непримиримую борьбу между недавними союзниками - новой буржуазией и бюрократией - за прибавочный продукт национального труда. "Кто распоряжается прибавочным продуктом, тот и распоряжается государственной властью. Таким образом, между мелкой буржуазией... и между бюрократией, которая помогла мелкой буржуазии подняться над массами деревни, открылась прямая борьба за власть и доходы" [413].
  
  Сравнительно легко бюрократии удалось расправиться с капиталистическими элементами города. В период нэпа "частные предприятия, несомненно, проявили немало энергии в деле развращения советского аппарата при помощи подкупов и всяких других поблажек. Но всё же не это было главной причиной раздражения бюрократии против частных предпринимателей, в частности концессионеров". Некоторые частные, акционерные и концессионные предприятия работали лучше, чем государственные, проявляли большую инициативу и добивались более высокого качества товаров. Даже государственные предприятия предпочитали покупать продукцию у акционерных обществ. Цель, которую ставил Ленин при введении концессий, "состояла именно в том, чтобы не дать государственным монополиям затмить сознание своей неприкосновенности. Но именно этого ленивая бюрократия не хотела. Под видом непримиримой борьбы за социалистическую промышленность она на самом деле боролась за свое монопольное право безмятежно, без помех и конкуренции распоряжаться государственным хозяйством" [414].
  
  Поэтому, хотя и постепенно, но достаточно быстро были ликвидированы концессии, смешанные общества и другие частные предприятия, которые при условии разумного государственного регулирования могли бы ещё выполнять полезную роль в советском хозяйстве. Уже в 1929 году была почти полностью ликвидирована частная торговля и национализированы последние частные фабрики. Сталин явился руководителем этой далеко не всегда экономически оправданной политики, уничтожив "городской" нэп во имя укрепления позиций бюрократии.
  
  Намного более длительно и остро складывалась борьба между бюрократией и буржуазией в деревне, где кулак обрел экономическую мощь, несоизмеримую с его численностью, и подчинил своему влиянию значительные крестьянские слои. Однако в руках Советского государства были мощные рычаги, позволявшие действенно противостоять попыткам капиталистической реставрации, не прибегая к тотальной экспроприации кулачества и тем более к его депортации - экстремальной мере, которую большевики не применяли после Октябрьской революции даже по отношению к крупной буржуазии. Для эффективной борьбы с кулачеством экономическими методами (через политику налогов, цен и кредитов) требовалось возрождение партийной и советской демократии. Однако бюрократия, ликвидировавшая демократические механизмы в партии и стране ради сохранения своей монопольной власти и привилегий, оказалась способной лишь на непрерывное ужесточение административного нажима на кулака, что неминуемо вылилось в ожесточённую борьбу против большинства крестьянства.
  
  Оказавшись лицом к лицу с враждебно настроенной деревней, бюрократия испугалась своей изолированности. "Одними своими силами раздавить кулака, вообще мелкую буржуазию, выросшую и продолжавшую расти на основах нэпа, бюрократия не могла, ей необходима была помощь пролетариата. Отсюда её напряжённая попытка выдать свою борьбу с мелкой буржуазией за прибавочный продукт и за власть как борьбу пролетариата против попыток капиталистических реставраций" [415].
  
  Троцкий отмечал, что "в глазах простаков, теория и практика "третьего периода" как бы опровергала теорию о термидорианском периоде русской революции. На самом деле она подтверждала её" [416]. Сталин и его окружение, стремившиеся к укреплению позиций бюрократии, всячески маскировали эту социальную сущность своей политики, чтобы добиться поддержки рабочего класса и крестьянской бедноты в борьбе с кулаком. Доказательством того, что они сумели обрести эту поддержку, явилась их относительно лёгкая победа над "правым уклоном". Для характеристики причин этой победы Троцкий приводил слова большевика Бармина, в 1937 году порвавшего со Сталиным, о том, что последний сумел "использовать с выгодой недовольство (в партии.- В Р.), вызванное исключениями и арестами (левой оппозиции.- В Р.). Исключение троцкистов приняли только против воли, неохотно; кампания, сперва открытая против правых, была хорошо принята партией" [417].
  
  Обманутым сталинским маневром рабочим и партийным массам, в том числе многим участникам левой оппозиции, официальные лозунги "третьего периода" - борьба с кулаком, "правым уклоном" и оппортунизмом представлялись возрождением Диктатуры Пролетариата и Социалистической Революции. "Мы тогда же предупреждали: вопрос идёт не только о том, что делается, но и о том, кто делает,- напоминал Троцкий.- При наличии советской демократии, т. е. самоуправления трудящихся, борьба с кулаком никогда не приняла б столь конвульсивных, панических и зверских форм и привела бы к общему подъёму хозяйственного и культурного уровня масс" [418].
  
  Бюрократия же, не доверявшая массам и боявшаяся их, вступила в противоборство с кулаком "на спине трудящихся", вследствие чего эта борьба приняла крайне жестокий и кровавый характер и переросла в гражданскую войну со значительной частью крестьянства. Благодаря поддержке пролетариата, бюрократия одержала победу в этой борьбе, завершившейся утверждением её абсолютной власти в стране. Над социалистическими основами советской экономики выросла политическая надстройка в виде диктатуры бюрократии, политически узурпировавшей рабочий класс.
  
  Таким образом, руководствуясь своекорыстными интересами, бюрократия избрала свои, антинародные методы осуществления социальных преобразований в деревне, которые неизбежно вызвали деформацию этой исторически прогрессивной цели.
  
  Столь же разительный поворот, как в аграрной политике, Сталин совершил и в вопросах индустриализации. До 1928 года он утверждал, что извне Советскому Союзу угрожает только военная интервенция. Левая оппозиция заявляла, что кроме этой угрозы, существует опасность интервенции дешевых цен и поэтому для преодоления ножниц между ценами на отечественные и импортные товары и упрочения положения страны на мировом рынке необходима ускоренная индустриализация. За такую постановку вопроса сталинско-бухаринская фракция в 1925-27 годах обвиняла оппозицию в "сверхиндустриализаторстве". Однако с 1928 года Сталин стал требовать форсированной индустриализации, уверяя, что "либо мы этого добьемся, либо нас сомнут". Навязанный Сталиным авантюристический темп развития промышленности "вырос не в порядке правильного предвидения и понимания динамики нашего хозяйственного строительства, а эмпирически, под кнутом рынка, критики оппозиции и кризисов, из которых добрая половина порождена ограниченностью и хвостизмом руководства" [419].
  
  После первых успехов индустриализации Сталин и сталинцы, ранее высмеивавшие прогнозные коэффициенты Троцкого как "фантастическую музыку будущего", многократно изменяли показатели пятилетнего плана по промышленности в сторону резкого увеличения. Последний пересмотр контрольных цифр, принятых XVI конференцией, произошёл на XVI съезде, на котором Сталин потребовал поднять к концу пятилетки производство чугуна до 17 млн. тонн вместо запланированных 10 млн., производство тракторов до 170 тыс. штук вместо 55 тыс., автомашин - до 200 тыс. штук вместо 100 тыс. Контрольные цифры в области цветной металлургии и сельскохозяйственного машиностроения он предложил увеличить более чем вдвое [420].
  
  Новым контрольным цифрам сопутствовали и новые лозунги. К выдвинутому XVI конференцией лозунгу "догнать и перегнать в технико-экономическом отношении передовые капиталистические страны" был добавлен лозунг "выполнить пятилетку в четыре года".
  
  Критикуя эти лозунги как выражение самого безответственного авантюризма, Троцкий предвидел, что такая критика может породить ложное представление, будто оппозиция "меняется с аппаратом местами", поскольку теперь она обвиняет аппарат в сверхиндустриализации. "Все такие рассуждения, сближения, сопоставления можно предвидеть заранее и даже заранее можно написать статьи и речи, которые будут на эту тему произнесены. Не очень трудно, однако, вскрыть легкомыслие этих рассуждений" [421].
  
  Троцкий напоминал, что оппозиция, оценивавшая вплоть до 1928 года возможности индустриализации неизмеримо шире и смелее, чем правящая фракция, никогда не выдвигала утопической задачи "в кратчайший срок" догнать и перегнать капиталистический мир. "Мы никогда не считали ресурсы индустриализации безграничными, и темп её - зависящим только от кнута бюрократии" [422].
  
  Действительные изменения претерпела не программа оппозиции, а политика правящей фракции. Борьба между нею и оппозицией приняла особенно острый характер как раз к тому моменту, когда правота оппозиции подтвердилась по всем решающим пунктам разногласий. Сталинское руководство отказалось от минималистского плана пятилетки, подготовленного к XV съезду, и заменило его новым, намного более смелым, который был принят XVI конференцией. Когда же первый год пятилетки подтвердил осуществимость высоких темпов развития индустрии, потрясённые этим фактом эмпирики "решили, что отныне всё возможно. Оппортунизм, как это не раз бывало в истории, превратился в свою противоположность: авантюризм" [423].
  
  Уже в начале этого зигзага Троцкий предупреждал: "Если в 1923-28 гг. Политбюро, не понимая громадных возможностей, заложенных в национализированной промышленности и плановых методах хозяйства, готово было мириться с 4 или с 9 % годового роста, то теперь оно, в силу непонимания материальных пределов индустриализации, легко перескакивает с 20 % на 30 %, авантюристически пытаясь каждое частное и временное достижение превратить в норму и совершенно теряя при этом из виду взаимообусловленность разных сторон хозяйственного процесса" [424].
  
  Как и в вопросах коллективизации, сталинское руководство в вопросах развития промышленности описало дугу в 180 градусов, превращая социалистическую индустриализацию в азартную бюрократическую сверхиндустриализацию. "Теперь лозунг один: без оглядки вперед! План пересматривается непрерывно в сторону увеличения... Ссылка хозяйственника или рабочего на объективные препятствия - плохое оборудование, недостаток сырья или его плохое качество - приравнивается к измене революции. Сверху требуются: размах, ударность, наступление! Всё остальное - от лукавого" [425]. Особое внимание Троцкий обращал на то, что "во имя авантюристических темпов, меняющихся на ходу, несогласованных, непроверенных, и нередко подкапывающихся друг под друга, совершается величайший нажим на рабочую силу в то время, как уровень жизни трудящихся явно снижается" [426]. Между тем устойчивые темпы экономического роста могут быть достигнуты только при условии систематического повышения материального и культурного уровня народных масс.
  
  XXII
  
  1930 год: Альтернатива левой оппозиции
  
  В 1930 году Троцкий неоднократно подчеркивал, что для успешного выполнения пятилетнего плана необходимы сопряжённость темпов индустриализации и коллективизации, соблюдение пропорций между преобразованиями в промышленности и в сельском хозяйстве. Между тем, "темп коллективизации уже взорвал пятилетний план... Предполагать, что все остальные элементы плана - промышленность, транспорт, финансы - могут развиваться по ранее намеченным масштабам, в то время, как сельское хозяйство проделывает совершенно непредусмотренные скачки, значило бы видеть в хозяйственном плане не органическое целое, а простую сумму ведомственных приказов" [427].
  
  Не меньшие опасности несла скачка индустриальных темпов, обгонявшая материальные возможности страны. Во-первых, она вела к ухудшению качества продукции, что тяжело било по потребителю и подрывало дальнейшее здоровое развитие промышленности. Во-вторых, она приводила к созданию мнимых ресурсов там, где нет действительных, т. е. порождала денежно-бумажную инфляцию, выступавшую симптомом грозного хозяйственного кризиса. Прежде чем этот кризис "развернется в взрывчатой форме, он тяжело сказывается на повседневной жизни масс, повышая цены или препятствуя их снижению" [428].
  
  Сегодня, когда обнародованы пласты скрывавшейся сталинистами статистики, мы можем в полной мере оценить справедливость этих предостережений Троцкого. Уже в 1930 году денежная масса увеличилась на 45 % по сравнению с предшествующим годом, а темп её роста в 2,7 раза превысил темп роста розничного товарооборота. Именно с этого времени стала действовать специфическая "советская" форма инфляции, являющаяся результатом безудержной государственной эмиссии,- сочетание прямого и скрытого повышения цен с товарным голодом.
  
  Требуя приостановить инфляцию, представляющую самый жестокий налог, накладываемый на трудящихся, Троцкий писал: "Сейчас властно и неотложно навязывается во всяком случае одна мера: жесточайшая финансовая дисциплина... Финансовая дисциплина должна стать первым шагом общей хозяйственной дисциплины. Если не преградить сейчас дорогу раздутым и непосильным начинаниям, если не ввести темпы в пределы реальности, то инфляция может придать им в дальнейшем гибельный размах и привести к последствиям, от которых пострадает не только фальшивая репутация невежественного руководства, целиком основанная на моральной инфляции, но и реальные ценности неизмеримо большего значения - пострадает Октябрьская революция" [429].
  
  Призывая перейти от формальной погони за количеством продукции к реальному улучшению её качества, поступиться частью накоплений в пользу сегодняшнего потребления трудящихся, Троцкий писал: "Когда мы требуем, прежде, чем узаконить 30 % годового роста, серьезно проверить взаимоотношения всех отраслей промышленности и народного хозяйства в целом, с точки зрения производительности труда и себестоимости продукции - значит ли это, что мы зовем к отступлению на вчерашние позиции Сталина?" [430].
  
  Уже в первой четверти 1929/30 хозяйственного года, несмотря на крупное продвижение вперед (около 26 % роста промышленной продукции по сравнению с первым кварталом предшествующего года), произошла первая осечка. Темпы роста промышленности, особенно тяжёлой, впервые отстали от плановых заданий. Чтобы уменьшить это отставание и выполнить валовые показатели, предприятия ухудшали качество продукции. Резко повысился брак. Всё это, как подчеркивал Троцкий, являлось свидетельством того, что, "как можно было предвидеть и теоретически, разгон взят не по силам. Индустриализация всё больше держится на административном кнуте. Оборудование и рабочая сила форсируются. Несоответствия между различными областями промышленности накопляются" [431].
  
  Сегодня не трудно увидеть, что зафиксированные Троцким последствия бюрократического планирования характеризовали не только тенденции сталинского "большого скачка" начала 30-х годов, но и постоянные болезни, сопровождавшие всё развитие советской экономики,- нарушение пропорциональности между различными отраслями народного хозяйства, упор на чисто количественные показатели при невнимании к качеству продукции, упор на всё новые капиталовложения в ущерб текущему потреблению населения.
  
  В преддверии XVI съезда партии Троцкий выступил за планомерное снижение непосильных для страны темпов индустриализации и коллективизации. "Мы, левая оппозиция, не боимся крикнуть на этот раз зарвавшейся бюрократии: назад! - писал он.- Надо прекратить призовые скачки индустриализации, пересмотреть темпы на основе опыта и теоретического предвиденья, согласовать коллективизацию с техническими и прочими ресурсами, подчинить политику по отношению к кулаку реальным возможностям коллективизации,- словом, после периодов хвостизма и авантюризма надо встать на путь марксистского реализма" [432].
  
  Более конкретно альтернатива левой оппозиции была изложена в статье Раковского "На съезде и в стране" и в статье Троцкого "Открытое письмо членам ВКП(б)".
  
  Раковский предлагал в области сельского хозяйства - отказаться от сплошной коллективизации и ликвидации кулачества; в области промышленности резко уменьшить количество строительных объектов и сконцентрировать ресурсы на наиболее важных стройках; в области финансов привести расходы в соответствие с реальными материальными ресурсами и резко сократить эмиссию; в рабочем вопросе - выделить средства для незамедлительного ощутимого улучшения жизненного уровня рабочего класса и повысить его роль в управлении производством [433].
  
  Аналогичные идеи включала программа Троцкого, требовавшего сократить масштабы промышленного строительства и направить освободившиеся ресурсы на повышение жизненного уровня трудящихся и улучшение качества продукции, в равной степени необходимое для производителей и потребителей. Он призывал приостановить сплошную коллективизацию и административное раскулачивание, заменив их осторожным отбором жизнеспособных колхозов, созданных на основе действительной добровольности. Руководящим принципом политики по отношению к кулаку он предлагал сделать контрактацию, т. е. заключение договоров с кулацкими хозяйствами, обязывающих последние продавать определённое число продуктов по назначенным государством ценам. Таким образом, в самый разгар коллективизации Троцкий признавал необходимым сохранение кулацких хозяйств ещё на годы при условии применения экономических мер для ограничения их накоплений.
  
  В выдвижении этой программы сталинисты усматривали "капитулянтство" Троцкого и сближение его с "правыми". Рудзутак на XVI съезде обвинял "правых" в том, что они "говорили в значительной степени то, о чём говорят сейчас троцкисты и Троцкий, а именно, что мы наши темпы индустриализации проводим на основе обнищания всей страны" [434].
  
  Процитировав некоторые из названных выше предложений Троцкого, Орджоникидзе заявил: "Ишь ты! Троцкий, который кричал о темпах, который произносил "левые" фразы, в момент величайшего наступления пролетариата на капиталистические элементы нашей страны... ничего другого не находит, как бросить лозунг: "Отступайте от авантюризма"... Нет, извините, наша партия не только не будет отступать, но она будет всё больше и больше наступать... Ишь ты, какой левый!.. Помните, сколько он болтал о кулаке, сколько он упрекал нас за то, что мы, мол, не так деремся с кулаком. А теперь, когда большевистская партия, подготовившись заранее, как следует взяла этого кулака за глотку, он говорит: не трогай, приостанавливай раскулачивание. Вот это называется "левизна"!.. Вот это называется "левый" Троцкий!!" [435]
  
  Втянувшись в сверхиндустриализацию, осуществлявшуюся за счёт не только крестьянства, но и городского пролетариата, и столкнувшись с растущим сопротивлением масс административному произволу и насилию, сталинское руководство уже не было способно скорректировать свою социально-экономическую политику и тем более - адекватно воспринимать критические замечания и предостережения. Отсюда вытекала неизбежная агрессия и грубая брань против всех оппонентов "генеральной линии" и прежде всего против Троцкого, продолжавшего даже в изгнании оставаться лидером наиболее последовательных оппозиционных элементов в партии.
  
  XXIII
  
  Экономика и политика. Партийный режим
  
  В начале 30-х годов Троцкий подчеркивал, что советская экономика "мчится к кризису прежде всего по причине чудовищно-бюрократических методов составления плана" [436]. Непомерно разросшийся бюрократизм "имеет не бесплотный характер. Его носителем является многочисленная, сплочённая бюрократия с целым миром самодовлеющих интересов" [437]. Монополизировав решение всех вопросов планирования, она препятствует согласованию противоречивых интересов различных социальных групп, предохраняющему от перерастания противоборства этих интересов в социальный конфликт. Она относится к плану как к заранее заданной догме, тогда как его следует рассматривать в качестве рабочей гипотезы, которая должна проходить коллективную проверку в процессе выполнения плана.
  
  Элементами такой проверки являются "не только цифры бухгалтерии, но и мускулы и нервы рабочих и политическое самочувствие крестьян. Прощупывать, проверять, суммировать, обобщать всё это может только активная, самодеятельная, уверенная в себе партия" [438].
  
  Раскрывая организационные механизмы выработки и корректировки планов, Троцкий подчеркивал, что центральную ось планирования составляют вопросы распределения национального дохода между накоплением и потреблением, между фондом капитального строительства и фондом заработной платы, между городом и деревней и различными слоями трудящихся. Эта ось должна перемещаться под непосредственным воздействием борьбы жизненных социальных интересов. Такая борьба, которая должна получать гласное выражение на арене советской демократии, призвана выступать в качестве основного фактора социалистического планирования. Подлинный подъём социалистического хозяйства связан не с ликвидацией дискуссий, а, напротив, с их развертыванием на новой основе. Наряду с фракциями, отстаивающими интересы различных социальных групп, в этих дискуссиях должны выступать "фракции" "электрификаторов", "нефтяников", "трактористов" и т. д., борющиеся за долю своих отраслей в народном хозяйстве. Такая борьба хозяйственных группировок, являющаяся выражением "промышленной демократии", призвана обеспечить достижение оптимальных народнохозяйственных пропорций.
  
  Чтобы эта борьба не приняла узковедомственный характер, в ней должны принимать участие не только хозяйственные руководители, но и трудящиеся массы, формирующие и развивающие в дискуссиях свою политическую культуру. Участие масс особенно необходимо при обсуждении такого важнейшего элемента плана, как "вопрос о том, что рабочие и крестьяне хотят и могут потребить сейчас, а что они могут сберечь и накопить" ради экономических успехов в ближайшем и отдалённом будущем. Поэтому советская демократия становится "делом хозяйственной необходимости" [439].
  
  Если же борьба идейных группировок и хозяйственных предложений подменяется безапелляционными приказами бюрократии, а план предписывается трудящимся в порядке канцелярской директивы, то издержки таких методов хозяйственного руководства неизбежно окажутся более серьезными, чем издержки стихийной игры рыночных сил при капитализме. Навязывание предприятиям призовых скачек индустриализации не только снимает все препятствия на пути экономического ажиотажа, но и "помножает его на всю силу государственного принуждения и поощрения" [440].
  
  Гигантские преимущества планового хозяйства - при условии постоянной проверки всего хозяйственного опыта - могут способствовать предупреждению или ослаблению частичных периодических конъюнктурных кризисов. Но эти же преимущества при бюрократическом характере руководства, полностью высвобождающего свою волю от критики и контроля со стороны масс, неизбежно превращаются в свою противоположность. В этих условиях централизованное управление экономикой может "привести к такому накоплению кризисов и противоречий, перед которым любой капиталистический кризис покажется детской забавой" [441].
  
  Это положение Троцкого было подтверждено всем опытом экономического и социального развития СССР в начале 30-х годов. В те годы хозяйственный кризис не выступил в форме всеобщего снижения производства, характерной для наиболее разрушительных капиталистических кризисов (такое обвальное падение производства впервые произошло на территории СССР после его распада и отката его бывших республик к отсталому полуколониальному капитализму). Хозяйственно-политический кризис, достигший своего пика к концу первой пятилетки, выразился в истощении производительных сил в деревне, обнищании подавляющей части населения, взрыве социальных антагонизмов, нарушении гражданского мира в стране, подрыве притягательности социалистических идей в сознании значительной части трудящихся. Глубинные последствия этих разрушительных процессов ощущались в СССР на протяжении многих десятилетий.
  
  Окончательно завершившийся в начале 30-х годов процесс перерождения партийной и советской демократии в режим личной бонапартистской диктатуры, опирающейся на безличный аппарат, явился основной причиной воспроизводства хозяйственных диспропорций, сопровождавших всё развитие бюрократически деформированной плановой экономики в СССР.
  
  Определяя политическую систему, сложившуюся в этот период, понятием "бюрократический абсолютизм", Троцкий видел его главный признак в удушении внутренней жизни партии, в её фактической замене бесконтрольным бюрократическим аппаратом, выродившимся в замкнутую касту. Эта трансформация партийного режима устранила единственно возможный механизм подлинно социалистического строительства - коллективный творческий поиск и свободное обсуждение его путей и методов.
  
  Развивая ленинское понимание социализма как живого творчества масс, Троцкий подчеркивал, что "социализм не есть готовая система, которая может выйти в законченном виде из отдельной головы, будь это самая гениальная голова. Задачи правильного распределения производительных сил и средств могут быть разрешаемы только путём постоянной критики, проверки, идейной борьбы различных группировок" [442].
  
  С этих позиций Троцкий критиковал бюрократическую "социологию", следующую за аппаратной практикой и задним числом "обосновывающую" её. С помощью основного догмата этой "социологии" - тезиса о "монолитности" партии, бюрократия упразднила "саму партию как живую силу, которая изо дня в день ориентируется в обстановке, критикует, мыслит, резюмирует политически происходящие процессы, предупреждает руководство об опасности, обновляет руководство, вносит необходимые изменения в намеченный курс, обеспечивает своевременность политического маневра, сознает себя стержнем страны". Запретив партийные дискуссии, сталинское руководство лишило себя возможности следить за процессами, которые развертываются внутри партии. "Центральный комитет не знает партии, потому что партия сама себя не знает, потому что наблюдение над партией через секретных осведомителей ни с какой стороны не заменяет свободного высказывания партией своих мыслей, наконец, и прежде всего, потому что страх центрального комитета перед партией дополняется страхом партии перед центральным комитетом" [443]. Страхом руководства перед партией объясняется усиление политической слежки за коммунистами, которые постоянно находятся под гнётом страха высказать "крамольную" мысль или невольно совершить поступок, который может быть истолкован как отклонение от "генеральной линии".
  
  Неизбежным следствием подмены партии всемогущим аппаратом, всецело озабоченным сохранением собственной власти и престижа, стало накопление всё новых экономических ошибок и диспропорций.
  
  XXIV
  
  Методы сталинской индустриализации
  
  Во второй половине 1930 года сообщения советских газет, напоминавшие военные сводки, всё чаще говорили о "прорывах" на "трудовом фронте". Это вызвало резкое раздражение Сталина, который в сентябре приказал Молотову одернуть центральные газеты за сообщения о падении темпов и катастрофической текучести рабочих из-за плохого снабжения: "Уйми, ради бога, печать с её мышиным визгом о "сплошных прорывах", "нескончаемых провалах", "срывах" и т. п. брехне. Это - истерический троцкистско-правоуклонистский тон..." [444]
  
  Тяжёлые последствия исключительного напряжения, которое переживала страна, обнаружились уже в конце 1930 года. До этого времени хозяйственный год начинался в октябре. Оказавшись перед фактом невыполнения плановых заданий на 1929-30 хозяйственный год, правительство ввело так называемый особый квартал 1930 года (октябрь - декабрь), к концу которого предполагалось достичь показателей, намеченных планом на сентябрь.
  
  Анализируя статистические данные о результатах особого квартала, Троцкий приходил к выводу, что его темпы сами по себе высоки и являются несомненным показателем преимуществ, заложенных в плановом хозяйстве. "При правильном руководстве, считающемся с реальными экономическими процессами и вносящем необходимые изменения в план в процессе его выполнения, рабочие могли бы испытывать законное чувство гордости достигнутыми успехами. Теперь же получается прямо противоположный результат". Руководствуясь соображениями бюрократического престижа, центр по-прежнему требует от предприятий выполнения нереальных повышенных заданий. "Хозяйственники и рабочие сплошь да рядом видят невыполнимость планов, но не смеют сказать вслух, работают под нажимом, затаив обиду, честные и дельные администраторы не смеют глядеть в глаза рабочим. Все недовольны. Отчётность подгоняется искусственно под задания, качество изделий подгоняется под отчётность,- все хозяйственные процессы окутаны дымкой фальши" [445].
  
  Введение особого квартала не могло спасти от снижения темпов промышленного роста и ухудшения всех других экономических показателей, оказавшихся в 1931 году намного ниже плановых заданий. Главными причинами этого явились непрерывное увеличение вложений в тяжёлую промышленность и начатых строек, несоответствие между огромными инвестициями в строительство предприятий и реальными возможностями поставок сырья и оборудования, отставание развития производственной инфраструктуры, прежде всего транспорта и энергетики, и тем более социальной инфраструктуры (жилье и социально-культурные учреждения) [446]. Внутрипроизводственные накопления оказались намного ниже запланированных. С 1931 года промышленность, в которой всевозрастающую роль занимал сектор "А", стала нерентабельной и оставалась таковой до конца 30-х годов. Строительство многочисленных предприятий затягивалось. Невыносимые условия труда и существования рабочих порождали текучесть, прогулы, небрежную работу, поломки машин, высокий процент брака, снижение темпов роста производительности труда.
  
  Если сам поворот к индустриализации и коллективизации происходил в обстановке административной паники, то дальнейшее развитие этих процессов возрождало атмосферу военного времени. Об этом свидетельствовала терминология советских газет, в которых трудовые процессы описывались языком формул и лозунгов гражданской войны: фронт, мобилизация, прорывы, кавалерия и т. д. Такая терминология отражала фактическую замену предусмотрительного, делового и гибкого планирования волюнтаристским, при котором корректировка планов осуществлялась недискуссионным образом, а трудящимся отводилась лишь роль объектов непрерывного подхлёстывания. Результатом всего этого становилось накопление народнохозяйственных диспропорций - в скрытой и поэтому особенно опасной форме, чреватой кризисными взрывами.
  
  В речи "О задачах хозяйственников", произнесённой 4 февраля 1931 года, Сталин признал, что в 1930 году прирост промышленной продукции составил 25 % вместо 32 % по годовому плану. Тем не менее он по-прежнему призывал обеспечить в 1931 году 45 % прироста и добиться выполнения пятилетки за 4 года, а в основных, решающих отраслях промышленности - за 3 года [447].
  
  Превращение пятилетки в четырёхлетку Троцкий расценивал как легкомысленную авантюру, ставящую под удар основной план. Он предупреждал, что "не только задача "догнать и перегнать" не будет разрешена при самом счастливом выполнении пятилетки, но и сама пятилетка не может быть выполнена в четыре года при самом чудовищном напряжении. Более того, административный авантюризм руководства делает всё менее вероятным выполнение плана и в пять лет" [448].
  
  Столь же определённо Троцкий выступал против выдвинутого Сталиным на XVI съезде тезиса о "вступлении страны в социализм". По поводу этого тезиса, повторявшегося в бесчисленных официальных статьях и речах, он писал: "Не чудовищно ли: страна не выходит из товарного голода, перебои снабжения на каждом шагу, детям не хватает молока - а официальные филистеры провозглашают: "страна вступила в период социализма". Разве можно более злостно компрометировать социализм?... Сказать рабочим-строителям, которые карабкаются по лесам с кирпичами и цементом, часто полуголодные и нередко срываются вниз, что они уже могут обосноваться в здании,- "вступили в социализм!" - значит издеваться над строителями и над социализмом" [449].
  
  Тезис о "вступлении в социализм" представлял переходную формулу между "теорией" о возможности победы социализма в одной стране и выдвинутым Сталиным в 1936 году тезисом о построении социализма в СССР. Действительные критерии победы социализма - достижение более высокой производительности труда и более высокого материального и культурного уровня жизни, чем в передовых капиталистических странах,- подменялись чисто количественными критериями: числом коллективизированных крестьянских хозяйств, построенных заводов, электростанций, железных дорог и т. д. При этом подразумевалось, что "вступление страны в социализм" уже в ближайшие годы приведет к крутому подъёму благосостояния трудящихся. Обманывая трудящихся радужными, но нереальными обещаниями, бюрократия жестоко эксплуатировала энтузиазм их передовой части, увлечённой идеей социалистического строительства.
  
  Энтузиазм и самоотверженность миллионов людей в годы первой пятилетки - не выдумка сталинской пропаганды, а несомненная реальность того времени. Свидетельства атмосферы массового трудового воодушевления мы находим не только в художественной литературе 30-х годов, но и во многих "человеческих документах". Так, А. М. Исаев, будущий ведущий конструктор космических кораблей, отправившийся в конце 1930 года добровольцем на Магнитогорский комбинат, писал оттуда родителям: "Недавно нам в силу образовавшегося прорыва хотели поднести рогожное знамя (одна из форм моральных санкций, применявшихся в те годы на предприятиях и стройках.- В Р.). Так знайте, что многие горняки плакали на собрании и поклялись не допустить позора! Я никогда не думал, что рабочий (конечно, постоянный, а не сезонник) выглядит так, как он на самом деле выглядит. Если нужно, рабочий работает не 9, а 12-16 часов, а иногда и 36 часов подряд - только бы не пострадало производство! По всему строительству ежедневно совершаются тысячи случаев подлинного героизма" [450].
  
  Официальная пропаганда всячески рекламировала факты трудового героизма, даже в тех случаях, когда он оплачивался прямым истощением и инвалидностью рабочих. В докладе на XII пленуме ИККИ Куусинен с гордостью приводил следующий пример: "На постройке Сталинградского тракторного завода надо было при 40-градусном морозе застеклить крышу. Эту работу добровольно взяла на себя бригада стекольщиков-комсомольцев. Многих из них пришлось с отмороженными руками и лицами свезти в больницу. Крыша была застеклена к установленному сроку. (Аплодисменты.)" [451].
  
  О трудовом энтузиазме как важном факторе успехов индустриализации неоднократно упоминали корреспонденты "Бюллетеня оппозиции". "На каждом шагу,- говорилось в одном из писем,- наталкиваешься на беззаветно преданных рабочих, старых и молодых, отдающих себя целиком тому делу, которое составляет содержание их жизни. Квалифицированные рабочие, особенно коммунисты, работают нередко 10 и 12 часов в день, стремясь заткнуть собою все дыры и выгнать необходимые проценты" [452]. Вместе с тем в письмах из СССР подчеркивалось, что рабочие, проявляющие такую самоотверженность, всё сильнее изматываются тяжёлым продовольственным положением, крайне скверными жилищными условиями и беспрерывным бюрократическим дерганьем. "Даже в передовых ударных отрядах пролетариата чувствуется глубокая усталость" [453].
  
  Способом подхлёстывания трудового энтузиазма стало "социалистическое соревнование", организуемое административными методами. Характеризуя его как средство достижения высоких темпов "в огромной степени за счёт человеческих мускулов и нервов", Троцкий писал: "Мы ни на минуту не сомневаемся в том, что известная прослойка рабочих, особенно коммунистов, вносит в работу неподдельный энтузиазм, как в том, что более широкая масса рабочих в отдельные моменты или периоды, на отдельных предприятиях, захватывается этим энтузиазмом. Но нужно было бы ничего не понимать в человеческой психологии и даже физиологии, чтобы допустить возможность массового трудового "энтузиазма" в течение ряда лет" [454].
  
  Возвращаясь к этой теме, Троцкий подчеркивал несостоятельность ставки на энтузиазм как на долговременный фактор социалистического строительства. "Героический энтузиазм может охватывать массы в течение сравнительно коротких исторических периодов. Небольшое меньшинство способно проявлять энтузиазм в течение целой исторической эпохи: на этом основана идея революционной партии, как отбора лучших элементов класса". Однако энтузиазм значительных слоёв трудящихся не может сохраняться годами в условиях непрекращающихся материальных тягот, нехваток и лишений. Между тем "социалистическое строительство есть задача десятилетий. Обеспечить её разрешение можно только систематическим повышением материального и культурного уровня масс. Это есть главное условие, более важное, чем срочный успех Днепростроя, Турксиба, Кузбасса и пр. Ибо при упадке физической и моральной энергии пролетариата все гигантские начинания могут оказаться не доведёнными до конца" [455].
  
  Ограниченность материальных стимулов к труду бюрократия пыталась компенсировать мерами "морального поощрения", учредив несколько орденов, вручавшихся за "ударный труд". Хотя в то время награждение орденами ещё не приняло такие масштабы и формально-бюрократические формы, как в последующие годы, Троцкий весьма скептически оценивал данную новацию, способствующую утверждению тщеславия и помпезности. Он напоминал, что даже в ужасающих условиях гражданской войны Ленин лишь после долгих колебаний согласился на учреждение ордена Красного Знамени, как на временную меру, тогда как на тринадцатом году революции бюрократия ввела "четыре или сколько там орденов" [456].
  
  При всём этом главным методом, используемым бюрократией для форсирования индустриализации, оставался грубый административный нажим на рабочих с целью усиления интенсивности их труда и сокращения текучести рабочей силы. Этот нажим выразился, в частности, в введении непрерывной рабочей недели и трудовых книжек, прикрепляющих рабочих к предприятиям. Рабочему, перешедшему на новый завод, запрещалось платить больше той суммы, которую он получал на прежнем месте (сумма заработка проставлялась в трудовой книжке). Решительно осуждая такого рода меры, Троцкий подчеркивал, что они могут "вызвать в массах реакцию, несравненно более грозную, чем та, которая обнаружилась в конце гражданской войны" [457].
  
  XXV
  
  Расправа с беспартийной интеллигенцией
  
  Ощущая нараставшее в стране массовое недовольство, Сталин стремился переключить его на "классовых врагов", объясняя их "происками" провалы и неудачи своей социально-экономической политики. В этих целях была осуществлена серия судебных и внесудебных подлогов, ставивших целью направить "ярость масс" на "вредителей" из числа беспартийных специалистов.
  
  В 1930 году были проведены аресты трёх групп специалистов. Первая включала инженеров, учёных и плановиков (Рамзин, Ларичев, Очкин и др.), вторая - известных аграрников, служивших в Наркомфине и Наркомземе (Кондратьев, Чаянов, Юровский, Макаров и др.), третья - бывших меньшевиков, работавших в хозяйственных и научных учреждениях (Громан, Суханов, Базаров и др.). Соответственно ОГПУ сконструировало три антисоветские подпольные партии: "Промпартию", "Трудовую крестьянскую партию" и "Союзное бюро" меньшевиков.
  
  Как свидетельствуют недавно опубликованные письма Сталина, он регулярно получал сведения о ходе следствия над участниками этих "партий" и диктовал, каких показаний от них следует добиваться.
  
  Во-первых, он требовал "обнаружить" связи этих партий между собой и с эмигрантскими организациями - ЦК меньшевистской партии и Торгово-промышленным Союзом ("Торгпром"), объединявшим бывших крупных русских капиталистов.
  
  Во-вторых, Сталин требовал от председателя ОГПУ Менжинского "сделать одним из самых важных, узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, "Промпартии" и особенно Рамзина вопрос об интервенции", якобы намечавшейся иностранными державами и белой эмиграцией на 1930 год. Он диктовал причины того, почему эта интервенция не состоялась (неготовность к ней Польши, Румынии и других стран) и ставил задачу "провести сквозь строй г. г. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от "тенденции к интервенции", но являющихся (бесспорно!) интервенционистами" [458].
  
  Названные Сталиным лица составляли, по версии ГПУ, руководящее ядро "Трудовой крестьянской партии". Само это название было взято следователями из вышедшей в начале 20-х годов фантастической повести А. В. Чаянова "Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии". В этой книге описывалась Россия будущего, в которой у власти находится трудовая крестьянская партия, сохраняющая традиционное общинное устройство русской деревни, модернизированное в духе автономных крестьянских коммун.
  
  В-третьих, Сталин требовал рассылать полученные на следствии показания партийной верхушке и добиваться от арестованных признаний в "связях" с видными деятелями партии. Утверждая, что кондратьевцам и меньшевикам "бесспорно помогали" Рыков и Калинин, Сталин писал Молотову: "Не сомневаюсь, что вскроется прямая связь (через Сокольникова и Теодоровича) между этими господами и правыми (Бухарин, Рыков, Томский)" [459].
  
  Судя по письмам, Сталин уже тогда вынашивал мысль о фабрикации блоков бывших оппозиционеров. Он требовал "тщательно следить за Пятаковым, этим поистине правым троцкистом (второй Сокольников), представляющим сейчас наиболее вредный элемент в составе блока Рыков - Пятаков" [460].
  
  Признательные показания "вредителей" Сталин собирался использовать для шантажа и запугивания не только бывших оппозиционеров, но и проявлявших колебания членов Политбюро. "Что Калинин грешен - в этом не может быть сомнения,- диктовал он Молотову.- Всё, что сообщено о Калинине в показаниях,- сущая правда. Обо всём этом надо обязательно осведомить ЦК, чтобы Калинину впредь не повадно было путаться с пройдохами".
  
  Первоначально Сталин собирался осуществить скорую кровавую расправу над арестованными: "Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять". Спустя несколько дней его решение изменилось. Он стал планировать организацию публичных процессов, намечая нужную ему линию поведения подсудимых. "Не думают ли г. г. обвиняемые признать свои ошибки и порядочно оплевать себя политически, признав одновременно прочность Сов. власти и правильность метода коллективизации? Было бы недурно" [461],- прямо подсказывал он Молотову (а через последнего, по-видимому, непосредственным организаторам процессов). Таким образом, уже в то время Сталин рассматривал показательные процессы как средство признания устами подсудимых правильности его политики. Спустя некоторое время, очевидно, убедившись, что показания "кондратьевцев" не соответствуют его ожиданиям, Сталин дал новую директиву: "Подождите с делом передачи в суд кондратьевского "дела". Это не совсем безопасно. В половине октября решим этот вопрос совместно. У меня есть некоторые соображения против" [462]. Пока же он ограничился указанием ОГПУ и РКИ провести "проверочно-мордобойную работу" в Госплане и Наркомфине.
  
  Стремясь посеять в народе версию о том, что растущие продовольственные трудности являются результатом "вредительства", Сталин приказал "все показания вредителей по мясу, рыбе, консервам и овощам опубликовать немедля... Надо бы их опубликовать с сообщением, что ЦИК или СНК передал это дело на усмотрение коллегии ОГПУ (она у нас представляет что-то вроде трибунала), а через неделю дать извещение от ОГПУ, что все эти мерзавцы расстреляны. Их всех надо расстрелять" [463].
  
  Согласно этому указанию, 25 сентября центральные газеты опубликовали сообщение о расстреле 48 работников продовольственных и торговых организаций как "вредителей рабочего снабжения".
  
  В случае с "Трудовой крестьянской партией" сталинский замысел организации публичного процесса (по-видимому, из-за упорства обвиняемых, отказавшихся подтвердить требуемые от них признания) не воплотился в жизнь. Суд над ТКП прошёл при закрытых дверях, вслед за чем в 1931, 1932 и 1935 годах решениями Особого Совещания члены "кулацко-эсеровских" групп, которыми якобы руководила ТКП, были репрессированы. В 1937 году большинство осуждённых по этим делам было расстреляно. Лишь в 1987 году Верховный Суд СССР отменил все приговоры по делу "Трудовой крестьянской партии", которой, как установила проверка, не существовало вообще.
  
  Более "удачно" были подготовлены дела "Промпартии" и "Союзного бюро" меньшевиков, по которым прошли открытые политические процессы. В обвинительном заключении по делу "Промпартии" указывалось, что она представляла шпионско-диверсионную организацию, осуществлявшую помощь западным державам в подготовке интервенции. Главой "Промпартии" был объявлен профессор Рамзин - директор Теплотехнического института, член Госплана и ВСНХ. Основные пункты обвинения строились на его признательных показаниях во время следствия и суда.
  
  Из восьми подсудимых этого процесса пятеро, включая Рамзина, были приговорены к расстрелу, заменённому по решению ВЦИК десятью годами тюремного заключения. Кроме того, коллегия ОГПУ осудила за участие в "Промпартии" около 50 человек. Часть осуждённых по этому делу (но не участники открытого процесса) была реабилитирована в 1959-60 годах.
  
  Лица, осуждённые по делу "Промпартии", после приговора суда работали в режимных условиях по специальности. Многие из них вскоре были освобождены по амнистии. Рамзин был амнистирован в 1936 году, а в 1943 году за выдающиеся научные изобретения ему особым постановлением Совнаркома была присуждена Сталинская премия первой степени. По указанию Сталина была выделена вакансия для избрания Рамзина членом-корреспондентом Академии наук. В ответ на опасение своего заместителя, что этому избранию может помешать былое участие в "Промпартии", Рамзин сказал: "Это был сценарий Лубянки и хозяин это знает... Хозяин помнит обо мне. Я благодарен ему за высокую оценку моей деятельности" [464]. Однако при выборах академики и членкоры почти единодушно забаллотировали Рамзина.
  
  Фальсификаторский характер процессов 1930-31 годов был ясен многим старым большевикам. Как вспоминала Г. Серебрякова, Сокольников, находившийся в то время на дипломатической работе в Лондоне, прочитав газетные отчёты о процессе "Промпартии", сказал ей: "Полицейский процесс, они не виновны" [465].
  
  В "Письме товарища" из СССР, опубликованном в 1936 году в "Бюллетене оппозиции", говорилось о том, что "к громким процессам 1931 г. наша оппозиционная публика в Москве и Ленинграде относилась с настороженным скептицизмом. Вскоре до нас дошёл и ряд фактов, указывающих на комедийный характер, провокацию и изобретательность следователей в этих делах". Приведя несколько таких фактов, автор письма добавлял, что ему лично "пришлось познакомиться с тем, как выпытываются и диктуются необходимые показания, так что гнусная стряпня этих процессов для меня теперь - и уже довольно давно - совершенно ясна" [466].
  
  В письме сообщалось об информации, поступившей из Верхнеуральского изолятора, где содержались осуждённые по процессу "Союзного центра". Всем заключённым изолятора было известно, что этот центр не существовал, а был изобретён следователями ГПУ.
  
  По словам автора письма, признания на этом процессе, с психологической точки зрения, носили чисто бредовый характер, а с политической точки зрения были результатом какой-то сложной игры, в которой доминирующую роль играла провокация. Спустя несколько лет после процесса один из главных обвиняемых на нем, Суханов, объявил борьбу за свое освобождение; он посылал многочисленные резкие заявления, распространив некоторые из них среди заключённых изолятора. Сущность этих заявлений сводилась примерно к следующему: "Вы от меня потребовали максимальной жертвы, самооклеветания и т. д. Я счел нужным на всё это пойти, будучи убежден, что это соответствовало высшим интересам СССР. Мы с вами - со следователями - разучили роли и прорепетировали комедию, которую мы потом разыграли в качестве процесса. Было обещано и само собой подразумевалось, что и приговор будет условным или формальным. Но, заставив нас лгать и клеветать на себя, вы теперь держите нас за решеткой". Не получив ответа на свои заявления, "этот уставший, постаревший и измученный человек, вовсе не расположенный к личному героизму, стал голодать. Голодовка длилась 30-40 дней, после чего его увезли из Верхнеуральска - неизвестно куда" [467].
  
  В "Бюллетене" была помещена также статья югославского коммуниста Цилиги, находившегося несколько лет в сталинских тюрьмах и сумевшего в 1934 году вырваться из СССР. Рассказывая о методах организации "вредительских" процессов, Цилига писал, что ГПУ добивалось от обвиняемых ложных признаний для того, чтобы свалить ответственность за неудачи выполнения пятилетки с правительства на инженеров.
  
  В период проведения процессов Троцкий, знавший об изначально враждебном отношении части интеллигенции к Советской власти, поверил, что обвинения на этих процессах имеют какую-то реальную основу. Получив сообщения от своих единомышленников о переходе сталинской клики к прямым судебным подлогам, он решительно заявил об этой своей ошибке. Публикация "Письма товарища" сопровождалась следующим примечанием: "Редакция "Бюллетеня" должна признать, что в период меньшевистского процесса она далеко недооценила степень бесстыдства сталинской юстиции и в виду этого брала слишком всерьез признания бывших меньшевиков" [468].
  
  XXVI
  
  1931 год: альтернатива левой оппозиции
  
  Неослабевающий административный нажим и усиление политических репрессий не избавляли народное хозяйство от постоянных сбоев. Наиболее серьезные провалы сталинских планов обнаружились в росте себестоимости промышленной продукции. В 1931 году вместо запланированного снижения на 11 % она выросла на 6,8 %. На 1932 год было запланировано более скромное снижение себестоимости - 1 %. Тем не менее рост её оказался выше, чем в предыдущем году, составив 8,1 %. Это свидетельствовало о падении темпов роста производительности труда и усилении инфляционных процессов.
  
  В условиях ухудшения работы промышленности Сталин выступил 23 июня 1931 года с речью на совещании хозяйственников "Новая обстановка - новые задачи хозяйственного строительства". В ней была изложена новая экономическая программа, ставшая известной под названием "шести условий товарища Сталина". На эту речь Троцкий откликнулся статьей "Новый зигзаг и новые опасности". Сопоставление этих двух документов позволяет представить содержание альтернативы сталинской политике, выдвинутой левой оппозицией в 1931 году.
  
  В своей речи Сталин констатировал, что на большинстве промышленных предприятий наблюдается "отсутствие чувства ответственности за работу, небрежное отношение к механизмам, массовая поломка станков и отсутствие стимула к поднятию производительности труда". Для характеристики причин такого удручающего положения он приводил слова рабочих: "Мы подняли бы производительность труда, но кто нас оценит, когда никто ни за что не отвечает?". Возлагая за всё это ответственность, как обычно, на местных руководителей, в данном случае - хозяйственных, Сталин заявлял: "Не может быть сомнения, что наши хозяйственники достаточно хорошо понимают всё это. Но они молчат. Почему? Потому, очевидно, что боятся правды. Но с каких пор большевики стали бояться правды?" [469].
  
  Комментируя эти слова, Троцкий писал: "Убийственное признание. Вернее: самоубийственное признание. "Никто ни за что не отвечает". Это всегда так бывает, когда один хочет отвечать за всех" [470]. "Главной причиной бесхозяйственности и безответственности на производстве является установленный в стране политический режим, о котором Сталин не говорит ни слова. Однако слова о "боязни правды" раскрывают существо этого режима, независимо от его желания, со всей полнотой. "С каких пор большевики стали бояться правды?" С тех пор, как тупой, бездушный, безыдейный сталинский аппарат задушил фракцию большевиков-ленинцев... Разгромив левую оппозицию, сталинская бюрократия задушила партию... внутри самого аппарата страх низшего агента перед высшим достиг такого напряжения, когда никто уже не смеет глядеть открыто на факты и передавать наверх то, что подметил. Низшие звенья подпевают и поддакивают высшим, а высшие звенья воспринимают это поддакиванье и подпевание за голос самой жизни" [471]. Чтобы большевики перестали бояться говорить правду, необходимо возродить партийную и советскую демократию, поставить проблемы хозяйства в полном объёме на обсуждение партии и профессиональных союзов.
  
  Касаясь собственно экономических проблем, Троцкий обращал внимание на слова Сталина о том, что "принципы хозрасчёта оказались совершенно подорванными... в ряде предприятий и хозяйственных организаций давно уже перестали считать, калькулировать, составлять обоснованные балансы доходов и расходов" [472]. В этих словах Троцкий усматривал фактическое признание негодности административно-бюрократической системы управления экономикой. "Калькуляция, которая не была идеальной и ранее, ибо советское государство только начинало учиться производить расчёты в общегосударственном масштабе,- писал Троцкий,- оказалась вовсе отброшена с того времени, как бюрократическое руководство подменило марксистский анализ хозяйства и гибкое регулирование голым административным подстёгиванием. Коэффициенты роста стали вопросом бюрократического престижа. До калькуляции ли тут? Героем оказывался тот директор или председатель треста, который "выполнил и перевыполнил" план, ограбив бюджет и подложив мину, в виде плохого качества продукции, смежным отраслям хозяйства. Наоборот, хозяйственник, который старался правильно сочетать все элементы производства, но не выгонял священных бюрократических рекордов, попадал сплошь да рядом в разряд штрафных" [473].
  
  Далее Троцкий останавливался на проблеме текучести рабочей силы, о масштабах которой свидетельствовало признание Сталина в том, что на большинстве предприятий состав рабочих на протяжении полугода или даже квартала меняется по крайней мере на 30-40 %. Советский рабочий, как заявил Сталин, "чувствует себя "дачником" на производстве, работающим лишь временно для того, чтобы "подработать" немного и потом уйти куда-нибудь в другое место "искать счастья"" [474]. Комментируя эти вынужденные признания, Троцкий раскрывал их действительный смысл: всеобщее передвижение рабочей массы с предприятия на предприятие означает, что "положение рабочих - надо это сказать честно, ясно, открыто,- чрезвычайно ухудшилось за последний период" [475]. Текучесть представляет собой анархическую реакцию на избыток административного нажима при полной невозможности рабочих улучшить свое положение на предприятии нормальным путём, т. е. через посредство профессиональных союзов. Она означает громадное расхищение творческих сил, бессмысленную потерю рабочего времени как на переход с завода на завод, из города в город, так и на болезненный процесс приспособления к новым условиям труда. "Такова одна из главных причин низкой производительности труда и высокой себестоимости. Но самая главная опасность текучести - в поисках счастья! - состоит в моральном изнашивании пролетариата" [476].
  
  Объявив основной причиной текучести "уравниловку" в заработной плате, Сталин заявил, что "экономить на организации зарплаты, которая воздает должное квалификации работника", "значит совершить преступление, идти против интересов нашей социалистической индустрии" [477].
  
  Отмечая, что новая экономическая программа Сталина на 90 % сводится к восстановлению сдельной заработной платы, Троцкий писал, что утвердившиеся в первые годы пятилетки методы распределения были плохи во всех отношениях. Отменив нэп, бюрократия поставила на места гибкой дифференцированной оценки труда натуральное "премирование", по своей сути означавшее бюрократический произвол. Торговый оборот был заменён "закрытыми распределителями". В сочетании с полным хаосом в области цен, произвольно устанавливаемых в разных распределительных системах, это ликвидировало всякое соответствие между индивидуальным трудом и индивидуальной зарплатой и тем самым убивало личную заинтересованность производителя. В этих условиях выдвигавшиеся и ранее самые строгие требования о проведении хозрасчёта, повышении производительности труда и качества продукции, снижении себестоимости повисали в воздухе. Поэтому было бы доктринёрством возражать в принципе против восстановления слишком рано отменённой сдельной заработной платы.
  
  Однако упование исключительно на сдельщину не решит экономических проблем, но породит новые проблемы социального характера. Ближайшим следствием новой политики в области заработной платы станет возникновение рабочей аристократии. Однако "традиция большевизма есть традиция борьбы против аристократических каст в рабочем классе... Программа сталинской бюрократии фатально ведёт её к необходимости опираться на всё более привилегированную рабочую аристократию" [478].
  
  Троцкий обращал внимание на то, что новая система заработной платы так же, как прежняя, провозглашена в порядке "единоличного откровения". Между тем жизненная, прогрессивная система заработной платы может быть выработана лишь при участии самих трудящихся. Однако это участие подменено участием профсоюзной бюрократии, которая нисколько не лучше всякой другой. Инструменты организации заработной платы - коллективные договоры и тарифные сетки, ранее служившие предметом обсуждения между рабочими и администрацией предприятий, теперь вырабатываются в канцеляриях и навязываются рабочим. Поэтому разумная организация заработной платы с необходимостью требует возрождения рабочего самоуправления и профсоюзной демократии.
  
  Оценивая пресловутые "шесть условий Сталина" в целом, Троцкий приходил к выводу, что сталинские зигзаги, неизменно сводящиеся к попыткам строить социализм бюрократическим путём, "обходятся дорого и с каждым разом - всё дороже... Новый зигзаг Сталина, независимо от того, как он развернется в ближайшее время, неизбежно приведет к новым и ещё более острым противоречиям на ближайшем же этапе" [479].
  
  Не менее серьезные противоречия назревали и в сельском хозяйстве, в связи с переходом от отступления 1930 года ко второму, завершающему туру насильственной коллективизации.
  
  XXVII
  
  Второй тур коллективизации и её итоги
  
  После статьи "Головокружение от успехов", лицемерно провозгласившей отказ от насильственной коллективизации, были приняты постановления о сельскохозяйственном налоге, резко дифференцирующие налоги на колхозы, колхозников и единоличников с целью на этот раз "экономическим путём" загнать последних в колхозы.
  
  В 1931 году для единоличников был отменён необлагаемый минимум, т. е. минимальный размер годового дохода, дающий право на освобождение от налога. Таким образом, даже беднейшие крестьяне, отказывавшиеся вступать в колхоз, должны были уплачивать сельскохозяйственный налог. В том же году был введён новый налог - на ранее не учитываемые доходы единоличников от продажи своей продукции на рынке. Тогда же была ликвидирована законодательная регламентация индивидуального обложения; установление признаков кулацких хозяйств, подлежащих такому обложению, было возложено на республиканские и областные органы власти, что открывало широкую дорогу произволу при начислении налогов.
  
  В 1931 году размер обложения кулацкого двора был повышен по сравнению с предыдущим годом более чем вдвое. В этом году в расчёте на один двор единоличник платил налог в 10 раз больший, чем колхозник, а кулак - в 140 раз больший. В итоге колхозы и колхозники, составлявшие 58,6 % крестьянских хозяйств, уплатили 24,6 % общей суммы сельхозналога, единоличники (40,5 % хозяйств) - 60 % этой суммы, а менее 1 % хозяйств, отнесённых к кулацким и подвергнутых индивидуальному обложению,- 15,3 %.
  
  Наряду с этим был дан новый толчок административной коллективизации. Директивное письмо ЦК "О коллективизации", разосланное в сентябре 1930 года, требовало "добиться нового мощного подъёма колхозного движения". Декабрьский пленум ЦК и ЦКК 1930 года утвердил контрольные цифры, согласно которым в 1931 году должно было быть коллективизировано не менее половины крестьянских хозяйств.
  
  С осени 1930 года возобновилось выселение раскулаченных крестьян. В марте 1931 года была образована комиссия под председательством Андреева для координации крупномасштабных операций по депортации "кулаков". В мае она приняла решение о переселении в Казахстан 60 тысяч и на Северный Урал - 50 тысяч семей. Вслед за этим было принято секретное постановление ЦИК и СНК об организации специальных поселков (спецпоселений) для кулацких семей "в местностях, где ощущается недостаток в рабочей силе для лесозаготовительных работ, работ по освоению неиспользованных земель и по разработке недр, для рыбных промыслов и т. п." [480] В этих поселениях депортированные находились под строгим административным надзором. Управление спецпоселениями было возложено на ГУЛАГ ОГПУ.
  
  В 1931 году масштабы депортации семей, подведённых под категорию кулацких, резко увеличились по сравнению с предыдущим годом. Если в 1930 году численность семей, выселенных в отдалённые районы, составила 115,2 тыс., то в 1931 году - 266 тыс. Всего за 1930-1931 годы было раскулачено 569 тыс. семей, из них 381 тыс. была выселена в отдалённые районы. Массовое выселение раскулаченных было прекращено весной 1932 года. К началу 1933 года в спецпоселениях находилось 1317 тыс. чел.
  
  К началу второго тура раскулачивания в деревне уже не осталось кулаков как социальной группы, эксплуатирующей чужой труд. Поэтому для оправдания репрессивной политики Сталин ввёл в партийный лексикон крайне растяжимые понятия "кулацко-зажиточная верхушка деревни" и "подкулачник". Политическая цель введения последнего термина состояла в том, чтобы любой протест против насилия и произвола в деревне мог быть квалифицирован как вылазка "агента кулака". Одновременно развернулись новые репрессии, обрушившиеся на местных партийных и советских работников, не обнаруживших в своих районах спущенного им сверху процента хозяйств, подлежащих раскулачиванию.
  
  Новая волна насилий по отношению к крестьянству вызвала ответную вспышку активной антиколхозной борьбы. В 1931 году было зафиксировано огромное количество случаев нападений на колхозные обозы с хлебом, поджогов зерна, отравления скота и порчи машин в колхозах, террористических актов против колхозного актива и хлебозаготовителей. Вновь вспыхнуло большое число мятежей. Оживилось басмаческое движение в Средней Азии, поддержанное вторжением вооружённых отрядов из-за рубежа.
  
  Налоговый режим и карательные меры привели к перевыполнению намеченных рубежей коллективизации. В сентябре 1931 года в колхозах числилось почти 60 % крестьянских хозяйств. Однако даже официальная печать признавала, что многие колхозы являются "дутыми", "бумажными", "лжеколхозами".
  
  Оценивая итоги сплошной коллективизации, левая оппозиция видела их прежде всего в полном разрушении экономической "смычки" между городом и деревней, налаживание которой Ленин считал основной задачей нэпа. "Теоретическая формула смычки очень проста,- писал Троцкий.- Национализированная промышленность должна доставлять крестьянству необходимые ему продукты в таком количестве, такого качества и по таким ценам, чтобы из взаимоотношений государства с основной массой крестьянства совершенно устранить или свести к минимуму фактор внеэкономического принуждения, то есть административного изъятия продуктов крестьянского труда". Установление добровольного взаимовыгодного товарного обмена между промышленностью и сельским хозяйством, эквивалентных цен на их продукцию обеспечило бы социально-политическую стабильность советского общества и создало бы экономический фундамент, на котором можно было уверенно вести вперед хозяйственную работу. "Обеспечены ли при "сплошной коллективизации" такие взаимоотношения города и деревни, при которых внеэкономическое принуждение, если не сошло на нет, то явно сходит на нет? В этом весь вопрос. И на этот коренной вопрос приходится пока дать отрицательный ответ. Сплошное коллективизирование явилось не как увенчание и развитие достигнутой смычки, а как административное прикрытие её отсутствия" [481].
  
  Проблема смычки в свете опыта насильственной коллективизации получила освещение в статье "На новом повороте", присланной в "Бюллетень" группой оппозиционеров из Москвы и Ленинграда. В ней отмечалось, что сталинское руководство стремится вытравить из памяти партии ленинское понимание смычки, суть которого состоит в том, что "крестьянин должен получать в обмен на свой хлеб продукты промышленности на условиях, не худших, чем те, какие были при капитализме: таков низший предел смычки. Разумеется, смычка будет гораздо прочнее и надежнее, если (когда) советская промышленность начнет доставлять крестьянину в обмен на хлеб и пр. свои продукты на условиях более выгодных, чем не только условия дореволюционной России, но и нынешние условия мирового рынка". Именно так всегда понимала проблему смычки левая оппозиция. Поэтому она выдвигала на первый план проблему ножниц промышленных и сельскохозяйственных цен. "В растворе ножниц мы видели важнейший критерий успехов и неудач советского хозяйства... Задача в том, чтобы крестьянству было выгодно производить как можно больше и как можно больше сберегать из своих продуктов, чтоб иметь возможность продавать их, т. е. обменивать на изделия государственной промышленности" [482].
  
  Решение этой задачи автоматически улучшило бы продовольственное положение городов, не говоря уже о самой деревне. Однако бюрократия объявила, что задача смычки разрешена самим фактом коллективизации большинства крестьянских хозяйств и поэтому данную тему больше вообще не следует поднимать. Под прикрытием этой демагогии происходило принудительное изъятие продуктов из колхозов и подрывались основы планомерного развития всего народного хозяйства.
  
  Автор статьи "Похмелье от экономического Октября", выступавший под псевдонимом "Тонов", писал, что "в бюрократической голове основной вопрос нашей революции разрешался очень просто: в 3 года ликвидировать кулачество, как класс, т. е. разорить его и загнать в тайгу, а огромную массу беднейшего и середняцкого крестьянства коллективизировать в тот же срок административно-бюрократическим способом. И проблема смычки уже разрешена: уже создано "единое более или менее гармоничное социалистическое хозяйство". Так ещё недавно рассуждало - если оно вообще рассуждало - большинство сталинских чиновников и мелкого, и среднего и крупного калибров... Эти заманчивые иллюзии, созданные бюрократическим тупоумием, разлетелись в пух и прах" [483].
  
  Автор статьи подчеркивал, что только 15-20 % колхозов можно считать более или менее организованными хозяйствами, т. е. такими, в которых производственная организация, техника и производительность труда хотя бы немного выше, чем в индивидуальных хозяйствах, из которых они образованы. Основная же масса колхозов "находится в хаотическом и полухаотическом состоянии; производительность труда в этих хозяйствах ниже среднего уровня производительности труда индивидуального крестьянского хозяйства; мало того - они постепенно съедают тот скромный инвентарь, который у них ещё остался после коллективной лихорадки" [484]. Такое состояние колхозов объясняется тем, что Сталин и его чиновники чудовищно переоценили роль административных мероприятий в деле реконструкции деревни. Теперь же бюрократы, "твёрдо верившие во всемогущество административной палки", пытаются возложить вину за неудачи своей политики на "мужика". "Мужик подвел! - в последнее время эта фраза часто срывается с уст вздыхающего чиновника... "Мужик обычно не хочет идти в коллектив, он упирается; но мы его скрутим и заставим работать в коллективе!" - в этой часто повторяющейся фразе выражена вся узколобая мудрость сталинского чиновника" [485].
  
  Однако никакое усиление репрессий не способно заставить крестьянина эффективно работать в колхозе, где вся организация труда основана на административном принуждении. ""Мужик" оказался упрямее и устойчивее Радека и Пятакова (капитулянтов, проявлявших усердие в признании своих "ошибок".- В Р.),- завершал свой анализ автор статьи.- Под угрозой палки он не "прозрел", не понял целесообразности коллективизации, а скорее был сбит с толку. Поэтому он потерял стимул к работе: он плохо сеет, ещё хуже убирает; при первой возможности он "утекает" из колхоза" [486].
  
  Аналогичные констатации встречались и в других письмах из СССР, опубликованных "Бюллетенем" в 1932 году. "В колхозах развивается процесс распада. Крестьяне бегут в города, на работы; в колхозах же не хватает рабочих рук" [487]. "Грандиозная утопия сплошной коллективизации крестьянства в течение двух-трёх лет потерпела столь же грандиозное поражение. Этот факт всё больше входит в сознание всей страны" [488].
  
  Суммируя взгляды левой оппозиции на итоги сплошной коллективизации, Троцкий писал, что деревню постигли наиболее разрушительные последствия сталинской авантюристической политики, растянувшейся на несколько лет. "Двадцать пять миллионов изолированных крестьянских эгоизмов, которые вчера ещё являлись единственными двигателями сельского хозяйства,- слабосильными, как мужицкая кляча, но всё же двигателями,- бюрократия попыталась единым взмахом заменить командой двухсот тысяч колхозных правлений, лишённых технических средств, агрономических знаний и опоры в самом крестьянстве" [489]. Непосредственным результатом коллективизации стало безразличие колхозников к обобществлённому имуществу и результатам собственного труда.
  
  XXVIII
  
  Неравенство, нищета, спекуляция
  
  Оказавшись перед лицом упорного сопротивления крестьянства административному нажиму, Сталин оказался вынужденным пойти на уступки крестьянам. 27 марта 1932 года было опубликовано постановление ЦК ВКП(б) "О принудительном обобществлении скота". В нем всем партийным, советским и колхозным организациям вменялось в обязанность содействие колхозникам в покупке и выращивании личного скота. Теперь задача партии усматривалась в том, чтобы "у каждого колхозника были своя корова, мелкий скот, птица" [490].
  
  Вслед за этим в мае были опубликованы постановления ЦИК и СНК, согласно которым колхозам, колхозникам и единоличникам снижался вдвое план хлебо- и скотозаготовок, а после выполнения этих планов разрешалась торговля на базарах по свободным ценам. Одновременно отменялись все ограничения на убой скота. Ещё одной серьезной уступкой крестьянам стала отмена всех республиканских и местных налогов с продажи колхозами, колхозниками и единоличниками продуктов своего производства на базарах, станциях железных дорог и т. д. Местным советам предписывалось максимально снизить ставки арендной платы за помещения, предоставляемые для такой торговли. Были отменены налоги на доходы от продажи крестьянами продуктов, а также потолки базарных цен, ущемлявшие свободную торговлю.
  
  Не приведя к желанному умиротворению деревни, все эти меры тяжело ударили по городскому населению, вызвав резкий скачок цен на базарах. Индекс городских базарных цен на сельскохозяйственные продукты в 1932 году превысил в 6,6 раза цены 1930 года и в 13,3 раза - цены 1928 года. Эти цены существенно превышали покупательную способность рабочих. При среднем заработке рабочего, составлявшем 125 рублей (без всевозможных отчислений), пуд муки стоил на базарах 60-80 руб., 400 граммов масла - 10 руб., десяток яиц - 7 руб., литр молока - 2-3 руб.
  
  В стремлении ослабить продовольственную нужду в городах бюрократия повела кампанию за самообеспечение рабочих продуктами питания: обзаведение огородами, коровами, курами и т. д. Печать принялась клеймить "головотяпов", которые "не понимают, что домашнее хозяйство привязывало раньше рабочего к капитализму, а теперь привязывает его к советскому строю" [491].
  
  Ещё одной мерой, направленной на смягчение продовольственного кризиса, стало создание на предприятиях собственных продовольственных хозяйств: заводских огородов и животноводческих ферм. Хрущёв вспоминал, что в 1932 году, когда в Москве "была голодуха", Сталин распорядился, чтобы каждый завод и фабрика разводили кроликов. Предприятия стали создавать кроличьи фермы там, "где возможно и, к сожалению, где было невозможно". В этих же целях предприятия строили погреба и траншеи для выращивания шампиньонов. Эти "грибницы" в народе скоро стали называть "гробницами" [492].
  
  Одновременно развернулась кампания по созданию на заводах-гигантах тяжёлой индустрии мелких цехов по производству товаров народного потребления. Характеризуя это новшество, авторы коллективной статьи "На новом повороте" писали: "Директора заводов, технический персонал и комячейки больше всего, пожалуй, вынуждены сейчас ломать свою голову над тем, как при данном производстве создать второе, в известном смысле, паразитическое производство. Автомобильный завод выделывает ложки и вилки, или платяные щетки, или топоры и пр." [493] Паразитический характер "чрезвычайного сельского хозяйства при заводах" и "второго производства при основном производстве" авторы статьи видели в том, что эти кустарные отрасли не только велись вне плана, но и подрывали его, поскольку они создавались и содержались за счёт средств и ресурсов, предназначенных по плану для профильного производства.
  
  Ещё одним экономическим новшеством стало открытие в 1931 году коммерческих магазинов. В розничном товарообороте продовольственных и промышленных изделий удельный вес коммерческой торговли вырос с 3 % в 1931 году до 24 % в 1934 году. Остальная часть фондов розничной торговли распределялась по карточкам и через систему закрытых распределителей.
  
  В 1932 году коммерческие цены превышали карточные (пайковые) в 7,7 раза, в 1933 году - в 12-15 раз. Килограмм хлеба в свободной продаже стоил в 20-30 раз выше, чем килограмм нормированного хлеба. Килограмм колбасы в коммерческих магазинах продавался за 25 руб., мяса - за 16-18 руб., масла - за 40-45 руб. Такая политика цен вынуждала горожан отдавать последние сбережения, чтобы приобрести недостающие продукты питания. Она особенно жестоко била по тем слоям населения, которые снимались с рационированного снабжения. Сокращение контингентов, имеющих право на получение карточек, происходило систематически.
  
  Одновременно с коммерческими магазинами были открыты магазины Торгсина, где торговля велась на драгоценные металлы и валюту. Введение торгсиновской системы создало благоприятные условия для "предприимчивых людей", занимавшихся валютной спекуляцией. "Приезжим (иностранцам),- сообщал корреспондент "Бюллетеня",- везде и всюду предлагают рубли за "хорошую цену" от 8 до 10 рублей за доллар. Передают, будто в некоторых случаях платят и 40 рублей за доллар. Инфляция, разные уровни цен, разные системы довольствия - всё это порождает в повседневном быту явления двойственности, фальши, контрабанды и деморализации" [494].
  
  Наряду с ростом рыночных и коммерческих цен росли и нормированные цены, особенно после увеличения в 1931 году налога с оборота, взимаемого с товаров лёгкой промышленности.
  
  Несмотря на повсеместно ощущаемое ухудшение жизненного положения трудящихся, в "партийных документах" ситуация в области народного благосостояния по-прежнему изображалась в хвастливо-оптимистических тонах. В резолюции XVII конференции ВКП(б) (февраль 1932 года) утверждалось, что в Советском Союзе "растёт недостижимыми для капиталистических стран темпами народный доход, уничтожены безработица и нищета (пауперизм), уничтожаются "ножницы цен" и противоположность между городом и деревней, растут из года в год благосостояние и культурный уровень рабочих и трудящихся крестьян, падает смертность и быстро возрастает народонаселение СССР" [495].
  
  Разоблачая эти радужные утверждения, "Рютинская платформа" констатировала, что строительство новых фабрик и заводов происходило за счёт экспроприации значительной части заработной платы рабочих посредством повышения цен, всякого рода займов, налогов, членских взносов и в ещё большей степени - за счёт экспроприации основных масс деревни. В "Платформе" подчеркивалось, что в 1932 году реальная заработная плата рабочего составила не более четверти реальной заработной платы 1927 года. "Рабочий целыми неделями не видит ни грамма мяса, масла, молока; за аршином ситца он вынужден простаивать в очередях многими часами; ни вилки, ни стакана, ни ложки негде купить" [496]. Дополнительное вовлечение рабочих в производство (за счёт увеличения числа работающих в семье) не покрывало огромного падения реальных доходов рабочих семей.
  
  Ещё более негативно "Рютинская платформа" характеризовала положение трудящихся деревни. В ней подчеркивалось, что за годы коллективизации ножницы цен на промышленные и сельскохозяйственные товары гигантски возросли. "Крестьянин за свои продукты получает по нормированным ценам заготовок жалкие гроши: 1 руб. 50 коп.- 2 руб. за пуд хлеба и платит за метр ситца также 1 руб. 50 коп... В деревне отбирается почти даром хлеб, мясо, шерсть, кожа, лен, куры, яйца и пр., всё это стягивается в голодающие города и экспортируется за полцены за границу. Деревня превращена в самый худший вид колонии. Товаров в деревне нет; в то же время домотканую одежду и обувь приготовить не из чего, ибо лен, шерсть, кожа отобраны, а скот вырезан и передох от плохого ухода и отсутствия кормов.
  
  Лапти стали остродефицитным товаром. В результате вся деревня одевается в жалкое отрепье. Трудодень колхозника в среднем оплачивается 15-20 коп., что в переводе на золотой рубль дает две-три копейки. Деревня в настоящее время представляет сплошное кладбище". Авантюристическая политика Сталина привела к обезлюдению деревни и к бегству здоровых и трудоспособных сельских жителей в города. В условиях неуклонного обнищания крестьянства "не только сто тысяч тракторов не смогут убедить деревню в преимуществах коммунального (т. е. общественного, колхозного.- В Р.) хозяйства, но и количество в несколько раз больше" [497].
  
  В "Платформе" делался вывод о том, что "в действительности мы в настоящее время несравненно дальше находимся от социалистического общества, чем в 1926-1927 годах" [498].
  
  Эти непредвзятые наблюдения убедительно опровергают излюбленный тезис современных "демократов" о том, что Сталин явился выразителем интересов сформировавшихся в годы первой пятилетки новых слоёв необразованного и деполитизированного рабочего класса, а социальной опорой сталинского режима стал "люмпен с жаждой уравниловки" [499]. В действительности именно на новые слои советского рабочего класса, составлявшие его наименее квалифицированную часть, особенно тяжело падало бремя сталинского репрессивного трудового законодательства, непрерывно ужесточавшего санкции за "нарушения трудовой дисциплины". Постановление ЦИК и СНК от 15 ноября 1932 года предусматривало за один день неявки на работу без уважительной причины немедленное увольнение, лишение права пользоваться продовольственными и промтоварными карточками и выселение из принадлежащей предприятию квартиры. Уровень жизни неквалифицированных слоёв рабочего класса был потрясающе низок, что не могло не отражаться на их повседневном социальном самочувствии. Передавая впечатления от посещения Днепростроя, корреспондент "Бюллетеня" писал: "Лишь самая маленькая часть рабочих помещается в новых зданиях и живёт в сносных, человеческих условиях. Остальные живут в бараках. Грязь, полутьма, зимой - в холоде, на плохом питании. Лица угрюмые, чувствуется не только недовольство, но и отчаяние. Долго так существовать невозможно" [500].
  
  Автор выразительно характеризовал действительное отношение бюрократии к "отсталым" рабочим, т. е. к неквалифицированным слоям рабочего класса, пришедшим на заводы из деревень. "Думается, что нет ни одной более резкой формы неравенства, чем неравенство между просто сытым и просто голодным. Бюрократия же у нас сыта, одета, живёт в теплых и светлых помещениях. Миллионы же рабочих живут в бараках, в просто животных условиях, и это уже годами. На нужды рабочего, на его жалобу на голод, на его недовольствие, бюрократ отвечает: это не сознательный рабочий, это вчерашний крестьянин" [501].
  
  XXIX
  
  Неравенство, привилегии и роскошь
  
  В условиях ужасающей нищеты основной массы трудящихся бюрократия настойчиво стремилась к выделению привилегированных слоёв рабочего класса и колхозного крестьянства для укрепления социальной базы своего режима. В первые годы пятилетки таким привилегированным слоем стали "ударники". Говоря об усилении неравенства не только между бюрократией и рабочим классом, но и внутри рабочего класса, корреспондент "Бюллетеня" приводил примеры привилегий ударников в натуральном снабжении. "На заводе, рядом работают два рабочих, одинаковой профессии, одинаковой квалификации и разряда, но один из них - ударник, другой - "просто" рабочий. Ударник не только получает в первую голову материалы в производстве, но и паек, притом более жирный паек. На некоторых предприятиях дошли до таких безобразий, как организация двух столовых: получше - для ударников, похуже - для "простых" рабочих" [502].
  
  Такая практика широко пропагандировалась не только печатью, но и высшими партийными руководителями. В выступлении на совещании московского партийного актива Каганович подводил идеологическую базу под привилегии "ударников" следующим образом. Он рассказал о своей беседе с рабочим, задавшим вопрос: "Почему ударнику дали пальто, а мне, неударнику, не дают?" "А ты пойди в ударную бригаду и тебе дадут",- ответил Каганович. Приведя этот пример, Каганович с пафосом заявил: "Вы видите, как отсталый рабочий, который не интересуется ударным движением, должен был призадуматься над тем, что такое ударное движение и как он может приблизиться к нему. Это, безусловно, огромный фактор в поднятии производительности и в перевоспитании отсталых рабочих. "Что пальто является "огромным фактором", особенно зимою, в этом сомнений быть не может,- иронически комментировал эти слова автор письма,- но что назначение его не предохранять его бренное тело от стужи, а, видите ли, "перевоспитывать отсталых рабочих" - в этом можно усомниться. И куда только не заводит бюрократическое мышление" [503].
  
  В первые годы пятилетки неравенство выражалось также в создании закрытых распределителей и кооперативов, прикрепление к которым крайне жёстко ранжировалось в зависимости от социального статуса. Корреспондент "Бюллетеня" сообщал, что существуют три основные категории кооперативов: для индустриальных рабочих, неиндустриальных рабочих и служащих. Помимо этого "существует ещё целый ряд закрытых распределителей: для дипломатов (неограниченно), для иностранных специалистов, для крупных бюрократов и т. д. Всё это дифференцировано соответственно чинам и постам" [504].
  
  Поскольку в условиях хронического товарного голода, карточной системы и разнообразных систем закрытого снабжения деньги утрачивали свою функцию всеобщего эквивалента, при поступлении на работу, как сообщалось в одном из писем, "никто не интересуется жалованьем. Первый вопрос: "Распределитель есть? Какой?". Однако и в распределителях почти ничего нет; исключение лишь - распределители для самого узкого круга" [505].
  
  Восстановление свободной торговли на базарах и открытие коммерческих магазинов означало "реабилитацию рубля", повышение роли заработной платы в дифференциации материального положения различных социальных слоёв. Одновременно резко возросли различия в уровне заработной платы, которые в годы нэпа сознательно сдерживались правительственной политикой. В 1926-27 годах установленный максимум годового дохода специалиста превышал в 3,5 раза средний годовой доход чернорабочего. Такой максимум имели всего 0,3 % лиц, получавших заработную плату. После появления "шести условий" Сталина ограничения в дифференциации заработной платы были ликвидированы.
  
  В 1931 году были отменены, с одной стороны, закон, запрещавший платить занятым на сдельной работе менее двух третей среднего уровня зарплаты, и с другой стороны, закон, согласно которому рабочий, превышающий нормы выработки, мог получать сверх тарифа не более 100 % обычной нормы зарплаты.
  
  Тогда же был аннулирован закон, согласно которому специалисты, работающие по совместительству (которое было тогда широко распространено), могли получать лишь в полтора раза больше установленного максимума зарплаты. Эта мера явилась составной частью новой сталинской политики по отношению к интеллигенции. В 1931 году Сталин в качестве одного из "шести условий" призвал создать "ядру командного состава нашей промышленности" "соответствующую обстановку, не жалея для этого денег" [506]. Рассказывая о практическом претворении этого лозунга в жизнь, корреспондент "Бюллетеня" отмечал, что техническую интеллигенцию "превращают в высшую, привилегированную категорию, стоящую над рабочим и колхозником и приближающуюся к партсовбюрократии" [507].
  
  В формировании новых привилегированных групп важную роль сыграла постепенная отмена партмаксимума. В 1920 году было принято постановление ВЦИК, устанавливавшее единую фиксированную тарифную сетку зарплаты для всех коммунистов, включая партийных, советских, профсоюзных и хозяйственных руководителей. Максимальный уровень их окладов не должен был превышать зарплату высококвалифицированного рабочего. Ограничение доходов коммунистов определённым потолком сохранялось в первые годы нэпа. Так, в 1924 году директор завода - коммунист получал 187,9 руб., а такой же директор-беспартийный - 309,5 руб. Высокооплачиваемые коммунисты должны были в обязательном порядке отчислять определённую часть зарплаты в фонд взаимопомощи остро нуждающимся членам партии. Постановлением ЦК ВКП(б) от 7 мая 1928 года партмаксимум был определён в размере 2700 руб. в год. Это, однако, не означало, что член партии не мог зарабатывать больше этой суммы, например, в случае получения авторских гонораров. Но он был обязан сдавать в партийную кассу 20 % "с первых 2700 руб. излишка" (т. е. с суммы, превышающей партмаксимум), 30 % - с суммы излишка от 2700 до 5400 руб. и 40 % - с суммы излишка, превышающего 5400 руб.
  
  Фактическая отмена партмаксимума произошла в конце 1929 года, а официально он был ликвидирован секретным постановлением Политбюро от 8 февраля 1932 года. Даже Е. Варга, занимавший в 20-30-е годы ответственные партийные посты, вспоминал, что ему неизвестно время отмены партмаксимума, о самом существовании которого умалчивалось во всех сталинских и послесталинских учебниках по истории партии. Однако он со всей определённостью подчеркивал, что после отмены партмаксимума в 30-е годы "началось радикальное расслоение советского общества, в зависимости от окладов. Один за другим - в соответствии с их значением для режима Сталина - выделялись привилегированные слои" [508].
  
  При всех своих зигзагах социальная политика сталинизма продолжала использовать экономические основы, заложенные Октябрьской революцией, в интересах привилегированных групп общества. Идеологическим обоснованием этой политики служило объявление "распределения по труду" не выражением буржуазного права в переходный период от капитализма к социализму, как полагали Маркс и Ленин, а "основным принципом социализма". Характерно, что после смерти Сталина каждый последующий лидер партии, подвергая безжалостной критике политику и идеологические догмы своего предшественника, сохранял в неприкосновенности этот главный "теоретический" постулат сталинизма.
  
  В условиях централизованно регулируемых государством пропорций в оплате труда, защита "распределения по труду" служила обеспечению завышенной оплаты тех категорий работников, которые оказывались наиболее "нужными" для стабильности и упрочения господствующего режима.
  
  Левая оппозиция исходила из того, что после победы социалистической революции социального равенства нельзя достигнуть одним скачком. Троцкий отмечал, что неравенство в форме дифференцированной заработной платы, премий и т. д. диктуется интересами развития производственных сил и объективно выступает в переходный период "буржуазным орудием социалистического прогресса" [509]. Само государство остается нужным после ликвидации эксплуататорских классов именно потому, что ещё продолжают действовать буржуазные нормы распределения. Органом этого распределения служит бюрократия. Это означает, что даже революционная бюрократия остается в известной степени буржуазным органом в государстве переходного периода. Решающее значение для оценки социальной природы общества является, однако, не статика, а динамика социальных отношений, т. е. основная тенденция, направленность социального развития общества: развивается ли оно в сторону равенства или в сторону роста привилегий.
  
  Именно такой ход рассуждений характерен для написанного в начале 60-х годов "Завещания" Е. Варги, одного из сохранившихся в СССР мыслящих марксистов, не отравленных сталинистской социальной демагогией. Варга - в прошлом венгерский революционер, с 20-х годов находившийся в эмиграции в СССР, стал советским академиком, создателем научной школы в области изучения мировой экономики и мировой политики. Его предсмертные записки представляют размышления над причинами социального перерождения советского общества.
  
  Рассматривая главные аргументы сторонников "основного принципа социализма", согласно которым более производительный труд должен, по Марксу, более высоко оплачиваться и что квалифицированный труд "многократно" превосходит по своему значению для общества труд неквалифицированный, Варга выдвигал два возражения против этих аргументов. Во-первых, Маркс никогда не уточнял того, сколько времени должен длиться переход от "от оплаты по труду" к коммунизму; но во всяком случае он "конечно, не думал о сроке в 46 лет, которому не видно конца". Во-вторых, Маркс оставлял открытым вопрос о допустимых разрывах в оплате труда различных категорий работников. Комментируя положения Маркса о неравной оплате за неравный труд, Ленин утверждал, что "товарищи, освобождённые от физического труда, должны получать вдвое больше квалифицированного рабочего - не более". Между тем в начале 60-х годов "рабочий совхоза зарабатывал в месяц 30-50 рублей; академик приблизительно 1000 рублей, т. е. в 20-30 раз больше" [510].
  
  Нетрудно убедиться, что Варга, исходя из основных положений марксистско-ленинской теории, очищенной от сталинистских напластований, приближался в этом вопросе к позиции Троцкого, подчеркивавшего в 30-е годы, что "по условиям повседневной жизни, советское общество уже сейчас делится на обеспеченное и привилегированное меньшинство и прозябающее в нужде большинство, причем на крайних полюсах неравенство принимает характер вопиющих контрастов" [511].
  
  Размышления Варги совпадают с положениями Троцкого и в той их части, где речь идёт о причинах, по которым в СССР не велась разработка статистики доходной и имущественной дифференциации.
  
  Троцкий подчеркивал, что сталинская бюрократия, страшась обнажения реальной природы существующих социальных отношений, камуфлирует их понятиями, взятыми из социалистического словаря, прибегает не только к судебным, но и к статистическим подлогам.
  
  "Казалось бы, в рабочем государстве данные о реальной заработной плате должны бы особенно тщательно изучаться; да и вся вообще статистика доходов, по категориям населения, должна бы отличаться полной прозрачностью и общедоступностью. На самом деле как раз область, затрагивающая наиболее жизненные интересы трудящихся, окутана непроницаемым покровом. Бюджет рабочей семьи в Советском Союзе, как это ни невероятно, представляет для исследования несравненно более загадочную величину, чем в любой капиталистической стране. Упорное молчание на этот счёт источников и авторитетов так же красноречиво, как и их щеголянье ничего не говорящими суммарными цифрами" [512]. Суммарные, равно как и средние цифры заработной платы, доходов и т. д., которыми пользуется советская статистика,- это арифметические фикции, призванные замаскировать жестокое и всевозрастающее неравенство в уровне жизни. В цивилизованных странах этот метод давно оставлен, поскольку уже не способен никого обмануть.
  
  Спустя четверть века Е. Варга также констатировал, что в Советском Союзе не существует никакой статистики, касающейся распределения доходов по различным слоям населения. Поэтому никто не знает, каковы реальные доходы тех, кто принадлежит к правящему слою - верхушке бюрократии; как велика доля национального дохода, которую получает бюрократия [513].
  
  Сокрытие данных о социально-имущественной дифференциации призвано было замаскировать источники несправедливого неравенства, которые в основном сводились к следующему:
  
  1) объём и качество труда, особенно в тех сферах, где трудно выработать критерии его объективной оценки, определялись не профсоюзами и другими органами рабочего самоуправления, а бюрократией, волевым способом устанавливающей тарифы и расценки;
  
  2) труд приравнивался к социальному статусу, т. е. оплата в зависимости от объёма и квалификации труда подменялась произвольно устанавливаемыми статусными привилегиями.
  
  Эти привилегии жёстко ранжировались и в среде самой бюрократии, т. е. устанавливались в соответствии с формальным рангом аппаратчика. Сообщая о значительном повышении партмаксимума, корреспондент "Бюллетеня" добавлял: "Кроме того, имеется несколько "максимумов": дифференциация самая тонкая. Например, член ЦК профсоюза получает меньшее жалованье, чем член президиума того же ЦК. Между тем оба работают рядом и на одинаково ответственной работе. То же самое с получением продуктов: здесь в среде ответственных работников устроены десятки категорий. Всё это не только углубляет неравенство, но и создает новый дополнительный стимул для продвижения вперед по бюрократической лестнице" [514].
  
  Насаждение жёстко иерархизированных привилегий призвано было вытравить из жизни нравственные принципы большевизма - ориентацию на социальное равенство, готовность бескорыстно и самоотверженно трудиться, беззаветную отдачу общему делу, личную скромность и даже своего рода аскетизм, отношение к материальным благам как второстепенному фактору по сравнению с социальными и духовными ценностями. Привычными стали повышенные оклады, пайки, распределяемые по иерархическим категориям, "специальные" санатории и лечебные учреждения, расселение новой элиты в домах, построенных по особым проектам. Все эти привилегии нарастали, как лавина, именно в то время, когда на основную массу населения падало бремя голода или жалкого полуголодного существования. В экономических условиях, во многом сходных с условиями эпохи "военного коммунизма", возникли принципиально иные социальные отношения и принципиально иная идеология: необходимость всем членам общества разделять тяготы и лишения, порождённые экстремальным экономическим положением страны, рассматривалась как проявление "левацкой", "мелкобуржуазной уравниловки".
  
  Описание и анализ процессов, связанных с борьбой против "уравниловки", стали одним из лейтмотивов писем, публиковавшихся в 1932 году в "Бюллетене оппозиции". В одном из номеров за этот год была опубликована специальная сводка писем под заглавием "Бюрократия и борьба с уравниловкой". В них подчеркивалось, что усиление неравенства в условиях жизни освящается особой идеологией, которая "добивает и разрушает старую идеологию. "Уравниловка" стала предметом издевательств. Уравнительная оплата именуется не иначе как "кулацкой"... В этой теории бюрократия нашла впервые открытое и боевое оправдание своего привилегированного положения. По многим наблюдениям я полагаю, что этот побочный результат борьбы с уравниловкой имеет очень большое значение в смысле дальнейшего морального отчуждения бюрократического слоя от рабочих масс" [515].
  
  В письмах обращалось внимание и на то, что бесконтрольное командование бюрократии сочеталось со всё более откровенной коррупцией. "Бюрократия и бюрократизм не теоретические понятия, а социальные и бытовые факты. Бюрократия командует, т. е. позволяет, запрещает, приказывает, думает за всех (плохо думает). Бюрократия назначает на все должности, и назначает чаще всего "своего" человека. Непотизм, или по-русски кумовство, цветет самыми ядовитыми цветами" [516].
  
  Пропасть между жизненным положением новой советской элиты и основной массы народа особенно усугубилась в годы первой пятилетки, когда сталинские методы индустриализации и коллективизации привели к резкому падению уровня жизни рабочего класса и колхозного крестьянства, не говоря уже о "раскулаченных", лишённых даже самых необходимых средств существования. Именно в годы массового голода, унесшего миллионы жизней, резко возросли привилегии "верхов" новой советской иерархии. К ним относились не только верхние слои партийной, советской и хозяйственной бюрократии, командный состав армии и органов ОГПУ, но и верхушка научной, технической и творческой интеллигенции. Огромными окладами, премиями, закрытыми распределителями эти слои привязывались к сталинскому режиму. Представители этих слоёв стали жить в материально-бытовом отношении совершенно иначе, чем остальное население, на которое падало бремя неслыханных экономических трудностей, переживаемых страной.
  
  Неуклонный рост неравенства вызывал динамичные изменения в его восприятии, особенно в привилегированных группах, испытывавших радость по поводу возможности освободиться от спартанских ограничений, действовавших в первое послереволюционное десятилетие. Создание особой жизненной обстановки формировало у представителей этих групп психологию социальной исключительности, вытравляло эгалитарные настроения, характерные в прошлом для русской демократической и революционной интеллигенции. В этих условиях лишь наиболее честные и мужественные деятели культуры осознавали, что разительный отрыв покровительствуемых групп от народа по материальным условиям жизни - следствие грубого и откровенного подкупа, оплачиваемого самыми тяжкими для подлинного интеллигента жертвами: сервилизмом и утратой духовной свободы. Нельзя не почувствовать первоначального прорыва к пониманию этого в словах, произнесённых Б. Пастернаком на I съезде советских писателей: "Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными (но да минует нас опустошающее человека богатство). Не отрывайтесь от масс,- говорит в таких случаях партия... Не жертвуйте лицом ради положения - скажу я в совершенно том же, как она, смысле" [517].
  
  Основная часть населения воспринимала новые доходные и имущественные различия с чувством глубокого возмущения. Нельзя согласиться с современным социологом Л. Гордоном, который сглаживает остроту этого восприятия, утверждая, что "соотношения, при которых практически все инженеры и учёные получали заметно больше рабочих, а последние - больше колхозников, когда на оборонных заводах и у командного состава армии оклады были выше, чем на гражданских предприятиях или в учреждениях культуры и обслуживания,- эти соотношения воспринимались как само собой разумеющиеся. Что же касается наиболее произвольных различий в сфере распределения, имевших характер привилегий, они распространялись в те годы на очень узкий круг работников и находились по существу вне поля зрения народных масс" [518].
  
  На деле эти "произвольные различия" воспринимались с негодованием рядовыми тружениками и одновременно - с "пониманием" поднимавшимися по карьерной лестнице бюрократами, купавшимися в привилегиях и щедро раздаривавшими их за государственный счёт "знатным людям", призерам многочисленных политических кампаний. Некоторые ракурсы такого полярного восприятия представлены в автобиографической повести А. Авдеенко "Я люблю", где приводится выразительный диалог между руководителем индустриального гиганта Быбочкиным и молодым рабочим, прославившимся в ходе щедро разрекламированной кампании по "призыву ударников в литературу". Быбочкин "тревожится, одет ли я и обут, как положено знатному человеку. Если б он вот этак встречал каждого рабочего!.. Облюбованному, выставочному образцу легче угождать, чем заботиться обо всех".
  
  "Идеология" Быбочкина, с восторгом воспринимающего происходящие в стране социальные перемены, наглядно проступает в разговоре по поводу главного подарка, даруемого им "знатному человеку":
  
  " - Приготовил я семейные апартаменты. Три комнаты со всеми причиндалами. Хоть сейчас перебирайся!
  
  - А не многовато ли это для двоих - целые апартаменты?
  
  - Заслужил! Как аукнется, так и откликнется. Страна умеет ценить своих героев.
  
  Вот он какой добренький за счёт народа! Интересно, чем он ещё козырнет? Спрашиваю:
  
  - А что скажут люди, живущие в бараках и землянках, когда узнают, что я переселился в хоромы?
  
  - Брось скромничать, потомок! Большому кораблю - большое плавание.
  
  - А как же совесть? Равенство и братство?
  
  - Вот куда тебя потянуло? По уравниловке затосковал? Придётся кое-что разъяснить. Было время, когда мы законно насаждали уравниловку и в производство и в быт. Партмаксимум для всех коммунистов ввели, невзирая на заслуги и способности... и чернорабочий, и слесарь, и мастер, и директор были важными персонами... Левацким загибом страдали. Начальство вправило нам мозги. Отменило партмаксимум. Ввело единоначалие, железные приказы, красные и черные доски, премии, награды, дополнительные пайки. Теперь мы индивидуально, а не скопом взбираемся на верхотуру" [519].
  
  Такого рода "философия" с неудержимой быстротой утверждалась в слоях, приобщаемых к официальным привилегиям. Развязывая низменные стороны человеческой натуры, Сталин превосходно сознавал, что "положенные", жёстко иерархизированные привилегии вытравляют в пользующихся ими группах чувство социальной справедливости, заменяя его кастовой психологией "избранности", "особости", пренебрежительным отношением к "низам". Социальный строй, основанный на привилегиях, постоянно выделял в более низких социальных слоях людей, стремившихся беспрекословным послушанием и бездумным исполнением самых жестоких и диких акций, продиктованных сверху, заслужить "право" на доступ к власти и связанным с ней привилегиям. Широко открытые Сталиным ворота для такой "вертикальной мобильности" явились решающим условием для создания обстановки, позволившей в 1936-38 годах осуществить практически полную замену правящего слоя, среди которого сохранялось немало людей, воспитанных на идеях большевизма и отвергавших, пусть общественно безгласно, новые социальные и политические порядки. На его место пришла молодая генерация, преемственно не связанная с большевистскими традициями и воспитанная в духе сословно-иерархического мышления и безграничной личной преданности "вождю".
  
  В той политической беспринципности, которую проявляли в период массовых репрессий даже многие старые большевики, нельзя не видеть продолжения моральной беспринципности и бытового перерождения, выражавшихся в податливости к даруемым сверху подачкам, принятии их как чего-то законного и должного.
  
  В большинстве публицистических работ конца 80-х годов, посвящённых критике сталинизма, фиксировалось внимание на его палаческой стороне, но не раскрывался его повседневно-обыденный облик, выражавшийся в разительных социальных контрастах, в существовании двух полярных образов жизни. Это связано, на мой взгляд, с тем, что всплывшие на поверхность в эти годы идеологические тенденции представляли полубессознательную ностальгию по социальным отношениям сталинизма, разумеется, с одной существенной оговоркой. Их носители желали, чтобы результатом "перестройки" стало общество со столь же сильной социальной дифференциацией, как при Сталине, но избавленное от сталинских репрессий. При этом они упорно игнорировали социальные причины этих репрессий, состоявшие в стремлении не просто обуздать, но и физически уничтожить те силы в партии и стране, которые отвергали социальные устои сталинизма: резкое имущественное неравенство.
  
  Идейно-психологическое наследие сталинизма глубоко укоренилось в сознании тех, кто в годы застоя и "перестройки" был склонен культивировать настроения элитарности, клановости, кастовости, получившие широкое распространение в сталинское время. Носители подобных настроений обычно объясняли само стремление к социальному равенству и справедливости завистью к преимущественному положению других. За филиппиками против "психологии зависти" не обращалось внимание на психологию социальной исключительности и чванства своими привилегиями, которая выразительно описана в воспоминаниях Н. Мандельштам: "Один молодой физик... ел бифштекс, полученный в распределителе тестя, и похваливал: "Вкусно и особенно приятно, потому что у других этого нет..." Люди гордились литерами своих пайков, прав и привилегий и скрывали получки от низших категорий" [520].
  
  Отличительной чертой сталинизма, жёстко стратифицировавшего советское общество, было стремление оградить завесой секретности от глаз непривилегированных образ жизни верхних слоёв, изолированные оазисы роскоши, возникающие среди пустыни народной нищеты.
  
  Официальные привилегии, составлявшие материальную базу сталинского социального порядка, поляризовали общество на основную массу, ущемлённую в своих законных правах, и относительно немногочисленные группы "спецлюдей", допущенных к привилегиям. Над противоположными образами жизни возвышались и столь же противоположные психологические надстройки. "Народ не любит привилегий,- писала Н. Мандельштам.- ...В нашу эпоху ненависть к привилегированным особенно обострилась, потому что даже кусок хлеба всегда бывал привилегией. По крайней мере десять лет из первых сорока мы пользовались карточками, и даже на хлеб не было никакой уравниловки - одни не получали ничего, другие мало, а третьи с излишком. "У нас голод,- объяснил нам в тридцатом году, когда мы вернулись из Армении, Евгений Яковлевич [брат Н. Мандельштам].- Но сейчас всё по-новому. Всех разделили по категориям и каждый голодает или ест по своему рангу. Ему выдается ровно столько, сколько он заслуживает..."" [521] Оказавшись в больнице, Н. Мандельштам обнаружила, что лекарства распределяются тоже по табели о рангах: лучшие придерживаются для высоких категорий. "Однажды я пожаловалась на это при одном отставном сановнике: всем, мол, такие вещи нужны... "Как так всем! - воскликнул сановник.- Вы хотите, чтобы меня лечили как всякую уборщицу?" Сановник был человек добрый и вполне порядочный, но у кого не сковырнутся набекрень мозги от борьбы с уравниловкой..." [522]
  
  Борьба с "уравниловкой" ожесточённо велась и в деревне. Газеты начала 30-х годов были заполнены грозными предупреждениями: "Классовый враг в колхозах стремится провести распределение урожая исключительно по едокам, его лозунг - все одинаково хотят есть, все одинаково хотят жить". Рассказывая на XII пленуме ИККИ о борьбе против "едоцкого принципа" (т. е. распределения в колхозах с учетом числа "едоков" в семье), Мануильский заявлял: "Нарушение принципа распределения по труду - это сегодня лозунг кулацкий, рваческий, культивирующий лодырничество" [523].
  
  Опрокинув большевистские традиции равенства, Сталин и его приспешники объявили противников резких разрывов в заработной плате "сообщниками классового врага".
  
  Несмотря на всё это, среди старых большевиков, даже далеких от левой оппозиции, нарастало возмущение бросающимися в глаза резкими социальными контрастами, Так, Б. Козелев, работавший в 1930 году на Магнитогорской стройке, в письмах семье с болью описывал, как строители толпились у крыльца столовой для иностранных специалистов. Время от времени иностранцы выходили на крыльцо и кидали рабочим объедки. "И тогда возникала свалка. Народ пытались отгонять, но получалось только хуже, позорнее". С не меньшим негодованием Козелев писал о том, что при средней зарплате рабочих комбината, составлявшей 79 руб., "бездельничающие паразиты, проедающие народные деньги" в управленческом аппарате, получали оклады в 400-500 руб. [524].
  
  В 1931 году жена М. И. Калинина, в прошлом ткачиха, в письме мужу признавалась, что она испытывает чувство стыда по поводу привилегий того круга, "к которому я принадлежала из-за твоего положения... Но где же тут тот идеал, к чему мы стремились, когда партию делим на общества, чуть ли не на классы" [525].
  
  Обобщая такого рода настроения, Ф. Раскольников в открытом письме Сталину резко осуждал сталинскую социальную политику, породившую доходно-имущественную поляризацию общества. Он писал о том, что "рабочий класс с самоотверженным героизмом нёс тягость напряжённого труда и недоедания, голода, скудной заработной платы, жилищной тесноты и отсутствия необходимых товаров" в то время, когда Сталин создавал одну за другой привилегированные группы, осыпал их милостями, кормил подачками. При этом представители привилегированных групп, как отмечал Раскольников, оказывались "калифами на час", поскольку им не были гарантированы "не только их привилегии, но даже право на жизнь" [526].
  
  Весь период 30-х годов характеризовался непрерывным перераспределением личного богатства. Этот процесс первоначально развертывался в деревне, где борьба с кулачеством была сведена к беспощадной экспроприации всего производственного и потребительского имущества семей, зачисленных в категорию кулаков, и к их массовой депортации. В последующем перераспределение личного богатства происходило преимущественно в городах, где политические репрессии, обрушившиеся своим острием на слои, наделённые существенными материальными и статусными привилегиями, как правило, сопровождались конфискацией личного и семейного имущества. Трагедия семей "врагов народа", вырванных из мира привилегированных и сразу же переброшенных в разряд изгоев общества, выразительно описана в произведениях детей репрессированных старых большевиков Ю. Трифонова, Б. Окуджавы и других советских писателей.
  
  Играя на низких и низменных сторонах человеческой природы, Сталин понимал, что большевик, отрекшийся от идеи социального равенства и ставший податливым к сыплющимся на него привилегиям, окажется готовым и к выполнению самых диких и жестоких приказов. Чем ближе подступало время большого террора 1937-38 годов, тем щедрее он наделял своих сатрапов всё более роскошными благами. К. Икрамов, сын первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Акмаля Икрамова, вспоминал о "насильственном переселении" его семьи в "дом, который сам Сталин, не видев, предназначил Икрамову". "Тяжёлые, медью окованные двери, из прихожей вверх три ступеньки, а над вторыми дверями - кариатиды. Столовая с двумя коринфскими колоннами, в кабинете гнутая мебель, обтянутая голубым шёлком, да с фарфоровыми медальонами.
  
  Отец был предельно резок в разговоре с неявно ухмылявшимся управделами. Тогда я впервые услышал слова "кариатиды", "гризетка".
  
  - Я ведь не гризетка, чтобы была такая мебель. И потом, эти кариатиды... Простые узбеки пугаться будут. С черного хода, что ли, людей приглашать?
  
  Мебель сменили, кариатиды остались" [527]. В доме с кариатидами семья Икрамовых прожила ровно год, вплоть до ареста её главы. Переселение в этот дом К. Икрамов справедливо расценивал, как "знамение времени". "Стерев самую память о партмаксимуме, Сталин покупал, подкупал, разлагал своих сподвижников, коммунистов-руководителей в центре и на местах. Чем больше крови проливал он, тем важнее было ему создавать вокруг себя касту, живущую не так, как народ, а так, чтобы в эту касту рвались за всякими благами" [528].
  
  Не менее вызывающий образ жизни, чем у партийных аппаратчиков, складывался в среде руководителей ОГПУ. А. Авдеенко, входивший в писательскую бригаду, созданную для написания апологетической книги о "перековке" заключённых на строительстве Беломорканала, так вспоминает свои впечатления от поездки на это строительство:
  
  "К перрону подан специальный состав из мягких вагонов, сверкающих лаком, краской и зеркальными окнами... С той минуты, как мы стали гостями чекистов, для нас начался полный коммунизм. Едим и пьем по потребностям, ни за что не платим. Копченые колбасы. Сыры. Икра. Фрукты. Шоколад. Вина. Коньяк. И это в голодный год!
  
  Ем, пью и с горечью вспоминаю поезд Магнитогорск - Москва. Одна за другой мелькали платформы, станции, полустанки, разъезды. И всюду вдоль полотна стояли оборванные, босоногие, истощённые дети, старики. Кожа да кости, живые мощи. И все тянут руки к проходящим мимо вагонам. И у всех на губах одно, легко угадываемое слово: хлеб, хлеб, хлеб" [529]. Впрочем, эти тягостные воспоминания не помешали Авдеенко с удовольствием поглощать, подобно другим писателям, предоставленные им яства.
  
  Щедрые куски с барского стола писатели получили и по приезде в Ленинград. "Чекисты приготовили в банкетном зале "Астории" немыслимо роскошное угощение... Ошалел от невиданного изобилия... Тем, что есть на столе, можно накормить всю нашу ораву, а лорды в черных пиджаках и белоснежных манишках разливают по тарелкам борщ, бульон, лапшу, кто чего желает. И это называют "первым", хотя до этого было не менее двадцати блюд" [530]. Даже спустя полвека Авдеенко понадобилась целая страница, чтобы описать все блюда, которыми кормили писателей на чекистском банкете, представлявшем своего рода пир во время чумы.
  
  Не только партийная и чекистская верхушка, но и руководящие работники советского, хозяйственного, профсоюзного аппарата оказались охвачены процессом бытового перерождения. Все они были обеспечены высокими окладами, персональными автомашинами, лучшими курортными учреждениями, государственными дачами, великолепными квартирами, первоклассной медицинской помощью, явным и тайным снабжением. Материальный подкуп служил в руках Сталина не менее эффективным средством удержания бюрократии в повиновении, чем страх перед жестокими репрессиями за малейшую оппозиционность. Как подчеркивалось в "Рютинской платформе", лица, принадлежащие к бюрократическим верхам, в подавляющем большинстве внутренне настроены "против современной политики, ибо они не могут не видеть её гибельности. Но они так обросли жирком, они настолько связаны всеми предоставленными им привилегиями (а всякий протест против современного курса и его вдохновителя связан в результате с огромными лишениями), что значительная часть из них и дальше будет выносить любое иго, любые пинки и издевательства со стороны Сталина и партаппарата" [531].
  
  По тем же неписанным законам аппаратчики, оказавшиеся изобличёнными в оппозиционных настроениях (не говоря уже о действиях), немедленно ощущали утрату своих привилегий. Для этого, по словам А. Орлова, Сталин применял "множество испытанных средств". "Первое и самое безобидное, применявшееся к сановникам, впавшим в немилость, называлось "поставить на ноги", то есть лишить опальную персону персональной машины и личного шофера. Следующее наказание называлось "ударить по животу": нечестивца лишали права пользоваться кремлевской столовой и получать продовольствие из закрытых магазинов. Если речь шла о члене правительства, его к тому же выселяли из правительственного дома и лишали персональной охраны" [532].
  
  Вместе с тем официальная пропаганда насаждала доживший до наших дней миф о том, что "вожди" продолжали вести скромный, едва ли не аскетический образ жизни. В подтверждение этого приводились ссылки на сравнительно небольшую заработную плату "вождей" при полном замалчивании их натуральных привилегий.
  
  Данный миф пытался реанимировать Хрущёв в своих мемуарах, где он идеализировал эпоху 30-х годов, противопоставляя её временам своей отставки, когда, по его словам, расплодилась "масса чиновников, подхалимов и карьеристов. Получилось, что ныне членство в партии, партийный билет - это надежда лучше приспособиться в нашем социалистическом обществе". Хрущёв утверждал, что партийным руководителям 30-х годов приходилось "жертвовать многим, а не блага получать", что они жили "более, чем скромно... Времена, о которых я вспоминаю, были времена романтиков. Сейчас, к сожалению, проник в партийную среду налет мелкобуржуазности. В то время никто и мысли не допускал, чтобы, к примеру, иметь личную дачу - мы же коммунисты! Не знаю, у кого из нас были две пары ботинок. Гимнастерка, штаны, пояс, кепка, косоворотка - вот, собственно, вся одежда" [533].
  
  Действительно, "военизированный" стиль одежды по примеру Сталина был тогда униформой партийных руководителей (хотя гимнастерки, сапоги и другие непременные атрибуты этого стиля изготовлялись для них в спецателье, из импортных материалов и лучшими мастерами). Не практиковалась в те годы и охота за богатыми интерьерами. Квартиры партийной элиты были заполнены унифицированной стандартной мебелью и утварью, на которой (вплоть до простыней и полотенец) ставились клейма или привешивались бирки, указывавшие, что эти предметы быта являются казённой собственностью. Такие реликты эпохи военного коммунизма молчаливо напоминали бюрократу, что он прочно привязан к партийно-государственной машине и всё движимое и недвижимое имущество, которым он пользуется, передано ему лишь на то время, пока он занимает номенклатурный пост, открывающий дорогу в элитарные дома.
  
  Однако это не утяжеляло, а облегчало быт бюрократии, находившейся на полном государственном обеспечении. Его размеры не были жёстко регламентированы, а зависели от того, какое рвение тот или иной руководящий бюрократ вкладывал в самоснабжение, какие порядки он устанавливал в своей епархии. Н. П. Хрущёва в своих мемуарных записях рассказывала, как, готовясь к переезду на Украину, куда её муж был назначен первым секретарем ЦК, она обратилась к жене его предшественника на этом посту Косиора за советом, какую кухонную посуду следует брать с собой. Та крайне удивилась этому вопросу и сказала, что брать ничего не нужно, поскольку в доме, который будет предоставлен Хрущёвым, всё уже имеется. "И действительно там оказалась в штате повариха и при ней столько и такой посуды, какой я никогда не видела. Так же и в столовой... Там мы начали жить на государственном снабжении: мебель, посуда, постели - казённые, продукты привозили с базы, расплачиваться надо было один раз в месяц по счетам" [534]. Так семьи бюрократов, освобождённые от малейших забот об организации собственного быта, жили по совсем иным законам, чем десятки миллионов советских людей, страдавших от бесчисленных нехваток, дефицитов и очередей.
  
  Характеризуя социальные последствия политики насаждения привилегий, Троцкий подчеркивал, что "бюрократия располагает огромными доходами не столько в денежном, сколько в натуральном виде: прекрасные здания, автомобили, дачи, лучшие предметы потребления со всех концов страны. Верхний слой бюрократии живёт так, как крупная буржуазия капиталистических стран, провинциальная бюрократия и низшие слои столичной живут, как мелкая буржуазия. Бюрократия создает вокруг себя опору в виде рабочей аристократии; т. н. герои труда, орденоносцы и пр. ...пользуются привилегиями за свою верность бюрократии, центральной или местной. Все они пользуются заслуженной ненавистью народа" [535].
  
  XXX
  
  1932 год: альтернатива левой оппозиции
  
  В 1932 году последствия сталинской социально-экономической политики дали знать о себе растущими хозяйственными диспропорциями и снижением темпов экономического роста. Прирост промышленной продукции оказался более чем вдвое ниже показателей годового плана. Почти приостановился рост производительности труда; себестоимость вместо планируемого снижения увеличивалась; росли масштабы незавершённого строительства. В сельском хозяйстве происходило снижение урожайности, а поголовье скота уменьшилось вдвое по сравнению с 1928 годом. Сокращение розничного товарооборота привело к огромному бюджетному дефициту, который покрывался растущей эмиссией.
  
  Приводя эти факты, скрывавшиеся или подтасовывавшиеся официальной статистикой, авторы "Бюллетеня" подчеркивали, что хозяйственный кризис достиг своего пика; продовольственная нужда "держит за горло всё хозяйство". Между тем пленумы ЦК, как обычно, подтверждают абсолютную правильность линии руководства и усматривают причину провалов хозяйственных планов в плохом исполнении директив. "Виноваты исполнители, местные работники, а не руководство и неправильная линия. О необходимости изменения режима, при котором и здоровая идея, правильная директива при осуществлении принимают чудовищно искажённые формы, при котором окончательно задушена партийная мысль,- ни слова" [536].
  
  В статье "На новом повороте. Кризис советского хозяйства", присланной группой оппозиционеров Москвы и Ленинграда, подчеркивалось, что вместо "эмпирических поправок, отдельных затычек и паллиативов", осуществляемых сталинским руководством, требуется коренное изменение политики: восстановление нормального товарообмена между городом и деревней; открытый отказ от административной ликвидации кулачества и от принудительного сохранения нежизнеспособных колхозов.
  
  В статье развивались выдвигавшиеся Троцким ещё в период разработки первого пятилетнего плана идеи о преодолении хозяйственной изоляции СССР и укреплении его связей с мировым рынком, который представляет "для хозяйства каждой страны, не только капиталистической, но и социалистической, практически неисчерпаемые резервы". Экономическая жизнь Советского Союза немыслима без роста его связей с мировым хозяйством. Поэтому пятилетку следовало, по мнению Троцкого, рассматривать только как первый этап, от которого нужно как можно скорее "перейти к восьми-десятилетнему перспективному плану, чтобы охватить средний период обновления оборудования и тем самым, в частности, приспособиться к мировой конъюнктуре. Сколько-нибудь длительная стабилизация послевоенного капитализма... приведет неизбежно к возрождению товарно-промышленных циклов, нарушенных войной, и нам надо будет строить свои планы не на мнимой независимости от мировой конъюнктуры, а на разумном приспособлении к ней, т. е. так, чтобы как можно больше выигрывать от подъёма и как можно меньше терять от кризиса" [537].
  
  В развитие этих идей авторы статьи "На новом повороте" предлагали использовать затруднения, переживаемые зарубежными странами в условиях мирового капиталистического кризиса, для преодоления наиболее острых диспропорций советского хозяйства. Они считали необходимым строить экономические отношения между СССР и капиталистическими странами не только в форме кредитов и заказов, но и в виде долгосрочного плана сотрудничества с крупными капиталистическими странами, который может быть принят правящими кругами последних ради смягчения экономического кризиса. "Как ни несовершенен наш советский опыт, но он впервые позволяет показать с цифрами и фактами в руках, те грандиозные, притом совершенно близкие и непосредственные возможности, которые открываются перед плановым хозяйством, если распространить его на передовые капиталистические страны" [538].
  
  В статье указывалось, что в Советском Союзе чрезвычайно снизилась достоверность статистических данных. Ликвидация фальшивой статистики, выступающей составной частью системы бюрократической лжи, позволит "в основу второй пятилетки положить действительные, а не фальшивые результаты опыта первой пятилетки" [539]. Трезвый и реалистический анализ финансового положения страны должен быть направлен на решительное пресечение инфляции и введение бюджета в границы реальных хозяйственных возможностей. Только этим путём можно стабилизировать денежную единицу и возвратить ей роль орудия хозяйственного расчёта.
  
  Более развернуто формулировал альтернативную программу левой оппозиции Троцкий в статье "Советское хозяйство в опасности". Он констатировал, что хозяйственные болезни, которые предполагалось излечить спасительными "шестью условиями" Сталина, усугубились и приняли ещё более злокачественный характер. Сообщения советских газет о продолжающемся росте текучести и невыносимых бытовых условиях рабочих отражают огромное напряжение, которого достигло недовольство рабочего класса. Непосильная тяжесть, которая взваливается на его плечи недоеданием и гонкой, способна "в кратчайший срок доконать оборудование и измотать самих производителей" [540].
  
  Ещё худшее положение сложилось в деревне, где "погоня за рекордами коллективизации, без учета технических, экономических и культурных возможностей сельского хозяйства, привела на самом деле к гибельным последствиям. Она убила стимулы мелкого товаропроизводителя, задолго до того, как смогла заменить их другими, более высокими хозяйственными стимулами. Административный нажим, который и в промышленности скоро исчерпывает себя, в сельском хозяйстве оказывается совершенно бессильным" [541].
  
  Коллективизация может быть жизненна лишь в той мере, в какой она сохраняет личную заинтересованность колхозников в труде, строя их отношения внутри колхоза, равно как и отношения колхоза с внешним миром, на основах хозяйственного расчёта. "Это значит, что правильная, экономически обоснованная коллективизация на данной стадии должна была вести не к упразднению нэпа, а лишь к постепенному преобразованию его методов" [542].
  
  Однако бюрократия ликвидировала нэп и заменила рыночные отношения, без которых немыслим хозяйственный расчёт, расширением методов принуждения. После административного удушения нэпа, т. е. системы рыночного регулирования хозяйства, она освободила планирование от контроля со стороны рынка. Между тем бесчисленные живые участники хозяйственного процесса "должны заявлять о своих нуждах и о своей относительной силе не только через статистические выкладки плановых комиссий, но и непосредственным давлением спроса и предложения. План проверяется и, в значительной мере, осуществляется через рынок" [543]. Только взаимодействие трёх элементов: государственного планирования, рынка и советской демократии может обеспечить правильное руководство хозяйством переходной эпохи.
  
  Восстановление базаров Троцкий оценивал как признание несвоевременности ликвидации нэпа, но признание эмпирическое, частичное, непродуманное и противоречивое. Базарная торговля стала спекуляцией на нужде города, сводящей на нет экономическое стимулирование на государственных предприятиях. "Какое значение имеют для рабочего несколько лишних рублей в месяц, если нехватающие жизненные продукты он вынужден покупать на базаре по удесятерённой цене?" [544].
  
  Анализ кризисного состояния советской экономики Троцкий завершал выводом о недопустимости попыток насиловать хозяйство путём дальнейшего административного подстёгивания. "Кризис можно смягчить, а затем и преодолеть не командованием, а мерами экономического регулирования. После авантюристического наступления необходимо как можно более продуманное плановое отступление" [545]. Такое отступление прежде всего следует осуществить в области коллективизации. "Удерживать в коллективах насильственно крестьян, которые расхищают урожай, разбазаривают семена и затем требуют их от государства,- чистейшее безумие" [546]. Следует сохранить лишь наиболее жизнеспособные колхозы, перестроив их в соответствии с опытом и желанием основной крестьянской массы.
  
  В области промышленности следует начать с улучшения положения рабочих. "Обеспечить рабочих и их семьи пищей, жильем и одеждой. Какою угодно ценою!" Для этого необходимо прежде всего "железной рукой приостановить процесс инфляции и восстановить твёрдую денежную единицу. Эта трудная и болезненная операция неосуществима без смелого сокращения капиталовложений, без пожертвования многими сотнями миллионов, нецелесообразно или несвоевременно вложенных в новые строительства, для предупреждения миллиардных потерь в будущем [547]" [548].
  
  Троцкий считал, что вконец расстроенное состояние хозяйства исключает возможность плановой работы, рассчитанной на длительные сроки. Поэтому он предлагал в следующем, 1933 году вести работу на основе годового плана, подчинённого решению социальных задач. Высший критерий этого плана должен состоять "не в том, чтобы производить как можно больше, как можно скорее, а в том, чтобы навести порядок в хозяйстве: ...построить недостающие квартиры и столовые, доделать крыши, проложить ассенизационные трубы. Ибо, чтобы хорошо работать, люди прежде всего должны по-человечески жить, и, следовательно, удовлетворять свои человеческие потребности" [549].
  
  Для преодоления бюрократического подхода к хозяйству, вновь подчеркивал Троцкий, необходима коренная реконструкция всей политической системы и прежде всего партийного режима. "Задача задач - возродить партию. Здесь тоже нужна инвентаризация тяжёлого наследства послеленинского периода, отделение здорового от больного, годного от негодного, очистка от мусора и грязи, проветривание и дезинфекция всех помещений бюрократии" [550].
  
  Мысль о необходимости перестроить политическую систему и "беспощадно очистить её от накопившегося мусора" на основе свободной критики снизу доверху содержалась в обращениях Троцкого к партийному и советскому руководству, направленных в начале 1932 года. Открытое обращение было направлено Президиуму ЦИК в связи с его постановлением от 20 февраля 1932 года, которое лишало Троцкого и членов его семьи советского гражданства за "контрреволюционную деятельность" [551]. В этом обращении, суммируя чудовищные ошибки сталинского руководства за последние годы, Троцкий писал: "Сталин завёл вас в тупик. Нельзя выйти на дорогу иначе, как ликвидировав сталинщину... Надо, наконец, выполнить последний настойчивый совет Ленина - убрать Сталина" [552].
  
  Ещё раньше (4 января) Троцкий направил в Политбюро и Президиум ЦКК ВКП(б) секретное письмо, в котором подчеркивал, что процесс подмены руководства партии и даже ЦК всевластием Сталина завершился. Советские газеты говорят исключительно о "руководстве Сталина", "предписаниях Сталина", "генеральной линии Сталина", совершенно игнорируя ЦК. Партия "доведена до такого унижения, когда невежество, органический оппортунизм и нелояльность одного лица налагает печать на великие исторические события" [553].
  
  Откликаясь в этом письме на открытую в конце 1931 года новую идеологическую кампанию против "контрреволюционного троцкизма", Троцкий усматривал её истинную подоплеку в том, что Сталин пришёл к выводу об ошибочности его высылки за границу. Принимая решение о высылке, Сталин "надеялся, как это известно из его тогдашнего запротоколированного заявления в Политбюро, что без "секретариата", без средств - Троцкий станет только беспомощной жертвой организованной в международном масштабе бюрократической клеветы. Аппаратный человек просчитался. Вопреки его предвидениям оказалось, что идеи имеют собственную силу, без аппарата и без средств" [554].
  
  Троцкий заявлял, что "планы и замыслы Сталина ни в коей мере и ни с какой стороны не могут повлиять на политику левой оппозиции и на мою, в частности. Политическая судьба Сталина, развратителя партии, могильщика китайской революции, разрушителя Коминтерна, кандидата в могильщики немецкой революции, предрешена. Его политическое банкротство будет одним из самых страшных в истории. Вопрос идёт не о Сталине, а о спасении Коминтерна, пролетарской диктатуры, наследия Октябрьской революции, о возрождении партии Ленина" [555].
  
  XXXI
  
  Сталин, партия и оппозиция
  
  На что надеялся Троцкий, обращаясь к партийному и советскому руководству с требованием "убрать Сталина"? Адекватный ответ на этот вопрос мы найдем лишь с учетом того, что к концу первой пятилетки стихийно складывающийся и формирующийся протест против сталинской политики охватил значительные слои партии, до этого не примыкавшие ни к каким оппозициям. Этот протест всё чаще находил отражение в обращениях рядовых коммунистов к руководителям партии. Так, в конце 1932 года Кировым было получено письмо от коммуниста Максимова, выражавшего надежду, что при определении политики партии будут учтены излагаемые им "настроения и взгляды низового актива и рядовых членов партии". Отмечая, что обещания партийного руководства о том, что в ближайшие годы "мы будем иметь на земле рай", обернулись предельным обнищанием трудящихся города и деревни, автор письма видел причины этого "в отступлении от ленинских установок в политике... Если бы партия следовала этим указаниям, а не шла "напролом" (как этого хочет т. Сталин), если бы в практике видели проверку теории, если бы открыто признавали допущенные ошибки, тогда бы не создалось такого положения, кое мы видим сейчас" [556].
  
  Ещё более резко эти вопросы ставились в письме, направленном в 1933 году Сталину коммунистом Н. Хрулёвым. Ясно отдавая себе отчёт в последствиях, которые может навлечь на него это письмо, представлявшее "результат долгих размышлений, многих бессонных ночей", автор замечал, что отказ от его написания "означал бы для меня потерю коммунистической совести, и я перестал бы себя уважать".
  
  Хрулёв с возмущением писал о превращении Сталиным своего культа "в непререкаемый догмат нашей партии, в неписанную программу и устав, малейшие сомнения в котором ведут к остракизму... Эта постоянная газетная ложь, неужели от неё Вас не тошнит, или уж Вы так убеждены, что... без Вашего культа мы не сможем просуществовать, строить?"
  
  Обвиняя Сталина в том, что его политика потребовала миллионы жертв, Хрулёв предупреждал, что "история разберется лучше и вынесёт свой приговор: как ни велика Ваша самоуверенность и ни безгранична Ваша реальная власть - не в Ваших силах продиктовать будущему оценку наших дней и Вашей роли!.. Ваша теория, что йота отступления от Вашей линии привела бы к реставрации, будет решительно отброшена... Ссылка на классовую борьбу и кулака не спасет" [557].
  
  Хрулёв жестоко поплатился за это письмо. Он был осуждён на три года лишения свободы, а в 1938 году повторно репрессирован за "контрреволюционную агитацию".
  
  О том, что письма такого рода были далеко не единичными, свидетельствует информационная сводка о политических настроениях в стране, подготовленная осенью 1932 года для узкого круга лиц из партийного руководства. Эта сводка включала 408 писем, поступивших в ЦИК СССР. Типичным в ряду этих писем было письмо, в котором говорилось: "Вы не знаете подлинного настроения масс. Вы взяли курс не на рабочую массу, а на технический персонал и руководящую бюрократическую массу, которая безоговорочно выполнит всё, что предписывалось сверху... Это не случайное явление, а политика вождя Сталина, который выгнал лучшие силы из руководящих аппаратов, твёрдых большевиков-ленинцев, которые могли твёрдо отстаивать свои взгляды и прислушиваться к нуждам рабочего класса" [558].
  
  Поток негодующих писем шёл и в Центральную Контрольную Комиссию, в которой многие коммунисты ещё видели орган, способный оградить партию от сталинского произвола. В письмах, поступивших в ЦКК в конце 1932 года, встречались следующие высказывания: "Необходимо говорить - да здравствует Сталин, хотя миллионы голодают, мрут с голода, голые и босые, 5 лет грабят крестьян, из года в год, из месяца в месяц голоднее" (письмо подписано: "Ленинец. Устинов", с указанием номера партбилета). "Да здравствует ленинская партия, а не сталинская!" "Рабочий класс не простит вам издевательства над вождями рабочего класса" (на этом письме наложена резолюция Ярославского: "Штамп на конверте. Установить автора. Место отправления - г. Белев") [559].
  
  Все эти письма, обращённые к партийно-советской верхушке, выступают ярким свидетельством того, что партия в те годы не была столь "монолитна", как утверждала сталинская и постсталинская советская историография и как утверждают, хотя и с противоположной целью, современные антикоммунисты, возлагающие ответственность за преступления сталинской клики на всю партию. В действительности большевистские идеи продолжали жить в сознании множества коммунистов, видевших в сталинской политике жестокое поругание этих идей.
  
  Выражения социального и политического протеста не исчерпывались индивидуальными попытками воззвать к разуму и совести руководителей. В 1932 году в ряде городов прошли выступления рабочих в связи со снижением норм карточного снабжения и нерегулярной выдачей продуктов по карточкам. Особенно внушительные забастовки и демонстрации развернулись в Ивановской области, куда для "наведения порядка" были направлены секретари ЦК Каганович и Постышев.
  
  В письмах из СССР, публикуемых в "Бюллетене оппозиции", сообщалось об исключении из партии многих сотен рабочих за выступления против политики сталинской клики. Несмотря на это, "оппозиционные шатания" проникали не только в партийные низы, но и в среду аппаратчиков, постоянно ощущавших как давление сверху, в виде бесчисленных директив, требовавших неуклонного и безоговорочного выполнения беспощадных решений и нереальных планов, так и давление снизу, со стороны трудящихся, возмущённых этими планами и решениями.
  
  Подспудное брожение аппарата усиливалось и в результате того, что Сталин периодически приносил в жертву всеобщему недовольству своей политикой значительную часть партийных функционеров, представляя их в глазах населения виновниками в "неправильном" исполнении "правильных" директив. Эти репрессии служили средством запугивания лояльных аппаратчиков, обеспечения их безоговорочного послушания и одновременно - средством "задабривания" народа, создания впечатления, что "центр" неуклонно наказывает "зло" на местах. Все карательные экспедиции в городе и деревне сопровождались расправой над представителями низового и даже среднего звеньев партийного и советского аппарата. Тем не менее низовой аппарат всё чаще уходил из повиновения аппаратной верхушке и переходил в фактическую оппозицию к ней.
  
  Противоречия между верхними и низшими слоями аппарата вызывались и тем, что низовые партийные, советские и хозяйственные работники, находившиеся ближе к массам и сохранявшие с ними связь, в определённой мере отражали настроения рядовых тружеников. Как отмечалось в рукописном органе заключённых Верхнеуральского политизолятора "Воинствующий большевик", пассивное сопротивление сталинской политике выразилось в том, что низовой аппарат в промышленности "в условиях современного террора осмелился заговорить о "возмутительном отношении к бытовым нуждам рабочих", осмелился усомниться в сталинской методологии исчисления реального уровня зарплаты, осмелился заявить о том, что ощущение основных слоёв рабочего класса в этом вопросе гораздо безошибочнее многих индексов" [560].
  
  Если в 20-е годы, в обстановке относительного благополучия в стране, большинство коммунистов голосовало за "линию ЦК", слабо разбираясь в существе внутрипартийных разногласий, то в начале 30-х годов, несмотря на отсутствие легального оппозиционного движения, антисталинские настроения захватывали даже значительную часть бюрократии, считавшую Сталина виновником нараставших ошибок и преступлений. Сообщая о том, что "общее недовольство перекинулось и на аппарат", корреспондент "Бюллетеня" писал: "От иллюзий, связанных с личностью генсека и его политикой, кажется, не остается и следа. Безответственность узкой верхушки, её террор над партийным и советским аппаратом, дерганья и окрики, что "исполнители никуда не годятся", только укрепляют недовольство самого аппарата. Своей спиной он расплачивается за вчерашние директивы Центра" [561]. "Бюрократия чувствует,- говорилось в другом письме,- что ею внизу очень недовольны, и переносит свою возрастающую тревогу на Сталина... "Гениальности" Сталина никто не верит" [562].
  
  Несмотря на нескончаемый поток славословий, публиковавшихся в печати, положение Сталина к концу первой пятилетки было, как никогда, непрочным. Сталинская клика всё более отчуждалась не только от партийной массы, но и от рядовых аппаратчиков. В письмах из СССР сообщалось, что "в партии отсутствует какая бы то ни было информация о том, что думает ЦК, как он оценивает положение" [563], что "замкнутость партийной верхушки сейчас так велика, что сведения о её внутренней жизни почти не проникают вниз. К тому же внутренние бои разыгрываются не в официальных учреждениях, как Политбюро, ЦК и пр., а в четырёх стенах генерального секретариата, в тесном и теснейшем кругу" [564].
  
  Только в недавнее время были опубликованы некоторые документы, дающие известное представление о характере и остроте этих "внутренних боёв". Из писем 1930-33 годов Сталина к Молотову, остававшемуся в то время, по-видимому, его единственным последовательным соратником, явствует, что Сталин не находил по многим вопросам поддержки даже среди самых влиятельных членов Политбюро. Сталин предостерегал, что "нельзя надолго оставлять ПБ и СНК на Куйбышева (он может запить) и Кагановича". Особое озлобление Сталина вызвало выступление Орджоникидзе против Вышинского, требовавшего жесточайших наказаний за выпуск некомплектной продукции. Сталин назвал эту "выходку Серго насчёт Вышинского" хулиганством, антипартийным поведением, направленным на то, чтобы "опорочить практическую линию ЦК", и "имеющим своей объективной целью защиту реакционных элементов партии, против ЦК ВКП(б)". Поскольку позиция Орджоникидзе нашла поддержку у Кагановича, Сталин обвинил последнего в том, что он "против моего ожидания оказался в лагере реакционных элементов партии" [565].
  
  О том, что Сталин ощущал шаткость своего положения и избегал открытых выступлений, способных ещё больше подорвать его авторитет в партии, свидетельствует его молчание на протяжении 1932 года. За этот год он не выступил ни с одной публичной речью, опубликовал лишь две короткие статьи, два письма и несколько приветствий. Как сообщал корреспондент "Бюллетеня", "на XVII конференции Сталин не произнёс ни слова. Его молчание произвело огромное впечатление и притом убийственное... Под конец конференции сами делегаты заволновались и стали почтительно требовать, чтобы "вождь" высказался. Но Сталин отказался наотрез. Это многих прямо-таки потрясло. Некоторые стали говорить вслух, конечно, в своем кругу: "Почему не высказывается? Потому что ему нечего сказать"" [566]. Помимо конференции, в 1932 году состоялись два пленума ЦК, на которых Сталин также "не выступал, хотя и присутствовал; он ограничился выкриками с места" [567]. "Молчание Сталина и его затворничество приобретают всё более и более демонстративный характер" [568],- замечал ещё один автор "Бюллетеня".
  
  Несмотря на кажущийся триумф Сталина, его сила ещё не была столь безграничной, чтобы оборвать все связи Троцкого с его единомышленниками в СССР и уничтожить подпольную жизнь левой оппозиции. "Несмотря на непрерывные организационные разгромы, левая оппозиция живёт",- писал один из авторов "Бюллетеня". Хотя "вряд ли где-нибудь и когда-нибудь в мире подлинно марксистскому течению было так трудно в техническом смысле вести работу, как нам теперь в Советском Союзе", тем не менее "авторитет тех оппозиционеров, которые не склонились и не сломились, страшно высок у партийной массы, в том числе и у аппаратчиков. "Вот это люди!" - говорят даже противники. Иные выражаются ещё точнее: "Настоящие большевики!"" [569]
  
  В начале 30-х годов, по данным "Бюллетеня", в тюрьмах, ссылках, под надзором находилось свыше 7 тысяч приверженцев левой оппозиции. Значительная их часть содержалась в т. н. политизоляторах, вместе с членами бывших социалистических партий: эсерами, меньшевиками, анархистами и т. д. В то время режим в политизоляторах был ещё относительно мягким. Там, как рассказывает старая большевичка 3. Н. Немцова, были "удобные камеры. В них люди могли работать. Или не работать, по выбору. И географически политизоляторы находились в хороших местах. Можно было гулять. Но люди считались арестованными, то есть заключёнными. Хотя и пользовались библиотекой. Им предлагалось: изучайте. Проверьте свои знания. На подлинниках. Вернитесь к Марксу, к Ленину. Поработайте над собой. И окончательно решайте вопрос о своих убеждениях" [570].
  
  Тщательно дозируя свой план истребления левой оппозиции, Сталин в начале 30-х годов видел свою задачу в том, чтобы принудить к "добровольной" капитуляции последних оппозиционных лидеров, сохранявших верность своим убеждениям.
  
  В этих целях репрессированным оппозиционерам, отказывавшимся подать заявления о капитуляции, прибавлялись сроки заключения или ссылки, их направляли в ещё более гиблые районы. Наряду с этим некоторым из них давались определённые послабления, например, разрешалось появляться в Москве. "Недавно в Москву приезжал, по семейным делам, с особого разрешения властей, Н. И. Муралов,- сообщал корреспондент "Бюллетеня".- Возможно, что самый приезд был разрешён ему с тем, чтоб испытать его крепость. На Николая Ивановича были напущены кое-кто из более приличных капитулянтов. Те запросили у него свидания. Он ответил: "Если собираетесь уговаривать, то встречаться не к чему". Эта фраза немедленно же обошла всю Москву и ничего, кроме одобрения, не вызвала: "Молодец, Муралыч!"" [571]
  
  Стойкость не сдавшихся оппозиционеров и влияние левой оппозиции в широких партийных кругах поддерживались распространением в Советском Союзе "Бюллетеня оппозиции", который издавался до марта 1931 года в Париже, а затем вплоть до прихода Гитлера к власти - в Берлине. Многие члены партии, в том числе работники посольств, возвращаясь из заграничных командировок, нелегально привозили номера "Бюллетеня" на родину и знакомили с ними своих друзей. Многие оппозиционеры, как находившиеся на свободе, так и содержавшиеся в ссылках и тюрьмах, поддерживали регулярный контакт с Троцким, пересылали ему письма и даже рукописные газеты, издававшиеся в некоторых политизоляторах. С годами обнаружение при обыске "Бюллетеня" стало грозить всё более суровыми репрессиями, в результате чего сфера его распространения сузилась. Тем не менее многие коммунисты продолжали жадно ловить вести из "Бюллетеня". "Те, кто не решаются привезти свежий экземпляр Бюллетеня в кармане,- писал в 1932 году анонимный корреспондент,- читают его от доски до доски за границей, и ничто, конечно, не может помешать им привозить Бюллетень в головах. От них идеи Бюллетеня расходятся более широкими кругами. Кроме того, официальная печать по всем большим вопросам считает нужным дать лозунг против "контрреволюционного троцкизма"... [в ней] можно всегда натолкнуться на цитату из Бюллетеня или на пересказ той или другой статьи. Оппозиционеры под этим углом зрения раскрывают свежий номер газеты или разрезывают свежую книжку журнала: нет ли там чего про нас? Цитаты, правда, почти всегда искажены, мысли перевраны, но за эти годы мы многому научились, в том числе и чтению между строк. В 9 случаях из 10-ти мы безошибочно догадываемся о том, как вы в действительности ставите вопрос в Бюллетене" [572].
  
  Характеризуя пестрый спектр политических настроений в партии, можно выделить несколько типов отношения к Троцкому и "троцкистам". Враждебность к ним вызывалась, во-первых, неприятием их критики всевластия бюрократии; во-вторых, принципиальным несогласием с их идейными установками (ориентация на мировую революцию, защита социального равенства, признание допустимости фракций и оппозиций в партии); в-третьих, "возмущением" по поводу открытой, "на весь мир" критики Троцким и другими авторами "Бюллетеня оппозиции" "внутренних дел" в партии и стране, даже если многое в этой критике признавалось справедливым.
  
  Наряду с этим среди неорганизованной и нерасчленённой массы оппозиционно настроенных коммунистов симпатии к Троцкому и его сподвижникам вызывались также различными причинами: одни сознательно признавали правоту идейной и политической программы левой оппозиции; другие, не разбиравшиеся глубоко в теоретических спорах, принимали Троцкого не идейно, а политически, поскольку он оставался единственным несломленным, "работающим" вождем оппозиции; третьим импонировала его критика Сталина и сталинизма, осуществлявшаяся с последовательно большевистских позиций.
  
  Всё большее число коммунистов, критически настроенных по отношению к господствующему режиму, понимало, что, сопротивление последнему может найти оформленный и организованный выход лишь путём установления контактов с "троцкистами", сохранявшими свою нелегальную фракцию. Поэтому ГПУ направляло всё большие усилия на вылавливание остававшихся на воле оппозиционеров. Это достигалось как путём внедрения в оппозиционное подполье прямых провокаторов, так и путём демагогического давления на членов партии, что-либо знавших о деятельности этого подполья. Приемы, с помощью которых вымогались сведения о прошлой или настоящей деятельности "троцкистов", выразительно описаны в романе Солженицына "В круге первом". Здесь рассказывается, как Лев Рубин, работавший редактором газеты Харьковского тракторного завода, был в 1931 году неожиданно вызван к секретарю заводского парткома, типичной сталинистке тех лет.
  
  "...В кабинете был третий человек, нерабочий тип, в галстуке, костюме, желтых полуботинках. Он сидел в стороне, просматривая бумаги и не обращая внимания на вошедшего...
  
  Женщина стеснённо, как-то потухло, поговорила с Лёвой о заводских делах, всегда ревностно обсуждавшихся ими. И вдруг, откинувшись, сказала твёрдо:
  
  - Товарищ Рубин! Ты должен разоружиться перед партией!..
  
  Теперь вежливо вмешался тот тип... он сказал, что надо честно и до конца рассказать всё, что известно Рубину об его женатом двоюродном брате: правда ли, что тот состоял прежде активным членом подпольной троцкистской организации, а теперь скрывает это от партии?..
  
  - Я не знаю. Никогда он троцкистом не был,- отвечал язык Лёвки, но рассудок его воспринимал, что, говоря по взрослому, без чердачной мальчишеской романтики,- запирательство было уже ненужным.
  
  Короткие энергичные жесты секретаря парткома. Партия! Не есть ли это высшее, что мы имеем? Как можно запираться... перед Партией?! Как можно не открыться... Партии?! Партия не карает, она - наша совесть. Вспомни, что говорил Ленин...
  
  Десять пистолетных дул, уставленных в его лицо, не запугали бы Лёвку Рубина. Ни холодным карцером, ни ссылкою на Соловки из него не вырвали бы истины. Но перед партией?! - он не мог утаиться и солгать в этой черно-красной исповедальне.
  
  Рубин открыл - когда, где состоял брат, что делал.
  
  И смолкла женщина-проповедник.
  
  А вежливый гость в желтых полуботинках сказал:
  
  - Значит, если я правильно вас понял...- и прочел с листа записанное.
  
  - Теперь подпишитесь. Вот здесь.
  
  Лёвка отпрянул.
  
  - Кто вы? Вы - не партия!
  
  - Почему не партия? - обиделся гость.- Я тоже член партии. Я - следователь ГПУ" [573].
  
  В начале 30-х годов тысячи таких Рубиных прошли через подобную процедуру, сочетавшую апелляцию к их "партийному чувству" с угрозой неизбежного жестокого наказания за отказ "разоружиться". Полученные с помощью этих методов доносы на "троцкистов" как бы предвосхищали лаву будущих доносов 1937 года.
  
  XXXII
  
  Идеологическое наступление сталинизма
  
  Сталин отлично понимал, какая опасность для его бонапартистского всемогущества заложена в идейной непреклонности Троцкого и его сторонников в Советском Союзе. Поэтому он делал одну за другой попытки перевести противоборство с оппозицией в плоскость обвинения её в контрреволюционной деятельности и тем самым избавиться от необходимости идейно полемизировать с ней. Однако ему приходилось так или иначе отвечать в советской и зарубежной коммунистической печати на выступления Троцкого. Те, кто был официально допущен к работам Троцкого ради того, чтобы давать им "идейный отпор", приводили в своих полемических статьях некоторые выдержки из этих работ. Почти все эти "критики троцкизма" были уничтожены в годы великой чистки. Пережить её и сохранить свое положение на идеологическом Олимпе удалось лишь наиболее беззастенчивым "борцам с троцкизмом", заменявшим разбор аргументов Троцкого бесстыдной и разнузданной бранью. Некоторые из них, например, Ильичёв, Поспелов, Пономарев, Митин, Юдин, Константинов сохранили и даже упрочили свое положение "ведущих теоретиков" и после смерти Сталина, будучи возведёнными в сан академиков и членов ЦК.
  
  Все эти люди выдвинулись в ходе идеологических кампаний, проводимых Сталиным с конца 20-х годов с целью ослабить идейное влияние левой оппозиции и других враждебных ему сил в партии и изгнать с духовной арены всех инакомыслящих.
  
  Предметом особого внимания Сталина была художественная литература. После 1927 года от участия в литературном движении был отстранён активный "троцкист" А. К. Воронский, главный редактор журнала "Красная новь", собравший в нем лучшие литературные силы страны. Вслед за этим Сталин решил сделать своей опорой в проведении литературной политики РАПП (Российскую ассоциацию пролетарских писателей). Об этом свидетельствует написанное им 28 февраля 1929 года "Письмо писателям-коммунистам из РАППа".
  
  В этом письме, широко используя излюбленные им аналогии с военным делом, Сталин журил своих адресатов за то, что "РАПП, видимо, не умеет правильно построить литературный фронт и расположить силы на этом фронте таким образом, чтобы естественно получился выигрыш сражения, а значит и выигрыш войны с "классовым врагом". Плох тот военачальник, который не умеет найти подобающее место на своем фронте и для ударных и для слабых дивизий, и для кавалерии, и для артиллерии, и для регулярных частей, и для партизанских отрядов. Военачальник, не умеющий учитывать все эти особенности всех этих разнообразных частей и использовать их по-разному в интересах единого и нераздельного фронта,- какой же это, прости господи, военачальник? Боюсь, что РАПП иногда смахивает на такого именно военачальника" [574]. Естественно, что эти слова побудили рапповцев к применению "военизированных" методов на "литературном фронте".
  
  Мягко критикуя руководителей РАПП за отдельные "перегибы", Сталин не оставлял у них сомнений в том, что признает за ними роль "военачальника" в литературе и считает, что "общая линия" у них "в основном правильная". "Руководить сложнейшим фронтом советской художественной литературы,- подчеркивал Сталин,- призваны вы, и только вы... Что касается моих отношений к РАППу, они остались такими же близкими и дружескими, какими были до сего времени. Это не значит, что я отказываюсь критиковать её ошибки, как я их понимаю" [575].
  
  Эти установки Сталина были закреплены в редакционной статье "Правды", где содержался призыв "базируясь на основной пролетарской организации (ВОАПП) [576] и через неё идти вперед к разрешению огромных задач, стоящих перед партией на литературном фронте" [577]. С этого времени круто изменилась роль РАПП. Из организации, хотя и влиятельной, но в общем равноправной с другими литературными группировками, она превратилась в организацию, занявшую монопольное положение в литературном движении.
  
  В соответствии с общим духом идеологической жизни этого периода рапповская критика настаивала на резком обострении классовой борьбы в литературе, обвиняла В. Иванова, Л. Леонова, И. Сельвинского и других советских писателей в "сдвиге вправо", находила в произведениях А. Платонова, К. Федина, Н. Клюева, С. Клычкова "апологию кулака". "Правые", "буржуазные" тенденции были обнаружены в творчестве М. Булгакова, Б. Пильняка и др. Сущность ошибок целой группы поэтов (Э. Багрицкого, М. Светлова, М. Голодного и др.) усматривалась в том, что они "отдельными своими устремлениями, часто не осознанными, работают на нашего классового врага" [578].
  
  Извращённое понимание классового подхода к художественным явлениям было связано в рапповской критике с отвержением понятия "гуманизм". "Никакая форма гуманизма в периоды обострённых классовых боёв не может и не способна укреплять и сплачивать рабочий класс в его общественной практике" [579],- гласила официальная рапповская установка того времени. Генеральный секретарь РАПП Л. Авербах усматривал основной порок рассказа А. Платонова "Усомнившийся Макар" в "пропаганде гуманизма", в том, что писатель отказывался считать истинно человеческим качеством "классовую ненависть" [580]. Рапповский критик Мазнин писал о мелкобуржуазной сущности творчества Шолохова на том основании, что "сладенькая водица поповски-лицемерного всепрощения, гнуснейшего гуманизма является выражением явного влияния на Шолохова классово-враждебных сил" [581]. Ивана Катаева обвиняли в том, что "пламенная вера в человека, ‹...» любовь к людям стирает у него классовые грани", а "гуманизм в его творчестве... доминирует над классовой пролетарской моралью" [582].
  
  Не ограничиваясь развязыванием и поддержкой погромных кампаний на "литературном фронте", Сталин непосредственно решал судьбу отдельных художественных произведений. Так, в 1931 году на квартире Горького состоялась знаменательная беседа Сталина с Шолоховым о третьей книге "Тихого Дона", в которой описывалось Вешенское казачье восстание против Советской власти. Эту книгу журналы и издательства не решались печатать не только потому, что она противоречила принятой трактовке событий гражданской войны, но и потому, что описание Вешенского восстания могло рождать в сознании читателей ассоциации с прокатывавшимися по стране антиколхозными восстаниями.
  
  Как вспоминал Шолохов, Сталин разговор о книге начал с вопроса о том, откуда писатель взял материалы о перегибах Донбюро ЦК РКП(б) и Реввоенсовета Южного фронта по отношению к казакам. Шолохов понял, что такой поворот разговора был не случайным; ему было известно, что одним из руководителей Донбюро в 1919 году был Сырцов, недавно подвергнутый расправе, а в РВС Южного фронта входили Сокольников и другие большевики, впоследствии ставшие оппозиционерами и уж во всяком случае не входившие в близкое окружение Сталина. Находчивый писатель сразу нашёл ответ, способный удовлетворить вождя. Он сказал, что строил концепцию третьей книги на том, что "троцкисты" "обрушили массовые репрессии против казаков, открывших фронт. Казаки, люди военные, поднялись против вероломства Троцкого, а затем скатились в лагерь контрреволюции... в этом суть трагедии народа". Этого объяснения было достаточно, чтобы Сталин, поначалу высказывавший опасения, что публикация третьего тома "доставит много удовольствия белогвардейцам", круто сменил свою позицию. Он заявил, что "изображение событий в третьей книге "Тихого Дона" работает на нас, на революцию" и поэтому "третью книгу "Тихого Дона" печатать будем" [583].
  
  Ещё более любопытна история "редактуры" Сталиным пьесы А. Афиногенова "Ложь", принятой в 1932 году к постановке несколькими московскими театрами, но не утверждённой цензурой. В этой пьесе драматург, видевший свою задачу в разоблачении "замаскированных троцкистов", тем не менее не впадал в карикатуру, а пытался объективно представить позиции противостоящих в пьесе сил и тем самым, говоря языком того времени, "предоставлял трибуну врагу". Пьеса рассказывала о нелегальных собраниях оппозиционеров, на которых обсуждалось положение в стране, раскрывала царившую в советском обществе обстановку страха, подозрительности, слежки, доносов. Один из её главных героев Накатов пытался открыть глаза окружающим на попрание большевистских традиций и находил понимание у главной героини пьесы - молодой работницы Нины.
  
  Считая, что пьеса в конечном счёте служит утверждению "генеральной линии", Афиногенов во время встречи со Сталиным осенью 1932 года попросил его ознакомиться с пьесой и получил на это согласие. Посылая спустя полгода Сталину доработанную рукопись, Афиногенов писал, что будет рад каждому указанию "дорогого Иосифа Виссарионовича", "каждой пометке на полях" [584]. Сталин "проработал" рукопись с огромным вниманием, испещрив её не только замечаниями, но и правкой. Уже на первых страницах он отметил фразу о том, что Накатов состоял в оппозиции и за это "с больших вождей снят и направлен на проволочно-гвоздильный завод заместителем директора" [585]. Спустя несколько страниц Сталин вычеркнул монолог Накатова, обращённый к Нине и явно свидетельствовавший о его "троцкистских" взглядах: "Мы становились большевиками в непрестанной борьбе с могучими противниками... А вы растете на готовых лозунгах. Вам предложено - либо верить на слово, либо молчать. Единственным вашим багажом становятся истины, усвоенные в порядке директивы... Предписано считать их правдой. А что, если это не так? Что, если "правда", которой ты веришь,- есть ложь в основании своем? И ты споришь... о конечной неправде - не видя того, что вся страна лжет и обманывает - ибо сама она обманута" [586].
  
  Далее Сталин вычеркнул большой монолог Нины, написав на полях рукописи: "К чему эта унылая и нудная тарабарщина?" Этот монолог свидетельствовал о том, что "троцкистские" идеи находили отклик у тогдашней молодежи: "У нас пыль по всей стране от известки и цемента. Строим. А пыль эта застилает глаза от жизни, не видим мы, что люди растут уродами, безъязыкими, равнодушными ко всему. Разве, когда трамвай задавит женщину,- выругаемся - вот опять задержка движения. Двойная жизнь... Сами себя успокаиваем - такая, мол, жизнь и нужна нам, мы - новые, мы - хорошие. Хвалим себя, красивые слова пишем, портреты, ордена даем - и всё напоказ, для вывески. И все это знают, все к этому привыкли, как к бумажному рублю, на котором надпись "обязателен к приему по золотому курсу". Никто этот рубль в Торгсин не несёт. Так и все наши лозунги - на собраниях им аплодируют, а дома свою оценку дают, другую. Оттого и не стало теперь крепких убеждений - вчера был вождь, и все перед ним кадили, а завтра сняли его и никто ему руки не подаёт. Прежние большевики за каждое слово своего убеждения шли в тюрьмы, сидели на каторге, а теперешние - как их чуть затронули, сейчас письма писать и ото всей жизни отрекутся... Мы ходим на демонстрации столько лет и вам верим много лет - но всё это не прочно. Нам сравнивать не с кем, да и не дают нам сравнивать, и не знаем мы, что будет завтра генеральной линией - сегодня линия, завтра уклон (выделенные слова Сталин подчеркнул.- В Р.). А я устала так жить, я хотела бы сама во всём разобраться и так понять, чтобы, если навалятся на меня мучители революции,- я бы в пытках говорила о своем, оставалась тверда. А теперь мы на глиняных ногах от того, что твёрдым быть сейчас легко, раз партия в стране одна и партия эта - железная сила. За её спиной мы и прячемся... А врем мы и обманываем и подличаем и друг друга ненавидим, как сто лет назад, а, может быть, даже хуже" [587].
  
  Особое недовольство Сталина вызвал кульминационный эпизод пьесы, в котором заместитель наркома Рядовой, давний товарищ Накатова, после спора с ним собирался информировать "органы" о его настроениях, а возмущённая этим Нина стреляла в Рядового. Трижды перечеркнув эту "террористическую" сцену, Сталин написал: "Советую переделать всё остальное и обойтись без выстрела Нины и его последствий" [588].
  
  Разумеется, в пьесе Афиногенова были и филиппики "положительных героев" против Накатова, и выспренные славословия в адрес Сталина, который "ведёт нас, сорвав маски со многих высокообразованных лидеров, имевших неограниченные возможности и обанкротившихся". Однако все они перекрывались суждениями Накатова о "системе магометанского (Сталин заменил это слово на "приказного") социализма", о "верхах", которые воспитывают "янычар, готовых броситься на любого, кто усомнится в правильности линии" и т. д. [589]
  
  В "заключении" Сталина по поводу пьесы недвусмысленно резюмировалось, что "пускать пьесу в таком виде нельзя" [590].
  
  Посчитавший, что переделка пьесы в духе замечаний Сталина позволит ей увидеть свет, Афиногенов создал новый вариант и направил его Сталину, заодно попросив посмотреть результаты работы над пьесой в московских театрах. Уже на следующий день на этом письме появилась резолюция Сталина: "T. Афиногенов! Пьесу во втором варианте считаю неудачной" [591]. После этого автор вынужден был обратиться к театрам с просьбой снять пьесу с постановки.
  
  Не меньшее внимание, чем художественной литературе, Сталин уделял положению в области философии. В октябре 1930 года состоялось заседание президиума Комакадемии, на котором обсуждался вопрос "О разногласиях на философском фронте". Оно свелось к проработке академика А. М. Деборина, ответственного редактора ведущего философского журнала "Под знаменем марксизма". Особое рвение в критике Деборина и его учеников, известных философов Карева, Стэна, Луппола проявили наиболее рьяные сталинисты, как "старые" (Ярославский), так и "молодые" (Митин).
  
  Вскоре к Деборину обратился заведующий культпросветотделом ЦК Стецкий, заявивший, что отныне требуется утвердить один авторитет во всех областях научного знания, в том числе в философии - авторитет Сталина. Вскоре после этого Деборина посетили молодые философы Митин, Юдин и Ральцевич и предъявили ему требование: он должен публично выступить с осуждением своих учеников и провозгласить Сталина великим философом. Отлично понимая, чем он рискует, Деборин категорически отказался пойти на сделку со своей научной совестью и выполнить этот ультиматум.
  
  После этого Сталин решил сам вмешаться в философские споры. Он принял участие в заседании бюро партийной ячейки Института Красной профессуры и выступил там с речью, в которой предписал осуществить погром во всех общественных науках, "разворошить и перекопать весь навоз, который накопился в философии и естествознании. Всё, что написано деборинской группой,- разбить. Стэна, Карева вышибить можно... Деборин, по-моему, безнадежный человек, однако в редакции его надо оставить, чтобы было кого бить" [592].
  
  Эти установки Сталин закрепил в ответах на вопросы участников заседания. На вопрос: "Надо ли связывать борьбу в теории с политическими уклонами?" он ответил: "Не только можно, но и обязательно нужно". Отвечая на вопрос: "На чём следует сосредоточить свое внимание институту в философской области?" Сталин заявил: "Бить - главная проблема. Бить по всем направлениям и там, где не били. Гегель - для деборинцев - икона. Плеханова надо разоблачить. Он всегда свысока относился к Ленину. И у Энгельса не всё правильно. В его замечаниях об Эрфуртской программе есть местечко насчёт врастания в социализм. Это пытался использовать Бухарин. Не беда, если где-то в своей работе заденем Энгельса" [593].
  
  Эти указания были закреплены организационными выводами. 26 января 1931 г. было опубликовано постановление ЦК "О журнале "Под знаменем марксизма"", в которой группа Деборина обвинялась в отрыве философии от политики и в скатывании "в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевистствующего идеализма" [594]. В этом придуманном Сталиным определении слово "меньшевистствующий" намекало на то, что Деборин до революции был меньшевиком, а слово "идеализм" - на его позитивное отношение к гегелевской философии.
  
  С этого времени в печати появился термин "новое философское руководство", под которым имелись в виду молодые карьеристы Митин и Юдин, чье "научное творчество" исчерпывалось многочисленными брошюрами и статьями, прославлявшими "теоретический гений" Сталина и требовавшими "выкорчевывать агентуру классового врага", "агентуру троцкизма" во всех общественных науках.
  
  Как отмечалось в "Рютинской платформе", "разгром деборинской группы за то, что она не проявляла усердия в апологетической защите политики Сталина и в восхвалении его теоретически безграмотных и тупых статей... окончательно завершил теоретическое опустошение партии.
  
  В настоящее время на теоретическом фронте подвизается всё, что есть в партии самого недобросовестного, бесчестного. Здесь работает настоящая шайка карьеристов и блюдолизов (Митин, Юдин, Ральцевич, Кольман и пр.), которые в теоретическом услужении Сталину показали себя подлинными проститутками" [595].
  
  Нелишне добавить, что эта "шайка" (за исключением Ральцевича, попавшего в мясорубку 1937 года) в дальнейшем сыграла ведущую роль в истреблении лучших советских философов и в объявлении "буржуазными" важнейших отраслей современной науки: генетики, кибернетики, теории относительности и т. д.
  
  Наибольшее внимание Сталин уделял "историческому фронту". Одним из главных идеологических средств утверждения сталинизма явилось насаждение лживых версий об истории большевизма и Октябрьской революции. Открывшиеся ещё в 1924 году фальсификаторские кампании приобрели к началу 30-х годов огромные масштабы и вылились в беспощадную расправу с честными марксистскими историками. Вслед за учёными, примыкавшими к оппозициям, жертвой этой расправы стал основатель и директор Института Маркса - Энгельса Д. Б. Рязанов. Обладавший огромным авторитетом в международном рабочем движении, Рязанов в 20-е годы получил от немецких социал-демократов - хранителей архива Маркса и Энгельса - фотокопии многих неопубликованных работ из этого архива. Под его руководством были впервые изданы "Немецкая идеология", "Диалектика природы", рукописи молодого Маркса и значительная часть переписки Маркса и Энгельса. В 1930 году было торжественно отпраздновано 60-летие Рязанова. В сборнике, посвящённом этому юбилею, К. Цеткин писала: "На цоколе великолепного памятника созидательной научной работы советского государства неизгладимыми чертами вырезано имя "Рязанов"" [596].
  
  Неспособный к сделкам со своей научной совестью, Рязанов вызывал ненависть Сталина. В упомянутой выше беседе в Институте Красной профессуры, перечисляя имена тех, кого следует "бить", Сталин особо подчеркнул: "Не забудьте Рязанова. Вообще Институт Маркса и Энгельса у нас на отлете" [597].
  
  Для расправы с Рязановым было использовано то обстоятельство, что в его Институте работали несколько бывших меньшевиков, занимавшихся в основном переводами произведений Маркса и Энгельса. В 1930 году они были арестованы и затем посажены на скамью подсудимых на процессе по делу "Союзного бюро". Некоторые из них "признались" в том, что совместно с Рязановым занимались "вредительской деятельностью на историческом фронте". В феврале 1931 года Рязанов был исключён из партии и направлен в административную ссылку в Саратов, где работал консультантом при библиотеке университета до 1937 года, когда он был вторично арестован и расстрелян.
  
  В статье "Дело т. Рязанова" Троцкий раскрывал подлинные причины обвинения старого революционера в "измене партии". "Рязанов обвиняется не больше и не меньше, как в участии в заговоре меньшевиков и эсеров, связанных, в свою очередь, с заговором промышленной буржуазии ‹...»,- писал Троцкий.- Мы ни на минуту не сомневаемся в том, что т. Рязанов ни в каком заговоре не участвовал. Но откуда же, в таком случае, взялось обвинение? Если оно выдумано, то кем и с какой целью?.. Кому нужен мировой скандал вокруг имени Рязанова?" [598]
  
  Троцкий напоминал, что за последние годы Рязанов отстранился от активного участия в политической жизни. "Он разделил в этом отношении участь очень многих старых членов партии, которые с отчаянием в душе отошли от внутренней жизни партии, замкнувшись в хозяйство или культурничество. Только это самоотречение давало Рязанову возможность охранять свой Институт от разгрома в течение всего послеленинского периода". Однако удержаться даже на такой нейтральной позиции оказалось невозможным. "Жизнь партии, особенно со времени XVI съезда, превратилась в постоянный экзамен на верность единому и единственному вождю... Но Рязанов был органически неспособен подличать, подхалимствовать, упражняться в излиянии верноподданнических чувств". Поэтому в его Институт была направлена группа молодых "красных профессоров", которые "обычно мало смыслят в марксизме, но зато набили себе руку в деле подвохов, кляуз и фальшивых доносов". Эта группа занялась провокационной травлей старого учёного. Конечно, "если б Рязанов где-нибудь, хотя бы в нескольких словах, намекнул на то, что Маркс и Энгельс были только предтечами Сталина, то все козни молодых негодяев сразу рассыпались бы прахом, и никакой Крыленко (обвинитель на процессе "меньшевистского центра".- В Р.) не осмелился бы вменить Рязанову в вину его потачки по отношению к переводчикам-меньшевикам. Но на это Рязанов не пошёл. А на меньшем генеральный секретарь не мог примириться" [599].
  
  В расправе над Рязановым Троцкий усматривал новый симптом того, что, "достигнув аппаратного всемогущества, Сталин чувствует себя внутренне более слабым, чем когда бы то ни было... Ему необходимы каждодневные подтверждения его прав на роль диктатора. Так наступила очередь Рязанова... Старый революционер сказал: "служить молча, стиснув зубы - готов; восторженным холуем быть - не могу". Вот почему Рязанов попал под партийное правосудие Ярославских. После этого Ягода сервировал улики" [600].
  
  Избавившись от последнего крупного большевистского историка (не считая Покровского, "разоблачение" которого развернулось несколько позже, после его смерти), Сталин в конце 1931 года решил выступить сам в качестве историка марксизма и международного рабочего движения. Его письмо в редакцию журнала "Пролетарская революция" "О некоторых вопросах истории большевизма" положило начало шумной идеологической кампании, направленной на окончательный запрет сколько-нибудь объективного освещения в советской и зарубежной коммунистической печати как прошлой деятельности Троцкого, так и его позиций в современной политической борьбе. Сталин требовал покончить с "гнилым либерализмом... в отношении троцкизма, хотя бы разбитого и замаскированного". Как "головотяпство, граничащее с преступлением", он расценивал взгляд на троцкизм как на фракцию в мировом коммунистическом движении. "На самом деле троцкизм давно уже перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР" [601]. Это новая формула, прочно вошедшая в партийный лексикон, завершала пятилетнюю кампанию по отождествлению "троцкизма" с контрреволюцией и вменяла в обязанность коммунистам отношение к Троцкому и "троцкистам" не как к идейным оппонентам, а как к злейшим политическим врагам.
  
  Сразу после публикации письма Сталина из библиотек были изъяты все работы Троцкого, изданные до его изгнания из страны, и все книги, в которых приводились ссылки на эти работы или содержались упоминания о его революционной деятельности. Обнаружение при обысках таких книг в личных библиотеках стало основанием для приобщения их в качестве вещественного доказательства к делам о "контрреволюционной троцкистской деятельности".
  
  Статья Сталина и развивавшая её основные положения речь Кагановича на юбилейном вечере, посвящённом десятилетию Института Красной профессуры (декабрь 1931 года), дали сигнал разнузданной борьбе с "троцкистской контрабандой" не только в СССР, но и в зарубежных коммунистических партиях. Руководящие органы европейских компартий приняли специальные решения с одобрением сталинской статьи. Торез, Тольятти и другие руководители Коминтерна активно включились в переписывание истории с позиций новых сталинских установок.
  
  Попутная цель сталинской статьи состояла в том, чтобы нанести новый удар по левому крылу социал-демократии, представив её предшественников (прежде всего Розу Люксембург) в качестве врагов ленинизма. В этой связи Троцкий выступил со статьей "Руки прочь от Розы Люксембург!" Напоминая, что по поводу Люксембург Ленин привёл старое двустишие: "Случается орлам пониже кур спускаться, но курам никогда под облак не подняться", Троцкий писал: "Вот именно! Вот именно! По этой самой причине Сталину следовало бы осторожнее расходовать свою злобную посредственность, когда дело идёт о фигурах такого масштаба, как Роза Люксембург" [602].
  
  Показывая, что в своих оценках Ленина как якобы непримиримого противника "люксембургианства" Сталин не только злостно искажает ленинские взгляды, но и противоречит собственным высказываниям предшествующих лет, Троцкий замечал: "Сталин ещё раз пойман с поличным. Пишет ли он о вопросах, в которых ничего не смыслит? Или же сознательно играет краплеными картами в основных вопросах марксизма? Такая альтернативная постановка вопроса не правильна. На самом деле есть и то, и другое. Сталинские фальсификации сознательны, поскольку продиктованы в каждый данный момент вполне отчётливым личным интересом. В то же время они полусознательны, поскольку первобытное невежество не ставит никаких препятствий его теоретическому произволу" [603].
  
  Письмо Сталина "О некоторых вопросах истории большевизма" положило начало травле многих большевистских историков, включая даже такого преданного сталиниста, как Ярославский, который вскоре покаялся в том, что недостаточно осветил в своих исторических работах роль Сталина в развитии большевизма.
  
  Развернувшаяся погромная кампания коснулась авторов всех учебников по истории партии, всех историков Октябрьской революции. Особенно сильный удар был нанесён по Шляпникову - автору книг "Революция 1905 года", "Канун семнадцатого года" и "1917 год" (последний труд состоял из четырёх томов, изданных в 1923-1931 годах). 8 января 1932 года в "Правде" появилась двухподвальная статья "1917 год в меньшевистском освещении", написанная группой "красных профессоров" во главе с Поспеловым. В этой статье работа Шляпникова именовалась "гнусным троцкистским пасквилем", "возмутительной клеветой", "чудовищной фальсификацией" и т. п. Главная причина этих обвинений заключалась в том, что Шляпников - сам активный участник февральской и Октябрьской революции - "не осветил руководящую и направляющую роль товарища Сталина в Октябрьском восстании" и даже писал об ошибках Сталина в 1917 году. Вслед за появлением этой статьи было принято решение Политбюро, в котором Шляпникову предлагалось "признать свои ошибки и отказаться от них в печати. В случае же отказа со стороны т. Шляпникова выполнить этот пункт в 5-дневный срок - исключить его из рядов ВКП(б)" [604]. После этого решения Шляпников обратился в Политбюро, обещая исправить формулировки, которые "могут подать повод для неправильного толкования". Вслед за этим в "Правде" было опубликовано его заявление, в котором он признавал свои "ошибки" и заверял, что примет все меры к их исправлению [605].
  
  В "Рютинской платформе" подчеркивалось, что в "историческом" письме Сталина "сила доказательства обратно пропорциональна силе окрика зазнавшегося, зарвавшегося, обнаглевшего вождя, чувствующего себя в партии и стране, как в своей вотчине, где он волен казнить и миловать всякого... Отныне историю партии будут писать, вернее фабриковать заново... Фальсифицировать историю партии под флагом её защиты, раздуть одни факты, умолчать о других, состряпать третьи, посредственность возвести на пьедестал "исторической фигуры" - вот в чём будет заключаться суть переработки учебников по истории партии" [606].
  
  XXXIII
  
  Лидеры бывших оппозиций в начале 30-х годов
  
  В условиях обострившегося до предела хозяйственно-политического кризиса и всё большего нагромождения сталинской кликой лжи и фальсификаций, в партии нарастал мировоззренческий кризис. Как подчеркивалось в "Рютинской платформе", "этот кризис в настоящее время глубоко скрыт, он находит пока свое внешнее проявление только в отдельных редких случаях; пресс террора мешает ему вырываться наружу, но он захватил уже довольно значительный слой мыслящей части партии, имеющей действительно коммунистическое мировоззрение... Значительная часть членов партии живёт в настоящее время просто с выпотрошенными душами, изъеденная всеобщим скептицизмом и разочарованием" [607].
  
  Последняя характеристика относилась прежде всего ко многим лидерам бывших оппозиций, которые, пройдя через ритуальные обряды покаяний, продолжали находиться на ответственных постах. Бухарин, Рыков, Томский, Пятаков оставались членами ЦК, Догадов и Сокольников - кандидатами в члены ЦК. В партийных кругах всё острее ощущалось недоумение по поводу того, что эти люди, в прошлом отличавшиеся смелостью и независимостью суждений, теперь не решались произнести ни единого критического слова о гибельной политике сталинского руководства. "Чем же всё-таки объясняется их молчание? - задавал вопрос один из корреспондентов "Бюллетеня".- Неужели же только голым страхом за личную судьбу? Но разве можно себе представить положение, более тяжкое и более недостойное, чем то, в какое многие из бывших вождей, теоретиков и политиков поставлены сталинской бюрократией, правда, при прямом участии самих "пострадавших". Казалось бы, им нечего терять, кроме цепей унижения и бессилия. Или может быть, они просто окончательно и полностью выдохлись и ничего не сохранили за душой? Скорее всего именно так" [608].
  
  По существу, о том же речь шла в дневниковых записях А. М. Коллонтай, во время приезда в Москву в июне 1932 года встречавшейся со многими "стариками". Замечая, что "старики" всё критикуют, охаивают, высмеивают, с раздражением говорят, что так продолжаться не может, Коллонтай приводила типичное высказывание, услышанное ею: "Мы теряем верный курс. Компас испорчен". К этому Коллонтай добавляла: "Если спросить, что они предлагают, какие меры? Их нет" [609].
  
  Выработка альтернативы сталинской политике потребовала бы от бывших лидеров оппозиций перехода от бессильного брюзжания к более серьезным выводам и действиям. Искушённые опытом своих прежних унижений и судьбой "троцкистов", продолжавших томиться в тюрьмах и ссылках, эти люди понимали, что при переходе к каким-либо формам борьбы против Сталина они могут потерять уже не только честь и достоинство, но и личную свободу. К тому же они ещё в большей степени, чем рядовые оппозиционеры, цепью своих непрерывных покаяний и заверений в верности "генеральной линии", оказались втянутыми в режим двоедушия, установившийся в партии. "Можно смело утверждать,- писал корреспондент "Бюллетеня",- что из 10 партийцев - 8 разъедено сомнениями. В частных разговорах они говорят об этом, а на ячейках и конференциях все решения принимаются... единогласно. Почему? "А какой смысл? Если я буду погибать в Сибири, я этим тоже ничему не помогу"" [610].
  
  Именно такие суждения, по-видимому, были характерны для лидеров правой оппозиции, в конце 20-х годов остро критиковавших Сталина, а с начала 30-х годов, когда его ошибки и преступления многократно возросли, отказавшихся от какой бы то ни было борьбы с ним. Так, Бухарин, проезжавший летом 1930 года через Украину, был потрясён зрелищем распухших от голода детей, просивших на полустанках милостыню. Рассказывая об этом своему другу Ларину, Бухарин с возгласом: "Если более чем через десять лет революции можно наблюдать такое, так зачем же было её совершать!" рухнул на диван и истерически зарыдал [611]. Однако в своих публичных выступлениях 1930 и последующих годов Бухарин не переставал бичевать собственные прошлые "ошибки" и прославлять "победы" сталинского руководства.
  
  Даже людям, далеким от партии, было ясно, что бывшие "вожди", капитулируя перед Сталиным, окончательно утрачивают собственную личность, свои волевые, нравственные и интеллектуальные качества. Так, в 1930 году М. Пришвин сделал в своем дневнике примечательную запись: "Сознают ли вполне такие люди, как Бухарин, что, отрекаясь публично от себя самих, они в то же самое время и лично кончаются". Отречения продиктованы тщетной надеждой "когда-нибудь при удобном случае вернуть человеческую душу в сохраняемый футляр от исчезнувшего себя самого" [612].
  
  Вымогательство всё новых покаяний неумолимо влекло этих людей по наклонной плоскости. О противоестественном образе жизни, который им приходилось вести, свидетельствует тот факт, что члены "бухаринской тройки" почти перестали встречаться между собой из-за боязни быть обвинёнными в продолжении "фракционной деятельности". Дочь Рыкова вспоминала, что после 1930 года в их доме почти никто не бывал. Она же рассказывала, как в начале 30-х годов ей пришлось быть свидетельницей оскорблений Рыкова со стороны сталинцев. В правительственной ложе Большого театра "Сталин ответил отцу на что-то с небрежным презрением, и тогда все остальные (члены Политбюро) как по команде набросились на Рыкова, все заговорили сразу, громко, резко, зло" [613].
  
  Непрерывное вымогательство покаяний и клятв в верности "генеральной линии" от лидеров бывших оппозиций не преследовало цель утвердить какие-либо принципы, поскольку всякие принципы утрачивали ценность в условиях бесконечных бюрократических зигзагов. Цель этих вымогательств, как подчеркивал Троцкий, сводилась к одному: "внушить партии, что какое бы то ни было противодействие или сопротивление, какая бы то ни было критика аппарата, какой бы то ни было ропот, даже шёпот против аппарата... могут привести лишь к репрессиям или к новым идейным унижениям. "Самокритика" служит той же цели с другой стороны, ибо означает обязанность членов партии критиковать то, что "критикует" аппарат" [614].
  
  Не все покаяния бывших оппозиционеров были от начала до конца лицемерными. В книге "Сталин" Троцкий ссылался на свидетельство большевика-невозвращенца Бармина о том, что многие сомневавшиеся, колеблющиеся или прямые противники Сталина в начале 30-х годов считали, что несмотря на все его ошибки, провалы и преступления, страна всё же движется вперед и поэтому нужно отбросить все другие соображения и работать под его руководством [615].
  
  Среди оппозиционеров было немало и таких, которые выступали с покаянными заявлениями для того, чтобы возвратиться в партию и внутри неё возобновить оппозиционную подпольную деятельность. Однако очень скоро они убеждались в том, что политические условия такой деятельности неизмеримо тяжелее, чем условия нелегальной работы большевиков при царизме. Постоянно ощущая надзор ГПУ, эти люди "переживали подлинный внутренний кризис, боялись за будущее партии, многие - за свое будущее, каялись, чистосердечно возвращались на второстепенную работу и становились послушными, смертельно перепуганными и полностью преданными чиновниками" [616].
  
  Наиболее отважная часть оппозиционеров не опускала руки в ожидании лучших времён и ставила перед собой те же задачи, что в годы дореволюционного подполья: анализ развивающихся событий, сохранение сил для выступления в благоприятный момент против сталинизма, установление и поддержание связи между всеми антисталинскими силами в партии. Постепенно преодолевалась разобщённость этих сил, выступавшая следствием их прежних политических разногласий. Эти разногласия на рубеже 30-х годов объективно сгладились, поскольку оценка сталинской социально-экономической политики и внутрипартийного режима у "левых" и "правых" в основном совпадала. В сознании бухаринцев постепенно разрушалась "теория первородного греха" - "троцкизма", которую они изобрели в 20-е годы и которой они первоначально руководствовались в критике сталинского ультралевого курса. В 1936 году в "Бюллетене оппозиции" было помещено письмо ссыльного оппозиционера, в котором рассказывалось, что при встрече в 1932 году с бывшими "бухаринцами" (Слепковым, Марецким и др.) он убедился, что они "совершенно изменились и не скрывали - разумеется, в интимных кругах - свое новое отношение к Троцкому и к троцкистам" [617]. Со своей стороны, троцкисты приходили к выводу о том, что во имя общих задач борьбы со сталинизмом следует отбросить воспоминания об их беспринципной травле бухаринцами.
  
  В 1932 году стал складываться блок между участниками всех старых оппозиционных течений и новыми антисталинскими внутрипартийными группировками. Трагедия этого блока состояла в том, что он возник слишком поздно, в условиях, когда весь репрессивный сталинский аппарат был мобилизован на поиск подпольных оппозиционных групп в партии и их беспощадное преследование.
  
  Переходя к анализу истории этого блока, следует остановиться на различных исторических версиях, отрицающих наличие внутрипартийной борьбы в 30-е годы.
  
  XXXIV
  
  В русле "единой версии"
  
  В многочисленных исторических работах самой разной идеологической ориентации мы встречаемся с тремя одинаковыми тезисами: никакой серьезной оппозиции сталинизму в партии не существовало; все признания на московских процессах были вырваны пытками, угрозами, обещаниями сохранить жизнь и не имели никакого отношения к истине; все репрессированные в 30-е годы были "невиновными", в том числе в попытках борьбы против Сталина и сталинизма.
  
  Эти положения разделялись следующими тремя группами авторов: 1) Хрущёв и развивавшие его трактовку событий 30-х годов идеологи и историки периода "оттепели"; 2) авторы явно антикоммунистического толка типа Конквеста и Солженицына; 3) авторы многочисленных работ о сталинизме, появившихся в СССР в конце 80-х годов.
  
  Разумеется, эти общие посылки выдвигались по совершенно разным основаниям. Начнем с причин, побудивших отстаивать эту антиисторическую версию Хрущёва и его подручных идеологов, возглавивших первую (после XX съезда) и вторую (после XXII съезда) волну разоблачений сталинизма. Все они в прошлом были ярыми сталинистами и принимали активное участие в "большом терроре" или хотя бы в его идеологическом обосновании. Это обусловило парадоксальное толкование ими истории внутрипартийной борьбы: зверства Сталина именовались "ошибками", а любые формы сопротивления сталинизму продолжали считаться "преступлениями". Единственным "законным" проявлением протеста против "культа личности" Хрущёв соглашался считать тайное голосование на XVII съезде партии, при котором против Сталина голосовала примерно четверть делегатов. Понятно, что в хрущевскую схему не укладывались никакие более серьезные формы борьбы со Сталиным и сталинизмом. Следовавшие этой схеме историки объясняли чудовищные масштабы репрессий 30-х годов лишь отрицательными чертами характера и болезненной подозрительностью Сталина. Все же остальные аспекты истории партии по-прежнему рассматривались в духе "Краткого курса истории ВКП(б)" - как цепь непрерывных побед "генеральной линии партии", одержанных в борьбе с антипартийными течениями, прежде всего с "троцкизмом". За Троцким был сохранён ярлык "злейшего врага ленинизма", который якобы утратил в 30-е годы своих сторонников внутри страны [618].
  
  Распространение этой исторической версии облегчалось тем, что все документы, касавшиеся деятельности оппозиций, по-прежнему держались в глубокой тайне, а все активные участники оппозиционных групп были уничтожены в ходе "великой чистки". Тем же немногочисленным членам этих группировок, которым посчастливилось дожить до послесталинской реабилитации, предстояла нелёгкая судьба. Даже будучи освобождены из лагерей и ссылок, они убеждались, что критика "культа личности" не отменила отношения к участию даже в легальных оппозициях 20-х годов как к достаточному основанию для уголовного преследования по обвинению в антисоветской деятельности. Поэтому, чтобы добиться собственной реабилитации и благополучно дожить оставшиеся им годы, они не решались сообщать "переследователям" 50-60-х годов всю известную им правду о деятельности нелегальных антисталинских оппозиций.
  
  Чисто сталинистское отношение к "троцкизму" и другим антисталинским внутрипартийным течениям усугубилось в годы застоя, когда появилось немало исторических "трудов", механически воспроизводивших старые версии об "антисоветской" и "контрреволюционной" сущности всех внутрипартийных оппозиционных групп, в первую голову "троцкистской". Понятно, что в этих условиях было невозможно разорвать сталинские амальгамы: провокационное и клеветническое "наложение" обвинений в шпионаже, вредительстве и т. д. на действительные факты подпольной борьбы против сталинизма.
  
  Безгласность периодов сталинизма и постсталинизма наложила столь сильный отпечаток на общественное сознание, что даже публикация в первой половине 60-х годов выдержек из антисталинских статей Ф. Раскольникова произвела ошеломляющее впечатление на советских интеллектуалов. "Критически мыслящим" "шестидесятникам" было трудно понять, как большевик 30-х годов мог видеть и понимать то, что им открывалось по крупицам. Впрочем, сразу же после свержения Хрущёва Раскольников был объявлен официальной пропагандой "троцкистом" и "антисоветчиком", а распространение в самиздате его "Открытого письма Сталину" стало считаться столь же преступным деянием, как распространение в 20-е годы ленинского "Завещания".
  
  По-видимому, история нашего общества и всего коммунистического движения сложилась бы по-иному, если бы начатый Хрущёвым процесс десталинизации [619] был продолжен, и история нашего общества предстала бы в истинном свете в 50-60-е годы, когда для большинства советских людей понятия "Октябрьская революция", "социализм", "большевизм" оставались наивысшими духовными ценностями. Процесс освобождения массового сознания от стереотипов, насаждённых сталинской школой фальсификаций, повлёк бы за собой возрождение подлинно коммунистического менталитета. Духовное движение переросло бы в политическое, способствующее подлинно социалистическому обновлению общества, т. е. демократизации политического режима и ликвидации социальных привилегий. Этот процесс в свою очередь мог дать импульс экономическому и социальному подъёму стран с национализированной собственностью и плановым хозяйством, действительному выявлению исторических преимуществ социализма.
  
  Интуитивно осознавая эту неизбежную цепочку причин и следствий, правящая бюрократия сопротивлялась этим очистительным процессам, угрожавшим смести её с исторической арены. Чувствуя взрывчатую силу, заложенную в последовательном восстановлении исторической правды, брежневско-сусловское руководство сразу же после овладения рычагами власти наложило безусловное табу на дальнейшую объективную "разборку" исторического прошлого. Были вновь переписаны учебники по истории партии, откуда были изъяты наиболее резкие квалификации сталинизма, появившиеся в период "оттепели". Все иные версии советской истории отныне могли разрабатываться только в самиздате или "тамиздате".
  
  Диссидентское движение, развернувшееся как негативная реакция на ресталинизацию, устремилось всецело по антикоммунистическому пути. Этот процесс имел глубокие исторические предпосылки. Сталинский террор настолько масштабно выжег все альтернативные коммунистические силы, что в советском обществе оказался утраченным сам тип большевистского сознания. Развитие официальной правящей партии показывало, что все основные атрибуты сталинизма (за исключением наиболее одиозных его проявлений, таких, как государственный террор) остаются в неприкосновенности. Последнее массовое подлинно коммунистическое движение ("Пражская весна") было подавлено советской интервенцией, проводившейся под лживым лозунгом "борьбы с контрреволюцией" [620]. Эта трагическая акция дала толчок окончательному разочарованию большинства советских интеллектуалов в самой коммунистической идее, якобы принципиально неспособной к очищению от язв сталинизма.
  
  В этих условиях сложилась ориентация диссидентского движения в СССР на капиталистический Запад. Большинству его идеологов борьба со сталинизмом во имя возрождения большевистских (ленинских, "троцкистских") принципов была столь же чужда и враждебна (хотя, разумеется, по принципиально иным основаниям), как идеологам постсталинистских режимов (включая титоизм, маоизм, кастроизм, "вожди" которых были воспитаны на идеях "борьбы с троцкизмом"). Эти люди, сделавшие свой политический выбор, не были склонны к тщательному научному изучению и переосмыслению послеоктябрьской истории. Они приняли на веру и механически репродуцировали исторические версии западной советологии времён холодной войны, согласно которым сталинистский режим закономерно вырос из революционной практики большевизма.
  
  Поскольку "троцкизм" был по-прежнему ненавистен как прокапиталистическим, так и официальным коммунистическим силам, его история вновь выпала из сферы объективного исторического исследования. Антикоммунистическая историография, политизированная не в меньшей степени, чем сталинская школа фальсификаций, находилась во власти собственных идеологических стереотипов, упрямо не желавших считаться с историческими фактами. Достаточно сказать, что в книге Р. Конквеста "Большой террор", по которой знакомились с отечественной историей будущие советские "демократы", идеям и деятельности Троцкого была посвящена всего лишь одна страница, на которой мы насчитали не менее десятка грубых фактических ошибок и передержек. Примерно так же обстояло дело и с книгой А. Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ", подтвердившей старую истину о том, что лучшие сорта лжи готовятся из полуправды. В ней исторические факты подгонялись под априорно заданную схему, согласно которой большевистская партия изначально была отягчена стремлением к иррациональному насилию и в этом плане действительно представляла собой "монолитное целое". Ради перенесения ответственности за массовый террор со сталинской клики на всю партию, число его жертв представлялось на порядок выше, чем оно было в действительности (такого рода статистическим манипуляциям, присутствующим во всех антикоммунистических работах, благоприятствовало упорное сокрытие брежневским режимом статистики сталинских репрессий). Единственной функцией сталинистского террора объявлялось превентивное устрашение народа ради обеспечения его безропотной покорности господствующему режиму. Такая трактовка была призвана служить поддержанию традиционного антикоммунистического мифа о "сатанинстве" большевиков, их фанатической завороженности "утопической" идеей и фетишистской преданности "партийности", во имя которой якобы оправданы любые зверства. Этот миф лег в основу суждений о том, что вся старая большевистская гвардия слепо выполняла предначертания Сталина и в конечном счёте пала жертвой бессмысленного самоистребления. Закономерным дополнением этого мифа явились альтернативные "прогнозы задним числом", согласно которым в результате победы левой оппозиции над Сталиным история "коммунизма" и судьбы советской страны сложились бы таким же трагическим образом.
  
  Казалось бы, "перестройка", первоначально освящавшаяся лозунгом "возродить в современных условиях, и возродить как можно полнее, дух ленинизма" [621], должна была привести к развенчанию этих мифов, тем более, что в её ходе, наконец, были реабилитированы не только жертвы московских процессов 1936-38 годов, но и участники коммунистических оппозиционных группировок, брошенные в тюрьмы ещё в конце 20-х - начале 30-х годов. Однако реабилитационные справки, подготовленные комиссией Политбюро в конце 80-х годов, не только не прояснили историю внутрипартийной борьбы, но ещё больше запутали её.
  
  Во главе комиссии по дополнительному изучению материалов, связанных со сталинскими репрессиями, были поставлены сначала Соломенцев, а потом Яковлев - типичные бюрократы "последнего сталинского призыва", начавшие свою политическую карьеру в 40-х годах. Первый относился к догматически-консервативному крылу горбачёвского Политбюро, а второй - к его либерально-буржуазному крылу, сперва осторожно, а затем всё более открыто подготовлявшему реставрацию капиталистических порядков в СССР. Однако общее между ними было в том, что они были воспитаны в духе беспрекословного подчинения любой очередной директиве, любому последнему слову "первого лица". Принадлежавшие к поколению партийных карьеристов, у которых убеждения держались не дальше кончика языка, они органически не способны были представить, как можно ради принципов жертвовать своим бюрократическим благополучием и бороться перед лицом угрозы не только лишения постов и привилегий, но и жесточайших репрессий. Подобно Хрущёву и его подголоскам, им было некомфортно признать, что целые отряды большевиков вели борьбу против всемогущего "вождя", имевшего в своем распоряжении отлаженную машину сыска и террора.
  
  Поэтому изложенная в подготовленных под их руководством реабилитационных справках историческая версия не шла намного дальше версий Хрущёва, с одной стороны, Конквеста - Солженицына, с другой. Эта версия сводилась к тому, что действительная "вина" большевиков, репрессированных в 30-е годы, ограничивалась отдельными частными беседами с выражением недовольства Сталиным и некоторыми аспектами его политики. [622]
  
  XXXV
  
  Союз марксистов-ленинцев
  
  В эту версию, однако, острым клином врезывалась история организации, названной её участниками "Союзом марксистов-ленинцев". Одно дело - Троцкий, которого "перестройщики" типа Яковлева - Волкогонова объявляли одиноким изгнанником, утратившим своих единомышленников в СССР и руководствовавшимся в своих разоблачениях сталинизма личной ненавистью к Сталину и уязвлённым самолюбием поверженного. И совсем другое дело - группа старых большевиков, выпускавшая документы с беспощадной критикой сталинского режима и призывом к коммунистам подняться на борьбу со сталинской кликой во имя возрождения идеалов и принципов Октябрьской революции.
  
  Однако и здесь Яковлев нашёл свое иезуитское решение. В реабилитационную справку по делу "Союза" была вмонтирована версия о неподлинности документов этой организации, обнаруженных в архивах ОГПУ. В этих целях был использован тот факт, что в материалах следствия сохранились лишь копии с оригиналов этих документов. Реабилитационная справка брала на веру слова из письменного объяснения Рютина по поводу доноса, поступившего на него в 1930 году: "О термидоре и забастовках я ни слова не говорил. Тут всё вымышлено от начала и до конца. Я не троцкист и не устряловец, чтобы городить такую чепуху". Руководствуясь этими словами при оценке "Рютинской платформы", относящейся к 1932 году, яковлевские "переследователи" утверждали: "А такой чепухи в этом документе оказалось много". Более того, они присовокупляли, что в обнаруженных копиях "Платформы" встречаются "явные заимствования из контрреволюционных воззваний и антисоветских листовок, белоэмигрантских документов, что вряд ли могло соответствовать настроениям М. Н. Рютина". В справке содержался и намек на то, что такие "заимствования" были включены в "Платформу" следователями ГПУ, чтобы придать группе "характер гигантского заговора внутри партии и государства". Наконец, основанием для реабилитации рютинской группы объявлялось то обстоятельство, что её участники не совершили "никаких практических действий" по реализации установок, содержавшихся в её программных документах [623].
  
  Таким образом, Яковлев, с 1990 года ставший одним из главарей истерической антикоммунистической кампании, за год до этого называл "антисоветскими" и "контрреволюционными" наиболее резкие обличения сталинизма, содержавшиеся в "Рютинской платформе". Однако издание в 1990 году её текста обнаружило, что в нем не содержится ни одного слова, которое могло принадлежать перу не большевика, а антисоветчика или белоэмигранта.
  
  После этих предварительных соображений перейдем к анализу деятельности "Союза марксистов-ленинцев" и его программных документов.
  
  Организаторами "Союза" были М. Н. Рютин и В. Н. Каюров, люди с яркой большевистской биографией. Рютин, член партии с 1914 года, активный участник гражданской войны, в 1924-28 годах работал секретарем Краснопресненского райкома партии и в этот период поддерживал правящую фракцию в борьбе с левой оппозицией, ожесточённо выступал против последней на XIV и XV съездах партии, возглавлял бригады боевиков, разгонявших оппозиционные собрания и демонстрации. На XV съезде был избран кандидатом в члены ЦК. Подобно многим другим функционерам Московской партийной организации, Рютин в 1928 году примкнул к "правым". При снятии с партийной работы, наряду с "примиренческим отношением к правому уклону", ему вменялась ещё одна, более серьезная вина. Она состояла в том, что Рютин на закрытом заседании бюро Краснопресненского райкома, выступая "против тенденций дальнейшего отсечения руководящих товарищей от руководства", сказал: "Мы знаем, что у тов. Сталина есть свои недостатки, о которых говорил тов. Ленин". Сообщив на октябрьском пленуме МК (1928 года) об этом эпизоде, Угланов заявил, что "этого нельзя было говорить потому, что ещё раньше нам об этом говорили троцкисты" [624].
  
  В речи на пленуме МК Рютин заявил, что он, как и многие другие члены бюро Московского комитета, испытывал "беспокойство за сплочённость руководящего органа ЦК" и считал, что низовые и районные партийные организации должны "воздействовать на руководящих товарищей, чтобы в их рядах были устранены разногласия, трения, которые возникли" [625].
  
  За все эти "ошибки" Рютин отделался сравнительно мягким наказанием. После отстранения в октябре 1928 года от партийной работы он был назначен заместителем редактора газеты "Красная звезда", а в 1929 году был направлен уполномоченным ЦК по коллективизации в Восточную Сибирь. Представленная им после возвращения из этой поездки записка в Политбюро, критически оценивавшая практику коллективизации, вызвала резко отрицательную реакцию Сталина и Кагановича.
  
  21 января 1930 года Сталин выступил в "Красной Звезде" со статьей "К вопросу о политике ликвидации кулачества как класса", поводом для которой послужила написанная Рютиным передовая этой газеты. Называя эту передовую "в общем бесспорно правильной", Сталин счел нужным исправить содержавшиеся в ней "неточности в формулировках". Эти неточности сводились к тому, что Рютин объявил "политику ликвидации кулачества как класса" продолжением линии XV съезда, тогда как Сталин недвусмысленно (и справедливо) называл её "новой политикой партии", поворотом от решений XV съезда [626]. 2 марта 1930 года Рютин последний раз подписал газету "Красная звезда". С идеологической работы он был переведён на хозяйственную, получив пост председателя Управления фотокинопромышленности.
  
  На XVI съезде партии Сталин через Кагановича обещал Рютину, что он будет избран в ЦК, если выступит в прениях с осуждением "правого уклона" и "самокритикой" по поводу своего "примиренческого" отношения к нему. Рютин, как он впоследствии признавал, "увильнул" от этого выступления. В состав ЦК он избран не был.
  
  Более серьезные злоключения Рютина начались осенью 1930 года. Имеются сведения, что в августе он был приглашён Сталиным в Сочи, где они вели беседы в течение двух дней. А уже 13 сентября Сталин писал Молотову, что "в отношении Рютина нельзя будет ограничиться исключением. Его придётся, спустя некоторое время после исключения, выслать куда-либо подальше от Москвы. Эту контрреволюционную нечисть надо разоружить до конца" [627].
  
  По-видимому, эта злобная установка была внушена тем, что Сталин к тому времени получил агентурные сведения о беседах, которые Рютин вёл со многими старыми большевиками во время своего пребывания на отдыхе в Ессентуках. О содержании этих бесед говорилось в поступившем 20 сентября в ЦК заявлении Немова, бывшего сослуживца Рютина по работе в Краснопресненском райкоме. Немов сообщал, что в разговорах с ним Рютин говорил о губительном для страны характере политики правящего ядра ЦК во главе со Сталиным. Банкротство этой политики Рютин усматривал в исключительно тяжёлом материальном положении рабочих, провале коллективизации, финансовом крахе и т. д. Основную задачу "правых" Рютин видел в том, чтобы "всюду и везде распространять среди рабочих, что бедой и несчастьем для страны является этот фокусник и шулер Сталин... Когда Сталина смахнут, тогда с остальными легко будет справиться". Рютин сказал Немову, что в будущем правым придётся работать вместе с троцкистами на следующей основе: троцкисты во главе с Троцким должны будут признать ошибочность своей экономической платформы, которую, по словам Рютина, стал проводить Сталин [628], а правые признают, что они безусловно ошиблись в своей критике троцкистов за их оценку внутрипартийного режима [629].
  
  Ярославский и Шкирятов ознакомили Рютина с заявлением Немова и потребовали представить письменное объяснение по поводу содержавшихся в нем обвинений. В объяснительной записке Рютин утверждал, что донос Немова - это "на 99 % самая гнусная ложь" и что последний грубо передернул его слова о Сталине. Рютин писал, что считает Сталина "самым крупным вождем партии, способным проводить в жизнь ленинские принципы", а его критические высказывания в адрес Сталина носили личный характер и сводились лишь к тому, что Сталин "напрасно ошельмовал меня и ловким маневром вытряхнул с партийной работы" [630]. На очной ставке с Немовым в ЦКК Рютин повторил эти утверждения и отверг самое страшное обвинение доносчика - в стремлении "заключить блок с троцкистами". Понимая, какие аргументы могут оказаться наиболее действенными в глазах "партследователей", Рютин возвратил это обвинение Немову, назвав его скрытым троцкистом, а его заявление - попыткой троцкистов свести с ним счёты за его прошлую борьбу с ними [631].
  
  По-видимому, Рютин в то время уже четко определил свою позицию и рассматривал "партийных прокуроров" не как товарищей по партии, а как своих потенциальных тюремщиков. Поэтому он решил не сообщать в ЦКК правду о своих взглядах, высказанных Немову с глазу на глаз, а заявил, что приписанные ему высказывания выдуманы доносчиком. Лишь в 1932 году на допросе в ГПУ по делу "Союза" Рютин признал, что в 1930 году "категорически отрицал все сообщения Немова... Хотя это его заявление в основном мои разговоры с ним передавало верно" [632].
  
  В свою очередь "партпрокуроры" не поверили объяснениям Рютина, тем более, что у них имелись сведения о том, что Рютин вёл аналогичные разговоры и с другими старыми большевиками.
  
  Спустя три дня после поступления доноса Немова дело Рютина было заслушано на заседании Президиума ЦКК, который исключил его из партии "за предательски-двурушническое поведение в отношении партии и за попытку подпольной пропаганды правооппортунистических взглядов" [633]. 5 октября это решение было подтверждено Политбюро. 13 ноября Рютин был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации. Однако 17 января 1931 года коллегия ОГПУ признала это обвинение недоказанным и Рютин был освобождён из тюрьмы. После этого и вплоть до ареста по делу "Союза марксистов-ленинцев" он работал рядовым экономистом.
  
  Вскоре после выхода из тюрьмы Рютин принял решение создать подпольную организацию, а в начале марта 1932 года начал писать её программный документ: работу "Сталин и кризис пролетарской диктатуры", получившую в дальнейшем название "Рютинской платформы". По-видимому, уже в это время он вступил в контакт с будущими членами "Союза" и познакомил их со своей работой. К. А. Замятина-Черных, одна из немногих осуждённых по "рютинскому делу", которой довелось пережить сталинский террор, сообщила в 1961 году, что уже в мае 1932 года она напечатала семь первых машинописных экземпляров рукописи Рютина, которую ей передал её муж П. М. Замятин, к тому времени уже прошедший через исключение из партии и трёхмесячный арест [634].
  
  Одновременно с "Платформой" было написано "Обращение ко всем членам ВКП(б)", представлявшее краткое изложение основных идей "Платформы" и именовавшееся впоследствии "Манифестом". Уже в июне 1932 года "Манифест" распространялся в Харькове, а в августе того же года в секретно-политический отдел ОГПУ поступили агентурные сведения о том, что группа харьковских активных троцкистов, поддерживавшая связь с московскими троцкистами, обсуждала обращение "Ко всем членам партии".
  
  "Союз марксистов-ленинцев" был образован 21 августа на организационном собрании, в котором, помимо Рютина, принимали участие 14 коммунистов из Москвы и Харькова. Как сообщил Рютин в показаниях на следствии, каждый из присутствующих на этом собрании или, по крайней мере, большинство из них "имели за собой единомышленников, взгляды которых они... выражали" [635]. Участники собрания приняли за основу документы, представленные Рютиным, и передали их на окончательное редактирование Комитету, избранному в составе пяти человек. Сам Рютин в состав этого комитета не вошёл как беспартийный и по соображениям конспирации (после освобождения из тюрьмы за ним велась неусыпная слежка).
  
  В состав комитета были избраны В. Н. Каюров, Иванов, Галкин, Демидов и Федоров. Среди них ведущая роль принадлежала Каюрову, старому рабочему-революционеру, члену партии с 1900 года. Каюров в июльские дни 1917 года укрывал Ленина, а после победы Октябрьской революции выполнял важные ленинские задания. Ленин характеризовал Каюрова как своего "старого знакомого, хорошо известного питерским рабочим" и в 1918 году предлагал послать на фронт питерских рабочих ""вождей" несколько десятков (a la Каюров)" [636]. После публикации статьи "Как нам реорганизовать Рабкрин", в которой говорилось о необходимости более широкого привлечения рабочих к управлению, Ленин справлялся у Крупской, как на эту статью реагировал Каюров. До 1932 года Каюров находился на государственной и хозяйственной работе, часто выступал со статьями на историко-партийные темы.
  
  Во время следствия по "рютинскому делу" Каюров брал главную вину за создание нелегальной группы на себя. Даже из ссылки он направил 1 августа 1933 года письмо в ЦК и ЦКК, в котором вновь заявлял, что считает себя "главным виновником" в организации группы, поскольку он принадлежал к "категории старых большевиков, авторитет которых окрылил более молодых партийцев, мнение которых совпадало с моим таковых считаю: Рютина, Галкина, Иванова и А. Каюрова (сын В. Н. Каюрова.- В Р.)" [637].
  
  В свою очередь Рютин во время допросов делал всё возможное, чтобы взять на себя основную вину за деятельность "Союза марксистов-ленинцев". Он заявил, что к решению начать борьбу против Сталина пришёл ещё в мае 1928 года и утверждал, что "никаких вдохновителей за мной не стояло и не стоит. Я сам был вдохновителем организации, я стоял во главе её, я один целиком писал платформу и обращение. Редактирование платформы и обращения было, конечно, коллективное, но оно никаких принципиальных изменений в оба документа не внесло" [638].
  
  В советской исторической литературе дебатируется вопрос о том, принадлежат ли "Платформа" и "Манифест" перу одного Рютина или же эти документы представляли продукт коллективной мысли и творчества лиц, согласно выводам следствия, только знакомившихся с этими документами. Показания, полученные на следствии по вопросу об авторстве этих документов, весьма разноречивы. Сам Рютин показал, что оба документа он "редактировал" сам совместно с Ивановым и частично с Каюровым. Однако Иванов, которого следователи, разумеется, не знакомили с показаниями Рютина, сообщил, что Каюров обсуждал документ с участниками бывшей "рабочей оппозиции", сделавшими "довольно много поправок и дополнений". С большинством из них Рютин согласился. Иванов также сообщил, что он сам передал "большой и маленький документы" Рокхину и Стэну, причем последнему с тем, чтобы он познакомил с ними Зиновьева и Каменева. Наконец, Иванов упоминал о замечаниях Стэна, Угланова и харьковских троцкистов, которые "могли оказать влияние на документ... при окончательной редакции", и о том, что к концу "редактирования" были учтены замечания троцкистов, правых, "рабочей оппозиции", зиновьевцев и Стэна [639]. На заседании президиума ЦКК, посвящённом разбору "рютинского дела", Ярославский прямо упрекал Каменева в том, что он получил от Стэна "контрреволюционную прокламацию" [640], имея в виду "Рютинскую платформу".
  
  В свою очередь Рокхин, бывший профессор ИКП, исключённый из партии в конце 1931 года как "троцкистский контрабандист", показал, что Иванов сообщил ему о возникновении новой оппозиционной группы, состоявшей из старых большевиков, стремящихся к объединению всех "групп в партии и всех оппозиций" для развертывания активной борьбы с руководством партии в форме активного выступления всех вождей оппозиции против Сталина [641].
  
  В некоторых работах, основанных на изучении следственных дел не только рютинской, но и других оппозиционных групп, указывается, что в написании "Рютинской платформы" или по крайней мере во внесении в неё добавлений и поправок принимали участие некоторые члены бывшей "бухаринской школы", а также Зиновьев и Каменев [642]. Распространение и обсуждение документов "Союза" сопровождалось обсуждением планов изменения партийного руководства. Уже будучи осуждённым по процессу "Московского центра", Зиновьев в письме, направленном партийному руководству из тюрьмы в 1935 году, сообщал, что в ходе таких обсуждений (очевидно, внутри его группы) речь шла о восстановлении "ленинского Политбюро", т. е. того состава Политбюро, который существовал при Ленине, с участием Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и Томского. Рютинская же группа, по его словам, "ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих "практиков", но тоже в последнем счёте не отводила этих кандидатур" [643].
  
  Известно также, что А. Слепков, Д. Марецкий и П. Петровский, привлечённые по делу "Союза марксистов-ленинцев", в августе 1932 года встречались с Рютиным и вместе с ним вели работу над "Платформой" [644]. Основные положения "Платформы" обсуждались на конференции "правых", состоявшейся в конце августа - начале сентября. На заседании президиума ЦКК, посвящённом разбору "рютинского дела", Ярославский заявил, что Слепкову, по его собственным словам, удалось "100 человек совратить на сторону своих взглядов" [645].
  
  Как мне представляется, "доработка", "уточнения" и "дополнения" со стороны ряда ведущих теоретиков партии внесли много нового в "Рютинскую платформу". Этот документ по своему теоретическому уровню намного выше опубликованных в 20-е годы публицистических статей и брошюр Рютина, по своему духу и стилю не отличавшихся от подобных работ других партийных "практиков" - "середняков", примыкавших в то время к правящей фракции. В "Рютинской платформе" обнаруживаются глубокие познания в вопросах истории и политики партии, содержится целый ряд серьезных обобщений, касающихся влияния сталинизма на экономику, социальные отношения, политическую систему, идеологию и международное коммунистическое движение. Этот документ обнаруживает глубокое знакомство с тщательно скрывавшимися партийной верхушкой событиями в партии и стране. Едва ли столь детальная информация об этих событиях могла быть известна Рютину, на протяжении двух предшествующих лет оторванному от активного участия в политической жизни.
  
  Вместе с тем "Рютинская платформа" по своему теоретическому уровню уступает работам не только Троцкого, но и других деятелей левой оппозиции, публиковавшимся в её "Бюллетене". В "Платформе" эмоции и обилие бранных квалификаций временами перевешивают строгую логику доказательств.
  
  Не лишне отметить, что "Платформа" обнаруживает знакомство её авторов с работами Троцкого, написанными в изгнании, и свидетельствует о глубоком переосмыслении ими уроков внутрипартийной борьбы 20-х годов. В ней встречается даже перефразировка отдельных образных выражений Троцкого, хорошо известных коммунистам со времени этой борьбы, например, "на всю страну надет намордник" (у Троцкого: "Вы и впрямь хотите намордник надеть на партию?").
  
  В предшествующих разделах этой книги приводились некоторые конкретные констатации и оценки, содержавшиеся в "Рютинской платформе". Теперь же мы попытаемся проанализировать основные принципиальные идеи этого документа.
  
  XXXVI
  
  "Рютинская платформа"
  
  Работа "Сталин и кризис пролетарской диктатуры" открывалась разделом ""Случайность" и роль личности в истории". Приводя слова Маркса о роли исторических случайностей, включая "и такой "случай" как характер людей, стоящих в начале во главе движения" [646], авторы этой работы подчеркивали, что "в условиях пролетарской диктатуры, сосредоточившей в своих руках все рычаги экономики, обладающей аппаратом, в десятки раз более мощным и разветвлённым, чем аппарат любого буржуазного государства, в условиях безраздельного господства в стране одной партии и гигантской централизации всего партийного руководства", такая случайность, как характер генсека, стоящего во главе партии, приобрела поистине роковую роль [647].
  
  Приводя характеристику Сталина в ленинском "Завещании", авторы "Платформы" отмечали, что комментируя её, сам Сталин обычно сводил всё дело к своей грубости, отвлекая внимание от других своих отрицательных качеств, которые приобрели огромное политическое значение. Это прежде всего относится к отмеченной Лениным его недостаточной лояльности, т. е. политической честности и порядочности. Между тем именно эта черта после смерти Ленина стала определяющей в характере Сталина, который отбросил в сторону преданность и верность интересам партии, подчинив все свои действия интересам своего честолюбия и властолюбия.
  
  Другое отмеченное Лениным негативное качество Сталина - нетерпимость к мнениям других - в сочетании с нелояльностью привело к тому, что "он, не терпя около себя людей самостоятельного, независимого партийного мнения, людей духовно, идейно, теоретически стоящих выше его, опираясь на партаппарат и ГПУ, вышиб их с руководящих постов, оклеветал, раздул их прежние ошибки и "изобрел" десятки новых, обманул партию". На место опороченных им партийных лидеров Сталин поставил лиц, "ограниченных в теоретическом отношении, невежественных и беспринципных, но ручных, покорных холуев и льстецов... " [648].
  
  Авторы "Платформы" давали крайне негативные характеристики не только Сталину, но и его ближайшему окружению, именуемому ими "сталинской кликой". Это определение они относили прежде всего ко всему составу тогдашнего Политбюро, включавшему людей с дальнейшей трагической судьбой (Киров, Орджоникидзе) и людей, попавших под каток репрессий 1937-1938 годов (Косиор, Чубарь, Рудзутак). Более того, в двух местах платформы содержалась особо негативная характеристика Кирова: не только за его приверженность Сталину, но и за его принадлежность в прошлом к кадетской партии.
  
  Дифференцированная оценка личности и политического поведения этих людей - дело будущего. Только тщательное изучение архивных материалов сможет показать, отличалась ли в начале 30-х годов их позиция от позиции остальных членов Политбюро (Молотова, Кагановича, Ворошилова, Андреева и др.), не только переживших террор 1937-1938 годов, но и ставших его активными организаторами. Во всяком случае, характеристика сталинского окружения тех лет как единой клики заслуживает серьезного внимания, поскольку авторы "Платформы", как следует из всего её текста, были хорошо знакомы с событиями, происходившими в партийной верхушке.
  
  В "Платформе" отмечалось, что Сталин, опираясь на поддержку своей клики, сначала осторожно, а потом всё смелее сбрасывал с себя маску "скромного" старого большевика, которого партия "заставила" нести "тяжкое бремя генсека", и всё более открыто проявлял стремление к личной диктатуре. В борьбе с оппозициями он утверждал, что борется за коллективное руководство, и одновременно подготовлял "бескровное" 18 брюмера, отсекая от партии одну группу её руководителей за другой. "Если во время государственного переворота Луи Бонапарта население Парижа в течение нескольких дней слышало грохот пушек, то во время государственного переворота Иосифа Сталина партия в течение нескольких лет слышит "пальбу" клеветы и обмана. Результатов Сталин, как и Луи Бонапарт, добился: переворот свершен, личная диктатура, самая неприкрытая, обманная, осуществлена" [649]. И здесь "Рютинской платформе" нельзя отказать в точности политического диагноза. Установление бонапартистской диктатуры Сталина действительно было осуществлено путём политической провокации и обмана партии, а не путём кровавых расправ над коммунистами. Такие расправы, правда, в невиданных в истории масштабах понадобились для закрепления этой диктатуры в борьбе с сопротивлением ей в рядах партии.
  
  Как справедливо подчеркивалось в "Платформе", в отличие от Ленина, который был вождем, но не был диктатором, Сталин является диктатором, а не вождем. Разница между вождем и диктатором состоит в том, что подлинный народный вождь опирается на доверие и поддержку масс; диктатор же "большей частью приходит к власти или через подавление революции, или после спада волны революции, или через внутренние комбинации правящей клики, или через дворцовый переворот, опираясь на государственный или партийный аппарат, армию, полицию" [650]. Такими путями пришли к власти все современные диктаторы: Муссолини, Пилсудский, Хорти, Чан Кайши и др. (Напомним, что эпоха 20-30-х годов была временем диктаторских режимов не только в Азии, но едва ли не в половине стран буржуазной Европы).
  
  Подобным же путём утвердилась и диктатура Сталина, хотя она отличается от других диктаторских режимов тем, что выросла на базе диктатуры пролетариата, способствуя её искажению и вырождению.
  
  Всякий диктатор обманывает массы и поэтому нуждается в оправдании и возвеличивании своего господства, в своем канонизировании (т. е. в том, что после смерти Сталина будет названо культом личности). Отмечая, что деятельность по канонизированию Сталина приобрела грандиозные размеры, "Платформа" указывала, что "теоретические статьи в журналах превратились просто в ходатайства о повышении по службе и мотивированные подписки о политической благонадежности по отношению к Сталину" [651]. Партийный аппарат, окружающие Сталина карьеристы и льстецы ставят его имя рядом с именами Маркса, Энгельса и Ленина, переходя тем самым "все пределы низости" и издевательства над исторической правдой.
  
  Разоблачая фальсификаторские оценки деятельности Сталина, авторы "Платформы" подробно освещали его многочисленные политические ошибки, начиная от полуменьшевистской позиции после февральской революции и кончая оппортунистической политикой в период Китайской революции 1926-27 годов, когда Сталин превратил Компартию Китая "в придаток, в хвост Гоминдана", а затем свалил вину за это на руководство китайской компартии, которая "даже в мелочах тогда слепо следовала директивам Коминтерна, где первую скрипку играл уже Сталин" [652]. В этой части работы исторический анализ и оценка Сталина полностью совпадают с положениями книги Троцкого "Сталинская школа фальсификаций", вышедшей в 1932 году в Берлине.
  
  Переходя к оценке Сталина как теоретика, "Платформа" отмечала, что вся его теоретическая деятельность дореволюционного периода сводится к написанию статьи "Марксизм и национальный вопрос", представляющей посредственную композицию ленинских положений. Та же печать посредственности, схематизма, узости кругозора и слабой эрудиции лежит на всех его последующих работах. За последние же 4-5 лет Сталин "побил все рекорды политического лицемерия и беспринципного политиканства" [653]. В подтверждение этого приводились многочисленные примеры изменения Сталиным своих политических принципов и оценок ради оправдания зигзагов своей политики.
  
  Особенно подробно авторы "Платформы" останавливались на опошлении Сталиным борьбы с оппортунизмом, которую он превратил в орудие защиты своих взглядов и в бич для запугивания и подхлёстывания партийных масс при проведении своих политических кампаний. Вместе с тем сталинский режим стал благоприятной почвой для развития самой характерной черты оппортунизма: беспринципного приспособления к господствующей политике. Сталинская политика, "с помощью террора вынуждающая всех признавать её ленинской, заставляющая всех ежедневно каяться в своих ошибках и под угрозами менять несколько раз свои взгляды в зависимости от требований начальства,- такая политика даже из подлинных большевиков-ленинцев вырабатывает оппортунистов" [654].
  
  Смена членами партии своих убеждений в зависимости от требований правящей клики обеспечивается тем, что вся печать находится в личном распоряжении Сталина и публично высказывать мнения, противоположные официальным, никто не осмеливается. Замена "силы доказательств" "доказательством силы" происходит в ходе бешеных идеологических кампаний, в которых бесконечное количество статей в газетах и журналах, тысячи брошюр и книг, повторяющих одно и то же, служат тому, чтобы явное политическое надувательство выдать за правду. "Ошибочное рассуждение, будучи выражено просто, не обманет и ребенка. Если же его развить в нескольких томах или сотнях статей, если его распространять в течение нескольких лет в десятках миллионов книг и брошюр, то оно может запутать миллионные массы, политически слабо развитые" [655]. Этому же служат софистические приемы, используемые Сталиным, "стряпня на сталинской кухне всякого рода уклонов, загибов, заскоков, перерождений и пр. для оправдания его грязных дел" [656].
  
  В качестве наиболее опасного примера извращения Сталиным марксистской теории в "Платформе" называлась его "теория" о неизбежном обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Авторы "Платформы" считали, что эта теория паразитирует на реальном противоречии между пролетарским государством и кулачеством. При правильной политике партии, при действительном повороте середняка к социализму, при материальном подъёме бедняцко-середняцких масс это противоречие не потребовало бы разрешения насильственным путём, поскольку экономическая база кулачества в этом случае была бы подорванной, а политически оно оказалось бы в изоляции. В результате действовал бы закон, прямо противоположный сталинскому: ослабление сопротивления капиталистических элементов и смягчение классовой борьбы.
  
  Однако Сталин установил "закон", согласно которому сопротивление капиталистических элементов должно фатально возрастать на всём протяжении переходного периода и даже в самом социалистическом обществе, в начальной стадии которого, по его словам, уже находится СССР. Эта установка нашла отражение в резолюции XVII конференции, которая указывала, что во второй пятилетке капиталистические классы и даже классы вообще будут ликвидированы, но тем не менее классовая борьба "в отдельные моменты" неизбежно будет обостряться [657].
  
  Вместе с тем в "Платформе" подчеркивалось, что в Советском Союзе действительно происходит гигантское обострение классовой борьбы. В течение последних трёх лет страна кипит крестьянскими восстаниями, а её огромные районы находятся в состоянии перманентной гражданской войны. Помимо этого, "то там, то здесь, несмотря на невероятный террор по отношению к рабочему классу, вспыхивают забастовки; голод и нищета масс приняли ужасающий характер; массы членов партии, рабочих и основных слоёв деревни горят возмущением и ненавистью к Сталину и его клике" [658].
  
  Все эти проявления классовой борьбы вызваны не движением к социализму, а "движением назад и в сторону от социалистического общества" в результате антинародной политики сталинской клики.
  
  Касаясь другого ключевого сталинского лозунга - "ликвидации кулачества как класса", "Платформа" отмечала, что подлинные кулаки исчезли уже в ходе применения чрезвычайных мер, когда их подавляющая масса ликвидировала свое хозяйство и бежала в города. Лозунг ликвидации кулачества как класса, провозглашённый в конце 1929 года, фактически оказался направленным против середняков и бедняков. Постоянное расширение круга зачисляемых в кулаки привело к тому, что в некоторых районах к началу 1932 года доля раскулаченных составила 30-35 % сельского населения. Общее же количество подвергнутых за 1928-32 годы тем или иным видам репрессий (раскулачивание, аресты, расстрелы, ссылки, твёрдые задания, индивидуальное обложение и пр.) достигло не менее 40-50 % всего сельского населения страны.
  
  Начиная с 1930 года, борьба в деревне шла уже не с кулачеством, а с середняками и бедняками, которые составляли большинство заключённых в "кулацкие" концентрационные лагеря и сосланных в отдалённые районы страны, составляли "основной объект расстрелов и всякого рода карательных экспедиций с применением артиллерии и самолетов" [659].
  
  В "Платформе" подчеркивалось, что лозунг "ликвидации кулачества как класса" является антиленинским и в той его части, которая направлена против действительного кулачества. Подлинно ленинский путь ликвидации кулачества предполагает добровольную коллективизацию деревни и "подравнивание" кулака под середняка мерами налогового порядка (а по мере надобности и путём прямого запрещения использовать наёмный труд). "Через некоторый период такой осередняченный бывший кулак, при наличии с его стороны лояльного отношения к Советской власти и социалистическому строительству, должен, естественно, приниматься беспрепятственно в колхозы" [660]. В противовес этому пути Сталин свёл "ликвидацию кулачества как класса" к его полной экспроприации и физическому истреблению.
  
  Лозунг ликвидации кулачества как класса является беспочвенным и авантюристическим и потому, что он опирается на лживый тезис о повороте основной массы крестьянства к колхозам. В действительности же колхозы, созданные на основе свирепого административного принуждения, "вновь и вновь разваливаются десятками тысяч каждый месяц, а если ещё и держатся, то на величайшем зажиме, угрозах и на том, что этим колхозникам некуда "податься"" [661].
  
  Сталинская "теория" о неизбежном обострении классовой борьбы в результате успехов социалистического строительства и производный от неё лозунг ликвидации кулачества как класса, подытоживалось в "Платформе", служат прикрытием того, что основная масса деревни находится в состоянии беспощадной и жестокой борьбы со сталинской политикой насильственной коллективизации.
  
  В свете исторических уроков последних лет "Платформа" давала оценку предшествующей внутрипартийной борьбы. Её соответствующий раздел отмечен серьезными противоречиями в характеристике двух основных политических сил, противостоявших сталинизму. Эти противоречия, на мой взгляд, свидетельствуют о том, что некоторые положения "Платформы" явились результатом политического компромисса между представителями различных антисталинских группировок.
  
  При характеристике левой оппозиции сохранялся выдвигавшийся "правыми" тезис об ошибочности её экономической программы 20-х годов, которую Сталин якобы с начала 1928 года начал проводить в жизнь. Однако при этом в "Платформе" содержались важные оговорки о том, что Сталин "довёл экономическую платформу троцкистов до абсурда", а "Л. Д. Троцкий и троцкисты, надо полагать, оказались бы более честными и преданными делу пролетарской революции: они сумели бы вовремя заметить свои "дискуссионные" заблуждения и круто повернуть" [662].
  
  Принципиально иначе оценивались взгляды левой оппозиции на внутрипартийный режим и роль Сталина. "В этом решающем и важнейшем для судеб пролетарской революции вопросе Троцкий и троцкисты оказались в основном, наоборот, правы. Троцкий раньше других увидел те процессы внутри партии, которые уже в 1923 году начали развиваться. Троцкий раньше других увидел и вожделения Сталина утвердить свою личную диктатуру в партии" [663].
  
  Целиком оправдался и прогноз Троцкого о перерождении партии в случае сохранения сложившегося к 1923 году внутрипартийного режима. "В этом своевременном и правильном ленинском вскрытии зародышей начавшегося незаметного перерождения партии, в страстном стремлении Троцкого вернуть партию на путь внутрипартийной демократии и здорового демократического централизма заключается огромная историческая и революционная заслуга Троцкого, которую не отнимает у него никакая клевета и никакие его прошлые ошибки" [664].
  
  Столь же противоречивой, как оценка "троцкистской" идеологии, была характеристика личности Троцкого: "Не гений, а только крупный талант, универсально и европейски образованный; блестящий, острый, но неглубокий ум; не глубокий теоретик, а лишь несравненный по стилю, первый во всей мировой марксистской литературе публицист, склонный к красивой схеме, к яркой революционной фразе, заменяющей порой конкретный трезвый анализ; железная воля, переходящая, однако, порой в упрямство; яркая крупная индивидуальность; замечательный организатор, мировой трибун, искренне и глубоко преданный делу коммунизма,- таков Троцкий как вождь" [665]. Бросающиеся в глаза внутренние противоречия этой пространной характеристики (трудно понять, например, как "неглубокий ум" может оказаться у "первого во всей мировой марксистской литературе публициста", "мирового трибуна"), на мой взгляд, объясняются тем, что "Рютинская платформа" создавалась в основном людьми, принимавшими в прошлом активное участие в травле Троцкого и желавшими хотя бы частично оправдать эту свою позицию.
  
  Эта часть "Рютинской платформы" завершалась недвусмысленным патетическим утверждением о том, что "несмотря на все усилия Емельянов Иловайских [666] вычеркнуть имя Троцкого из истории Октябрьской революции, он навсегда останется первым после Ленина её вождем и трибуном, её знаменосцем, её творцом и организатором! С именем Ленина и Троцкого навсегда будет связано торжество пролетарской революции, её невиданный подъём, её лучший героический период. С именем Сталина, в лучшем случае, будут связаны годы лихолетья пролетарской революции, годы мрачной реакции, годы величайшего опозорения учения Маркса и Ленина" [667].
  
  "Рютинская платформа" расценивала объявление "троцкизма" авангардом международной контрреволюционной буржуазии как заведомо злостную ложь "бессильно обнаглевшего диктатора", состряпанную в ответ на "острые бичующие статьи Л. Д. Троцкого", в которых последний "показывает подлинное лицо Сталина" [668].
  
  Переходя к характеристике Бухарина, "Платформа" высоко оценивала его роль как марксистского теоретика и одновременно утверждала, что Бухарин как политический вождь "оказался ниже всякой критики. Умный, но не дальновидный человек, честный, но бесхарактерный, быстро впадающий в панику, растерянность и прострацию, не способный на серьезную и длительную политическую борьбу с серьезным политическим противником, легко поддающийся запугиванию; то увлекающийся массами, то разочаровывающийся в них, не умеющий организовать партийные массы и руководить ими, а наоборот, сам нуждающийся в постоянном и бдительном руководстве со стороны других - таков Бухарин как политический вождь" [669]. Правильность этой психологической характеристики подтверждена не только политическим поведением Бухарина в годы, предшествовавшие написанию "Платформы", но в ещё большей мере - его поведением в 1933-37 годы, представлявшим наиболее печальные страницы его биографии.
  
  В целом "Рютинская платформа" весьма точно описывала размежевание внутри старой партийной гвардии и её политическую судьбу в 1932 году: "одна часть её сидит по тюрьмам и ссылкам, другая, капитулировавшая, деморализованная и оплеванная,- влачит жалкое существование в рядах партии, третьи, окончательно разложившиеся, превратились в верных слуг "вождя"-диктатора" [670].
  
  В "Платформе" справедливо отмечалось, что большинство идейных противников Сталина в конечном счёте приняло навязанные им иезуитские приемы. "История "самокритики" Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Сырцова, Ломинадзе, Рютина, Деборина, Стэна и даже Ярославского достаточно хорошо научила членов партии пониманию природы и механики этой самокритики. Все уклонявшиеся от "критики" этих людей или высказывавшиеся против подобных методов "самокритики" были сняты с работы, исключены из партии, подвергнуты невиданной травле и, наоборот, все проявившие усердие в такой "самокритике" были повышены по службе" [671].
  
  Как подчеркивалось в "Платформе", именно теперь, "когда Сталин под лживые крики о победе социализма вонзает нож в спину пролетарской революции,- больше чем когда-либо прямой обязанностью всех честных подлинных вождей партии является не презренное холуйство перед Сталиным и обман масс, чем занимаются Бухарин, Радек, и даже не молчание, как это делают Рыков, Томский, Угланов и бывшие вожди троцкистской оппозиции, а новая мужественная борьба, не останавливающаяся перед исключением из ЦК, перед исключением из партии и даже перед перспективой ссылки" [672].
  
  "Платформа" называла иллюзией представление о том, что борьбу со сталинской кликой могут возглавить лидеры бывших оппозиций. Эти люди в своем большинстве представляют "лишь отработанный пар" [673]. Они ненавидят Сталина всеми фибрами души и в случае успешного развертывания борьбы с ним включатся в неё. Но до такого поворота событий они будут продолжать лакействовать перед Сталиным. Поэтому следует рассчитывать на новых лидеров и организаторов масс, которые неизбежно выдвинутся в ходе борьбы за свержение сталинской диктатуры.
  
  Эта мысль в ходе обсуждения "Платформы" отстаивалась прежде всего самим Рютиным, который скептически отнесся к предложению своих товарищей о привлечении бывших лидеров оппозиций к деятельности "Союза". На допросе в ОГПУ Рютин говорил: "Я считал, что вожди и бывшей троцкистской и бывшей правой и зиновьевской оппозиции настолько деморализованы, настолько впали в духовную идейную прострацию, что на настоящей стадии внутрипартийного положения они не способны к... активной борьбе против данного руководства партии. Я считал, что они примут участие только тогда, когда будут поставлены перед фактом достаточно широко развернутой подпольной работы, которая будет открывать известные перспективы, создавать известные шансы на успех" [674].
  
  В "Платформе" содержался призыв к объединению всех оппозиционных сил партии, которые должны отбросить разобщающие их прежние фракционные разногласия. "Старые группировки и фракционные образования в настоящее время безнадежно устарели, изжили себя и побледнели перед новым решающим водоразделом - за пролетарскую диктатуру и ленинскую ВКП(б) или за Сталина и гибель всех завоеваний рабочего класса и его партии" [675].
  
  Трагический опыт последних лет, указывалось в "Платформе", требует пересмотра некоторых представлений, всегда бытовавших среди марксистов. Этот опыт показал, что после победоносной социалистической революции оппортунистические и авантюристические ошибки правящей партии могут погубить дело социализма и отбросить всё историческое развитие на десятки лет назад. Используя эти ошибки, международная буржуазия, проводя умную, с точки зрения своих классовых интересов, политику, может в течение длительного времени укреплять капиталистическую систему.
  
  Опыт русской революции внёс особенно много нового в представление о роли партийного руководства и его влиянии на судьбы победившей революции. Этот опыт показал "нечто совершенно непредвиденное и неожиданное... Мы срослись, свыклись с представлением, что при пролетарской диктатуре руководство партии и страны всегда будет выражать волю масс. На деле же вышло так, что это руководство выродилось в ходе внутрипартийной борьбы в личную диктатуру, губящую Советскую власть и партию, ненавистную массам, опирающуюся главным образом на террор и провокации" [676].
  
  Исторический опыт убедительно доказал, что "ленинизм и пролетарскую революцию нельзя надолго убить руками врага - они каждый раз после поражения поднимаются с новой удесятерённой силой" [677]. Но тот же опыт обнаружил, что неизмеримо большие опасности для судеб революции могут возникнуть внутри революционного движения, если руководство им оказывается в руках авантюристов и провокаторов. "Как это ни чудовищно, как ни парадоксально может показаться на первый взгляд, но главный враг ленинизма, пролетарской диктатуры и социалистического строительства находится в данный момент в наших собственных рядах и даже возглавляет партию" [678]. Как бы повторяя тезис Троцкого о Сталине как могильщике Октябрьской революции, "Платформа" утверждала, что никакой открытый враг революции не мог бы лучше выполнить работу по разрушению её завоеваний, чем это делает Сталин. Продолжение его господства будет означать "самое страшное убийство (революционного дела.- В Р.), какое когда-либо видела история!" [679].
  
  Одним из условий существования диктатуры Сталина является его политическая мимикрия, сохранение внешне неприкосновенными притягательных для масс большевистских формул. "Сталин убивает ленинизм под флагом ленинизма, пролетарскую революцию под флагом пролетарской революции и социалистическое строительство под флагом социалистического строительства!" [680]
  
  Диктатура Сталина держится на двух основаниях: социальной демагогии и режиме "неслыханного террора и колоссального шпионажа, осуществляемых посредством необычайно централизованного и вместе с тем разветвлённого гигантского аппарата, сосредоточившего в своих руках все материальные ресурсы страны и поставившего в прямую зависимость от себя физическое существование десятков миллионов людей" [681]. Этот аппарат, терроризирующий массы и в то же время сам живущий под дамокловым мечом террора, превратился в машину, вынужденную совершать свои движения по воле главного "механика".
  
  При определении путей выхода из охватившего страну всеобъемлющего кризиса "Платформа" исходила из того, что устранение Сталина и его клики нормальными демократическими методами, гарантированными Уставом партии и Советской Конституцией, совершенно исключено. "Было бы непростительным ребячеством тешить себя иллюзиями, что эта клика, обманом и клеветой узурпировавшая права партии и рабочего класса, может их отдать добровольно обратно". Чтобы спасти дело коммунизма, нужно "силою устранить эту клику" [682].
  
  Таким образом, "Рютинская платформа", по сути дела, выдвигала идею политической революции, к которой Троцкий, ещё считавший в то время возможным путь партийной реформы, пришёл лишь спустя несколько месяцев.
  
  Исходя из того, что в стране имеются объективные условия для такой политической революции, "Платформа" отвергала суждения о том, что сталинский режим опирается на массовую социальную базу. В ней утверждалось, что большинство членов партии и ещё в большей мере беспартийные рабочие и служащие настроены против политики Сталина. В деревне сталинский курс не имеет не только сторонников, но даже нейтрально относящихся к нему людей. "Вся деревня доведена до отчаяния и кипит возмущением. Непрекращающиеся массовые восстания в деревне - лучший показатель её политических настроений" [683].
  
  Даже партийный аппарат в большей своей части лицемерит и не верит в успех сталинской авантюристической политики. "В настоящее время почти любой партийный филистер, обыватель и даже партийный чиновник недоволен и скулит по поводу того, что творится в партии и стране".
  
  Помехой для перехода от беспомощного фрондирования к политической борьбе служат всячески культивируемые Сталиным взгляды, согласно которым его устранение окажется свержением Советской власти. Для такого рода взглядов имеются известные объективные основания. В результате осуществления сталинской политики антисоветские настроения возросли в стране в десятки раз. Множество трудящихся города и деревни, в прошлом преданных Советской власти, брошено "преступной политикой Сталина в лагерь контрреволюции" [684]. Поэтому политический переворот, направленный на ликвидацию диктатуры Сталина, связан с риском активизации сил, враждебных Советской власти, и, следовательно, с опасностью контрреволюционной реставрации.
  
  Однако опасности, связанные с сохранением господства сталинской клики, авторы "Платформы" считали неизмеримо более серьезными, чем опасности, связанные с возможным развертыванием открыто контрреволюционных сил, которые "на наше счастье... распылены, раздроблены и не организованы" [685]. Характеризуя в этой связи задачи коммунистов, они прибегали к следующему образному сравнению: "Партия находится в положении пассажиров автомобиля, шофер которого вдруг безнадежно спятил с ума, свернул с дороги и ведёт пассажиров по кочкам и ухабам, под уклон на полном ходу прямо в пропасть". При этом он "ругает пассажиров оппортунистами, "загибщиками" и успокаивает их уверениями, что всё это неизбежные трудности езды на автомобиле. При таком положении глупо и нелепо пассажирам ждать, пока "возница" спустит их под откос. Надо попытаться на ходу отбросить такого шофера от руля, на ходу же сесть умеющим править машиной за руль и вывести её на торную дорогу. Иного выхода для пассажиров нет" [686].
  
  "Платформа" предупреждала, что борьба со сталинской кликой потребует гигантских усилий и жертв, ибо Сталин не замедлит обрушить весь свой репрессивный аппарат на людей, борющихся за его устранение. Даже в случае успеха этой борьбы "потребуются многие и многие годы для того, чтобы вывести партию и страну из той невиданной трясины, в которую их завёл Сталин" [687].
  
  Сформулированная в "Платформе" позитивная программа в основном совпадала с программой левой оппозиции. В качестве первоочередных мер в политической сфере "Платформа" называла созыв чрезвычайного съезда партии; смену головки партийного аппарата и назначение новых выборов партийных органов на основе внутрипартийной демократии; создание твёрдых организационных гарантий против узурпации прав партии партийным аппаратом; новые выборы Советов при решительном устранении назначенства; введение строжайшей революционной законности и решительную чистку аппарата ГПУ.
  
  В качестве основных мер в области социально-экономической политики выдвигалось прекращение политики раскулачивания и роспуск всех насильственно созданных колхозов; проведение действительно добровольной коллективизации и поддержка индивидуального бедняцко-середняцкого крестьянского хозяйства; прекращение заготовок сельскохозяйственных продуктов методом ограбления деревни; прекращение экспорта за бесценок продуктов сельского хозяйства; немедленное прекращение игры в темпы за счёт прямых и косвенных, открытых и замаскированных непосильных налогов и других средств ограбления трудящихся.
  
  Как видим, "Рютинская платформа" включала вполне реалистическую программу социалистического возрождения советского общества. Преградой для её осуществления выступал лишь один могущественный фактор: резкое усиление террора со стороны Сталина и его клики.
  
  XXXVII
  
  Разгром "Союза марксистов-ленинцев"
  
  Ещё до образования "Союза" его документы широко циркулировали как среди рядовых коммунистов, в том числе рабочих [688], так и среди видных деятелей бывших оппозиций. Очевидно, что перед каждым, читавшим эти документы, стояла альтернатива: либо посчитать их "антипартийными" и сообщить о них в ЦКК и ГПУ, либо согласиться с ними (хотя бы в принципе, в основном), и в этом случае принять участие в их "доработке", внося в них свои взгляды, суждения, наблюдения. На протяжении нескольких месяцев распространения "большого" и "малого" документов (с июня по середину сентября 1932 года), ни один из десятков (по меньшей мере) людей, знакомившихся с ними, не донёс об их существовании.
  
  Лишь 14 сентября в ЦК поступило заявление от двух членов партии, сообщавших, что А. В. Каюров познакомил их с обращением "Ко всем членам партии". К заявлению был приложен текст этого документа. Уже на следующий день были арестованы пять членов "Союза", а спустя несколько дней аресту были подвергнуты ещё около двадцати человек, имевших отношение к его деятельности или знакомившихся с его документами.
  
  Среди 24 участников "рютинской группы" и их "пособников", выявленных ЦКК и ОГПУ, насчитывалось 8 бывших "правых", 3 зиновьевца и 3 троцкиста. Но если "зиновьевцы" включали самих Зиновьева и Каменева, а "правые" - широко известных деятелей этого течения (Угланова, Марецкого, Слепкова, П. Петровского и др.), то к "выявленным" троцкистам относились лица, не игравшие значительной роли в левой оппозиции. Вместе с тем сегодня известно, что с "Платформой" знакомились такие видные "троцкисты", как Мрачковский, Тер-Ваганян, Кавтарадзе и другие лица, не привлечённые по "рютинскому" делу.
  
  Дальнейший ход расправы с "рютинцами" носил стремительный и панический характер. 27 сентября Президиум ЦКК исключил из партии 14 участников "Союза" и предложил ОГПУ "выявить невыявленных ещё членов контрреволюционной группы Рютина, выявить закулисных вдохновителей этой группы и отнестись ко всем этим белогвардейским преступникам, не желающим раскаяться до конца и сообщить всю правду о группе и её вдохновителях, со всей строгостью революционного закона" [689].
  
  2 октября вопрос о "контрреволюционной группе Рютина - Слепкова" был вынесен на обсуждение объединённого пленума ЦК и ЦКК. Сталин на пленуме не выступал, но подготовил к нему тезисы, в которых характеризовал "Рютинскую платформу" как "прямой призыв к восстанию... В то же время это документ, рассчитанный на объединение всех недовольных политикой партии, троцкистов, "правых", "рабочей оппозиции" и т. д. для активной атаки против партийной линии, в особенности против т. Сталина". Прямо отождествив, таким образом, себя с "партийной линией", Сталин продиктовал резолюцию пленума об исключении из партии членов "Союза" и всех, знавших о его существовании, и о принятии самых решительных мер "для полной ликвидации деятельности белогвардейской контрреволюционной группы Рютина - Слепкова" [690]. В информационном сообщении о пленуме не сообщалось об этой резолюции.
  
  9 октября состоялось заседание Президиума ЦКК, заслушавшее доклад Ярославского, в котором указывалось, что подпольная группа установила связи с бывшими вождями "рабочей оппозиции", объединённого блока 1926-27 годов и с некоторыми бывшими вождями правой оппозиции. В постановлении Президиума, опубликованном в "Правде", сообщалось об исключении из партии 24 "членов и пособников контрреволюционной группы", которая на этот раз именовалась "группой Рютина - Иванова - Галкина". Слепкову и Марецкому вменялось в вину распространение документов этой группы, а Зиновьеву, Каменеву, Угланову - то, что они, "зная о существовании этой контрреволюционной группы, получили от этой группы её документы и не довели об этом до сведения партии" [691].
  
  Сталин тщательно отредактировал это постановление, сняв всю его констатирующую часть, где излагались основные положения "Платформы". В тексте постановления осталось лишь обвинение группы в попытке "создать подпольным путём под обманным флагом "марксизма-ленинизма" буржуазную, кулацкую организацию по восстановлению в СССР капитализма и, в частности, кулачества" [692].
  
  В тот же день была опубликована редакционная статья "Правды" "Беспощадный отпор врагам ленинской партии". В ней говорилось, что группа Рютина - Галкина - Иванова сомкнулась с "исключёнными из партии троцкистами и другими антипартийными элементами на почве защиты самых реакционных взглядов, какие до сих пор проповедовали различные антипартийные и антисоветские группы". Зиновьев, Каменев и Угланов назывались "пособниками этой контрреволюционной группы", которые "вместо беспощадного отпора контрреволюционерам... предпочли келейно обсуждать эти документы, не сообщая о них партии" [693].
  
  11 октября коллегия ОГПУ во внесудебном порядке вынесла приговор всем лицам, проходившим по делу "Союза". Этому предшествовало обсуждение вопроса о судьбе "рютинцев" на заседании Политбюро, где Сталин потребовал расстрела Рютина. Однако в то время требование расстрела видного большевика, даже придерживавшегося столь непримиримой позиции по отношению к руководству партии, ещё не могло найти поддержки даже в ближайшем сталинском окружении. Против вынесения Рютину смертного приговора высказались Киров, Орджоникидзе, Куйбышев. При голосовании сталинского предложения воздержались даже Молотов и Каганович [694]. В итоге Рютин был приговорён к десятилетнему одиночному тюремному заключению. Остальные привлечённые по этому делу получили меньшие сроки тюрьмы или ссылки.
  
  11 октября на заседании ЦКК Ярославский объявил Зиновьеву, Каменеву и некоторым другим "укрывателям" рютинцев, что они исключены из партии, но могут быть восстановлены через три года, если "исправятся". При этом Ярославский заявил, что ничего не может сделать для смягчения их участи: "решение окончательное, его подписал сам Иосиф Виссарионович" [695].
  
  Каменев и Зиновьев были направлены в административную ссылку. Угланов несколько месяцев был безработным, а в начале 1933 года получил должность на одном из приисков Западной Сибири, где вскоре был арестован по делу "антипартийной группы правых".
  
  Всего по делу о "Союзе марксистов-ленинцев" было привлечено к партийной и уголовной ответственности в 1932-33 годы тридцать человек. Всем им (за исключением тех, в отношении которых были сфабрикованы новые дела) в последующие годы по тем же самым обвинениям приговоры были пересмотрены в сторону ужесточения, причем некоторым из этих лиц такой пересмотр осуществлялся дважды или трижды. В 1937 году большинство осуждённых по "рютинскому делу" были приговорены к расстрелу, остальным были увеличены сроки лишения свободы.
  
  На московских процессах 1936-38 годов отсчёт создания различных подпольных "центров" и "блоков" велся с момента возникновения рютинской группы. Факт знакомства с "Рютинской платформой" вменялся в вину тысячам коммунистов как тягчайшее государственное преступление.
  
  Причина крайнего испуга сталинцев по поводу возникновения малочисленной нелегальной оппозиционной организации крылась в том, что сам факт её создания свидетельствовал о консолидации различных антисталинских сил в партии: и бывших "левых" и бывших "правых" и даже тех, кто в недавнем прошлом принадлежал к числу ортодоксальных сталинцев. В речах Кагановича и Кирова на партийных активах Москвы и Ленинграда делался акцент на том, что в рютинской организации сомкнулись "остатки разбитых партией оппозиций" [696].
  
  Хотя рютинские документы держались в строжайшем секрете и ни одно их положение не было процитировано в многочисленных речах и статьях, обличавших новую "контрреволюционную группу", содержание этих документов стало широко известно в партии. Об этом говорит, например, тот факт, что в 1961 году старые большевики, поддерживавшие просьбу о реабилитации В. Н. Каюрова, в беседах по этому поводу в КПК излагали основные положения "Рютинской платформы".
  
  В ответ на расправу над "рютинцами" в ЦК и ЦКК пришло большое количество анонимных писем, в которых содержалась чисто большевистская оценка этой расправы. "Как же дошло до такого, что лучших большевиков-ленинцев объявили контрреволюционерами?.. Кто поверит этому? Не они, а истинные сталинцы - контрреволюционеры. Вы терроризировали страну, вы загнали партию в подполье. В стране господствует диктатор Сталин - дикий и кровожадный, каких ещё не знала страна". "99 % трудящихся остались солидарны с исключёнными, которые действительно ленинцы, а сталинское руководство ведёт политику на вымирание и обнищание трудящихся... Масса хочет ленинской партии, а не сталинской. Открыто нужно признать, что ленинской партии нет, а есть сталинская" [697].
  
  Уже в конце 1932 года "Манифест" проник за границу и был опубликован под названием "Декларация 18" в "Социалистическом вестнике".
  
  В ноябре 1932 года в "Бюллетене оппозиции" было помещено письмо из Москвы, посланное в начале октября. В нем сообщалось, что "правые выпустили анонимный Манифест-декларацию, огромный документ, на 165 страницах пишущей машинки". Лаконично, но точно освещалось основное содержание "Платформы": оценка хозяйственно-политического положения страны как катастрофического, выдвижение требований резкого сокращения капиталовложений и хлебозаготовок, призыв к смене обанкротившегося руководства. Письмо сообщало также, что документ был широко пущен по рукам, с ним были ознакомлены очень многие, в том числе Зиновьев и Каменев, которые "якобы высказали свои соображения". Наконец, автор письма извещал, что все исключённые из партии по этому делу арестованы, а Зиновьева и Каменева, вероятно, скоро вышлют [698].
  
  В том же номере "Бюллетеня" была помещена посланная 19 октября из Принкипо статья Троцкого "Сталинцы принимают меры", где акцентировалось внимание прежде всего на судьбе Зиновьева и Каменева. Перечислив основные вехи их политической биографии, Троцкий писал, что после капитуляции они "делали решительно всё, чтоб вернуть себе доверие верхов и снова ассимилироваться в официальной среде. Зиновьев... снова разоблачал "троцкизм" и даже пытался кадить фимиам Сталину лично. Ничто не помогало... До пятилетнего юбилея собственной капитуляции всё-таки не дотянули: они оказались замешаны в "заговоре", исключены из партии, может быть, высланы или сосланы" [699].
  
  Объясняя причины, по которым стало возможным объединение в рютинской группе "правых" и "левых", Троцкий писал: "Нарастание экономических диспропорций, ухудшение положения масс, рост недовольства, как рабочих, так и крестьян, разброд в самом аппарате - таковы предпосылки оживления всех и всяких видов оппозиции... Стремление сталинцев валить левых и правых в одну кучу объясняется до некоторой степени тем, что и левые и правые для данного периода говорят об отступлении. Это неизбежно: необходимость отступления от линии авантюристского заскока стала сейчас жизненной задачей пролетарского государства" [700].
  
  "Рютинская платформа" была своего рода камнем преткновения для всех послесталинских реабилитационных кампаний, проводившихся под углом зрения хрущевской версии о том, что в 30-е годы в партии уже не оставалось никаких оппозиционных антисталинских группировок.
  
  Во время подготовки доклада Хрущёва XX съезду дочь Рютина была приглашена в ЦК КПСС, где её расспрашивали о содержании "Рютинской платформы". В 1961 году при подготовке материалов к XXII съезду, в КПК допрашивались уцелевшие участники рютинской группы и бывшие работники ГПУ, принимавшие участие в следствии по её делу. Однако ни на XX, ни на XXII съезде КПСС о существовании этой группы и её документах не было сказано ни слова.
  
  Послесталинская реабилитация 50-60-х годов, распространившаяся даже на некоторых участников московских процессов 1936-38 годов, не коснулась членов рютинской группы, принадлежность к которой продолжала считаться антисоветским преступлением. В 1956 году после проверки дела Рютина военной прокуратурой была вынесена резолюция: "пересмотру не подлежит". В 1963 году внучка Рютина была принята работником КПК, который заявил ей: "Ваш дедушка не реабилитирован, и реабилитировать его не будут" [701].
  
  Даже в 1986 году Прокуратура СССР в ответ на очередную просьбу о реабилитации В. Н. Каюрова сообщила, что Каюров "к уголовной ответственности за участие в контрреволюционной деятельности и проведение антисоветской агитации был привлечён обоснованно" [702]. Аналогичный ответ пришёл родным Рютина, которым было сообщено 21 апреля 1987 года, что "оснований к постановке перед судебными органами вопроса об отмене состоявшихся в отношении Рютина М. Н. судебных решений не имеется" [703]. Лишь в 1988 году Верховный суд СССР снял со всех участников "рютинского дела" обвинения в совершении уголовно наказуемых деяний.
  
  Судьба Рютина, не согнувшегося, подобно многим троцкистам, под гнётом жесточайших репрессий, служит нравственным укором всякого рода политическим перевёртышам. Вплоть до конца 1936 года Рютин содержался в Верхнеуральском, а затем в Суздальском политизоляторах, откуда направил более сотни писем своим родным. Том переписки Рютина с семьей, хранящийся в архивах КГБ, состоит из почти 600 страниц, перепечатанных в тюремной канцелярии. Копии этих писем до цензурных вымарок направлялись Ягодой и Ежовым самому "хозяину". Такое внимание к личной переписке Рютина было обусловлено том, что Рютин, невзирая на перлюстрацию своих писем, излагал в них достаточно определённо фрагменты своего политического мировоззрения. В одном из писем говорилось, что осенью 1930 года произошло его "второе рождение" и "были гильотинированы" иллюзии старой жизни. "Моя трагедия,- прибавлял Рютин,- это ведь не личная, а трагедия целой эпохи". 24 июня 1934 года он писал: "Мы переживаем необычные времена. Случай больше, чем когда-либо, висит дамокловым мечом над головой каждого. Никто не сможет быть уверен, что будет с ним завтра. Никто не знает, что случится завтра с его близкими. А старушка история отплясывает такой дикий канкан, что и самому пылкому фантазеру во сне не приснится" [704].
  
  Политическое мировоззрение, возникшее после "второго рождения", Рютин привил и своим сыновьям. Об этом свидетельствует надпись на фотографии, подаренной в конце 1932 года Виссарионом Рютиным, работником конструкторского бюро Туполева, своему другу, молодому рабочему. В этой надписи, в частности, говорилось: "С винтовкой в одной руке и наукой в другой обрушивайся на захватывающих монополию на звание пролетарских революционеров. Низвергай клеветников, тюремщиков и мерзавцев, прячущих нищету и дальнейшее обнищание народа, прикрываясь при этом маской вождей, выражающих волю народа" [705].
  
  По-видимому, Рютина предполагалось вывести в 1937 году на один из публичных процессов. В октябре 1936 года он был привезён в Москву на доследование его дела. Однако его заявление в Президиум ЦИК от 4 ноября 1936 года показало, что четыре года одиночного заключения ни в малейшей мере не сломили его. Отрицая предъявленное ему обвинение в террористических намерениях как продиктованное "жаждой новой, на этот раз кровавой расправы надо мной", Рютин писал, что категорически отказывается от дачи всяких показаний по этому обвинению, не страшится смерти и не будет просить о помиловании в случае вынесения ему смертного приговора [706]. 10 января 1937 года на закрытом судебном заседании рассматривалось его одиночное дело. На вопрос председателя военной коллегии Ульриха: "Признает ли подсудимый себя виновным?" Рютин вновь заявил, что ответа на этот вопрос дать не желает и вообще отказывается от дачи каких-либо показаний по существу предъявленных ему обвинений [707]. В тот же день вынесенный ему смертный приговор был приведён в исполнение.
  
  XXXVIII
  
  Смерть Н. С. Аллилуевой
  
  По-видимому, не случайно, что расправа с рютинской группой совпала во времени с ещё одним трагическим событием - самоубийством жены Сталина Н. С. Аллилуевой.
  
  Непосредственным толчком к этому поступку явились личные причины - поведение Сталина во время кремлевского банкета по случаю годовщины Октябрьской революции. О хамстве Сталина по отношению к своей жене на этом банкете рассказывала Светлане Аллилуевой жена Молотова П. С. Жемчужина, сопровождавшая Надежду Сергеевну после её демонстративного ухода с банкета.
  
  Той же ночью Н. С. Аллилуева застрелилась. Со слов близких ей людей, С. Аллилуева рассказывала, что потрясение Сталина этим событием было вызвано прежде всего тем, что "он не понимал... почему ему нанесли такой ужасный удар в спину?". В первые дни после гибели жены "временами на него находила какая-то злоба, ярость. Это объяснялось тем, что мама оставила ему письмо... Его наверное, тут же уничтожили, но оно было, об этом мне говорили те, кто его видел. Оно было ужасным. Оно было полно обвинений и упреков. Это было не просто личное письмо; это было письмо отчасти политическое. И, прочитав его, отец мог думать, что мама только для видимости была рядом с ним, а на самом деле шла где-то рядом с оппозицией тех лет.
  
  Он был потрясён этим и разгневан и, когда пришёл прощаться на гражданскую панихиду, то, подойдя на минуту к гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушёл прочь. И на похороны он не пошёл" [708].
  
  Основываясь на сведениях, полученных из СССР, Троцкий более конкретно раскрывал причины политического разлада между Сталиным и его женой. "В самый разгар сплошной коллективизации, голода в деревне, массовых расстрелов, когда Сталин находился почти в полном политическом одиночестве, Аллилуева, видимо, под влиянием отца, настаивала на необходимости перемены политики в деревне. Кроме того, мать Аллилуевой, тесно связанная с деревней, постоянно рассказывала ей о тех ужасах, которые творятся в деревне. Аллилуева рассказывала об этом Сталину, который запретил ей встречаться со своей матерью и принимать её в Кремле. Аллилуева встречалась с ней в городе, и настроения её всё укреплялись" [709].
  
  Об истинной причине смерти Аллилуевой знали главный врач Кремлевской больницы Канель, её заместитель Левин и профессор Плетнёв. Все они отказались подписать предназначенный для публикации в печати бюллетень, в котором смерть Аллилуевой объяснялась приступом аппендицита. Канель "успела" умереть в своей постели в 1936 году. Левин и Плетнёв оказались в 1938 году среди подсудимых процесса "право-троцкистского блока", где им вменялось в вину злонамеренное лечение, погубившее Куйбышева, Менжинского, Горького и его сына.
  
  Вопреки официальной версии, как вспоминал Хрущёв, Каганович по поручению Сталина сообщил московским аппаратчикам, что Аллилуева застрелилась [710]. Однако в последующие годы за распространение этого сообщения были подвергнуты репрессиям многие служащие Кремля.
  
  Самоубийство Аллилуевой показало Сталину, что оппозиционные настроения в партии столь сильны, что оказали влияние даже на его жену. Это ещё более разожгло его ярость против своих противников. В декабре 1932 года состоялось совещание представителей республиканских и областных коллегий ОГПУ, на котором по указанию Сталина обсуждался вопрос об усилении репрессий против оппозиционных группировок в партии. На совещании было предписано ужесточить режим содержания оппозиционеров в тюрьмах и впервые была высказана мысль о существовании внутри партии широкого заговора против её руководства.
  
  Непосредственным толчком к этому совещанию, возможно, послужило обнаружение ещё одной нелегальной оппозиционной группировки.
  
  XXXIX
  
  "И как это не найдется человек, который мог бы убрать Сталина?"
  
  19 и 22 ноября 1932 года кандидат в члены ЦК Савельев направил Сталину два письма, в которых излагал сообщения, переданные ему членом партии Никольским. Последний просил Савельева сообщить Сталину о содержании своих бесед с Н. Б. Эйсмонтом, членом партии с 1907 года, наркомом снабжения РСФСР. По словам Никольского, Эйсмонт говорил ему, что современное хозяйственное и политическое положение ставит страну перед дилеммой: "или Сталин, или крестьянские восстания". Характеризуя ситуацию в ЦК, Эйсмонт сказал: "Если говорить в отдельности с членами ЦК - большинство против Сталина, но когда голосуют, то голосуют единогласно "за"". Наиболее "криминальное" высказывание Эйсмонта, в изложении Никольского, было следующим: "Вот мы завтра поедем с Толмачёвым (членом партии с 1904 года, в то время начальником Главдортранса СНК РСФСР.- В Р.) к А. П. Смирнову, и я знаю, что первая фраза, которой он нас встретит, будет: "и как это во всей стране не найдется человека, который мог бы "его" убрать" [711].
  
  Упоминание об А. П. Смирнове было особенно угрожающим. А. П. Смирнов, член партии с 1896 года, был в то время членом ЦК и кандидатом в члены Оргбюро. В 1928-30 годах он занимал посты секретаря ЦК и зампреда Совнаркома РСФСР.
  
  Спустя несколько дней после получения Сталиным писем Савельева, Эйсмонт и Толмачёв были допрошены в ЦКК и ОГПУ. В своих показаниях и на очной ставке с Никольским Эйсмонт отвергал его наиболее одиозные обвинения, но признавал, что в беседах с Никольским и с другими своими товарищами он резко критиковал методы проведения коллективизации и говорил, что можно было бы избежать многих жертв, "если бы ЦК своевременно и твёрдо пресекал извращения". Эйсмонт признал также, что у него сложилось впечатление, что "ряд членов ЦК ВКП(б), например, Комаров, Колотилов, Шмидт, Томский, других не помню,- имеют сомнение по ряду решений ЦК ВКП(б), но не голосуют против или из соображения единства партии, или считают бесполезным, имея в виду, что за Сталиным всё равно будет большинство". Приписываемую ему наиболее "криминальную" фразу Эйсмонт изложил следующим образом: "в разговорах со Смирновым и Толмачёвым мы говорили: неужели в партии нет человека, который мог бы заменить Сталина" [712].
  
  На допросах в ЦКК Эйсмонт и Толмачёв говорили, что они испытывали тревогу в связи с развалом насильственно созданных колхозов и уничтожением в них всякой личной заинтересованности в труде, который "держится на голом принуждении и репрессиях", и считали возможным возникновение весной 1933 года крестьянских восстаний на Северном Кавказе. На заседании Президиума ЦКК в центре внимания оказалась, разумеется, фраза о необходимости "убрать" Сталина. По этому поводу Постышев угрожающе заявлял допрашиваемым: "Для нас понятно, что значит "убрать". Убрать - убить. Для меня, когда говорят "убрать", это значит убить. Это уголовный, контрреволюционный язык" [713].
  
  Президиум ЦКК поручил ОГПУ дальнейшее ведение дела Эйсмонта и Толмачёва. Сразу же после заседания Президиума они были арестованы. Одновременно был арестован их товарищ, старый большевик Попонин. На последующих допросах выяснилось, что Смирнов, Эйсмонт и Толмачёв обменивались мнениями о членах ЦК, от которых они ожидали поддержки своей точки зрения о необходимости замены Сталина на посту генсека. В качестве возможных кандидатов на этот пост назывались сам А. П. Смирнов, а также Ворошилов и Калинин, которые, по словам Эйсмонта, "намечались старыми большевиками". Судя по всему, настроения "тройки" разделялись многими близкими ей коммунистами, в том числе членами ЦК, в силу чего она надеялась, что "переживаемые трудности заставят и уже заставляют ЦК пойти на изменение курса в направлении, которое мы считали правильным" [714].
  
  Внимание следствия было сосредоточено на А. П. Смирнове, о взглядах которого удалось получить следующие показания. Смирнов говорил: "Черт знает что, до чего мы докатились, до чего и царское правительство не докатывалось"; "тов. Смирнов, хорошо зная сельское хозяйство, ярко рассказывал о неумении организовать труд в колхозах и заинтересовать колхозников". Смирнов говорил своим товарищам о невыполнимости плана хлебозаготовок, особенно на Украине; он составил таблицу, из которой следовало, что "мы теперь в отношении мясозаготовок скатились до 80-90-х годов (XIX века.- В Р.)" [715].
  
  Сообщая эту информацию в справке, адресованной председателю ЦКК Рудзутаку, начальник секретно-политического отдела ОГПУ Молчанов присовокуплял, что ещё в 1930 году от ряда лиц, проходивших по делу "Трудовой крестьянской партии", были получены сведения об их близости со Смирновым.
  
  Особый интерес следствие проявило к встречам и беседам арестованных с Рыковым. В следственных материалах данное дело имело и другое название: "Дело Рыковской школы" (очевидно, потому, что А. П. Смирнов в 1928-30 годах был заместителем Рыкова в Совнаркоме РСФСР). Однако от подследственных в этой части удалось добиться лишь двух сообщений: 1. После возвращения Эйсмонта с Северного Кавказа Рыков просил его приехать и рассказать о положении дел в этом регионе и деятельности там комиссии Кагановича (эта встреча не состоялась); 2. Рыков говорил: "Мы тяжёлый год переживаем. Как только мы его переживем" [716].
  
  Во время следствия продолжалась активная провокаторская деятельность Никольского и его жены, которая, по его словам, "работала по моим указаниям, как добровольная разведчица в этом деле" и помогла установить, что Смирнов получал "молниеносную информацию" от своих друзей из ОГПУ о ходе следствия [717]. В награду за эти действия Никольский был послан лично Сталиным и Кагановичем на работу в качестве заместителя начальника строительства БАМа. В 1933-34 годах он был привлечён органами ГПУ к агентурной работе, а в 1942 году был оформлен агентом НКВД. Его жена также вела агентурную работу на БАМе и, в частности, обнаружила у одного из своих сотрудников письма Троцкого, после чего он был арестован.
  
  Дело Смирнова - Эйсмонта - Толмачёва разбиралось на объединённом заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, а затем специальной комиссией ЦКК, вслед за чем оно было вынесено на январский (1933 года) объединённый пленум ЦК и ЦКК, где Сталин произнёс косноязычную, но зловещую фразу: "Ведь это враги только могут говорить, что убери Сталина и ничего не будет" [718].
  
  В постановлении пленума "Об антипартийной группировке Эйсмонта, Толмачёва, Смирнова А. П. и др." три старых большевика обвинялись в том, что создали подпольную группу, которая "подобно рютинско-слепковской группировке, ставила своей задачей, по сути дела, отказ от политики индустриализации страны и восстановление капитализма, в частности, кулачества" [719]. Пленум исключил Эйсмонта и Толмачёва из партии, а Смирнова из ЦК. Вслед за этим Эйсмонт, Толмачёв и Попонин были во внесудебном порядке осуждены к заключению в политизолятор сроком на три года. Смирнов был исключён из партии в декабре 1934 года. Досрочно освобождённый из заключения Эйсмонт погиб в 1935 году в авиационной катастрофе. Остальные участники "группы" были вторично арестованы в 1937 году. Смирнов и Толмачёв были расстреляны.
  
  А. П. Смирнов был реабилитирован в юридическом и партийном отношении в 1960 году, а Эйсмонт и Толмачёв - в 1962-63 годах. В ходе "переследствия" по этому делу состоялась беседа инструктора парткомиссии при ЦК КПСС с Никольским. Эта беседа напоминала, хотя и в "перевёрнутом" виде, допросы в ЦКК 30-х годов. Если тогдашние "партследователи" хотели навязать допрашиваемым версию "виновности" обвиняемых, то теперь "партследователь" столь же настойчиво добивался от Никольского версии о "невиновности" лиц, на которых по его доносу было создано "дело". Однако Никольский "упорно отстаивал свои показания, изложенные в письме Савельева в адрес Сталина". Рассказывая о своей беседе с Эйсмонтом, он говорил: "Эйсмонт поставил вопрос так: дальше так продолжаться не может. Положение в стране страшное. Надо сделать для себя выбор: либо с Рыковым, либо со Сталиным". Инструктор несколько раз пытался "увести" его от такого изложения разговора, носившего, по понятиям 60-х годов, "криминальный" характер. В ответ на это Никольский заявил: "И всё-таки слово "убрать" врезалось мне в память, его действительно употреблял Эйсмонт". Тогда следователь сообщил, что на допросах Смирнов, Толмачёв и Эйсмонт категорически отрицали намерение физически убрать Сталина. Однако и после этого Никольский повторил: "И всё же, в беседе со мной, Эйсмонт говорил это" [720].
  
  Возвращаясь к событиям 1933 года, отметим, что следствие обладало данными, согласно которым взгляды Смирнова и Эйсмонта разделялись более чем двадцатью старыми большевиками, в том числе несколькими членами ЦК. Однако к партийной ответственности были привлечены лишь четверо, а к уголовной - лишь три человека. В постановлении январского пленума "связь" со Смирновым и Эйсмонтом вменялась в вину лишь Рыкову, Томскому и кандидату в члены ЦК Шмидту, которые "всем своим поведением давали повод всяким антипартийным элементам рассчитывать на поддержку бывших лидеров правой оппозиции". Пленум потребовал от них "коренного изменения своего поведения в вопросах борьбы с антипартийными элементами" и предупредил, что "при продолжении их нынешнего поведения к ним будут применены суровые меры партийных взысканий" [721].
  
  Что же касается Бухарина, то на январском пленуме констатировалось, что в отличие от своих бывших сторонников, он "много и хорошо работает на большой практической работе". Ворошилов говорил о том, что он верит Бухарину "во сто крат больше, чем Рыкову, и в тысячу раз больше, чем Томскому. Томский хитрит, Рыков пытается быть искренним, но пока у него ничего не получается. Бухарин искренен и честен" [722]. Сам Бухарин в речи на пленуме утверждал, что теперь существует такой партийный режим, который нужен партии, и подчеркивал, что "исторически сложившееся руководство нашей партии во главе с т. Сталиным, этой энергичной железной фигурой, целиком завоевало себе право на руководство всем дальнейшим процессом" [723].
  
  Эти слова были произнесены в разгар развернувшихся репрессий против участников т. н. "бухаринской школы".
  
  XL
  
  Дело "бухаринской школы"
  
  В октябре 1932 - апреле 1933 годов было арестовано 38 человек по делу "антипартийной контрреволюционной группы правых Слепкова и других ("бухаринская школа")". В числе арестованных были А. Ю. Айхенвальд, В. Н. Астров, А. Д. Зайцев, Д. П. Марецкий, П. Г. Петровский, А. Н. и В. Н. Слепковы, Н. А. Угланов, Е. В. Цетлин. Арестованным предъявлялось ставшее уже стандартным обвинение в адрес "новых" оппозиций: активная борьба с Советской властью в целях восстановления капиталистического строя в СССР, контрреволюционная деятельность и агитация "в интересах международной буржуазии" [724]. В качестве более конкретных обвинений привлечённым по этому делу ставились в вину беседы с острой критикой сталинского руководства и обсуждение ряда рукописных работ. Такого рода обсуждения политических проблем "оформлялись" как нелегальные конференции. Во время следования в тюрьму для переследствия по новому делу А. Н. Слепков говорил: "Теперь такое время, если соберутся три товарища и поговорят искренне, то нужно каяться, что была организация, а если пять - то нужно каяться, что была конференция" [725].
  
  Однако организация "правых" действительно существовала на протяжении 1930-32 годов. Вступив в контакт с рютинской группой, она ставила те же задачи, что и последняя: добиться коренного изменения политики партии - возврата к нэпу и восстановления партийной и советской демократии путём смены партийного руководства и возвращения в Политбюро Бухарина, Рыкова, Томского, Каменева, Зиновьева, Сокольникова и Угланова.
  
  В конце августа - начале сентября 1932 года была проведена конференция "правых" с участием более десяти человек, где обсуждался вопрос о создании широкого антисталинского блока.
  
  О настроениях участников группы дает представление направленное в марте 1933 года в ЦК заявление Угланова, в котором он признавал, что в начале 1930 года в беседах со своими товарищами говорил, что "генеральная линия провалилась и руководство обанкротилось и будет искать козлов отпущения". В 1931 году он встретился с группой "молодых-правых" (А. Слепков, П. Петровский и др.) в Саратове и "не возражал против их действий", заключавшихся в вербовке сторонников из молодежи. К осени 1932 года, по словам Угланова, среди правых вновь началось "движение за возобновление борьбы против ЦК". В этот период возобновились связи Угланова с рядом своих прежних сторонников по правой оппозиции. Обсуждая положение в стране, они пришли к выводу, что большинство крестьянства во время посевной кампании организовало "всесоюзную итальянскую забастовку... против мероприятий партии" и что руководство партии во главе со Сталиным "не в состоянии преодолеть огромных затруднений... в экономической и политической жизни страны". Поэтому, продолжал Угланов, он "считал и указывал на это ряду своих сторонников, что необходимо к руководству партией и страной вновь привлечь бывших лидеров бывших оппозиций, как то: Рыкова, Бухарина, Томского, Зиновьева, Каменева, Сокольникова, Смилгу. Само собою понятно, такая передвижка (в руководстве партией.- В Р.) должна была привести к значительному изменению политики, и в первую голову в деревне". Поддержку этих планов Угланов нашёл у Томского, из разговора с которым понял, что тот "не исключает возможности выступления на борьбу против ЦК в тот или иной период". Тогда же "молодые-правые" съехались в Москву, организовали конференцию с обсуждением политических вопросов, связались с Углановым и обсуждали с ним положение в стране и целесообразность связи с другими оппозиционерами. Угланов не только не возражал против этого, но и заявил, что следует установить такую связь [726].
  
  Есть основания полагать, что раскрытию нелегальной группы "правых" способствовал Бухарин. В написанном им в феврале 1937 года (ещё во время пребывания на свободе) пространном заявлении пленуму ЦК сообщалось, что летом 1932 года, "когда было известное брожение", он (Бухарин), "боясь, что Угланов, в силу своей болезни - неустойчивости, вновь колеблется вправо, и что его срыв будет приписан и мне, специально зашёл к нему его предупредить". В этой связи Бухарин упоминал о своем заявлении в Политбюро от 7 октября 1932 года, в котором говорилось: "Я, зная болезненную неуравновешенность Угланова и опасаясь каких-либо случайных отрицательных влияний на него (с Углановым вне служебной обстановки я виделся за почти 2 года только один или 2 раза), предупреждал его против такой опасности, указывая на абсолютную необходимость дружно "тащить телегу", изо всех сил работать и т. д., несмотря на любые трудности" [727].
  
  В придании же организации "правых" "террористического" характера решающую помощь следствию оказал Астров, который в 1989 году сообщил некоторые подробности своего поведения на следствии. В феврале 1933 года он вместе с другими "бухаринцами" был арестован по обвинению в принадлежности к рютинской группе (хотя с её документами он, по его словам, знаком не был), а затем вместе с другими "бухаринскими учениками" был "переведён" следователями ГПУ в "антипартийную группу правых". В ходе следствия по делу этой группы Астров сообщил, что в начале 30-х годов был свидетелем разговоров в среде "правых" о необходимости "дворцового переворота" и даже выкриков "Дайте мне револьвер, я застрелю Сталина". "Эти эксцессы я всерьез не брал,- писал Астров,- однако сообщил о них уже в 1933 г." [728]
  
  Есть основания считать, что в среде "правых" действительно имели место "террористические намерения" в отношении Сталина. А. Авторханов вспоминал, как один из наиболее радикально настроенных "правых", слушатель ИКП, в беседе, происходившей ещё в 1929 году, говорил ему: "Государственный переворот не есть контрреволюция, это только чистка партии одним ударом от собственной подлости. Для этого не нужен и столичный гарнизон Бонапарта. Вполне достаточно одного кинжала советского Брута и двух слов о покойнике перед возмущённой толпой фанатиков: "Не потому я Цезаря убил, что любил его меньше, но потому, что я любил Рим больше..." Ни одна страна не богата такими Брутами, как наша. Только надо их разбудить" [729].
  
  В 1932-33 годах лозунг Троцкого "Убрать Сталина" находил всё большую поддержку среди новых оппозиционных групп. Как мы могли убедиться, его дословно повторяли члены группировок Рютина и А. П. Смирнова. Всё большая часть оппозиционно настроенных членов партии сознавала, что выход из тяжелейшего кризиса партии и страны один: отстранить от руководства человека, губительные последствия единовластного правления которого обнаруживались всё более остро. Однако было столь же очевидно, что свергнуть Сталина и его клику путём партийной реформы уже невозможно. Это не могло не рождать в сознании отдельных оппозиционеров "террористических намерений". Понимая это, Сталин осуществил встречный провокационный ход, страхующий его от террористических актов,- превентивное обвинение в террористических намерениях всех, считавших необходимым его устранение от власти.
  
  Добиться подтверждения "террористических намерений" от привлечённых по делу "антипартийной контрреволюционной группы правых" в ходе следствия не удалось. Более половины привлечённых по данному делу не признали себя виновными в принадлежности к этой группе. Тем не менее 34 из 38 арестованных были приговорены коллегией ОГПУ к тюремному заключению на срок от 2 до 8 лет, либо к ссылке сроком на 1-3 года. Лишь четверо, включая Угланова, были освобождены из-под стражи с прекращением дела. В мае 1933 года Угланов был назначен управляющим рыбного треста в Тобольске, где в 1934 году был восстановлен в партии.
  
  Большинство осуждённых были заключены в Суздальский политизолятор, где наладили связи между собой и обсуждали дальнейшую тактику своего поведения. В середине 1934 года некоторые из них были выпущены на свободу. В годы большого террора все они были арестованы вновь. Подавляющее большинство их было расстреляно в 1936-41 годах.
  
  XLI
  
  Дело "контрреволюционной троцкистской группы"
  
  Наряду с неослабной слежкой за "правыми" ОГПУ прилагало столь же упорные усилия к обнаружению "троцкистского подполья".
  
  В январе 1933 года Сталину был направлен доклад секретно-политического отдела ОГПУ о результатах слежки за "троцкистами", заявившими о своем разрыве с оппозицией. В нем сообщалось, что в 1930-31 годах многие из оппозиционеров, присоединившихся к заявлению И. Н. Смирнова о прекращении фракционной деятельности, не согласились с тактикой выжидания и после возвращения из ссылок и изоляторов возобновили нелегальную деятельность среди рабочих. Хотя несколько групп, включавших сторонников Смирнова, были вскоре ликвидированы, сохранилась глубоко законспирированная организация во главе с самим Смирновым, включавшая свыше 200 бывших активных троцкистов. Эта организация имела свои филиалы в Ленинграде, Харькове, Горьком, Киеве, Ростове-на-Дону и других городах, а также группы в Госплане, Наркомтяжпроме и других учреждениях.
  
  Аресты членов этой организации начались в 1932 году. Всего было арестовано 89 человек, включая таких известных оппозиционеров как И. Н. Смирнов, Тер-Ваганян и Преображенский. Почти все арестованные были исключены из партии в 1926-32 годах за "троцкистскую фракционную деятельность", 35 из них в 1929-32 годах были восстановлены в партии. Среди арестованных были хозяйственные руководители, инженерно-технические работники, экономисты, рабочие, преподаватели вузов, журналисты и т. д.
  
  В качестве вещественных доказательств к делу быта приобщены обнаруженные при обысках машинописные копии "Завещания", троцкистские листовки и переписка некоторых арестованных с Троцким и ссыльными троцкистами.
  
  Почти все арестованные держались на следствии мужественно, отказываясь признать свои взгляды контрреволюционными и отрицая существование конспиративной организации. Некоторые подследственные вообще отказались давать какие-либо показания. 25 человек решительно отвергли все предъявленные им обвинения.
  
  Тактика других подследственных заключалась в том, чтобы доказать абсурдность привлечения их к уголовной ответственности за стремление к восстановлению ленинских норм партийной жизни. Так, на первом допросе Преображенский заявил: "Я слишком поздно понял, ‹...» что партия не может позволить своим членам такой роскоши, как особые мнения, особые точки зрения в оценке положения... Моя ошибка лежала, очевидно, в том, что я всё время механически переносился к тому, "как было при Ленине"" [730].
  
  Будучи вторично арестован в 1936 году, Преображенский на допросе в НКВД так характеризовал свои политические настроения 1932 года:
  
  "1. Темпы коллективизации взяты не по силам. Деревня отошла от середняцкого хозяйства и не освоила коллективное, а в результате резкое падение производительных сил сельского хозяйства; огромные продовольственные затруднения, особенно на Украине, и ряд совершенно ненужных жестокостей в борьбе с кулачеством.
  
  2. Темпы индустриализации взяты непосильные. В результате невыполнение плана капиталовложений, срыв сроков ряда строек, сокращение личного потребления рабочих, перенапряжение в труде и как результат - общее ухудшение материального положения пролетариата.
  
  3. Неверная политика в Коминтерне, приводящая к изоляции компартии в борьбе с фашизмом, особенно в Германии.
  
  4. Невыносимый партийный режим, при котором невозможно обсуждение ни одного больного вопроса, волнующего страну. Партийной дисциплине противопоставлялась троцкистская внутрипартийная демократия.
  
  5. На идеологическом фронте - полнейший застой. Это результат политики ЦК, которая доводит дисциплину мысли до централизации мысли и, культивируя бездарности, задерживает всякое умственное развитие молодежи.
  
  Из всего этого, естественно, делался вывод о необходимости борьбы с политикой ЦК и руководством партии" [731].
  
  Таким образом, Преображенский в 1932 году полностью отказался от своих иллюзий конца 20-х годов относительно "левого" характера сталинской политики и, по сути, перешёл на позиции, которых в это время занимали Троцкий и другие авторы "Бюллетеня оппозиции". Следует подчеркнуть также, что даже в чудовищных условиях следствия 1937 года, Преображенский излагал свое политическое кредо с достоинством, не прибегая к чернящим квалификациям своих взглядов, которых требовали следователи.
  
  Этот прием - придание каждому оппозиционному высказыванию и действию криминального характера путём добавления эпитетов типа "контрреволюционный" - широко применялся уже в ходе следствия 1933 года. Так, одно из показаний по делу "контрреволюционной троцкистской группы" было оформлено следующим образом: подследственный признал себя виновным "в получении контрреволюционной литературы, контрреволюционной троцкистской информации и в сохранении связей с группой троцкистов-двурушников, возглавлявшейся И. Н. Смирновым", а также заявил о распространении "троцкистами" "контрреволюционных инсинуаций и слухов" против Сталина [732].
  
  Арестованные по данному делу были объявлены виновными в участии в "нелегальной контрреволюционной группе", которая якобы "ставила себе целью воссоздание подпольной троцкистской организации на основе новой тактики двурушничества с целью проникновения в ВКП(б) и государственный и хозяйственный аппарат" [733]. Кроме того, им инкриминировалось установление связи с остававшимися в ссылке оппозиционерами (в частности, с Раковским) и распространение присылаемых последними нелегальных документов.
  
  Партколлегия ЦКК, заслушав 20 февраля 1933 года доклад начальника секретно-политического отдела ОГПУ Молчанова о следствии по данному делу, заочно исключила 30 человек из партии. В январе - октябре того же года постановлениями особого совещания при коллегии ОГПУ 88 из 89 арестованных были репрессированы. 41 человека осудили на лишение свободы сроком от 3 до 5 лет, а 45 были направлены в ссылку сроком на 3 года.
  
  После этих репрессий продолжалась провокационная игра сталинцев с некоторыми наиболее видными осуждёнными по этому делу. Преображенский в августе 1933 года был освобождён из ссылки в Семипалатинске, а в октябре восстановлен в партии. В январе 1934 года ему было разрешено выступить с покаянной речью на XVII съезде партии. В октябре 1934 года был восстановлен в партии Тер-Ваганян. Вскоре он был вызван на заседание коллегии ЦКК, на котором Шкирятов вновь требовал назвать встречавшихся с И. Н. Смирновым лиц, которые "находятся ещё скрытыми или вступившими в партию". В мае 1935 года Тер-Ваганян был исключён из партии в третий раз и направлен по решению Особого совещания в ссылку на 5 лет.
  
  Большинство осуждённых по делу группы И. Н. Смирнова в 1936-38 годах были расстреляны, остальные неоднократно подвергались дальнейшим репрессиям. В 1956-88 годах были отменены постановления Особого совещания по данному делу в отношении 24 человек. Остальные были реабилитированы и посмертно восстановлены в партии в 1989-90 годах.
  
  XLII
  
  Образование антисталинского блока
  
  Из реабилитационной справки комиссии Яковлева не ясно, сумели ли следователи в 1932-33 годах раскрыть связи Смирнова и его товарищей с Троцким - Седовым. Сообщается только, что у И. Н. Смирнова, Тер-Ваганяна и Уфимцева были обнаружены статьи и письма Троцкого не только 1928 года, когда переписка "троцкистов" носила полулегальный характер, но и 1929-31 годов, когда Троцкий находился в изгнании и контакты с ним сурово преследовались [734].
  
  Между тем материалы архива Троцкого свидетельствуют о том, что именно И. Н. Смирнов стал инициатором создания широкого антисталинского блока, объединившего все основные старые и новые оппозиционные группы и вступившего в контакт с Троцким. Блок этот был настолько хорошо законспирирован, что органы НКВД узнали о его существовании только при подготовке первого Московского процесса в 1936 году.
  
  Уже в июле 1931 года во время своего пребывания в служебной командировке в Берлине И. Н. Смирнов несколько раз встречался с Седовым и обсуждал вопрос о сотрудничестве своей группы с Троцким.
  
  Осенью 1932 года Гольцман, один из будущих обвиняемых на Московском процессе 1936 года, передал Седову адресованное Троцкому письмо Смирнова, а также статью последнего "Хозяйственное положение СССР", вскоре опубликованную в "Бюллетене оппозиции" (1932, Љ 31). В том же номере "Бюллетеня" была опубликована "Корреспонденция из Москвы", составленная на основе рассказов Гольцмана о политической ситуации в Советском Союзе [735].
  
  В письме Смирнова сообщалось о переговорах между четырьмя оппозиционными группами (Смирнова, зиновьевцев, Ломинадзе - Стэна и Сафарова - Тарханова) по поводу создания оппозиционного блока. Дополнительную информацию о блоке сообщил Седову старый большевик Ю. П. Гавен, который также передал информацию о группе "О" (возможно, от фамилии "Осинский"), в которую входил он сам, и, по-видимому, привёз группе Смирнова письмо от Троцкого. Подробная информация о взглядах Троцкого на события, происходящие в СССР, была передана Седовым Смирнову и через Гольцмана.
  
  К тому времени Седов поддерживал контакты с широкой сетью корреспондентов в Советском Союзе и в некоторых советских дипломатических миссиях за рубежом, от которых он получал информацию о событиях в Советском Союзе, публиковавшуюся в "Бюллетене оппозиции". В переписке между Седовым и Троцким Смирнов фигурировал под псевдонимом "Ко" ("Колокольцев" или "Колокольников"), Гольцман - под псевдонимом "Орлов", Гавен - под псевдонимом "Сорокин". Кроме того, лицами в Советском Союзе, с которыми Седов поддерживал регулярную связь, были старый большевик, ранее работавший в советской торговой миссии в Лондоне и публиковавший корреспонденции в "Бюллетене" под псевдонимом "Свой", И. Н. Переверзев, выступавший под псевдонимом "Петр", и Кочерец, переводчик произведений Арагона, посылавший Седову секретные партийные документы. Среди корреспондентов Седова были также Н. Островская, в прошлом работавшая в ЧК, и активный участник оппозиции 1923 года Рафаил.
  
  В 1931-32 годах за рубеж шла также информация от Каменева и Зиновьева, обменивавшихся со своими зарубежными единомышленниками мнениями по поводу сталинской политики в Германии, которая прокладывала дорогу Гитлеру. Связь между Зиновьевым и его единомышленниками за границей, особенно Рут Фишер и Масловым, бывшими лидерами Компартии Германии, поддерживал старый большевик Г. Л. Шкловский. Аналогичную роль, по-видимому, играл советский посол в Праге Аросев.
  
  В письме, посланном Троцкому в конце 1932 года, Седов сообщал, что блок, состоявший из бывших "капитулянтов" (членов смирновской группы), зиновьевцев и группы Стэна - Ломинадзе, организован; группа Сафарова - Тарханова вскоре должна присоединиться к нему. Во время переговоров о блоке Зиновьев и Каменев заявили, что в 1927 году допустили самую серьезную политическую ошибку в своей жизни, порвав с левой оппозицией.
  
  В этом письме сообщалось также, что провал группы Смирнова был вызван случайным арестом одного из её членов. От "своего человека" в ГПУ Смирнов имел "все сведения" о ходе следствия и в результате этого мог подготовиться к аресту. За несколько дней до ареста Смирнов говорил "информатору" Седова: "X предал, я ожидаю ареста со дня на день". Основываясь на сообщениях "информатора", Седов писал, что провал явился серьезным ударом, но "связи с рабочими сохранены" [736].
  
  Аналогичная информация содержалась в докладе Седова, направленном Интернациональному секретариату левой оппозиции в 1934 году. В письмах Седова сообщалось и о том, что "правые" (рютинцы и слепковцы) критически переосмыслили свое прошлое отношение к левой оппозиции и попытались создать комбинацию двух программ: экономической программы неонэпа и политической программы партийной демократии. Они вступили в переговоры с И. Н. Смирновым как представителем блока четырёх вышеназванных групп; группа Смирнова считает целесообразным заключение соглашения с "правыми".
  
  В ответном письме Троцкого Седову говорилось, что предложение о блоке представляется ему в целом приемлемым. Подчеркивая, что речь должна идти именно о блоке, а не об объединении с "новыми союзниками", Троцкий писал, что на первых порах задача блока должна сводиться к взаимному обмену информацией. Он предложил, чтобы "союзники" присылали корреспонденции для "Бюллетеня"; редакция будет их публиковать, оставляя за собой право их комментировать. Троцкий просил Седова прислать ему дополнительные сведения о том, кто подписал опубликованную "Социалистическим вестником" "Декларацию 18-ти" (рютинский "Манифест"), и о том, какова позиция "ультралевых групп" (децистов, рабочей оппозиции и др.) [737].
  
  Сформировавшийся к осени 1932 года блок не успел приступить к реальным действиям в результате того, что представители его различных групп были арестованы ГПУ в конце 1932 - начале 1933 годов. Первыми жертвами стали Зиновьев, Каменев и Стэн, высланные за связь с рютинской группой, а вслед за ними - Слепков и другие "правые". Два месяца спустя был арестован Смирнов и другие "троцкисты", вернувшиеся к подпольной деятельности. Уцелевшие зиновьевцы, собравшиеся после арестов в квартире Богдана, бывшего секретаря Зиновьева, приняли решение о том, что деятельность их группы следует временно прервать.
  
  Впервые опубликовавший переписку Седова и Троцкого французский историк П. Бруэ полагает, что в результате арестов 1932-33 годов Сталин и ГПУ не узнали о попытке образования блока. Смирнов был осуждён к 10 годам тюремного заключения за свои "зарубежные контакты" (по-видимому, с Седовым.- В Р.), но не как вдохновитель "блока". Другой корреспондент "Бюллетеня" Константинов был арестован и осуждён за то, что он критически говорил с товарищами о политике Сталина, но при этом не был идентифицирован, как "троцкист". Переверзев, Кочерец, Островская, Рафаил были арестованы за деятельность их собственной группы. Однако многие лица, вовлечённые в блок или в контакты с ним, например, Ломинадзе, Сафаров, Тарханов, Евдокимов, Сафонова, Шацкин остались на свободе и даже не были исключены из партии. Если сталинская печать не упоминала в 1932-36 годах о "блоке", то только потому, что ОГПУ не знало о его существовании. По-видимому, следователи приняли в этот период за "оппозиционный блок" рютинскую группу, которая сама по себе представляла блок правых и левых оппозиционеров [738].
  
  Хотя ГПУ вело тщательное наблюдение за деятельностью Троцкого и Седова, оно не сумело зафиксировать никаких их встреч с единомышленниками из СССР. Осуществив в конце 1932 - начале 1933 годов серию арестов участников различных оппозиционных групп, ГПУ получило некоторую информацию об их антисталинских настроениях и действиях. Однако ни один из арестованных не упомянул на допросах о попытке сформировать блок оппозиционных течений и не выдал связанных с блоком товарищей. Лишь после новой волны арестов, последовавших за убийством Кирова, допросов и передопросов арестованных с применением зверских пыток, Сталин получил информацию о блоке, ставшую импульсом для развязывания им великой чистки [739].
  
  XLIII
  
  Дело "нелегального троцкистского центра"
  
  После ареста группы Смирнова нелегальная деятельность троцкистов не прекратилась. В конце 1933 - начале 1934 годов ОГПУ напало на след "нелегального всесоюзного центра" троцкистской организации, который готовил побеги ссыльных оппозиционеров с целью перевода их в подполье и собирался созвать весной 1934 года тайную всесоюзную конференцию троцкистов. По этому делу в различных городах были проведены аресты троцкистов. Первой была арестована А. П. Лифшиц, которая на протяжении двух месяцев допросов отрицала наличие подпольного троцкистского центра. Затем от неё удалось добиться признаний в том, что в марте 1931 года она бежала из ссылки, в конце 1932 года установила связь с Раковским и по его поручению готовилась к объезду всех мест троцкистской ссылки с целью объединения находившихся там оппозиционеров [740]. У названных ею лиц были при обысках изъяты статьи и письма Троцкого, а также написанная заключёнными Верхнеуральского политизолятора листовка, призывавшая к голодовке протеста против ужесточающихся репрессий. Таким образом, ОГПУ узнало о сохранявшихся контактах Троцкого с оппозиционерами, находившимися не только на свободе, но и в местах заключения и ссылки.
  
  Согласно данным ОГПУ, костяк "Всесоюзного троцкистского центра" составляли лица, исключённые в 1927-30 годах из партии за участие в левой оппозиции и отбывавшие ссылку в разных районах страны. Предъявленное им обвинение в стремлении к консолидации, объединению и подпольной деятельности, по-видимому, имело известные основания.
  
  О характере следствия свидетельствуют заявления уцелевших обвиняемых по этому делу, полученные в 1956-57 годах: "Долго я не подписывал протоколов, на что мне следователь сказал - если я не подпишу, то будут арестованы мой отец и моя невеста и будут содержаться в тюрьме, пока я не подпишу предлагаемого протокола о полном признании своей вины... Я подписал всё, что от меня требовали"; "Потеряв совершенно сон, на допросах могла слушать только рассказы следователя о придуманном кем-то моем преступлении и плакать" [741]. Можно полагать, что в период "переследствия" эти лица не сообщали всей правды о своей деятельности, поскольку они знали, что хрущевское правосудие по-прежнему считает нелегальную антисталинскую деятельность тридцатилетней давности уголовным преступлением.
  
  О характере предъявленных арестованным обвинений свидетельствует зафиксированное в деле показание одной из заключённых, что она "информировала Лифшиц в контрреволюционном духе о ходе коллективизации на Украине". Этот "контрреволюционный дух" заключался в том, что она "думала, что, может быть, возможны мероприятия, которые предотвратили бы голод и те жертвы, которыми сопровождался процесс коллективизации". В "дело" были включены также показания о том, что нелегальная троцкистская группа ставила, целью "очистку ленинизма от сталинского социализма" [742].
  
  Одной из целей, которую Сталин и ОГПУ преследовали при организации этого дела, было, по-видимому, давление на Раковского, седьмой год находившегося в ссылке и упорно не соглашавшегося на капитуляцию. Хотя Раковский, согласно материалам следствия, числился организатором "Всесоюзного троцкистского центра", его не только не арестовали, но в 1934 году возвратили из ссылки. После выступления о разрыве с оппозицией он был назначен начальником управления учебных заведений Наркомздрава РСФСР, а в 1935 году восстановлен в партии.
  
  Всего по делу "нелегального троцкистского центра" было привлечено 39 человек, большинство из которых были приговорены к лишению свободы или к ссылке сроком на 2-5 лет. В 1937-38 годах многие из них прошли переследствие, в результате которого были расстреляны или приговорены к новым срокам заключения в лагерях. Уцелевшие и выпущенные на свободу после отбытия срока неоднократно подвергались репрессиям в последующие годы.
  
  XLIV
  
  Политика пряника и кнута
  
  Открыв новую серию расправ над бывшими оппозиционерами, Сталин одновременно продолжал осуществлять свою политику "великого дозировщика". В мае 1933 года он разрешил вернуться в Москву Зиновьеву и Каменеву после публикации в "Правде" их покаяний в "дискредитации вождя", в "ошибочности, а частью и преступности своего поведения" [743]. В конце 1933 года Зиновьев и Каменев были восстановлены в партии. Ещё до этого Каменев был назначен заведующим издательством "Academia", а в мае 1934 года - организатором и директором Института мировой литературы АН СССР. Зиновьев был включён в редколлегию журнала "Большевик" и назначен членом правления Центросоюза.
  
  Комментируя вторичную капитуляцию Зиновьева и Каменева, Троцкий писал: "Они капитулировали ещё в январе 1928 г. Но перед кем? Перед анонимной бюрократией, под именем партии. Сейчас такая капитуляция потеряла всякую цену. Надо признать непогрешимость Сталина, чтоб иметь право политически жить и дышать... Зиновьев с Каменевым "признали", т. е. окончательно опустились на дно. Личная судьба их глубоко трагична. Когда будущий историк захочет показать, как беспощадно эпохи великих потрясений опустошают людей, он приведет пример Зиновьева и Каменева" [744].
  
  Прошедшие новый виток политического и нравственного перерождения, Каменев и Зиновьев выступали в "Правде" и других изданиях со статьями, прославляющими "прозорливость и мудрость" Сталина. Ещё большее усердие в панегириках Сталину проявлял Радек, опубликовавший 1 января 1934 года в "Известиях" обширную статью "Зодчий социалистического общества", вскоре переизданную в виде брошюры, выпущенной огромным тиражом. Эта брошюра носила, говоря современным языком, "футурологический" характер. Она была написана в форме лекции "из курса истории победы социализма", которая будет прочитана в пятидесятую годовщину Октябрьской революции в "школе междупланетарных сообщений". Будущий историк, как явствовало из статьи Радека, станет описывать советскую действительность 30-х годов следующими словами: "На мавзолее Ленина, окружённый своими ближайшими соратниками - Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым, Калининым, Орджоникидзе, стоял Сталин в серой солдатской шинели. Спокойные его глаза смотрели в раздумье на сотни тысяч пролетариев, проходящих мимо ленинского саркофага уверенной поступью лобового отряда будущих победителей капиталистического мира... К сжатой, спокойной, как утес, фигуре нашего вождя шли волны любви и доверия, шли волны уверенности, что там, на мавзолее Ленина, собрался штаб будущей победоносной мировой революции" [745].
  
  Аналогично вёл себя Бухарин, который, надо полагать, вполне искренне в феврале 1937 года описывал эволюцию своих взглядов и поведения. Датируя 1928-30 годами "период возникновения правого уклона и борьбы с партией", он писал, что следующий период (от 1930 до 1932 года) был для него "периодом полного изживания прежних взглядов и ошибок, изживания борьбы против партии". В этот период в его сознании ещё сохранялись "элементы известной двойственности", но после принятия законодательства о советской торговле ему "всё стало абсолютно ясно". Уже в 1932 году он уверял Слепкова в том, что "партруководство доказало свою большую маневроспособность" и "нужно без всяких оговорок бешено работать с партией". Когда же он узнал об аресте своих учеников, то решил, что ""молодые" его обманули, вырвались и пошли по своим путям". С этого времени "бывшие связи, даже личные, прекращаются: молодых я открыто политически осудил, физически они тоже были далеки. Одни из них сидят, другие - работают вне Москвы; с Томским и Рыковым они (связи.- В Р.) становятся всё реже; в 1934 году - почти ничего. В 1935 году ни одного раза. В 1936 г.- ни одного раза. Это - период дружнейшей и безоглядочной работы с партией, быстрого возрастания глубокого уважения и любви к партийному руководству,- вместо озлобленности первого периода... В этот период у меня не было уже ни малейших признаков двойственности в отношении к партии и партийному руководству... У меня всё развитие шло в сторону изживания всех неясностей и остатков старого и давно уже ни в мысли, ни в действии не осталось следов бывшего тяжкого наследства" [746].
  
  Однако, несмотря на униженные выражения преданности со стороны своих бывших противников и безудержный фимиам вокруг своего имени в официальной пропаганде, Сталин по-прежнему не ощущал необратимости своего всевластия. Возникновение новых оппозиций, прибегавших к единственно возможным теперь нелегальным методам борьбы, свидетельствовало о том, что далеко не все коммунисты склонны безоговорочно принимать авантюристические эксперименты, осуществляемые им над партией и страной. По справедливому замечанию А. Авторханова, "оппозиция против Сталина смахивала на ту легендарную гидру древнегреческой мифологии, у которой на месте одной отрубленной головы вырастали новые головы... Причем каждая новая оппозиция, будучи и по составу и по идеологии оппозицией коммунистической, в определённой мере отражала чаяния широких народных масс" [747].
  
  Знакомство Сталина с "Рютинской платформой", с письмами из СССР, публиковавшимися в "Бюллетене оппозиции", с материалами следственных дел и агентурными сводками ГПУ, фиксировавшими деятельность и настроения старых и новых оппозиционных групп, показывало, что против его политики резко настроены не только многие бывшие оппозиционеры, но и многие коммунисты, в 20-е годы не участвовавшие ни в каких оппозициях и присоединявшиеся к "единодушным" голосованиям на официальных партийных собраниях.
  
  Особенное беспокойство Сталина вызывало то обстоятельство, что значительная часть интеллектуальных сил партии продолжает формироваться из числа бывших оппозиционеров. Тщательно следивший за судьбой своих недавних открытых противников, он в начале 30-х годов заявил с недовольством Хрущёву: "Как же это случилось так, что троцкисты и правые получили привилегию? Центральный Комитет им не доверяет, сместил их с партийных постов, и они устремились в высшие учебные заведения. Теперь многие из них уже закончили вузы, и идут дальше, в науку..." Он даже назвал тогда некоторых лиц в качестве примера [748].
  
  XLV
  
  Чистка партии
  
  Для освобождения партии от людей, способных составить массовую базу сопротивления правящей клике, Сталин практиковал массовые чистки партии. Первая генеральная чистка после смерти Ленина была проведена в 1929-30 годах в соответствии с резолюцией XVI конференции ВКП(б), в которой говорилось, что чистка должна "сделать партию более однородной, беспощадно выбросить из рядов партии все чуждые ей, вредные для её успехов, равнодушные к её борьбе элементы... разоблачая скрытых троцкистов... и сторонников других антипартийных групп и очищая от них партию" [749]. Во время этой чистки было исключено 10,2 % состава партии и добровольно вышло из партии 1,3 % [750].
  
  Само объявление этой чистки было нарушением устава партии, согласно которому чистка должна была объявляться по решению партийного съезда. В постановлении же конференции ставилась задача завершить её именно к очередному XVI съезду. Параллельно с чисткой шёл массовый прием в партию новых членов. В докладе на XVI съезде Сталин в качестве крупного достижения называл "заявления рабочих о вступлении в партию целыми цехами и заводами, рост числа членов партии в промежутке от XV съезда до XVI съезда более чем на 600 тысяч человек, вступление в партию за первый лишь квартал этого года 200 тысяч новых членов" [751]. Форсированный рост численности партии продолжался и после XVI съезда.
  
  Но и обновлённая таким образом партия не достигла достаточной "монолитности" для обеспечения её безоговорочного повиновения Сталину. Поэтому через два с половиной года после окончания чистки 1929-30 годов была объявлена новая генеральная чистка партии. Особенность её состояла в том, что до её завершения прием в кандидаты и перевод в члены партии был прекращён. Решение ЦК о проведении чистки в течение 1933 года было принято 10 декабря 1932 года и подтверждено январским пленумом ЦК и ЦКК, который постановил "организовать дело чистки партии таким образом, чтобы обеспечить в партии железную пролетарскую дисциплину и очищение партийных рядов от всех ненадежных, неустойчивых и примазавшихся элементов" [752].
  
  К категориям, подлежащим чистке, постановлением ЦК и ЦКК от 28 апреля 1933 года были отнесены, в частности, "двурушники, живущие обманом партии, скрывающие от неё свои действительные стремления и под прикрытием лживой клятвы в "верности" партии пытающиеся сорвать на деле политику партии", а также "открытые и скрытые нарушители железной дисциплины партии и государства, не выполняющие решений партии и правительства, подвергающие сомнению и дискредитирующие решения и установленные партией планы болтовней об их "нереальности" и "неосуществимости"" [753]. Согласно духу и букве этих положений, из партии должен был быть изгнан всякий, кто высказывал сомнения в правильности не только "генеральной линии", но даже отдельных практических мероприятий сталинского руководства.
  
  Ещё одним новшеством данной чистки стало нарушение устава партии, согласно которому члены ЦК и ЦКК как избранные съездом партии не подлежали чистке. В постановлении от 28 апреля была сделана важная оговорка о том, что возможность проведения чистки членов ЦК допускается "в случае подачи мотивированного заявления тем или иным партийным собранием или отдельной группой членов партии" [754]. Такие заявления не замедлили поступить от первичных организаций тех учреждений, в которых работали бывшие лидеры "правых уклонистов".
  
  В заявлении секретаря ячейки Наркомата связи, которым руководил Рыков, предлагалось подвергнуть его чистке, поскольку он "до конца ещё не разоружился". На собрании ячейки Наркомата Рыков выступил с двумя пространными речами, в которых заявлял, что "борьба со мной, в частности, и с правым уклоном является одной из крупнейших заслуг теперешнего руководства ЦК и особенно, и в первую очередь, т. Сталина" [755]. Опасность своей позиции 1928-29 годов Рыков усматривал в том, что "и мое имя, и моя позиция сделались центром притяжения (о чём я говорил на одном из съездов) в целом ряде случаев элементов, враждебных Советской власти" [756].
  
  Говоря о последующих оппозиционных группировках, Рыков заявлял, что некоторые из них "надеялись, некоторые были уверены в том, что я при благоприятных обстоятельствах открыто перейду на их сторону"; его же молчание по поводу этих группировок "давало повод тому, что я, возможно, остаюсь на старой позиции". В доказательство исправления этой очередной "ошибки" Рыков перечислял свои многочисленные выступления за последний год, в которых он критиковал "правую опасность" и новые антисталинские группировки. Рыков выражал желание, чтобы "из моей речи, на опыте моих ошибок товарищи научились с ещё большей силой, с ещё большей последовательностью бороться с правым уклоном в составе нашей партии" [757].
  
  Касаясь своей работы в Наркомате связи, Рыков утверждал, что до его прихода в Наркомат последний "фактически находился в руках вредителей и различных врагов Советской власти". К своим достижениям он относил принятое по его инициативе постановление Совнаркома, согласно которому "преступления по линии связи приравниваются к преступлениям против социалистической собственности", а к недостаткам - "большое засорение органов связи чуждыми элементами" [758].
  
  Однако даже такое выступление было объявлено выступавшими в прениях "недостаточно самокритичным". Рыкову ставилось в вину то обстоятельство, что он не признал "внутреннюю политическую связь" своей позиции 1928-29 годов со своими прежними ошибками, начиная с 1911 года. В подтверждение "медленности", с которой Рыков изживает свои ошибки, ораторы ссылались на то, что он в двух своих выступлениях недавнего времени не произнёс обязательных ритуальных слов, восхваляющих Сталина. Большинство речей на собрании завершалось выводом о том, что Рыков не оправдал доверия XVI съезда, избравшего его в состав ЦК.
  
  Атмосферу собрания характеризует донесение председателя "чистильной" комиссии Наркомата в областную комиссию по чистке. В нем сообщалось, что Рыков давал своим ошибкам "сильно смягчённые характеристики", а не менее половины участников собрания при выступлении лиц, критиковавших Рыкова, "всячески старались сбить ораторов. Наоборот, когда тов. Рыкову в его выступлениях удавалось пустить какую-либо остроту, эта часть публики разражалась неистовыми аплодисментами". Информатор не забыл сообщить и о своих заслугах, состоявших в том, что он, закрывая собрание, указал, что эти "неистовые аплодисменты по адресу тов. Рыкова за его остроты и шипение по адресу товарищей, старавшихся серьезно, по-деловому, вскрыть недостатки в работе Наркомата, выявляют подлинную антипартийную и антисоветскую физиономию их авторов" [759].
  
  В постановлении комиссии по итогам персональной чистки Рыкова указывалось на его "ошибки", выражавшиеся в том, что он в двух своих выступлениях "обошёл молчанием вопросы о борьбе за генеральную линию партии". Комиссия постановила считать Рыкова "проверенным", но при этом "просить Центральную комиссию по чистке и ЦК ВКП(б) довести до сведения 17-го партсъезда, что тов. Рыков своей практической и партийной работой ещё в достаточной мере не доказал, что он изжил свои правооппортунистические ошибки" [760].
  
  Более успешно прошла чистка Бухарина - в основном по причине того, что он выступил с ещё более постыдной и самоуничижительной речью. Он заявил о своей "полной безоговорочной солидаризации" с тем, что партийная организация потребовала его "добавочной проверки", поскольку он допустил "целый ряд тяжелейших ошибок". Подробно перечислив эти "ошибки", Бухарин утверждал, что его группа превратилась в конце 20-х годов "в рупор всех сил, которые сопротивлялись штурму развернутого социалистического наступления". Поднятые ею вопросы о партийном режиме, "сопровождавшиеся личными нападками и проч. на самых выдающихся и крупнейших руководителей нашей партии", Бухарин назвал "организационным рефлексом... мелкобуржуазных шатаний". Он заявлял, что теперь понял, что для победы социалистического строительства необходимы "абсолютное единомыслие и абсолютное единодействие", "военноподобный строй внутри страны" и партия "с железной совершенно дисциплиной", которая "способна железной рукой руководить массами". В установлении такого партийного режима Бухарин усматривал заслугу сталинского руководства, которое "исторически выросло, выковалось не на какой-нибудь организационной хитрости, оно выковалось, выросло и завоевало историческое место глубоко принципиальной линией" [761].
  
  К своим особенно серьезным ошибкам Бухарин относил "ложные установки", дававшиеся им "целому ряду товарищей, которые потом, вырвавшись из-под моего руководства, в значительной степени опять-таки по моей вине, потому, что я разводил с ними демократизм, докатились черт знает до каких вещей, о которых вам известно" (имелась в виду судьба "бухаринской школы", большинство участников которой в то время находились в застенках ГПУ.- В Р.). "Я уже давно от всего этого отошёл, мне очень неприятно всё это вспоминать,- я от всего этого отмежевался",- присовокуплял к данному пассажу Бухарин [762]. Он напоминал, что на XVII партконференции и январском пленуме ЦК 1933 года он признал "свою вину за тех людей, которые скатились до контрреволюционных группировок. Это Слепков, Айхенвальд, Марецкий, Астров и другие. Я считаю себя повинным не в том, что они делали за последнее время, но я первый их "заразил", когда зародился правый оппортунизм.
  
  Вторая моя ошибка заключается в том, что я завёл с ними панибратские отношения, а потом они наплевали на меня и вырвались из-под моего влияния и пошли по пути контрреволюционных действий за моей спиной. Я считаю своим долгом самым решительным образом осудить их и целиком присоединиться к тем мероприятиям, которые проведены ЦК ВКП(б)" [763]. Демонстрируя полное преодоление своего былого "демократизма", Бухарин заявлял, что "мы должны раздробить черепа не только кулаков, но и всякого охвостья" [764].
  
  Ячейка Объединённых государственных издательств (ОГИЗ), которыми руководил Томский, заседала три дня для принятия заявления о его персональной чистке. В первый день, как сообщал председатель комиссии по чистке ОГИЗа, обнаружилось, что значительная часть бюро и ячейки "находится под влиянием Томского" и положительно оценивает его работу. Поэтому Томский в своем выступлении свёл свои ошибки лишь к тому, что он "долго не выступал на общественных собраниях". Лишь после того, как комиссия дала "направление прениям", поступило 4 индивидуальных и групповых "мотивированных заявлений" с предложением организовать персональную чистку Томского. В этих заявлениях он обвинялся в том, что "не подверг решительной критике свою продолжавшуюся годами борьбу с партией", "слишком много вредил партии и своим поведением и своей работой не перекрыл вины перед партией". В дополнение к этому Томскому ставилось в вину, что он во время работы в ОГИЗе "закупал идеологически невыдержанные рукописи" и пропускал "идеологический брак" [765].
  
  На "персональной чистке" Томский вёл себя более достойно, чем Бухарин и Рыков, и даже пытался защищать А. П. Смирнова, незадолго до этого выведенного из ЦК. В результате чистки он и другие лидеры "правых" были объявлены успешно прошедшими чистку.
  
  В ходе чистки 1933 года из числа бывших лидеров оппозиционных группировок "вычищенными" оказались только Шляпников и Медведев, организаторы "рабочей оппозиции" 1920-22 годов. После решения ячейки Госплана об исключении Шляпникова "как окончательно порвавшего с большевизмом", он направил письмо Сталину, в котором протестовал против того, что "около меня создали атмосферу сенсации, мелкого клеветничества и из меня делают уже в печати "законченного двурушника"". Шляпников сообщал, что комиссия не позволила отложить его чистку в связи с обострением у него глухоты. Поэтому он был вынужден явиться больным на собрание, где не был способен даже слышать обвинения в свой адрес и поэтому дать отпор "шкурникам... которые клеветали на меня". В заключение письма Шляпников обращался с просьбой "положить конец издевательствам надо мною и обязать комиссию по чистке предъявить мне факты о моем двурушничестве".
  
  Сталин переслал это письмо в Центральную Комиссию по чистке. Здесь при рассмотрении апелляции Шляпникову пришлось выслушать новые издевательства, тем более оскорбительные, что с менторской речью в его адрес выступил Ежов, несколько лет воспитывавшийся в семье Шляпникова. "Сейчас Шляпников недоумённо всех спрашивает - в чём заключаются его преступления? - говорил Ежов.- ...К тебе, Шляпников, со стороны партии было проявлено исключительно терпеливое отношение. Член партии ты старый, рабочий, культурный рабочий. На твое воспитание партия затратила очень много. Своим горбом ты тоже поработал. Пишешь книги, что не под силу ещё многим из рабочих. И партия всё время терпеливо к тебе относилась, думая, что Шляпников исправится.
  
  Этим терпеливым отношением партии ты всё время злоупотребляешь. Все твои знания и способности, на которые потрачено немало сил партии и твоих собственных сил, ты на протяжении полутора десятков лет употребил только на борьбу против партии. Терпение партии исключительное и целиком опровергает твои же собственные утверждения о режиме в партии и т. п., о которых ты неоднократно говорил и писал... Если мы сейчас оставим Шляпникова в партии, ни один член партии этого не поймет" [766].
  
  Перед утверждением решения об исключении Шляпникова из партии споры на комиссии развернулись лишь по поводу того, за что его исключать: за "старое" - участие в "рабочей оппозиции" или за "новое" - за то, что он не выступал против троцкистов и "морально разложился". В результате "дискуссии" было решено исключить и за "старое" и за "новое". При этом обвинения в "разложении" сводились к тому, что, будучи председателем жилищного кооператива, Шляпников выступил на суде в защиту беспартийного члена кооператива, в квартиру которого по ордеру, подписанному Кагановичем, в нарушение закона был вселён работник аппарата МК партии.
  
  Из прошедших чистку 1916,5 тысяч членов и кандидатов в члены партии было исключено 18,3 %. Всего же с 1921 по 1933 год в результате чисток было исключено и добровольно выбыло около миллиона членов и кандидатов партии (примерно десятая часть исключённых впоследствии была восстановлена) [767]. Если вычесть из этого числа 219 тыс. исключённых и выбывших в период генеральной чистки 1921 года, то окажется, что около 800 тыс. человек были изгнаны из партии в ходе сталинских чисток только до начала 1934 года.
  
  Характеризуя противоположность функций и методов партийных чисток в первые годы революции и во времена сталинской диктатуры, Троцкий писал: "Внешним образом одна и та же партия... в начале советской власти и через 10 лет применяет одни и те же методы во имя одних и тех же целей: сохранения своей политической чистоты и своего единства. На самом деле роль партии и роль чисток переменилась радикально. В первый период советской власти старая революционная партия очищалась от карьеристов; сообразно с этим комитеты (комиссии по чистке.- В Р.) создавались из старых революционных рабочих. Выбрасывались за борт искатели приключений, карьеристы или просто мошенники, пытавшиеся в довольно большом числе прилипнуть к власти. Чистки последних лет, наоборот, направлены полностью и целиком против старой революционной партии. Организаторами чисток являются наиболее бюрократические и по своему типу наиболее низкопробные элементы партии. Жертвами чистки являются наиболее верные, преданные революционным традициям элементы и прежде всего её (партии.- В Р.) старшие революционные поколения. Если в первый период пролетарская партия очищалась от худших элементов её и буржуазии, то сейчас мелкобуржуазная бюрократия очищается от подлинно революционных пролетарских элементов. Социальный смысл чисток изменился в корне, но эта перемена прикрывается единой партией" [768].
  
  XLVI
  
  Тоталитарный режим и его "теоретическое" обоснование
  
  Своего рода параллелью к партийной чистке по государственной линии стало восстановление в 1933 году в стране паспортной системы. В первые годы революции были приняты законодательные акты, запрещавшие требовать от граждан предъявления паспортов и иных видов на жительство. Паспорта были заменены удостоверением личности, получение которого считалось правом, а не обязанностью гражданина. Это положение было круто изменено постановлением ЦИК и СНК СССР "Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов".
  
  Новое законодательство о паспортах преследовало, во-первых, цель прикрепления крестьян к колхозам, поскольку жителям сельской местности паспорта не выдавались. Во-вторых, оно ставило целью держать на постоянном учете "классово чуждые элементы", для чего в паспорт была включена графа о социальном происхождении. Многие бывшие дворяне, капиталисты и иные лишенцы (т. е. лица, лишённые избирательных прав), равно как и выпущенные на свободу политзаключённые отныне лишались права на получение паспортов или на прописку в крупных городах. "Власти пользуются паспортизацией,- сообщал корреспондент "Бюллетеня оппозиции",- прежде всего для того, чтобы вычистить из Москвы все нежелательные или мало-мальски подозрительные в политическом отношении элементы, в том числе и всех покаявшихся в разное время левых оппозиционеров" [769]. Наконец, паспортизация облегчала постоянную слежку за такими "подозрительными элементами".
  
  В начале 30-х годов политическая полиция (ГПУ) окончательно встала над партией, превратившись в личный орган Сталина. Ещё в 1930 году Троцкий так характеризовал коренное изменение функций и методов деятельности этого органа: "В годы гражданской войны Чека совершала суровую работу. Но эта работа велась под контролем партии. Сотни раз из среды партии поднимались протесты, заявления, требования объяснений по поводу тех или других приговоров. Во главе Чека стоял Дзержинский, человек высокой нравственной силы. Он был подчинён Политбюро, члены которого имели по всем вопросам свое собственное мнение и умели за него постоять... Сейчас во главе ГПУ стоит Менжинский, не человек, а тень человека. Главную роль в ГПУ играет Ягода, жалкий карьерист, связавший свою судьбу с судьбой Сталина и готовый выполнить, не задумываясь и не рассуждая, любое из его личных распоряжений" [770].
  
  В начале 30-х годов в передовой рукописного органа заключённых Верхнеуральского политизолятора "Воинствующий большевик" говорилось: "ГПУ окончательно легализовано в качестве основного органа управления партией. Никакой пост, никакое положение в стране и партии, никакие заслуги, прошлые или настоящие - не избавляют от общей участи человека, осмелившегося нарушить правила осадного положения" [771].
  
  "Теоретическое" обоснование созданному в стране тоталитарно-полицейскому режиму Сталин попытался дать в заключительном разделе своей речи на январском (1933 года) пленуме ЦК и ЦКК, озаглавленном "Итоги пятилетки в четыре года в области борьбы с остатками враждебных классов". Он заявил, что "последние остатки умирающих классов" "оказались вышибленными", в силу чего они ""расползлись" по всем предприятиям и учреждениям страны, где стали организаторами не только вредительства, но также массового воровства и хищений общественной собственности" [772]. Таким образом, воровство, получившее широкое распространение в результате обнищания подавляющей массы населения, объяснялось происками "последних остатков умирающих классов".
  
  Эти "остатки" или "бывшие люди", как утверждал Сталин, не могут изменить что-либо в нынешнем положении в СССР. "Они слишком слабы и немощны для того, чтобы противостоять мероприятиям Советской власти". Тем не менее они будут усиливать свое сопротивление с ростом могущества Советского государства, а "на этой почве могут ожить и зашевелиться... осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно". Несмотря на эти заверения о бессилии "остатков" и "осколков" Сталин заявил, что максимальное усиление государственной власти необходимо для того, чтобы "развеять в прах" эти "остатки" и "разбить их воровские махинации" [773].
  
  В статье "Проблемы советского режима (теория перерождения и перерождение теории)" Троцкий обращал внимание прежде всего на логическую нелепость всей этой сталинской софистики. "Если от бывших классов остались лишь "бывшие люди",- писал он,- если они слишком слабы, чтобы "что-либо(!) изменить в положении СССР",- то из этого и должно было бы вытекать потухание классовой борьбы и смягчение режима... Зачем вводить режим террора против партии и пролетариата, если дело идёт лишь о бессильных осколках, неспособных "что-либо изменить в СССР"? Всё это нагромождение путаницы, переходящей в прямую бессмыслицу, является результатом невозможности раскрыть правду" [774].
  
  Раскрывая разительный контраст между положением в партии сразу же после революции и при сталинском режиме, Троцкий напоминал, что в годы гражданской войны, когда старые господствующие классы боролись с оружием в руках, когда их активно поддерживали империалисты всего мира, в партии развертывались открытые дискуссии по самым острым вопросам: о Брестском мире, о методах организации Красной Армии, о профсоюзах, о составе ЦК, о национальной политике и т. д. Почему же теперь, после разгрома эксплуататорских классов, "нельзя допустить обсуждения вопросов о темпах индустриализации и коллективизации, о соотношении между тяжёлой и лёгкой промышленностью или о политике единого фронта в Германии? Почему любой член партии, который потребовал бы созыва очередного съезда партии, в соответствии с её уставом, был бы немедленно исключён и подвергнут репрессиям? Почему любой коммунист, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы немедленно арестован? Откуда такое страшное, чудовищное, невыносимое напряжение политического режима?" [775]
  
  Троцкий писал, что в полном противоречии с марксистской доктриной, согласно которой по мере успехов социалистического строительства диктатура пролетариата должна превращаться в "полугосударство" и отмирать, т. е. заменяться действительно равноправным и всеобщим участием всего населения в управлении обществом, от такого управления оказались отстранены не только массы, но даже правящая партия. При этом "сталинцы не только не отваживаются утверждать, будто диктатура приняла за последние годы более демократические формы, но, наоборот, неутомимо доказывают неизбежность дальнейшего обострения методов государственного насилия" [776].
  
  Действительные причины непрерывного усиления государственного принуждения, переросшего в личную террористическую диктатуру, кроются в угрожающем росте народного недовольства политикой Сталина, вылившейся в прямые преступления, направленные против народа. Раскрывая социально-экономические причины и внутреннюю логику этого процесса, Троцкий писал: "Преувеличенная и несогласованная индустриализация подкапывала основы сельского хозяйства... Опыт скоро показал, что коллективизация отчаяния не есть ещё социалистическая коллективизация. Дальнейший упадок сельского хозяйства ударил по промышленности. Для поддержания неосуществимых и несогласованных темпов понадобился усиленный нажим на пролетариат. Освободившись от материального контроля массового потребителя (под таким контролем Троцкий имел в виду прежде всего рынок.- В Р.) и от политического контроля производителя, промышленность приобрела сверхсоциальный, т. е. бюрократический характер. Она оказалась в результате неспособной удовлетворять человеческие потребности даже в той степени, в которой удовлетворяла их менее развитая капиталистическая промышленность. Сельское хозяйство ответило импотентным городам войной на истощение. Под вечным гнётом несоответствия между напряжённостью своих трудовых усилий и ухудшающимися условиями существования, рабочие, колхозники и единоличники теряют интерес к труду и проникаются раздражением против государства. Отсюда - именно отсюда, а не из злой воли "осколков" - вытекает необходимость внесения принуждения во все клеточки хозяйственной жизни (усиление власти директора, законодательство о прогулах, смертная казнь за расхищение колхозниками колхозного имущества, военные мероприятия при посевах и сборе урожая, принуждение индивидуальных крестьян уступать лошадей колхозам, паспортная система, политотделы в колхозной деревне и пр. и пр.)" [777].
  
  Главной причиной возникновения бюрократическо-тоталитарного режима Троцкий считал то обстоятельство, что в стране, прошедшей через Октябрьскую революцию, привилегии меньшинства можно охранять лишь с помощью беспощадного насилия над массами. Сохранение этого режима неминуемо порождает гигантские экономические издержки. Если советская демократия является жизненной потребностью здорового развития планового хозяйства, то бюрократические методы управления неизбежно "таят в себе трагические хозяйственные сюрпризы" [778].
  
  Такими "трагическими сюрпризами" явились итоги первой пятилетки и обрушившийся к её исходу на страну массовый голод.
  
  XLVII
  
  Итоги первой пятилетки
  
  Ещё в 1931 году Троцкий предупреждал, что "при неправильном планировании и, что ещё важнее, при неправильном регулировании плана в процессе его выполнения, кризис может развернуться под самый конец пятилетки и создать непреодолимые затруднения для использования и развития её несомненных успехов" [779].
  
  В 1932 году фактический прирост промышленной продукции (14,7 %) оказался более чем вдвое ниже того, каким он предусматривался согласно годовому плану (32 %). С этого времени в СССР резко сократилась публикация статистических данных. В начале 1933 года Сталин подписал секретную телеграмму: "Воспретить всем ведомствам, республикам и областям до опубликования официального издания Госплана СССР об итогах выполнения первой пятилетки издание каких-либо других итоговых работ, как сводных, так и отраслевых и районных с тем, что и после официального издания итогов пятилетки все работы по итогам могут издаваться лишь с разрешения Госплана СССР" [780].
  
  Фальсифицируя статистические данные, Сталин заявил на январском (1933 года) пленуме ЦК о выполнении пятилетнего плана за 4 года и 3 месяца. В подтверждение этого он утверждал, что пятилетний план по общему объёму промышленного производства якобы выполнен на 93,7 %, а по тяжёлой промышленности - на 108 %. Однако это были лишь стоимостные, валовые показатели, не учитывающие к тому же рост оптовых цен на промышленную продукцию.
  
  Конечно, в годы пятилетки были достигнуты значительные успехи в области индустриализации. Были построены 1500 крупных предприятий и созданы целые отрасли промышленности, которых не было в царской России: станкостроение, автомобилестроение, тракторостроение, химическая и авиационная промышленность. Крупные индустриальные очаги возникли в бывших национальных окраинах царской России. Началось строительство второй топливно-металлургической базы на Урале и в Сибири.
  
  Однако при всём этом даже по выпуску валовой продукции (в рублях) задания пятилетнего плана, вопреки утверждениям Сталина, выполнены не были. За первую пятилетку выпуск промышленной продукции увеличился в 2 раза, а по группе "А" - в 2,7 раза, в то время как плановые задания составляли соответственно 2,8 и 3,3 раза. Особенно значительным было невыполнение плановых заданий по группе "Б": производство предметов потребления увеличилось на 56 % против 2,4 раза, намеченных по пятилетнему плану. Но даже эти данные об итогах первой пятилетки были получены путём статистических манипуляций, например, применения "повторного счёта", при котором стоимость полуфабрикатов учитывалась при оценке работы предприятий, производящих и конечный продукт, и полуфабрикаты. Подобные манипуляции будут характерны для советской отчётности всех последующих лет.
  
  Темпы годового прироста 20 важнейших видов промышленной продукции в первой пятилетке были почти в 3 раза ниже, чем в 1922-28 годах. При этом они упали по сравнению не только с восстановительным периодом (1921-25 годы), но и с последующими двумя годами, когда происходил медленный переход к индустриализации страны. Например, среднегодовые темпы прироста добычи угля составили в 1926-27 годах 39,9 %, а в годы первой пятилетки - около 15 %, среднегодовые темпы прироста производства стали - 37,6 % и 8,2 %, цемента - 34,4 и 17,1 %. В целом среднегодовой прирост важнейших видов промышленной продукции составил за годы первой пятилетки 11,9 % против 29,1 % по плану. Выполнение плановых заданий по этому показателю составило, таким образом, 41 %.
  
  Ещё более наглядно масштабы невыполнения заданий первой пятилетки выступают при сопоставлении натуральных показателей, намеченных на последний год пятилетки XVI конференцией и V съездом Советов (не говоря уже о повышенных заданиях, утверждённых XVI съездом), с показателями, фактически достигнутыми в 1932 году. Вместо 22 млрд. квтч электроэнергии было произведено 13,5 млрд. квтч, вместо 75 млн. тонн угля - 64,4 млн. тонн, вместо 10 млн. тонн чугуна - 6,2 млн. тонн, вместо 8 млн. тонн минеральных удобрений - 0,3 млн. тонн, вместо 10,4 млн. тонн стали - 5,9 млн. тонн, вместо 8 млн. тонн проката - 4,4 млн. тонн. Огромное отставание от плановых заданий было характерно для машиностроительных отраслей. Автомобилей в 1932 году было произведено 23,9 тыс. штук против 100 тыс. по плану, тракторов - соответственно 48,9 тыс. против 53 тыс., комбайнов - 10 тыс. против 40 тыс. по повышенному заданию. Плановые задания по основным отраслям группы "А" были достигнуты лишь в 1933-35 годах, а повышенные задания, утверждённые в 1930 году (17 млн. тонн чугуна, 170 тыс. тракторов и 200 тыс. автомобилей),- соответственно в 1950, 1956 и 1957 годах. Лишь по одной отрасли - производству нефти - в 1932 году были достигнуты показатели, близкие к показателям "оптимального" варианта пятилетнего плана (21,4 и 22 млн. тонн), но и они были более чем вдвое ниже повышенных плановых заданий.
  
  Намного хуже обстояло дело с выполнением плановых заданий по группе "Б" промышленности. В 1932 году было произведено 2694 млн. м хлопчатобумажных тканей вместо 4700 млн. м по плановому заданию на конец пятилетки, шерстяных тканей - 88,7 млн. м вместо 270 млн. м, сахарного песка - 828 тыс. тонн вместо 2600 тыс. тонн. Показатели, намеченные на 1932 год по этим видам промышленной продукции, были достигнуты соответственно в 1954, 1957 и 1951 годах.
  
  Выпуск основных видов продукции лёгкой промышленности в 1932 году был примерно таким же, как в 1928 году, а продукции пищевой промышленности - существенно ниже, чем в 1928 году. Это объяснялось катастрофическим положением, в котором оказалось к исходу первой пятилетки сельское хозяйство. Валовый сбор зерна составил в 1932 году 69,9 млн. тонн против 73,3 млн. тонн в 1928 году, производство мяса - соответственно 2,8 млн. тонн против 4,9 млн. тонн, молока - 20,6 млн. тонн против 31 млн. тонн, яиц - 4,4 млрд. штук против 10,8 млрд., шерсти - 69 тыс. тонн против 182 тыс. Важнейшие показатели сельскохозяйственного производства продолжали снижаться и в 1933 году. За 1929-33 годы производство мяса, молока и яиц сократилось соответственно в два, полтора и три раза, производство сахара - на 39 %. Вместо запланированного роста сельскохозяйственной продукции в 1,5 раза за 1929-33 годы, в 1933 году её производство составило менее 2/3 уровня 1929 и 1913 годов.
  
  По пятилетнему плану урожайность основных сельскохозяйственных культур должна была повыситься на 35 % по сравнению с 1928 годом. На деле урожайность зерновых культур составила в 1932 году 7 млн. центнеров с одного гектара против 7,9 млн. центнеров в 1928 году, хлопчатника - 5,9 млн. центнеров против 8,5, сахарной свеклы - 43 млн. центнеров против 132, подсолнечника - 2,1 млн. центнеров против 5,4, льна - 2 млн. центнеров против 2,4, картофеля - 71 млн. центнеров против 82, овощей - 79 млн. центнеров против 132.
  
  Истощение производительных сил деревни наиболее остро сказалось в резком уменьшении поголовья скота. Это произошло в результате не только самоуничтожения скота крестьянами, вступавшими в колхозы, но и установления непосильных норм заготовок животноводческой продукции. Предостережения местных работников о неизбежном снижении поголовья грубо игнорировались и осуждались вышестоящими органами. Например, в постановлении бюро Казахстанского крайкома, принятом в 1931 году, говорилось: "Крайком решительно осуждает тенденции отдельных районов и работников - не выполнить планы и ослабить темпы мясозаготовок... под прикрытием разговоров о сокращении стада, о необходимости сохранения производственного скота" [781].
  
  Пятилетний план предусматривал увеличение поголовья скота на 20-30 %. Вместо этого поголовье крупного рогатого скота сократилось с 60,1 млн. голов в 1928 году до 33,5 млн. в 1933 году, в том числе коров - с 29,3 до 19,4 млн., поголовье свиней - с 22 до 9,9 млн., овец и коз - с 107 до 37,3 млн., лошадей - с 32,1 до 14,9 млн. (в 1935 году). Даже за период войны и послевоенной разрухи (1941-46 годы) сокращение поголовья крупного рогатого скота составило 7 млн. голов, т. е. было вчетверо меньшим, чем за годы коллективизации.
  
  Уцелевший скот находился в основном либо в личных подсобных хозяйствах колхозников, либо у единоличников. В конце 1932 года в колхозах было всего 2,6 млн. коров и даже к началу 1941 года - всего лишь 5,7 млн. из общего поголовья в 27,8 млн.
  
  Гигантская убыль рабочего скота лишь в незначительной степени восполнялась тракторами и другими машинами. К концу 1932 года в колхозах, совхозах и МТС имелось всего 72 тыс. тракторов, 6 тыс. грузовых автомобилей и около 10 тыс. комбайнов (в США к началу 1930 года в сельском хозяйстве насчитывалось 1,3 млн. тракторов, около 800 тыс. автомашин и 45 тыс. комбайнов). Тракторный парк СССР в 1932 году располагал общей мощностью в 1,1 млн. лошадиных сил, а количество лошадей в стране сократилось с 1930 года по 1933 год на 13,6 млн.
  
  Последствия огромного урона, нанесённого сельскому хозяйству принудительной коллективизацией, ощущались на всём протяжении 30-х годов, когда среднегодовое производство сельскохозяйственной продукции было ниже, чем в 1929 году.
  
  Производительность труда в промышленности выросла за пятилетку на 41 % при плановом задании 110 %. Рост промышленного производства достигался в основном за счёт экстенсивных факторов. Среднегодовая численность рабочих и служащих в народном хозяйстве за первую пятилетку удвоилась и в 1932 году достигла 22,9 млн. человек вместо 15,8 млн. по плану. Средняя заработная плата также удвоилась (при плановом задании её роста на 50 %). Общий фонд зарплаты вырос, таким образом, вчетверо. Однако реальная заработная плата существенно упала, поскольку рост номинальной денежной зарплаты перекрывался ростом розничных цен.
  
  При анализе итогов первой пятилетки Троцкий отмечал, что бюрократия освободила себя не только от политического контроля масс, на которых форсированная индустриализация ложилась невыносимым бременем, но и от автоматического контроля посредством рыночных механизмов и твёрдой денежной единицы. Денежная система, укреплённая в конце нэпа, снова оказалась расшатанной в корне. Финансовые прорехи плана заполнялись печатной бумагой. Были подняты все шлюзы инфляции. Если денежная эмиссия увеличилась с 0,7 млрд. руб. в начале 1925 года до сравнительно скромной суммы в 1,7 млрд. руб. к началу 1928 года (что было приблизительно равно бумажному обращению царской России, без прежней металлической базы) [782], то за 1928-32 годы объём денежной массы, находящейся в обороте, увеличился в пять раз. Следствием этого стало снижение покупательной способности рубля на 60 % и утрата его золотого содержания.
  
  Заявление Сталина о выполнении пятилетнего плана за четыре года и три месяца Троцкий расценивал, как показатель того, что "цинизм бюрократии в обращении со статистикой и общественным мнением не знает пределов" [783].
  
  Ещё в октябре 1932 года Троцкий предупреждал, что "о действительном завершении пятилетнего плана в четыре года (точнее, в четыре года и 3 месяца) сейчас не может быть и речи". Анализируя данные, публикуемые в советской печати, он подчеркивал, что они "имеют скорее формально-статистический, чем хозяйственно-учетный характер. Если довести постройку нового завода до 90 % готовности, а затем, в виду явного недостатка сырья, приостановить работу, то с точки зрения формально-статистической можно записать 90 % выполнения плана. С экономической же точки зрения произведённые расходы надо просто записать в графу потерь. Учет действительной эффективности (полезного действия) воздвигнутых и воздвигаемых предприятий, с точки зрения общегосударственного хозяйственного баланса, ещё целиком принадлежит будущему. Но и с точки зрения голого количества результаты, как они ни значительны сами по себе, очень далеки от плановых предначертаний" [784].
  
  Ещё менее благоприятно выглядели бы показатели выполнения плана, если бы в них был внесён поправочный коэффициент на качество продукции. Высокие темпы промышленного роста достигались в результате административной погони за количеством, которая вела "к ужасающему снижению качества; низкое качество подрывает на следующем этапе борьбу за количество: расплата за экономически нерациональные "успехи" обычно во много раз превосходит самые эти успехи. Эту диалектику каждый развитый рабочий знает ныне не по книжкам Комакадемии (увы! тоже плохая продукция), а по практике собственных шахт, заводов, железных дорог, тепловых станций и пр." [785]
  
  Особая недостоверность официальных итогов выполнения плана обнаружилась в области сельского хозяйства. "Успехи" в этой области советская печать обычно иллюстрировала ссылками на число коллективизированных хозяйств и гектаров. Эти ссылки Троцкий расценивал как недостойную насмешку над состоянием сельского хозяйства и взаимоотношениями города и деревни. В действительности заготовка продовольствия и сельскохозяйственного сырья, не став делом взаимовыгодного обмена между городом и деревней, на протяжении всей пятилетки оставалась "политической кампанией", "боевым походом", требовавшим каждый раз мобилизации государственного и партийного аппарата. Ссылаясь на статью "Правды", где говорилось, что "многие колхозы сопротивляются заготовкам, припрятывают хлеб", Троцкий писал: "Мы знаем, что означает в подобном контексте слово "многие". Если обмен между деревней и городом выгоден, то у крестьян не может быть основания "припрятывать хлеб"; если же обмен не выгоден, т. е. является результатом принудительного отчуждения, то все колхозы, а не многие стремятся припрятать хлеб, как и индивидуальные хозяева. Обязательствам крестьян по мясозаготовкам ныне официально придан характер натурального налога со всеми вытекающими отсюда репрессивными последствиями" [786]. Всё это выступало неоспоримым свидетельством того, что, внешне продолжая полновластно командовать, бюрократия в сельском хозяйстве более, чем где-либо, оказывалась пленником своих ошибок.
  
  Слепая и недальновидная политика в деревне, продолжавшая строиться на беспощадных репрессиях, явилась причиной охватившего страну массового голода.
  
  XLVIII
  
  Голод
  
  Голод 1932-33 годов, принявший особенно страшные формы на Украине, Северном Кавказе, Нижней Волге и в Казахстане и сопоставимый по своим масштабам с голодом 1921-22 годов, отличался от последнего существенными особенностями. Во-первых, в 1921-22 годах советское правительство широко информировало о голоде свой народ и мировую общественность, обращалось к зарубежным правительствам и общественным организациям с просьбой о помощи и с благодарностью принимало эту помощь. При ВЦИК и во многих губерниях были созданы комитеты помощи голодающим; по всей стране был организован сбор средств для районов бедствия, в эти районы направлялись миллионы пудов зерна из государственных фондов. В отличие от этого, в 1932-33 годах голод полностью замалчивался. Сообщения зарубежной прессы о голоде опровергались, а предложения о помощи, идущие из-за рубежа, отклонялись.
  
  Во-вторых, голод 1932-33 годов был искусственным голодом. Хотя обширные районы страны были охвачены засухой, урожай 1932 года в целом по стране был не намного ниже средних многолетних показателей и сам по себе не грозил массовым голодом. Валовый сбор зерна составил в 1932 году 69,9 млн. тонн - почти столько же, сколько в предшествующем, 1931 году (69,5 млн. тонн) и в следующем, 1933 году (68,4 млн. тонн). Однако заготовки зерна выросли в 1932 году почти вдвое по сравнению с 1928 годом. Рост хлебозаготовок требовался для того, чтобы накормить намного возросшее за годы индустриализации население городов. С этой задачей бюрократия справлялась с большими трудностями. В 1931/32 хозяйственном году численность лиц, получавших хлеб по карточкам, увеличилась по сравнению с предшествующим годом с 33,2 млн. до 40,3 млн. чел., а количество зерна, предназначенного для снабжения городов и рабочих поселков, выросло с 7,9 до 9,3 млн. тонн. В результате в городской местности нормы выдачи хлеба были уменьшены.
  
  Тем не менее значительная часть товарного зерна продолжала вывозиться за границу. Если в 1928 году из страны было вывезено менее 100 тыс. тонн зерна (при валовом сборе зерновых, равном 73,3 млн. тонн), то в 1929 году - 1,3 млн., в 1930 - 4,8, в 1931 - 5,2 млн. тонн (при валовых сборах - соответственно 71,7, 83,5 и 69,5 млн. тонн). Таким образом, в 1930 и 1931 годах экспорт зерна увеличился в 50 раз по сравнению с 1928 годом. Вывоз зерна, хотя и в меньших масштабах, продолжался в 1932 году (1,8 млн. тонн) и 1933 году (около 1 млн. тонн).
  
  Необходимость экспорта зерна сталинское руководство мотивировало тем, что только таким путём можно расплатиться за заказы машин и оборудования. В начале 30-х годов СССР стал крупнейшим в мире импортером этих товаров: удельный вес Советского Союза в их мировом импорте составил в 1930 г. 30 %, а в 1932 г.- 50 %. В результате за один только 1931 год внешний долг СССР увеличился почти вдвое, а экспорт составил только 67 % валютной стоимости импорта.
  
  Однако СССР расплачивался за машины не только хлебом. Более того, хлеб не был в годы первой пятилетки главной экспортной статьей. Даже в 1930 году, когда удалось получить наибольшую выручку за экспортируемый хлеб (883 млн. руб.), продажа нефтепродуктов и лесоматериалов дала 1 млрд. 430 млн. руб., пушнины и льна - ещё почти полмиллиарда. В дальнейшем, в условиях охватившего все капиталистические страны экономического кризиса, цены на зерно резко упали на мировом рынке. Выручка за проданное в 1932-33 годах по демпинговым ценам зерно составила всего 369 млн. руб., тогда как за нефтепродукты и лесоматериалы - 1400 млн. руб. В 1933 году выручка от экспорта зерна составила лишь 8 % от общих экспортных доходов. Между тем и половины проданного в 1932-33 годы зерна хватило бы, чтобы спасти все районы страны от голода.
  
  Правительство не сделало ни шага, чтобы сохранить зерно для прокорма голодающих деревень за счёт уменьшения его перегонки на водку. Ни один спиртоводочный завод не был остановлен. Сталин продолжал жёстко выдерживать установку, выдвинутую им в письме к Молотову в сентябре 1930 года: "Нужно, по-моему, увеличить (елико возможно) производство водки. Нужно отбросить ложный стыд и прямо, открыто пойти на максимальное увеличение производства водки" [787]. В государственные планы закладывалось увеличение водочных доходов. Так, в 1933 году было запланировано дополнительно получить от продажи водки 500 млн. руб.
  
  При всём этом возникает вопрос: почему Сталин стал, по определению Ф. Раскольникова, организатором голода? Ответ на этот вопрос мы видим в том, что Сталин использовал неурожай 1932 года на Украине и в некоторых других районах в политических целях, для того, чтобы подавить последние вспышки сопротивления крестьянства насильственной коллективизации и принудительной организации труда в колхозах.
  
  Уступки крестьянам весной 1932 года не только не ослабили напряжения в отношениях между крестьянством и государством, но вызвали во многих сельских районах реакцию, весьма сходную с той, которая возникла после статьи "Головокружение от успехов". Крестьяне восприняли снижение планов заготовок и разрешение продажи сельскохозяйственных продуктов на базарах по свободным ценам как признак ослабления власти. После постановления ЦК "О принудительном обобществлении скота" во многих районах они стали отказываться вообще сдавать скот государству. О том, какие формы приняло сопротивление скотозаготовкам на Дону, рассказывалось в письме Шолохова Сталину от 20 апреля 1932 года. Писатель сообщал, что "по хуторам происходила форменная война - сельисполнителей и других, приходивших за коровами, били чем попало, били преимущественно бабы и детишки (подростки), сами колхозники ввязывались редко, а где ввязывались, там дело кончалось убийством" [788].
  
  О том, что легализация свободного крестьянского рынка привела к снижению не только мясо-, но и хлебозаготовок, свидетельствует тот факт, что в июле 1932 года хлебные заготовки составили всего 55 % от заниженного плана, утверждённого весной этого года. Надежды на ликвидацию милитаризированного режима на селе сказались и на поведении рабочих, недавно пришедших в города и на стройки из деревень: многие из них стали покидать промышленные предприятия и возвращаться в деревню.
  
  В этих условиях Сталин объявил новый крестовый поход против крестьянства. Драконовские меры снова стали применяться при хлебозаготовках, но теперь уже прежде всего по отношению к недавно созданным колхозам, фактически объявившим новую "хлебную стачку", т. е. отказывавшимся сдавать хлеб государству по крайне низким закупочным ценам. В районах, охваченных засухой, государственные органы требовали от колхозов выполнения первоначального плана хлебозаготовок, а в случае отказа применяли жестокие репрессии: конфискацию зерна, находящегося в колхозных амбарах и дворах колхозников.
  
  В октябре 1932 года для борьбы с "саботажниками" были направлены чрезвычайные комиссии ЦК. На Северном Кавказе такую комиссию возглавил Каганович. По возвращении из этой поездки он, как вспоминал Хрущёв, проинформировал верхушку Московского горкома о её результатах. "Оказывается, он выезжал в Краснодар потому, что там началась забастовка (как тогда говорили - саботаж). Кубанские казаки не хотели обрабатывать землю в колхозах, и в результате этой поездки были выселены в Сибирь целые станицы" [789]. Только из трёх станиц было выселено всё их население, составлявшее 45 тыс. чел. Другие станицы заносились на "черную доску", что означало полное свертывание там государственной и кооперативной торговли, прекращение всякого подвоза товаров; полное запрещение продажи своих продуктов колхозникам и единоличникам; чистку колхозных, кооперативных и государственных аппаратов. Изобретённый Кагановичем метод "черных досок" стал широко применяться и в других охваченных недородом регионах.
  
  Как и в прежние годы, репрессивные кампании против крестьянства сопровождались ударами по местному партийному активу, на этот раз обвинённому в "потворстве кулацкому саботажу". Только в Северо-Кавказском крае было исключено из партии 26 тыс. человек, или 45 % всех сельских коммунистов. При чистке сельских парторганизаций в первую очередь исключались председатели колхозов и секретари колхозных партийных ячеек.
  
  В ряде районов применялись меры, превосходящие все прежние бесчинства на селе: депортация добросовестных единоличников и целых колхозов не только за то, что они не желали сеять хлеб, который должен был быть отобран у них фактически задаром, но и за то, что так поступали их соседи. Заявляя о "справедливости" подобных мер, первый секретарь Азово-Черноморского крайкома Шеболдаев говорил: "Нам могут сказать: "Как же раньше кулаков высылали, а сейчас речь идёт о целой станице, там есть и колхозы, и добросовестные единоличники, как быть?". Да, приходится ставить вопрос о целой станице, ибо колхозы, ибо колхозники, ибо действительно добросовестные единоличники в нынешней обстановке отвечают за состояние своих соседей" [790].
  
  Террор по отношению к крестьянству был широко развернут и в Сибири. Старая большевичка Дорофеева вспоминала, что в 1933 году она была включена в комиссию прокуратуры по проверке правильности применения статьи Уголовного кодекса о саботаже. Комиссия ехала в Новосибирск в салон-вагоне с коврами, пианино, отдельными купе для каждого. В Новосибирске секретарь Сибкрайкома Эйхе организовал членам комиссии шикарный отдых на загородной даче. Комиссия обнаружила, что с разрешения Сталина Эйхе подписывал огромные списки приговорённых к расстрелу по обвинению в саботаже, причем осуждённым запрещалось подавать апелляции. Саботажниками объявлялись, например, председатели колхозов, не выполнившие спущенные райкомами дополнительные задания по сдаче хлеба [791].
  
  Свирепыми расправами с "саботажниками" не исчерпывались карательные меры по отношению к крестьянству. Крайняя продовольственная нужда в деревне вызывала, как отмечал один из корреспондентов "Бюллетеня оппозиции", "особые меры самосохранения, в виде сокрытия урожая: колхозники у самих себя воруют хлеб. Способов очень много: срезают по ночам недозревшие колосья; срезают колосья в копнах и скирдах; плохо обмолачивают хлеб, сознательно оставляя значительную часть зерна в соломе; припрятывают, наконец, и обмолоченное зерно... Рассматривать эти явления под одним лишь уголовным углом зрения невозможно уже в виду их массового характера. На самом деле перед нами экономическая реакция против чрезмерного и преждевременного коллективизирования" [792].
  
  Ответом на эту "экономическую реакцию" стал принятый в августе 1932 года закон "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности". По этому закону, написанному самим Сталиным, за хищение государственного, колхозного и кооперативного имущества предусматривался расстрел, который при смягчающих обстоятельствах мог быть заменён лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией всего личного имущества. Амнистия по такого рода делам была запрещена. Уже к началу 1933 года по "закону о трёх колосках", как назвали новый сталинский закон в народе, было осуждено около 55 тыс. чел. Из них 2100 человек были приговорены к высшей мере наказания. Приговоры были приведены в исполнение примерно в 1000 случаях [793]. Судьи заявляли, что у них "рука не поднимается" приговаривать к расстрелу "несунов", чаще всего женщин, добывавших пропитание для голодных детей.
  
  За первый год действия закона только в Казахстане по нему было осуждено 33345 человек, в том числе 7728 колхозников и 5315 крестьян-единоличников. Помимо наказаний за "кражу" колхозного имущества, приговоры на 10 лет лишения свободы выносились, например, за использование колхозных лошадей для поездки по личным делам, за повреждение по недосмотру глаза колхозной лошади и т. д. [794].
  
  Отражая отношение левой оппозиции к этому закону, корреспондент Бюллетеня писал: "За воровство коллективной собственности, даже если это картошка или хлеб, применяют высшую меру. Совершенно забыли о том, что воровство есть продукт условий, а не злой воли. Искоренение причин и воспитание заменяется грубой расправой. Двигаемся назад" [795].
  
  Ещё одной мерой, направленной на подавление крестьянства, стало создание в начале 1933 года политотделов МТС - чрезвычайных органов, к которым фактически перешла власть в деревне.
  
  Все эти меры в совокупности и вызвали массовый голод. Тщательное сокрытие сообщений о нем приводило к тому, что в районах, не охваченных голодом, большинство населения, включая даже крупных партийных функционеров, не знало о его действительных масштабах. В своих воспоминаниях Хрущёв писал о том, что в 1932-33 годах он не представлял, как может возникнуть голод на Украине, всегда бывшей самой плодородной житницей страны. Лишь впоследствии он узнал у Микояна, что в то время в Москву приезжал секретарь Киевского губкома партии Демченко, сообщивший о том, что в Киев пришёл из Полтавы поезд, загруженный человеческими трупами. Охарактеризовав положение на Украине, как очень тяжёлое, Демченко высказал предположение, что "Сталин об этом, наверное, не знает", и попросил Микояна передать соответствующие факты Сталину. Комментируя этот рассказ, Хрущёв замечал: "Вот тоже характерная черта того периода, когда даже такой человек, как Демченко, член Политбюро ЦК КП(б) Украины... не мог сам прийти (к Сталину.- В Р.), проинформировать и высказать свое мнение по существу. Уже складывалось ненормальное положение: один человек подавлял коллектив, другие перед ним трепетали. Демченко хорошо всё понимал, но он всё-таки решил рассказать Микояну, зная, что Микоян был в то время очень близким человеком к Сталину". Хрущёв признавал, что если бы ему тогда стало известно о масштабах голода, то он нашёл бы этому объяснение в духе сталинской пропаганды, возложив вину за голод на "саботаж" и "кулацкие проделки". "Только теперь видно, что нельзя было всё объяснять лишь этим: нужно было ещё и разумно руководить страной" [796].
  
  Конечно, не все коммунисты придерживались в то время, подобно Хрущёву, страусовой психологии и поведения. Например, Шолохов в 1933 году направил несколько писем Сталину, в которых сообщал о фактах насилий по отношению к крестьянству, о случаях пожирания людьми падали и т. п. "Примеры эти можно бесконечно умножить,- писал Шолохов.- Это - не отдельные случаи перегибов, это - узаконенный в районном масштабе "метод" проведения хлебозаготовок. Об этих фактах я либо слышал от коммунистов, либо от самих колхозников, которые испытали все эти "методы" на себе и после приходили ко мне с просьбами "прописать про это в газету"". Шолохов просил Сталина послать в Вешенский район людей, которые "по-настоящему бы расследовали и открыли не только всех тех, кто применял к колхозникам омерзительные "методы" пыток, избиений и надругательств, но и тех, кто вдохновлял на это".
  
  Сталин ответил Шолохову, что его сообщения "вскрывают болячку нашей партийно-советской работы, вскрывают то, как иногда наши работники, желая обуздать врага, бьют нечаянно по друзьям и докатываются до садизма". Однако вслед за этим Сталин утверждал, что Шолохов не видит "другую сторону", состоящую в том, что "уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района), проводили "итальянку" (саботаж!)... по сути дела вели "тихую" войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов" [797].
  
  Представления об отношениях колхозников и государства как о "войне на измор" были изложены в выступлении Сталина на объединённом заседании Политбюро и Президиума ЦИК 27 ноября 1932 года, где он объяснял трудности в поставке хлеба "проникновением в колхозы и совхозы антисоветских элементов", сознательно организующих саботаж, а также тем, что многие сельские коммунисты "слишком идеализируют колхозы" [798].
  
  Приведя эти слова Сталина в речи на объединённом пленуме ЦК и ЦКК (январь 1933 года), Каганович заявлял, что в деревне занимаются вредительской работой и разлагают колхозы изнутри "во-первых, часть невыселенных кулаков; во-вторых, зажиточные крестьяне, перерастающие в кулачество и тесно смыкающиеся с ним; в-третьих, сбежавшие из ссылки и скрывающиеся у своих родственников, а порою и у "сердобольных" членов партии, имеющих партийные билеты в кармане, а на деле являющихся предателями интересов трудящихся. И наконец, представители буржуазной - белогвардейской, петлюровской, казачьей, эсеровской и прочей интеллигенции... Кулацкое влияние захватило даже отдельные группы сельских коммунистов, руководителей колхозов и станиц" [799].
  
  Эти утверждения, возлагавшие вину за "саботаж" на уже практически ликвидированных кулаков, маскировали новый всплеск массовых крестьянских восстаний, для подавления которых применялись вооружённые силы вплоть до военной авиации. Как вспоминал хорошо информированный А. Орлов, при этом было много случаев перехода мелких армейских подразделений на сторону восставших крестьян. Отвечавший за проведение карательных операций заместитель председателя ОГПУ Фриновский докладывал на заседании Политбюро, что в реках Северного Кавказа плыли по течению тысячи трупов красноармейцев - так велики были потери воинских подразделений, посланных на подавление восстаний. Десятки тысяч участников этих восстаний были расстреляны, сотни тысяч - отправлены в ссылку и концлагеря [800].
  
  Особенно напряжённое положение сложилось на Украине, где антиколхозные настроения крестьян использовались националистическими, сепаратистскими элементами. Ещё в 1929-30 годах крестьянские восстания нередко проходили под лозунгами "За самостийную Украину" [801]. В начале 30-х годов возникли подпольные националистические организации "Союз освобождения Украины" (СВУ), "Украинский национальный центр" и "Украинская войсковая организация" [802], возглавляемые ярыми антикоммунистами, последышами петлюровцев и предшественниками бандеровцев. В борьбе с этими действительно антисоветскими силами Сталин сфабриковал новую амальгаму - мнимый союз этих организаций с коммунистической и беспартийной интеллигенцией, выступавшей против "русификации" украинской культуры и группировавшейся вокруг старейшего большевика, наркома просвещения УССР Скрыпника.
  
  Засуха 1932 года на Украине пришлась Сталину как нельзя более кстати, позволив подорвать массовую базу антиколхозных движений, "взять на измор" целые районы республики. Половина смертей в стране от голода 1933 года пришлась на Украину.
  
  Массовому голоду в республике предшествовало несколько карательных экспедиций Молотова и Кагановича. Ещё до созревания урожая 1932 года Сталин направил их для участия в III конференции КП(б)У, на которой был утверждён завышенный план хлебозаготовок. Однако в результате существенного недосева зерновых культур, низкого урожая из-за засухи и нежелания крестьян отдавать хлеб за бесценок этот план был выполнен к 25 октября лишь на 39 %. В конце октября на Украину прибыла чрезвычайная комиссия во главе с Молотовым, а в декабре - Каганович. Под их давлением Политбюро ЦК КП(б)У приняло целый ряд постановлений, предусматривавших репрессивные меры по отношению к единоличникам, колхозникам, руководителям колхозов, местных партийных и советских органов. Председателю Украинского ГПУ Реденсу было поручено разработать совместно с первым секретарем ЦК КП(б)У Косиором оперативный план ликвидации "основных кулацких и петлюровских контрреволюционных гнезд" [803].
  
  В начале декабря 1932 года Косиор доложил Сталину о том, что за предыдущий месяц было арестовано около двух тысяч председателей, членов правлений, счетоводов и других работников колхозов и передано в суды 206 групповых дел "кулацких и антисоветских элементов".
  
  Под давлением Кагановича была принята директива Политбюро ЦК КП(б)У, предписывавшая колхозам, не выполнившим план хлебозаготовок, сдать всё имеющиеся у них зерно, включая семенные фонды.
  
  Попытки руководителей голодающих областей и районов выделить колхозам зерно из государственных фондов свирепо пресекались Сталиным. Один из немногих партийных руководителей, выживших в сталинских лагерях, Н. Я. Терехов вспоминал, как его просьбу о выделении хлеба голодающим деревням Харьковщины Сталин оборвал злобным выпадом: "Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор, оказывается, вы хороший рассказчик - сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но - не выйдет! Не лучше ли вам оставить посты секретаря Харьковского обкома и ЦК КП(б)У и пойти в Союз писателей: будете сказки писать, а дураки будут читать" [804].
  
  Сталин не только запретил особоуполномоченным из Москвы и украинским руководителям оказывать колхозникам помощь даже в обеспечении зерном для посева, но разослал в конце 1932 года циркуляр, в котором объявил руководителей одного из районов на Украине, разрешивших оставить колхозам зерно для посевного и страхового фондов, "обманщиками партии и жуликами, которые искусно проводят кулацкую политику". Таких работников Сталин требовал "немедля арестовать и наградить их по заслугам, то есть дать им от 5 до 10 лет тюремного заключения каждому" [805].
  
  Лишь в феврале 1933 года, когда голод на Украине и Северном Кавказе принял гигантские масштабы, а колхозные закрома перед посевной кампанией оказались пустыми, был принят указ ЦИК и СНК "О помощи в севе колхозам Украины и Северного Кавказа", согласно которому этим регионам выделялась семенная ссуда.
  
  Только 15 марта 1933 года Косиор решился сообщить Сталину, что "всего по регистрации ГПУ на Украине охвачено голодом 103 района". В донесении начальника Киевского облотдела ГПУ говорилось, что имеющиеся в распоряжении ГПУ цифры о жертвах голода "значительно уменьшены, поскольку райаппараты ГПУ учета количества голодающих и опухших не ведут, а настоящее количество умерших нередко неизвестно и сельсоветам" [806].
  
  В самый разгар голода, в феврале 1933 года, был созван первый Всесоюзный съезд колхозников-ударников, на котором о голоде не было сказано ни слова. Более того, в речи на этом съезде Сталин заявил колхозникам, что главные трудности в деле колхозного движения уже пройдены, а "те трудности, которые стоят перед вами, не стоят даже того, чтобы серьезно разговаривать о них. Во всяком случае, в сравнении с теми трудностями, которые пережили рабочие лет 10-15 тому назад, ваши нынешние трудности, товарищи колхозники, кажутся детской игрушкой". Далее Сталин утверждал, что благодаря колхозам не менее 20 млн. крестьян спасены от нищеты и разорения и превращены "в обеспеченных людей... Это такое достижение, какого не знал ещё мир и какого не достигало ещё ни одно государство в мире". Наконец, Сталин обещал, что "мы... в какие-нибудь 2-3 года поднимем всех колхозников... до уровня зажиточных, до уровня людей, пользующихся обилием продуктов и ведущих вполне культурную жизнь" [807].
  
  Все эти фарисейские слова прозвучали в то время, когда сотни тысяч голодающих крестьян бросались в города в поисках хоть какого-то пропитания. Их путь преграждали на железнодорожных станциях заградительные отряды, не выпускавшие людей из охваченных голодом районов. Те же, кто всё-таки добирался до города, не могли получить хлеб и там, поскольку он продавался только по продовольственным карточкам или по крайне высоким ценам в коммерческих магазинах. В Киеве, Харькове, Ташкенте, многих других городах, даже в Москве каждое утро специальные команды собирали трупы вконец истощённых людей. В то же время даже за упоминание о "голоде на юге" людей арестовывали как за "контрреволюционную агитацию".
  
  Разумеется, полностью замолчать голод было невозможно. Поэтому была предпринята акция, призванная возложить вину за голод на вредительскую деятельность работников центральных сельскохозяйственных наркоматов. В печати было опубликовано сообщение о суде над 75 работниками Наркомзема и Наркомсовхозов - "выходцами из буржуазных и помещичьих классов", которые были обвинены во вредительской работе в сельском хозяйстве "с целью подорвать материальное положение крестьянства и создать в стране состояние голода". 35 человек были приговорены к расстрелу, остальные - к длительным срокам тюремного заключения [808].
  
  Только весной 1933 года Сталин решил остановить террор, на протяжении предшествующих пяти с лишним лет прокатывавшийся по деревне. 8 мая всем партийным, советским и правоохранительным органам была направлена секретная директива за подписью Сталина и Молотова, в которой признавалось наличие в деревне беззакония и произвола. В ней прямо говорилось о том, что "массовые беспорядочные аресты" производятся председателями и членами правлений колхозов, председателями сельсоветов и секретарями партийных ячеек, районными и краевыми уполномоченными. "Арестовывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Неудивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ, и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всякого основания, действуя по правилу: "Сначала арестовать, а потом разобраться"". Таким образом, вина за репрессии вновь была возложена на местных работников, которые "цепляются за отжившие формы работы", тогда как теперь "мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников и часть колхозников".
  
  Директива запрещала производить аресты "лицам, на то не уполномоченным по закону", и заключать людей под стражу до суда за маловажные проступки. В ней предписывалось освободить 400 тысяч арестованных или половину от общего контингента лиц, содержавшихся в то время в тюрьмах и следственных изоляторах.
  
  Констатируя, что в ЦК и СНК имеются заявки с мест на немедленное выселение из сельской местности ещё около ста тысяч семей, директива требовала "немедленно прекратить всякие массовые выселения крестьян". При этом, однако, оговаривалось, что выселения должны производиться и впредь, но "только в индивидуальном и частичном порядке и в отношении только тех хозяйств, главы которых ведут активную борьбу против колхозов и организуют отказ от сева и заготовок". На этом основании инструкцией "допускалось" выселение ещё 12 тыс. хозяйств и давалась соответствующая "разнарядка" по республикам и районам [809].
  
  В то время как официальная сталинская пропаганда и "друзья СССР" за рубежом называли все сообщения о голоде клеветой, "Бюллетень оппозиции" сообщал о новых сталинских преступлениях и о постыдном отношении правящей бюрократии к голодающим. Уже в 1932 году корреспондент "Бюллетеня" писал, что "голод принимает самые острые формы, особенно тяжело на Украине: были случаи падения людей на улице от истощения" [810]. Другой корреспондент рассказывал, что "на Северном Кавказе и на Украине хлебозаготовки, как и сельскохозяйственные операции проводятся под страшным нажимом. Беспощадные репрессии охватывают всё более широкие круги крестьян, в том числе и местных коммунистов" [811].
  
  В письме о своей поездке на Украину автор "Бюллетеня" описывал разительные социальные контрасты, особенно выпукло выступившие в период массового голода. "В Москве, т. е. в наиболее привилегированном и лучше снабжённом городе за много месяцев не увидишь того, чем в несколько дней поражает провинция... В дороге, повсюду непрерывные картины ужасающей нищеты. Всё напоминает период гражданской войны... Люди лежат в течение многих дней на вокзалах; мужчины, женщины, дети, все вместе, вповалку... Куда они едут? Зачем? Где-то можно купить картошку, хлеба, где-то происходят работы, где-то на фабрике лучшее снабжение. Всё вертится во всяком случае вокруг хлеба насущного. Из-за него люди берут на себя чудовищное страдание этих поездок. "Вожди" и бюрократы называют их презрительно "летунами", "кулаками", "спекулянтами", иногда просто крестьянами, что должно значить, что их голод потому не существенен, что они ещё не настоящие пролетарии, между тем этих людей надо... накормить. Эти "спекулянты" - спекулируют только для получения куска хлеба. Эти "летуны" летают на другой завод из-за того же куска хлеба" [812].
  
  В отчёте о поездке в СССР в составе первомайской делегации иностранный коммунист так описывал свои впечатления: "Много крестьян с узелками (в лохмотьях), пришедших или приехавших из деревни. Многие сидят на тротуарах, загромождая своими узлами путь. Они ждут. Чего?.. Когда переводчиков спрашивают, кто эти ободранные, изнемождённые люди, они неизменно отвечают: "Кулаки"". Далее автор письма описывал свой разговор с советским коммунистом. "Все эти люди, которых вы видите слоняющимися по улицам,- говорил тот,- это крестьяне, покинувшие деревню. Не верно, что это только кулаки... Я видел колхозников, совершенно изголодавшихся и в отчаянии, они с тоской рассказывают, как они когда-то молоко пили; я видел изгнанных из колхозов старух и стариков за то, что они не в состоянии выполнить норму... Они продают постепенно всё, что у них есть, чтоб поставить требуемое (речь шла о государственных поставках, которым был придан характер обязательных налогов.- В Р.), и всё недостаточно. И тогда они идут в город; и вот они здесь на улице, не зная, что делать дальше". В письме рассказывалось и о том, как реагирует на голод бюрократия: "На вопросы о голоде сытый бюрократ показывает, что он и знать не хочет, что другие голодают. "Как будто у нас голодают! Кто голодает - кулак"" [813].
  
  Называя массовый голод и другие бедствия, постигшие крестьянство, непосредственными результатами сталинских методов коллективизации, Троцкий писал, что "гибель людей - от голода, холода, эпидемий, репрессий - к сожалению, не подсчитана с такой точностью, как гибель скота; но она также исчисляется миллионами [814]. Вина за эти жертвы ложится не на коллективизацию, а на слепые, азартные и насильнические методы её проведения" [815].
  
  Отмечая, что "никогда ещё дыхание смерти не носилось так непосредственно над территорией Октябрьской революции, как в годы сплошной коллективизации", Троцкий перечислял наиболее страшные сталинские акции и их разрушительные последствия: "Недовольство, неуверенность, ожесточение разъедали страну. Расстройство денежной системы; нагромождение твёрдых цен, "конвенционных" и цен вольного рынка; переход от подобия торговли между государством и крестьянством к хлебному, мясному и молочному налогам; борьба не на жизнь, а на смерть с массовыми хищениями колхозного имущества и с массовым укрывательством таких хищений; чисто военная мобилизация партии для борьбы с кулацким саботажем после "ликвидации" кулачества как класса; одновременно с этим: возвращение к карточной системе и голодному пайку, наконец, восстановление паспортной системы - все эти меры возродили в стране атмосферу, казалось, давно уже законченной гражданской войны" [816].
  
  Троцкий неоднократно подчеркивал, что деревню постигли наиболее тяжёлые последствия сталинского авантюристического курса, продолжавшегося на протяжении всей первой пятилетки, и что насильственная коллективизация нанесла огромное поражение делу социализма. Не менее страшным поражением мирового коммунистического движения он считал захват власти в Германии фашизмом, путь которому был проложен сектантской политикой сталинизированного Коминтерна.
  
  XLIX
  
  Теория "социал-фашизма" и приход к власти Гитлера
  
  С конца 20-х годов Сталин осуществил авантюристический ультралевый поворот не только внутри страны, но и в международном коммунистическом движении, которому была навязана т. н. "теория третьего периода". В соответствии с этой "теорией", после Октябрьской революции, вслед за "первым периодом" (революционный подъём 1918-1923 годов) и вторым периодом (относительная стабилизация капитализма в 1924-1928 годах) наступил период непосредственных революционных боёв за установление диктатуры пролетариата в капиталистических странах.
  
  С этой теорией, обещавшей скорый и окончательный крах капитализма, была связана активизация тезиса о "социал-фашизме" как главной силе, задерживающей этот крах путём торможения боевой активности рабочего класса. В октябре 1928 года Сталин обвинил коммунистов, оспаривавших сектантский лозунг "класс против класса" или не желавших заострять вопрос о борьбе с левой социал-демократией, в стремлении "приспособить коммунизм к социал-демократизму" [817].
  
  В резолюции X пленума ИККИ (июль 1929 года) "социал-фашизм" был объявлен "особой формой фашизма в странах с сильными социал-демократическими партиями" [818]. Редактируя документы пленума, Сталин внёс в них следующее добавление: "Пленум ИККИ предлагает обратить особое внимание на усиление борьбы против "левого" крыла социал-демократии, задерживающего процесс распада соц.-демократии путём сеяния иллюзий об оппозиционности этого крыла к политике руководящих с.-дем. инстанций, а на деле всемерно поддерживающего политику соц.-фашизма" [819]. Такая установка была ложной уже в силу того, что никакого "распада" социал-демократии не происходило. В 1928 году компартии капиталистических стран насчитывали в своих рядах 583 тыс. чел. (в 1921 году - 1 млн. 516 тыс., т. е. почти втрое больше), тогда как партии Социалистического Интернационала - 6 млн. 637 тыс. чел., на 350 тыс. больше, чем в 1923 году.
  
  Честные коммунисты, наблюдавшие реальную расстановку политических сил в капиталистических странах, указывали Сталину на абсурдность отождествления социал-демократии с фашизмом. В июне 1929 года народный комиссар иностранных дел Чичерин направил Сталину письмо, в котором называл "крики о социал-фашизме" нелепым вздором и предупреждал, что основывать политику на подобных ложных установках - "значит вести Коминтерн к гибели" [820]. Спустя год Чичерин был снят со своего поста и отстранён от всякой политической деятельности.
  
  Установка на нанесение главного удара по социал-демократии и особенно по её левым элементам как "маскирующимся" и поэтому более опасным врагам рабочего класса, чем его открытые враги - фашисты, была закреплена на XVI съезде ВКП(б), где Молотов выдвинул задачу "всемерного отпора наступающему фашизму и социал-фашизму" [821]. Несколькими месяцами ранее Сталин вписал в проект первомайского воззвания ИККИ слова о том, что против Советского Союза готовят интервенцию не только капиталистические государства, но "и их прислужники из лагеря социал-демократов..." [822].
  
  XI пленум ИККИ (март - апрель 1931 года) охарактеризовал развитие социал-демократии как "непрерывный процесс эволюции к фашизму", и назвал социал-демократические партии "активным фактором и проводником фашизации капиталистического государства" [823]. В проект тезисов доклада Мануильского на XI пленуме Сталин вписал: "Разоблачение социал-демократии, разоблачение II Интернационала, высвобождение рабочих масс из-под влияния социал-демократии, изоляция и преодоление социал-демократии есть очередная задача коммунистических партий, без разрешения которой невозможна успешная борьба пролетариата за свое освобождение от цепей капитализма" [824]. Таким образом, документы Коминтерна исключали всякую возможность союза между коммунистическими и социал-демократическими партиями с целью создания единого рабочего фронта против наступления фашизма.
  
  Разумеется, коммунистов и социал-демократов разделяли очень глубокие политические противоречия, выражавшиеся прежде всего в установке на революционное свержение капиталистического строя у первых и на реформистское "улучшение" капитализма - у вторых. Коммунисты, в том числе левая оппозиция, беспощадно осуждали и предательство вождей II Интернационала в 1914 году, поддержку ими "своих" буржуазных правительств в первой мировой войне, и кровавое подавление в 1918 году социал-демократическими лидерами революционных выступлений немецкого пролетариата, убийство К. Либкнехта и Р. Люксембург, и антибольшевистскую пропаганду, которую вела международная социал-демократия, начиная с первых дней Советской власти. После раскола II Интернационала социал-демократические партии оставались более многочисленными и более влиятельными, чем коммунисты, партиями в большинстве стран Западной Европы. В некоторых из этих стран (например, в Англии, Германии) они стали в 20-е годы правящими партиями и в качестве таковых проводили враждебную политику по отношению к СССР. Наконец, вожди правых социал-демократов, наряду со сталинистами, препятствовали преодолению раскола рабочего движения, руководствуясь своими политическими соображениями: опасениями, что в обстановке левой радикализации масс коммунисты в случае установления единого рабочего фронта перехватят политическую инициативу и укрепят свое влияние среди рабочего класса.
  
  В этих условиях Троцкий оказался единственным деятелем рабочего движения, который понял, что перед лицом угрозы, которую фашизм несёт судьбам человечества, его цивилизации и культуре, противоречия между коммунистами и социал-демократами должны отойти на второй план. Не отказываясь от своих прежних критических оценок социал-реформизма, он повёл непримиримую борьбу против теории "социал-фашизма", дезориентирующей коммунистические партии и изолирующей их от социал-демократических рабочих. Подчеркивая, что фашизм представляет антидемократическую, мракобесную силу, непримиримо враждебную не только коммунистам, но и социал-демократам, он указывал, что руководство Коминтерна, отождествляющее социал-демократию с фашизмом, заменяет революционную политику демагогической бессильной бранью. "Пытаясь одним ударом разрешить задачу овладения массами, VI конгресс усыновил теорию "социал-фашизма",- писал он в 1930 году.- ...В тех странах, где фашизм представляет собою силу, т. е. прежде всего в Италии, затем в Австрии и Германии, социал-демократии не стоит большого труда показать массам не только различие, но и враждебность между нею и фашизмом" [825]. По поводу решений Коминтерна, запрещающих совместные выступления коммунистов и социал-демократов, Троцкий писал: "Как можно отказываться от практических соглашений с реформистами в тех случаях, когда они, например, руководят стачками?.. Столь же невозможно преграждать себе дорогу к практическим соглашениям с реформистами - не только с социал-демократической массой, но во многих случаях и с её вождями... в борьбе против фашизма" [826].
  
  Троцкий указывал, что в Германии и Австрии политический кризис выдвигает на передний план не борьбу коммунистов с "социал-фашизмом", а столкновение между фашизмом и социал-демократией. Формула социал-фашизма, лишённая какого бы то ни было содержания, не вскрывает, а затушевывает этот реальный конфликт и облегчает победу фашистских сил, в случае которой произойдёт не только физическое истребление коммунистов, но и беспощадный разгром всех социал-демократических организаций. Поэтому сближение между коммунистами и социал-демократией для борьбы с фашизмом становится самым настоятельным требованием времени. "Отождествлять социал-демократию и фашизм в то время, как социал-демократические рабочие смертельно ненавидят фашизм, а вожди столь же смертельно боятся его, значит идти наперекор реальным политическим отношениям" [827].
  
  В противовес установкам Коминтерна, запрещавшего коммунистам "использовать совершенно реальный и глубокий антагонизм между национальной социал-демократией и национальным фашизмом" [828], Троцкий призывал европейские коммунистические партии, особенно германскую, проводить политику единого фронта, т. е. предложить социал-демократам и руководимым ими профессиональным союзам программу совместной борьбы против наступления фашизма. В ответ на этот призыв коминтерновские чиновники обвиняли Троцкого и поддерживающие его группы левой оппозиции в капиталистических странах в "идеализации" социал-демократии.
  
  27 апреля 1931 года Троцкий направил письмо в Политбюро ЦК ВКП(б), в котором указывал на важное значение революции, развертывающейся в Испании, призывал к достижению единства революционных сил в этой стране и предупреждал, что в противном случае неизбежно поражение революционных сил, которое "почти автоматически приведет к установлению в Испании настоящего фашизма в стиле Муссолини" [829]. Это письмо Сталин переслал членам Политбюро в сопровождении озлобленной записи: "Думаю, что господина Троцкого, этого пахана и меньшевистского шарлатана, следовало бы огреть по голове через ИККИ. Пусть знает свое место". Члены Политбюро оставили приписки с согласием на это предложение. Молотов написал: "Предлагаю не отвечать. Если Троцкий выступит в печати, то отвечать в духе предложения т. Сталина" [830].
  
  С теорией "социал-фашизма" была тесно связана установка Коминтерна на отказ от противопоставления фашизма буржуазной демократии и парламентским формам политической деятельности. Такая постановка вопроса игнорировала стремление фашизма ликвидировать все демократические институты, права и свободы, завоеванные многолетней борьбой рабочего класса в передовых капиталистических странах.
  
  Критикуя эту авантюристическую установку, Троцкий писал, что она препятствует коммунистам завоевать на свою сторону большинство рабочего класса. Для того, чтобы убедить рабочий класс и повести его за собой, требуется охранять "все элементы рабочей демократии в капиталистическом государстве" [831].
  
  К "элементам рабочей демократии" Троцкий относил прежде всего политические организации и печатные органы, как коммунистические, так и социал-демократические, по которым фашисты готовились нанести уничтожающий удар. Он подчеркивал, что фашистские партии смогут "осуществить свою задачу, только подавив сопротивление пролетариата и упразднив все возможные органы такого сопротивления. В этом историческая функция фашизма" [832]. Поэтому он призывал немецких коммунистов "звать к обороне тех материальных и духовных позиций, которые успел завоевать для себя в германском государстве рабочий класс" [833]. "Для этого следует открыто сказать социал-демократическим, христианским и беспартийным рабочим: "Фашисты, небольшое меньшинство, хотят низвергнуть нынешнее правительство, чтоб захватить власть... Мы готовы вместе с вами защищать любой рабочий дом, любую типографию рабочей газеты от нападения фашистов. И мы требуем от вас, чтобы вы обязались придти нам на помощь в случае угрозы нашим организациям. Мы вам предлагаем единый фронт рабочего класса против фашистов". Чем тверже и настойчивее мы будем проводить эту политику, применяя её ко всем вопросам, тем труднее будет фашистам застигнуть нас врасплох" [834].
  
  С 1930 года Троцкий неустанно доказывал, что захват власти фашизмом в Германии, переживающей грандиозный экономический и политический кризис, становится всё более реальной опасностью. Анализируя итоги выборов в рейхстаг в сентябре 1930 года, он призывал коммунистов не испытывать иллюзий в связи с тем, что компартия получила на них около 4600 тыс. голосов против 3300 тыс. в 1928 году. Он напоминал, что в 1924 году, когда волна революционного движения падала, компартия получила больший процент голосов рабочих, чем в 1930 году, когда в стране сложилась революционная ситуация. Кроме того, "выигрыш компартии совершенно бледнеет перед скачком фашизма от 800 тыс. голосов к 6400 тыс.". Этот скачок свидетельствует о том, что "под ударом кризиса мелкая буржуазия качнулась не в сторону пролетарской революции, а в сторону самой крайней империалистской реакции, увлекая за собою значительные слои пролетариата" [835].
  
  Троцкий обращал внимание на то, что социал-демократическая партия остается партией, пользующейся наибольшим влиянием в Германии (в сентябре 1930 года за неё проголосовало более 8,5 млн. чел.). Фашизм выступает смертельной угрозой для её существования, поскольку он неминуемо уничтожит парламентско-демократические методы, на которых она строит свою работу. Поэтому продолжение "ложной политики компартии, нашедшей свое высшее выражение в нелепой теории социал-фашизма" [836], может в короткий срок привести к гибельному результату. Эта политика способствует росту недоверия к коммунистам со стороны миллионов социал-демократических рабочих, их сплочению вокруг вождей социал-демократии. Политика же единого фронта с социал-демократией, борьба за защиту демократических завоеваний трудящихся не только подрывает позиции фашизма, но и открывает перед коммунистической партией огромные возможности для упрочения своего влияния в массах. "Условием успеха является, однако, отказ от теории и практики "социал-фашизма", вредность которой становится в настоящих условиях прямо-таки угрожающей" [837].
  
  Отвергнув эту порочную теорию и практику, коммунисты смогут заключить соглашение с социал-демократическими организациями. При этом единый фронт коммунистов с социал-демократическими и беспартийными рабочими против фашистской опасности должен строиться таким образом, чтобы проводить тактику обороны. Такая тактика диктуется тем, что, несмотря на чудовищный кризис капиталистической системы и на рост коммунистических сил, компартия ещё слишком слаба для того, чтобы форсировать революционную развязку. В то же время фашисты, "благодаря своему головокружительному успеху, благодаря мелкобуржуазному, нетерпеливому и не дисциплинированному составу своей партии, склонны будут в ближайший период зарываться по части наступления". Чем больше в глазах трудящихся фашисты будут выглядеть наступающей стороной, а коммунисты и их союзники - обороняющейся, "тем больше у нас будет шансов не только разгромить наступление фашистов, но и перейти самим в успешное наступление" [838].
  
  Игнорируя все эти предостережения и прогнозы, руководство германской компартии продолжало вести сектантскую политику, допуская всё новые и новые ошибки. В июле 1931 года ЦК ГКП обратился с рядом ультимативных требований к социал-демократическому правительству Пруссии, угрожая в случае их отклонения принять участие в затеянном гитлеровцами референдуме, направленном на свержение этого правительства. Когда социал-демократы отклонили этот ультиматум, то под давлением Сталина и Молотова компартия приняла участие в референдуме. Оценивая результаты этой акции, Политсекретариат ИККИ 18 сентября писал, что в результате вмешательства коммунистической партии референдум превратился в орудие борьбы "против демократических иллюзий масс... против германской социал-демократии, являющейся основной социальной опорой германской буржуазии в её борьбе за капиталистический выход из кризиса" [839].
  
  В действительности же референдум позволил гитлеровской партии резко усилить свое влияние. Фактически оказалось, что коммунисты выступили против социал-демократов в блоке с самой реакционной политической силой. Оценивая это событие, Троцкий замечал, что сталинская бюрократия обратилась к верхушке социал-демократии с предложением на известных условиях единого фронта против фашизма. Когда же социал-демократия отвергла эти условия, сталинцы "создали единый фронт с фашистами против социал-демократии... Так эти люди, даже не замечая того, что делают, ниспровергли свою метафизику единого фронта "только снизу" посредством самого нелепого и самого скандального опыта единого фронта только сверху, неожиданно для масс и против воли масс". Этот факт выступил новым подтверждением того, что "подобно своему учителю Сталину, берлинские ученики ведут политику с потушенными фонарями" [840].
  
  Тем временем экономический и политический кризис в Германии всё более обострялся. В начале 30-х годов в стране насчитывалось 1,5 миллионов безработных, получавших чисто символическое пособие. Страна находилась в фактической готовности к гражданской войне. Основные политические силы имели свои массовые военизированные организации: коммунисты - Рот фронт, социал-демократы - шуцбунд, нацисты - отряды штурмовиков.
  
  В этих условиях коммунистическая партия Германии продолжала руководствоваться сталинской формулой о необходимости "смертельного боя" с социал-демократией. Осенью 1932 года руководство Коминтерна отвергло предложение Димитрова обратиться к немецким рабочим без различия их партийной принадлежности с призывом создавать совместно избранные органы для общих боевых выступлений против фашизма.
  
  Вспоминая это время, известный советский публицист Эрнст Генри писал: "Слова Сталина были таким же приказом Коминтерну, как его указания Красной Армии или НКВД. Они разделили рабочих друг от друга как бы баррикадой... Старые социал-демократические рабочие повсюду были не только оскорблены до глубины души, они были разъярены. Этого коммунистам они не простили. А коммунисты, стиснув зубы, выполняли приказ "о смертном бое". Приказ есть приказ, партийная дисциплина - дисциплина. Везде, как будто спятив с ума, социал-демократы и коммунисты неистовствовали друг против друга на глазах у фашистов. Я хорошо это помню. Я жил в те годы в Германии и никогда не забуду, как сжимали кулаки старые товарищи, видя, как дело идёт прахом... как теория социал-фашизма месяц за месяцем, неделя за неделей прокладывает дорогу Гитлеру. Сжимая кулаки... шли навстречу смерти, уже поджидавшей их в эсэсовских застенках" [841].
  
  К этому можно прибавить, что Коминтерн и ЦК германской компартии давали немецким коммунистам противоречащие друг другу директивы, крайне неадекватно отражавшие соотношение политических сил и перспективы дальнейшего развития событий. На XI пленуме ИККИ Тельман утверждал, что фашизм достиг своей кульминационной точки и отныне будет быстро разваливаться. "Мы трезво и твёрдо установили,- заявлял он,- что 14 сентября (1930 года - день выборов в рейхстаг.- В Р.) было, в известном смысле, лучшим днем Гитлера и что дальше последуют не лучшие, а худшие дни. Та оценка, которую мы давали развитию этой партии, подтверждена событиями" [842].
  
  Когда же фашизм, вопреки этому легковесному прогнозу, за последующий год вырос в ещё более грозную силу, Коминтерн и германский ЦК ударились в противоположную крайность. В речах и статьях их руководителей стала всё чаще звучать мысль о том, что фашизм неудержимо растёт и его победа неизбежна. Поэтому коммунисты должны не "слепо" бросаться в борьбу с фашизмом, а позволить ему овладеть властью, чтобы он "скомпрометировал" себя. Только после этого пробьет час "наступления" коммунистов.
  
  Откликаясь на эти идеи, Троцкий писал: "Авантюризм и легкомыслие, по законам политической психологии, сменились прострацией и капитулянтством. Победа фашистов, считавшаяся год тому назад немыслимой, сейчас считается уже обеспеченной... Если б эта теория утвердилась в германской компартии и определила её политический курс в ближайшие месяцы, это означало бы со стороны Коминтерна предательство не меньшего исторического объёма, чем предательство социал-демократии 4 августа 1914 года - при том с ещё более страшными последствиями" [843].
  
  29 ноября 1931 года ЦК германской компартии опубликовал обращение с призывом к "красному единому фронту", разумеется, только "снизу". В этом документе сохранялась прежняя установка на то, что для победы над фашизмом необходимо предварительно победить социал-демократию. "Можно ли надеяться на то, что компартия в ближайшие месяцы опрокинет и социал-демократию и фашизм? - писал по этому поводу Троцкий.- Ни один здравомыслящий человек, умеющий читать и считать, не рискнет на такое утверждение" [844].
  
  Одной из главных причин ошибок германской компартии Троцкий считал насаждение в ней, как и в других партиях Коминтерна, режима беспрекословного и бездумного подчинения любым указаниям своих лидеров, в свою очередь полностью подчиняющихся указке из Москвы. "Эта ужасающая нынешняя "монолитность", это гибельное единогласие, которое каждый поворот злосчастных вождей превращает в абсолютный закон для гигантской партии" [845],- предупреждал он,- особенно губительны в условиях величайших испытаний, грозящих смести с исторической арены германскую компартию как крупную политическую силу.
  
  Прошедшая в 1932 году серия выборов показала, что соотношение политических сил в Германии весьма неустойчиво и быстро меняется, как это всегда бывает в эпохи бурных политических кризисов. Весной 1932 года на президентских выборах в первом туре Гинденбург получил 18,6 млн. голосов, Гитлер - 11,3 млн., Тельман - около 2,5 млн. На выборах в рейхстаг 31 июня 1932 года гитлеровская партия получила 13,7 млн. голосов, компартия - 5,3 млн., а социал-демократы - около 8 млн. На новых парламентских выборах в сентябре 1932 года гитлеровцы потеряли 2 млн. голосов, а за коммунистов голосовали 6 млн. чел. Коммунисты и социал-демократы вместе имели теперь 221 мандат в рейхстаге, а число мандатов гитлеровцев уменьшилось с 230 до 196.
  
  В этих условиях Троцкий доказывал, что ещё остается последний шанс путём общих усилий парламентских фракций рабочих партий преградить путь Гитлеру, что в условиях сохранения парламентской демократии исключён непрерывный рост влияния фашистов, что при отсутствии своей террористической диктатуры они неминуемо исчерпают свой социальный резервуар. "Фашизм включил в свои ряды такие страшные противоречия, что близится момент, когда приток перестанет возмещать отлив. Это может наступить задолго до того, как фашисты соберут вокруг себя больше половины голосов. Останавливаться им нельзя будет, ибо ждать им будет больше нечего. Они вынуждены будут пойти на переворот" [846].
  
  До такого реакционного переворота, который неизбежно уничтожит все другие партии, доказывал Троцкий, фашизм опирался на сравнительно ограниченную социальную базу. "Главной армией фашизма остается всё же мелкая буржуазия и новое среднее сословие: мелкий ремесленный и торговый городской люд, чиновники, служащие, технический персонал, интеллигенция, разоряющиеся крестьяне". Именно эти социальные слои отдают фашистам свои голоса на выборах. Из этих же слоёв фашисты рекрутируют свои боевые кадры, ударные отряды штурмовиков. Основная же часть промышленного пролетариата продолжает идти за двумя рабочими партиями. А "на весах революционной борьбы тысяча рабочих крупного предприятия представляет собою силу в сто раз большую, чем тысяча чиновников, канцеляристов, их жён и тещ" [847].
  
  Принципиально иная расстановка социальных сил сложится в случае захвата власти фашизмом, который тогда "легко найдет своих солдат". "Капитулянтская позиция официального коммунизма, открывающая фашизму дорогу к власти, толкнула бы полностью в сторону фашизма и средние классы, и ещё колеблющиеся слои мелкой буржуазии, и значительные слои самого пролетариата". Если компартия уклонится от боя с фашизмом в союзе с социал-демократами, то возникнут условия, "в десятки раз более выгодные для фашизма, чем сейчас... Десять пролетарских восстании, десять поражений, одно за другим, не могли бы так обескровить и обессилить германский рабочий класс, как обессилило бы его отступление перед фашизмом в настоящий момент, когда ещё только предстоит решение вопроса о том, кому стать хозяином в немецком доме" [848].
  
  Экономические и политические противоречия, достигнувшие неслыханной остроты, вплотную приближают развязку. От её направления "будет зависеть на много-много лет не только судьба самой Германии (что уже само по себе очень много), но и судьба Европы, судьба всего мира" [849]. Перспективы социалистического строительства в СССР, будущее революционного движения в Европе и Азии прямо и непосредственно упираются в вопрос о том, кто победит в ближайшее время в Германии.
  
  Троцкий предупреждал, что "приход "национал-социалистов" к власти означал бы прежде всего истребление цвета немецкого пролетариата, разрушение его организаций, искоренение в нем веры в себя и в свое будущее. В соответствии с гораздо большей зрелостью и остротой социальных противоречий в Германии, адская работа итальянского фашизма показалась бы, вероятно, бледным и почти гуманным опытом по сравнению с работой германского национал-социализма" [850].
  
  Доказывая, что руководство Коминтерна перед лицом наступления решающего часа борьбы оказалось неспособным предвидеть и предупредить свои многочисленные поражения, Троцкий писал, что оно продолжает вести "политику страуса", не отдавая себе отчёт в ситуации, которая сложилась в Германии. Между тем "приближается вплотную один из тех узловых моментов истории, когда Коминтерн после ряда больших, но всё же "частных" ошибок, подрывавших и расшатывавших его силы, накопленные в первое пятилетие существования, рискует совершить основную, роковую ошибку, которая может смести Коминтерн, как революционный фактор, с политической карты на целую историческую эпоху" [851].
  
  Руководство Коминтерна ведёт германский рабочий класс к капитуляции перед фашизмом, которая будет означать уничтожение крупнейшей коммунистической партии в Европе, гигантскую катастрофу всего мирового коммунистического движения. "Разумеется, когда-нибудь торжествующий фашизм падет жертвой объективных противоречий и собственной несостоятельности. Но непосредственно, для обозримого будущего, для ближайших 10-20 лет, победа фашизма в Германии означала бы перерыв в развитии революционной преемственности, крушение Коминтерна, торжество мирового империализма в самых его отвратительных и кровожадных формах" [852].
  
  Победа фашизма, указывал далее Троцкий, с неизбежностью приведет к войне Германии против СССР. Правительство Гитлера окажется единственным европейским правительством, способным на войну с Советским Союзом. При этом оно будет действовать в одном фронте с Румынией и другими сопредельными с Советским Союзом государствами, имея к тому же потенциального союзника на Дальнем Востоке в лице милитаристской Японии. Всё это будет означать для СССР "борьбу не на жизнь, а на смерть в самых тяжких и в самых опасных условиях" [853].
  
  Перед лицом этой грозной перспективы Троцкий не уставал повторять, что ещё можно переломить столь неблагоприятное развитие события. Фашизм представляет продукт не только острого социального кризиса, но и революционной слабости разобщённого германского пролетариата. Эта слабость порождена в первую очередь ошибочной политикой германской компартии, по-прежнему называющей социал-демократов фашистами, что сбивает коммунистов с толку и мешает им вступить в союз с социал-демократическими рабочими. "Сила национал-социалистов сейчас не столько в их собственной армии, сколько в расколотости армии их смертельного врага" [854]. В то время, как нарастание фашистской опасности должно толкать рабочих к сплочению, руководство Коминтерна продолжает диктовать немецким коммунистам теорию социал-фашизма, которая "стала петлей на шее немецкого пролетариата. Под кнутом сталинской клики несчастный, запутанный, запуганный, задерганный ЦК германской коммунистической партии изо всех сил помогает выдать немецкий рабочий класс на распятие Гитлеру" [855].
  
  Троцкий напоминал, что ещё в 1930 году левая оппозиция выдвигала практическую программу соглашения с социал-демократическими рабочими. За последующие годы, однако, в этом направлении не было сделано почти ничего. "Сколько упущено драгоценного, невозвратного времени! Поистине, его осталось немного. Программа действий должна быть строго практической, строго деловой, ‹...» без всяких задних мыслей, так, чтобы каждый средний рабочий социал-демократ сказал себе: то, что предлагают коммунисты, совершенно необходимо для борьбы с фашизмом" [856].
  
  Спустя несколько месяцев, считая угрозу гитлеровской победы надвинувшейся вплотную, Троцкий с отчаянием повторял мысль о времени, потерянном для преодоления раскола немецкого рабочего движения. "Сколько упущено времени - бесцельно, бессмысленно и постыдно! Сколько можно было сделать хотя бы только за последние два года! Ведь было совершенно ясно заранее, что монополистический капитал и его фашистская армия будут кулаками и дубинами гнать социал-демократию на путь оппозиции и самообороны. Нужно было это предвидение обнаружить на деле пред лицом всего рабочего класса, взяв на себя инициативу единого фронта и не выпуская этой инициативы из рук на каждом новом этапе" [857].
  
  В условиях обострения политического кризиса в Германии Сталин ответил на критику Троцким гибельной линии Коминтерна втягиванием коммунистов всех стран в новую бешеную кампанию против "троцкизма". Эта кампания, как подчеркивал Троцкий, была поднята, в первую очередь, для того, чтобы в критический для судеб мирового революционного движения момент отвлечь внимание западных коммунистов от выдвинутых левой оппозицией идей и лозунгов, касающихся событий в Германии. Если бы руководство германской компартии обладало свободой в выработке собственной политической линии, то оно под влиянием объективной обстановки в стране пришло бы к восприятию этих идей. Но оно целиком подчинено Сталину, о чём наглядно свидетельствует характер новой международной кампании, развертывающейся не вокруг насущнейших вопросов немецкой революции, а вокруг "жалкой и фальсификаторской статьи Сталина по вопросам истории большевизма. Трудно себе представить бо?льшую диспропорцию между задачами эпохи, с одной стороны, и жалкими идейными ресурсами официального руководства, с другой. Таково унизительное, недостойное и вместе с тем глубоко трагическое положение Коминтерна" [858].
  
  Проблема германской революции и проблема сталинского политического и идеологического режима, перенесённого на все партии Коминтерна, оказались связаны одним узлом. Если историков исключают из партии только за то, что они не прославляли "подвиги Сталина в 1917 году", замечал Троцкий, то может ли сталинский режим "допустить признание своих ошибок, совершённых в 1931-1932 году? Может ли он отказаться от теории социал-фашизма? Может ли он дезавуировать Сталина, который суть немецкой проблемы формулировал так: сперва пускай придут фашисты, а потом мы?" [859].
  
  Последняя надежда на изменение Коминтерном своей стратегии и тактики рухнула после XII пленума ИККИ (август - сентябрь 1932 года). На нем Тельман и другие ораторы, оценивая положение в Германии, настойчиво повторяли, что социал-демократия остается главной социальной базой немецкой буржуазии, которая всё более использует "социал-фашистское движение в качестве непосредственной опоры фашистской диктатуры" [860]. Один из сталинских эмиссаров в Коминтерне С. Гусев утверждал, что коммунисты должны наносить главный удар не по фашизму, а по социал-демократии. Эту точку зрения он обосновывал тем, что фашизм - это открытая контрреволюция, выступающая за интервенцию в СССР, а "социал-фашизм" - "замаскированная контрреволюция", якобы лицемерно выступающая за защиту СССР в грядущей войне, и поэтому более опасная. Исходя из того, что Германия переживает период подготовки социалистической революции, Гусев заявлял, что главной задачей коммунистов должно стать "разоблачение социал-демократии" [861].
  
  В решениях пленума отвергался рост фашистских сил в Германии и вновь санкционировался отказ от политики единого рабочего антифашистского фронта. Подчеркивая, что в этом в очередной раз проявились беспощадный диктат сталинской клики и дезорганизация ею немецких коммунистов, обрекающая последних на неминуемое поражение и гибель, Троцкий писал: "Бюрократия первого рабочего государства - бессознательно, но от этого не легче - делает решительно всё, чтобы помешать появлению на свет второго рабочего государства" [862].
  
  30 января 1933 года президент Гинденбург назначил Гитлера рейхсканцлером. После этого события стали развиваться с ошеломляющей быстротой. Гитлер немедленно распустил рейхстаг и назначил на начало марта новые выборы. 27 февраля произошёл поджог здания рейхстага. На следующий день чрезвычайным декретом Гинденбург по предложению нацистского правительства отменил все статьи Веймарской конституции, гарантировавшие свободу личности, слова, печати, собраний, союзов. По стране прокатились массовые аресты антифашистов.
  
  Даже в обстановке фашистского террора, на выборах 7 марта около 5 миллионов избирателей проголосовали за коммунистов и более 7 миллионов - за социал-демократов. Ещё 5 миллионов голосов было отдано за партию католиков, находившуюся в оппозиции к Гитлеру. Нацисты собрали 17 млн. голосов или 43 % от их общего числа. Сразу же после выборов гитлеровская власть аннулировала 81 мандат депутатов-коммунистов и таким образом добилась желаемого большинства в рейхстаге.
  
  14 марта коммунистическая партия была объявлена вне закона. 2 мая были разгромлены профессиональные союзы, конфисковано их имущество, а их руководители были брошены в концентрационные лагеря. 22 июня пришёл черед социал-демократической партии, деятельность которой также была запрещена. Таким образом, в течение ста дней были уничтожены демократические права и свободы, которые германский рабочий класс завоевал на протяжении ста лет.
  
  Уже 14 марта в статье "Трагедия германского пролетариата" Троцкий подчеркивал, что "самый мощный в Европе по своей производственной роли, по своему социальному весу, по силе своих организаций пролетариат не оказал никакого сопротивления приходу Гитлера к власти и первому бешеному натиску на рабочие организации". Прямая и непосредственная вина за это ложится на руководство Коминтерна, которое "изолировало коммунистов от массовых профессиональных союзов; отождествляло социал-демократию с фашизмом и отказывалось от единого фронта с массовыми рабочими организациями пред лицом наступающих банд национал-социализма; саботировало всякую инициативу единого оборонительного фронта на местах,- и в то же время систематически обманывало рабочих относительно действительного соотношения сил" [863].
  
  Даже после прихода нацистов к власти Сталин продолжал ориентировать немецких коммунистов на следование обанкротившейся формуле "социал-фашизма". Редактируя весной 1933 года статью члена ЦК КПГ Ф. Геккерта "Что происходит в Германии", Сталин к словам автора о том, что социал-демократия перешла на сторону фашизма, приписал: "И почему коммунисты именуют социал-демократов вот уже три года социал-фашистами" [864].
  
  Связь между бескровной победой Гитлера и политикой сталинизированного Коминтерна была очевидна для всех опытных революционеров. Как вспоминал немецкий коммунист Э. Волленберг, Зиновьев говорил ему в 1933 году: "не считая германских социал-демократов, Сталин несёт главную ответственность перед историей за победу Гитлера" [865].
  
  Чтобы увести компартии от таких неоспоримых выводов, XIII пленум ИККИ, состоявшийся в ноябре - декабре 1933 года, признал стратегию и тактику германской компартии правильной и запретил открывать дискуссию по поводу событий в Германии. Противопоставляя, как и прежде, тактику единого фронта снизу тактике единства сверху, пленум призвал коммунистов к борьбе "против предательских вождей социал-демократии" [866].
  
  6 февраля 1933 года руководители семи социалистических партий Европы обратились к руководству Коминтерна и Социалистического Интернационала с предложением созвать конференцию двух Интернационалов для выработки плана совместных действий против фашизма. 19 февраля бюро II Интернационала опубликовало воззвание, в котором заявляло о согласии вести переговоры с Коминтерном и предлагало прекратить взаимные нападки коммунистов и социал-демократов.
  
  В ответе Коминтерна, опубликованном 5 марта в виде воззвания к рабочим всех стран, европейским компартиям рекомендовалось соглашаться на единый фронт с социал-демократическими партиями, но ничего не говорилось о готовности Коминтерна вести переговоры непосредственно с II Интернационалом.
  
  Анализируя содержание этого воззвания, Троцкий обращал внимание на то, что в нем "сталинцы ни словом не говорят о "социал-фашизме", как главном враге. Они не напоминают больше о великом откровении своего вождя: "социал-демократия и фашизм - не антиподы, а близнецы". Они не утверждают больше, что борьба против фашизма требует предварительного разгрома социал-демократии. Они не заикаются о недопустимости единого фронта сверху... Так летят под стол в мусорную корзину высшие уроки сталинизма последних четырёх лет". Однако это не означает, что сталинисты решили коренным образом изменить свою политику в международном рабочем движении. В ответ на предложение II Интернационала о заключении союза для совместной борьбы с фашизмом "сталинская бюрократия выбирает худший из путей: она не отклоняет соглашения двух Интернационалов, но и не принимает его" [867].
  
  В написанном Троцким "Заявлении делегатов, принадлежащих к Интернациональной левой оппозиции (большевики-ленинцы), к конгрессу борьбы против фашизма", говорилось о необратимости на ближайшие годы того пути, на который вступила Германия, и о громадных бедствиях, которые фашизм несёт немецкому народу. "Фашизм ведёт за собою тучи голодной и прожорливой саранчи, которая требует для себя и добьется монополии должностей и барышей... Положение в Германии глубоко трагично. Палач только приступил к работе. Жертвам не будет конца" [868]. Троцкий подчеркивал, что германский фашизм неизбежно примет более зловещий и кровавый облик, чем в Италии, поскольку он захватил власть в условиях жестокого экономического кризиса и небывалой в истории страны нужды масс, усиливающей благоприятный для него процесс люмпенизации широких слоёв трудящихся. Вслед за Германией фашистский переворот начинает непосредственно угрожать Австрии.
  
  Прогноз Троцкого относительно Австрии как следующей жертвы фашизма осуществился в феврале 1934 года, когда в этой стране было подавлено антифашистское восстание шуцбундовцев - австрийских социал-демократов, вслед за чем утвердилась фашистская диктатура Дольфуса, расчистившая дорогу аншлюсу - насильственному включению Австрии в состав Германии в 1936 году. Значительная часть шуцбундовцев эмигрировала в СССР, где вскоре разделила участь большинства революционных эмигрантов, подвергнутых сталинским репрессиям.
  
  В "Заявлении" 1933 года Троцкий предлагал отвергнуть и осудить теорию социал-фашизма и немедленно принять предложение II Интернационала о переговорах и соглашении. "Одно несомненно,- писал в конце "Заявления" Троцкий.- Времени для исправления чудовищных ошибок остается совсем уже немного. Если оно будет упущено, Коммунистический Интернационал отойдет в историю со славным ленинским началом и бесславным сталинским концом" [869].
  
  Этот прогноз Троцкого реализовался во всей трагической полноте.
  
  L
  
  Перелом в стратегии Троцкого
  
  17 июля 1933 года, после прихода к власти во Франции блока радикалов и социалистов, Троцкий получил от французского правительства разрешение на проживание в этой стране.
  
  В первые годы изгнания Троцкого, когда у Советского Союза были напряжённые отношения с Англией, сталинская печать называла его "агентом Чемберлена", а в 1931-32 годы, когда Троцкий выступал за политику единого фронта как единственной возможности раздавить фашизм,- агентом социал-демократии. В 1933 году коминтерновская пресса стала называть его "презренным агентом французского правительства", приехавшим во Францию для того, чтобы помочь ему готовить интервенцию против СССР. "Юманите" ежедневно печатала погромные статьи, призывавшие членов французской компартии к демонстрациям против Троцкого и другим провокациям, которые сделали бы для него невозможным проживание во Франции.
  
  Не менее яростные нападки на Троцкого шли со стороны германских фашистов. После прихода Гитлера к власти в Германии, где работы Троцкого имели особенно широкое распространение, нацисты запретили и сожгли их вместе со всей остальной марксистской литературой. Выходивший в Берлине "Бюллетень оппозиции" должен был перенести свое издание в Париж. Геббельсовская газета "Ангрифф" называла Троцкого "самым большим антифашистом в мире", "заговорщиком и террористом", который "не ищет ничего иного, как очагов беспорядков, из которых он смог бы разжечь пламя, чтоб осуществить завещание Ленина: подчинить весь мир Москве, большевизму". Как бы вторя сталинской пропаганде, стремившейся добиться максимальной изоляции Троцкого, геббельсовский орган предлагал практическое решение: "отправить Троцкого на остров, столь же голый и пустынный, как св. Елена (куда был сослан Наполеон.- В Р.)". По приказу Геббельса в Берлине была расклеена афиша с провокационными комментариями к выдержкам из писем Троцкого, обнаруженных при обысках у антифашистов [870].
  
  Незадолго до приезда во Францию Троцкий сделал последнюю попытку воззвать к чувству ответственности советского руководства. В секретном письме, направленном в Политбюро, он писал: "Обстановка в стране и в партии вам видна ближе, чем мне... Совершенно безнадежной и гибельной является мысль овладеть нынешней обстановкой при помощи одних репрессий... Самой близкой и непосредственной опасностью является недоверие к руководству и растущая вражда к нему. Вы знаете об этом не хуже меня. Но вас толкает по наклонной плоскости инерция вашей собственной политики, а между тем, в конце наклонной плоскости - пропасть" [871].
  
  Цель своего письма Троцкий видел в том, чтобы заявить о доброй воле левой оппозиции к переговорам и соглашению с руководством ВКП(б), направленному на то, чтобы "перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или с наименьшими потрясениями". Он подчеркивал, что восстановление в партии режима доверия возможно только при том условии, что будет обеспечено "открытое и честное сотрудничество исторически возникших фракций, с целью превращения их в течения партии и их дальнейшего растворения в ней" [872].
  
  Это обращение было вызвано, по-видимому, тем, что Троцкий, знавший о колебаниях и тревоге, которую испытывали в связи с катастрофической ситуацией в стране даже высшие слои бюрократии, ещё надеялся на то, что среди них найдутся силы, способные поставить интересы партии и страны над интересами сохранения своей власти.
  
  Лишь после того, как вместо ответа на это обращение до Троцкого дошли известия о новой серии расправ правящей клики над старыми и новыми оппозициями, он принял решение круто изменить свою политическую стратегию. Если до середины 1933 года он призывал своих сторонников в СССР бороться за кардинальное реформирование партийной политики, то теперь он публично объявил о невозможности "мирной", "уставной" перегруппировки партийного руководства и устранения Сталина в порядке партийной реформы. "После опыта последних лет,- писал он в октябре 1933 года,- было бы ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда. Следующие съезды были бюрократическими парадами... Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, "конституционных" путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой" [873].
  
  С эти выводом был связан и другой вывод, сделанный Троцким в 1933 году,- о завершении термидорианского перерождения советского государства. Конечные итоги этого процесса он видел в том, что "ложная в корне политика бесконтрольной бюрократии ввергла страну в невыносимые лишения, противопоставила крестьянство пролетариату, поселила недовольство в массе рабочих, связала по рукам и ногам партию" [874].
  
  Троцкий подчеркивал, что большевистская партия полностью утратила прогрессивную роль, которую она играла после Октябрьской революции. Бесконтрольная власть аппаратной бюрократии привела к глубокому перерождению как экономики, так и политической системы советского общества. Показывая общие корни этих процессов, Троцкий проводил параллель между судьбой денег и государства в советском обществе. "Диспропорции хозяйства ведут бюрократию на путь возрастающей бумажно-денежной инфляции. Недовольство масс материальными последствиями хозяйственных диспропорций толкает бюрократию на путь голого принуждения. Хозяйственное планирование освобождается от ценностного контроля, как бюрократическое усмотрение освобождается от политического контроля... Можно сказать, что и диктатура пролетариата отмирает в форме бюрократической инфляции, т. е. чрезвычайного разбухания насилий, репрессий и произвола. Диктатура пролетариата не растворяется в бесклассовом обществе, а перерождается во всевластие бюрократии над обществом" [875].
  
  Окончательно подавление всех демократических институтов в партии и стране особенно тяжело сказалось на судьбе левой оппозиции. Она находилась в СССР в таких тяжёлых условиях, которые исключали для неё возможность играть руководящую роль в международном масштабе. Революционный центр тяжести передвинулся на Запад, где левая оппозиция могла действовать легально и привлекать в свои ряды новых сторонников. Исходя из этого, Троцкий сделал вывод, что "группировка "левой оппозиции" в СССР сможет развернуться в новую партию только в результате успешного формирования и роста нового Интернационала" [876].
  
  С 1933 года начался новый этап борьбы между сталинизмом и левой оппозицией.
  
  Заключение
  
  В конце 1961 года, когда в СССР и в зарубежных коммунистических партиях развернулась вторая волна критики сталинизма, П. Тольятти подчеркивал: "Я продолжаю считать не вполне удовлетворительным ответ на... вопрос (о причинах возникновения и утверждения сталинизма.- В Р.), когда всё сводят к личным отрицательным качествам Сталина, которые, впрочем, были замечены и разоблачены в свое время Лениным... Необходимо копнуть глубже, проанализировать объективные условия развития советского общества, но не для того, чтобы оправдать то, что сегодня разоблачают, утверждая... что "иначе быть и не могло", а чтобы лучше понять происшедшее и извлечь из него урок для всех" [877].
  
  К сожалению, такой анализ не был проведён в Советском Союзе, где после "дворцового переворота" 1964 года, свергнувшего Хрущёва, официальная критика сталинизма была полностью свернута. Поворот к объективному изучению противоречивых и трагических аспектов истории советского общества наступил лишь в конце 80-х годов. Однако по мере перерождения "перестройки" в движение по пути реставрации капиталистического строя честный научный анализ был перекрыт новой волной фальсификаций, не менее фантастических и произвольных, чем фальсификации сталинской школы.
  
  Пожалуй, наиболее предвзятым оценкам подвергся исторический период, рассматривавшийся в нашей работе. В многочисленных публицистических статьях сталинский "великий перелом" либо объявлялся закономерным продолжением революционной стратегии большевизма, либо трактовался как поворот Сталина к "троцкизму", внезапно осуществлённый после проводимой им "правильной" политики 1923-27 годов. При этом, подобно советской официальной историографии, публицисты из лагеря т. н. "демократов" фактически замалчивали даже то важнейшее обстоятельство, что принудительной коллективизации сопутствовала фактическая гражданская война, которой значительная часть крестьянства ответила на произвол и насилия, творимые в деревне. Эта важнейшая страница послеоктябрьской истории не вписывалась в рамки ни просталинистского тезиса о "монолитном единстве" советского общества, ни антикоммунистических концепций с их отрицанием классовой борьбы.
  
  Из априорных схем об органичной преемственности большевизма и сталинизма вытекала и версия об абсолютной произвольности сталинских репрессий. Эту версию разделяли (хотя по принципиально разным основаниям) и сталинисты, и антикоммунисты, считавшие, что политический режим, созданный Октябрьской революцией, не подвергся перерождению. Сторонники этой версии не связывали сталинский террор с логикой внутрипартийной борьбы, заставлявшей Сталина отвечать чудовищными контрударами на нараставший в партии протест против его политики.
  
  В 1928-33 годах этот процесс был ещё далек от своего завершения. Внутри партии продолжалась ожесточённая политическая борьба, существенно отличавшаяся, однако, по своему содержанию и формам от внутрипартийной борьбы предшествующих периодов. Импульс этой борьбе был дан поворотом сталинской клики к проведению антинародной политики, обрушившей жестокие удары не только на крестьянство, но и на все остальные классы и социальные слои советского общества - пролетариат, беспартийную интеллигенцию и даже на значительную часть правящего слоя. Этот поворот оказался возможным потому, что в борьбе с оппозициями 20-х годов правящая фракция, и прежде всего сам Сталин, почувствовали, что они не могут проводить гибкую, предусмотрительную и динамичную политику и главное - убедить в её правильности партию идейными методами, как это происходило при Ленине. Поэтому они добились установления такого партийно-государственного режима, при котором политические разногласия перестали разрешаться путём коллективного общепартийного обсуждения дискуссионных проблем. Замена принципиальных дискуссий методами административного командования и отсечения инакомыслящих привела к утверждению системы бюрократического абсолютизма, способной поддерживать и укреплять себя лишь с помощью массовых политических репрессий. Это коренное изменение политической системы и обусловленная им политика экономического авантюризма в свою очередь вызвали новый взрыв оппозиционных настроений в партии.
  
  Перед вдумчивым читателям этой книги непременно встанут вопросы: не возникает ли на её страницах тот же самый образ прошлого, который культивируется в бесчисленных писаниях современных "демократов"? Чем отличается критика сталинизма слева от его критики справа? В чём принципиальное отличие марксистской оценки исторической реальности 20-30-х годов от оценок ренегатов коммунизма типа А. Яковлева или Д. Волкогонова?
  
  Философско-социологический аспект этих непростых проблем был раскрыт ещё в 70-е годы выдающимся советским философом М. А. Лифшицем в полемике с идеологическими предшественниками тотальной антикоммунистической кампании, ныне прокатывающейся по всем республикам распавшегося Советского Союза. Отмечая неизбежность совпадений между "карикатурой, внешней, сатирической и её... реальной моделью, как будто оправдывающей реакционную критику...", философ объяснял наличие таких совпадений явлением "классовой правды" врага, т. е. реальным содержанием, обнаруживающимся "в самых злобных выпадах против социализма" [878].
  
  "Как бы ни были противоположны точки зрения,- писал Лифшиц,- существует объективное содержание человеческой мысли. Поэтому совпадения возможны. Но когда двое говорят одно и то же - они говорят не одно и то же, а совсем разное" [879]. Отрицание возможности совпадений марксистских исторических констатаций с "классовой правдой" противников коммунизма ведёт к скатыванию на позиции вульгарной социологии, рассматривающей человеческую мысль не как отражение реальности, а как чисто субъективное выражение определённой социальной позиции. Марксистская социология отделяет в "смеси истинного и ложного", присутствующей во всех реакционных идеологических построениях, объективное содержание феноменов общественной жизни и общественной психологии от их извращённого толкования, служащего ретроградным политическим целям.
  
  Лифшиц подчеркивал, что "классовая правда" врага включает две взаимодополняющие ипостаси: 1) "И верно, да скверно!" (на основе анализа реальных исторических фактов и тенденций, содержащего элементы объективной истины, делаются реакционные социологические и политические выводы); 2) "И скверно, да верно!" (ложные истолкования истории и социологические обобщения паразитируют на ошибках и преступлениях, которые имели место в реальной исторической практике).
  
  Для выявления различий между "внешней, сатирической карикатурой" и правдивой исторической картиной оказывается бесплодным проведение "абстрактных разграничительных линий", игнорирование "диалектических схождений и расхождений идей, вплоть до соприкосновения противоположного" [880]. Такими "абстрактными разграничительными линиями" изобиловали официальная советская историография и социология времён сталинизма и застоя, огульно отметавшие все констатации и выводы своих оппонентов как выражение "вражеской клеветы".
  
  Однако отвержение "абстрактных разграничительных линий" не избавляет от необходимости выявлять конкретные разграничительные линии между историческими оценками, выдвигаемыми приверженцами непримиримых идеологических позиций. Первой такой разграничительной линией является отношение к внутрипартийным оппозициям, численность и влияние которых нынешние антикоммунисты стремятся всячески преуменьшить (Д. Волкогонов, например, договаривается до того, что в 30-е годы "реальных троцкистов в стране было... максимум три-четыре сотни" [881]). В действительности через левую и другие антисталинские оппозиции прошли многие тысячи большевиков, в том числе почти все наиболее видные деятели героического периода русской революции. Конечно, многие из них "сломались" ещё до того, как попали в жернова сталинских тюрем и лагерей. Однако даже из фактов, приведённых в этой книге (а многие эпизоды оппозиционной борьбы продолжают оставаться скрытыми в российских архивах), вырисовывается картина широкого распространения в партии оппозиционных, антисталинских настроений. А тот факт, что деятельность оппозиций 1928-33 годов развертывалась в чудовищных условиях тоталитаризма и была сопряжена для их участников с тягчайшими жертвами и опасностями, отсекает довод, будто оппозиционерами в те годы были "наивные мечтатели" или люди, которые просто "рвались к власти".
  
  Зафиксированная в оппозиционных документах по свежим следам исторических событий картина преступлений сталинской клики выглядит не менее трагичной, чем "обличения задним числом", идущие сегодня из лагеря политических перевёртышей, вчерашних защитников сталинистских исторических версий. Но эта схожесть исторических констатаций лишь ярче выявляет вторую разграничительную линию, связанную с трактовкой соотношения между большевизмом и сталинизмом. Если в глазах антикоммунистов преступления сталинизма рассматриваются как проявления "сатанизма" большевиков, их изначальной иррациональной страсти к насилию над беззащитными людьми, то коммунистические оппозиции четко отделяли борьбу против действительных классовых врагов от борьбы против собственного народа и поэтому рассматривали сталинские преступления как жесточайшее поругание большевистских принципов и традиций.
  
  Даже в условиях гражданской войны, когда белогвардейские армии и заговорщики действовали в прямом союзе с интервенцией четырнадцати капиталистических держав, большевики не пошли дальше экспроприации крупных средств производства и частичной экспроприации потребительского имущества (например, жилищное "уплотнение") помещиков, капиталистов и других хозяев царской России. Сама по себе принадлежность к классу крупных собственников не влекла за собой ни депортации, ни других политических репрессий. В отличии от этого раскулачивание, обращённое по замыслу его организаторов против мелких собственников (а фактически - и против значительной части середняцких слоёв деревни), свелось к тотальной экспроприации всего их производственного и потребительского имущества и к их депортации.
  
  Третья разграничительная линия возникает при обсуждении вопроса об альтернативах развития советского общества. В работах нынешних "демократов" настойчиво варьируется мысль о том, что только такой "социализм" (сталинский, кровавый, казарменный, тоталитарный) мог быть построен в результате претворения в жизнь "доктринальных предпосылок" марксизма и политической стратегии большевизма. Наиболее убедительными опровержениями этого мифа являются и критическая, и позитивная, конструктивная стороны платформ всех антисталинских оппозиций, в состав которых входили наиболее политически зрелые и теоретически подготовленные большевики. Их критика сталинизма развертывалась с позиций марксистских взглядов на социализм и пути его строительства.
  
  Знакомство с "аграрными" разделами этих программ наглядно убеждает, что большевистская, социалистическая альтернатива исторически сложившемуся течению событий (которую отстаивали в рассматриваемый период и "левые" и "правые") состояла в постепенном и добровольном развитии кооперативного движения на селе от менее к более высоким формам при ограничении частнокапиталистических элементов на основе налоговой политики и других, по преимуществу экономических мер. К этому следует прибавить, что если бы политика правящей фракции, начиная с 1923 года, не претерпевала резких шараханий - от благоприятствования частному накоплению в кулацких хозяйствах до бессмысленного насилия по отношению к тем, кого ещё недавно призывали "обогащаться", то коллективизация могла быть осуществлена без фронтального столкновения с широчайшими массами крестьянства, повлёкшего неисчислимые человеческие и материальные жертвы.
  
  Анализ исторического опыта и документов оппозиций опровергает и просталинистский довод, согласно которому безжалостное ограбление деревни, даже если и признать его антигуманный характер, явилось необходимой ценой, которую требовалось уплатить за осуществление индустриализации и обеспечение обороноспособности страны. Действительно экономически эффективными путями мобилизации средств деревни на нужды ускоренной реконструкции (модернизации) народного хозяйства не были и не могли быть ни раскулачивание и "самораскулачивание" наиболее продуктивной части сельского населения, ни подневольный, а следовательно, и малопроизводительный труд в колхозах, ни лихорадившая страну на протяжении пяти лет фактическая гражданская война с крестьянством.
  
  Четвертая разграничительная линия между марксистскими и антикоммунистическими позициями связана с отношением к социалистическим основам советского общества - обобществлению средств производства и плановому хозяйству. Критики "коммунизма" из лагеря либералов усматривают в этих основах отрицание экономической свободы производителей и потребителей, закономерно влекущее подавление политической свободы и демократии. Марксисты видят в плановой экономике и национализированной собственности величайшее достижение общественного прогресса. Правота этой позиции доказана во-первых, тем, что даже частичное внедрение этих начал в передовых капиталистических странах избавило последние на несколько десятилетий от разрушительных экономических кризисов, подобных "великой депрессии" 30-х годов, явилось важнейшим фактором выживания и стабилизации капитализма в XX веке.
  
  Во-вторых, Сталин при всей своей неограниченной власти не был всемогущ в насилии над историческими законами. Наделив привилегированную касту огромными преимуществами в сфере личного потребления и накопления, он сохранил, хотя и в бюрократически деформированном виде, важнейшие социально-экономические завоевания Октябрьской революции. Благодаря этим завоеваниям и вопреки тоталитарному политическому режиму, некомпетентному управлению, самоуправству и произволу бюрократии и её "вождей", были достигнуты неоспоримые экономические успехи Советского государства. Ликвидация наиболее чудовищных проявлений тоталитаризма (государственный террор и милитаризация труда) после смерти Сталина позволила на базе социалистических завоеваний советского народа обеспечить значительный подъём народного благосостояния и культуры, создать развитую систему социальных гарантий, по многим параметрам превосходящую социальные достижения наиболее передовых капиталистических стран. Эти социалистические завоевания советский народ защищал в Великой Отечественной войне, их утрату он болезненно ощущает в нынешний период отката к кабально-колониальному капитализму, за их возрождение он борется и будет бороться с силами капиталистической реставрации. Что же касается бюрократического абсолютизма - главного тормоза прогрессивного развития нашей страны на протяжении шести десятилетий, то это термидорианское детище, как показывает исторический опыт, сохраняется в неприкосновенности нынешними временщиками, приход к власти которых не дал народу ни реальной политической свободы, ни действительной демократии.
  
  Ещё в начале 30-х годов Троцкий неоднократно подчеркивал, что советская бюрократия не является имущим классом в научном смысле слова, поскольку она не обладает правом владения собственностью на средства производства. Поэтому она вынуждена поддерживать социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, утрата которых отбросит СССР на десятки лет назад. Однако она выполняет эту функцию с такими издержками, которые раньше или позже приведут к взрыву всей социальной системы. Такой взрыв может завершиться либо низложением бюрократии, созданием обновлённой марксистской партии и восстановлением демократии Советов и профсоюзов, либо реставрацией капиталистического строя, которая "создала бы химически чистую культуру русского компрадорства с "политически-правовыми" предпосылками деникински-чанкайшистского образца. Всё это было бы, конечно, и с богом и со славянской вязью, т. е. со всем тем, что нужно душегубам для "души"". При этом компрадорская буржуазия "могла бы (если бы могла) достигнуть своей цели не иначе как через многолетнюю гражданскую войну и новое разорение страны..." [882].
  
  Ясным осознанием этой перспективы определялась неприемлемость для коммунистических оппозиций 30-х годов какого-либо сотрудничества с антисоветскими силами как внутри страны, так и за рубежом. С этим было связано одно из "преимуществ" Сталина перед своими противниками. В целях удержания своей власти Сталин не гнушался самыми беспринципными, чисто империалистическими сделками на международной арене, принося в жертву этим сделкам (вплоть до сговора с Гитлером) интересы коммунистического движения в других странах.
  
  Другим преимуществом Сталина в борьбе со своими противниками было то, что он, подобно всем правителям бонапартистского типа, вёл эту борьбу самыми низкими средствами. Свободный от всяких нравственных запретов и тормозов, он сочетал в своей политической методике обман народа, грязные провокации, судебные подлоги и беспощадный террор.
  
  Беспринципная консолидация сталинской клики противостояла политической разобщённости её противников, немалая часть которых на протяжении длительного времени не могла освободиться от созданных в 20-е годы жупелов "фракционности" и "троцкизма". Эта роковая ошибка многих лидеров оппозиционных группировок позволила Сталину расправиться с ними поодиночке, превратив их в "отработанный пар", податливый материал для покаяний, а затем - "признаний" на фальсифицированных процессах. Будучи поставленными перед жёсткой дилеммой: либо полное изгнание с политической арены, либо сохранение, пусть и на второстепенных ролях, своего места в правящей верхушке, они шли навстречу своей неминуемой гибели через длительную череду унизительных публичных капитуляций. Выстраивая цепочку "рационализации" (т. е. бессознательного оправдания своего постыдного поведения "высокими" мотивами), они принимали навязанную Сталиным логику отступничества от своих убеждений: Советский Союз находится во враждебном капиталистическом окружении, внутри страны идёт перманентная классовая борьба, поэтому необходимо сохранять "единство партии" любой ценой, вплоть до признания необходимости "военноподобного строя" и лицемерного восхваления неизменной "прозорливости" "вождя".
  
  Ещё одной причиной, обеспечившей победу Сталина во внутрипартийной борьбе, был установленный им режим информационной блокады страны, который в условиях тогдашней технической неразвитости средств массовой информации не позволял идеям Троцкого и международной левой оппозиции в целом сколько-нибудь широко прорываться через границы СССР и обрекал подавляющее большинство советских людей на восприятие однонаправленной фальсифицированной информации о положении дел в стране, о власти и её противниках.
  
  Главная же причина победы сталинской клики над её коммунистическими противниками носила социально-классовый характер. Добившись отчуждения масс от власти и от политики, Сталин проводил присущую всякому бонапартистскому режиму политику лавирования между классами и социальными группами, опираясь при этом на "новый правящий слой, который стремится закрепить свое привилегированное положение и склонен видеть в себе не временное историческое орудие революции, а её завершение и увенчание" [883]. В результате расправ с оппозициями и вообще инакомыслящими, которые высвобождали места в различных ячейках социально-политической структуры, он непрерывно обновлял этот слой, создавая условия для вертикальной мобильности беспринципных и покорных людей, рвавшихся к власти и привилегиям.
  
  И тем не менее даже к концу рассматриваемого в этой книге периода победа Сталина не была абсолютной, а возможность подлинно социалистического возрождения СССР сохранялась. В сознании большинства советских людей продолжали жить убеждённость и вера в торжество коммунистических идей - социального равенства и справедливости, коллективизма, пролетарского интернационализма и истинного народовластия. Старая большевистская гвардия ещё не была перебита. Способные к борьбе со сталинизмом оппозиционные элементы в значительной своей части оставались на свободе и пользовались высоким авторитетом в партии и народе. Перед другими оппозиционерами в случае первой серьезной социальной встряски могли открыться двери тюрем и лагерей.
  
  Большевизм был не только русским, но и мощным международным политическим движением. Конечно, он оказался существенно ослаблен ошибками сталинизированного Коминтерна. Преступления сталинизма в СССР ослабили притягательную силу революционных, коммунистических идей как раз в тот момент, когда возникли благоприятные условия для их поддержки трудящимися всего мира в результате небывалого в истории экономического кризиса, потрясшего самые основы капиталистического строя. Хотя этот кризис не завершился свержением буржуазных режимов ни в одной стране, сохраняющаяся напряжённость противоречий империализма открывала возможности нового революционного подъёма на Западе. Становящаяся всё более реальной угроза экспансии фашизма и новой мировой войны привлекала новых сторонников в ряды не только официального коммунизма, но и международной левой оппозиции. Возникла историческая возможность перехвата политической инициативы формирующимся IV Интернационалом. Всё это открывало новый этап борьбы за подлинно социалистическую альтернативу развития СССР и мирового рабочего движения, новый этап схватки между сталинизмом и "троцкизмом" [884].
  
  В настоящее время обстановка во всём мире кардинально отличается от обстановки 30-х годов. Большинство стран с национализированной собственностью и плановой экономикой повернули на путь реставрации капитализма и переживают жестокий экономический и политический кризис. Однако это не означает, что грядущие десятилетия пройдут под знаком триумфального шествия капитализма и полного подрыва притягательности коммунистических идей в глазах трудящихся всего мира. Экологический кризис, умножающиеся локальные политические кризисы и войны в различных регионах мира, растущая пропасть в благосостоянии между Севером и Югом, не только относительное, но и абсолютное обнищание широчайших масс населения в десятках стран "третьего мира" и в бывших социалистических странах, неуклонный рост преступности практически во всех государствах Земного шара - всё это говорит о том, что капитализм, несмотря на вызревшие в его недрах гигантские производительные силы, не способен вести вперед мировое хозяйство и культуру. Раньше или позже станет неизбежным прилив новой социалистической волны, новый подъём левых сил. Одна из главных задач, которая встанет перед ними,- не допустить повторения трагических ошибок, допущенных коммунистами в предшествующие десятилетия. Поэтому глубокое осмысление исторических уроков прошлого, изучение политического и идейного наследия марксистов 30-х годов, развивавших коммунистические идеи в непримиримой борьбе со сталинизмом, приобретает всё более актуальное значение.
  
  Примечания
  
  1
  
  Авторханов А. Технология власти. М., 1991. С. 11.
  
  2
  
  Вторая мировая война в воспоминаниях У. Черчилля, Шарля де Голля, К. Хэлла, У. Леги, Д. Эйзенхауэра. М., 1990. С. 178-179.
  
  3
  
  Дойчер И. Изгнание Троцкого. М., 1991. С. 177.
  
  4
  
  Бухарин Н. И. Основные задачи партии. М., 1927. С. 37, 45.
  
  5
  
  Правда. 1927. 17 ноября.
  
  6
  
  См. Вопросы истории КПСС. 1990. Љ 3. С. 69.
  
  7
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. Т. I. 1962. С. 66.
  
  8
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1222.
  
  9
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991. С. 30.
  
  10
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1185.
  
  11
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 6. С. 214-218.
  
  12
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1382.
  
  13
  
  Там же. С. 1207.
  
  14
  
  Там же. С. 1209.
  
  15
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990, с. 246.
  
  16
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 108.
  
  17
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 9. С. 116.
  
  18
  
  Коэн С. Бухарин. Политическая биография. М., 1988. С. 324.
  
  19
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 31.
  
  20
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1444.
  
  21
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 7. С. 357.
  
  22
  
  Там же. С. 177, 179.
  
  23
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 10. С. 196-197.
  
  24
  
  Там же. С. 259.
  
  25
  
  Там же. С. 197.
  
  26
  
  Там же. С. 311.
  
  27
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 11.
  
  28
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 5. С. 195-196 ; Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 1. С. 70, 72.
  
  29
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 10. С. 109.
  
  30
  
  Сто сорок бесед с Молотовым. Из дневника Ф. Чуева. М., 1991. С. 376.
  
  31
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 211.
  
  32
  
  См.: Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 1. С. 74-76.
  
  33
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 5. С. 201 ; Љ 7. С. 178.
  
  34
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 7. С. 179-182.
  
  35
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 5, 7.
  
  36
  
  История СССР. 1990. Љ 5. С. 17.
  
  37
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 10. С. 221, 225.
  
  38
  
  Там же. С. 304-306.
  
  39
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 13.
  
  40
  
  Правда. 1988 26 августа.
  
  41
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 15, 17.
  
  42
  
  Там же. С. 144-145.
  
  43
  
  II Пленум ЦКК созыва XV съезда ВКП(б) 2-5 апреля 1928 г. М., 1928. С. 252-255.
  
  44
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 5. С. 201.
  
  45
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1132.
  
  46
  
  Правда. 1928. 15 января.
  
  47
  
  Правда. 1928. 27 января.
  
  48
  
  Правда. 1928. 8 апреля.
  
  49
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 12. С. 82-83.
  
  50
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 112.
  
  51
  
  Так, О. Мандельштам на допросе в ГПУ в 1934 году признавал, что в 1927 году у него возникли "не слишком глубокие, но достаточно горячие симпатии к троцкизму" (Огонёк. 1991. Љ 1. С. 18).
  
  52
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 7. С. 51.
  
  53
  
  II Пленум ЦКК созыва XV съезда ВКП(б). С. 245-246.
  
  54
  
  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. М., 1991. С. 529.
  
  55
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 12. С. 70.
  
  56
  
  Там же. С. 73.
  
  57
  
  Там же. С. 76, 78.
  
  58
  
  Там же. С. 79.
  
  59
  
  Там же. С. 78.
  
  60
  
  Там же. С. 77.
  
  61
  
  Там же. С. 80.
  
  62
  
  Там же.
  
  63
  
  Там же. С. 74.
  
  64
  
  Там же. С. 80.
  
  65
  
  Там же. С. 81.
  
  66
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 3-4. С. 16.
  
  67
  
  Там же. С. 18-19.
  
  68
  
  Там же. С. 27-28.
  
  69
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 31.
  
  70
  
  Правда. 1988. 3 октября.
  
  71
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 196.
  
  72
  
  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 9. Т. 4. М., 1984. С. 317, 319.
  
  73
  
  Правда. 1928. 19 апреля.
  
  74
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 31-33.
  
  75
  
  Там же. С. 45-47.
  
  76
  
  Там же. С. 81.
  
  77
  
  Астров В. К текущему моменту // Правда. 1928. 1 июля.
  
  78
  
  Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 300-301.
  
  79
  
  Там же. С. 298-299.
  
  80
  
  Литературная газета. 1990. 26 декабря.
  
  81
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 174.
  
  82
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 196.
  
  83
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 159.
  
  84
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 195.
  
  85
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 12. С. 84.
  
  86
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 196.
  
  87
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 180, 185 ; Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 1. С. 126.
  
  88
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 195.
  
  89
  
  Там же.
  
  90
  
  Там же. С. 196, 198.
  
  91
  
  Там же. С. 198.
  
  92
  
  Там же.
  
  93
  
  Там же. С. 196.
  
  94
  
  Там же. С. 196, 198.
  
  95
  
  Там же. С. 196, 197.
  
  96
  
  Там же. С. 196.
  
  97
  
  Там же. С. 197.
  
  98
  
  Там же. С. 196.
  
  99
  
  Там же. С. 197.
  
  100
  
  Там же.
  
  101
  
  Там же. С. 196-197.
  
  102
  
  Там же.
  
  103
  
  Там же. С. 197.
  
  104
  
  Знамя. 1988. Љ 11. С. 119.
  
  105
  
  Там же.
  
  106
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1930. С. 149.
  
  107
  
  Беседовавший в 1936 году с Бухариным меньшевик Николаевский спустя несколько десятилетий писал: "Правильность разговора с Каменевым Бухарин мне сам подтвердил... но, правда, с оговоркой о том, что запись небрежная". (Вопросы истории 1991. Љ 2-3. С. 183).
  
  108
  
  Знамя. 1988. Љ 11. С. 121.
  
  109
  
  Там же. С. 120.
  
  110
  
  Там же. С. 124.
  
  111
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 191.
  
  112
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 158.
  
  113
  
  XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1934. С. 518.
  
  114
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 4. С. 438-439.
  
  115
  
  Коммунистический Интернационал в документах. 1919-1932. М., 1933. С. 46.
  
  116
  
  Там же.
  
  117
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 10. С. 286.
  
  118
  
  Коммунистический Интернационал в документах. С. 747, 748.
  
  119
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 195.
  
  120
  
  Стенографический отчёт VI Конгресса Коминтерна. Вып. 1. М.-Л., 1929. С. 34-35.
  
  121
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 201, 204.
  
  122
  
  Стенографический отчёт VI Конгресса Коминтерна. Вып. 1. С. 3.
  
  123
  
  Там же. С. 51.
  
  124
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 8. С. 22.
  
  125
  
  Стенографический отчёт VI Конгресса Коминтерна. Вып. 3. С. 144-145.
  
  126
  
  Коммунистический Интернационал в документах. С. 12, 778.
  
  127
  
  Там же. С. 11.
  
  128
  
  Там же. С. 777.
  
  129
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 8. С. 20.
  
  130
  
  Стенографический отчёт VI Конгресса Коминтерна. Вып. 1. С. 614.
  
  131
  
  Там же. С. 508.
  
  132
  
  Там же. С. 380.
  
  133
  
  Правда. 1927. 17 ноября.
  
  134
  
  См.: Сталин И. В. Соч. Т. 7. С. 315.
  
  135
  
  XV съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Т. II. С. 1443-1444.
  
  136
  
  Бухарин Н. И. Избранные произведения. М., 1988. С. 391.
  
  137
  
  Там же. С. 396.
  
  138
  
  Там же. С. 400.
  
  139
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. М., 1992. С. 15.
  
  140
  
  Правда. 1928. 3 октября.
  
  141
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 2. С. 121-122.
  
  142
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 235-236.
  
  143
  
  Вопросы истории КПСС. 1990. Љ 6. С. 71.
  
  144
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 281-282.
  
  145
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 320-321.
  
  146
  
  История СССР. 1990. Љ 4. С. 12.
  
  147
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 287-288.
  
  148
  
  Там же. С. 290.
  
  149
  
  Там же. С. 271-275.
  
  150
  
  Там же. С. 260.
  
  151
  
  По поводу этой и дальнейших попыток Сталина списать все неудачи своей политики на носителей "троцкистской идеологии", Троцкий язвительно писал: "Со Сталиным произошло в отношении рынка и нэпа то, что обычно бывает с эмпириками... Эмпиризм чаще всего служит предпосылкой субъективизма, а если это эмпиризм бюрократический, то он неизбежно становится предпосылкой периодических "перегибов". Искусство "генерального" руководства состоит в таком случае в размене перегибов на перегибчики и в уравнительном распределении их среди илотов, именуемых исполнителями. Если в довершение генеральный перегиб подкинуть "троцкизму", то задача решена". (Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 14. С. 29).
  
  152
  
  Там же. С. 277-278.
  
  153
  
  Там же. С. 278.
  
  154
  
  XVI съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1930. С. 323.
  
  155
  
  Минувшее. Исторический альманах. 7. М., 1992. С. 310-311.
  
  156
  
  Там же. С. 290-291.
  
  157
  
  Там же. С. 301.
  
  158
  
  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 526-527.
  
  159
  
  Там же. С. 524.
  
  160
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 6. С. 32-33.
  
  161
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 111.
  
  162
  
  Бухарин Н. И. Избранные произведения. С. 417.
  
  163
  
  Правда. 1929. 20 января.
  
  164
  
  Правда. 1929. 24 августа.
  
  165
  
  Знамя. 1990. Љ 3. С. 151.
  
  166
  
  Бухарин Н. И. Путь к социализму. Новосибирск, 1990. С. 377-379.
  
  167
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 134.
  
  168
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 16.
  
  169
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 2-3. С. 201-203.
  
  170
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 16.
  
  171
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 34.
  
  172
  
  См.: Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 530.
  
  173
  
  Там же. С. 532-534.
  
  174
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 3.
  
  175
  
  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 535.
  
  176
  
  Вечерний клуб. 1992. Љ 1.
  
  177
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 16-17.
  
  178
  
  Вечерний клуб. 1992. Љ 1.
  
  179
  
  Троцкий Л. Д. Моя жизнь. С. 538.
  
  180
  
  Правда. 1929. 19 февраля.
  
  181
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 3.
  
  182
  
  Там же. С. 2.
  
  183
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 8.
  
  184
  
  Правда. 1929. 24 января.
  
  185
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 313-317 ; Правда. 1929. 24 января.
  
  186
  
  Голицын С. Записки уцелевшего // Дружба народов. 1990. Љ 3. С. 119.
  
  187
  
  Новый мир. 1990. Љ 4. С. 89.
  
  188
  
  О настроениях самого Воронского этого периода свидетельствует предпосланный к его воспоминаниям о большевистском подполье, написанным в 1928 году, эпиграф из Лермонтова: "И маршалы зова не слышат: иные погибли в бою, другие ему изменили и продали шпагу свою" (Новый мир. 1928. Љ 9. С. 154).
  
  189
  
  История СССР. 1991. Љ 5. С. 111.
  
  190
  
  Там же. С. 116.
  
  191
  
  Там же. С. 113-114.
  
  192
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 93.
  
  193
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 302.
  
  194
  
  История и сталинизм. М., 1991. С. 170-171.
  
  195
  
  Там же. С. 171.
  
  196
  
  О реакции профсоюзных работников на эти события свидетельствует дневниковая запись старого большевика Б. Козелева, в которой говорилось, что кулуары Дворца труда (так называлось тогда здание, в котором размешался ВЦСПС) "гудят от возмущения" тем, что Сталин растоптал профсоюзную демократию. Один из знакомых Козелева, обнаруживший эту запись, выкрал дневник и передал его в ЦКК, после чего Козелева исключили из партии. Записи Козелева были процитированы на XVI съезде ВКП(б) в качестве доказательства "фракционной" работы Томского и его сторонников в профсоюзном движении.
  
  197
  
  Цит. по: Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 97.
  
  198
  
  Там же. С. 95.
  
  199
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 17.
  
  200
  
  Цит. по: Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 95.
  
  201
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 6-7.
  
  202
  
  Цит. по: Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 98.
  
  203
  
  XVI съезд ВКП(б). Стенотчёт. С. 325.
  
  204
  
  Бухарин: человек, политик, ученый. М., 1990. С. 115-116.
  
  205
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 319-320.
  
  206
  
  Там же. С. 324-325.
  
  207
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 4. С. 429.
  
  208
  
  Там же. С. 437, 441.
  
  209
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 1. С. 126-127.
  
  210
  
  Правда. 1989. 3 февраля.
  
  211
  
  Там же.
  
  212
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 2. С. 123-124.
  
  213
  
  Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. М., 1989. С. 253-254.
  
  214
  
  Там же. С. 306.
  
  215
  
  Там же. С. 263-264.
  
  216
  
  Там же. С. 264.
  
  217
  
  Там же. С. 281, 293-294.
  
  218
  
  Там же. С. 273.
  
  219
  
  Там же. С. 275-276.
  
  220
  
  Там же. С. 262-263.
  
  221
  
  Там же. С. 258.
  
  222
  
  Там же. С. 282.
  
  223
  
  Там же. С. 289.
  
  224
  
  Коэн С. Бухарин. Политическая биография. М., 1988. С. 390.
  
  225
  
  Знамя. 1988. Љ 11. С. 123.
  
  226
  
  Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. С. 303.
  
  227
  
  Высмеивая фракционные маневры бывших дуумвиров, Троцкий 14 июля 1929 года писал: "В борьбе между Сталиным и Бухариным обе стороны, как клоуны в цирке, перебрасывают друг другу обвинение в троцкизме" (Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 15).
  
  228
  
  Бухарин Н. И. Проблемы теории и практики социализма. С. 302-303.
  
  229
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 2.
  
  230
  
  Там же. С. 33-34.
  
  231
  
  Там же. С. 56.
  
  232
  
  Там же. С. 100-101.
  
  233
  
  Там же. С. 94.
  
  234
  
  Там же. С. 61.
  
  235
  
  Там же. С. 14.
  
  236
  
  Там же. С. 37.
  
  237
  
  Там же. С. 59.
  
  238
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 4. С. 458.
  
  239
  
  Там же. С. 381.
  
  240
  
  Там же. С. 432, 435.
  
  241
  
  Коммунистическая оппозиция в СССР. Т. 2. М., 1990. С. 80.
  
  242
  
  Троцкий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций. М., 1990. С. 143.
  
  243
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 4. С. 436.
  
  244
  
  Там же.
  
  245
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. М., 1992. С. 123.
  
  246
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 6. С. 25.
  
  247
  
  Сообщение И. Я. Врачева автору этой книги.
  
  248
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 74.
  
  249
  
  Там же. С. 75.
  
  250
  
  Там же. С. 76.
  
  251
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 267.
  
  252
  
  Там же. С. 262.
  
  253
  
  Вопросы истории КПСС. 1990. Љ 4. С. 103 ; Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 7. С. 66.
  
  254
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 3-4. С. 5.
  
  255
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 1-2. С. 22.
  
  256
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 3-4. С. 6, 7.
  
  257
  
  Там же. С. 7.
  
  258
  
  Там же. С. 14.
  
  259
  
  Там же. С. 12.
  
  260
  
  Там же. С. 13-14.
  
  261
  
  Там же.
  
  262
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 6. С. 9.
  
  263
  
  Там же. С. 6.
  
  264
  
  Бюллетень оппозиции. 1929. Љ 7. С. 9-10.
  
  265
  
  Там же. С. 6, 9-10.
  
  266
  
  Там же. С. 7.
  
  267
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 277.
  
  268
  
  Через одного из секретарей МК партии Левицкая передала Сталину копию этого письма без последнего наиболее резкого абзаца: "Верно говорит Артём (писатель А. Весёлый.- В. Р.): "Взять бы их на густые решета..." Я тоже подписываюсь: надо на густые решета взять всех, вплоть до Калинина; всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка" (Знамя. 1987. Љ 10. С. 181, 183).
  
  269
  
  Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации. М., 1989. С. 233-234.
  
  270
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 182.
  
  271
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 102.
  
  272
  
  Коммунистический Интернационал в документах. С. 911.
  
  273
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 116.
  
  274
  
  Большевик. 1929. Љ 16.
  
  275
  
  Правда. 1929. 20 октября.
  
  276
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 31-32.
  
  277
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 130, 132.
  
  278
  
  Документы свидетельствуют. С. 288-289.
  
  279
  
  Там же. С. 264, 289-290.
  
  280
  
  Молотов В. М. О колхозном движении // Большевик. 1929. Љ 22. С. 12.
  
  281
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 31.
  
  282
  
  Там же. С. 13.
  
  283
  
  Документы свидетельствуют. С. 274-282.
  
  284
  
  КПСС в резолюциях. Т. 5. С. 48-49.
  
  285
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 22.
  
  286
  
  Правда. 1929. 18 ноября.
  
  287
  
  Правда. 1929. 26 ноября.
  
  288
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 149, 169, 171.
  
  289
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 91-92.
  
  290
  
  Там же. С. 262.
  
  291
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 145.
  
  292
  
  Сталин. Сборник статей к пятидесятилетию со дня рождения. М.-Л., 1930. С. 9.
  
  293
  
  Там же. С. 44.
  
  294
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 33.
  
  295
  
  Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. С. 187.
  
  296
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 73, 75.
  
  297
  
  Правда. 1930. 11 января.
  
  298
  
  История СССР. 1990. Љ 5. С. 23-24.
  
  299
  
  Неизвестная Россия. XX век. С. 238-241.
  
  300
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 181-183.
  
  301
  
  Правда. 1930. 3 февраля.
  
  302
  
  Тем не менее из 400-450 тыс. семей "третьей категории" только за 1929-30 годы "самораскулачились", т. е. бросили или распродали свое имущество и бежали из деревни на стройки и в города 200-250 тыс. семей. Бегство крестьянских семей в города из-за боязни раскулачивания и депортации продолжалось и в последующие годы.
  
  303
  
  Реабилитация. С. 345.
  
  304
  
  Документы свидетельствуют. С. 390.
  
  305
  
  Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 81.
  
  306
  
  Бухарин Н. И. Избранные произведения. М., 1990. С. 490, 494.
  
  307
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 14.
  
  308
  
  Бухарин Н. И. Избранные произведения. С. 490.
  
  309
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 13.
  
  310
  
  Там же.
  
  311
  
  Там же. С. 14.
  
  312
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 16-17.
  
  313
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 19-20.
  
  314
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 2-3.
  
  315
  
  Там же. С. 4.
  
  316
  
  Там же. С. 3.
  
  317
  
  Там же.
  
  318
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 14. С. 37.
  
  319
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 6.
  
  320
  
  Там же. С. 4.
  
  321
  
  Там же.
  
  322
  
  Там же.
  
  323
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 191-193.
  
  324
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 101-104.
  
  325
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 60.
  
  326
  
  Реабилитация. С. 346-347.
  
  327
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 96.
  
  328
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 213.
  
  329
  
  См. там же. С. 222-223.
  
  330
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 33.
  
  331
  
  Там же.
  
  332
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 38.
  
  333
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 32.
  
  334
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 12-13. С. 18.
  
  335
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 12-13.
  
  336
  
  Там же. С. 12.
  
  337
  
  Там же. С. 16.
  
  338
  
  Там же. С. 12, 18.
  
  339
  
  Там же. С. 19.
  
  340
  
  В конце 1930 года в колхозах осталось немногим более одной пятой крестьянских хозяйств.
  
  341
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 14.
  
  342
  
  Там же. С. 13.
  
  343
  
  Там же. С. 17.
  
  344
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 3-4.
  
  345
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 6-7.
  
  346
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 180-181.
  
  347
  
  В 1933 году Угланов в заявлении, направленном в ЦКК, писал: "Весь 1929 г. мы пытаемся организовывать кадры своих сторонников и производить выступления против ЦК. Особенно усиленно мы напирали на закрепление правой оппозиции в Промакадемии" (Неизвестная Россия. XX век. М. 1992. С. 61).
  
  348
  
  Вопросы история. 1990. Љ 2. С. 98.
  
  349
  
  Там же.
  
  350
  
  Правда. 1930. 9 июня.
  
  351
  
  XVI съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1930. С. 248.
  
  352
  
  Реабилитация. С. 345.
  
  353
  
  XVI съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 159.
  
  354
  
  Там же. С. 194.
  
  355
  
  Там же. С. 203.
  
  356
  
  Там же. С. 144, 148.
  
  357
  
  Там же. С. 363.
  
  358
  
  Там же. С. 90.
  
  359
  
  Там же. С. 745.
  
  360
  
  Там же. С. 213.
  
  361
  
  Там же. С. 256.
  
  362
  
  Там же. С. 288.
  
  363
  
  Там же. С. 288-289.
  
  364
  
  Там же. С. 246.
  
  365
  
  Там же. С. 254.
  
  366
  
  Там же. С. 202.
  
  367
  
  Там же. С. 325.
  
  368
  
  Там же. С. 109.
  
  369
  
  Там же. С. 326.
  
  370
  
  Там же. С. 75, 279.
  
  371
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 25-26. С. 9-10.
  
  372
  
  Там же с. 10.
  
  373
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 131-132.
  
  374
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 354, 357.
  
  375
  
  Там же. С. 357.
  
  376
  
  Там же. С. 349.
  
  377
  
  Там же. С. 351.
  
  378
  
  Очевидно, Бухарин имел в виду крайне сервильную статью Пятакова, написанную к пятидесятилетию Сталина.
  
  379
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 5. С. 70.
  
  380
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 105.
  
  381
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 13.
  
  382
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 354.
  
  383
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 14. С. 4.
  
  384
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 12-13. С. 2.
  
  385
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 8.
  
  386
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 12-13. С. 3.
  
  387
  
  Огонёк. 1989. Љ 23. С. 11.
  
  388
  
  Большевик. 1930. Љ 5. С. 44-45, 50-51, 54.
  
  389
  
  Коммунист. 1991. Љ 13. С. 57.
  
  390
  
  Там же. С. 56-57.
  
  391
  
  Знамя. 1989. Љ 9. С. 134.
  
  392
  
  Берия: Конец карьеры. М., 1991. С. 378.
  
  393
  
  Они не молчали. М., 1991. С. 134.
  
  394
  
  По сведениям, имевшимся у корреспондентов "Бюллетеня оппозиции", Ломинадзе пытался также сколотить группу своих единомышленников в Закавказье, чтобы на ближайшей партийной конференции выступить целой делегацией против Сталина.
  
  395
  
  ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. II. М., 1936. С. 668-669.
  
  396
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 4. С. 80.
  
  397
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 233.
  
  398
  
  Там же. С. 231.
  
  399
  
  Там же. С. 221.
  
  400
  
  Там же. С. 201.
  
  401
  
  Там же. С. 222.
  
  402
  
  Там же. С. 242.
  
  403
  
  Там же. С. 235.
  
  404
  
  Через аналогичный "период защиты крестьянства" прошли прокапиталистические силы в СССР в первые годы "перестройки", когда они ещё не решались открыто выступать за реставрацию частной собственности и других атрибутов капиталистического строя.
  
  405
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 7. С. 375-376.
  
  406
  
  Бухарин Н. И. Избранные произведения. М., 1988. С. 210-217.
  
  407
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 237.
  
  408
  
  Там же. С. 221.
  
  409
  
  Там же. С. 224.
  
  410
  
  Там же. С. 223-224.
  
  411
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 197.
  
  412
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 244.
  
  413
  
  Там же. С. 243-244.
  
  414
  
  Там же. С. 242.
  
  415
  
  Там же. С. 224.
  
  416
  
  Там же. С. 223.
  
  417
  
  Там же. С. 246.
  
  418
  
  Там же. С. 224.
  
  419
  
  Там же. С. 245.
  
  420
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 345-346, 348.
  
  421
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 6.
  
  422
  
  Там же.
  
  423
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 32-33.
  
  424
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 12.
  
  425
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 2.
  
  426
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 3.
  
  427
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 11.
  
  428
  
  Там же. С. 3.
  
  429
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 7.
  
  430
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 12.
  
  431
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 2.
  
  432
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 11.
  
  433
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 25-26. С. 31-32.
  
  434
  
  XVI съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 201.
  
  435
  
  Там же. С. 323-324.
  
  436
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 7.
  
  437
  
  Там же. С. 15.
  
  438
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 20. С. 9.
  
  439
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 7.
  
  440
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 17.
  
  441
  
  Там же.
  
  442
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 8.
  
  443
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 7. С. 39-40.
  
  444
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 104.
  
  445
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 19. С. 13.
  
  446
  
  Доля социально-культурных объектов в общем объёме основных фондов составила в 1930 году 4,9 %, в 1931 году - 6 %.
  
  447
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 29-31.
  
  448
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 8.
  
  449
  
  Там же. С. 5-6.
  
  450
  
  Правда. 1988. 28 октября.
  
  451
  
  XII пленум ИККИ. Стенографический отчёт. Т. 1. М., 1933. С. 9.
  
  452
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 14.
  
  453
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 24.
  
  454
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 2.
  
  455
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 6.
  
  456
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 3.
  
  457
  
  Там же. С. 8.
  
  458
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 100.
  
  459
  
  Там же. С. 103.
  
  460
  
  Там же. С. 104.
  
  461
  
  Там же. С. 103.
  
  462
  
  Там же. С. 105.
  
  463
  
  Там же. С. 104.
  
  464
  
  Огонёк. 1989. Љ 12. С. 29.
  
  465
  
  Известия. 1989. 30 января.
  
  466
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 51. С. 15.
  
  467
  
  Там же. С. 14-15.
  
  468
  
  Там же. С. 15.
  
  469
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 62-63.
  
  470
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 7.
  
  471
  
  Там же.
  
  472
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 74-75.
  
  473
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 4.
  
  474
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 55-57.
  
  475
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 5.
  
  476
  
  Там же. С. 7.
  
  477
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 58.
  
  478
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 6.
  
  479
  
  Там же. С. 8.
  
  480
  
  Неизвестная Россия. XX век. М., 1992. С. 257-258.
  
  481
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 17.
  
  482
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 2.
  
  483
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 21.
  
  484
  
  Там же. С. 21-22.
  
  485
  
  Там же. С. 22.
  
  486
  
  Там же.
  
  487
  
  Там же. С. 23.
  
  488
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 2.
  
  489
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 36.
  
  490
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 406.
  
  491
  
  Правда. 1932. 3 октября.
  
  492
  
  Знамя. 1989. Љ 9. С. 14-15.
  
  493
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 3.
  
  494
  
  Там же. С. 14.
  
  495
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 392.
  
  496
  
  Реабилитация. С. 368.
  
  497
  
  Там же. С. 367-368.
  
  498
  
  Там же. С. 369.
  
  499
  
  Дружба народов. 1989. Љ 5. С. 214.
  
  500
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 35. С. 26.
  
  501
  
  Там же. С. 27.
  
  502
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 19. С. 37.
  
  503
  
  Там же.
  
  504
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 22.
  
  505
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 23.
  
  506
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 67-68.
  
  507
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 24.
  
  508
  
  Полис. 1991. Љ 2. С. 182.
  
  509
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 36-37. С. 10.
  
  510
  
  Полис. 1991. Љ 2. С. 177.
  
  511
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 98.
  
  512
  
  Там же. С. 104.
  
  513
  
  Полис. 1991. Љ 2. С. 183.
  
  514
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 19. С. 20.
  
  515
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 11.
  
  516
  
  Там же.
  
  517
  
  Первый всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчёт. М., 1934. С. 549.
  
  518
  
  Социологические исследования. 1987. Љ 4. С. 9.
  
  519
  
  Юность. 1967. Љ 3. С. 29-30.
  
  520
  
  Юность. 1988. Љ 8. С. 60.
  
  521
  
  Там же.
  
  522
  
  Там же.
  
  523
  
  XII пленум ИККИ. Стенографический отчёт. Т. 3. М., 1933. С. 138.
  
  524
  
  Молодой коммунист. 1990. Љ 11 с. 52, 55-56.
  
  525
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 10. С. 108.
  
  526
  
  Неделя. 1988. Љ 26.
  
  527
  
  Знамя. 1989. Љ 5. С. 38-39.
  
  528
  
  Там же. С. 38.
  
  529
  
  Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991. С. 12-13.
  
  530
  
  Там же. С. 18-19.
  
  531
  
  Реабилитация. С. 425.
  
  532
  
  Огонёк. 1989. Љ 51. С. 22.
  
  533
  
  Знамя. 1989. Љ 9. С. 15, 20.
  
  534
  
  Знамя. 1988. Љ 6. С. 96.
  
  535
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 213.
  
  536
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 22.
  
  537
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 9.
  
  538
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 3.
  
  539
  
  Там же. С. 3-4.
  
  540
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 6.
  
  541
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 6.
  
  542
  
  Там же. С. 9.
  
  543
  
  Там же. С. 8.
  
  544
  
  Там же. С. 9.
  
  545
  
  Там же. С. 10.
  
  546
  
  Там же. С. 12.
  
  547
  
  Эти предложения, настойчиво выдвигавшиеся Троцким на всём протяжении пятилетки, после долгих колебаний были частично реализованы сталинистами. Летом 1932 года Политбюро решило уменьшить финансирование капитального строительства на 700 млн. руб. В письме Орджоникидзе, протестовавшему против этой меры, Каганович отмечал, что "наш главный друг" "счел абсолютно правильным и своевременным" осуществить сокращение капитальных вложений (Свободная мысль. 1991. Љ 17. С. 80).
  
  548
  
  Там же. С. 13.
  
  549
  
  Там же.
  
  550
  
  Там же.
  
  551
  
  Постановлениями ВЦИК от 10 августа и 16 октября 1922 года ОГПУ было наделено правом высылки за границу лиц, причастных к антисоветской деятельности, сроком не более чем на три года, с сохранением у них советского гражданства. Правом лишения гражданства после истечения этого срока формально обладал только высший орган государства.
  
  552
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 6.
  
  553
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. Эрмитаж (США). 1986. С. 41.
  
  554
  
  Там же. С. 42.
  
  555
  
  Там же. С. 42-43.
  
  556
  
  Аврора. 1989. Љ 10. С. 13.
  
  557
  
  Социалистическая индустрия. 1989. 8 ноября.
  
  558
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. М., 1992. С. 31-32.
  
  559
  
  Там же. С. 296.
  
  560
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 14.
  
  561
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 23.
  
  562
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 3.
  
  563
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 23.
  
  564
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 5.
  
  565
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 105-106.
  
  566
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 4.
  
  567
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 23.
  
  568
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 12.
  
  569
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 5.
  
  570
  
  Огонёк. 1988. Љ 27. С. 5.
  
  571
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 5-6.
  
  572
  
  Там же. С. 5.
  
  573
  
  Новый мир. 1991. Љ 4. С. 90-91.
  
  574
  
  Знамя. 1990. Љ 1. С. 199.
  
  575
  
  Там же. С. 199-200.
  
  576
  
  ВОАПП - Всесоюзное объединение ассоциаций пролетарских писателей, среди которых ведущей была РАПП.
  
  577
  
  Правда. 1929. 4 декабря.
  
  578
  
  Буржуазные тенденции в современной литературе. М., 1930. С. 135-136.
  
  579
  
  На литературном посту. 1930. Љ 21-22. С. 29.
  
  580
  
  На литературном посту. 1929. Љ 23. С. 17.
  
  581
  
  РАПП. 1931. Љ 1. С. 167.
  
  582
  
  Литературная энциклопедия. Т. 5. М., 1931. С. 155.
  
  583
  
  Новый мир. 1988. Љ 9. С. 267.
  
  584
  
  Куманев В. А. 30-е годы в судьбах отечественной интеллигенции. М., 1991. С. 270.
  
  585
  
  Там же. С. 271.
  
  586
  
  Там же.
  
  587
  
  Там же. С. 271-272.
  
  588
  
  Там же. С. 273.
  
  589
  
  Там же. С. 272.
  
  590
  
  Там же. С. 274.
  
  591
  
  Там же.
  
  592
  
  Октябрь. 1988. Љ 12. С. 69.
  
  593
  
  Там же.
  
  594
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 264.
  
  595
  
  Реабилитация. С. 417.
  
  596
  
  На боевом посту. Сборник к шестидесятилетию Д. Б. Рязанова. М., 1930. С. 23.
  
  597
  
  Политическое образование. 1989. Љ 13. С. 85.
  
  598
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 21-22. С. 19-21.
  
  599
  
  Там же. С. 21.
  
  600
  
  Там же.
  
  601
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 98-99.
  
  602
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 14.
  
  603
  
  Там же. С. 15.
  
  604
  
  Реабилитация. С. 114.
  
  605
  
  Правда. 1932. 9 марта.
  
  606
  
  Реабилитация. С. 335-336.
  
  607
  
  Реабилитация. С. 424.
  
  608
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 12.
  
  609
  
  Вопросы истории КПСС. 1989. Љ 8. С. 103.
  
  610
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 35. С. 26.
  
  611
  
  Знамя. 1988. Љ 11. С. 126.
  
  612
  
  Октябрь. 1989. Љ 7. С. 179.
  
  613
  
  Шелестов А. Время Алексея Рыкова. М., 1989. С. 283.
  
  614
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 12.
  
  615
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 262.
  
  616
  
  Там же. С. 263.
  
  617
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 51. С. 115.
  
  618
  
  Версия об "одиночестве" Троцкого в 30-е годы сохранилась даже в более поздних трудах Р. Медведева и Д. Волкогонова.
  
  619
  
  В данном случае под десталинизацией мы понимаем последовательное разоблачение сталинских преступлений и разрушение сталинистских исторических мифов.
  
  620
  
  Характерно, что за день до вторжения советских войск в Чехословакию в статье "Правды", нагнетавшей истерию, направленную против нового политического режима в Чехословакии, одним из главных его "преступлений" была объявлена публикация в Праге книги Троцкого.
  
  621
  
  Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС 27-28 января 1987 г. М., 1987. С. 65.
  
  622
  
  Поэтому при дальнейшем изложении истории внутрипартийных группировок 30-х годов мы будем использовать содержащиеся в этих справках фактические данные, но критически относиться к их выводам, основанным на поверхностном и тенденциозном изучении следственных дел, проверять и дополнять эти документы другими, более надежными фактами и свидетельствами.
  
  623
  
  Реабилитация. С. 97.
  
  624
  
  Там же. С. 99.
  
  625
  
  Там же.
  
  626
  
  Сталин И. В. Соч. С. 12. С. 178-183.
  
  627
  
  Коммунист. 1990. Љ 11. С. 104.
  
  628
  
  Эта мысль была сформулирована в "Рютинской платформе", как мы увидим далее, в значительно менее категоричной и более гибкой форме.
  
  629
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 317-318.
  
  630
  
  Там же. С. 319-320.
  
  631
  
  Там же. С. 23, 329.
  
  632
  
  Там же. С. 278.
  
  633
  
  Там же. С. 25.
  
  634
  
  Там же. С. 262-263, 284.
  
  635
  
  Там же. С. 28.
  
  636
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 36. С. 521 ; Т. 50. С. 124.
  
  637
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 286.
  
  638
  
  Там же. С. 280-281.
  
  639
  
  Там же. С. 289.
  
  640
  
  Там же. С. 298.
  
  641
  
  Там же. С. 31.
  
  642
  
  Они не молчали. М., 1991. С. 166, 171, 193.
  
  643
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 7. С. 76.
  
  644
  
  Они не молчали. С. 179.
  
  645
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 36.
  
  646
  
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 175.
  
  647
  
  Реабилитация. С. 34.
  
  648
  
  Там же. С. 335.
  
  649
  
  Там же. С. 337.
  
  650
  
  Там же. С. 351.
  
  651
  
  Там же. С. 352.
  
  652
  
  Там же. С. 355.
  
  653
  
  Там же. С. 337.
  
  654
  
  Там же. С. 363.
  
  655
  
  Там же. С. 348.
  
  656
  
  Там же. С. 349.
  
  657
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 5. С. 397.
  
  658
  
  Реабилитация. С. 375.
  
  659
  
  Там же. С. 376.
  
  660
  
  Там же. С. 379.
  
  661
  
  Там же. С. 378.
  
  662
  
  Там же. С. 385.
  
  663
  
  Там же.
  
  664
  
  Там же. С. 386.
  
  665
  
  Там же.
  
  666
  
  Эта ироническая кличка (от фамилии Иловайского, историка и публициста дворянско-охранительской ориентации), встречающаяся и в других Разделах "Рютинской платформы", относилась к Е. Ярославскому.
  
  667
  
  Там же. С. 386-387
  
  668
  
  Там же. С. 387, 388.
  
  669
  
  Там же. С. 389.
  
  670
  
  Там же. С. 337.
  
  671
  
  Там же. С. 421.
  
  672
  
  Там же. С. 389-390.
  
  673
  
  Там же. С. 439.
  
  674
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 290.
  
  675
  
  Реабилитация. С. 439.
  
  676
  
  Там же. С. 434.
  
  677
  
  Там же. С. 432.
  
  678
  
  Там же. С. 437.
  
  679
  
  Там же. С. 432.
  
  680
  
  Там же.
  
  681
  
  Там же. С. 433.
  
  682
  
  Там же. С. 433-434.
  
  683
  
  Там же. С. 433.
  
  684
  
  Там же. С. 438.
  
  685
  
  Там же.
  
  686
  
  Там же. С. 436-437.
  
  687
  
  Там же. С. 440.
  
  688
  
  Например, Демидов завербовал в число сторонников "Союза" группу рабочих завода АМО.
  
  689
  
  Реабилитация. С. 95.
  
  690
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 33-34.
  
  691
  
  Правда. 1932. 11 октября.
  
  692
  
  Там же.
  
  693
  
  Там же.
  
  694
  
  Они не молчали. С. 170.
  
  695
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 284.
  
  696
  
  Правда. 1932. 12, 14 октября.
  
  697
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 39-40.
  
  698
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 23.
  
  699
  
  Там же. С. 15.
  
  700
  
  Там же. С. 17.
  
  701
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 185.
  
  702
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 7. С. 49.
  
  703
  
  Родина. 1991. Љ 3. С. 44-45.
  
  704
  
  Там же. С. 44-46.
  
  705
  
  Они не молчали. С. 176.
  
  706
  
  Мартемьян Рютин. На колени не встану. С. 349-350.
  
  707
  
  Там же. С. 311.
  
  708
  
  Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М., 1989. С. 107-108.
  
  709
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 212.
  
  710
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 100.
  
  711
  
  Неизвестная Россия. XX век. С. 75.
  
  712
  
  Там же. С. 82.
  
  713
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 11. С. 67.
  
  714
  
  Неизвестная Россия. XX век. С. 93-94.
  
  715
  
  Там же. С. 88, 90.
  
  716
  
  Там же. С. 98.
  
  717
  
  Там же. С. 111.
  
  718
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 11. С. 72.
  
  719
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 6. С. 32.
  
  720
  
  Неизвестная Россия. XX век. С. 67, 119, 121, 125.
  
  721
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 6. С. 33.
  
  722
  
  Цит. по: Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. С. 104.
  
  723
  
  Там же. С. 105.
  
  724
  
  Реабилитация. С. 263.
  
  725
  
  Там же. С. 277.
  
  726
  
  Неизвестная Россия. XX век. С. 62-63.
  
  727
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 22.
  
  728
  
  Литературная газета. 1989. 29 марта.
  
  729
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 179-180.
  
  730
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 85.
  
  731
  
  Отечественная история. 1992. Љ 2. С. 91.
  
  732
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 85.
  
  733
  
  Там же. С. 82.
  
  734
  
  Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 82.
  
  735
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 37-38.
  
  736
  
  Broue P. Party Opposition to Stalin (1930-1932) and the First Moscow Trial // Essays on Revolutionary Culture and Socialism. Slavica Publishers. 1985. P. 99-100.
  
  737
  
  Ibid, P. 100.
  
  738
  
  Ibid, P. 106.
  
  739
  
  Ibid.
  
  740
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 12. С. 87-88.
  
  741
  
  Там же. С. 91-92.
  
  742
  
  Там же. С. 89, 90.
  
  743
  
  Правда. 1933. 20 мая.
  
  744
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 35. С. 24.
  
  745
  
  Радек К. Зодчий социалистического общества. М., 1934. С. 31-32.
  
  746
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 31-32.
  
  747
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 266, 279.
  
  748
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 68.
  
  749
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 4. С. 489-490.
  
  750
  
  Ярославский Б. Чистка партии // Большая Советская Энциклопедия. Т. 61. 1934. С. 654.
  
  751
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 12. С. 344.
  
  752
  
  КПСС в резолюциях и решениях ... Т. 6. С. 32.
  
  753
  
  Там же. С. 46-47.
  
  754
  
  Там же. С. 49.
  
  755
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 6. С. 81, 88.
  
  756
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 7. С. 88.
  
  757
  
  Там же. С. 88-91.
  
  758
  
  Там же. С. 93.
  
  759
  
  Там же. С. 93, 95.
  
  760
  
  Там же. С. 96-97.
  
  761
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 40.
  
  762
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 1. С. 85-86.
  
  763
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 3. С. 54.
  
  764
  
  Вопросы истории КПСС. 1991. Љ 1. С. 88
  
  765
  
  Кентавр. 1992. Љ 5-6. С. 108-113.
  
  766
  
  Реабилитация. С. 114-116.
  
  767
  
  Большая Советская Энциклопедия. Т. 61. С. 655.
  
  768
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 214-215.
  
  769
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 33. С. 25.
  
  770
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 9. С. 8.
  
  771
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 13.
  
  772
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 207-208.
  
  773
  
  Там же. С. 210, 211-212.
  
  774
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 34. С. 4.
  
  775
  
  Там же. С. 3.
  
  776
  
  Там же. С. 2.
  
  777
  
  Там же. С. 6.
  
  778
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ27, с. 10.
  
  779
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 23. С. 3.
  
  780
  
  Правда. 1988. 28 октября.
  
  781
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 7. С. 58.
  
  782
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 61.
  
  783
  
  Там же. С. 38.
  
  784
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 3.
  
  785
  
  Там же. С. 4.
  
  786
  
  Там же. С. 7.
  
  787
  
  История СССР. 1990. Љ 4. С. 17.
  
  788
  
  Документы свидетельствуют. С. 472.
  
  789
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 60.
  
  790
  
  Шеболдаев Б. П. Статьи и речи. 1931-1933. Ростов на Дону, 1934. С. 67.
  
  791
  
  Социалистическая индустрия. 1989. 15 августа.
  
  792
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 15.
  
  793
  
  История СССР. 1990. Љ 5. С. 26.
  
  794
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 7. С. 55-56.
  
  795
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 35. С. 26.
  
  796
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 61-62.
  
  797
  
  Правда. 1963. 10 марта.
  
  798
  
  Большевик. 1933. Љ 1-2. С. 19.
  
  799
  
  Там же. С. 20.
  
  800
  
  Орлов А. Тайная история сталинских преступлений // Огонёк. 1989. Љ 47. С. 18.
  
  801
  
  Васильев В. Крестьянские восстания на Украине. 1929-1930 годы // Свободная мысль. 1992. Љ 9. С. 74-75.
  
  802
  
  Авторханов А. Технология власти. С. 277.
  
  803
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 9. С. 130-131.
  
  804
  
  Правда. 1964. 26 мая.
  
  805
  
  Правда. 1988. 16 сентября.
  
  806
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 9. С. 131.
  
  807
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 243, 247, 249.
  
  808
  
  Известия. 1933. 12 марта.
  
  809
  
  История СССР. 1990. Љ 6. С. 41-42.
  
  810
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31 с. 23.
  
  811
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 33 с. 26.
  
  812
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ35. С. 26.
  
  813
  
  Там же. С. 27-28.
  
  814
  
  По оценкам современных советских и зарубежных исследователей, число жертв голода 1932-33 годов составило 3-4 млн. чел.; помимо этого, 2 млн. чел. - скотоводов Казахстана откочевало за пределы страны (История СССР. 1990. Љ 5. С. 27).
  
  815
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 37.
  
  816
  
  Там же. С. 37-38.
  
  817
  
  Сталин И. В. Соч. Т. 11. С. 225.
  
  818
  
  Коммунистический Интернационал в документах. С. 880.
  
  819
  
  Политическое образование. 1989. Љ 1. С. 81.
  
  820
  
  Там же.
  
  821
  
  XVI съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 420.
  
  822
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 9. С. 7.
  
  823
  
  Коммунистический Интернационал в документах. С. 957, 961.
  
  824
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 9. С. 7.
  
  825
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 10. С. 4.
  
  826
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 8. С. 19.
  
  827
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 7. С. 26.
  
  828
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 28. С. 7.
  
  829
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 21-22. С. 17.
  
  830
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Т. 2. С. 297.
  
  831
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 24. С. 11.
  
  832
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 30.
  
  833
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 53.
  
  834
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 24. С. 10-11.
  
  835
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 17-18. С. 46.
  
  836
  
  Там же. С. 51.
  
  837
  
  Там же. С. 52.
  
  838
  
  Там же. С. 53.
  
  839
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 9. С. 9.
  
  840
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 24. С. 3, 6.
  
  841
  
  Дружба народов. 1988. Љ 3. С. 234-235.
  
  842
  
  Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 34. С. 7.
  
  843
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 25-26. С. 5-6.
  
  844
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 18.
  
  845
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 24. С. 11.
  
  846
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 17.
  
  847
  
  Бюллетень оппозиции. 1931. Љ 25-26. С. 7.
  
  848
  
  Там же. С. 6.
  
  849
  
  Там же. С. 4.
  
  850
  
  Там же. С. 6.
  
  851
  
  Там же. С. 5.
  
  852
  
  Там же. С. 6.
  
  853
  
  Там же. С. 7.
  
  854
  
  Там же. С. 8.
  
  855
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 27. С. 5.
  
  856
  
  Там же. С. 20.
  
  857
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 29-30. С. 31.
  
  858
  
  Троцкий Л. Д. Немецкая революция и сталинская бюрократия. Жизненные вопросы немецкого пролетариата. Берлин, 1932. С. 113-114.
  
  859
  
  Там же. С. 113.
  
  860
  
  XII пленум ИККИ. Стенографический отчёт. Т. 1. С. 40.
  
  861
  
  Там же. С. 199-200.
  
  862
  
  Бюллетень оппозиции. 1932. Љ 31. С. 1.
  
  863
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 34. С. 7.
  
  864
  
  Политическое образование. 1989. Љ 1. С. 83.
  
  865
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 227.
  
  866
  
  XIII пленум ИККИ. Стенографический отчёт. М., 1934. С. 593.
  
  867
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 34. С. 8.
  
  868
  
  Там же. С. 24, 26.
  
  869
  
  Там же. С. 28.
  
  870
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 54-55. С. 29.
  
  871
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 44.
  
  872
  
  Там же. С. 45.
  
  873
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 36-37. С. 9.
  
  874
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 34. С. 27.
  
  875
  
  Там же. С. 6.
  
  876
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 36-37. С. 11.
  
  877
  
  Тольятти П. Избранные статьи и речи. М., 1965. Т. 2. С. 643-644.
  
  878
  
  Свободная мысль. 1992. Љ 6. С. 106-107.
  
  879
  
  Там же.
  
  880
  
  Там же.
  
  881
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Т. 2. С. 359.
  
  882
  
  Бюллетень оппозиции. 1930. Љ 11. С. 4.
  
  883
  
  Троцкий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций. С. 6-7.
  
  884
  
  Этот этап я предполагаю осветить в своей следующей работе "Сталинский неонэп. 1934-1936 годы"
  *********************
  
  
  Вадим Роговин Том 6. МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И МИРОВАЯ ВОЙНА
  
  Book: Мировая революция и мировая война
  
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  
  
  
  Вадим Роговин
  
  
  
  
  
  Том 6. МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И МИРОВАЯ ВОЙНА
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  
  Авторы: Вадим Роговин
  
  ISBN: 5852720283
  
  Год: 1998
  
  
  
  АННОТАЦИЯ
  
  
  Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той, которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  
  В шестом томе анализируется состояние советского общества после "великой чистки" 1936-1938 годов. Описывается международное положение, которое складывалось в мире в преддверии мировой войны, и рассматриваются события, связанные с подготовкой и подписанием советско-германского пакта 1939 года. Специальный раздел посвящен роли Л. Троцкого в истории зарождения IV Интернационала, в предупреждении опасности фашизма. На основе недавно опубликованных архивных материалов и мемуарных свидетельств освещаются первые этапы подготовки убийства Троцкого.
  
  
  Первая часть предлагаемой читателю книги посвящена анализу состояния советского общества, в каком оно оказалось непосредственно после великой чистки 1936-1938 годов. Автор различает бюрократически-тоталитарные деформации, внесенные сталинизмом в экономическую, социальную, политическую, духовную жизнь общества, и завоевания Октябрьской революции, которые сохранялись в СССР и определили его будущую победу в Отечественной войне.
  
  
  Во второй части книги рассматриваются события, связанные с подготовкой и подписанием советско-германского пакта 23 августа 1939 года. Используя и тщательно сопоставляя советские и зарубежные источники дипломатической истории 30-х годов, автор доказывает, что заключение этого пакта явилось преступным верхушечным сговором двух диктаторов, тяжелым ударом по делу мировой социалистической революции, непосредственной причиной возникновения второй мировой войны.
  
  
  В третьей части показывается, что, несмотря на уничтожение тысяч сторонников Троцкого в СССР и за рубежом, в конце 30-х годов продолжало активно развиваться троцкистское движение, неумолчно звучал на весь мир голос Троцкого, разоблачавшего все новые и новые сталинские преступления. В этих условиях единственно доступным для Сталина методом подавления идейного и политического влияния IV Интернационала могло явиться только убийство Троцкого. На основе недавно опубликованных архивных материалов и мемуарных свидетельств освещаются первые этапы подготовки этого злодеяния.
  
  
  Рассчитана на массового читателя. Обо всём этом и не только в книге Мировая революция и мировая война (Вадим Роговин)
  
  
  
  
  
  Введение
  
  
  В данной книге рассматриваются политические события в СССР и во всём мире, происходившие в канун второй мировой войны.
  
  Первая часть книги посвящена анализу экономических, социальных, политических и духовно-идеологических процессов в СССР непосредственно после великой чистки 1936-1938 годов, т. е. тогда, когда окончательно сформировался тот общественный строй, который обычно называют сталинизмом. Рассматривая основные сферы социально-экономической и общественно-политической жизни СССР в том виде, как они сложились в предвоенные годы, мы получаем возможность раскрыть социальную анатомию сталинистского режима, отделить те его черты, которые отошли в прошлое со смертью Сталина, от тех, которые сохранились в несколько модифицированном виде на протяжении последующих десятилетий и определили в конечном счёте распад СССР и реставрацию капитализма в его бывших республиках.
  
  Во второй части книги анализируются политические события, которые развёртывались во второй половине 30-х годов на международной арене. Мне хотелось бы, не предваряя освещение этих событий какими-либо оценками, высказать лишь некоторые соображения, касающиеся заключения советско-германского пакта - события, наложившего неизгладимый отпечаток на весь дальнейший ход мировой истории.
  
  Как известно, вплоть до конца 80-х годов в СССР накладывалось жёсткое табу на любую попытку пересмотра сталинистских оценок пакта "Молотов - Риббентроп", обозначившего коренной поворот в советской внешней политике и в международном коммунистическом движении. Такое положение, казалось бы, изменилось в 1989 году, когда I съезд народных депутатов СССР образовал комиссию под председательством А. Яковлева, которой было поручено дать политическую и правовую оценку пакта, подписанного Молотовым и Риббентропом 23 августа 1939 года. Спустя полгода Яковлев изложил на II съезде народных депутатов результаты работы этой комиссии.
  
  Как и в предыдущих томах исследования "Была ли альтернатива сталинизму в СССР и международном коммунистическом движении?", я не вступаю в этой книге в прямую полемику с историческими версиями и мифами, сконструированными прежними и нынешними фальсификаторами истории. Единственное исключение сделано мною по отношению к данному докладу Яковлева, поскольку он является своего рода государственным документом (основные его выводы вошли в постановление, принятое тогдашним высшим органом власти СССР) и одновременно - последним словом советской историографии, принадлежащим к тому же главному идеологу "перестройки".
  
  По ходу изложения будут рассмотрены наиболее вопиющие ошибки, выдумки и передержки, содержавшиеся в докладе Яковлева. Здесь же я остановлюсь только на одном примере, касающемся "методологии" этой работы. Отказавшись от классового анализа и социальных оценок важнейших исторических событий, Яковлев подменил их словами о том, что при подписании пакта оказались нарушенными "какие-то глубинные элементы демократического мироощущения в целом". Эти "нарушения" он связывал с тем, что "предвоенные события развивались в другой (чем ныне.- В. Р.) системе координат. Тогда страны ещё не осознали себя в едином потоке человечества; ни общеевропейские, ни общемировые идеалы справедливости и гуманизма не пробились к общественному и государственному сознанию... Судьбы мира решались замкнутыми группами политиков и политиканов с их амбициями и отстранённостью от масс" [1].
  
  Весь этот набор высокопарных фраз призван был создать впечатление, что названные негативные тенденции в международных отношениях преодолены или по крайней мере преодолеваются на путях горбачёвско-яковлевского "нового мышления". Сегодня, в свете исторического опыта 90-х годов, мы вправе поставить следующие вопросы: кем в наши дни вершатся "судьбы мира"? Какими глобальными или региональными "идеалами" были вдохновлены такие события, как междоусобные войны в республиках Закавказья, Таджикистане или в странах, возникших после распада Югославии? На основе какой "системы координат" произошли чеченская бойня или расстрел российского парламента, одобренный лидерами капиталистического мира, ратующими за "демократию" и "правовое государство"?
  
  С учётом всего исторического опыта нашего столетия становится особенно ясно, что заключение советско-германского пакта 1939 года представляло одно из самых зловещих сталинских преступлений, коварную политическую сделку, путь к которой прокладывался двумя тоталитарными диктаторами на протяжении длительного времени. Во второй части книги я пытался показать, как в ходе секретных переговоров, предшествовавших подписанию пакта, замыслы Сталина и Гитлера приобретали всё более конкретные очертания, как партнёры по переговорам постепенно приоткрывали свои карты, двигаясь от обтекаемых формулировок типа "выяснение отношений" ко всё более откровенному раскрытию своих экспансионистских замыслов.
  
  История подготовки пакта и само его содержание наглядно опровергают миф об "идеологизированном" характере сталинской внешней политики, якобы связанной преемственностью с большевистским курсом на международную социалистическую революцию. В действительности Сталин руководствовался не какими-либо идеологическими мотивами, никогда не игравшими существенной роли в его внешней и внутренней политике, а чисто геополитическими соображениями. Привнесение в переговоры "идеологических" мотивов, как сможет убедиться читатель этой книги, осуществлялось нацистскими политиками и дипломатами, которые не раз говорили своим советским партнёрам об "общности" интересов Германии и СССР, как государств, враждебных западным демократиям по всему своему духу. Подобная политическая демагогия ставила целью подчеркнуть близость тоталитарных режимов в противовес "плутократическим" державам.
  
  Советско-германское "сближение" являлось целью Сталина с момента прихода Гитлера к власти. Что же касается Гитлера, то, по его собственным словам, он принял "решение идти вместе со Сталиным" осенью 1938 года [2]. Немаловажными факторами в принятии этого решения было его восхищение личностью Сталина (см. гл. XVIII) и презрение к лидерам буржуазно-демократических государств. "Эти жалкие черви Даладье и Чемберлен, а я их узнал в Мюнхене, окажутся слишком трусливыми, чтобы напасть [на нас]",- говорил он 22 августа 1939 года своим генералам [3].
  
  Конечно, не одна лишь воля двух тоталитарных диктаторов определила расстановку политических сил в начале второй мировой войны. Сам советско-германский союз оказался возможным потому, что в центре тогдашней мировой политики стояли не противоречия между СССР и его капиталистическим окружением, а противоречия между главными капиталистическими державами, выступавшие порождением глубокого кризиса, который мировой капитализм переживал в 30-е годы. Острота этих межимпериалистических противоречий была так велика, что исключала создание единого антисоветского блока крупнейших капиталистических государств.
  
  Как свидетельствуют многочисленные исторические документы, в 1939 году, когда Сталин сделал окончательный выбор в пользу советско-германского альянса и тем самым, по мнению историков типа Яковлева и Волкогонова, оттянул нападение Германии на СССР, никакой непосредственной военной угрозы Советскому Союзу со стороны Германии не существовало. Гитлеровское политическое и военное руководство не чувствовало себя готовым к войне с СССР и поэтому даже не разрабатывало в то время планов такой войны.
  
  В большинстве работ о причинах второй мировой войны, опубликованных в нашей стране и за рубежом, основное внимание сконцентрировано на замыслах и действиях узкого круга политиков и дипломатов. События, происходившие в международном рабочем и коммунистическом движении 30-х годов, как бы выводятся за рамки этой темы. В исследованиях буржуазных историков, как правило, игнорируются работы Троцкого, содержавшие суждения о социальной сущности надвигавшейся и начавшейся войны. Столь же тщетно искать в буржуазной и тем более в советской историографии труды, в которых политические события тех лет анализировались бы с учётом непрекращающейся борьбы между Сталиным и сталинизированным Коминтерном, с одной стороны, Троцким и троцкистским движением - с другой. В третьей части этой книги я ставил задачу заполнить этот пробел, показать тесную связь сталинской внутренней политики, событий, развёртывавшихся на мировой дипломатической арене, и борьбы сталинизма и троцкизма, проявлявшейся на всех континентах нашей планеты.
  
  Мне представляется, что вдумчивый и непредвзятый читатель, внимательно прочитавший эту книгу, правильно оценит смысл глобальной исторической альтернативы, обозначенной в её заглавии.
  
  
  
  
  Часть 1
  
  
  
  СССР ПОСЛЕ ВЕЛИКОЙ ЧИСТКИ
  
  
  
  I
  
  
  
  Экономика
  
  Во второй половине 30-х годов социально-экономическое положение СССР было более благоприятным, чем в предшествующее пятилетие. Если реальные итоги первой пятилетки оказались значительно ниже запланированных показателей, то показатели итогов второй пятилетки по основным позициям вплотную приближались к плановым. Вторая пятилетка была перевыполнена по производству стали, тракторов и кожаной обуви, выполнена на 84-95 % по производству электроэнергии, чугуна, сахарного песка. Несколько ниже были показатели выполнения плановых заданий по производству угля (72 %), бумаги (69 %), зерновых (76 %). Самыми низкими были показатели выполнения плана по производству цемента (49 %), хлопчатобумажных тканей (34 %), нефти (25 %), товарных вагонов (22 %) [4].
  
  О росте производства основных видов промышленной продукции за годы первых пятилеток свидетельствуют следующие цифры (Таблица 1).
  
  За 1928-1940 годы особенно резкий скачок был достигнут в развитии энергетики и металлургии. Возник целый ряд новых отраслей: авиационная, автомобильная, алюминиевая промышленность, производство подшипников, тракторо- и танкостроение.
  
  По темпам развития промышленности СССР в эти годы существенно обгонял передовые капиталистические страны, которые долгое время не могли оправиться от последствий великой депрессии. В 1937 году объём промышленной продукции в СССР составил 429 % от уровня 1929 года, в то время как в капиталистических странах - всего 104 % (в том числе в США - 103 %, в Англии - 124 %, в Италии - 99 %, во Франции - 82 %) [5]. Доля СССР в мировом промышленном производстве достигла почти 10 %. По объёму промышленного производства СССР вышел на первое место в Европе и на второе - в мире.
  
  Таблица 1
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  Менее благоприятно было положение в сельском хозяйстве. Стоимостная оценка валовой сельскохозяйственной продукции в последние предвоенные годы превышала соответствующие показатели конца 20-х годов лишь на 5 %. Это было достигнуто в основном за счёт более успешного развития производства технических культур. Что же касается отраслей, обеспечивающих страну продуктами питания, то здесь дело обстояло хуже, чем в конце 20-х годов,- при том, что к началу 40-х годов население СССР выросло по сравнению со второй половиной 20-х годов примерно на 20-25 %. Ежегодное производство зерна и продуктов животноводства в расчёте на душу населения составляло в конце 30-х годов 85-90 % среднегодового производства времён нэпа [6].
  
  Даже по абсолютной величине среднегодовые валовые сборы зерна во второй пятилетке были ниже, чем в первой (соответственно 4 млрд 556 млн и 4 млрд 600 млн пудов). Несмотря на то, что 1937 год был самым благоприятным в метеорологическом отношении и самым урожайным за весь предвоенный период, средняя урожайность зерновых в 1933-1937 годах оказалась ниже, чем в 1922-1928 годах [7].
  
  В 1938-1940 годах среднегодовые сборы зерна (амбарного) несколько возросли. Наилучшие показатели за этот период были достигнуты в 1940 году (5 млрд 830 млн пудов). Но и это было немногим выше, чем в 1913 году, когда было произведено 5 млрд 253 млн пудов зерна [8].
  
  Ещё более тяжёлое положение сложилось в животноводстве. Эта отрасль к началу 40-х годов не восполнила потерь, понесённых в годы коллективизации в результате массового убоя скота крестьянами. Поголовье рогатого скота, сократившееся за 1929-1933 годы вдвое (на 33 млн голов), к началу 1941 года достигло 54,5 млн голов, что было на 3,7 млн голов меньше, чем на 1 января 1929 года [9]. Ежегодное производство мяса в расчёте на душу населения колебалось в 1936-1940 годах в пределах 20-30 кг, тогда как в конце 20-х годов оно превышало 30 кг. [10]
  
  Национальный доход СССР, по официальным данным, вырос за 1928-1940 годы в пять с лишним раз, валовая продукция промышленности - в 6,5 раза [11]. Некоторые современные российские экономисты считают эти цифры завышенными. В таких суждениях есть известный резон, так как данные о выполнении пятилеток зачастую давались не в натуральных показателях, а в процентах или в стоимостных показателях, конструируемых без учёта роста оптовых цен. Однако и согласно расчётам, сделанным специалистами Центрального разведывательного управления США (очевидно, по более совершенным методикам), среднегодовой рост валового национального продукта в СССР составил за 1928-1940 годы 6,1 %, что было существенно выше соответствующих показателей в передовых капиталистических странах [12].
  
  Вместе с тем, даже в реконструированных или заново созданных отраслях тяжёлой и оборонной промышленности СССР производительность труда была существенно ниже, чем в США и странах Западной Европы, хотя техническая оснащённость этих отраслей, оборудованных импортированной новейшей техникой, немногим уступала американской или западноевропейской.
  
  Даже во второй пятилетке - наиболее благополучной с точки зрения основных экономических показателей - обнаружились серьёзные диспропорции в развитии различных народнохозяйственных отраслей. Так, среднегодовые темпы прироста производства стали возросли с 8,2 % в первой до 24,6 % во второй пятилетке, а темпы производства цемента сократились соответственно с 17,1 до 9,4 % [13].
  
  
  
  
  
  Наиболее высокие темпы роста промышленного производства были достигнуты в 1936 году. В последующие два года они упали более чем вдвое. Ещё в большей степени снизилась за эти годы производительность труда.
  
  В 1939-1940 годах начала действовать тенденция к снижению производства основных видов промышленной продукции. В 1939 году сократилось по сравнению с 1938 годом производство стали, чугуна, проката. Производство автомобилей в 1940 году по сравнению с 1939 годом уменьшилось на 28 %, тракторов - на 25 % [14].
  
  Одной из главных причин экономического спада были последствия массовых репрессий, распространившихся на значительную часть инженерного и руководящего персонала промышленности. В 1940 году на Макеевском металлургическом заводе осталось всего два дипломированных инженера и 31 техник, на гигантском Магнитогорском комбинате - 8 инженеров и 66 техников. Все остальные дипломированные специалисты были арестованы, и их пришлось заменить практиками [15].
  
  В силу дефицита квалифицированных специалистов была очень велика их сменяемость. Так, в 1940 году из 153 начальников крупнейших цехов в металлургической промышленности 75 работали на этой должности менее года [16].
  
  Приход к руководству промышленными предприятиями неопытных и зачастую необученных людей не мог не сказаться самым неблагоприятным образом на стабильности и динамизме экономического развития.
  
  Обобщая основные тенденции развития советской экономики, Троцкий писал, что главное завоевание Октябрьской революции - национализация собственности на средства производства сохраняет своё прогрессивное значение, поскольку позволяет при плановом ведении хозяйства обеспечивать быстрое развитие производительных сил - основного фактора человеческой культуры. Правда, официальная статистика СССР не заслуживает доверия, так как она систематически преувеличивает успехи и скрывает провалы экономического развития. Тем не менее невозможно отрицать тот факт, что производительные силы советского общества развиваются такими темпами, каких не знает ни одна другая страна мира. Это позволяет укреплять экономический фундамент социализма, который невозможно воздвигнуть на отсталости и нищете [17].
  
  Таким образом, за 20 лет после Октябрьской революции сделан огромный шаг вперёд в создании технических предпосылок социализма. Однако в этом менее всего заключается заслуга бюрократии, которая превратилась в величайший тормоз развития производительных сил. Она задушила партийную, советскую и производственную демократию, которая представляет не какой-то отвлечённый принцип, безразличный к развитию экономики, а единственно возможный механизм для успешного развития подлинно социалистической системы хозяйства. Только путём демократических дискуссий, свободного обсуждения различных хозяйственных альтернатив можно выбрать наиболее эффективные пути планового управления экономикой. Кроме того, "социалистическое хозяйство должно по самой своей сути руководствоваться интересами производителей и потребностями потребителей. Эти интересы и потребности могут найти своё выражение только через посредство развёрнутой демократии производителей и потребителей" [18]. Правящая каста СССР не может допустить такой демократии по той простой причине, что она беспощадно обирает и тех и других. Так характер распределения национального дохода определяет характер политического режима, который, в свою очередь, тормозит экономическое развитие страны.
  
  
  
  
  II
  
  
  
  XVIII съезд ВКП(б) о главной экономической задаче СССР
  
  Троцкий предупреждал, что высокие темпы промышленного роста, достигнутые в период переноса в СССР капиталистической техники, будут неизбежно снижаться при сохранении прежних методов руководства экономикой. "Строить гигантские заводы по готовым западным образцам можно и по бюрократической команде, правда, втридорога. Но чем дальше, тем больше хозяйство упирается в проблему качества, которая ускользает от бюрократии, как тень. Советская продукция как бы отмечена серым клеймом безразличия. В условиях национализированного хозяйства качество предполагает демократию производителей и потребителей, свободу критики и инициативы, т. е. условия, несовместимые с тоталитарным режимом страха, лжи и лести" [19].
  
  Качественный прогресс экономики немыслим без самостоятельного технического и культурного творчества, которое невозможно в условиях бюрократического управления хозяйством. Его язвы не столь заметны в тяжёлой промышленности, но зато разъедают отрасли, непосредственно обслуживающие потребности населения, и подготавливают общий спад темпов экономического роста.
  
  Однако бюрократия, упоенная успехами промышленности, надеялась сохранить и даже увеличить достигнутые темпы в будущем. На этой основе она надеялась добиться решения главной экономической задачи СССР - преодоления технико-экономического отставания от передовых капиталистических стран, т. е. отставания по производству основных видов промышленной и сельскохозяйственной продукции в расчёте на душу населения.
  
  Уже XVI съезд партии (1930 год) поставил задачу "в кратчайший исторический срок догнать и перегнать передовые капиталистические страны в технико-экономическом отношении" [20]. В докладе на VI съезде Советов (март 1931 г.) Молотов конкретизировал понятие "кратчайшего исторического срока", заявив, что СССР должен догнать и перегнать передовые капиталистические страны в течение ближайшего десятилетия [21].
  
  В возможности решения этой задачи сталинисты были убеждены, во-первых, потому, что на протяжении 30-х годов производительные силы капиталистических стран развивались медленным темпом, а в отдельные годы в этих странах наблюдался значительный спад производства. За период великой депрессии 1929-1933 годов в США валовой национальный продукт снизился на треть, а за последующие предвоенные годы едва достиг уровня 1929 года [22]. С осени 1937 года наиболее богатые капиталистические страны оказались охвачены новым экономическим кризисом. В США к концу 1937 года выпуск промышленной продукции снизился почти на треть. Во Франции объём промышленной продукции упал во второй половине 1937 года до 70 % от уровня 1929 года [23].
  
  Во-вторых, экономические успехи СССР существенно сократили разрыв между Советским Союзом и передовыми капиталистическими странами по абсолютному объёму производства промышленной продукции.
  
  Таблица 2
  
  
  
  Соотношение производства некоторых видов промышленной продукции в СССР и крупнейших капиталистических странах
  
  [24]
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  
  К началу 40-х годов Советский Союз преодолел абсолютное отставание от крупнейших государств Западной Европы по выпуску основных видов промышленной продукции. Производство электроэнергии, топлива, стали, цемента в 1940 году превзошло соответствующие показатели Германии, Англии и Франции или вплотную приблизилось к ним. По абсолютному объёму только в США производилось намного больше промышленной продукции, чем в СССР.
  
  Совершенно иным представало соотношение между СССР и передовыми капиталистическими странами при сравнении производства тех же видов промышленной продукции в расчёте на душу населения (Таблица 3).
  
  Из этой таблицы видно, что душевое производство важнейших видов промышленной продукции в СССР составляло от 1/5 до 2/3 уровня, достигнутого передовыми капиталистическими странами.
  
  Однако Сталин и его приспешники продолжали считать возможным догнать и перегнать (опять-таки в "кратчайший исторический срок", хотя и растянутый на следующее десятилетие) все капиталистические страны - даже отвлекаясь от конъюнктурных колебаний, характерных для капиталистической системы и ориентируясь на самые высокие показатели, достигнутые когда-либо той или иной капиталистической страной. В докладе на XVIII съезде Сталин специально оговаривался, что при решении главной экономической задачи СССР следует иметь в виду не уровень 1938 кризисного года, когда США произвели всего 18,8 млн тонн чугуна, а уровень 1929 года, когда в США производилось около 43 млн тонн чугуна. Поэтому он выдвинул в качестве ориентира для советской экономики ежегодную выплавку 50-60 млн тонн чугуна, что означало превышение показателя 1940 года в 3,5-4 раза [25].
  
  Таблица 3
  
  
  
  Соотношение производства некоторых видов промышленной продукции в расчёте на душу населения в СССР и в капиталистических странах (1937 год)
  
  [26]
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  
  Как указывалось в резолюции съезда, "теперь мы можем и должны практически поставить и осуществить решение основной экономической задачи СССР: догнать и перегнать также в экономическом отношении наиболее развитые капиталистические страны Европы и Соединённые Штаты Америки, окончательно решить эту задачу в течение ближайшего периода времени" [27]. Конкретизируя эту установку, Совнарком в начале 1941 года поручил Госплану составить генеральный план развития СССР на 15 лет, в котором содержались бы директивные показатели, позволяющие к концу этого срока "перегнать главные капиталистические страны в производстве на душу населения - чугуна, стали, топлива, электроэнергии, машин и других средств производства и предметов потребления" [28].
  
  К вопросу о решении главной экономической задачи Сталин вернулся в речи перед избирателями в феврале 1946 года, где он назвал показатели некоторых видов промышленной продукции, которых следует достичь за ближайшие 10-15 лет, чтобы догнать и перегнать ведущие капиталистические страны. Далее этот вопрос был поднят спустя ещё 15 лет, на XXII съезде КПСС, где Хрущёв назвал новые директивные показатели, достижение которых к 1980 году, по его словам, позволило бы обогнать США по уровню экономического развития.
  
  Все эти неграмотно составленные расчёты механически экстраполировали на будущее относительно высокие темпы экономического роста СССР в определённые периоды и относительно низкие темпы роста экономики капиталистических стран - также в отдельные периоды. Кроме того, они игнорировали указанные Троцким ещё в 30-е годы хронические болезни советского народного хозяйства, неминуемо обрекавшие его на уменьшение коэффициентов экономического роста.
  
  
  
  
  III
  
  
  
  Социальный состав и жизненный уровень населения СССР
  
  За годы предвоенных пятилеток коренным образом изменился социальный состав населения СССР. Это нашло выражение прежде всего в росте численности рабочего класса. Общая численность рабочих увеличилась с 8-9 млн в 1928 году до 23-24 млн в 1940 году, численность промышленных рабочих - соответственно с 4 до 10 миллионов [29]. Рабочие и служащие (в эту категорию включались и работники совхозов) составляли в конце 30-х годов более половины занятого населения.
  
  За 1928-1940 годы почти вдвое увеличилась численность городского населения. Этот рост был обусловлен прежде всего форсированным строительством новых индустриальных предприятий и притоком сельского населения в города. В течение 30-х годов из сельского хозяйства высвободилось примерно 15-20 млн человек. Доля занятых в сельском хозяйстве сократилась с 80 % всего работающего населения в 1928 году до 54 % в 1940 году [30].
  
  Быстрыми темпами росла численность интеллигенции, особенно инженерно-технической. Число специалистов, занятых в народном хозяйстве, поднялось с 0,5 млн в 1928 году примерно до 2,5 млн в 1940 году [31].
  
  При этом, однако, ухудшились качественные характеристики интеллигенции, особенно её "верхних" слоёв. Как отмечал немецкий историк Раух, в 30-е годы на смену всесторонне образованным интеллигентам, народным трибунам пришли немногословные, жёсткие организаторы и бюрократы. В отличие от Запада, типичной фигурой в сфере управления стал инженер (человек с инженерным образованием), а не юрист или экономист.
  
  Раух усматривал симптомы обуржуазивания советского общества в усилении дифференциации внутри социальной группы служащих и в особенности внутри офицерского корпуса - в результате введения служебных званий, мундиров и других знаков отличия. Новая иерархическая структура породила новые социальные барьеры, особенно ощутимые в армии [32].
  
  В середине 30-х годов рабочий класс был лишён имевшихся у него образовательных льгот (преимущественных условий при поступлении в вузы). Эта тенденция в сфере образования достигла кульминационного момента в 1940 году, когда была введена плата за обучение в старших классах средней школы и в высшей школе. Данная мера замедлила рост образовательного уровня рабочего класса и положила начало процессу самовоспроизводства интеллигенции.
  
  Основная часть рабочих и служащих продолжала находиться в крайне тяжёлых жизненных условиях. Их реальные доходы снизились в силу действия инфляционных тенденций, характерных для периода форсированной индустриализации. В 1928-1940 годах происходило повышение и цен, и заработной платы, причём рост цен обгонял рост оплаты труда. В целом государственные розничные цены в 1940 году были в 6-7 раз выше, чем в 1928 году, а средняя номинальная заработная плата рабочих и служащих возросла за этот период в 5-6 раз, составив в 1940 году 300-350 рублей [33]. Таким образом, покупательная способность заработной платы в конце 30-х годов была ниже, чем во второй половине 20-х годов.
  
  Другим показателем снижения жизненного уровня рабочих и служащих было ухудшение их жилищных условий. Общая (полезная) площадь жилого фонда в городах и поселках городского типа увеличилась с 180 млн м2 в 1913 году до 421 млн м2 в 1940 году. За это же время численность населения городов и поселков городского типа поднялась с 28 до 63 млн человек, т. е. росла примерно тем же темпом, что и городской жилищный фонд. В итоге в 1940 году на каждого городского жителя приходилось немногим более 6 м2 полезной и около 5 м2 жилой площади, т. е. примерно столько же, сколько до революции, и почти в полтора раза меньше, чем в середине 20-х годов [34].
  
  Ещё ниже был жизненный уровень жителей деревни, которая в конце 30-х годов по-прежнему вносила в национальный доход государства больше средств, чем промышленность [35]. В результате административных мер по перекачке средств из деревни в город резко возросла товарность сельского хозяйства. Доля зерна, потребляемого вне деревни, увеличилась с 15 % в 1928 году до 40 % в 1940 году, т. е. почти в 2,7 раза, тогда как численность сельского населения уменьшилась в значительно меньшей пропорции [36]. Таким образом, нерешённость продовольственной проблемы тяжелее всего сказывалась на положении сельских жителей, составлявших в конце 30-х годов более половины населения страны.
  
  В 1940 году даже у тех колхозников, кто не пропустил ни одного рабочего дня в течение всего года, денежная оплата труда едва достигала 50 руб. в месяц, а с добавлением натуральной оплаты немногим превышала 100 рублей. Доходы от подсобного хозяйства были выше доходов от участия в колхозном производстве на 20-30 %. В итоге среднемесячный трудовой доход полностью занятого в общественном хозяйстве колхозника составлял 200 руб. [37]
  
  
  
  
  IV
  
  
  
  Сталинизм и крестьянство
  
  Добившись в 1934 году "усмирения" крестьянства после шести лет фактической гражданской войны в деревне, бюрократия продолжала упорную борьбу с крестьянством, то идя на некоторые уступки ему, то отбирая имевшиеся у него льготы. Период "уступок" падает на 1937-1938 годы, когда ЦК принял несколько постановлений об "ошибках", допущенных по отношению к колхозникам и единоличникам партийно-советским руководством Калининской, Ленинградской, Оренбургской и некоторых других областей. В этих постановлениях отмечались значительные масштабы выхода и исключения из колхозов; "факты произвола в отношении единоличников, озлоблявшие их и отталкивающие от колхозов"; уменьшение во многих колхозах размеров приусадебных участков ниже установленных норм; фактическое лишение колхозников возможности покупать лес; установление колхозам заданий по посеву, превышающих имевшиеся у них ресурсы земли и т. д. Все эти явления объяснялись сознательным вредительством со стороны бывших партийных и советских руководителей краёв и областей с целью создать "запущенное состояние" сельского хозяйства.
  
  Для "ликвидации последствий вредительства в деле колхозного устройства" и "оказания помощи колхозному крестьянству" в постановлениях ЦК предусматривалось расширение размеров приусадебных участков и сокращение посевных заданий колхозам ряда областей. Наряду с этим предписывалось разрешить колхозникам и единоличникам беспрепятственно пасти свой скот в лесах; списать с колхозов некоторых областей задолженность по зерновым ссудам; снять с колхозников числящиеся за ними с 1934 года недоимки по штрафам и т. д.
  
  Одновременно устанавливался ряд льгот и для единоличников, вступающих в колхозы. С них снимались все недоимки по задолженности прежних лет. Предусматривалось наделение их приусадебными участками по нормам, установленным для колхозников [38].
  
  В сентябре 1938 года неуставные артели (для спецпоселенцев, т. е. "раскулаченных", депортированных в отдалённые районы страны) были переведены на общий устав сельхозартели. 22 декабря того же года было принято постановление Совнаркома, согласно которому спецпоселенцам "при примерном поведении" выдавались паспорта и они получали право выезжать в бывшие места проживания. На 1 января 1941 года в спецпоселениях осталось 930 221 человек, которые трудились в условиях, близких к обычным в стране [39].
  
  Все эти послабления крестьянству вызвали усиление заинтересованности колхозников в ведении своего личного подсобного хозяйства и падение их трудовой активности в общественном производстве колхозов. Поэтому сталинское руководство уже в 1939 году решило нанести удар по "частнособственническим" тенденциям и административным путём более тесно "привязать" крестьян к колхозам. В этих целях в мае 1939 года был созван пленум ЦК, на котором был поставлен вопрос "О мерах охраны общественных земель от разбазаривания". Эти меры концентрировались вокруг двух пунктов: 1) ограничение размеров земельных участков, находящихся в личном пользовании колхозников и единоличников; 2) установление дифференцированного по регионам страны минимума трудодней, который требовалось отработать каждому колхознику.
  
  Сталин выступил на пленуме с речью по этому вопросу и активно вмешивался в выступления других ораторов. В прениях выступали в основном "новички", состоящие в ЦК всего несколько месяцев. Все они стремились подчеркнуть мудрость Сталина, который своей речью, как говорил Штыков, "вывел нас, низовых практических работников, из тупика, в котором мы стояли" [40]. Некоторые ораторы доходили до вершин подобострастия, уверяя, что колхозники примут с энтузиазмом меры, намеченные Центральным Комитетом. В этом отношении особенно показательно выступление секретаря Орджоникидзевского крайкома Суслова, который в подтверждение "исключительной своевременности" предлагаемых мер, рассказал о том, что недавно проехал по ряду колхозов, где беседовал с колхозниками по поводу проводимых отрезков у них приусадебной земли. Он передал разговор, якобы состоявшийся с одним колхозником, которому от приусадебного участка размером 1,39 га оставили 0,35 гектара. "Вот я спрашиваю у него: "Ну как, жалко, наверное, что отрезали у вас этот приусадебный участок?" Говорит: "Как сказать, совесть мучила меня... Приходишь, говорит, домой, работать в колхозе хочется, а жена журит, почему свой приусадебный участок не обрабатываешь. И дома спокоя не находишь"" [41].
  
  В начале обсуждения некоторые участники пленума выступали за установление льгот для стариков и многодетных женщин при определении обязательного минимума трудодней. Однако Сталин своими репликами явно показал недовольство такими предложениями. Так, Чубин заявил, что установленный для хлопковых хозяйств минимум в 100 трудодней слишком тяжёл для женщин, имеющих детей до 12 лет, и предложил ограничить для них минимум 50-60 трудоднями. После этого состоялся следующий диалог между Сталиным и Чубиным.
  
  Сталин: Отвергли (это предложение) в комиссии. Нельзя умалять женщину.
  
  Чубин: Женщину - главу семьи.
  
  Сталин: Тем более [42].
  
  Выступивший после этого Штыков заявил: "Тут товарищи ссылались на возраст, но я могу назвать целый ряд колхозов, в которых 80-летние колхозники работают, причём нормы перевыполняют, зарабатывают по 500 трудодней" [43].
  
  Сталин, прерывая выступавших, требовал ужесточения предлагаемых мер и неуклонно поддерживал тех ораторов, которые сами предлагали такое ужесточение. Когда Штыков заявил, что "размеры приусадебного участка единоличников нужно как можно более ограничить", Сталин тут же откликнулся репликой: "Всё равно от них (единоличников.- В. Р.) пользы, как от козла молока. Оставить единоличникам приусадебный участок 1/8 гектара" [44].
  
  В принятой пленумом резолюции предписывалось произвести обмер всех земель, находящихся в личном пользовании колхозников, а после этого обмера изъять из приусадебных земель колхозников и прирезать к колхозным землям "все излишки против норм", установленных в уставе сельхозартели; все земли личного пользования колхозников, находящиеся вне усадеб, изъять и присоединить к колхозным землям; ограничить минимальными нормами размеры земли, находящейся в личном пользовании единоличников.
  
  В постановлении намечались и прямые репрессивные меры, например против колхозников и колхозниц, вырабатывающих в течение года меньше установленного обязательного минимума трудодней. Такие лица должны были исключаться из колхоза и лишаться прав колхозников.
  
  Ещё более свирепые меры предусматривались против председателей колхозов, допускающих сдачу земель в колхозных полях, лугах и лесах под индивидуальные сенокосы колхозников или лиц, не состоящих в колхозах. Такие работники подлежали исключению из колхоза и отдаче под суд.
  
  Попытки урезать колхозные земли в пользу личного хозяйства колхозников, а также увеличение приусадебных участков свыше установленных норм были объявлены уголовным преступлением. Секретари райкомов, председатели райисполкомов и другие партийные и советские работники, допускающие такую практику, подлежали снятию с постов, исключению из партии и отдаче под суд [45].
  
  
  
  
  V
  
  
  
  Социальное неравенство
  
  Разумеется, официальная пропаганда изображала положение советского народа в более благоприятном свете, чем оно складывалось в действительности. По этому поводу Троцкий замечал, что социальная реакция всегда вынуждена маскировать и искажать истинное положение вещей. Это в особой мере относится к сталинизму, представляющему продукт борьбы новой аристократии против масс, поднявших её к власти. Поэтому Сталин и его апологеты постоянно прибегают к лжи и подлогу при характеристике социальной природы своего режима и жизненного уровня населения.
  
  Механику этих подлогов Троцкий вскрывал при анализе раздела сталинского доклада на XVIII съезде, в котором говорилось о росте народного благосостояния. В этом разделе, по словам Троцкого, действительную важность представляло не то, что Сталин сказал, а то, о чём он умолчал. Это умолчание проявилось уже при описании социальной структуры советского общества. Сталин утверждал, что численность рабочих и служащих поднялась с 22 млн человек в 1933 году до 28 миллионов в 1938 году. Комментируя эти слова, Троцкий писал: "Категория "служащих" охватывает здесь не только приказчиков в кооперативе, но и членов Совнаркома. Рабочие и служащие соединены здесь вместе, как всегда в советской статистике, чтобы не обнаруживать, как многочисленна и как быстро растёт бюрократия, а главное, как быстро растут её доходы".
  
  Сталин полностью умолчал и о дифференциации населения по уровню доходов. Он ограничился приведением средних цифр заработной платы, т. е. приёмом, к которому "прибегали всегда наиболее низкопробные апологеты буржуазии. В культурных странах этот метод почти оставлен, так как он не способен больше обмануть никого. Зато он стал излюбленным методом в стране осуществлённого социализма, где все социальные отношения должны были бы отличаться полной прозрачностью. "Социализм - это учёт",- говорил Ленин. "Социализм - это надувательство",- учит Сталин" [46].
  
  Это надувательство ярко проявилось в рассуждениях Сталина о годовом фонде заработной платы, который, по его словам, увеличился за пять лет, прошедших между XVII и XVIII съездами, с 35 млрд до 96 млрд рублей, т. е. почти в три раза. Разумеется, здесь Сталин говорил о номинальной, а не о реальной заработной плате, отражающей движение цен. При применении этого показателя легко обнаружилось бы, что жизненный уровень трудящихся за названный Сталиным период увеличился весьма незначительно. Кроме того, Сталин не сказал ни слова о том, как распределяется годовой фонд заработной платы между разными слоями рабочих и служащих. Он сообщил лишь, что "среднегодовая заработная плата рабочих промышленности, составлявшая в 1933 г. 1513 рублей, поднялась до 3477 рублей в 1938 г." [47]. "Здесь говорится неожиданно только о рабочих,- комментировал это утверждение Троцкий,- но не трудно показать, что речь идёт по-прежнему о рабочих и служащих: достаточно помножить среднегодовую заработную плату (3447 рублей) на общее число рабочих и служащих (28 миллионов), и мы получим указанный Сталиным общий годовой фонд заработной платы рабочих и служащих, именно 96 миллиардов рублей. Чтоб приукрасить положение рабочих, "вождь" позволяет себе, следовательно, грубейшую подтасовку, которой постыдился бы наименее добросовестный капиталистический журналист. Средняя заработная плата в 3447 рублей, если оставить в стороне изменение покупательной силы денег, означает, следовательно, лишь то, что если сложить заработную плату чернорабочих, квалифицированных рабочих, стахановцев, инженеров, директоров трестов и народных комиссаров промышленности, то в среднем получится на душу менее 3500 рублей в год. Насколько повысилась за пять лет оплата рабочих, инженеров и высшего персонала? Сколько приходится ныне в год на чернорабочего? Об этом ни слова".
  
  Троцкий указывал, что было бы грубейшей ошибкой думать, будто в приведённую Сталиным цифру совокупной заработной платы рабочих и служащих включены все доходы высших "служащих", т. е. правящей касты. "На самом деле вдобавок к официальному, сравнительно скромному жалованью, так называемые "ответственные работники" получают секретное жалованье из кассы Центрального или местных комитетов; пользуются автомобилями... прекрасными квартирами, дачами, санаториями, больницами. Для их нужд или для их тщеславия строятся всякого рода "советские дворцы"... Все эти гигантские доходы (для государства - расходы), конечно, не входят в те 96 миллиардов, о которых говорил Сталин. Несмотря на это, Сталин не смеет даже подойти к вопросу о том, как легальный фонд заработной платы (96 миллиардов) распределяется между рабочими и служащими, между чернорабочими и стахановцами, между низшими служащими и высшими. Можно не сомневаться, что львиная доля прироста официального фонда заработной платы ушла на стахановщину, премии инженерам и пр. Орудуя при помощи средних цифр, правильность которых сама по себе не внушает никакого доверия; соединяя в одну категорию рабочих и служащих; растворяя в служащих высшую бюрократию; умалчивая о многомиллиардных секретных фондах; "забывая" при определении "средней заработной платы" упомянуть о служащих и говоря только о рабочих, Сталин преследует простую цель: обмануть рабочих, обмануть весь мир, скрыв колоссальные и всё возрастающие доходы касты привилегированных" [48].
  
  К вопросам социальной структуры и образа жизни советского общества Сталин вернулся при рассуждениях об изменении функций советского государства. Он объявил, что "вместо функции подавления (прежних господствующих классов.- В. Р.) появилась у государства функция охраны социалистической собственности от воров и расхитителей народного добра" [49]. "Оказывается, таким образом,- комментировал эти слова Троцкий,- что государство существует не только против иностранных шпионов, но и против своих собственных воров, причём роль этих воров так значительна, что оправдывает существование тоталитарной диктатуры и даже ложится в основу новой философии государства. Совершенно очевидно, что, если одни люди воруют у других, значит в обществе ещё царят жестокая нужда и резкое неравенство, провоцирующие на воровство. Здесь мы подходим ближе к корню вещей. Социальное неравенство и нужда - очень серьёзные исторические факторы, которые уже сами по себе объясняют существование государства. Неравенство всегда нуждается в охране, привилегии требуют защиты, посягательства обездоленных требуют кары: в этом ведь и состоит функция исторического государства!"
  
  "Сталин вынужден лгать насчёт социальной природы своего государства,- суммировал свои выводы Троцкий,- по той же причине, по которой он вынужден лгать насчёт заработной платы рабочих; и в том и в другом случае он выступает как представитель привилегированных паразитов. В стране, прошедшей через пролетарскую революцию, невозможно культивировать неравенство, создавать аристократию, накоплять привилегии иначе, как обрушивая на массы потоки лжи и всё более чудовищные репрессии" [50].
  
  Эти выводы Троцкого были подтверждены всем последующим развитием сталинского режима. Напор социальных антагонизмов, разъедавших советское общество, оказался к концу сталинского периода столь велик, что после смерти Сталина его преемники были вынуждены пойти на существенные уступки народным массам в области социальной политики. Начиная с 1953 года были осуществлены крупномасштабные социальные программы и реформы, направленные на уменьшение огромных разрывов в жизненном положении различных социальных групп советского общества. В результате этого стали ослабляться преимущественные позиции бюрократии и примыкающих к ней по своему жизненному положению социальных слоёв (верхушка научной, технической и творческой интеллигенции). В этих условиях бюрократия, озабоченная сохранением своего привилегированного положения, оказалась особенно податливой к протекционизму и другим формам коррупции. Коррупция и массовые хищения общественной собственности превратились в основной фактор загнивания постсталинского режима. Обозначилось новое социальное противоречие между бюрократией, сохранявшей в своих руках рычаги власти, жадно цеплявшейся за свои официальные и неофициальные привилегии, и верхушечными слоями интеллигенции, болезненно воспринимавшими утрату своих материальных преимуществ. Реальные доходы, получаемые этими слоями в виде высоких окладов, премий и других подачек господствующего режима, стали относительно снижаться в условиях повышения доходов низко- и среднеобеспеченных категорий трудящихся, а также действия инфляционных тенденций. На падении покупательной силы рубля и возникновении всё более многочисленных дефицитов паразитировал новый слой дельцов теневой экономики.
  
  Реставрация капитализма в республиках, образовавшихся на развалинах СССР, подтвердила прогноз Троцкого о том, что "противоречие между формами собственности и нормами распределения не может нарастать без конца. Либо буржуазные нормы должны будут, в том или ином виде, распространиться и на средства производства, либо, наоборот, нормы распределения должны будут прийти в соответствие с социалистической собственностью" [51]. На практике в конце 80-х - начале 90-х годов реализовался первый вариант этого прогноза. Коррумпированные и теневые элементы "старой" социальной структуры стали той средой, из которой рекрутировался класс новой буржуазии. Рост доходов этого класса происходит синхронно со всё новыми ударами по социальным интересам и жизненному положению основной массы населения.
  
  Теперь коснемся того, как Троцкий представлял эволюцию норм распределения в обществе, действительно движущемся к социализму. Разумеется, его идеал никогда не сводился к "поравнению всего населения в бедности". Ход его мысли был принципиально иным и резюмировался в следующих теоретических положениях. Социалистическая власть должна ввести "буржуазные нормы распределения" в пределы строгой экономической необходимости, а затем, по мере роста общественного богатства, заменять их социалистическим равенством, т. е. последовательным выравниванием различных групп населения в благосостоянии и достатке.
  
  Такой путь не был испробован на практике ни одним из государств, именовавших себя социалистическими. Во всех них, развивавшихся по образу и подобию СССР, возникли новые системы социального неравенства и привилегий и, соответственно, не отмирала, а укреплялась главная функция всякого государства: охрана имущественных привилегий меньшинства против подавляющего большинства общества. Этим определялась динамика социальных, экономических и политических противоречий, в конечном счёте приведших к крушению господствующих режимов в СССР и странах Восточной Европы.
  
  Возвращение к социалистическим принципам организации общества предполагает чёткое понимание того, что при признании исторической неизбежности неравенства в переходный период от капитализма к социализму остаются открытыми вопросы о допустимых пределах этого неравенства на каждом историческом этапе. Решение этих вопросов должно определяться интересами и волей народных масс, получающими выход только на почве подлинного развёртывания социалистической демократии.
  
  
  
  
  VI
  
  
  
  Общественные нравы
  
  Повседневная нужда подавляющего большинства населения страны и воцарившееся резкое материальное неравенство порождали борьбу за необходимые предметы потребления, выражавшуюся в массовом воровстве, обходе законов и установленных правил, обмане государства и потребителя. Бюрократия, выступавшая в этой борьбе судьей, контролером и карателем, сама всё глубже погружалась в коррупцию. В 1939 году Троцкий писал: "Разумеется, в науке, в технике, в хозяйстве, в армии, даже в бюрократическом аппарате, везде есть честные и преданные делу люди. Но они-то и опасны. Против них-то и необходим подбор особых ловкачей, орден стопроцентных сталинцев, иерархия социальных отщепенцев и отбросов. Эти люди натасканы на ложь, на подлог, на обман. Никакой идеи, которая возвышалась бы над их личными интересами, у них нет. Можно ли ждать и требовать от людей, которым подлог служит узаконенной техникой служебной работы, чтоб они не применили подлога для своих личных целей? Это было бы противно всем законам естества!" [52]
  
  Троцкий подчёркивал, что официальные привилегии бюрократии, не имеющие никакой опоры не только в принципах социализма, но и в законах страны, являются ни чем иным, как воровством. "Кроме этого легализованного воровства, имеется нелегальное сверхворовство, на которое Сталин вынужден закрывать глаза, потому что воры - его лучшая опора. Бонапартистский аппарат государства является, таким образом, органом для охраны бюрократических воров и расхитителей народного достояния...
  
  Хищение и воровство, основные источники доходов бюрократии, не являются системой эксплуатации в научном смысле слова. Но с точки зрения интересов и положения народных масс, это неизмеримо хуже всякой "органической" эксплуатации. Бюрократия не есть в научном смысле слова имущий класс. Но она заключает в себе, в удесятерённом размере, все пороки имущего класса... Для охраны систематического воровства бюрократии её аппарат вынужден прибегать к систематическим актам разбоя. Всё вместе создаёт систему бонапартистского гангстеризма" [53].
  
  Сегодня слова о "нелегальном сверхворовстве" бюрократии применительно к действительности 30-х годов могут показаться преувеличением. Именно так расценивают указание Троцкого на "бюрократическую безнаказанность" и "все виды распущенности и разложения", вытекающие из "полицейской монолитности партии", даже некоторые серьёзные исследователи его идейного наследия. Они относят такого рода явления лишь к 60-80-м годам, называя их "брежневским феноменом" [54].
  
  Однако непредвзятый исторический анализ убеждает в том, что коррупция в советском обществе зародилась отнюдь не во времена правления Брежнева. Уже в 20-е годы активный протест и тревогу в рабочей и коммунистической среде вызывало коррупционное перерождение части партийной и советской бюрократии, паразитировавшей на внутренних противоречиях нэпа. Но если тогда казнокрады и взяточники наказывались как в партийном, так и в судебном порядке, то в последующие годы власть, сконцентрировавшая свои усилия на подавлении оппозиционности и всякого инакомыслия вообще, уделяла борьбе с коррупцией всё меньше внимания. К тому же на смену прежнему правящему слою, почти целиком истреблённому в годы большого террора, пришли люди, как правило, лишённые нравственных принципов и моральных тормозов и поэтому особенно податливые к различным видам коррупции. Уже в 1937 году меньшевистский журнал "Социалистический вестник" справедливо отмечал, что "тот привилегированный слой, который Сталин любовно выращивает и на который он опирается, прямо кишит "использователями революции", хищниками и рвачами, готовыми продаться любому "победителю"" [55]. В этой среде пышным цветом расцвели кумовство, корыстная взаимоподдержка и протекционизм.
  
  Ленин не раз подчёркивал, что главная трудность построения социализма состоит в том, что его приходится строить людям, в своём моральном сознании, нравах, привычках несущим наследие старого мира. Именно на эти стороны нравственного облика или "человеческой природы", отравленной тысячелетиями господства эксплуататорских отношений, опирался сталинизм. Постоянно осуществляя тоталитарное давление на личность, он заставлял людей лгать, лицемерить, активно или пассивно (например, голосованием на массовых митингах и собраниях) поддерживать самые чудовищные акции господствующего режима. Такое поведение приводило к тому, что моральное наследие старого мира воскресало и торжествовало, нередко в гипертрофированных формах, превосходящих худшие стороны буржуазного общества. В этом смысле ни одному человеку нельзя было остаться так или иначе нравственно не замаранным, причём замаранность эта была тем сильнее, чем успешнее человек реализовал своё стремление к карьере и преуспеванию.
  
  Многочисленные меткие наблюдения над состоянием общественных нравов и в особенности над моральным разложением "верхушки", нравственный и духовный уровень которой опустился ниже "среднего уровня страны", содержатся в дневниковых записях академика В. И. Вернадского.
  
  "1939 год. 11 апреля. Одно время я думал, что происходящий гнёт и деспотизм может быть не опасен для будущего. Сейчас я вижу, что он может разложить и уничтожить то, что сейчас создаётся нового и хорошего. Резкое падение духовной силы коммунистической партии, её явно более низкое умственное, моральное и идейное положение в окружающей среде, чем средний уровень моей среды, создаёт чувство неуверенности в прочности создающегося положения.
  
  5 октября. Поражает "наживной" настрой берущих верх массы коммунистов. Хорошо одеваться, есть, жить - и все буржуазные стремления ярко расцветают. Друг друга поддерживают. Это скажется в том реальном строе, который уложится. Все отбросы идут в партию.
  
  23 октября. Слишком большое количество щедринских типов сейчас входят в партию и получают власть. Потом где-то вскрываются и наказываются, но дело своё делают. Значительная часть "вредительства" имеет такое происхождение.
  
  1940 год. 1 января. Они [власти] жалуются, что трудно найти людей. В действительности, выбор определяется, как никогда раньше, "благонадёжностью". А затем, как всегда в таких случаях, создаются "котерии", которые поддерживают друг друга. Как-то я сказал Кржижановскому: "И откуда вы выбираете таких гоголевско-щедринских типов!"
  
  1941 год. 21 января. Модный теперь курс, взятый в Академии наук,- аналогичный тому яркому огрублению жизни и резкому пренебрежению к достоинству личности, который сейчас у нас растёт в связи с бездарностью государственной машины... Полицейский коммунизм растёт и фактически разъедает государственную структуру. Всё пронизано шпионажем (т. е. слежкой агентов НКВД.- В. Р.). Всюду всё растущее воровство. Продавцы продуктовых магазинов повсеместно этим занимаются. Их ссылают - через несколько лет они возвращаются, и начинается та же канитель.
  
  4 февраля. Давление, сыск и формализм невежд и дураков, своеобразных представителей "дельцов" - государственных младенцев, среди которых, с одной стороны, идейные, с другой - полицейские".
  
  Особую тревогу Вернадского вызывал "маразм научной работы при наличии талантливых и работящих людей", который он объяснял "гниением центра" и "безответственной ролью в Академии партийной организации из молодёжи... все усилия которой направлены на "лучшую" жизнь - на всяческое получение денег". Для партийных работников Академии, как отмечал Вернадский, характерны "резко более низкий научный уровень, делёж пирога и чисто буржуазное желание больше зарабатывать... Мы всё это видим и знаем. Интриги - характерное явление среди партийцев, к сожалению и к огромному вреду для государства" [56].
  
  Моральное разложение и стремление к "весёлой жизни" проявлялись среди "новобранцев 1937 года" даже в годы войны. Приведем в этой связи пример, тем более любопытный, что он касается, в частности, поведения молодого Брежнева.
  
  В 1942 году старший политрук Айзон, до своего прибытия на фронт работавший в Днепропетровском обкоме ВКП(б), направил в ЦК ВКП(б) заявление, описывавшее бытовые "подвиги" второго секретаря обкома Грушевого. Как явствует из этого заявления, Грушевой, уезжая из Днепропетровска в тогда тыловой Сталинград, прихватил с собой обкомовские ковры, мешок с кожей и двух девушек, которых он во время дороги, не стесняясь попутчиков, забирал к себе в спальню. В конце ноября 1941 года в Сталинград, где Грушевой работал уполномоченным Военного совета Южного фронта, прибыл заместитель начальника политуправления фронта Брежнев и бывший секретарь Днепропетровского обкома Кучмий. Описывая это событие в своей книге воспоминаний, Грушевой писал: "Встреча получилась душевной, радостной... Л. И. Брежнев... дал много полезных советов как нашей оперативной группе, так и товарищам, которые работали на предприятиях" [57].
  
  В заявлении Айзона предстает иная картина: "Начались встречи, попойки, и Грушевой поставлял им (Брежневу и Кучмию) Аню и Катю... Попойки продолжались систематически. Когда же Брежнев уезжал из Сталинграда после своих пьянок, он меня позвал и сказал, чтобы я держал язык за зубами".
  
  При разборе заявления Айзона ЦК КП(б) Украины констатировал, что "факты нетактичного поведения т. Грушевого... в основном подтверждаются", но отложил рассмотрение вопроса о нём "в связи с тем, что Грушевой в настоящее время находится в Красной Армии и рассмотреть этот вопрос в его присутствии не представляется возможным" [58]. Грушевой и Брежнев не понесли никакого наказания и успешно продолжали своё карьерное восхождение. Во время правления Брежнева Грушевой стал генерал-полковником и кандидатом в члены ЦК КПСС.
  
  В послевоенные годы экономическая преступность и коррумпирование бюрократии стали одним из факторов социального расслоения советского общества. Эти явления ярко описаны в произведениях В. Дудинцева, В. Овечкина, В. Пановой и других советских писателей 50-х годов, а также в романах "Жизнь и судьба" В. Гроссмана, "Раковый корпус" и "В круге первом" А. Солженицына, ретроспективно освещавших действительность позднего сталинизма.
  
  Существенные изменения в социальных качествах аппаратчиков призыва 1937 года в полной мере стали ощутимыми в годы застоя. В этот период те, кто пришли к власти после репрессий 30-х годов, составляли основную часть аппарата, управлявшего партией и страной. Эта, пришедшая на смену первому поколению советской бюрократии, генерация аппаратчиков прошла через новый виток политического, бытового и нравственного перерождения. Используя в своекорыстных целях "либерализм" брежневской внутренней политики, эти люди ощутили свободу от всяких моральных запретов, поскольку полученное ими политическое воспитание, требующее исполнения самых безнравственных акций, отнюдь не способствовало формированию внутренних регуляторов социального поведения. Бюрократический аппарат, в котором больше не оставалось носителей нравственного наследия Октябрьской революции, в значительной своей части срастился с уголовными элементами, дельцами теневой экономики и сам принял активное участие в разнузданном казнокрадстве. Всем этим объясняется разочарование подавляющего большинства населения в партии, следствием чего стала её беспрепятственная ликвидация в 1991 году.
  
  
  
  
  VII
  
  
  
  Политический режим: партия
  
  В современной исторической публицистике часто проводится аналогия между большевистской и нацистской партией. Между тем судьбы этих партий были глубоко различны. Гитлер сам создал свою партию, в силу чего состав её руководящих кадров и рядовых членов после уничтожения в 1934 году группы штурмовиков во главе с Рэмом оставался стабильным. Сталин получил большевистскую партию "в наследие" от ленинского режима, что побудило его непрерывно чистить её кадры, вплоть до их почти поголовного истребления в годы большого террора. В целом Сталин подверг репрессиям больше коммунистов, чем это сделали в своих странах фашистские диктаторы: Гитлер, Муссолини, Франко и Салазар, вместе взятые.
  
  О том, что? осталось от ленинской партии после великой чистки, свидетельствуют следующие данные. В начале 1939 года в партии состояло 1589 тысяч членов и 889 тысяч кандидатов. Среди членов партии лица с партийным стажем до 1917 года составляли 0,3 % (примерно 500 человек), вступившие в партию в 1917 году - 1 % (1600 человек) и вступившие в 1918-1920 годах - 7 % (12 500 человек) [59]. В 1941 году в партии осталось всего 6 % коммунистов, вступивших в её ряды при жизни Ленина [60].
  
  Не менее выразительны сравнительные данные о делегатах XVII и XVIII съездов. 80 % делегатов XVII съезда с правом решающего голоса вступили в партию в годы подполья и гражданской войны, т. е. до 1920 года включительно. На XVIII съезде таких делегатов было 19,4 %. При этом подпольщики составляли в 1934 году 22,6 % и члены партии с 1917 года - 17,7 % делегатов. В 1939 году их доля среди делегатов съезда составляла соответственно 2,4 % и 2,6 % [61].
  
  Резко изменился и возрастной состав делегатов. Половина делегатов XVIII съезда с правом решающего голоса была в возрасте не старше 35 лет. Делегаты в возрасте от 36 до 40 лет составляли 32 %, от 40 до 50 лет - 15,5 %, старше 50 лет - 3 % [62].
  
  Не менее существенны были изменения в социальном составе партии, вызванные не только массовыми репрессиями, но и новыми условиями приёма в партию (отмена преимуществ, установленных для рабочих), закреплёнными в Уставе ВКП(б), принятом на XVIII съезде. 28 мая 1941 года организационно-инструкторский отдел ЦК направил секретарям ЦК докладную записку, в которой указывалось, что за 1939-1940 годы в партию было принято 1321,5 тыс. человек, среди которых рабочие составляли 20 %, колхозники - 20 %, "служащие и все остальные" - 60 %. Среди 3222,6 тыс. членов и кандидатов партии, насчитывавшихся на 1 января 1941 года, рабочих (по роду занятий) было 18,2 %, крестьян - 13 %, служащих - 62,4 %, учащихся и прочих - 6,4 %. Среди рабочих доля членов и кандидатов в члены партии упала за 1933-1940 годы с 8 % до 2,9 %, а среди служащих возросла с 16,7 % до 19,2 %. При росте за этот период количественного состава рабочего класса на 25,8 % численность коммунистов-рабочих уменьшилась с 1312 тыс. человек до 584,8 тыс. человек (это косвенно свидетельствует о том, что рабочие явились одним из главных объектов партийных чисток 1933-1936 годов и массовых репрессий 1937-1938 годов). В 1941 году один коммунист приходился на 35 рабочих и на 5 служащих [63]. Среди коммунистов-служащих был особенно велик удельный вес управленцев, военнослужащих и работников карательных органов.
  
  Характеризуя изменения, происходившие в составе партии в годы большого террора, один из лидеров меньшевиков Ф. Дан писал в 1938 году: "Похоже на то, что перед нами развёртывается процесс самопожирания и исчезновения с исторической сцены всего старого большевизма, сталинского и антисталинского, без остатка. Похоже на то, что действительным победителем и триумфатором окажется в конце концов то новое, "молодое" поколение советской бюрократии, которому чужды революционные традиции и революционные идеалы, которое хочет лишь одного... закрепить "твёрдыми нормами закона" и обеспечить и за своим потомством наследственное пользование той "весёлой и зажиточною жизнью", до которой оно дорвалось и в которой для него и заключается весь смысл грандиозной революции" [64].
  
  Правота этих слов подтверждается наблюдениями академика Вернадского, который в своём дневнике неоднократно отмечал, что Сталин "из мести или страха" уничтожил "цвет людей своей партии". В 1941 году Вернадский писал о сращении партии с карательными органами, которые представляют "нарост, гангрену, разъедающую партию,- но без неё не может она в реальной жизни обойтись. В результате - миллионы заключённых-рабов, в том числе, наряду с преступными элементами - и цвет нации, и цвет партии".
  
  К этим мыслям Вернадский возвратился во время войны, когда он писал, что казнены либо находятся в тюрьмах и лагерях "лучшие люди партии, делавшие революцию, и лучшие люди страны". В результате этого сильно понизился культурный уровень партии, чем объясняются "крупные неудачи нашей власти". "Средний уровень коммунистов - и морально, и интеллектуально - ниже среднего уровня беспартийных... Причинённые всем этим потери невознаградимы, т. к. реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных" [65].
  
  Во второй половине 30-х годов завершился процесс полного отстранения рядовых коммунистов от участия в управлении делами государства и общества и в формировании политики партии. Л. А. Оников неоднократно указывал, со ссылкой на статистические источники, что властные функции с этого времени и вплоть до ликвидации КПСС в 1991 году выполняли лишь 0,3 % членов партии - члены бюро партийных комитетов, начиная с райкомов и кончая аппаратом ЦК КПСС [66].
  
  К этому можно добавить, что фактически была исключена возможность проникновения в этот правящий слой ярких и выдающихся личностей, поскольку все аппаратчики проходили постоянную проверку на бездумную исполнительность, личную преданность очередному "вождю", конформизм и угодничество перед вышестоящими партийными функционерами. Ещё в 1935 году Бабель, раскрывая в беседе с Эренбургом свой взгляд на положение в партии, говорил, что "пора дискуссий, пора людей интеллигентных, анализирующего типа кончилась" [67]. После великой чистки 1936-1938 годов из рядов партийного аппарата на протяжении пяти с половиной десятилетий не выдвинулся ни один человек, способный самостоятельно и творчески мыслить, обобщать уроки прошлого и выдвигать реалистические и смелые задачи на будущее. Этим, в частности, объясняется крах "перестройки", первоначально задуманной как "обновление" и "возрождение" социализма.
  
  К концу 30-х годов завершился процесс сосредоточения в руках партаппарата основных функций государственного управления. Если в начале 20-х годов среди пяти отделов ЦК не было ни одного, который бы выполнял эти функции, то в 1934 году по решению XVII съезда ВКП(б) в ЦК, обкомах и крайкомах впервые были созданы отраслевые отделы (промышленный, транспортный и т. д.). В предвоенные годы в прямое подчинение ЦК ВКП(б) перешли все органы обороны, народного хозяйства и культуры.
  
  Основные функции законодательной и исполнительной власти были закреплены за Политбюро, превратившимся в своего рода "сверхправительство". Ещё в 1933 году Троцкий отмечал, что важнейшие экономические и политические вопросы решаются в канцелярских тайниках, в недрах Политбюро, состоящего "из средних бюрократов, опьянённых вырванной ими у партии властью, утративших почву под ногами и больше всего озабоченных сохранением собственного дутого престижа" [68].
  
  Большинство членов Политбюро конца 30-х годов было многократно проверено Сталиным на личную преданность в ходе борьбы с легальными и нелегальными оппозиционными группами. Поэтому доля репрессированных в годы большого террора членов Политбюро была значительно ниже доли репрессированных членов ЦК, аппаратчиков всех ступеней и рядовых коммунистов. После XVIII съезда партии состав Политбюро изменился незначительно. Двое (Жданов и Хрущёв) были переведены из кандидатов в члены Политбюро и двое (Берия и Шверник) впервые вошли в состав Политбюро в качестве кандидатов.
  
  В состав ближайшего сталинского окружения в конце 30-х годов вступил единственный новый человек - Щербаков, избранный в 1941 году кандидатом в члены Политбюро. В годы войны Щербаков совмещал больше постов, чем кто-либо другой из сталинских приспешников; он был одновременно секретарем ЦК, секретарем МГК и МК, начальником Политического Управления Красной Армии, заместителем наркома обороны и руководителем Совинформбюро.
  
  С середины 30-х годов роль Политбюро как коллективного органа власти постепенно стала сходить на нет. "Когда я стал членом Политбюро после XVIII партийного съезда в 1939 году,- вспоминал Хрущёв,- то уже не помню случая, чтобы проводились даже регулярные заседания" [69]. В 1934 году было проведено 18 заседаний Политбюро (с участием членов и кандидатов в члены ЦК, членов бюро Комиссий партийного и советского контроля), в 1935 году - 16 заседаний, в 1936 году - 7, в 1937 году - 7, в 1938 году - 5, в 1939 и 1940 годах - по 2 заседания [70]. Подавляющее большинство решений Политбюро (а их общее количество ежегодно исчислялось тысячами) принималось опросом.
  
  
  
  
  VIII
  
  
  
  Политический режим:государство и бюрократия
  
  Социально-политическая доктрина марксизма всегда сводилась к двум основным тезисам:
  
  1. В переходный период от капитализма к социализму формируется эгалитарное общество, в котором высший чиновник не может получать более высокого вознаграждения за свой труд, чем квалифицированный рабочий.
  
  2. На основе движения к социальному равенству в обществе устанавливаются гармоничные социальные отношения, которые открывают путь к отмиранию государства, т. е. к резкому сужению сферы принуждения, расцвету гражданских прав, духовных и политических свобод.
  
  Неоднократно возвращаясь к конкретизации этих тезисов, Троцкий указывал, что "диктатура пролетариата есть лишь временное учреждение, необходимое трудящимся для того, чтобы справиться с сопротивлением эксплуататоров и подавить эксплуатацию. В обществе без классов государство как аппарат насилия должно постепенно отмирать и заменяться свободным самоуправлением трудящихся". В этой связи он подчёркивал, что советское государство с середины 20-х годов развивалось в полном противоречии с принципами, зафиксированными во второй программе партии, принятой в 1919 году, и через двадцать лет после Октябрьской революции "стало самым централизованным, деспотическим и кровавым аппаратом насилия и принуждения" [71].
  
  Характеризуя сталинизм как грандиозную бюрократическую реакцию против пролетарской диктатуры, утвердившейся в отсталой и изолированной стране, Троцкий писал: "Октябрьская революция низвергла привилегии, объявила войну социальному неравенству, заменила бюрократию самоуправлением трудящихся, ниспровергла тайную дипломатию, стремилась придать характер полной прозрачности всем общественным отношениям. Сталинизм восстановил наиболее оскорбительные формы привилегий, придал неравенству вызывающий характер, задушил массовую самодеятельность полицейским абсолютизмом, превратил управление в монополию кремлёвской иерархии и возродил фетишизм власти в таких формах, о которых не смела мечтать абсолютная монархия" [72].
  
  Над обновлённым обществом постепенно поднялась бюрократия, социальная природа которой существенно отличалась от социальной природы бюрократии в передовых капиталистических странах. Троцкий не раз подчёркивал, что советскую бюрократию нельзя считать новым классом, поскольку каждый класс связан с определёнными формами собственности. Бюрократия в СССР лишена этих социально-экономических признаков, она не имеет самостоятельных имущественных корней. Это, однако, нисколько не противоречит тому факту, что правление советской бюрократии оказывается менее демократичным, чем политическое господство имущих классов в буржуазно-демократических странах. "В отличие от буржуазного общества, где имущий и образованный правящий класс располагает бесчисленными средствами контроля над своей администрацией, советская бюрократия, политически экспроприировавшая пролетариат, пользуется бесконтрольной и не ограниченной законами властью" [73]. Своим некомпетентным командным управлением она бессмысленно расточает значительную часть национального богатства, превращаясь в величайший тормоз развития производительных сил.
  
  Рассматривая более конкретно последствия бюрократического управления экономикой, Троцкий отмечал, что "нынешняя правящая клика заменила советскую, партийную, профессиональную и кооперативную демократию командованием чиновников. Но бюрократия, если б она даже сплошь состояла из гениев, не могла бы из своих канцелярий обеспечить необходимую пропорцию всех отраслей хозяйства, т. е. необходимое соответствие между производством и потреблением. То, что на языке сталинской юстиции называется "саботажем", есть, на самом деле, злосчастное последствие бюрократических методов командования. Явления диспропорции, расточительности, путаницы, всё более возрастая, угрожают подорвать самые основы планового хозяйства. Бюрократия неизменно ищет "виноватого". Таков, в большинстве случаев, сокровенный смысл советских процессов против саботажников" [74].
  
  Далеко не случайно, что в разряд "саботажников" и "вредителей" попадали лучшие люди страны. "Все передовые и творческие элементы, которые действительно преданы интересам хозяйства, народного просвещения или народной обороны, неизменно попадают в противоречие с правящей олигархией,- писал по этому поводу Троцкий.- Так было в своё время при царизме; так происходит, но несравненно более высоким темпом, сейчас при режиме Сталина. Хозяйству, культуре, армии нужны инициаторы, строители, творцы. Кремлю нужны верные исполнители, надёжные и беспощадные агенты. Эти человеческие типы - агента и творца - непримиримо враждебны друг другу" [75].
  
  Троцкий различал две функции системы управления: властвование и администрирование. Всякая управленческая система нуждается в надёжных администраторах. В этом смысле можно говорить об администраторском (организационном) таланте. Однако подавление инициативы и творчества, которыми обладали способные управленцы, вело к тому, что нередко пробуксовывали административные методы, которыми пользуется любое государство. Иными словами, при сталинском режиме две основные функции управленческой системы вступали в острое противоречие между собой. "Чтобы обеспечить хорошее администрирование, нужно ликвидировать тоталитарную власть. Чтоб сохранить власть, нужно громить самостоятельных и способных администраторов" [76].
  
  Троцкий не раз указывал на насквозь фальшивый характер "сталинской конституции", которую он называл бюрократическим фарсом и "провинциальным плагиатом у Геббельса" [77]. В особенности это относилось к комедии провозглашённых в этой конституции "самых демократических в мире выборов". "Гитлер и Геббельс не раз уже проделывали то же самое и теми же самыми методами. Достаточно прочитать то, что сама советская печать писала о плебисцитах Гитлера, чтобы понять тайну "успеха" Сталина. Тоталитарные парламентские опыты свидетельствуют лишь о том, что, если разгромить все партии, в том числе и свою собственную, задушить профессиональные союзы, подчинить печать, радио и кинематограф гестапо или ГПУ, давать работу и хлеб только покорным и молчаливым и приставить револьвер к виску каждого избирателя, то можно достигнуть "единодушных" выборов" [78].
  
  Развивая эти мысли, Троцкий писал: "Сущность советской конституции, "самой демократической в мире", состоит в том, что каждый гражданин обязан в определённые часы голосовать за единственного кандидата, указанного Сталиным или его агентами. Печать, радио, пропаганда, агитация, народное просвещение находятся целиком в руках правящей клики. Из партии за пять лет исключено, по официальным данным, не менее полумиллиона (сегодня, на основе обнародованных в последние годы данных, можно с уверенностью утверждать, что эта цифра из-за недостаточной информированности Троцкого была существенно занижена по сравнению с действительными масштабами репрессий, обрушившихся на коммунистов.- В. Р.). Какая часть из них расстреляна, заключена в тюрьмы и концентрационные лагеря, выслана на окраины, мы точно не знаем. Но дело идёт во всяком случае о сотнях тысяч, разделяющих участь миллионов беспартийных. Этим миллионам, их семьям, родственникам и друзьям трудно было бы втолковать в головы, что сталинское государство отмирает. Оно душит других, но само нисколько не отмирает. Наоборот, оно достигло такого бешеного напряжения, равного которому не знала человеческая история" [79].
  
  Размышляя над суждениями Троцкого о советском государстве и отыскивая аналогии сталинскому режиму, невольно вспоминаешь работу Маркса "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта", содержащиеся в ней характеристики тогдашнего режима во Франции. "Государственная машина,- писал Маркс,- настолько укрепила своё положение по отношению к гражданскому обществу, что она может теперь иметь во главе... какого-то явившегося с чужбины авантюриста... Отсюда малодушное отчаяние, чувство несказанного унижения, позора, которое сдавливает грудь Франции и не даёт ей свободно вздохнуть. Она чувствует себя как бы обесчещенной" [80]. Определённую аналогию с характеристикой сталинской бюрократии содержит суждение Маркса о том, что "Бонапарт вынужден был создать рядом с подлинными классами общества искусственную касту, для которой сохранение его режима - вопрос о хлебе насущном" [81]. Наконец, Маркс дал яркую характеристику такого политического режима, который в XX веке стал именоваться тоталитарным и который Троцкий описывал понятием "бюрократического абсолютизма". "В такой стране, как Франция, где исполнительная власть имеет в своём распоряжении более чем миллионную армию чиновников, т. е. постоянно держит в самой безусловной зависимости от себя огромную массу интересов и лиц, где государство опутывает, контролирует, направляет, держит под своим надзором и опекает гражданское общество, начиная с самых крупных и кончая самыми ничтожными проявлениями его жизни, начиная с его самых общих форм существования и кончая частным существованием отдельных индивидов, где этот паразитический организм вследствие необычайной централизации стал вездесущим, всеведущим и приобрел повышенную эластичность и подвижность, которые находят себе параллель лишь в беспомощной несамостоятельности, затхлости и бесформенности действительного общественного организма,- в такой стране само собой ясно, что Национальное собрание... теряет всякое действительное влияние..." [82] Эти слова полностью применимы к советскому государству и его законодательной и представительной власти.
  
  Все эти аналогии объясняют тот факт, что Троцкий при характеристике сталинского политического режима часто использовал понятие "бонапартизм".
  
  Одна из наиболее ярких работ Троцкого - статья "Бонапартистская философия государства" представляла отклик на доклад Сталина на XVIII съезде партии, центральным местом которого Троцкий считал "возвещение новой теории государства". В противовес учению Маркса, Энгельса и Ленина о постепенном отмирании государства в социалистическом обществе здесь была выдвинута "теория" об усилении государства не только при социализме, но даже и при коммунизме, который, согласно "открытию" Сталина, сделанному в том же докладе, также можно построить в одной стране. При этом, как подчёркивал Троцкий, "социализм объявлен осуществлённым. Согласно официальной версии, страна находится на пути к полному коммунизму. Кто сомневается, того Берия убедит [83]. Но тут открывается основное затруднение. Если верить Марксу, Энгельсу и Ленину, государство есть организация классового господства... Что же означает в таком случае государство в стране, где "классы уничтожены"? Над этим вопросом кремлёвские мудрецы не раз ломали себе головы... Нужно было дать хоть подобие теоретического объяснения сталинского абсолютизма".
  
  На XVII съезде Сталин и Молотов объявили, что государство необходимо для борьбы с "остатками" старых господствующих классов и в особенности с "осколками" троцкизма, которые хотя и "ничтожны", но зато крайне "ожесточены". Поэтому борьба с ними требует высшей бдительности и беспощадности. "Теория эта,- писал Троцкий,- больше всего поражала своей глупостью. Почему для борьбы с бессильными "остатками" понадобилось тоталитарное государство, тогда как для низвержения самих господствующих классов вполне достаточно было советской демократии? На этот вопрос никто не дал ответа".
  
  Теорию периода XVII съезда пришлось отбросить и потому, что пять лет после этого съезда ушли на истребление "осколков троцкизма". При этом "дело зашло так далеко, что Сталин на последнем съезде вынужден был для успокоения своего собственного аппарата обещать, что в дальнейшем не будет прибегать к суммарным чисткам. Это, конечно, неправда: бонапартистское государство вынуждено будет и впредь пожирать общество не только духовно, но и физически. Однако Сталин в этом признаться не может. Он клянётся, что чистки не возобновятся. Но если так, если "осколки" троцкизма вместе с "остатками" старых господствующих классов истреблены окончательно, то спрашивается: против кого же нужно государство?" [84]
  
  На XVIII съезде Сталин ответил на этот вопрос следующим образом: необходимость государства вызывается капиталистическим окружением и вытекающими из него опасностями для страны социализма. Поэтому армия, карательные органы и разведка "своим остриём обращены уже не во внутрь страны, а во вне её, против внешних врагов" [85].
  
  "Новая теория Сталина,- замечал Троцкий,- верна лишь в той части, в какой она опровергает его старую теорию; во всём остальном она никуда не годна" [86]. Особенно чётко это видно из рассуждений Сталина о функциях карательных органов и разведки, которые, по его словам, необходимы "для вылавливания и наказания шпионов, убийц, вредителей, засылаемых в нашу страну иностранной разведкой" [87]. В этой связи вставал вопрос о том, какое место занимают шпионы, террористы и саботажники по отношению к большинству советских граждан. Ведь такого рода элементы нуждаются в прикрытии, в сочувственной среде. Между тем сам Сталин много раз говорил в своём докладе о внутренней солидарности и пресловутой "монолитности" советского общества. "Чем выше солидарность общества и его привязанность к существующему режиму,- писал по этому поводу Троцкий,- тем меньше простора для антисоциальных элементов. Как же объяснить, что в СССР, если верить Сталину, совершаются на каждом шагу такие преступления, подобных которым не встретить в загнивающем буржуазном обществе? Не достаточно ведь одной злой воли империалистских государств! Действие микробов определяется не столько их вирулентностью, сколько силой сопротивления живого организма. Каким же образом в "монолитном" социалистическом обществе империалисты могут находить бесчисленное число агентов, причём на самых выдающихся постах? ...Наконец, если социалистическое общество в такой степени лишено внутренней упругости, что спасать его приходится посредством всесильной универсальной и тоталитарной разведки, то дело выглядит очень плохо, раз во главе самой разведки оказываются негодяи, которых приходится расстреливать, как Ягоду, или с позором прогонять, как Ежова. На что же надеяться? На Берию? Но и его час пробьёт!"
  
  Троцкий указывал, что в действительности НКВД истребляет не шпионов и империалистических агентов, а политических противников правящей клики. Каковы же те причины, которые вынуждают бюрократию маскировать свои действительные цели и именовать своих революционных противников иностранными шпионами? Наличие этих подлогов нельзя объяснить действиями капиталистического окружения. "Причины должны быть внутреннего порядка, т. е. вытекать из структуры самого советского общества" [88].
  
  
  
  
  IX
  
  
  
  Политический режим и социальные отношения
  
  Троцкий выводил тоталитарный характер сталинистского политического режима из сложившихся в СССР социальных отношений, прежде всего отношений в сфере распределения. Подчёркивая поверхностность объяснения тоталитарного характера власти личным властолюбием Сталина, он писал: "Власть не есть нечто бестелесное. Власть даёт возможность распоряжаться материальными ценностями и присваивать их себе". Узурпировав власть рабочего класса, бюрократия, вынужденная ещё приспосабливаться к традициям и завоеваниям Октябрьской революции (национализированная собственность и плановое хозяйство), эксплуатирует эти завоевания ради собственных интересов, враждебных интересам народа и социалистического развития страны.
  
  Считая главным принципом социализма полное социальное равенство, Троцкий указывал на то, что такого равенства нельзя достигнуть одним скачком. На данной стадии развития СССР сохранение дифференциации в оплате труда диктуется интересами развития производительных сил и объективно выступает "буржуазным орудием социалистического прогресса". Решающее значение для оценки социальной природы общества имеет, однако, не статика, а динамика социальных отношений, т. е. основное направление развития общества - развивается ли оно в сторону равенства или в сторону роста привилегий. Ответ на этот вопрос не оставляет места ни для каких сомнений. Социальная дифференциация в советском обществе давно вышла за пределы экономической необходимости. "Переходный характер нынешнего строя нисколько не оправдывает тех чудовищных, явных и тайных привилегий, которые присваивают себе бесконтрольные верхи бюрократии" [89]. Эти материальные привилегии нарастают как лавина. Страшась своей изолированности от масс, бюрократия пытается создать себе социальную опору в виде рабочей и колхозной аристократии.
  
  Главную причину тоталитарного перерождения советского государства Троцкий видел в том, что советское общество "развивается не в сторону социализма, а в сторону возрождения социальных противоречий. Если процесс пойдёт и дальше по этому пути, он неизбежно приведёт... к ликвидации планового хозяйства и к восстановлению капиталистической собственности" [90].
  
  Против такого объяснения обычно выдвигалось в качестве аргумента положение Маркса о неизбежности социального неравенства и несправедливости на первых этапах социалистического строительства. Называя этот аргумент "жвачкой, которую жуют все наёмные адвокаты Сталина", Троцкий писал, что, разумеется, "на первых ступенях социализма не может быть полного равенства, что это задача коммунизма. Вопрос, однако, совсем не в этом, а в том, что за последние годы, вместе с ростом всевластия бюрократии, чудовищно растёт неравенство... В СССР неравенство не смягчается, а обостряется, причём не по дням, а по часам. Приостановить этот рост социального неравенства невозможно иначе, как революционными мерами против новой аристократии. В этом и только в этом суть нашей позиции" [91].
  
  Экономические успехи Советского Союза, достигнутые в годы первых пятилеток, укрепили правящий бюрократический слой, который за этот период сконцентрировал в своих руках такое богатство и могущество, как ни один класс в истории. Троцкий неоднократно указывал, что "верхний слой бюрократии ведёт примерно тот же образ жизни, что буржуазия Соединённых Штатов и других капиталистических стран" [92], тогда как основная масса трудящихся обречена на неизмеримо более худшие условия жизни, чем сопоставимые категории населения в экономически развитых капиталистических странах. Всем этим бюрократия "поставила себя в возрастающее противоречие с народом, который прошёл через три революции и опрокинул царскую монархию, дворянство и буржуазию. Советская бюрократия сосредотачивает в себе ныне, в известном смысле, черты всех этих низвергнутых классов, не имея ни их социальных корней, ни их традиций. Она может отстаивать свои чудовищные привилегии только организованным террором, как она может обосновывать свой террор только ложными обвинениями и подлогами" [93].
  
  К концу 30-х годов в СССР утвердилась система жёсткого социального ранжирования общества, закреплённая обилием чинов, званий и орденов и культивирующая кастовый дух. Всё это повлекло существенные изменения в общественной психологии и морали. В новых привилегированных группах стало формироваться чувство социальной исключительности и пренебрежительное отношение к низам.
  
  Беспощадно выжигая первое поколение большевиков с его нравственным принципом: "жить не лучше других", Сталин одновременно с помощью грубого материального подкупа утверждал умонастроение, характеризующееся прямо противоположной установкой: "жить непременно лучше других", готовность ради достижения этой цели идти на любые нравственные компромиссы, повседневно поступаться совестью. Раскрывая преломление этой установки в сознании и поведении привилегированных групп, Н. Я. Мандельштам писала: "Люди гордились литерами своих пайков, прав и привилегий и скрывали получки от низших категорий" [94].
  
  При всём этом сталинизм, объявлявший себя наследником ленинской политики, не мог открыто выступить с обоснованием своей социальной политики, направленной на утверждение в обществе социального расслоения, установление резко очерченных вертикальных и горизонтальных перегородок. Специфической чертой советской бюрократии было стремление скрыть свою социальную физиономию, свои реальные доходы и привилегии. Своё привилегированное материальное положение бюрократия камуфлировала идеологическими фантомами о "ведущей роли рабочего класса" и "руководящей роли партии", призванными затемнить факт узурпации ею власти партии и рабочего класса.
  
  В отличие от капиталистических режимов, открыто утверждающих и охраняющих привилегии меньшинства, сталинизм стремился скрыть образ жизни господствующих и покровительствуемых слоёв от глаз непривилегированных покровом безгласности и секретности. В этом смысле прав Солженицын, когда он указывает, что шпиономания "не была только узколобым пристрастием Сталина. Она сразу пришлась удобной всем, вступающим в привилегии. Она стала естественным оправданием уже назревшей всеобщей секретности, запрета информации, закрытых дверей, системы пропусков, огороженных дач и тайных распределителей. Через броневую защиту шпиономании народ не мог проникнуть и посмотреть, как бюрократия сговаривается, бездельничает, ошибается, как она ест и как развлекается" [95].
  
  Всеми средствами пропаганды в сознание масс настойчиво внедрялся миф о бытовой скромности, даже аскетизме Сталина и его приспешников. Однако многочисленные факты, обнародованные в последние годы, свидетельствуют о прямо противоположном - о жадности правящей касты и прежде всего самого Сталина к материальным благам, находившимся в их бесконтрольном распоряжении. Приверженность к необузданной роскоши в быту передалась от Сталина и его ближайшего окружения последующим поколениям партийной элиты, которые в отличие от старой большевистской гвардии были весьма далеки от готовности разделять с народом выпадавшие на его долю материальные тяготы и лишения.
  
  Разительный отрыв привилегированных групп от большинства советских людей, получавших мизерную заработную плату и живших в невыносимых жилищных условиях и в обстановке скудного снабжения даже самыми необходимыми предметами потребления; возникновение оазисов роскоши среди пустыни народной нищеты - всё это не могло не восприниматься с возмущением "народным инстинктом" (Энгельс), стихийно-интуитивно схватывавшим несправедливость существующих социальных порядков. Ещё более серьёзный социальный протест вызревал в среде коммунистов, сохранявших приверженность социальным и нравственным принципам Октябрьской революции. Разгул массовых политических репрессий был в немалой степени вызван стремлением подавить даже малейшие зёрна этого протеста, полностью выжечь ту часть партии, которая - пусть даже общественно безгласно - отвергала социальные устои сталинизма. Эти репрессии, как и сталинистский режим в целом, находили поддержку тех групп, которые заполняли образовывавшиеся в результате сталинского террора ниши в верхних этажах социальной структуры и отплачивали Сталину за дарованные им привилегии беспрекословным послушанием и бездумным исполнением самых зловещих политических акций.
  
  В той политической беспринципности, которую проявляли в годы насильственной коллективизации и большого террора даже многие старые большевики, нельзя не видеть продолжения моральной беспринципности и бытового перерождения, выражавшегося в податливости к дарованным сверху подачкам, в принятии их как чего-то законного и должного.
  
  Делая ставку на низменные стороны человеческой природы, Сталин превосходно сознавал, что "положенные", жёстко иерархизированные привилегии вытравляют в пользующихся ими группах чувство социальной справедливости. Социальный строй, основанный на привилегиях, постоянно выделял на нижних этажах социальной структуры людей, стремившихся заслужить "право" на доступ к привилегиям. Широко открытые Сталиным ворота для такой "социальной мобильности" явились решающим фактором, позволившим за 1937-1938 годы осуществить почти полную замену прежнего правящего слоя новой генерацией, свободной от моральных норм и запретов, характерных для старой партийной гвардии.
  
  Главный привилегированный слой общества - бюрократия - был персонально обновлён сверху донизу. Но как социальный слой он не только сохранился, но и существенно укрепил свою силу и влияние. Хотя за годы великой чистки в ряды бюрократии вступили многие выходцы из низов, пропасть между народом и правящим слоем не уменьшилась, а возросла. Новое поколение бюрократов отличалось уверенностью в незыблемости своего положения и намного большей коррумпированностью по сравнению со своими предшественниками.
  
  К этой генерации вполне применимо замечание Энгельса о "деклассированных мелких буржуа", вступивших в германскую социал-демократическую партию из-за карьеристских соображений: "Эти господа - все марксисты, но того сорта... о котором Маркс говорил: "Я знаю только одно, что я не марксист!" И весьма вероятно, что об этих господах он сказал бы то же, что Гейне говорил о своих подражателях: "Я сеял драконов, а пожал блох"" [96].
  
  
  
  
  X
  
  
  
  Армия
  
  Сталинские репрессии подорвали все сферы обороны страны. Прежде всего это касалось командного состава армии, который рекрутировался в годы гражданской войны, а затем обучался и повышал свою квалификацию в течение последующих 15 лет. С 1937 по 1941 год были расстреляны 9 заместителей народного комиссара обороны, 2 наркома Военно-Морского Флота, 4 командующих Военно-Воздушными Силами, все командующие военных округов и флотов [97].
  
  Военный Совет при наркоме обороны, включавший в 1935 году 85 наиболее авторитетных военачальников, был практически разгромлен: 68 его членов были расстреляны, двое покончили жизнь самоубийством, двое умерли в лагерях, четверо были осуждены на различные сроки заключения [98]. В октябре 1938 года Совнарком утвердил новый состав Военного Совета в количестве 111 человек, более 90 % которых были введены в этот орган впервые [99]. Вскоре некоторые из них также были уничтожены.
  
  Огромный ущерб был нанесён партийному костяку Красной Армии. На 1 апреля 1940 года в РККА насчитывалось 210 784 члена ВКП(б), что в три с половиной раза превышало число армейских коммунистов в 1937 году. При этом коммунисты в возрасте до 30 лет составляли 66,1 %, от 30 до 40 лет - 38,5 % и старше 40 лет - всего лишь 3,4 %. 34,3 % армейских коммунистов стали членами партии в 1938 и 1939 году, 31,5 % - с 1931 по 1937 год, 30 % - с 1921 по 1930 год и лишь 4,4 % (около 10 тыс. человек) - до 1921 года, т. е. в годы подполья и гражданской войны [100].
  
  Огромные потери в ходе массовых репрессий понесла советская военная разведка. С 1937 по 1940 год были арестованы и расстреляны три начальника Главного разведывательного управления Красной Армии - Я. К. Берзин, С. П. Урицкий и И. И. Проскуров, почти все заместители начальника управления, большинство начальников отделов. Если в первой половине 1937 года спецсообщения внешней разведки, направляемые Сталину, Молотову и Ворошилову, подписывались руководителями ГРУ, то уже в конце этого года даже донесения Сталину шли за подписью рядовых сотрудников аппарата разведки - все работники более высокого ранга были арестованы.
  
  В 1937-1938 годах были отозваны в Москву и репрессированы большинство советских разведчиков, в результате чего в 1938 году на протяжении 127 дней подряд в "инстанции" не поступило ни одного разведывательного сообщения [101].
  
  В январе 1939 года после разгрома берлинской резидентуры там остались двое из 16 работников. Они работали без резидента до сентября, когда резидентом был назначен молодой бериевский приспешник А. Кобулов, не имевший никакого опыта разведывательной работы [102].
  
  Аналогичное положение сложилось и в парижской резидентуре, откуда, как указывалось в справке, представленной в ноябре 1939 года руководству военной разведки, "был выброшен домой весь кадровый состав наших работников как "легальных", так и нелегальных аппаратов" [103].
  
  Описывая погром, учинённый сталинской агентурой в советском посольстве в Болгарии, Ф. Раскольников указывал, что этот погром был инспирирован так называемой "внутренней линией" РОВСа (Российский общевойсковой союз), т. е. спецслужбой военизированной белоэмигрантской организации. Эта организация в лице капитана Фосса, "подсовывая агентам Ежова фальшивые документы, компрометировавшие честных работников миссии... добилась разгрома нашего полномочного представительства в Болгарии - от шофера М. И. Казакова до военного атташе В. Т. Сухорукова" [104].
  
  Особенно тяжкие последствия имела расправа с Сухоруковым, создавшим тайную антифашистскую организацию, в которую входили представители военного командования почти всех балканских государств. Эта организация ставила своей задачей противодействие германской экспансии на Балканах. По прямому заданию германских спецслужб, сотрудничавших с РОВСом, Фосс подбросил советским органам фальшивку о связях Сухорукова с немецкой разведкой. Это сообщение легло на благодатную почву, поскольку ещё в октябре 1936 года начальник Особого отдела НКВД М. И. Гай доносил Ворошилову: "В 1924 году, после выпуска академией слушателей восточного факультета, на котором учился Сухоруков, последний был вызван к Троцкому и имел с ним беседу. Сухоруков в честь Троцкого назвал сына Львом" [105].
  
  Сухоруков был отозван в Советский Союз и репрессирован. Его не освободили из лагеря даже после начала Отечественной войны, когда люди из его организации вступили в активную борьбу с фашизмом. Сухоруков вышел на свободу лишь в 1956 году.
  
  В здании советской военной разведки находится кабинет чекистской славы, в котором установлена мемориальная доска с именами наиболее выдающихся советских разведчиков. Почти всю верхнюю половину списка составляют имена людей, репрессированных в предвоенные годы.
  
  В 1937 году было репрессировано много зарубежных коммунистов, по идейным соображениям руководивших разведывательной работой в своих странах. Так, жертвой великой чистки стал немецкий коммунист Г. Кипенбергер, бывший депутат рейхстага, создавший вместе с В. Кривицким агентурную сеть советской военной разведки в Западной Европе.
  
  Руководители разведки неоднократно пытались обратить внимание Сталина на тяжёлые последствия, которые несёт разгром советской резидентуры за рубежом. В 1938 году начальник I отдела ГРУ докладывал, что "Красная Армия оказалась фактически без разведки. Накануне крупнейших событий мы не имеем "ни глаз, ни ушей"". Незадолго до своего ареста Проскуров сообщал, что "репрессировано более половины личного состава разведки" [106].
  
  Аналогичное положение сложилось и с резидентурой, курируемой Иностранным отделом НКВД (с 1940 года - НКГБ). В отчёте о работе I Управления НКГБ за период с 1939 по апрель 1941 года говорилось: "К началу 1939 года в результате разоблачения вражеского руководства в то время Иностранного отдела почти все резиденты за кордоном были отозваны и отстранены от работы. Большинство из них затем было арестовано, а остальная часть подлежала проверке. Ни о какой разведывательной работе за кордоном при этом положении не могло быть и речи. Задача состояла в том, чтобы, наряду с созданием аппарата самого Отдела, создать и аппарат резидентур за кордоном" [107].
  
  В 1937-1939 годах было ликвидировано всё, подготовленное в предшествующие годы в западных военных округах для развёртывания крупных операций партизанских сил. Были уничтожены скрытые базы, созданные для ведения партизанской борьбы. Из тысяч хорошо подготовленных партизанских командиров и специалистов по ведению войны в тылу врага уцелели в ходе массовых репрессий лишь единицы. В результате всего этого в первые годы войны на оккупированную территорию перебрасывались почти не подготовленные и слабо вооружённые партизанские группы, часто не обладавшие даже средствами связи. Не удивительно, что основная часть этих групп была уничтожена немцами.
  
  Массовые репрессии, обрушившиеся на основную часть руководителей и инженерно-технических работников заводов и научно-исследовательских институтов, занимавшихся разработкой военной техники, существенно замедлили создание новых видов вооружений. Так, был расстрелян начальник реактивного института Клеймёнов и репрессированы многие сотрудники этого института. Среди них был С. П. Королев, приговорённый 27 сентября 1938 года к 10 годам тюремного заключения. В 1939-1940 годах Герои Советского Союза, депутаты Верховного Совета СССР В. С. Гризодубова и М. М. Громов обратились к Берии и Ульриху с ходатайствами о пересмотре дела Королева. 13 апреля 1940 года дело Королева было направлено на новое рассмотрение. 16 июня того же года Королев был приговорён к заключению в лагеря сроком на 8 лет, однако вскоре был переведён в Особое техническое бюро при НКВД для использования по специальности. За выдающиеся заслуги в создании новой техники он был досрочно освобождён со снятием судимости. Реабилитация Королева, к тому времени ставшего главным конструктором космической техники, произошла только в 1957 году [108].
  
  В результате фактического разрушения реактивного института немцам удалось значительно опередить Советский Союз в деле создания ракетного оружия (успешно ведущиеся в СССР научно-конструкторские разработки в этой области были прерваны в 1937-1938 годах). В 1944 году на вооружение германской армии поступили беспилотные самолёты ФАУ и баллистические ракеты ФАУ-2, тогда как аналоги этих боевых средств отсутствовали в Красной Армии вплоть до конца войны. В 1963 году Королев в беседе с корреспондентом ТАСС говорил: "Мы потеряли значительное время (а потому не успели к началу войны построить реактивный самолёт и ракеты дальнего действия) и нескольких замечательных людей по совместной работе. Это были страшные, тяжёлые годы" [109].
  
  Теоретические и практические работы по радиолокации были начаты в СССР раньше, чем в США и Англии. Однако в 1937 году были арестованы создатель первых радиолокационных устройств Ощепков, руководитель работ в этой области И. Смирнов и многие их сотрудники. В результате Красная Армия встретила войну без некоторых важных видов радиолокаторов, которые пришлось потом закупать в Англии и США [110].
  
  Многие новые руководители и командиры Красной Армии не владели основами современной военной науки и военного искусства, которые были разработаны Тухачевским и другими казнёнными военачальниками и практически опробованы в ходе воинских маневров 1935-1936 годов. Маршал Ерёменко, принимавший участие в этих маневрах в качестве слушателя военной академии, писал в своих мемуарах: "Начальный период войны показал, что если бы мы могли действовать в строгом соответствии с теми принципами, которые отрабатывались на этих маневрах, дело приняло бы совершенно иной оборот" [111].
  
  Если в 1935-1936 годах Красная Армия считалась сильнейшей в мире, то уже после процесса восьми высших военачальников (июнь 1937 года) зарубежные военные эксперты пришли к выводу, что массовые репрессии ведут к внутреннему разложению Красной Армии, ослаблению её ударной силы из-за отсутствия воинского опыта и знаний у новых командиров, пришедших на смену репрессированным. В секретном докладе, направленном 9 ноября заместителем начальника Генштаба чехословацкой армии Б. Фиала главе военной разведки, говорилось: "Если вначале наше Верховное командование отказалось воспринять ликвидацию Тухачевского и высшего советского командного звена как тяжёлый урон для Красной Армии и после начала чистки было убеждено, что "русская армия переживает мрачный этап, однако всё ещё имеет большую силу", то наша делегация, посланная для проверки состояния подготовки Красной Армии, возвратилась с тревожными итогами, превзошедшими самые мрачные ожидания" [112].
  
  Выводы о существенном ослаблении Красной Армии были сделаны и Гитлером. Ещё в июле 1936 года он указывал в меморандуме, выпущенном в связи с принятием четырёхлетнего плана: "Марксизм, победив в России, построил величайшую машину, выдвинутый вперёд ствол для своих грядущих операций... Военные ресурсы этой агрессивной воли, тем временем, быстро растут год от года. Надо только сравнить нынешнюю Красную Армию с предположениями военных специалистов, выдвинутыми 10-15 лет назад, чтобы осознать угрожающие масштабы этого развития" [113].
  
  После 1937 года Гитлер уже не говорил о советской военной мощи. По свидетельству Кейтеля, Гитлер исходил в своей надежде на блицкриг "из того, что Сталин уничтожил в 1937 г. весь первый эшелон высших военачальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет" [114].
  
  Разработчики плана "Барбаросса" также основывались на представлениях о резком ослаблении Красной Армии, заключающемся "в неповоротливости командиров всех степеней, привязанности к схеме, недостаточном для современных условий образовании, боязни ответственности и повседневно ощутимом недостатке организованности" [115].
  
  Английский историк А. Буллок в книге "Гитлер и Сталин" подчёркивает, что "Россия была гораздо слабее в военном отношении в конце 30-х годов, чем на 4-5 лет ранее". В начале 30-х годов в СССР производилось больше танков и самолётов, чем в любой другой стране. Хотя в первой пятилетке расходы на оборону резко сократились, во второй пятилетке они столь же резко возросли, поднявшись с 1 млрд 420 млн рублей в 1933 году до 23 млрд 200 млн рублей в 1938 году. В середине 30-х годов Красная Армия "была достойным противником Вермахта, её поддерживала собственная военная промышленность России, практическая самообеспечиваемость сырьём и самые большие человеческие ресурсы в мире".
  
  Ослабление Красной Армии Буллок объясняет прежде всего сталинскими чистками, последствия которых, по его мнению, следует оценивать не только числом репрессированных опытных офицеров, но и сокрушительным ударом по качеству советского военного руководства. Первыми жертвами чистки стали командиры, которые "наиболее активно усваивали военные идеи и, тем самым, вызывали подозрение Сталина. Их исчезновение оставило армию под командованием людей, которых Пол Кеннеди назвал "политически лояльными, но умственно отсталыми"".
  
  Обобщая выводы западных историков, Буллок отмечает, что Сталин во второй половине 30-х годов продолжал перекачивать ресурсы в рост и перевооружение вооружённых сил, подняв расходы на оборону с 16,5 % государственного бюджета в 1937 году до 32,6 % в 1940 году. Но эти военные приготовления во многом были сведены на нет тем, что "дух новаторства, который воспитывался в командирах Красной Армии до чисток, был задушен и заменён слепым повиновением". За исключением Шапошникова, который был назначен начальником Генштаба в мае 1937 года, всё новое командование "характеризовалось или посредственными качествами, или отсутствием опыта" (Джон Эриксон). Это хорошо видно из неверных оценок уроков, полученных в испанской гражданской войне, что привело к расформированию сети механизированных корпусов и к утере ведущей роли Советского Союза в развитии самого мощного в мире воздушного флота стратегических бомбардировщиков".
  
  Буллок считает, что последствия подрыва Сталиным советских вооружённых сил оказали влияние на его внешнюю и внутреннюю политику. "Сталин отдавал себе отчёт - разумеется, никогда открыто в этом не признаваясь,- в том обстоятельстве, что теперь армии понадобится долгое - всё, на какое он мог рассчитывать - время и усиленные капиталовложения, чтобы восстановилась её былая мощь. Это обстоятельство сыграло важную роль... в его согласии на германо-советский пакт как на наилучший выход из положения" [116].
  
  Трагические последствия чистки военных кадров Сталин осознал уже на опыте локальных военных операций на озере Хасан (1938 год) и Халхин-Голе (1939 год). Но и здесь, равно как и после советско-финской войны он склонен был переносить вину с себя на своих "ближайших соратников". Беседуя с Жуковым о халхин-гольских событиях, он бросил раздражённую реплику о Ворошилове: "Хвастался, заверял, утверждал, что на удар ответим тройным ударом, всё хорошо, всё в порядке, всё готово, товарищ Сталин, а оказалось..." [117]
  
  После советско-финской войны Сталин принял решение укрепить генеральский и офицерский корпус за счёт освобождения и возвращения на прежние должности части командиров, находившихся в тюрьмах и лагерях. Но общая обстановка в стране была такова, что по отношению к таким людям сохранялось известное недоверие. Описывая в романе "Солдатами не рождаются" судьбу его главного героя - генерала Серпилина, освобождённого из лагеря и возвращённого в строй незадолго до Отечественной войны,- К. Симонов писал: "Люди радовались, что совершённая по отношению к нему ошибка исправлена, это отвечало их душевной потребности. Хотя ему случалось изредка видеть и другие лица, на которых было написано: "Вернулся - и скажи спасибо. Ты для нас единичный факт, и больше ничего. А мысли, которые возникают из-за факта твоего возвращения, так опасны, что стоит ещё подумать: был ли смысл тебя возвращать? И хотя ты не виноват, потому что иначе бы не вернулся, но с высшей точки зрения ещё вопрос, что важнее!"" [118]
  
  В некоторых случаях пережитое после ареста ломало осуждённых командиров настолько, что они навсегда утрачивали свои былые боевые и волевые качества. В повести "Пантелеев" К. Симонова выведен образ полковника Бабурова, который после первой неудачи своего полка оказался совершенно неспособным к каким-либо разумным действиям и покончил жизнь самоубийством, оставив полк на произвол судьбы. Объясняя его поступок, Симонов писал: "Бабуров вовсе не был трусом от природы. Во время гражданской войны он участвовал в боях и даже имел почётное оружие, но в тридцать седьмом году его, военного комиссара Керчи, вдруг пришли и арестовали... Когда Бабурова арестовали и потребовали, чтобы он признал соучастие в каком-то заговоре, о котором он не имел представления, он на всю жизнь испугался. Испугался всего, в чём когда-нибудь и кому-нибудь вздумалось бы его обвинить. Испугался всякой ответственности, которую ему правильно и неправильно могли приписать. Были люди, которые выдержали и не такое и, однако, не сломались и не согнулись, но он не был сильным человеком. И когда после двух лет тюрьмы его выпустили, сказав, что он ни в чём не виноват, то он, ещё здоровый на вид мужчина, вышел оттуда больным самой страшной из человеческих болезней,- он боялся своих собственных поступков. И вдруг теперь, на четвёртом месяце войны, когда ему дали полк, фашисты в первом же бою, перебив его роту, оказались в Крыму... Он испугался этого так, что уже никакие доводы разума не могли заставить его действовать вопреки страху ответственности" [119].
  
  Конечно, люди такого типа среди освобождённых генералов и офицеров составляли меньшинство, большинство же продемонстрировало во время войны высокие боевые качества. Но поток реабилитированных командиров прервался уже в первые месяцы войны. В романе "Солдатами не рождаются" Симонов так описывал размышления Серпилина: "На фронте воевало в разных должностях несколько сотен таких же, как он, выпущенных на свободу незадолго или перед самой войной... Одни успели погибнуть, другие пошли в гору: четверо командовали армиями, один - фронтом. Но, очевидно, из этого никто не спешил делать выводы. За последнее время он не слышал ни одного нового имени: те, что вернулись, воевали, а те, что сидели, продолжали сидеть... Лагеря были по-прежнему полны людей, готовых каплю за каплей отдать свою кровь за Советскую власть. Это было невозможно выкинуть из памяти, но сказать об этом вслух - значило бы совершить бессмысленное самоубийство" [120].
  
  Среди командиров, остававшихся в лагерях, были люди незаурядного военного таланта и знаний. В книге "Непридуманное" писатель А. Разгон рассказывает о двух комкорах, с которыми ему довелось встретиться в одном лагпункте. Одним из них был С. Н. Богомягков, в 1917 году служивший подполковником царской армии и после перехода в Красную Армию закончивший гражданскую войну начдивом, с двумя орденами Красного Знамени. Окончив военную академию, Богомягков дорос до начальника штаба Особой Дальневосточной армии - второго по значению поста в одном из самых крупных и важных военных округов. Другой комкор, Н. В. Лисовский, закончил военную академию ещё до революции и вступил в Красную Армию в самом начале её организации. Долгие годы он работал начальником оперативного отдела, а затем - заместителем начальника Генштаба. "Лисовский почти всю жизнь занимался нашей западной границей и возможным противником на Западе. Всё, что происходило в 39-м и после, он воспринимал как нечто личное, происходящее с ним самим. Был непоколебимо уверен в неизбежности войны с Германией, считал наши территориальные приобретения 39-го года несчастьем с военной точки зрения. Он долго и обстоятельно объяснял Богомягкову, что на бывших польских землях хорошо продолжать бой, но очень трудно принимать его... О теории "малой кровью, на чужой земле" он отзывался изысканным матом старого гвардейца".
  
  После 22 июня 1941 года Лисовский "за какие-то считанные дни почернел... Несмотря на всю свою сдержанность и выдержку, он предсказывал колоссальные военные неудачи нашей армии! Когда, через месяц полной изоляции, у нас снова появились радио и газеты, мы могли судить, что все предсказания Лисовского оправдываются со страшной последовательностью. Он довольно точно предсказал направления главных немецких ударов. Весной 1942 года, с почти абсолютной точностью, начертил мне направление будущего удара немецких армий на юг и юго-восток... Было что-то чудовищное в том, что высокопрофессиональный работник, всю жизнь готовившийся к этой войне, сидит на зачуханном лагпункте и нормирует туфту в нарядах. А ведь в Генштабе сидел его бывший ученик и подчинённый Василевский! И Лисовский, кроме своих многочисленных заявлений с просьбой о посылке на фронт в любом качестве, писал одно за другим письма Василевскому и Шапошникову, перепуливал их мимо цензуры, через вольняшек... Не может быть, чтобы ни одно из его писем не дошло до адресата! Но Лисовский продолжал отбывать свой срок. Он его отбыл полностью, от звонка до звонка" [121].
  
  Новое военное руководство, пришедшее на смену жертвам репрессий, было на несколько голов ниже своих предшественников. Поскольку в 1937-1939 годах погибли трое маршалов, в мае 1940 года были произведены в маршалы Тимошенко, Шапошников и Кулик. Из них отвечали этому званию только Шапошников и в меньшей мере Тимошенко, с 1942 года отодвинутый на второстепенные должности в военном руководстве. Кулик, проявивший в годы войны крайнюю военную бездарность и к тому же отличавшийся болтливостью и фрондёрством, в 1942 году был выведен из состава ЦК, в 1945 году исключён из партии, в 1947 году арестован и в 1950 году расстрелян [122].
  
  Из-за своей амбициозности, взаимной неприязни и вражды новое военное руководство не могло наладить согласованную деятельность. "Когда трудились Гамарник, Тухачевский и другие, которые по-настоящему ведали политической работой, экономикой, боевой техникой армии, дело двигалось и без Ворошилова,- отмечал в своих мемуарах Хрущёв.- Когда же они были уничтожены и пришли на их место такие лица, как Мехлис, Щаденко и Кулик, недостойные своих постов, Наркомат обороны превратился, честное слово, в дом сумасшедших не то в собачник какой-то, если иметь в виду его руководителей. Однажды... меня буквально затащил за рукав Тимошенко на заседание Главного военного совета РККА... Он, видимо, хотел, чтобы я как член Военного Совета КОВО [Киевского Особого военного округа] посмотрел на этот собачник, как они друг другу впивались в горло, рвали друг друга по пустякам, но не занимались настоящим делом... Но, может быть, Сталина именно устраивала их междоусобная грызня?" [123]
  
  Чувствуя слабую управляемость войсками, руководство Наркомата обороны практиковало частую переброску командных кадров. Даже после окончания массовых репрессий 1937-1938 годов и вплоть до июня 1941 года в некоторых военных округах было сменено до пяти-семи командующих [124].
  
  После великой чистки резко упал моральный уровень командного состава. Как указывалось в докладной записке начальника Политуправления РККА Мехлиса, направленной секретарю ЦК Жданову, в 1938 году армейскими парторганизациями и партийными комиссиями было привлечено к партийной ответственности 19 794 человека, в 1939 году - 10 814 человек. При этом резко изменилась структура преступлений и проступков, за которые налагались партийные наказания. Если в 1938 году к партийной ответственности люди привлекались в основном по политическим обвинениям, то в 1939 году на первый план выдвинулись служебные преступления (привлечено к ответственности 4261 человек) и морально-бытовое разложение (привлечено 3138 человек). Большинство привлечённых к ответственности по этим статьям составляли представители начсостава [125].
  
  В то же время сохранившаяся со времени большого террора установка на "разоблачение" подчинёнными своих командиров как "врагов народа" порождала склонность объяснять все упущения и недостатки вредительством. На этой почве возникали, как указывалось в том же документе, "дикие случаи". Так, парторганизация одной транспортной роты, обсудив вопрос о состоянии лошадей, вынесла следующую резолюцию: "Лошади находятся у нас в плохом состоянии, конюшни не покрыты, овёс ссыпается на землю, у лошадей появляются заболевания и зачесы, нет ли здесь со стороны командного состава роты у нас врагов народа?" [126]
  
  Наряду с массовыми репрессиями дезорганизации армии способствовали проведённые в предвоенные годы "реформы", прежде всего восстановление в 1937 году института военных комиссаров. "Институт комиссаров, введённый впервые, в период строительства Красной Армии из ничего,- писал по этому поводу Троцкий,- означал, по необходимости, режим двойного командования. Неудобства и опасности такого порядка были совершенно очевидны и тогда, но они рассматривались как меньшее и притом временное зло... Командиры, выходившие в большинстве своём из рядов старого офицерства или унтер-офицерства, плохо разбирались в новых условиях и в лице лучших своих представителей сами искали совета и поддержки комиссаров. Не без трений и конфликтов, двоеначалие привело в тот период к дружному сотрудничеству".
  
  Совершенно иные последствия вызвало вторичное введение двоевластия в период, когда большинство командиров выросло из рядов Красной Армии и имело завоёванный годами авторитет. В этих условиях комиссары новой формации оказались "призваны командовать только потому, что они олицетворяют "бдительность", т. е. полицейский надзор над армией. Командиры относятся к ним с заслуженной ненавистью. Режим двоеначалия превращается в борьбу политической полиции с армией, причём на стороне полиции стоит центральная власть" [127].
  
  Правоту этих слов Троцкого подтверждают лучшие произведения советской литературы о войне, например роман В. Гроссмана "Жизнь и судьба", где ярко представлен конфликт между командиром танковой дивизии Новиковым и строчащим на него доносы комиссаром дивизии Гетмановым.
  
  Второй "военной реформой" явилось существенное повышение заработной платы командному составу, что, по замыслу Сталина, должно было служить обеспечению послушания и преданности власти. На XVIII съезде ВКП(б) Ворошилов в качестве свидетельства "заботы партии" об армии привёл таблицу, показывавшую, что средняя заработная плата офицеров и генералов возросла с 1934 по 1939 год на 286 %. При этом прирост заработной платы увеличивался пропорционально иерархии должностей.
  
  Таблица 4 [128]
  
  
  Мировая революция и мировая война
  
  
  Такого рода "реформы" коренным образом изменили социальный характер Красной Армии. Раскрывая эти изменения, Троцкий писал, что после Октябрьской революции большевики предполагали: вооружённые силы будут построены по принципу народной милиции. "Только такая организация армии, делающая народ вооружённым хозяином своей судьбы, соответствует природе социалистического общества. Переход от казарменной армии к милиционной систематически подготовлялся в течение первого десятилетия (Советской власти.- В. Р.). Но с того момента, как бюрократия окончательно подавила всякое проявление самостоятельности рабочего класса, она открыто превратила армию в орудие своего господства. Милиционная система упразднена полностью. Двухмиллионная армия имеет сейчас чисто казарменный характер. Восстановлена офицерская каста с генералами и маршалами. Из орудия социалистической обороны армия стала инструментом защиты привилегий бюрократии" [129].
  
  Указывая, что "рост страны немыслим дальше без общего роста культуры, т. е. без самостоятельности каждого и всех, без свободной критики и свободного исследования", Троцкий писал: "Эти элементарные условия прогресса необходимы армии ещё в большей мере, чем хозяйству, ибо в армии реальность или фиктивность статистических данных проверяется кровью. Между тем политический режим социалистической страны окончательно приблизился к режиму штрафного батальона" [130].
  
  
  
  
  XI
  
  
  
  Террор после "ежовщины"
  
  К концу 1938 года масштабы великой чистки стали столь ощутимы, что даже некоторые руководители, выдвинувшиеся на гребне этой чистки, стали обращаться к Сталину с жалобами на произвол, царящий в органах НКВД. Так, 23 октября 1938 года секретарь Сталинградского обкома Чуянов направил Сталину письмо, в котором сообщалось, что начальник одного из райотделов НКВД области Евдушенко сфабриковал дело о контрреволюционной деятельности районного партийного и советского руководства. При разборе этого вопроса на бюро обкома было установлено и признано самим Евдушенко, что все обвинения в адрес партийных и советских работников были клеветническими и добытыми с помощью физических мер воздействия. Правда, подчиняясь установленным Сталиным правилам игры, Чуянов связывал эти бесчинства с тем, что во главе областного управления НКВД стоял "разоблачённый и арестованный в конце сентября враг Шаров, прикрывавший врагов в старом составе бюро обкома ВКП(б), Сталинградского горкома и Астраханского окружкома и горкома... которые были разоблачены и изъяты в процессе хода партийной конференции" [131].
  
  17 ноября 1938 года было принято секретное постановление ЦК и СНК "Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия", в котором говорилось о "крупнейших недостатках и извращениях в работе органов НКВД и прокуратуры". Спустя три недели было опубликовано сообщение: "Тов. Ежов Н. И. освобождён, согласно его просьбе, от обязанностей наркома внутренних дел с оставлением его Народным комиссаром водного транспорта. Народным комиссаром внутренних дел СССР утверждён тов. Л. П. Берия" [132].
  
  Хотя Берия не был даже кандидатом в члены Политбюро, с его появлением в Москве, как вспоминал Хрущёв, "жизнь Сталина и коллектива, который сложился вокруг него, приобрели совершенно иной характер... Я видел, что Сталин и Берия очень дружны между собой... Я замечал, что окружающие Сталина люди, занимавшие более высокие посты и в партии, и в государстве по сравнению с Берией, вынуждены были считаться с ним и даже заискивать, лебезить, подхалимничать перед ним, особенно Каганович. Я не видел такого нехорошего, подлого подлизывания только со стороны Молотова" [133].
  
  Замена Ежова Берией была воспринята в народе как прекращение массового террора, тем более что в ближайшие месяцы после этого события число арестов резко уменьшилось, а десятки тысяч человек были выпущены из лагерей и следственных тюрем. В начале 1939 года Берия подписал ряд приказов об аресте и предании суду работников НКВД на местах за производство необоснованных арестов и применение незаконных, извращённых методов следствия.
  
  В конце 1938 года произошли некоторые изменения и по линии ЦК. Несколько секретарей обкомов были сняты со своих постов за "избиение честных работников". Было принято решение об обязательном согласовании органами НКВД репрессий против членов партии с партийными комитетами.
  
  Несколько изменилось отношение и к членам семей репрессированных. 23 января 1939 года первый секретарь ЦК ВЛКСМ Михайлов направил Сталину письмо, в котором называл "практику огульного отказа в приёме в ВЛКСМ" тем юношам и девушкам, у которых репрессированы родители, "крайне вредной и способной вызвать озлобление той части молодёжи, которая хочет честно работать для народа". На этот документ Сталин наложил резолюцию "Правильно!" [134]
  
  На XVIII съезде ВКП(б) вопрос о массовых репрессиях был поднят в докладе Жданова об изменениях в Уставе партии - вне всякой связи с темой доклада. Жданов приводил многочисленные примеры, свидетельствующие о том, какая страшная атмосфера массового психоза охватила в годы великой чистки партию и страну. Однако, как ни удивительно, эти примеры подавались таким образом, чтобы вызвать веселье зала. Так, Жданов под "общий смех" рассказывал о том, что в одном из районов Красноярского края действовал клеветник, который "завел себе список со специальными графами: "большой враг", "малый враг", "вражёк", "вражёнок"". "Громкий смех" вызвало и сообщение Жданова о клеветнике, который в одном из своих "разоблачительных" заявлений в обком партии включил просьбу: "Я выбился из сил в борьбе с врагами, а потому прошу путевку на курорт".
  
  Как о забавном курьезе Жданов говорил и о том, что некоторые члены партии "для того, чтобы перестраховаться, прибегали к помощи лечебных учреждений". В подтверждение этого он зачитал "справку, выданную одному гражданину": "Тов. (имя рек) по состоянию своего здоровья и сознания не может быть использован никаким классовым врагом для своих целей. Райпсих Октябрьского района г. Клева (подпись)" [135].
  
  В прениях по докладу Жданова приводились многочисленные примеры "избиения честных большевистских кадров". Так, рассказывалось о том, что уполномоченный ЦК КП Белоруссии Земцев выехал в один из районов республики, где приказал арестовать секретаря райкома, а остальным членам райкома передал составленный им список коммунистов, подлежащих исключению из партии. К вечеру этого дня было исключено 17 человек, у которых Земцев отобрал партбилеты. В одной из парторганизаций не исключённым остался только один человек, которому Земцев заявил, что его исключат позже, так как сейчас некому голосовать за исключение. Затем он отобрал у членов райкома ключи и печати, сдал их в районное отделение НКВД и, опечатав здание райкома, уехал, ликвидировав, таким образом, районный комитет партии [136].
  
  В одном из райкомов Киева создавались специальные комиссии по сбору компрометирующих материалов на членов и кандидатов в члены партии. Этими комиссиями было собрано 1014 клеветнических заявлений. В другом районе были поданы компрометирующие заявления на 63 % членов районной парторганизации, а в парторганизации Академии наук, где состояло на учёте 130 коммунистов, были поданы клеветнические заявления на 111 человек [137].
  
  В выступлениях делегатов приводились вопиющие примеры иррационального поведения людей, увлёкшихся поиском "врагов народа". Так, сообщалось о заявлении в обком партии, подписанном фамилией "Збрежевский" и содержавшем обвинения против группы работников партийного аппарата. При проверке заявления обнаружилось, что человека с такой фамилией в этой области вообще не существует, а заявление было написано неким Семида, работавшим завотделом одного из сельских райкомов партии. Когда этот "сигнализатор" был пойман с поличным, выяснилось, что он не был даже уверен в существовании некоторых названных им в заявлении людей [138].
  
  На одном из ленинградских заводов один человек подал большое количество заявлений на коммунистов, в каждом из которых обвинялось по 20 и более человек - тех, кто работал вместе с ним, и тех, кто жил с ним в одной квартире. Писал он даже о том, что его соседи разговаривают между собой шепотом, а это означает, что они утаивают что-то от партии.
  
  Ещё более поразительным был приведённый на съезде факт, когда в Ленинградском индустриальном институте один член партии подал 19 заявлений и "сигналов", а двадцатое заявление написал на себя. В этом заявлении он писал, что его дядя оказался врагом народа и репрессирован органами НКВД. "При проверке заявления на месте оказалось, что этот дядя вовсе не враг и не был репрессирован органами НКВД, а просто заболел и умер. (Смех.)" [139]
  
  Смехом делегаты встречали и сообщения о том, по каким поводам коммунисты исключались из партии. Так, Бойцов рассказал, что в одной из парторганизаций был исключён член партии Пирогов за то, что он на занятии политкружка сказал, что Иван Грозный был умным царём. "В организации стали рассуждать: как это так, Иван Грозный - царь, и вдруг умный; все цари - дураки и Иван Грозный в том числе, а раз Пирогов его хвалит, то исключить его из партии. (Смех.)" [140] Такое же веселье зала вызвало сообщение о том, что кандидата партии Могильнера исключили за совершение над родившимся ребенком религиозного обряда (обрезания); "однако непредвиденным обстоятельством для клеветников оказалось то, что у т. Могильнера родился не мальчик, а девочка" [141].
  
  Разумеется, подобные разоблачения "перегибов" отнюдь не означали прекращения изуверской практики органов НКВД. Напротив, в январе 1939 года, когда руководители местных партийных организаций начали ставить в вину работникам НКВД применение истязаний к арестованным, Сталин направил секретарям республиканских и областных партийных комитетов, наркомам и начальникам областных управлений НКВД письмо, в котором "разъяснял", что использование методов физического воздействия допущено с разрешения ЦК и эти методы должны "обязательно применяться и впредь" [142]. Данная директива вплоть до смерти Сталина служила документом, на котором основывалась практика "органов". 17 июня 1947 года министр госбезопасности Абакумов в докладной записке, адресованной Сталину, сообщал: "В отношении изобличённых следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ, в соответствии с указанием ЦК ВКП(б) от 10 января 1939 года, применяют меры физического воздействия" [143].
  
  Этим "указанием" руководствовались и местные партийные работники, осуществлявшие "контроль" за деятельностью НКВД. Бывший заместитель начальника Ивановского УНКВД по милиции Шрейдер в своих воспоминаниях рассказывал, как в 1939 году секретарь Ивановского обкома Седин, недавно назначенный на этот пост, принимал участие в допросах бывших руководящих работников обкома, на которых они отказались от выбитых у них показаний. Однако после этого Седин завизировал "расстрельные" и иные приговоры, вынесенные этим людям. О том, как реагировал Седин на сообщения заключённых о зверствах их тюремщиков, Шрейдер рассказывал на собственном примере. Однажды в кабинет, где происходил его допрос, вошел "человек лет под сорок, плотного телосложения, свежевыбритый, пышущий здоровьем и благополучием... На груди у Седина красовался орден Ленина". Шрейдер, уверенный в том, что новый секретарь обкома наведет справедливость в его деле, показал Седину раны от пыток. "Что вы мне демонстрируете свои раны,- с гримасой неудовольствия сказал Седин.- Ведь Алексей Максимович Горький сказал: "Если враг не сдается, его уничтожают!"" [144]
  
  После устранения Ежова продолжались, хотя и с меньшей интенсивностью, аресты, в том числе выдающихся деятелей советской культуры. Так, был арестован Михаил Кольцов, бывший одним из самых преданных Сталину людей. В книге "Гибель всерьёз" Луи Арагон привёл фразу, сказанную ему Кольцовым перед отъездом из Парижа: "Запомните последние слова, которые вы слышали от меня. Запомните, что Сталин всегда прав" [145].
  
  По-видимому, арест Кольцова, действовавшего в Испании в качестве сталинского эмиссара, объяснялся тем, что он слишком много знал о преступлениях, чинимых там сталинской агентурой. Послушно выполняя в Испании все указания Сталина, Кольцов проявлял временами собственную инициативу и даже посетил однажды под видом латиноамериканского корреспондента штаб-квартиру ПОУМа (см. гл. XXIV). Хотя Кольцов сообщил о своём визите только близким товарищам, не переставая при этом "яростно громить поумовцев" [146], сам факт его непосредственного контакта с деятелями ПОУМа не мог не вызвать у Сталина самой недоброжелательной реакции. Как можно судить по некоторым архивным документам, с самого начала пребывания Кольцова в Испании за ним велась неусыпная слежка. Так, в начале 1937 года секретные агенты Коминтерна сообщали, что некий Рудольф Зелке, вышедший из КПГ в 1928 году и "выступающий как яростный враг советской власти и Коммунистического Интернационала", получил пост в министерстве пропаганды провинции Валенсия "благодаря посредничеству тов. Кольцова... Данные относительно связей Рудольфа Зелке и Кольцова подтверждены представителем ТАСС и тов. Канторовичем - редактором газеты "Le Volontaire de la Liberte"" [147].
  
  Арест Кольцова явился полной неожиданностью как для него самого, так и для писательской общественности. Писатель А. Авдеенко вспоминает, как 12 декабря 1938 года Кольцов выступал в клубе писателей с докладом о "Кратком курсе истории ВКП(б)". В этом докладе Кольцов рассказывал, "как в будущем страна будет постепенно переходить от социализма к коммунизму. Сначала отменят плату за проезд в общественном транспорте. Потом хлеб станет бесплатным. Потом и продукты будут выдаваться по потребности, в обмен на добросовестный труд, а не за деньги".
  
  После выступления Кольцов устроил застолье для своих друзей. "Я видел его в тот час,- писал Авдеенко.- Он был весел, шутил, смеялся, рассказывал об Испании то, о чём не писал в газетах. Застолье закончилось в полночь, если не позже. Мы гурьбой провожали Кольцова к машине. На другой день, придя в редакцию, я узнал, что Кольцов арестован" [148].
  
  Дело Кольцова было каким-то образом связано с делом Мейерхольда, хотя арест последнего произошёл через полгода после ареста Кольцова. Об этом свидетельствует рассказ А. Фадеева, переданный его другом, литературным критиком К. Зелинским.
  
  В начале 1939 года Фадеев на одном из литературных собраний в Киеве произнёс несколько положительных слов о тогда уже опальном Мейерхольде. После возвращения в Москву он был вызван к Сталину, который дал ему прочесть показания Кольцова и генерала Белова, расстрелянного в 1938 году (как вспоминал И. Эренбург, Белов был близким другом Мейерхольда). В показаниях и того, и другого говорилось о Мейерхольде как участнике заговорщической группы и резиденте иностранной разведки. После того, как Фадеев прочёл эти показания, Сталин сказал: "Теперь вы, надеюсь, понимаете, кого вы поддерживали своим выступлением. А вот Мейерхольда, с вашего позволения, мы намерены арестовать".
  
  "Каково мне было всё это слушать? - говорил Фадеев Зелинскому.- Но каково мне было потом встречаться с Мейерхольдом! Его арестовали только через пять месяцев после этого случая. Он приходил в Союз [писателей], здоровался со мной, лез целоваться, а я знал про него такое, что не мог уже и смотреть на него" [149].
  
  Мейерхольд был арестован в июне 1939 года. Причиной его ареста могла быть застарелая ненависть к нему Сталина из-за того, что Мейерхольд был в дружеских отношениях с Троцким и даже посвятил ему в 1923 году один из своих спектаклей. Главной задачей дела Мейерхольда был поиск троцкистского влияния в советском искусстве. В его деле "троцкистами" значатся Эренбург, Пастернак, Шостакович, Охлопков, Шебалин и многие другие. Примерно тот же круг лиц фигурировал и в деле Бабеля.
  
  Судя по письмам Мейерхольда в различные инстанции, во время следствия он подвергался особенно зверским пыткам. 3 декабря 1939 года он писал Берии, что арест и допросы повергли его "в величайшую депрессию вплоть до полной потери власти над собою, депрессию, вызвавшую чудовищную притупленность сознания... Я клеветал на себя (я давал самооговоры сверхнеественные, которые не могут не броситься в глаза Вам, когда Вы будете, на что я надеюсь, знакомиться с содержанием моего дела), я оговаривал людей, ни в чём не повинных... Я не выдерживал ни болей физических, ни тем более оскорблений моральных, направленных на меня следователями... Я бился, как в горячке, и подписывал приговоры вслепую".
  
  13 декабря Мейерхольд обратился с заявлением к Прокурору СССР, в котором отказывался от своих вынужденно-ложных показаний, явившихся "следствием того, что ко мне, 65-летнему старику (и нервному, и больному), на протяжении всего следствия применялись такие меры физического и морального воздействия, каких я не мог выдержать, и я стал наводнять свои ответы на вопросы следователя чудовищными вымыслами. Я лгал, следователь записывал, вымыслы эти ещё и заострял, иные ответы за меня диктовал стенографистке сам следователь, и я всё это подписывал... Надо мной всё время висела угроза возможного повторения вышеуказанных мер воздействия ("будешь лгать, будем бить в три раза сильнее")".
  
  Поскольку эти заявления не вызвали никакого отклика, Мейерхольд обратился 2 и 13 января 1940 года с письмами к Молотову. Письма эти особенно страшно читать. В них рукой великого художника описаны обычные в практике НКВД истязания, испытанные им на себе. "Нервные ткани мои,- писал Мейерхольд,- оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась нежной и чувствительной, как у ребенка; глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слезы потоками. Лежа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться и корчиться, и визжать, как собака, которую плетью бьет её хозяин... Меня здесь били - больного 65-летнего старика: клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой), по местам от колен до верхних частей ног. В следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-жёлтым кровоподтёкам снова били этим жгутом и боль была такая, что казалось на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, руками меня били по лицу размахами с высоты... Я от голода (я ничего не мог есть), от бессонниц (в течение трёх месяцев) и от сердечных припадков по ночам и от истерических припадков (лил потоки слез, дрожал, как дрожат при горячке) поник, осевши, осунувшись, на 10 лет постарев... Надо мной навис дамоклов меч: следователь всё время твердил, угрожая: "не будешь писать (то есть - сочинять значит?!), будем бить опять, оставим не тронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного, окровавленного искромсанного тела"".
  
  Стремясь вызвать доверие Молотова, измученный Мейерхольд выбирал самые грубые слова для выражения своей ненависти к Троцкому. "Я вместе с партией проклинаю Иуду Троцкого! ...Говорить о троцкизме в искусстве просто смешно. Отъявленный пройдоха из породы политических авантюристов, человек, как Троцкий, способный лишь на подлые диверсии и убийства из-за угла, не имеющий никакой политической программы, кретин не может дать программы художникам" [150].
  
  Излишне говорить о том, что это письмо не возымело и не могло возыметь никакого действия. Мейерхольд и Кольцов были расстреляны 2 февраля 1940 года. За неделю до этого был расстрелян Бабель.
  
  Многие люди, освобождённые в период бериевской "оттепели", через некоторое время арестовывались вновь. Так, бывший секретарь ЦК Венгерской компартии Кюршнер после 26-месячного пребывания в тюрьме был в марте 1940 года выпущен на свободу, и дело его было прекращено. Однако спустя три месяца он был вновь арестован и решением Особого совещания от 10 сентября того же года осуждён на 8 лет лагерей за "участие в право-троцкистской организации, возглавляемой членом ИККИ, академиком Варгой" [151]. Между тем Варга никогда не подвергался аресту и продолжал работать на своих постах в Коминтерне и в Академии наук.
  
  Вопреки бытующим представлениям о всеобщем страхе, побуждавшем обходить членов семей репрессированных, как прокажённых, и не обмениваться даже с близкими людьми разговорами, в которых бы осуждались массовые репрессии, в стране были частыми случаи проявления сочувствия к жертвам сталинского террора. 10 сентября 1940 года академик Вернадский оставил следующую запись в своём дневнике: "Сейчас слышны такие рассуждения публики, которые ещё недавно были невозможны, хотя опаска доносов ещё сильна. В Малом Ярославце на днях покончила самоубийством врач-хирург, отдававшаяся вся своему делу. Её муж, комсомолец, был сперва сослан, а потом расстрелян. Она оставила записку, в которой говорит, что после гибели мужа - тоска одиночества и отсутствие выхода в лучшее. Кончалась записка обращением к Сталину: "Благодарю тов. Сталина за счастливую жизнь". Когда эту записку прочли, то запретили всему персоналу провожать её, скомкали похороны. Но пациенты её осыпали цветами гроб и проводили до могилы" [152].
  
  При освобождении и реабилитации либо после отбытия своего срока человек должен был давать письменное обязательство не разглашать того, что происходило с ним самим и что он наблюдал в тюрьмах и лагерях. Однако вести о судьбах миллионов репрессированных не только широко распространялись по стране, но и просачивались за границу. 20 марта 1937 года Виктор Серж писал Троцкому о судьбах советских троцкистов: "Совершенно ясно, что ссылки больше нет. Все - под замком (и если и осталась кое-какая ссылка для троцкистов, то в самых гиблых местах вроде Туруханска). Ясно тоже, что в концлагерях и изоляторах происходят отчаянные бои, смертельные голодовки и всевозможные истязания. Ясно, что никогда ещё не было, никогда такого ужаса в русских тюрьмах!" [153]
  
  Сведения о расстрелах и положении советских политзаключённых умело использовались фашистской пропагандой. Уже в 1938 году усилиями Германии и Италии были организованы в различных странах "антикоминтерновские выставки", на которых экспонировались документы о сталинском терроре в СССР и Испании [154].
  
  Бывший работник Наркомата лесной промышленности Альбрехт, немец по национальности, арестованный в 1937 году, в 1939 году был освобождён. Во время пребывания Риббентропа в Москве он сумел проникнуть в германское посольство и обратился с просьбой о политическом убежище. Сталин в знак новоявленной советско-германской "дружбы" разрешил Риббентропу увезти Альбрехта в Германию. Здесь Альбрехт написал книги "Бутырская тюрьма. Камера 99" и "Революция, которую предали". Эти книги широко распространялись нацистскими пропагандистскими органами в немецких частях, воевавших на территории СССР [155].
  
  
  
  
  XII
  
  
  
  Национальная политика
  
  Характеризуя разительные различия между национальной политикой большевизма и сталинизма, Троцкий писал в 1938 году: "Октябрьская революция провозгласила право каждой нации не только на самостоятельное культурное развитие, но и на государственное отделение. На деле бюрократия превратила Советский Союз в новую тюрьму народов. Правда, национальный язык и национальная школа продолжают существовать: в этой области самый могущественный деспотизм не может уже повернуть колесо развития назад. Но язык разных национальностей является не органом их самостоятельного развития, а органом бюрократического командования над ними. Правительства национальных республик назначаются, разумеется, Москвой, точнее сказать, Сталиным. Но поразительное дело: три десятка этих правительств (союзных и автономных республик.- В. Р.) оказываются внезапно состоящими из "врагов народа" и агентов иностранного государства. За этим обвинением, которое звучит слишком грубо и нелепо даже в устах Сталина и Вышинского, скрывается на самом деле тот факт, что чиновники, хотя бы и назначенные Кремлем, попадают в национальных республиках в зависимость от местных условий и настроений и постепенно заражаются оппозиционным духом против удушающего централизма Москвы. Они начинают мечтать или разговаривать о том, чтоб сместить "любимого вождя" и ослабить тиски. Такова действительная причина недавнего обезглавления всех национальных республик СССР" [156].
  
  В 30-е годы среди коммунистов и беспартийной интеллигенции союзных и автономных республик были широко распространены оппозиционные антирусификаторские настроения. Этот протест против сверхцентрализма и великодержавного шовинизма был переквалифицирован Сталиным в "буржуазный национализм", ставший дополнительным обвинением в адрес коммунистов коренной национальности этих республик. В каждой из них были искусственно сфабрикованы, помимо "правотроцкистских", ещё и буржуазно-националистические организации, якобы стремившиеся к отделению своей республики от СССР. Во всех национальных республиках была истреблена значительная часть творческой интеллигенции. Такой социально-этнический геноцид распространялся и на те народы, у которых своя интеллигенция появилась только при Советской власти.
  
  Для национальной политики сталинизма характерно то, что в сталинское Политбюро никогда не входил ни один из руководителей союзных республик, за исключением Украины. Трое из украинских партийных деятелей (Косиор, Чубарь и Постышев) были в середине 30-х годов отозваны из Украины и спустя некоторое время арестованы и расстреляны. Уцелеть удалось одному Петровскому, лишённому всех своих постов.
  
  Расправе над партийно-советскими работниками и деятелями культуры национальных республик сопутствовало уничтожение элементов культурно-национальной автономии, возникшей после Октябрьской революции. 17 декабря 1937 года были приняты три постановления ЦК об упразднении соответствующих органов и учреждений, появившихся в первые годы Советской власти. В постановлении "О ликвидации национальных районов и сельсоветов", существовавших на территориях с компактно проживающим национальным меньшинством, указывалось, что многие из этих районов (немецкие, финские, корейские, болгарские и т. д.) "были созданы врагами народа во вредительских целях" [157]. Постановление "О русских газетах на Украине" предписывало резко поднять удельный вес русской прессы и одновременно закрыть издающиеся в Киеве газеты на немецком и болгарском языках [158]. В постановлении "О национальных школах" объявлялось вредным "существование особых национальных школ (финские, эстонские, немецкие, английские, греческие и др.)". Одновременно со школами подлежали закрытию национальные педагогические техникумы, дома просвещения и другие культурно-просветительные учреждения [159].
  
  13 марта 1938 года было принято постановление ЦК и СНК о введении обязательного обучения русскому языку в школах национальных республик. Возражая против грубо-ассимиляторских методов, с помощью которых предполагалось вести это обучение, Н. К. Крупская писала Сталину: "Я считаю вредным введение преподавания письма и чтения на первом году обучения не только на материнском, но и на русском языке, считаю вредным введение единого букваря для всех народностей, букваря, переведённого с русского". В том же письме Крупская обращала внимание Сталина на возрождение бытового антисемитизма и других проявлений недоброжелательного отношения к представителям малых национальностей, значительно ослабившегося в первые годы Советской власти. Она писала, что в повседневной жизни "начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм... Среди ребят появилось ругательное слово "жид", малышка говорит: "Дедушка, я не хочу быть латышкой"" [160]. Все эти тревожные замечания Крупской были оставлены Сталиным без ответа.
  
  С особой настойчивостью тенденции великодержавного шовинизма внедрялись во второй половине 30-х годов в идеологию. Это нашло выражение, в частности, в возвеличивании русских князей, царей и генералов, одерживавших победы в войнах, направленных на расширение границ российского государства. Среди царей особое внимание было уделено Ивану Грозному и Петру Первому, служившими для Сталина образцами "необходимой" жестокости по отношению к "изменникам".
  
  Говоря об открытом возрождении великорусского национализма в советской печати, Троцкий отмечал: "Официальная идеология нынешнего Кремля апеллирует к подвигам князя Александра Невского, героизму армии Суворова-Рымникского или Кутузова-Смоленского, закрывая глаза на то, что этот "героизм" опирался на рабство и тьму народных масс и что именно по этой причине старая русская армия оказывалась победоносной только в борьбе против ещё более отсталых азиатских народов или слабых и разлагающихся пограничных государств на Западе. При столкновении же с передовыми странами Европы доблестное царское воинство всегда оказывалось несостоятельным... Что до всего этого термидорианцам и бонапартистам? Им необходимы национальные фетиши" [161].
  
  Эта же мысль звучала в "Открытом письме Сталину" Ф. Раскольникова, который упрекал кремлёвского диктатора в насаждении "культа исторических русских героев Александра Невского и Дмитрия Донского, Суворова и Кутузова, надеясь, что в будущей войне они помогут вам больше, чем казнённые маршалы и генералы" [162].
  
  В пропаганде надсоциальных, надклассовых ценностей важная роль принадлежала официальной историографии. Характеризуя её эволюцию в предвоенные годы, Троцкий писал: "Пересмотр прошлого совершался столь лихорадочными темпами, что разрушались вчерашние авторитеты. Официальнейший историк Покровский был после смерти объявлен врагом народа, так как недостаточно почтительно относился к прошлой истории России. Началась реабилитация не только старого национального патриотизма, но и военной традиции. Начались исследования русской военной доктрины, реабилитация русских стратегов, включая и 1914 год" [163].
  
  Аналогичные тенденции описывал и один из наиболее честных и проницательных эмигрантских публицистов Г. Федотов, характеризовавший "сталинскую генеральную линию" как "линию национализации революции, т. е. линию национал-социализма". "По этой линии,- писал он,- стоит вся внутренняя политика, поскольку она свидетельствует о какой-либо идеологии. Продолжается реабилитация русской истории, преимущественно военной. Газеты полны описаний военных музеев. Выставка Ледового побоища, выставка Кутузова... Сильный удар наносится окраинным сепаратизмам реставрацией русского языка как языка государственного" [164].
  
  "Реабилитация" русского военного прошлого насаждалась и в советском искусстве. При этом сам Сталин нередко подчёркнуто демонстрировал преемственность своих "державно-государственнических" устремлений с традициями царской России. Так, он устроил эксцентричное шоу, своего рода "спектакль в спектакле" на премьере оперы "Иван Сусанин" в Большом театре 2 апреля 1939 года. Это событие описано в дневнике Е. С. Булгаковой со слов её мужа, находившегося в зрительном зале во время премьеры. М. Булгаков увидел своего рода знамение времени в том, что "перед эпилогом Правительство перешло из обычной правительственной ложи в среднюю большую (бывшую царскую) и оттуда уже досматривало оперу. Публика, как только увидела, начала аплодировать, и аплодисмент продолжался во всё время музыкального антракта перед эпилогом. Потом с поднятием занавеса, а главное, к концу, к моменту появления Минина, Пожарского - верхами. Это всё усиливалось и, наконец, превратилось в грандиозные овации, причём Правительство аплодировало сцене, сцена - по адресу Правительства, а публика - и туда, и сюда" [165].
  
  Сталинский шовинизм не остался без внимания со стороны нацистских вождей. Описывая в 1940 году в своём дневнике беседу Гитлера с неким Колином Россом, побывавшим в СССР, и суммируя свои впечатления от этой беседы, Геббельс объединял воедино национализм, антисемитизм и террор Сталина, усматривая в этих чертах сталинской политики резон для сохранения советско-германского политического союза. "Россию Росс рисует как просто безотрадную страну,- писал он.- Нигде ни улыбки, ни радости. Несмотря на это, Сталин пользуется популярностью. Ведь он - единственная надежда. Наследник Петра Великого. Представитель панславизма. Вероятно мы, германцы, никогда не поймем этих славян! Сталин для русских - папаша... Он, как заботливый садовник, отрезает слишком разросшиеся ветки, то есть ликвидирует генералов и журналистов... Не ликвидирует ли Сталин постепенно и евреев? Вероятно, он только для того, чтобы ввести в заблуждение весь мир, называет их троцкистами. Кто знает? Во всяком случае, мы с Россией - союзники. До сих пор мы имели от этого только выгоды. Фюрер увидел Сталина в одном кинофильме, и тот сразу стал ему симпатичен. Тогда, собственно, и началась германо-русская коалиция" [166].
  
  Гитлеровские дипломаты не скрывали перед своими советскими коллегами, что новые тенденции в советской национальной политике и идеологии являются одним из мотивов, способствующих советско-германскому сближению. В зондажной беседе с временным поверенным в делах СССР Астаховым, состоявшейся 26 июля 1939 года, чиновник германского МИДа Шнурре, говоря о смягчении идеологических противоречий между СССР и Германией, связывал это с изменениями, произошедшими за последние годы в политике и идеологии советского руководства. "Значение Коминтерна,- утверждал он,- оказалось перекрыто Политбюро, которое теперь проводит совершенно новую политику, чем в то время, когда доминировал Коминтерн. Слияние большевизма с национальной историей России, которое выразилось в прославлении великих действий и деятелей России (празднование битвы под Полтавой, чествование Петра Первого, битвы на Чудском озере Александра Невского) действительно изменило международное лицо большевизма, как мы это видим, особенно когда Сталин отложил мировую революцию на неопределённый срок. При таком состоянии дел мы увидели теперь возможности (улучшения советско-германских отношений.- В. Р.), которых не видели раньше" [167]. Воспевание побед русского оружия над иноземцами (в том числе над тевтонскими "псами-рыцарями") представлялось нацистам безобидным делом в условиях, когда Сталин отказался от революционной интернационалистской политики и идеологии большевизма.
  
  Шовинистические настроения в СССР заметно усилились в 40-е годы, особенно после того, как Сталин в 1945 году назвал русскую нацию "руководящей нацией" Советского Союза. Хотя эти настроения претерпели некоторый спад после смерти Сталина, они вплоть до распада СССР продолжали оказывать влияние на кадровую политику и психологию "кадров". Такого рода тенденции вызывали ответную реакцию среди коренного населения союзных и автономных республик: накопление антирусских и сепаратистских настроений. Все эти национальные противоречия, вырвавшиеся наружу в период "перестройки", сыграли немалую роль в разрушении Советского Союза.
  
  В плену националистических настроений оказались нынешние правители республик, образовавшихся на развалинах СССР, в большинстве своём - бывшие партократы, у которых, как оказалось, интернационалистские коммунистические убеждения держались не дальше кончика языка. В свою очередь, в России произошло оживление идей "державности", "государственничества" и "национал-патриотизма", приобретших ведущую роль не только в открыто черносотенных организациях, но и в некоторых партиях, именующих себя коммунистическими. Эта тенденция закономерно сочетается с "ренессансом сталинизма" в работах как некоторых русских эмигрантов (например А. Зиновьева), так и бывших идеологических партаппаратчиков типа Р. Косолапова.
  
  
  
  
  XIII
  
  
  
  Сталин и сталинизм глазами белой эмиграции
  
  Идеология и даже терминология современных "национал-патриотов" не является их собственным изобретением; она заимствована из работ деятелей наиболее реакционного крыла русской эмиграции 30-х годов. Именно эта часть эмигрантов точно ухватила шовинистические тенденции сталинской политики тех лет, которые вызывали её явное, нескрываемое одобрение. Восторженные панегирики Сталину, превращающему "социалистическое отечество в Россию, а социалистическое строительство в борьбу за русскую мощь" [168], публиковались на страницах газеты "Бодрость" и других органов младороссов - русских фашистов. "Сталин, стремясь удержать в своих руках власть,- констатировалось в одной из передовых газеты,- стал открытым и вполне явным предателем и вредителем марксизма, искусно приспосабливаясь к требованиям нации и жизни. Из лидера компартии Сталин стремится стать народным, национальным вождём. Именно в этом сейчас весь смысл происходящего в России" [169].
  
  К аналогичным выводам приходили и другие публицисты националистического толка, которые анализировали сдвиги в советской политике и идеологии в свете противопоставления Сталина и Троцкого, сталинизма и троцкизма. "Если, как справедливо указывают троцкисты,- писал журнал "Современные записки",- Сталин социализма в России не построил, то с другой стороны несомненно, что, спустившись с планеты на русскую землю, политика Сталина приобрела более реальный и менее авантюристический характер, чем политика Троцкого с его идеей перманентной революции в планетарном масштабе" [170].
  
  Более подробно эта тема разрабатывалась в другом праворадикальном эмигрантском журнале "Третья Россия", где ей была посвящена обширная статья Баранецкого "Сталин и оппозиция". В ней автор выражал сожаление по поводу того, что сталинцы "не пытаются идеологически осмыслить совершаемый ими сверху переворот, имеющий... решающее значение для всей Русской Революции". Суть данного переворота усматривалась в утверждении у власти "группы государственников ("сталинской бюрократии", как бранятся троцкисты)". С этой точки зрения Баранецкий расценивал "поединок между Троцким, выражающим собой как бы объект переворота, и Сталиным, являющимся его носителем". Этот поединок, по его словам, имел огромное значение "для судеб и самой революции, и России, и в известном смысле, всего современного человечества вообще" [171].
  
  Давая свою оценку принципиальных различий между Сталиным и Троцким, Баранецкий разражался ожесточёнными филиппиками против Троцкого - "неисправимого марксистского начётчика и заклятого врага России и русского народа", который "одно время чуть было не стал знаменем некоторых русских национально-народных освободительных сил" [172]. Главную "вину" Троцкого автор усматривал в том, что он выступает "за "перманентное" продолжение того состояния, которое он вместе с Лениным воплощал и которое должно быть неукоснительным выполнением рецептов Маркса и Энгельса" [173].
  
  Далее автор высказывал любопытные суждения, выражающие, говоря словами Ленина, "классовую правду врага": "Собственно, каждый коммунист есть потенциальный троцкист. И действительное (а не только видимое) завершение борьбы с троцкизмом может быть достигнуто лишь вместе с преодолением компартии, как таковой. У Сталина и его группы государственников всё меньше и меньше врагов за пределами компартии и всё больше и больше их, притом самых опасных, внутри её... С другой стороны, Сталин и сталинцы - и в этом мы вполне согласны с троцкистами - действительно, коммунисты плохие, "сомнительные"" [174].
  
  Переходя на открыто классовый язык, Баранецкий заявлял, что "начинает революцию чернь - в духовном и социальном смысле... завершает же её новая "аристократия" (у нас "знатные люди")". Вождём "новой аристократии" и является "Сталин - государственник прежде всего". В этом "основная его характеристика" [175].
  
  "Общая квалификация личности и роли Сталина", по словам Баранецкого, сводится к тому, что он - "революционер сверху, реформатор большого масштаба, каким был у нас Иоанн Грозный, истребивший старый правящий слой бояр и создавший новый, Петр Великий, Александр II, а в других странах: Наполеон, Кромвель, в древности Юлий Цезарь" [176]. Но даже эти аналогии казались Баранецкому недостаточными для характеристики исторического облика Сталина, если он будет продолжать двигаться по избранному им пути - "национального возрождения России" в противовес мировой революции. "Сталин мог бы стать народным героем в истинном и высшем смысле этого слова, подлинным спасителем России в этот наиболее критический момент в её истории, если б нашёл мужество в себе донести до конца ту великую миссию, которая возложена на него Историей... Но и того уже, что им сделано в плане патриотического Дела народов России,- Россия, несмотря ни на что, не забудет ему никогда" [177].
  
  Утверждая, что белоэмигранты "должны решительно и безоговорочно отдать предпочтение Сталину, а не Троцкому", Баранецкий усматривал "стратегическую разницу" между Сталиным и Троцким в том, что "марксистский Дон-Кихот, Троцкий, продолжает, вопреки очевидности и здравому смыслу, верить в "международную пролетарскую революцию", а реалист Сталин пытается - пока непоследовательно и нерешительно - найти мост в будущее через национальное самоутверждение русского народа" [178].
  
  Любой непредвзятый читатель, очевидно, согласится с тем, что, не зная имени автора статьи и времени её появления, большинство её пассажей можно счесть извлечёнными со страниц нынешних "национал-патриотических" изданий, в том числе и тех, которые сегодня именуют себя коммунистическими.
  
  
  
  
  XIV
  
  
  
  Антисемитизм
  
  В первые годы революции большевикам казалось, что в России, славившейся в недалёком прошлом еврейскими погромами и открытой деятельностью многочисленных черносотенных организаций, еврейский вопрос навсегда и безраздельно решён. Им представлялась абсурдной сама мысль о том, что при выдвижении людей на руководящие посты следует обращать внимание на их национальность и устанавливать в этой связи какие-то "процентные нормы". Ленин считал "пунктиком" Троцкого мнение последнего о том, что в первом правительстве молодой Советской республики не должно быть ни одного еврея [179].
  
  Белогвардейская пропаганда усиленно играла на том обстоятельстве, что на руководящих постах в администрации, хозяйстве и армии оказалось немало евреев, как, впрочем, и других "инородцев" - представителей малых национальностей, угнетавшихся при царизме и поэтому принимавших активное участие в революционной борьбе. Этому противостояла большевистская пропаганда, убеждавшая трудящихся, что им следует видеть врагов не в других нациях, а в других, угнетательских классах, которые натравливают русский народ на евреев и иных "инородцев".
  
  Среди большевистских руководителей, пожалуй, только Троцкий считал, что микробы антисемитизма, как и вообще глубоко укоренившиеся в массах национальные предрассудки и предубеждения, не могут быстро и бесследно исчезнуть со сменой общественного и государственного строя, что они будут на протяжении длительного времени сохраняться в сознании отсталой части населения. Это подтвердилось в период легальной борьбы с оппозицией, когда Сталин и его приспешники стали эксплуатировать антисемитизм для дискредитации Троцкого, Зиновьева, Каменева, равно как и рядовых оппозиционеров-евреев. Если официальные агитаторы проводили эту линию в закамуфлированной форме, то на массовых собраниях, где шли дискуссии с оппозицией, зачастую прорывались откровенно антисемитские настроения. В Бюллетенях, нелегально издаваемых левой оппозицией в 1927-1928 годах - своего рода тогдашнем самиздате,- можно найти десятки упоминаний об антисемитских выходках по отношению к оппозиционерам.
  
  В своих воспоминаниях С. Аллилуева чётко указывала на связь, существовавшую между борьбой с левой оппозицией и возрождением антисемитизма. "В Советском Союзе лишь в первое десятилетие после революции антисемитизм был забыт,- писала она.- Но с высылкой Троцкого, с уничтожением в годы "чисток" старых партийцев, многие из которых были евреями, антисемитизм возродился "на новой основе", прежде всего в партии. Отец во многом не только поддерживал его, но и насаждал сам. В Советской России, где антисемитизм имел давние корни в мещанстве и бюрократии, он распространялся вширь и вглубь с быстротой чумы" [180]. Возвращаясь к этой теме, Аллилуева писала, что после ознакомления с "Политической биографией Сталина", написанной Дойчером, для неё "стала очевидной огромная роль, которую играл Троцкий в партии и в революции; а так как я хорошо знала характер отца, мне стал, наконец, ясен источник его антисемитизма. Безусловно, он был вызван долголетней борьбой с Троцким и его сторонниками, и превратился постепенно из политической ненависти в расовое чувство ко всем евреям без исключения" [181].
  
  В 1938 году Троцкий писал: "Трудно найти в истории пример реакции, которая не была бы окрашена антисемитизмом. Этот своеобразный исторический закон полностью подтверждается ныне в Советском Союзе... Да и может ли быть иначе? Бюрократический централизм немыслим без шовинизма, а антисемитизм всегда являлся для шовинизма линией наименьшего сопротивления". В этой связи Троцкий ссылался на американского журналиста Юджина Лайонса, проведшего долгие годы в Москве, в книге которого показывалось, "как бюрократия систематически, хотя и в прикрытой форме, эксплуатировала антисемитские предрассудки для упрочения своего господства" [182].
  
  Конечно, очищающее влияние идей Октябрьской революции было настолько велико, что подспудно внедряемый антисемитизм долгие годы не находил прибежища в массах. Н. Я. Мандельштам вспоминала, что в конце 30-х годов, когда ей приходилось работать на фабрике и снимать комнаты у "простых людей", она не встречала в рабочей среде и тени антисемитских настроений. "Я никогда не скрывала того, что я еврейка,- рассказывала она,- а во всех этих семьях - рабочих, колхозников, мельчайших служащих,- ко мне относились, как к родной, и я не слышала ничего похожего на то, чем запахло в высших учебных заведениях в послевоенный период, а, кстати, пахнет и сейчас. Самое страшное - это полуобразование, и в полуобразованной среде всегда найдется почва для фашизации, для низших форм национализма и вообще для ненависти ко всякой интеллигенции" [183].
  
  В 30-е годы не действовали, как в 40-е и последующие годы, ограничения в отношении приёма евреев в вузы, в научные и художественные учреждения и т. д. Однако среди выдвинувшихся в 1937-1938 годах новых партийно-советских кадров число евреев исчислялось единицами, в лучшем случае десятками (неизвестно, имелись ли тогда на этот счёт какие-либо специальные инструкции, но общее недоверие к "инородцам", возникшее в годы великой чистки, оказывало несомненное влияние на этот процесс). Вместе с тем среди "новобранцев 1937 года" превалировали представители "полуобразованной среды" - носители антисемитских настроений.
  
  О том, как в конце 30-х годов антисемитизм насаждался сверху, существует немало мемуарных свидетельств. Так, литературный критик Б. Рунин вспоминал, что в 1939 году он обратил внимание на "любопытную метаморфозу", произошедшую в редакции "Правды". В середине 30-х годов "бросалось в глаза обилие еврейских фамилий на дверях правдинских кабинетов. Теперь их было куда меньше, и новые таблички красноречиво возвещали либо о произошедших за это время людских заменах, либо о том, что тот или иной обитатель правдинской кельи почёл за благо взять себе псевдоним. Это было знамение времени" [184].
  
  Эту же тенденцию, усилившуюся "во время нашего кратковременного романа с гитлеровской Германией", описывала и журналистка Р. Лерт. "Именно тогда,- вспоминала она,- из "Правды" и "Известий" стали исчезать фамилии известных международников-журналистов, иностранных корреспондентов Иерухимовича, Гутнера и других - и вместо них появились псевдонимы И. Ермашов, Б. Гутнов и прочие".
  
  Лерт рассказывала и о более серьёзных проявлениях антисемитизма, наблюдавшихся в кадровой политике. Так, во время обсуждения кандидатуры девушки с еврейской фамилией, выдвигаемой на пост секретаря МК ВЛКСМ, "некто" поморщился и сказал: "Неужели в Москве нельзя найти подходящую русскую комсомолку?" [185]
  
  О том, что подобные тенденции получили более широкое распространение во время войны, свидетельствуют яркие страницы романа В. Гроссмана "Жизнь и судьба", а также обнародованные ныне секретные документы из архива ЦК КПСС. Так, в самые тяжёлые дни отступления советских войск летом 1942 года начальник Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александров направил секретарям ЦК докладную записку, в которой писал, что "в течение ряда лет во всех отраслях искусства извращалась национальная политика партии". Эти "извращения" Александров усматривал в том, что "в управлении Комитета по делам искусств и во главе учреждений русского искусства оказались нерусские люди (преимущественно евреи)". В подтверждение этого в записке приводились еврейские фамилии лиц, находящихся "на руководящей административной и творческой работе" в Комитете по делам искусств, Большом театре, Московской консерватории, говорилось о "засилье евреев" в музыкальной критике и в отделах литературы и искусства центральных газет. Александров предлагал "провести уже сейчас частичное обновление руководящих кадров в ряде учреждений искусства" [186]. В июле 1943 года Александров обратился к секретарям ЦК с новой докладной запиской, в которой старательно перечислял еврейские фамилии "руководящего состава" в Большом театре и называл кандидатуры лиц русской национальности, которыми, по его мнению, следовало заменить евреев [187]. А несколько ранее председатель Комитета по делам кинематографии Большаков в письме Щербакову предлагал заменить Раневскую, выдвинутую Эйзенштейном на роль "русской княгини Ефросиньи" в фильме "Иван Грозный", на том основании, что "семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на крупных планах" [188].
  
  Осенью 1944 года в Кремле было созвано совещание, на котором присутствовали члены Политбюро и секретариата ЦК, первые секретари республиканских и областных комитетов партии, руководящие работники оборонной промышленности, армии и МГБ. На этом совещании Сталин выступил со вступительным словом, в котором высказался за "осторожное" назначение евреев на руководящие посты в партийных и государственных органах. Более определённым было выступление Маленкова, который ратовал за "повышение бдительности" по отношению к еврейским кадрам. Вскоре после этого совещания партийные комитеты получили директивное письмо, подписанное Маленковым, в котором перечислялись должности, на которые назначение евреев считалось нежелательным [189].
  
  Следует подчеркнуть, что даже в послевоенные годы, когда антисемитизм стал в СССР государственной политикой, это не выражалось в открытых формах, как в фашистской Германии, а маскировалось ярлыками "сионизма", "космополитизма" и т. д. Понадобились долгие годы государственного антисемитизма, сохранявшегося в несколько ослабленном виде и после смерти Сталина, чтобы бытовой антисемитизм проник в самые разные слои советского общества, а специфическая "гласность" и "свобода" времён "перестройки" и "реформ" выразились, в частности, в появлении откровенно черносотенных, фашистских или полуфашистских организаций и изданий с их привычным образом врага.
  
  
  
  
  XV
  
  
  
  Два типа социального сознания
  
  Важнейший аспект изменений в официальной идеологии второй половины 30-х годов был связан с отказом Сталина от концепции мировой революции. Правда, сам Сталин время от времени выступал с заявлениями о своей верности интернационалистской доктрине большевизма. В феврале 1938 года он изложил свои взгляды на этот счёт в письме комсомольцу Иванову. Это письмо явилось ответом на письмо Иванова, в котором излагались беды автора, возникшие в связи с освещением им на политзанятиях вопроса о победе социализма в одной стране. Хотя Иванов в своём выступлении исходил из положений Сталина, он был обвинён в "троцкизме" за изложение этой схоластической "теории" сталинизма.
  
  В ответе Иванову Сталин писал: "Вы, конечно, правы, т. Иванов, а Ваши идейные противники (этими словами именовались комсомольские аппаратчики, исключившие Иванова из комсомола за его "троцкистские" взгляды.- В. Р.) не правы". Эти слова являлись зачином для очередного изложения Сталиным своих казуистических взглядов по данному вопросу.
  
  Не заботясь об элементарной грамотности своего языка, Сталин писал, что "вопрос этот содержит две различные проблемы". Первая из них - "проблема внутренних отношений нашей страны", которая уже "разрешена нами", так как социализм "уже построен в основном". "Построение полного социализма" следует отличать от второй проблемы - "проблемы внешних отношений нашей страны, т. е. проблемы полного обеспечения нашей страны от опасности военной интервенции и реставрации". Решение данной проблемы, которое будет означать "окончательную" (в отличие от "полной") победу социализма, может быть достигнуто "лишь в порядке соединения серьёзных усилий международного пролетариата с ещё более серьёзными усилиями нашего народа". Пути такого "соединения" Сталин определял в весьма абстрактных выражениях: "нужно усилить и укрепить интернациональные пролетарские связи рабочего класса СССР с рабочим классом буржуазных стран; нужно организовать политическую помощь рабочего класса буржуазных стран рабочему классу нашей страны на случай военного нападения на нашу страну". Как именно мыслится такая "организация", Сталин не объяснял, но зато он приводил цитаты из своих выступлений 20-х годов, согласно которым "необходимым условием окончательной победы социализма" является "поддержка нашей революции со стороны рабочих всех стран, а тем более победа этих рабочих хотя бы в нескольких странах" [190].
  
  Эта малограмотная и схоластическая статья была истолкована частью зарубежной прессы как выражение возврата Сталина к идее мировой революции. В некоторых нацистских изданиях даже появились суждения типа: "Сталин сбросил маску. Сталин показал, что не отличается от Троцкого по своим целям".
  
  Раскрывая иллюзорный характер подобных представлений, Троцкий отмечал, что при Ленине помощь западного пролетариата Советскому Союзу понималась как международная революция; "в 1938 году она стала означать политическое и военное сотрудничество Коминтерна с теми буржуазными правительствами, которые могут оказать прямую или косвенную поддержку СССР в случае войны" [191]. За полтора десятилетия во внешней политике Советского Союза произошёл радикальный переворот. "Только по инерции или с какой-либо задней мыслью буржуазная реакция продолжает обличать Сталина как вдохновителя мировой революции. На самом деле, Кремль стал одним из устоев консервативного порядка. Период, когда московское правительство связывало судьбу советской республики с судьбой мирового пролетариата и угнетённых народов Востока, остался далеко позади" [192].
  
  Аналогичные мысли (разумеется, с некоторыми модификациями) высказывал наиболее проницательный аналитик русской эмиграции Г. Федотов, который расценивал сталинское письмо Иванову, как "блеф, рассчитанный на наивность европейской рабочей публики" и призванный обеспечить Сталину "сочувствие обманутого рабочего класса - самой серьёзной силы в демократическом лагере" [193].
  
  Федотов высмеивал тех деятелей эмиграции, которые считали, что "сущность сталинского режима в его неистребимой, нераскаянной идеологии: марксистско-ленинской. Все подозревают Сталина в расчётах на мировую революцию, в том, что он предает Россию испанцам, китайцам, не знаю кому. Какая слепота! Что может быть бесспорнее предательства Сталиным революции в Европе? Предательства республиканской Испании, предательства чешских коммунистов. Думают, что, если тиран душит Россию, то обязательно в интересах Интернационала. Думают так единственно потому, что могут представить себе радикальное зло только в образе Интернационала и не догадываются, что служение Интернационалу тоже требует самоотречения, жертвенности - тех добродетелей, на которые Сталин не способен... Сталин, как немецкие императоры в Петербурге XVIII в., прежде всего хозяин России. Но хозяин хищнический, варвар, головотяп, который ради своих капризов или своей тупости губит землю, истощает её силы. К естественному варварству прибавьте страх. Борьба за личную безопасность, за сохранение власти для тирана заслоняет всё".
  
  Считая "единственным общенациональным лозунгом для порабощённой России" лозунг "Долой Сталина!", Федотов прибавлял: "Сказать "долой коммунизм" - бессмысленно, ибо это сейчас программа самих сталинцев" [194].
  
  Заменив интернационалистскую политику большевизма геополитикой, Сталин тем не менее открыто не провозглашал свой разрыв с коренными принципами большевизма; напротив, "интернационалистская" сторона официальной идеологии внешне укрепилась во время гражданской войны в Испании 1936-1939 годов. Но шовинистическая, великодержавная идеология всё более теснила на задний план прежние большевистские формулы.
  
  В результате к концу 30-х годов не только официальная идеологическая доктрина, но и массовое сознание оказались как бы расщепленными на две части: официально не "отменённые" идеи интернационализма, с одной стороны, и всё более выдвигаемые на передний план идеи великодержавности и ксенофобии - с другой. На почве усвоения этих противоположных идеологических начал в "чистом виде" формировались полярные типы социального сознания, причудливо сосуществовавшие в советской действительности. Непримиримый конфликт между носителями этих типов сознания ярко представлен в повести К. Симонова "Левашов".
  
  В этой повести, действие которой происходит летом 1942 года, выведены образы двух политработников - комиссара дивизии Бастрюкова и подчинённого ему комиссара полка Левашова. Бастрюков - законченный сталинист, без размышлений принимающий на веру быстро меняющиеся лозунги официальной пропаганды, до войны искренне верил в нашу быструю и лёгкую победу. Столкнувшись с картиной безудержного отступления, хаоса и неразберихи во время второго крупного отступления Красной Армии и не находя всему этому объяснения в официальных сообщениях и инструкциях, он, быть может, впервые в жизни отважился на самостоятельную мыслительную работу, впрочем, не отвергающую, а как бы развивающую постулаты сталинизма, доводящую их до логического конца. Потрясённый происходящим, он был склонен возложить вину за позорные поражения на "наше неправильное довоенное воспитание", точнее - на ту его сторону, которая была связана с неизжитыми идеями интернационализма. Эти мысли казались ему столь бесспорными, что он решился поделиться ими с Левашовым.
  
  "Вообще-то, конечно, в гражданскую,- сказал он,- в головах было ещё молодо-зелено... Считали, что мировая революция вот-вот будет! И мадьяры, и австрийцы были в интернациональных батальонах, и финны. У нас, в запасном полку Миккелайнен начштаба был, его потом посадили - оказался шпион. Думали - Интернационал до гроба, а где теперь эти австрийцы, и мадьяры, и финны? Все против нас воюют! Вот тебе и мировая революция! Это хорошо, что в газете "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" сняли (такое произошло в начале войны во всех армейских газетах.- В. Р.). "Смерть немецким оккупантам!" - и всё, и точка, и больше ничего не надо. Ясно и понятно! Я рад был, когда прочёл!"
  
  Но Бастрюков выбрал для выражения своих сокровенных мыслей явно неподходящего собеседника. Молодой Левашов в своей наивной чистоте сохранил большевистскую идейность, верность идеалам Октябрьской революции, которые не акцентировала, но и не осмеливалась подвергнуть открытому поруганию официальная пропаганда. "Идеология", изложенная Бастрюковым, вызвала его немедленный отпор.
  
  "- А как же вы теперь думаете насчёт мировой революции, товарищ полковой комиссар? - до крайности взволнованный собственными мыслями, спросил Левашов.
  
  - А я об ней не думаю,- отрезал Бастрюков.- Фашисты почему сильно воюют? Они не думают, они знают одно - бей и всё! А у нас какое было воспитание? Это - можно! То - нельзя! Да как же всё так случилось? Да почему ж этому в Германии рабочий класс не помешал?.. Вот и проудивлялись, пока треть России не отдали! А по-моему, будь у нас поменьше этого интернационализма раньше - позлей воевали бы теперь! Тем более, что само время показало, как иностранец - так через одного, хоть с партийным билетом, а шпион! [195]
  
  У Левашова даже подкатил комок к горлу от этих слов... "Нет, врёшь - подумал Левашов, задетый за то самое святое в своих чувствах, из-за чего он считал себя коммунистом и был им на самом деле.- Врёшь, меня-то правильно воспитали, хоть ты и говоришь, что я отдал треть России, а вот тебя..."
  
  - Так что же всё-таки с мировой революцией, товарищ полковой комиссар? - всё ещё борясь с собой, с угрожающим спокойствием спросил он.- Будет она когда-нибудь, по-вашему, или не будет?
  
  - А пёс с ней, потом разберемся...- не заметив его состояния, с хмельным упорством ответил Бастрюков.
  
  И тут же всё, о чём, с трудом сдерживая себя до сих пор, помнил Левашов и в дороге и здесь, разом выскочило у него из головы.
  
  - Какой же вы после этого полковой комиссар? - бешено прошептал он в лицо Бастрюкову.- ...Интересно бы на вас посмотреть, если б вы в плен к фашистам попали, как бы вы там заговорили? Может, и на Россию без большевиков согласились, раз вам - пёс с ней, с мировой революцией?
  
  - Говори, да не заговаривайся! - поднялся Бастрюков.- Встать!
  
  Но Левашов уже стоял на ногах.
  
  - Вы меня вне службы позвали, на откровенность? - по-прежнему не повышая голоса, сказал он.- Так вот вам, на откровенность: паникер вы и сволочь, а не комиссар. И когда-нибудь вам это в послужной список так и впишут - уволить, как сволочь!" [196]
  
  Этот диалог примечателен тем, что и Бастрюков и Левашов высказывают свои сокровенные мысли, не во всём совпадающие с привычными пропагандистскими штампами. Бастрюков, более информированный и опытный в жизни, выражает истинную суть сталинистской идеологии, не договариваемую до конца её официальными глашатаями. В своих суждениях он в известной степени опирается на реальную политическую практику, например, на изгнание из армии в 1938 году по секретному приказу Ворошилова всех представителей тех национальностей, которые имели свои государственные образования за пределами СССР (в том числе упоминаемых Бастрюковым финнов, австрийцев и "мадьяр"). Не способный к самостоятельному политическому мышлению, Бастрюков не может понять, что зверские репрессии против "инородцев" и сталинская аннексионистская политика 1939-1940 годов одним из своих последствий имели монолитность вражеских армий. Он видит лишь то, что не реализовались официальные прогнозы, отразившиеся, например, в фильме "Если завтра война", где живописались молниеносные победы Красной Армии в грядущей войне. Его самостоятельности в суждениях хватает лишь на то, чтобы продвинуться на шажок вперёд по сравнению с официальной доктриной: выразить свою озлобленность против интернационалистского духа и интернационалистского воспитания, равнодушие и пренебрежение к идее мировой революции, то есть открыто отвергнуть большевистскую ментальность, окончательно отброшенную сталинской пропагандой в годы войны.
  
  Склонность таких, как Бастрюков, к бездумному исполнительству, их усердие в поисках "врагов" помогали им в годы массовых репрессий быстро подниматься по карьерной лестнице. Но и замечание Левашова о возможном предательском поведении Бастрюкова во вражеском плену тоже не лишено оснований. Известно, что, вопреки гитлеровской установке на уничтожение попавших в плен комиссаров, среди генералитета и офицерства власовской армии оказались политработники, находившиеся в прошлом в чинах не ниже Бастрюкова.
  
  Вопреки ожиданиям Левашова, в сталинистском и постсталинистском Советском Союзе карьеру делали именно Бастрюковы. Как это ни парадоксально, в ненависти к интернационализму сомкнулась психология "кадров" и большей части диссидентов 70-80-х годов, будущих "демократов", сделавших интернационалистские идеи предметом глумления. Сегодня идеологи этого течения злостно отождествляют большевистскую ориентацию на мировую революцию с экспансионистскими геополитическими акциями Сталина и его преемников, вплоть до интервенции в Афганистане.
  
  
  
  
  XVI
  
  
  
  Духовная культура
  
  О положении деятелей культуры в советском обществе 30-х годов ярко писал в "Открытом письме Сталину" Ф. Раскольников - единственный представитель старой ленинской гвардии, который в силу стечения ряда объективных и субъективных обстоятельств стал "невозвращенцем". Отражая, несомненно, взгляды своей социальной среды, Раскольников утверждал: "Лицемерно провозглашая интеллигенцию "солью земли"... вы зажали искусство в тиски, от которых оно задыхается, чахнет и вымирает. Неистовства запуганной вами цензуры и понятная робость редакторов, за всё отвечающих своей головой, привели к окостенению и параличу советской литературы. Писатель не может печататься, драматург не может ставить пьесы на сцене театра, критик не может высказать своё мнение, не отмеченное казённым штампом... Вы лишили советских учёных, особенно в области гуманитарных наук, минимума свободы научной мысли, без которого творческая работа становится невозможной. Самоуверенные невежды интригами, склоками и травлей не дают работать учёным в университетах, лабораториях и институтах" [197].
  
  Главным признаком сталинистского режима в области культуры стало господство лжи, превосходящей своими масштабами и цинизмом даже ложь фашистской пропаганды. Это объяснялось прежде всего тем, что между идеями фашистских режимов и их повседневной практикой не существовало такого разительного контраста, какой наблюдался между сталинистской идеологией и реалиями советской жизни.
  
  Характеризуя социальную функцию лжи как идеологического орудия всякой реакции, Троцкий писал: "Ложь... отражает противоречия между людьми и классами. Она нужна там, где нужно прикрыть, смягчить, замазать противоречие. Где социальные антагонизмы имеют долгую историю, там ложь приобретает уравновешенный, традиционный, почтенный характер. В нынешнюю эпоху небывалого обострения борьбы между классами и нациями ложь приобрела, наоборот, бурный, напряжённый, взрывчатый характер. Никогда со времён Каина не лгали ещё так, как лгут в наше время". Но даже на этом историческом фоне выделялась ложь советской правящей касты, которая "вынуждена лгать более, чем какой бы то ни было из правящих классов человеческой истории" [198]. Это объяснялось тем, что социальные антагонизмы нового типа возникли на глазах одного поколения. Само существование поднявшейся над народом паразитической и насильнической касты представляло вызов тем принципам, во имя которых была совершена Октябрьская революция и которые формально продолжали "отстаиваться" официальной пропагандой.
  
  Откликаясь на замечания Троцкого о "потоках лжи", Виктор Серж писал Троцкому: "Ведь это - система, и чудовищная. Я переживал её применение в иной обстановке. Я лежал, больным, в хирургическом госпитале Оренбурга. В зале было около 15 голодных, вечно-голодных, болеющих буквально от вечного голода рабочих и колхозников (у всех были нарывы, фурункулёз и т. д. от расслабления организма). А радио целыми днями нам передавало потоки лжи о счастливой жизни: речи и овации колхозного съезда в Москве. Трудно передать, какая была во всём этом жуть" [199].
  
  В середине 30-х годов в советской пропаганде сосуществовали два потока неумолчной лжи. Первый - повествующий о "счастливой жизни" народа, о том, что советским людям стало "жить лучше и веселее", и второй - о полчищах внутренних врагов, притаившихся буквально повсюду и подрывающих господствующий режим, который несёт народу счастливую жизнь. Столкновение этих потоков создавало чрезвычайно противоречивую картину советской жизни и порождало своего рода трагикомический эффект, на который не преминул обратить внимание белоэмигрантский журнал "Современные записки". Его автор П. Берлин, не скрывая иронии, писал, что существуют два советских официальных источника, в которых освещается жизнь СССР: повседневная печать и стенограммы судебных процессов над "шпионами" и "вредителями". Согласно первому источнику, Советский Союз представляет собой "счастливую страну, где всё обильем дышит, где жить стало весело и красиво, где политическая гладь и экономическая благодать". В стенограммах же московских процессов "происходит полная перемена декораций: где стол был яств, там гроб стоит". Согласно материалам процессов, "на фабриках и заводах, где не знают капиталистов, где рабочие являются радостными хозяевами, этих самых радостных хозяев отравляют газами, лишают всяких мер охраны [труда], обязательных для любой, самой маленькой капиталистической фабрики, травят, словно крыс, ядовитой пищей. Взрывают фабрики, портят машины. На железнодорожном транспорте, возглавляемом обожаемым Лазарем Моисеевичем, каждые четверть часа происходят в каком-нибудь месте крушения с человеческими жертвами и многочисленными убытками... И что всего ошеломительнее, все эти плановые злодейства производятся той самой старой гвардией большевизма, теми "профессиональными революционерами", которые вынесли на своих плечах революцию, составляя её красу и гордость, её оплот, веру, надежду, любовь" [200].
  
  Среди "потоков лжи" сталинистской идеологии выделялся поток, так сказать, обращённый в завтрашний день,- безудержное бахвальство неминуемыми победами в будущей войне с любой страной или же блоком любых государств. Такое бахвальство пронизывало речи всех ораторов на XVIII съезде. Но даже среди этих многочисленных хвастливых выступлений первенство принадлежало, безусловно, Кагановичу, заявившему - на радость гогочущему залу,- что всем агрессорам надлежит помнить о "самураях, имеющих опыт Хасана, про которых можно сказать старинной пословицей об одном генерале. Пословица такая: "Мальбрук в поход собрался", и дальше идёт соответствующая рифма... (Смех, громкие аплодисменты.) Чтобы не было недоразумений и кривотолков я поясню: это значит, что Мальбрук в поход собрался и умер от расстройства желудка. (Смех, аплодисменты)" [201].
  
  Подобные настроения "шапкозакидательства", дорого обошедшиеся нашему народу в годы Отечественной войны, щедро пропагандировались в печати. Так, в газете "Московский большевик" был опубликован отрывок из сценария "Разгром фашистской эскадры", написанного лётчиками Байдуковым и Тарасовым. В этом сценарии комкор Иванов так рапортовал по телефону Ворошилову после первого сражения: "Здравствуйте, Климентий Ефремович! Нет... В сводках никакой фантазии... Наоборот, я сознательно преуменьшаю... Пленных? Много, очень много... Трофеи? Я боюсь, вы не поверите, Климентий Ефремович. Да мы сами себе не верим... Потери незначительные" [202].
  
  Более обстоятельно будущая война описывалась в книге Н. Шпанова "Первый удар", где изображалась картина восстаний против гитлеровского режима, вспыхивающих в Германии уже на второй день войны.
  
  Если ложь фашистской пропаганды представляла собой относительно стройную и статичную систему и отражала неизменные цели её носителей, то ложь советской бюрократии носила неупорядоченный, изменчивый и динамический характер в силу того, что она отражала непрерывные зигзаги грубо эмпирической внутренней и внешней политики сталинизма. "Последовательные пласты лжи создали чрезвычайный хаос в официальной идеологии,- писал Троцкий.- Вчера бюрократия говорила не то, что третьего дня, а сегодня говорит не то, что вчера. Советские библиотеки превратились, таким образом, в очаги страшной заразы. Студенты, учителя, профессора, наводящие справки в старых газетах и журналах, открывают на каждом шагу, что одни и те же вожди по одним и тем же вопросам высказывали на коротком промежутке времени прямо противоположные суждения, причём не только теоретического, но и фактического характера, проще сказать, лгали в зависимости от изменчивых интересов дня" [203].
  
  Деятели советской бюрократии и прежде всего сам Сталин не смели открыто формулировать свои цели, состоящие в сохранении и закреплении своего всевластия, и поэтому были вынуждены маскировать их, используя старую большевистскую терминологию и прикрывая ложно истолкованными обрывками ленинских цитат изменение своих идеологических формул. Чтобы "устранить" внутренние противоречия не только в теории, но и в простом описании исторических событий, Сталин оказался перед необходимостью "упорядочить ложь, согласовать фальсификации, кодифицировать подлоги" [204]. Этим объяснялось появление "Краткого курса истории ВКП(б)", названного в постановлении ЦК от 14 ноября 1938 года "официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории партии, не допускающим никаких произвольных толкований" [205]. "Никаких ссылок, цитат, доказательств в этой "Истории" нет,- отмечал Троцкий.- Она представляет собою продукт чисто бюрократического вдохновения. Чтобы опровергнуть хотя бы главные фальсификации, изложенные на 350 страницах этой книги, понадобилось бы несколько тысяч страниц" [206].
  
  Если бы кто-либо поставил задачей создать хрестоматию, в которой были бы собраны все работы советских историков 50-80-х годов, опровергающие фальсификации "Краткого курса", то такая хрестоматия и впрямь составила бы много томов, включающих несколько тысяч страниц. Но все эти опровержения носили неполный, половинчатый характер, поскольку цепкая цензура крепко держала за руку каждого честного историка, пытающегося выйти за пределы официально разрешённых разоблачений. В 50-80-е годы произошло крушение лишь наиболее одиозных сталинистских фальсификаций. Ложь сменилась полуправдой. На важнейшие исторические сюжеты (например, изучение истории насильственной коллективизации и советско-германских отношений конца 30-х - начала 40-х годов) вплоть до 1987 года было наложено табу. Особо жёсткий запрет был наложен на опровержение сталинистских мифов о Троцком и "троцкизме". Любое позитивное или даже нейтральное, т. е. свободное от лживых политических ярлыков, упоминание о Троцком не могло претендовать на появление в советской историографии. Поэтому мифы об Октябрьской революции были разрушены лишь наполовину.
  
  "Сам Сталин, к октябрю почти непричастный, должен совершить чудовищную фальсификацию, чтобы изгладить из октября имя Троцкого и занять его место,- писал в 1937 году Г. Федотов.- Вот здесь-то и происходит взрыв октябрьской легенды. С Лениным и Троцким она могла бы жить в веках. С Лениным и Сталиным она столь грубо неправдоподобна, что не может пережить своего фальсификатора" [207].
  
  В этих словах заключено больше, чем, видимо, намеревался сказать сам автор. В русском языке понятие "легенда" употребляется в двух, прямо противоположных смыслах. 1. Поэтическое предание о каком-нибудь историческом событии. 2. Вымысел, нечто невероятное. Соответственно: "легендарный" как необыкновенный, небывалый, вызывающий восхищение и как вымышленный, неправдоподобный [208]. Если Федотов скорее всего использовал это понятие во втором значении, то при употреблении его в первом значении мысль о судьбах "октябрьской легенды" приобретает глубокий исторический смысл.
  
  Миф о Ленине и Сталине как двух вождях Октябрьской революции и впрямь ненадолго пережил своего создателя. Уже в конце 50-х - начале 60-х годов советские историки убедительно раскрыли лживость всех аргументов и "свидетельств" о ведущей роли Сталина в Октябрьском восстании.
  
  Однако миф о "второстепенной" или даже "предательской" роли Троцкого при подготовке и осуществлении Октябрьской революции остался почти в неприкосновенности. Поскольку в этом мифе речь шла не только о конкретных практических действиях Троцкого, но и о теоретических проблемах всемирно-исторического значения (например, вопросы о теории перманентной революции или об идейном "перевооружении" большевизма в апреле 1917 года), то правда об Октябрьской революции по-прежнему оставалась недоступной и для поколения, выросшего после смерти Сталина. Отсюда - относительная лёгкость второго "взрыва октябрьской легенды", осуществлённого в конце 80-х - начале 90-х годов российскими антикоммунистами.
  
  Возвращаясь к событиям конца 30-х годов, отмечу, что один лишь культ Сталина, принявший в то время совершенно чудовищные формы, представлял собой жестокий удар по советской культуре. "Вы душите советское искусство, требуя от него придворного лизоблюдства,- писал Сталину Ф. Раскольников.- ...Вы насаждаете псевдоискусство, которое с надоедливым однообразием воспевает вашу пресловутую, набившую оскомину "гениальность". Бездарные графоманы славословят вас как полубога, "рождённого от луны и солнца", а вы, как восточный деспот, наслаждаетесь фимиамом грубой лести" [209]. К этому можно добавить, что славословие Сталину было уделом не одних графоманов, а обязанностью, возлагаемой на каждого деятеля культуры. Создание убогих и лживых виршей на сталинскую тему представляет собой печальные страницы в биографии лучших советских поэтов.
  
  Характеризуя состояние советской культуры 30-х годов, Троцкий писал: "В области простой грамотности успехи несомненны. Десятки миллионов научились читать и писать. Однако параллельно с этим они лишились права выражать при помощи печатного слова свои взгляды и интересы. Печать служит только бюрократии. Так называемые "социалистические" поэты имеют право писать только гимны Сталину. Тем же правом наделены и прозаики. Население обязано читать эти гимны. Точно то же происходит с кинематографией, радио, театром и пр. Недавно в школах введён новый премированный учебник русской истории. Можно сказать без преувеличения, что этот учебник состоит из одних лишь фальсификаций, имеющих задачей оправдать деспотизм бюрократии и личное самодержавие Сталина... Десятки миллионов детских голов заражаются и отравляются этой бесчестной литературой" [210].
  
  Ущерб, нанесённый сталинизмом советской культуре, выходил далеко за пределы культа Сталина, вызывавшего и в те годы отвращение у каждого по-настоящему культурного и самостоятельно мыслящего человека. "Развитие культуры немыслимо без критики, без ошибок и блужданий, без самостоятельного творчества, словом, без пробуждения личности,- писал Троцкий.- Однако бюрократия не терпит независимой мысли ни в одной из областей творчества. И по-своему она права: если критика пробудится в сфере искусства или педагогики, она неизбежно направится против бюрократии, против её привилегий, её невежества и её произвола. Этим объясняется тот факт, что "чистка", начавшись с партии, проникла затем во все без исключения сферы общественной жизни. ГПУ "чистит" поэтов, астрономов, педагогов и музыкантов по признаку "троцкизма", причём лучшие головы попадают под маузер" [211].
  
  Этот истребительный поход против "лучших голов" советской культуры не всегда выступал следствием их близости к "троцкизму" и троцкистам, но всегда - средством подавления не только социалистических, но и общедемократических начал в духовной жизни советского общества - свободной мысли и критического отношения к существующему режиму.
  
  Как свидетельствуют материалы следственного дела Бабеля, такого рода критические настроения были широко распространены среди деятелей советского искусства. Но, даже будучи знаком с соответствующими агентурными материалами НКВД, Сталин нередко умерял усилия своих сатрапов, направленные на уничтожение лучших мастеров советской культуры, известных во всём мире. В процентном отношении доля репрессированных в 1937-1938 годах деятелей науки и искусства была ниже, чем доля подвергнутых репрессиям партийных деятелей и военачальников.
  
  По-видимому, уже после устранения Ежова в НКВД возник план новой широкой расправы над ведущими представителями советской интеллигенции. В делах Бабеля и Мейерхольда, разрабатывавшихся в 1939 и 1940 годах, присутствуют имена Шостаковича, Шебалина, Охлопкова, Г. В. Александрова, Михоэлса, Пастернака, Олеши, Эренбурга и других выдающихся деятелей литературы и искусства, объявленных троцкистами и членами антисоветской заговорщической организации. Однако все эти лица остались на свободе. Очевидно, Сталин принял решение "сохранить" этих талантливых художников, сделав их послушными слугами своего режима,- для создания впечатления о расцвете культурной жизни в СССР. Но все эти и многие другие литераторы, режиссеры, композиторы находились под неусыпным и плотным надзором не только со стороны НКВД, но и со стороны руководства творческих союзов, которому были вменены в обязанность доносительски-полицейские функции - сбор "компрометирующего материала" о разговорах и поступках их подопечных (например, поэты Светлов и Голодный участвовали в конце 20-х годов в концертах, средства от которых шли на помощь сосланным оппозиционерам).
  
  О тайной слежке за писателями свидетельствуют материалы, связанные с одной из "меценатских" акций Сталина - представлением наиболее известных писателей к правительственным наградам. Весной 1939 года секретари Союза советских писателей Фадеев и Павленко направили Жданову докладную записку, в которой уведомляли: "Мы не включили в списки для награждения следующих крупных писателей, в политическом лице которых сомневаемся. Оставляем их на рассмотрение ЦК: Бабель, Пастернак, Олеша, Эренбург".
  
  Вскоре после поступления этой записки в ЦК секретарь ЦК Андреев составил проект письма Сталину, в котором сообщалось, что список писателей, представленных к награждению, был просмотрен Берией, установившим: "в распоряжении НКВД имеются компрометирующие в той или иной степени материалы" на 31 человека из этого списка. "Посмотрев совместно с тов. Берия эти материалы,- писал Андреев,- считаю, что Инбер В. М., Исаакян А. С., Бергельсон Д. Р., Голодный М. С. и Светлов (Шейнсман) М. А. должны быть отведены из списка к награждению... Из материалов на остальных перечисленных мной писателей заслуживают внимания материалы, компрометирующие писателей Новикова-Прибоя, Панферова Ф., Толстого А., Федина К., Якуба Коласа, Янку Купала, Сейфуллину, Рыльского, Павленко. Необходимо отметить, что ничего нового, неизвестного до этого ЦК ВКП(б) эти материалы не дают. Что касается остальных кандидатур к награждению, компрометируемых в той или иной степени материалами НКВД, считаю, что они могут быть награждены, имея в виду их значение и работу в советской литературе" [212].
  
  Как руководителям творческих союзов, так и награждённым и премированным писателям Сталин и после этих событий давал понять, что их положение шатко и непрочно, поскольку на них имеется серьёзный "компромат". Так, уже после войны Сталин вызвал Фадеева и стал его упрекать в том, что он, руководитель Союза писателей, не хочет помогать государству в его борьбе с врагами. Конкретизируя это обвинение, Сталин заявил о нежелании Фадеева замечать, что его окружают крупные международные шпионы. Когда изумлённый Фадеев попросил назвать их имена, Сталин сказал: "Я вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чём вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И, наконец, в-третьих, разве вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я вас спрашиваю, вы об этом молчали? Почему вы нам не дали ни одного сигнала? Идите,- повелительно сказал Сталин и отправился к своему столу.- У меня нет времени больше разговаривать на эту тему, вы сами должны знать, что вам следует делать" [213].
  
  Хотя для названных Сталиным писателей и их творческой судьбы после этой беседы не последовало никаких тягостных последствий, приведённая сцена ярко характеризует ту дикую, иррациональную атмосферу, которая царила в верхах советской литературы.
  
  
  
  
  XVII
  
  
  
  Троцкий о характере советского государства
  
  В предыдущих главах мы имели возможность убедиться в том, сколь остро Троцкий критиковал проявления сталинистского режима в основных сферах экономической, социальной, общественно-политической и духовной жизни СССР. Не меньшую остроту содержали его обобщающие, суммарные оценки сложившейся системы абсолютного деспотизма, влияющей на все стороны образа жизни советских людей. В статье "Бонапартистская философия государства" он писал: "Рабочие прикреплены к заводам. Крестьяне прикреплены к колхозам. Введены паспорта. Свобода передвижения отменена. Не только критика Сталина, но и простое уклонение от натуральной повинности становиться перед "вождём" на четвереньки, карается, как измена. Границы государства окружены непрерывной цепью пограничных войск и полицейских собак, как нигде и никогда в мире. Практически никого не выпускают и никого не впускают" [214].
  
  Раскрывая надругательство Сталина над принципами социализма, Троцкий утверждал: "Никто, включая и Гитлера, не наносил социализму таких убийственных ударов, как Сталин. Немудрено: Гитлер атаковал рабочие организации извне, Сталин - изнутри. Гитлер громит марксизм. Сталин не только громит, но и проституирует его. Не осталось ни одного непоруганного принципа, ни одной незапятнанной идеи. Самые имена социализма и коммунизма жестоко скомпрометированы с того времени, как бесконтрольные жандармы, живущие по паспорту "коммунистов", наименовали социализмом свой жандармский режим. Отвратительная профанация! Казарма ГПУ - не тот идеал, за который борется рабочий класс. Социализм означает насквозь прозрачный общественный строй, совпадающий с самоуправлением трудящихся. Режим Сталина основан на заговоре управляющих против управляемых. Социализм означает непрерывный рост общего равенства. Сталин воздвиг систему отвратительных привилегий. Социализм имеет целью всесторонний расцвет личности. Где и когда личность человека была так унижена, как в СССР? Социализм не имел бы никакой цены вне бескорыстных, честных, человечных отношений между людьми. Режим Сталина пропитал общественные и личные отношения ложью, карьеризмом и предательством".
  
  Называя сталинизм бичом Советского Союза и проказой мирового рабочего движения, Троцкий писал: "В царстве идей сталинизм - ничто. Но зато это грандиозный аппарат, эксплуатирующий динамику величайшей революции и традицию её героизма и победоносности... Так, под старыми именами и формулами совершается работа по ликвидации Октябрьской революции" [215].
  
  Представляя себе лучше, чем кто-либо другой, все преступления сталинского режима, Троцкий тем не менее продолжал считать Советский Союз хотя и деформированным, переродившимся, но всё же рабочим государством. Из этих теоретических посылок вытекал его лозунг безусловной защиты СССР в грядущей войне. Ещё в 1937 году он подчёркивал, что из-за разногласий в этих вопросах он порвал "гласно и открыто... с десятками старых и сотнями молодых друзей" [216].
  
  В ряде случаев Троцкий указывал, что разногласия по поводу определения СССР как рабочего государства могут носить терминологический характер и не препятствовать сотрудничеству с товарищами, которые в остальных вопросах разделяют программу IV Интернационала. В письме к издателям "Бюллетеня оппозиции" он писал: "Я не думаю, чтобы вопрос об определении СССР как "рабочего" или "нерабочего" государства сам по себе мог быть непреодолимой преградой для политического сближения. У нас в рядах IV Интернационала есть немало товарищей, которые протестуют против определения СССР, как "рабочего государства". В большинстве случаев такие протесты исходят, по-моему, из недостаточно диалектического подхода к вопросу. По существу эти товарищи оценивают СССР, как и мы. Но понятие рабочего государства они склонны воспринимать как логическую, немножко даже как этическую, а не как историческую категорию, которая очень близко подошла к своему отрицанию. Для этих товарищей нужен крупный исторический факт, переворот в СССР, крушение сталинской клики, чтобы сказать себе: да, до этого момента мы имели переродившееся рабочее государство". Говоря в этой связи о парижской оппозиционерке Александровой, отвергавшей применение понятия рабочего государства к СССР, Троцкий шутливо добавлял: "Если вы отвоюете Александрову, человека несомненно способного и мыслящего, мы вам дадим какой-нибудь орден, например, Александра Невского (он теперь в моде)" [217].
  
  Мне представляется, что термин "рабочее государство" не вполне удачен уже потому, что в СССР того времени наблюдалась значительно большая, чем в передовых капиталистических странах, степень эксплуатации рабочего класса, который к тому же был абсолютно бесправен, или, как выражался Троцкий, политически экспроприирован бюрократией. Кроме того, сам Троцкий считал, что в политической надстройке советского общества не осталось никаких завоеваний Октябрьской революции, а сохранение таких завоеваний видел в базисной сфере (национализированная собственность и плановое хозяйство). Поэтому для характеристики проблем, затрагиваемых Троцким в дискуссии о рабочем государстве, на мой взгляд, более уместно употреблять понятие "социалистические основы" или "социальный фундамент советского общества".
  
  Вопросу о характере советского государства Троцкий посвятил статью "Нерабочее и небуржуазное государство?". Это одна из самых глубоких и самых сложных работ Троцкого. В ней Троцкий высказал немало замечаний и суждений философского характера, касающихся диалектического соотношения нормы и факта, и в этой связи - характеристики различных типов политического мышления. Во-первых, реформистское и консервативное мышление, которое "оправдывает, по выражению Маркса, сегодняшнее свинство вчерашним свинством"; во-вторых, чисто нормативное, идеалистическое мышление, которое "хочет строить мир по своему образу и просто отворачивается от явлений, которые ему не нравятся". Для этого типа мышления характерно формальное, ультиматистское, недиалектическое противопоставление программы и действительности, нормы и факта, т. е. обобщённого выражения развития и частного проявления того же развития. Такое противопоставление "совершенно безжизненно и не открывает никаких путей для вмешательства революционной партии" в ход исторических событий [218].
  
  В противоположность этим типам политического мышления марксистское диалектическое мышление рассматривает явления в их объективном развитии и находит во внутренних противоречиях этого развития опору для выработки своих программных "норм". Разумеется, на осуществление этих норм можно рассчитывать только в том случае, когда они являются обобщённым выражением прогрессивных тенденций исторического процесса.
  
  С этих теоретико-методологических позиций Троцкий подходил к понятию рабочего государства, которое он считал своего рода нормой или нормативным типом. Опыт рабочего государства встречается в истории в первый раз. "Отсюда склонность подходить к СССР исключительно под углом зрения норм революционной программы. Между тем рабочее государство есть объективный исторический факт" [219]. Оно подвергается воздействию различных исторических сил и может прийти в полное противоречие с программными политическими нормами.
  
  Троцкий указывал, что правильную социологическую оценку СССР многие товарищи не могут дать в силу того, что они подменяют объективный и диалектический подход к рабочему государству субъективным и нормативным. Он признавал бесспорность того факта, что СССР не отвечает нормам рабочего государства, которые были выдвинуты в большевистской программе. Эта программа ставила целью прогрессивное развитие рабочего государства и тем самым его постепенное отмирание, исчезновение. "История же, которая не всегда действует "по программе", преподнесла нам процесс вырождения рабочего государства" [220].
  
  Возможность такого вырождения в известной мере крылась в самой природе рабочего государства, которое "не создаёт в один день нового общества". Такое государство обладает как новыми, социалистическими, так и старыми, буржуазными чертами. "Маркс писал, что в рабочем государстве сохраняются ещё в первый период буржуазные нормы распределения... Надо хорошо и до конца продумать эту мысль. Само рабочее государство, как государство, нужно именно потому, что ещё остаются в силе буржуазные нормы распределения. Бюрократия является органом этого распределения. Это значит: даже самая революционная бюрократия является в известной степени буржуазным органом в рабочем государстве. Разумеется, решающее значение имеют: степень этой буржуазности и общая тенденция развития. Если рабочее государство разбюрокрачивается и постепенно сходит на нет, значит, развитие идёт в сторону социализма. Наоборот, если бюрократия становится всё более могущественной, властной, привилегированной и консервативной, значит в рабочем государстве буржуазные тенденции растут за счёт социалистических; другими словами, то внутреннее противоречие, которое в известной степени заложено в рабочем государстве с первых дней его возникновения, не уменьшается, как требует "норма", а возрастает. До тех пор, однако, пока это противоречие не перешло из области распределения в область производства и не взорвало национализированной собственности и планового хозяйства, государство остаётся рабочим".
  
  Напоминая слова Ленина: "Наше государство рабочее, но с бюрократическим извращением", Троцкий писал: "Бюрократическое извращение представляло в тот период прямое наследие буржуазного режима и в этом смысле казалось простым пережитком. Под влиянием неблагоприятных исторических условий бюрократический "пережиток" получил, однако, новые источники питания и стал огромным историческим фактором. Именно поэтому мы говорим ныне о перерождении рабочего государства. Это перерождение, как показывает нынешняя вакханалия бонапартистского террора, приблизилось к критическому пункту. То, что было лишь "бюрократическим извращением", готовится ныне пожрать рабочее государство без остатка и на развалинах национализированной собственности выделить новый имущий класс. Такая возможность чрезвычайно приблизилась. Но это всё же только возможность, и мы не собираемся заранее склоняться перед нею" [221].
  
  Для того, чтобы пояснить эти сложные теоретические идеи, Троцкий обращался к аналогии из области естественных наук. "Печень, отравленная малярией, не отвечает нормальному типу печени. Но от этого она не перестает быть печенью. Для понимания её природы уже недостаточно анатомии и физиологии. Нужна ещё патология. Гораздо легче, конечно, при виде больной печени сказать: "этот предмет мне не нравится" и повернуться к нему спиной. Однако врач не может позволить себе такой роскоши. Он должен в условиях самой болезни и вызванной ею деформации органа открыть способы терапевтического лечения ("реформы") или хирургического вмешательства ("революция"). А для этого он должен прежде всего понять, что изуродованный орган есть печень, а не что-нибудь другое" [222].
  
  Для выработки правильного отношения к советскому государству необходимо понимать, что классовая природа государства определяется не его политическими формами, которые могут вступать в противоречие с его социальным содержанием, а самим этим содержанием, то есть характером форм собственности и производственных отношений, которые государство охраняет и защищает. Для доказательства этого тезиса Троцкий обращался к характеристике различных типов современных государств. Так, фашистское государство не перестало быть буржуазным, поскольку оно охраняет своими варварскими методами частную собственность на средства производства. Преимущественно буржуазный характер имеет и внутренний режим в колониальных и полуколониальных странах, хотя "давление иностранного империализма настолько изменяет и искажает экономическую и политическую структуру этих стран, что национальная буржуазия (даже в политически независимых странах Южной Америки) лишь отчасти достигает положения господствующего класса. Давление империализма на отсталые страны не меняет, правда, их основного социального характера, ибо субъект и объект давления представляют лишь разные уровни развития одного и того же буржуазного общества. Тем не менее разница между Англией и Индией, Японией и Китаем, Соединёнными Штатами и Мексикой так велика, что мы строго различаем между угнетающими и угнетаемыми буржуазными странами и считаем своим долгом поддерживать вторые против первых".
  
  Империализм оказывает давление и на Советский Союз, но в данном случае это давление имеет целью изменить социальную природу советского общества. Борьба между империалистическими державами и Советским Союзом - "сегодня мирная, завтра военная - идёт из-за форм собственности". В этой борьбе Сталин пошёл на значительные уступки империализму во внешней политике, прежде всего в Испании, где он стремился "доказать свою контрреволюционную надёжность" (см. гл. XXIV.- В. Р.). Тем не менее "мировой империализм не доверяет Сталину, не жалеет для него унизительных щелчков и готов при первом благоприятном случае свергнуть его. Гитлер - и в этом его сила - только более последовательно и откровенно выражает отношение мировой буржуазии к советской бюрократии. Буржуазии, фашистской, как и демократической, мало отдельных контрреволюционных подвигов Сталина, ей нужна законченная контрреволюция в отношениях собственности и открытие русского рынка. Пока этого нет, она считает советское государство враждебным ей. И она права" [223].
  
  Именно характер экономического базиса определяет различия в природе режимов Сталина и Гитлера, несмотря на то, что по политическим методам они мало чем отличаются друг от друга. Лишь за рубежом, в Испании, то есть на почве буржуазного режима, Сталин выполнил функцию, аналогичную гитлеровской,- подавил социалистическую революцию. Но в области внутренней, социально-экономической политики функции Сталина и Гитлера существенно различаются. "Гитлер защищает буржуазные формы собственности. Сталин приспособляет интересы бюрократии к пролетарским формам собственности... Сопоставление различных социальных ролей одного и того же Сталина в СССР и в Испании одинаково хорошо показывает и то, что бюрократия является не самостоятельным классом, а орудием классов; и то, что нельзя социальную природу государства определять добродетелью или подлостью бюрократии" [224].
  
  Сталин не может служить интересам бюрократии, не охраняя социального фундамента советского общества, который бюрократия эксплуатирует в своих интересах. Поэтому Сталин защищает национализированную собственность от империализма и от слишком нетерпеливых и жадных слоёв самой бюрократии. Эту защиту он осуществляет, однако, такими методами, которые могут привести к крушению советского общества. Именно поэтому сталинскую клику надо свергнуть. Но свергнуть её должен революционный пролетариат. Передоверять эту работу империализму, который неминуемо разрушит социальные завоевания Октябрьской революции, он не может. Поэтому пролетариат защищает СССР, несмотря на Сталина.
  
  Если советский режим и дальше будет развиваться по пути упрочения бюрократического абсолютизма, это неизбежно приведёт к ликвидации планового хозяйства и к восстановлению капиталистической собственности. Если же советский пролетариат своевременно прогонит бюрократию, то после своей победы он ещё застанет национализированные средства производства и основные элементы планового хозяйства. "Это значит, что ему не придётся начинать сначала. Огромная выгода!.. Социалистическая революция - слишком грандиозная и трудная вещь, чтоб можно было с лёгкой душой махнуть рукой на её неоценимые материальные достижения и начинать всё сначала" [225].
  
  Творческие возможности национализированного и планового хозяйства так велики, что производительные силы советского общества, несмотря на бюрократические тормоза, способны ещё развиваться в течение ряда лет, хотя и гораздо более медленными темпами, чем до сих пор. Не понимая этого, бюрократия, "обманутая собственными успехами, рассчитывала достигнуть всё больших и больших коэффициентов хозяйственного роста. Между тем она наскочила на общий кризис хозяйства, который явился одним из источников её нынешней паники и бешеных репрессий".
  
  Троцкий подчёркивал, что "концентрация власти в руках бюрократии и даже задержка развития производительных сил сами по себе ещё не меняют классовой природы общества и его государства. Изменить эту природу может только вмешательство революционного или контрреволюционного насилия в отношения собственности" [226].
  
  
  
  
  Часть 2
  
  
  
  МИР В ПРЕДДВЕРИИ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
  
  
  
  XVIII
  
  
  
  Сталинизм и гитлеризм
  
  Пути развития Советского Союза, как неоднократно подчёркивал Троцкий, в огромной степени зависели от событий, происходящих на международной арене. Важнейшим фактором, оказавшим негативное влияние как на мировой революционный процесс, так и на эволюцию СССР, стала победа фашизма в Германии и возникновение в связи с этим угрозы новой мировой войны.
  
  Захват власти Гитлером произошёл в стране, имевшей как развитые демократические традиции, так и самые сильные в мире традиции рабочего, в том числе коммунистического движения.
  
  В начале 30-х годов компартия Германии по численности была второй коммунистической партией мира после СССР. Она насчитывала в 1932 году 360 тысяч членов. Другие коммунистические организации объединяли около 800 тысяч человек.
  
  Влияние коммунистов на массы росло даже накануне захвата Гитлером власти. В марте 1932 года Э. Тельман получил в первом туре президентских выборов почти 5 миллионов голосов. 31 июля 1932 года на выборах в рейхстаг за КПГ проголосовало 5,37 млн избирателей. На выборах 6 ноября 1932 года коммунисты получили почти 6 млн голосов и завоевали в рейхстаге 100 депутатских мандатов [227]. Только раскол немецкого рабочего движения на коммунистов и социал-демократов и их ожесточённая борьба друг с другом, обусловленная в первую очередь сталинистской теорией "социал-фашизма", позволили нацистам в начале 1933 года захватить власть.
  
  Объясняя тот факт, что немецкий рабочий класс, в течение десятилетий считавшийся самым революционным рабочим классом в мире, подчинился Гитлеру, Троцкий писал: "Демократические правительства с завистью и страхом смотрят на Гитлера, которому удалось "ликвидировать" рабочий вопрос. Рабочий класс, который в течение полутора столетий потрясал периодически своими возмущениями цивилизованные страны Европы, вдруг приведён в Италии и Германии к полному молчанию. Господа официальные политики приписывают эту "удачу" внутренним, почти мистическим свойствам фашизма и национал-социализма. На самом деле сила Гитлера не в нём самом и не в его презренной философии, а в ужасающем разочаровании народных масс, в их растерянности и подавленности" [228]. "Полицейское всемогущество фашизма" объясняется тем, что германский пролетариат, расколотый слепой политикой сталинизма и правой социал-демократии, перестал верить старым партиям и старым лозунгам и в то же время не нашёл своего нового пути.
  
  В том, что Гитлеру удалось на протяжении двенадцати лет держать немецкий народ в узде, немалую роль сыграла нацистская пропаганда, представлявшая ядовитую смесь геополитики и расизма. Играя на национальном унижении Германии после первой мировой войны, идеологи национал-социализма утверждали, что существуют нации-богачи и нации-пролетарии, страны, обладающие избытком "жизненного пространства" и природных богатств, и страны, лишённые этих естественных благ. Отсюда следовала дальнейшая цепочка рассуждений: нельзя улучшить положение немцев, являющихся "высшей" расой и к тому же несправедливо обделённых после первой мировой войны, не отобрав богатств у других народов. А поскольку те добровольно не отдадут своих преимуществ, единственным путём для Германии является завоевательная война, которой следует подчинить всю жизнь страны, на время поступившись даже достигнутым уровнем благосостояния. Так вырос лозунг "пушки вместо масла".
  
  Фашизм открыто декларировал свои цели, пробуждая в массах низменные, варварские инстинкты и сделав соучастниками своих злодеяний миллионы простых немцев. Этому способствовала, как справедливо замечал К. Симонов, "усиленная пропаганда внешнего равенства, равенства прав и усилий внутри немецкого государства... Всё это умещалось в несложной формуле: "Кем бы ты ни был, рабочим или капиталистом, ты равно несёшь материальные потери, готовясь к войне, ты равно даёшь на эту войну своих детей и равно теряешь их на ней. Ты равно рассчитываешь на благополучие после победоносного окончания этой войны и, как её равный участник, равно будешь уничтожен в случае проигрыша"" [229].
  
  Гитлеровская пропаганда добивалась того, чтобы все немцы ощущали себя как бы единым господствующим классом по отношению к народам, порабощённым Германией. Смягчение классовых противоречий внутри страны было достигнуто тем, что немецкий народ был поставлен в положение завоевателя, грубого и жестокого эксплуататора десятков миллионов людей в оккупированных Германией странах. Поэтому гитлеровский террор оказался "мягче" сталинского по отношению к собственному народу, что с лихвой "компенсировалось" террористической политикой, направленной на подавление других народов, и политикой этнического геноцида, полного физического истребления евреев. В гитлеровских концлагерях погибло в несколько раз больше людей, чем в сталинских.
  
  Трагедия немецкого народа заключалась в том, что он в массе своей поверил в нацистскую идеологию, в своё предназначение "высшей расы" и поэтому пошёл за Гитлером, разделив с ним историческую ответственность за злодеяния, чинимые в оккупированных странах. Этим объяснялось меньшее распространение оппозиционных настроений в Германии, чем в СССР, что в свою очередь явилось ещё одним фактором, обусловившим меньший размах террора, обращённого "вовнутрь", в гитлеровской Германии по сравнению с Советским Союзом.
  
  Наконец, Гитлер сумел за одну ночь 1934 года уничтожить оппозицию в своей партии и в военных кругах. В дальнейшем антигитлеровский заговор принял вялотекущий характер и активизировался только на исходе войны, когда стало очевидно, что поражение нацистской Германии неминуемо. Сопротивление сталинскому режиму в СССР в 30-е годы было несомненно сильнее, что и обусловило колоссальные масштабы "внутреннего" террора, обращённого на собственный народ.
  
  Характеризуя отличия сталинизма от фашизма, А. Д. Сахаров писал: "Это (сталинизм.- В. Р.) - гораздо более изощрённый наряд лицемерия и демагогии, опора не на откровенно людоедскую программу, как у Гитлера, а на прогрессивную, научную и популярную среди трудящихся социалистическую идеологию, которая явилась очень удобной ширмой для обмана рабочего класса, для усыпления бдительности интеллигенции и соперников в борьбе за власть, с коварным и внезапным использованием механизма цепной реакции пыток, казней и доносов, с запугиванием и оболваниванием миллионов людей, в большинстве своём не трусов и дураков. Эта "специфика" сталинизма имела одним из своих следствий то, что самый страшный удар был нанесён против советского народа, его наиболее активных, способных и честных представителей".
  
  Ещё одну существенную черту сталинского режима Сахаров видел в сочетании преступлений с преступной ограниченностью, недальновидностью. Поэтому антинародный режим Сталина на всём протяжении своего существования оставался "свирепым и в то же время ограниченным, слепым в своей жестокости" [230].
  
  Оба народа - советский и германский - были обмануты, но по-разному. Германскому народу была навязана внутренне цельная, но лживая и человеконенавистническая идеология нацизма. Советскому народу проповедовалась, хотя в извращённом и догматизированном виде, гуманистическая идеология марксизма, которая маскировала тоталитарные и гегемонистские замыслы и действия Сталина. "Тенденции нынешнего [советского] правительства,- писал в 1938 году Троцкий,- прямо противоположны программе большевизма. Но так как заложенные революцией учреждения ещё существуют, то бюрократия вынуждена внешним образом приспособлять свои тенденции к старым принципам большевизма: она продолжает клясться заветами Октября, интересами пролетариата и называет советский строй не иначе, как социалистическим. Можно сказать, без риска ошибиться, что в истории человечества не было ещё правительства столь лживого и лицемерного, как нынешняя советская бюрократия" [231].
  
  Лицемерие и лживость, господствовавшие в официальной общественно-политической жизни, причудливым образом сосуществовали с высокими социальными чувствами, которые воодушевляли миллионы простых советских людей и представляли разительный контраст тем чувствам, которые обуревали миллионы немцев. На полях сражений солдаты германского вермахта зачастую проявляли не меньшую храбрость, чем бойцы Красной Армии. Но если первых вдохновлял грубый шовинистический фанатизм, то вторых - патриотический и социалистический энтузиазм, прогрессивное значение которого не умаляется тем, что он нередко был смешан со слепой и ложной верой в Сталина, рассматривавшегося многими (но далеко не всеми!) советскими людьми в качестве олицетворения идеалов, за которые народ боролся на фронте и в тылу.
  
  Различия советской и нацистской идеологии отражали противоположность социально-экономических укладов СССР и Германии. Если фашистский политический режим и его идеология соответствовали социальному укладу тогдашней Германии, то сталинистский режим находился в разительном противоречии с социальными основами советского общества, заложенными Октябрьской революцией. Поэтому советское общество 30-х и последующих годов обладало потенциями своего социалистического возрождения и развития, тогда как Германия, несмотря на цепь поразительных военных успехов начала 40-х годов, двигалась к неминуемому краху.
  
  Нетрудно обнаружить сходство между политическими системами, структурами власти в СССР и Германии, равно как и между некоторыми личными качествами диктаторов, увенчивавших эти структуры и накладывавших на них отпечаток своей личности. Не случайно Сталин и Гитлер испытывали несомненные симпатии по отношению друг к другу. В статье "Иосиф Сталин. Опыт характеристики" Троцкий отмечал, что "не Чемберлен, а Гитлер импонирует Сталину. В фюрере хозяин Кремля находит не только то, что есть в нём самом, но и то, чего ему не хватает. Гитлер, худо или хорошо, был инициатором большого движения. Его идеям, как ни жалки они, удалось объединить миллионы. Так выросла партия, которая вооружила своего вождя ещё не виданным в мире могуществом. Ныне Гитлер - сочетание инициативы, вероломства и эпилепсии - собирается не меньше и не больше, как перестроить нашу планету по образу и подобию своему" [232].
  
  То обстоятельство, что именно эти качества привлекали Сталина в Гитлере, подтверждают высказывания ближайшего сталинского приспешника. На вопрос Чуева: "Как Сталин относился к Гитлеру, как к личности, как его оценивал?" Молотов ответил: "сказать - недооценивал, это было бы неправильно. Он видел, что всё-таки Гитлер организовал немецкий народ за короткое время. Была большая коммунистическая партия, и её не стало - смылись. А Гитлер вёл за собой народ..." [233]
  
  В этой лаконичной тираде, содержащей одновременно ложные характеристики Гитлера, германского народа и германской компартии, как бы слышится отзвук мыслей самого Сталина, выражение сталинской ментальности с её культом тоталитарной "организованности" и презрением к массам.
  
  В свою очередь Гитлер также высоко оценивал Сталина, о чём он не раз говорил как в доверительных беседах со своими приближенными, так и в секретных выступлениях, обращённых к высшим кругам страны. В речи перед военачальниками 22 августа 1939 года фюрер, не страдавший скромностью и пренебрежительно отзывавшийся обо всех политиках буржуазно-демократических государств, ставил рядом с собой одного Сталина. "В сущности - только три великих государственных деятеля во всём мире: Сталин, я и Муссолини,- говорил он.- Муссолини - слабейший... Сталин и я - единственные, кто видит будущее" [234].
  
  Неудивительно, что вся история советско-германских отношений со времени прихода Гитлера к власти отмечена попытками обоих диктаторов, особенно Сталина, к сближению, прорывавшимися сквозь стену взаимного недоверия и враждебности, нагнетавшейся официальной пропагандой в обеих странах.
  
  
  
  
  XIX
  
  
  
  На путях к сближению
  
  В 20-е - начале 30-х годов отношения СССР с Германией были лучше, чем с какой-либо другой капиталистической страной. К 1933 году Германия далеко обошла другие страны Запада по объёму торговли с Советским Союзом.
  
  После прихода Гитлера к власти экономические, политические и военные связи СССР и Германии были в короткий срок свёрнуты. Гитлеровское правительство объявило недействительным недавно подписанное советско-германское торговое соглашение, в результате чего уже за первую половину 1933 года советский экспорт в Германию сократился почти вдвое. По инициативе советской стороны летом 1933 года были разорваны военно-политические связи, установленные между руководством Красной Армии и немецкого рейхсвера после заключения Раппальского мирного договора 1922 года.
  
  Правда, на протяжении всего 1933 года советские государственные деятели неоднократно делали заявления германским дипломатам о желательности сохранения и укрепления дружественных отношений с Германией [235]. Эти заявления нашли публичное подтверждение в выступлениях Молотова и Литвинова на сессии ЦИК СССР (декабрь 1933 года). В докладе на XVII съезде ВКП(б) (январь 1934 года) Сталин, говоря о стремлении Советского Союза к сохранению хороших отношений с Германией, сослался на то, что существующий в Италии фашистский режим не помешал советскому правительству подписать с этой страной договор о дружбе, ненападении и нейтралитете.
  
  На первых порах аналогичные заявления делались по дипломатическим каналам и германскими руководителями. Так, в беседе с советским послом Хинчуком 28 апреля 1933 года Гитлер заявил: "Оба наших государства должны как бы признать непоколебимость фактов взаимного существования на долгое время и исходить из этого в своих действиях... Независимо от разницы миросозерцания обеих стран их связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер" [236].
  
  Вместе с тем в кругу своих приближенных Гитлер не скрывал приверженности своим прежним экспансионистским замыслам в отношении Советского Союза, изложенным в его книге "Моя борьба". Уже 3 февраля 1933 года, т. е. на пятый день после прихода нацистов к власти, он заявил на совещании руководителей армии, что восстанавливаемую им "политическую мощь Германии" он намерен использовать прежде всего "для завоевания нового жизненного пространства на Востоке и его безграничной германизации" [237].
  
  В нацистской пропаганде доминировали идеи "борьбы против еврейско-большевистской революции". В сентябре 1935 года один из главных идеологов нацизма Розенберг говорил на съезде национал-социалистической партии: "Когда пробил роковой час для мягкотелого и разложившегося русского народа, взбудораженная степная кровь под руководством евреев одержала верх над русско-европейскими силами... Таким образом, шестая часть земного шара стала ареной образования руководимой евреями мировой империи" [238].
  
  В свою очередь в официальной советской пропаганде 1933-1939 годов доминировала самая резкая антифашистская риторика. В качестве примера можно привести заявление Молотова 29 ноября 1936 года на VIII Всесоюзном съезде Советов: "У нас нет других чувств к великому германскому народу, кроме чувства дружбы и истинного уважения, но господ фашистов лучше бы всего отнести к такой нации, "нации" "высшего порядка", которая именуется "нацией" современных каннибалов-людоедов" [239].
  
  Можно полагать, что некоторое время после нацистского переворота Сталин разделял иллюзии, нашедшие отражение в официальных документах Коминтерна,- о непрочности власти Гитлера, которая вскоре будет сброшена оппозиционными ему силами. Положение круто изменилось после кровавой чистки, учинённой Гитлером в июне 1934 года в рядах собственной партии. Как впоследствии рассказывал бывший глава советской резидентуры в Европе, "невозвращенец" В. Кривицкий, Сталин на заседании Политбюро оценил эту чистку как показатель прочности и долговечности гитлеровского режима. Комментируя это свидетельство Кривицкого, Троцкий писал: "Вот это вождь! - сказал медлительный московский диктатор себе самому. С того времени он явно подражает Гитлеру. Кровавые чистки в СССР, фарс "самой демократической в мире конституции", наконец, нынешнее вторжение в Польшу - всё это внушено Сталину немецким гением с усами Чарли Чаплина" [240].
  
  С 1933 года Сталин начал стимулировать усилия секретной дипломатии, направленные на поиск путей сближения с Гитлером. В Германии проводником этой линии был советник советского посольства Бессонов, переговоры которого с немецкими официальными лицами в 1935-1936 годах касались даже условий заключения советско-германского договора о ненападении [241].
  
  Ещё до этого проведение аналогичных переговоров с немецкими дипломатами в Москве было поручено Сталиным Радеку. Этот факт был установлен Е. Гнединым, который, изучая рассекреченные документы немецких архивов, пришёл к выводу, что человеком, которого немецкие дипломаты даже в секретной переписке между собой называли не по имени, а кодовым обозначением "наш друг", был не кто иной, как Радек. "Сообщения о неофициальных контактах Карла Радека с советником германского посольства Хильгером и лично с послом Брокдорф-Ранцау,- писал Гнедин,- позволяют высказать обоснованное предположение, что именно Радек был участник тех переговоров с советником посольства фон Твардовским, о которых говорилось в опубликованной теперь секретной переписке посольства" [242].
  
  В телеграмме от 20 октября 1933 года, адресованной в германский МИД, фон Твардовский писал: "Наш советский друг пожелал со мной беседовать. Он сообщил: "Атмосфера сильно ухудшилась. До конца процесса о пожаре рейхстага трудно ждать улучшения (советско-германских отношений.- В. Р.). Надо не допустить, чтобы конфликт из-за журналистов ускорил подобный ход дела, потому что здесь, как, возможно, и в Германии, действуют силы, стремящиеся углубить конфликт"... Оценка беседы: информатор пришёл ко мне, имея на то полномочия" [243].
  
  Отправленная фон Твардовским спустя четыре дня телеграмма носила более оптимистический характер. В ней сообщалось, что "наш друг устроил беседу вчера. Он считает, что атмосфера в отношении Германии настолько улучшилась за последние дни, что в связи с последними затруднениями имперского правительства... нужен только небольшой толчок, дабы можно было начать обсуждение ликвидации спора. Поскольку Молотов отменил свою поездку в Анкару, наш друг специально предложил своё посредничество" [244].
  
  В 1937-1938 годах Бессонов и Радек оказались подсудимыми на московских процессах, где они оба "признались" в установлении тайных заговорщических связей с нацистскими политиками и дипломатами ради поддержки гитлеровцами прихода к власти троцкистов после войны между СССР и Германией - в обмен на территориальные уступки и другие кабальные условия.
  
  Надуманность этих признаний была ясна проницательным и непредвзятым зарубежным наблюдателям. Комментируя показания Радека, меньшевистский журнал "Социалистический вестник" писал: "Нельзя же считать доказанным актом те разговоры с германскими и японскими дипломатами, которые стали известны лишь из собственных "признаний" Радека и Сокольникова и которые, если и имели место, то вряд ли были чем-либо иным, кроме обычного дипломатического "зондажа" и, конечно,- с ведома, а то и по прямому поручению Сталина!" [245]
  
  Долгие годы свидетельства поисков Сталиным путей к сближению с Гитлером были скрыты от советской и мировой общественности. Ещё в 1989 году Яковлев заявлял, что "в дипломатической документации СССР за 1937-1938 гг. не обнаружено свидетельств, которые говорили бы о советских намерениях добиваться взаимопонимания с Берлином" [246]. Однако это высказывание отражало только степень недобросовестности яковлевской комиссии, не желавшей углубляться в потайные советские архивы. Уже спустя два года после столь категоричного заявления Яковлева были опубликованы материалы архива Политбюро ("Особая папка"), подтверждавшие давние сообщения Райсса, Кривицкого и Бармина о конфиденциальных переговорах в Берлине, проводимых советским торгпредом Канделаки по личному поручению Сталина. В начале 1937 года Канделаки сделал доклад на заседании Политбюро о своих секретных переговорах с президентом рейхсбанка Шахтом и другими германскими официальными лицами. Вслед за этим был утверждён "проект устного ответа Канделаки", завизированный Сталиным, Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым. В этом документе говорилось, что "советское правительство не только никогда не уклонялось от политических переговоров с германским правительством, но в своё время даже делало ему определённые политические предложения. Советское правительство... не прочь и теперь вступить в переговоры с германским правительством в интересах улучшения взаимоотношений и всеобщего мира. Советское правительство не отказывается и от прямых переговоров через официальных дипломатических представителей; оно согласно также считать конфиденциальными и не предавать огласке как наши последние беседы, так и дальнейшие разговоры, если германское правительство настаивает на этом" [247].
  
  "Проект" был оглашен Канделаки в беседе с Шахтом, состоявшейся в феврале 1937 года. Свидетельства об этом содержатся в письме министра иностранных дел Германии Нейрата Шахту, обнаруженном после войны в архивах германского МИДа. Нейрат сообщал, что предложения советского руководства отклонены Гитлером, но, если события в СССР будут и дальше развиваться в сторону установления абсолютного деспотизма, то в этом случае можно будет вновь обсудить германскую политику по отношению к СССР [248].
  
  В апреле 1937 года Канделаки привёз в Москву обсуждённый им с некоторыми немецкими официальными лицами проект предварительного соглашения о заключении советско-германского договора, во многом предвосхищавший положения пакта "Молотов - Риббентроп" [249]. С этого времени Канделаки сошёл с дипломатической арены. Как и все другие участники зондажных переговоров с деятелями третьего рейха, он был арестован и расстрелян.
  
  Весной 1937 года в европейских политических кругах и прессе распространялись сообщения о секретных переговорах между СССР и Германией [250]. После решительного опровержения нацистскими источниками этих слухов Литвинов предложил советским представителям за рубежом также опровергать такие сообщения [251].
  
  30 июля 1937 года советский посол Юренев (вскоре отозванный из Германии, а затем расстрелянный как "троцкист") в беседе с заведующим политическим отделом германского МИДа Вейцзекером подчеркнул, что советское правительство желает создания "нормальных" и даже "хороших" отношений с Германией; "для этого необходимо, чтобы германское правительство прониклось сознанием необходимости конкретного пересмотра своей нынешней политики в отношении нас" [252].
  
  Однако к тому времени Гитлер распорядился прервать тайные переговоры с представителями Сталина. Можно предполагать, что на это его решение повлиял процесс над советскими военачальниками в июне 1937 года, во многом явившийся результатом провокации, учинённой им совместно со Сталиным [253]. Уничтожение восьми высших командиров Красной Армии, а вслед за ними и большей части остального советского командного состава, по-видимому, устранило страх фюрера перед военной мощью СССР, заставлявший его искать "взаимопонимания" со Сталиным.
  
  
  
  
  XX
  
  
  
  Две армии
  
  Начиная с 1937 года, динамика развития вооружённых сил СССР и Германии складывалась всё более в пользу последней.
  
  На протяжении десятилетий советская историография "обосновывала" "объективные" причины чудовищных поражений Красной Армии в первые годы Отечественной войны. Ради этого советские историки пошли на то, чтобы фактически признать фашизм более эффективной системой управления экономикой, чем социализм. Из их писаний вытекал вывод о том, что за семь лет (1933-1939 годы) гитлеровская клика сумела основательно и всесторонне подготовить свою страну к войне, тогда как Советскому Союзу оказалось недостаточным для этого и намного большего времени - при всех колоссальных жертвах, которые советский народ понёс ради создания современной армии и военной промышленности.
  
  В работах советских историков обычно смазывалась разница стартовых позиций, с которых начиналось строительство двух армий. В СССР этот процесс шёл с 1918 года, Германия же была существенно ограничена в своих военных приготовлениях условиями Версальского договора, жёстко контролируемыми державами-победительницами. Согласно этим условиям, немецкая армия не имела права иметь ни одного танка и самолёта, а её численность не должна была превышать 100 тысяч человек.
  
  В 1933 году СССР многократно превосходил Германию по численности и технической оснащённости армии. В этом году у Германии насчитывалось лишь 7 пехотных и 3 кавалерийских дивизии. В сухопутной армии рейхсвера было всего 3500 офицеров, а её вооружение, включая винтовки, настолько устарело, что кадровые дивизии были фактически невооружёнными. Контингент рождения 1901-1914 годов не проходил никакой военной подготовки. Тяжёлую артиллерию и танковое оружие надо было создавать заново [254].
  
  Лишь в 1935 году Гитлер пошёл на то, чтобы порвать военные установления и запреты Версальского договора и ввести всеобщую воинскую повинность. В этом году СССР имел самую сильную армию в мире, возглавляемую опытным и высококвалифицированным командным составом, в то время как в Германии армии, сопоставимой по боевым качествам, практически не было.
  
  Присутствовавшие на советских военных маневрах специалисты зарубежных государств неизменно отмечали достоинства Красной Армии. "Я... видел могучую, серьёзную армию, весьма высокого качества и в техническом, и в моральном отношении,- писал заместитель начальника Генштаба французской армии генерал Луазо.- Её моральный уровень и физическое состояние достойны восхищения. Техника Красной Армии стоит на необычайно высоком уровне. В отношении танков я полагал бы правильным считать армию Советского Союза на первом месте. Парашютный десант большой воинской части, виденный мною под Киевом, я считаю фактом, не имеющим прецедента в мире" [255].
  
  Ещё в 1937 году по всем основным позициям преимущество было у Красной Армии. Тухачевский, будучи чуждым сталинско-ворошиловскому бахвальству, тем не менее не допускал и мысли, что война с Германией сможет принять характер блицкрига. В записке о характере будущей войны, посланной им Сталину из тюрьмы, подробно рассматривались прогнозные варианты военных действий в случае нападения на СССР одновременно Германии и Польши (тогда такая возможность считалась реальной). Тухачевский обосновывал такую стратегию, которая позволила бы Красной Армии уже в приграничных сражениях решительно переломить ход военных действий в свою пользу [256].
  
  Положение стало меняться с середины 1937 года, когда в СССР развернулась массовая чистка военных кадров. С этого времени оценки Красной Армии зарубежными военными специалистами становятся всё более пессимистичными. В секретном докладе заместителя начальника генерального штаба чехословацкой армии, составленном в ноябре 1937 года, говорилось: "Поток массовых репрессий вызывает опасения относительно возможности внутреннего разложения армии, ослабления её оперативной ударной силы, её неспособности вести наступательные действия и в будущем из-за неимения тактического и стратегического опыта новыми молодыми командирами, которые тысячами в звании лейтенантов стали командирами полков, а майоров - командирами дивизий" [257].
  
  Обезглавливание Красной Армии свело на нет веру большинства западных политиков в советскую военную мощь, породило на Западе серьёзные сомнения в целесообразности заключения военно-политического союза с СССР.
  
  Вопрос об ослаблении боеспособности Красной Армии с особой остротой встал в 1938 году, когда в столицах европейских стран проводились первые прикидки, с какими державами следует группироваться в грядущих военно-политических конфликтах. В телеграмме, направленной в Москву 24 марта 1938 года, посол Майский сообщал, что в Англии распространяется версия, согласно которой ввиду внутренних событий в СССР не может быть и речи о способности советских вооружённых сил оказаться действенным противовесом вермахту. Далее Майский описывал свою беседу с Черчиллем, в ходе которой последний заявил: "Нам до зарезу нужна сильная Россия, мне же многие говорят, что в результате недавних событий Россия перестала быть серьёзным фактором международной политики. Дайте мне ответ на мои сомнения". В этой связи Майскому, по его словам, "пришлось прочитать Черчиллю довольно длинную лекцию по политграмоте", прослушав которую Черчилль воскликнул: "Ну, слава богу, Вы меня сильно обнадежили. Я ненавижу Троцкого, давно уже слежу за его деятельностью и считаю его злым гением России. Я целиком за политику Сталина. Сталин создаёт сильную Россию, это как раз то, что сейчас больше всего нужно" [258].
  
  Немудрено, что Черчилль, бывший со времён гражданской войны ярым противником большевизма и положительно оценивавший разрыв Сталина со стратегией мировой революции, был готов поверить в сталинскую "политграмоту".
  
  Однако другие западные политики и военачальники проявляли меньшую доверчивость к заверениям советской пропаганды, будто из чисток Советский Союз выходит более сильным, чем прежде. Бывший американский посол в СССР Буллит указывал, что "последние чистки, в особенности устранение Блюхера, вызвали полную дезорганизацию в Красной Армии, которая не способна ни к каким активным военным действиям" [259]. Подобные оценки влияли на позицию советских партнёров по переговорам, сдерживая их усилия добиться военного союза с СССР. Так, летом 1939 года аналитики британского генерального штаба пришли к заключению о том, что в результате чисток Красная Армия "не способна к наступательным операциям вне своих границ" [260].
  
  Подобная оценка последствий обескровливания Красной Армии доминировала и в Германии. В 1938 году начальник германского Генштаба Л. Бек говорил: "С русской армией можно не считаться, как с вооружённой силой, ибо кровавые репрессии подорвали её моральный дух, превратили в инертную машину" [261].
  
  Обезглавливание Красной Армии явилось важным фактором, определившим военно-политическую стратегию Германии. В ходе переговоров с Муссолини в октябре 1938 года Риббентроп заявил, что, "поскольку мощь России подорвана на много лет вперёд, мы можем обратить всю нашу энергию против западных демократических государств" [262].
  
  
  
  
  XXI
  
  
  
  "Тоталитарные пораженцы"
  
  Анализу причин резкого ослабления международных позиций СССР Троцкий посвятил статью "Тоталитарные пораженцы". В ней указывалось, что, начиная с 1933 года, престиж СССР стал расти во всём мире. На страницах европейской печати часто можно было встретить суждения типа: "Сталин держит в своих руках судьбы Европы"; "Сталин стал международным арбитром". "Как ни преувеличена была эта оценка и в те дни,- писал Троцкий,- но она исходила из двух несомненных факторов: обострения мировых антагонизмов и возрастающей мощи Красной Армии" [263].
  
  Многие иностранные наблюдатели высоко оценивали экономические успехи СССР, находившие выражение в росте советской промышленности, особенно военной. Страх Франции перед германской политикой реванша дал возможность советской дипломатии превратиться во внушительный фактор мировой политики.
  
  Троцкий подчёркивал, что за 1937-1938 годы от этой ситуации не осталось камня на камне. Удельный вес советской дипломатии стал ниже, чем в самые критические месяцы первой пятилетки, когда экономический хаос в СССР приблизил значение Советского Союза на мировой арене к нулю. "Лондон не только повернулся лицом к Риму и Берлину, но и требует, чтоб Париж повернулся спиной к Москве. Свою политику изоляции СССР Гитлер имеет, таким образом, возможность проводить ныне через посредство Чемберлена. Если Франция не отказывается от договора с СССР, то она свела его к роли второстепенного резерва... Италия и Германия, с согласия того же Чемберлена, собираются прямо утвердиться в Испании, где совсем ещё недавно Сталин казался - и не только самому себе - вершителем судеб".
  
  Причины такого катастрофического упадка международной роли Советского Союза, по мнению Троцкого, не могли быть объяснены примирением или смягчением противоречий между капиталистическими государствами. "Каковы бы ни были эпизодические и конъюнктурные колебания, империалистические страны фатально идут к мировой войне" [264]. Банкротство Сталина на мировой арене есть прежде всего результат внутреннего развития СССР, ослабленного сталинским террором.
  
  Развивая эту мысль в последующих работах, Троцкий указывал, что растущая международная изоляция Советского Союза, отстранение его от решения вопроса о судьбе Чехословакии и т. п. представляют расплату за непрерывную кровавую чистку, обезглавившую Красную Армию и расстроившую советское хозяйство. "В борьбе за своё самосохранение разнузданная бонапартистская клика до последней степени... деморализовала и унизила страну. Империалисты явно не рискуют ставить ставку на Сталина, даже и для эпизодических военных целей" [265].
  
  К таким же выводам приходили лидеры меньшевиков уже во время третьего московского процесса (март 1938 года). "Если новый процесс омерзительнее всех предыдущих,- писал Ф. Дан,- то он и преступнее их: достаточно вспомнить тот исторический момент, в который Сталин и Ежов решили предъявить его миру! Невозможно было выдумать лучшего подарка Гитлеру, Муссолини, японской военщине, всем тем, кто как раз теперь пытается выключить Советский Союз из "концерна" мировых держав и за его счёт разрешить все раздирающие империалистический мир антагонизмы! Невозможно было оказать большей поддержки тому крылу английского консерватизма, которое как раз теперь проектирует резкий поворот английской политики в сторону сговора с фашистскими агрессорами! Невозможно было нанести более сильного удара тем, кто как раз теперь отчаянно борется во Франции за сохранение франко-советского пакта! ...В момент величайшей военной опасности они [Сталин и Ежов] обезоруживают страну, обезглавливают и дезорганизуют её армию и её хозяйство, изолируют её от всех возможных союзников, морально отталкивают от неё международный рабочий класс и всем этим выдают её на поток и разграбление её фашистским врагам" [266].
  
  Обращая внимание на то, что третий московский процесс совпал с захватом Гитлером Австрии, Р. Абрамович подчёркивал, что "развитие мировой политики совершается за последние месяцы так, как будто бы никакой России не было на свете; как будто бы с карты Европы и Азии исчезло могущественное государство, носящее гордое название "СССР". Россия в мировой политике скинута со счётов... Она изолирована в такой степени, в какой этого никогда ещё не было со времени Раппальского договора. Её дипломатия больше не существует для Европы; её удельный политический вес никак не влияет на развитие событий; её мнением никто не интересуется. Сталин создал для России состояние полной морально-политической самоблокады... Безвозвратно отошли в прошлое те времена, когда в мире (в капиталистическом мире!) восхищались мощью и блеском Красной Армии; когда преклонялись перед могуществом её замечательной авиации, построенной, как на поверку оказалось, тоже вредителем (в этой горько-иронической фразе автор имел в виду арест А. Н. Туполева.- В. Р.); когда восторгались искусством её дипломатии. Россия превратилась в "бедную родственницу", с которой неловко раскланиваться на улице; которую по надобности принимают с заднего крыльца, и уже только в самом крайнем случае... Что иное могли бы пожелать для себя фашистские страны, подготавливающие военное нападение на Россию с её гигантскими естественными богатствами, давно уже привлекающими аппетиты некоторых стран?!" [267]
  
  Уничтожение ведущих советских военачальников и дипломатов, выдающихся учёных и государственных деятелей было с тревогой воспринято во всём мире, вызвало недоумение и ужас, и не только среди социалистически мыслящих людей. "Размеры репрессий... были признаком нездоровья и нанесли ущерб международным позициям Советского Союза" [268],- писал Джавахарлал Неру.
  
  Если Советский Союз не оказался в конечном счёте ввергнутым в полную катастрофу, то это произошло отнюдь не благодаря высоким качествам Сталина как государственного деятеля. Возрождение международной роли Советского Союза было обусловлено тем, что в своих военно-политических расчётах лидерам капиталистического мира приходилось постоянно оглядываться на эту громадную страну. Возвращение СССР на международную арену в качестве важнейшего политического фактора в 1939 году произошло потому, что противоречия между СССР и его капиталистическим окружением к этому времени отступили на второй план по сравнению с антагонистическими межимпериалистическими противоречиями, неумолимо толкавшими мир к новой мировой войне.
  
  
  
  
  XXII
  
  
  
  Троцкий о характере будущей войны
  
  В надвигающейся войне Троцкий видел продолжение первой мировой войны, т. е. борьбы крупнейших капиталистических держав за раздел и передел мира. Главную причину этих войн он усматривал в том, что производительным силам капитализма стало тесно в рамках национальных границ. Национальное государство из прогрессивного фактора, каким оно было в XIX веке, превратилось в передовых капиталистических странах в тормоз развития производительных сил [269].
  
  К этому основному противоречию - между потребностями мирового экономического развития и национальными государствами, в рамках которого оно совершалось,- добавлялось "вопиющее и всё возрастающее несоответствие между удельным весом Франции и Англии, не говоря уже о Голландии, Бельгии и Португалии, в мировом хозяйстве и грандиозными размерами их колониальных владений" [270]. Это противоречие выступало таким же источником международных конфликтов, как и неутолённая жадность фашистских агрессоров, ищущих для себя "жизненного пространства". Падением удельного веса главных капиталистических держав в мировой экономике объяснялась "овечья уступчивость европейских демократий", сдававших без боя одну за другой позиции Гитлеру. Такая уступчивость была результатом не миролюбия, а политической слабости, причиной которой служила всё та же диспропорция между реальным экономическим фундаментом метрополий и унаследованными от прошлого колониальными империями. Дополнительным фактором политики "умиротворения" агрессоров являлось нарастание национально-освободительной борьбы в колониальных странах, чреватое угрозой революционного взрыва, особенно во время войны.
  
  В результате всего этого Великобритания и Франция испытывали всё больший страх перед посягательствами Гитлера и Муссолини, готовых использовать шантаж и блеф и рисковать войной. Война не могла ничего дать этим "старым колониальным владычицам", но могла многое отнять у них. Поэтому они стремились "оттянуть момент нового передела мира и затыкали глотку Муссолини и Гитлера Испанией и Чехословакией... Гитлер хорошо прощупал страх старых колониальных собственников перед потрясениями и играет на этом страхе, если не с очень высоким искусством, то во всяком случае с несомненным успехом" [271].
  
  Сложившееся после Версальского договора мировое положение Франции перестало отвечать её реальным ресурсам. "Её население не растёт. Хозяйство в застое. Собственной нефти нет. Запасы угля недостаточны. Финансы поколеблены. Более, чем какая-либо другая страна, Франция в своей национальной безопасности зависит от других государств: Великобритании и Соединённых Штатов, если не СССР".
  
  Несоответствие между реальной экономической силой метрополии и её историческим колониальным наследием проявлялось и в центробежных тенденциях, начинавших сотрясать Британскую империю. Эти тенденции должны были неизбежно усилиться в ходе новой мировой войны, которая "будет означать ослабление и распад Великобритании" [272].
  
  Всем этим объяснялось различие в позициях "миролюбивых" и агрессивных держав Европы. Первые стремились к сохранению международного статус-кво, которое должно было бесследно исчезнуть в случае мировой войны, и поэтому желали избежать её. Вторые стремились к переделу мира и вынашивали экспансионистские замыслы. Дальше всего эти замыслы простирались у Гитлера, для которого дело шло "вовсе не об "объединении немцев" как самостоятельной задаче, а о создании более широкого европейского плацдарма для дальнейшей мировой экспансии" [273].
  
  На роль ведущей капиталистической державы, наследующей место Великобритании, выдвигались Соединённые Штаты Америки, которые были "больше всего озабочены тем, чтобы держать руки подальше от европейского костра. Но ведь так было и в 1914 году. Нельзя безнаказанно быть великой державой, тем более - величайшей. Нейтралитет легче декретировать, чем выдержать на деле. К тому же, кроме Европы, существует ещё Дальний Восток". Усиление японской военщины и развитие её экспансии заставляло американское правительство менять свой изоляционистский курс. "Сосредоточение флота в Тихом океане, постройка дредноутов и бомбовозов дальнего действия, развитие воздушных сообщений на Тихом океане, программа укрепления океанских островов слишком красноречиво подготовляют отказ от политики добровольной изоляции" [274].
  
  Троцкий подчёркивал, что Соединённые Штаты, будучи жизненно заинтересованными в приостановке экспансии японского и германского империализма, не смогут долго оставаться на позициях изоляционизма и будут вынуждены вступить во вторую мировую войну раньше, чем они вступили в первую. Соединённым Штатам, обладающим экономическим превосходством и более выгодным географическим положением по сравнению с другими державами, предопределена и более важная роль в послевоенном урегулировании, чем в 1919 году. Предугадывая основные тенденции мирового развития последующих десятилетий, Троцкий писал, что "Соединённые Штаты фатально идут к такому взрыву империалистской экспансии, какого ещё не видел мир" [275].
  
  Неумолимое приближение войны находило выражение в неуклонном росте вооружений и армий. Если в 1932 году, когда состоялась европейская конференция по вооружению, европейские армии насчитывали 3,2 млн человек, то в 1936 году их численность поднялась до 4,5 млн человек и продолжала быстро расти в последующие годы. Этот рост происходил прежде всего за счёт гитлеровской Германии. "Живые традиции прусского милитаризма при высоком уровне немецкой техники позволяют Гитлеру производить работу вооружения такими темпами, каких ещё не знала история,- писал в 1937 году Троцкий.- ...Нужно ещё, по меньшей мере два года, чтоб берлинский генеральный штаб перестал сдерживать благородное нетерпение политических вождей" [276].
  
  Высмеивая надежды пацифистов на сдерживающую роль политики вооружений, Троцкий писал, что "сам по себе взятый автоматизм вооружений толкает, конечно, к войне, а не к миру. Но армия - не самоцель, а орудие политики, которая в свою очередь является орудием материальных интересов". Непримиримость интересов ведущих капиталистических держав обусловливает возможность возникновения мировой войны "уже на исходе ближайших трёх-четырёх лет, т. е. как раз к тому времени, когда завершение программ вооружения должно будет "обеспечить мир". Срок мы называем, разумеется, лишь в целях общей ориентировки. Политические события могут приблизить или отдалить момент взрыва. Но неизбежность его заложена в динамике хозяйства, в динамике социальных противоречий, как и в динамике вооружений" [277]. Хотя весь мир хочет сохранения мира, он неизбежно будет залит реками крови.
  
  Правящие круги капиталистических стран, как стремящихся к нарушению статус-кво, так и желающих его сохранить, не в силах "отодвинуть кризис и, что важнее, свести его к размерам преходящей конъюнктуры, а не социальной катастрофы", какую представляет мировая война. Причины этого кроются в неспособности капитализма "по меньшей мере снести таможенные барьеры, восстановить в правах золотую денежную единицу, регулировать проблему международных обязательств и повысить покупательную способность масс, дав машине вооружений обратный ход" [278].
  
  Троцкий считал тщетными и попытки избежать мировой войны на путях проведения капиталистическими державами более гибкой дипломатии. "Когда все государства, без исключения, вынуждены усваивать метод выжидательного вероломства, дипломатические отношения превращаются в безумную игру, участники которой ловят друг друга с завязанными глазами и с револьверами в руках... Каждый школьник знает ныне, что разрыв дипломатических отношений, официальное объявление войны или уважение к нейтралитету представляют такие же анахронизмы, как фижмы и менуэты" [279].
  
  Пристально следя за политикой "умиротворения" агрессора, которую проводили западные "демократии", Троцкий подчёркивал, что эта политика только подталкивает движение к неминуемой мировой войне. В статье, оценивавшей уроки мюнхенского сговора (см. гл. XXVII), он писал: "Война неизбежна, притом в недалёком будущем. Один международный кризис следует за другим. Эти конвульсии похожи на родовые схватки надвигающейся войны. Каждая новая схватка имеет более жестокий и угрожающий характер. Я не вижу сейчас никакой силы в мире, которая могла бы задержать развитие этого процесса, т. е. родов войны. Новая страшная бойня неумолимо надвигается на человечество" [280].
  
  Хаотическое переплетение международных антагонизмов затрудняет определение времени и места начала войны, равно как и состава противоборствующих сторон. "Чтоб составить перечень возможных очагов войны, пришлось бы привлечь к делу полный учебник географии. И в то же время международные антагонизмы так сложны и запутаны, что никто не может точно предсказать не только в каком месте вспыхнет война, но и того, какова будет группировка воюющих сторон" [281].
  
  Наиболее неопределённым фактором, по мнению Троцкого, являлось место СССР в будущей войне, поскольку здесь многое зависело от тоталитарных импровизаций Сталина, игравшего на противоречиях между крупнейшими капиталистическими странами. С 1933 года Троцкий не раз указывал, что Сталин более всего стремится к сговору с Гитлером. При этом его цель заключается в том, чтобы как можно дольше держать Советский Союз вне войны, получив за это от Гитлера свободу рук в отношении лимитрофов, т. е. малых государств, образовавшихся после 1917 года на западных окраинах бывшей Российской империи (Латвия, Литва, Эстония, Польша, Финляндия). Что же касается Гитлера, то для него не исключён вариант соглашения с Советским Союзом, но этот вариант "остаётся на втором плане, в качестве резерва. Гитлер борется против франко-советского союза не из принципиальной вражды к коммунизму (ни один серьёзный человек не верит более в революционную роль Сталина!), а потому, что хочет иметь руки свободными для соглашения с Москвой против Парижа, если не удастся соглашение с Лондоном против Москвы" [282].
  
  В статье "Гитлер и Сталин", написанной в марте 1939 года, Троцкий упоминал о многочисленных сообщениях мировой прессы относительно тайных переговоров между Берлином и Москвой и подготовки не только экономического, но также политического соглашения двух диктаторов. "Трудно пока судить, что именно в этих сведениях верно,- отмечал Троцкий.- Во всяком случае совершенно безошибочные симптомы свидетельствуют, что какие-то переговоры велись и ведутся... Мы не станем здесь останавливаться на вопросе о том, в какой мере соглашение Сталина с Гитлером или, вернее, Гитлера со Сталиным вероятно в ближайшее время... Сами участники игры сейчас вряд ли могут с полной определённостью сказать, куда именно эта игра заведет их. Но прежде ещё, чем соглашение между Москвой и Берлином осуществилось на деле, оно стало фактором международной политики, ибо с возможностью его считаются теперь все дипломатические центры Европы и мира" [283].
  
  Троцкий неоднократно указывал на глобальный характер будущей войны, которая не ограничится одной Европой, а неизбежно втянет в свою орбиту все крупнейшие страны земного шара. Он считал иллюзорными надежды отдельных малых государств остаться в стороне от мировой катастрофы. "Взаимозависимость всех частей нашей планеты слишком велика, чтоб можно было надеяться на локализованную военную развязку. Где бы и по какому бы поводу ни началась война, крупные успехи одной из великих держав означали бы не конец войны, а только увеличение её радиуса. Страх перед победителем вызвал бы расширение враждебной коалиции. Спираль войны захватит неизбежно всю нашу планету... Война не пройдёт бесследно ни для одной страны. В муках и конвульсиях весь мир изменит своё лицо" [284].
  
  "Тоталитарный характер" будущей войны выразится в её невиданных доселе масштабах. "Операции будут разыгрываться одновременно на земле, под землей, на воде, под водой и в воздухе... Война втянет в свой водоворот всё население, все его богатства, материальные и духовные" [285].
  
  Троцкий предвидел и то, что война "уравняет режимы", перенеся многие черты тоталитарных государств в демократические страны. Это выразится в том, что "хозяйство будет во всех странах подчинено государственному контролю. Военная цензура, как всегда, будет и политической цензурой. Оппозиция будет подавлена. Официальная ложь получит монопольные права. Граница между тылом и фронтом исчезнет. Военное правосудие распространится на всю страну" [286].
  
  Троцкий указывал на тщетность и бесплодность попыток предугадать конкретный ход и исход войны. "Никому не дано обозреть эту гигантскую арену и бесконечно сложную свалку материальных и моральных сил. Только сама война решает судьбу войны" [287].
  
  Тем не менее некоторые важные тенденции будущей войны Троцкий сумел предвидеть достаточно точно. Он обращал внимание на то, что в военной и дипломатической области "тоталитарные государства имеют значительные преимущества над тяжеловесными механизмами демократий - прежде всего преимущества свободного маневра, не связанного внутренними сопротивлениями" [288]. Эта свобода от контроля со стороны социальных институтов и общественного мнения своей страны может определить крупные военные успехи тоталитарных государств в начале войны. Однако на следующем её этапе эти успехи будут сведены на нет. "Фашизм может захватить всю Европу. Однако удержаться в ней он не сможет не только "тысячу лет", как мечтает Гитлер, но и десять лет" [289].
  
  Завершая в августе 1937 года свой первый развёрнутый прогноз грядущей мировой катастрофы, Троцкий писал: "Наш прогноз может показаться мрачным. Не наша вина: на палитре нашей эпохи мы не нашли ни розового, ни голубого цвета. Мы старались делать выводы из фактов, а не из собственных желаний. Старик Спиноза правильно учил: не плакать, не смеяться, а понимать" [290].
  
  
  
  
  XXIII
  
  
  
  Грядущая война и мировое рабочее движение
  
  Единственным фактором, способным предотвратить мировую войну, Троцкий считал международную социалистическую революцию. Его надежды на её победу обусловливались тем, что на протяжении 30-х годов капиталистические страны испытывали непрерывные социальные потрясения. Как писал впоследствии известный французский социолог Р. Арон, сопоставлявший социологические концепции Конта, Маркса и Токвиля, "европейскому обществу 30-х годов более отвечала концепция Маркса" [291].
  
  В 30-е годы массовые выступления рабочего класса Европы приняли невиданные в прошлом масштабы и формы. В 1936 году по Франции прокатилась мощная волна "сидячих стачек", при которых рабочие и служащие захватывали свои предприятия и учреждения. В 1934 году в Австрии произошло жестоко подавленное вооружённое выступление Шуцбунда - военизированной организации левых социал-демократов.
  
  Рабочее движение существенно активизировалось в наиболее богатой капиталистической стране - США. В первой половине 30-х годов здесь наблюдался небывало быстрый рост профессиональных союзов индустриальных рабочих и "сидячих" забастовок. Особенно мощными были такие забастовки на предприятиях крупнейшей американской компании "Дженерал моторс", где они продолжались 44 дня и парализовали работу более десятка заводов. Бастующие рабочие заняли помещения заводов и вступали в неоднократные стычки с полицией, пока не был подписан коллективный договор, заключения которого они требовали [292].
  
  О подъёме левых сил свидетельствовал и рост компартий в капиталистических странах. Несмотря на жестокое поражение, понесённое компартией Германии, к началу 1939 года в капиталистических странах насчитывалось 1200 тыс. коммунистов - на 340 тысяч человек больше, чем в 1934 году [293].
  
  В Китае компартия контролировала огромную территорию и возглавляла регулярные части Красной Армии и партизанские отряды, насчитывающие сотни тысяч бойцов.
  
  Крайнее обострение классовой борьбы во второй половине 20-х - первой половине 30-х годов отражалось и в числе жертв репрессий в капиталистических странах. Согласно статистике Международной организации помощи борцам революций (МОПР), с 1925 по 1931 год в этих странах было арестовано 1223 тыс. человек, приговорено к смертной казни 192 673 чел., убито и насмерть замучено 1041 тыс. чел. [294] Наибольшее число репрессированных и убитых было в эти годы вызвано белым террором в Китае, Италии, Польше, Прибалтийских и Балканских странах, а также подавлением национально-освободительных движений в колониальном мире.
  
  Статистика МОПРа за 1925-1934 годы включала намного более высокие цифры. За эти годы было арестовано 3 901 496 человек, ранено и подвергнуто избиениям 2 487 786 человек, убито или замучено до смерти 2 580 373 человек, приговорено к смертной казни 241 838 человек [295]. Значительный рост числа жертв революционной борьбы за 1932-1934 годы объяснялся прежде всего разгулом фашистского террора в Германии, интервенцией Японии в Китае, начатой в 1931 году, февральскими боями 1934 года в Австрии.
  
  Террор, хотя в значительно меньших масштабах, наблюдался в первой половине 30-х годов даже в цитадели "демократического капитализма" - США. Происходившие в эти годы походы безработных на Вашингтон нередко сопровождались вооружёнными столкновениями демонстрантов не только с полицией, но и с регулярной армией. Особенно кровопролитными были события 1932 года, когда рабочие фордовских заводов, проживавшие в Детройте, организовали поход с требованиями предоставления работы всем уволенным рабочим (к этому времени Форд уволил со своих предприятий 150 тысяч человек), упразднения потогонной системы, отмены шпионажа за рабочими, практикуемого "служебной организацией" - полицией, созданной Фордом на своих заводах. При подходе к мосту, отделяющему Детройт от Дирборна, города, в котором фактически правил Форд, муниципальная полиция предложила демонстрантам разойтись. Руководители колонны сказали, что демонстранты не собираются нарушать общественный порядок, а хотят лишь того, чтобы Форд принял делегацию, которая передаст ему требования рабочих. Когда шествие двинулось дальше, полицейские начали бросать в ряды демонстрантов бомбы со слезоточивыми и рвотными газами. Несмотря на это, демонстранты подошли к воротам завода, где их встретили полицейские и молодчики из "служебной организации", вооружённые пулемётами. Вскоре ворота завода отворились, и из них выехал на машине управляющий Форда, кричавший толпе, чтобы она дала ему дорогу. "Он стрелял, и кто-то бросил камень и угодил ему в голову, и его отправили в госпиталь. Люди на мосту немедленно стали поливать толпу из пулемётов и не прекращали огня, пока не ранило около пятидесяти рабочих и не убило четверых... Несколько десятков рабочих с пулевыми ранами лежали по госпиталям в наручниках, прикованные к койкам цепями; но ни один полицейский и ни один молодчик из "служебной организации" не получил пулевой раны" [296].
  
  Обобщая подобные факты, Троцкий писал: "Буржуазия отдает себе безошибочный отчёт в том, что в нынешнюю эпоху классовая борьба имеет непреодолимую тенденцию к превращению в гражданскую войну. Примеры Италии, Германии, Австрии, Испании и других стран гораздо большему научили магнатов и лакеев капитала, чем официальных вождей пролетариата" [297].
  
  Троцкий отдавал себе отчёт во всей глубине поражений, понесённых международным рабочим и национально-освободительным движением в 20-30-е годы. Главными виновниками этих поражений он считал правую социал-демократию и Коминтерн, который, став слепым орудием Сталина, утратил не только свою революционную роль, но и роль важного политического фактора вообще.
  
  В работе "Агония капитализма и задачи IV Интернационала" Троцкий подчёркивал, что "миллионные массы снова и снова приходят в революционное движение. Но каждый раз они на этом пути наталкиваются на свои собственные консервативные бюрократические аппараты" [298].
  
  Ответственность за ослабление рабочего движения лежала прежде всего на Сталине, который подчинял его интересы государственным интересам СССР в том виде, в каком он их понимал. "Основной чертой международной политики Сталина в последние годы,- писал Троцкий в 1939 году,- является то обстоятельство, что он торгует рабочим движением, как нефтью, марганцем и другими продуктами... Сталин рассматривает секции Коминтерна в разных странах и освободительную борьбу угнетённых народов, как разменную монету при сделках с империалистическими государствами. Когда ему нужна помощь Франции, он подчиняет французский пролетариат радикальной буржуазии. Когда ему нужно поддержать Китай против Японии, он подчиняет китайский пролетариат Гоминдану". Экстраполируя эту политику на тот случай, если Сталин достигнет соглашения с Гитлером, Троцкий провидчески писал: "Гитлер не особенно нуждается, правда, в помощи Сталина для удушения германской компартии. Состояние ничтожества, в котором она находится, обеспечено к тому же всей её предшествующей политикой. Но весьма вероятно, что Сталин согласится прекратить субсидирование нелегальной работы в Германии: это одна из наименьших уступок, какую ему придётся сделать, и он сделает её вполне охотно. Надо полагать также, что та шумная, визгливая и пустая кампания "против фашизма", которую за последние годы вёл Коминтерн, взята будет под сурдинку... С уверенностью можно сказать только одно: соглашение Сталина с Гитлером ничего, по существу, не изменило бы в контрреволюционной функции кремлёвской олигархии. Оно только обнажило бы эту функцию, придало бы ей более вызывающий характер и ускорило бы крушение иллюзий и фальсификаций" [299].
  
  Эту контрреволюционную функцию Троцкий прослеживал на примере событий во Франции и Испании, где Коминтерн действовал рука об руку с самыми правыми социал-демократами и буржуазными демократами. "В практической политике,- писал он,- Коминтерн стоит вправо от Второго Интернационала. В Испании коммунистическая партия методами ГПУ душит левое крыло рабочего класса. Во Франции коммунисты стали, по выражению "Тан", представителями "ярмарочного шовинизма". То же наблюдается, более или менее, в Соединённых Штатах и ряде других стран. Традиционная политика сотрудничества классов, на борьбе с которой возник Третий Интернационал, стала теперь, в сгущённом виде, официальной политикой сталинизма, причём на защиту этой политики призваны кровавые репрессии ГПУ. Статьи и речи призваны лишь служить для маскировки этого факта" [300].
  
  Проводимая Коминтерном политика Народного фронта в её конкретном политическом воплощении была, по словам Троцкого, ни чем иным, как союзом с правящими кругами капиталистических "демократий". Продиктованная стремлением Сталина доказать этим кругам "свой мудрый консерватизм и любовь к порядку", она "довела Коминтерн до последних граней политической проституции" [301], окончательно развязала руки Гитлеру и подтолкнула Европу к войне.
  
  Раскрывая внешнеполитические причины успехов гитлеризма, Троцкий усматривал их в тройственном банкротстве: либерально-консервативной буржуазии демократических стран, социал-демократии и Коминтерна. "Демократии версальской Антанты помогли победе Гитлера подлым угнетением побеждённой Германии. Теперь лакеи демократического империализма из Второго и Третьего Интернационалов изо всех сил помогают дальнейшему упрочению режима Гитлера" [302].
  
  
  
  
  XXIV
  
  
  
  "Если мы победим здесь, мы победим везде"
  
  Надежды Троцкого на революционный подъём народных масс возродились вновь, когда разразилась ещё одна революция, сплотившая вокруг себя социалистические и демократические силы всего мира. Это была испанская революция, представлявшая ответ на мятеж, поднятый в июле 1936 года реакционными генералами во главе с Франко. Фашистский мятеж против законного правительства Испании Альбер Камю назвал "раной в сердце человечества".
  
  Революционная борьба в Испании развёртывалась с 1931 года. В её ходе наблюдалось заметное полевение анархистов и левых социалистов, чьи партии значительно превышали своей численностью относительно слабую компартию. В речи, произнесённой 14 января 1936 года, лидер левых социалистов Ларго Кабальеро говорил: "Когда республика установлена, наш долг - стремиться установить социализм. Говоря о социализме, я имею в виду не отвлечённое понятие - я говорю о марксистском социализме. И говоря о марксистском социализме, я имею в виду социализм революционный... Рабочий класс никоим образом не отказывается от завоевания политической власти, такова его программа, и он решил любыми способами добиться политической власти... Надо превратить буржуазную республику в социалистическую и социализировать средства производства. От этого мы не отступимся! ...В области аграрного вопроса мы считаем необходимым национализировать землю, и видим в этом единственный способ освобождения трудящихся в деревне... То же самое мы говорим о финансах - как о государственном банке в Испании, так и о частных банках" [303].
  
  На выборах, состоявшихся 16 февраля 1936 года и завершившихся победой Народного фронта, левые силы, включая левых республиканцев, социалистов, анархистов, коммунистов и поумовцев (членов ПОУМа - Рабочей партии марксистского единства), выступили с единой избирательной программой.
  
  Характеризуя ситуацию в Испании, находившийся там И. Эренбург в письме Бухарину от 9 июня 1936 года, т. е. за месяц до франкистского путча, писал, что стихийное движение масс разворачивается дальше, чем того хотят испанские коммунисты, руководствующиеся инструкциями из Москвы. "В Испании положение действительно революционное,- подчёркивал Эренбург.- Компартии приходится зачастую тормозить движение... Социалисты толка Кабальеро стараются "перегнать" коммунистов. Любопытно, что в разговоре со мной Асанья (президент республики, один из лидеров правого крыла Народного фронта.- В. Р.) жаловался на сторонников Кабальеро и сказал: "Их тактика в вашей стране была бы названа троцкизмом"" [304].
  
  В ходе борьбы против мятежников в Испании развернулось могучее движение рабочих и крестьян, превратившееся в великую народную революцию, движимую устремлениями и волей трудящихся масс, которые ставили и практически решали не только демократические, но и чисто социалистические задачи. На освобождённой территории рабочие и крестьяне захватывали в свои руки землю, заводы и фабрики, строили свои революционные органы власти. На помощь им прибывали для участия в антифашистской борьбе тысячи зарубежных добровольцев-интернационалистов [305]. Иностранные волонтеры рассматривали себя как формирующуюся армию грядущей международной революции. Это ощущение отразилось в словах героя романа Хемингуэя "По ком звонит колокол": "Если мы победим здесь, мы победим везде" [306]. Как говорил один из лидеров ПОУМа Хулиан Горкин, "радикализирующиеся рабочие массы видят в испанской гражданской войне начало своей собственной революции" [307]. Троцкий называл бои испанского пролетариата "зарницами будущей международной революции" [308].
  
  И размах революционной самодеятельности народных масс, и интернациональная поддержка испанской революции демократическими и социалистическими силами всего мира не имели аналога в истории. Казалось, что победа над мятежниками будет достигнута в ближайшее время.
  
  Однако с первых дней гражданской войны обнаружились серьёзные трудности, вставшие перед республиканской Испанией. В рядах мятежников воевали немецкие, итальянские и колониальные (марокканские) части. Германия и Италия оказывали помощь Франко поставкой новейшей военной техники. Поддержка мятежников шла и из соседней Португалии. В то же время в распоряжении республиканцев не было современного оружия, особенно самолётов и танков. "Демократические" правительства Англии и Франции, придерживаясь тактики "невмешательства", отказали Испанской республике в военной помощи, тем самым бросив её на произвол судьбы. Эта политика поддерживалась II Интернационалом и Амстердамским (реформистским) профсоюзным Интернационалом. Тогда правительство Народного фронта стало придерживаться ориентации на Советский Союз. После некоторых колебаний Сталин согласился оказать республиканскому правительству военную помощь (как оружием, так и военными специалистами [309]), потребовав в обмен за это весь золотой запас Испанской республики. Этим во многом объясняется тот факт, что испанская компартия, крайне малочисленная в 1936 году, сумела постепенно сосредоточить в своих руках важнейшие рычаги власти, несмотря на наличие более многочисленных организаций социалистов и анархистов. Сталин стал диктовать из Москвы республиканскому правительству свои требования, рассматривая Испанию как свою вотчину. В решениях Политбюро по испанским вопросам неизменно употреблялись приказные формулировки типа: "принять решительные меры", "указать", "обратить особое внимание" и т. п. [310]
  
  Уловив готовность испанских революционных масс бороться не только за демократию, но и за осуществление социалистических преобразований, Сталин решительно отверг такую перспективу. Это определялось двумя основными моментами. Во-первых, сталкиваясь с противоречиями между интересами сохранения мира для СССР и интересами международной революционной борьбы трудящихся, Сталин неизменно делал выбор в пользу первой альтернативы. В данном случае он опасался, что Англия и Франция, с которыми он вёл сложную дипломатическую игру, могут быть "раздражены" революционной политикой и перспективой возникновения социалистической Испании.
  
  Во-вторых, в то время стратегическая линия Коминтерна была определена не как революционно-социалистическая, а как антифашистско-демократическая (опять же главным образом из-за стремления не "отпугнуть" западные "демократии", в которых Сталин видел тогда возможных союзников в будущей войне).
  
  21 декабря 1936 года Сталин, Молотов и Ворошилов направили премьер-министру республиканского правительства Ларго Кабальеро письмо, в котором указывалось, что "испанская революция прокладывает себе свои пути, отличные во многих отношениях от пути, пройденного Россией... Вполне возможно, что парламентский путь окажется более действенным средством революционного развития в Испании, чем в России". В письме содержались "дружеские советы", направленные на то, чтобы удержать испанскую революцию в буржуазно-демократических рамках и "помешать врагам Испании рассматривать её как коммунистическую республику". В этой связи кремлёвские "вожди" предлагали "привлечь на сторону правительства мелкую и среднюю городскую буржуазию или, во всяком случае, дать им возможность занять позицию благоприятного для правительства нейтралитета, оградив их от попыток конфискаций и обеспечив по возможности свободу торговли". Сталин и его приспешники "советовали" также "найти случаи заявить в печати, что правительство Испании не даст кому-то ни было посягать на собственность и законные интересы иностранцев в Испании..." [311].
  
  В первые месяцы гражданской войны на территории республиканской Испании реализовывались два стратегических плана, выражавших принципиально различное социальное содержание. Первый план, разработанный Сталиным и лидерами Народного фронта, определялся Троцким как "программа спасения частной собственности от пролетариата во что бы то ни стало и насколько возможно - спасения демократии от Франко". В повестке дня, как утверждали вожди Народного фронта, стоит не социальная революция, а борьба против фашистских мятежников. Всякая попытка пролетариата выйти за рамки буржуазной демократии и вести революцию по социалистическому пути объявлялась не только преждевременной, но даже гибельной и преступной. Провозглашалось, что испанская революция должна решать только "демократические" задачи, для чего необходим союз с "демократической буржуазией"; рабочие не должны своими радикальными требованиями "пугать" мелкую буржуазию. Главный лозунг Народного фронта резюмировался в словах: "Сначала победа, а потом реформы". В соответствии с этим вожди Народного фронта требовали "на время" отложить национализацию промышленных предприятий и прекратить экспроприацию земель крупных собственников. Испанская гражданская война рассматривалась ими не в формулах классовой борьбы, а в абстрактных формулах противостояния "прогресса" и "реакции". Такая политическая стратегия подчиняла интересы рабочего класса интересам либеральной буржуазии.
  
  Даже в Каталонии, где в большей степени, чем в других провинциях Испании, были осуществлены революционные меры, республиканским правительством были отменены многие социальные завоевания рабочих. В книге "No pasaran!", написанной в сталинистском духе, Э. Синклер так описывал "идиллию", якобы достигнутую в отношениях между рабочими и капиталистами: "В начале гражданской войны были национализированы многие предприятия Барселоны, потому что владельцы бежали вместе с фашистскими руководителями их сторонников. Но теперь многие из них вернулись и управляли своими фабриками, как подобает добрым патриотам" [312] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Стремление испанского правительства оберегать частную собственность от "посягательств" со стороны рабочих и крестьян вызывало разочарование и упадок духа рабоче-крестьянских масс, которые не чувствовали ощутимых социальных изменений. Отсутствием социальных преобразований на территории республиканской Испании известный английский писатель Д. Оруэлл, сражавшийся в рядах республиканцев, объяснял тот факт, что "в тылу Франко не было подлинного народного сопротивления. Каждый шаг вправо делал преимущество республиканского правительства всё более и более иллюзорным" [313].
  
  
  
  
  XXV
  
  
  
  Взлёт и падение ПОУМа
  
  Второй стратегический план реализовался в испанской провинции Каталония, где, наряду с анархистами, наибольшим влиянием пользовалась рабочая партия марксистского единства (ПОУМ). Эта партия возникла в результате слияния испанской левой оппозиции с группой "Рабоче-крестьянский блок". Порвав с движением IV Интернационала из-за некоторых тактических разногласий, ПОУМ сохранил революционную ориентацию и антисталинистскую направленность. Его лидеры, и прежде всего Андрес Нин, поддерживавший до 1933 года постоянную переписку с Троцким, по-прежнему относились к нему с глубоким уважением.
  
  В начале 1936 года коммунисты предприняли попытку исключить ПОУМ из предвыборного блока левых сил. Эта попытка оказалась безрезультатной, так как натолкнулась на сопротивление левых социалистов во главе с Ларго Кабальеро.
  
  В первые месяцы революции лидеры компартии Испании иногда пресекали попытки террористической расправы над поумовцами. Так, Д. Ибаррури приказала освободить вооружённых бойцов ПОУМа, находившихся в конфискованном коммунистами автомобиле этой организации. На заявление своих товарищей, что поумовцы являются "троцкистами", она ответила: "Это не имеет значения. Мы ведём общую борьбу" [314].
  
  Положение решительно изменилось после того, как ПОУМ открыто заклеймил процесс Каменева - Зиновьева как судебный подлог и обратился к мексиканскому президенту Карденасу с просьбой предоставить Троцкому политическое убежище.
  
  По мере развёртывания испанской революции всё глубже обозначались противоречия между политической стратегией правительства Народного фронта, с одной стороны, и ПОУМа, с другой.
  
  ПОУМ считал главным противоречием испанской революции не противоречие между фашизмом и буржуазной демократией, а противоречие между капитализмом и социализмом. Поэтому он последовательно выступал против попыток загнать революцию в узкое русло борьбы за сохранение буржуазно-демократического режима.
  
  ПОУМ создавал на территории Каталонии органы революционной власти: фабричные комитеты, осуществлявшие контроль над производством, рабочую милицию, отряды народного ополчения. Деятели ПОУМа выступали за создание рабочего правительства, сформированного вооружёнными трудящимися через комитеты рабочих, крестьян и милиции.
  
  Повсюду, где отряды ПОУМа освобождали территорию от мятежников, первой социальной мерой была передача собственности крупных землевладельцев в руки крестьян. ПОУМ критиковал центральное правительство за отказ законодательно санкционировать эти революционные меры и нежелание поднимать крестьянские массы на разрушение крупной земельной собственности. В воззвании ПОУМа к крестьянам указывалось, что крестьяне должны сами осуществлять экспроприацию крупных собственников, не дожидаясь правительственных полумер [315]. На путях проведения такой стратегии, фактически означавшей аграрную революцию, можно было превратить крестьян - основную массу населения страны - в активных борцов против фашизма, побудить солдат фашистской армии, состоявшей в основном из крестьян, повернуть оружие против мятежников.
  
  В Каталонии царила атмосфера свободы, выпускались издания всех революционных партий и группировок, включая троцкистов. "В ПОУМе еретиков не преследовали, может быть, относились к ним даже чересчур терпимо,- писал сражавшийся в ополчении ПОУМа Д. Оруэлл,- ...никого, кроме ярых профашистов не преследовали за политические взгляды... Ни на кого не оказывалось давление с целью побудить его вступить в партию... Лично я никогда в партию не вступил, о чём позднее, когда ПОУМ подвергся преследованиям, успел пожалеть" [316].
  
  ПОУМ резко критиковал сталинский режим и его политику в Испании. "Во времена Ленина,- говорил X. Горкин,- когда Коммунистический интернационал был коммунистическим, а не республиканским, он проявлял неограниченную солидарность с революционным движением в других странах... Сегодня Россия лишена духа Ленина и Троцкого. В ней господствует дух Сталина, который придаёт гораздо большее значение пактам и соглашениям с империалистическими державами, чем революционным требованиям трудящихся. Если б Сталин не впал в оппортунизм худшего толка, он должен был бы понять, что в нашей борьбе решается и судьба Советского Союза" [317].
  
  Каталония стала стартовой площадкой для сбора антисталинистских левых сил. Этому способствовало участие ПОУМа в деятельности Международного бюро революционно-социалистического единства, которое находилось в Лондоне. Лондонское бюро координировало деятельность левосоциалистических партий, порвавших с II Интернационалом. Наиболее крупной из этих партий была Независимая рабочая партия Англии, имевшая четырёх депутатов в английском парламенте. В Лондонское бюро входили также германская социалистическая рабочая партия (САП), социалистические партии Швеции, Голландии, Италии, Польши и других европейских стран. Помимо этого, Лондонское бюро имело контакты с левосоциалистическими партиями и группами на всех пяти континентах. К Лондонскому бюро примыкало интернациональное бюро революционных молодёжных организаций, имевшее группы в 16 странах и также не признававшее ни II, ни III Интернационал.
  
  В 1936 году Лондонское бюро созвало в Брюсселе совещание, в котором приняли участие представители многочисленных испанских революционных организаций и социалистических партий других стран. На этом совещании были сформулированы следующие основные идеи: Испания - поле битвы международного рабочего класса; испанская революция представляет важный этап мировой социалистической революции; победа фашизма в Испании будет прологом мировой войны [318].
  
  Брюссельское совещание решительно осудило политику, сглаживающую классовый характер испанской революции и ограничивающуюся защитой буржуазной демократии. Оно выступило в поддержку испанских рабочих, которые осуществляли социалистические меры в освобождённых от фашизма районах и овладевали основами управления экономикой. На нём было провозглашено, что солидарность международного пролетариата представляет важнейший рычаг для успешного развёртывания революционных боёв, которые должны привести к взятию пролетариатом власти в капиталистических странах. Было принято решение провести в Барселоне международный конгресс с целью выработки общей программы рабочих партий, независимых от II и III Интернационалов, и создания нового, подлинно революционного и дееспособного Интернационала.
  
  В Исполком ПОУМа входили представители партий, действовавших под эгидой Лондонского бюро, а также представители таких партий, как KPO (Kommunistische Partei (Opposition)) - революционная партия немецких эмигрантов, возглавляемая изгнанными из Коминтерна бывшими лидерами КПГ Брандлером и Тальгеймером, и группа "gauche revolutionnaire" (революционная левая) - фракция Французской социалистической партии, насчитывающая около 20 тысяч человек. Из членов этих партий и групп были созданы иностранные секции ПОУМа. Многие их участники сражались в дивизии "Ленин" и батальоне "Choc" (Удар), действовавших на Арагонском фронте. В рядах ополчения ПОУМа было сформировано подразделение иностранных добровольцев "La colonne Internationale". "Зарубежные товарищи, сражающиеся под знаменами ПОУМа,- говорилось в воззвании ПОУМа,-руководствуются учением Маркса и Ленина. Они идут на фронт, чтобы сражаться за социализм, а не за поддержку буржуазной демократии. Имея перед глазами эту цель, они готовы принести огромные жертвы и не только разбить фашизм, но заодно победить и капитализм" [319].
  
  В Каталонии создалось фактическое двоевластие. С одной стороны, здесь действовали органы Народного фронта, контролируемые центральным правительством, с другой - автономное правительство и органы революционных партий и профсоюзов. Консолидации революционных сил были призваны способствовать намеченный на 8 мая 1937 года конгресс ПОУМа и Международный антифашистский конгресс, который должен был открыться в Барселоне 15 июня 1937 года [320].
  
  Небольшая, но активная группа ПОУМа действовала в Мадриде, где она выпускала несколько газет, имела в своём распоряжении радиопередатчик и свою колонну милиции.
  
  Чтобы подавить подлинно революционные силы, выступавшие за социалистическую революцию, сталинисты с конца 1936 года развязали настоящую войну против "троцкистов", под которыми они имели в виду не только приверженцев Троцкого, но и поумовцев, левых социалистов и революционных анархистов. В этой войне использовались такие типично сталинистские приёмы, как грязная и беззастенчивая клевета, убийство из-за угла, изготовление подложных документов о шпионских связях антисталинистов с франкистами. Газеты испанской компартии характеризовали ПОУМ как более опасного врага, чем мятежники, осаждавшие Мадрид.
  
  Уже при создании совета обороны Мадрида советский посол наложил вето на включение в него представителей ПОУМа. Консул СССР в Барселоне Антонов-Овсеенко поставил перед каталонским правительством условие: если они хотят получать военную помощь СССР, то должны изгнать из правительства представителей ПОУМа. Это условие было выполнено в январе 1937 года. Примерно в то же время коммунисты перешли от пропагандистских атак к нападению боевых дружин на ПОУМ и его молодёжные организации. Тогда же был конфискован мадридский радиопередатчик ПОУМа и запрещены его газеты на мадридском фронте. С этого времени мадридская организация ПОУМа находилась по сути дела на нелегальном положении. Партия была вынуждена перебросить основную часть своих членов в Каталонию [321].
  
  Волна кровавого террора захлестнула всю территорию, контролируемую республиканским правительством. Независимой революционной прессе был зажат рот. Тайные тюрьмы, в которых хозяйничали "советники" из НКВД, были переполнены.
  
  К маю 1937 года центральные органы каталонских рабочих комитетов и рабочей милиции было разогнаны, но сами эти организации сохранились. Для того, чтобы окончательно подавить оппозиционные силы, сталинисты спровоцировали в начале мая т. н. "барселонский мятеж". Этот "мятеж" начался с того, что 3 мая по приказу начальника полиции - коммуниста полицейский отряд занял телефонную станцию Каталонии, которая в соответствии с декретом Каталонского автономного правительства управлялась анархистскими профсоюзами. Это привело к открытому столкновению между центральным правительством и коммунистами, с одной стороны, анархистами и поумовцами - с другой. Вскоре руководство анархистов, а вслед за ними и ПОУМа решило прекратить вооружённую борьбу. Тем временем войска центрального правительства заняли Барселону.
  
  Виновником "мятежа" был объявлен ПОУМ. 15-16 июня его деятельность была запрещена центральным правительством, несмотря на резкий протест анархистов - наиболее крупной партии Каталонии. Андрес Нин и другие члены партийного руководства были брошены в тюрьмы. Ещё до этого, в начале июня около тысячи поумовцев и анархистов заполнили государственные тюрьмы и тайные тюрьмы НКВД. Особенно неистово преследовались зарубежные члены партии и иностранцы, симпатизирующие ПОУМу [322].
  
  После известий об аресте Нина 6000 членов отрядов ПОУМа хотели идти с оружием в руках с фронта в Барселону на помощь своим товарищам. "То, что произошло в Барселоне - это белый террор, худший, чем в СССР",- такие оценки были широко распространены среди бойцов ПОУМа. Однако аресты в Барселоне были произведены во время ожесточённых боёв под Уэской, что не позволило сражавшимся поумовцам осуществить своё намерение [323]. Те же бойцы, которые оказались в Барселоне, подверглись ожесточённой расправе. В книге воспоминаний "Меня называли лихим полковником" Давид Сикейрос описывал происходивший при его участии расстрел солдата-поумовца [324].
  
  В октябре 1938 года в Барселоне был проведён процесс над группой деятелей ПОУМа. В мировой прессе о нём не появилось почти никаких сообщений, за исключением лживых статей во французских просоветских газетах "Юманите" и "Се суар" и кратких телеграмм "Правды".
  
  На скамье подсудимых находилось 7 человек, среди которых было 5 членов Исполкома ПОУМа. Три члена Исполкома, в том числе Андрес Нин, были судимы заочно (Нин был убит агентами НКВД ещё в 1937 году, но сталинская агентура распространяла слухи, будто бы ему удалось бежать за границу). Правительство отказалось допустить на процесс иностранных наблюдателей.
  
  Однако добиться полного повторения московских судебных инсценировок на испанской земле сталинисты не смогли. Видные политики из числа социалистов и анархистов свидетельствовали на суде, что обвиняемые являются антифашистами и революционерами. В судебном заседании прокурор отказался от обвинения подсудимых в шпионаже, тем самым фактически признав подложность документов, на которых было основано обвинительное заключение. По части связей ПОУМа с Франко все подсудимые были оправданы судом. Даже "Правда" обошла молчанием вопрос о шпионаже, приведя в краткой заметке без всяких комментариев приговор суда, где подсудимые были обвинены лишь в участии в мятеже. Ещё одно обвинение, выдвинутое прокурором, гласило, что своим "крайним" революционаризмом ПОУМ "компрометировал" испанскую революцию в глазах западных "демократий".
  
  В заявлении секретариата IV Интернационала о процессе ПОУМа говорилось: "Четвёртый Интернационал, членом которого ПОУМ не является, всегда энергично протестовал против повторения московских процессов в республиканской Испании... Процесс в Барселоне является ни чем иным, как актом политической мести... Процесс ПОУМа должен решительно положить конец гангстеризму в рабочем движении. Все сознательные и честные рабочие будут на стороне обвиняемых в Барселоне, виновных лишь в том, что они поддержали в сердцах каталонских пролетариев живую веру в социализм" [325].
  
  На процессе ПОУМа не был приговорён к смертной казни ни один человек. Это дало основание Тольятти в отчёте о событиях в Испании, направленном руководству Коминтерна, заявить о "скандальном результате" процесса, поскольку он "не вынес сколько-нибудь серьёзных приговоров" (Максимальной карой было присуждение к тюремному заключению на 15 лет). Этот факт Тольятти объяснял "пагубной деятельностью министра юстиции Гонсалеса Пенья, который во время своей поездки в Мексику подпал под влияние троцкизма, а также Паулино Гомеса (министр внутренних дел.- В. Р.), запретившего прессе вести во время процесса какую бы то ни было кампанию против троцкистских предателей" [326].
  
  После процесса коминтерновская пресса принялась злостно искажать выводы, сделанные судом. За несколько недель до своего ареста Михаил Кольцов в статье, опубликованной в немецкой коммунистической газете "Рудштау", писал: "На этот раз процесс в буржуазно-демократической стране, где полиция состоит не только из коммунистов, тем не менее привёл к тем же выводам, что и процессы в Москве" [327].
  
  Из-за поражения республики не состоялся планируемый процесс над членами нелегального Исполкома ПОУМа, созданного после запрещения партии (члены этого Исполкома были арестованы в апреле 1938 года). По той же причине не состоялся готовившийся процесс над членами троцкистской группы, действовавшей в Испании.
  
  Сотни испанских революционеров и зарубежных волонтеров были расстреляны без суда. Как говорилось в резолюции конгресса федерации анархистов, состоявшегося в августе 1937 года во французском городе Клеймон-Ферране, "в тайных тюрьмах сталинистской ЧК, действующей по ночам, её жертвы исчезают бесследно" [328].
  
  Помимо эмиссаров НКВД, в слежке за поумовцами и троцкистами активное участие принимали эмиссары Коминтерна. Об этом свидетельствуют находящиеся в коминтерновском архиве документы под общим заголовком "Обзор шпионажа и агентурной работы в Испании". В этих документах, составленных из донесений провокаторов, внедрённых в революционные организации и именуемых "нашими друзьями", не приведено ни одного факта шпионажа. Против содержащегося в одном из донесений утверждения о связи поумовцев с гестапо и итальянскими фашистами, значится запись, сделанная, видимо, одним из коминтерновских аппаратчиков: "Нет доказательств". Основное место в обзоре занимает досье на несколько сот интернационалистов, прибывших в Барселону из десятков стран. Среди них - многие бывшие члены компартий, порвавшие с Коминтерном, лица, поддерживавшие контакты с Троцким или распространявшие троцкистскую литературу [329]. Часть лиц, на которых составлено досье, была, как указывалось в обзоре, уже арестована. Можно полагать, что другие лица, упомянутые в досье, стали жертвами похищений и убийств. Такая участь постигла, например, Курта Ландау, на протяжении ряда лет возглавлявшего австрийскую группу левой оппозиции и поддерживавшего с Троцким оживлённую переписку, а также Марка Рейна, сына одного из лидеров меньшевиков Р. Абрамовича.
  
  П. Судоплатов, находившийся в те годы не на последних ролях в НКВД и выполнявший "спецзадания" в Каталонии, в своих воспоминаниях писал: "В течение 1938-1939 годов в Испании шла, в сущности, не одна, а две войны, обе не на жизнь, а не смерть. В одной войне схлестнулись националистические силы, руководимые Франко... и силы испанских республиканцев... Вторая, совершенно отдельная война шла внутри республиканского лагеря. С одной стороны, Сталин в Советском Союзе, а с другой - Троцкий, находившийся в изгнании" [330].
  
  В этом свидетельстве сталинского сатрапа содержится только одна неточность. Троцкий не возглавлял антисталинские силы, действовавшие в Испании и не давал им указаний. Отделённый от этой страны тысячами километров и не обладавший полной и всесторонней информацией об испанских событиях, он не мог восстановить старые и установить новые контакты с лидерами ПОУМа и близких к нему партий других стран. Не исключено и то, что Троцкий оказался жертвой провокационных акций, намеренно разжигавших разногласия между ним и этими партиями, которые он называл центристскими.
  
  О том, что Троцкий недостаточно информирован о подлинной программе и деятельности ПОУМа, писала центральная газета этой партии "Ля баталья". В её номере от 27 марта 1937 года говорилось: "Если бы Троцкий был более осведомлён о деятельности ПОУМа за последние годы, он бы знал, что эта деятельность заключалась как раз в том, чтобы разоблачать перед рабочими массами реакционный характер программы Народного фронта" [331].
  
  Источником информации Троцкого об испанских событиях были в основном французские троцкисты, значительная часть которых была заражена сектантством. В письме Троцкому, написанном в январе 1937 года, Виктор Серж, сообщая о своих серьёзных разногласиях с этими людьми, претендовавшими на "руководство революционной организацией извне", подчёркивал: "Мое мнение - что надо поддержать эту партию (ПОУМ), восстановить с нею настоящие товарищеские отношения, не требуя от неё той ортодоксальности, которой у неё не может быть. Главное: не вести там фракционной сектантской работы... В этом смысле ряд товарищей нагромоздили массу ошибок, вызвали обострение в отношениях и глубоко нежелательную реакцию. А как-никак ПОУМ представляет сейчас боевую единицу, держащуюся вообще очень мужественно и разумно, представляющую большую надежду - и (находящуюся) в очень большой опасности" [332].
  
  Конкретизируя мысль об опасностях, угрожающих ПОУМу со стороны сталинистов, Серж в письме Троцкому от 20 марта 1937 года сообщал: "Позавчера, случайно, у друзей мне передали слова члена ЦК испанской сталинской партии, бывшего в том же доме за час до меня: "Нам придётся в близком будущем расстрелять примерно 5000 поумистов в Барселоне и тогда всё пойдёт ладно". К этому идут вполне серьёзные приготовления".
  
  В том же письме Серж вновь обращал внимание Троцкого на вред фракционных настроений, которые "повлекли к углублению пропасти между руководством ПОУМ и так называемыми ортодоксами IV-го [Интернационала]". "У меня было много личных контактов с испанцами,- писал он.-Я убеждён, что ПОУМ - единственная массовая, здоровая, мыслящая революционная организация там - и считаю, что, несмотря на ряд ошибок, она держится в основном превосходно. Считаю глубоко ошибочной линию товарищей сектантов, которые полагают, что небольшие группы иностранцев, обладающие "чистой, ортодоксальной идеологией", могут эту идеологию насаждать извне, должны вести фракционную борьбу в ПОУМ и ориентироваться на создание иной партии. Надо, мне кажется, исходить из испанской действительности, развивать и использовать то, что есть... ПОУМ - разумеется, не большевистско-ленинская партия, да и вообще в Испании большевиков-ленинцев (так называли себя троцкисты.- В. Р.) нет. Мне кажется, что большевики-ленинцы должны научиться работать с другими марксистами-революционерами, влиять на них, сотрудничать с ними и, чтобы самим стать течением влиятельным, отказаться от навязывания своей гегемонии... Нужна громадная перемена нравов. Она становится возможной (и необходимой) при оживлении рабочего движения" [333].
  
  В свою очередь лидеры ПОУМ, выступая против московских процессов и защищая политическую честь Троцкого, не вступали с ним в переписку и считали многие его идеи чересчур радикальными, не соответствующими испанским условиям.
  
  Некоторые зарубежные исследователи считают, что Сталин боялся появления Троцкого в Испании [334]. Такой вариант мог стать возможным, если бы ПОУМ решился на разрыв с правительством Народного фронта. То обстоятельство, что ПОУМ не осуществил такого разрыва, Троцкий считал главной ошибкой этой партии. Он критиковал поумовских лидеров за то, что вместо мобилизации народных масс против реформистских вождей Народного фронта они пытались "убеждать последних в преимуществах социализма перед капитализмом". ПОУМ не создавал своих ячеек в CNT - самой массовой организации испанских профсоюзов, потому что не хотел вступать в конфликт с анархистами, руководившими этой организацией. Стремясь не допускать конфликтов с центральным правительством, ПОУМ не вёл революционной работы и в республиканской армии. Вместо этого поумовцы "строили "свои собственные" синдикаты и "свою собственную" милицию, которая охраняла "свои собственные" здания или защищала "свой собственный" участок фронта" [335].
  
  Троцкий считал эти тактические ошибки ПОУМа производными от его ущербной политической стратегии. Преувеличивая свои программные разногласия с ПОУМом, который выдвигал политические лозунги, близкие к его собственным лозунгам, Троцкий писал, что ПОУМ всё время оставался ближе к Народному фронту, чем к революционной политике в духе большевизма. "Если ПОУМ пал, тем не менее, жертвой кровавой и подлой репрессии, то потому, что Народный фронт не мог выполнить свою миссию - задушить социалистическую революцию - иначе, как отрубая кусок за куском свой собственный левый фланг" [336]. Основной урок, вытекающий из поражения ПОУМа - "наиболее честной организации в Испании", Троцкий видел в том, что "линия наименьшего сопротивления оказывается в революции линией наибольшего крушения... Избыток "осторожности" есть самая пагубная неосторожность" [337].
  
  Правда о ПОУМе пробивала себе дорогу нелёгкими путями. Многие коминтерновцы, принимавшие участие в расправах над поумовцами, на протяжении ряда лет продолжали распространять выдумки о связях ПОУМа с фашистами. В этом отношении особенно показательно поведение чехословацкого коммуниста Артура Лондона, одного из подсудимых на процессе Сланского в 1952 году. В 1966 году Лондон опубликовал в Париже книгу "Испания", в которой утверждал, что ПОУМ нанёс "удар кинжалом" в спину республики и осуществлял подрывную работу пятой колонны.
  
  Лишь в 60-х годах Ф. Клаудин, активный участник гражданской войны, член Политбюро Испанской компартии, впервые дал правдивое изображение ПОУМа, отличающееся от сталинистских версий. В 1964 году Клаудин за своё переосмысление истории Коминтерна был исключён из партии.
  
  Опубликованные в последние годы документы указывают на противоречивую или прямо сомнительную роль в Испании некоторых представителей левых социалистов. Это касается, в частности, Вилли Брандта, который в апреле 1937 года вступил в ПОУМ как представитель САП, а позднее возглавил немецкую секцию ПОУМа. Сам Брандт писал в своих воспоминаниях, что в период конфронтации между сталинистами и поумовцами он "сидел между двумя стульями". Однако эта половинчатая формулировка опровергается некоторыми немаловажными фактами. В архиве Коминтерна содержится несколько агентурных донесений сотрудника службы информации КПГ, где дается описание его "товарищеских" бесед с "W. B." (судя по содержанию этих донесений - с Вилли Брандтом) [338].
  
  11 июля 1937 года немецкая группа ПОУМа потребовала от руководства этой организации отзыва Брандта из Испании за его "сталинофильские" настроения. На заседании Лондонского бюро Брандт был обвинён в том, что поддерживал контакты с представителями КПГ. Многие поумовцы считали Брандта не только невольным союзником сталинистов, но и прямым агентом НКВД [339].
  
  
  
  
  XXVI
  
  
  
  Поражение испанской революции, его причины и последствия
  
  Многочисленные свидетельства участников и очевидцев испанских событий показывают, как широко были распространены антисталинистские настроения в рядах республиканцев. Для подавления этих настроений сталинистами была развёрнута грязная клеветническая кампания, увенчавшаяся кровавыми репрессиями не только против поумовцев и революционных анархистов, но и против бойцов интернациональных бригад. Хотя эти бригады находились под полным и безраздельным контролем Коминтерна, многие их участники видели в испанской войне начало нового этапа мировой социалистической революции. Немецкий боец интербригад Эвальд Муншке (в будущем - генерал-майор ГДР) в своих воспоминаниях писал, что часть добровольцев, прибывших в Испанию, "полагала, что мы должны бороться за установление в Испании социалистического строя... Или можно было слышать такие высказывания: "Мы прибыли сюда добровольно, по зову пролетарской солидарности. Мы - не наёмники, зачем же нам платят 3 песеты в день!"" [340]
  
  Хемингуэй, находившийся во время гражданской войны среди борцов интербригад, позднее вспоминал: "Мы были тогда безраздельно счастливы, потому что понимали, что если гибли наши люди, то за справедливое, достойное дело" [341].
  
  В романе "По ком звонит колокол" Хемингуэй передал не только революционное воодушевление добровольцев, но и упадок этого духа, вызванный разрушительными действиями эмиссаров Коминтерна, невежественных в военном деле и одержимых яростной ненавистью ко всем носителям инакомыслия. В этой связи особый интерес представляет описание деятельности одной из самых зловещих фигур, действовавших в испанской войне,- Андре Марти. Марти был наделён неограниченными полномочиями, включая право диктовать командирам планы проведения военных операций. "Ему, как политическому руководителю бригад, позволялось вмешиваться во всё, и он тыкал пальцем в такое-то или такое-то занумерованное, обведённое тонкой коричневой линией место на карте... и говорил: "Вот. Слабое место вот здесь"... И через некоторое время люди, которые никогда не видели карты, но которым сообщали перед атакой номер определённой высоты, поднимались на эту высоту и находили смерть на её склонах или же, встреченные пулемётным огнем из оливковой рощи, падали ещё у её подножия... Когда Марти тыкал пальцем в карту в штабе Гольца, на бескровном лице генерала, голова которого была покрыта рубцами от ран, выступали желваки, и он думал: "Лучше бы мне расстрелять вас, Андре Марти, чем позволить, чтобы этот ваш поганый серый палец тыкался в мою контурную карту. Будьте вы прокляты за всех людей, погибших только потому, что вы вмешиваетесь в дело, в котором ничего не смыслите. Будь проклят тот день, когда вашим именем начали называть тракторные заводы, села, кооперативы и вы стали символом, который я не могу тронуть"" [342].
  
  Марти и другие посланцы Москвы организовали в интербригадах настоящую "охоту за ведьмами". Ими инспирировались и поощрялись доносы, выявлявшие "троцкистские настроения" среди бойцов. Проходила бесконечная череда собраний, на которых, как и в СССР, клеймились "изменники" и "предатели". Представители французской компартии выпускали "чёрные списки", включавшие фамилии, фотографии и адреса лиц, подозреваемых в сочувствии троцкизму. Из Москвы прибыли специальные комиссии для "чистки" югославских и польских частей от "шпионов и провокаторов" [343].
  
  "Успехи" во "второй" гражданской войне, развязанной против революционеров, внесли деморализацию в республиканскую армию и интернациональные бригады, резко ослабили их боеспособность. Ожесточённые бои в марте - апреле 1938 года завершились победой фашистских войск, расчленивших республику на две части. А в августе 1938 года испанское правительство, повинуясь требованиям пресловутой "комиссии по невмешательству", приняло решение об отзыве интернациональных бригад с фронта и демобилизации их личного состава. Одновременно аналогичное решение было принято секретариатом ИККИ.
  
  В 1938 году советское правительство резко сократило военную помощь республиканцам. Изменился и состав советских добровольцев, прибывавших в Испанию. Если в 1936 - первой половине 1937 года сюда направлялись высококвалифицированные специалисты, имевшие богатый воинский опыт и окончившие военные академии, то после расправы над высшим комсоставом Красной Армии в Испанию стали посылать средних и младших командиров. Нередко в корпуса и дивизии назначались советниками старшие лейтенанты и капитаны [344].
  
  В декабре 1938 года франкистские войска развернули генеральное наступление на Каталонию, в результате которого начался беспорядочный отход республиканских частей к французской границе. В феврале 1939 года Англия и Франция заявили о разрыве дипломатических отношений с республиканским правительством и признании режима Франко. 23 марта пал Мадрид.
  
  После падения республики сотни тысяч испанских беженцев были вынуждены покинуть родину и оказались во французских лагерях для интернированных. Как писал Ф. Раскольников, Сталин предал побеждённых испанских революционеров, бросил их на произвол судьбы и предоставил заботу о них другим государствам [345].
  
  Столь же трагически сложилась судьба тысяч интернационалистов, также задержанных французскими властями и отправленных в лагеря. Димитров направил ряд писем секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву с просьбой разрешить вернуться в СССР этим людям, и прежде всего тем из них, кто не может возвратиться в свою страну, так как заочно приговорён там к смертной казни или многолетнему тюремному заключению. Поскольку эти обращения остались безрезультатными, 20 августа 1939 года Димитров и Мануильский обратились с письмом к Сталину. В нём говорилось, что во французских лагерях содержится свыше 6 тысяч бывших добровольцев. Руководители Коминтерна просили допустить в СССР "после тщательной проверки" хотя бы половину этих людей [346]. Однако попасть в Советский Союз сумели лишь единицы, остальные натолкнулись на унизительные и беспричинные отказы.
  
  Рассеявшись по всему миру, участники и свидетели испанских событий донесли до мировой общественности правду о злодеяниях сталинистов в Испании. Эти злодеяния нанесли жесточайший ущерб престижу международного коммунизма, который многими людьми стал отождествляться с палачеством сталинистов. Даже Гитлер, лучше, чем кто-либо иной, знавший о лживости версий относительно сотрудничества испанских антисталинистов с нацистами, однажды в беседе с приближёнными обмолвился примечательной фразой, выражавшей, говоря ленинскими словами, "классовую правду врага": "Если бы Сталин одержал победу (во второй мировой войне.- В. Р.), то мы бы имели во всех странах Центральной и Западной Европы коммунизм самого худшего образца, а что он из себя представляет, отчётливо видно на примере множества инцидентов, происшедших во время гражданской войны в Испании" [347].
  
  Долгие годы в СССР давалась чисто сталинистская версия истории испанской гражданской войны. Все свидетельства о преступлениях сталинистов тщательно замалчивались. Этим объясняется, в частности, действовавший до 1968 года запрет на публикацию романа "По ком звонит колокол", а затем - выпуск этого произведения в усечённом виде, с многочисленными купюрами.
  
  В работах советских историков тщетно искать сколько-нибудь внятного объяснения причин поражения испанской революции. Это объясняется прежде всего безусловным запретом на изложение этих причин, данное Троцким ещё во время испанской войны.
  
  Троцкий писал, что правительство Народного фронта мирилось с преступлениями сталинистов, а ПОУМ не решался порвать с Народным фронтом из-за того, что Москва предоставила оружие Испании. В этой связи он указывал, что при правильном руководстве испанские республиканцы могли бы победить франкистов, не прибегая к помощи Москвы, щедро оплаченной испанским золотом. Он напоминал, что в гражданской войне 1918-1920 годов, сопровождавшейся интервенцией английских, американских, французских, японских и иных войск, Красная Армия захватывала военные запасы белогвардейцев и интервенционистов и сбрасывала в море иностранные экспедиционные корпуса. "Революции побеждали до сих пор вовсе не благодаря высоким иностранным покровителям, которые снабжали их оружием. Иностранные покровители бывали обыкновенно у контрреволюции... Революции побеждают прежде всего при помощи смелой социальной программы, которая даёт массам возможность овладеть оружием, имеющимся на их территории, и разложить армию врага" [348].
  
  Кроме того, за годы гражданской войны можно было укрепить и развить испанскую военную промышленность, переоборудовав в военных целях ряд заводов. "Эта работа не была выполнена только потому, что инициативы рабочих организаций одинаково боялись как Сталин, так и его испанские союзники. Сильная военная промышленность стала бы могущественным орудием в руках рабочих. Вожди Народного фронта предпочитали зависимость от Москвы" [349].
  
  Эта зависимость определялась не только шантажом со стороны Сталина в качестве поставщика оружия. "В шантаже недостатка, конечно, не было. Но причина этого шантажа была заложена во внутренних условиях самой революции" [350]. И Сталин, и лидеры Народного фронта хотели одного и того же: ослабления возрастающего натиска рабочих и крестьянских масс на режим полуфеодальной и буржуазной собственности. Республиканское правительство обещало буржуазии сохранить её собственность с помощью "демократических" мер. Однако ход революции показал, что отстаивать частную собственность против революционных масс невозможно иначе, как мерами самой необузданной реакции.
  
  Исходя из этих предпосылок, Троцкий отмечал поверхностность объяснения, гласящего, что сталинисты просто выменяли власть на оружие. "За доставку оружия Москва получала испанское золото. По законам капиталистического рынка этого вполне достаточно. Как же Сталин умудрился получить в придачу ещё и власть? На это отвечают обычно: поднимая в глазах масс свой авторитет военными поставками, советское правительство ставило условием своего "сотрудничества" решительные меры против революционеров и тем устраняло с пути опасных противников. Всё это совершенно бесспорно; но это только одна, и притом менее важная сторона дела". Деятели Народного фронта с большей или меньшей готовностью шли навстречу требованиям Москвы, потому что они сами хотели удержать революцию в буржуазных рамках. Только под этим, более широким углом зрения становится понятной та "ангельская терпимость", которую проявили по отношению к преступлениям сталинистов "рыцари свободы и права" из числа лидеров Народного фронта. "Если у них не было никакого другого выбора, как они утверждают, то вовсе не потому, что за самолёты и танки они не могли расплачиваться иначе, как головами революционеров и правами рабочих, а потому, что их собственную "чисто демократическую", т. е. антисоциалистическую программу нельзя было осуществить никакими другими мерами, кроме террора. Когда рабочие и крестьяне вступают на путь своей революции, т. е. захватывают заводы, имения, изгоняют старых владельцев, овладевают властью на местах, то у буржуазной контрреволюции - демократической, сталинской или фашистской, всё равно - нет никаких других средств остановить это движение, кроме кровавого насилия, дополненного ложью и обманом. Преимущество сталинской клики на этом пути состояло в том, что она сразу начала применять методы, которые были не по плечу Асаньям, Компанисам, Негринам (премьер-министр испанского правительства, сменивший в июне 1937 года на этом посту Л. Кабальеро.- В. Р.) и их левым союзникам" [351].
  
  Такая политика фатально обрекала испанскую революцию на поражение. Проводя принцип "демократической революции", т. е. неприкосновенности частной собственности, Сталин стремился завоевать доверие французской и английской буржуазии, доказать ей на деле свою готовность отстоять "порядок" от "анархии". На этом пути он неизбежно вступил в конфликт с устремлениями испанских рабочих и крестьян, ставивших перед собой социалистические задачи. "Гражданская война, в которой сила голого принуждения мало действительна, требует высшей самоотверженности от своих участников. Рабочие и крестьяне способны обеспечить победу лишь в том случае, если ведут борьбу за своё собственное освобождение. Подчинить в этих условиях пролетариат руководству буржуазии значит обеспечить его поражение в гражданской войне" [352].
  
  Троцкий подчёркивал, что испанский пролетариат проявил в гражданской войне высокую степень политической зрелости и превосходные боевые качества. По своему удельному весу в населении, по своему политическому и культурному уровню он был не ниже, а выше русского пролетариата в начале 1917 года. Главным препятствием к его победе были его собственные политические организации, оказавшиеся неспособными сплотить массы и противопоставить их не только франкистским мятежникам, но и оппортунистическому руководству Народного фронта. "Ни в героизме масс, ни в мужестве отдельных революционеров недостатка не было. Но массы были предоставлены самим себе, а революционеры оставались разобщены, без программы, без плана действий. "Республиканские" военачальники больше заботились о подавлении социальной революции, чем о военных победах. Солдаты теряли доверие к командирам, массы - к правительству, крестьяне отходили в сторону, рабочие уставали, поражение следовало за поражением, деморализация росла" [353].
  
  Главную ошибку ПОУМа и других оппозиционных партий Троцкий видел в том, что они не решились встать на путь решительной борьбы с правительством Народного фронта из-за боязни возникновения гражданской войны в тылу республиканских армий. "Как будто в республиканской Испании и без того не идёт гражданская война, притом самая подлая и бесчестная, война собственников и эксплуататоров против рабочих и крестьян. Эта непрерывная война выражается в арестах и убийствах революционеров, подавлении массового движения, разоружении рабочих, вооружении буржуазной полиции, оставлении на фронте без оружия и помощи рабочих отрядов, наконец, в искусственной задержке развития военной промышленности. Каждый из этих актов представляет жестокий удар по фронту, прямую военную измену, продиктованную классовыми интересами буржуазии. Однако "демократический" филистёр - включая сталинцев, социалистов и анархистов - считает гражданскую войну буржуазии против пролетариата, хотя бы и в непосредственном тылу фронта естественной и неизбежной войной, имеющей своей задачей обеспечить "единство Народного фронта". Зато гражданская война пролетариата против "республиканской" контрреволюции есть в глазах того же филистёра преступная, "фашистская", троцкистская война, нарушающая... "единство антифашистских сил"" [354]. За постоянными призывами к "антифашистскому единству" не скрывалось ничего, кроме претензий на монополию коммунистической партии и её правых союзников.
  
  "Вторая" гражданская война имела своим неизбежным следствием ослабление республиканских сил, создание благоприятных условий для победы мятежников и падение притягательной силы испанской революции в глазах трудящихся всего мира. "Если бы республиканцы одержали по крайней мере победу, многие склонны были бы смотреть на преступления Сталина снисходительно: "победителей не судят". Но сейчас стало совершенно ясно, что подлые убийства революционеров имели только одно последствие, именно облегчение победы Франко. У многих слепцов падет повязка с глаз" [355].
  
  Троцкий считал законом каждой революции развитие силы её международного притяжения и международной поддержки в соответствии с той революционной программой, которую осуществляют восставшие массы. Так происходило на первых этапах испанской революции, когда революционные рабочие были хозяевами положения в тылу и на фронте, в народной милиции и на фабриках. "Весь международный пролетариат с затаенным дыханием следил за испанской революцией, пока она была подлинным движением масс к социализму. Сочувствие трудящихся превратилось в изумление, негодование, ещё хуже, индифферентизм, когда Сталин, Негрин и К№ стали душить испанскую революцию" [356].
  
  Не лучше складывалось положение и с точки зрения внутренних условий испанской революции, социальная база которой непрерывно сужалась. Испанская буржуазия с самого начала поняла, что революционное движение направлено против частной собственности и что справиться с этим движением демократическими методами совершенно невозможно. Если Сталину и удастся довести до конца свою работу могильщика испанской революции, отмечал Троцкий, это не приведёт к его победе на испанской земле. "Испанская буржуазия нуждалась в нём как в палаче, но он вовсе не нужен ей как покровитель и наставник... Возможно, что Сталин и сам хочет унести из Испании ноги до окончательной катастрофы: он надеется, таким образом, переложить ответственность за поражение революции на своих ближайших союзников" [357].
  
  Троцкий подчёркивал, что в Испании могла победить либо социалистическая революция, либо фашизм. Выдвинутое Народным фронтом требование не выходить за пределы буржуазной демократии означало на деле отказ не только от социалистической, но и от демократической революции. Даже чисто демократические задачи, такие, как экспроприация крупных землевладельцев, могли быть решены не методами буржуазной демократии, а методами социалистической революции. Попытки Сталина вкупе с вождями Народного фронта выбрать третий путь, путь сохранения капиталистического режима на "демократической" основе не только обрекли испанскую революцию на поражение, но и скомпрометировали официальный коммунизм в глазах трудящихся всего мира.
  
  Такая оценка международной перспективы в связи с исходом испанских событий принадлежала не одному Троцкому. К аналогичным выводам приближался Эрнст Тельман, который в письме от 1 марта 1939 года, направленном советскому руководству, писал: "Мировое мнение будет расценивать победу Франко как новую победу фашизма, так же, как в обратном случае победа красной Испании над Франко - расценивалась бы как победа большевизма. Поэтому дело идёт сейчас не только о спасении красной Испании, как будущего большевистского государства, но речь идёт о возможности спасения престижа коммунизма, что связано с поражением красной Испании. Эта потеря престижа для коммунизма будет значительно больше, чем, например, поражение коммунизма в Германии в 1933 году из-за победы национал-социализма, так как в Испании идёт ожесточённая борьба с оружием в руках и созданы и используются все возможности для международной поддержки" [358].
  
  Тельман не знал и не мог представить себе того, что ко времени написания его письма судьба Испании, равно как и престиж международного коммунизма стали абсолютно безразличны для Сталина. Сталин затевал в это время новую политическую игру, направленную на достижение сговора с Гитлером.
  
  Определённые отклики на изменение сталинской политики в Испании можно обнаружить в фашистской печати. Так, главный редактор немецкой газеты "Франкфуртер цайтунг" в конце 1939 года опубликовал статью "Итальянцы - реалисты", в которой подчёркивал, что "Италия никогда не была врагом национального советского большевизма... Пока Москва вела политику, приносящую вред интересам фашизма и Италии, это побуждало Италию к вмешательству в испанскую войну, чтобы помочь победе Франко - победе над политикой Коминтерна... Чем больше Советский Союз отстранялся от Испании, тем больше интереса проявляла итальянская политика к установлению нормальных отношений между Римом и Москвой" [359].
  
  Троцкий неоднократно указывал на то, что победа испанской революции открыла бы путь распространению социалистической революции на другие страны, тогда как её поражение стало бы неминуемым прологом к мировой войне. Если бы испанская революция одержала победу, она дала бы мощный толчок революционному движению во Франции и других странах Европы. Победоносное революционное движение предупредило бы мировую войну, сделало бы её ненужной и невозможной. Но социалистический пролетариат Испании оказался задушен коалицией Сталина и лидеров Народного фронта ещё раньше, чем он был окончательно разгромлен бандами Франко. "Поражение испанской революции отдаляет революционную перспективу в Европе и приближает перспективу империалистической войны. Не видеть этого могут только слепцы!" [360]
  
  Троцкий писал, что в Испании Сталин потерпел менее непосредственное, но не менее глубокое поражение, чем республиканское правительство. "Дело идёт при этом о чём-то неизмеримо большем, чем чисто военное поражение или даже проигранная война. Вся политика испанских "республиканцев" определялась Москвой. Те отношения, которые установились у республиканского правительства с рабочими и крестьянами, представляли только перевод на язык войны тех отношений, какие установились между кремлёвской олигархией и народами Советского Союза... Основная тенденция политики состояла в замене народа бюрократией, а бюрократии - политической полицией. Благодаря условиям войны тенденции московского бонапартизма не только получили в Испании крайнее выражение, но и подверглись очень быстрой проверке. В этом важность испанских событий с точки зрения международной и прежде всего советской. Сталин не способен воевать; а когда он оказывается вынужден воевать, он не способен дать ничего, кроме поражений" [361].
  
  После поражения испанской революции Троцкий считал мировую войну неизбежной потому, что это поражение обусловило ещё большую деморализацию мирового рабочего движения - единственной силы, которая могла бы предотвратить глобальную войну. "Трагический опыт Испании,- провидчески писал он,- есть грозное предупреждение - может быть, последнее предупреждение перед ещё более великими событиями" [362].
  
  
  
  
  XXVII
  
  
  
  Мюнхенский сговор
  
  Прогноз Троцкого реализовался ещё до окончательного поражения испанской революции. Осуществив в марте 1938 года аншлюсс - присоединение Австрии к Германии, Гитлер вскоре начал оказывать давление на Чехословакию с целью добиться от неё передачи Германии Судетской области. Он ясно давал понять, что в случае отказа Чехословакии от решения этой проблемы мирным путём он прибегнет к военным действиям.
  
  В этих требованиях Гитлера было немало элементов блефа. Чехословакия, имевшая договоры о дружбе и взаимной помощи с СССР и Францией, обладала к тому же внушительными собственными вооружёнными силами. В их состав входило 45 дивизий численностью 2 млн чел. Чехословакия располагала 1582 самолётами и другим современным вооружением [363]. Оборона страны опиралась на мощные пограничные укрепления в горах, не уступавшие французской линии Мажино. Немецкая армия, целиком сконцентрированная против Чехословакии, не была способна осуществлять сколько-нибудь серьёзные военные действия на Западе (в случае верности Франции своему союзническому долгу) и тем более противостоять объединённым вооружённым силам франко-советско-чехословацкой коалиции.
  
  Все немецкие генералы, близкие к Гитлеру и пережившие вторую мировую войну, в своих воспоминаниях утверждали: если бы не Мюнхенское соглашение, Гитлер напал бы в октябре 1938 года на Чехословакию. В этом случае, несмотря на возможные колебания в Москве, Париже и Лондоне, СССР, Франция и Англия вступили бы в войну, в которой скоро наступило бы поражение Германии.
  
  И наглость Гитлера в своих экспансионистских притязаниях, и уступчивость западных демократий в немалой степени были обусловлены представлением об ослаблении Советского Союза в результате непрекращающейся чистки. К тому же и советская дипломатия вела себя достаточно пассивно. Скованный сталинским обручем Литвинов вынужден был ограничиваться выступлениями в Лиге наций, содержавшими предложения о мирном решении кризиса путём созыва конференции заинтересованных держав. В конце июня 1938 года Литвинов выступил в Ленинграде с речью, в которой говорилось: "Последние пять лет в дипломатических кругах Запада всё сводится к попыткам не замечать откровенно агрессивной политики Германии, к соглашательству на её требования, а зачастую и капризы, из опасения вызвать малейшее недовольство". Когда же речь зашла о возможных действиях Советского Союза, Литвинов высказался весьма осторожно: "Мы намеренно воздерживаемся от непрошеных советов чехословацкому правительству... Советское правительство во всяком случае не несёт ответственности за дальнейшее развитие событий. СССР... не желает никому навязывать себя в качестве партнёра или союзника, но готов согласиться на коллективное сотрудничество".
  
  Комментируя эти высказывания Литвинова и их резонанс на Западе, английский историк А. Буллок справедливо замечает: "Можно было предположить, что такая позиция Советского Союза обусловливалась чистками, в значительной степени охватившими Советскую Армию... Как следствие этого, победа на Дальнем Востоке (в боях на озере Хасан летом 1938 года.- В. Р.) не поколебала уверенности Парижа, Лондона и Берлина в том, что из-за повальных репрессий русских нельзя считать серьёзным военным противником" [364].
  
  У Советского Союза была бесспорная возможность оказать Чехословакии помощь в одиночку. Одним из вариантов такой помощи могли стать действия, осуществляемые через голову чехословацкого правительства, опираясь на активные просоветские настроения в массах. 22 сентября советский посол в Чехословакии Александровский сообщал в Москву: "В Праге происходят потрясающие сцены. Полпредство [СССР] окружено полицейским кордоном. Несмотря на это, толпы демонстрантов при явном сочувствии полиции приходят к полпредству, высылают делегации, требующие разговора с полпредом. Толпы поют национальный гимн и буквально плачут. Поют "Интернационал". В речах надежда на помощь СССР, призывы защищаться, созвать парламент, сбросить правительство... Гитлер и Чемберлен одинаково возбуждают ненависть" [365].
  
  К вмешательству СССР через голову официальной власти, склонявшейся к капитуляции перед агрессором, готовила народ компартия Чехословакии - одна из самых многочисленных и влиятельных компартий в Европе. В листовке КПЧ, выпущенной в дни кризиса, говорилось: "По совершенно достоверным сообщениям, Советский Союз полон решимости помочь Чехословакии в любом случае и в любую минуту, как только на нас нападут... Советский Союз непоколебимо с нами" [366].
  
  Второй вариант советской помощи был связан с проведением более активной и гибкой внешней политики, которая могла бы снять сомнения и колебания Бенеша, в известной мере опасавшегося советизации Чехословакии в случае вступления на её территорию Красной Армии. Однако Сталин не позволил Литвинову или кому-либо из других видных советских политических деятелей прибыть в Чехословакию, из-за чего Бенеш вынужден был ограничиваться безрезультатными консультациями с Александровским. Как сообщал Александровский 29 сентября в Москву, "в последних разговорах со мной он [Бенеш] каждый раз судорожно хватался за возможность нашей помощи и вызывал меня для разговоров как раз тогда, когда получал очередной крепкий удар от Англии и Франции" [367].
  
  В начале 90-х годов чешский историк Пфафф на основе изысканий в архивах нескольких европейских стран обнаружил документы, представляющие в новом свете картину взаимоотношений СССР и Чехословакии в дни сентябрьского кризиса, т. е. переговоров Чемберлена, Даладье, Гитлера и Муссолини о решении судьбы Чехословакии. В книге "Советская измена" Пфафф рассказывает, что вечером 27 сентября Бенеш обратился к советскому правительству с просьбой направить в Чехословакию 700 бомбардировщиков и истребителей [368]. Несколько ранее Литвинов тайно встретился на конспиративной вилле чехословацкой разведки в Швейцарии с министром иностранных дел Румынии. На этой встрече министры договорились о том, что в случае нападения Германии на Чехословакию румынское правительство даст согласие пропустить через свою территорию 100 тысяч советских солдат, а также артиллерию, танки и авиацию (тогда Румыния не была ещё союзницей Германии, а, напротив, сама опасалась германской агрессии). 23 сентября румынское правительство направило Литвинову ноту с предложением письменно закрепить эту договорённость и выражением готовности немедленно открыть своё воздушное пространство для переброски советской авиации в Прагу. Чехословацкие аэропорты с середины сентября были готовы принять 675 советских самолётов. Однако советское правительство проигнорировало как румынские предложения, так и обращения Бенеша в Москву с просьбой о непосредственной военной помощи в защите независимости Чехословакии, сделанные 26-28 сентября [369].
  
  Мюнхенское соглашение было подписано главами правительств Англии, Франции, Германии и Италии 29 сентября. В нём Чехословакии предписывалось в недельный срок передать Германии Судетскую область, удовлетворить территориальные притязания, предъявленные Польшей, и отказаться от Закарпатской Украины. Представители Чехословакии были вызваны в Мюнхен лишь для того, чтобы выслушать этот приговор. В дополнении к соглашению говорилось о международных гарантиях новых границ Чехословацкого государства в целях его защиты от неспровоцированной агрессии. Эта договорённость была грубо нарушена Германией спустя полгода, не встретив каких-либо ответных действий со стороны Англии и Франции.
  
  На следующий день Чемберлен и Гитлер подписали англо-германскую декларацию, где было зафиксировано условие, на котором правящие круги Англии соглашались выдать Чехословакию Германии,- "обещание" Гитлера не нападать на Великобританию. 6 декабря 1938 года была подписана аналогичная франко-германская декларация.
  
  По мюнхенскому соглашению Чехословакия лишалась пятой части своей территории. В отделённых от неё районах проживало около четверти населения страны и находились важнейшие военные укрепления, представлявшие одну из самых мощных оборонительных линий в Европе. Страна утратила 66 % добычи угля, 86 % производства химической промышленности, 80 % производства цемента, 70 % выплавки чугуна и стали, 70 % выработки электроэнергии [370]. Новая граница Чехословакии упиралась в дальние пригороды Праги.
  
  Благодаря позорной трусости и попустительству со стороны Англии и Франции Гитлер всего за шесть месяцев беспрепятственно захватил Австрию и Судетскую область, добавив к третьему рейху 10 миллионов немцев. Это позволило увеличить население Германии до количества, более чем в два раза превышающего население Франции.
  
  Сам Гитлер был изумлён тем, с какой лёгкостью Чемберлен и Даладье согласились на мюнхенскую сделку. "Вы думаете,- говорил он венгерскому министру иностранных дел 16 января 1939 года,- что я сам полгода тому назад считал возможным, что Чехословакия будет мне как бы поднесена на блюде её друзьями? ...То, что произошло, может произойти лишь раз в истории" [371].
  
  По возвращении из Чехословакии Чемберлен объявил в лондонском аэропорту, что он привёз мир для целого поколения. Не прошло и года, как сбылись слова Черчилля о мюнхенском сговоре: "Это только начало расплаты. Это только первый глоток, первое предвкушение чаши горечи, которую мы будем пить год за годом..." [372]
  
  Многие западные политики справедливо расценили мюнхенский сговор не только как предательство Англией и Францией дружественной страны, но и как проявление поразительной политической и стратегической слепоты Чемберлена и Даладье. Посол США в Испании Бауэрс писал другому американскому дипломату Додду: "Мюнхенский мир" за одну ночь свёл Францию до положения жалкой второсортной державы, лишив её друзей и всеобщего уважения, а Англии нанёс такой сокрушительный удар, какой она не получала в течение последних 200 лет. Полтора века назад за такой мир Чемберлена посадили бы в Тауэр, а Даладье казнили бы на гильотине" [373].
  
  Даже после подписания мюнхенского соглашения советское правительство имело возможность, в случае проведения более динамичной, активной и последовательной внешней политики, сдержать германскую агрессию. Получив утром 30 сентября текст соглашения, Бенеш сразу же связался с полпредством СССР в Праге и просил не позднее вечера этого дня сообщить ему, что думает советское руководство о "двух возможностях": следует ли Чехословакии бороться или капитулировать. К этому Бенеш добавил, что другие великие державы "позорным образом принесли Чехословакию в жертву Гитлеру". Однако немедленного ответа от Москвы, который мог бы сыграть решающую роль, получено не было. Спустя несколько часов Александровский выразил желание встретиться с Бенешем, но всего лишь для получения "дополнительной информации". Секретарь Бенеша сообщил ему, что чехословацкое правительство уже приняло мюнхенские условия [374].
  
  Троцкий откликнулся на сентябрьский кризис 1938 года несколькими статьями. Ещё 19 сентября он написал статью "Фразы и реальность. К международному положению", в которой чётко характеризовал политическую суть переговоров, предшествовавших мюнхенскому сговору: "Две великие "демократии", Франция и Англия, уговаривают Прагу уступить Гитлеру, которого поддерживает Муссолини. Праге не остаётся, видимо, ничего другого, как внять "дружественным" советам. О Москве при этом нет и речи. Никто не интересуется мнением Сталина и его Литвинова... Кремль более изолирован, чем когда-либо" [375].
  
  В постскриптуме к этой статье, написанном 22 сентября, Троцкий указывал на неминуемые последствия предстоящего сговора. "Чехословакия, как военная держава, исчезает с карты Европы... Самая капитальная стена богемской крепости рушится от звуков фашистской трубы. Германия приобретает не только три с половиной миллиона немцев, но и прочную границу. Если до сих пор Чехословакия рассматривалась как военный мост для СССР в Европу, то теперь она становится мостом для Гитлера на Украину. Международная "гарантия" независимости остатков Чехословакии будет означать неизмеримо меньше, чем такая же гарантия для Бельгии до [первой мировой] войны... Военное соглашение между Францией и СССР теряет отныне 75 % своего значения и может легко потерять все 100 %".
  
  Троцкий делал вывод, что крушение Чехословакии означает крушение международной политики, которую Советский Союз проводил с 1933 года. "Московская идея "союза демократий" для борьбы с фашизмом оказалась безжизненной фикцией. Никто не хочет воевать ради абстрактного принципа демократии; все воюют из-за материальных интересов. Англия и Франция предпочитают удовлетворять аппетиты Гитлера за счёт Австрии и Чехословакии, а не за счёт своих колоний".
  
  Прогнозируя дальнейшее развитие международных событий, Троцкий замечал, что "компромисс на трупе Чехословакии ни в малейшей степени не обеспечивает мира, а только создаёт для Гитлера более благоприятную базу для предстоящей войны. Полёты Чемберлена под небесами войдут в историю как символ тех дипломатических конвульсий, которые переживала разобщённая, жадная и бессильная империалистическая Европа накануне новой бойни, которая готовится залить кровью всю нашу планету" [376].
  
  Этот прогноз Троцкий повторил в статье "Свежий урок (К вопросу о характере предстоящей войны)", написанной сразу после мюнхенского соглашения. Здесь он выражал уверенность в том, что "мюнхенский квартет так же мало способен охранить мир, как и никогда не существовавший "фронт демократий"" [377].
  
  Касаясь реакции советской пропаганды на события, произошедшие после мюнхенского сговора, Троцкий писал: "Московские фальсификаторы поражают ныне своего бывшего демократического друга Бенеша дешёвыми проклятиями за то, что он преждевременно "капитулировал" и помешал Красной Армии разгромить Гитлера, независимо от поведения Франции. Эти театральные громы только ярче освещают бессилие и лживость Кремля. Кто же вас заставлял верить Бенешу? Кто вынуждал вас сочинять миф о "союзе демократий"? Кто помешал вам, наконец, в критические часы, когда вся Чехословакия кипела котлом, призвать пролетариат Праги овладеть властью и послать ему на помощь Красную Армию? ...На примере Чехословакии все малые государства и особенно все колониальные народы должны понять, какой помощи они могут ждать от Сталина" [378].
  
  Подчёркивая, что источник пораженческой политики находится в Кремле, Троцкий утверждал, что "можно с уверенностью ждать теперь попыток советской дипломатии сблизиться с Германией ценою дальнейших отступлений и капитуляций" [379].
  
  Недальновидные буржуазные политики и журналисты были склонны объяснять это предостережение Троцкого его пресловутой личной ненавистью к Сталину. Для тех же, кто был посвящён в зигзаги тайной дипломатии тоталитарных государств, оно не могло показаться преувеличением. Уже в первые дни после мюнхенского соглашения советник германского посольства в Москве Типпельскирх писал в МИД Германии: "Обращаясь к области политического прогноза, нельзя отказаться от мысли, что Советский Союз перестроит свою внешнюю политику... Я не считаю невероятной гипотезу, что современное положение открывает благоприятные возможности для нового и более широкого экономического соглашения Германии с СССР" [380].
  
  
  
  
  XXVIII
  
  
  
  Кампания по поводу "Великой Украины"
  
  Определённые сложности в отношениях СССР и Германии наметились в конце 1938 - начале 1939 года в связи с кампанией по поводу возможности создания т. н. "Великой Украины". Эта кампания была связана с тем, что одним из последствий Мюнхенского соглашения и расчленения Чехословакии стало создание марионеточной "Независимой Карпатской Украинской республики" с "автономным правительством". Вслед за этим на Западе стали распространяться сообщения о предстоящем "воссоединении" Германией Закарпатской Украины с советской Украиной путём поглощения последней и включения её в состав "Великой Украины". Эта тема активно обсуждалась на Западе, поскольку было хорошо известно, что на протяжении длительного времени влиятельная группа национал-социалистов, возглавляемая А. Розенбергом, выступала за захват советской Украины и включение её в германскую империю.
  
  На протяжении нескольких месяцев "украинская тема" оживлённо дебатировалась в мировой печати, на дипломатических переговорах и в дипломатической переписке. 15 декабря 1938 года французский посол в Германии Кулондр писал министру иностранных дел Бонне, что "вот уже примерно в течение десяти дней весь национал-социалистический аппарат говорит об Украине... Пути и средства, кажется, ещё не разработаны, но сама цель, кажется, представляется уже установленной - создать великую Украину, которая стала бы житницей Германии". Активизацию вопроса об Украине Кулондр объяснял переживаемыми Германией продовольственными трудностями. "Чтобы поддержать и усилить предвоенную экономику,- писал он,- нужны житница, шахты, рабочая сила; Украина - вот путь к империи" [381].
  
  В телеграмме Литвинову от 14 декабря 1938 года советник посольства СССР в Германии Астахов писал, что тема Украины, находящая отражение в германской печати, "является сейчас одной из самых модных в Берлине". Об актуальности украинской "проблемы" открыто говорят как "низовые чернорубашечники, так и высокопоставленные официальные лица. Решение проблемы мыслится в плане создания "единой Украины" из всех частей, включая советскую" [382].
  
  "Украинская проблема", как сообщал в Москву посол в Англии Майский, гораздо больше муссировалась в Англии и Франции, чем в Германии. "Из того, что я слышал и наблюдал на протяжении минувших двух месяцев,- писал он,- с полной определённостью вытекает заключение, что чемберленовские круги сознательно раздувают "украинское направление" германской агрессии, стремясь подсказать Гитлеру именно такой ход" [383]. Несколько ранее Майский сообщал, что "в британских правительственных кругах... сейчас очень популярна концепция, согласно которой ближайший удар Гитлера будет на восток, в частности против Советской Украины" [384]. Из этого прогноза советник Чемберлена Вильсон в беседе с Майским делал вывод, что "Англии в ближайшем будущем не угрожает война". "Весьма вероятно,- суммировал высказывания английских политических деятелей Майский,- что если не весь кабинет в целом, то, по крайней мере, отдельные члены британского правительства поощряют Гитлера в сторону "восточной экспансии"" [385]. Аналогичные сообщения в Москву шли из Парижа от советского посла Сурица, который писал, что многие французские политические деятели придерживаются мнения о серьёзности германских приготовлений и намерений в отношении Украины, которая явится наиболее вероятным и ближайшим объектом германской экспансии [386].
  
  В дипломатических документах не зафиксировано ни одного факта официальных либо неофициальных бесед деятелей третьего рейха на тему "Великой Украины" с представителями Англии и Франции. "Украинская тема" была затронута лишь на переговорах Риббентропа с польским министром иностранных дел Веком, которые состоялись 6 и 26 января 1939 года. В первой беседе Риббентроп говорил о необходимости присоединения Данцига к Германии и строительства через польскую территорию экстерриториальной автострады и железной дороги, соединяющих основную часть Германии с Восточной Пруссией. Далее он сообщил, что Гитлер "уже изложил нашу отрицательную позицию в отношении Великой Украины" и спросил Бека, не отказалось ли польское правительство от претензий маршала Пилсудского на Украину. На это Бек ответил, что поляки "уже были в самом Киеве и что эти устремления, несомненно, всё ещё живы и сегодня" [387].
  
  Во второй беседе Риббентроп вернулся к "известному германскому предложению" о возвращении Данцига и создании автомобильной и железнодорожной линии через "польский коридор". На этот раз он предложил Беку в качестве своего рода компенсации "сотрудничество между Польшей и Германией" в вопросе о Великой Украине. Бек охотно откликнулся на эту идею, заявив, что "Польша претендует на Великую Украину и на выход к Чёрному морю" [388].
  
  Большинство советских и зарубежных дипломатов и политиков считали, что Гитлер не станет предпринимать прямое военное вторжение на Украину, а будет стремиться вызвать в ней сепаратистское движение. В беседе с Майским Вильсон заявил, что линия Гитлера "будет примерно та же, что и в случае с Чехословакией. Сначала рост национализма, вспышки, восстания украинского населения, а затем "освобождение" Украины под лозунгом "самоопределения"" [389]. Кулондр также считал маловероятным осуществление Гитлером планов, связанных с созданием "Великой Украины", путём прямого военного вмешательства. "В окружении Гитлера,- писал он,- подумывают о такой операции, которая повторила бы в более широких масштабах операцию в Судетах: проведение в Польше, Румынии и СССР пропаганды за предоставление независимости Украине, и в подходящий момент дипломатическая поддержка и акция со стороны местных добровольческих отрядов". При этом, по мнению Кулондра, решающее значение будет иметь "создание внутренних неурядиц в Советской Украине" [390].
  
  Известным основанием для таких прогнозов была деятельность националистических сил украинской эмиграции, которые считали себя с 1919 года в состоянии войны с Советской Россией. Украинские националисты имели свою военизированную организацию ОУН, в составе которой находились две бригады численностью около двух тысяч человек. ОУН предполагала в ближайшем будущем в союзе с немцами "освободить" Советскую Украину и имела своё подполье в УССР, которое должно было развернуть деятельность в случае войны [391].
  
  Откликаясь на кампанию за создание "Великой Украины", Троцкий писал, что "Советская Украина развивала в первый период своего существования могучую притягательную силу также и в национальном отношении и поднимала на борьбу рабочих, крестьян и революционную интеллигенцию Западной Украины, порабощённой Польшей. Однако за годы термидорианской реакции положение Советской Украины, а вместе с тем и постановка украинского вопроса в целом резко изменились. Чем глубже были пробужденные надежды, тем острее оказалось разочарование. Бюрократия душила и грабила народ и в Великороссии. Но на Украине дело осложнялось разгромом национальных упований. Нигде зажим, чистки, репрессии и все вообще виды бюрократического хулиганства не принимали такого убийственного размаха, как на Украине, в борьбе с сильными подпочвенными стремлениями украинских масс к большей свободе и самостоятельности".
  
  Всё это привело к тому, что от прежнего доверия и симпатий зарубежных украинских масс к Кремлю не осталось и следа. "Со времени последней разбойничьей "чистки" на Украине никто на Западе не хочет примыкать к кремлёвской сатрапии, продолжающей именоваться Советской Украиной. Рабочие и крестьянские массы в Западной Украине, в Буковине, в Карпатской Украине растеряны: куда повернуться? чего требовать? Это положение, естественно, передаёт руководство наиболее реакционным украинским кликам, которые свой "национализм" выражают в том, что пытаются продать украинский народ то одному, то другому империализму в возмещение за обещание фиктивной независимости. На этой трагической смуте Гитлер основывает свою политику в украинском вопросе" [392].
  
  Перелом в этой политике наступил в дни захвата Германией Чехословакии (см. гл. XXX), когда Закарпатскую Украину с согласия Гитлера оккупировали войска реакционного хортистского режима в Венгрии, незадолго до этого присоединившейся к Антикоминтерновскому пакту. Автономное правительство Закарпатской Украины, созданное гитлеровцами после Мюнхена, было распущено, а её территория была объявлена частью Венгрии. Украина оказалась, говоря словами Троцкого, "распятой между четырьмя государствами" [393] - СССР, Польшей, Венгрией и Румынией.
  
  Объясняя, почему "Гитлер с таким шумом поднял вопрос о создании "Великой Украины" и... с такой воровской поспешностью снял этот вопрос", Троцкий писал, что мотивы поведения Гитлера "надо искать, с одной стороны, в мошеннических комбинациях немецкого империализма, с другой стороны - в опасении вызвать дьявола, с которым трудно будет справиться. Карпатскую Украину Гитлер подарил венгерским палачам. Сделано это было, если не с явного одобрения Москвы, то во всяком случае в расчёте на такое одобрение. Гитлер как бы говорит Сталину: "Если б я собирался атаковать завтра Советскую Украину, я бы сохранил Карпатскую Украину в своих руках". В виде ответа Сталин на 18-м съезде открыто взял под свою защиту Гитлера от клеветы западных "демократий" [394]. Гитлер покушается на Украину? Ничего подобного! Воевать с Гитлером? Ни малейших оснований! Передача Карпатской Украины в руки Венгрии явно истолковывается Сталиным как акт миролюбия" [395].
  
  Характеризуя поведение Сталина в связи с кампанией по поводу "Великой Украины", Троцкий делал вывод, что Сталин относится к народам зарубежной Украины так же, как "ко всем угнетённым народам, ко всем колониям и полуколониям, т. е. как к разменной монете в своих международных комбинациях с империалистскими правительствами" [396].
  
  
  
  
  XXIX
  
  
  
  Начало политических маневров
  
  В самый разгар кампании по поводу "Великой Украины" правительства СССР и Германии сделали первые шаги в сторону улучшения своих политических отношений.
  
  В октябре 1938 года Литвинов и Шуленбург достигли договорённости о том, что пресса и радио обеих стран будут воздерживаться от прямых взаимных нападок [397]. С этого времени немецкая пропаганда перестала акцентировать внимание на том, что врагом Љ 1 является Советский Союз, и усилила нападки на "западные плутократии".
  
  5 января 1939 года советский посол в Германии Мерекалов сообщил в Москву о желании немцев возобновить прерванные в марте 1938 года переговоры о предоставлении Германией кредита в 200 млн марок и пойти при этом на серьёзные уступки Советскому Союзу. Спустя три дня Микоян направил Мерекалову телеграмму о согласии советского правительства на возобновление переговоров "на базе улучшения ранее выставленных германской стороной условий" [398].
  
  12 января 1939 года на приёме дипломатического корпуса сам Гитлер сделал демонстративный жест по отношению к советскому полпреду. Как записал в своём дневнике его адъютант Видеман, "Гитлер особенно дружественно приветствовал русского посла и подчёркнуто долго беседовал с ним... Действительно дружественная атмосфера, в которой он вёл беседу, ясно показывала, что в его установках что-то изменилось. И Гитлер это ясно продемонстрировал русским" [399]. Вслед за Гитлером к Мерекалову подошли Риббентроп, Кейтель и другие деятели третьего рейха, тепло приветствовавшие его.
  
  Однако здесь советская дипломатия дала явный сбой. Мерекалов, принадлежавший к новой генерации дипломатов, выдвинувшейся на гребне репрессий 1937-1938 годов, не обладал большим дипломатическим опытом и плохо владел немецким языком. Он не всё разобрал из слов Гитлера, беседовавшего с ним без переводчика, и не придал особого значения демаршу, замеченному всем дипломатическим корпусом. Как видно из его записи в дневнике, он даже не догадывался, что поведение Гитлера на приёме имело далеко идущий смысл [400].
  
  События, последовавшие за мюнхенским соглашением, показали, что Гитлер не отказывается от попыток дальнейшего давления на сопредельные страны и западные "демократии". В конце 1938 года в столицах западных государств появились сообщения о том, что после "закрепления на Востоке" (в Польше и Прибалтике) Гитлер нанесёт следующий удар по Франции и Англии.
  
  28 января 1939 года министр иностранных дел Великобритании Галифакс сообщал английским послам: "Сначала казалось - и это подтверждалось лицами, близкими к Гитлеру,- что он замышлял экспансию на Востоке, а в декабре в Германии открыто заговорили о перспективе создания независимой Украины, имеющей вассальные отношения с Германией... С тех пор есть сообщения, указывающие на то, что Гитлер, подбадриваемый Риббентропом, Гиммлером и другими, рассматривает вопрос о нападении на западные державы в качестве предварительного шага к последующей акции на Востоке" [401].
  
  8 марта Гитлер произнёс речь на совещании высших военных, экономических и партийных кругов Германии. В этой речи он говорил о предстоящей в ближайшие дни оккупации Чехословакии, вслед за которой настанет очередь Польши. Вторую акцию необходимо провести до осенней распутицы, пока польские дороги пригодны для передвижения механизированных войск. Разгром Польши, продолжал Гитлер, сделает сговорчивыми Венгрию, Румынию и Югославию, которые "безусловно, относятся к жизненно необходимому пространству Германии". В 1940 и 1941 году, по словам Гитлера, Германия раз и навсегда сведёт счёты со своим извечным врагом - Францией, которая будет стёрта с карты Европы. Вслед за Францией придёт черед Англии, которую фюрер охарактеризовал как "старую и хилую страну, ослабленную демократией". Когда Франция будет побеждена, Германия легко установит господство над Англией и получит в своё распоряжение её богатства и владения во всём мире. Объединив под своим владычеством европейский континент, Германия предпримет величайшую за всю историю военную операцию: используя в качестве базы британские и французские владения на американском континенте, она сведёт счёты с "еврейскими королями доллара" в Соединённых Штатах; "мы уничтожим эту еврейскую демократию, и еврейская кровь смешается с долларами" [402].
  
  В этой речи, намечавшей глобальную военную стратегию Германии, Гитлер, к удивлению присутствующих, ни словом не упомянул об СССР.
  
  Хотя совещание было секретным, уже вечером 8 марта сообщение о речи Гитлера было передано в Москву членами антифашистской группы Шульце Бойзена - Харнака, действовавшей в министерстве авиации. С учётом основных положений этой речи Сталин, по-видимому, придал окончательный вид международному разделу своего доклада на XVIII съезде ВКП(б).
  
  Этот раздел Сталин открыл утверждением о том, что "уже второй год идёт новая империалистическая война, разыгравшаяся на громадной территории от Шанхая до Гибралтара". Перечислив акты агрессии, осуществлённые Германией, Японией и Италией, он сделал акцент на том, что "фашистские заправилы" обманывают мировое общественное мнение формулами об антикоммунистической "оси" и "треугольнике", маскирующими блок этих держав, направленный против интересов Англии, США и Франции в Европе и на Дальнем Востоке. Далее Сталин обрушился на "неагрессивные государства" за их систематические уступки "господам агрессорам". Одной из причин этих уступок он назвал боязнь революции, которая может разыграться, если война примет глобальный характер. Но главная причина, по его словам, заключалась в отказе неагрессивных стран от политики коллективной безопасности, коллективного отпора агрессорам и переходе их на позиции попустительства, невмешательства и "нейтралитета" ради того, чтобы подтолкнуть агрессоров к войне с СССР.
  
  Любой опытный и проницательный политик не мог не видеть, что критика Сталиным "так называемых демократий" была более резкой, чем критика фашистских держав. Более того, в докладе содержалась прямая угроза "сторонникам политики невмешательства", что начатая ими "большая и опасная политическая игра может закончиться для них серьёзным провалом".
  
  Формулируя задачи советской внешней политики, Сталин упомянул о курсе на "мирные, близкие и добрососедские отношения" и установление деловых связей "со всеми странами" (курсив мой.- В. Р.) и в этой связи подчеркнул необходимость "соблюдать осторожность и не давать втянуть в конфликты нашу страну провокаторам войны, привыкшим загребать жар чужими руками" [403].
  
  В высших политических кругах Германии доклад Сталина сразу же был расценен как признак его готовности к коренному повороту в советской внешней политике. Риббентроп впоследствии вспоминал, что он усмотрел в речи Сталина "желание улучшить советско-германские отношения... Я ознакомил с этой речью фюрера и настоятельно просил его дать мне полномочия для требующихся шагов, дабы установить, действительно ли за этой речью скрывается серьёзное желание Сталина. Сначала Адольф Гитлер занял выжидательную позицию и колебался..." [404]
  
  16 апреля Геринг на встрече с Муссолини обратил внимание последнего на доклад Сталина и заявил, что поставит перед Гитлером вопрос относительно возможности осторожного зондажа России на предмет сближения с ней. В свою очередь Муссолини приветствовал эту идею и высказал мнение, что такого сближения можно будет "достигнуть сравнительно легко" [405].
  
  Подлинный смысл сталинской речи был уловлен и некоторыми органами буржуазной прессы. В передовой статье газеты "Нью Чайна дейли ньюс", издававшейся в Шанхае, говорилось: "Необоснованно обвинив демократии в намерении толкнуть Германию на войну против СССР, чтобы извлечь из этого выгоду для себя, Сталин воздержался в то же время от всяких нападок на [Германскую] империю, которые занимали видное место в его прежних речах. Это можно объяснить... тем фактом, что Гитлер в последних выступлениях не только не нападал на Советскую Россию, но даже и не упоминал о ней... Не исключена возможность, что германские планы против Украины будут перенесены теперь на Польшу и что последняя будет разделена между Германией и Россией".
  
  Лондонский еженедельник "Тайм энд тайд" писал, что своим докладом Сталин "почти создал впечатление, что между Берлином и Москвой легко может быть достигнуто соглашение". К аналогичному выводу приходила канадская "Монреаль газет", которая утверждала, что доклад Сталина прозвучал "почти как сближение между СССР и Германией, поскольку в нём был сделан упор на отсутствие действительной базы для войны между ними".
  
  Доклад Сталина нашёл весьма благожелательный отклик в фашистской прессе. Итальянский журнал "Релацьони интернационали" с удовлетворением отмечал, что "позиция Сталина в отношении [немецкого] тоталитарного режима является не полемической, как прежде, а в известной мере осторожной и умеренной". Германский официоз "Фёлькишер беобахтер" опубликовал статью с многозначительным названием "Сталин издевается над Англией", где утверждалось, что "Сталин в пух и прах раскритиковал английскую политику. Он упрекал Англию ни в чём ином, как в фальшивой игре, лицемерном миролюбии и жажде войны... Сталин и его правительство в самой торжественной форме заклеймили на XVIII съезде лицемерное натравливание демократическими государствами, в особенности Англией, фашистских государств против Советского Союза" [406].
  
  В троцкистской печати доклад Сталина был расценен как зондажная попытка заключить сделку с Гитлером. М. Шахтман в американской газете "Socialist Appeal" усматривал в этом докладе "оливковую ветвь", протянутую Сталиным Гитлеру, и предвестие "возможного развития оси Берлин - Москва" [407].
  
  Троцкий откликнулся на доклад Сталина статьёй "Капитуляция Сталина", в которой подчёркивал, что "Сталин поторопился извлечь для себя уроки из испанских событий в смысле дальнейшего поворота в сторону реакции... В речи на съезде Сталин открыто порывает с идеей "союза демократий для отпора фашистским агрессорам". Теперь провокаторами международной войны оказываются не Муссолини и Гитлер, а две основные демократии Европы: Великобритания и Франция, которые, по словам оратора, хотят втравить в вооружённый конфликт Германию и СССР... Отказ от политики "союза демократий" дополняется немедленно униженным пресмыкательством перед Гитлером и усердной чисткой его сапог. Таков Сталин!"
  
  Поворот в сталинской политике Троцкий объяснял тем, что при полном сходстве политических методов Сталина и Гитлера разница результатов их действий на международной арене "бьёт в глаза. Гитлер за короткое время вернул Саарскую область, опрокинул Версальский договор, захватил Австрию и судетских немцев, подчинил своему господству Чехословакию и своему влиянию - ряд других второстепенных и третьестепенных государств. За те же годы Сталин не знал на международной арене ничего, кроме поражений и унижений (Китай, Чехословакия, Испания)".
  
  Считая поверхностным объяснение личными качествами Гитлера и Сталина различий в результатах их международной политики, Троцкий писал: "Гитлер, несомненно, проницательнее и смелее Сталина. Однако решает не это. Решают общие социальные условия обеих стран".
  
  Социальный режим Гитлера, будучи порождением мирового капиталистического кризиса, есть в то же время единственно возможный для Германии режим в рамках монополистического капитализма. Разгадка успехов Гитлера состоит в том, что своим режимом он даёт крайнее выражение тенденциям империализма. Разумеется, эти успехи зыбки и непрочны. "Гитлер скоро приблизится... к апогею, чтобы скатиться затем вниз. Но этот момент ещё не наступил. Гитлер ещё эксплуатирует динамическую силу империализма, борющегося за своё существование".
  
  В отличие от этого, сталинистский политический режим вступил в непримиримое противоречие с социальным фундаментом советского общества - национализированной собственностью и плановым хозяйством. Это хозяйство "имеет свои собственные законы, которые всё меньше мирятся с деспотизмом, невежеством и воровством сталинской бюрократии". Чувствуя это, Сталин озабочен в первую очередь тем, чтобы продлить господство бонапартистской клики. "Благодаря неоценимым преимуществам тоталитарного режима... он меняет принципы своей политики именно для того, чтобы не сменили его самого".
  
  Насквозь эмпирический характер политики Сталина затрудняет определение его дальнейших намерений. "Что представляет собою речь Сталина: звено в цепи сложившейся новой политики, опирающейся на уже достигнутые первые соглашения с Гитлером, или же только пробный шар, одностороннее предложение руки и сердца? Весьма вероятно, что действительность проходит ближе ко второму варианту, чем к первому. Победитель - Гитлер отнюдь не спешит закреплять свои дружбы и вражды. Наоборот, он очень заинтересован в том, чтобы Советский Союз и западные демократии подбрасывали друг другу обвинения в "провокации войны". Своим напором Гитлер во всяком случае кое-чего уже достиг: Сталин, вчера ещё "Александр Невский" западных демократий, сегодня обращает свои взоры к Берлину и униженно кается в совершённых ошибках".
  
  Исторический урок, заключённый в докладе Сталина, Троцкий видел в том, что Сталин, истребивший всех соратников Ленина и цвет командного состава армии по обвинению в том, что они являются агентами Гитлера, "открыто ставит ныне свою кандидатуру на роль... главного агента Гитлера" [408].
  
  
  
  
  XXX
  
  
  
  Изменения в политике западных держав
  
  Исторические события совпали таким образом, что спустя два дня после доклада Сталина Гитлер приступил к молниеносной операции по окончательному расчленению и захвату Чехословакии.
  
  12 марта, после посещения Гитлера главарём словацких фашистов Тисо, была провозглашена "независимость" Словакии, правительство которой немедленно обратилось к Германии за "помощью". В "независимой" Словакии были размещены части вермахта, а её экономика была поставлена под полный контроль немецких монополий.
  
  13 марта немецкие войска вторглись в Чехию, которая была включена в состав германской империи под названием "Имперский протекторат Чехия и Моравия". Англия и Франция не приняли никаких мер для того, чтобы защитить государственную независимость Чехословакии, помешать оккупации Чехии и превращению Словакии в марионеточное государство.
  
  Новая аннексия, предпринятая Германией, резко изменила соотношение сил в Европе. За счёт захваченного в Чехословакии первоклассного оружия было вооружено 40 немецких дивизий. Одни только заводы Шкода выпустили за апрель - август 1939 года столько же военной продукции, сколько произвели за тот же период все английские заводы [409]. Таким образом, готовность вермахта и германской военной промышленности к ведению мировой войны возросла в огромной степени.
  
  Кроме того, оккупация Чехословакии значительно ухудшила стратегическое положение Польши, которая оказалась окружённой с трёх сторон Германией. Это явилось одним из факторов, вызвавших предъявление 21 марта в ультимативной форме германских требований Польше: передать рейху Данциг и экстерриториальную зону для строительства автострады и железной дороги, пересекающей т. н. "польский коридор" [410].
  
  Спустя несколько дней после захвата Чехословакии Гитлер осуществил ещё одну "мирную" аннексию, вынудив литовское правительство подписать договор о передаче Германии Клайпедской (Мемельской) области.
  
  7 апреля произошёл ещё один акт агрессии: вторжение итальянских войск в Албанию. Через несколько дней Чемберлен и Галифакс полетели в Рим, где подписали с Муссолини соглашение, фактически признававшее захват Италией Албании.
  
  Эта дипломатическая акция оказалась, однако, последним словом политики "умиротворения" агрессоров. Правительства Англии и Франции были хорошо осведомлены о глобальных планах Гитлера, которые несли смертельную угрозу их интересам. Общественность этих стран требовала принять решительные меры против усиливавшейся фашистской агрессии. 20 марта Майский сообщал в Москву, что "аннексия Чехословакии, несомненно, произвела громадное впечатление на все слои населения. Разочарование в Мюнхене и негодование против Германии всеобщее... Политика "умиротворения" в сознании широчайших масс мертва. Случилось то, чего больше всего старался избежать Чемберлен: между Англией и Германией пролегла глубокая политическая и морально-психологическая борозда, которую заровнять будет нелегко. Какие-либо переговоры между Лондоном и Берлином в ближайшем будущем невозможны... В сильнейшей степени возросла тревога за будущее и усилилось сознание необходимости коллективного отпора агрессорам. Отсюда довольно крутой поворот в сторону СССР" [411].
  
  Об аналогичных настроениях во Франции сообщал Суриц. "Акт 13 марта,- писал он,- окончательно разрушил, таким образом, в глазах всякого среднего француза не только веру в слова Гитлера, веру, что можно договориться с Германией, веру в оправданность сентябрьской жертвы, веру в Мюнхен, но во весь рост поставил проблему германской угрозы, проблему новых германских захватов... Мнение, что ближайший германский удар будет нанесён на Запад и что под этот удар в первую очередь попадёт Франция, становится здесь преобладающим" [412].
  
  Английский историк Буллок, анализируя события того времени, подчёркивает, что после оккупации Чехословакии зарубежные обозреватели были приведены в замешательство тем, с какой скоростью "то же британское правительство, которое способствовало Мюнхенскому соглашению, сделало крен резко не в сторону политики невмешательства, а напротив - в сторону активного отражения любых дальнейших агрессивных шагов Германии... Летом 1939 года внимание европейской дипломатии оказалось приковано не к Берлину, не к Лондону, не к Парижу, а к Москве; англичане и французы соперничали с Германией в своих попытках завоевать расположение Сталина. В течение пяти месяцев, с апреля по август, Англия и Франция прикладывали максимум усилий, чтобы достичь соглашения с Советским Союзом" [413].
  
  Всё это открывало исключительно благоприятные возможности для осуществления политики коллективного противодействия агрессору. Правда, поначалу английские и французские политики, только что названные Сталиным "провокаторами войны", с осторожностью относились к предпринимаемым Литвиновым демаршам, направленным на создание "мирного фронта" против германской агрессии. Поэтому в Лондоне и Париже не нашло поддержки выдвинутое Литвиновым 18 марта предложение немедленно созвать конференцию пяти государств - Великобритании, Франции, СССР, Польши и Румынии для выработки мер по внешнеполитической изоляции Германии [414]. Чемберлен назвал это предложение "несвоевременным", заявив 23 марта в палате общин, что английское правительство "не хочет создавать в Европе противостоящие друг другу блоки" [415]. Однако вскоре после этого Чемберлен и Даладье, подхлёстываемые общественным мнением своих стран, вынуждены были обратиться к идее коллективной безопасности, которую на протяжении нескольких предшествующих лет отстаивал Литвинов. В конце марта в Москву прибыл английский министр по делам заморских территорий Хадсон, который провёл переговоры с Молотовым, Литвиновым, Микояном и Потёмкиным об "общей активизации англо-советских отношений".
  
  Одновременно Литвинов широко использовал и другие формы активной дипломатии, побуждая советских послов в Англии и Франции зондировать руководящие круги этих стран относительно их готовности к сближению с Советским Союзом. Такие усилия облегчались тем, что правительства Англии и Франции объявили о своих гарантиях восточноевропейским государствам в случае нападения на них фашистских держав. 31 марта Чемберлен выступил в палате общин с заявлением, что в случае нападения Германии на Польшу Англия выступит в её защиту. 13 апреля английское правительство приняло декларацию о предоставлении таких же гарантий Греции и Румынии. В тот же день французское правительство объявило, что окажет помощь Польше, Греции и Румынии в случае прямой или косвенной угрозы независимости этих стран [416].
  
  15 апреля английское и французское правительства предложили советскому правительству выступить с аналогичной декларацией о гарантиях СССР восточноевропейским государствам. В беседе с Литвиновым английский посол Сидс заявил о "решительном и бесповоротном изменении английской политики" и сформулировал вопрос, с которым английское правительство обращалось к советскому: "Согласно ли Советское правительство сделать публичное заявление (повторяя, может быть, недавнее заявление Сталина о поддержке Советского Союза народам - жертвам агрессии и ссылаясь на недавние заявления британского и французского правительств), что в случае акта агрессии против какого-либо европейского соседа Советского Союза, который оказал бы сопротивление, можно будет рассчитывать на помощь Советского правительства, если она будет желательна..." [417]
  
  Отсюда был только один шаг до предложения о заключении тройственного военно-политического соглашения о совместном противодействии агрессору. О серьёзности, с которой подходили в Лондоне к заключению такого соглашения, свидетельствует меморандум начальников штабов Великобритании, в котором говорилось: "Если нам не удастся добиться никакого соглашения с Советами, это, возможно, будет расценено как дипломатическое поражение, что серьёзно отразится на военной ситуации тем, что немедленно поощрит Германию на новые акты агрессии и в конце концов толкнет СССР в её объятья" [418].
  
  17 апреля Литвинов вручил Сидсу ответное заявление, развивающее идеи английского и французского правительств. В нём предлагалось заключить тройственное соглашение сроком на 5-10 лет о взаимном обязательстве немедленно оказывать друг другу всяческую помощь, включая военную, в случае агрессии в Европе против любого из договаривающихся государств. Это соглашение должно было также включать обязательства помощи малым государствам, расположенным между Балтийским и Чёрным морями, в случае агрессии Германии против этих государств. Англия, Франция и СССР должны были в кратчайший срок обсудить и установить размеры и формы военной помощи, которую они могут оказать как друг другу, так и государствам Восточной Европы [419].
  
  После захвата Гитлером Чехословакии Литвинов вёл себя так, как будто злобных сталинских тирад, обращённых против англо-французских "провокаторов войны", не существовало. 18 марта он вручил Шуленбургу резкую ноту по поводу германской агрессии в Чехословакии. Эта нота, полностью проигнорированная Берлином, затруднила на некоторое время шаги, направленные на сближение СССР и Германии.
  
  На протяжении апреля Литвинов вёл непрерывные переговоры с польским послом о возможности присоединения Польши к соглашению о коллективной безопасности, причём уже на первых этапах этих переговоров было получено заверение посла: "Когда нужно будет, Польша обратится за помощью к СССР" [420].
  
  В конце апреля французское правительство внесло ряд предложений об уточнении формулировок тройственного соглашения, предусматривавшего взаимность обязательств сторон [421].
  
  3 мая Литвинов провёл свои последние переговоры с Сидсом, который заявил, что в ближайшие дни его правительство даст окончательный ответ на советское предложение о тройственном соглашении. В тот же день Майский сообщал из Лондона о громадной популярности, которую приобрела в английском народе идея союза с СССР: "На политических митингах и собраниях во всех концах страны каждое упоминание о таком союзе вызывает настоящую овацию. Недавно произведённый институтом опрос общественного мнения, довольно хорошо отражающий настроения страны, показал, что 84 процента опрошенных высказались за немедленный союз с СССР" [422].
  
  
  
  
  XXXI
  
  
  
  Отставка Литвинова
  
  В этот момент, крайне благоприятный для создания антифашистской коалиции, Сталин осуществил демонстративный шаг, призванный привлечь симпатии Гитлера,- смещение Литвинова с поста наркома иностранных дел.
  
  Эта акция в немалой степени диктовалась и тем, что Литвинов принадлежал к поколению старых большевиков и оставался в составе ЦК ВКП(б) и Советского правительства, может быть, единственным, кто был способен до известной степени на самостоятельность мыслей и действий. "Он был крупным человеком,- писал о Литвинове И. Эренбург,- об этом можно судить хотя бы по тому, что во времена Сталина, когда любая инициатива вызывала подозрения, существовало понятие "дипломатов литвиновской школы"". Эренбург рассказывал (со слов Сурица) об эпизоде на одном из кремлёвских совещаний, где Литвинов изложил свою точку зрения. "Сталин с ним согласился, подошел и, положив руку на плечо Литвинова, сказал: "Видите, мы можем прийти к соглашению". Максим Максимович снял руку Сталина со своего плеча: "Ненадолго..."" [423]
  
  В годы большого террора Сталина удержала от расправы с Литвиновым, по-видимому, всемирная популярность последнего, олицетворявшая широкое признание политики коллективной безопасности, от которой Сталин тогда ещё не собирался отказываться. Зато для резкой смены вех во внешней политике устранение Литвинова было как нельзя более кстати.
  
  Предвестником отставки Литвинова явился вызов его 27 апреля к Сталину в связи с жалобой на него по незначительному поводу со стороны Майского. Майский, присутствовавший при этой беседе, впоследствии вспоминал: "Впервые я увидел, как сложились отношения между Литвиновым, Сталиным и Молотовым. Обстановка на заседании была накалена до предела. Хотя Сталин выглядел внешне спокойным, попыхивал трубкой, чувствовалось, что он настроен к Литвинову чрезвычайно недружелюбно. А Молотов буйствовал, непрерывно наскакивал на Литвинова, обвиняя его во всех смертных грехах" [424].
  
  Ненависть Молотова к Литвинову сохранялась до последних дней жизни "ближайшего соратника", о чём свидетельствуют его высказывания 70-80-х годов: "Литвинова держали послом в США только потому, что его знал весь мир. Человек оказался очень гнилой... Литвинов был совершенно враждебным к нам". В подтверждение этих домыслов Молотов делал тёмные и нелепые намёки на якобы перехваченную запись некой беседы Литвинова с "американским корреспондентом, явным разведчиком", в которой Литвинов критиковал тоталитарные порядки в СССР.
  
  Из слов Молотова отчётливо вытекает, что главной причиной ярой недоброжелательности "вождей" к Литвинову была его независимая позиция, квалифицируемая Молотовым как "полное предательство". "У нас никакого доверия к нему не было,- рассказывал Молотов.- [Я] не брал его на переговоры. Мог наговорить нехорошего... Хотя умница, прекрасный, а ему не доверяли... Он, конечно, дипломат неплохой, хороший. Но духовно стоял на другой позиции, довольно оппортунистической, очень сочувствовал Троцкому, Зиновьеву, Каменеву и, конечно, он не мог пользоваться нашим полным доверием. Как можно было доверять такому человеку, когда он тут же предавал фактически? Но человек он умный, бывалый, хорошо знал заграничные дела. К Сталину он относился хорошо, но, я думаю, внутренне он не всегда был согласен с тем, какие решения мы принимали". А внутреннее несогласие с любыми действиями сталинской клики считалось в ней достаточным мотивом для расправы над инакомыслящим.
  
  О замыслах, которые вынашивались по отношению к Литвинову сталинской камарильей, свидетельствует следующее высказывание престарелого Молотова: "Он заслуживал высшую меру наказания... Литвинов только случайно жив остался" [425].
  
  Литвинов был смещён со своего поста совершенно неожиданно для советского народа и мировой общественности. По свидетельству Е. Гнедина, 1 мая он "находился на трибуне мавзолея и сидел в задумчивой и свободной позе чуть ниже той трибуны, на которой расположился Сталин и другие члены правительства" [426]. А спустя три дня на последней странице советских газет в разделе "Хроника" было опубликовано краткое сообщение, не сопровождавшееся никакими комментариями: "Президиум Верховного Совета СССР освободил тов. Литвинова М. М. согласно его просьбе от обязанностей народного комиссара иностранных дел СССР". На первых страницах тех же газет был помещен Указ Президиума Верховного Совета СССР о назначении Молотова наркомом иностранных дел (по совместительству) [427].
  
  К. Типпельскирх уже 4 мая сообщал в германский МИД, что внезапная замена Литвинова вызвала в Москве "большое удивление, так как Литвинов был в центре переговоров с английской делегацией, а на первомайском параде ещё присутствовал и стоял непосредственно с правой стороны от Сталина, то есть не было никаких признаков шаткости его положения... Поскольку Литвинов принял английского посла не далее как 2 мая и был назван во вчерашней прессе почётным гостем на параде, его отставка, видимо, является результатом неожиданного решения, принятого Сталиным" [428].
  
  3 мая Сталин направил советским полпредам секретную телеграмму: "Сообщается для сведения. Ввиду серьёзного конфликта между председателем СНК т. Молотовым и наркоминделом т. Литвиновым, возникшего на почве нелояльного отношения т. Литвинова к Совнаркому Союза ССР, т. Литвинов обратился в ЦК с просьбой освободить его от обязанностей наркоминдела. ЦК ВКП(б) удовлетворил просьбу т. Литвинова и освободил его от обязанностей наркома" [429]. Эта телеграмма оставляла послов в недоумении, ибо в ней не говорилось, в чём состояли причины конфликта между Молотовым и Литвиновым и какие изменения в советской внешней политике могут произойти вслед за сменой руководства Народного комиссариата иностранных дел.
  
  Для передачи дел Литвиновым была образована правительственная комиссия в составе Молотова, Берии, Маленкова и Деканозова, только что назначенного заместителем наркома иностранных дел. Комиссия провела беседы с большинством работников наркомата. Как вспоминал Гнедин, к началу работы комиссии Берия уже располагал "показаниями" на Литвинова, полученными от бывшего поверенного в делах СССР во Франции Гиршфельда, арестованного в ночь на 1 мая. 4 мая была арестована целая группа ближайших сотрудников Литвинова. Гнедин, работавший в то время заведующим отделом печати НКИД, 10 мая был арестован и подвергнут допросу с применением жесточайших и унизительных истязаний, который проводил сам Берия. Допросы, продолжавшиеся подряд несколько дней, ставили задачу добиться от Гнедина показаний об "антиправительственных настроениях" Литвинова, который, как заявляли следователи, "исходя из антисоветских намерений, провоцировал войну". Особая свирепость, проявленная по отношению к Гнедину, объяснялась тем, что ему предназначалась роль "главы всей антисоветской организации НКИД" после ареста Крестинского [430].
  
  К этой "организации" был причислен и Михаил Кольцов, которому была устроена очная ставка с Гнединым. Вспоминая свои впечатления от очной ставки, Гнедин писал: "Известно, что это был мужественный и необыкновенно инициативный человек. Теперь передо мной был сломленный человек, готовый к безотказному подчинению". Кольцов заявил, что во время встречи на квартире Уманского, предшественника Гнедина на посту заведующего отделом печати НКИД, группа дипломатов и журналистов затеяла "антиправительственный заговор" и что среди присутствующих на этой встрече был, "кажется", и Гнедин [431]. Между тем Уманский оставался в то время советником посольства в США и в дальнейшем не был подвергнут репрессиям.
  
  "Дело Литвинова", усиленно "разрабатывавшееся" в мае и июне, было прекращено лишь в октябре 1939 года. Выступая на партийном собрании работников Наркоминдела 23 июля, Молотов ограничил "вину" Литвинова тем, что он "не обеспечил проведение партийной линии, линии ЦК ВКП(б) в наркомате... В вопросе о подборе и воспитании кадров НКИД не был вполне большевистским, так как товарищ Литвинов держался за ряд чуждых и враждебных партии и Советскому государству людей и проявил непартийное отношение к новым людям, перешедшим в НКИД". В резолюции партсобрания указывалось: "Только с приходом нового руководства во главе с товарищем Молотовым в наркомате стал наводиться большевистский порядок. За этот короткий промежуток времени проделана большая работа по очищению НКИД от негодных, сомнительных и враждебных элементов" [432].
  
  "Очищение" это выразилось в первую очередь в изгнании из наркомата евреев, о чём Молотов даже спустя несколько десятилетий вспоминал с особенным удовольствием. "В 1939 году, когда сняли Литвинова и я пришёл на иностранные дела,- рассказывал он Чуеву,- Сталин сказал мне: "Убери из наркомата евреев". Слава богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов. Это, конечно, неправильно... [Сталин] считал, что на высокие посты надо допускать в основном русских, украинцев и белорусов" [433].
  
  Это свидетельство Молотова представляет несомненный интерес, хотя он допустил в нём одну неточность: "абсолютное большинство" евреев, равно как и других сподвижников Литвинова, было изгнано из Наркоминдела и репрессировано уже в 1937-1938 годах. 3 января 1939 года Литвинов направил Сталину докладную записку, в которой говорилось: "До сих пор вакантны места полпредов в 9 столицах, а именно: в Вашингтоне, Токио, Варшаве, Бухаресте, Барселоне, Ковно, Копенгагене, Будапеште и Софии... В некоторых из перечисленных столиц не имеется полпредов уже свыше года. Оставление на продолжительные сроки поверенных в делах во главе посольств и миссий приобретает политическое значение и истолковывается как результат неудовлетворительных дипломатических отношений" [434].
  
  Чистка, последовавшая за снятием Литвинова, довершила процесс устранения профессиональных и опытных дипломатов. К осени 1939 года жертвами репрессий стали 5 заместителей наркома иностранных дел, 48 полпредов, 30 заведующих отделами НКИД, 28 глав консульских представительств, 113 других руководящих работников НКИД. Чтобы лучше представить значение этих потерь, следует напомнить, что до второй мировой войны СССР имел дипломатические отношения лишь с 30 странами, а в составе Наркоминдела насчитывалось менее 500 кадровых дипломатов. В некоторых странах (Китае, Монголии, Финляндии, Латвии, Литве, Польше, Чехословакии) были отозваны и репрессированы почти все работники советских посольств [435].
  
  "Зная, что при нашей бедности кадрами особенно ценен каждый культурный и опытный дипломат,- писал в "Открытом письме Сталину" Ф. Раскольников,- вы заманили в Москву и уничтожили одного за другим почти всех советских полпредов. Вы разрушили дотла весь аппарат народного комиссариата иностранных дел" [436].
  
  В последние годы жизни Молотов в беседах с Чуевым оценивал ослабление роли профессиональных дипломатов и полное утверждение авторитарных методов в решении международных вопросов как едва ли не заслугу свою и Сталина. Говоря о дипломатах, он подчёркивал: "Всё в кулаке сжато у Сталина, у меня... Дипломатия у нас была неплохая. Но в ней решающую роль сыграл Сталин, а не какой-нибудь дипломат" [437].
  
  Смена Сталиным и Молотовым всего дипломатического корпуса отличалась даже от действий Гитлера, после своего прихода к власти оставившего в германском МИДе и на посольских постах кадровый костяк, сформировавшийся ещё в годы Веймарской республики (начиная с министра иностранных дел Нейрата, сменённого Риббентропом лишь в феврале 1938 года).
  
  Литвинов оставался без работы вплоть до конца 1941 года, когда он был назначен заместителем наркома иностранных дел и послом в США.
  
  Литвиновский аппарат Наркоминдела был заменён случайными, выдвинутыми наугад людьми, многие из которых до этого не имели никакого отношения к дипломатической работе. Одним из таких выдвиженцев стал Громыко, работавший в 1939 году учёным секретарем Института экономики. Вспоминая о своей беседе с комиссией, подбиравшей новых сотрудников в наркомат, Громыко писал: "Трудно сейчас точно определить, что заставило членов комиссии остановить выбор на мне". В активе его, как он сам упоминает, была только "научно-пропагандистская деятельность" в среде инженерно-технических работников и выезды в командировки с лекциями "по пропаганде нашей внешней и внутренней политики". "Сыграло свою роль, очевидно, и то,- замечал Громыко,- что в аспирантуре я продвинулся вперёд в овладении английским языком, хотя знания, конечно, были ещё далеки от совершенства".
  
  Беседа членов комиссии с Громыко ограничилась вопросом, какие книги на английском языке он читал. После того, как Громыко назвал несколько таких книг, он "почувствовал расположение комиссии", а спустя неделю его вызвали в ЦК, где объявили о переводе из института на должность заведующего американским отделом НКИД [438].
  
  Значение отставки Литвинова не могли не понимать уцелевшие к тому времени советские дипломаты из числа старых большевиков. Об этом свидетельствуют воспоминания А. Бармина, бывшего временного поверенного в делах СССР в Греции, ставшего в 1937 г. невозвращенцем. В книге "One Who Survived" (Один из тех, кто выжил) [439] Бармин рассказывал, что сразу же после смещения Литвинова французское литературное агентство заказало ему по просьбе газеты "Пари суар" статью, комментирующую это событие. В статье, написанной 5 мая, Бармин оценивал увольнение Литвинова как предвестие советско-германского союза, к которому Сталин уже давно стремится. "Если до сих пор этот союз не был заключён,- писал он,- то только потому, что этого пока не хочет Гитлер. Тем не менее... личный представитель Сталина, грузин Канделаки, вёл переговоры с Гитлером вне рамок официальных межгосударственных отношений. Переговоры между тоталитарными государствами ведутся в обстановке глубочайшей секретности, и их результаты могут стать полной неожиданностью для всех". Бармин предупреждал и о том, что одним из результатов советско-германского союза может стать присоединение Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР как "награда за политику благожелательного нейтралитета по вопросу раздела Польши в ходе новой европейской войны".
  
  Агентство направило эту статью в несколько стран Европы и Америки, но она была опубликована только в скандинавских и латиноамериканских странах. Ни одна из французских или английских газет не решилась её напечатать - настолько прогнозы Бармина казались в этих странах фантастическими либо неуместными для публикации в обстановке интенсивных переговоров между Францией и Англией, с одной стороны, и Советским Союзом - с другой. Представитель агентства, сообщая Бармину про отказ "Пари суар" от публикации статьи, сказал, что сотрудники этой газеты "считают, что мы оба спятили" [440].
  
  Смысл отставки Литвинова был правильно понят в Берлине. Как писал Черчилль в книге "Вторая мировая война", "еврей Литвинов ушёл, и было устранено главное предубеждение Гитлера. С этого момента германское правительство перестало называть свою политику антибольшевистской и обратило всю свою брань в адрес "плутодемократий"" [441].
  
  В отчёте полпреда СССР в Германии за 1939 год говорилось о большом внимании, уделённом немецкими газетами смене руководства Наркоминдела. Эта смена рассматривалась большинством газет "как конец женевской политики (т. е. борьбы в Лиге Наций за коллективную безопасность.- В. Р.) и политики союзов с западными капиталистическими державами, проводившейся якобы прежним наркомом" [442].
  
  Советник посольства Германии в СССР Хильгер вспоминал, что через два дня после неожиданной отставки Литвинова он получил указание немедленно прибыть в Берлин. Здесь он был принят Гитлером, который задал ему вопрос о причинах, побудивших Сталина сместить Литвинова. Хильгер сказал: ""Сталин сделал это потому, что Литвинов стремился к соглашению с Англией и Францией, между тем как Сталин считал, что западные державы намерены заставить Россию в случае войны таскать для них каштаны из огня". Гитлер ничего не ответил, но взглядом дал понять Риббентропу, что мое объяснение внесло для него ясность. Затем он спросил, верю ли я в то, что Сталин при определённых условиях был бы готов установить взаимопонимание с Германией. Я почувствовал желание сделать Гитлеру резюме германо-советских отношений с 1933 г. и напомнить ему, как часто Советское правительство в первые годы его правления выражало желание сохранить прежние дружественные отношения с Германией. Однако я ограничился указанием на то, что 10 марта Сталин заявил: для конфликта между Германией и Советским Союзом никаких видимых причин нет... По просьбе Риббентропа мне пришлось дважды зачитать соответствующее место. Гитлер... потребовал, чтобы я доложил, "как в общем и целом обстоят дела в России"... Я обрисовал смысл и значение той борьбы за власть, которая шла между Сталиным и оппозиционными течениями, и рассказал, какой идеологический балласт Сталин выбросил за борт, когда ему стало ясно, что на базе одной лишь коммунистической доктрины здорового и способного противостоять всем государственного организма не создать. Имея в виду усилия Сталина заменить революционный энтузиазм новым советским патриотизмом, я упомянул об оживлении возвеличивания национальных героев, старых русских традиций... Гитлер весь подался вперёд и слушал внимательно..." [443]
  
  По-видимому, известие о смене руководства Наркоминдела привело Гитлера к убеждению, что вслед за устранением ненавистного ему Литвинова должен наступить период личной дипломатии - переговоров между ним и Сталиным, в которых Молотов будет служить передаточным звеном. Для такой роли "ближайший соратник" Сталина подходил более, чем кто-либо другой.
  
  
  
  
  XXXII
  
  
  
  "Ближайший соратник"
  
  О месте и роли Молотова среди сталинского окружения говорят данные, содержащиеся в дневнике посещений сталинского кабинета. В 1939 году Молотов посетил Сталина 274 раза и провёл в его кабинете 659,5 часов. По этим "показателям" ближе всего к Молотову стоял Ворошилов (181 раз и 509,5 часов). Каганович, Жданов, Микоян и Берия в этом году посещали Сталина примерно в 3 раза, а Андреев, Хрущёв и Калинин в 10 раз реже, чем Молотов [444].
  
  Описывая обстановку в сталинском окружении предвоенных лет, Хрущёв подчёркивал, что "ближе всего к Сталину, в смысле принимаемых по тому или другому вопросу решений, стоял Молотов", который в то время производил "впечатление человека независимого, самостоятельно рассуждающего. Он имел свои суждения по тому или другому вопросу, высказывался и говорил Сталину, что думает. Было видно, что Сталину это не нравится, но Молотов всё-таки настаивал на своём. Это, я бы сказал, было исключением. Мы понимали причины независимого положения Молотова. Он был старейшим приятелем Сталина" [445].
  
  Ещё более определённо о "самостоятельном" поведении Молотова говорил Жуков. В беседе с К. Симоновым он вспоминал: "Участвуя много раз при обсуждении ряда вопросов у Сталина в присутствии его ближайшего окружения, я имел возможность видеть... упорство, проявляемое в некоторых вопросах в особенности Молотовым; порой дело доходило до того, что Сталин повышал голос и даже выходил из себя, а Молотов, улыбаясь, вставал из-за стола и оставался при своей точке зрения" [446].
  
  Представление о "независимом поведении" Молотова могло сложиться только на фоне беспрекословного и сервильного поведения остальных членов Политбюро. Сам Молотов, в беседах с Чуевым не раз подчёркивавший свою "независимость", смог привести только один пример собственной "инициативы", за которую, по его словам, Сталин "избил" его на пленуме ЦК спустя двенадцать лет. Эта "инициатива" была проявлена в 1940 году, когда он в беседе со Сталиным предложил поднять заготовительные цены на зерно, мотивируя это тяжёлыми условиями, в которых живут крестьяне. Молотов подчёркивал, что "это было с глазу на глаз, только вдвоём, на квартире. Я сказал и больше не поднимал вопроса". Тем не менее Сталин в 1952 году не только напомнил этот незначительный эпизод, но и представил дело таким образом, будто Молотов требовал созыва пленума ЦК для обсуждения своего предложения. "Я не мог требовать,- комментировал это обвинение престарелый Молотов,- какой там пленум ЦК, я лично ему сказал. А ему это, видно, запомнилось как мое колебание вправо. Он не обвинил прямо в правом уклоне, но говорит: "Вы рыковцы"... Ну, меня, как правого, и в Бюро [Президиума ЦК] не выбрали... Я вышел, покаялся, что это была моя ошибка, я признаю" [447].
  
  В 1939 году до опалы, в которой Молотов оказался после войны, было ещё далеко. Молотов занимал два высших государственных поста: председателя Совета народных комиссаров и народного комиссара иностранных дел. Он лично вёл предварительные переговоры с Гитлером - Риббентропом (через Шуленбурга) и был единственным человеком, кроме Сталина, принимавшим участие в официальных переговорах с Риббентропом. Тем интереснее свидетельства о поведении Молотова и характеристика его личности, которые содержатся в воспоминаниях Хильгера. "В последние два года перед нападением Германии на СССР,- писал Хильгер,- я бесчисленное множество раз встречался с ним, и его облик глубоко запал мне в память. Хотя мне приходилось видеть его и одного, и в присутствии Сталина, у меня всегда складывалось впечатление, что он не проявлял никакой собственной инициативы и был счастлив играть роль послушного орудия в руках диктатора... Вероятно, обладай он большей гибкостью и умением реалистически оценить существовавшее в то время соотношение сил, он послужил бы интересам собственной страны лучше, нежели своим вошедшим в поговорку вечным "нет"... Поручив этому человеку на решающей фазе развития германо-русских отношений осуществление своих приказов в области внешней политики, Сталин мог быть уверен, что никто другой не проявит такой верности долгу и такого слепого повиновения, как именно Молотов. Он... изгнал из Комиссариата иностранных дел последних представителей интеллигенции, которые налагали свой отпечаток на это учреждение, и окружил себя почти исключительно великорусами, воспитанными так, чтобы беспрекословно воспринимать даже самые ошеломляющие повороты сталинской внешней политики" [448].
  
  Молотов был удобен Сталину и потому, что он полностью усвоил присущий Сталину циничный геополитический подход к вопросам внешней политики. Об этом свидетельствует даже язык, которым он пользовался в беседе с Чуевым, рассказывая о политических решениях, принятых при его участии:
  
  Чуев: Часто задают вопрос, почему с Грецией так получилось после войны - там ведь коммунисты были, партизаны...
  
  Молотов: Это была договорённость (с Черчиллем.- В. Р.). Где надо, предел нужно поставить лишней жадности... Тогда бы мы с англичанами уже окончательно разругались бы... Мы же не можем всё захапать!.. Можно отхватить такие куски, что подавишься" [449].
  
  Как мы увидим далее, во время переговоров с Шуленбургом Сталин иногда ставил Молотова в нелепое положение, вынуждая его буквально за несколько часов менять свою позицию. Имея в виду, очевидно, подобные случаи, Чуев однажды сказал Молотову:
  
  - Мне кажется, иногда Сталин вынужден был подставлять вас под удар.
  
  На это Молотов незамедлительно ответил:
  
  - Бывало и такое. Он занимал главное место и должен был, так сказать, нащупать дело, чтобы двигать его дальше [450].
  
  Казалось бы, Молотов уже в годы большого террора проявил такой сервилизм и готовность предугадывать все желания Сталина, что последний мог полностью доверять ему на следующей стадии осуществления своих коварных замыслов. Однако ставка в дипломатической игре 1939 года была столь велика, что Сталин решил повязать своего "ближайшего соратника" дополнительной покорностью. Плацдармом для этого явилась травля, открытая в недрах Политбюро по отношению к жене Молотова П. С. Жемчужиной.
  
  На XVIII съезде ВКП(б) Жемчужина впервые была избрана кандидатом в члены ЦК. В то время она была единственной женщиной, входившей в состав Совнаркома. Однако во второй половине 1939 года Сталин начал против неё провокационную игру, используя свой излюбленный приём - выбивание из её арестованных сотрудников "признаний" в шпионаже. 10 августа, т. е. в самый разгар секретных переговоров Молотова с Шуленбургом (см. гл. XXXIII), Политбюро приняло следующее постановление: "Признать, что т. Жемчужина проявила неосмотрительность и неразборчивость в отношении своих связей, в силу чего в окружении тов. Жемчужины (так в тексте.- В. Р.) оказалось немало враждебных шпионских элементов, чем невольно облегчалась их шпионская работа. 2. Признать необходимым провести тщательную проверку всех материалов, касающихся т. Жемчужины. 3. Предрешить освобождение т. Жемчужины от поста наркома рыбной промышленности. Провести эту меру в порядке постепенности" [451].
  
  Данное решение было сформулировано в чисто сталинском духе: зловеще и в то же время осторожно. Жемчужина обвинялась "лишь" в "невольном облегчении" шпионской деятельности людей из своего окружения, вслед за чем указывалось на необходимость дополнительной проверки поступивших на неё "материалов", т. е. "признаний" её бывших сотрудников. Такая "проверка" проводилась в период заключения важнейших советско-германских соглашений и завершилась 24 октября, когда было принято новое постановление Политбюро о Жемчужиной. В этом постановлении объявлялись клеветническими показания некоторых арестованных о причастности Жемчужиной к вредительской и шпионской деятельности и в то же время повторялись утверждения о её "неосмотрительности и неразборчивости в отношении своих связей". На этом основании подтверждалось решение об освобождении Жемчужиной от должности наркома, причём задача подыскания ей новой работы возлагалась не на председателя Совнаркома, а на трёх секретарей ЦК - Андреева, Маленкова и Жданова.
  
  Спустя месяц было принято ещё одно постановление Политбюро о Жемчужиной, где вновь фиксировалось решение об освобождении её от поста наркома (только после этого данное решение было оформлено Указом Президиума Верховного Совета СССР и официально объявлено) и предписывалось назначить её начальником главного управления текстильно-галантерейной промышленности Наркомлегпрома РСФСР [452], что означало существенное понижение в должности. Во всяком случае, Молотов на протяжении нескольких месяцев не мог не находиться в состоянии крайнего нервного напряжения в связи с нерешённостью судьбы своей жены, которая зависела от показаний, добываемых в застенках НКВД.
  
  Мудрено ли, что при решении поистине судьбоносных внешнеполитических вопросов Молотов проявлял угодничество по отношению к любым волевым импровизациям Сталина.
  
  
  
  
  XXXIII
  
  
  
  Переговоры - явные и тайные [453]
  
  На протяжении апреля - августа 1939 года Сталин, используя благоприятную для него международную политическую конъюнктуру, вёл непрерывную двойную игру с лидерами Англии и Франции, с одной стороны, и с Гитлером - с другой.
  
  Уже в работах первой половины 1939 года Троцкий подчёркивал, что "сложный и капризный флирт с западными демократиями" представляет лишь одну сторону двойственной политики Сталина. "Основная линия политики: соглашение с Гитлером и Микадо. Дополнительная линия политики - застраховать себя при помощи соглашения с демократиями... Москва тянет, не доводит дело до конца, не заключает соглашения и в то же время не прерывает переговоров. Словом, Москва стремится показать, что вопреки французской пословице, дверь может быть и открыта и закрыта" [454].
  
  Этот важнейший аспект сталинской внешней политики был замечен Гитлером, который с весны 1939 года проявлял особое нетерпение в подготовке к нападению на Польшу, для чего ему было необходимо обеспечить нейтралитет Советского Союза.
  
  В начале апреля командование Вермахта завершило разработку операции "Вайс". Соответствующая директива, утверждённая Гитлером 11 апреля, предписывала "уничтожить польские вооружённые силы внезапным нападением", а это нападение произвести не позднее 1 сентября.
  
  Уже в мае Сталин располагал достоверной информацией о плане "Вайс" [455], что, по-видимому, повлияло на его выбор союза с агрессором.
  
  Существенным сигналом для Сталина могло явиться и выступление Гитлера 28 апреля в рейхстаге, где фюрер заявил о денонсации англо-германского соглашения 1935 года, предусматривавшего ограничение немецких военно-морских сил, и о расторжении германо-польского пакта о ненападении 1934 года. На протяжении всей этой двухчасовой и весьма агрессивной речи Гитлер воздержался от нападок на Советский Союз и вообще не сказал о нём ни слова.
  
  Можно полагать, что эти действия Гитлера были связаны с первыми зондажными усилиями советской дипломатии, направленными на советско-германское сближение. 17 апреля, т. е. в тот день, когда Англии и Франции были переданы советские предложения о заключении трёхстороннего пакта, посол Мерекалов впервые после своего назначения на этот пост посетил статс-секретаря германского МИДа Вейцзекера для обсуждения вопроса о выполнении на заводах фирмы "Шкода" в аннексированной немцами Чехии ранее заключённых контрактов о поставке Советскому Союзу военного оборудования. Когда Вейцзекер заявил о неблагоприятной атмосфере для решения этого вопроса, Мерекалов воспользовался этими словами, чтобы перейти к чисто политическим вопросам, и прямо спросил Вейцзекера, что? тот думает о будущем советско-германских отношений. Вейцзекер ответил, что "мы всегда искали взаимовыгодных торговых отношений с Россией", после чего Мерекалов сделал многозначительное заявление: "Идеологические различия во взглядах вовсе не повлияли на русско-итальянские отношения, и они не должны оказаться препятствием в отношении Германии... У России нет причин не поддерживать с Германией нормальных отношений. А из нормальных эти отношения могут становиться лучше и лучше" [456]. То был первый призыв к "деидеологизации" советско-германских отношений.
  
  Следующие демарши были сделаны временным поверенным в делах СССР в Германии Астаховым (Мерекалов был в конце апреля отозван из Германии, и СССР до сентября 1939 года не имел посла в Берлине). 5 мая на встрече с Астаховым Шнурре сообщил, что германское правительство согласилось разрешить выполнение советских военных заказов на заводах "Шкода". Это был шаг, свидетельствующий о лояльности германских властей по отношению к Советскому Союзу. Поблагодарив Шнурре за это заявление, Астахов перевёл разговор на другую тему, осторожно пытаясь узнать, не вызовет ли отставка Литвинова изменения в позиции Германии по отношению к СССР. Представляя спустя несколько дней нового представителя агентства ТАСС Филиппова чиновнику германского МИДа, Астахов заявил: "Он счастлив, что господин Филиппов сможет начать работу в новых условиях, которые полностью отличаются от прежних (под этим Астахов, очевидно, имел в виду изменение тона немецкой прессы по отношению к СССР.- В. Р.)" [457].
  
  По-видимому, к тому времени Гитлер всё больше утверждался в мысли о необходимости нацелить свою стратегию на противоборство с Англией и Францией, заручившись благожелательным нейтралитетом со стороны Советского Союза. В конце апреля он заявил Риббентропу, что "за беспощадным очищением Востока (Польши.- В. Р.) последует "западный этап", который закончится поражением Франции и Англии, достигаемым политическим или военным путём. Лишь после этого станет возможным великое и решающее столкновение с Советским Союзом и будет осуществим разгром Советов" [458].
  
  6-7 мая состоялись переговоры Риббентропа с министром иностранных дел Италии Чиано. В официальном сообщении о переговорах говорилось, что министры "решили тесную сплочённость обоих народов закрепить в виде широкого политического и военного пакта" [459].
  
  Очевидно, это сообщение побудило Сталина дать Гитлеру ещё один сигнал о своём намерении открыть новый этап в советско-германских отношениях. Таким сигналом стала передовая статья "Известий" под названием "К международному положению", написанная Сталиным.
  
  Авторство этой статьи вплоть до нашего времени оставалось неизвестным. В последние годы жизни Сталина она была включена в макет 14 тома его собрания сочинений [460]. Работа над этим томом продолжалась и после смерти Сталина - вплоть до XX съезда КПСС, после которого издание сталинского собрания сочинений было прекращено. По-видимому, на последних этапах работы над томом в кремлёвских верхах пришли к выводу, что обнародование авторства этой давно забытой статьи может вновь приковать внимание западной историографии к неблагоприятным страницам предвоенной внешней политики СССР. Этим, на мой взгляд, объясняется исключение статьи из макета 14 тома в конце 1955 года. В находящейся в бывшем Центральном партийном архиве папке с неопубликованными работами Сталина, первоначально предназначавшимися к публикации в данном томе, эта статья отнесена к тем, относительно которых наложена резолюция: "По указанию тов. Поспелова (в то время - секретарь ЦК КПСС.- В. Р.) в 14 том не включать. 6.Х.55 г." [461].
  
  В статье "К международному положению", опубликованной 11 мая, т. е. через несколько дней после отставки Литвинова, указывалось, что за последние недели произошли политические события, в корне ухудшившие положение в Европе: аннулирование Германией договоров с Англией и Польшей и заключение военно-политического союза между Германией и Италией. Эти события, направленные, как утверждалось в статье, своим остриём против Англии и Франции, побудили демократические государства к усилению поисков "путей и средств, необходимых для того, чтобы создать единый фронт мира против развёртывающейся агрессии". На этой почве возникли переговоры между Англией и Францией, с одной стороны, и СССР - с другой стороны.
  
  Казалось бы, такая постановка вопроса должна означать прежде всего критику политики Германии и выражение готовности Советского правительства к скорейшему заключению тройственного соглашения о совместном отпоре агрессии. Однако вторая часть статьи была выражена в совершенно ином духе. В ней делался акцент на том, что "оборонительная и миролюбивая позиция СССР, основанная к тому же на принципе взаимности и равных обязанностей, не встретила сочувствия со стороны Англии и Франции... Там где нет взаимности, нет возможности наладить настоящее сотрудничество".
  
  В статье содержалось утверждение, что Советский Союз не имеет пактов взаимопомощи с Англией и Францией. Между тем франко-советский договор о взаимной помощи, заключённый в 1935 году, к тому времени сохранял своё действие. Когда сотрудник НКИД Рощин обратил внимание Молотова на эту очевидную неувязку, Молотов воспринял данное замечание с явным недовольством [462].
  
  В день выхода статьи временный поверенный в делах Франции Пайяр посетил Молотова и выразил ему недоумение по поводу этой фразы "Известий". В ответ Молотов заявил, что данная фраза "является формально неточной". Когда же Пайяр спросил, отражает ли статья "Известий" мнение советского правительства, Молотов стал фарисействовать, утверждая, что в ней выражено "мнение газеты... Прежде "Известия" являлись органом ЦИК СССР, теперь же в заголовке указано, что это орган Советов депутатов трудящихся, которые являются местными органами... тем самым "Известия" нельзя считать официозом" [463].
  
  В Берлине статья "К международному положению" в совокупности с известием об отставке Литвинова была воспринята как приглашение к "сближению" СССР и Германии, на что последовала незамедлительная реакция нацистских верхов. 12 мая Астахов докладывал в Москву, что "немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений... Можно пока констатировать как несомненный факт лишь одно - это заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели называются их настоящими именами и по официальным должностям без оскорбительных эпитетов" [464]. 15 мая глава восточноевропейского отдела германского МИДа Шнурре, затрагивая в беседе с Астаховым тему улучшения советско-германских отношений, заверял об отсутствии у Германии каких бы то ни было агрессивных намерений в отношении СССР и спрашивал, что нужно сделать для того, чтобы рассеять недоверие советского правительства к Германии [465]. В ответ на это Астахов, согласно записи Шнурре, "стал подробно объяснять, что между Германией и Советской Россией нет конфликтов во внешней политике и, следовательно, нет оснований для враждебности между обеими странами. Правда, в Советском Союзе есть чёткое ощущение угрозы со стороны Германии. Несомненно, это ощущение угрозы и чувство недоверия Москвы можно было бы устранить". На вопрос Шнурре о ходе англо-советских переговоров, Астахов заявил, что "при теперешних обстоятельствах вряд ли будут достигнуты те результаты, которых так добивается Англия" [466].
  
  20 мая Молотов впервые в своём новом качестве наркома иностранных дел имел длительную беседу с Шуленбургом. В ответ на предложение германского посла ускорить заключение торгово-кредитного соглашения, он заявил, что для успеха экономических переговоров должна быть создана соответствующая политическая база. "На вопрос Шуленбурга о том, что следует понимать под политической базой,- писал Молотов в отчёте о беседе, направленном Сталину,- я ответил, что об этом надо подумать и нам и германскому правительству... Посол весьма стремился получить более конкретные разъяснения о том, какая именно политическая база имеется в виду в моём заявлении, но от конкретизации этого вопроса я уклонился" [467].
  
  Шуленбург, немало озадаченный этой фразой Молотова, сообщил в германский МИД, что все его "настоятельные попытки заставить господина Молотова высказать свои пожелания более определённо и конкретно, остались тщетными. Как видно, господин Молотов решил сказать ровно столько, сколько он сказал и ни слова больше. Он известен своим упрямством". Получив это сообщение, Вейцзекер на следующий день отправил Шуленбургу телеграмму: "На основании нынешних результатов Ваших обсуждений с Молотовым мы теперь должны твёрдо стоять на своём и выжидать, не собираются ли русские заговорить более открыто" [468].
  
  Загадочная фраза Молотова на протяжении нескольких недель была предметом размышлений Шуленбурга и деятелей германского МИДа. Это нашло отражение в дипломатической переписке между немецким посольством и берлинскими дипломатами. 22 мая Шуленбург в очередном послании в МИД писал, что слова Молотова могут свидетельствовать о том, что он "желал бы получить от нас более обширные предложения политического характера" [469]. В ответ на это Вейцзекер телеграфировал Шуленбургу, что ради предотвращения союза между Англией и СССР "даже сегодня можно найти довольно широкий круг вопросов для переговоров, в которые мы могли бы включиться, выбрав более верный тон и таким путём внести раздор и затруднения (в отношениях между Советским Союзом и Англией.- В. Р.)" [470].
  
  30 мая Астахов вновь посетил Вейцзекера - на этот раз для обсуждения вопроса о продлении аккредитации торгового представительства СССР в Праге (уже сама по себе соответствующая просьба советского правительства свидетельствовала, что оно признает де факто захват Германией Чехословакии). Вейцзекер заявил, что для Германии непросто согласиться на эту просьбу, поскольку "Москва, может быть, уже поддалась соблазнам Лондона"; поэтому данный сравнительно частный вопрос передан на рассмотрение самого Гитлера. Вслед за этим сообщением Вейцзекер перенёс разговор на политическую тему, напомнив слова Мерекалова о возможности нормализации и даже улучшения советско-германских отношений. Указав на то, что на этом пути "действительно, лежит груда камней", Вейцзекер заявил, что к ухудшению отношений между Германией и СССР, в частности, "приложил руку" польский министр иностранных дел Бек. В этой связи Вейцзекер сослался на кампанию по поводу "Великой Украины" как на пример лояльной политики Германии по отношению к СССР, сказав, что "интерпретация Беком немецкой политики по отношению к Украине оказалась опровергнутой поведением Германии в случае с Прикарпатской Украиной" [471].
  
  В тот же день Вейцзекер отправил Шуленбургу две телеграммы, в которых излагал содержание своей беседы с Астаховым и заявлял, что политический аспект этой беседы был вызван тем, что "в противоположность ранее запланированной политике мы решили сейчас вступить в окончательные переговоры с Советским Союзом" [472].
  
  В телеграмме Вейцзекеру от 5 июня Шуленбург писал, что, ещё раз продумав свою беседу с Молотовым 20 мая, он пришёл к такому выводу: "На самом деле, фактически господин Молотов почти сделал приглашение к политической дискуссии. Наше предложение о том, чтобы вести только экономические переговоры, показалось ему недостаточным... Для меня представляется ясным, что дверь не была захлопнута перед нами и что путь открыт для дальнейших переговоров" [473].
  
  Видимо, даже уклончивого заявления Молотова было достаточно, чтобы в Берлине пришли к выводу о возможности отрыва Советского Союза от блока с Англией и Францией. Об этом свидетельствует речь Гитлера 23 мая на совещании с военачальниками, где он изложил свою "принципиальную установку": "Столкновение с Польшей, начиная с нападения на неё, может увенчаться успехом только в том случае, если Запад будет исключён из игры. Если это невозможно, то тогда лучше напасть на Запад и одновременно покончить с Польшей" [474].
  
  Это заявление было сделано на следующий день после подписания Риббентропом и Чиано "Пакта о союзе и дружбе между Италией и Германией", получившего в западной прессе название "Стальной пакт" или "Ось Берлин-Рим". Это был открытый военный союз, участники которого брали на себя обязательство помогать друг другу "всеми своими военными силами на суше, море и в воздухе" в случае, если одна из сторон "будет вовлечена в военные действия с третьей державой" [475]. Этот новый шаг, ускорявший наступление мировой войны, требовал быстрого решения вопроса о позиции, которую займёт в предстоящих событиях СССР.
  
  26 мая Риббентроп подготовил проект указаний Шуленбургу, излагавший линию на "оздоровление и нормализацию германо-советских отношений", которую послу следовало обсудить с Молотовым. Шуленбург должен был заявить, что "при решении германо-польского вопроса - в какой бы форме это ни произошло - мы учтём русские интересы, насколько это возможно". Однако Гитлер в данный момент счёл, что проект Риббентропа, впервые ставивший вопрос об улучшении советско-германских отношений в связь с удовлетворением "русских интересов" в Польше, идёт слишком далеко, и приказал задержать его [476].
  
  Тем временем в Москве проходили переговоры Молотова с послами Англии и Франции, которые 27 мая представили новый вариант проекта трёхстороннего соглашения, в котором более детально оговаривалась взаимность обязательств сторон. Однако Молотов, не утруждая себя внимательным изучением этого документа, заговорил с послами грубым и надменным языком. Он заявил, что "англо-французские предложения наводят на мысль, что правительства Англии и Франции не столько интересуются самим пактом, сколько разговорами о нём. Возможно, что эти разговоры и нужны Англии и Франции для каких-то целей. Советскому правительству эти цели неизвестны... Участвовать только в разговорах о пакте, целей которых СССР не знает, Советское правительство не намерено... Если правительства Франции и Англии видят в таких разговорах какой-либо интерес для себя, то они могут вести их с другими партнёрами" [477].
  
  Такой наглый тон не предвещал ничего благоприятного для дальнейших переговоров. Не слишком обнадёживающим было и первое публичное выступление Молотова в качестве наркома иностранных дел - доклад о международном положении и внешней политике СССР на сессии Верховного Совета 31 мая. В этом докладе Молотов, с одной стороны, подчёркивал, что "наши задачи в современной международной политике... идут по линии интересов других неагрессивных стран. Они заключаются в том, чтобы остановить дальнейшее развитие агрессии и для этого создать надёжный и эффективный оборонительный фронт неагрессивных держав". С другой стороны, как бы протягивая руку Гитлеру и Муссолини, Молотов утверждал: "Ведя переговоры с Англией и Францией, мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых связей с такими странами, как Германия и Италия".
  
  В своём докладе Молотов обвинил Англию и Францию в нарушении "принципа взаимности и равных обязанностей" на том основании, что эти страны не хотят распространять свои гарантии на Эстонию, Латвию и Финляндию, если последние "могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров" [478].
  
  В западной печати доклад Молотова вызвал разноречивые отклики. Английские и французские газеты отмечали, что этот доклад порождает разочарование. В то время как в Лондоне и Париже ждали, что Молотов возвестит о заключении в скором времени тройственного военного союза, он сделал основной упор на разногласиях в позициях сторон. Английская "Манчестер гардиан" писала, что "западные государства всё более и более приближались к русской точке зрения, тогда как русские со своей стороны мало делали для того, чтобы пойти навстречу западным державам". Особое недоумение и тревогу на Западе вызывало то обстоятельство, что советская сторона требовала вступления трёх стран (СССР, Англии и Франции) в войну, даже если Прибалтийские страны откажутся обратиться с просьбой о помощи к Советскому Союзу. В отклике французской газеты "Бюлтен котидьен" указывалось, что гарантии Прибалтийским государствам "могли бы стать по сути дела простым разрешением на вступление советских войск в Прибалтику" [479].
  
  Иной характер носили отклики на доклад в фашистских и полуфашистских странах. Болгарская реакционная печать с удовлетворением отмечала, что "в последнее время Россия - это государство, которого ищут и которое ставит свои условия... Россия молчала, но стоило ей только чихнуть, и это почувствовал весь мир" [480]. Итальянский официоз "Джорнале Италия", усматривая в речи Молотова недоброжелательное отношение к демократическим державам, писал: "Какова бы ни была политика альянса западных держав с Советской Россией, она никогда не будет базироваться на внутреннем родстве интересов. И этого англичанам не изменить, сколько бы они с шапкой в руках ни стояли в прихожей у Молотова" [481].
  
  После доклада Молотова советская печать продолжала нагнетать истерию вокруг вопроса о гарантиях Прибалтийским государствам [482]. Поскольку сами эти государства отказывались от гарантий со стороны СССР, советское руководство выдвинуло формулу "косвенной агрессии", допускавшую весьма расширительное толкование. Эта формула предполагала вступление советских войск на территорию сопредельного государства в случае, если эта территория будет использована агрессором как плацдарм для вторжения в Советский Союз "при попустительстве или бессилии правительства данного государства". Ещё более двусмысленным было выдвинутое на переговорах предложение Молотова, чтобы понятие "косвенная агрессия" охватывало "случаи внутренних переворотов или политических перемен, выгодных агрессору" [483]. Таким образом, советское руководство требовало себе права на непрошеное вмешательство в судьбу суверенных государств в тех случаях, когда оно истолкует деятельность тамошних правительств как "выгодную" агрессору.
  
  После того, как 1 июля английское и французское правительства дали согласие распространить гарантии трёх держав на Прибалтийские государства, советская сторона стала ещё упорней настаивать на выполнении второго пункта, вызывавшего затруднения на переговорах: получении согласия Польши на вступление советских войск на её территорию в случае войны, развязанной Германией.
  
  В начале "молотовского" этапа советской дипломатии продолжались начатые Литвиновым непосредственные переговоры с Польшей по этому вопросу. 8 мая польский посол в беседе с Молотовым заявил, что Польша не решается вступить в соглашение о коллективной безопасности, потому что не хочет делать таких шагов, которые могли бы быть истолкованы как провоцирование ею агрессии со стороны Германии [484]. 10 мая заместитель наркома иностранных дел Потёмкин посетил Варшаву, где встретился с польским министром иностранных дел Беком. "Путём подробного анализа соотношения сил в Европе и возможностей эффективной франко-английской помощи Польше,- сообщал Потёмкин об этой встрече,- я привёл Бека к прямому признанию, что без поддержки СССР полякам себя не отстоять... Я подчеркнул, что СССР не отказал бы в помощи Польше, если бы она того пожелала" [485]. Бек со своей стороны "констатировал необходимость для Польши опереться на СССР в случае нападения на неё Германии". 11 мая Молотов принял посла Польши и пригрозил ему, что Польша может согласиться на советские условия "слишком поздно" [486].
  
  Это были последние попытки советской дипломатии напрямую договориться с Польшей. В дальнейшем советская сторона выбрала путь давления на Англию и Францию с тем, чтобы они склонили Польшу к согласию на советское предложение.
  
  Тем временем Англия и Франция продолжали искать пути к скорейшему заключению трёхстороннего союза. К этому их подталкивали сообщения о том, что германскими военными кругами решительно отвергается перспектива войны на два фронта. 1 июня французский посол в Германии Кулондр сообщил своему министру иностранных дел, что Гитлер "рискнёт начать войну, если ему не надо будет сражаться с Россией. Если же он будет знать, что ему придётся воевать также с Россией, он отступит, чтобы не подвергать гибели страну, партию и себя" [487].
  
  За соглашение с СССР всё активнее выступала общественность Англии и Франции, о чём свидетельствовали опросы общественного мнения в этих странах. Заключения эффективного договора о взаимопомощи с Советским Союзом требовали такие видные английские политические деятели, как Черчилль, Иден, Ллойд-Джордж, лидеры лейбористской партии и др.
  
  С аналогичными пожеланиями выступал и Рузвельт, который в мае 1939 года в беседе с Бенешем заявил, что аннексией чешских земель Гитлер "проглотил динамит", восстановив против себя честных людей во всём мире, и выразил надежду, что народы Англии и Франции заставят Чемберлена и Даладье заключить соглашение с СССР [488].
  
  8 мая Сидс передал Молотову новое предложение Великобритании и сообщил о мнении министра иностранных дел Галифакса, согласно которому между данным предложением и предложениями советского правительства существует не принципиальная, а чисто формальная разница [489]. Уточнению формулировок будущего договора были посвящены дальнейшие встречи Молотова с английским и французским послами, к которым подключился прибывший в Москву для участия в этих переговорах директор центрально-европейского департамента английского МИДа Стрэнг. С 15 июня по 2 августа было проведено около двадцати таких встреч, что само по себе должно было свидетельствовать о заинтересованности советского правительства в заключении англо-франко-советского соглашения.
  
  Ход трёхсторонних переговоров был омрачён появившейся 29 июня в "Правде" статьёй под многозначительным названием "Английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР". В этой статье, скромно подписанной: "депутат Верховного Совета СССР А. Жданов", сталинский клеврет писал, что хочет высказать своё "личное мнение" по поводу затяжки трёхсторонних переговоров, "хотя мои друзья и не согласны с ним. Они продолжают считать, что английское и французское правительства, начиная переговоры с СССР о пакте взаимопомощи, имели серьёзное намерение создать мощный барьер против агрессии в Европе. Я думаю и попытаюсь доказать фактами, что английское и французское правительства не хотят равного договора с СССР". Эти высказывания содержали элементы блефа - стремление доказать, что в советском руководстве могут быть и действительно имеются серьёзные разногласия и даже попытки давления на Сталина по коренным внешнеполитическим вопросам. Как известно, к подобному блефу прибегал во время войны сам Сталин, уверяя Черчилля и Рузвельта, что на выдвижение экстремальных требований к союзникам его всякий раз упорно толкают другие члены Политбюро - и сталинские партнёры охотно попадались на эту удочку.
  
  В неуважительном и даже враждебном тоне по отношению к партнёрам Советского Союза на переговорах Жданов утверждал, что "англичане и французы хотят... такого договора, в котором СССР выступал бы в роли батрака, несущего на своих плечах всю тяжесть обязательств. Но ни одна уважающая себя страна на такой договор не пойдёт, если не хочет быть игрушкой в руках людей, любящих загребать жар чужими руками" [490]. Вторая часть этой тирады представляла собой перефразировку высказывания Сталина на XVIII съезде ВКП(б). Первая часть, несомненно, также принадлежала Сталину, о чём свидетельствует почти буквальное её повторение Сталиным в беседе с Димитровым 7 сентября 1939 года: "Мы предпочитали соглашение с так называемыми демократическими странами и поэтому вели переговоры. Но англичане и французы хотели нас иметь в батраках и притом за это ничего не платить" [491].
  
  Статья заканчивалась злобным и угрожающим пассажем, выражающим недоверие к правительствам Англии и Франции: "Мне кажется, что англичане и французы хотят не настоящего договора, приемлемого для СССР, а лишь только разговоров о договоре для того, чтобы, спекулируя на мнимой неуступчивости СССР перед общественным мнением своих стран, облегчить себе путь к сделке с агрессорами. Ближайшие дни должны показать: так это или не так" [492].
  
  Статья Жданова была задумана как средство давления на Лондон и Париж и как новое приглашение Германии к сближению и сговору. Именно так она была воспринята и в столицах демократических стран, и в Берлине, где к тому времени всё более чётко определялась линия на переориентацию внешней политики в сторону сближения с СССР. Как сообщил 19 июня немецкому журналисту советник бюро министра иностранных дел Германии Клейст, "в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый раппальский этап и что необходимо будет с Москвой проводить определённое время политику равновесия и экономического сотрудничества" [493].
  
  Возможно, к этому выводу Гитлера подвело сообщение о новой зондажной акции советской дипломатии - неофициальной беседе Астахова 14 июня с советником болгарского посольства Драгановым, о которой последний на следующий день "конфиденциально" сообщил в германский МИД. В этой беседе Астахов сказал, что в настоящее время советское правительство "колеблется между тремя возможностями, а именно: заключением пакта с Англией, дальнейшим оттягиванием переговоров о пакте и сближением с Германией. Эта последняя возможность, на которую идеологические соображения не должны будут оказывать влияния, наиболее близка к тому, чего желает Советский Союз... Если бы Германия заявила, что она не нападёт на Советский Союз или что она заключит с ним пакт о ненападении, то Советский Союз, может быть, воздержался бы от заключения соглашения с Англией" [494].
  
  28 июня состоялась очередная встреча Шуленбурга с Молотовым, который, как сообщал в Берлин Шуленбург, "с удовлетворением" воспринял заявление немецкого посла о том, что германское правительство желает, чтобы Германия и СССР "избегали бы всего, что может привести к дальнейшему ухудшению отношений и делали бы всё, чтобы привести к их укреплению". "У меня создалось впечатление,- добавлял к этому Шуленбург,- что советское правительство крайне заинтересовано в том, чтобы уяснить нашу политическую позицию и поддерживать контакты с нами" [495].
  
  После этого в советских переговорах наступила пауза - в связи с приказом Гитлера приостановить дипломатическую активность в Москве, поскольку советская сторона не даёт ясного ответа на немецкие предложения [496]. Эта пауза продолжалась вплоть до конца июля, когда Гитлер решил, по словам Хильгера, "взять в свои руки инициативу установления взаимопонимания с русскими" [497]. К такому решению фюрера побудило, видимо, сообщение о том, что правительства Англии и Франции направляют в Москву военные миссии для переговоров о заключении военной конвенции. Предложение об этом, переданное 23 июля английскому и французскому послам, Молотов дополнил обнадёживающим заявлением о том, что основные положения договора о взаимной помощи можно считать согласованными, а разногласия по ещё не решённым вопросам носят второстепенный характер [498]. Таким образом, создавалось впечатление, что переговоры о заключении военной конвенции могут быть проведены быстро и успешно.
  
  Характерно, однако, что за два дня до публикации сообщения о встрече Молотова с английским и французским послами [499] в советских газетах было опубликовано сообщение о возобновлении советско-германских переговоров о торговле и кредите [500]. Это сообщение отражало новые инициативы советской стороны в области улучшения отношений с Германией. 18 и 22 июля заместитель советского торгпреда Бабарин (Советский Союз не имел в то время не только полпреда, но и торгпреда в Берлине) встречался со Шнурре. На этих встречах он заявил, что Советский Союз готов пойти навстречу Германии в разрешении спорных вопросов, касающихся заключения торгово-кредитного соглашения, и что он, Бабарин, уполномочен советским правительством вести дальнейшие переговоры и подписать это соглашение [501].
  
  Эти шаги были восприняты в Берлине как приглашение не только к экономическим, но и к политическим переговорам. Поэтому германская сторона решила незамедлительно проявить ответную инициативу. 24 июля Шнурре пригласил к себе Астахова, в беседе с которым выдвинул программу улучшения советско-германских отношений, состоящую из трёх этапов. На первом этапе предлагалось благополучное завершение торгово-кредитных переговоров, на втором - "нормализация отношений по линии прессы, культурных связей", на третьем - "политическое сближение" [502].
  
  26 июля Шнурре в соответствии с инструкциями, полученными от Риббентропа, пригласил Астахова и Бабарина на новую беседу. Согласно отчёту Шнурре об этой беседе, его партнёры "начали разговор о политических и экономических проблемах, которые интересуют нас, в очень живой и заинтересованной манере, так что оказалось возможным провести неофициальное и подробное обсуждение всех тем, упомянутых министром иностранных дел Рейха". В ходе беседы Шнурре подчеркнул, что за последнее время "политика Германии на Востоке приняла совершенно другое направление. С нашей стороны не могло быть и речи о том, чтобы угрожать Советскому Союзу; наши цели направлены в совершенно другую сторону... Политика Германии направлена против Англии. Это является решающим фактором" [503]. В отчёте Астахова о беседе эта мысль Шнурре передана следующим образом: ""Майн Кампф" (книга, в которой излагались агрессивные замыслы Гитлера по отношению к Советскому Союзу.- В. Р.) была написана 16 лет тому назад в совершенно других условиях. Сейчас фюрер думает иначе. Главный враг сейчас - Англия" [504].
  
  Шнурре уточнил предложение о "трёх этапах" советско-германского сближения. Он заявил, что третий этап должен будет выразиться в установлении хороших политических отношений. Это может найти отражение в "новой договорённости, которая бы учитывала жизненные политические интересы обеих сторон". Данный этап Шнурре назвал вполне достижимым, поскольку "во всей зоне от Балтийского моря до Чёрного моря и до Дальнего Востока не существует между обеими странами спорных проблем во внешней политике, которые исключали бы возможность таких отношений". К этой формуле, которая на дальнейших переговорах была неоднократно повторена немецкими дипломатами, в том числе Риббентропом, Шнурре добавил "идеологический" аргумент, указав на "одну общую вещь", которая, по его мнению, присутствует, "несмотря на всю разницу в мировоззрении, в идеологии Германии, Италии и Советского Союза: это оппозиция к капиталистическим демократиям. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капитализмом Запада. Следовательно, нам показалось бы довольно парадоксальным, если бы Советский Союз как социалистическое государство был бы на стороне западных демократий" [505]. В изложении Астахова это высказывание Шнурре выглядит следующим образом: сближение СССР с Германией и Италией возможно потому, что "Германия и Италия, хотя и боролись с коммунизмом, но настроены антикапиталистически, стремясь всячески ограничить влияние крупных концернов и фирм, поставив их на службу интересам народа, общества". Чтобы лишний раз подчеркнуть отсутствие идеологических препятствий к сближению СССР и Германии, Шнурре заявил, что германское руководство намеревается пригласить советских представителей присутствовать на предстоящем съезде национал-социалистической партии [506]. Это был шаг беспрецедентный в советско-германских отношениях.
  
  Отдав дань политической демагогии, Шнурре прямо указал на то, что "далеко идущему компромиссу взаимных интересов с должным учётом жизненно важных проблем России" неминуемо воспрепятствует подписание Советским Союзом договора с Англией. "Только по этой причине у меня есть возражения в отношении его [советского правительства] точки зрения, что темпы достижения возможного понимания между Германией и Советским Союзом должны быть неторопливыми. Сейчас подходящий момент, а не тогда, когда будет заключён пакт с Англией. Это должно быть учтено в Москве".
  
  Далее Шнурре перешёл к наиболее важной части беседы - рассуждениям о "выгодах", которые получит Советский Союз в результате переориентации своей внешней политики на Германию. "Что Англия может предложить России? В лучшем случае участие в европейской войне и враждебность Германии, но без всякого желанного завершения для России. Что можем предложить мы, с другой стороны? Нейтралитет и то, чтобы остаться в стороне от возможного европейского конфликта и, если Москва пожелает, немецко-русское соглашение относительно общих интересов, которое, как и в прошлые времена, приведёт к выгоде для обеих сторон" [507]. Таким образом, Кремлю был дан первый сигнал о том, что Германия, собираясь начать крупномасштабную войну, заинтересована в том, чтобы Советский Союз оставался от этой войны в стороне.
  
  Судя по записи Астахова, Шнурре подчеркнул, что он излагает позицию Риббентропа, который в свою очередь "в точности знает мысли фюрера". Эта позиция, по словам Шнурре, включала готовность "договориться по любым вопросам, дать любые гарантии. Мы не представляем себе, чтобы СССР было выгодно стать на сторону Англии и Польши, в то время как есть полная возможность договориться с нами. Если у Советского правительства есть желание серьёзно говорить на эту тему, то подобное заявление Вы сможете услышать не только от меня, а от гораздо более высокопоставленных лиц". Наконец, Шнурре заявил, что "если бы дело дошло до серьёзных разговоров", германское правительство пошло бы целиком навстречу Советскому Союзу в вопросах, касающихся Прибалтики и Румынии; "ещё легче было бы договориться относительно Польши" [508].
  
  Астахов, в свою очередь, развил поднятую Шнурре геополитическую тему, выразив уверенность в том, что "Данциг будет тем или иным путём возвращён рейху" и что вопрос о "коридоре" также будет разрешён в пользу рейха [509].
  
  В письме заместителю наркома иностранных дел Потёмкину, посланном 27 июля, Астахов сообщил, что Шнурре "всячески пытается уговорить нас пойти на обмен мнениями по общим вопросам советско-германского сближения. При этом он ссылается на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы разделяет и Гитлер. Как Вы помните, примерно то же, но в более осторожной и сдержанной форме, мне говорили Вейцзекер и Шуленбург". К этому Астахов прибавлял, что "стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заверений по интересующим нас вопросам" [510].
  
  В первом отклике Молотова на сообщение Астахова, посланном в Берлин 28 июля, одобрялась известная осторожность поведения временного поверенного в делах СССР во время беседы со Шнурре. Однако на следующий день была послана новая телеграмма Молотова Астахову, свидетельствующая о том, что Сталин, познакомившись с сообщением о переговорах со Шнурре, приказал усилить дипломатическую активность в Берлине. "Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР,- говорилось в этой телеграмме,- то они обязаны сказать нам, как они представляют конкретно это улучшение... Всякое улучшение политических отношений между двумя странами мы, конечно, приветствовали бы" [511].
  
  Тем временем произошли определённые сдвиги в переговорах Советского Союза с Францией и Англией. В конце июля был утверждён состав военных миссий Англии и Франции, направляемых для переговоров в Москву. Главой английской делегации был назначен адмирал Дракс, главой французской - генерал Думенк. Осведомлённое, по-видимому, о тайных переговорах между СССР и Германией, английское правительство в секретных инструкциях Драксу предписывало "всегда иметь в виду возможность советско-германского сговора, а переговоры вести как можно медленнее, чтобы выиграть время" [512]. Выражением той же медлительности было решение отправить англо-французскую миссию в Москву не самолётом, а пароходом. В обстановке, когда дело решали не недели, а дни, этот шаг сыграл на руку советско-германским поискам "взаимопонимания" [513].
  
  По-иному вели себя гитлеровские дипломаты, стремившиеся интенсифицировать и динамизировать переговорный процесс. На следующий день после беседы Шнурре с Астаховым и Бабариным Вейцзекер предложил Шуленбургу устроить новую встречу с Молотовым и развить на ней те мысли, которые были изложены в этой беседе. "Если это приведёт к тому, что Молотов отбросит сдержанность, которую он до сих пор проявлял, Вы можете пойти в Вашем изложении ещё на шаг вперёд и можете сказать что-нибудь более определённое... Это особенно касается польского вопроса. При любом развитии польского вопроса... мы будем готовы охранять все советские интересы и достичь договорённости с московским правительством" [514].
  
  2 августа в переговоры включился Риббентроп, который в беседе с Астаховым бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу "западноевропейских демократий" и сказал, что "разговаривать с русскими немцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англичанами и французами" [515]. В телеграмме Шуленбургу, излагавшей содержание беседы, Риббентроп писал, что он дал понять Астахову: "в международной политике наша тактика иная, чем у демократических держав. Мы привыкли строить на солидной основе, нам не нужно принимать во внимание колеблющееся общественное мнение". Думается, что столь же откровенное, сколь и циничное замечание о "преимуществах" тоталитарного режима могло привлечь внимание Сталина и стать для него ещё одним аргументом в пользу сближения с Германией.
  
  В беседе с Астаховым Риббентроп заявил, что тон немецкой прессы по отношению к СССР за последние полгода стал существенно иным, и вслед за этим заметил, что улучшение отношений между Германией и Советским Союзом вполне возможно, если у советской стороны имеется такое желание. Далее он повторил формулу, согласно которой от Балтийского до Чёрного моря нет таких проблем, которые "нельзя было бы разрешить между нами" и "слегка намекнул о возможности договориться с Россией о судьбе Польши" [516]. Наконец, Риббентроп подчеркнул, что "в СССР за последние годы усиливается национальное начало за счёт интернационального и... это, естественно, благоприятствует сближению СССР и Германии. Резко национальный принцип, положенный в основу политики фюрера, перестает в этом случае быть диаметрально противоположным политике СССР. Это вопрос, который наиболее интересует фюрера" [517].
  
  На следующий день Шуленбург изложил Молотову основные аргументы, выдвинутые в беседах Шнурре и Риббентропа с Астаховым, добавив, что Германия хочет добиться "освежения существующих или создания новых политических соглашений" и "примирения обоюдных интересов" [518]. По словам Шуленбурга, в этой беседе Молотов "отбросил свою обычную сдержанность и казался необычайно открытым". Спустя несколько дней Шуленбург сообщил в германский МИД, что, по имеющимся у него сведениям, на всём протяжении англо-франко-советских переговоров "Молотов был неподвижен, как бревно. Он едва открывал рот и если открывал его, то лишь для того, чтобы коротко заметить: "Ваши заявления не кажутся мне вполне удовлетворительными"". К этому Шуленбург добавлял, что Молотов "был совсем другим с Хильгером и со мной в последний раз: очень общительным и любезным". 14 августа Шуленбург в письме Вейцзекеру вновь коснулся своих отношений с Молотовым: "Этот необыкновенный человек с трудным характером теперь уже привык ко мне и в разговорах со мной отбрасывает в значительной мере свою сдержанность, которую он всюду и всегда проявляет" [519].
  
  3 августа Шнурре вновь пригласил Астахова, чтобы "уточнить и дополнить вчерашний разговор". Он предложил наметить конкретный круг вопросов, которые следует рассмотреть на советско-германских переговорах, а затем приступить к таким переговорам в Берлине, поскольку "ими непосредственно интересуются Риббентроп и Гитлер". Спустя несколько дней Астахов в телеграмме, отправленной в Москву, подробно описывал предложения о разграничении "сферы интересов", изложенные немцами. "Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере, политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши (быть может, с прибавкой по линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлениях немцев, очевидно, мыслимы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения... Они считают мыслимым пойти на известную договорённость в духе вышесказанного, чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей". Таким образом, к тому времени германская сторона уже достаточно приоткрыла свои карты, раскрыв содержание чисто империалистического сговора о разделе Восточной Европы, в котором предлагалось участвовать советскому руководству.
  
  В сообщении Астахова говорилось и о том, что немцы "пытаются даже проложить "идеологический" мостик, напоминая, что они тоже "социалисты", что они "против капитализма" и т. п." [520].
  
  7 августа Сталин получил донесение разведки, из которого стали ясны причины поспешности германской стороны, касающейся переговоров. В донесении говорилось, что "развёртывание немецких войск против Польши и концентрация необходимых средств будут закончены между 15 и 20 августа, и начиная с 20 августа следует считаться с началом военной акции против Польши" [521].
  
  В советской исторической литературе фигурирует версия о некоем заседании Политбюро, якобы состоявшемся 11 августа, на котором будто бы было принято решение о советско-германских переговорах. Эта версия ведёт начало от доклада Яковлева, где утверждалось: "11 августа 1939 года положение рассматривалось в Политбюро ЦК ВКП(б). Не без учёта сведений о попытках Гитлера восстановить непосредственную связь с Чемберленом и пессимистических предсказаний касательно московских военных переговоров было признано целесообразным вступить в официальное обсуждение поднятых немцами вопросов, о чём известить Берлин" [522].
  
  В дальнейшем будет показано, что версия о "заседании Политбюро" является одной из выдумок Яковлева. Что же касается "пессимистических предсказаний" (чьих?), то отмечу лишь, что московские военные переговоры открылись 12 августа, и поведение на них англо-французской делегации не давало оснований для пессимизма в отношении позиции этих предполагаемых союзников СССР. Напротив, именно у западных миссий мог возникнуть пессимизм относительно позиции советской стороны. Уже в первый день переговоров глава советской военной миссии Ворошилов в ультимативном тоне потребовал от своих партнёров осуществить нажим на Польшу и Румынию с тем, чтобы правительства этих стран в случае обращённой против них германской агрессии согласились пропустить советские войска через свою территорию для их соприкосновения с немецкими войсками. Не имевшие чёткого ответа от своих правительств на вопрос о позиции правительств Польши и Румынии, Дракс и Думенк 13 августа перешли к подробному описанию состояния вооружённых сил своих стран и их предполагаемых действий в случае германской агрессии. Однако на утреннем заседании 14 августа Ворошилов отказался приступить к ответному изложению информации о Красной Армии, уделив всё заседание настойчивым требованиям ответить на всё тот же вопрос. В конце заседания он зачитал заявление, в котором говорилось: "Советская военная миссия считает, что без положительного разрешения этого вопроса всё начатое предприятие о заключении военной конвенции между Англией, Францией и СССР, по её мнению, заранее обречено на неуспех. Поэтому военная миссия Советского Союза не может по совести рекомендовать своему правительству принять участие в предприятии, явно обречённом на провал" [523]. Во время этого заседания Ворошилов не преминул намекнуть, что Советский Союз в случае нападения на него Германии с успехом обойдется и без помощи союзников. В ответ на слова Думенка о том, что советская западная граница - "это тот фронт, которого немцы не должны перейти ни в коем случае", он хвастливо заявил: "Это "фронт", который... можете быть уверены, г-н генерал, фашисты никогда не перейдут, договоримся мы с Вами или нет" [524].
  
  Пресловутый вопрос о пропуске войск через территорию Польши на протяжении многих лет рассматривался советскими и зарубежными историками как причина срыва тройственных переговоров. В действительности этот вопрос не имел столь решающего значения для успеха переговоров. Конечно, польское правительство, зараженное ярым антисоветизмом, проявило крайнюю неосмотрительность в отношении собственной безопасности, отказываясь удовлетворить это требование Советского Союза. Но даже если бы такой отказ действовал и после подписания тройственной военной конвенции, он не мог существенно помешать делу обороны СССР. Если бы Советский Союз не нанёс удара в спину Польше, она могла бы продержаться более длительное время, на протяжении которого (даже если бы Польша после первых поражений не попросила СССР о вводе его войск на свою территорию) Советский Союз мог бы провести мобилизацию, сосредоточить необходимое количество войск на своей западной границе и привести их в полную боевую готовность. Во всяком случае Советская армия оказалась бы в намного более выгодном стратегическом положении, чем в июне 1941 года.
  
  Обструкционистская позиция советской стороны на переговорах объяснялась тем, что Сталин решил не связывать себя соглашением с Англией и Францией до тех пор, пока окончательно не прощупает позицию Гитлера относительно перспектив и условий советско-германского соглашения. 11 августа Молотов послал Астахову телеграмму, в которой впервые было выражено согласие на проведение официальных советско-германских переговоров. "Перечень объектов (тем переговоров.- В. Р.), указанный в Вашем письме от 8 августа, нас интересует,- указывалось в телеграмме.- ...Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве" [525].
  
  В двух письмах, посланных 12 августа Астаховым Молотову, сообщалось, что "события развиваются быстро, и сейчас немцам явно не хотелось бы задерживаться на промежуточных ступенях в виде разговоров о прессе, культурном сближении и т. п., а непосредственно приступить к разговорам на темы территориально-политического порядка, чтобы развязать себе руки на случай конфликта с Польшей, назревающего в усиленном темпе. Кроме того, их явно тревожат наши переговоры с англо-французскими военными и они не щадят аргументов и посулов самого широкого порядка, чтобы эвентуальное военное соглашение предотвратить. Ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие полгода тому назад могли казаться совершенно исключёнными. Отказ от Прибалтики, Бессарабии, Восточной Польши (не говоря уже об Украине) - это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей" [526].
  
  Из донесений Астахова явствовало, что Гитлера, приступившего к последним приготовлениям к войне с Польшей, идея поэтапных и сколько-нибудь длительных переговоров с СССР не устраивала. Ради скорейшего достижения соглашения со Сталиным фюрер в считанные дни переориентировал всю свою пропаганду. "Пресса продолжает вести себя в отношении нас исключительно корректно,- докладывал Астахов,- причём стали появляться (факт доныне небывалый!) даже заметки о наших успехах в области строительства... Наоборот, в отношении Англии глумление переходит всякие границы элементарной пристойности... В населении уже вовсю гуляет версия о новой эре советско-германской дружбы, в результате которой СССР не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты" [527].
  
  13 августа Астахов послал новую телеграмму Молотову, в которой сообщал, что Шнурре от имени Риббентропа передал ему: "Германское правительство, исходя из нашего согласия вести переговоры об улучшении отношений, хотело бы приступить к ним возможно скорее. Оно хотело бы вести переговоры в Германии, но, поскольку мы предпочитаем вести их в Москве, оно принимает и это" [528].
  
  Это было последнее донесение Астахова, вслед за которым он был внезапно отозван из Берлина, а в конце 1939 года - арестован. По свидетельству Гнедина, Астахов находился в 1940 году в Сухановской тюрьме - самой страшной из московских тюрем, где применялись особенно изуверские пытки [529]. 14 февраля 1942 года Астахов был расстрелян.
  
  Причиной устранения Астахова с дипломатической арены был переход к переговорам между Риббентропом и Молотовым через "памятные записки", передаваемые Шуленбургом. В телеграмме, отправленной 14 августа, Риббентроп поручал Шуленбургу срочно посетить Молотова и зачитать ему длинное "устное послание". Выполняя это поручение, Шуленбург на следующий день встретился с Молотовым и прочёл ему "Памятную записку" Риббентропа, где перечислялись вопросы ("Балтийского моря, Прибалтийских государств, Польши, Юго-Востока и т. п."), которые, по мнению германского правительства, могут быть разрешены "к полному удовлетворению обеих стран". Далее в записке говорилось о "полезности" как политического сотрудничества между Германией и СССР, так и сотрудничества между "германским и советским народными хозяйствами, во всех направлениях друг друга дополняющими". То был первый приступ к идее всестороннего экономического сотрудничества, суть которого Троцкий позднее определил словами: "Сталин - интендант Гитлера".
  
  Обосновывая соображения о наступлении "исторического поворотного пункта" в советско-германских отношениях, Риббентроп прибегал и к "идеологическим" аргументам. "На основании своего опыта германское правительство и правительство СССР,- говорилось в записке,- должны считаться с тем, что капиталистические западные демократии являются непримиримыми врагами как национал-социалистской Германии, так и Советского Союза. В настоящее время они вновь пытаются, путём заключения военного союза, втравить Советский Союз в войну с Германией... Интересы обеих стран требуют, чтобы было избегнуто навсегда взаимное растерзание Германии и СССР в угоду западным демократиям".
  
  Записка не оставляла сомнений в том, что "внесение ясности" в советско-германские отношения, в том числе "в территориальные вопросы Восточной Европы" (т. е. в вопросы раздела её между Германией и СССР.- В. Р.), требует, по мнению германского правительства, переговоров на самом высоком уровне. В этой связи Риббентроп выражал желание "на короткое время приехать в Москву, чтобы от имени фюрера изложить г-ну Сталину точку зрения фюрера" [530].
  
  Зачитав памятную записку, Шуленбург попросил Молотова передать её содержание Сталину. Молотов, по-видимому, озадаченный тем, насколько далеко идут предложения, изложенные в этом документе, заявил, что ввиду важности зачитанного Шуленбургом заявления ответ на него он даст после доклада советскому правительству (для немецких партнёров Молотова не было секретом, что под словами "советское правительство" последний всегда имел в виду Сталина). Далее Молотов несколько раз повторил, что приветствует стремление германского правительства улучшить взаимоотношения с СССР. Заявив, что, по его мнению, для визита Риббентропа в Москву требуется известная подготовка, Молотов тут же указал, что это мнение является "предварительным". Как и в дальнейшем, председатель Совнаркома и народный комиссар иностранных дел давал понять своим партнёрам, что судьба советско-германских переговоров всецело зависит от воли Сталина.
  
  В данной беседе с Шуленбургом Молотов впервые поднял вопрос относительно заключения пакта о ненападении. Спросив посла, существует ли у германского правительства определённое мнение насчёт целесообразности такого пакта, и получив уклончивый ответ, он попросил Шуленбурга "выяснить мнение германского правительства по вопросу о пакте ненападения или о чём-либо подобном ему" [531].
  
  Тем временем в Москве продолжались переговоры военных миссий. 15 августа начальник Генерального штаба СССР Шапошников изложил план развёртывания советских вооружённых сил в случае войны. На следующий день главы английской и французской миссий сделали подробные сообщения о состоянии авиации их стран. Вечернее заседание этого дня Ворошилов вновь посвятил вопросу о возможности пропуска советских войск через территорию Польши и Румынии. В реальной ситуации того времени, когда нападение Гитлера на Польшу приближалось с каждым днем, естественно, на первый план выдвинулся вопрос о позиции Польши. Хотя французское правительство продолжало добиваться от польского правительства согласия на советские условия, польская позиция оставалась неизменной.
  
  Несмотря на амбициозность советской стороны, многократно выраженное ею недоверие к своим партнёрам по переговорам, англо-французская миссия настойчиво продолжала искать пути к заключению военной конвенции. В этом же направлении действовало правительство США. 16 августа Молотов принял посла США Штейнгардта, который передал пожелание Рузвельта о скорейшем достижении соглашения СССР с Англией и Францией. Молотов в ответ заявил, что "многое уже сделано для успеха переговоров, но переговоры ещё не кончены" [532].
  
  17 августа англо-французская миссия предложила продолжить обсуждение путей взаимодействия вооружённых сил трёх стран в случае войны и выдвинула много конкретных вопросов о возможных боевых действиях Красной Армии. В ответ Ворошилов неожиданно заявил, что до получения ответа английского и французского правительств по поводу пропуска советских войск через Польшу и Румынию следует прекратить работу совещания. После этого он сделал явно издевательское в той обстановке предложение "нашим дорогим гостям отдохнуть, посмотреть Москву, побывать на выставке, чувствовать себя как дома" [533]. Столкнувшись с решительным протестом англичан и французов против прекращения переговоров на неопределённое время, Ворошилов предложил назначить следующее заседание на 20 или 21 августа.
  
  В тот же день состоялась новая встреча Молотова с Шуленбургом, который зачитал очередную памятную записку - о согласии германского правительства заключить пакт о ненападении. В записке указывалось на готовность Риббентропа "начиная с 18 августа, во всякое время прибыть в Москву на аэроплане с полномочиями фюрера вести переговоры о совокупности германо-советских вопросов и, при наличии соответствующих условий, подписать соответствующие договоры" [534].
  
  После ознакомления с немецкой запиской Молотов передал Шуленбургу письменный ответ на германское предложение от 15 августа. При этом он заявил, что "Сталин находится в курсе дела и ответ с ним согласован" [535].
  
  В советской "Памятной записке" говорилось, что правительство СССР готово "перестроить свою политику в духе её серьёзного улучшения в отношении Германии". Первым шагом этой "перестройки" называлось заключение торгово-кредитного соглашения, а вторым - подписание пакта о ненападении "с одновременным принятием специального протокола о заинтересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта" [536]. Таким образом, на советско-германских переговорах впервые был упомянут секретный документ, который с этого времени именовался "дополнительным протоколом".
  
  Прочитав советскую записку, Шуленбург сразу же уловил её смысл, сказав, что "центр тяжести, по его мнению, будет лежать в протоколе, и поэтому желательно получить от Советского правительства хотя бы эскиз протокола". Молотов, не желая раскрывать прежде времени всех своих (т. е. сталинских) экспансионистских намерений, ответил, что "инициатива при составлении протокола должна исходить не только от советской, но и от германской стороны. Естественно, что вопросы, затронутые в германском заявлении 15 августа (о разграничении "сфер интересов".- В. Р.), не могут войти в договор, они должны войти в протокол" [537]. Тем самым он дал понять, что пакт необходимо разделить на две части: открытый договор и секретный протокол.
  
  После этой беседы Шуленбург докладывал в Берлин: "Молотов заявил, что советское правительство встретило предложение о визите Риббентропа с большим удовлетворением, так как выбор для поездки столь выдающегося общественного деятеля подчёркивает серьёзность намерений германского правительства... Однако приезд министра иностранных дел Рейха (по мнению Молотова.- В. Р.) потребует серьёзных приготовлений" [538].
  
  Это сообщение только подогрело готовность Гитлера идти на любые уступки, лишь бы ускорить заключение соглашения с СССР. Вечером 18 августа Риббентроп направил очередную телеграмму Шуленбургу, в которой просил: "Пожалуйста, условьтесь немедленно о новой встрече с господином Молотовым и сделайте всё возможное, чтобы эта встреча состоялась безотлагательно" [539].
  
  Во время встречи, состоявшейся на следующий день, Шуленбург сообщил Молотову, что "в Берлине опасаются конфликта между Германией и Польшей... Положение настолько обострилось, что достаточно небольшого инцидента, для того чтобы возникли серьёзные последствия. Риббентроп думает, что ещё до возникновения конфликта необходимо выяснить взаимоотношения между СССР и Германией... и считает нужным со всей быстротой приступить ко второму этапу" (первый этап - подписание торгово-кредитного соглашения - должен был завершиться вечером 19 августа). Чтобы не оставлять сомнений в том, что германская сторона готова пойти навстречу всем требованиям советской стороны, Шуленбург заявил: "Риббентроп имел бы неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое соглашение, которого бы желало Советское правительство... Гитлер готов учесть всё, чего пожелает СССР... Риббентроп смог бы заключить протокол, в который бы вошли как упоминавшиеся уже вопросы, так и новые, которые могли бы возникнуть. Время не терпит".
  
  Выслушав посла, Молотов сказал, что передаст новые немецкие предложения советскому правительству, которое "должно это обсудить" [540].
  
  События, произошедшие вслед за этим, вновь подтвердили, что председатель Совета народных комиссаров не принимает самостоятельных решений, а служит лишь передаточным звеном для исполнения указаний Сталина. Приём Молотовым Шуленбурга начался в 14 часов и продолжался не менее часа. Едва Шуленбург, обескураженный отказом Молотова назвать точное время, подходящее для визита Риббентропа, успел возвратиться в посольство, как получил по телефону приглашение вновь прибыть в Кремль. Вторая встреча с Молотовым началась в 16 часов 30 минут. На ней Молотов заявил, что он "доложил правительству" содержание сегодняшнего разговора и что Риббентроп может приехать в Москву 26-27 августа. Более того - Молотов передал Шуленбургу "для облегчения работы" советский текст проекта пакта. Проект заканчивался многозначительным постскриптумом, гласившим, что "настоящий пакт действителен лишь при одновременном подписании особого протокола по пунктам заинтересованности Договаривающихся Сторон в области внешней политики. Протокол составляет органическую часть пакта" [541].
  
  В ближайшие сутки обе стороны предприняли шаги для окончательного завершения "первого этапа". Вечером 19 августа торгово-кредитное соглашение было подписано. 21 августа в "Правде" была опубликована передовая статья, в которой утверждалось, что "новое торгово-кредитное соглашение между СССР и Германией, родившись в атмосфере напряжённых политических отношений, призвано разрядить эту атмосферу" и "явится серьёзным шагом в деле дальнейшего улучшения не только экономических, но и политических отношений между СССР и Германией" [542].
  
  Не осведомлённые об интенсивных переговорах между Москвой и Берлином, французские дипломаты вели в эти дни упорные переговоры с польским правительством, стремясь добиться его согласия на советские требования [543]. Однако польские руководители по-прежнему отказывались присоединиться к военному соглашению с СССР, исходя прежде всего из преувеличенной оценки сил своей армии. В то время как даже англичане считали, что польская армия в одиночку не продержится против вермахта более двух недель, поляки хвастливо заявляли о возможности Польши вести войну с Германией только собственными силами. Другим аргументом поляков было соображение о том, что Красная Армия ослаблена репрессиями командного состава и поэтому положиться на неё нельзя [544].
  
  Драматические события развёртывались в это время и в ставке Гитлера, которого не могли удовлетворить предложенные Молотовым сроки визита Риббентропа. Поэтому фюрер решил вступить в личную переписку со Сталиным. В ночь с 20 на 21 августа Риббентроп послал Шуленбургу телеграмму с указанием как можно скорее явиться к Молотову и вручить ему личное послание Гитлера Сталину. В этом послании говорилось о согласии с проектом пакта, переданным Молотовым, и о решимости германского правительства "сделать все выводы" из коренной перемены своей политической линии. Фиксируя внимание на необходимости выяснить связанные с пактом вопросы "скорейшим путём", Гитлер писал: "Напряжение между Германией и Польшей сделалось нестерпимым. Польское поведение по отношению к великой державе таково, что кризис может разразиться со дня на день... Я считаю, что при наличии намерения обоих государств вступить в новые отношения друг к другу является целесообразным не терять времени. Поэтому я вторично предлагаю Вам принять моего министра иностранных дел во вторник, 22 августа, но не позднее среды, 23 августа".
  
  Послание не оставляло никаких сомнений в согласии Гитлера на главное требование советской стороны - подписание секретного протокола. "Дополнительный протокол, желаемый правительством СССР,- писал Гитлер,- по моему убеждению, может быть, по существу, выяснен в кратчайший срок, если ответственному государственному деятелю Германии будет предоставлена возможность вести об этом переговоры в Москве лично... Министр иностранных дел имеет всеобъемлющие и неограниченные полномочия, чтобы составить и подписать как пакт о ненападении, так и протокол" [545].
  
  Письмо Гитлера было вручено Молотову утром 21 августа, а в 17 часов того же дня Шуленбургу был передан ответ Сталина, в котором вслед за выражением надежды на "поворот к серьёзному улучшению политических отношений между нашими странами" говорилось: "Советское правительство поручило мне сообщить Вам, что оно согласно на приезд в Москву г. Риббентропа 23 августа" [546].
  
  Утром 21 августа открылось заседание военных миссий, на котором Ворошилов предложил "сделать перерыв нашего совещания не на 3-4 дня, как об этом просит англо-французская миссия, а на более продолжительный срок". Такое предложение Ворошилов мотивировал тем, что члены советской миссии, "являющиеся ответственными руководителями наших вооружённых сил, в данное время не могут, к сожалению, сколько-нибудь систематически уделять время данному совещанию", так как они будут заняты на начавшихся военных учениях и маневрах (в действительности, как мы увидим далее, ближайшие дни были заняты у Ворошилова и других "ответственных руководителей" армии псовой охотой). Вслед за этим Ворошилов заявил, что, если ответы от английского и французского правительств на вопросы, которые "являются для нас решающими, кардинальными", будут отрицательными, то он вообще не видит "возможности дальнейшей работы для нашего совещания".
  
  Хотя англо-французские представители энергично протестовали против отсрочки совещания и передали новые вопросы к советской стороне, касающиеся заключения военной конвенции, Ворошилов вновь ультимативно заявил: "Я полагаю, что наше совещание прекращает свою работу на более или менее продолжительный период времени" [547].
  
  Очевидно, во время этого заседания Ворошилову была передана записка Поскребышева: "Клим, Коба сказал, чтобы ты сворачивал шарманку" [548]. Сталину, пославшему письмо Гитлеру, уже не было нужды церемониться с англо-французской миссией.
  
  Получив письмо Сталина вечером 21 августа, Гитлер, по свидетельству Хевеля (постоянный уполномоченный министра иностранных дел при рейхсканцлере), воспринял его с необузданным восторгом. "С возгласом: "Ну, теперь весь мир - у меня в кармане!" - он стал обеими руками барабанить по стене и вообще повёл себя как умалишённый" [549].
  
  В полночь германское радио, прервав музыкальную передачу, объявило: "Имперское правительство и советское правительство договорились заключить пакт о ненападении. Имперский министр иностранных дел прибудет в Москву в среду 23 августа для завершения переговоров" [550].
  
  В советском сообщении о визите Риббентропа указывалось, что "после заключения советско-германского торгово-кредитного соглашения встал вопрос об улучшении политических отношений между Германией и СССР. Прошедший по этому вопросу обмен мнений между правительствами Германии и СССР установил наличие желания обеих сторон разрядить напряжённость в политических отношениях между ними, устранить угрозу войны и заключить пакт о ненападении. В связи с этим предстоит на днях приезд германского министра иностранных дел г. фон Риббентропа в Москву для соответствующих переговоров" [551].
  
  В Лондоне, как сообщал в Москву 22 августа Майский, известие о предстоящем визите Риббентропа вызвало "величайшее волнение в политических и правительственных кругах. Чувства было два - удивление, растерянность, раздражение, страх (так в тексте.- В. Р.). Сегодня утром настроение было близко к панике" [552].
  
  Что касается Гитлера, то он был настолько уверен в успехе визита Риббентропа, что 22 августа собрал секретное совещание своего генералитета, где изложил как предысторию этого визита, так и последствия, которые он будет иметь. "Я был убеждён,- заявил он,- что Сталин никогда не пойдёт на английское предложение. Россия не заинтересована в сохранении Польши... Решающее значение имела замена Литвинова. Поворот в отношении России я провёл постепенно. В связи с торговым договором мы вступили в политический разговор. Предложение пакта о ненападении. Затем от России поступило универсальное предложение (очевидно, имелось в виду предложение о подписании пакта вместе с секретным протоколом.- В. Р.). Четыре дня назад я предпринял особый шаг, который привёл к тому, что вчера Россия ответила, что готова на заключение пакта. Установлена личная связь со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра заключит договор... После того, как я осуществил политические приготовления, путь солдатам открыт. Нынешнее обнародование пакта о ненападении с Россией подобно разорвавшемуся снаряду. Последствия - необозримы. Сталин тоже сказал, что этот курс пойдёт на пользу обеим странам".
  
  Гитлер не преминул рассказать своим генералам и о том дележе чужих территорий, который он собирался вскоре осуществить вкупе со Сталиным: "Через несколько недель я протяну Сталину руку на общей германо-русской границе и вместе с ним предприму раздел мира... Риббентропу дано указание делать любое предложение и принимать любое требование русских".
  
  Сообщив об обещании Браухича закончить войну с Польшей за несколько недель, Гитлер сказал: "Если бы он доложил, что мне потребуется для этого два года войны или хотя бы только год, я не дал бы приказа о выступлении и на время заключил бы союз не с Россией, а с Англией. Ведь никакой длительной войны мы вести не можем" [553].
  
  Фюрер не отказал себе в удовольствии выразить презрение к лидерам Англии и Франции. Дважды назвав их "жалкими червями", он высказал уверенность, что они окажутся слишком трусливыми, чтобы вести настоящую войну, и ограничатся блокадой. Эта блокада, по его словам, окажется неэффективной из-за того, что Германия получит от СССР сырьё и сельскохозяйственные продукты. Таким образом, Гитлер дал ясно понять: предстоящий договор находится в тесном единстве с торговым соглашением, превращающим Сталина в его интенданта.
  
  День 22 августа ознаменовался ещё одним событием - фактическим прекращением переговоров военных миссий. В этот день Думенк встретился с Ворошиловым и сообщил ему, что французское правительство уполномочило его подписать военную конвенцию, включающую согласие на пропуск советских войск через территорию Польши. Ворошилов встретил это заявление весьма холодно, указав на то, что подобных сообщений от английского и польского правительств не поступило. Вслед за этим он заявил Думенку: "Французская и английская стороны весьма долго тянули и политические и военные переговоры. Поэтому не исключено, что за это время могут произойти какие-нибудь политические события. Подождём. Чем скорее будет ответ (Англии и Польши.- В. Р.), тем быстрее мы можем окончательно решить, как быть дальше". Далее Ворошилов произнёс серию патетических восклицаний, которые содержали элементы блефа. Они призваны были убедить его партнёра, что советская сторона серьёзно относится к своим прошлым обязательствам: "Мы ведь самые элементарные условия поставили. Нам ничего не даёт то, что мы просили выяснить для себя, кроме тяжёлых обязанностей - подвести наши войска и драться с общим противником. Неужели нам нужно выпрашивать, чтобы нам дали право драться с нашим общим врагом! До того, как все эти вопросы будут выяснены, никаких переговоров вести нельзя" [554]. Таким образом, Ворошилов по сути заявил, что пакт с Германией вполне совместим с подписанием тройственной военной конвенции и двери для продолжения переговоров военных миссий остаются открытыми.
  
  Аналогичный смысл содержался в сообщении, полученном в тот же день французским агентством Гавас от советской пресс-службы для распространения за границей. В нём говорилось, что "переговоры о договоре о ненападении с Германией не могут никоим образом прервать или замедлить англо-франко-советские переговоры. Речь идёт о содействии делу мира: одно направлено на уменьшение международной напряжённости, другое - на подготовку путей и средств в целях борьбы с агрессией, если она произойдёт" [555].
  
  
  
  
  XXXIV
  
  
  
  Переговоры на высшем уровне
  
  В свете приведённых выше фактов и документов легко увидеть многочисленные исторические передержки в докладе Яковлева. В нём повторялись традиционные для "доперестроечной" советской историографии утверждения, согласно которым Англия и Франция вступили в переговоры с СССР "не конкретных договорённостей ради, а для политических интриг", и "позиция западных демократий не оставляла Советскому Союзу иного выбора кроме как подписать договор с Германией". Более того, Яковлев лживо утверждал, будто "из документов следует, что всякий раз, когда СССР шёл навстречу западным державам, британским и французским делегатам давались указания не фиксировать сближение позиций, а наращивать требования, обострять несбалансированность условий и таким образом блокировать договорённость". Опубликованная стенограмма переговоров военных миссий свидетельствует, что подобная линия на фактический срыв переговоров исходила, напротив, от советской стороны.
  
  Столь же лживы утверждения Яковлева о ходе переговоров с Риббентропом, на которых, по его словам, "поначалу не предполагалось делать секретным документ о намерениях" и "каких-либо территориальных претензий, касавшихся Польши или кого бы то ни было... на этом этапе не поднималось. Но Гитлер предложил больше, чем Сталин ожидал". Последнее обстоятельство Яковлев объяснял... директивой Исполкома Коминтерна от 22 августа 1939 года, содержание которой якобы стало известно Берлину и побудило Гитлера к новым уступкам. Вся эта цепь рассуждений представляет собой набор сплошных передержек и фальсификаций. Если коснуться одного лишь притянутого за волосы вопроса о "директиве Коминтерна", кстати, не содержавшей никаких сенсаций (см. гл. XLII), то остаётся непонятным, каким образом и когда она могла повлиять на решения Гитлера и Риббентропа: ведь полный пакет проектов открытого и секретного соглашений находился в кармане у Риббентропа, вступившего утром 23 августа на московскую землю.
  
  Наконец, Яковлев утверждал, что "финальная стадия советско-германских переговоров с трудом поддается реконструкции" [556]. Между тем эта стадия может быть реконструирована по имеющимся источникам вплоть до мельчайших деталей.
  
  Риббентроп прибыл в Москву в сопровождении 36 членов немецкой делегации. Из них непосредственное участие в переговорах приняли трое: Шуленбург, Гаус (в качестве юридического советника) и Хильгер (в качестве переводчика).
  
  "В самолёте,- вспоминал впоследствии Риббентроп,- я прежде всего вместе с Гаусом набросал проект предусмотренного пакта о ненападении. Во время обсуждения в Москве это оказалось полезным, поскольку русские никакого текста заранее не подготовили" [557]. На переговорах обсуждался текст, представленный Риббентропом, который, впрочем, составил его на основе проекта договора, переданного 17 августа Молотовым Шуленбургу.
  
  После прилета Риббентроп, наскоро перекусив в посольстве, отправился в Кремль. По прибытии туда немецкую делегацию поразило присутствие Сталина в кабинете, отведённом для переговоров. Это означало, что Сталин впервые будет лично вести переговоры с представителями иностранного государства о заключении договора. Это выглядело весьма неожиданным, поскольку ранее иностранным дипломатам, желавшим попасть на приём к Сталину, обычно отвечали в Наркоминделе, что Сталин - партийный деятель и внешней политикой непосредственно не занимается.
  
  Шуленбург, увидев Сталина, не смог сдержать возгласа удивления. Хотя он находился в Советском Союзе несколько лет, со Сталиным он не беседовал ещё никогда. Не менее был поражён и Риббентроп, полагавший, что ему придётся вести переговоры с одним Молотовым, а Сталин в лучшем случае присоединится к ним на заключительной стадии. Присутствие Сталина рядом с Молотовым с самого начала переговоров, по словам Хильгера, представляло собой "заранее рассчитанный Сталиным эффект и вместе с тем явное предостережение Риббентропу, что договор будет либо заключён прямо на месте, либо - никогда".
  
  Вспоминая о своём впечатлении от поведения Сталина на переговорах, Хильгер писал: "Сталин держался очень естественно и без всякой претенциозности, что тоже принадлежало к его тактике ведения переговоров, при помощи которой он умел расположить к себе партнёров и усыпить их бдительность. Но поражало, сколь быстро его любезное поведение, добродушно-шутливое по отношению к Риббентропу... переходило в леденящий холод, когда он давал лаконичные приказания своим подчинённым или ставил им деловые вопросы". Что же касается второго советского участника переговоров - Молотова, то он неизменно подчёркивал своё второстепенное положение по сравнению со Сталиным; "обращало на себя внимание то, как глядел он на Сталина, как счастлив был служить ему".
  
  В начале переговоров, по словам Хильгера, Сталин иногда предлагал Молотову председательствовать. "Твёрдые правила игры, согласно которым от имени Советского правительства говорил один Сталин, требовали, чтобы Молотов поначалу отказывался. Однажды, когда Сталин велел Молотову говорить вместо себя, тот ответил: "Нет, говорить должен ты, ведь ты это сделаешь лучше меня". Тогда Сталин ясно и чётко обрисовал советскую точку зрения, а затем Молотов с довольной улыбкой обратился к германской делегации: "Разве я не сказал сразу, что он сделает это намного лучше меня?"" [558]
  
  В начале встречи Риббентроп выразил желание поставить германо-советские отношения на новую основу и добиться компромисса интересов обеих держав во всех областях. Заявив: "Мы хотим договориться с Россией на самый долгий срок",- Риббентроп сослался на доклад Сталина на XVIII съезде, в котором, по его мнению, были высказаны те же мысли. На это Сталин ответил, что в докладе он хотел намекнуть о своём желании договориться с Германией [559].
  
  Во время переговоров по поводу подписания официального пакта не возникло никаких серьёзных разногласий. Текст заключённого договора оказался почти идентичен тексту советского проекта, который Молотов вручил 15 августа Шуленбургу. В этот текст были внесены два добавления: о намерении договаривающихся сторон консультироваться друг с другом по вопросам, затрагивающим их общие интересы, и об отказе каждой из сторон участвовать в какой-либо группировке держав, направленной против другой стороны. Эти добавления (статьи 3 и 4) фактически выходили за рамки пакта о ненападении и служили как бы связующим звеном к заключённому спустя месяц договору о дружбе и границе.
  
  Уже в начале переговоров Сталин заявил, что желает установления "определённых сфер интересов" в Восточной Европе и что это должно быть отражено в секретном дополнительном протоколе, которому он придаёт наибольшее значение. Далее он очертил рамки советской "сферы интересов", т. е. геополитической экспансии СССР. Риббентроп охотно согласился со всеми требованиями Сталина. Единственное затруднение, о котором он счёл нужным уведомить Гитлера, возникло в связи с требованием, чтобы Германия признала два небольших порта в Латвии входящими в советскую сферу интересов. Сталин почему-то считал необходимым оговорить это особо, хотя в секретном протоколе вся Латвия признавалась сферой интересов СССР.
  
  После первого раунда переговоров Риббентроп известил Гитлера об их благополучном ходе. В посланной им в Берлин телеграмме говорилось: "Пожалуйста, немедленно сообщите Фюреру, что только что закончилось первое трёхчасовое совещание со Сталиным и Молотовым. Во время переговоров, которые проходили положительно в нашем духе, обнаружилось, что решающим моментом для достижения конечного результата является требование русских, чтобы мы признали сферой их влияния порты Либава (Лиепая) и Виндава (Вентспилс). Я был бы признателен, если до 20 часов по немецкому времени получу на это согласие Фюрера. Вопрос о подписании секретного протокола о разграничении наших обоюдных сфер влияния во всей восточной зоне, на что я дал своё принципиальное согласие, обсуждается". Спустя 3 часа была получена ответная телефонограмма (между Кремлем и имперской канцелярией была установлена прямая телефонная связь): "Да, согласен" [560].
  
  Участники переговоров уделили некоторое время обсуждению текста коммюнике, которое намечалось опубликовать в связи с подписанием пакта для того, чтобы объяснить мировой общественности столь внезапный и резкий поворот в германо-советских отношениях. Риббентроп предложил проект, в котором в высокопарных выражениях превозносилась новоявленная дружба двух стран. Как вспоминал Гаус, Сталин отверг этот текст следующими словами: "Не думаете ли вы, что мы должны несколько больше считаться с общественным мнением в обеих наших странах? В течение многих лет мы лили ушаты помоев друг на друга и наши пропагандисты усердствовали в этом отношении. И вдруг от всего этого отказаться и всё это забыть? Такие вещи так быстро не делаются. Мы, и я полагаю, то же самое относится и к германскому правительству, должны с большей осмотрительностью сообщить нашим народам о тех изменениях, которые произошли в отношениях между нашими странами" [561]. После этого Сталин положил на стол свой проект коммюнике, выдержанный в более умеренных тонах. Этот текст был принят германской стороной без всяких возражений.
  
  Думается, что обеспокоенность Сталина реакцией общественного мнения касалась прежде всего восприятия пакта не советским народом, в чьём "одобрении" тоталитарный диктатор был уверен, а западными "друзьями СССР" и международным коммунистическим движением, которому было особенно трудно воспринять столь разительное изменение советско-германских отношений. Впрочем, уже в ближайшие дни в советской печати появились широковещательные заявления о "дружбе между двумя народами".
  
  Договор и протокол были подписаны на второй встрече, состоявшейся тем же вечером.
  
  
  
  
  XXXV
  
  
  
  Договор
  
  Советско-германский договор являлся уникальным дипломатическим документом с точки зрения его подготовки. При его выработке был начисто проигнорирован конституционно-правовой механизм формирования внешней политики. От разработки этого важнейшего документа, определявшего судьбы Советского государства, были отстранены не только Верховный Совет и правительство СССР, но и Центральный Комитет ВКП(б). Даже большинство членов Политбюро узнало о содержании пакта только после его подписания. Договор и дополнительный протокол готовились в обстановке строжайшей секретности только Сталиным и Молотовым. Сами эти документы явились продуктом волевой импровизации, при их подготовке полностью отсутствовала научная проработка коренного изменения внешнеполитического курса страны.
  
  Примерно такими же путями шла подготовка к заключению пакта в Германии. Всё это подтверждает справедливость утверждения Черчилля о том, что "только тоталитарный деспотизм в обеих странах мог решиться на такой одиозный противоестественный акт" [562].
  
  Договор о ненападении был заключён сроком на 10 лет. Его главные положения гласили: "Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами" [563].
  
  Сами по себе эти положения выглядели безобидно и "миролюбиво". Это дало основание "Правде" в передовой статье, опубликованной 24 августа, назвать пакт "инструментом мира" и "мирным актом", который "будет способствовать облегчению напряжённости в международной обстановке" и "делу всеобщего укрепления мира". Вслед за этими заверениями, полностью опрокинутыми событиями, развернувшимися через неделю, "Правда" выделяла ещё один аспект договора: "Вражде между Германией и СССР кладётся конец... Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета" [564]. Таким образом, не только советский народ привычно отождествлялся со сталинской кликой, но такое же отождествление проводилось между гитлеровской кликой и немецким народом. Кроме того, данные положения объясняли отсутствие ранее "дружбы" между СССР и Германией не насаждённым в последней фашистским режимом, а происками общих "врагов" обеих стран.
  
  Более адекватно и в то же время цинично суть договора была охарактеризована спустя год в передовой статье "Известий", посвящённой первой годовщине подписания пакта. Здесь говорилось, что "наличие этого и последовавших за ним политических и экономических соглашений между СССР и Германией обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке. Оно обеспечило ей также существенную помощь в разрешении стоящих перед ней хозяйственных задач. Что касается Советского Союза, то наличие прочных дружественных отношений с Германией помогло ему осуществить свои государственные задачи в районах своих западных границ (так именовались экспансионистские действия сталинской клики.- В. Р.) и облегчило Советскому Союзу проведение своей основной линии во внешней политике - линии соблюдения нейтралитета в происходящей войне" [565].
  
  Тезис об обеспечении Германии "спокойной уверенности на Востоке" отлично передавал смысл договора о ненападении, превратившегося, по существу, в договор о взаимопомощи, позволивший Германии вести агрессивную войну не только против Англии и Франции, но и против других девяти стран Европы.
  
  В речи, произнесённой 3 июля 1941 года и обращённой фактически не только к советскому народу, но и к своим будущим союзникам в войне, Сталин счёл нужным уделить значительное место оправданию заключения советско-германского пакта. "Я думаю,- сказал он,- что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп" [566]. Фарисейство и лживость этой тирады заключались не только в том, что Сталин умолчал о главном: прикрываясь пактом и грубо нарушая нормы международного права, СССР не соблюдал декларированного нейтралитета, а своими военными действиями фактически участвовал вместе с "извергами и людоедами" в войне против Польши. Кроме того, пакт гарантировал нейтралитет СССР только в том случае, если Германия станет "объектом военных действий со стороны третьей державы" [567]. Таким образом, в строгом смысле слова пакт не обязывал СССР соблюдать нейтралитет в ситуации, когда Германия выступала в роли агрессора. Указанная формулировка сознательно оставляла открытым вопрос о том, кто начал или спровоцировал военные действия.
  
  Советско-германский пакт был не результатом внезапной политической импровизации, а итогом сталинской внешней политики за длительное время, плодом дипломатических инициатив, шедших навстречу друг другу с обеих сторон.
  
  За неделю до подписания пакта Ф. Раскольников, опытный дипломат, хорошо представлявший расстановку сил на международной арене, писал в "Открытом письме Сталину": "В грозный час военной опасности... когда логика последовательной борьбы за мир требует открытого вступления Союза Советов в международный блок демократических государств, скорейшего заключения военного и политического союза с Англией и Францией,- вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь, как маятник между двумя "осями". Во всех расчётах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть" [568]. Эти суждения старого большевика намного ближе к истине, чем утверждения Яковлева, а вслед за ним и некоторых современных российских историков о том, что "заключение договора о ненападении было пусть вынужденным, но необходимым шагом", поскольку тройственные переговоры были заведены в тупик "обструкционистской позицией" Англии и Франции [569].
  
  Столь же несостоятельной является предпринятая Яковлевым попытка "разделить" содержание договора и замыслы Сталина во время его подписания. Дав, по существу, положительную оценку договору, Яковлев тут же прибавлял: "Другой вопрос, что у Сталина и некоторых людей из его окружения уже тогда могли быть имперские замыслы, чуждые принципам социализма (Яковлев образца 1989 года давал, разумеется, свои оценки с позиций социализма и "ленинских принципов внешней политики".- В. Р.). Но это выходит за рамки самого договора как международно-правового документа" [570].
  
  Между тем, и содержание договора, на 90 % повторявшего сталинско-молотовский проект, и условия его подписания несли явственный отпечаток сталинских личных устремлений. "Мстительность есть, наряду с честолюбием, величайшая пружина действий Сталина,- писал Троцкий.- Даже в заключении советско-германского пакта, в условиях, как он был подготовлен, видно желание отомстить. Союз с Гитлером давал Сталину удовлетворение того чувства, которое господствует у него над всеми другими: чувства мести. Вести переговоры с наци во время присутствия в Москве дружественных военных миссий Франции и Англии, обмануть Лондон и Париж, возвестить неожиданно пакт с Гитлером - во всём этом ясно видно желание унизить правительство Англии, отомстить Англии за те унижения, которым оно подвергло Кремль в период, когда Чемберлен развивал свой неудачный роман с Гитлером" [571].
  
  Что же касается имперских замыслов Сталина, то они составляли суть его внешней политики конца 30-х годов, в полной мере отразившуюся в содержании пакта. Эта политика представляла разрыв как с принципами ленинской внешней политики, так и с той внешней политикой, которая проводилась Советским Союзом до сговора с Гитлером. "При Чичерине как министре иностранных дел ленинского правительства,- подчёркивал Троцкий,- советская внешняя политика действительно имела своей задачей международное торжество социализма, стремясь попутно использовать противоречия между великими державами в целях безопасности Советской Республики. При Литвинове программа мировой революции уступила место заботе о статус-кво при помощи системы "коллективной безопасности". Но когда эта идея "коллективной безопасности" приблизилась к своему частичному осуществлению, Кремль испугался тех военных обязательств, которые из неё вытекают. Литвинова сменил Молотов, который не связан ничем, кроме обнажённых интересов правящей касты. Политика Чичерина, т. е., по существу, политика Ленина, давно уже объявлена (на Западе.- В. Р.) политикой романтизма. Политика Литвинова считалась некоторое время политикой реализма. Политика Сталина - Молотова есть политика обнажённого цинизма" [572].
  
  События, последовавшие за подписанием пакта, опровергли доводы в его защиту, впервые прозвучавшие в речи Сталина 3 июля 1941 года: "Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это оправданный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии" [573].
  
  В десятках книг, сотнях брошюр и тысячах статей повторялось следующее утверждение: заключением пакта Сталин выиграл время для подготовки страны к отпору агрессии и гарантировал, что в случае нападения Гитлера на СССР западные державы будут бесповоротно втянуты в войну против Германии, в результате чего Советский Союз не будет вынужден в одиночку противостоять военной мощи Германии и её союзников. Однако в действительности к моменту нападения Германии на СССР никакой Западный фронт не связывал Гитлеру руки, поскольку французская и польская армии были разгромлены, английский экспедиционный корпус эвакуирован с континента, а Германия имела в своём распоряжении ресурсы всей Европы.
  
  Один из наиболее серьёзных историков второй мировой войны Уильям Ширер справедливо замечал: "На протяжении 1941, 1942 и 1943 годов Сталин будет с горечью сетовать на отсутствие второго фронта в Европе против Германии и что Россия вынуждена нести бремя борьбы почти со всей германской армией. В 1939-1940 годах имелся Западный фронт, отвлекавший немецкие силы... Более того, войны, возможно, не было бы вообще, если бы Гитлер знал, что ему придётся помимо Польши, Англии и Франции сражаться также и с Россией. Даже политически робкие немецкие генералы, если верить их показаниям на Нюрнбергском процессе, могли воспротивиться развязыванию войны против такой грозной коалиции" [574].
  
  Ещё один геополитический довод в защиту пакта заключался в том, что он обеспечил Советскому Союзу продвинутые на Запад оборонительные рубежи и тем самым замедлил движение немецких войск к Москве и Ленинграду. В послании Черчиллю от 18 июля 1941 года Сталин, косвенно оправдывая заключение пакта, писал: "Можно представить, что положение немецких войск было бы во много раз выгоднее, если бы советским войскам пришлось принять удар немецких войск не в районе Кишинева, Львова, Бреста, Белостока, Каунаса и Выборга, а в районе Одессы, Каменец-Подольска, Минска и окрестностей Ленинграда" [575]. Этот довод был повторен в официозной "Исторической справке" под названием "Фальсификаторы истории", где говорилось: "Советскому Союзу удалось умело использовать советско-германский пакт в целях укрепления своей обороны... и преградить путь беспрепятственному продвижению немецкой агрессии на Восток... Гитлеровским войскам пришлось начать своё наступление на востоке не с линии Нарва-Минск-Киев, а с линии, проходившей сотнями километров западнее" [576].
  
  Эти утверждения, кажущиеся, на первый взгляд, неоспоримыми, на деле нуждаются в серьёзных оговорках. Действительно, после присоединения Прибалтийских республик, Западной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины западная граница СССР отодвинулась на 100-600 километров. Однако Сталин, оказавшись в плену хвастливых утверждений о ведении будущей войны исключительно на чужой территории, распорядился демонтировать глубоко эшелонированную и хорошо оснащённую линию укреплённых районов, расположенную на старых пограничных рубежах. В то же время он приказал не форсировать строительство укреплений вдоль новой государственной границы, дабы не провоцировать этим Гитлера. В силу этого новая граница не обеспечила Советскому Союзу серьёзных преимуществ в обороне. Гитлеровские войска с первого дня войны безостановочно и с поразительной скоростью двинулись на восток, оставляя в окружении целые советские армии. Уже 29 июня был окружён Минск, а с ним - главные силы Западного фронта. В начале июля из 44 дивизий этого фронта 24 были полностью разгромлены, остальные утратили от 30 до 90 % сил и средств, а линия боевых действий оказалась на 400-500 километров восточнее границы. Не лучше сложилось положение и на Юго-Западном фронте, которому 30 июня Ставка разрешила отвести войска к рубежам укреплённых районов старой границы, т. е. отступить на 300-350 километров [577].
  
  В дальнейшем армии вермахта без особых усилий преодолели старую линию обороны, фактически ликвидированную после советско-германского пакта. В июле - августе 1941 года были почти полностью разгромлены и пленены два главных фронта - сначала Западный, а потом Юго-Западный. За первые три недели войны было уничтожено 3500 советских самолётов, 6 тысяч танков, более 20 тысяч орудий и минометов. Всего же за лето и осень 1941 года было разгромлено более трёхсот дивизий, насчитывавших 5 миллионов человек. Почти три четверти из этого числа попали в немецкий плен [578].
  
  Кроме того, за 1939-1941 годы произошли существенные изменения в численности и оснащённости советской и германской армий. К 1 сентября 1939 года на вооружении вермахта находилось 3195 танков и 3646 самолётов. В то же время, согласно докладу Шапошникова на переговорах военных миссий, СССР был готов только в первой линии выставить 5-5,5 тысяч самолётов и 9-10 тыс. танков. Вермахт имел в 1939 году 102 пехотных, танковых и иных дивизий. Советский Союз, как докладывал Шапошников, имел в это время возможность в течение 8-20 дней развернуть 136 пехотных и кавалерийских дивизий. Таким образом, Красная Армия, хотя и крайне ослабленная сталинскими репрессиями, оставалась силой, не уступавшей вермахту, а по количеству вооружения превосходившей его. К июню 1941 года РККА уступала вермахту по боевой мощи [579]. Таким образом, результатом советско-германского пакта явилось не улучшение, а ухудшение соотношения боевых возможностей Красной Армии и вермахта.
  
  Наконец, крупнейшей политической ошибкой, допущенной Сталиным при заключении пакта, как писал Эрнст Генри (псевдоним выдающегося советского публициста и исследователя фашизма Б. И. Ростовского), было то обстоятельство, что он не предвидел не только разгрома Франции, но и возможного разгрома Англии, который не произошёл лишь из-за поразительного стратегического просчёта Гитлера - отказа от плана высадки в Англию сразу после Дюнкерка в 1940 году. Если бы в результате реализации этого плана Гитлеру, восточный тыл которого был обеспечен благодаря советско-германскому пакту, удалось покончить с Англией, то "мы были бы обречены... Америка в этом случае, потеряв английскую базу, окончательно отступила бы за океан, предоставляя Гитлеру расправиться с нами. Изоляционистские и профашистские силы в США сразу же возросли бы во сто крат, позиция Рузвельта пошатнулась бы, и даже германо-американская коалиция против нас стала бы возможна. Эффект, таким образом, был бы прямо противоположен тому, на что рассчитывал Сталин, заключая пакт с Гитлером" [580].
  
  Наиболее серьёзный довод, который выдвигался защитниками пакта, сводился к тому, что пакт существенно ослабил германо-японский союз, и это сказалось на всём последующем ходе мировой войны. Такой довод не преминул использовать в беседе с Чуевым престарелый Молотов. "Сталин был крупнейший тактик,- говорил он.- Гитлер ведь подписал с нами договор о ненападении без согласования с Японией! Сталин вынудил его это сделать. Япония после этого сильно обиделась на Германию, и из их союза ничего толком не получилось" [581].
  
  Действительно, в 1939 году перед Советским Союзом стояла угроза борьбы на два фронта, тем более ощутимая, что в мае этого года начались активные боевые действия в районе Халхин-Гола, спровоцированные японской военщиной. С обеих сторон в сражениях участвовало примерно по сто тысяч человек. 20 августа советско-монгольские войска перешли в решительное наступление, которое завершилось 31 августа окружением и уничтожением японской военной группировки.
  
  Естественно, что в этих условиях подписание советско-германского пакта вызвало потрясение и возмущение японских политиков и привело к известному охлаждению германо-японских отношений.
  
  В статье "Сталин - интендант Гитлера", написанной через десять дней после подписания пакта, Троцкий отмечал: "Непосредственные выгоды, которые кремлёвское правительство получает от союза с Гитлером, имеют вполне осязательный характер. СССР остаётся в стороне от войны. Гитлер снимает в порядке дня кампанию в пользу "Великой Украины". Япония оказывается изолированной. Одновременно с отсрочкой опасности на западной границе можно, следовательно, ждать ослабления давления на восточную границу, может быть, даже заключения соглашения с Японией (такое соглашение - договор о нейтралитете было подписано в Москве в апреле 1941 года.- В. Р.). Весьма вероятно к тому же, что в обмен за Польшу Гитлер предоставил Москве свободу действий в отношении балтийских лимитрофов (Троцкий, разумеется, не мог знать размеров территориальных уступок, сделанных Германией и нашедших отражение в секретном протоколе.- В. Р.)".
  
  Однако, указывал Троцкий, как ни велики эти "выгоды", они имеют в лучшем случае конъюнктурный характер. "Между тем война поставила в порядке дня вопросы жизни и смерти народов, государств, режимов, правящих классов. Германия разрешает свою программу мирового господства по этапам. При помощи Англии она вооружилась, несмотря на сопротивление Франции. При помощи Польши она изолировала Чехословакию. При помощи Советского Союза она хочет не только закабалить Польшу, но и разгромить старые колониальные империи. Если б Германии удалось при помощи Кремля выйти из нынешней войны победительницей, это означало бы смертельную опасность для Советского Союза" [582]. Данный прогноз реализовался в июне 1941 года с одним исключением: к моменту нападения на СССР Германия не одержала окончательной победы над Англией, но успела покорить 10 европейских стран с населением 130 миллионов человек и превратить в своих союзников, помимо Италии, ещё четыре страны: Венгрию, Румынию, Болгарию и Финляндию. В результате общая территория, которую стала контролировать Германия, увеличилась по сравнению с 1939 годом почти в 6 раз, а объём производимого ею вооружения был к лету 1941 года на 75 % выше, чем на 1 сентября 1939 года. К середине 1941 года Германия увеличила за счёт союзников и оккупированных стран свои ресурсы: по населению - в 3,7 раз; по производству железной руды - в 7,7 раз; нефти - в 20 (!) раз; по поголовью крупного рогатого скота - в 3,7 раза и по производству зерновых - в 4 раза [583].
  
  Ещё один идеологический выверт, придуманный для оправдания сталинской внешней политики, состоял в проведении аналогии между советско-германским пактом и Брест-Литовским миром. Касаясь подобных утверждений, пущенных в ход апологетами сталинизма, Троцкий писал: "Аналогия похожа на издевательство. Переговоры в Брест-Литовске велись открыто перед лицом всего человечества. У Советского государства в те дни не было ни одного боеспособного батальона. Германия наступала на Россию, захватывала советские области и военные запасы. Московскому правительству не оставалось ничего другого, как подписать мир, который мы сами открыто называли капитуляцией безоружной революции перед могущественным хищником. О нашей помощи Гогенцоллерну не было при этом и речи. Что касается нынешнего пакта, то он заключён при наличии Советской Армии в несколько миллионов; непосредственная задача его - облегчить Гитлеру разгром Польши; наконец, интервенция Красной Армии под видом "освобождения" 8 миллионов украинцев и белорусов ведёт к национальному закабалению 23 миллионов поляков. Сравнение обнаруживает не сходство, а прямую противоположность" [584].
  
  Касаясь судьбы своих прежних прогнозов о возможности империалистической сделки Сталина с Гитлером, Троцкий подчёркивал, что он никогда не говорил о наступательном военном союзе в прямом смысле этого слова. Наоборот, он всегда исходил из того, что эта сделка диктуется страхом сталинской клики перед войной и потому будет основываться на разделении ролей: за Гитлером - свобода агрессивных действий, за Сталиным - "дружественный нейтралитет". Тем не менее германо-советский пакт никак нельзя назвать пацифистским соглашением, как старались представить дело некоторые адвокаты Кремля; он "является в полном смысле слова военным союзом, ибо служит целям наступательной империалистической войны" [585].
  
  Заключение пакта с Германией, по мнению Троцкого, объяснялось не тем, что Кремль чувствовал себя ближе к тоталитарным государствам, чем к демократическим. "Не этим определяется выбор курса в международных делах. Консервативный парламентарий Чемберлен при всём своём отвращении к советскому режиму изо всех сил стремился добиться союза со Сталиным". Союз этот не осуществился в силу внутреннего положения СССР. Сталину нужен был мир - любой ценой, потому что им двигал страх перед Гитлером, порождённый осознанием того, что Красная Армия вышла из недавней чистки обезглавленной. "Это не фраза, а трагический факт. Ворошилов есть фикция. Его авторитет искусственно создан тоталитарной агитацией. На головокружительной высоте он остался тем, чем был всегда: ограниченным провинциалом без кругозора, без образования, без военных способностей и даже без способностей администратора. В "очищенном" командном составе не осталось ни одного имени, на котором армия могла бы остановиться с доверием".
  
  Именно внутриполитическими причинами - интересами самосохранения правящей касты объяснялось предпочтение "дружественного нейтралитета" по отношению к Гитлеру военной коалиции с Францией и Англией, к которой, несомненно, должны были в дальнейшем присоединиться Соединённые Штаты. Обитатели Кремля не могли не понимать, что такая коалиция "в конце концов сломила бы Германию и её союзников. Но прежде чем свалиться в пропасть, Гитлер мог бы нанести СССР такое поражение, которое кремлёвской олигархии стоило бы головы" [586]. Излишне подробно останавливаться на том, насколько этот прогноз был близок к осуществлению в 1941 году. Потеря 4 миллионов человек (численность, равная всему тогдашнему населению таких стран, как Финляндия или Дания!) только пленными (факт, неслыханный в истории войн), объяснялась прежде всего слабостью военного руководства СССР.
  
  Троцкий обращал внимание и на то, что советско-германский пакт нельзя рассматривать в отрыве от экономического соглашения между СССР и Германией. Политическое сотрудничество вкупе с экономическим неизбежно усилит военную мощь Германии, которая в будущем станет несомненным противником СССР. "В прошлой войне,- писал Троцкий,- Германия потерпела поражение прежде всего вследствие недостатка сырья и продовольствия. В этой войне Гитлер уверенно рассчитывает на сырьё СССР. Заключению политического пакта не случайно предшествовало заключение торгового договора... Соглашение о взаимном ненападении, т. е. о пассивном отношении СССР к германской агрессии, дополняется, таким образом, договором об экономическом сотрудничестве в интересах агрессии... Оккупация Польши должна в дальнейшем обеспечить непосредственную территориальную связь с Советским Союзом и дальнейшее развитие экономических отношений. Такова суть пакта. В "Майн Кампф" Гитлер говорит, что союз между двумя государствами, не имеющий своей целью вести войну, "бессмыслен и бесплоден". Германо-советский пакт не бессмыслен и не бесплоден: это военный союз со строгим разделением ролей - Гитлер ведёт военные операции, Сталин выступает в качестве интенданта". Такое содружество облегчает Гитлеру не только его захватнические замыслы, но и террористическое подавление рабочего движения в оккупированных им странах. "И есть ещё люди, которые всерьёз утверждают, что целью нынешнего Кремля является международная революция!" [587]
  
  Раскрывая причины установления советско-германского союза, Троцкий писал: "Этот союз был предвиден, в частности, автором этих строк. Но господа дипломаты, как и прочие смертные, предпочитают обычно правдоподобные предсказания верным предсказаниям. Между тем в нашу сумасшедшую эпоху верные предсказания чаще всего неправдоподобны. Союз с Францией, с Англией, даже с Соединёнными Штатами мог бы принести СССР пользу только в случае войны. Но Кремль больше всего хотел избежать войны... Достигнуть этого можно только дружбой с Берлином. Такова исходная позиция Сталина со времени победы наци" [588].
  
  Троцкий указывал, что политическая стратегия Сталина, нашедшая отражение в заключении советско-германского пакта, не только контрреволюционна; она носит пораженческий характер, вступая в разительное противоречие с долговременными интересами безопасности СССР. В этой связи Троцкий ссылался на оглашение Димитровым вскоре после Мюнхенского соглашения календаря будущих завоевательных операций Гитлера. Согласно этому календарю (немногим разошедшемуся с действительным ходом событий), оккупация Польши приходилась на осень 1939 года. Дальше следовали балканские страны, Франция и Бельгия; наконец, осенью 1941 года Германия должна была напасть на Советский Союз. Троцкий высказывал уверенность, что это разоблачение гитлеровских планов, в основу которого, несомненно, положены данные советской разведки, было сделано по поручению Сталина. "Схему никак нельзя, разумеется, понимать буквально: ход событий вносит изменения во все плановые расчёты. Однако первое звено плана, оккупация Польши осенью 1939 года, подтверждается в эти дни. Весьма вероятно, что и намеченный в плане двухлетний промежуток между разгромом Польши и походом против Советского Союза окажется весьма близким к действительности. В Кремле не могут не понимать этого. Недаром там десятки лет провозглашали: "Мир неразделен". Если, тем не менее, Сталин оказывается интендантом Гитлера, то это значит, что правящая каста уже не способна думать о завтрашнем дне. Её формула есть формула всех гибнущих режимов: "После нас хоть потоп"" [589].
  
  В основе сделки двух диктаторов, подчёркивал Троцкий, лежали и сугубо материальные интересы. В СССР цены были крайне высоки и дефицит необходимых товаров был больше, чем в Германии. Германия обладала значительными преимуществами перед СССР в области техники. Но Советский Союз имел преимущества в сырье, без которого Германия не могла вести длительную войну [590].
  
  Троцкий напоминал о неоднократных утверждениях Москвы, что антикоминтерновский пакт в действительности направлен против интересов Англии и Франции. За этими утверждениями стояли бесспорные реальности: "по существу Германия и Италия использовали до сих пор свой антикоммунистический блок гораздо больше против Запада, чем против Востока. Это совсем не значит, конечно, что завтра направление агрессии не будет на Восток" [591].
  
  
  
  
  XXXVI
  
  
  
  Секретный протокол
  
  Изложенная в докладе Яковлева правовая и политическая оценка пакта игнорировала тот неоспоримый факт, что официальный договор и дополнительный протокол представляли собой единое целое или единый документ с несекретной и секретной частью. Яковлев же "расчленил" договор и протокол, рассматривая их порознь, отдельно друг от друга. Следование такой "методологии" привело его к выводу, что "сам по себе договор с юридической точки зрения не выходил за рамки принятых в то время соглашений, не нарушал внутреннего законодательства и международных обязательств СССР", а его содержание "не расходилось с нормами международного права и договорной политикой государств" - в отличие от секретного протокола, принятого "в обход внутренних законов СССР и в нарушение его договорных обязательств перед третьими странами" и тем самым являвшегося "изначально противоправным документом, выражавшим намерения подписавших его физических лиц" [592].
  
  Содержащееся в докладе Яковлева утверждение о "безусловной возможности" подписания пакта о ненападении без дополнительного протокола относится к разряду схоластических суждений, "отвлекающихся" от реальной политической обстановки и намерений партнёров. Конечно, Гитлер охотно подписал бы пакт и без секретного протокола, т. е. без территориальных уступок Советскому Союзу. Но для Сталина эти уступки, собственно, и составлявшие содержание протокола, были той ценой, которую Гитлер должен был уплатить за неучастие СССР в блоке, направленном против германской агрессии. Касаясь причин заключения пакта, Ф. Гаус писал: "Заверения, полученные им [Сталиным] от Риббентропа и, соответственно, от Гитлера, убедили его в том, что Гитлер нападёт на Польшу, как только добьется советского прикрытия с тыла. Сталин, в противоположность Гитлеру, не сомневался в том, что Англия и Франция выполнят свои обязательства в отношении Польши. Поэтому возникновение войны между великими державами и Германией он считал обеспеченным" [593].
  
  Гитлеровское руководство хорошо понимало, что предложенные им условия советско-германского соглашения с точки зрения узко понятой военно-политической конъюнктуры более выгодны для СССР, чем условия, на которых мог быть заключён союз СССР с Англией и Францией. Последние нуждались в участии Советского Союза в войне, если она будет развязана Гитлером. Они сознавали, что их гарантии Польше без военной помощи Советского Союза не имели прочной основы, и стремились поставить Гитлера перед мощной коалицией, силы которой намного превосходили бы силы Германии. Гитлер же предложил Сталину не только "дружественный нейтралитет", но и существенное вознаграждение за него, сводящееся к тому, чтобы последний "мирным путём" приобрел значительные территории, на которых проживало около двадцати миллионов человек.
  
  В преамбуле секретного дополнительного протокола указывалось: "При подписании договора о ненападении между Германией и Союзом Советских Социалистических Республик нижеподписавшиеся уполномоченные обеих сторон обсудили в строго конфиденциальном порядке вопрос о разграничении сфер обоюдных интересов в Восточной Европе".
  
  Само понятие "сфера интересов" было заимствовано из лексикона империалистической политики, направленной на раздел или передел мира. Исходя из этого понятия, Сталин и Гитлер присвоили себе право монопольно решать судьбу других народов и государств. "Разграничение сфер интересов" СССР и Германии находилось в разительном противоречии с независимостью и суверенитетом ряда восточноевропейских государств, нарушало дух и букву договоров, которые СССР ранее заключил с этими государствами.
  
  Вслед за преамбулой в договоре содержались четыре параграфа, фиксирующие достигнутые договорённости о разделении сфер интересов. 1-й параграф гласил: "В случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Прибалтийских государств (Финляндия, Эстония, Латвия, Литва), северная граница Литвы одновременно является границей сфер интересов Германии и СССР. При этом интересы Литвы по отношению Виленской области признаются обеими сторонами" [594].
  
  Некоторые изменения в этот пункт были внесены последующими секретными соглашениями. В дополнительном протоколе к германо-советскому договору о дружбе и границе, подписанном 28 сентября 1939 года, указывалось, что "территория литовского государства включается в сферу интересов СССР" [595] (в обмен на то, что демаркационная линия на территории Польши была передвинута в пользу Германии).
  
  Гаус впоследствии так комментировал этот пункт секретного протокола: "Разграничение сфер интересов в Восточной Европе дало бы Советскому Союзу возможность овладеть важнейшими стратегическими позициями в Прибалтике. За эти позиции почти два с половиной века назад вёл 21 год войну царь Петр Великий, а Сталин взял его себе за образец. Теперь они без всякой борьбы падали ему с неба благодаря заключению пакта с Гитлером" [596].
  
  Второй параграф был посвящён судьбе Польши. Он определял "границу сфер интересов Германии и СССР" "в случае территориально-политического переустройства областей, входящих в состав Польского государства". За этой обтекаемой формулировкой крылся сговор об осуществлении четвёртого раздела Польши. Два хищника выражали свою убеждённость, что решение вопроса о судьбе Польского государства представляет их исключительную прерогативу. Об этом свидетельствовало зафиксированное в протоколе положение, согласно которому "вопрос, является ли в обоюдных интересах желательным сохранение независимого Польского государства... оба правительства будут решать... в порядке дружественного обоюдного согласия" [597].
  
  У Сталина, казалось бы, было моральное преимущество перед Гитлером в стремлении захватить "свою" часть польских земель. Когда после первой мировой войны на обломках Австро-Венгерской и Российской империй возникло независимое Польское государство, Верховный Союзнический совет Антанты, присвоивший себе монопольное право кроить по своему усмотрению карту послевоенной Европы, установил восточную границу Польши, вошедшую в историю под названием "линия Керзона" (по имени тогдашнего министра иностранных дел Великобритании). Эта линия основывалась на этническом принципе: районы, заселённые преимущественно украинцами и белорусами, отходили к соответствующим советским республикам. Однако в 1921 году польские правители, развязавшие советско-польскую войну и добившиеся в ней финального успеха, вынудили Советское правительство подписать Рижский мирный договор. В нём советским республикам была навязана новая граница, проходившая намного восточнее "линии Керзона". Основываясь на секретном протоколе, Сталин в 1939 году вернул аннексированные Польшей районы Украины и Белоруссии, заодно прихватив и солидную часть исконных польских земель (Галиция), никогда не входивших в состав Российской империи. Этой акцией он фактически вступил во вторую мировую войну, находясь при этом даже формально на стороне Германии.
  
  Ещё одна чисто империалистическая сделка фиксировалась в третьем параграфе протокола, где указывалось: "Касательно юго-востока Европы с советской стороны подчёркивается интерес СССР к Бессарабии. С германской стороны заявляется о её полной политической незаинтересованности в этих областях" [598].
  
  В данном случае речь также шла о планировании советской аннексии, опиравшейся на некоторые международно-правовые основания. В 1918 году Румыния, выступившая одной из 14 держав, принявших участие в антисоветской интервенции, захватила Бессарабию. Этот захват никогда не признавался Советским Союзом. На советских географических картах Бессарабия заштриховывалась как "спорная территория".
  
  Выйдя за рамки договорённостей, зафиксированных в секретном протоколе, Сталин в августе 1940 года заодно с Бессарабией захватил и Северную Буковину, никогда не входившую в состав Российской империи. Как и в случае с Галицией, эта акция мотивировалась тем, что данная территория была заселена преимущественно украинцами. Таким образом, "великая Украина" была образована усилиями СССР, а не Германии.
  
  В свете всего сказанного очевидна несостоятельность утверждений советской историографии о том, что Советский Союз лишь вернул себе территории, отторгнутые от него в конце первой мировой войны. Даже если говорить только об этих территориях, то они были "возвращены" не путём международно-правовых соглашений и не в результате свободного волеизъявления их населения, а методом грубой военно-политической экспансии.
  
  Четвёртый, последний пункт протокола гласил, что "этот протокол будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете". Данный пункт был выполнен и гитлеровской, и сталинской кликой с особым усердием. Протокол, подписанный 23 августа 1939 года, равно как и последующие секретные соглашения между СССР и Германией, были изъяты из процедур ратификации, в силу чего эти документы можно с полным основанием рассматривать как продукты тайной дипломатии и личной политики - как по содержанию, так и по форме.
  
  По-видимому, Сталин не счёл нужным ознакомить с текстом секретного протокола даже большинство членов Политбюро. Например, Хрущёв до последних лет жизни не видел этого документа и знал о его содержании только со слов Сталина [599].
  
  Борьба за официальное признание советским руководством самого факта существования секретного протокола имела длительную историю. После второй мировой войны Сталин старательно заметал следы протокола. В этой связи представляют интерес события, развернувшиеся во время Нюрнбергского процесса.
  
  Хотя Вышинский, обладавший на Западе одиозной репутацией режиссера судебных инсценировок, не выступал на этом процессе, он был послан Сталиным в Нюрнберг и находился там в составе делегации, планировавшей действия советских обвинителей. Вышинский провёл совещание делегации, утвердившее перечень вопросов, которых не следует касаться на суде, чтобы советское правительство не стало "предметом критики со стороны подсудимых". Составленный Вышинским список таких вопросов, о недопустимости обсуждения которых следовало договориться с обвинителями и судьями от других стран, включал десять пунктов. Кроме одного пункта ("вопросы, связанные с общественно-политическим строем СССР"), все остальные так или иначе затрагивали вопросы, связанные с пактом 1939 года или с его последствиями.
  
  Вскоре после представления в трибунал соответствующего секретного советского меморандума защитник Гесса Зайдль получил письменные показания Гауса, включавшие описание хода переговоров в Москве и подробное изложение секретного протокола. Зайдль добился обсуждения этого вопроса на суде - во время допроса Риббентропа, который признал факт подписания секретного протокола. Хотя главный обвинитель от СССР пытался оборвать Риббентропа, тот успел сказать: "Нет сомнения, что Сталин никак не может обвинить Германию в агрессии или захватнической войне против Польши. Если рассматривать это как агрессию, то в ней повинны обе стороны".
  
  Далее Зайдль предложил вызвать в качестве свидетеля защиты Вейцзекера, на что трибунал дал согласие. После того, как Вейцзекер подтвердил показания Гауса, Зайдль обвинил СССР в совместной с Германией агрессии против Польши и поставил вопрос о правомочности участия Советского Союза в процессе, потребовав вызвать Молотова в качестве свидетеля. Трибунал постановил исключить эту часть речи Зайдля из стенограммы.
  
  Далее Зайдль, раздобывший копию с фотокопии секретного протокола, попытался огласить его текст. Поскольку он отказался назвать источник получения этого документа, трибунал запретил оглашать его, как доказательство, не вызывающее доверия. Спустя несколько месяцев Зайдль опубликовал текст протокола в одной из американских газет [600].
  
  Это была первая публикация данного текста, не вызвавшая широкого международного резонанса. По-иному обстояло дело в 1948 году, когда протокол и связанные с ним документы, извлечённые из германских архивов, были опубликованы Госдепартаментом США в книге "Нацистско-советские отношения. 1939-1941 гг.". В ответ на эту публикацию в СССР от имени Совинформбюро была выпущена т. н. историческая справка под названием "Фальсификаторы истории". Судя по содержанию и стилю этой работы, её основная часть была написана самим Сталиным. В "исторической справке" категорически отрицалось подписание какого-либо секретного соглашения СССР с Германией в 1939 году.
  
  Любопытно, что вплоть до конца своих дней Молотов, признававший (и оправдывавший) многие другие сталинские преступления, отказывался признать наличие секретного протокола. Когда Чуев сказал ему: "На Западе упорно пишут о том, что в 1939 году вместе с договором было подписано секретное соглашение", Молотов заявил, что никакого такого соглашения не было. Далее состоялся следующий диалог:
  
  Чуев: Не было?
  
  Молотов: Не было. Нет, абсурдно.
  
  Чуев: Сейчас уже, наверно, можно об этом говорить.
  
  Молотов: Конечно, тут нет никаких секретов. По-моему, нарочно распускают слухи, чтобы как-нибудь, так сказать, подмочить. Нет, нет, по-моему, тут всё-таки очень чисто и ничего похожего на такое соглашение не могло быть. Я-то стоял к этому очень близко, фактически занимался этим делом, могу твёрдо сказать, что это, безусловно, выдумка.
  
  В год смерти Молотова Чуев спросил у него ещё раз: "Что за секретный протокол был подписан во время переговоров с Риббентропом в 1939 году?" Молотов, верный своей линии умолчания о протоколе, ответил: "Не помню" [601].
  
  Впрочем, Молотов отрицал лишь наличие позорного документа, на котором стояла его подпись, но не сам факт переговоров с Риббентропом о "разграничении сфер интересов". Неоднократно он высказывал следующие признания: "Вопрос о Прибалтике, Западной Украине, Западной Белоруссии и Бессарабии мы решили с Риббентропом в 1939 году"; "когда приезжал Риббентроп в 1939 году, мы договорились, а в сентябре - октябре уже своё взяли" [602] (курсив мой.- В. Р.).
  
  Молотов даже пытался дать теоретическое "обоснование" сговору с Гитлером. "Не надо огрублять,- говорил он по этому поводу,- но между социалистическими и капиталистическими странами, если они хотят договориться, существует разделение: это ваша сфера влияния, а это наша. Вот с Риббентропом мы и договорились, что границу с Польшей проводим так" [603].
  
  Здесь перед нами предстает идеальный образчик мышления бюрократа сталинской закваски: сговариваться о разделе мира можно, но не следует этот сговор доводить до сведения общественности. Поэтому наличие соответствующего документа нужно непременно скрывать и отрицать даже спустя десятилетия.
  
  Впервые достоверность текста секретного протокола была признана в СССР комиссией Яковлева, хотя она не затрудняла себя поисками самого этого документа. В докладе на II съезде народных депутатов Яковлев уверял, что оригинал протокола в советских архивах не обнаружен. Между тем дело было за немногим - желанием хорошо искать этот оригинал в архиве Сталина, ныне входящем в так называемый "президентский архив". Публикация этого и других секретных документов, связанных со сговором между Сталиным и Гитлером, была осуществлена по советским оригиналам лишь в 1993 году [604].
  
  В 1939 году о секретной сделке Сталина с Гитлером не узнал никто за пределами Москвы и Берлина. Однако очень скоро она стала очевидной благодаря советским действиям по захвату чужих территорий.
  
  В статье "Сталин - интендант Гитлера" Троцкий писал: "Двадцать лет пружина германского милитаризма оставалась свернутой. Когда она стала разворачиваться, дипломатические канцелярии растерялись. Вторым после Мюнхена этапом этой растерянности были долгие и бесплодные переговоры Лондона и Парижа с Москвой. Автор этих строк имеет право сослаться на непрерывный ряд собственных заявлений в мировой печати, начиная с 1933 года, на ту тему, что основной задачей внешней политики Сталина является достижение соглашения с Гитлером. Но наш скромный голос оставался неубедительным для "вершителей судеб". Сталин разыгрывал грубую комедию "борьбы за демократию"; и этой комедии верили, по крайней мере, наполовину... Как свирепо поучителен тот факт, что германо-советский договор ратифицирован сталинским парламентом как раз в тот день, когда Германия вторглась в пределы Польши!" [605]
  
  
  
  
  XXXVII
  
  
  
  "Я чувствовал себя в Кремле словно среди старых партийных товарищей"
  
  Переговоры в Кремле, занявшие всего один день, перешли в обильное пиршество, затянувшееся до утра и сопровождавшееся оживлённым обсуждением международного положения.
  
  После подписания пакта и протокола, в помещении, где происходили переговоры (служебный кабинет Молотова), был сервирован ужин на четыре персоны. В самом начале его, как вспоминал Риббентроп, "произошло неожиданное событие: Сталин встал и произнёс короткий тост, в котором сказал об Адольфе Гитлере как о человеке, которого он всегда чрезвычайно почитал. В подчёркнуто дружеских словах Сталин выразил надежду, что подписанные сейчас договоры кладут начало новой фазе германо-советских отношений. Молотов тоже встал и тоже высказался подобным образом. Я ответил нашим русским хозяевам в таких же дружеских выражениях. Таким образом, за немногие часы моего пребывания в Москве было достигнуто такое согласие, о каком я при своём отъезде из Берлина и помыслить не мог..." [606]
  
  Составленный одним из членов немецкой делегации служебный отчёт - запись беседы между Сталиным и Риббентропом - выразительно передаёт содержание и атмосферу этой беседы, фактически превратившейся в завершающий этап переговоров. Во время беседы оба партнёра наперебой демонстрировали друг перед другом свою осведомлённость и готовность поделиться имевшейся у них важнейшей внешнеполитической информацией. Тон такому доверительному характеру беседы задал упомянутый Риббентропом тост Сталина. Как указывается в отчёте, Сталин, не дожидаясь тоста Риббентропа в свою честь, внезапно произнёс: "Я знаю, как сильно немецкий народ любит своего Фюрера, и поэтому хотел бы выпить за его здоровье" [607]. Едва ли можно было придумать лучший зачин для задушевной неформальной беседы и едва ли что-либо могло больше порадовать душу Гитлера, чем упоминание о любви к нему немецкого народа.
  
  Далее под аккомпанемент неоднократных тостов за "новую эру в германо-советских отношениях" состоялся откровенный обмен мнениями о международном положении. Сталин задал Риббентропу вопросы о намерениях союзников Германии: Италии и Японии. Риббентроп сообщил, что "Муссолини тепло приветствовал восстановление дружеских отношений между Германией и Советским Союзом. Он выразил своё удовлетворение по поводу заключения пакта о ненападении".
  
  Когда Риббентроп сказал о готовности германского правительства "внести эффективный вклад в урегулирование разногласий между Советским Союзом и Японией", Сталин заявил, что считает желательной помощь Германии в деле улучшения советско-японских отношений, но не хочет, чтобы у японцев создалось впечатление, что инициатива этого исходит от Советского Союза.
  
  Затем партнёры обменялись враждебными замечаниями о политике Англии. Риббентроп заявил, что "Англия слаба и хочет заставить других бороться за её самонадеянные претензии на мировое господство". Сталин "с жаром поддержал это мнение" и дополнил мысль Риббентропа следующими словами: "Британская армия слаба, британский флот не заслуживает больше своей былой репутации... Если Англия, несмотря на это, продолжает господствовать в мире, то это объясняется глупостью других стран, которые всегда позволяют себя надувать".
  
  Риббентроп, в свою очередь, согласился с этими словами Сталина и поделился с ним особо доверительной информацией, сообщив, что "недавно Англия попыталась прощупать почву... Это пример типично английского глупого маневра". На это конфиденциальное сообщение Сталин откликнулся сообщением сверхконфиденциальным, сказав, что "упомянутым прощупыванием было наверняка то письмо Чемберлена к Фюреру, которое посол Гендерсон передал 23 августа в Оберзальцберге (ставка Гитлера.- В. Р.)". Таким образом, Сталин продемонстрировал свою информированность о строго секретном письме английского премьер-министра, которое всего несколько часов назад было передано Гитлеру. Известие о том, что советская разведка способна в тот же день передавать Сталину архисекретную информацию, не могло не поразить Риббентропа, а вслед за ним и Гитлера.
  
  Весьма тёплый характер имел и обмен мнениями о предмете, самом щекотливом с точки зрения германо-советской "дружбы",- Антикоминтерновском пакте. Риббентроп заметил, что этот пакт "был по существу направлен не против Советского Союза, а против западных демократий. Он [Риббентроп] знает и смог заключить из русской прессы, что советское правительство полностью признает этот факт". Сталин развил данную тему в том же ключе, заявив, что "на деле Антикоминтерновский пакт испугал главным образом финансовые и коммерческие круги Англии, а также мелких английских торговцев". Согласившись с этим, Риббентроп "шутливо заметил", что "господин Сталин наверняка напуган Антикоминтерновским пактом меньше, чем лондонское Сити и мелкие английские торговцы. Что думает об этом немецкий народ, явствует из шутки, которую придумали берлинцы, славящиеся своим острословием и юмором, и которая ходит уже несколько месяцев, а именно: "Сталин ещё когда-нибудь присоединится к Антикоминтерновскому пакту"" [608].
  
  Едва ли эта "шутка" представляла собой зондаж позиции Сталина по данному вопросу. Тем не менее замечание Риббентропа, которое в то время не могло не показаться фантастическим и поэтому было выражено в форме "шутки", едва не стало реальностью спустя год с небольшим. Во время переговоров с Гитлером в ноябре 1940 года Молотов заявил, что "участие России в Тройственном пакте представляется ему в принципе абсолютно приемлемым", если будут "более точно определены цели и значение Пакта, особенно в связи с определением великого восточно-азиатского пространства" [609]. 26 ноября, т. е. через две недели после возвращения из Берлина, Молотов сообщил Шуленбургу о готовности советского правительства превратить тройственный пакт в пакт четырёх держав о политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи [610]. Эта акция не была осуществлена лишь потому, что в качестве её непременного условия Молотов выдвинул ряд неприемлемых для Германии новых территориальных притязаний.
  
  В конце беседы Риббентроп ударился в рассуждения о том, как горячо немецкий народ приветствует соглашение с Советским Союзом. Сталин сказал, что "он охотно этому верит". Затем Сталин счёл нужным скрепить пакт ещё и своим честным словом. При прощании он обратился к Риббентропу со следующими словами: "Советское правительство относится к новому пакту со всей серьёзностью. Оно своим честным словом может заверить, что Советский Союз не предаст своего партнёра" [611].
  
  Описывая свои впечатления от фотоснимка, на котором Сталин и Риббентроп пожимают друг другу руки, Троцкий замечал: "На лице Риббентропа больше уверенности. На лице Сталина за улыбкой кроется неуверенность и сконфуженность провинциала, который не знает иностранных языков и теряется при столкновениях с людьми, которым он не сможет приказывать, которые его не боятся" [612].
  
  Не удивительно, что Риббентроп вернулся из Москвы с самыми восторженными впечатлениями о Сталине, которыми он не преминул поделиться со своими коллегами из окружения Гитлера. После восхищенных рассказов Риббентропа Розенберг записал в своём дневнике: "Большевикам уже впору намечать свою делегацию на Нюрнбергский партсъезд" [613]. Сам же Риббентроп в своих воспоминаниях упоминал о словах данцигского гауляйтера, сопровождавшего его в Москве: "Порой я чувствовал себя [в Кремле] просто среди своих старых партайгеноссен [товарищей по партии]" [614].
  
  
  
  
  XXXVIII
  
  
  
  Члены Политбюро охотятся
  
  В последние годы, помимо уже упоминавшейся версии о заседании Политбюро 11 августа, муссируется версия о заседании Политбюро, состоявшемся 19 августа, на котором Сталин якобы произнёс речь, обосновывающую его новую внешнеполитическую стратегию.
  
  Эта версия впервые появилась на свет в ноябре 1939 года, когда французское агентство Гавас сообщило о "речи Сталина" на заседании Политбюро, в которой говорилось, что "война должна продолжаться как можно дольше, чтобы истощить обе воюющие стороны".
  
  Поскольку это сообщение могло насторожить Гитлера, Сталин инсценировал интервью, якобы проведённое по просьбе редактора "Правды". К такому приёму он прибегал в тех случаях, когда хотел изложить перед мировым общественным мнением свои мысли или отвергнуть нежелательные для него сообщения, появившиеся в зарубежной печати. В данном случае при ответе на вопрос о достоверности сообщения агентства Гавас он разразился особенно грубой бранью, заявив: "Это сообщение агентства "Гавас", как и многие другие его сообщения, представляют враньё. Я, конечно, не могу знать, в каком именно кафе-шантане сфабриковано это враньё" [615]. Вслед за этим он изложил по пунктам свою оценку начавшейся войны, предназначавшуюся в основном для зарубежного общественного мнения (см. гл. XLII).
  
  Несмотря на резкие опровержения Сталина, версия о его речи, произнесённой 19 августа, вошла во многие зарубежные труды по истории второй мировой войны, в том числе в фундаментальный трёхтомный труд Черчилля [616].
  
  Вопрос о подлинности данной речи был вновь поднят в 1994 году, когда Т. С. Бушуева опубликовала текст, найденный "в секретных трофейных фондах Особого архива СССР". Этот текст, написанный на французском языке, по её мнению, представлял собой перевод речи, "сделанный, вероятно, кем-то из Коминтерна", присутствовавшим на заседании Политбюро.
  
  Суть данного текста состоит в объяснении "предпочтительности" для СССР союза с Германией по сравнению с заключением англо-франко-советского союза. Согласно этому тексту, Сталин утверждал, что во втором случае война может и не вспыхнуть, тогда как в первом она непременно возникнет, в результате чего "Западная Европа будет подвергнута серьёзным волнениям и беспорядкам, что позволит в удачный момент вмешаться Советскому Союзу. В этих условиях у нас будет много шансов остаться в стороне от конфликта, и мы сможем надеяться на наше выгодное вступление в войну... У нас будет широкое поле деятельности для развития мировой революции" [617].
  
  Текст, опубликованный Бушуевой, нельзя рассматривать иначе, чем очевидную фальшивку, по следующим основаниям.
  
  Во-первых, в перечне протоколов Политбюро за 1939 год отсутствуют упоминания о заседаниях, состоявшихся 11 или 19 августа. Имеются лишь Протоколы Љ 5 и 6, фиксирующие решения, принятые, по-видимому, опросом в период от 7 июля до 3 сентября.
  
  В протоколах Политбюро первое упоминание о вопросах, связанных с советско-германским пактом, появилось 24 августа, когда было принято решение о созыве внеочередной сессии Верховного Совета СССР для ратификации пакта [618].
  
  Во-вторых, на заседаниях Политбюро никогда не присутствовали представители Коминтерна.
  
  В-третьих, Димитрову и другим руководителям Коминтерна до начала сентября не были известны сталинские установки, касавшиеся предстоящей и начавшейся войны (см. гл. XLII).
  
  В-четвёртых, Сталину приписываются утверждения, немыслимые в то время в его устах, например, о готовности Германии уступить Советскому Союзу в качестве зоны влияния Болгарию и Венгрию (об этих странах на переговорах, происходивших до 19 августа, как, впрочем, и позднее, не было и речи).
  
  В-пятых, содержание текста, опубликованного Бушуевой, разительно отличается от действительных сталинских директив Коминтерну, высказанных в беседах с Димитровым. Давая эти директивы в сентябре 1939 года, Сталин рассуждал в чисто геополитических терминах, ничего не говоря о "мировой революции" (см. гл. XLII).
  
  Самое же главное состоит в том, что Сталин скрывал свои замыслы даже от большинства членов Политбюро вплоть до появления сообщений о предстоящем визите в Москву Риббентропа. О том, как складывались в этот период отношения между Сталиным и членами Политбюро, выразительно рассказывается в мемуарах Хрущёва.
  
  22 августа Хрущёв приехал из Киева на дачу к Сталину. Там Сталин сказал ему, что скоро на дачу должны приехать все члены Политбюро и он сообщит им о завтрашнем приезде Риббентропа. Хрущёв так описывал последовавшую за этим сцену: "Сталин смотрит на меня и улыбается, выжидает, какое эта новость произведет на меня впечатление. Я тоже на него смотрю, считая, что он шутит: чтобы к нам да прилетел Риббентроп? Что он, бежать из Германии собирается, что ли? Сталин говорит: "Гитлер прислал о том телеграмму: "Прошу вас, господин Сталин, принять моего министра Риббентропа, который везёт конкретные предложения"". Сталин добавил: "Вот завтра мы его и встретим"" [619].
  
  Из этого фрагмента мемуаров отчётливо видно: во-первых, Хрущёв, бывший в то время членом Политбюро, ничего не знал о предшествующих тайных советско-германских переговорах. Известие о предстоящем прибытии Риббентропа в Москву явилось для него громом с ясного неба. Во-вторых, поведав о предстоящем визите Риббентропа, Сталин представил этот визит как неожиданную инициативу германской стороны, даже ему, Сталину, непонятную до конца.
  
  На следующий день Хрущёв собирался поехать на охоту. Когда он сказал об этом Сталину, тот ответил: "Хорошо, поезжайте. Я с Молотовым приму Риббентропа и послушаю, а потом вы приезжайте с охоты, я расскажу, каковы цели Гитлера и каков результат разговора" [620].
  
  В охотничьем угодье Завидово Хрущёв встретил Ворошилова и целый синклит других военачальников - все они тоже оказались ненужными для участия в переговорах с Риббентропом. Компания развлекалась два дня, после чего Хрущёв вернулся с охоты и тотчас же направился к Сталину. "У Сталина должны были собраться все члены Политбюро, которые находились в Москве. Я похвастался своими охотничьими успехами. Сталин был в хорошем настроении, шутил... Пока готовили к столу наши охотничьи трофеи, Сталин рассказал, что Риббентроп уже улетел в Берлин. Он приехал с проектом договора о ненападении, и мы такой договор подписали. Сталин был в очень хорошем настроении, говорил: вот, мол, завтра англичане и французы узнают об этом и уедут ни с чем... Сталин... полагал, что это мы, СССР, перехитрили Гитлера, подписав договор" [621].
  
  Во время застолья Сталин сообщил членам Политбюро все детали намеченного раздела Восточной Европы. Он сказал, что, "согласно договору к нам фактически отходят Эстония, Латвия, Литва, Бессарабия и Финляндия таким образом, что мы сами будем решать с этими государствами вопрос о судьбе их территорий, а гитлеровская Германия при сем как бы не присутствует, это будет сугубо наш вопрос. Относительно Польши Сталин сказал, что Гитлер нападёт на неё, захватит и сделает своим протекторатом. Восточная часть Польши, населённая белорусами и украинцами, отойдет к Советскому Союзу. Естественно, что мы стояли за последнее, хотя чувства испытывали смешанные. Сталин это понимал. Он говорил нам: "Тут идёт игра, кто кого перехитрит и обманет"" [622].
  
  Изъясняясь языком азартного игрока и мошенника перед людьми, достаточно хорошо знавшими его, Сталин, тем не менее, своим сообщением породил в них "смешанные чувства". Объясняя природу этих "смешанных чувств", Хрущёв писал: "И всё же было тяжело. Нам, коммунистам, антифашистам, людям, стоящим на совершенно противоположных философских и политических позициях,- и вдруг объединить свои усилия с фашистской Германией?.. Было трудно понять и переварить это событие, найти оправдание случившемуся, чтобы, опираясь на него, разъяснить дело другим людям. Особенно больно было то, что оказалось совершенно невозможно разъяснить людям выгоду этого договора (под выгодой Хрущёв, очевидно, понимал предстоящий захват Советским Союзом чужих территорий.- В. Р.)" [623].
  
  
  
  
  XXXIX
  
  
  
  Фашистская печать о пакте
  
  Подписание пакта вызвало чувства восторга и эйфории у Гитлера. 25 августа он направил письмо Муссолини, в котором говорилось: "Могу сказать Вам, Дуче, что эти соглашения гарантируют благоприятное отношение Советского Союза в случае начала любого конфликта... Могу Вам сказать, Дуче, что я считаю, что благодаря переговорам с Советской Россией создалось совершенно новое положение в международных отношениях, которое должно принести Оси очень существенный из возможных выигрышей" [624].
  
  Такого рода взгляды широко пропагандировались в официозной прессе Германии и Италии. В статье газеты "Дойче альгемайне цайтунг", опубликованной ещё до вступления советских войск в Польшу, говорилось: "На пространстве, растянутом от Западной границы Германии до Амура, есть всё, что требуется двум великим народам для их существования. Но этому хотели помешать, создав Польшу, вместо того, чтобы предоставить этим народам долю в ней. Силы, тяготеющие друг к другу, не могут долго оставаться в разлуке, они стремятся к общности действий" [625]. Эти мысли развивались уже после раздела Польши эссенской "Национальцайтунг". В её передовой от 23 сентября указывалось: "Величайший в мировой истории континентальный блок со спокойной решимостью противостоит теперь мелочной тактике шантажа со стороны государств, являющихся по отношению к нему лимитрофными. Даже английская блокада ничего не в состоянии сделать колоссу, опирающемуся на широчайший фундамент" [626].
  
  От своих немецких собратьев не отставала и итальянская печать. В "Джорнело д"Италиа" появилась статья, возвещавшая, что "тоталитарные государства [627], несмотря на различие своей формы и содержания, договорились между собой в момент, находящийся под знаком наступательных планов великой империалистической и плутократической демократии" [628].
  
  Орган фашистской партии "Пополо д"Италиа" открыто выражал своё восхищение Сталиным, называя его "единственной высокостоящей в моральном отношении личностью", обеспечивающей своей стране "многообещающее будущее" [629].
  
  Суммируя отклики итальянской официозной печати на заключение пакта, передовая немецкой газеты "Франкфуртер цайтунг" от 24 сентября указывала, что "Муссолини нашёл идею советско-германского сотрудничества правильной; более того, дело выглядит так, что его самого с некоторого времени занимает эта идея... Происходит процесс образования действительного политического силового треугольника, который определяется тремя державами - Германией, Советской Россией и Италией" [630].
  
  В той же газете 29 августа появилась статья её московского корреспондента под названием "Из предыстории германо-советского пакта". В ней сближение Германии и СССР объяснялось тем, что в Советском Союзе "за последние годы произошли существенные организационные и кадровые перемены... Устранение из общественной жизни того верхнего слоя, который назывался "троцкистским", а он был устранён именно по этой причине, было, несомненно, весьма существенным фактором в достижении взаимопонимания между Советским Союзом и Германией" [631].
  
  Мысль о том, что без террористической расправы над старыми большевиками советско-германский союз был бы невозможен, неоднократно высказывалась наиболее проницательными врагами большевизма. В переписке руководящих деятелей РОВСа - самой крупной военизированной организации белоэмигрантов - указывалось, что устранение одного из ведущих деятелей Коминтерна Пятницкого "было непременным условием установления наиболее тесных контактов Сталина и Гитлера... Его падение и арест - закат деятельности Коминтерна. Теперь Сталин приступает к осуществлению своей имперской политики, сделав своим союзником Гитлера" [632].
  
  О том, что сговор с Гитлером был подготовлен не только внешней, но и внутренней политикой сталинизма, говорилось и в воспоминаниях Хильгера, который указывал на оправданность "предположения, что без предпринятой Сталиным широкомасштабной чистки государственного аппарата и партии союз между ним и Гитлером едва ли бы смог возникнуть из-за оппозиции со стороны Бухарина, Радека, Крестинского, Зиновьева, Раковского и им подобных" [633].
  
  
  
  
  XL
  
  
  
  Звездный час Молотова
  
  После подписания пакта перед Сталиным оставалась задача, которую, впрочем, он не считал сложной и обременительной: поставить точку на англо-франко-советских переговорах.
  
  25 августа английская и французская делегации в последний раз встретились с Ворошиловым. Ошеломлённые сообщением о подписании советско-германского договора, руководители западных миссий спросили, не хочет ли советская сторона продолжить обсуждение военной конвенции. Ответ Ворошилова был лаконичен: ввиду изменившегося политического положения нет смысла продолжать это обсуждение [634]. В тот же день обе миссии отбыли из Москвы.
  
  27 августа было опубликовано интервью Ворошилова корреспонденту "Известий" о причинах разрыва переговоров с военными миссиями Англии и Франции. В нём содержалось очередное лживое утверждение: "Не потому прервались военные переговоры с Англией и Францией, что СССР заключил пакт о ненападении с Германией, а наоборот, СССР заключил пакт о ненападении с Германией в результате, между прочим, того обстоятельства, что военные переговоры с Францией и Англией зашли в тупик в силу непреодолимых разногласий".
  
  31 августа Молотов выступил с докладом на внеочередной сессии Верховного Совета СССР, созванной для ратификации советско-германского пакта. В отличие от большинства его выступлений, отмеченных бесцветностью и сухостью, этот доклад включал ряд идеологических "новаций", содержал отточенные формулировки и саркастические выпады по отношению к зарубежным критикам пакта. Молотов как бы переживал свой звездный час в качестве одного из авторов наиболее масштабного политического решения, в принятии которого ему когда-либо приходилось принимать участие. Он утверждал, что "советско-германский договор о ненападении означает поворот в развитии Европы, поворот в сторону улучшения отношений между двумя самыми большими государствами Европы. Этот договор... даёт нам устранение угрозы войны с Германией, суживает поле возможных военных столкновений в Европе и служит, таким образом, делу всеобщего мира". Если же "не удастся избежать военных столкновений в Европе", то масштаб военных действий, по словам Молотова, "теперь будет ограничен". Недовольными советско-германским договором, безапелляционно утверждал Молотов, "могут быть только поджигатели всеобщей войны в Европе, те, кто под маской миролюбия хотят зажечь всеевропейский военный пожар".
  
  В связи с подписанием советско-германского договора Молотов не преминул упомянуть о проницательности Сталина, напомнив о "том разъяснении нашей внешней политики, которое было сделано несколько месяцев тому назад на XVIII партийном съезде... т. Сталин предупреждал против провокаторов войны, желающих в своих интересах втянуть нашу страну в конфликты с другими странами... Как видите, т. Сталин бил в самую точку, разоблачая происки западноевропейских политиков, стремящихся столкнуть лбами Германию и Советский Союз. Надо признать, что и в нашей стране были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощённой антифашистской агитацией, забывали об этой провокаторской работе наших врагов. Тов. Сталин, учитывая это обстоятельство, ещё тогда поставил вопрос о возможности других, невраждебных, добрососедских отношений между Германией и СССР. Теперь видно, что в Германии в общем правильно поняли эти заявления т. Сталина и сделали из этого практические выводы. Заключение советско-германского договора о ненападении свидетельствует о том, что историческое предвидение т. Сталина блестяще оправдалось. (Бурная овация в честь тов. Сталина.)"
  
  Отождествляя германский народ с гитлеровской кликой, Молотов объявил договор воплощением стремлений к "развитию и расцвету дружбы между народами Советского Союза и германским народом". Касаясь причин столь резкого поворота в германо-советских отношениях, он отделался тавтологией: "Да, вчера ещё в области внешних отношений мы были врагами. Сегодня, однако, обстановка изменилась, и мы перестали быть врагами".
  
  Упомянув о том, что советско-германский договор был подвергнут резкой критике в английской, французской и американской прессе, в том числе социалистической, Молотов произнёс серию глумливых и злобных фраз перед радостно гогочущим залом. "Эти люди требуют,- заявил он,- чтобы СССР обязательно втянулся в войну на стороне Англии против Германии. Уж не с ума ли сошли эти зарвавшиеся поджигатели войны? (Смех.) ...Если у этих господ имеется уж такое неудержимое желание воевать, пусть повоюют сами, без Советского Союза. (Смех. Аплодисменты.) Мы бы посмотрели, что это за вояки. (Смех. Аплодисменты.)"
  
  С деланным возмущением Молотов говорил о критиках самого уязвимого аспекта договора: отсутствия в нём оговорки, что пакт может быть денонсирован, если одна из его сторон выступит в качестве агрессора (такая оговорка присутствовала в большинстве пактов о ненападении, заключённых ранее между различными европейскими странами). По этому поводу он заявил: "Доходят... до того, что ставят нам в вину, что, видите ли, в договоре нет пункта о том, что он денонсируется в случае, если одна из договаривающихся сторон окажется вовлечённой в войну при условиях, которые могут дать кое-кому внешний повод квалифицировать её нападающей стороной" [635].
  
  Доклад Молотова был встречен в Берлине с нескрываемым одобрением. Уже на следующий день после доклада Хильгер передал Молотову, вместе с сообщением о вторжении немецких войск в Польшу, сообщение о том, что Риббентроп "чрезвычайно обрадован" содержанием и "предельной ясностью" доклада и "горячо приветствует" сказанное в нём [636]. 2 сентября "Правда" опубликовала фрагменты из речи Гитлера на заседании рейхстага, где Гитлер заявил, что "может присоединиться к каждому слову, которое сказал народный комиссар иностранных дел Молотов".
  
  Ответный шаг Берлина был выражен также в подчёркнуто дружественном приёме посла СССР А. А. Шкварцева [637], только что прибывшего в Германию. 3 сентября Шкварцев был приглашён к Гитлеру, около резиденции которого по этому поводу был выстроен почётный караул. В донесении Молотову по поводу этого приёма Шкварцев сообщал: "Я... прочитал свою речь, составленную в Москве и утверждённую Вами. На эту речь Гитлер ответил следующей речью: "Немецкий народ счастлив, что заключён советско-германский договор о ненападении. Этот договор послужит делу содружества обоих народов как в политической, так и в экономической областях"" [638].
  
  Эти идеи нашли отражение и развитие в официозной германской печати. Орган национал-социалистической партии "Фелькишер беобахтер" 28 сентября с восторгом писал об "исторической речи" Молотова и подчёркивал, что её основные мысли нашли подтверждение в недавних речах Гитлера. "Пожалуй, никогда в истории не было такого случая,- говорилось в статье,- чтобы за один месяц в отношениях между двумя державами произошли такие перемены, как теперь между Германией и Россией... Переговоры с русскими завершились позорным провалом для англичан" [639].
  
  Среди множества выдумок, содержавшихся в докладе Яковлева, одна касается последоговорного периода. Яковлев утверждал, что "в упоении быстрой победой над Польшей Гитлер какое-то время носился с мыслью, не разорвать ли свежеподписанный договор о ненападении с Советским Союзом и не атаковать ли внезапно и нашу страну" [640]. Это утверждение, не подкреплённое в докладе никакими доказательствами, отражало реальные исторические события, как говорится, "с точностью до наоборот". По свидетельству Хильгера, Гитлер "в течение первых пяти-шести месяцев после заключения договоров верил, что они не только осуществили непосредственную цель, но и заложили основу выгодных для обеих сторон отношений на ближайшие годы. Я обладал надёжной информацией о том, что зимой 1939-40 года Гитлер неоднократно высказывался в этом духе в кругу своих ближайших сотрудников. Мысль о том, что Сталин в подходящий момент сможет оказать нажим на ослабленную войной Германию, в то время ещё явно не беспокоила Гитлера. Напротив, тогда он казался твёрдо убеждённым в том, что военное превосходство Германии обеспечено на длительный срок и что Сталин уже по одной этой причине увидит себя вынужденным придерживаться заключённых договоров" [641].
  
  Многие исследователи истории второй мировой войны сходятся на том, что, несмотря на всю остроту межимпериалистических противоречий, мировой войны можно было бы избежать, если бы не был подписан советско-германский пакт, резко улучшивший политическое и экономическое положение Германии. Такой информированный и проницательный историк, как К. Типпельскирх писал: "То, что Гитлер хотел войны, хотя бы локальной, является документально подтверждённым фактом. Но он бы не добился так легко этой цели, если бы не нашёл необходимых союзников и противников в лице Советского Союза, Англии и Польши. Решающее значение имела позиция Советского Союза... Так возникла война, которую никто не хотел, даже Гитлер, в той форме, какую она приняла (Гитлер вплоть до 3 сентября 1939 года надеялся, что удастся избежать вступления в войну Англии и Франции.- В. Р.) и в которой могла быть действительно заинтересована только одна держава - Советский Союз" [642]. Если в этой цитате заменить слово "Советский Союз" (война, конечно же, не отвечала политическим интересам СССР) словами "Сталин" или "сталинская клика", то мы получим адекватное описание ситуации, сложившейся осенью 1939 года.
  
  "Общие причины войны,- писал Троцкий,- заложены в непримиримых противоречиях мирового империализма. Однако непосредственным толчком к открытию военных действий явилось заключение советско-германского пакта. В течение предшествовавших месяцев Геббельс, Форстер и другие германские политики настойчиво повторяли, что фюрер назначит скоро "день" для решительных действий. Сейчас совершенно очевидно, что речь шла о дне, когда Молотов поставит свою подпись под германо-советским пактом. Этого факта уже не вычеркнет из истории никакая сила!" [643]
  
  Советско-германский пакт явился тяжелейшим ударом по делу мировой революции - прежде всего потому, что во имя узко понимаемых прагматических конъюнктурных выгод Сталин предал коренные принципы международного коммунистического движения и тем самым нанёс ему неизгладимый моральный ущерб.
  
  
  
  
  XLI
  
  
  
  Разрушение моральной силы
  
  В работах 1921 года Ленин не раз касался вопроса о причинах победы советского народа в гражданской войне, когда "против нас в течение трёх с половиной лет воевали все богатейшие державы мира. Та военная сила, которая стояла против нас и которая поддерживала Колчака, Юденича, Деникина и Врангеля... во много раз, безмерно и безусловно превышала наши военные силы". Развивая эту мысль, Ленин высказывал, на первый взгляд, парадоксальное соображение о том, что, "если бы против нас вместо передовых стран вели борьбу страны отсталые, в которых нет таких могучих пролетарских масс, то мы не продержались бы не только три с половиной года, но и три с половиной месяца. Могла ли быть у нашего пролетариата моральная сила, если бы он не опирался на сочувствие рабочих передовых стран, которые поддерживали нас, вопреки той лжи, которую в миллионах экземпляров распространяют империалисты про Советскую власть".
  
  Причины победы русского рабочего класса над иностранными интервентами Ленин видел в его моральной силе, которая обусловливалась поддержкой со стороны пролетариата передовых стран Европы. "Рабочие передовых стран настолько определяют ход войны, что против их желания нельзя вести войны, и в конечном счёте они сорвали войну против нас пассивным и полупассивным сопротивлением... Опираясь на эту поддержку, наш пролетариат, слабый своей малочисленностью, измученный бедствиями и лишениями, победил, так как он силён своей моральной силой" [644].
  
  Возвращаясь к этой мысли, Ленин подчёркивал: "Материально в отношении экономическом и военном мы безмерно слабы, а морально,- не понимая, конечно, эту мысль с точки зрения отвлечённой морали, а понимая её, как соотношение реальных сил всех классов во всех государствах,- мы сильнее всех. Это испытано на деле, это доказывается не словами, а делами, это уже доказано раз, и, пожалуй, если известным образом повернётся история, то это будет доказано и не раз" [645].
  
  Комментируя эти ленинские слова, советский философ М. А. Лифшиц писал: "Значит, моральная сила имеет своё объективное содержание, только более всеобщее, безусловное, чем простое количество материальных средств, брошенных на чашу весов. Моральная сила есть отношение историческое, классовое, но всё же это величина, которую нужно беречь, как зеницу ока, ибо её можно растратить попусту, зря и совсем потерять. А заменить эту великую драгоценность ничем нельзя - ни богатством, ни хитростью, ни оружием. Без неё всё это было бы не к добру" [646].
  
  Моральные принципы Октябрьской революции превратились в могучую материальную силу, стали одним из главных слагаемых в сумме тех исторических факторов, которые обеспечили победу величайшей в истории социальной революции.
  
  Огромное историческое преступление сталинизма и постсталинизма состояло в том, что они своей ущербной, антисоциалистической внутренней и внешней политикой подорвали моральное влияние, которое было завоёвано во всём мире Советским Союзом и международным коммунистическим движением. Тому можно найти прямые эмпирические доказательства. В 1919 году Ленин отмечал, что "морально советская система победила уже даже сейчас и... доказательствами правильности этого утверждения являются гонения на советскую литературу в свободных демократических странах" [647]. Понадобились долгие годы дискредитации, извращения и фальсификации сталинистами коммунистических идей, чтобы господствующие классы капиталистических стран смогли без серьёзного ущерба для себя отказаться от подобных гонений. В то же время в СССР, в отличие от 20-х годов, когда публиковались книги даже заядлых врагов Советской власти, например, Деникина и Керенского, в последующие десятилетия была установлена жесточайшая информационная блокада (я имею в виду запрет на переиздание, распространение и даже чтение "антисоветской" литературы, выходящей за рубежом).
  
  В крушении моральной силы СССР и международного коммунистического движения решающую роль сыграли практические акции сталинизма. Среди таких акций одно из ведущих мест принадлежит заключению советско-германского пакта.
  
  До этого события во всём мире непримиримость идеологии и политики СССР и германского фашизма считалась абсолютной. С момента возникновения нацистской партии весь арсенал её пропагандистских средств был направлен на проповедь антибольшевизма, сочетаемую с идеей захвата "жизненного пространства" за счёт советских земель. В свою очередь советская пропаганда на протяжении многих лет осуждала "фашистских зверей" и призывала миролюбивые государства объединиться, чтобы остановить нацистскую агрессию. Советский Союз завоевал весомый моральный престиж как ведущий противник фашизма и защитник мира. После заключения советско-германского пакта весь этот моральный капитал оказался полностью и непоправимо утрачен.
  
  Авторитет, завоёванный Советским Союзом в глазах мировой прогрессивной общественности, был подорван и тем, что Сталин, по сути, повторил мюнхенскую сделку. Советская историография на протяжении многих лет доказывала, что заключением пакта "Молотов - Риббентроп" Советский Союз добился для себя мира и времени для перевооружения, то есть сделал то, что сделали Англия и Франция годом ранее в Мюнхене. Однако здесь возникала серьёзная неувязка. Советская пропаганда справедливо обличала Чемберлена и Даладье как пособников Гитлера за то, что они принесли ему в жертву Чехословакию и открыли тем самым путь его дальнейшим аннексионистским акциям. Для любого мыслящего человека оставалось непонятным, почему следует принципиально иначе оценивать поведение Сталина, замирившегося с Гитлером ценой раздела Польши.
  
  В публикациях последнего времени содержится немало злобных инсинуаций по поводу "заидеологизированности" советской дипломатии. Но в советско-германском пакте при всём старании нельзя обнаружить никаких следов подобной "идеологизации". Рукой Сталина двигали не идеологические, а чисто геополитические соображения. Советско-германский пакт представлял собой типичную аннексионистскую сделку, особенность которой состояла в том, что Гитлер собирался захватить "свою" долю войной, а Сталину предоставлялась возможность осуществить свои захваты "мирным" путём. Одна из важнейших особенностей пакта заключалась в том, что Советскому Союзу была обещана солидная доля в предстоящем разделе Восточной Европы при условии, что он не вступит в крупномасштабную войну, когда она разразится.
  
  Естественно, что, встав на этот путь, Сталин и Молотов вынуждены были, по сути, отказаться от всех своих заявлений предшествующих лет. Ещё в мае 1939 года Молотов заверял мировую общественность, что "в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в передовых рядах" [648]. Напоминая об этом спустя три месяца, Троцкий писал: "Какой зловещей иронией звучат теперь эти слова! Советский Союз занял своё место в заднем ряду тех государств, которых он до последних дней не уставал клеймить в качестве агрессоров" [649].
  
  С первых же дней после подписания пакта была развёрнута активная идеологическая кампания по полной переориентации направленности советской пропаганды. Уже в сентябре 1939 года Шуленбург сообщал в Берлин: "Внезапный поворот в политике Советского Союза после многих лет пропаганды, направленной именно против немецких агрессоров, ещё не очень ясно понят населением. Особенные сомнения вызывают заявления официальных агитаторов о том, что Германия больше не является агрессором. Советское правительство делает всё возможное, чтобы изменить отношение населения к Германии. Прессу как будто подменили. Нападки на Германию не только полностью исчезли, но все описания внешней политики в значительной степени основаны на немецких сообщениях, и вся антинемецкая литература изымается из книжной продажи и т. д." [650].
  
  Однако, несмотря на все усилия мощной идеологической машины, многими советскими людьми, особенно молодёжью, воспитанной в последовательно антифашистском духе, заключение советско-германского пакта было воспринято с чувством недоумения и горечи. Как вспоминал историк Слезкин, "договор 1939 года в той интерпретации, в которой он был преподнесён нам, произвёл на меня впечатление удручающее,- на комсомольца, который считал себя призванным бороться с чёрными силами фашизма" [651].
  
  Особенно выразительны свидетельства о настроениях политзаключённых при получении известий о пакте. А. Войтоловская вспоминала, что она и её друзья читали в лагере текст пакта и статьи о нём "с отчаянием и возмущением"; газеты "сыграли роль бури, взрыва, потрясения"; "договор с Германией казался чудовищным, а сговор с Германией о разделе Польши - святотатством" [652].
  
  Тоталитарный режим, конечно, мог с лёгкостью подавить проявления подобных настроений. Сложнее обстояло дело с идеологическим оправданием пакта в глазах зарубежных коммунистов и соответствующей перестройкой политики зарубежных компартий.
  
  
  
  
  XLII
  
  
  
  Коминтерн защищает пакт
  
  Подписание советско-германского пакта явилось, может быть, самой болевой точкой в истории международного коммунистического движения, и без того насыщенной авантюристическими зигзагами, осуществлёнными под гегемонистским диктатом со стороны Москвы.
  
  Сталин пошёл на союз с Гитлером, не известив об этом зарубежные компартии. Однако ещё до подписания пакта Коминтерн был нацелен на отпор "антисоветской кампании по поводу переговоров между СССР и Германией", которая открылась на Западе сразу же после сообщения о предстоящем визите Риббентропа в Москву. Необходимость такого "отпора" диктовалась в немалой степени тем, что подписание пакта подтверждало прогнозы Троцкого о возможности союза между Сталиным и Гитлером, к которым на Западе долгое время не желали прислушиваться. В письме Л. Эстрин Троцкому от 29 августа 1939 года говорилось: "Только и слышишь с разных сторон: "А старик-то был прав"". Эстрин упоминала и о том, что заключение пакта произвело на Западе "впечатление потрясающее - таких форм, вероятно, даже Вы не ожидали, не правда ли?" [653].
  
  Любопытно проследить эволюцию оценок пакта, содержавшихся в документах ИККИ и западных коммунистических партий. Поначалу в них шла речь о "совместимости" пакта с оборонительным соглашением между Англией, Францией и СССР и выражалась надежда, что такое соглашение будет подписано. 22 августа секретариат ИККИ принял двусмысленную резолюцию, в которой коммунистическим партиям рекомендовалось "перейти в наступление против буржуазной и социал-демократической печати со следующей установкой: а) эвентуальное заключение пакта о ненападении между СССР и Германией не исключает возможности и необходимости соглашения между Англией, Францией и СССР для совместного отпора агрессорам... Переговоры с Германией могут побудить правительства Англии и Франции перейти от пустых разговоров к скорейшему заключению пакта с СССР" [654].
  
  Во многих просоветских изданиях высказывалась надежда и даже уверенность в том, что пакт позволит оградить Польшу и весь мир от гитлеровской агрессии. Так, французская газета "Се суар" на свой страх и риск попыталась объяснить смысл предстоящего пакта. В её передовой статье, опубликованной 22 августа, утверждалось, что пакт будет способствовать отсрочке войны и потому его должны приветствовать все, кто предан делу мира. Редактор "Се суар" Луи Арагон уверял, что Советский Союз никогда не допустит международного преступления, подобного мюнхенскому сговору. В статье "Да здравствует мир!" он восхвалял "триумф сталинской политики" и заявлял, что "тройственный пакт Великобритании, Франции, Советского Союза... остающийся основной частью фронта мира, будет прекрасно дополнен пактом о ненападении между СССР и Германией" [655].
  
  Подобной же "проницательностью" отличалось первое сообщение "Юманите" о визите Риббентропа, опубликованное 23 августа под заголовком "Советский Союз спасет мир". Здесь утверждалось, что "Гитлеру не позволено напасть на Польшу, так как Советский Союз объединится со всеми, кто хочет оказать сопротивление таким насильственным действиям". Выражая уверенность в том, что "заключённый пакт ни в коем случае не является пактом помощи агрессору", "Юманите" высказывала предположение, что в нём будет содержаться пункт об утрате договором силы в случае, если один из партнёров совершит агрессию против какого-либо другого государства [656].
  
  23 августа генеральный секретарь ЦК Компартии США Браудер выступил в Нью-Йорке против утверждений американских газет, что предстоящий пакт будет ударом, направленным против Польши. Отказываясь верить в коренное изменение советской политики, Браудер заявлял, что "эти переговоры являются замечательным образцом для всякой страны, которой угрожает Германия, и они показывают, как можно заставить Германию согласиться на прекращение агрессии" [657].
  
  Прежние антифашистские ноты звучали и в официальных заявлениях западноевропейских компартий, выпущенных в первые дни после заключения пакта. Так, в заявлении ЦК Итальянской компартии от 25 августа говорилось: "Если, несмотря ни на что, вспыхнет война, мы будем, не колеблясь, бороться за то, чтобы она принесла военное и политическое поражение и крушение фашизма, как одно из условий, открывающее перед всеми народами капиталистической Европы новое будущее, которое сулит свободу, мир и социальный прогресс". В передовой статье центрального органа бельгийской компартии советско-германский пакт расценивался как отступление Гитлера, который "видит себя вынужденным принять условия Советского Союза и таким образом публично воздать хвалу (sic! - В. Р.) политике твёрдости СССР и силе страны социализма" [658].
  
  Антифашистская риторика доминировала и в декларации Политбюро ЦК ФКП от 25 августа, где утверждалось, что французская компартия "более чем когда-либо является непримиримым врагом международного фашизма, прежде всего гитлеровского фашизма, наиболее зверского и главного поджигателя войны и противника демократии". Декларация безапелляционно заявляла: "Все знают (! - В. Р.), что пакт своим единственным следствием будет иметь укрепление мира, не лишит ни одного народа его свободы и не выдаст ни одного вершка территории в Европе и ни одной колонии" [659].
  
  Даже когда нападение Германии на Польшу наглядно обнаружило цену подобных заявлений, руководители некоторых компартий продолжали выступать с антифашистскими речами. Так, Браудер говорил 2 сентября на пленуме ЦК Компартии США, что "вторжение в Польшу является варварским актом империалистической агрессии, угрожающим национальной независимости польского народа" [660].
  
  Появление таких высказываний было возможно потому, что руководство Коминтерна не знало, какие установки следует давать зарубежным компартиям и на протяжении двух недель после заключения пакта не выступало ни с какими официальными заявлениями. О замешательстве, которое царило в это время в штаб-квартире Коминтерна, свидетельствует рассказ Тито о созыве Мануильским совещания представителей нескольких компартий, на котором каждому участнику было предложено срочно написать проекты воззваний для своих стран. Большинство участников совещания, как вспоминал Тито, "опасаясь ошибиться, что? в тех условиях в СССР грозило Лубянкой, явилось на следующий день с пустыми руками". Тито же, по его словам, за ночь написал текст воззвания, в котором указывалось: германо-советский пакт не должен существенным образом влиять на политику компартий, ибо фашизм продолжает представлять главную опасность для всего человечества. Этот текст понравился Мануильскому, сказавшему, что следует по-прежнему писать об опасности фашизма для каждого народа, не упоминая о Советском Союзе, соглашение которого с Германией является "делом политики и тактики" [661].
  
  По-видимому, даже такие искушённые сталинисты, как Димитров и Мануильский не сразу осознали суть новой политической стратегии Сталина, требовавшей от зарубежных компартий полного прекращения антифашистской пропаганды. Об этом свидетельствует их письмо Сталину от 27 августа, в котором говорилось, что "компартии, как подобает, реагируют на бешеную антисоветскую кампанию буржуазной и социал-демократической печати" [662]. В подтверждение этого Димитров послал Сталину, Молотову и Жданову справку о позиции, занятой компартиями капиталистических стран в связи с заключением пакта. Не получив ответа на этот документ, Димитров, видимо, осознал, что эти компартии ведут себя не так, "как подобает" с точки зрения Сталина. Поэтому он направил 5 сентября письмо Жданову, в котором сообщал о подготовке руководством Коминтерна документа, призванного определить политическую линию компартий в условиях начавшейся войны. "При намечении этой линии,- сокрушенно писал Димитров,- ...мы встречаем исключительные трудности и для их преодоления, как и для принятия правильного решения мы нуждаемся больше, чем когда бы то ни было, в непосредственной помощи и совете тов. Сталина" [663].
  
  Такая "помощь" была оказана Сталиным 7 сентября, когда состоялась его встреча с Димитровым в присутствии Молотова и Жданова. На этой встрече Сталин определил основные позиции, по которым необходим кардинальный пересмотр политической стратегии и тактики Коминтерна.
  
  Во-первых, Сталин потребовал отказаться от деления капиталистических держав на агрессивные и неагрессивные, фашистские и демократические, которое, по его словам, "во время войны... потеряло прежний смысл" [664]. Руководствуясь этой установкой, Коминтерн снял лозунг о фашизме как главном источнике империалистической агрессии. Сам термин "фашизм" применительно к Германии исчез из документов Коминтерна, как и со страниц советской печати.
  
  Во-вторых, Сталин навязал Коминтерну оценку войны как империалистической с обеих сторон, которая "ничего не даст рабочим, кроме страданий и лишений". Он заявил, что "война идёт между двумя группами капиталистических стран (бедные и богатые в отношении колоний, сырья и т. д.) за передел мира, за господство над миром" [665]. Такая оценка начисто игнорировала человеконенавистнические замыслы германского фашизма, его претензии на порабощение Европы и всего мира.
  
  В соответствии с такой оценкой характера войны, подчинённой узко и неверно понятым государственным интересам СССР, компартиям всех воюющих стран была навязана ложная и ущербная пораженческая установка, согласно которой они должны решительно выступать против своих правительств. Следуя этой установке, западные компартии прекратили разоблачение гитлеризма и перенесли основное направление борьбы на свои правительства. Это вызвало запрет на деятельность компартий и преследование их активистов в буржуазно-демократических странах.
  
  В беседе с Димитровым Сталин прибег к антикапиталистической риторике, подчёркивая желательность того, чтобы "руками Германии было бы расшатано положение богатейших стран Европы (в особенности Англии)". "Мы не прочь,- заявил он,- чтобы они (капиталистические государства.- В. Р.) подрались хорошенько и ослабили друг друга... Гитлер, сам того не понимая и не желая, расстраивает, подрывает капиталистическую систему... Мы можем маневрировать, подталкивать одну сторону против другой, чтобы лучше разодрались" [666]. Несмотря на псевдомарксистское облачение этих фраз, за ними крылись чисто геополитические соображения. И уж во всяком случае ничто в них не напоминало ленинской формулы о превращении войны империалистической в революционную.
  
  В-третьих, Сталин высказался за ликвидацию Польши, которую он назвал фашистским государством. Из этой установки следовало, что исчезновение Польши с географической карты соответствует интересам мирового пролетариата.
  
  Сталинские указания были почти буквально повторены в директиве Секретариата ИККИ об отношении к войне, принятой 8 сентября. В ней начавшаяся война характеризовалась как война империалистическая, несправедливая, в которой одинаково повинна буржуазия всех воюющих государств. Из этого делался вывод, что международный пролетариат не должен поддерживать ни одну из воюющих сторон и в особенности не должен "ни в коем случае защищать фашистскую Польшу, отвергшую помощь Советского Союза". Компартиям Франции, Англии, США, Бельгии, "выступающим вразрез с этими установками", предписывалось "немедленно выправить свою политическую линию" [667].
  
  Все эти установки грубо игнорировали то обстоятельство, что в отличие от первой мировой войны, за развязывание которой ответственность лежала на обоих империалистических военно-политических блоках, новая война была развязана Германией.
  
  25 октября Сталин ещё раз встретился с Димитровым для обсуждения программной статьи последнего "Война и рабочий класс капиталистических стран". В ходе беседы Сталин предложил снять все содержавшиеся в статье революционные лозунги и ограничиться лозунгами типа: "Долой империалистическую войну!", "Прогнать правительства, которые за войну!" [668] Следование этим лозунгам ничем не могло помешать гитлеровской Германии, где компартия была по сути разрушена, но зато ставило в крайне тяжёлое положение компартии Англии и Франции, где коммунисты должны были противопоставлять свою пораженческую политику законным патриотическим и антифашистским устремлениям масс.
  
  Среди важнейших преступлений Сталина на международной арене Эрнст Генри выделял, вслед за теорией "социал-фашизма", проложившей Гитлеру путь к власти, заключение пакта с Гитлером и приказ всем компартиям немедленно прекратить антифашистскую пропаганду. "Сталин в то время,- писал Э. Генри,- уже не ограничивался разобщением социал-демократов и коммунистов, теперь он начал дискредитировать и разоружать самих коммунистов на Западе! Ещё два-три года - и компартии Запада были бы разрушены... Укрепив свой тыл в Германии и во всей Западной Европе, со злорадством наблюдая, как антифашисты грызли друг другу глотки, Гитлер мог начать войну. И он её начал. Его фронт и тыл были усилены политикой "советского Макиавелли". Вместо того, чтобы накануне решающей исторической схватки объединять и собирать, Сталин разъединял, дробил, отпугивал. Никогда, ни при каких обстоятельствах, никому в мире, Ленин не простил бы такой политики" [669].
  
  На обеде с членами Политбюро и военачальниками, состоявшемся 7 ноября 1939 года, Сталин пошёл ещё дальше в своих оценках руководителей фашистских и демократических государств. Он с явной похвалой отозвался о гитлеровской клике, заявив, что, в отличие от буржуазных деятелей типа Чемберлена, в Германии у власти стоят "мелкобуржуазные националисты, способные на крутой поворот, они гибки, не связаны с капиталистическими традициями" [670].
  
  Вследствие таких установок в документах Коминтерна с октября 1939 года стала подчёркиваться особая опасность и агрессивность не германского, а англо-французского империализма.
  
  Окончательная перестановка знаков в оценке воюющих сторон была произведена самим Сталиным в статье "О лживом сообщении агентства Гавас". Статья по форме представляла ответ редактору "Правды", который обратился к Сталину с вопросом: "Как относится т. Сталин к сообщению агентства Гавас?" "Правда" поместила присланный Сталиным ответ, в котором опровергались основные тезисы данного сообщения. Полностью обойдя вопрос об агрессии Германии против Польши, Сталин обвинил Англию и Францию в том, что они отклонили поддержанные Советским Союзом "мирные предложения" Германии, выдвинутые "после начала военных действий". (Захватив Польшу, германское правительство лицемерно обратилось к правительствам Англии и Франции с предложением прекратить военные действия и объявить состояние мира.) Более того, Сталин объявил Англию и Францию агрессорами, утверждая, что "не Германия напала на Англию и Францию, а Франция и Англия напали на Германию, взяв на себя ответственность за нынешнюю войну" [671]. Так интерпретировалось Сталиным выполнение Англией и Францией своих гарантий по отношению к Польше.
  
  Естественно, что столь резкий поворот в стратегии и тактике Коминтерна вызвал массовый отлив коммунистов из компартий капиталистических стран. О неизбежности этого процесса, неотделимого от ослабления политического и морального влияния Коминтерна, Троцкий писал ещё 2 сентября 1939 года. Он подчёркивал, что "Коминтерн, важнейшее орудие Кремля для воздействия на общественное мнение других стран, явился на самом деле первой жертвой германо-советского пакта. Судьба Польши ещё не решена. Но Коминтерн уже труп. Его покидают с одного конца патриоты, с другого - интернационалисты" [672].
  
  Многие деятели зарубежных коммунистических партий, отдававшие себе отчёт в чудовищных ошибках и преступлениях Сталина, тем не менее до 1939 года не порывали с Коминтерном, потому что видели в нём и в Советском Союзе оплот борьбы с гитлеризмом. Вдова члена ЦК КПГ Гейнца Неймана, погибшего в сталинском застенке, М. Бубер-Нейман в своих воспоминаниях писала: "Нейман считал, что должен подчиниться линии Коминтерна, иначе он стал бы врагом Советского Союза, единственной антифашистской силы в мире... Это была та же мысль, которая удерживала Вилли Мюнценберга после его разрыва с Коминтерном от открытого выступления против Советского Союза или Сталина до тех пор, пока заключение пакта Сталин - Гитлер окончательно не избавило его от такого рода иллюзий" [673].
  
  Вилли Мюнценберг, один из наиболее популярных лидеров международного коммунистического движения, прославившийся организацией в Париже и Лондоне контрпроцесса по делу о поджоге Рейхстага, в 1938 году порвал с Коминтерном и оказался среди антисталински настроенных участников борьбы с фашизмом в Испании. После поражения республиканских сил он был в 1939 году интернирован французским правительством. В июне 1940 года, когда немецкие войска приближались к лагерю, интернированные были освобождены французскими властями, и им было разрешено самостоятельно выбираться из Франции. Спустя несколько месяцев тело Мюнценберга было найдено в лесу с куском проволоки на шее.
  
  Некоторые другие коминтерновцы или "друзья СССР" под влиянием советско-германского пакта превратились в ярых антикоммунистов. Так сложилась судьба известного писателя, члена КПГ Артура Кестлера, который вплоть до 1938 года продолжал сохранять симпатии к сталинизму, хотя его двоюродный брат и два близких друга были арестованы в СССР. Кестлер, игравший заметную роль в Испании, провёл четыре месяца в франкистских тюрьмах, откуда он был освобождён по просьбе английского правительства. После того, как функционер КПГ потребовал от него называть в лекциях об Испании ПОУМ агентом Франко, Кестлер направил письмо в ЦК КПГ о своём выходе из партии. Однако даже в этом письме он упоминал о своей преданности Советскому Союзу, который "представляет нашу последнюю и единственную надежду на планете". С такой позицией Кестлер расстался только в тот день, когда "флаг со свастикой был поднят в московском аэропорту в честь прибытия Риббентропа" [674].
  
  Немало зарубежных коммунистов, возмущённых подписанием советско-германского пакта, перешли в лагерь социал-демократии. Так сложилась, например, судьба члена ЦК Германской компартии Герберта Венера. После прихода Гитлера к власти Венер находился в качестве коминтерновского эмиссара в Чехословакии, Франции, Голландии, Бельгии, Норвегии, Польше. В 1937 году был вызван в Москву, где четыре года работал помощником секретаря ИККИ Эрколи (Тольятти). В 1941 году оказался в Швеции, где был арестован и предан суду. В 1942 году был исключён из КПГ за "высказывания на следствии и суде", которые якобы нанесли серьёзный ущерб антифашистской борьбе.
  
  После второй мировой войны Венер возвратился к активной политической деятельности, но уже в качестве деятеля социал-демократической партии Германии. В 1949-1983 годах он был депутатом бундестага, заместителем председателя СДПГ, министром ФРГ по общегерманским вопросам, председателем парламентской фракции социал-демократов.
  
  В 1982 году Венер выпустил автобиографическую книгу "Свидетельство", в которой объяснял причины своего разрыва с международным коммунистическим движением. Он подчёркивал, что во время своего пребывания в СССР он не строил иллюзий относительно того, что Советский Союз является идеальным государством социализма и демократии: "Я был знаком с его развитием после Октябрьской революции и не пытался внушить себе либо кому-нибудь ещё, что именно таким и никаким иным должен быть путь к социализму. Однако тупая непримиримость официальной социал-демократии по отношению к живому социализму, равно как и жуткая действительность фашистской диктатуры и аналогичные тенденции в других странах, накладывали на меня, последовательного социалиста, обязательство - стоять на стороне Советского Союза, хотя бы ради того, чтобы давать отпор антибольшевизму нацистской и империалистической реакции".
  
  Пытаясь объективно охарактеризовать свою позицию 30-х годов, Венер писал: "Хотя я всячески избегал участия в церемониальном славословии Сталину, но, несмотря на мое внутреннее неприятие назойливой официальной пропаганды, я был убеждён в необходимости поддерживать проводившуюся от имени Сталина политику, направленную на развитие и защиту социализма в России, ибо считал, что в конечном счёте СССР будет решающей опорой мирового пролетариата в его борьбе против реакции. С этой позицией было связано мое неприятие маниакальной агитации, которую вели отколовшиеся от Коминтерна группки и секты, в аргументации которых я явно чувствовал затаённые обиды незадачливых и отвергнутых претендентов на власть" [675]. Нагромождение уничижительных эпитетов в последней фразе, очевидно, понадобилось автору для объяснения и оправдания своего нежелания присоединиться к движению IV Интернационала. Подобными соображениями руководствовались и многие другие зарубежные коммунисты, критически настроенные по отношению к сталинизму, но тем не менее предпочитавшие покровительство Москвы нелёгкой участи приверженца "троцкизма".
  
  После заключения советско-германского пакта последние идейные подпорки, на которых Венер базировал сохранение своей службы Сталину, рухнули. В его воспоминаниях выразительно описывается смятение немецких коммунистов-эмигрантов, на которых "пакт лёг страшной тяжестью. Московское радио освещало начало войны в Польше и позицию западных держав при их вступлении в войну на основе подробного воспроизведения немецких сообщений. Один мой старый немецкий товарищ по партии, который часто приходил ко мне, чтобы обменяться со мной своими мыслями, рассказал, что его вдруг стал бурно приветствовать и поздравлять партийный секретарь его предприятия... Когда мой друг изумлённо спросил, по поводу чего его поздравляют, он получил ответ: по поводу успехов немецких войск в Польше. На это немецкий коммунист возразил: "Это не повод, чтобы поздравлять меня". Русский секретарь задал удивленный вопрос: "Разве Вы не за то, чтобы немцы победили поляков?" Немецкий коммунист ответил: "Я за победу революции, а не за победу Гитлера". Тогда русский, недовольно качая головой, закончил разговор такими словами: "Это всё фразы. Гитлер поможет нам своей победой над польскими панами". Другой мой друг, тоже немецкий коммунист... рассказывал, что во время поездки в автобусе он слышал, как многие пассажиры, основываясь на последних газетных сообщениях о немецких победах в Польше, говорили: "Гитлер молодец"" [676].
  
  Ещё более тяжко чувствовали себя зарубежные коммунисты, находившиеся в своих странах,- и там, где они до заключения пакта действовали на свободе, и там, где они работали в подполье. Отмечая, что "для коммунистов всего мира, рабочих и интеллигенции заключение договора прозвучало как гром среди ясного неба", Бубер-Нейман вспоминала: "Особенно глубоко были потрясены те, кто жил в Германии нелегально, чьи товарищи находились в гитлеровских тюрьмах и концентрационных лагерях. Одни в безысходном отчаянии кончали жизнь самоубийством, другие находили в себе силы, чтобы окончательно порвать с партией. Перед верными Сталину функционерами и коммунистическими публицистами стояла чрезвычайно затруднительная задача - объяснить членам партии необходимость, более того, мудрость этого шага". В этой связи Бубер-Нейман характеризовала номер немецкой коммунистической газеты "Рундшау" от 24 августа 1939 года как "типичный публицистический танец людей, которых давно заставили приспособляться к постоянным изменениям линии, но даже от которых эта непоследовательность Сталина потребовала неимоверных усилий". В "Рундшау" сообщение о пакте начиналось с перечисления преступных действий и зловещих намерений сталинского партнёра по договору и гневных тирад против западных держав, которые "в сентябре 1938 года позорно и трусливо капитулировали перед фашизмом". "Совершенно уникальным во всей мировой истории,- писала Бубер-Нейман по поводу этой общей установки коминтерновской прессы в первые дни после подписания пакта,- было то, что... один партнёр представлял другого как опасного политического интригана, для обезвреживания которого остальной мир так и не сделал всего необходимого" [677]. Как мы помним, Коминтерн не долго удержался на этой "промежуточной" позиции, а вскоре принял ещё более худшую установку, оттолкнувшую от него новые сотни тысяч трудящихся.
  
  Несмотря на террористическое подавление деятельности КПГ, в советское посольство, как сообщал в Москву временный поверенный в делах СССР в Германии Н. В. Иванов, в первые дни после подписания пакта поступали письма и раздавались звонки, выражавшие чувство возмущения "обманутых коммунистов" [678].
  
  Не лучше, чем в Германии, чувствовали себя коммунисты демократических стран, в первую очередь Франции, где уже 26 августа было запрещено издание всех коммунистических газет и журналов. Один из руководителей ФКП А. Раммет позднее вспоминал: "Шок был тем более велик, что мы не предусматривали подобной возможности (советско-германского сговора.- В. Р.)" [679]. В знак протеста против заключения пакта примерно треть коммунистов-депутатов парламента вышла из партии. Состояние дезорганизации и разобщённости, в котором оказались в 1939-1940 годах французские коммунисты, ярко описано в романе И. Эренбурга "Падение Парижа".
  
  Находившийся в то время в Бельгии советский разведчик Л. Треппер впоследствии вспоминал: "Годами руководство Коминтерна твердило, что борьба против Гитлера - это демократическая борьба против варварства. А в свете советско-германского пакта эта война вдруг стала империалистической. Коммунистам предписывалось начать широковещательную кампанию против войны и разоблачать империалистические цели Англии... Я не мог не видеть, до какой степени такая политика дезориентировала активистов бельгийской компартии... Иные с тяжёлым сердцем подчинялись ей. Другие, отчаявшись, покидали партийные ряды" [680].
  
  
  
  
  XLIII
  
  
  
  Эрнст Тельман о пакте и его последствиях
  
  Недавно в архиве Президента РФ были обнаружены ранее неизвестные письма Эрнста Тельмана Сталину и Молотову, написанные в нацистской тюрьме в 1939-1941 годах. Они были опубликованы в российском журнале "Новая и новейшая история" и изданы отдельной книгой в Германии [681].
  
  Из этих писем мы узнаём, что Тельман, арестованный в марте 1933 года, подвергался неоднократному давлению со стороны гитлеровских чиновников, убеждавших его подать заявление об отказе от коммунистических взглядов [682].
  
  Условия заключения Тельмана были намного более сносными, чем условия советских политзаключённых. Ему предоставлялись бумага, чернила, газеты, а также были разрешены свидания с женой и дочерью, которые лишь в 1944 году были арестованы и брошены в концлагеря, откуда их освободила Красная Армия.
  
  После заключения договоров о ненападении и дружбе между Германией и СССР тюремные условия Тельмана были значительно улучшены. Его свидания с женой теперь происходили два раза в неделю и длились по 8 часов. Эти свидания проходили наедине, без наблюдения тюремных надзирателей. Поскольку Роза Тельман не подвергалась досмотру, она имела возможность тайно выносить из тюрьмы письма Тельмана советскому руководству. Хотя за Розой было установлено наблюдение, она около десяти раз посетила советское посольство, куда передавала письма своего мужа, которые немедленно переправлялись в Москву. Таким путём в 1939-1941 годах в Москве оказалось 24 письма Тельмана [683].
  
  В своих письмах, написанных до заключения советско-германского пакта, Тельман подробно анализировал международные отношения и выражал надежду на создание коалиции Англии, Франции, СССР и США, направленной против фашистских держав.
  
  В письме Сталину от 1 марта 1939 года Тельман обращался с приветствием к XVIII съезду ВКП(б). Наряду с повторением банальных штампов советской пропаганды о "грандиозных успехах" СССР и справедливости самой суровой расправы над оппозицией, он высказывал мысли, которые едва ли могли понравиться Сталину. Так, он выражал уверенность в том, что "даже серьёзные недостатки и совершённые ошибки в партийной жизни будут обсуждены без страха, открыто перед общественностью на партийном съезде. Не только вождь, как избранный докладчик, произносит речь для партийного съезда и русского народа, а все остальные слушают и должны молчать, нет, все могут принять участие в обогащении проблем и установок, высказать своё мнение и этим принять участие в воспитании партии и народа" [684].
  
  Судя по содержанию приветствия съезду, Тельман надеялся на его публикацию в СССР. Однако в Кремле на этот документ была наложена резолюция: "Сообщить строго секретно! Для информации только членам Политбюро!" [685]
  
  Особый интерес представляет письмо от 1 сентября 1939 года, являвшееся откликом на заключение советско-германского пакта. Тельман писал, что пакт оказался для него большой неожиданностью, хотя и до этого он замечал некоторые признаки улучшения советско-германских отношений. "Начиная с конца февраля 1939 года,- писал он,- достопримечательно то, что почти совершенно прекратились в немецкой прессе и радиовещании ложь и клевета против Советского Союза и грязные нападки на его вождей... Даже по кратким заметкам в немецкой прессе относительно 18-го партийного съезда ВКП(б) можно было установить некоторое ослабление в напряжённости отношений" [686].
  
  Тельман выражал надежду и даже твёрдую уверенность в том, что во время переговоров в Москве обсуждался вопрос о его освобождении. "Был ли он разрешён так, что я могу надеяться на скорое освобождение, я могу не знать,- писал он,- но моя сегодняшняя надежда - что "да"" [687].
  
  После заключения пакта на Тельмана усилилось давление с тем, чтобы он выступил с заявлением о своём положительном отношении к гитлеровскому режиму. Тельман сообщал, что на все такие предложения он отвечал: "Я именно теперь убеждён, что Сталин и Молотов не упустили и не забыли при переговорах в Москве с Риббентропом поставить вопрос об освобождении политических заключённых в Германии, в том числе и меня... для меня вполне понятно, что мои друзья могли поступить только так, а не иначе" [688].
  
  Такой позиции Тельман продолжал придерживаться и тогда, когда стало очевидно, что советско-германская "дружба" отнюдь не привела к изменению его судьбы. Ссылаясь на сведения, полученные от Розы Тельман, исполняющий обязанности начальника разведывательного управления Генштаба Красной Армии Проскуров сообщал в письме Димитрову от 17 февраля 1940 года: "К Эрнсту приходили с предложением подписать бумагу, документ, поносящий коммунизм и об отречении его от коммунизма потому, что его друзья решили покинуть его. В ответ на это он назвал имена руководителей и самого высокого руководителя (имеется в виду тов. Сталин) и сказал, что эти друзья его никогда не покинут" [689].
  
  Тельману не довелось узнать, что, ознакомившись с его письмом от 5 марта 1940 года, выражавшим надежду на "активное вмешательство русских друзей" в дело его освобождения, Сталин наложил резолюцию: "В архив" [690]. Столь же безрезультатными оказались неоднократные обращения Розы Тельман в советское посольство с просьбой сообщить, какие меры предпринимает Москва для оказания помощи Тельману.
  
  Возможно, что одним из мотивов безразличия Сталина к судьбе Тельмана были содержавшиеся в письме последнего от 1 сентября 1939 года соображения о губительном влиянии, которое пакт неминуемо окажет на развитие революционного движения во всём мире. Правда, в выражении своих опасений Тельман исходил из сталинистского тезиса о приоритетности государственных интересов СССР над интересами мировой революции. Он указывал, что из-за советско-германских договоров "недолговременно должны пострадать революционные слои мира. Но... каждый последовательный революционер должен положить в основу и поставить выше всего роль и значение Советской России" [691].
  
  Хотя Тельман и был лишён информации о реакции его товарищей по партии на советско-германский пакт, он достаточно точно описал возмущение немецких коммунистов этим пактом. "Часть сочувствующих за границей и бывших товарищей неудовлетворена,- писал он.- ...Они ставят вопрос: как это возможно, что Сталин и Гитлер объединились. У них сомнения заходят так далеко, что они даже осмеливаются вымолвить слово "предательство"... Они верят в то, что в случае европейской войны помощь со стороны Советского правительства, оказанная Германии, будет препятствовать уничтожению гитлеровского режима. И их самое горячее желание - освободиться от этого режима - теперь полностью разрушено" [692].
  
  Предвидя неминуемость войны Германии с Польшей, Францией и Англией, Тельман указывал, что советско-германский альянс самым тяжким образом скажется на судьбах компартий в буржуазно-демократических странах и оттолкнёт от СССР и коммунизма новые сотни тысяч людей. "Позиция помощи со стороны Советского Союза будет иметь большое значение для Германии и поведёт к большему укреплению договора, чем в мирные времена. Для наших партий во Франции, Англии и в США наступит в этом случае очень тяжёлое положение, так как тогда германо-советский договор о ненападении будет использован как предлог для полного запрещения легальной деятельности коммунистических партий во время войны... На основе немецко-русского договора нужно предусмотреть рост большой антипатии против Советского Союза в случае войны" [693].
  
  Казалось бы, что в обстановке шовинистического угара, резкого снижения престижа коммунизма для Троцкого и троцкистского движения не остаётся никакой ниши в политической жизни мира. Однако в преддверии новой войны голос Троцкого звучал неумолчно, вызывая активный резонанс в самых разных социально-политических кругах. Перспективы развития IV Интернационала вызывали неослабевающую тревогу лидеров капиталистического мира. Ещё больше страх перед Троцким и возглавляемым им IV Интернационалом был присущ Сталину.
  
  
  
  
  Часть 3
  
  
  
  ТРОЦКИЙ И IV ИНТЕРНАЦИОНАЛ
  
  
  
  XLIV
  
  
  
  Троцкистское движение во второй половине 30-х годов
  
  Троцкий придавал огромное значение своей работе по созданию IV Интернационала. В феврале 1935 года он оставил в дневнике примечательную запись. Отмечая решающую роль Ленина в годы Октябрьской революции и гражданской войны, он писал: "Таким образом, я не могу говорить о незаменимости моей работы даже по отношению к периоду 1917-1921 гг. Но сейчас моя работа в полном смысле слова "незаменима". В этом смысле нет никакого высокомерия. Крушение двух интернационалов поставило проблему, для работы над которой никто из вождей этих интернационалов абсолютно не пригоден. Особенности моей личной судьбы поставили меня лицом к лицу с этой проблемой во всеоружии серьёзного опыта. Вооружить революционным методом новое поколение через голову вождей Второго и Третьего Интернационалов - этой задачи сейчас, кроме меня, некому выполнить... Мне нужно ещё, по меньшей мере, лет 5 непрерывной работы, чтобы обеспечить преемственность". "Я думаю,- резюмировал Троцкий,- что работа, которую я сейчас выполняю - несмотря на её крайне недостаточный, фрагментарный характер,- является самой важной работой моей жизни, важнее 1917 г., важнее эпохи гражданской войны и пр." [694].
  
  Уделяя пристальное внимание развитию рабочего движения во всех капиталистических странах, Троцкий считал важнейшей задачей создание там коммунистических партий большевистского типа. В этой связи он возлагал одно время большие надежды на английскую Независимую рабочую партию. В письме её лидеру Ф. Броквэю от 17 сентября 1935 года он положительно оценивал документы этой партии и статьи её печатного органа. Вместе с тем он критиковал иллюзии деятелей этой партии относительно возможности её сотрудничества с Коминтерном и его британской секцией. "Моя критика НРП,- писал он,- продиктована отнюдь не какой-либо предвзятой враждебностью, а, наоборот, сочувственным вниманием к её эволюции и искренним желанием ей успеха на пути революционного марксизма. Надвигающаяся война может временно изолировать интернационалистов и создать для них тягчайшие условия политического существования. Выдержать бешеный напор буржуазного общественного мнения (не говорю уж о репрессиях) они смогут лишь при наличии двух условий: а) полной ясности своих позиций, б) тесной интернациональной связи между собою" [695].
  
  11 апреля 1936 года Троцкий дал интервью одному из членов НРП, в котором излагал свои взгляды на внутренний режим, который должен установиться в партиях IV Интернационала. Он подчёркивал, что "ограничений в отношении меньшинства быть не должно... Настоящее руководство должно быть лояльным и дружественно относиться к дисциплинированному меньшинству". Считая демократические дискуссии неотъемлемой частью деятельности партии, он обращал внимание на сложности, которые могут возникать в ходе таких дискуссий. "Политическая жизнь,-говорил он,- полна трудностей: личности сталкиваются - расширяют свои разногласия - вцепляются друг другу в волосы. Такие разногласия надо преодолевать на основе общего опыта, путём воспитания рядовых членов партии, причём руководство должно доказать свою правоту. К организационным мероприятиям надо прибегать лишь в крайних случаях. Дисциплина создаётся воспитанием, а не уставом. Как раз гибкость большевистской партии позволила ей создать у себя дисциплину".
  
  Критикуя НРП за то, что она не порвала окончательно со сталинистами, Троцкий советовал ей расширить "нелегальную работу в массовых рабочих организациях", не раскрывая при этом своего "троцкистского" характера. "Вы, может быть, скажете: "Они нас не впустят, они нас исключат",- замечал в этой связи Троцкий.- Но вы ведь не станете кричать: "Я революционер", работая в профсоюзе с реакционным руководством... Нелегальная работа позволит вам оставаться в гуще рабочих масс" [696].
  
  По совету Троцкого группы левой оппозиции в ряде стран изменили свою тактику, осуществив т. н. "французский поворот" - по примеру французских троцкистов, вступивших в 1934 году в качестве фракции во Французскую социалистическую партию, чтобы оказывать влияние на её левое крыло.
  
  Большинство западных исследователей и их российских эпигонов типа Волкогонова утверждали, что троцкистское движение в 30-е годы было крайне малочисленным и состояло лишь из небольших сект в нескольких странах. Эти утверждения опровергаются материалами Коминтерна, агенты которого вели тщательное наблюдение за деятельностью троцкистов. В 1935 году аппарат Коминтерна подготовил справку, содержащую информационный материал о троцкистском движении. В этом документе, лишённом привычных политических ярлыков и дежурных антитроцкистских выпадов, излагались данные, характеризующие численность троцкистских сил в разных странах и их влияние на массы. Так, указывалось, что во Франции и Бельгии главным оплотом троцкистов являются организации социалистической молодёжи. В Испании троцкисты пользуются значительным влиянием в Социалистическом союзе молодёжи, насчитывающем около 50 тыс. человек, и влияют на левых социалистов, близких к Ларго Кабальеро. В Англии существуют несколько троцкистских групп, одна из которых действует в лейбористской партии, где оказывает серьёзное воздействие на молодёжь. В Голландии базой троцкизма является профсоюзная организация НАС, насчитывающая 12000 членов. На последних выборах в этой стране коммунисты получили 134 тыс. голосов, а троцкистская группа РСРП - 51 тысячу. В справке подчёркивалось, что "главная опасность троцкизма заключается... в том, что он будет оказывать идеологическое влияние на социал-демократов" [697].
  
  В документах Коминтерна, посвящённых международной кампании против троцкизма (февраль - май 1937 года), с тревогой указывалось, что троцкисты проникают в левые социал-демократические организации, например в Независимую рабочую партию Англии, Социалистическую партию США, группу "Молодая гвардия" в Бельгии [698].
  
  На заседании Секретариата ИККИ, состоявшемся 5 апреля 1937 года, отмечалось, что троцкисты "стараются перехватить сейчас левеющих социал-демократических рабочих" и что в Мексике "вся печать берёт под защиту Троцкого" [699].
  
  В постановлении ИККИ "О компартии Югославии" (январь 1938 г.) говорилось, что югославские троцкисты действуют в профсоюзных организациях, например в профсоюзе крупнейшего угольного бассейна в Словении [700].
  
  В докладе Коларова, зачитанном в марте 1938 года, называлась сотрудничающая с Троцким группа "архиво-марксистов" в Греции (от названия их журнала "Марксистский архив"). Эта группа, насчитывавшая 1200 человек, завоевала на свою сторону рабочих Пирея. В Турции сторонники Троцкого выпустили "гуманистическую библиотеку", включавшую 30 брошюр. Группы, имевшие контакты с Троцким, существовали также в Болгарии и Румынии [701].
  
  В Азии, охваченной революционным брожением, наиболее значительные троцкистские группы были в Китае, Цейлоне и Вьетнаме. Троцкий уделял большое внимание национально-освободительному движению в этих и некоторых других азиатских странах и вёл переписку с группами тамошних своих сторонников.
  
  Ещё в конце 20-х годов к троцкистской оппозиции в СССР присоединилось большинство студентов из Китая, обучавшихся в Московском университете имени Сунь Ятсена. 200 человек из них было сослано в Сибирь. Однако в 1929 году часть китайских студентов сумела возвратиться на родину, где развернула активную политическую деятельность. В 1931 году произошло объединение троцкистских групп. В ряды левой оппозиции по предложению Троцкого был принят основатель китайской компартии Чен Дусю, признавший свои ошибки 1925-1927 годов, когда он возглавлял КПК и проводил там сталинистскую линию. Впоследствии Чен Дусю, арестованный чанкайшистской полицией и проведший полгода в гоминдановской тюрьме, был выслан в отдалённую деревню. В 1943 году он был снова брошен гоминдановской полицией в тюрьму, где был убит.
  
  В настоящее время трудно определить, в каких случаях обвинения лидерами КПК друг друга в приверженности троцкистским взглядам соответствовали действительности, а в каких случаях они являлись продуктом беспринципной фракционной борьбы в Политбюро ЦК КПК. Так, в 1931 году член Политбюро ЦК КПК Ли Лисян был обвинён в левацком уклоне. После этого он направил руководству ИККИ покаянное письмо, в котором бичевал не только свои "ошибки", но и "троцкистские" и "чендусистские" уклоны, которыми, по его мнению, страдали другие члены Политбюро. Ли Лисян, в частности, утверждал, что "Цюй Цюбо (член Политбюро с 1927 года, казнённый гоминдановцами в 1935 году.- В. Р.) попал под влияние "полутроцкистских" взглядов тов. Ломинадзе (одного из руководителей Коммунистического Интернационала молодёжи.- В. Р.)", а Чжоу Эньлай "поддался влиянию Цюй Цюбо" [702].
  
  Созданные троцкистами партизанские отряды преследовались одновременно Гоминданом и маоистами, их руководители были убиты или брошены в концлагеря.
  
  В 1938 году в китайском коммунистическом журнале "Фронт молодёжи" появилась статья об одном из деятелей КПК Чжан Myтао, который вместе со своими сторонниками выступал за самостоятельность компартии и отказ от её сотрудничества с Чан Кайши. Под руководством Чжан Myтао была создана "армия самообороны". Сообщая, что Чжан Myтао передан под надзор полиции, статья призывала "развить наблюдение над судебным процессом над Чжаном" и добиться на нём "удовлетворяющего нас результата", поскольку "бандит Чжан Myтао заслуживает смерти" [703].
  
  Во Вьетнаме зачинателями троцкистского движения были студенты, обучавшиеся во Франции. Будучи высланы на родину, они образовали там совместно с выходцами из компартии Индокитайскую левую оппозицию. С 1933 года проводилась тактика левого блока между троцкистами и сталинистами, которая была прекращена последними в 1937 году по приказу из Москвы. Тогда троцкисты создали свою группу "Ля лютт" и стали издавать газету с таким же названием [704].
  
  В советском труде по истории коммунистического движения в Азии признавалось, что в 30-е годы "серьёзная опасность возникла также и со стороны троцкистских группировок, которые имели большое влияние, особенно в Южном Вьетнаме... Выступления троцкистов против участия вьетнамской буржуазии в оргкомитете по подготовке конгресса [народов Индокитая] привели к тому, что представители национальной буржуазии вышли из Оргкомитета" [705].
  
  На выборах 1939 года в Колониальный совет Южного Вьетнама троцкисты нанесли поражение Демократическому фронту, контролируемому компартией Индокитая. Впоследствии в работах вьетнамских официальных историков указывалось, что "мы слишком переоценили свои силы, пренебрегая разоблачением троцкистских маневров" [706].
  
  В 1939 году Троцкий писал: "В ряде колониальных и полуколониальных стран секции IV Интернационала существуют уже и успешно развиваются. На первом месте среди них стоит наша секция во французском Индокитае, ведущая непримиримую борьбу против французского империализма и мистификаций "Народного фронта"... Благодаря своей смелой революционной политике сайгонские пролетарии, принадлежащие к IV Интернационалу, на выборах в Колониальный совет в апреле этого года одержали блестящую победу над блоком правительственной партии и сталинцев" [707].
  
  Сильные позиции троцкисты занимали и в Цейлоне (Шри Ланка), где в 1935 году была основана социалистическая партия Ланки - ЛССП. В начале 1940 года она исключила из своих рядов сталинистов и подала заявление о приёме в IV Интернационал [708].
  
  К концу 30-х годов наиболее многочисленная троцкистская партия существовала в США. Ещё в 1928 году один из руководителей компартии США Д. Кэннон, будучи делегатом VI конгресса Коминтерна, получил там экземпляр работы Троцкого "Критика программы Коминтерна" и по возвращении в США стал распространять её среди товарищей по партии. В конце 1928 - начале 1929 года Кэннон и несколько десятков его единомышленников были исключены из компартии США за открытую поддержку взглядов Троцкого. Они основали Коммунистическую лигу Америки, влияние которой возросло в начале 30-х годов, когда в Соединённых Штатах наметился подъём масс на борьбу с безработицей и бедностью, резко возросшей в период великой депрессии. Члены Лиги в 1934 году возглавили крупную стачку транспортных рабочих в городе Миннеаполисе. С 1934 по 1936 год троцкисты сыграли известную роль в организации массовых забастовок ради того, чтобы правительство и предприниматели признали конгресс промышленных организаций - новый профсоюз, который противостоял реформистскому объединению профсоюзов АФТ (Американская федерация труда).
  
  Осенью 1934 года Коммунистическая лига объединилась с равной ей по численности Американской рабочей партией в единую Партию трудящихся. В 1936 году эта партия приняла решение о самороспуске и вступлении в Социалистическую партию Америки. В этой партии троцкисты пробыли около полутора лет. Они приняли активное участие в организации комиссии Дьюи по контррасследованию московских процессов. Ими была налажена постоянная связь с Троцким. Большинство секретарей и охранников Троцкого в Мексике прибыли из США.
  
  В октябре 1937 года руководство Соцпартии, в котором преобладали представители правого крыла, исключило троцкистов из её рядов. После этого троцкисты учредили Социалистическую рабочую партию, во главе которой встали Д. Кэннон, М. Шахтман и Д. Бернхем. СРП организовала свои фракции в важнейших отраслевых профсоюзах.
  
  В справке о деятельности троцкистов в США, подготовленной в 1938 году аппаратом Коминтерна, указывалось, что в этой стране насчитывается 500-600 троцкистов [709], которые ведут активную работу среди интеллигенции, студентов, лиц свободных профессий, пользуются влиянием в профсоюзе моряков на Тихоокеанском побережье и в особенности в штате Миннесота, где руководят сильным профсоюзом шахтёров [710].
  
  Весной 1936 года американские троцкисты распустили свою молодёжную организацию и вступили в Социалистический союз молодёжи. Один из лидеров троцкистского молодёжного движения Эрбер стал национальным председателем ССМ. Союз послал троцкиста в качестве своего делегата на международный конгресс молодёжи в Женеве. В сентябре 1937 года на съезде ССМ было исключено 52 (из 149) делегата, придерживавшихся троцкистских взглядов. Тогда троцкисты образовали свой Социалистический союз молодёжи, но многие из них остались в прежней организации для воздействия на её левое крыло [711].
  
  Троцкистская группа в Австралии возникла в 1933 году. Её руководителем стал профессор философии Сиднейского университета Андерсон. В 1935 году к троцкистам примкнул бывший секретарь ЦК КП Австралии Кавано. В 1936-1937 годах австралийские троцкисты издавали еженедельник "Милитант", сотрудничали в лейбористских изданиях "Labour Daily" и "Labour Call", выступали по радио с разоблачением московских процессов, указывая, что "вся старая ленинская гвардия расстреляна". Автор информационного материала о троцкизме в Австралии Артур Лондон (будущий подсудимый на процессе Сланского в Чехословакии) подчёркивал, что "австралийская компартия недооценила опасность троцкистских элементов" [712].
  
  В Канаде в 1939 году троцкисты образовали секцию IV Интернационала под названием "Социалистическая рабочая лига" [713].
  
  В Латинской Америке троцкисты активно участвовали в деятельности социалистических партий. В Аргентине они вступили в социалистическую партию, в Бразилии - в национально-освободительный альянс, на Кубе - в революционно-демократическую партию и в Кубинскую революционную партию. Особенно сильными были позиции троцкистов в Чили, где они вошли в социалистическую партию и Народный фронт, провели своего депутата в парламент. Отмечая, что "в Чили троцкисты имеют деятелей, популярных среди масс", авторы "Материала о троцкизме в странах Латинской Америки" с осуждением указывали, что "наша партия не ведёт энергичной борьбы против троцкистов, а работает с ними как с заблуждающимися союзниками" [714].
  
  В Боливии возникла секция IV Интернационала - "Революционная рабочая партия" во главе с писателем Тристаном Марофом. В 5 томе Большой советской энциклопедии, вышедшем в 1950 году, не упоминалось об участии Марофа в троцкистском движении, но указывалось, что он в своих произведениях "показал борьбу боливийских революционеров с кровавой диктатурой" [715]. В "Краткой литературной энциклопедии", издававшейся в 60-е годы, говорилось, что Мароф "входил в организацию троцкистского толка", но вместе с тем отмечалось, что он в своих романах "разоблачал фальшивый демократизм буржуазного общества" и писал "острые социальные памфлеты" [716].
  
  Впоследствии боливийские троцкисты приняли активное участие в национально-освободительной революции 1952 года, спустя два года подавленной американским империализмом.
  
  В Южной Африке троцкисты основали Рабочую партию, которая входила в IV Интернационал. Они издавали ежемесячный журнал "Пламя", печатавшийся на английском и "туземном" языках, участвовали в массовых общественных организациях, выступали в периодической печати со статьями о банкротстве сталинизма и фальсифицированных московских процессах [717]. Многие южноафриканские троцкисты в 30-х годах переехали в США, Англию, Китай и Индию, где стали активными участниками тамошнего троцкистского движения [718].
  
  На Учредительном конгрессе IV Интернационала присутствовали представители из 11 стран, в том числе Франции, Бельгии, Голландии, Англии, Швейцарии, Германии, Италии, США. Согласно данным руководства IV Интернационала, численность троцкистских партий в этих странах составляла 5485 человек [719]. Кроме этого, существовали и другие троцкистские партии и группы, не представленные на конгрессе, которые действовали в то время более чем в 20 странах, расположенных на всех пяти континентах.
  
  Эти успехи троцкистского движения были достигнуты в условиях, когда множество советских и зарубежных коммунистов, испытывавших симпатии к троцкизму, были уничтожены в СССР и Испании, а коминтерновская пресса, щедро финансируемая из СССР, непрерывно нагнетала клеветническую кампанию против троцкистов. Официальные компартии всех стран утверждали, что любой человек, вставший на позиции троцкизма, тем самым автоматически становится готовым предать свой народ и вступить в сговор с фашистами. "Теперь назвать человека "троцкистом",- писал Д. Оруэлл,-значит назвать его убийцей, провокатором и т. д. С другой стороны, на каждого, кто критикует политику коммунистов слева, может быть наклеен ярлык "троцкиста"" [720].
  
  В 1937-1938 годах руководство Коминтерна неоднократно принимало решения о проведении идеологических кампаний против "троцкизма", "рассчитанных на широкие народные массы". В этих документах с сожалением констатировалось, что "рабочее движение в капиталистических странах не располагает против троцкистских шпионов и провокаторов теми средствами обороны, которые имеются в руках пролетарского государства". Секциям Коминтерна в капиталистических странах предъявлялось требование убеждать массы в "уголовно-преступном" характере троцкизма и в этих целях изображать Троцкого и троцкистов поджигателями войны, а также подробно рассказывать об организуемых троцкистами в СССР железнодорожных катастрофах, авариях и числе погибших в них людей. В этих целях использовались "выступления в крупнейших столицах Европы товарищей, присутствовавших на процессах" [721]. Помимо этого, материалы о московских процессах, предназначенные для распространения в зарубежных странах, издавались в СССР на многих языках. Одним из главных организаторов всей этой бесстыдной кампании был будущий секретарь ЦК КПСС Пономарев.
  
  Сталинисты сумели изолировать движение IV Интернационала от массового рабочего движения. Это было достигнуто с помощью мощной пропагандистской машины, изображавшей сталинизм наследником Октябрьской революции и большевизма, а троцкизм - "авангардом контрреволюционной буржуазии" и союзником фашизма. Разнузданная травля троцкизма явилась одной из главных причин того, что значительная часть людей и групп, принимавших с 1929 года активное участие в деятельности международной левой оппозиции, порвала к 1938 году с движением IV Интернационала.
  
  Серьёзной слабостью троцкистского движения было отсутствие в его руководстве крупных политических деятелей, за исключением Д. Кэннона. В силу своей изолированности (сначала в Норвегии, а потом в Мексике) Троцкий не сумел привлечь на свою сторону деятелей из руководства II и III Интернационалов, равно как и лидеров международного профсоюзного движения. Сильный удар по троцкистскому движению был нанесён его разрывом в 1936 году с левосоциалистическими партиями, группировавшимися вокруг Лондонского бюро.
  
  Подавляющее большинство активистов IV Интернационала вышло из рядов социал-демократии, а не Коминтерна. Во второй половине 30-х годов Коминтерн потерял много сторонников, разочаровавшихся в сталинизме, но большинство из них отошло от политики вообще, а некоторые перешли в лагерь буржуазии и даже фашизма (например бывшие члены Политбюро ЦК ФКП Дорио, Жийон и Барбе).
  
  Троцкий лучше, чем кто-либо из его противников, представлял преграды и трудности, стоявшие на пути IV Интернационала. Он сознавал, что является единственным человеком, который воплощает преемственность революционной традиции, способность передать следующим поколениям драгоценный опыт большевизма. Но свои уникальные качества революционного вождя он не мог реализовать в полной мере из-за оторванности от основных центров рабочего движения.
  
  Другой серьёзной трудностью, с которой приходилось повседневно сталкиваться Троцкому и троцкистам, была крайняя ограниченность материальных средств. "Сегодня нелегко понять тридцатые годы тем, кто не пережил их,- писал в своих воспоминаниях бывший секретарь Троцкого Жан ван Хейженоорт.- Сталинистская клевета и преследования были тогда обычным делом. Денег не хватало до такой степени, какую сегодня трудно представить: из-за нехватки денег мы часто не могли выполнить самые простейшие задачи" [722].
  
  Сам Троцкий получал всё меньше денег за свои работы. В марте 1939 года издатели "Бюллетеня" сообщили ему, что парижский издатель согласился выпустить всего 600 экземпляров его книги о Сталине. В том же письме они ставили вопрос о переносе издания "Бюллетеня" в Америку, мотивируя это создавшимся положением во Франции: "реакция здесь усиливается, и нам представляется мало вероятным, чтобы впредь на страницах "Бюллетеня" (если он будет продолжать выходить в Париже) можно было бы свободно высказываться о положении во Франции и Западной Европе вообще" [723].
  
  Можно предполагать, что в этом письме были намеренно сгущены краски - под влиянием Зборовского (см. гл. XLVII), которому ГПУ поручило добиться прекращения издания "Бюллетеня" в Париже. О влиянии, которое этот орган продолжал оказывать на общественное мнение, свидетельствует, в частности, письмо в редакцию "Бюллетеня" от Н. Дьяконова, находившегося в лагере для интернированных участников гражданской войны в Испании. "Прошу, если возможно, выслать ваш Бюллетень,- писал Дьяконов 20 июня 1939 года.- Здесь в лагере есть до 200 человек, владеющих русским языком (болгары, сербы, немцы, итальянцы, латыши и проч., приехавшие из СССР, но до сих пор сидящие здесь и почему-то не имеющие пока разрешения вернуться в СССР). Кроме того, до 130 русских эмигрантов, ещё в Испании подавших просьбу о возвращении, ибо им ещё во Франции (Союз Возвращения) было сказано, что путь в СССР лежит через Испанию... Если есть [Бюллетени] хотя бы за старые годы, то всё равно присылайте. Здесь в лагере произошёл раскол между сталинцами и троцкистами. Лагерь раскололся на две группы" [724].
  
  
  
  
  XLV
  
  
  
  Международные "резервы троцкизма"
  
  Помимо партий и групп, принимавших участие в деятельности IV Интернационала, в рабочем движении 30-х годов существовали социалистические, революционные силы, которые открыто выражали свои симпатии к Троцкому и враждебность по отношению к сталинскому режиму.
  
  В 1938 году Троцкий констатировал, что под влиянием "чисток" и других преступлений сталинского режима "либеральные и демократические круги на Западе начали уставать быть обманываемыми. Недоверие к советской бюрократии, которое, к несчастью, нередко совпадает с охлаждением к СССР, стало охватывать всё более широкие слои. С другой стороны, острая тревога стала проникать в рабочие организации" [725].
  
  Выражением этой тревоги явились, в частности, документы анархистских партий, которые в то время выступали с призывом к социалистической революции. В декларации Международной рабочей ассоциации (Интернационал анархистов) от 28 марта 1936 года говорилось о Сталине как о душителе свободы русского народа [726]. В воззвании французских анархистов от 15 марта 1936 года указывалось: "Советская Россия - это та страна, где ссылают в Сибирь, где людей обрекают на медленную смерть в Соловках... Это страна, являющаяся колыбелью ГПУ, самой жестокой и самой варварской полиции в мире" [727].
  
  Хотя в партиях II Интернационала под влиянием политики Народного фронта критика сталинизма оказалась на время заглушённой, в мире существовало немало социалистических партий и групп, которые не без основания были названы Сталиным на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года "резервами троцкизма" [728]. К ним относилась, например группа Шефло в Норвегии. Сам Шефло в прошлом был активным деятелем Коминтерна и Норвежской коммунистической партии. В 1920-1924 годах он принимал участие в работе 2-5 конгрессов Коминтерна, в 1921-1927 годах являлся членом ИККИ, в 1924-1927 годах - членом Президиума ИККИ, членом Политбюро Норвежской компартии и главным редактором её печатного органа, в 1921-1930 годах - депутатом норвежского парламента. В 1935-1936 годах он неоднократно встречался с Троцким [729].
  
  Шефло редактировал газету "Серландет", тираж которой к середине 30-х годов достиг 6 тыс. экземпляров. В ней Шефло в разгар большого террора бичевал сталинские судебные подлоги. В августе 1937 года он писал: "Обвинения в троцкизме, выдвинутые против людей только за то, что они имеют собственное мнение,- не аргументы. Они показывают духовную нищету тех, кто выступает с такими обвинениями... Борьба против террора в СССР - это борьба между теми, кто защищает истину и социалистическую мораль, и теми, кто полагает, что моральные принципы - это нечто вышедшее из моды, и что социализм представляет собой чисто материальные отношения. Само собой разумеется, что рабочий класс не примет такого определения социализма" [730].
  
  В марте 1938 года Шефло опубликовал статью о третьем московском процессе, который, по его словам, "в наглой лживости и нелепой недооценке здравых суждений превзошёл всё, что сталинская юстиция сотворила в последнее время... То, что сейчас происходит в СССР, не может быть охарактеризовано такими мягкими словами, как реакция, изнеможение или застой. Это борьба не на жизнь, а на смерть новых власть имущих - бюрократии против революционных социалистов". Шефло завершал свою статью словами: "У китайцев есть поговорка о диктаторе, который господствует с помощью террора: человек, который едет верхом на тигре, не может спрыгнуть, т. е. не может остановиться и должен продолжать опасную езду, пока они оба не свалятся в пропасть. Сталин едет верхом на тигре" [731].
  
  18 ноября 1938 года в газете, издаваемой Шефло, была опубликована статья "Советская слабость", в которой говорилось: "Рабочие в Советском Союзе должны быть выведены из заблуждения, что в Западной Европе существуют только несколько "троцкистов" и "оппортунистов", которые осуждают сталинский террор. Они должны также узнать, что рабочие (на Западе.- В. Р.) в большинстве своём отвергают те обвинения, которые Сталин выдвигал или до сих пор выдвигает против своих противников. Необходимо как можно больше изолировать сталинистов - разносчиков заразы, которой пытаются отравить рабочее движение в Западной Европе" [732].
  
  По-видимому, Шефло оказывал значительное влияние на общественное мнение Норвегии и других стран, о чём свидетельствует особенно злобный выпад Сталина против него на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) [733]. В документе "О троцкизме в Норвегии", направленном в секретариат ИККИ, указывалось, что в этой стране "среди интеллектуалов можно констатировать настоящую троцкистскую заразу" [734]. Основанием для такого утверждения явились, по-видимому, выступления деятелей норвежской культуры против высылки из Норвегии Троцкого и фальсифицированных московских процессов. Так, писатель Хельге Крог, именуемый в советских энциклопедических изданиях "ведущим представителем критического реализма в норвежской драматургии 20-30-х годов", "осуждавшим политическую и религиозную реакцию" [735], выступил в декабре 1936 года против "сознательной нечестности" аргументов, которые использовало норвежское правительство для оправдания интернирования и высылки Троцкого. Эти акции Крог называл "грязной работой, выполняемой по палаческому заданию Сталина,- атакой на право политического убежища и, следовательно, на весь комплекс демократических завоеваний, которые рабочая демократия унаследовала от либерализма".
  
  Крог напоминал, что Маркс и Ленин беспрепятственно занимались политической деятельностью в Англии и Швейцарии при весьма консервативных правительствах, а Троцкий оказался лишённым свободы действий и свободы слова "рабочим правительством, состоящим из социалистов", которое "своим предательством демократических и социалистических принципов нанесло удар в спину рабочему движению" [736].
  
  После второго московского процесса Крог и ещё семь известных норвежских писателей опубликовали в газете Норвежской рабочей партии "Арбейдербладет" открытое обращение к Лиону Фейхтвангеру, в котором выражали своё возмущение утверждением последнего, будто процесс был проведён "в приемлемых юридических нормах". В обращении указывалось, что, хотя последние московские процессы стали открытыми для общественности, но представленный на них материал предварительного следствия остаётся секретным и избавленным от всякого контроля. "Удивительно однотипные признания уже представлены включенными в обвинение. Обвинительный акт строится таким образом, как будто эти признания представляют собой неоспоримые факты. Последующие открытые слушания проводятся только как подтверждение добытых на закрытом следствии материалов... Обязанность представления доказательств перемещается от обвинителей к обвиняемым, подготовленным в процессе предварительного следствия, и этот груз выносится на открытый суд".
  
  Отмечая, что "такой способ действий отменяет все гарантии законности и справедливости", авторы обращения напоминали о неопровержимых доказательствах норвежских властей, показывающих, что некоторые события, на которых строилось обвинение (например, полёт Пятакова в Норвегию), в действительности не имели места. Обращение заканчивалось вопросом к Фейхтвангеру: "На каком правовом, моральном или общечеловеческом основании Вы считаете возможным защищать нормы процесса, из которых прямо вытекает, что он представляет собой убийство под прикрытием закона?" [737]
  
  В Швеции роль, аналогичную Шефло, играл ветеран рабочего движения К. Хёглунд, до первой мировой войны - лидер левого крыла международного социал-демократического и юношеского социалистического движения. В годы войны Хёглунд стоял на позициях интернационализма и на Циммервальдской социалистической конференции примкнул к циммервальдской левой. С 1919 по 1924 год был членом ИККИ и одним из руководителей компартии Швеции. В 1924 году был исключён из компартии за открытое выступление против решений V конгресса Коминтерна, осуждавших "троцкизм" [738].
  
  Хотя Хёглунд в 30-е годы не относился к сторонникам Троцкого, он страстно разоблачал сталинские преступления в СССР и Испании. Указывая на недопустимость отождествления Советского Союза со Сталиным, он писал: "Ставить знак равенства между Сталиным и Советским Союзом - значит употреблять тот метод, который используют нацисты, чтобы идентифицировать Гитлера с немецким народом. Этот метод не имеет ничего общего с социалистическим мировоззрением и скорее наносит СССР вред, чем пользу". Хёглунд резко осуждал позицию "друзей СССР", которая сводилась к тому, чтобы "замалчивать, если не открыто восхвалять постыдные преступления против социалистической морали или одобрять бесстыдное поведение палачей и даже перенимать те методы, с помощью которых была подавлена оппозиция. Всё это равносильно участию в надругательстве над социалистическим учением, в проституировании его, за что прежде всего несёт ответственность Сталин. Социализм для нас - нечто большее, чем развитие промышленности в Советском Союзе. Для нас - это мироощущение и моральное кредо. Мы не намерены заглушать голос собственной совести только потому, что наша позиция раздражает Сталина и его нахлебников" [739].
  
  Наряду с социал-демократической партией, в Швеции действовала относительно многочисленная левосоциалистическая партия под руководством К. Чильбума. Оценивая сталинскую политику Народного фронта как "протекающий ускоренными темпами процесс социал-демократизации коммунистических партий", Чильбум говорил на съезде соцпартии в 1936 году: "Позиция нынешних коммунистических вождей полностью обусловлена политикой Советского Союза как государства. Коминтерн как политическая организация в капиталистических странах исходит в своих действиях уже не из правильной марксистской оценки ситуации, а из того, что является полезным для внешнеполитических маневров Советского Союза" [740].
  
  В Англии троцкисты участвовали в деятельности Независимой рабочей партии, Социалистической лиги и местных организаций лейбористской партии. После соглашения между Социалистической лигой, НРП и компартией об организации единого фронта этих партий троцкистская группа вышла из НРП и создала свою собственную организацию. Однако орган НРП "Нью Лидер" продолжал печатать статьи Троцкого, а его редактор и секретарь НРП Броквэй выражал свою солидарность с троцкистами в вопросах о внешней политике Советского Союза, московских процессах и ситуации в Испании. В конце 1936 года он писал: "Мы все надеялись, что Россия в международных вопросах вернется к политике союза с рабочим классом вместо союза с капиталистическими правительствами; в таком случае была бы создана новая возможность для совместного действия. Но сталинская линия последних двух лет не может быть принята как цена за русскую помощь (в Испании)". Хотя Броквэй считал позицию троцкистов чересчур сектантской, он заявлял о своём согласии с "критикой троцкистами курса на "построение социализма в одной стране" и внешней политики, отражающей этот курс, их указанием на опасность превращения временной революционной диктатуры в постоянную диктатуру бюрократии, их возмущением обвинениями московского процесса и изображением Троцкого как союзника гитлеровского гестапо".
  
  Лейбористская партия Англии напечатала брошюру Ф. Адлера о первом московском процессе, озаглавленную "Загадочный процесс в Москве". В информационной справке Коминтерна о троцкистском движении в Англии указывалось: "К сожалению, рекомендация читать эту брошюру попала на страницы нашей "Дейли уоркер" как результат преступного отсутствия бдительности" [741].
  
  В Голландии к троцкистам была близка группа Сневлита, избранного депутатом парламента Нидерландов. Она проводила "международную кампанию помощи Красной Испании", собирала денежные средства для ПОУМа. В 1937 году эта группа возглавила стачки в голландских портах [742]. Сам Сневлит, принимавший во время второй мировой войны участие в движении сопротивления, погиб в 1942 году от рук нацистов. После войны в СССР был вывезен обширный архив Сневлита, который до сих пор остаётся засекреченным.
  
  Во Франции многие люди, разделявшие троцкистские взгляды, входили во фракцию социалистической партии, возглавляемую Пивером.
  
  Троцкистские идеи оказывали влияние на некоторых руководителей социалистической партии конгресса в Индии, в том числе на её генерального секретаря Массани. Коминтерновский агент сообщал в секретариат ИККИ, что один из членов этой партии привёз в 1938 году письмо Троцкого, адресованное Массани [743]. В дальнейшем связь Троцкого с индийскими социалистами не прекращалась, о чём свидетельствует его статья "Перед империалистической войной. Письмо передовым рабочим Индии", где содержались советы по поводу того, какой должна быть стратегия индийских революционеров в условиях надвигающейся мировой войны [744].
  
  В период Народного фронта руководство западных компартий уделяло большое внимание борьбе с "троцкистскими колебаниями" рядовых членов и функционеров социалистических партий. В этом отношении представляет интерес "дело Целлера", секретаря Комитета социалистической молодёжи одного из районов Парижа. После того, как Целлер начал выражать сомнения в справедливости обвинений, выдвигаемых против Троцкого, для воздействия на него были посланы в Париж секретарь Коммунистического Интернационала молодёжи Чемоданов и генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев. Торез и другие деятели ФКП рассказывали Целлеру, что Троцкий живет в Норвегии как капиталист, что у него имеется свой замок с множеством прислуги [745]. Однако, несмотря на всё это, Целлер и его группа всё более сближались с троцкистами. Как рассказывал Жан ван Хейженоорт, "началась острая борьба в парижской молодёжной организации между троцкистами и друзьями Целлера, с одной стороны, и более консервативными элементами - с другой. В июле 1935 года национальный съезд молодых социалистов исключил из своих рядов троцкистов и фракцию Целлера. 8 августа группа исключённых встретилась с лидерами социалистической партии, в том числе с Блюмом, который уговаривал их вернуться на сталинистские позиции. Группа Целлера отказалась это сделать и вскоре объединилась с троцкистами в новую независимую молодёжную организацию" [746].
  
  В октябре 1935 года Целлер отправился в Норвегию, где он встречался с Троцким на протяжении двух недель. Перед своим отъездом из Норвегии он послал Троцкому "вопросы о причинах победы сталинской бюрократии над революционным большевизмом". Эта заметка, в которой явственно обнаруживались троцкистские взгляды Целлера, была напечатана в "Бюллетене оппозиции" [747].
  
  С энтузиазмом неофита Целлер послал также своему другу-сталинисту в Париж открытку из Норвегии, которая заканчивалась словами: "Смерть Сталину! Да здравствует Троцкий!" Друг не нашёл ничего лучшего, как передать эту открытку руководству коммунистической партии. Оно перепечатало открытку во французской и норвежской коммунистической печати под заголовком: "Последователь Троцкого Целлер призывает к убийству Сталина" [748].
  
  
  
  
  XLVI
  
  
  
  Троцкий и Виктор Серж
  
  Одним из провокационных методов сталинистов было нагнетание подозрений Троцкого относительно "ненадёжности" его наиболее влиятельных соратников, в особенности французского писателя Виктора Сержа, широко известного в кругах европейской интеллигенции. Серж, находившийся в 20-е годы в СССР, примкнул там к левой оппозиции, неоднократно подвергался репрессиям и был выпущен из Советского Союза только благодаря настойчивым просьбам Р. Роллана, обращённым к Сталину и Горькому.
  
  В беседе со Сталиным 28 июня 1935 года Роллан сказал, что дело Сержа "раздувалось в течение двух лет в общественном мнении Европы". Когда Сталин на это ответил, что ему неизвестно о самом существовании Сержа, Роллан напомнил, что последнего "преследуют за троцкизм". Тогда Сталин внезапно "вспомнил" о Серже и заявил Роллану: "Это не просто троцкист, а обманщик. Это нечестный человек, он строил подкопы под Советскую власть. Он пытался обмануть Советское правительство, но это у него не вышло. По поводу него троцкисты поднимали вопрос на Конгрессе защиты культуры в Париже. Им отвечали поэт Тихонов и писатель Илья Эренбург. Виктор Серж живет сейчас в Оренбурге на свободе и, кажется, работает там... Он нам не нужен и мы его можем отпустить в Европу в любой момент" [749].
  
  Однако Серж и члены его семьи были выпущены из СССР лишь весной 1936 года, причём на таможне у него были отобраны все его рукописи. После приезда в Бельгию Серж немедленно вступил в интенсивную дружескую переписку с Троцким. В ней Серж подробно рассказывал о преследованиях троцкистов в СССР, об их пребывании и деятельности в ссылке и политизоляторах (значительная часть этой информации была опубликована в "Бюллетене оппозиции"). Рассказывая о своих впечатлениях от контактов с бельгийскими троцкистами, Серж критиковал их сектантские тенденции и подчёркивал, что на него "производит удручающее впечатление кружковщина с её болезненной психологией" [750]. Он выступал за сотрудничество троцкистов с революционными синдикалистами [751] и в особенности с ПОУМом.
  
  Серж перевёл на французский язык многие работы Троцкого и посылал ему все свои статьи и книги. В своих письмах он неоднократно выражал желание встретиться с Троцким, но эта встреча так и не состоялась, прежде всего из-за изоляции, которой Троцкий был подвергнут с августа 1936 года норвежскими властями.
  
  Разделяя основные политические идеи Троцкого, Серж разошёлся с ним в 1937-1938 годах по двум вопросам - о роли ПОУМа в Испанской революции и об оценке Кронштадтского мятежа 1921 года. Мне представляется, что в условиях живого непосредственного общения Троцкого с Сержем эти разногласия могли быть улажены или по крайней мере значительно смягчены. Но, будучи оторванным от Сержа на тысячи километров и получая от Зборовского и Эстрин недоброжелательные отзывы о последнем, Троцкий явно преувеличил значение этих разногласий.
  
  15 апреля 1938 года Троцкий направил Сержу письмо, в котором говорилось: "Мы с Н. И. с благодарностью получили в своё время ваше письмо, посвящённое смерти сына, и с благодарностью читали вашу тёплую статью о нём". Вслед за этим Троцкий, касаясь утверждений Сержа о том, что разногласия между ними носят второстепенный характер, отмечал: "С этим я, к сожалению, согласиться никак не могу". Особенно болезненно Троцкий воспринял присоединение Сержа к тем, кто усматривал преемственность между кронштадтскими событиями и сталинским террором. "Вместо того, чтобы заклеймить предателей революции и фальсификаторов истории,- писал он,- вы немедленно же выступили на их защиту... Наши враги получают возможность говорить: "Даже Виктор Серж, у которого с Троцким только второстепенные разногласия, и тот признает, что..." и т. д.".
  
  Далее Троцкий выражал сожаление по поводу того, что Серж не поставил свой "превосходный талант" на службу движению IV Интернационала. "Со своей стороны,- писал он,- я и сейчас готов сделать всё, чтобы создать условия сотрудничества. "Второстепенные" разногласия, действительно второстепенные, неизбежны и не могли бы помешать сотрудничеству. Но при одном условии: если вы сами для себя решите, что вы принадлежите к лагерю Четвёртого Интернационала, а не к лагерю его противников... Крепко жму вашу руку и желаю всего лучшего" [752].
  
  Конечно, Серж не был противником Троцкого. Однако вскоре после получения письма Троцкого он выступил с новой статьёй, в которой, повторяя утверждение о "второстепенном характере" своих разногласий с Троцким, заявлял о своём присоединении к ПОУМу. Это побудило Троцкого, считавшего ПОУМ "центристской организацией, сыгравшей в испанской революции печальную роль", опубликовать в "Бюллетене оппозиции" статью "Виктор Серж и IV Интернационал", в которой говорилось, что IV Интернационал "не имеет с Сержем ничего общего" [753].
  
  В письме к Троцкому от 18 марта 1939 года Серж писал, что решил не отвечать на заметку в "Бюллетене", несмотря на то, что она "слишком неточна, несправедлива и излишне обидна. Не знаю, кто и как Вас информирует; но увы, здесь (во Франции.- В. Р.) везде существуют целые гнёзда интриг (сыгравшие свою роль в гибели Льва Львовича, а до этого - в гибели Райсса, как и в неудаче всего французского движения IV-го (Интернационала) - и мой отход от "IV" отчасти объясняется невозможностью для меня дышать воздухом интриги. Могу Вас - лично - заверить, что ни в каких группировках "оппозиции" IV-го я не участвовал... Я не только не вёл с ними "фракционную" работу, но и старался, когда мог, смягчить неизбежный разрыв".
  
  Серж сообщал, что он поддерживает товарищеские отношения со всеми течениями революционного рабочего движения, но ему пришлось порвать с парижской группой троцкистов; "может быть, точнее будет сказать, что они со мною порвали, проявив полное отсутствие простейших товарищеских понятий".
  
  Рассказывая о конкретной причине этого разрыва, Серж писал, что у него появились подозрения относительно Л. Я. Гинзберг (Эстрин). В этой связи он предложил парижским товарищам провести расследование по поводу этих подозрений. Однако "от всякого выяснения дела по существу группа отказалась, по заявлению т. Этьена (Зборовского.- В. Р.), присланного ко мне: наоборот, она возбудила "дело" против меня. Пришлось прекратить всякие разговоры". К этому Серж прибавлял: хотя он пришёл к выводу об ошибочности своих подозрений относительно Эстрин, он продолжает думать, что "вокруг группы "нечисто"".
  
  В этом письме Серж соглашался, что разногласия между ним и Троцким приобрели достаточно серьёзный характер. "О них я сейчас же по приезде в Бельгию Вам сообщил. Тогда я Вас "обвинял в сектантстве", как Вы сами выразились однажды. С тех пор те доводы против Вашей линии, которые я тогда Вам мельком указывал, значительно углубились".
  
  Серж выделял два основных пункта этих разногласий. Во-первых, он считал, что нельзя создавать IV Интернационал, пока не существует сильных троцкистских партий, а существуют "маленькие группы, лишённые всякого динамизма, влияния и даже общего языка с рабочим движением".
  
  Во-вторых, по его мнению, нельзя строить Интернационал на нетерпимости к инакомыслящим и на доктрине большевизма-ленинизма, ибо "во всём мире нет больше пары сотен человек (за исключением, может быть, уцелевших узников Сталина), понимающих, могущих понять, что такое большевизм-ленинизм. Нельзя строить одноголовую международную группировку и руководить ею издалека. А покамест - в группах IV-го никто не думает иначе, как Вашей головой".
  
  Исходя из этих предпосылок, Серж выступал за сближение троцкистов со всеми течениями рабочего движения, стоящими на платформе классовой борьбы и интернационализма. В этой связи он писал о необходимости "товарищеской свободной дискуссии о всём, без ругательств и взаимных обид" и отказа от гегемонии большевиков-ленинцев (т. е. троцкистских групп) в левом рабочем движении. Серж подчёркивал, что на этих путях возможно "создать международное объединение, отражающее действительное идейное состояние передовых слоёв рабочего класса (я убеждён, что в таком объединении большевики-ленинцы имели бы больше влияния, чем в собственном горделивом Интернационале)".
  
  Очевидно, что эти суждения Сержа были во многом спорными. Но столь же ясно, что они затрагивали важные политические проблемы и требовали серьёзного обсуждения. Тем более, что Серж подчёркивал своё прежнее тёплое отношение к Троцкому и желание восстановить с ним былые дружеские отношения. "Признаться,- писал он,- нет у меня настоящей охоты полемизировать с Вами. Слишком мне ценна Ваша деятельность - несмотря на такие разногласия".
  
  Письмо заканчивалось словами: "Шлю Вам и Н. И. самый сердечный привет и прошу помнить, что я остаюсь на посту и всегда - какие бы там не шли споры - буду счастлив Вам быть полезным" [754].
  
  Троцкий, по-видимому, не написал ответа на это письмо. Находясь под влиянием ложной информации о деятельности Сержа, непрерывно подбрасываемой Эстрин и Зборовским (их письмо к Троцкому от 11 ноября 1938 года буквально начинено грязными выпадами и намёками относительно "подозрительного" поведения Сержа в СССР и во Франции) [755], он не сумел отнестись с достаточной объективностью к своему яркому и талантливому соратнику и в июне 1939 года выступил со статьёй, представлявшей, по существу, гневный памфлет против Сержа.
  
  Эта статья, озаглавленная "Моралисты и сикофанты против марксизма" [756], являлась откликом на критику различными авторами брошюры Троцкого "Их мораль и наша", переведённой Сержем на французский язык. Особое негодование Троцкого вызвала анонимная статья, опубликованная бельгийской социалистической газетой "Ле пепл", и проспект брошюры, выпущенный французским издательством. Троцкий посчитал, что и статья, и проспект, содержавшие грязные инсинуации против большевизма, были написаны Сержем, хотя у него не было никаких доказательств этого.
  
  Мне представляется, что статья "Моралисты и сикофанты против марксизма" была одной из самых неудачных работ Троцкого. В ней эмоции явно превалировали над теоретической аргументацией, что вообще Троцкому не было свойственно. Статья, написанная в желчном, нервном, раздражённом тоне, фактически превратилась в жёсткую и непримиримую критику Сержа, тем более несправедливую, что Троцкий критиковал своего былого друга и единомышленника за поступки, которых тот не совершал.
  
  Как только Серж познакомился со статьёй, он направил Троцкому письмо, в котором с законной обидой писал: "Вы усиленно меня "прорабатываете" и приписываете мне статейку, автором которой я не являюсь, в редактировании которой я не принимал никакого участия, автора которой я не знаю! Прибавляю, что, проделав над Вашей книжкой максимально добросовестную работу переводчика, я о ней нигде не написал ни строки! Прибавлю ещё, что вся "аргументация", которую Вы мне таким образом приписываете, сильно расходится со всем тем, что я в целом ряде книг и статей писал о гражданской войне и о социалистической этике. Во всей Вашей статье лишь десять строк (о ЧК) действительно относятся к нашим разногласиям [757]".
  
  Серж выражал надежду, что Троцкий сочтёт возможным напечатать его письмо в очередном номере "Бюллетеня оппозиции". "Моральное право на это удовлетворение я безусловно имею",- писал он [758].
  
  Однако Троцкий ограничился публикацией своей заметки "Очередное опровержение Виктора Сержа", в которой упоминал о письме Сержа и писал, что "охотно принимает к сведению" заявление последнего о том, что он не принимал участия в написании проспекта. Далее Троцкий упрекал Сержа в том, что он "подпадает всё больше и больше под влияние мелкобуржуазного скептицизма" [759]. После этого произошёл окончательный разрыв отношений между Троцким и Сержем.
  
  Тем не менее Серж после гибели Троцкого и вплоть до своей кончины в 1947 году сохранял глубоко уважительное отношение к Троцкому. В последние годы жизни он написал совместно с Н. И. Седовой книгу "Жизнь и смерть Льва Троцкого" - первую биографию великого революционера.
  
  
  
  
  XLVII
  
  
  
  Судьба провокатора
  
  Постоянным бичом троцкистского движения было внедрение в него провокаторов - агентов Коминтерна и ГПУ.
  
  В первой половине 30-х годов наиболее заметными из них были выходцы из Литвы братья Соболевичусы. Их партийные клички были Сенин и Велл. В конце 30-х годов они перебрались в США, где продолжали свою агентурную деятельность среди троцкистов под именами Джек Собл и Роберт Соблен.
  
  Собл (Сенин) встречался с Троцким в Принкипо, а затем - в Копенгагене, куда Троцкий в конце 1932 года прибыл для чтения лекций. После копенгагенской беседы с Соблом Троцкий сказал, что никогда больше не будет встречаться с ним, и сообщил друзьям о своих подозрениях в том, что Соболевичусы являются сталинистскими агентами. Однако до самой смерти Троцкий считал, что Соболевичусы до определённого времени были его действительными сторонниками, и не верил, что с самого начала деятельности Собла, как руководителя троцкистской группы в Берлине, он действовал как агент-провокатор ГПУ (это обнаружилось только в 50-е годы) [760].
  
  Собл вёл провокаторскую работу и в СССР, где по указке ГПУ выслеживал связи между Троцким и советскими троцкистами. Сообщая Троцкому о следствии по своему делу, Виктор Серж писал: "Во время следствия я убедился, что в Международном Секретариате [IV Интернационала] и где-то в Французской коммунистической лиге (троцкистская организация во Франции.- В. Р.) несомненно были провокаторы; и что некий Соболевичус (Сенин?), бывший когда-то у Вас в Константинополе и посетивший меня в 1932 с приветом от Льва Львовича, или провокатор или, будучи арестованным, держался хуже провокатора" [761].
  
  С марта 1936 года основные усилия НКВД по борьбе с троцкистами были перенесены на троцкистскую организацию в Париже. Для слежки за ней была создана специальная группа во главе с кадровым разведчиком Афанасьевым. В составе группы был иностранец, получивший кодовую кличку "Томас". Согласно материалам архивов советской разведки, "Томас" сблизился со многими деятелями троцкистской организации, в том числе с Львом Седовым. Он постепенно добился того, что корреспонденция Троцкого попадала к нему ещё до получения её Седовым, вслед за чем она перлюстрировалась и её фотокопии направлялись в Москву.
  
  Группа Афанасьева с конца 1936 и до начала 1938 года провела ряд операций, в результате которых была похищена значительная часть архивов Троцкого, Седова и Международного секретариата IV Интернационала. Среди похищенных документов были письма Седова о встречах с представителями троцкистских групп, приезжавшими из СССР, а также списки и адреса лиц в СССР, сотрудничавших с Троцким [762].
  
  В 1936-1937 годах на квартирах Троцкого и Эстрин была установлена техника для прослушивания телефонных разговоров.
  
  Особенно опасным агентом-провокатором НКВД в Париже был Марк Зборовский, который в 1935 году вступил в группу парижских троцкистов и вскоре после этого стал ближайшим другом и сотрудником Льва Седова. Он получил доступ ко всем троцкистским документам, включая нелегальную информацию из Советского Союза. Донесения, регулярно передаваемые Зборовским Афанасьеву и другим резидентам НКВД, направлялись непосредственно Сталину.
  
  С самого начала деятельности Зборовского в троцкистском движении большинство лиц из окружения Седова, в особенности руководитель парижской группы троцкистов П. Навилль, подозревали Зборовского в связях с НКВД. Тесно сотрудничавший с Седовым Сневлит был убеждён в том, что "Этьен" (кличка Зборовского, под которой он был известен в среде троцкистов) является провокатором [763]. Однако Седов и его ближайшая сотрудница Эстрин упорно не соглашались с этим и продолжали полностью доверять "Этьену".
  
  На слушаниях сенатской подкомиссии США в 1956 году Зборовский сообщил, что сталинская агентура стремилась завлечь Седова в такое место, где его собирались похитить для насильственной и тайной отправки в СССР [764]. Эти показания подтверждаются извлечённой из архивов советской внешней разведки запиской разведчика Серебрянского, который в 1937 году получил задание доставить Седова живым в Москву. Предусматривалось два варианта такой доставки - морской и воздушный. Для этого были приобретены рыболовецкое судно, которое должно было совершить переход в Ленинград, и самолёт, который якобы должен был совершить спортивный перелёт по маршруту Париж-Токио. Однако "ряд обстоятельств помешал операции осуществиться". Спустя несколько месяцев Седов, попавший в больницу, умер там при таинственных обстоятельствах. И. Я. Ермаков, автор главы о тайной борьбе советской разведки с троцкистами, в "Очерках истории российской внешней разведки" утверждает, что "к смерти Седова, как видно из архивных документов, разведка отношения не имела" [765]. Можно полагать, что документы об этой "акции" были уничтожены, подобно некоторым документам об убийстве Троцкого (см. гл. L).
  
  После смерти Седова Зборовский наряду с Эстрин стал издателем и редактором "Бюллетеня оппозиции". Этому не смогло помешать полученное Троцким анонимное письмо (написанное невозвращенцем - генералом Орловым, проживавшим в США под чужим именем), в котором достаточно полно описывалась шпионская деятельность Зборовского. Поначалу Троцкий принял некоторые меры по проверке этой информации, но Лола Эстрин, прибывшая в Мексику летом 1939 года, сумела убедить его, что это письмо - дело рук НКВД, стремящегося оторвать от Троцкого одного из его верных помощников, находящихся во Франции. В этой связи она сослалась на другое анонимное письмо, недавно полученное Троцким, где утверждалось, что сама Эстрин прибудет в Койоакан с тем, чтобы отравить его.
  
  В 1938 году в Париже был зверски убит бывший секретарь Троцкого Рудольф Клемент, принимавший активное участие в подготовке Учредительного конгресса IV Интернационала. По словам Хансена, секретаря Троцкого в Мексике, Троцкий считал, что Клемент был убит потому, что он обладал важной информацией о деятельности троцкистов во многих странах и знал имя агента НКВД, действовавшего внутри троцкистского движения [766].
  
  Убийство Клемента было сопряжено с провокацией - рассылкой Троцкому и его соратникам писем, якобы написанных Клементом, в которых говорилось, что он собирается совершить самоубийство в результате "разочарования" в Троцком из-за его сотрудничества с нацистами. Подобными аргументами, подсказанными агентами НКВД, впоследствии пользовался на суде Меркадер, объясняя мотивы, по которым он убил Троцкого.
  
  Многие троцкисты считали, что смерть Седова, убийство Клемента и другие преступления сталинской агентуры за рубежом связаны с деятельностью Зборовского. Тем не менее он оставался неразоблачённым долгие годы. В 1941 году он прибыл из Франции в США, причём разрешение на его въезд в эту страну было получено благодаря усилиям супругов Даллиных (Лола Эстрин стала к тому времени женой эмигранта-меньшевика Давида Даллина, проживавшего в США).
  
  Впоследствии Д. Даллин подробно описал агентурную деятельность Зборовского во Франции и в США [767]. Многие факты об этой деятельности он узнал от Орлова, который активно способствовал разоблачению Зборовского. В 1954 году Орлов впервые встретился с Даллиным для того, чтобы побеседовать на темы, связанные с книгой о советском шпионаже, над которой Даллин тогда работал. Во время этой встречи Орлов спросил Даллина, не знает ли он, где сейчас находится "Марк", с которым была дружна Лола, и сказал, что ему достоверно известно о шпионской и провокаторской деятельности "Марка" во Франции. Тогда Орлов впервые узнал фамилию Зборовского, до этого известного ему только по имени.
  
  На следующую встречу Даллина с Орловым пришла Лола, которая сообщила, что Зборовский находится в Соединённых Штатах и в 1947 году получил американское гражданство. К тому времени, когда происходил этот разговор, судьба Зборовского складывалась самым благополучным образом. Используя свой диплом специалиста по этнологии, полученный в Сорбонне, Зборовский успешно занимался антропологией, получая гранты для ведения научной работы от Американского еврейского комитета, Министерства здравоохранения США и других государственных и общественных организаций [768].
  
  Лола Даллин отказывалась верить тому, что Зборовский был агентом-провокатором. Тогда Орлов сказал, что во время работы в НКВД ему приходилось читать донесения Зборовского, и назвал некоторые упоминавшиеся в этих донесениях факты, которые могли быть известны только Зборовскому и Лоле. Особое впечатление на Лолу произвёл рассказ Орлова о хорошо известном ей случае: когда во время прогулки со Зборовским по Парижу Седов случайно увидел газету, из которой впервые узнал о первом московском процессе, он прямо на улице разразился отчаянными рыданиями.
  
  Даллины познакомили Орлова с Порецкой, вдовой советского разведчика-невозвращенца Райсса, зверски убитого сталинской агентурой в Швейцарии. Порецкая рассказала, что при первой её встрече со Зборовским в США он спросил, не связана ли она с американскими троцкистами, и заявил, что хочет работать в американском троцкистском движении [769].
  
  Узнав обо всём этом, Орлов направился к своему адвокату, который передал его сообщение о Зборовском Федеральному бюро расследований. ФБР вызвало Зборовского для допроса, на котором последний полностью отрицал обвинения в агентурной деятельности не только в США, но и во Франции.
  
  Не доверяя сказанному Зборовским, сенатская подкомиссия по национальной безопасности провела в 1956 году слушания по его делу, на которые в качестве свидетелей были вызваны Орлов и супруги Даллины.
  
  Припёртый к стене свидетельскими показаниями, Зборовский признался, что вёл агентурную деятельность во Франции, но заявил, что после смерти Седова встречался с советскими резидентами крайне редко, а в 1939 году окончательно порвал связи с НКВД. Что же касается этих связей в США, то Зборовский сообщил следующее: в 1943 году в Нью-Йорке к нему подошел неизвестный человек, сказавший: "Мы долго вас искали. Наконец-то мы нашли вас". В дальнейшем этот человек и другие агенты НКВД неоднократно звонили ему и вызывали его на свидания, где требовали от него продолжения шпионской работы в троцкистском движении, заявляя, что он "снова находится в их руках". По словам Зборовского, он решительно отказался шпионить за американскими троцкистами и русскими эмигрантами, заявив: "Я больше не буду иметь с вами дела" [770].
  
  Эту версию Зборовский повторял и в личных беседах после своего разоблачения. Так, он сказал Порецкой: "День смерти Седова был самым счастливым в моей жизни, потому что я не должен был больше шпионить за ним. Я думал, что моя работа окончена" [771].
  
  Выступивший на слушаниях Орлов заявил, что Зборовский работал на НКВД не из-за идейных соображений, а за деньги и что сталинская резидентура, имевшая в своём распоряжении собственноручные донесения Зборовского, никогда бы не выпустила его из своих рук и не позволила бы ему порвать с советской разведкой.
  
  Как свидетельствуют рассекреченные ныне документы из архивов НКВД и ФБР, перед прибытием в США Зборовский получил из Москвы указание поддерживать связь с Центром через Соболевичусов [772]. Одно из первых заданий, полученных им в США, было связано со слежкой за новым советским невозвращенцем Кравченко, получившим в 1944 году политическое убежище в США. Как рассказывал Даллин, он попросил Зборовского о помощи в деле охраны Кравченко от возможных провокаций. Впоследствии обнаружилось, что Зборовский одновременно получил от советских резидентов задание постоянно наблюдать за Кравченко [773].
  
  ФБР пристально следило за группой, возглавляемой Соболевичусами, деятельность которой оно контролировало с 1947 года через своего агента. В 1957 году все участники этой группы были арестованы. Роберт Соблен был приговорён к пожизненному тюремному заключению. Ему удалось добиться временного освобождения под крупный денежный залог, после чего он сбежал в Израиль. Будучи выданным израильскими властями американцам, он покончил жизнь самоубийством в сентябре 1962 года в Лондонском аэропорту - по пути в Нью-Йорк, куда его доставляли под стражей из Израиля [774].
  
  Джек Собл, арестованный в январе 1957 года, сообщил на следствии, что перед приездом в США он побывал в Москве, где был принят Берией, который сказал ему: "Товарищ Сталин помнит ваше имя и ваши заслуги в борьбе против врага нашего государства Троцкого" [775]. Собл признался, что в конце 30-х годов он получал от секретаря Джеймса Кэннона Сильвии Франклин копии писем Троцкого и документы IV Интернационала, которые передавал советским секретным службам. Собл непосредственно контактировал с первым секретарем советского посольства Василием Зубилиным, который позднее был объявлен персоной нон грата и выдворен из США [776]. Под именем Зубилина действовал один из главных резидентов НКВД Зарубин.
  
  Спустя месяц после ареста Собла Зборовский предстал перед Федеральным большим жюри - органом, принимавшим решения о предании суду. На этот раз он признал, что после прибытия в США передавал информацию советским резидентам, но решительно отрицал, что знал Собла и когда-либо встречался с ним. Между тем Собл сообщил, что с 1943 по 1945 год Зборовский неоднократно передавал ему информацию о деятельности троцкистов в США, за что получал 150 долларов в месяц [777].
  
  Поскольку показания давались Зборовским под присягой, он был предан в 1958 году суду по обвинению в нарушении клятвы и получил максимальный срок, полагавшийся в США за это преступление,- 5 лет тюремного заключения. Апелляционный суд отменил этот приговор. Зборовский был повторно судим в 1962 году, после чего два года находился в тюрьме. Умер он в США в 1990 году.
  
  
  
  
  XLVIII
  
  
  
  Учредительный конгресс IV Интернационала
  
  Провокаторские действия Зборовского наложили отпечаток на работу Учредительного конгресса IV Интернационала, который был призван положить начало систематической и координированной деятельности этой международной организации.
  
  Незадолго перед конгрессом погибли активные деятели троцкистского движения: Лев Седов, Рудольф Клемент и Ирвин Вольф. Вместе с Клементом, непосредственно отвечавшим за организацию конгресса, исчезли и подготовленные к конгрессу документы о деятельности троцкистов в различных странах. Опасаясь новых ударов со стороны НКВД, конгресс провёл всего одно пленарное заседание, продолжавшееся целый день без перерыва, и отказался допустить на это заседание нескольких членов ПОУМа и французской Социалистической рабоче-крестьянской партии, выразивших желание присутствовать на конгрессе в качестве наблюдателей.
  
  Однако все конспиративные усилия организаторов конгресса оказались тщетными благодаря провокаторской деятельности Зборовского, который участвовал во всех приготовлениях к конгрессу, встречал делегатов и доставлял их к дому близкого друга Троцкого, французского социалиста А. Росмера, где происходил конгресс. Донесения Зборовского помогли агентам НКВД осуществлять свою подрывную работу во время работы конгресса. Так, один из делегатов оставил в вокзальной камере хранения чемодан с секретными документами, о чём знал только Зборовский. Когда хозяин чемодана вернулся за ним, то обнаружил, что ячейка камеры хранения вскрыта и все документы исчезли [778].
  
  На Учредительном конгрессе, состоявшемся 3 сентября 1938 года, присутствовал 21 делегат из 11 стран. Председательствовал на конгрессе американец Макс Шахтман. Участники конгресса направили письмо Троцкому, в котором говорилось: "Конгресс IV Интернационала шлёт Вам горячий привет. Варварские репрессии, направленные против нашего движения в целом, и в особенности против Вас, не позволили Вам быть среди нас и внести в наше обсуждение свой вклад создателя Красной Армии, организатора Октябрьского восстания... и непосредственного преемника Ленина" [779].
  
  Против провозглашения IV Интернационала выступили только два польских делегата, зачитавшие заявление, подготовленное И. Дойчером. Аргументацию, изложенную в этом заявлении, Дойчер повторил и в своей книге о Троцком, где утверждал, что для создания IV Интернационала нужно было ждать подъёма рабочего движения, и расценивал его провозглашение в 1938 году как "пустой жест и глупость" [780].
  
  Ораторы, выступавшие за провозглашение IV Интернационала, мотивировали необходимость этого состоянием политической изоляции, в котором оказались троцкисты. Шахтман констатировал, что, начиная с 1936 года, все центристские партии "порвали с нами". Другой делегат, Бойтель, отмечал, что ныне уже стало невозможно работать внутри социал-демократических партий [781].
  
  19 голосами против двух конгресс провозгласил создание IV Интернационала и принял другие резолюции, основная часть которых была написана Троцким. Троцкий был избран почётным председателем и членом Исполкома IV Интернационала.
  
  Перед выборами Исполкома Зборовский, представлявший в единственном числе "русскую секцию", выступил с протестом против того, что этой секции не было предоставлено место в списке кандидатов. В результате демарша Зборовского конгресс постановил: поскольку Троцкий не может непосредственно участвовать в работе Исполкома, место от "русской секции" предоставляется в нём Зборовскому [782].
  
  
  
  
  XLIX
  
  
  
  В чём и почему ошибся Троцкий
  
  В статье, посвящённой Учредительному конгрессу IV Интернационала, Троцкий оценил его созыв как крупный успех международной левой оппозиции. "Непримиримое революционное течение, которое подвергается таким преследованиям, каких не испытывало, пожалуй, никакое другое политическое течение мировой истории, снова показало свою силу,- писал он.- Преодолев все препятствия, оно собрало, под ударами могущественных врагов, своё международное совещание. Этот факт является безошибочным доказательством глубокой жизненности и непоколебимого упорства международных большевиков-ленинцев... Нужно, в самом деле, исключительно высоко ценить международную связь пролетарского авангарда, чтобы собрать воедино международный революционный штаб теперь, когда Европа и весь мир живут ожиданием надвигающейся войны".
  
  Вакханалия развернувшегося во всём мире шовинизма, которая имеет своей целью преодолеть или приглушить невыносимые классовые противоречия, указывал Троцкий, ставит перед IV Интернационалом величайшие трудности. II и III Интернационалы парализуют и разлагают революционную волю трудящихся. "Никогда ещё путь мирового революционного движения не был загромождён такими чудовищными препятствиями, как ныне, накануне новой эпохи величайших революционных потрясений". В этих условиях рост IV Интернационала идёт медленнее, чем рассчитывали его основатели. "Несоответствие между нашими сегодняшними силами и завтрашними задачами нам гораздо яснее, чем нашим критикам. Но суровая и трагическая диалектика нашей эпохи работает на нас. Доведённые до последней степени ожесточения и возмущения массы не найдут другого руководства, кроме того, какое предлагает им Четвёртый Интернационал" [783].
  
  Состояние отступления или, в лучшем случае, выжидания, в котором находился рабочий класс, особенно в Европе, Троцкий объяснял тем, что "трудящиеся массы всего мира находятся сейчас под гнётом страшных поражений, которые они потерпели в Италии, Польше, Китае, Германии, Австрии, Испании, отчасти во Франции и ряде мелких стран". Эта непрерывная цепь поражений обусловила податливость масс к социальной демагогии и патриотическому угару, которые разжигали господствующие классы капиталистических стран, равно как и лидеры II и III Интернационалов. "Правда, по отношению к Германии, Италии, Японии социал-демократы, как и коммунисты, являются пораженцами; но это значит лишь, что они борются против войны только в тех странах, в которых они не имеют никакого влияния. Чтоб подняться против милитаризма, массы должны были бы предварительно сбросить с себя опеку официальных Интернационалов. Это не простая задача. Она не будет разрешена ни в день, ни в месяц" [784].
  
  В результате предательства революционного движения II и III Интернационалами значительная часть трудящихся впала в состояние отчаяния, делающего их добычей самых реакционных сил. Включая это понятие в своё определение фашизма, Троцкий писал: "Фашизм есть форма отчаянья мелкобуржуазных народных масс, увлекающих за собой в бездну и часть пролетариата. Отчаянье, как известно, наступает тогда, когда все пути спасенья отрезаны. Предпосылкой успехов фашизма явилось тройственное банкротство: демократии, социал-демократии и Коминтерна... Все три не приносят массам ничего, кроме отчаянья, и тем помогают торжеству фашизма" [785].
  
  Такая слепая политика, по мнению Троцкого, диктовалась страхом всех этих сил перед социалистической революцией в Европе. Мюнхенское соглашение и успех Франко в Испании, во многом освободившие буржуазные правительства от этого страха, вместе с тем неумолимо приближали мировую войну.
  
  Характеризуя этапы грядущей войны, Троцкий особое внимание уделял их зависимости от поведения не только ведущих политических лидеров, но и широчайших народных масс. "В месяцы надвигающейся военной опасности, как и в первый период войны,- писал он,- массами овладеют, с силой естественного рефлекса, "государственные", центростремительные, патриотические тенденции" [786]. Эти тенденции будут известное время сплачивать массы вокруг своих правительств. Однако в дальнейшем бедствия войны приведут массы к крайнему возмущению, которое должно будет, как считал Троцкий, завершиться глобальным революционным взрывом.
  
  В этой связи Троцкий напоминал, что в годы первой мировой войны за её перерастание в международную социалистическую революцию выступала лишь небольшая группа интернационалистов. Однако именно им удалось на исходе войны пробудить и возглавить международное коммунистическое движение - самое массовое революционное движение в истории. По аналогии с этими событиями Троцкий полагал, что в ходе второй мировой войны массы, убедившись в банкротстве II и III Интернационалов, встанут под знамя нового, IV Интернационала. Именно этот Интернационал сумеет решить важнейшую историческую задачу, которую своими, империалистическими и варварскими методами пытается решить Гитлер и в решении которой он неизбежно потерпит историческую неудачу. Речь идёт об объединении Европы, диктующемся потребностями экономического и политического развития этого континента. Европейская социалистическая революция под водительством IV Интернационала положит начало Социалистическим Штатам Европы - ядру будущей мировой коммунистической интеграции.
  
  Историки типа и уровня Волкогонова не раз заявляли, что внутренняя ущербность и несостоятельность марксизма проявилась в том, что прогнозы его теоретиков не реализовались. Мне кажется, что любой непредвзятый читатель этой книги будет, напротив, поражён тем, насколько близкими к истине оказались многие прогнозы Троцкого о характере будущей войны (см. гл. XXII). Но вместе с тем столь же бесспорно, что главный прогноз Троцкого - о перерастании второй мировой войны в победоносную международную социалистическую революцию - оказался далёк от реализации. В этой главе я попытаюсь рассмотреть, что? отразилось в этом факте: уязвимость социального мышления Троцкого или же объективные противоречия исторического развития, подтвердившие основную логику его мышления.
  
  В несоответствии (как будет показано дальше, частичном) предвидений Троцкого реальному ходу исторических событий, заключено, на мой взгляд, больше, чем просто ошибка исторического зрения. Поэтому следует более детально остановиться на судьбе прогнозов Троцкого, касающихся, во-первых, судеб СССР, и, во-вторых, судеб мирового капитализма в ходе и на исходе второй мировой войны.
  
  Анализируя первую группу прогнозов, важно прежде всего подчеркнуть, что Троцкий разграничивал в них судьбы СССР и сталинской клики. Вопреки суждениям западной печати о предельном и бесповоротном ослаблении Красной Армии в результате сталинской чистки, он утверждал: "Сегодняшняя уничижительная оценка Красной Армии так же одностороння, как и вчерашняя вера в несокрушимость сталинского господства. Подложные обвинения и расстрелы вчерашних идолов вносят, разумеется, неуверенность и деморализацию в ряды армии. Однако смотры и маневры, обнаружившие пред иностранными генералами выносливость, подвижность и находчивость советского солдата и офицера, остаются реальностью, как и высокие качества советских танков и самолётов, отвага и искусство советских лётчиков" [787].
  
  Троцкий не раз выражал уверенность в том, что социальные основы советского общества, под которыми он имел в виду национализированные формы собственности и плановое хозяйство, выдержат испытание войной и даже окрепнут в ней. Статью "Сталин - интендант Гитлера" он завершил следующими словами: "Война сметёт многое и многих. Хитростями, уловками, подлогами, изменами никому не удастся уклониться от её грозного суда. Однако наша статья была бы в корне ложно понята, если бы она натолкнула на тот вывод, будто в Советском Союзе сметено будет всё то новое, что внесла в жизнь человечества Октябрьская революция. Автор глубоко убеждён в противном. Новые формы хозяйства, освободившись от невыносимых оков бюрократии, не только выдержат огненное испытание, но и послужат основой новой культуры, которая, будем надеяться, навсегда покончит с войной" [788].
  
  Сегодня очевидно, что действительность оказалась сложней и противоречивей этого прогноза, пронизанного оптимистическим духом (таков характер всех суждений о будущем, которые являются не только прогнозами, но одновременно - революционными лозунгами и программами). Советский Союз выдержал испытание войной и окреп в ней, но вместе с ним укрепился и сталинский тоталитаризм, распространивший своё влияние на новые страны, населённые третьей частью человечества. Троцкий, несомненно, переоценил революционные возможности, которые могли возникнуть в СССР в ходе войны. В этой переоценке отразились, однако, не только и не просто противоречия его социального сознания, но противоречивость самой исторической реальности 40-х годов.
  
  Касаясь противоречий социального сознания Троцкого, следует прежде всего обратить внимание на то, что он неоднократно повторял: сталинский террор и внешняя политика сталинизма представляют собой не эпизоды исторического процесса, а "полное и окончательное социальное перерождение того, что было некогда большевистской партией" [789]. Такой вывод оставлял открытым вопрос о том, каким образом могут возродиться в СССР революционные, подлинно большевистские силы, способные свергнуть сталинский режим. Кроме того, Троцкий не имел достаточно полных данных относительно масштабов учинённого Сталиным политического геноцида [790]. Он вынужден был пользоваться официальными советскими данными, согласно которым число исключённых из ВКП(б) за 1934-1939 годы оценивалось в полмиллиона человек [791] (цифра, заниженная по крайней мере в 3-4 раза). "Троцкий лучше, чем кто-либо другой знал, что лишь ничтожная часть террора проявилась на процессах,- писал И. Дойчер.- Он мог только догадываться о творимом в тайне. Но даже он не мог постичь всю правду. А если бы даже и мог, то едва ли сумел бы понять всё происходящее и осознать последствия этого в немногие оставшиеся ему годы. Он по-прежнему полагал, что антисталинистские силы, способные выразить свои цели и политически эффективные, вскоре выйдут на авансцену и в особенности что они смогут свергнуть Сталина во время войны, приведя её к победоносному и революционному завершению. Он всё ещё надеялся на возрождение старого большевизма, о силе и глубоком влиянии которого невольным доказательством служили бесчисленные крестовые походы Сталина... Он не знал, что все антисталинистские силы были ликвидированы, что троцкизм, зиновьевизм и бухаринизм - всё потонуло в крови, как некая Атлантида, исчезло с политического горизонта. Он был единственным выжившим атлантом" [792].
  
  Последствия сталинского террора, как справедливо замечал Дойчер, выразились в том, что "в последние 15 лет сталинского правления в советском обществе не осталось ни одной группы, даже в тюрьмах и лагерях, способной бросить ему [Сталину] вызов... (Такова была аморфность народного мышления, что даже после смерти Сталина не могло возникнуть никакого антисталинского движения снизу, из глубин советского общества, а реформы самых анахронических сторон сталинистского режима могли быть проведены только сверху бывшими наёмниками и соучастниками Сталина)" [793].
  
  Эта логика надстроечных, социально-психологических процессов, закрепляемых тоталитарным контролем над всеми проявлениями духовной (не говоря уже о политической) жизни и свирепостью полицейского аппарата ко всякому, а особенно к "троцкистскому" инакомыслию, оказалась сильнее, чем логика развития социального фундамента советского общества, требовавшая ликвидации сталинистского режима.
  
  Было бы неверным однозначно оценивать состояние массового сознания в эпоху сталинизма. В нём присутствовали не только ослепление, оболваненность и покорность, но также громадная ненависть и гнев по отношению к бюрократии и сталинскому режиму, которые, однако, по справедливому суждению Дойчера, "были загнаны внутрь, где сберегались на будущее" [794]. Эти социальные чувства нашли отражение в лучших произведениях советской литературы (наиболее значимыми из них являются романы "Жизнь и судьба" В. Гроссмана, "Страх" и "Прах и пепел" А. Рыбакова, политическая лирика А. Ахматовой). Достаточно было приоткрыть клапаны и дать известный простор свободной духовной и политической деятельности, чтобы эти чувства претворились на рубеже 90-х годов в массовый социальный протест. Другое дело, что отсутствие в стране прогрессивных политических сил позволило силам реакции направить этот протест в сторону, глубоко противоположную подлинным интересам советского народа.
  
  Возвращаясь к прогнозам Троцкого о судьбах СССР, замечу, что они включали и вариант союза СССР и западных демократий, направленного против фашистского блока. Однако Троцкий не учитывал того, что этот союз будет способствовать укреплению сталинского режима.
  
  "Если бы СССР в союзе с демократиями вышел из войны победоносным,- писал он,- то по дороге к победе он наверняка ослабил бы и сбросил нынешнюю олигархию" [795]. Этот прогноз также оставлял открытым вопрос о том, каким образом могли возродиться и консолидироваться революционные силы в СССР, тем более в обстановке освободительной войны с фашизмом, требующей сплочения народа вокруг его руководства.
  
  Тот факт, что Сталин сумел удержать народ в узде даже в самые критические моменты для его режима, не опровергает его характеристики Троцким как "выдающейся посредственности". За посредственные, мягко говоря, качества Сталина как политика (особенно в период, предшествовавший нападению Гитлера на СССР) и полководца советский народ заплатил миллионами жизней. Сталин был плоть от плоти и кровь от крови термидорианской бюрократии, которая и после его смерти не выдвинула из своих рядов ни одного политического деятеля, сколько-нибудь сравнимого по интеллектуальным и нравственным качествам с Лениным и Троцким. Напротив, все "наследники Сталина", вплоть до Горбачёва и Ельцина были ещё более ограниченными и недальновидными эмпириками, чем Сталин. Но Сталин действовал в такую эпоху, когда ошибки в политике оплачивались не только огромными экономическими и духовными потерями, но и бесчисленными человеческими жертвами. И если Советский Союз смог выстоять во второй мировой войне, то только потому, что вектор мирового развития был в то время направлен в сторону социализма.
  
  Секрет победы СССР во второй мировой войне заключался не в государственной и полководческой мудрости Сталина, а в героизме и стойкости советского народа, в новой приливной войне освободительного движения в Европе и Азии, в глубине всеохватывающего кризиса капитализма, из которого в 40-е годы имелся революционный выход, заблокированный сталинизмом.
  
  Троцкий не раз называл Сталина агентом империализма. Это определение следует понимать, конечно, не в прямом смысле, а как характеристику объективного содержания сталинской внешней политики, отражавшей на определённых этапах истории интересы классовых сил, враждебных международной социалистической революции. Но в годы второй мировой войны произошло то, чего Троцкий не предвидел: "солидарность" трёх фактических диктаторов (Сталин, Черчилль и Рузвельт), вершивших судьбами всего человечества, приняла такие формы и масштабы, которые в конечном счёте позволили сохраниться и капитализму, и сталинизму. Подобно двум лидерам капиталистического мира, "коммунист" Сталин руководствовался не революционно-интернационалистскими целями, а геополитическими соображениями, на основе которых он вёл политический торг со своими партнёрами.
  
  Троцкий не предвидел и масштабов военной и материальной помощи, которую оказали США и Англия в годы войны Советскому Союзу. Эта помощь, явившаяся одним из решающих условий победы антифашистской коалиции, в то же время укрепила сталинистский режим, расширивший сферу своей геополитической экспансии от Восточной Германии до Северной Кореи.
  
  Троцкий не предвидел и того, что три мировых диктатора смогут продиктовать условия мира побеждённой Германии (без закрепления их каким-либо международно-правовым документом типа мирного договора) и поделить мир на сферы своего влияния. Он не предвидел, как отмечал Дойчер, "положения, сложившегося во время и после второй мировой войны, когда ход классовой борьбы на Востоке и Западе управлялся, а в определённом смысле извращался сначала союзом между сталинской Россией и Западом, а затем их антагонизмом, захватившим весь мир" [796].
  
  Констатируя факт перехода под сталинский контроль трети человечества, псевдоисторики типа А. Солженицына и Д. Штурман разражаются ожесточёнными филиппиками в адрес Черчилля и Рузвельта за то, что они "позволили" Сталину подчинить своему господству или влиянию около пятнадцати стран в Европе и Азии. По логике этих рассуждений выходит, что будь эти лидеры капиталистического мира более дальновидными и твёрдыми, они сумели бы "отбросить" Советский Союз, революционный Китай и другие страны, где утвердились новые режимы, основанные на национализированной собственности и плановом хозяйстве. Похоже, что подобные авторы были бы удовлетворены, если бы такой результат был достигнут даже ценой атомной войны.
  
  Конечно, загнивающий капитализм XX века не рождал гениальных политических деятелей. Однако едва ли кто-либо станет отрицать, что и Черчилль, и Рузвельт были самыми выдающимися капитанами капиталистического мира в нашем столетии и осознавали интересы своего класса не хуже, чем их запоздалые критики. Но они были достаточно проницательными и в том, чтобы осознать возможность революционного взрыва на исходе мировой войны. Оградить капиталистический строй от революционных потрясений в крупнейших странах Европы они могли лишь путём негласной, чисто империалистической сделки со Сталиным, который "в обмен" на "право" насаждения угодных ему режимов в странах Восточной Европы отдал приказ компартиям Франции и Италии разоружить рабочих и не доводить дело до схватки с буржуазными режимами.
  
  В прогнозах Троцкого неизменно присутствовала идея о связи судеб СССР с судьбами международной революции. Он не раз подчёркивал, что решающая роль в пробуждении и активизации подлинно социалистических сил в Советском Союзе будет принадлежать революционному движению в передовых капиталистических странах. Он хорошо помнил опыт первой мировой войны, которая началась после длительного периода капиталистического просперити и тем не менее привела к революционизации масс во всех воюющих странах. Подобно этому, вторая мировая война, возникшая после длительной череды кризисных явлений в капиталистическом мире, по его мнению, должна была вывести массы из временной спячки и повсеместно поднять их на революционную борьбу, которая достигнет уровня, далеко превосходящего её размах на исходе первой мировой войны. Троцкий считал исключённой такую возможность, чтобы мировой капитализм, ослабленный экономическими и политическими кризисами 30-х годов, вышел невредимым из социальных потрясений, которые неминуемо принесёт новая мировая война.
  
  Этот исторический прогноз осуществился в том смысле, что на исходе второй мировой войны антифашистское сопротивление в большинстве стран Европы и Азии стало перерастать в антиимпериалистические и национально-освободительные движения. Сама мировая война, явившаяся продуктом противоречий мирового империализма, с небывалой силой способствовала дальнейшему обострению этих противоречий. Ещё до её завершения или вскоре после неё вспыхнули революционно-освободительные войны в Греции, Индокитае, Алжире, Малайе, Индонезии и т. д. Некоторые из них продолжались годами и даже десятилетиями. Однако победу одержали в основном лишь национально-освободительные революции в странах Азии и Африки. Спонтанные (т. е. выросшие не на советских штыках) социалистические революции победили только в Китае, Вьетнаме, Югославии и Албании. Главным революционным последствием второй мировой войны стало крушение мировой колониальной системы, но не мирового капиталистического порядка.
  
  Конечно, Троцкий никогда не придерживался идеи об абсолютном и автоматическом крахе капитализма. Он глубоко понимал всё значение субъективного фактора и потому неоднократно повторял на протяжении 30-х годов, что современный "исторический кризис человечества сводится к кризису революционного руководства" [797], [798]. Без такого руководства рабочий класс неизбежно потерпит новые и даже более катастрофические поражения, чем те, которые он потерпел в 20-30-е годы.
  
  Троцкий считал, что новое революционное руководство рабочим и национально-освободительным движением выдвинется в горниле битв будущей войны. Однако, как и в случае с Советским Союзом, он недооценил масштабов ущерба, нанесённого сталинизмом международному коммунистическому движению,- путём физического истребления одной части деятелей зарубежных компартий и деморализации другой их части. Даже те руководители коммунистических партий, которые отважились в 40-50-е годы бросить вызов сталинизму, были в предшествующие годы активными участниками истребительной войны против своих товарищей по партии (как Тито и его ближайшие соратники) или даже прямыми агентами НКВД (как И. Надь).
  
  Что же касается компартий капиталистических стран, то не будь они ослаблены предшествующими фракционными расколами, отколами и чистками, не будь они подчинены прямому диктату Москвы, они могли бы оказаться способными возглавить возникший революционный подъём (прежде всего во Франции и Италии, где численность коммунистов за годы войны выросла в несколько раз), способный перерасти в международную социалистическую революцию. Троцкий не предвидел того, что коммунистические партии этих стран станут разменной монетой в империалистической сделке между тремя диктаторами, присвоившими себе право безраздельно распоряжаться судьбами мира и кроить по своему усмотрению его географическую карту.
  
  В этом отношении особенно показательно отношение Сталина к героической борьбе греческого народа, которая с 1944 года велась под руководством Коммунистической партии Греции. Результатом партизанской войны, проводившейся Демократической армией Греции во главе с членом Политбюро ЦК КПГ Маркосом, стало создание Временного демократического правительства Греции на территории, контролируемой партизанскими силами. Руководство Болгарской и Югославской компартий считало, что СССР и страны народной демократии должны признать это правительство и усилить помощь греческим революционерам. Тогда Сталин вызвал руководителей этих партий в Москву и на встрече с ними, состоявшейся 10 февраля 1948 года, заявил: "Если вы не уверены, что партизаны победят, нужно свернуть партизанское движение. Американцы и англичане... в Греции хотят иметь базу и не пожалеют средств, чтобы сохранить там правительство, которое бы их слушалось" [799].
  
  Возвращаясь к исторической ситуации 30-х годов, следует особо подчеркнуть, что ожидание международной революции как результата грядущей мировой войны было в то время чертой политического мышления отнюдь не только Троцкого. С одной стороны, многие деятели рабочего движения обращали внимание на объективные и субъективные факторы, способствующие революционизации масс в передовых капиталистических странах. Так, генеральный секретарь Всеобщей конфедерации труда Жуо говорил в 1939 году, что "Франция приближается к возобновлению классовых битв, ибо безработица возрастает, пролетариат левеет, а правительство Даладье - Бонне продолжает свои попытки ликвидировать социально-политическое завоевания Народного фронта". Жуо был убеждён, что это правительство неминуемо будет свергнуто в предстоящих столкновениях с левыми силами [800].
  
  С другой стороны, буржуазные политические деятели не скрывали своих опасений относительно возможности завершения мировой войны международной социальной революцией. Так, известный американский дипломат Буллит ссылался на мнение военных экспертов, что война кончится "торжеством коммунизма во всех государствах" [801]. Английский премьер-министр Болдуин говорил в ноябре 1936 года, что нужно избежать войны, поскольку она послужит целям мировой революции [802]. Аналогичные суждения высказывал и Гитлер, перемешивая в них элементы блефа и свой страх перед революционным движением масс. Как сообщал в Москву посол СССР в Чехословакии Александровский, ссылаясь на сведения, полученные от чехословацких политических деятелей, Гитлер на переговорах с Чемберленом "прямо поставил перед ним вопрос о том, что не только война будет означать близкую социальную революцию, но даже просто неуспех Гитлера поведёт в конечном результате и в очень близком будущем к развалу национал-социалистской системы и к торжеству большевизма в Европе. Это якобы совпадало с оценкой Чемберлена, и отсюда его усердие в деле спасения Гитлера и его режима... К такому же убеждению быстро была приведена и Франция, а также правящая верхушка в самой Чехословакии. Отсюда понятна и естественна измена Франции, а также несомненна и измена в Чехословакии" [803].
  
  Ещё более определённо Гитлер высказался 25 августа 1939 года, когда он ещё надеялся избежать вступления в войну Англии и Франции после его нападения на Польшу. В этот день состоялась беседа Гитлера с французским послом Кулондром, который заявил, что "в случае возникновения войны между Германией и Францией единственным победителем в ней будет Троцкий". На это Гитлер ответил как о само собой разумеющемся: "Я [это] знаю" [804].
  
  Страх перед возможностью подъёма IV Интернационала, возглавляемого Троцким, в ходе будущей мировой войны характеризовал не только политиков и дипломатов капиталистического мира. Ещё в большей степени он был свойствен Сталину, который предпринял единственно доступные для него меры против превращения IV Интернационала в весомый фактор мирового политического развития.
  
  
  
  
  L
  
  
  
  Подготовка к операции "Утка"
  
  Сталин считал, что, хотя в конце 30-х годов позиции IV Интернационала в рабочем движении были крайне слабыми, они могли существенно укрепиться в ходе грядущей мировой войны. Поэтому он поставил перед НКВД задачу скорейшего обезглавливания IV Интернационала, чего можно было добиться только посредством убийства Троцкого.
  
  О подготовке и осуществлении этого убийства существует немало литературных произведений и кинофильмов. Однако они, как правило, основаны на неправдоподобных, неполных или неточных исторические версиях. Даже в наиболее честных и достоверных научных исследованиях на эту тему присутствуют элементы вымысла или искажения исторической правды. Во всём этом нельзя винить одних только деятелей искусства или историков. Сталинисты сделали немало для того, чтобы похоронить правду об этих событиях в своих потайных архивах. Когда же в 90-е годы некоторые исследователи получили доступ к архивам советской внешней разведки, они обнаружили, что материалы об убийстве Троцкого сохранились там далеко не полностью. Некоторые документы были частично уничтожены в 50-х годах, другие оказались разбросанными по разным досье [805].
  
  На протяжении многих лет не высказывались по поводу убийства Троцкого ни отечественные, ни зарубежные исполнители злодейского сталинского приказа. Лишь в середине 90-х годов в США и России были опубликованы воспоминания Судоплатова - человека, которому Сталин поручил непосредственное руководство подготовкой террористического акта против Троцкого.
  
  Судоплатов принадлежал к младшему поколению чекистов, выдвинувшихся на ведущие роли в годы великой чистки. По его словам, он ещё в ноябре 1937 года вместе с Ежовым дважды встречался со Сталиным, который приказал ему осуществить убийство главы эмигрантской украинской военизированной организации Коновальца [806]. Возможно, что успешное выполнение Судоплатовым этого задания определило выбор его на пост руководителя группы, которой предстояло реализовать новый террористический замысел Сталина.
  
  В марте 1939 года Берия и Судоплатов были приняты Сталиным. Их беседа, по словам Судоплатова, развёртывалась следующим образом. Сталин предложил Берии рассказать о главных направлениях деятельности НКВД за рубежом. В ходе своего рассказа Берия сделал упор на том, что левое движение на Западе находится в состоянии серьёзного разброда из-за влияния на него Троцкого и троцкистов, которые стремятся лишить Советский Союз роли лидера мирового коммунистического движения. Чтобы устранить эту опасность, Берия предложил использовать все возможности НКВД для организации убийства Троцкого и назначить Судоплатова ответственным за проведение этой операции. Выслушав это, Сталин напомнил, что "устранение Троцкого" было ещё в 1937 году поручено тогдашнему заместителю начальника Иностранного отдела НКВД Шпигельглазу, но тот провалил это правительственное задание [807].
  
  Возвращение Сталина в начале 1939 года к идее убийства Троцкого не означало, что в промежуток времени между заданием, порученным Шпигельглазу, и заданием, возложенным на Судоплатова, в НКВД не вынашивались и другие варианты осуществления этого зловещего сталинского замысла. В этом плане интересны воспоминания И. Я. Врачёва, активного участника левой оппозиции в 1923-1928 годах, перешедшего в 1929 году на капитулянтские позиции. В 1927 году Врачёв был исключён XV съездом ВКП(б) из партии в числе 75 наиболее видных деятелей левой оппозиции. В 1938 году он остался одним из немногих членов этой группы, уцелевших после репрессий предшествующих лет.
  
  Осенью 1938 года Врачёв был вызван в Москву из Коми АССР, где он находился в ссылке. Ему было разрешено переехать вместе с семьей на постоянное жительство в один из подмосковных городов. Примерно в то же время сотрудники НКВД предложили ему поехать в Мексику. По словам Врачёва, он воспринял предложение "отправиться к Троцкому" с ужасом и даже обдумывал в этой связи планы самоубийства, так как боялся, что "Троцкий передаст его американским экстремистам, чтобы они с ним расправились". Однако скоро "надобность в его поездке отпала", поскольку "в Мексике было уже 25 агентов ГПУ". Рассказывая об этом, Врачёв подчёркивал, что передаёт эти сведения "в секретном порядке" и они могут быть опубликованы только после его смерти [808].
  
  Незадолго до своего ареста Шпигельглаз направил в Мексику двух агентов из числа бывших участников войны в Испании - по кличкам "Фелипе" и "Марио". Однако после ареста Шпигельглаза осенью 1938 года было решено вернуть их в СССР. "Фелипе", прибывший в Москву в январе 1940 года, подробно доложил о системе круглосуточной охраны дома Троцкого, о порядке допуска туда посетителей и т. д. Вскоре "Фелипе" был вновь переправлен в Мексику, а собранные им сведения были использованы находившимися там террористическими группами [809].
  
  В беседе с Берией и Судоплатовым Сталин заявил, что убийство Троцкого должно быть осуществлено в кратчайшие сроки, а именно в течение ближайшего года, до того, как разразится неминуемая мировая война. Подчеркнув, что в троцкистском движении нет крупных политических фигур, кроме самого Троцкого, он сказал: "Если с Троцким будет покончено, угроза Коминтерну будет устранена... Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению". Сталина явно беспокоило то обстоятельство, что может повториться ситуация в Испании, когда, наряду с коммунистами, против фашистов действовали леворадикальные политические силы, враждебные сталинизму.
  
  Как вспоминал Судоплатов, Сталин в этом разговоре предпочитал употреблять обтекаемые выражения, например, слово "акция" вместо слов "ликвидация" или "убийство".
  
  Согласившись с тем, что Судоплатову надлежит отобрать и подготовить группу боевиков для проведения "акции", Сталин подчеркнул, что в случае её успеха "партия никогда не забудет тех, кто в ней участвовал, и позаботится не только о них самих, но и обо всех членах их семей".
  
  Обращаясь к Судоплатову, Сталин сказал: "Докладывайте [о ходе подготовки "акции"] непосредственно товарищу Берии и никому больше, но помните: вся ответственность за выполнение этой акции лежит на вас. Вы лично обязаны провести всю подготовительную работу и лично отправить специальную группу из Европы в Мексику". В целях конспирации Сталин приказал всю отчётность, связанную с подготовкой террористического акта, представлять исключительно в рукописном виде, не привлекая к этому делу машинисток [810].
  
  После встречи со Сталиным Судоплатов был немедленно назначен заместителем начальника Иностранного отдела НКВД.
  
  Обдумывая план проведения операции, Судоплатов решил привлечь к участию в ней Эйтингона, который за время прошлой совместной работы стал его близким другом.
  
  Н. И. Эйтингон (1899-1981 гг.) действовал в 1936-1938 годах в Испании в качестве помощника генерала Орлова, советника испанского правительства и главы секретной службы НКВД в этой стране. Оба они выполняли две задачи. Первая, официальная, заключалась в отборе людей для партизанской деятельности в тылу франкистов, обучении их в специальных школах и организации отрядов для про ведения террористических и диверсионных операций. Второй задачей была беспощадная расправа с троцкистами, поумовцами и членами других антисталинистских партий и групп, сражавшихся в рядах республиканских сил. После бегства Орлова из Испании в июле 1938 года Эйтингон занял его место.
  
  В Испании Эйтингон действовал под фамилией "Котов". Описывая в своих мемуарах некоторые эпизоды испанской войны, И. Эренбург замечал: "Человека, которого звали в Испании Котовым, я остерегался - он не был ни дипломатом, ни военным" [811].
  
  Приказ о ликвидации Троцкого не удивил ни Судоплатова, ни Эйтингона, поскольку они знали: "уже больше десяти лет ОГПУ-НКВД вели против Троцкого и его организации настоящую войну" [812].
  
  По предложению Эйтингона операция по подготовке и осуществлению террористического акта была названа "Утка". "В этом кодовом названии,- вспоминал Судоплатов,- слово "утка", естественно, употреблялось в значении "дезинформация": когда говорят, что "полетели утки", имеется в виду публикация ложных сведений в прессе" [813].
  
  В июле 1939 года был составлен "План агентурно-оперативных мероприятий по делу "Утка"", который был доложен Сталину и одобрен им не позднее первых чисел августа. В этом плане были названы средства, которые могут быть использованы для убийства Троцкого: "отравление пищи, воды, взрыв в доме, взрыв автомашины при помощи тола, прямой удар - удушение, кинжал, удар по голове, выстрел. Возможно вооружённое нападение группы" [814].
  
  Для участия в операции "Утка" были отобраны десятки агентов из различных стран. Специальные поручения были даны резидентурам в Париже и Нью-Йорке. В Центре действовал штаб по руководству операцией. Руководителем террористических групп, которые должны были быть направлены в Мексику, был назначен Эйтингон, получивший кличку "Том".
  
  В начале разработки операции Берия предложил Судоплатову и Эйтингону использовать связи Орлова, для чего следовало разыскать последнего и обратиться к нему от его, Берии, имени (Берия был знаком с Орловым ещё по Грузии, где тот в начале 20-х годов командовал пограничными войсками). Место пребывания Орлова было неизвестно НКВД, так как после получения Ежовым письма Орлова с предостережением, что в случае охоты за ним будут раскрыты все известные ему разведывательные сети за рубежом, был отменён уже подготовленный приказ о выслеживании и ликвидации Орлова.
  
  Эйтингон решительно возразил против предложения Берии, заявив: "Заметив слежку или любые попытки выйти на него, он [Орлов] может поставить под удар всех наших людей". Скрепя сердце, Берия вынужден был согласиться с этими доводами [815].
  
  Из-за исчезновения Орлова была отозвана из Мексики Мария де Лас Эрас, которую Судоплатов называл "нашим лучшим агентом "Патрия", которую мы сумели внедрить в секретариат Троцкого ещё во время его пребывания в Норвегии и которая была с ним в Мексике... Её планировал использовать Шпигельглаз в 1937-1938 годах, но бегство Орлова, хорошо её знавшего, разрушило этот план... Не исключено, что вынужденный временный отказ от боевой операции в Мексике обусловил трагическую участь Шпигельглаза. Он слишком много знал и перестал быть нужным" [816].
  
  После отзыва из Мексики Мария де Лас Эрас на протяжении многих лет выполняла задания НКВД за рубежом и вернулась в СССР в звании полковника только в 70-х годах. Она умерла в Москве в 1988 году.
  
  Судоплатов и Эйтингон допускали, что Орлов может известить Троцкого о террористических замыслах НКВД, вынашивавшихся ещё в 1937-1938 годах. Эти их опасения были недалеки от истины. В конце 1938 года Орлов направил Троцкому анонимное письмо, в котором сообщал, что НКВД готовится послать в Мексику убийц через "Марка" (Зборовского) или через агентов-провокаторов, прибывающих в Мексику из Испании под видом зарубежных троцкистов [817]. Однако Орлов, опасавшийся, что его письмо может быть перехвачено агентами НКВД, которые по некоторым деталям смогут "вычислить" его, ничего не написал Троцкому о "Патрии".
  
  Первоначальный план Судоплатова совпадал с предположениями Орлова. Этот план состоял в том, чтобы использовать завербованную Эйтингоном агентуру из числа западноевропейских, особенно испанских троцкистов. Однако Эйтингон не согласился с предложением Судоплатова и настоял на том, чтобы использовать тех агентов в Западной Европе, Латинской Америке и США, которые никогда не участвовали в операциях против Троцкого и его соратников.
  
  Судоплатов и Эйтингон изложили Берии свои финансовые "прикидки", согласно которым для перебазирования и оснащения террористических групп требовалось выделить не менее 300 тысяч долларов. Необходимость в столь значительной, по тем временам, сумме они мотивировали тем, что в настоящее время в окружении Троцкого нет ни одного агента, который мог бы помочь террористам, и что скорее всего дом Троцкого придётся брать штурмом. На это Берия ответил, что следует приступить к подготовке акции, не беспокоясь о финансовой стороне дела: все нужные средства будут предоставлены [818]. Можно не сомневаться, что Сталин утвердил бы и втрое больший бюджет для проведения данной операции.
  
  Эйтингон предложил создать две параллельно действующие и самостоятельные террористические группы, которые не должны были не только общаться между собой, но и знать о существовании друг друга.
  
  Первая группа под кодовым названием "Конь" возглавлялась известным мексиканским художником Давидом Альфаро Сикейросом, участником испанской гражданской войны, к тому времени возвратившимся в Мексику. Эта группа осуществила в мае 1940 года налет на дом Троцкого, в результате которого Троцкий и члены его семьи чудом оказались невредимыми.
  
  Во главе второй группы под кодовым названием "Мать" была поставлена испанка Каридад Меркадер, которая после развода с мужем в 1928 году поселилась со своими четырьмя детьми в Париже. Позднее она вместе с подрастающими детьми принимала участие в испанском революционном движении. В 1934 году её сын Рамон, будущий убийца, был арестован барселонской полицией, что помогло впоследствии мексиканским властям установить его настоящее имя. Оно, равно как и национальность Рамона, было установлено только в 50-х годах. До этого Р. Меркадер был судим и находился в тюрьме под именем Жака Морнара [819].
  
  Во время гражданской войны в Испании Каридад, придерживавшаяся ультрасталинистских взглядов, согласно собственным конфиденциальным признаниям, участвовала лично в расправе над двадцатью троцкистами и другими "контрреволюционными элементами" [820]. Рамон воевал на Арагонском фронте в звании лейтенанта и выполнял партизанские задания в тылу франкистов. В 1937 году "Мать" и "Раймонд" (кодовая кличка Р. Меркадера) дали обязательства о сотрудничестве с советской разведкой [821].
  
  Рамон Меркадер обладал многими качествами, необходимыми для того, чтобы стать главной фигурой в осуществлении операции "Утка". Он в совершенстве говорил на французском и испанском языках и достаточно хорошо владел английским. Участие Меркадера в операции было признано желательным и потому, что он был совершенно неизвестен в среде троцкистов.
  
  Меркадера готовили к внедрению в окружение Троцкого ещё до разработки плана операции "Утка". В этих целях сталинская агентура предназначила ему роль обольстителя женщины, которая могла иметь свободный доступ к Троцкому. Таковой оказалась Сильвия Агелофф, член американской секции IV Интернационала. "Она была хорошей избранницей со стороны ГПУ, потому что её сестра Руфь Агелофф была близка к Троцкому,- вспоминал Жан ван Хейженоорт.- Руфь, которая находилась в Мексике во время слушаний комиссии Дьюи, очень много помогала нам в переводе, перепечатке и поиске документов. Она не жила в доме Троцкого, но на протяжении нескольких недель посещала его почти ежедневно. У Троцкого остались очень благоприятные воспоминания о ней, так что её сестра должна была быть хорошо принята им и Натальей" [822].
  
  В 1937 году было организовано знакомство Сильвии Агелофф с Руби Вайль, доверенным лицом советской резидентуры, впоследствии работавшей секретарем Луи Буденца, главного редактора газеты "Дейли уоркер" - органа компартии США. Это знакомство вскоре переросло в дружбу. Обе одинокие женщины снимали общую квартиру в Нью-Йорке. Оказавшись "неожиданно" наследницей крупного денежного состояния, Руби предложила сопровождать Сильвию в поездке в Париж, куда последняя готовилась отправиться для участия в качестве переводчика в работе Учредительного конгресса IV Интернационала [823].
  
  Уже через несколько дней после прибытия Сильвии и Руби в Париж произошла их "случайная" встреча с Меркадером, представившимся Сильвии Жаком Морнаром, сыном бельгийского дипломата и давним знакомым семьи Вайль. Спустя десять дней после этой встречи Руби, выполнившая свою задачу, отправилась в Нью-Йорк.
  
  Рамон, изображавший себя преуспевающим бизнесменом, не интересующимся вопросами политики, вскоре стал любовником Сильвии, хотя он был моложе её на семь лет. Он тратил на Сильвию много денег, обещал на ней жениться, но упорно не выказывал малейшего интереса к её политическим делам.
  
  Весной 1939 года Сильвия покинула Париж и возвратилась в Нью-Йорк. Рамон остался в Париже, где Судоплатов и Эйтингон обучали его и Каридад основам террористическо-диверсионной работы. В июле Судоплатов вернулся в Москву. Эйтингон ещё в течение месяца оставался с Каридад и Рамоном, после чего отправил их в США.
  
  Рамон Меркадер прибыл в Нью-Йорк с фальшивым паспортом на имя канадского гражданина Фрэнка Джексона. Он объяснил Сильвии этот свой поступок желанием избежать призыва на военную службу в Бельгии. Рамон заявил, что намерен заниматься коммерческой деятельностью, и в октябре 1939 года уехал в Мексику якобы в качестве сотрудника агентства по экспортно-импортным операциям. В январе 1940 года в Мехико приехала и Сильвия - для помощи Троцкому в работе. Она поселилась вместе с Рамоном и всем представляла его как своего жениха, хотя вплоть до мая 1940 года не вводила его в дом Троцкого [824].
  
  Осенью 1939 года в Америку направился Эйтингон, которого советский резидент Василевский, работавший генеральным консулом в Париже, снабдил поддельным французским видом на жительство, необходимым для получения заграничного паспорта [825].
  
  Перед отъездом в Мексику из США Эйтингон получил инструктивное письмо, в написании которого принимали участие Берия и его заместитель Меркулов. В этом письме зашифрованным языком излагались советы по подготовке заключительного этапа операции "Утка": "Свою научную работу продолжайте. Имейте в виду, что всякая научно-исследовательская работа требует терпения, вдумчивости и умения ожидать результатов. Готовясь к снятию урожая, помните, что плод должен быть полностью созревшим... Если нет уверенности, лучше ожидать полного созревания... Не делайте непродуманных экспериментов, идите к получению результатов наверняка, и тогда Вы действительно внесёте ценный вклад в науку, но обязательно с таким расчётом, чтобы Ваши опыты не отразились на Вашем здоровье и здоровье Ваших ассистентов" [826].
  
  Берия мог доложить Сталину, что подготовка к операции "Утка" осуществляется успешно.
  
  О завершении этой "операции" я предполагаю рассказать в седьмом, заключительном томе исследования "Была ли альтернатива?" - книге "Конец означает начало".
  
  
  
  Примечания
  
  
  
  1
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  2
  
  Откровения и признания. Нацистская верхушка о войне "третьего рейха" против СССР. Секретные речи. Дневники. Воспоминания. М., 1996. С. 95.
  
  
  
  3
  
  Там же.
  
  
  
  4
  
  Наука и жизнь. 1989. Љ 4. С. 42.
  
  
  
  5
  
  XX съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчёт. T. I. M., 1956. С. 11.
  
  
  
  6
  
  Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? Размышления о предпосылках и итогах того, что случилось с нами в 30-40-е годы. М., 1989. С. 76.
  
  
  
  7
  
  Сельское хозяйство СССР. Статистический сборник. М., 1960. С. 196.
  
  
  
  8
  
  Исторический архив. 1994. Љ 2. С. 27.
  
  
  
  9
  
  Наука и жизнь. 1989. Љ 4. С. 42.
  
  
  
  10
  
  Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? С. 106.
  
  
  
  11
  
  Страна Советов за 50 лет. Сборник статистических материалов. М., 1967. С. 29.
  
  
  
  12
  
  Альтернативы. 1995. Љ 4. С. 27.
  
  
  
  13
  
  Наука и жизнь. 1989. Љ 4. С. 41.
  
  
  
  14
  
  Некрич A. M. 1941, 22 июня. М., 1995. С. 70.
  
  
  
  15
  
  Данилов В. Феномен первых пятилеток // Горизонт. 1988. Љ 5. С. 36.
  
  
  
  16
  
  Вопросы истории КПСС. 1964. Љ 11. С. 73.
  
  
  
  17
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 19.
  
  
  
  18
  
  Там же.
  
  
  
  19
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991. С. 228.
  
  
  
  20
  
  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 9. Т. 4. С. 409.
  
  
  
  21
  
  Известия. 1931. 10 марта.
  
  
  
  22
  
  Альтернативы. 1995. Љ 4. С. 28.
  
  
  
  23
  
  Всемирная история. Т. IX. М., 1962. С. 359, 412.
  
  
  
  24
  
  Знание - сила. 1988. Љ 3. С. 4.
  
  
  
  25
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1939. С. 18.
  
  
  
  26
  
  Народное хозяйство СССР в 1960 г. М., 1961. С. 188-189.
  
  
  
  27
  
  Там же. С. 651.
  
  
  
  28
  
  Правда. 1941. 22 февраля.
  
  
  
  29
  
  Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? С. 63.
  
  
  
  30
  
  Труд в СССР. М., 1968. С. 20.
  
  
  
  31
  
  Народное хозяйство СССР. Статистический сборник. М., 1956. С. 193.
  
  
  
  32
  
  Rauch G. von. Wandlungen der Sowjetischen Gesellschaftsstruktur // "Geschichte". H. II. Stuttgart, 1967. S. 641, 643.
  
  
  
  33
  
  Гордон Л. А. , Клопов Э. В. Что это было? С. 98-99.
  
  
  
  34
  
  Там же. С. 110.
  
  
  
  35
  
  История СССР. 1990. Љ 4. С. 24.
  
  
  
  36
  
  Гордон Л. А., Клопов Э. В. Что это было? С. 80.
  
  
  
  37
  
  Там же. С. 100.
  
  
  
  38
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 993. Л. 88, 89 ; Д. 994. Л. 55 ; Д. 995. Л. 32 ; Д. 997. Л. 49-51.
  
  
  
  39
  
  Депортация // Коммунист. 1991. Љ 3. С. 101 ; История отечества: люди, идеи, решения. М., 1991. С. 182.
  
  
  
  40
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 646. Л. 61, 62.
  
  
  
  41
  
  Там же. Л. 145-147.
  
  
  
  42
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 652. Л. 36.
  
  
  
  43
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 646. Л. 74.
  
  
  
  44
  
  РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 654. Л. 17.
  
  
  
  45
  
  Правда. 1939. 28 мая.
  
  
  
  46
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 12.
  
  
  
  47
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 24.
  
  
  
  48
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 12-13.
  
  
  
  49
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 35.
  
  
  
  50
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 12-13.
  
  
  
  51
  
  Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991. С. 202-203.
  
  
  
  52
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 32.
  
  
  
  53
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 13.
  
  
  
  54
  
  Козлов В., Плимак Е. Концепция советского термидора // Знамя. 1990. Љ 7. С. 169.
  
  
  
  55
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 3. С. 4.
  
  
  
  56
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  57
  
  Грушевой К. Тогда, в сорок первом. М., 1977. С. 297.
  
  
  
  58
  
  Аргументы и факты. 1995. Љ 36.
  
  
  
  59
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 147-148.
  
  
  
  60
  
  Правда. 1989. 13 октября.
  
  
  
  61
  
  XVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1934. С. 303 ; XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 148.
  
  
  
  62
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 149.
  
  
  
  63
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 5. С. 199-201.
  
  
  
  64
  
  Дан Ф. Новая бойня в Москве. У последней черты // Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 5.
  
  
  
  65
  
  Литературная газета. 1988. 16 марта.
  
  
  
  66
  
  Оников Л. А. КПСС: Анатомия распада. М., 1996. С. 75, 91, 169.
  
  
  
  67
  
  Поварцов С. Причина смерти - расстрел: Хроника последних дней Исаака Бабеля. М., 1996. С. 130.
  
  
  
  68
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 33. С. 2.
  
  
  
  69
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 73.
  
  
  
  70
  
  Подсчитано по книге: Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник документов. М., 1995. С. 231-254.
  
  
  
  71
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 20.
  
  
  
  72
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 13.
  
  
  
  73
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 13.
  
  
  
  74
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 19.
  
  
  
  75
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3.
  
  
  
  76
  
  Там же.
  
  
  
  77
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 140.
  
  
  
  78
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 21.
  
  
  
  79
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 9.
  
  
  
  80
  
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 207.
  
  
  
  81
  
  Там же. С. 212.
  
  
  
  82
  
  Там же. С. 157.
  
  
  
  83
  
  О том, что эта саркастическая фраза Троцкого имела почти буквальное подтверждение в действительности, свидетельствуют воспоминания троцкиста М. Байкальского о том, как проходили "беседы" с ним при допросах в НКВД: "Наиболее блестящий из моих следователей... ораторствовал часами. Аудитория состояла из меня одного. Так как привычка к сильным выражениям стала поистине его натурой, то лекция получалась такая:
  
  
  
  84
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 9-10.
  
  
  
  85
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 35.
  
  
  
  86
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 11.
  
  
  
  87
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 35.
  
  
  
  88
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 11-12.
  
  
  
  89
  
  Бюллетень оппозиции. 1933. Љ 36-37. С. 7-8.
  
  
  
  90
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 20.
  
  
  
  91
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 11.
  
  
  
  92
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 8.
  
  
  
  93
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3.
  
  
  
  94
  
  Юность. 1988. Љ 8. С. 60.
  
  
  
  95
  
  Новый мир. 1989. Љ 8. С. 41.
  
  
  
  96
  
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч., Т. 37. С. 383.
  
  
  
  97
  
  Павленко И. Г. Размышления о судьбе полководца. М., 1989. С. 15.
  
  
  
  98
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 4. С. 80.
  
  
  
  99
  
  Исторический архив. 1997. Љ 4. С. 69, 73.
  
  
  
  100
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 3. С. 195.
  
  
  
  101
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. М., 1997. С. 17.
  
  
  
  102
  
  Архивы раскрывают тайны... Международные вопросы: события и люди. М., 1991. С. 335.
  
  
  
  103
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 66.
  
  
  
  104
  
  Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. Л., 1989. С. 546.
  
  
  
  105
  
  Волкогонов Д. А. Сталин. Политический портрет. Кн. 2. М., 1996. С. 53.
  
  
  
  106
  
  Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. М., 1992. С. 202.
  
  
  
  107
  
  Очерки истории российской внешней разведки. С. 16-17.
  
  
  
  108
  
  Источник. 1997. Љ 1. С. 80.
  
  
  
  109
  
  Правда. 1994. 20 декабря.
  
  
  
  110
  
  Ощепков П. К. Жизнь и мечта. М., 1965. С. 76-77.
  
  
  
  111
  
  Ерёменко А. И. В начале войны. М., 1965. С. 8.
  
  
  
  112
  
  Политическое образование. 1989. Љ 5. С. 56.
  
  
  
  113
  
  Цит. по кн.: Булок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. Сравнительное жизнеописание. Смоленск, 1994. С. 160, 162.
  
  
  
  114
  
  Откровения и признания. С. 306.
  
  
  
  115
  
  Дашичев В. Банкротство системы германского фашизма. М., 1973. Т. 2. С. 91.
  
  
  
  116
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. С. 160-162.
  
  
  
  117
  
  Военно-исторический журнал. 1987. Љ 9. С. 50.
  
  
  
  118
  
  Симонов К. Солдатами не рождаются. М. 1964. С. 124.
  
  
  
  119
  
  Симонов К. Южные повести. М., 1962. С. 81-83.
  
  
  
  120
  
  Симонов К. Солдатами не рождаются. С. 122-123.
  
  
  
  121
  
  Разгон Л. Непридуманное. М., 1991. С. 47-48.
  
  
  
  122
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 9. С. 107.
  
  
  
  123
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 12. С. 64.
  
  
  
  124
  
  Даугава. 1989. Љ 5. С. 66.
  
  
  
  125
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 3. С. 195.
  
  
  
  126
  
  Там же.
  
  
  
  127
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3-4.
  
  
  
  128
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 198.
  
  
  
  129
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 20.
  
  
  
  130
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 3.
  
  
  
  131
  
  Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. М., 1995. С. 229-230.
  
  
  
  132
  
  Известия. 1938. 8 декабря.
  
  
  
  133
  
  Берия: Конец карьеры. М., 1991. С. 237-238.
  
  
  
  134
  
  Куманев В. А. 30-е годы в судьбах отечественной интеллигенции. М., 1991. С. 145.
  
  
  
  135
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 521-522.
  
  
  
  136
  
  Там же. С. 569.
  
  
  
  137
  
  Там же. С. 595.
  
  
  
  138
  
  Там же.
  
  
  
  139
  
  Там же. С. 575.
  
  
  
  140
  
  Там же. С. 563.
  
  
  
  141
  
  Там же. С. 569.
  
  
  
  142
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 40-41.
  
  
  
  143
  
  Источник. 1994. Љ 6. С. 114.
  
  
  
  144
  
  Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995. С. 187, 206-207.
  
  
  
  145
  
  Иностранная литература. 1988. Љ 4. С. 172.
  
  
  
  146
  
  Михаил Кольцов, каким он был. М., 1989. С. 446.
  
  
  
  147
  
  РЦХИДНИ. Ф. 545. Оп. 2. Д. 145. Л. 55, 72.
  
  
  
  148
  
  Знамя. 1989. Љ 4. С. 91-92.
  
  
  
  149
  
  Вопросы литературы. 1989. Љ 6. С. 160-161.
  
  
  
  150
  
  Верните мне свободу! Мемориальный сборник документов из архивов бывшего КГБ. М., 1997. С. 226-230.
  
  
  
  151
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. M., 1994. С. 488-490.
  
  
  
  152
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  153
  
  Trotsky Archives. Houghton Library. The Harvard University (далее - Архив Троцкого). Љ 5026.
  
  
  
  154
  
  1939 год. Уроки истории. М., 1990. С. 112.
  
  
  
  155
  
  Медведев Р. А. О Сталине и сталинизме. М., 1991. С. 416.
  
  
  
  156
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 20.
  
  
  
  157
  
  РЦХИДНИ Ф. 17. Оп. 3. Д. 994. Л. 15.
  
  
  
  158
  
  Там же. Л. 14.
  
  
  
  159
  
  Там же. Л. 15.
  
  
  
  160
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 3. С. 179.
  
  
  
  161
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 4.
  
  
  
  162
  
  Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 546.
  
  
  
  163
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 272.
  
  
  
  164
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. Париж, 1988. С. 186.
  
  
  
  165
  
  Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 250.
  
  
  
  166
  
  Откровения и признания. С. 185.
  
  
  
  167
  
  Советско-германские отношения. 1939-1941. Документы. Париж; Нью-Йорк, 1983. С. 41-42.
  
  
  
  168
  
  Бодрость (Париж). 1934. Љ 2.
  
  
  
  169
  
  Там же. 1935. Љ 44.
  
  
  
  170
  
  Современные записки (Париж). 1937. Љ 63. С. 402.
  
  
  
  171
  
  Третья Россия. 1938, Љ 8. С. 25, 33.
  
  
  
  172
  
  Там же. С. 31.
  
  
  
  173
  
  Там же. С. 30.
  
  
  
  174
  
  Там же. С. 35-36.
  
  
  
  175
  
  Там же. С. 32-33.
  
  
  
  176
  
  Там же. С. 30.
  
  
  
  177
  
  Там же. С. 31, 37.
  
  
  
  178
  
  Там же. С. 26, 37.
  
  
  
  179
  
  Вопросы истории КПСС. 1990. Љ 5. С. 36.
  
  
  
  180
  
  Аллилуева С. Только один год. М., 1990. С. 133.
  
  
  
  181
  
  Там же. С. 146.
  
  
  
  182
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 21.
  
  
  
  183
  
  Юность. 1989. Љ 8. С. 39.
  
  
  
  184
  
  Рунин Б. Мое окружение. Записки случайно уцелевшего. М., 1995. С. 73.
  
  
  
  185
  
  Лерт Р. Б. На том стою. М., 1991. С. 249-250.
  
  
  
  186
  
  Родина. 1991. Љ 6-7. С. 74.
  
  
  
  187
  
  Родина. 1991. Љ 11-12. С. 18.
  
  
  
  188
  
  Родина. 1991. Љ 6-7. С. 74.
  
  
  
  189
  
  Медведев Р. А. Они окружали Сталина. Несостоявшийся наследник Сталина // Юность. 1989. Љ 9. С. 73.
  
  
  
  190
  
  Правда. 1938. 14 февраля.
  
  
  
  191
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 7.
  
  
  
  192
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 21.
  
  
  
  193
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. С. 187.
  
  
  
  194
  
  Там же. С. 214-215.
  
  
  
  195
  
  Эти "выводы" были подсказаны Бастрюкову не только его собственными наблюдениями в годы большого террора, но и теми настроениями ксенофобии, недоверчивости, подозрительного отношения к любому иностранцу, которые исподволь насаждались в официальной пропаганде и "подтверждались" террористической практикой НКВД. В этом смысле характерна докладная записка руководителя службы учёта, регистрации и проверки кадров представительства компартии Германии при ИККИ Дитриха, направленная руководству ЦК КПГ. В записке приводились слова секретаря парткома военного завода, обращённые к жене арестованного эмигранта-коммуниста: "Вы как член ВКП(б) должны были знать, что все немцы в СССР являются шпионами... Как раз те, которые были в [гитлеровских] концлагерях, они и посланы фашистами в Советский Союз как шпионы". Дитрих прибавлял, что подобные инсинуации публикуются в советском журнале "Журналь де Моску", где в одной из передовых статей говорилось: "Не будет преувеличением сказать, что... каждый немецкий гражданин, живущий за границей - это агент гестапо" (Исторический архив. 1992. Љ 2. С. 119).
  
  
  
  196
  
  Симонов К. Южные повести. М., 1962. С. 173-176.
  
  
  
  197
  
  Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 548-549.
  
  
  
  198
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 82.
  
  
  
  199
  
  Архив Троцкого. Љ 5026.
  
  
  
  200
  
  Современные записки (Париж). 1937. Љ 63. С. 398-399.
  
  
  
  201
  
  XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). С. 242.
  
  
  
  202
  
  Московский большевик. 1939. 18 августа.
  
  
  
  203
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 82-83.
  
  
  
  204
  
  Там же. С. 83.
  
  
  
  205
  
  Правда. 1938. 15 ноября.
  
  
  
  206
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 83.
  
  
  
  207
  
  Федотов Г. П. Полное собрание статей в шести томах. Т. IV. С. 149-150.
  
  
  
  208
  
  Ожегов С. И. Словарь русского языка. М., 1988. С. 258.
  
  
  
  209
  
  Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 548.
  
  
  
  210
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 20.
  
  
  
  211
  
  Там же.
  
  
  
  212
  
  Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946 годов. Сборник документов. М., 1994. С. 38-39.
  
  
  
  213
  
  Вопросы литературы. 1989. Љ 6. С. 172-173.
  
  
  
  214
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 77-78. С. 9.
  
  
  
  215
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 2-3.
  
  
  
  216
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 54-55. С. 32.
  
  
  
  217
  
  Hoover Institution Archives. Collection of Nikolaevsky (далее - Коллекция Николаевского). Ящик 92. Папка 3.
  
  
  
  218
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 18.
  
  
  
  219
  
  Там же. С. 17.
  
  
  
  220
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  221
  
  Там же. С. 17-18.
  
  
  
  222
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  223
  
  Там же. С. 19.
  
  
  
  224
  
  Там же. С. 17.
  
  
  
  225
  
  Там же. С. 18.
  
  
  
  226
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  227
  
  Эрнст Тельман. Биография. М., 1984. С. 427 ; Давидович Д. С. Эрнст Тельман. Страницы жизни и борьбы. М., 1988. С. 123.
  
  
  
  228
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 75-76. С. 6.
  
  
  
  229
  
  Симонов К. Разные дни войны. Дневник писателя. Т. II. М., 1977. С. 614.
  
  
  
  230
  
  Сахаров А. Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе // Вопросы философии. 1990. Љ 2. С. 12.
  
  
  
  231
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 19.
  
  
  
  232
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 409.
  
  
  
  233
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 46.
  
  
  
  234
  
  Откровения и признания. С. 95.
  
  
  
  235
  
  Документы внешней политики СССР. Т. XVI. М., 1970. С. 120, 136.
  
  
  
  236
  
  Там же. С. 271.
  
  
  
  237
  
  Цит. по: Розанов Г. Л. Сталин - Гитлер. Документальный очерк советско-германских отношений. 1939-1941 гг. М., 1991. С. 14.
  
  
  
  238
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 328. Л. 17.
  
  
  
  239
  
  Чрезвычайный VIII Всесоюзный съезд Советов. Стенографический отчет. Бюллетень Љ 9. М., 1936. С. 20.
  
  
  
  240
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 59.
  
  
  
  241
  
  Некрич А. М. 1941, 22 июня. С. 23-24.
  
  
  
  242
  
  Гнедин Е. А. Из истории отношений между СССР и фашистской Германией. Документы и современные комментарии. Нью-Йорк, 1987. С. 27.
  
  
  
  243
  
  Там же. С. 9-10.
  
  
  
  244
  
  Там же. С. 12.
  
  
  
  245
  
  Социалистический вестник. 1937. Љ 3. С. 3.
  
  
  
  246
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  247
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 4-5. С. 150.
  
  
  
  248
  
  Некрич А. М. 1941, 22 июня. С. 26.
  
  
  
  249
  
  Вопросы истории. 1991. Љ 12. С. 101.
  
  
  
  250
  
  Документы внешней политики СССР. Т. XX. М., 1976. С. 164.
  
  
  
  251
  
  Там же. С. 174-175.
  
  
  
  252
  
  Там же. С. 429.
  
  
  
  253
  
  Подробно об этом см.: Роговин В. З. 1937. М., 1996. С. 379-386.
  
  
  
  254
  
  Типпельскирх К. История второй мировой войны. М., 1956. С. 10-11.
  
  
  
  255
  
  История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 2. М., 1974. С. 181.
  
  
  
  256
  
  Военно-исторический журнал. 1991. Љ 8. С. 45-53; Љ 9. С. 55-63.
  
  
  
  257
  
  Накануне. 1931-1939. Как мир был ввергнут в войну. Краткая история в документах, воспоминаниях и комментариях. М., 1991. С. 153.
  
  
  
  258
  
  Открывая новые страницы... Международные вопросы: события и люди. М., 1989. С. 75.
  
  
  
  259
  
  Год кризиса. 1938-1939. Документы и материалы. Т. I. М., 1990. С. 111.
  
  
  
  260
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 81.
  
  
  
  261
  
  Военно-исторический журнал. 1989. Љ 3. С. 44.
  
  
  
  262
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. С. 216.
  
  
  
  263
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 68-69. С. 2.
  
  
  
  264
  
  Там же. С. 2-3.
  
  
  
  265
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 2-3.
  
  
  
  266
  
  Социалистический вестник. 1938. Љ 5. С. 4.
  
  
  
  267
  
  Там же. С. 7.
  
  
  
  268
  
  Неру Д. Взгляд на всемирную историю. Т. 3. М., 1981. С. 441.
  
  
  
  269
  
  Это глобальное противоречие стало частично преодолеваться после второй мировой войны, когда ведущие капиталистические государства, наученные предшествующим трагическим опытом, стали направлять свои усилия на установление экономической и политической интеграции, создание своего рода "Соединённых Штатов Европы".
  
  
  
  270
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 71. С. 2, 3.
  
  
  
  271
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 6-7.
  
  
  
  272
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 16.
  
  
  
  273
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 71. С. 3.
  
  
  
  274
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 6.
  
  
  
  275
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 71. С. 2.
  
  
  
  276
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 10.
  
  
  
  277
  
  Там же. С. 10-11.
  
  
  
  278
  
  Там же. С. 11.
  
  
  
  279
  
  Там же. С. 7, 11.
  
  
  
  280
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 6.
  
  
  
  281
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 5.
  
  
  
  282
  
  Там же.
  
  
  
  283
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 1.
  
  
  
  284
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 14, 17.
  
  
  
  285
  
  Там же. С. 13.
  
  
  
  286
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  287
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 146.
  
  
  
  288
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 16.
  
  
  
  289
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 74. С. 11.
  
  
  
  290
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 16.
  
  
  
  291
  
  Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М., 1993. С. 232.
  
  
  
  292
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 10. С. 32.
  
  
  
  293
  
  XVIII съезд Всесоюзной коммунистической партии (большевиков). С. 59.
  
  
  
  294
  
  XII пленум ИККИ. Стенографический отчет. Т. I. М., 1933. С. 40.
  
  
  
  295
  
  Большая Советская Энциклопедия. Изд. 1-е. Т. 40. М., 1938. Стлб. 163.
  
  
  
  296
  
  Синклер Э. Дельцы. Автомобильный король. М., 1983. С. 334-336.
  
  
  
  297
  
  Бюллетень оппозиции. Љ 66-67. С. 7.
  
  
  
  298
  
  Там же. С 2.
  
  
  
  299
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 2-3.
  
  
  
  300
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 8.
  
  
  
  301
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. . С. 2.
  
  
  
  302
  
  Там же. С. 3.
  
  
  
  303
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 331. Л. 40-41.
  
  
  
  304
  
  Источник. 1997. Љ 2. С. 112.
  
  
  
  305
  
  В работах советских историков, посвящённых гражданской войне в Испании, в состав интернационалистов обычно включались только бойцы интернациональных бригад, полностью контролируемых коммунистами. Однако среди зарубежных добровольцев были и тысячи людей, воевавших в частях анархистов и в ополчении, созданном ПОУМом.
  
  
  
  306
  
  Хемингуэй Э. Собр. соч. в шести томах. Т. IV. М., 1993. С. 315.
  
  
  
  307
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 13, 14.
  
  
  
  308
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 7.
  
  
  
  309
  
  Всего в Испании действовали почти 3 тысячи советских людей, из которых погибло около 200 человек (Отечественная история. 1993. Љ 3. С. 94).
  
  
  
  310
  
  Отечественная история. 1993. Љ 3. С. 93.
  
  
  
  311
  
  Война и революция в Испании. 1936-1939. Т. I. M., 1968. С. 419-420.
  
  
  
  312
  
  Синклер Э. No pasaran! Роман-газета. 1937. Љ 8. С. 58.
  
  
  
  313
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. Paris, 1948. С. 89.
  
  
  
  314
  
  Tosstorff R. Ein Moskauer Prozess in Barcelona. Die Verfolgung der POUM und ihre Internationale Bedeutung // Kommunisten verfolgen Kommunisten. Berlin, 1993. S. 195.
  
  
  
  315
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 16.
  
  
  
  316
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. С. 91.
  
  
  
  317
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 13, 14.
  
  
  
  318
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 9-12; Ф. 495. Оп. 15. Д. 228. Л. 239-241.
  
  
  
  319
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 19-20.
  
  
  
  320
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 341. Л. 13; Ф. 495. Оп. 12. Д. 94. Л. 12.
  
  
  
  321
  
  Tosstorff R. Ein Moskauer Prozess in Barcelona // Kommunisten verfolgen Kommunisten. S. 197.
  
  
  
  322
  
  Ibid. S. 194-200.
  
  
  
  323
  
  РЦХИДНИ. Ф. 545. Оп. 2. Д. 147. Л. 177-179, 186-187.
  
  
  
  324
  
  Сикейрос Д. А. Меня называли лихим полковником. Воспоминания. М., 1986. С. 204-205.
  
  
  
  325
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 71. С. 16.
  
  
  
  326
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 284. Л. 12.
  
  
  
  327
  
  Tosstorff R. Ein Moskauer Prozess in Barcelona // Kommunisten verfolgen Kommunisten. S. 212.
  
  
  
  328
  
  L"espagne Nouvelle. 1937. 28 VIII.
  
  
  
  329
  
  РЦХИДНИ. Ф. 545. Оп. 2. Д. 147. Л. 1-22; Ф. 545. Оп. 2. Д. 148. Л. 64, 68-72.
  
  
  
  330
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 38.
  
  
  
  331
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 340. Л. 45.
  
  
  
  332
  
  Архив Троцкого. Љ 5025.
  
  
  
  333
  
  Архив Троцкого. Љ 5026.
  
  
  
  334
  
  Эндрю К., Гордиевский А. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачёва. М., 1992. С. 177.
  
  
  
  335
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 11.
  
  
  
  336
  
  Там же.
  
  
  
  337
  
  Там же. С. 14.
  
  
  
  338
  
  РЦХИДНИ. Ф. 545. Оп. 2. Д. 147. Л. 150-155.
  
  
  
  339
  
  Schafranek H. Das Kurze Leben des Kurt Landau. Ein Osterreichischer Kommunist als Opfer der stalinistischen Geheimpolizei. Wien, 1988. S. 477, 481, 485-487.
  
  
  
  340
  
  Муншке Э. Мы защищали Испанскую республику // Наши жертвы были не напрасны. 1933-1945. T. I. M., 1988. С. 401.
  
  
  
  341
  
  Новое время. 1991. Љ 26. С. 43.
  
  
  
  342
  
  Хемингуэй Э. Собр. соч. в шести томах. Т. IV. М., 1993. С. 329-330.
  
  
  
  343
  
  Вопросы истории КПСС. 1988. Љ 12. С. 53 ; Новая и новейшая история. 1993. Љ 5. С. 25, 34.
  
  
  
  344
  
  Мещеряков М. Т. СССР и гражданская война в Испании // Отечественная история. 1993. Љ 3. С. 90.
  
  
  
  345
  
  Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. С. 549-550.
  
  
  
  346
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 5. С. 39-40.
  
  
  
  347
  
  Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993. С. 447.
  
  
  
  348
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 12.
  
  
  
  349
  
  Там же. С. 11-12.
  
  
  
  350
  
  Там же. С. 9.
  
  
  
  351
  
  Там же.
  
  
  
  352
  
  Там же. С. 8.
  
  
  
  353
  
  Там же. С. 13.
  
  
  
  354
  
  Там же.
  
  
  
  355
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 11.
  
  
  
  356
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 72. С. 15.
  
  
  
  357
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 14.
  
  
  
  358
  
  Новая и новейшая история. 1996. Љ 6. С. 93.
  
  
  
  359
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 388. Л. 60-62.
  
  
  
  360
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 5.
  
  
  
  361
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 147.
  
  
  
  362
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 14.
  
  
  
  363
  
  История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 2. С. 108.
  
  
  
  364
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. С. 194-195.
  
  
  
  365
  
  Новые документы из истории Мюнхена. М., 1958. С. 129.
  
  
  
  366
  
  Новое время. 1978. Љ 36. С. 26.
  
  
  
  367
  
  Там же.
  
  
  
  368
  
  Pfaff Ivan. Sovetska zrada. 1938. Praga, 1993. S. 81, 120.
  
  
  
  369
  
  Ibid. S. 54-57.
  
  
  
  370
  
  От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада на трагические страницы истории второй мировой войны. М., 1992. С. 20.
  
  
  
  371
  
  Документы Министерства иностранных дел Германии. Вып. I. Германская политика в Венгрии (1937-1942 гг.). М., 1946. С. 89-90.
  
  
  
  372
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. I. M., 1991. С. 149.
  
  
  
  373
  
  Цит. по: Розанов Г. Л. Сталин - Гитлер. С. 33.
  
  
  
  374
  
  Открывая новые страницы... С. 66.
  
  
  
  375
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 2.
  
  
  
  376
  
  Там же. С. 3-4.
  
  
  
  377
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 71. С. 3.
  
  
  
  378
  
  Там же. С. 7.
  
  
  
  379
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 70. С. 4.
  
  
  
  380
  
  Цит. по: История и сталинизм. М., 1991. С. 204.
  
  
  
  381
  
  Год кризиса. Т. I. С. 148-149.
  
  
  
  382
  
  Там же. С. 144.
  
  
  
  383
  
  Там же. С. 181.
  
  
  
  384
  
  Там же. С. 138.
  
  
  
  385
  
  Там же. С. 121.
  
  
  
  386
  
  Там же. С. 139.
  
  
  
  387
  
  Там же. С. 175-176.
  
  
  
  388
  
  Там же. С. 194-195.
  
  
  
  389
  
  Там же. С. 121.
  
  
  
  390
  
  Там же. С. 145, 148.
  
  
  
  391
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 19, 26.
  
  
  
  392
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 4-5.
  
  
  
  393
  
  Там же. С. 3.
  
  
  
  394
  
  Значительную часть международного раздела доклада на XVIII съезде Сталин посвятил иронизированию над "шумом, который подняла англо-французская и североамериканская пресса по поводу Советской Украины". "Деятели этой прессы,- заявил он,- до хрипоты кричали, что немцы идут на Советскую Украину, что они имеют теперь в руках так называемую Карпатскую Украину, насчитывающую около 700 тысяч населения, что немцы не далее как весной этого года присоединят Советскую Украину, имеющую более 30 миллионов населения, к так называемой Карпатской Украине. Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований" (XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 13).
  
  
  
  395
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 3, 5-6.
  
  
  
  396
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  397
  
  Откровения и признания. С. 52.
  
  
  
  398
  
  Год кризиса. Т. I. С. 167, 177.
  
  
  
  399
  
  Цит. по: Розанов Г. Л. Сталин - Гитлер. С. 46.
  
  
  
  400
  
  Канун и начало войны. Документы и материалы. Л., 1991. С. 133.
  
  
  
  401
  
  Год кризиса. Т. I. С. 201.
  
  
  
  402
  
  Там же. С. 253-254.
  
  
  
  403
  
  XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 9, 13, 15.
  
  
  
  404
  
  Откровения и признания. С. 15.
  
  
  
  405
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 47.
  
  
  
  406
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 375. Л. 153; Д. 376. Л. 7, 89; Д. 377. Л. 17 (здесь и далее ссылки на зарубежную прессу 30-х годов даются по Информационному бюллетеню отдела печати Коминтерна).
  
  
  
  407
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 13. Л. 1-3.
  
  
  
  408
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 3-4.
  
  
  
  409
  
  Розанов Г. Л. Сталин - Гитлер. С. 36.
  
  
  
  410
  
  1939 год. Уроки истории. М., 1990. С. 223.
  
  
  
  411
  
  СССР в борьбе за мир накануне второй мировой войны (сентябрь 1938 г. - август 1939 г.). Документы и материалы. М., 1971. С. 258-259.
  
  
  
  412
  
  Там же. С. 277, 279.
  
  
  
  413
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. 1994. С. 222, 227.
  
  
  
  414
  
  Год кризиса. Т. I. С. 294.
  
  
  
  415
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 23.
  
  
  
  416
  
  Год кризиса. Т. I. 350-351, 378, 379.
  
  
  
  417
  
  Документы и материалы кануна второй мировой войны. 1937-1939. Т. 2. М., 1981. С. 71.
  
  
  
  418
  
  Вопросы истории. 1989. Љ 11. С. 104.
  
  
  
  419
  
  Год кризиса. Т. I. С. 386-387.
  
  
  
  420
  
  Там же. С. 359.
  
  
  
  421
  
  Там же. С. 399, 413-414.
  
  
  
  422
  
  Там же. С. 423, 425.
  
  
  
  423
  
  Эренбург И. Собр. соч. Т. 9. М., 1967. С. 708-710.
  
  
  
  424
  
  Цит. по: Шейнис З. С. Максим Максимович Литвинов: революционер, дипломат, человек. М., 1989. С. 362.
  
  
  
  425
  
  Чуев Ф. И. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 96-98.
  
  
  
  426
  
  Гнедин Е. А. Выход из лабиринта. М., 1994. С. 12.
  
  
  
  427
  
  Известия. 1939. 4 мая.
  
  
  
  428
  
  Советско-нацистские отношения. 1939-1941. Документы. Париж; Нью-Йорк, 1983. С. 8-9.
  
  
  
  429
  
  Документы внешней политики СССР. Т. XXII. Кн. 1. М., 1992. С. 327.
  
  
  
  430
  
  Гнедин Е. А. Выход из лабиринта. С. 14, 30, 34.
  
  
  
  431
  
  Там же. С. 48-49.
  
  
  
  432
  
  Рощин А. В Наркоминделе накануне войны // Международная жизнь. 1988. Љ 4. С. 126.
  
  
  
  433
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 274, 276.
  
  
  
  434
  
  Документы внешней политики СССР. Т. XXII. Кн. 1. С. 10.
  
  
  
  435
  
  Вестник МИД СССР. 1988. Љ 24. С. 30; 1989. Љ 6. С. 22.
  
  
  
  436
  
  Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 549.
  
  
  
  437
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 98-99.
  
  
  
  438
  
  Громыко А. А. Памятное. Т. 1. М., 1990. С. 72-73.
  
  
  
  439
  
  Падкое на сомнительные сенсации издательство "Современник", впервые выпустившее эту книгу на русском языке, произвольно дало ей заголовок "Соколы Троцкого", абсолютно не соответствующий её содержанию.
  
  
  
  440
  
  Бармин А. Соколы Троцкого. М., 1997. С. 34-35.
  
  
  
  441
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 1. С. 166.
  
  
  
  442
  
  Документы внешней политики СССР. Т. XXII. Кн. 2. С. 472.
  
  
  
  443
  
  Откровения и признания. С. 56-57.
  
  
  
  444
  
  Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 1930-е годы. М., 1996. С. 291.
  
  
  
  445
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 65-71.
  
  
  
  446
  
  Военно-исторический журнал. 1987. Љ 9. С. 49.
  
  
  
  447
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 469-470.
  
  
  
  448
  
  Откровения и признания. С. 53-54.
  
  
  
  449
  
  Правда-5. 1995. Љ 12. С. 8.
  
  
  
  450
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 21.
  
  
  
  451
  
  Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 171.
  
  
  
  452
  
  Там же. С. 172.
  
  
  
  453
  
  В этой главе понятие "явные переговоры" используется применительно к секретным переговорам между СССР, Францией и Англией, поскольку о самих этих переговорах было официально объявлено. Что же касается параллельно ведущихся советско-германских переговоров, то они с полным основанием могут быть названы тайными, поскольку о самом факте этих переговоров до 22 августа было известно лишь крайне ограниченному кругу дипломатов и лиц, входивших в ближайшее окружение Гитлера и Сталина.
  
  
  
  454
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 285.
  
  
  
  455
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 3. С. 216-219.
  
  
  
  456
  
  Советско-нацистские отношения. С. 7-8.
  
  
  
  457
  
  Там же. С. 9, 10.
  
  
  
  458
  
  Год кризиса. Т. I. С. 419.
  
  
  
  459
  
  Год кризиса. Т. II. С. 394.
  
  
  
  460
  
  Это был не единственный случай включения Сталиным в собрание сочинений своих статей, опубликованных без подписи в центральных газетах 20-30-х годов. Так, в 11 том была включена (с примечанием: "публикуется впервые") статья "Докатились", опубликованная в качестве передовой "Правды" 24 января 1929 года.
  
  
  
  461
  
  РЦХИДНИ. Ф. 71. Оп. 10. Д. 130. Л. 181, 340-343.
  
  
  
  462
  
  Международная жизнь. 1987. Љ 11. С. 150.
  
  
  
  463
  
  Год кризиса. Т. I. С. 450.
  
  
  
  464
  
  Там же. С. 457.
  
  
  
  465
  
  Там же. С. 495.
  
  
  
  466
  
  Советско-нацистские отношения. С. 11.
  
  
  
  467
  
  Год кризиса. Т. I. С. 483.
  
  
  
  468
  
  Советско-нацистские отношения. С. 13.
  
  
  
  469
  
  Там же. С. 14.
  
  
  
  470
  
  Там же. С. 15.
  
  
  
  471
  
  Там же. С. 20.
  
  
  
  472
  
  Там же. С. 21.
  
  
  
  473
  
  Там же. С. 25.
  
  
  
  474
  
  Год кризиса. Т. I. С. 495.
  
  
  
  475
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 27.
  
  
  
  476
  
  Там же. С. 49-50.
  
  
  
  477
  
  Год кризиса. Т. I. С. 509-510.
  
  
  
  478
  
  Там же. С. 526, 527.
  
  
  
  479
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 380. Л. 100, 197.
  
  
  
  480
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 381. Л. 53-54.
  
  
  
  481
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 380. Л. 114-115.
  
  
  
  482
  
  Вопрос о защите трёх Балтийских стран от агрессии // Правда. 1939. 13 июня.
  
  
  
  483
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 31.
  
  
  
  484
  
  Год кризиса. Т. I. С. 437.
  
  
  
  485
  
  Там же. С. 444.
  
  
  
  486
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 13-14.
  
  
  
  487
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 27.
  
  
  
  488
  
  История и сталинизм. С. 202-203.
  
  
  
  489
  
  Год кризиса. Т. I. С. 435-436.
  
  
  
  490
  
  Правда. 1939. 29 июня.
  
  
  
  491
  
  Новая и новейшая история. 1992. Љ 6. С. 19.
  
  
  
  492
  
  Правда. 1939. 29 июня.
  
  
  
  493
  
  Год кризиса. Т. II. С. 41.
  
  
  
  494
  
  Советско-нацистские отношения. С. 27.
  
  
  
  495
  
  Там же. С. 33, 36.
  
  
  
  496
  
  Там же. С. 37.
  
  
  
  497
  
  Откровения и признания. С. 58.
  
  
  
  498
  
  Год кризиса. Т. II. С. 123.
  
  
  
  499
  
  Известия. 1939. 24 июля.
  
  
  
  500
  
  Известия. 1939. 22 июля.
  
  
  
  501
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 25-26.
  
  
  
  502
  
  Год кризиса. Т. II. С. 120-121.
  
  
  
  503
  
  Советско-нацистские отношения. С. 39-40.
  
  
  
  504
  
  Год кризиса. Т. II. С. 136-137.
  
  
  
  505
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 23 ; Советско-нацистские отношения. С. 39-40.
  
  
  
  506
  
  Год кризиса. Т. II. С. 138, 140.
  
  
  
  507
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 24 ; Советско-нацистские отношения. С. 40-41.
  
  
  
  508
  
  Год кризиса. Т. II. С. 137.
  
  
  
  509
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 2. С. 23, 24 ; Советско-нацистские отношения. С. 40-41.
  
  
  
  510
  
  Год кризиса. Т. II. С. 139.
  
  
  
  511
  
  Там же. С. 145.
  
  
  
  512
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 31-33.
  
  
  
  513
  
  Как мы увидим далее, на самих переговорах, проходивших с 12 по 21 августа, англо-французская сторона, получившая, по-видимому, новые инструкции, требовала не затягивать время, к чему была склонна теперь советская делегация.
  
  
  
  514
  
  Советско-нацистские отношения. С. 43.
  
  
  
  515
  
  Год кризиса. Т. II. С. 158.
  
  
  
  516
  
  Советско-нацистские отношения. С. 44-45.
  
  
  
  517
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 31.
  
  
  
  518
  
  Год кризиса. Т. II. С. 160-162.
  
  
  
  519
  
  Советско-нацистские отношения. С. 46, 49, 54.
  
  
  
  520
  
  Год кризиса. Т. II. С. 159, 179-180.
  
  
  
  521
  
  1939 год. Уроки истории. С. 333.
  
  
  
  522
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  523
  
  Год кризиса. Т. II. С. 218.
  
  
  
  524
  
  Там же. С. 212.
  
  
  
  525
  
  Там же. С. 184.
  
  
  
  526
  
  Там же. С. 185.
  
  
  
  527
  
  Там же. С. 186-187.
  
  
  
  528
  
  Там же. С. 209.
  
  
  
  529
  
  Гнедин Е. А. Выход из лабиринта. С. 69.
  
  
  
  530
  
  Год кризиса. Т. II. С. 229, 232-233.
  
  
  
  531
  
  Там же. С. 229-231.
  
  
  
  532
  
  Там же. С. 255.
  
  
  
  533
  
  Там же. С. 263.
  
  
  
  534
  
  Там же. С. 272.
  
  
  
  535
  
  Там же. С. 269.
  
  
  
  536
  
  Там же. С. 272.
  
  
  
  537
  
  Там же. С. 270-271.
  
  
  
  538
  
  Советско-нацистские отношения. С. 65-66.
  
  
  
  539
  
  Там же. С. 66.
  
  
  
  540
  
  Год кризиса. Т. II. С. 274-275.
  
  
  
  541
  
  Там же. С. 278.
  
  
  
  542
  
  К советско-германскому торгово-кредитному соглашению // Правда. 1939. 21 августа.
  
  
  
  543
  
  Об усилиях французской стороны в деле воздействия на польское правительство подробно рассказывается в статье В. И. Прибылова "Тринадцать дней в августе 1939-го", построенной на анализе недавно опубликованных французских дипломатических документов этого периода (Военно-исторический журнал. 1989. Љ 8. С. 32-40).
  
  
  
  544
  
  Открывая новые страницы... С. 60 ; От Мюнхена до Токийского залива. С. 41.
  
  
  
  545
  
  Год кризиса. Т. II. С. 302.
  
  
  
  546
  
  Там же. С. 303.
  
  
  
  547
  
  Там же. С. 296-297, 300.
  
  
  
  548
  
  Военно-исторический журнал. 1988. Љ 12. С. 59.
  
  
  
  549
  
  Откровения и признания. С. 60.
  
  
  
  550
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 68-69.
  
  
  
  551
  
  Известия. 1939. 22 августа.
  
  
  
  552
  
  Международная жизнь. 1989. Љ 9. С. 114.
  
  
  
  553
  
  Откровения и признания. С. 95-96.
  
  
  
  554
  
  Год кризиса. Т. II. С. 307, 310.
  
  
  
  555
  
  Там же. С. 305.
  
  
  
  556
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  557
  
  Откровения и признания. С. 17.
  
  
  
  558
  
  Там же. С. 61.
  
  
  
  559
  
  Там же. С. 18-19.
  
  
  
  560
  
  Советско-нацистские отношения. С. 77.
  
  
  
  561
  
  Накануне. 1931-1939. С. 237.
  
  
  
  562
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Книга I. С. 179.
  
  
  
  563
  
  Известия. 1939. 24 августа.
  
  
  
  564
  
  Правда. 1939. 24 августа.
  
  
  
  565
  
  Дата большой исторической важности // Известия. 1940. 23 августа.
  
  
  
  566
  
  Правда. 1941. 3 июля.
  
  
  
  567
  
  Известия. 1939. 24 августа.
  
  
  
  568
  
  Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 549.
  
  
  
  569
  
  Год кризиса. Т. I. С. 25 ; Сиполс В. Я. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. 1939-1941. М., 1997. С. 113.
  
  
  
  570
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  571
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 204-205.
  
  
  
  572
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 144.
  
  
  
  573
  
  Правда. 1941. 3 июля.
  
  
  
  574
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 76-77.
  
  
  
  575
  
  Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании (1941-1945 гг.). Т. I. M., 1957. С. 19.
  
  
  
  576
  
  Фальсификаторы истории. Историческая справка. М., 1952. С. 55.
  
  
  
  577
  
  Волкогонов Д. А. Сталин. Кн. 2. С. 186-187.
  
  
  
  578
  
  Другая война. 1939-1945. М., 1996. С. 25.
  
  
  
  579
  
  Год кризиса. Т. II. С. 224 ; Военно-исторический журнал. 1988. Љ 12. С. 60.
  
  
  
  580
  
  Дружба народов. 1988. Љ 12. С. 260.
  
  
  
  581
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 29.
  
  
  
  582
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 145-146.
  
  
  
  583
  
  История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. М., 1974. С. 285 ; Севостьянов М. Перед великим нападением. М., 1981. С. 345.
  
  
  
  584
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 410.
  
  
  
  585
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 143.
  
  
  
  586
  
  Там же. С. 142-143.
  
  
  
  587
  
  Там же. С. 144.
  
  
  
  588
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 408-409.
  
  
  
  589
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 145-146.
  
  
  
  590
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 285-286.
  
  
  
  591
  
  Там же. С. 284-285.
  
  
  
  592
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  593
  
  Накануне. 1931-1939. С. 237.
  
  
  
  594
  
  Год кризиса. Т. II. С. 321.
  
  
  
  595
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 1. С. 92.
  
  
  
  596
  
  Накануне. 1931-1939. С. 237.
  
  
  
  597
  
  Год кризиса. Т. II. С. 321.
  
  
  
  598
  
  Там же.
  
  
  
  599
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 93.
  
  
  
  600
  
  Инквизитор: сталинский прокурор Вышинский. М., 1992. С. 279-281 ; Откровения и признания. С. 19.
  
  
  
  601
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 20.
  
  
  
  602
  
  Там же. С. 15, 26.
  
  
  
  603
  
  Там же. С. 23.
  
  
  
  604
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 1. С. 89-94.
  
  
  
  605
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 142.
  
  
  
  606
  
  Откровения и признания. С. 20.
  
  
  
  607
  
  Советско-нацистские отношения. С. 84.
  
  
  
  608
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 38-39 ; Советско-нацистские отношения. С. 80-83.
  
  
  
  609
  
  СССР - Германия. Документы и материалы о советско-германских отношениях с сентября 1939 г. по июнь 1941 г. Т. II. Вильнюс, 1989. С. 109.
  
  
  
  610
  
  Там же. С. 132.
  
  
  
  611
  
  Советско-нацистские отношения. С. 83-84.
  
  
  
  612
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 211.
  
  
  
  613
  
  Откровения и признания. С. 38.
  
  
  
  614
  
  Там же. С. 25.
  
  
  
  615
  
  Правда. 1939. 30 ноября.
  
  
  
  616
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. I. С. 178.
  
  
  
  617
  
  Новый мир. 1994. Љ 12. С. 232-233.
  
  
  
  618
  
  Парсаданова В. С. Польша, Германия и СССР между 23 августа и 28 сентября 1939 года // Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 18.
  
  
  
  619
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 85.
  
  
  
  620
  
  Там же.
  
  
  
  621
  
  Там же. С. 85-86.
  
  
  
  622
  
  Там же. С. 86.
  
  
  
  623
  
  Там же. С. 87, 89.
  
  
  
  624
  
  Советско-нацистские отношения. С. 86.
  
  
  
  625
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 386. Л. 160-161.
  
  
  
  626
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 388. Л. 77-78.
  
  
  
  627
  
  Фашистская пресса в Италии неизменно использовала понятие "тоталитарный" как похвальное, а понятие "демократический" - как бранное слово.
  
  
  
  628
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 385. Л. 188.
  
  
  
  629
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 386. Л. 162-163.
  
  
  
  630
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 388. Л. 60-62.
  
  
  
  631
  
  Цит. по книге: Бармин А. Соколы Троцкого. С. 264-265.
  
  
  
  632
  
  Цит. по книге: Пятницкий В. И. Голгофа. СПб., 1993. С. 27.
  
  
  
  633
  
  Откровения и признания. С. 54.
  
  
  
  634
  
  От Мюнхена до Токийского залива. С. 44-45.
  
  
  
  635
  
  Известия. 1939. 1 сентября.
  
  
  
  636
  
  Год кризиса. Т. II. С. 357.
  
  
  
  637
  
  Назначение в столь ответственный момент послом СССР в Германии Шкварцева, переведённого на этот пост с должности доцента Московского текстильного института, свидетельствовало о том, что после чистки советских дипломатов у Сталина не осталось сколько-нибудь квалифицированных специалистов в этой области. В октябре 1940 года Шкварцев был сменён Деканозовым и возвратился на свою прежнюю работу в текстильном институте. Автору этой книги в 50-х годах довелось видеть Шкварцева и беседовать с ним.
  
  
  
  638
  
  Год кризиса. Т. II. С. 359.
  
  
  
  639
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 388. Л. 73-74.
  
  
  
  640
  
  Правда. 1989. 24 декабря.
  
  
  
  641
  
  Откровения и признания. С. 66.
  
  
  
  642
  
  Типпельскирх К. История второй мировой войны. С. 8-9, 10.
  
  
  
  643
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 142.
  
  
  
  644
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 134-135.
  
  
  
  645
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 300.
  
  
  
  646
  
  Лифшиц М. А. Нравственное значение Октябрьской революции // Коммунист. 1985. Љ 4. С. 50-51.
  
  
  
  647
  
  Ленинский сборник. XXXVII. М., 1970. С. 167.
  
  
  
  648
  
  Год кризиса. Т. I. С. 530.
  
  
  
  649
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 145.
  
  
  
  650
  
  Советско-нацистские отношения. С. 93.
  
  
  
  651
  
  Некрич А. М. 1941, 22 июня. С. 313.
  
  
  
  652
  
  Войтоловская А. По следам моего поколения. Сыктывкар, 1991. С. 308.
  
  
  
  653
  
  Архив Троцкого. Љ 907.
  
  
  
  654
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. M., 1994. С. 69-70.
  
  
  
  655
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 385. Л. 127, 144.
  
  
  
  656
  
  Там же. Л. 184-185.
  
  
  
  657
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. С. 78.
  
  
  
  658
  
  Там же. С. 80-81.
  
  
  
  659
  
  Там же. С. 75-76.
  
  
  
  660
  
  Там же. С. 9.
  
  
  
  661
  
  Горенко Ю. С. Сталин - Тито. М., 1991. С. 75.
  
  
  
  662
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. С. 8.
  
  
  
  663
  
  Там же. С. 88.
  
  
  
  664
  
  Новая и новейшая история. 1992. Љ 6. С. 20.
  
  
  
  665
  
  Там же. С. 18.
  
  
  
  666
  
  Там же.
  
  
  
  667
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. С. 88-89.
  
  
  
  668
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 210.
  
  
  
  669
  
  Дружба народов. 1988. Љ 3. С. 235.
  
  
  
  670
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 211.
  
  
  
  671
  
  Правда. 1939. 30 ноября.
  
  
  
  672
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 146.
  
  
  
  673
  
  Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 13.
  
  
  
  674
  
  The God that Failed. New York, 1959. P. 61-62, 64-65.
  
  
  
  675
  
  Wehner H. Zeugnis. Koln, 1982. S. 210-211.
  
  
  
  676
  
  Ibid. S. 269.
  
  
  
  677
  
  Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. С. 257.
  
  
  
  678
  
  Год кризиса. Т. II. С. 323.
  
  
  
  679
  
  Кратье Ф., Эстаже Ш. Как это было. Французская коммунистическая партия в 1939-1940 гг. М., 1989. С. 113-114.
  
  
  
  680
  
  Треппер Л. Большая игра. М., 1990. С. 101-102.
  
  
  
  681
  
  Ernst Thalmann: An Stalin. Briefe aus dem Zuchthaus 1939 bis 1941. Berlin, 1996.
  
  
  
  682
  
  Новая и новейшая история. 1996. Љ 6. С. 107-108.
  
  
  
  683
  
  Там же. С. 79, 82,83.
  
  
  
  684
  
  Там же. С. 85.
  
  
  
  685
  
  Там же. С. 81.
  
  
  
  686
  
  Там же. С. 100, 103.
  
  
  
  687
  
  Там же. С. 107.
  
  
  
  688
  
  Там же. С. 109-110.
  
  
  
  689
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. С. 270.
  
  
  
  690
  
  Новая и новейшая история. 1996. Љ 6. С. 80.
  
  
  
  691
  
  Там же. С. 101.
  
  
  
  692
  
  Там же. С. 106.
  
  
  
  693
  
  Там же.
  
  
  
  694
  
  Троцкий Л. Д. Документы и письма. М.,1994. С. 102-103.
  
  
  
  695
  
  Архив Троцкого. Љ 7432.
  
  
  
  696
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 837. Л. 15, 17.
  
  
  
  697
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 753. Л. 96-101.
  
  
  
  698
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 750. Л. 25-32.
  
  
  
  699
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 18. Д. 1192. Л. 18-24.
  
  
  
  700
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 648. Л. 24.
  
  
  
  701
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 282. Д. 70. Л. 82, 83, 86, 91-92, 94-95.
  
  
  
  702
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 18. Д. 1305. Л. 257-262, 265, 266.
  
  
  
  703
  
  РЦХИДНИ. Ф. 532. Оп. 4. Д. 280. Л. 157-165.
  
  
  
  704
  
  Пирани С. Троцкий и революции в Китае и Вьетнаме // Идейное наследие Л. Д. Троцкого и современность. М., 1996. С. 165 ; РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 404. Л. 27, 28.
  
  
  
  705
  
  Коминтерн и Восток. Борьба за ленинскую стратегию и тактику в национально-освободительном движении. М., 1969. С. 441-442.
  
  
  
  706
  
  Там же. С. 443.
  
  
  
  707
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 25.
  
  
  
  708
  
  Норт Д. Перманентная революция и национальный вопрос сегодня // Бюллетень IV Интернационала (Сауфилд, США). 1993. Љ 7. С. 162-163.
  
  
  
  709
  
  Эта цифра явно занижена. Дойчер указывает, что во время Учредительного конгресса IV Интернационала его американская секция насчитывала 2500 человек (Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 454).
  
  
  
  710
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 536. Л. 9-10.
  
  
  
  711
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 121. Л. 7-12.
  
  
  
  712
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 303. Л. 51-53, 91-92.
  
  
  
  713
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 130. Л. 7-9.
  
  
  
  714
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 830. Л. 49, 54, 57, 58, 62-63, 65, 67.
  
  
  
  715
  
  Большая Советская энциклопедия. Изд. 2-е. Т. 5. М., 1950. С. 497.
  
  
  
  716
  
  Краткая литературная энциклопедия. Т. 4. М., 1968. С. 651-652.
  
  
  
  717
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 354. Л. 1-4.
  
  
  
  718
  
  Revolutionary History. London, 1993. Vol. 4. Љ 4. P. 23, 26.
  
  
  
  719
  
  Чейз У. Троцкий в Мексике // Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 98.
  
  
  
  720
  
  Оруэлл Д. Памяти Каталонии. Paris, 1948. С. 215.
  
  
  
  721
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 20. Д. 750. Л. 3-4, 25-32, 61-64 ; Д. 751. Л. 236-239.
  
  
  
  722
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. From Prinkipo to Coyocan. London, 1978. P. 130.
  
  
  
  723
  
  Архив Троцкого. Љ 891.
  
  
  
  724
  
  Там же. Љ 896. Письмо было напечатано в: Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 32.
  
  
  
  725
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 140.
  
  
  
  726
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 330. Л. 79.
  
  
  
  727
  
  Там же. Л. 81.
  
  
  
  728
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. М., 1937. С. 32.
  
  
  
  729
  
  Lorenz E. Norwegische Arbeiterbewegung und Kommunistische Internationale. 1919-1930. Oslo, 1978. S. 425.
  
  
  
  730
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 15. Д. 128. Л. 79.
  
  
  
  731
  
  Там же. Л. 35.
  
  
  
  732
  
  Там же. Л. 7.
  
  
  
  733
  
  Сталин И. В. О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников. С. 33.
  
  
  
  734
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 15. Д. 164. Л. 21-23.
  
  
  
  735
  
  Театральная энциклопедия. Т. III. M., 1964. С. 277 ; Краткая литературная энциклопедия. М., 1966. С. 831.
  
  
  
  736
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 15. Д. 128. Л. 164.
  
  
  
  737
  
  Там же. Л. 128.
  
  
  
  738
  
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 26. М., 1973. С. 550.
  
  
  
  739
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 15. Д. 128. Л. 79.
  
  
  
  740
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 331. Л. 147.
  
  
  
  741
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 14. Д. 246. Л. 25-34.
  
  
  
  742
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 18. Д. 1230. Л. 68-70.
  
  
  
  743
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 16. Д. 59. Л. 108, 109, 149.
  
  
  
  744
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 22-25.
  
  
  
  745
  
  РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 15. Д. 128. Л. 296-297.
  
  
  
  746
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. P. 82-83.
  
  
  
  747
  
  Бюллетень оппозиции. 1935. Љ 46. С. 5-6.
  
  
  
  748
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. P. 83.
  
  
  
  749
  
  Источник. 1996. Љ 1. С. 143, 147-148.
  
  
  
  750
  
  Архив Троцкого. Љ 5017.
  
  
  
  751
  
  Там же. Љ 5012.
  
  
  
  752
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 92. Папка 3.
  
  
  
  753
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 73. С. 16.
  
  
  
  754
  
  Архив Троцкого. Љ 5028.
  
  
  
  755
  
  Коллекция Николаевского. Ящик 627. Папка 2.
  
  
  
  756
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 13-18.
  
  
  
  757
  
  Речь идёт о высказываниях Сержа, согласно которым "вырождение революции началось с того момента, когда ЧК получила право в закрытых заседаниях решать судьбу людей". По этому поводу Троцкий писал: "Гласный суд возможен только в условиях устойчивого режима. Гражданская война есть состояние крайней неустойчивости общества и государства. Как нельзя печатать в газетах планы собственного штаба, так невозможно в гласных процессах раскрывать условия и обстоятельства заговоров, ибо они тесно связаны с ходом гражданской войны. При тайных судах возможности ошибок, несомненно, чрезвычайно возрастают. Это означает лишь, признаем охотно, что обстановка гражданской войны неблагоприятна для отправления беспристрастного правосудия. А дальше что?" (Бюллетень оппозиции. Љ77-78. С. 15).
  
  
  
  758
  
  Архив Троцкого. Љ 5029.
  
  
  
  759
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 31.
  
  
  
  760
  
  Writing of Leon Trotsky. 1931-1933. P. 94 ; Levin I. D. The Mind of an Assassin. 1959. P. 26.
  
  
  
  761
  
  Архив Троцкого. Љ 5009.
  
  
  
  762
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. 1933-1941 годы. М., 1997. С. 80-82.
  
  
  
  763
  
  Poretsky E. Our Own People. Ann Arbor, 1970. P. 254, 255, 262.
  
  
  
  764
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing before the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act. February 29. March 2. 1956. Washington, 1956. P. 89-90.
  
  
  
  765
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 83.
  
  
  
  766
  
  Levin I. D. The Mind of an Assassin. P. 52.
  
  
  
  767
  
  Dallin David J. Mark Zborowski, Soviet Agent // The New Leader. 1956. March 19. P. 8-10 ; 1956. March 26. P. 15-16.
  
  
  
  768
  
  The New York Times. 1958. April 22.
  
  
  
  769
  
  Poretsky E. Our Own People. P. 271.
  
  
  
  770
  
  Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February 29. March 2. 1956. P. 103-107 ; The New York Times. 1956. March 3.
  
  
  
  771
  
  Poretsky E. Our Own People. P. 273.
  
  
  
  772
  
  Царёв О., Костелло Д. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: дело Орлова, сталинского мастера шпионажа. М., 1995. С. 420.
  
  
  
  773
  
  Новый журнал (Нью-Йорк). 1966. Љ 83. С. 243.
  
  
  
  774
  
  Царёв О., Костелло Д. Роковые иллюзии. С. 422.
  
  
  
  775
  
  Levin I. D. The Mind of an Assassin. P. 41.
  
  
  
  776
  
  The New York Times. 1958. April 22.
  
  
  
  777
  
  The New York Times. 1958. November 21; December 9 ; Царёв О., Костелло Д. Роковые иллюзии. С. 422.
  
  
  
  778
  
  Levin I. D. The Mind of an Assassin. P. 52.
  
  
  
  779
  
  Documents of the Fourth International. The Formative Years (1933-1940). New York, 1973. P. 169.
  
  
  
  780
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 454.
  
  
  
  781
  
  Documents of the Fourth International. The Formative Years (1933-1940). P. 298.
  
  
  
  782
  
  Ibid. P. 299, 431.
  
  
  
  783
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 4-6.
  
  
  
  784
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 8.
  
  
  
  785
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 70. С. 2.
  
  
  
  786
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 58-59. С. 14.
  
  
  
  787
  
  Там же. С. 15.
  
  
  
  788
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 146.
  
  
  
  789
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 181.
  
  
  
  790
  
  В зарубежной печати многие расстрелянные жертвы чистки, о судьбе которых официально не сообщалось в СССР, именовались "исчезнувшими".
  
  
  
  791
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 77-78. С. 9.
  
  
  
  792
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 452.
  
  
  
  793
  
  Там же.
  
  
  
  794
  
  Там же. С. 447.
  
  
  
  795
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 409.
  
  
  
  796
  
  Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 461.
  
  
  
  797
  
  Этим тезисом открывалась одна из наиболее фундаментальных работ Троцкого "Агония капитализма и задачи Четвёртого интернационала", именуемая также "Переходной программой".
  
  
  
  798
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 66-67. С. 2.
  
  
  
  799
  
  Исторический архив. 1997. Љ 4. С. 99 ; Восточная Европа в документах российских архивов. 1944-1953 гг. Т. I. М.; Новосибирск, 1997. С. 760.
  
  
  
  800
  
  Год кризиса. Т. II. С. 55.
  
  
  
  801
  
  Год кризиса. Т. I. С. 111.
  
  
  
  802
  
  1939 год. Уроки истории. С. 60.
  
  
  
  803
  
  Год кризиса. Т. I. С. 104.
  
  
  
  804
  
  Le livre Jaune Francais. Documents diplomatiques. 1938-1939. Paris, 1939. P. 313.
  
  
  
  805
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 91.
  
  
  
  806
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 29-31.
  
  
  
  807
  
  Там же. С. 76-77.
  
  
  
  808
  
  Магнитофонная запись беседы И. Я. Врачева с М. В. Головизниным 18 ноября 1993 года.
  
  
  
  809
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 94-95.
  
  
  
  810
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 77-78.
  
  
  
  811
  
  Эренбург И. Собрание сочинений в 9 томах. Т. 9. С. 223.
  
  
  
  812
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 79.
  
  
  
  813
  
  Там же. С. 80.
  
  
  
  814
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 93.
  
  
  
  815
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 82.
  
  
  
  816
  
  Там же. С. 80.
  
  
  
  817
  
  Архив Троцкого. Љ 6137.
  
  
  
  818
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 82-83.
  
  
  
  819
  
  Нева. 1989. Љ 3. С. 202-203.
  
  
  
  820
  
  Levin I. D. The Mind of an Assassin. P. 61.
  
  
  
  821
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 94.
  
  
  
  822
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. P. 146.
  
  
  
  823
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 95-96.
  
  
  
  824
  
  Папоров Ю. Убийство Троцкого // Огонек. 1990. Љ 37. С. 9.
  
  
  
  825
  
  Судоплатов П. А. Разведка и Кремль. С. 84.
  
  
  
  826
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 97.
  
  ***********************
  
  
  Вадим Роговин Том 7. КОНЕЦ ОЗНАЧАЕТ НАЧАЛО
  
  
  Book: Конец означает начало
  
  
  
  Конец означает начало
  
  
  
  
  Вадим Роговин
  
  
  
  
  
  Том 7. КОНЕЦ ОЗНАЧАЕТ НАЧАЛО
  
  
  Конец означает начало
  
  
  Авторы: Вадим Роговин
  
  Издательство: Антидор
  
  ISBN: 593781016x
  
  Год: 2002
  
  
  
  АННОТАЦИЯ
  
  
  Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - советский социолог, философ, историк революционного движения, автор семитомной истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) и Коминтерне в 1922-1940 годах. В этом исследовании впервые в отечественной и мировой науке осмыслен и увязан в единую историческую концепцию развития (совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той которую навязывают сейчас) обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.).
  
  В заключительном томе дается широкая панорама социально-экономического положения в стране накануне войны. Приводятся документы, подтверждающие нарастание недовольства населения сталинским режимом. Анализируются события, связанные с развитием советско-германских отношений, с аннексиями, учиненными Сталиным, и их влиянием на мировой процесс развития и на сознание миллионов людей во всем мире. Затрагиваются теоретические вопросы, касающиеся сущности и природы советского государства. Показана предательская политика Сталина по отношению к коммунистическим партиям других стран. Приводится анализ возможностей и характера второй мировой войны, сделанный Троцким.
  
  Завершающая часть книги посвящена исследованию убийства Троцкого. На основании новых материалов рассказывается о тех колоссальных усилиях, которые были предприняты Сталиным, чтобы уничтожить своего главного идейного противника и подавить влияние Троцкого на международное коммунистическое движение.
  
  
  Последняя, седьмая книга завершает цикл исторического исследования "Была ли альтернатива сталинизму?" В ходе этого исследования автором впервые в отечественной и мировой науке осмыслен обширнейший фактический материал самого драматического периода нашей истории (с 1922 по 1941 г.) и увязан в единую историческую концепцию развития, совершенно отличающуюся от той, которую нам навязывали в советское время, и той которую навязывают сейчас.
  
  
  В книге дается широкая панорама социально-экономического положения в стране накануне войны. Приводятся документы, подтверждающие нарастание недовольства населения сталинским режимом.
  
  Во второй части книги анализируются события, связанные с развитием советско-германских отношений, с аннексиями, учиненными Сталиным, и их влиянием на мировой процесс развития и на сознание миллионов людей во всем мире. Затрагиваются теоретические вопросы, касающиеся сущности и природы советского государства. Показана предательская политика Сталина по отношению к коммунистическим партиям других стран. Приводится анализ возможностей и характера второй мировой войны, сделанный Троцким.
  
  Заканчивается книга убийством Троцкого. На основании новых материалов рассказывается о тех колоссальных усилиях, которые были мобилизованы Сталиным, чтобы уничтожить своего главного идейного противника и подавить влияние Троцкого на международное коммунистическое движение.
  
  
  Книга рассчитана на широкий круг читателей. Обо всём этом и не только в книге Конец означает начало (Вадим Роговин)
  
  
  
  
  Часть 1
  
  
  
  СССР ПЕРЕД БОЛЬШОЙ ВОЙНОЙ
  
  
  
  I
  
  
  
  Страна на "пайке"
  
  
  В предвоенную третью пятилетку страна, освободившись от карточной системы, вошла с относительно благоприятными экономическими показателями. Однако усиливающиеся диспропорции в развитии экономики и сельского хозяйства, а также совокупность многих других причин привели к тому, что в 1939 году в стране вновь обострилось промышленно-продовольственное положение.
  
  Приоритетными сферами развития по-прежнему оставались тяжёлая индустрия и оборонная промышленность.
  
  
  
  Динамика капиталовложений в промышленность СССР (в млрд руб., в сопоставимых ценах)
  
  
  Конец означает начало
  
  Таким образом, согласно этим данным, финансирование производства предметов потребления в годы 3-й пятилетки по сравнению со 2-й пятилеткой снизилось и составляло всего 1,2 млрд руб. (в сопоставимых ценах). Мизерные капиталовложения в лёгкую и пищевую промышленность обусловили низкий объём производства товаров и продуктов.
  
  Если валовая продукция промышленности за 3 года (1938-1941 гг.) выросла на 45 % (в среднем на 13 % в год), то при этом доля средств производства увеличилась на 53 %, а предметов потребления - на 33 % [1]. Такие темпы производства не могли удовлетворить потребностей населения.
  
  Так, в 1940 году лёгкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 14 кв. м хлопчатобумажных, 0,8 кв. м шерстяных и 0,3 кв. м шёлковых тканей, менее трёх пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья. Пищевая промышленность выпускала на душу населения 11,1 кг сахара, 7,4 кг рыбы, 24 кг мяса, около 172 кг молочных продуктов, около 5 кг растительного масла, 7 банок консервов, 5 кг кондитерских изделий, 4 кг мыла [2].
  
  Одной из основных причин тяжёлого экономического положения являлись последствия прошедших в стране массовых репрессий в 1937-1938 годах, в ходе которых были истреблены наиболее квалифицированные и профессиональные кадры. Люди были ввергнуты в состояние растерянности, отчаяния, паники и страха, что, естественно, не могло способствовать росту производительности их труда. Производство лихорадило.
  
  В одном из писем на имя Сталина некто М. Пахомов, анализируя последствия, к которым привела великая чистка, писал: "Атмосфера недоверия и излишняя подозрительность... суживают размах работы, тормозят инициативу и энергию работников и чрезвычайно вредно сказываются на всей работе... Считаю необходимым обратить Ваше внимание на совершенно ненормальное положение старых членов партии, подпольщиков и особенно членов партии с 1917-1920 годов, активных участников революции и гражданской войны. На руководящей работе старых членов партии можно найти единицы... Говорят, что им теперь нет доверия... Я не согласен с такой практикой" [3].
  
  От общего объёма произведённой в стране продукции лишь часть шла в открытую торговлю. Другая часть направлялась на внерыночное потребление. Причём в 3-й пятилетке оно стало быстро увеличиваться. Так, например, на внерыночное потребление шла треть всего произведённого сахара.
  
  В 1939 г. в розничную торговлю (в расчёте на одного человека) поступило всего лишь немногим более 1,5 кг мяса, 2 кг колбасных изделий, около 1 кг масла. Из непродовольственных товаров - только половина произведённых хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей [4]. Фактически же рядовой потребитель получал и того меньше, учитывая потери от перевоза и хранения продукции, а также перераспределение её в закрытую сферу торговли. Например, в Сызрани закрытые распределители, обслуживая только пятую часть населения, получали 90 % товаров, выделяемых городу. В Пермской области в открытую торговлю, которой пользовалось 65 % населения, шло всего 2-3 % от выделяемых области товаров [5].
  
  Росту товарного дефицита способствовало не только уменьшение рыночных фондов товаров (в 1940 году по сравнению с 1937 годом по продовольственным товарам на душу населения они уменьшились на 12 %, а по непродовольственным товарам - на 6 %) [6], но и увеличение денежной массы, находившейся в обращении у населения. К концу 1940 года по сравнению с 1938 годом она выросла вдвое [7].
  
  Усугубила ситуацию и начавшаяся в сентябре 1939 года война. Проведение военных кампаний - вторжение в Польшу, Румынию, Прибалтику, советско-финская война обострили топливно-энергетический и сырьевой кризис. Панический страх надвигающейся войны вызвал у народа нездоровый покупательский ажиотаж. Населением скупалось впрок абсолютно всё.
  
  Обостряли, конечно, дефицит на внутреннем рынке и расширение поставок сырья и продовольствия в Германию после заключения пакта о ненападении.
  
  Товарный дефицит привёл к тому, что в открытой торговле утвердилось нормирование, по существу,- форма карточной системы. В конце 1939 года Совнарком установил "норму отпуска хлеба в одни руки", составлявшую 2 кг. В октябре 1940 года СНК снизил эту норму до 1 кг [8]. Отпуск мяса сократился с 2 до 0,5 кг, колбасных изделий - с 2 до 0,5 кг, рыбы - с 3 до 1 кг, сахара - с 2 до 0,5 кг. Но фактически, по решению местных властей, и эти нормы были снижены. "Наиболее распространенной нормой хлеба было 500 г в день на человека, вместо 1 кг по нормам СНК‹"». Рабочие авиационной промышленности в 1940 году получали на семью в месяц от 300 до 700 г мяса, 1-1,5 кг рыбы, 300 г масла["] [9].
  
  В дневниковых записях академика Вернадского, относящихся к 1939-1940 годам, важное место занимают упоминания о продовольственных трудностях и об угрожающей реакции на них населения:
  
  "8.10.1939 г. Кругом волнение в связи с недостатком самого необходимого. Чёрный хлеб ухудшился. Трудно доставать белый, дорогой. Всё население занято добычей хлеба и т. п. За водкой огромные очереди.
  
  19.10. Население энергично и с ропотом добивается продуктов.
  
  1.1.1940 г. Москва. В городе всюду хвосты, нехватка всего. Население нервничает. Говорят, что в Москве ещё лучше (чем в других городах.- В. Р.).
  
  4.1.1940. Во всех городах недостаток продуктов... Нет самого необходимого - сыра, хлеба (кроме Москвы).
  
  12.1.1940. По-видимому, по всей стране не хватает и хлеба, и пищевых продуктов... Люди - тысячи и сотни тысяч - стоят в очередях буквально за куском хлеба" [10].
  
  
  
  
  II
  
  
  
  Положение на селе
  
  Наиболее сложная ситуация складывалась на селе. Во второй половине 30-х годов темпы роста государственных заготовок и закупок сельхозпродукции превышали темпы роста её производства. Количество зерна и продуктов животноводства, которые оставались в деревне после того, как метла госзаготовок проходила по колхозным и личным закромам, было меньше того, что оставалось в деревне на производственные и личные цели в дореволюционное время [11].
  
  Государство изымало всю товарную продукцию свёклы и хлопка, 94 % зерновых, до 70 % картофеля, половину мяса, сала, яиц, около 60 % молока. Поскольку более половины товарной продукции мяса, молока и почти все яйца в стране производились в личных подсобных хозяйствах крестьян, эти цифры свидетельствуют, что государственные заготовки изымали не только колхозную продукцию, но и то, что производилось крестьянином в его личном подсобном хозяйстве [12].
  
  После отгрузки зерна государству и создания семенных фондов колхозы оставались без хлеба. (Статистика показывает, что остаток хлеба в деревнях был меньше, чем в голодные 1931-1932 годы.) [13] Максимальная выдача на трудодень по недородным районам не превысила 1-1,5 кг зерна. Во многих колхозах крестьяне получили по 300-600, а то и вовсе по 100-200 г зерна на трудодень [14], [15]. В Ярославской области те, кто выработал 600 трудодней, получили за весь год только 50 рублей! В Республике немцев Поволжья и Саратовской области среди голодавших были семьи, заработавшие более 300-400 трудодней. В сводках НКВД рассказывалось о случае опухания от голода семьи ударника, заработавшего 800 трудодней (средняя выработка в 1937 году составляла 194 трудодня) [16].
  
  Многие крестьяне саботировали работу в колхозе. По официальным данным, в 1937 году более 10 % колхозников не выработали ни одного трудодня, в 1938-м - 6,5 %. 16 % колхозников вырабатывали менее 50 трудодней в год [17].
  
  В конце зимы и весной 1937 года в целом ряде районов начался голод. "Ели кошек, собак, трупы павших, больных животных. Люди нищенствовали, пухли от голода, умирали. Зарегистрированы случаи самоубийства от голода... Наиболее тяжёлое положение сложилось на Волге. В 36 районах (Куйбышевской области) НКВД отмечал случаи употребления в пищу суррогатов, в 25 - опухания от голода, в 7 - зарегистрировано 40 случаев смерти от голода" [18].
  
  Чтобы не допустить повторения массового голода 1932-1933 годов, Политбюро с августа 1936 года резко сократило экспорт советского зерна, а с января-февраля 1937 года - прекратило его [19]. Преодолеть продовольственный кризис в деревне помог и рекордный урожай 1937 года. Кризис миновал, но нужно было предъявить народу его "организаторов". Политбюро дало указания НКВД выявить и арестовать организаторов "контрреволюционной деятельности" в деревне. Осенью 1937 года прошла серия показательных судов. На скамье подсудимых оказались представители сельского руководства - секретари райкомов, председатели райисполкомов, сельских Советов, колхозов.
  
  Главным источником самообеспечения крестьян оставались приусадебные хозяйства и рыночная торговля. Администрация колхозов ещё в годы 2-й пятилетки сдавала крестьянам общественные земли в аренду. За счёт этого расширялись приусадебные участки, стал процветать колхозный рынок. Во второй половине 30-х годов на его долю приходилась пятая часть товарооборота продовольствия. В Киеве, Иванове, например, крестьянский рынок обеспечивал более 60 % мяса, треть картофеля, до 90 % яиц. В Ростове-на-Дону, Краснодаре население покупало мясо-молочные продукты, картофель, яйца исключительно на рынке. Даже в Москве, которая снабжалась гораздо лучше, рынок обеспечивал треть молока, более 15 % мяса и картофеля [20].
  
  На майском пленуме ЦК ВКП(б) 1939 года с тревогой констатировалось, что крестьянские усадьбы приносят огромный доход - 15-20 тыс. руб. в год [21]. Было принято решение остановить "разбазаривание социалистической собственности". В соответствии с решением пленума 27 мая 1939 года вышло постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР "О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания". Согласно ему летом и осенью 1939 г. у колхозников проводились обмеры земель, и все излишки возвращались колхозам. "Из 8 млн га приусадебной земли было отрезано около 2 млн Это повлекло за собой и сокращение скота в личном хозяйстве" [22]. Фактором, дестабилизирующим сельскохозяйственное производство, были также массовые переселения крестьян для освоения восточных регионов, которые по решению Политбюро проводились на рубеже 30-40-х годов.
  
  Чтобы уменьшить дефицит продовольствия в городе, в декабре 1939 года Политбюро отменило продажу муки, а затем и печного хлеба в сельской местности [23].
  
  Централизованное распределение товаров в стране подчинялось индустриальным приоритетам, то есть распределялось в пользу больших городов. Село получало менее трети рыночных фондов, в то время как сельское население составляло 70 % населения страны [24].
  
  Если во 2-й пятилетке сельский житель получал от государства в среднем в 4,5 раза меньше товаров, чем горожанин, то в 3-й пятилетке этот разрыв увеличился до 5,2 раза [25].
  
  Уменьшились начисления на трудодни. Если в 1938 году колхозники получали на трудодень 1 кг 600 г зерна, то в 1939 году - в среднем 600 г [26]. И как следствие этого, в 1939 году около 600 тыс. трудоспособных колхозников не выходили на работу.
  
  Всё это привело к тому, что осенью 1939 года ситуация с продовольствием обострилась вновь. В апреле 1940 года Берия в донесении Сталину и Молотову информировал: "По сообщениям ряда УНКВД республик и областей за последнее время имеют место случаи заболевания отдельных колхозников и их семей по причине недоедания"... "Проведённой НКВД проверкой факты опухания на почве недоедания подтвердились" [27].
  
  На июльском пленуме ЦК ВКП(б) 1940 года Микоян в своём выступлении говорил о катастрофически низких темпах заготовки хлеба: "В прошлом году на 25 день с начала уборки хлеба было заготовлено 283 млн пудов, в этом году - около 80 млн пудов. Хлеб, подлежащий сдаче государству, часто сдают самый худший, засоренный, затхлый" [28]. Отмечалось, что были случаи, когда хлеб старались сознательно испортить, лишь бы государство не приняло его, оставило.
  
  Имея в арсенале решения проблем главным образом только административно-репрессивные меры, Сталин настаивал на ужесточении наказаний. В этой связи интересен диалог, состоявшийся между Сталиным и Хрущёвым на июльском пленуме.
  
  Хрущёв: Трудовая дисциплина ещё не находится на той высоте, какая должна быть.
  
  Сталин: Какая там высота? О чём вы говорите, когда люди отказываются работать, вовсе не выходят на работу... Мне, говорят, мало попадает на трудодень, я не хочу выходить на работу.
  
  Хрущёв: За это надо судить...
  
  Сталин: В концлагеря надо направлять. Труд - есть обязанность при социализме. За то, что рабочие опаздывают, мы их привлекаем к ответственности, а колхозник вовсе не выходит на работу, и никакого права на него нет [29].
  
  
  
  
  III
  
  
  
  Борьба с очередями
  
  Как уже отмечалось, государственная торговля подчинялась централизованному распределению. При распределении наиболее дефицитных продуктов, таких, например, как мясо и жиры, Российская Федерация получала более 80 % рыночных фондов (при численности населения немногим более 60 %), в то время как Средняя Азия вместе с Казахстаном, Закавказьем (около 15 % населения) получала всего 1-2 % [30].
  
  Внутри республик приоритеты отдавались крупным индустриальным городам. Москва, где проживало немногим более 2 % населения страны, в 1939-1940 годах получала около 40 % мяса и яиц, более четверти всех рыночных фондов жиров, сыра, шерстяных тканей, порядка 15 % сахара, крупы, керосина, резиновой обуви, трикотажа. Фонды других товаров тоже не соответствовали доле столицы в общей численности населения страны и составляли порядка 7-10 %. Москва и Ленинград "съедали" более половины всего рыночного фонда мяса, жиров и яиц [31].
  
  
  
  
  
  Всё это способствовало тому, что в крупные города хлынул поток покупателей со всей страны. О том, что творилось в магазинах Москвы, можно судить по следующим донесениям НКВД.
  
  "Магазин "Ростекстильшвейторга" (Кузнецкий мост). К 8 часам утра покупателей насчитывалось до 3500 человек. В момент открытия магазина в 8 час. 30 мин. насчитывалось 4000-4500 человек. Установленная в 8 часов утра очередь проходила внизу по Кузнецкому мосту, Неглинному проезду и оканчивалась наверху Пушечной улицы".
  
  "Ленинградский универмаг. К 8 часам утра установилась очередь (тысяча человек), но нарядом милиции было поставлено 10 грузовых автомашин, с расчётом недопущения публики к магазину со стороны мостовой... К открытию очередь у магазина составляла 5 тыс. человек".
  
  "Дзержинский универмаг. Скопление публики началось в 6 часов утра. Толпы располагались на ближайших улицах и автобусных остановках. К 9 часам в очереди находилось около 8 тыс. человек" [32].
  
  "В ночь с 13 на 14 апреля общее количество покупателей у магазинов ко времени их открытия составляло 33 тыс. человек. В ночь с 16 на 17 апреля 43 800 человек" [33].
  
  В апреле 1939 г. было принято постановление "О борьбе с очередями за промтоварами в магазинах г. Москвы". 1 мая вышло аналогичное постановление в отношении Ленинграда. 17 января 1940 г. появилось постановление СНК СССР "О борьбе с очередями за продовольственными товарами в Москве и Ленинграде". Весной и летом того же года Политбюро распространило его на длинный список городов Российской Федерации и других союзных республик [34].
  
  Главными методами борьбы с очередями были репрессивные. Милиция получила разрешение за нарушение "паспортного режима" "изымать" приезжих из очередей и выдворять их за черту города, а также на вокзалы, где для них формировались специальные составы. Устанавливались штрафы и уголовные наказания для тех, кто превышал нормы покупки.
  
  Кроме того, Политбюро пошло ещё дальше. Оно вообще запретило очереди. Очередь могла стоять только внутри магазина и только в часы его работы. Стояние в очереди до открытия и после закрытия каралось штрафом. НКВД регулярно докладывал Политбюро и СНК о том, сколько людей и каким санкциям подвергнуто за нарушение этих постановлений. Но люди приспосабливались и к этой ситуации. Они прятались в подъездах близлежащих домов, в парках, толпились на трамвайных остановках невдалеке от магазинов.
  
  Из донесений НКВД: "На остановке толпится 100-150 чел. За углом же - тысячная толпа, мешающая трамвайному движению, ввиду чего милиционеры выстроились шпалерами вдоль трамвайных путей. Часов в 8 толпа у остановки, выросшая человек до 300, вдруг с криком бросилась к забору, являющемуся продолжением магазина, и стала там строиться в очередь" [35].
  
  Обходили люди и нормы продажи. Чтобы милиция не конфисковала и не вернула в магазин сверхнормативно приобретённый хлеб, его тут же ломали и крошили. Купленные крупы смешивали. Магазины не принимали поврежденный товар.
  
  Таким образом, государство вынуждено было тратить колоссальные силы и средства на борьбу с последствиями дефицита, оставляя в стороне борьбу с его истинными причинами.
  
  Смягчить дефицит на первоочередные продукты питания правительство стремилось локальными повышениями цен. В конце 1939 года государственная розничная цена на 1 кг сливочного масла составляла 15-20 руб., мяса - 7-10 руб., картофеля - 50 коп. Десяток яиц стоил 5-7 руб., молоко - 7-8 руб. за литр. С 24 января 1940 года были повышены цены на мясо, сахар и картофель, с апреля - на жиры, рыбу, овощи. В январе 1939 г.- на ткани, готовое платье, белье, трикотаж, стеклянную посуду. В июне 1940 г. - на обувь и металлические изделия [36]. Цены на товары наибольшего спроса - хлеб, муку, крупу, макароны - оставались без изменения. СНК, пытаясь ограничить покупательский спрос на них, сократил "нормы продажи товаров в одни руки". В апреле 1940 г. они были уменьшены в 2-4 раза и вновь сокращены в октябре [37].
  
  Что касается заработной платы, то о её размерах и разрывах свидетельствуют следующие данные (сама статистика зарплаты перестала публиковаться в СССР в 1934 году). В 1937 году минимум заработной платы был повышен до 110 руб. В то же время согласно установленной тарифной сетке директора предприятий общественного питания получали от 500 до 1200 руб. [38] В 1940 году средняя зарплата рабочего составляла 324 руб., а инженера - 696 руб. в месяц [39].
  
  О более конкретных размерах дифференциации заработной платы и социальных льгот на промышленных предприятиях говорилось в статье "О советской жизни", опубликованной в "Бюллетене оппозиции". В этой статье, написанной иностранным рабочим, много лет проработавшим на советских заводах, рассказывалось, что ставка инженера составляет до 2000 руб. в месяц, тогда как ставка слесаря - 400 руб., а неквалифицированного рабочего - 150 руб. Помимо основной ставки ответственный работник нередко имеет до 1500 руб. в месяц побочного дохода в виде премий, наград, сверхурочных и т. д.
  
  Рабочий имеет право на социальное страхование в случае болезни в полном размере, если он проработал два года на одном и том же заводе, тогда как инженер обладает таким правом с момента поступления на завод. При этом медикаменты рабочий должен оплачивать сам. Чтобы удержать рабочих на предприятии, мастера прибегают к широкому распространению фиктивных смет, приписок, премий и т. п. [40]
  
  Что же касается руководителей предприятий и ведущих специалистов, то за счёт премий они получали намного больше своего официального заработка. Так, директор, чьё предприятие перевыполнило план, получал прибавку в виде премии, составлявшую 70-230 % основной заработной платы.
  
  Помимо этого существовал директорский фонд, на который поступало свыше 50 % доходов предприятия. Средства этого фонда официально должны были направляться на создание и эксплуатацию социальной инфраструктуры предприятия - жилья, детских садов, клубов и т. д. Между тем средства из этого фонда, как указывалось в печати, нередко попросту делились между директором, секретарём парткома и другими представителями заводской бюрократии. Получение таких доходов представляло результат всё возраставшей коррупции [41], [42].
  
  Заработки некоторых писателей и композиторов были неизмеримо выше даже доходов правящей элиты. Так, совокупные гонорары драматурга Погодина составили в 1939 году 732 тыс. руб., Тренева - 235 тыс. руб., тогда как ежегодный оклад начальника управления агитации и пропаганды ЦК КПСС составил в том же году примерно 27 тыс. руб. [43]
  
  
  
  
  IV
  
  
  
  Неравенство растёт
  
  В условиях острого кризиса снабжения партийное и советское руководство на местах пыталось восстановить сеть закрытых распределителей, аналогичных тем, которые существовали в период карточной системы 1928-1935 годов. Эта система снабжения получила такое широкое развитие, что Политбюро специальным решением потребовало ликвидации закрытых распределителей для местной номенклатуры (сохранив их, разумеется, для номенклатуры высших рангов). "Наше Правительство (судя по контексту, под "правительством" здесь имелись в виду органы власти вообще.- В. Р.) себя обеспечивает больше, чем того требует хорошая жизнь,- писал Зайченко из Казани Молотову.- К 1 мая в Областкоме получили в своих закрытых распределителях (т. е. у них нет официально закрытых распределителей, но они превратили буфеты в закрытые распределители и великолепно снабжаются) всё, что ни пожелает твоя душа, и кур, и консервы, и колбасы, и икры, печенье, пирожные и конфеты. В автомобилях развозили всё по домам. Одним словом, всё, о чём мы забыли даже думать... Даже в колхозах стали говорить, что "попал в депутаты и брюха стал растить"... Каждый снабжается по возможности" [44].
  
  На протяжении всех 30-х годов сохранялась система закрытой торговли и общественного питания для работников НКВД, рабочих и служащих, занятых на строительстве промышленных объектов и в отраслях, добывающих стратегическое сырьё. Постановлением ЦК и СНК от 29 мая 1939 года была создана закрытая система военторгов для обслуживания командного состава армии и флота, а также рабочих и служащих военных строек. Для военных расширилась система льгот по налогам и сборам, в социальном страховании, обеспечении жильём, медицинском обслуживании, образовании. Постановление ЦК и СНК от 17 декабря 1939 года ввело закрытую торговлю для рабочих и служащих железнодорожного транспорта [45].
  
  Сохраняла своё привилегированное положение культурная и научная элита. Никакая другая страна не могла сравниться с СССР по обилию рангов, званий и орденов. Внутри каждой большой социальной группы возникала глубокая дифференциация, связанная с различиями в доходе, образе жизни, престиже и социальном сознании.
  
  Реформирование условий наследования на протяжении 30-40-х годов привело к тому, что высокие оклады и премии не только обеспечивали их владельцам неизмеримо лучшие условия жизни, но и вели к образованию капитала и передаче его по наследству.
  
  За псевдофразами о всеобщем равенстве в стране нарастало неравенство. Выделился слой, у которого были дополнительные возможности обеспечить себе высокие жизненные стандарты за счёт более высокой по сравнению с другими группами населения зарплаты, различных государственных дотаций на питание в столовых, отдых в санаториях, оплату квартир, транспорт и т. д. Расширилось строительство специальных номенклатурных жилых домов, санаториев, домов отдыха и дач.
  
  Закрытые распределители, организованные для советской элиты, усугубляли, как уже отмечалось, товарный дефицит для остальной части населения. Они поглощали львиную долю товаров и продовольствия, выделяемых для региона или города. Кроме того, в них превышались нормы отпуска в одни руки, установленные СНК для открытой торговли. Так, например, в Тамбовской области руководящие работники обкома и облисполкома могли покупать в месяц продуктов на сумму от 250 до 1000 рублей на каждого. В Сталинабаде ответственный работник через закрытый распределитель получал шерстяных тканей на сумму 342 руб., в то время как "простой" горожанин в открытой торговле - на 1 рубль [46]. Люди, имевшие доступ в закрытые распределители, могли покупать товары в любое время, в любом ассортименте и по ценам ниже, чем в открытой торговле.
  
  По всей стране существовала сеть социально-бытовых учреждений, способствовавших обособлению привилегированных слоёв от народа: клубов для директоров предприятий, для директорских жён, для немногочисленных тогда владельцев личных автомашин, пошивочных мастерских и т. д. Обобщая социальные процессы, которые развёртывались в СССР в конце 30-х годов, Троцкий писал: "Тенденция к социальному равенству, возвещённая революцией, растоптана и поругана. Надежды масс обмануты. В СССР есть 12-15 миллионов привилегированного населения, которое сосредоточивает в своих руках около половины национального дохода и называет этот режим "социализмом". Но, кроме этого, в стране есть около 160 миллионов, которые задушены бюрократией и не выходят из тисков нужды" [47].
  
  Дефицит товаров породил крупномасштабную волну спекуляции. Во второй половине 30-х годов она приобрела "организованный", групповой характер. Одним из основных каналов поступления товаров на спекулятивный рынок была государственная торговля. Подпольными миллионерами становились не предприниматели-производители, а государственные торговые работники, директора, заведующие отделами больших магазинов [48].
  
  Из донесения агента НКВД, работавшего в госторговле: "Большое количество торговых работников занимаются систематическими организованными хищениями и не только не наказываются, а, наоборот, считаются почётными людьми. Их пример заразителен для многих других, и постепенно хищения входят в традицию, в быт, как нечто неотъемлемое от торгового работника. Большинство окружающих склонно смотреть как на "нормальное" явление, что торговые работники обязательно должны быть крупными ворами, кутилами, что они должны иметь ценности, постоянно их приобретать, строить себе дачи, иметь любовниц и т. д. К сожалению, многие на крупных воров - торговых работников смотрят так же либерально, как в своё время смотрели на интендантов-казнокрадцев" [49].
  
  Выявленные хищения и растраты в госторговле за первую половину 1940 года в рамках всей страны достигли 200 млн рублей (не меньшие суммы расхищались за счёт обвешивания, обмеривания, наценок и других способов, которые, как говорилось в записке НКВД, учёту не поддаются) [50], [51].
  
  Материальное положение подпольных миллионеров, позволявших себе в месяц тратить по 10-15 тыс. руб., покупать дома за 100 тыс. руб., легковые автомобили, предметы антиквариата и другие ценности и предметы роскоши, не уступало обеспечению высшей политической элиты страны. Вместе с тем шло сращивание государственной власти и подпольного капитала. По данным одного из донесений НКВД, торговые работники находились под покровительством руководителей советских, партийных и судебно-следственных органов, которые получали от "торгашей" взятки, дефицитные товары и продукты [52].
  
  
  
  
  V
  
  
  
  Недовольство народа
  
  Одним из ценных источников, характеризующих кризис снабжения в городах, является собранная в партийно-государственных архивах подборка писем трудящихся в высшие органы власти, в том числе Сталину и другим "вождям". В этих письмах рисуется не только невыносимое положение советских людей, но и их растущее недовольство своим положением. Характерно, что из 18 писем в подборке, опубликованной в журнале "Вопросы истории", всего два анонимных, что свидетельствует о смелости их авторов в описании обостряющихся социальных конфликтов.
  
  Судя по письмам из разных городов, рыночные цены на мясо составляли 20-60 руб. за килограмм, на масло - 75-90 руб. за килограмм, на картофель - 5-8 руб. за килограмм, на яйца - 15-35 руб. за десяток, на пшеничную муку - 80-85 руб. за пуд. "При такой цене на хлеб,- подчёркивалось в письмах,- вся заработная плата уходит на покупку хлеба; ведь, если купить 1 кило картофеля на 1 день, то в месяц выйдет до 150 руб. только на картофель, по одной штуке на человека (при семье из пяти человек.- В. Р.), а на что покупать остальное?.. В чём виноваты наши дети, что они не видят ни булки, ни сладкое, ни жиров, даже грудные дети не имеют манной каши" [53].
  
  Н. С. Неугасов писал в Наркомторг СССР: "Город Алапаевск Свердловской области переживает кризис в хлебном и мучном снабжении, небывалый в истории. Люди, дети мёрзнут в очередях с вечера и до утра в 40-градусные морозы за 2 или 4 килограмма хлеба" [54]. "Если продукты имеются в магазине по твёрдой цене,- писал т. Макаренко из Севастополя Сталину,- то не достать работающему, так как здесь давка и один ужас делается, драки. Какое озверение человека... В одном из магазинов за то, что рабочий хотел достать колбасы, его задавили самым настоящим образом... Очереди создают с вечера, и на 6 часов утра очередь принимает колоссальные размеры" [55].
  
  Во многих письмах рисуются страшные картины таких эксцессов, которые возникали в очередях.
  
  Член ВКП(б) Игнатьева писала в ЦК ВКП(б): "В Сталинграде в 2 часа ночи занимают очереди за хлебом, в 5-6 часов утра в очереди у магазинов - 500-700-1000 человек... На рынке у нас творится что-то ужасное... Мы не видели за всю зиму в магазинах Сталинграда мяса, капусты, картофеля, моркови, свёклы, лука и других овощей, молока по государственной цене... Стирать нечем и детей мыть нечем. Вошь одолевает, запаршивели все. Если в городе у нас, на поселке что появится в магазине, то там всю ночь дежурят на холоде, на ветру матери с детьми на руках, мужчины, старики по 6-7 тысяч человек... Одним словом, люди точно с ума сошли. Знаете, товарищи, страшно видеть безумные, остервенелые лица, лезущие друг на друга в свалке за чем-нибудь в магазине, и уже нередки у нас случаи избиения и удушения насмерть" [56]. Игнатьева рекомендовала "вождям" "поинтересоваться, чем кормят работяг в столовых, то, что раньше давали свиньям, дают нам" [57].
  
  Домохозяйка Н. Е. Клементьева писала из Нижнего Тагила Сталину: "Все магазины пустые, за исключением в небольшом количестве селёдки, изредка если появится колбаса, то в драку. Иногда до того давка в магазине, что выносят людей в бессознательности. Иосиф Виссарионович, что-то прямо страшное началось. Хлеба, и то, надо идти в 2 часа ночи стоять до 6 утра и получишь 2 кг ржаного хлеба, белого достать очень трудно" [58].
  
  "Вот уже больше месяца в Нижнем Тагиле,- писал секретарю ЦК Андрееву член партии, работник газеты "Тагильский рабочий" С. Мелентьев,- у всех хлебных магазинов массовые очереди (до 500 и больше человек скапливается к моменту открытия магазинов). Завезённый с ночи хлеб распродается в течение 2-3 часов, а люди продолжают стоять в очереди, дожидаясь вечернего завоза. И так некоторые покупатели стоят с 4-5 утра до 6-7 вечера в очереди и только после этого могут купить два килограмма хлеба... В магазинах, кроме кофе, ничего больше не купить, а за всеми остальными видами продуктов массовые очереди. Ежедневно в магазинах ломают двери, бьют стёкла, просто кошмар" [59].
  
  Из того же Нижнего Тагила учитель И. Н. Фролов, член ВКП(б) с 1924 года, писал: "За последнее время, особенно с декабря 1939 г. ‹...» у нас на Урале происходят ежедневные перебои с хлебом, вызывающие большое недовольство среди населения... Бывая ежедневно в очередях, слышишь от населения такие слова: "Неужели не знает наше правительство, как мучается народ, простаивая по многу часов ежедневно в очередях за хлебом?"" Фролов обращал внимание и на то, что дефицит продуктов первой необходимости и гигантские очереди "создали огромную непроизводительную армию. Каждая семья, чтобы не остаться голодной, старается заиметь "домашнего завхоза" (т. е. неработающего человека, имеющего возможность простаивать долгие часы в очередях.- В. Р.), которых по одному Тагилу - не одна тысяча, а производство ощущает крайний недостаток в рабочей силе" [60].
  
  Рабочий Алапаевского металлургического завода Свердловской области С. В. Ставров писал в ЦК ВКП(б), что с первой декады декабря 1939 года "мы хлеб покупаем в очереди, в которой приходится стоять почти 12 часов. Очередь занимается с 1-2 часов ночи, а иногда и с вечера... В январе был холод на 50 градусов... Лучше иметь карточную систему, чем так колеть в очереди" [61]. Предложения о возвращении к карточной системе на продукты питания с целью ликвидации гигантских очередей встречаются и в других письмах.
  
  Даже в Москве, как отмечал в письме Молотову С. Абуладзе, "снова очереди до ночи за жирами, пропал картофель, совсем нет рыбы... Что касается ширпотреба, то в бесконечных очередях стоят всё больше неработающие люди... Очереди развивают в людях самые плохие качества: зависть, злобу, грубость и изматывают людям всю душу" [62].
  
  В некоторых городах к страданиям людей, мающихся в очередях, добавились издевательства со стороны милиции. Так, в Казани милиция не только разгоняла очереди или штрафовала на 25 руб. стоявших в них, но и выхватывала из них людей, сажала десятками в грузовик и увозила километров за 30-40, где высаживала [63].
  
  Возмущение людей бесконечными дефицитами и очередями усугублялось, когда они наблюдали открытое и наглое самоснабжение бюрократии, в том числе работников правоохранительных органов. "22 октября стояли в очереди рабочие, служащие, ожидая в раймаге промтовары,- писал С. Д. Богданов из Ферганы наркому пищевой промышленности.- После чего приходит начальник милиции, начальник уголовного розыска, прокурор, судья, набрали самых ценных товаров и ушли. После чего народ заволновался, народ заговорил, что нет правды и нигде нельзя добиться" [64].
  
  Описывая обстановку в своём городе, рабочие артели "Наша техника" писали в ЦК ВКП(б): "То, что в настоящее время делается в гор. Туле - это даже ужасно думать об этом, не то, что говорить об этом". В творящихся безобразиях они винили "жирных свиней" - тульских областных руководителей [65].
  
  Некоторых людей обстановка жалкого, полуголодного существования повергала в безысходное отчаяние, ведущее к суицидным и ещё более страшным мыслям. "Я настолько уже отощала, что не знаю, что будет дальше со мной...- писала Клементьева Сталину.- Толкает уже на плохое. Тяжело смотреть на голодного ребенка... От многих матерей приходится слышать, что ребят хотят губить. Говорят - затоплю печку, закрою трубу, пусть уснут и не встанут. Кормить совершенно нечем. Я тоже уже думаю об этом" [66].
  
  Другие открыто, не страшась, выражали в письмах свой гнев и задавали вождям нелицеприятные вопросы. "Спрашивается, почему гражданин Бастынчук... не может в течение четырёх лет купить хотя бы метр ситца или шерстяного материала?" - писал рабочий автозавода из Горького Г. С. Бастынчук Сталину, указывая на одну из причин такого чудовищного дефицита: "Преступный мир сплёлся с торгующими элементами, и хотя "скрыто", но зато свободно - безучётно, разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. И на этой преступной спекуляции - устраивают для себя все блага жизни" [67].
  
  Характеризуя положение населения в своём городе, Зайченко писал Молотову: "Я хочу вам описать то кошмарное положение, которое имелось и имеется у нас в Казани... Почему у нас страшный голод и истощение? Почему такое хулиганство на улицах, среди подростков бандитизм, милиция для них ничто? Почему говорят о достижениях и всеми силами скрывают, что у нас творится? Почему народ озлобляется?.. Вы думаете, что это ложь, что это всё не так. Да и как Вам не думать так, когда сам Динмухамедов Г. А. (председатель Президиума Верховного Совета Татарской АССР в 1938-1951 гг.- В. Р.) расписал всё так красиво и поэтично, только, как ему не стыдно так говорить, уже лучше бы он молчал о "благосостоянии рабочих и интеллигенции", о том, что у нас больше нет нищеты и голода. Какое же чувство вызывают эти строки у трудящихся Казани? - Гнев, краску стыда за ложь и никакого доверия к своим депутатам" [68].
  
  У очень многих людей возникало недоумение и раздражение несоответствием между действительностью и обещаниями, которые давались "вождями" народу на протяжении многих лет. Ученик 9-го класса из Гомельской области Б. И. Морозов писал Микояну: "Придя один раз из очереди за мануфактурой, мама начала обижаться, что нет мануфактуры, рассказывая, как много было её раньше... В конце разговора я сказал матери, что не дождемся мы и конца 2-й пятилетки, как будет у нас мануфактуры сколько хочешь. Но вот прошла 2-я пятилетка, началась третья, а мои предсказания не оправдались - мануфактуры не было и нет. Привезут её иногда - народ давится". Не по годам зрелый подросток приходит к серьёзным политическим выводам: "Мы ещё хотим победить в грядущих боях, когда столкнутся две системы - капиталистическая и социалистическая. Нет, при таких порядках и при таких достатках никогда нам не победить, никогда нам не построить коммунизм!" [69]
  
  Ещё острее ставился вопрос в анонимном письме, направленном в Наркомторг СССР: "Мы имеем к советской стране большой счёт,- писал автор.- Как раньше ни угнетали рабочего и крестьянина, но хлеб он имел. Теперь в молодой советской стране, которая богата хлебом, чтобы люди умирали от голода?.. Надо давать хлеб немцам, но раньше нужно накормить свой народ, чтобы он не голодал, чтобы, если на нас нападут, мы могли дать отпор" [70].
  
  Из сводки НКВД. "Что это за жизнь! Если был бы Троцкий, то он руководил бы лучше Сталина". (За этим высказыванием следует отметка НКВД - "разрабатывается".)
  
  "Рано или поздно, а Сталину всё равно не жить. Против него много людей". "Сталин много людей уморил голодом" [71].
  
  В ряде писем содержались серьёзные предупреждения "вождям", что сохранение существующего положения чревато взрывом народного возмущения. "Нет ничего страшнее голода для человека,- писала В. Игнатьева в ЦК ВКП(б).- Этот смертельный страх потрясает сознание, лишает рассудка, и вот на этой почве такое большое недовольство. И везде, в семье, на работе, говорят об одном: об очередях, о недостатках. Глубоко вздыхают, стонут, а те семьи, где заработок 150-200 руб. при пятерых едоках, буквально голодают - пухнут... Меры надо принимать немедленно и самые решительные, пока ещё народ не взорвался" [72].
  
  В анонимном письме, направленном Молотову из города Орджоникидзеград Орловской области, говорилось, что город вот уже четвёртый месяц находится без топлива и без света, в домах используют первобытное освещение - лучину. "У рабочих настроение повстанческое,- подчёркивал автор письма.- Тов. Молотов, рабочие могут терпеть, но терпение скоро может лопнуть" [73]. Ещё в сентябре 1939 года нарком торговли А. В. Любимов поставил перед Политбюро вопрос о необходимости введения карточной системы. По существу, он призывал узаконить лишь то, что стихийно уже сложилось в стране. Однако Молотов 17 сентября, выступая по радио, заявил, что "страна обеспечена всем необходимым и может обойтись без карточной системы в снабжении" [74].
  
  Ответственность за сложившийся в стране кризис снабжения и острый товарный дефицит была возложена на местные партийные, советские и хозяйственные органы. Именно поэтому Политбюро отказалось узаконить закрытые распределители для местной номенклатуры. Перед войной Политбюро усилило централизацию и контроль за деятельностью местных органов власти. 4 мая 1941 г. Политбюро приняло решение о назначении Сталина председателем СНК СССР. 6 мая это назначение было оформлено указом Президиума Верховного Совета [75]. Таким образом, Сталин возглавил оба центральных органа власти.
  
  Для обеспечения оперативного руководства в составе СНК СССР было создано Бюро, увеличилось число заместителей председателя СНК СССР, с тем чтобы каждый заместитель наблюдал за работой не более 2-3 наркоматов. Были ликвидированы хозяйственные советы при СНК СССР как посредническое звено между ним и наркоматами, создан Наркомат государственного контроля, изменён характер деятельности Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Её единственной обязанностью стала проверка исполнения решений руководства страны партийными, советскими и хозяйственными органами на местах. Было проведено разукрупнение наркоматов и партийно-советских органов, с тем чтобы под их контролем находилось меньшее число предприятий и территорий [76].
  
  
  
  
  VI
  
  
  
  Карательные меры по ужесточению трудовой дисциплины
  
  Бессилие власти перед экономическим кризисом породило очередное насилие, целью которого было вернуть людей из очередей на производство, заставить работать и подавить растущее недовольство.
  
  За две последние недели 1938 года было принято два постановления ЦК, СНК и ВЦСПС, направленные на ограничение трудовых и социальных прав рабочих и служащих. Принятию этих постановлений предшествовала шумная пропагандистская кампания, требующая применения суровых мер по отношению к "рвачам, перебегающим с места на место в погоне за длинным рублём". Начиная с 14 декабря в "Правде" и других газетах стали появляться статьи стахановцев, мастеров, директоров предприятий, повествующие об обилии в стране лодырей, прогульщиков и "летунов". Во многих статьях приводились примеры огромной текучести рабочих, составляющей на некоторых предприятиях 50 и более процентов в год от их общей численности.
  
  Для того чтобы затруднить рабочим переход с одного предприятия на другое, 20 декабря было принято постановление СНК "О введении трудовых книжек", согласно которому администрация предприятий и учреждений должна была принимать на работу рабочих и служащих только при предъявлении трудовой книжки, где записывались сведения о переходе работника с одного предприятия (учреждения) на другое [77].
  
  Идею трудовых книжек Сталин заимствовал у Гитлера, который ввёл их ещё в 1934 году. Разница между немецкими и советскими трудовыми книжками состояла в том, что в последних указывалась причина ухода рабочего с предприятия, что нередко затрудняло приём на другую работу.
  
  28 декабря было принято постановление СНК, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС "О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотреблениями в этом деле". В постановлении указывалось, что для лодырей, прогульщиков и "рвачей, обманывающих государство", увольнение с предприятий за нарушение трудовой дисциплины "не является сколько-нибудь действенным наказанием, так как в большинстве случаев они немедленно устраиваются на работу на других предприятиях". Постановление устанавливало, что за "неприятие мер по укреплению трудовой дисциплины руководители предприятий, учреждений, цехов, отделов должны привлекаться к ответственности, вплоть до снятия с работы и предания суду" [78]. Тем же постановлением вводилась ещё одна карательная мера - увольнение с работы за четыре опоздания в течение двух месяцев. При этом к опозданиям приравнивались задержки в заводских столовых. Учитывая, что обеденные перерывы были сокращены с 45 минут до 20-30, а из-за плохо налаженной работы в столовой нередко выстраивались длинные очереди, рабочие просто не успевали пообедать в столь короткий срок.
  
  Изменению практики социального страхования также предшествовала пропагандистская кампания, в ходе которой указывалось, что "в соцстрахе деньгами бросаются направо и налево", а бюллетени по болезни "порой врачами выдаются бесконтрольно" [79]. Во многих статьях выдвигалось требование урезать право женщин - работниц и служащих на декретный отпуск в размере 56 дней до родов и столько же дней после родов. "Письма трудящихся", помещённые в "Правде", уверяли, что "закон об отпусках по беременности утверждался много лет назад" (! - В. Р.) и "устарел" [80]. Между тем указанный размер декретного отпуска был установлен в 1936 году. "Обновление" закона выразилось в том, что декретный отпуск был сведён к 35 дням до родов и 28 дням после родов.
  
  Пособие по болезни также было урезано. Оно выдавалось отныне в размере 100 % лишь тем, кто более 6 лет проработал на одном предприятии. Проработавшим от 3 до 6 лет оно выплачивалось в размере 80 % от средней зарплаты, от 2 до 3 лет - в размере 60 % и до 2 лет - в размере 50 %. При этом работники, не являвшиеся членами профсоюза, получали пособие в половинном размере от этих норм.
  
  Путёвки в дома отдыха разрешалось предоставлять только тем, кто проработал на данном предприятии не менее двух лет. При этом не учитывалось даже то, что многие предприятия были построены в последние годы, и поэтому у рабочих и служащих не было никакой "вины" за малый стаж работы на них.
  
  Однако все эти меры практически ничего не дали для снижения текучести кадров, которая по-прежнему оставалась бичом советской промышленности. Мизерная оплата труда и тяжёлые условия на производстве и в быту по-прежнему заставляли рабочих переходить с одного завода на другой в поисках более высокого заработка, сносных жилищных условий и т. д. Рабочие нередко саботировали постановление о трудовых книжках, а администрация предприятий в условиях повсеместного большого спроса на рабочую силу принимала людей на работу без предъявления трудовых книжек. Как сообщалось в "Правде", "на металлургических заводах лежат сотни трудовых книжек, не востребованных рабочими, ушедшими с производства. Всякими обходными путями прогульщики умудрялись устраиваться на других заводах, получая там новые трудовые книжки" [81]. Например, за полтора года с завода "Манометр" было уволено за прогулы и ушло по собственному желанию 2253 человека (при штатном расписании в 2500 человек) [82].
  
  Обнаружилось, что рабочие научились даже использовать меры, установленные в декабре 1938 года, для того, чтобы уходить с предприятия. На пленуме ВЦСПС Шверник жаловался, что рабочие "умышленно опаздывают на работу свыше 20 минут и на этом основании требуют увольнения с работы". Ещё более анекдотичным был рассказ директора московской обувной фабрики "Парижская коммуна" Ритмана о случае, когда к нему зашёл жестянщик Капустин и стал возмущаться тем, что его не увольняют за кражу. "Оказалось, что этот Капустин пытался унести четыре пары подошв, но был задержан. Хорошо разбираясь в тонкостях уголовного законодательства, он украл ровно столько, чтобы не попасть со своим мелким делом в народный суд, а отделаться решением товарищеского суда и одновременно улизнуть с фабрики" [83].
  
  Зная об огромном множестве подобных фактов, сталинская клика не пошла по пути улучшения условий и охраны труда, работы заводских столовых и городского общественного транспорта, снабжения предприятий сырьём и полуфабрикатами, уменьшения простоев, в том числе из-за отсутствия работы и плохого ремонта оборудования. Вместо этого она прибегла к привычным административно-полицейским мерам, введению уголовного наказания за многие виды проступков на производстве.
  
  Вопрос о резком ужесточении трудового законодательства был поднят 19 июня 1940 г. Сталиным в кругу своего ближайшего окружения. Как явствует из дневниковых записей В. А. Малышева, Сталин поставил здесь вопрос о введении жёстких репрессивных мер по борьбе с текучестью. "После довольно жарких споров тов. Сталин предложил издать закон о запрещении самовольных переходов рабочих и служащих с предприятия на предприятие, добавив: "А тех, кто будет нарушать этот закон, надо сажать в тюрьму"".
  
  В той же беседе Сталин предложил ввести 8-часовой рабочий день и аргументировал это следующим образом: "Наши профсоюзы развратили рабочих. Это не школа коммунизма, а школа рвачей. Профсоюзы натравливают рабочих против руководителей и потакают рваческим, иждивенческим тенденциям. Почему рабочие в капиталистических странах могут работать на капиталистов по 10-12 часов (рабочего дня такой продолжительности давно не существовало в развитых капиталистических странах.- В. Р.), а наши рабочие на своё родное государство должны работать 7 часов?.. Мы сделали большую ошибку, когда ввели 7-часовой рабочий день... Сейчас такое время, когда надо призвать рабочих на жертвы и ввести 8-часовой рабочий день без повышения оплаты" [84]. Предложения Сталина были официально выдвинуты 26 июня 1940 года в обращении ВЦСПС к рабочим и служащим. На следующий день был обнародован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня "О переходе на 8-часовой рабочий день, на 7-дневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений".
  
  Согласно этому Указу, принятому, как говорилось в его преамбуле, по "представлению ВЦСПС", во-первых, существенно увеличивалась продолжительность рабочего дня - с семи до восьми часов на предприятиях с семичасовым рабочим днём и с шести до восьми часов - для служащих учреждений. Вводилась 7-дневная рабочая неделя. В среднем рабочее время было увеличено на 33 часа в месяц [85]. Кроме того, в связи с переходом на 8-часовой рабочий день постановлением СНК были повышены нормы выработки и в то же время снижены расценки [86].
  
  Во-вторых, Указ запрещал самовольный уход с предприятий и учреждений, а также самовольный переход с одного предприятия или учреждения на другое. Рабочие и служащие, самовольно ушедшие с предприятий и учреждений, должны были предаваться суду и по приговору суда подвергаться тюремному заключению сроком от двух до четырёх месяцев.
  
  В-третьих, за прогул без уважительной причины (а к нему приравнивалось, например, опоздание на работу на 20 минут, а также опоздание после обеда, посещение в рабочее время заводской поликлиники или больницы) рабочие и служащие карались не увольнением, как это было раньше, а исполнительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием до 25 % заработной платы.
  
  В-четвёртых, директора предприятий и руководители учреждений подлежали привлечению к судебной ответственности за уклонение от предания суду лиц, виновных в самовольном уходе с предприятий и в прогулах, а также за приём на работу "укрывающихся от закона лиц, самовольно ушедших с предприятий и учреждений". И этот Указ "единодушно одобрялся" на повсеместно проходивших собраниях рабочих и служащих. Как сообщал в "Правде" известный фельетонист Рыклин, на некоторых собраниях обнаруживалось, что "в семье не без урода. В общем согласном хоре воодушевления (sic! - В. Р.) кое-где прорывается чуждый нам голос. Так, например, на одном предприятии выступала работница Михальчёнок. Она, видите ли, не согласна с новым порядком работы. Её заявление было встречено громким смехом" [87].
  
  О свирепости мер, применяемых к нарушителям Указа, свидетельствовали материалы, публикуемые в печати. Так, прокурор Московского района Ленинграда сообщал, что работница-станочница Ремизова осмелилась потребовать у администрации завода расчёт на основании того, что она "не согласна с условиями труда". За это Ремизова была приговорена к четырем месяцам тюрьмы и немедленно после судебного заседания была взята под стражу [88].
  
  Уже в течение первого месяца после появления Указа от 26 июня на его основе было возбуждено 103 542 уголовных дела [89]. А за вторую половину 1940 г. за самовольный уход с предприятий и учреждений, прогулы и опоздания было осуждено более 2 млн 90 тыс. человек, из которых свыше 1,7 миллиона отбывали 6-месячный исправительно-трудовой срок по месту работы [90].
  
  О значении, которое придавалось этому Указу, свидетельствовал тот факт, что 24-31 июля 1940 года состоялся пленум ЦК, который рассмотрел вопрос о контроле за проведением в жизнь данного Указа - случай, беспрецедентный в истории партии. 23 июля на заседании Политбюро Сталин вновь резко критиковал Шверника за "реформистскую" политику профсоюзов. "Разве не развращают профсоюзы рабочих, когда профсоюзные работники приходят и тушат в цеху свет в то время, когда рабочие хотят работать сверхурочно?!" - заявил он. На том же заседании Сталин поддержал предложение об удлинении рабочего дня для подростков в возрасте от 16 до 18 лет до 8 часов вместо 6 часов [91].
  
  На пленуме с докладом о контроле за проведением в жизнь Указа Президиума Верховного Совета выступил Маленков. Он констатировал, что Указ проводится в жизнь неудовлетворительно. На ряде заводов прогулы не только не снизились, но даже увеличились. На предприятиях Донбасса в среднем за сутки увольняется 357 человек. В результате за истекший месяц действия Указа удалось добиться лишь незначительного увеличения выпуска промышленной продукции [92].
  
  В докладе и прениях приводились факты, свидетельствующие о фактическом саботаже работниками Указа и использовании при этом различных уверток. В Законе, принятом в 1933 году, за мелкие кражи на производстве предусматривался не суд, а административное взыскание или увольнение с производства. Пользуясь этим, рабочие специально практикуют мелкие хищения, чтобы быть уволенными с предприятия. Так, рабочий Митрофанов, украв 5 метров товара, заявил: "Я украл потому, что просил уволить, а меня не увольняют. Если вы меня не уволите, я украду ещё 20 метров" [93]. На текстильных фабриках участились случаи, когда работницы, уходя с фабрики, демонстративно показывают в проходной полметра взятой мануфактуры для того, чтобы это было замечено и их уволили за мелкую кражу [94]. На пленуме приводились примеры того, как рабочие переставали выполнять нормы, чтобы их уволили с завода.
  
  В выступлении по этому вопросу Сталин говорил: "Наши директора - трепачи, болтают, и их хулиганы не уважают... Сейчас рабочий идёт на мелкое воровство, чтобы уйти с работы. Этого нигде в мире нет. Это возможно только у нас, потому что у нас нет безработицы. У нас нет страха потерять работу. Лодыри, летуны расшатывают дисциплину... Притока рабочей силы на предприятия из деревни сейчас нет... Надо добиться, чтобы дармоеды, сидящие в колхозах, ушли бы оттуда. Людей, живущих в деревне и мало работающих, много. Их надо оттуда выгнать. Они пойдут работать в промышленность" [95].
  
  По предложению Маленкова на июльском пленуме было принято решение издать новый указ, согласно которому рабочие и служащие, виновные в совершении мелких краж на предприятиях, не увольнялись бы, а карались по приговору суда тюремным заключением сроком на один год [96].
  
  На пленуме критиковалась также "антигосударственная практика" руководителей предприятий, под которой понимались случаи, когда директора предприятий, начальники цехов и мастера "прибегали к укрывательству от суда летунов и прогульщиков", выдавая им увольнительные записки на 1-2 дня для отпуска по домашним обстоятельствам, для поездки на родину, для встречи и проводов родственников, заготовки дров и т. д. [97] Приводились случаи, когда нарушителям трудовой дисциплины выдавались характеристики, свидетельствующие о том, что они являются передовиками производства.
  
  Так, рабочий Мосляков получил хорошую характеристику, в которой было указано, что он "за весь период работы на станке перевыполнял нормы в 3 раза и в настоящее время является лучшим новатором в цехе". Эта характеристика была названа "преступным покрывательством летунов и прогульщиков", а Мехлис охарактеризовал её даже как протест против закона [98].
  
  Передача дел о прогулах и других нарушениях трудовой дисциплины в суды приводила к огромным потерям времени. Советская печать оказалась вынужденной публиковать сообщения, например, о том, что отданный под суд рабочий только на вызовы к следователю потерял четыре смены [99]. Кроме того, Указ ставил своей задачей оказывать "воспитательное воздействие на рабочих". В соответствии с этим слушание дел по нему первоначально проводилось с соблюдением норм судопроизводства, при участии адвокатов, а судебные заседания нередко устраивались в цехах - в качестве "показательных процессов". Поэтому не случайно, что даже в самый разгар репрессивной кампании число дел, переданных в суд согласно Указу от 26 июня, стало существенно сокращаться. Так, в сентябре в Московской области к ответственности за прогулы было привлечено лиц на 53,4 % меньше, чем в августе, в Смоленской области - на 41,2 % меньше [100]. Многие приговоры были отменены после разъяснения Верховного Суда СССР: "Рассмотрение дел о преступлениях, предусмотренных Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года, без надлежащей проверки обстоятельств дела может привести... к осуждению невиновного" [101].
  
  Для более быстрого и эффективного наказания "летунов" в докладе Маленкова предлагалось ввести намного более упрощенную практику разбора их дел: прежде всего отказаться от процедуры предварительного следствия в отношении прогульщиков и "летунов", а прокурорам прекратить приём объяснений о причинах прогула. Особое раздражение участников пленума вызывало равноправное участие сторон при рассмотрении дел о нарушителях трудовой дисциплины. "Часто состязание было в пользу прогульщика,- говорил Маленков,- адвокат забивал прокурора. Защитники часто играют ведущую роль" [102]. Нарком юстиции Рычков каялся, что дал указание рассматривать дела о нарушителях трудовой дисциплины обязательно с участием прокурора и адвоката. "Этой директивой дали на заводах трибуну адвокатам для произнесения политически вредных речей" [103]. Вторя ему, Кузнецов утверждал, что в большинстве своём среди адвокатов - "люди, которые раньше работали в органах суда и прокуратуры и по политическим мотивам были изгнаны оттуда. Они очень крепко злы против нас и стараются каждый судебный процесс сорвать" [104].
  
  Особую "самокритику" на пленуме вызвало стремление, отраженное в Указе от 26 июня,- превратить "в воспитательных целях" суды над прогульщиками в показательные процессы, проводимые в цехах предприятий. "То, что эти дела рассматривали среди рабочих, это дискредитировало Указ",- прямо заявил Рычков [105]. "Эти показательные процессы превратились в плохо организованные митинги, и они фактически дискредитировали этот Указ". А Маленков привёл пример того, как на Ярославском прядильно-ткацком комбинате был организован в присутствии 900 рабочих показательный процесс над работницей Климовой за её самовольный уход с предприятия. Во время суда Климова очень болезненно реагировала на задаваемые ей вопросы, всё время плакала. Это вызвало сочувствие к ней со стороны присутствовавших рабочих. Когда суд приговорил Климову к трёхмесячному заключению и её взяли под стражу, вслед за ней из зала суда двинулась толпа рабочих и работниц численностью в 300-400 человек, которая с возгласами возмущения решением суда проводила её до дверей тюрьмы [106].
  
  Во исполнение решений пленума [107] 10 августа был принят новый Указ Верховного Совета СССР, который ужесточил ответственность за мелкие кражи на производстве, заменив увольнение годом тюремного заключения. Данный Указ был принят одновременно с Указом, упростившим процедуру судебных рассмотрений дел о нарушении трудовой дисциплины. Отныне дела о прогулах и самовольном уходе с предприятий и учреждений должны были рассматриваться без участия адвокатов и народных заседателей.
  
  Пятого августа была опубликована передовая "Правды" "Покровительство прогульщикам - преступление против государства", в которой осуждались "гнилые либералы" - руководители предприятий и работники судов, не проявляющие должной жестокости к рабочим, допускающим прогулы и опоздания на работу.
  
  Указ об уголовной ответственности за мелкие хищения был опубликован в "Правде" 17 августа, а уже 22 августа в той же газете был опубликован обширный список рабочих, осуждённых на год тюремного заключения за кражу, например, двух метров сатина или двух дверных замков.
  
  16 августа был принят новый Указ Президиума Верховного Совета, распространявший карательные меры и на работников сельского хозяйства - "О запрещении самовольного ухода с работы трактористов и комбайнеров, работающих в машинно-тракторных станциях". А спустя ещё три месяца Указом Президиума Верховного Совета "О порядке обязательного перевода инженеров, техников, мастеров, служащих и квалифицированных рабочих с одних предприятий и учреждений в другие" была установлена уголовная ответственность не только за попытку покинуть предприятие, но и за отказ на требование перейти на другое предприятие.
  
  Ужесточающие трудовое законодательство указы появлялись вплоть до конца 1940 года, распространяясь даже на несовершеннолетних. 26 сентября на заседании Политбюро обсуждался вопрос о трудовых резервах. В ходе этого обсуждения Сталин заявил: "Есть у нас закон, запрещающий самовольный уход с предприятий, но на этом законе долго не удержимся... Основа проекта о трудовых резервах состоит в том, что парня учат, одевают, обувают, его мобилизуют и потом он обязан 4 года работать там, где нам нужно" [108].
  
  Второго октября был принят Указ "О государственных трудовых резервах СССР", вводивший мобилизацию молодёжи в ремесленные училища и школы фабрично-заводского обучения. Совнаркому предоставлялось право ежегодно призывать от 800 тыс. до 1 млн подростков мужского пола для обязательного профессионального обучения. Поскольку учащиеся 8-10 классов от призыва освобождались [109], он коснулся почти исключительно детей из бедных семей.
  
  28 декабря ещё одним Указом была введена уголовная ответственность учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы) - вплоть до заключения в колонию сроком до года.
  
  Уголовные меры предусматривались и по отношению к руководящему и инженерно-техническому составу предприятий. Для пресечения их усилий использовать товарно-денежные отношения и бартерные сделки на производстве 10 февраля 1940 года был принят Указ "О запрещении продажи, обмена и отпуска на сторону оборудования и материалов и об ответственности по суду за эти незаконные действия". Указом от 10 июля того же года была введена уголовная ответственность (от 5 до 8 лет тюрьмы) "за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями". При этом для директоров, главных инженеров и начальников отделов технического контроля выпуск брака приравнивался к вредительству.
  
  Однако даже самые жестокие карательные меры не могли пресечь текучесть кадров и другие явления, лихорадящие советскую промышленность. В октябре 1940 года "Правда" сообщала, что на Сталинградском тракторном заводе в июле было принято 450, а уволено 246 рабочих, в августе - соответственно 372 и 339, в сентябре - 428 и 405 [110].
  
  Решения об опозданиях, прогулах и т. п. утеряли на многих предприятиях всякую силу, поскольку в условиях кризиса снабжения люди простаивали в очередях по многу часов рабочего времени, чтобы приобрести самые необходимые товары, начиная с хлеба.
  
  Комментируя новшества в советском трудовом и уголовном законодательстве, "Бюллетень оппозиции" в статье "Политика кнута" писал: "Если бы все изданные за последнее время в Советской России указы действительно точно выполнялись, то добрая половина граждан СССР сидела бы в тюрьме: за прогул - исправительно-трудовые работы; за самовольный уход с завода - тюрьма; за выпуск брака - тюрьма; за самую что ни на есть мелкую кражу на производстве - тюрьма" [111].
  
  
  
  
  VII
  
  
  
  Боеспособность армии перед войной
  
  За три с половиной предвоенных года капиталовложения в развитие оборонной промышленности составили более 25 % всех капиталовложений в промышленность, а темпы роста оборонной промышленности были в 3 раза выше, чем промышленности СССР в целом [112]. Накануне войны СССР по объёму машиностроения занял второе место в мире и первое в Европе [113]. В 1939 и 1940 годах среднегодовое производство основных видов оружия и боевой техники поднялось в 2-10 раз по сравнению с 1935-1937 годами [114].
  
  Однако планы оборонной промышленности и в эти годы не выполнялись, прежде всего из-за систематического невыполнения, начиная с 1937 года, планов выпуска чёрной металлургии [115]. Поэтому производство тяжёлого оружия всё время отставало, несмотря на резкое снижение выпуска продукции гражданской автопромышленности (с 201,7 тыс. автомобилей в 1939 году до 145,4 тыс. в 1940 году, со 112,9 тыс. тракторов в 1939 году до 31,6 тыс. в 1940 году) [116].
  
  По количественному производству основных видов оружия и боевой техники СССР в 1940 - первой половине 1941 года превзошёл Германию. Благоприятным для СССР было и количественное соотношение важнейших видов вооружений к началу Отечественной войны. В июне 1941 года у Германии имелось 5650 танков и штурмовых орудий, а у Советского Союза - свыше 20 тыс., боевых самолётов - соответственно 10 и 22 тыс. [117] Это соотношение было сведено на нет к началу 1942 года в результате тяжких поражений Советской армии. Уже в первый день войны противнику удалось уничтожить около 1200 советских боевых самолётов, в том числе 900 - прямо на аэродромах. В первые недели войны немецкими войсками было захвачено огромное количество оружия и боеприпасов, сосредоточенных до войны на складах в западных районах страны. Все эти огромные потери во многом объяснялись тем, что в 1940-1941 годах аэродромы и военные склады размещались в непосредственной близости от границы. К декабрю 1941 года потери оружия и боеприпасов составили 75 % всего их наличия к началу гитлеровской агрессии [118]. По немецким данным, на 1 декабря 1941 г. число уничтоженных или захваченных советских танков составило 21 391, орудий - 32 541, самолётов - 17 332 [119].
  
  Однако имелась и другая сторона дела. Значительная часть советской военной техники по своим техническим и эксплуатационным данным уступала немецкой. Из огромного танкового парка на 22 июня 1941 года боеготовых машин было лишь около 30 % [120].
  
  Промышленность крайне медленно перестраивалась на производство новых видов вооружений. В этом отношении благополучнее всего обстояло дело в артиллерийской промышленности: две трети образцов артиллерийских орудий, находившихся к началу войны в производстве, были созданы в 1938-1940 годах [121]. Что же касается танковой промышленности, то она в 1940-1941 годах выполнила заказ на поставку танков новых образцов только на треть [122]. В западных военных округах к началу войны находилось всего 636 танков KB и 1225 танков Т-34, которые по своим боевым и эксплуатационным характеристикам во многом превосходили немецкие танки [123]. Новые танки стали поступать в войска только со второй половины 1940 года, а танки Т-34 и KB - лишь в апреле - мае 1941 года [124].
  
  Отставание СССР по всем видам боевой авиации выявилось уже в годы гражданской войны в Испании. К началу Отечественной войны современной авиационной техникой удалось перевооружить не более 21 % авиационных частей, а примерно 75-80 % от общего числа самолётов по своим летно-техническим данным уступали однотипным самолётам Германии [125]. На вооружении Красной Армии находилось лишь 2700 самолётов новейших марок [126], а безнадёжно устаревших машин - 16,7 тыс. [127] Среди выпускаемых непосредственно перед войной самолётов преобладали машины старых образцов, уступавшие немецким самолётам по боевым и тактическим свойствам [128].
  
  Из-за недостатков авиационной техники даже в мирное время в военно-воздушных силах крайне велика была аварийность. 12 апреля 1941 года Тимошенко и Жуков доложили Сталину, что ежегодно при авариях и катастрофах гибнут в среднем 600-900 самолётов. Только за неполный первый квартал 1941 года произошли 71 катастрофа и 156 аварий, при которых было разбито 138 самолётов и погиб 141 летчик [129].
  
  Лишь после поездки в Германию в 1940 году специальной комиссии для знакомства с немецкой авиационной промышленностью Сталин с изумлением узнал, что по производству самолётов немцы обгоняют СССР и в количественном отношении: в Германии выпускалось ежедневно 70-80 самолётов, а в Советском Союзе - 26 [130].
  
  К началу Отечественной войны самолёты старых типов составляли 82,7 % самолётного парка Красной Армии, а новые - 17,3 %, причём лишь 10 % летчиков успели пройти переобучение на этих самолётах [131]. До 90 % советского танкового парка были устаревшие лёгкие танки. Среднемесячные потери советских танков составляли 19 % от находившихся на фронте [132].
  
  Крайнее отставание наблюдалось в области средств связи и информации. В своих мемуарах Хрущёв рассказывал, как однажды посол Германии в СССР Шуленбург увидел, что на советском радио передачи записываются стенографистками. Он в удивлении спросил Молотова: "Как? У вас стенографистки ведут запись?" и тут же осекся, поняв, что невольно выдал военные секреты Германии. Молотов доложил об этом разговоре Сталину. Лишь тогда кремлёвские "вожди" пришли к выводу, что у немцев, видимо, имеются технические средства записи. "Только после войны,- вспоминал в этой связи Хрущёв,- мы узнали, что существуют магнитофоны... Немцы же имели ещё до войны магнитофоны... По таким деталям фашисты тоже судили о нашем военно-техническом уровне, нашей военной оснащённости, чувствовали нашу слабость, и это укрепляло их желание поскорее развязать войну" [133].
  
  При всём этом Сталин продолжал держать дело производства вооружений под своим единоличным контролем, не допуская к соответствующей информации даже своих "ближайших соратников". "Что же делалось в нашей стране по повышению боеспособности Красной Армии, улучшению вооружений, оснащению войск техникой? - писал о предвоенных годах Хрущёв.- Конкретно я почти ничего не знал, и мне неизвестно, что знали другие члены Политбюро" [134].
  
  Некомпетентность Сталина в вопросах вооружений дорого обошлась советскому народу. "Постоянное вмешательство Сталина в вопросы выбора новых типов вооружений часто приводило к печальным последствиям,- пишет французский историк Н. Верт.- До конца 1941 г. в военной промышленности предпочтение отдавалось массовому производству морально устаревшей техники, "поставленной в план" много лет назад... В своих мемуарах военные руководители вспоминали, что Сталин отказал в поддержке, необходимой для производства ряда созданных лучшими конструкторами новых видов вооружений" [135]. Более того: накануне войны были арестованы нарком вооружения Ванников и несколько ведущих конструкторов вооружений, а нарком авиационной промышленности М. М. Каганович, будучи обвинённым в шпионаже в пользу Англии, покончил жизнь самоубийством.
  
  31 мая 1941 года авиационный конструктор, генерал-майор Филин был предан суду военного трибунала. Этим же приказом отстранялась от должности группа инженеров и летчиков-испытателей, работавших в НИИ ВВС. Постановлением Особого совещания от 13 февраля 1942 года А. И. Филин был приговорён к расстрелу [136].
  
  
  
  
  VIII
  
  
  
  Обезглавленная армия
  
  Общая численность Вооружённых Сил СССР увеличилась с 1 сентября 1939 года по 22 июня 1941 года более чем в 2,8 раза и достигла 5374 тыс. человек [137]. Ассигнования на оборону, составлявшие в 1939 году 25,6 % государственного бюджета, в начале 1941 года выросли до 43,4 % [138]. Однако за этими внушительными цифрами крылись огромные слабости Красной Армии и постановки дела обороны СССР вообще. Это выражалось прежде всего в крайне низком уровне профессиональной подготовки командного состава РККА.
  
  В начале 1941 года в армии и на флоте служило свыше 579 тыс. офицеров. Из них лишь 7,1 % командно-начальствующего состава армии имели высшее военное образование, 55,9 % - среднее, 24,6 % - прошли различные ускоренные курсы, а 12,4 % - не имели военного образования вообще [139].
  
  Конечно, определяющее влияние на все эти процессы оказали репрессии 1937-1938 годов. В предвоенные годы значительная часть уволенных из армии была восстановлена. Так, в 1937 году из армии было уволено 18 656 человек, среди которых арестованные составляли 4474, а исключённые из партии "за связь с заговорщиками" - 11 104. Из первой категории в 1939-1941 годах было возвращено в армию 206 человек, из второй - 4338 человек.
  
  В 1938 году было уволено 16 362 человека, из них арестовано 5032 человека и исключено из партии 3580 человек. Из первой категории было восстановлено в армии 1225, из второй - 2864 человека [140].
  
  В 1939 году репрессии в армии резко пошли на убыль. В этом году было арестовано 73 армейских командира (из них восстановлено 26) и уволено "за связь с заговорщиками" - 284 (из них восстановлено 126) [141].
  
  Однако большинство потерь остались невосполнимыми. Особенно это касалось высшего начальствующего состава. Из 85 членов Военного Совета при наркоме обороны, образованного в 1935 году из числа наиболее опытных и авторитетных военачальников, были подвергнуты репрессиям 76 человек. Из них 68 человек были расстреляны, двое покончили жизнь самоубийством, один (В. К. Блюхер) умер во время следствия, один (Д. М. Галлер) скончался в лагере, трое вышли на свободу после смерти Сталина [142]. Особый удар по Красной Армии был нанесён расстрелом Тухачевского, которого Жуков называл "гигантом военной мысли, звездой первой величины в плеяде военных нашей Родины" [143].
  
  Оставшиеся на воле высшие военачальники (в особенности из числа бывших командиров 1-й Конной армии) оказались в большинстве своём несостоятельными, а выдвинутые в годы массовых репрессий - не обладали необходимыми военными знаниями и опытом.
  
  Непригодность многих новых командиров к ведению современной войны выявилась во время войны с Финляндией. Одним из её итогов было снятие со своих постов многих военных командиров, а затем - и самого Ворошилова, признанного одним из главных виновников неудач в "зимней войне". Сталин, вплоть до 1937 года упорно отвергавший предложения группы Тухачевского об отстранении Ворошилова от руководства Красной Армией, уже после первых серьёзных неудач в локальных сражениях на Дальнем Востоке пришёл к выводу о неспособности Ворошилова занимать пост наркома обороны. После освобождения Ворошилова от этой должности в мае 1940 года Ворошилов, по словам Хрущёва, "долгое время находился как бы на положении мальчика для битья" [144].
  
  "Козлами отпущения" за неудачи финской войны Сталин сделал также командиров - участников гражданской войны, явно преувеличив их роль, поскольку их доля в командном составе после репрессий 1937-1938 годов была крайне незначительной. В заключительном слове на заседании Главного военного совета он заявил: "У нас есть в командном составе засилье участников гражданской войны, которые не могут дать хода молодым кадрам". Среди таких "молодых кадров", "новых людей", "мастеров, инженеров войны" Сталин назвал, в частности, выдвинутого в возрасте 24 лет на пост командующего военно-воздушными силами Рычагова [145].
  
  Однако в 1940 - первой половине 1941 года были арестованы около двадцати высших военачальников, выдвинувшихся в 1937-1939 годах, в том числе несколько активных участников гражданской войны в Испании. Среди них были заместитель наркома обороны генерал-лейтенант Рычагов; начальник управления противовоздушной обороны генерал-полковник Штерн; помощник начальника Генштаба по авиации генерал-лейтенант авиации Смушкевич; начальник Главного управления авиации дальнего действия генерал-лейтенант авиации Проскуров и др. [146]
  
  Причины расправы с этими людьми носили разный характер. Так, Рычагов на заседании Военного Совета, где речь шла о большой аварийности авиации, неожиданно бросил резкую реплику Сталину: "Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах". Эта реплика вызвала сильное раздражение Сталина. Спустя короткое время, в самом начале войны Рычагов был арестован и исчез навсегда [147].
  
  В начале 1941 года начальник Генерального штаба Мерецков в выступлении на совместном заседании Политбюро и Главного Военного Совета заявил, что война с Германией неизбежна и поэтому нужно переводить на военное положение армию и страну, укреплять западную границу. За это он был объявлен "паникером войны" и на этом основании снят со своего поста, а спустя некоторое время арестован. Правда, после истязаний и издевательств в застенках НКВД он был по приказу Сталина освобождён и возвращен на руководящую работу в начале войны, которую он закончил в звании маршала [148].
  
  Репрессии командного состава привели к тому, что уже война с Финляндией, по словам Жукова, показала: "Мало того, что армия, начиная с полков, была обезглавлена, она была ещё и разложена" [149].
  
  Это разложение выражалось прежде всего в упадке воинской дисциплины. На совещании по военной идеологии, состоявшемся в мае 1940 года, Проскуров говорил: "Как это ни тяжело, но я прямо должен сказать, что такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни у одной армии, как у нас. (Голоса: "Правильно!")" [150]
  
  На ослабление армейской дисциплины сталинская клика реагировала привычными для неё методами введения новых репрессий. 6 июля 1940 года был принят Указ Верховного Совета СССР "Об уголовной ответственности за самовольные отлучки и дезертирство", согласно которому военнослужащие за совершение самовольной отлучки подвергались суду Военного трибунала и по его приговору направлялись в только что созданные дисциплинарные батальоны на срок от 3 месяцев до 2 лет [151].
  
  В новом дисциплинарном уставе, введённом в действие в октябре 1940 года, указывалось, что командир не несёт ответственности, если он "для принуждения неповинующегося приказу и для восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применять силу или оружие" [152]. Это положение привело к широкому распространению рукоприкладства офицеров, сержантов и старшин по отношению к подчинённым.
  
  Обезглавливание Красной Армии, ослабление её морального духа и внедрение палочной дисциплины сыграли немалую роль в том, что, как говорил Жуков в беседе с К. Симоновым, "...немецкая армия к началу войны была лучше нашей армии подготовлена, выучена, вооружена, психологически была лучше готова к войне..." [153].
  
  Такое положение дел не было секретом для германского руководства. Даже в разгар советско-германской "дружбы" плачевное состояние Красной Армии оживлённо обсуждалось среди нацистских бонз, о чём свидетельствуют дневниковые записи Геббельса: "1939 г. 11.XI. Русская армия большой ценности не имеет. Плохо руководима, ещё хуже оснащена и вооружена... 14.XI. Гитлер вновь констатирует катастрофическое состояние русской армии. Её едва ли можно использовать для боевых действий" [154].
  
  Выступая 23 ноября 1939 года на секретном совещании главнокомандующих родами войск вермахта, Гитлер говорил: "Россия в данный момент не опасна. Она ослаблена многими внутренними обстоятельствами... Фактом остаётся то, что в настоящее время боеспособность русских войск незначительна. На ближайший год или два нынешнее состояние сохранится" [155].
  
  Эти выводы Гитлера были подтверждены и конкретизированы немецкими военными и политическими аналитиками, а также германской военной разведкой в непосредственном преддверии нападения Германии на СССР. В секретном докладе, подготовленном разведывательным отделом Генштаба сухопутных войск Германии 15 июня 1941 года, указывалось: "В связи с последовавшей после расстрела летом 1937 года Тухачевского и большой группы генералов "чисткой", жертвой которой стали 60-70 % старшего начальствующего состава, имевшего частично опыт войны, у руководства "высшим военным эшелоном" (от главнокомандования до командования армий) находится совсем незначительное количество незаурядных личностей... На смену репрессированным пришли более молодые и имеющие меньший опыт лица. Преобладающее большинство нынешнего командного состава не обладают способностями и опытом руководства войсковыми соединениями. Они не смогут отойти от шаблона и будут мешать осуществлению самых смелых решений. Среднему и младшему командному составу (от командира корпуса до лейтенанта включительно) также, по имеющимся данным, свойственны очень серьёзные недостатки" [156].
  
  С 1935 по 1940 год шесть раз менялось руководство военной разведки РККА. В 1938 году практически была ликвидирована вся нелегальная резидентура. Вместо отозванных в СССР и репрессированных лучших работников закордонных резидентур пришли малокомпетентные, неопытные и слабообученные работники, зачастую не знавшие даже языка страны пребывания.
  
  Степень централизации поступления разведывательной информации, как и вообще степень централизации всей власти перед войной, в СССР была гораздо больше, чем в Германии. По сути советская стратегическая разведка была личной разведкой Сталина, которому Берия, минуя Наркомат обороны и Генштаб, направлял непосредственно все сколько-нибудь важные донесения НКВД и ГРУ.
  
  В докладе, посвящённом итогам финской войны, Ворошилов заявил, что разведки, как органа, обслуживающего и снабжающего Генеральный штаб всеми нужными данными о наших соседях и вероятных противниках, их армиях, вооружениях, планах, а во время войны исполняющего роль глаз и ушей нашей армии, у нас нет [157].
  
  
  
  
  IX
  
  
  
  Репрессии
  
  В результате подсчётов, проведённых в 1954 году работниками МВД, была подготовлена справка "Число осуждённых по делам органов ВЧК-ОГПУ-НКВД-МГБ за 1921-1940 годы". В ней указывалось, что в 1939 году было осуждено 63 889 человек, в 1940 году - 71 806 человек (примерно в 5-6 раз меньше, чем в 1937 и 1938 годах), в том числе приговорено к высшей мере наказания соответственно 2552 и 1649 человек (в 150-200 раз меньше, чем в 1937 и в 1938 годах) [158]. Указанные цифры расстрелянных следует считать преуменьшенными, поскольку в них не вошли данные о числе расстрелянных польских офицеров, считавшихся военнопленными, которые хранились под грифом особой секретности и были недоступны составителям справки.
  
  Основную часть осуждённых в те годы составили жертвы репрессий, развернувшихся на территориях, вошедших в состав СССР в 1939-1940 годах. Кроме того, сюда входили "враги народа", арестованные в годы большого террора, рассмотрение дел которых завершилось в 1939 и 1940 годах. За эти два года из данной группы было освобождено и реабилитировано несколько десятков тысяч людей, а дела других нескольких десятков тысяч были подвергнуты серьёзному пересмотру. При этом, однако, не был освобождён и не избежал расстрела ни один ранее арестованный член или кандидат в члены ЦК ВКП(б) и ни один военачальник наиболее высокого ранга (начиная с комкоров). Более того - в эти годы бериевской "оттепели" прошла серия арестов детей наиболее видных оппозиционеров и партийно-государственных деятелей. Так, в 1939 году были арестованы и приговорены к заключению в лагеря или к ссылке несколько бывших одноклассниц, учившихся на первых курсах вузов. Всем им - Н. Крестинской, Н. Ломовой, Е. Рухимович, Т. Смилге - "тройкой" было "пришито" групповое дело [159].
  
  Многие репрессированные в предвоенные годы были осуждены по совершенно фантастическим обвинениям. Так, в воспоминаниях И. Эренбурга рассказывается, что в начале 1941 года был арестован временный поверенный в делах СССР во Франции И. Н. Иванов. После его реабилитации в 1954 году ему показали вынесенный по его делу приговор Особого совещания. Оказалось, что в сентябре 1941 года он был приговорён к пяти годам лагерей за "антигерманские настроения". "Трудно себе это представить,- комментировал этот приговор Эренбург - Гитлеровцы рвались к Москве... а какой-то чиновник ГБ спокойно оформил дело, затеянное ещё во время советско-германского пакта; поставил номер и положил в папку, чтобы всё сохранилось для потомства" [160].
  
  Некоторые новые дела инспирировались непосредственно Берией. Так, перед открытием XVIII съезда ВКП(б) работники НКВД И. Кедров и В. Голубев направили Сталину письмо, в котором рассказывали о беззакониях, творимых Берией и Деканозовым. В конце февраля 1939 года они были арестованы, а 16 апреля арестовали отца И. Кедрова - старого большевика М. С. Кедрова, имевшего сведения о сомнительной роли Берии как "двойного агента" в годы гражданской войны. 29 января 1940 года Военная коллегия приговорила Голубева к расстрелу. По-иному обстояло дело с М. С. Кедровым, которому в самом начале войны Военная коллегия вынесла оправдательный приговор. Председатель Верховного суда Голяков подтвердил голословность предъявленных Кедрову обвинений и указал, что не видит оснований для опротестования приговора Военной коллегии. Тем не менее Кедров был расстрелян в октябре 1941 года по самоличному приказу Берии [161].
  
  Поразительно, что в ходе следствия по некоторым делам, непосредственно курируемым Берией, от арестованных добивались показаний на тогдашних членов Политбюро. Так, 3 июня 1939 года по приказу Берии был арестован помощник первого секретаря ЦК КП Узбекистана Юсупова А. Пижурин, а вслед за ним - второй секретарь ЦК КП этой республики В. Чимбуров. Переживший сталинские лагеря Чимбуров в 1956 году на суде над одним из наиболее оголтелых бериевских палачей Б. Родосом рассказывал, что Родос обвинял его в том, что он покрывает таких отъявленных врагов народа, как Л. Каганович и А. Андреев. Обвинения Родоса в их адрес звучали так уверенно, что Чимбуров был убеждён: "Они уже арестованы, как и Юсупов" [162].
  
  Показаний на Андреева Родос требовал и от бывших руководителей Кабардино-Балкарской ССР, а от других арестованных добивался признаний, что во главе "шпионской банды" стоит Жданов [163].
  
  Что же касается освобождения заключённых, то здесь господствовал своего рода выборочный принцип. Так, в предвоенные годы было выпущено на свободу немало командиров среднего ранга, а также беспартийных учёных. В 1946 году на очередных выборах в Академию наук была избрана большая группа учёных, подвергавшихся арестам в предшествующие годы. 11 человек из них стали академиками, а 8 - членами-корреспондентами [164].
  
  Значительно труднее было добиться освобождения политэмигрантов, даже в тех случаях, когда с ходатайством за них выступали люди, близко стоявшие к Сталину. Так, 27 мая 1941 года В. Пик обратился к Сталину с просьбой о пересмотре дела Дамериуса, бывшего участника агитбригады "Красные блузы", возглавлявшейся сыном Пика. "По имеющимся у меня данным считаю почти невозможным, чтобы Дамериус был способен на какую-либо враждебную СССР работу",- писал Пик, приложивший к своему заявлению положительную характеристику Дамериуса, выданную отделом кадров ИККИ. Однако, несмотря на всё это, Дамериус вышел из лагеря только по отбытии своего срока в 1947 году.
  
  Несмотря на "железный занавес", прочно отгородивший СССР от остального мира, отдельные эмигранты после пребывания в советских тюрьмах и лагерях оказывались на родине. Так, в 1937 году был арестован известный австрийский физик А. Вайсберг и его жена. Телеграмма Сталину с просьбой об освобождении Вайсберга, составленная А. Кестлером и подписанная тремя французскими лауреатами Нобелевской премии, дружественно настроенными по отношению к Советскому Союзу (Ланжевеном, Жолио-Кюри и Перреном), осталась без ответа. Жена Вайсберга была освобождена благодаря вмешательству австрийского консула в Москве и в 1938 году оказалась за границей. Вайсберг в 1940 году был передан гестапо вместе с сотнями немецких, австрийских и венгерских коммунистов. Он выжил, принимал участие в Варшавском восстании 1944 года и после войны написал книгу о пребывании в советской тюрьме [165].
  
  Особую группу осуждённых в 1939-1940 годах составляли работники НКВД, виновные в фальсификации следственных дел. При их допросах выявлялись самые чудовищные факты произвола, царившего в "органах" в годы большого террора. Так, в мае 1939 года арестованный следователь В. А. Смирнов показал, что один из руководителей Московского УНКВД Якубович приказал ему "развернуть аресты по националам...". Было арестовано человек сорок немецких эмигрантов, якобы образующих ответвление германской молодёжной организации "Гитлерюгенд". От Якубовича Смирнов получил также указание сфабриковать дело студентов - детей репрессированных, которые якобы готовили террористические акты и имели склад винтовок, пулемётов и боевых патронов. На допросе одного из арестованных по этому делу Якубович, прочитав выбитые из него признательные показания, сказал: "Конечно, это верно, но где всё это [оружие] находится?" Студент ответил: "На чердаке". "На каком?" - спросил Якубович. "На том чердаке, на котором вам выгодно, я и покажу",- отвечал студент. Несмотря на то что и другие показания имели подобный характер, Якубович приказал Смирнову их "оформить и развернуть дело вовсю" [166].
  
  Аресты следователей-фальсификаторов происходили и в центральном аппарате НКВД. Публицист А. Ваксберг, знакомившийся с некоторыми протоколами из их дел, пишет, что следователи, допрашивавшие бывшего заместителя наркома внутренних дел Фриновского, бывшего следователя по особо важным делам Ушакова-Ушимирского и других "целенаправленно (выделено А. Ваксбергом) стремились получить показания о фальсификации дел маршала Александра Егорова, командармов Якова Алксниса, Павла Дыбенко, Николая Каширина. И получили! Сами фальсификаторы за это были расстреляны, а те, кого они оболгали, продолжали считаться врагами народа" [167].
  
  На следствии по делу Ушакова-Ушимирского было установлено, что показания о причастности Гамарника к "военному заговору" получены "незаконными методами для придания самоубийству Гамарника иной, чем в действительности, причины" [168]. Однако ни единого слова об этом вплоть до реабилитации Гамарника в 1955 году в печати не появилось.
  
  Многочисленные материалы о личном участии в фальсификации следственных дел содержались и в деле Ежова, приговорённого к расстрелу 4 февраля 1940 года. Тем поразительнее выглядит факт обращения Главной военной прокуратуры в 1998 году в высшую судебную инстанцию страны об отмене этого приговора на основании... Закона "О реабилитации жертв политических репрессий", принятого 18 октября 1991 года. Хотя 4 июля 1998 года Военная коллегия Верховного Суда Российской Федерации оставила приговор Ежову в силе, сам факт возвращения к его делу симптоматичен для правосудия и идеологии ельцинского режима. В публичных выступлениях А. Яковлева, продолжавшего оставаться и при этом режиме председателем комиссии по изучению материалов, связанных с репрессиями 30-х - начала 50-х годов, и в ряде выступлений "демократической" печати, выдвигавших кощунственное требование о реабилитации Ежова как "жертвы политических репрессий", лежало стремление снять проблему личной ответственности за злодеяния 30-х годов даже с такой одиозной фигуры, как Ежов, дабы перенести эту ответственность на "систему", большевизм и т. п.
  
  "Правовую основу" для столь невероятной акции, как попытка реабилитации Ежова, "демократы" черпали в том, что его дело представляло собой типично сталинистскую амальгаму: на обвинения в действительных преступлениях были наложены ложные обвинения в шпионаже, подготовке террористического акта против Сталина и т. п. Именно обвинения такого рода фигурировали в опубликованных извлечениях из 12 томов следственного дела Ежова, каждый из которых составлял сотни страниц. При этом замалчивался тот факт, что, даже если исключить из приговора эпизоды, связанные со шпионажем и террором, то в нём останутся обвинения в действительно совершённых Ежовым преступлениях, которые многократно тянут на высшую меру наказания. Достаточно упомянуть о содержавшихся в этом приговоре фактах относительно фабрикации Ежовым "в авантюристически-карьеристских целях" дела о его ртутном отравлении.
  
  На процессе по делу "право-троцкистского блока" бывший секретарь Ягоды Буланов показал, что заговорщики опрыскали ядом кабинет Ежова. Группа авторитетных медиков, привлечённая в качестве экспертов, заявила, что на основе анализа мебели и воздуха в кабинете Ежова, "а равно и анализов его [Ежова] мочи" она пришла к выводу: в результате ртутного отравления здоровью Ежова "был причинён значительный ущерб и, если бы данное преступление не было своевременно вскрыто, то жизни товарища Н. И. Ежова угрожала непосредственная опасность" [169]. На суде над Ежовым было доказано, что этот "террористический акт" был сфальсифицирован по указанию самого Ежова. Как писал в заявлении от 11 апреля 1939 года, приложенном к делу Ежова, его бывший заместитель Фриновский, "мысль о покушении на его жизнь Ежов подал сам: стал твердить, что его отравили в кабинете, и внушил следствию добиваться соответствующих показаний, что и было сделано с использованием Лефортовской тюрьмы и избиений" [170].
  
  В показаниях Фриновского и других сотрудников НКВД, "изобличавших", как значилось в приговоре Ежову, последнего в совершённых им преступлениях, указывалось на активное и инициативное участие Ежова в фальсификации множества одиночных и групповых дел. Причём, как это ни поразительно, некоторые арестованные в числе таких дел называли следствие по делу Тухачевского и других высших военачальников. На допросе 16 апреля 1939 года бывший начальник У НКВД по Московской области Радзивиловский показал: "Фриновский сказал мне о том, что первоочередная задача, в выполнении которой, видимо, и мне придётся принять участие,- это развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии. Из того, что мне тогда говорил Фриновский, я ясно понял, что речь идёт о подготовке раздутого военного заговора в стране, с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК. Как известно, это им удалось" [171].
  
  Радзивиловский сообщил, что, конкретизируя это указание Фриновского, сам Ежов дал ему поручение немедленно приступить к допросу арестованного бывшего начальника ПВО РККА Медведева и "добиться от него показаний с самым широким кругом участников о существовании военного заговора в РККА. При этом Ежов дал мне прямое указание применить к Медведеву методы физического воздействия, не стесняясь в их выборе... Медведев был арестован по распоряжению Ежова без каких-либо компрометирующих материалов, с расчётом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА" [172].
  
  Как рассказал на допросе в 1938 году (за несколько месяцев до ареста Ежова) бывший начальник охраны НКВД Дагин, участникам будущего процесса по делу Тухачевского устраивали очные ставки, на которых присутствовали члены Политбюро. Об этих очных ставках "заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали "накачивать" арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний" [173].
  
  В уже упоминавшемся заявлении Фриновского на имя Берии от 12 апреля 1939 года подробно раскрывался механизм получения фальсифицированных показаний и роль Ежова в создании этого механизма. Фриновский писал, что следственный аппарат НКВД был разделён на "следователей-колольщиков", просто "колольщиков" и рядовых следователей. ""Следователи-колольщики"... бесконтрольно избивали арестованных, в короткий срок добивались от них "показаний" и умели грамотно, красочно составлять протоколы допросов... При таких методах следствия арестованным подсказывались фамилии и факты. Таким образом, показания давали следователи, а не подследственные. Такие методы Ежов поощрял".
  
  Фриновский сообщал также, что Ежов сознательно проводил неприкрытую линию на фальсификацию материалов следствия о подготовке против него террористических актов. Дело дошло до того, что "угодливые следователи из числа "колольщиков" постоянно добивались "признания" арестованных о мнимой подготовке террористических актов против Ежова" [174].
  
  Бывший ответственный работник НКВД Постель 11 декабря 1939 года заявил на допросе, что большинство арестованных из числа поляков отказывались давать требуемые от них показания. "Тогда было указано, что нарком Ежов дал санкцию избивать арестованных, не стесняясь, и добиваться их показаний... Избиения эти происходили на глазах бывшего наркома Ежова, его заместителя Фриновского, которые часто по ночам посещали Лефортовскую тюрьму и обходили следственные комнаты" [175].
  
  Продолжение террористической практики НКВД вызвало ряд обращений в руководящие органы со стороны людей, находившихся на свободе. В конце 1939 года Жданов получил анонимное заявление, из содержания которого можно составить представление, что оно было написано работниками прокуратуры. В нём говорилось, что постановление ЦК и СНК от 17 ноября 1938 года обязывало органы прокуратуры и НКВД исправить грубые нарушения законов и освободить невинных людей. Между тем такие люди - "не единицы, а десятки и сотни тысяч людей сидят в лагерях и недоумевают, за что они были арестованы, по какому праву издевались над ними, применяя средневековые пытки. Берия продолжает линию Ежова". На этом письме Жданов наложил резолюцию "В архив". В партийных и государственных архивах хранится немало аналогичных писем с такой же судьбой.
  
  
  
  
  X
  
  
  
  "Разбольшевичивание" партии
  
  Всё более концентрируя власть и полностью отойдя от ленинских принципов руководства партии, в конце 30-х - начале 40-х годов Сталин счёл возможным отказаться от регулярных заседаний Политбюро и стал передоверять решение многих политических вопросов своим ближайшим сатрапам. В феврале 1941 года он заявил на Политбюро: "Вот мы в ЦК уже 4-5 месяцев не собирали Политбюро. Все вопросы подготовляют Жданов, Маленков и др. в порядке отдельных совещаний со знающими товарищами, и дело руководства от этого не ухудшилось, а улучшилось" [176].
  
  С неугодными членами ЦК Сталин расправлялся в предвоенные годы иным способом, чем в годы большого террора. После 1938 года аресты и кровавые расправы затронули лишь нескольких членов и кандидатов в члены ЦК. Значительно большее их число было подвергнуто публичной дискредитации и наказаниям в форме организационных мер. На XVIII конференции ВКП(б) в феврале 1941 г. была принята необычная резолюция "Об обновлении центральных органов ВКП(б)", состоящая из девяти пунктов. В ней сообщалось о многочисленных перемещениях вверх и вниз в высшей партийной иерархии, а также делались "предупреждения" ряду работников, оставленных на своих постах. Четверо членов ЦК были исключены, а двое - переведены в кандидаты. 15 кандидатов в члены ЦК были исключены из состава Центрального Комитета, как "не обеспечившие выполнения своих обязанностей". Шести наркомам, "работавшим плохо", было указано, что, "если они не исправятся, не будут выполнять поручения партии и правительства, то будут выведены из руководства органов партии и сняты с работы" [177]. Освободившиеся места в ЦК заняли в основном военные - Г. К. Жуков, А. И. Запорожец, И. В. Тюленев, М. П. Кирпонос, И. С. Юмашев, И. Р. Апанасенко и др.
  
  В предвоенные годы Сталин форсировал массовый приём в партию. Только в 1939 году кандидатами в члены ВКП(б) было принято более миллиона человек [178] (к началу 1937 года в партии состояло около 2 млн членов и кандидатов). Таким образом окончательно завершился процесс превращения партии из ленинской в сталинскую.
  
  Много нелестных слов о нравственных качествах "новобранцев" конца 30-х годов содержится в дневниках В. И. Вернадского. Так, в 1941 году он сделал следующие записи: "26.IV. Идёт развал - все воры в партии и только думают, как бы больше зарабатывать... 17.V. Ослабление умственное - Коммунистического центра. Нелепые действия властей. Мошенники и воры пролезли в партию". Процессы коррумпирования значительной части коммунистов, резкое снижение интеллектуального и морального уровня партии Вернадский связывал с её "обезлюдением" в результате массовых репрессий, обрушившихся на её лучшую часть. В этих встречных процессах он видел главную причину неудач власти, с одной стороны, и коренного изменения партийной идеологии - с другой.
  
  Конечно, Вернадский не был по своим убеждениям коммунистом-ленинцем. Но, будучи умнее и честнее современных "демократов", не видящих существенной разницы между ленинизмом и сталинизмом, он отмечал глубочайшую пропасть, отделявшую Ленина от Сталина, ленинскую партию - от сталинской. 12 июня 1941 года он оставил в дневнике примечательную запись: "Многое было бы иначе, если бы его [Ленина] жизнь не была насильственно прервана [179]... 17 лет, прошедшие после его смерти, не дали развиться многому, что он мог бы дать" [180].
  
  Естественно, что "новобранцев 1937 года", дорвавшихся до власти и привилегий, такого рода мысли не посещали. Чувствуя себя всецело обязанными Сталину за свой стремительно поднявшийся социальный статус и сопряжённые с ним материальные блага, они испытывали по отношению к нему искренние чувства сервилизма и подобострастия. Такого рода настроения преобладали не только в среде партийно-государственного аппарата, но и среди приближенных к вождю деятелей творческой интеллигенции. "Я был членом Комитета по Сталинским премиям,- рассказывал в начале 90-х годов композитор Т. Хренников.- Мы все входили к нему, как к богу. Он был для меня абсолютным богом. Наверное, и тогда были люди, которые думали иначе, но я таких не знал... Когда Сталин умер, все думали, что пришёл конец мира" [181]. В приведённом высказывании обращает на себя внимание дважды повторенное слово "все". Если Хренников говорил о "всех" членах Комитета по Сталинским премиям или "всех", "входивших к Сталину", то его слова, несомненно, отражают жизненную реальность, подтверждаемую и другими воспоминаниями членов этого узкого клана. Если же под "всеми" он имел в виду более широкие слои, то его слова отражают только крайнюю оторванность этого клана от народа, жившего совсем другими настроениями.
  
  В. И. Вернадский в своих дневниках 1939-1941 годов неоднократно отмечал всё большее расхождение ножниц между реальностью и официальным "благополучием", вызывающее резкое недовольство в народе:
  
  "1940 г. 8.I. Я думаю, что происходит большое скрытое брожение мысли в связи с резким противоречием между реальностью и официальным изложением положения.
  
  12.I. Полный хаос, и видишь, что легко может быть паника со всеми её последствиями... Недовольство растёт - и оно может быть грозным... Наряду с этим, как в насмешку, идёт пропаганда о "счастливой" у нас жизни.
  
  10.IX. Получается впечатление чрезвычайно растущего недовольства властями... Попытки усилить дисциплину связаны с пониманием того, что реальность не отвечает тому "счастью", о котором кричат официальные лакеи. Всюду фальшь.
  
  1941. 17.V. Грозный рост недовольства, всё растущий. "Любовь" к Сталину есть фикция, которой никто не верит".
  
  Осмысливая содержание отчётов о XVIII конференции ВКП(б), Вернадский писал 20 февраля 1941 года: "Газеты переполнены бездарной болтовней... Ни одной живой речи. Поражает убогость и отсутствие живой мысли и одарённости выступающих большевиков. Сильно пала их умственная сила. Собрались чиновники, боящиеся сказать правду. Показывает, мне кажется, большое понижение их умственного и нравственного уровня по сравнению с реальной силой нации" [182].
  
  Невозможность сказать правду о фактах и явлениях, буквально бьющих в глаза, мучительно переживалась лучшими советскими писателями. Как сообщал в НКВД "источник", в 1940 году М. М. Зощенко говорил: "Я совсем не знаю, о чём должен и могу писать, напишешь резко - не пропустят, а написать просто - мне трудно. Я вижу сплошные неполадки вокруг... Рабочие и служащие не заинтересованы в своей работе, да и не могут быть заинтересованы, так как для этого им должны платить деньги, на которые они могли бы существовать, а не прикреплять их к работе... Вообще впечатление такое, точно мозг всех учреждений распался, так как большинство хороших руководящих работников изъято, а новых нет" [183].
  
  Отмеченные великим советским учёным и выдающимся советским писателем противоречия между неприглядной реальностью, которую люди повседневно ощущали в своей жизни, и ложью официальной пропаганды пристально исследовал Троцкий. Он утверждал, что режим бонапартистской бюрократии, утвердившийся в СССР, "преступен не только тем, что создаёт возрастающее неравенство во всех областях жизни, но и тем, что принижает интеллектуальную деятельность страны до уровня разнузданных болванов ГПУ" [184].
  
  Считая ложь определяющей чертой идеологии и пропаганды сталинской бюрократии, Троцкий в одной из своих последних статей "Сталинцы за работой" отмечал "навязанность" этой лжи правящей касте её объективным положением. Она "вынуждена систематически лгать, носить маску и приписывать своим критикам и противникам мотивы, прямо противоположные тем, которые движут ими. Всякого, кто выступает в защиту трудящихся против олигархии, Кремль немедленно клеймит как сторонника реставрации капитализма. Эта стандартная ложь не случайна: она вытекает из объективного положения касты, которая воплощает реакцию, клянясь революцией" [185].
  
  С этих же позиций Троцкий доказывал неспособность сталинской олигархии оправдывать свою диктатуру и свои растущие привилегии какими бы то ни было разумными и убедительными доводами. Абсолютизм Сталина идеологически опирается не на традиционную власть ""божьей милостью" и не на "священную" и "неприкосновенную" частную собственность, а на идею коммунистического равенства. Правда, сталинцы относят это равенство в дальнее и неопределённое будущее, но они не могут в своё оправдание ссылаться на "переходный" характер своего режима, поскольку главный социальный вопрос в СССР состоит не в том, почему равенство не осуществлено полностью, а в том, почему неравенство непрерывно растёт. Всем этим объясняется и удушливая тирания, всеобщее рабство перед "вождём" и всеобщее лицемерие... гигантская роль ГПУ как инструмента тоталитарного господства" [186].
  
  Троцкий подчёркивал, что "наши разногласия с руководством так называемой Коммунистической партии СССР давно перестали носить теоретический характер. Дело вовсе не идёт ныне о "марксистско-ленинской линии". Мы обвиняем правящий слой в том, что он превратился в новую аристократию, душит и грабит народные массы. Бюрократия отвечает нам обвинениями в том, что мы являемся агентами Гитлера (так было вчера) или агентами Чемберлена и Воллстрит (так гласит обвинение сегодня). Всё это мало похоже на теоретические разногласия внутри марксизма" [187].
  
  Хотя марксизм (большевизм, коммунизм) формально оставался в СССР государственной и единственной идеологической доктриной, даже в среде коммунистов марксистские идеи, разительно противоречащие утвердившемуся в стране тоталитарному режиму, всё реже воспринимались как нечто жизненное и актуальное. Отсюда шла и девальвация самих понятий "идейность", "идейный", в 20-е годы воспринимавшихся в народе и среди честной беспартийной интеллигенции как высшая нравственная ценность. "Я очень редко вижу идейных коммунистов,- записывал 3 января 1939 года в своём дневнике Вернадский.- Элементы идеи и веры, живого творчества исчезают. Идейные коммунисты вымирают. Толпа по существу к коммунизму безразлична" [188].
  
  "Разбольшевичивание" партии и страны с удовлетворением отмечали вожди фашизма. "Большевизм постепенно отбрасывает то, что в нём есть большевистского",- записывал в дневнике 16 августа 1940 года Геббельс [189]. "В данный момент интернационализм отошел для России на задний план",- говорил Гитлер в речи на секретном совещании военных чинов вермахта [190].
  
  Конечно, в предвоенные и военные годы в ряды партии вступало немало честных, самоотверженных и мужественных людей, отнюдь не видящих в этом поступке путь к карьере и преуспеванию. Но их выбором руководили, как правило, не собственно коммунистические мотивы. "Покорность всеохватному партийнодержавию,- вспоминал Л. Копелев,- не только оскопляла мысли и души верноподданных партийцев, но, в конечном итоге, вела к исчезновению самой партии. Остатки её живых сил были разгромлены уже к 1938-1939 гг. Основы её идеологии разрушались на протяжении всех последующих лет. Когда в годы войны вступали в партию мои друзья, товарищи и я, для нас это было эмоциональным, патриотическим порывом. И менее всего партийным, идейным выбором. Почти никто из нас не думал уже о программе, об идеалах, о принципах марксизма. И нас не потрясало, не огорчало то, что вместо "Интернационала" зазвучал новый державный гимн - бездарное подражание церковным хоралам. Девиз "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" был заменён заклинанием "Смерть немецким оккупантам!". Коминтерн, КИМ, МОПР распустили также легко и просто, как до этого ликвидировали общество бывших политкаторжан, союз эсперантистов, республику немцев Поволжья" [191].
  
  Однако идеология зрелой сталинщины и характерные для неё великодержавные амбиции не так легко внедрялись в сознание множества рядовых людей. "И проникли они в душу не слишком глубоко, не укоренялись, а позднее легко отпадали мертвой шелухой. Им противодействовали не забытые юношеские представления о равенстве всех народов - представления столь же обдуманные, осознанные, сколь и непосредственные - укоренённые в подсознании, в мировоззрении" [192].
  
  
  
  
  XI
  
  
  
  Прогерманская пропаганда
  
  Немедленно после заключения советско-германского пакта из советской прессы исчезли разоблачения фашизма (и даже сам этот термин), описание гитлеровских зверств и бесчинств в оккупированных странах. О событиях на фронте публиковались преимущественно немецкие сводки, нередко печатавшиеся целиком.
  
  Вспоминая об уродливых формах, которые приобрела пропаганда новоявленной советско-германской дружбы, Венер писал: "Всякий, имевший глаза, чтобы видеть, мог заметить в период расцвета немецко-русского пакта признаки не только внутреннего родства тоталитарных методов, но и фундаментального безумия многих русских коммунистических пропагандистов. Русская функционерка Самойлович, имевшая возможность посетить польские области (оккупированные Красной Армией.- В. Р.), рассказывала мне, что немецкие солдаты с завистью смотрели на звезды советских солдат и что красноармейцы целого полка (?) доложили на поверке, что они отдали свои пуговицы и звезды на память немецким солдатам, которые их об этом просили. Из таких эпизодов, истинность которых невозможно было проверить, делался вывод, что немецко-советская "дружба" должна привести к смягчению положения внутри Германии и что прорусские симпатии среди немецкого населения смогут стать препятствием на пути возможных восточных планов Гитлера" [193].
  
  В советской печати стали появляться образчики фашистской "социалистической" демагогии, типа изречения Муссолини: "Народы-пролетарии поднимаются против народов богатых и исторически нисходящих" [194].
  
  Прекратилась демонстрация антифашистских фильмов. Главное управление по контролю за репертуаром и зрелищами Комитета по делам искусств запретило 4200 произведений, в которых были обнаружены антифашистские мотивы. В Московской библиотеке иностранной литературы были изъяты из свободного доступа все зарубежные газеты антифашистской направленности, зато в открытом хранении появились нацистские издания.
  
  Коренной переориентации подверглось советское искусство. Началась работа над фильмами антипольской направленности "Богдан Хмельницкий" и "Минин и Пожарский". В фильме "Суворов", сценарий которого был предварительно просмотрен Сталиным, выдвигались на передний план идеи вражды между Россией и Францией. Эйзенштейну было предложено поставить в Большом театре оперу Вагнера "Валькирия", которую особенно любил Гитлер [195].
  
  Постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) от 14 сентября 1940 года были запрещены к постановке в театрах пьесы "Начистоту" Глебова, "Домик" Катаева, "Когда я один" Козакова как идеологически вредные и антихудожественные. Постановлением Политбюро от 18 сентября запрещалась постановка пьесы Леонова "Метель" как идеологически враждебная, являющаяся злостной клеветой на советскую действительность [196].
  
  За резкую критику фашизма были изъяты книги С. Вишнёва "Как вооружились фашистские поджигатели войны" (1939), Н. Корнева "Третья империя в лицах" (1937) и даже Э. Тельмана "Боевые статьи и речи" (1935), так как "в книге немецкие фашисты и Гитлер характеризуются как террористы и бандиты" [197].
  
  В тех произведениях о современности, которые всё же допускались в печать, делались существенные изъятия либо исправления. Как вспоминал Эренбург, "первую часть "Падения Парижа" разрешили, но придётся пойти на купюры. Хотя речь шла о Париже 1935-1937 годов, и немцев там не было, надо было убрать слово "фашизм". В тексте описывалась парижская демонстрация, цензор хотел, чтобы вместо возгласа "Долой фашистов!" - я поставил "Долой реакционеров"" [198].
  
  Писатели, для которых антифашистские взгляды были чем-то кровным и близким, мучительно переживали невозможность правдиво писать о бушующей рядом с СССР войне и о гитлеровском "новом порядке". В. Вишневский в декабре 1940 года записывал в дневнике: "Ненависть к прусской казарме, к фашизму, к "новому порядку" - у нас в крови... Мы пишем в условиях военных ограничений, видимых и невидимых. Хотелось бы говорить о враге, подымать ярость против того, что творится в распятой Европе. Надо пока молчать" [199].
  
  Существенные изменения вносились в советскую историографию. "Вместо обычных дотоле нападок на роковое воздействие, которое Германия оказывала на царскую Россию, теперь стали появляться материалы о благотворном воздействии германского духа на культурное развитие русского народа,- вспоминал внимательно следивший в те годы за изменениями в идеологической жизни СССР советник германского посольства в Москве Г. Хильгер.- Известный историк Тарле, который с 1933 г. постоянно, желчно и ядовито выступал против Германии, поспешил раньше других открыть, что немцы издавна играли в России положительную роль. Бисмарк и его политика, благодаря публикации русского перевода его "Мыслей и воспоминаний", теперь тоже должны были стать достоянием русского народа" [200].
  
  В очередное переписывание истории включился Сталин, который при этом не гнушался даже критикой классиков марксизма. В 1941 году он опубликовал свою работу "О статье Энгельса "Внешняя политика русского царизма"", написанную им ещё в 1934 году. Здесь Сталин резко критиковал Энгельса за то, что тот якобы упустил "роль Англии, как фактор грядущей [первой] мировой войны" и переоценивал роль завоевательных стремлений русского царизма в развязывании этой войны, а также переоценивал роль царской власти, как "последней твердыни общеевропейской реакции" (слова Энгельса.- В. Р.). Более того, Сталин утверждал, что из этих положений Энгельса вытекало: "Война, скажем, буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной, а войной освободительной или почти освободительной" [201].
  
  Вмешательство Сталина в переписывание истории выразилось и в серьёзной редакторской правке, которой он подверг вводную статью известного советского историка А. С. Ерусалимского к книге Бисмарка "Мысли и воспоминания". В тексте и на полях рукописи этой статьи, которую Ерусалимскому поручил написать лично Молотов, Сталиным были сделаны многочисленные замечания и исправления. Осенью 1940 года Сталин вызвал Ерусалимского и в беседе с ним коснулся, в частности, концовки статьи, в которой "Бисмарк, не раз высказывавшийся против войны с Россией, боявшийся её пространств и повторения участи шведского короля и императора Наполеона", как бы призывался в советчики Гитлеру. Сталин сократил размер этих косвенных предупреждений и предложил оставить весь "русский сюжет" лишь при условии переноса его в середину статьи. Молотов, присутствовавший при этой беседе, был явно удивлён этими соображениями Сталина, но не произнёс ни слова. Ерусалимский же попытался робко возразить, указывая на актуальность этих положений статьи. Сталин на это ответил: "А зачем вы их (гитлеровцев.- В. Р.) пугаете. Пусть попробуют [напасть на СССР]" [202] (об этой беседе рассказал историк Гефтер со слов Ерусалимского).
  
  Несмотря на нагнетание прогерманских настроений в пропаганде, среди населения сохранилось недоумение по поводу её новой направленности, с которым приходилось постоянно сталкиваться агитаторам, лекторам и пропагандистам, которым задавались "трудные" вопросы. Да и сами идеологические работники, непосредственно имевшие дело с населением, ощущали фальшь того, о чём они были обязаны говорить в своих выступлениях. По этому поводу поступали их запросы на имя секретарей ЦК. В одном из таких писем агитатор прямо утверждал, что приходится "отвечать (вернее, лгать) рабочим и колхозникам" [203].
  
  Резкие донесения поступали в ПУР (Политуправление Красной Армии) от армейских политработников. Один из них выражал недовольство тем, что "агитацию и пропаганду против фашизма нельзя проводить, так как наше правительство не видит никаких разногласий с фашизмом". Другой растерянно писал, что "сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а теперь наоборот". "Если внимательно присмотреться, то Германия, оказывается, околпачила всех,- не скрывая своего протеста против официальной внешней политики, писал автор ещё одного письма.- Германия теперь будет прибирать к рукам малые страны, а договор о ненападении будет лежать и ничего нельзя будет сделать" [204].
  
  Идеологические органы прилагали немало усилий для "пресечения" подобных настроений. Даже германское посольство в Москве, тщательно следившее за характером идеологической обработки советского населения, знало, как впоследствии вспоминал Хильгер, что "проводились закрытые собрания, на которых партийных функционеров и "актив" учили, какими аргументами они должны убеждать сомневающихся" [205].
  
  В результате всего этого идеологическое сознание советских людей, их реакция на международные события представляли весьма пёструю картину. Историк М. Я. Гефтер, бывший в предвоенные годы студентом, вспоминал о настроениях своей среды: "Союз с Гитлером был всё более невыносимым для нас, а мужество и единство англичан восхищали и удивляли" [206].
  
  Были, однако, распространены и прямо противоположные настроения. Р. Б. Лерт, работавшая в 1940 году журналисткой, вспоминала, что известие о падении Парижа застигло её в подмосковном санатории для партийного актива. Там она услышала, как обменялись мнениями по поводу этого события два секретаря подмосковных райкомов. Один из них с восторгом сказал: "Ты смотри, до чего здорово немцы идут. Сила, а?" Второй ответил ему: "Да, молодцы, ничего не скажешь!"
  
  "Я повернулась к моим соседям,- рассказывала Лерт,- и спросила их: чему они радуются? Тому, что немецкие фашисты оскверняют город, который был колыбелью всех революций?.. Тому, что могут теперь рубить головы не только немецким, но и французским рабочим? Собеседники простодушно удивились моему взрыву и начали доказывать - словами, явно услышанными недавно от докладчика,- что эта война империалистическая с обеих сторон... что англо-французский империализм... французская компартия не поддерживает своё правительство..." [207]
  
  Официальная прогерманская пропаганда воскрешала в определённых кругах самые тёмные, обскурантистские настроения. Эренбург, отражая реакцию разных людей на его роман "Падение Парижа", писал: "Были и такие писатели, журналисты, которые считали, что я рассуждаю не как советский гражданин - слишком долго жил во Франции, привязался к ней, рисуя гитлеровцев, "сгущаю краски". Однажды я услышал даже такие слова (в то время диковинные): "Людям некоторой национальности не нравится наша внешняя политика. Это понятно. Но пускай они приберегут свои чувства для домашних..." Меня это поразило. Я ещё не знал, что нам предстоит" [208].
  
  
  
  
  Часть 2
  
  
  
  МИР В ВОЙНЕ
  
  
  
  I
  
  
  
  Раздел Польши
  
  Первого сентября 1939 г. фашистская Германия напала на Польшу, наглядно показав, что советско-германский пакт не способствовал укреплению мира. И хотя заключение пакта происходило в обстановке эйфории [209], любому сколько-нибудь проницательному политику было ясно, что спустя несколько дней после его подписания последует вторжение Гитлера в Польшу.
  
  Сам Гитлер надеялся, что перед лицом совместных военных действий Германии и СССР против Польши Англия и Франция откажутся от гарантий, данных ими Польше в апреле 1939 года. Однако правительство Англии, надеясь удержать Гитлера от нападения на Польшу, уже 25 августа подписало договор о взаимной помощи с Польшей, который придал гарантиям, данным ею Польше, форму военного союза, обязательства взаимной военной помощи в случае агрессии против любого из этих государств [210].
  
  3 сентября 1939 года Англия и Франция объявили войну Германии. Вторая мировая война началась. Германское нападение на Польшу вызвало негодование во всём мире, прежде всего в антифашистских кругах. Предпринимались попытки создания воинских подразделений из числа эмигрантов-антифашистов, желавших сражаться на стороне Польши. Однако 15 сентября Исполком Коминтерна принял решение, выражавшее резко отрицательное отношение к добровольному вступлению коммунистов в такого рода иностранные легионы [211].
  
  Ещё будучи в августе 1939 года в Москве, Риббентроп договорился со Сталиным о выступлении СССР против Польши почти одновременно с Германией. 30 августа Советское правительство официально заявило, что "ввиду обострения положения в восточных районах Европы и ввиду возможности всяких неожиданностей советское командование решило усилить численный состав гарнизонов западных границ СССР" [212]. Эта мера сковала значительную часть польских войск на востоке. Однако Советское правительство не спешило с вторжением в Польшу, ожидая, как будет развёртываться там наступление германских войск. С 3 сентября Шуленбург в переговорах с Молотовым настаивал, чтобы Советское правительство как можно скорее сообщило срок вторжения советских войск [213]. Он напомнил Молотову, что Советское правительство должно делать выводы из секретного дополнительного протокола к советско-германскому пакту и двинуть Красную Армию против польских вооружённых сил, находящихся в "сфере советских интересов". Как вспоминал Хрущёв, в начале сентября он узнал от Сталина, что Гитлер через советского посла в Москве заявлял ему: "Что же Вы ничего не предпринимаете, как мы условились?" Ответ, переданный Молотовым Шуленбургу, гласил: "Чрезмерная торопливость может принести нам вред и содействовать сплочению наших врагов" [214].
  
  Тем временем германская армия одерживала ошеломляющие победы над польскими войсками. По численности сухопутных сил Германия имела превосходство перед Польшей в 1,5 раза, по артиллерии - в 2,8 раза, по танкам - в 5,3 раза [215]. С 1 по 6 сентября она взломала линии польской обороны и подошла к Варшаве. 6 сентября польское правительство покинуло Варшаву [216]. Ещё через три дня Молотов через Шуленбурга передал свои "поздравления и приветствия германскому правительству" по случаю вступления немецких войск в Варшаву [217].
  
  К 10 сентября Германия захватила 40 % территории Польши и все её главные экономические центры и морские порты [218]. В этот день Шуленбург сообщил в Берлин, что "во время сегодняшнего совещания в 16 часов Молотов... сказал, что Советское правительство было застигнуто совершенно врасплох неожиданно быстрыми военными успехами Германии... Красная Армия рассчитывала на несколько недель операций, которые теперь сократились до нескольких дней. Советские военные руководители оказались поэтому в тяжёлом положении, так как, учитывая здешние условия, они просили на подготовку, возможно, ещё две или три недели" [219]. За несколько дней до этого Шуленбург, пытаясь отыскать политические причины отсрочки вторжения Красной Армии в Польшу, констатировал, что "начало войны между Германией и Польшей сильно подействовало на здешнее (т. е. советское) общественное мнение и вызвало в широких кругах населения новые опасения того, что Советский Союз может оказаться вовлечённым в войну. Годами распространяемое недоверие по отношению к Германии не может быть рассеяно, несмотря на эффективную контрпропаганду, которая проводится на партийных и производственных собраниях. Население выражает опасение, что после того, как Германия разгромит Польшу, она может пойти против Советского Союза" [220].
  
  16-17 сентября польские войска были полностью окружены германскими войсками. Германское наступление распространилось на территорию, расположенную, согласно секретному протоколу, в зоне "интересов Советского Союза". В конце сентября начальник оперативного штаба Объединённого командования войск Германии Йодль заявил на совещании в ставке Гитлера, что "линию, установленную в Москве, мы перевалили на 200 километров" [221].
  
  Это побудило Советское правительство ускорить вторжение в Польшу. Принятие такого решения затруднялось поиском подходящего мотива. 10 сентября Молотов заявил Шуленбургу, что "Советское правительство намерено воспользоваться дальнейшим продвижением немецких частей, чтобы объявить, что Польша распалась и что Советскому Союзу необходимо, следовательно, прийти на помощь украинцам и белорусам, которым "угрожает" Германия. Этот аргумент нужен для того, чтобы интервенция Советского Союза выглядела благовидной для масс и чтобы в то же самое время избежать того, чтобы Советский Союз выглядел агрессором" [222].
  
  15 сентября Риббентроп поручил Шуленбургу передать Молотову, что "о выдвижении подобной мотивировки не может быть и речи", поскольку подобное объяснение действий Красной Армии выставит Германию и СССР врагами перед всем миром и окажется "в противоречии со стремлением к дружеским отношениям, высказанным обеими сторонами" [223].
  
  На следующий день, после передачи Шуленбургом этого сообщения Риббентропу, Молотов заявил немецкому послу, что Советское правительство нашло новую мотивировку, чтобы оправдать за рубежом своё вступление в Польшу: "Польское государство распалось и больше не существует, следовательно, все соглашения, заключённые с Польшей, больше недействительны. Советский Союз считает своим долгом вмешаться, чтобы защитить своих украинских и белорусских братьев и создать условия мирного труда для этих обездоленных народов... К сожалению, Советское правительство не видит никакой другой возможной мотивировки, так как... Советский Союз должен тем или иным образом оправдать свою интервенцию в глазах мира" [224].
  
  В два часа ночи 17 сентября Шуленбург, Хильгер и военный атташе Германии в СССР генерал Кестринг были приглашены к Сталину, который сообщил им, что на рассвете этого дня Красная Армия перейдёт советско-польскую границу [225]. Ещё через час заместитель наркома иностранных дел Потёмкин вручил польскому послу ноту, в которой заявлялось, что Советское правительство не может безразлично относиться к тому, чтобы единокровные украинцы и белорусы, проживающие на территории Польши, брошенные на произвол судьбы, оставались беззащитными. Поэтому Советское правительство дало приказ войскам перейти границу и взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Одновременно Советское правительство намерено принять все меры к тому, чтобы вызволить польский народ из злополучной войны, куда он был ввергнут его неразумными руководителями, и дать ему возможность зажить мирной жизнью [226]. В тот же день аналогичные ноты были переданы всем послам и посланникам, аккредитованным в Москве.
  
  За день до этого, 16 сентября, в армейских частях был зачитан приказ Ворошилова о том, что Красная Армия должна вступить на территорию Польши и разгромить "панско-буржуазные польские войска". В приказе указывалось, что советские войска посланы в Западную Украину и Западную Белоруссию "выполнять революционный долг и свою обязанность оказать безотлагательную помощь и поддержку белорусам, украинцам, трудящимся края, чтобы спасти их от угрозы разорения и избиения со стороны врагов" [227]. Кто именно относится к этим врагам, в приказе не уточнялось.
  
  Дополнительные разъяснения были даны в речи Молотова по радио 17 сентября, где было заявлено о "внутренней несостоятельности и явной недееспособности польского государства". Между тем к этому дню сохранилось польское правительство, военное командование и продолжалось сопротивление польской армии немцам, в том числе и в Варшаве.
  
  19 сентября в Москве была получена англо-французская нота, которая требовала прекратить продвижение советских войск и вывести их из Польши. Разумеется, эта нота Советским правительством была проигнорирована [228].
  
  Двинув Красную Армию в "польский поход", сталинское руководство грубо нарушило Рижский мирный договор 1921 года, советско-польский договор о ненападении 1932 года и нормы международного права в целом, фактически не соблюдая нейтралитета, декларированного в советско-германском пакте, а участвуя вместе с Германией в войне с Польшей.
  
  После вступления Красной Армии в Польшу возник вопрос об уточнении раздела её территории между СССР и Германией. Ещё в конце августа 1939 года, после подписания пакта, Сталин стал требовать "доработки территориальных проблем", результатом чего явилось подписание 28 августа нового секретного протокола, расширяющего "зону советских интересов".
  
  В своём указании о нападении на Польшу Гитлер не определил её окончательной судьбы. Такая неопределённость содержалась и в поспешно подписанном секретном протоколе от 23 августа. Между тем немецкие части достигли условно определённой в этом протоколе демаркационной линии гораздо раньше, чем это предполагали в Кремле. К 25 сентября советские войска продвинулись на 250-300 километров, выйдя на рубеж рек Западный Буг и Сан. Как вспоминал Хрущёв, участвовавший в "польском походе" в качестве члена Военного совета КОВО (Киевского особого военного округа), "мы переправлялись совершенно беспрепятственно" и "население встречало нас радушно" [229].
  
  Уже 17 сентября советскому послу в Польше было вручено письмо генерала Руммеля, командующего обороной Варшавы, в котором говорилось, что польское командование не рассматривает переход границы Красной Армией как состояние войны СССР с Польшей. Хотя немецкие войска окружили Львов, польское командование предпочло передать этот город подошедшим к нему частям Красной Армии [230]. По этому поводу Каганович хвастливо заявил в речи на партхозактиве Наркомата путей сообщения 4 октября 1939 года: "Вы подумайте, сколько лет царизм воевал за то, чтобы Львов присоединить - 4 года империалистической войны, под крепостью Перемышлем три корпуса легли, а наши войска за 7 дней забрали эту территорию без больших жертв" [231].
  
  Хотя польское командование отдало своим войскам приказ не оказывать сопротивления Красной Армии, в отдельных местах, например, в районе Львова и на Люблинщине, происходили столкновения между польскими и советскими частями. В докладе на сессии Верховного Совета СССР Молотов заявил, что в ходе "польской кампании погибло 737 и было ранено 1862 советских воина" [232].
  
  О том, что "освободительный поход" представлял собой малую войну, свидетельствовали содержавшиеся в том же докладе утверждения о "боевом продвижении Красной Армии" и о захвате ею "боевых трофеев", которые составляли "значительную часть вооружения и боевой техники польской армии".
  
  Повинуясь приказу своего командования, основная часть польских военнослужащих (до 250 тыс. человек) добровольно сдала оружие Красной Армии. Часть этих людей, в основном украинцев и белорусов, распустили по домам, а 130 тыс. человек заключили в лагеря [233], где они содержались как военнопленные, хотя не было никаких оснований так к ним относиться, потому что официально между СССР и Польшей не было объявлено состояния войны.
  
  После вступления Красной Армии на территорию Польши Вышинский (тогда - заместитель наркома иностранных дел) совместно с руководством НКВД разработал "Положение о военнопленных" [234].
  
  В сентябре 1940 года в советской печати были опубликованы частичные данные о польских военнослужащих, сдавших оружие Красной Армии [235]. В печати и служебных документах они именовались именно военнопленными. Только с июня 1941 года их стали называть "интернированными" [236].
  
  Более точные данные содержатся в документе НКВД, представленном Сталину во время заключения договора о дружбе между правительством СССР и эмигрантским польским правительством Сикорского. В документе указывалось, что к этому моменту (30 июля 1941 года) в тюрьмах, лагерях и местах ссылки содержалось 389 382 человека. В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 12 августа 1941 года из этого числа было амнистировано 389 041 человек [237].
  
  Значительная часть польских офицеров к тому времени была уничтожена. В докладе Берии Сталину от 5 марта 1940 года сообщалось, что в лагерях для военнопленных содержится 14 700 бывших польских офицеров (не считая унтер-офицерского состава), чиновников, полицейских, жандармов, среди которых поляки по национальности составляют свыше 97 %. Кроме того, в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии содержится 18 632 арестованных, из которых поляки составляют 10 685 человек. "Исходя из того, что все они являются закоренелыми, неисправимыми врагами Советской власти,- писал Берия,- НКВД считает необходимым: дела находящихся в лагерях военнопленных (14 700 человек) и дела об арестованных и находящихся в тюрьмах западных областей Украины и Белоруссии (11 000 человек) - рассмотреть в особом порядке, с применением к ним высшей меры наказания - расстрела. Рассмотрение дел провести без вызова арестованных и без предъявления обвинений - решением специально созданной тройки". Это предложение Берии было оформлено и утверждено решением Политбюро от 5 марта 1940 г. [238] Даже на фоне многочисленных преступлений сталинского режима это преступление выглядело особенно чудовищным, и к тому же оно серьёзно затрагивало отношения между СССР и Польшей. Поэтому после смерти Сталина было принято решение уничтожить связанные с этим преступлением документы.
  
  Третьего марта 1959 года председатель КГБ Шелепин доложил Хрущёву, что по решению "тройки" было расстреляно 21 857 человек, преимущественно поляков. Поскольку "какая-либо непредвиденная случайность,- как говорилось в этом документе,- может привести к расконспирации проведённой операции со всеми нежелательными для нашего государства последствиями", Шелепин предложил "уничтожить все учётные дела на лиц, расстрелянных в 1940 году по названной выше операции" [239].
  
  Для обсуждения вопроса об установлении точной линии разграничения германских и советских войск в Москву 18 сентября прибыла германская военная делегация. С советской стороны в переговорах с ней участвовали Ворошилов и Шапошников. Было подписано совместное германо-советское коммюнике, в котором было сказано, что цель германских и советских войск состоит в том, чтобы "восстановить в Польше порядок и спокойствие, нарушенные распадом польского государства, и помочь населению Польши переустроить условия своего государственного существования" [240].
  
  В германо-советском коммюнике от 22 сентября граница "между государственными интересами СССР и Польши" ещё именовалась "демаркационной линией между германской и советской армиями", которая должна была проходить гораздо восточнее линии, определённой в секретном протоколе от 23 августа [241]. Однако, как мы увидим далее, Сталин сумел извлечь выгоду и из этой передвижки границы, "обменяв" некоторые польские области на Литву. Один из параграфов соглашения предусматривал "очищение" городов и местечек, передаваемых Красной Армии немцами, от "саботажников", а также помощь Красной Армии немецким подразделениям в уничтожении "вражеского", т. е. польского сопротивления [242]. Таким образом, имело место прямое сотрудничество советских и германских войск в борьбе с польским народом.
  
  21 сентября был подписан секретный порядок и график отвода немецких войск на Запад до установленной ранее линии по рекам Нарев - Висла и Сан. Сталин сохранил за собой и нефтеносный район Львов - Дрогобыч, занятый в первой половине сентября германскими войсками, позже отступившими к Сану. Была также достигнута договорённость о том, что "для уничтожения польских банд по пути следования советские и германские войска будут действовать совместно" [243].
  
  Ещё во время боевых действий у германского руководства возникла идея о возможности создания в зоне между линиями "государственных интересов" Германии и СССР в качестве буфера "остаточного" польского государства. Однако уже 19 сентября в беседе с Шуленбургом Молотов "намекнул, что первоначальное намерение Советского правительства и лично Сталина допустить существование остатка Польши сменилось пожеланием разделить Польшу по линии, проходящей вдоль Писса - Нарев - Висла - Сан. Советское правительство желает без промедления начать переговоры по этому вопросу" [244]. Таким образом, советской стороной было высказано стремление осуществить полный раздел Польши между Германией и СССР.
  
  Конкретизируя это стремление, Сталин выдвинул план, связанный с существенным изменением договорённостей, достигнутых в Москве 23 августа. Как сообщал Шуленбург, 25 сентября Сталин заявил ему, что "считает неправильным сохранять существование независимого польского государства на оставшейся территории. Он предлагает следующее: начиная с территории к востоку от демаркационной линии всё Люблинское воеводство и та часть Варшавского воеводства, которая простирается до Буга, должны быть присовокуплены к нашей (т. е. немецкой.- В. Р.) доле. Но зато мы (т. е. немцы.- В. Р.) должны отказаться от притязаний на Литву" [245]. Этот план был принят Гитлером и официально объявлен им 6 октября в речи, произнесённой в рейхстаге [246].
  
  Раскрывая цели "польского похода" Сталина, Троцкий писал: "Оккупацией Западной Украины и Западной Белоруссии Кремль пытается прежде всего дать населению патриотическое удовлетворение за ненавистный союз с Гитлером. Но у Сталина для вторжения в Польшу был и свой личный мотив, как всегда почти - мотив мести. В 1920 г. Тухачевский, будущий маршал, вёл красные войска на Варшаву. Будущий маршал Егоров наступал на Лемберг (Львов.- В. Р.). С Егоровым шёл Сталин. Когда стало ясно, что Тухачевскому на Висле угрожает контрудар, московское командование отдало Егорову приказ повернуть с лембергского направления на Люблин, чтобы поддержать Тухачевского. Но Сталин боялся, что Тухачевский, взяв Варшаву, "перехватит" у него Лемберг. Прикрываясь авторитетом Сталина, Егоров не выполнил приказ ставки. Только через четыре дня, когда критическое положение Тухачевского обнаружилось полностью, армии Егорова повернули на Люблин. Но было уже поздно: катастрофа разразилась. На верхах партии и армии все знали, что виновником разгрома Тухачевского был Сталин. Нынешнее вторжение в Польшу и захват Лемберга есть для Сталина реванш за грандиозную неудачу 1920 г." [247].
  
  Ещё до полного разгрома Польши в местах соприкосновения советских и германских войск состоялись парады (немцы называли их "парадами победы") с участием войск обеих стран. Например, в Гродно совместно с германским генералом парад принимал комкор В. И. Чуйков, в Брест-Литовске - фельдмаршал Г. Гудериан и комбриг С. М. Кривошеин [248].
  
  В результате раздела Польши СССР получил территорию площадью более 120 тыс. кв. км, с населением 13 млн человек, около трети из которых были украинцами, одна треть - поляками, а остальные более или менее делились на евреев, белорусов и несколько ещё меньших национальных групп [249].
  
  Вместе с тем усилия советской пропаганды, направленные на то, чтобы представить "польский поход" освободительным, нашли известное понимание в ряде буржуазно-демократических государств. Так, государственный секретарь США К. Хэлл, в целом недоброжелательно относившийся к СССР, тем не менее заявил: "Хотя русское наступление на Польшу могло быть признано военной акцией, президент [Рузвельт] и я... не хотели рассматривать Россию, как государство, воюющее в равной мере, как и Германия, ибо, поступая так, мы толкнули бы ещё больше Россию в объятия Гитлера" [250].
  
  Выступая с докладом на сессии Верховного Совета 31 октября 1939 года, Молотов в особенно издевательских тонах говорил о Польше: "Правящие круги Польши немало кичились "прочностью" своего государства и "мощью" своей армии. Однако оказалось достаточным короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем - Красной Армии, чтобы ничего не осталось от этого уродливого детища Версальского договора, жившего за счёт угнетения непольских национальностей" [251].
  
  Ещё более презрительные оценки содержались в приказе наркома обороны Ворошилова от 7 ноября 1939 года, где говорилось: "Польское государство, правители которого всегда проявляли так много заносчивости и бахвальства, при первом же серьёзном военном столкновении разлетелось как старая, сгнившая телега... Стремительным натиском части Красной Армии разгромили польские войска" [252]. Эти и подобные официальные заявления внесли немалый вклад в ухудшение отношения польского народа к СССР.
  
  Описывая положение, сложившееся после раздела Польши, Хрущёв отмечал в своих мемуарах: "Поляки переживали траур, их страна была оккупирована, Варшава разгромлена. Но мы не могли говорить о том в полный голос, так как не хотели вести пропаганду против Гитлера как нашего фактического, хотя и временного, союзника. То была трагическая ситуация для наших партийных пропагандистов. Правда, в украинской партийной среде поляков почти не осталось, всех их уже уничтожил Сталин" [253].
  
  На присоединённых к СССР территориях Сталин сделал всё, чтобы испортить отношения местного населения к Советскому Союзу. Это выразилось, в частности, в том, что Польша, считавшаяся одной из самых бедных и отсталых стран Европы, показалась советским военнослужащим и чиновникам, хлынувшим в "освобождённые районы", страной изобилия. Сначала Красная Армия, а затем тысячи бюрократов, прибывших сюда с семьями, буквально за несколько недель опустошили полки в промтоварных магазинах.
  
  Тяжело ударило по местному населению и то, что рубль был приравнен к польскому злотому, который в действительности котировался намного дороже. Цены на многие товары в Советском Союзе были гораздо выше, чем в западных областях Украины и Белоруссии. Например, наручные часы в Москве стоили 340-400 рублей, а во Львове - 30 злотых. В результате этих ценовых ножниц советские офицеры и работники различных советских ведомств, организаций, нахлынувшие в освобождённые районы, скупали всё, что в СССР являлось дефицитным. Мелкие лавочники и кустари быстро разорились. Цены на все товары, включая и продовольствие, выросли в несколько раз, а заработная плата у местного населения оставалась прежней и выплачивалась в злотых. Решение Сталина провести ускоренную советизацию бывших польских территорий вызвало осуществление там форсированными темпами раскулачивания, насильственной коллективизации, огосударствления не только крупных предприятий, но и мелких кустарных мастерских.
  
  Всё это, естественно, вызвало недовольство местного населения, выразившееся прежде всего в студенческих демонстрациях. Хотя протесты носили главным образом экономический характер, органы НКВД объявили их контрреволюционными антисоветскими вылазками. Начались жестокие расправы над участниками демонстраций, аресты и массовые депортации [254].
  
  В феврале, марте - апреле и июле 1940 года органы НКВД осуществили три массовые высылки населения из западноукраинских и западнобелорусских земель в Сибирь, на Алтай и в степные районы Казахстана. Из материалов главного управления конвойных войск НКВД следует, что только ими было вывезено более 400 тыс. человек. По польским данным, было депортировано от 500 тыс. до 1 млн человек. В основном выселялись имущие граждане, чиновники, члены политических партий, беженцы, перебежчики, представители интеллигенции, члены семей офицеров и полицейских [255].
  
  Неудивительно, что отношение местного населения к СССР (включая украинцев и белорусов) за период с вступления Красной Армии в Польшу до нападения Германии на Советский Союз изменилось коренным образом. Если в сентябре 1939 года советские войска встречались жителями Западной Украины и Западной Белоруссии как освободители - с цветами и хлебом-солью, то в июне 1941 года в этих районах так поначалу встречали уже немцев [256].
  
  
  
  
  II
  
  
  
  "Германо-советская дружба установлена окончательно"
  
  27 сентября, т. е. за день до капитуляции Польши, в Москву прибыл Риббентроп. На следующий день был подписан "Договор о дружбе и границе между СССР и Германией". В статье 1 договора указывалось, что правительства СССР и Германии "устанавливают в качестве границы между обоюдными государственными интересами на территории бывшего Польского государства линию, которая нанесена на прилагаемую при сем карту и более подробно будет описана в дополнительном протоколе". Эту линию, означавшую по сути новую государственную границу между СССР и Германией, провёл на карте Сталин, поставив рядом свою подпись. Вслед за этим в знак согласия расписался на карте и Риббентроп. Карта раздела Польши появилась вместе с текстом договора на страницах советских газет (разумеется, без подписей Сталина и Риббентропа) [257].
  
  По инициативе советской стороны были внесены некоторые территориальные изменения "сфер влияния" по сравнению с секретным протоколом, подписанным 23 августа. Главное из них касалось Литвы, рассматривавшейся в этом протоколе как сфера интересов Германии. Ещё 20 сентября был подготовлен проект "договора о защите между Германским рейхом и Литовской республикой", в котором говорилось: "1. Не в ущерб своей самостоятельности Литва становится под защиту Германского рейха. 2. Для осуществления этой защиты Германия и Литва заключают между собой военную конвенцию" [258]. Однако при обсуждении договора о дружбе и границе Сталин высказал желание включить территорию Литвы в сферу государственных интересов СССР, взамен предложив включить в сферу германских интересов, т. е., попросту говоря, передать Германии, территории Люблинского и части Варшавского воеводств. Это предложение, принятое германской стороной, нашло отражение в первом секретном дополнительном протоколе к договору о дружбе и границе, где указывалось, что территория Литовского государства (за исключением её небольшой части, отходящей к Германии) включается в сферу интересов СССР и на ней должны быть проведены "особые меры для охраны интересов СССР".
  
  От небольшого куска Литвы, оставшегося у Германии, последняя после долгих переговоров отказалась в обмен на денежную компенсацию со стороны СССР в размере 7,5 миллиона золотых долларов, или 31,5 миллиона германских марок, что было закреплено в специальном протоколе, подписанном Молотовым и Шуленбургом 10 января 1941 года [259].
  
  В договоре указывалось, что новая граница признаётся окончательной и каждая из договаривающихся сторон производит "в своей зоне" "необходимое государственное переустройство". Причём оба правительства рассматривают это переустройство "исключительно как свою задачу", как "надёжный фундамент для дальнейшего развития дружественных отношений между своими народами" [260]. Таким образом, в договоре о дружбе и границе не было сказано ни слова о праве польского народа на самостоятельное государственное существование, а "государственное переустройство" на территории бывшего Польского государства рассматривалось исключительно с точки зрения интересов СССР и Германии.
  
  Как вспоминал Риббентроп во время своего второго визита в Москву, который продолжался 3 дня, он "нашёл у Сталина и Молотова ярко выраженный, почти дружеский приём... Когда я стал зондировать возможность более тесного союза, Сталин отвечал: "Я никогда не допущу ослабления Германии!"" [261]
  
  Второй визит Риббентропа прошёл в значительно более тёплой обстановке, чем первый. На сей раз состоялось несколько торжественных церемоний. В Большом театре в честь немецкой делегации был дан балет "Лебединое озеро". На банкете, устроенном в честь Риббентропа, присутствовали не только Сталин и Молотов, как в августе 1939 года, а все члены Политбюро. Советник германского посольства Г. Хильгер рассказывал, что "Сталин был в весьма хорошем расположении духа, и Риббентроп позже не раз повторял: "Я чувствовал себя в Кремле так хорошо, словно находился среди старых национал-социалистических партайгеноссен"" (товарищей по партии) [262]. От проницательного взгляда Хильгера не ускользнул и характер общения Сталина со своими "соратниками". "Я и сейчас очень чётко вспоминаю,- писал он,- о той подобострастной манере, с какой народные комиссары, словно школьники, вскакивали со своих мест, лишь только Сталин изволил адресовать им вопросы. На всех беседах, на которых присутствовал Сталин, Молотов был единственным, кроме Ворошилова, кто говорил со Сталиным как с товарищем. И всё-таки обращало на себя внимание то, как глядел он на Сталина, как счастлив был служить ему" [263].
  
  Вспоминая о том же банкете, Молотов рассказывал Чуеву: "Мне приходилось поднимать тост за Гитлера как руководителя Германии... Они поднимали тост за Сталина, я - за Гитлера. В узком кругу. Это же дипломатия". Когда же Молотов предоставил слово Сталину, тот неожиданно предложил тост "за нашего наркома сообщения Лазаря Кагановича", который сидел через кресло от Риббентропа. "И Риббентропу пришлось выпить за меня!" - рассказывал Каганович Чуеву, умилённо говоря о Сталине, заставившем нацистских бонз выпить тост за здоровье еврея, допущенного к торжественному столу [264].
  
  В дневниковой записи от 5 октября Розенберг отмечал, что особенное впечатление на него произвёл рассказ Риббентропа о том, что на банкете "Сталин произнёс здравицу не только в честь фюрера, но и в честь Гиммлера как гаранта порядка в Германии. Гиммлер уничтожал коммунистов, то есть тех, кто верил в Сталина,- с изумлением писал Розенберг,- а тот - причём без всякой необходимости - провозглашает "Хох" истребителю тех, кто ему верит! Он - великий человек, говорили Риббентроп и его окружение" [265].
  
  Перед отъездом из Москвы Риббентроп сделал следующее заявление сотруднику ТАСС: "1. Германо-советская дружба теперь установлена окончательно. 2. Обе страны никогда не допустят вмешательства третьих держав в восточно-европейские вопросы. 3. Оба государства желают, чтобы мир был восстановлен и чтобы Англия и Франция прекратили абсолютно бессмысленную и бесперспективную борьбу против Германии. 4. Если, однако, в этих странах возьмут верх поджигатели войны, то Германия и СССР будут знать, как ответить на это".
  
  Отметив, что на переговорах было подписано совместное советско-германское заявление и достигнуто соглашение об "обширной экономической программе, которое принесёт выгоду обеим державам", Риббентроп завершил своё обращение следующими словами: "Переговоры происходили в особенно дружественной и великолепной атмосфере. Однако прежде всего я хотел бы отметить исключительно сердечный приём, оказанный мне Советским правительством, и в особенности гг. Сталиным и Молотовым" [266].
  
  В течение последующих месяцев германская пресса широко комментировала итоги переговоров с советскими руководителями, щедро расточая славословия, адресованные персонально Сталину как инициатору сближения Германии и СССР. В статье газеты "Фрейхейтскампф", опубликованной 22 декабря 1939 года, говорилось: "Это Сталин, ставший после смерти Ленина вершителем судеб России, внёс коренную перемену во внешнюю политику Советского Союза. Когда весной этого года он в своей большой речи на партсъезде заклеймил козни западной плутократии, ясно обнаружилось, где ответственный руководитель избрал своё место в великом споре наших дней... Ясный выбор Сталина означал проведение жирной черты по расчётам западных держав, которые надеялись заставить Советский Союз тащить их воз экономических стремлений к господству над миром. Своим умным взором Сталин заблаговременно распознал эти махинации... Принятое Германией и Россией совместное решение польской проблемы, равно как подписанные экономические соглашения положили начало такому развитию событий, которое будет иметь решающее значение для будущности нашего континента" [267].
  
  
  
  
  III
  
  
  
  "Миротворческая" концепция Германии и Советского Союза
  
  "Ни один народ,- писал немецкий историк Типпельскирх,- даже немецкий, не испытывал ничего похожего на то воодушевление, которое в 1914 г. охватило все народы Европы. Всего лишь двадцать лет прошло со времен первой катастрофы в Европе, а ещё никто не забыл перенесённых страданий и огромных жертв" [268].
  
  Учитывая эти настроения, советское и германское правительства во время пребывания Риббентропа в Москве сформулировали "миротворческую" концепцию, изложенную в совместном "Заявлении правительства Германского Рейха и правительства СССР", где говорилось: "После того, как германское правительство и правительство СССР подписанным сегодня договором ("О дружбе и границе".- В. Р.) окончательно урегулировали вопросы, возникшие в результате распада Польского государства, и тем самым создали прочный фундамент для длительного мира в Восточной Европе (sic! - В. Р.), они в обоюдном согласии выражают мнение, что ликвидация настоящей войны между Германией, с одной стороны, и Англией и Францией, с другой стороны, отвечала бы интересам всех народов. Поэтому оба правительства направят свои общие усилия в случае нужды совместно с другими дружественными державами, чтобы возможно скорее достигнуть этой цели. Если, однако, эти усилия обоих правительств останутся безуспешными, то таким образом будет установлен факт, что Англия и Франция несут ответственность за продолжение войны" [269].
  
  Эта "миротворческая" концепция получила оформление в выступлении Гитлера 6 октября в рейхстаге с декларацией, в которой он предложил Англии и Франции "мир", разумеется, при условии признания ими аннексии Польши. На следующий день в "Правде" была опубликована эта декларация Гитлера, а также изложение беседы Риббентропа с японским журналистом, в которой Риббентроп заявил: "Германия всегда хотела мира, а не войны. Война с Польшей была нам навязана вопреки всем предложениям фюрера. Также и на Западе объявила войну не Германия, а Англия и Франция. Если Германия всё ещё готова заключить мир, то это не новость". К этому Риббентроп добавил, что "Германия и Советский Союз в своём совместном заявлении предложили Англии и Франции выбор: хотят они войны или мира. Решение зависит от западных держав" [270].
  
  Согласиться заключить с Гитлером мир, признав захват им Польши, значило совершить намного более тяжкое преступление, чем даже заключение мюнхенского соглашения. Естественно, что английское и французское правительства отвергли предложение Гитлера, что дало основание советской и коминтерновской пропаганде в унисон с гитлеровской пропагандой объявить Англию и Францию агрессорами и поджигателями войны против Германии.
  
  31 октября 1939 года на сессии Верховного Совета СССР, созванной для ратификации нового советско-германского договора, Молотов заявил, что "наши отношения с Германией... улучшились коренным образом. Здесь дело развивалось по линии укрепления дружественных отношений, практического сотрудничества и политической поддержки Германии в её стремлении к миру".
  
  Развивая мысль о "миролюбии" Германии и "агрессивности" её противников, Молотов говорил: "Германия находится в положении государства, стремящегося к скорейшему окончанию войны и к миру, а Англия и Франция, вчера ещё ратовавшие против агрессии, стоят за продолжение войны и против заключения мира... В последнее время правящие круги Англии и Франции пытаются изобразить себя в качестве борцов за демократические права народов против гитлеризма, причём английское правительство объявило, что будто бы для него целью войны против Германии является не больше и не меньше, как "уничтожение гитлеризма"... Не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за "уничтожение гитлеризма", прикрываемая фальшивым флагом войны за "демократию". Получается так, что английские, а вместе с ними и французские сторонники войны объявили против Германии что-то вроде "идеологической войны", напоминающей старые религиозные войны... Но такого рода война не имеет для себя никакого идеологического оправдания". Молотов заявил, что "политику разжигания войны против Германии" диктуют правящим кругам Англии и Франции "опасения за потерю мирового господства".
  
  Молотов воспользовался случаем, чтобы объявить о полном изменении направленности советской пропаганды. "Идеологию гитлеризма,- заявил он,- как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это - дело политических взглядов. Но любой человек поймёт, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война "за уничтожение гитлеризма"" [271].
  
  В докладе Молотова повторялась гитлеровская версия о том, что Франция и Англия, выполняя свои гарантии Польше и объявив войну Германии, совершили акт агрессии против Германии. Сотрудники геббельсовского пропагандистского аппарата, подхватив эту версию, отпечатали доклад Молотова на английском и французском языках в виде листовок и разбрасывали их с самолётов над позициями англо-французских войск [272].
  
  В той же речи Молотов сказал: "Мы всегда были того мнения, что сильная Германия является необходимым условием прочного мира в Европе" [273].
  
  Подобные установки Сталин стремился навязать и всем секциям Коминтерна, что, как оказалось, представляло достаточно трудную задачу.
  
  
  
  
  IV
  
  
  
  Переориентация политики западных компартий
  
  В первые недели второй мировой войны коммунистические партии большинства европейских стран, а также США и Канады выступили в поддержку войны против Германии и выдвинули лозунг превращения войны в антифашистскую, направленную на разгром гитлеризма. Первоначально такую позицию занимало и руководство Коминтерна. После известия о визите Риббентропа в Советский Союз для подписания пакта о ненападении Секретариат ИККИ 22 августа принял постановление, в котором компартиям предлагалось "продолжать с ещё большей энергией борьбу против агрессоров, в особенности, против германского фашизма" [274].
  
  В первые дни после начала мировой войны ЦК Компартии Бельгии утверждал, что "агрессию против Польши осуждают все народы" [275], и требовал "твёрдости" со стороны Парижа, Лондона и Варшавы, чтобы "спасти независимость Польши" [276]. Руководство Голландской компартии выступило за решительный отказ от любых уступок фашистским державам и призвало к широкой моральной, дипломатической и военной помощи польскому народу в защите независимости своей страны. ЦК Компартии Англии призывал "добиться наиболее полного сотрудничества" с СССР и демократическими странами "в победоносной войне против фашизма" [277]. Орган Коммунистической партии Швеции подчёркивал, что "история человечества не знает более чёрного преступления, чем насильственные действия национал-социалистических безумцев против Польши, могущие вызвать всеобщую европейскую войну" [278]. Компартия Канады продолжала отстаивать лозунги: "Превратить империалистическую войну в подлинную антифашистскую народную войну", "Война за спасение Польши" и т. п. [279]
  
  Наиболее противоречивую позицию по отношению к советско-германскому пакту и последовавшим за ним событиям занимали германские коммунисты. Так, в воззвании Берлин-Бранденбургского комитета КПГ, с одной стороны, утверждалось: "Наш лозунг гласит при всех обстоятельствах - как в военных условиях, так и в мирное время: долой Гитлера и поджигателей войны в Германии!.. За свержение Гитлера и за уничтожение "германских" завоевателей, врагов нашей нации!" С другой стороны, в том же документе говорилось, что Гитлер пошёл на заключение пакта с СССР потому, что германским империалистам "известен неофициальный союз‹"» (? - В. Р.) германских народных масс с социалистическим Советским Союзом" [280].
  
  28 августа был разработан проект воззвания ЦК КПГ к немецкому народу, в котором содержался призыв "Свергни гитлеровский фашизм, который является твоим заклятым врагом" [281]. В дальнейшем этот документ подвергался многократной переработке. В составленных Ульбрихтом 9 сентября предложениях об изменениях в политике КПГ подчёркивалось, что советско-германский договор "укрепляет дружбу между Советским Союзом и трудовым народом в Германии и тем самым усиливает идеологическое влияние социализма" [282]. В одобренном Секретариатом ИККИ 23 октября новом проекте воззвания уже не содержались слова "гитлеризм" и "фашизм" и сохранился лишь термин "германский крупный капитал". Однако вскоре Секретариат ИККИ дал указание вообще не публиковать воззвание [283]. Вместо него было выпущено письмо партруководства КПГ, в котором выдвигалось требование "разъяснить трудящимся, находящимся под влиянием национал-социалистов, что именно Советский Союз, заключив договор с Германией, уберёг немецкий народ от самой страшной войны, в которую его должна была ввергнуть империалистическая реакция своими преступными планами" [284].
  
  После заключения советско-германского пакта перед коммунистами Франции с особой остротой встал вопрос о том, как в новых условиях сохранить "верность" СССР, в котором, как указывалось в программе Коминтерна, рабочие всех стран видят "своё единственное отечество, важнейший оплот своих завоеваний и главнейший фактор своего международного освобождения" [285].
  
  Тем не менее в первые дни после заключения пакта французские коммунисты не видели в нём основания для изменения своей прежней антифашистской линии. На собрании парламентской группы коммунистов 25 августа Торез поддержал меры французского правительства по проведению мобилизации, чтобы в случае необходимости оказать помощь Польше, "которая может подвергнуться агрессии и с которой мы связаны договором о дружбе" [286]. В "Декларации Французской коммунистической партии", опубликованной в тот же день "Юманите", компартия предлагала правительствам Англии и Франции "заключить соглашение с СССР, чтобы совместно организовать сопротивление агрессору" [287].
  
  Второго сентября, когда французское правительство обратилось к парламенту с просьбой о дополнительных военных кредитах для ведения войны, парламентская группа ФКП без прений, под аплодисменты единогласно голосовала за военные кредиты. 6 сентября один из самых популярных лидеров ФКП Марсель Кашен в письме председателю сената заявил, что компартия "согласна с мерами военного порядка [288], принятыми правительством, чтобы разбить Гитлера и гарантировать спасение страны". Отстаивая линию на защиту национальных интересов и демократических традиций Франции, Кашен 9 сентября опубликовал в газете социалистической партии "Ле Популер" письмо лидеру французских социалистов Блюму, в котором заявлял о стремлении коммунистов быть в первых рядах защитников родины. "Что же касается нас, французских коммунистов,- утверждал Кашен,- то мы связаны с нашей страной самыми прочными узами... мы первыми сигнализировали о необходимости пожертвовать всем, чтобы сокрушить гитлеровский нацизм... мы получаем наши установки только от французского народа" [289]. В этом же духе были выдержаны заявления парламентской группы ФКП, в которых говорилось о "непоколебимой решимости всех коммунистов встать в первые ряды сопротивления агрессии гитлеровского фашизма" и "обеспечить поражение гитлеровского агрессора" [290].
  
  Первоначально такая позиция встречала одобрение руководства Коминтерна. 27 августа Димитров и Мануильский писали Сталину, что ФКП "должна и впредь стоять на позиции сопротивления фашизму". Но после беседы Сталина с Димитровым, состоявшейся 7 сентября, позиция коминтерновских вождей круто изменилась. В директиве Секретариата ИККИ от 9 сентября подчёркивалось, что "коммунистические партии, особенно во Франции, Англии, Соединённых Штатах, Бельгии... должны как можно быстрее выправить свою линию" [291].
  
  Чтобы "выправить линию" ряда западных компартий, Секретариат ИККИ 8 сентября направил директиву компартиям капиталистических стран, в которой давалась оценка начавшейся войны как империалистической с обеих воюющих сторон, отрицался её антифашистский характер со стороны Англии и Франции. Перед компартиями ставились задачи "выступать против войны, разоблачать её империалистический характер, голосовать там, где есть депутаты-коммунисты, против военных кредитов, говорить массам, что война им ничего не даст, кроме тягот и разорений" [292].
  
  Такую установку поддержали отнюдь не все деятели коммунистических партий. Так, по свидетельству Артура Лондона, Клементис, будущий министр иностранных дел коммунистического правительства Чехословакии, расстрелянный в 1952 году по приговору суда над Сланским и другими коммунистическими деятелями, в 1939 году выступал против германо-советского пакта, а затем - против оккупации Красной Армией Западной Украины и Западной Белоруссии и советско-финляндской войны [293].
  
  Даже лидеры Коминтерна испытывали серьёзные трудности при попытках сформировать новые установки для коммунистических партий. Готвальд, Пик и Коплениг пытались в начале войны выработать совместный манифест Коммунистических партий Чехословакии, Австрии и Германии. Однако их общие усилия не привели к результату, который мог бы быть одобрен Секретариатом ИККИ. Поэтому Фюрнберг и Венер получили задание выработать и представить текст этого манифеста. "Фюрнберг,- вспоминал в этой связи Венер,- который, как всегда, был непроницаем, сказал мне по этому поводу, что многие предрассудки следует выбросить за борт. Если таким путём (сближения Советского Союза с Германией), сказал он, можно прийти к социализму, то нужно примириться с концентрационными лагерями (в Германии) и с антисемитизмом как с необходимым злом. Мне не было ясно, хотел ли Фюрнберг таким образом выразить своё мнение или выяснить моё. Поэтому я не ответил. Когда мы с трудом и отвращением выработали проект, который был направлен против империалистической войны, против врага в собственной стране и за братание рабочих в военной форме, Мануильский сказал, что для братания ещё время не пришло и что нужно быть поосторожнее с утверждениями, будто рабочие ни в одной стране не хотели или не стремились к войне" [294].
  
  Столкнувшись со стремлением эмигрантов из разных стран сформировать легионы для участия в войне против фашистской Германии, Секретариат ИККИ принял 15 сентября решение об отрицательном отношении к добровольному вступлению коммунистов в эти легионы [295].
  
  Новым испытанием для коммунистов стало вторжение 17 сентября советских войск в Польшу. За несколько дней до этой акции членам ЦК Германской компартии через Пика была передана информация, идущая из кругов советского партийного руководства. В ней говорилось, что Советское правительство из-за угрожающего международного положения и попыток виновников Мюнхенского соглашения повернуть войну против СССР вынуждено было заключить советско-германский договор. Пока ещё не ясно, как в дальнейшем будет развёртываться война. Но с точки зрения международного пролетариата будет неплохо, если с карты мира исчезнет полуфашистская Польша. "Братские партии в капиталистических странах, однако, не должны делать вывод из советско-германского пакта, что они могут заключать подобные пакты с буржуазией своих стран; это принципиально иной вопрос. Немецкие коммунисты никогда не должны упускать из виду, что у них нет пакта с Гитлером". Подобные "разъяснения" получили и ЦК компартий других стран. "Это было единственное непосредственное обращение со стороны русского партийного руководства, о каком я слышал за всё время своего пребывания в Москве,- писал Венер.- Из этого обращения возникало впечатление, будто бы Советское правительство действовало в ситуации необходимой обороны и просило коммунистов других стран поддержать его и облегчить его безвыходное положение путём своей борьбы против врага в собственных странах" [296].
  
  Подобная "информация" оказала влияние на поведение руководства западных компартий. Так, парламентская группа ФКП, ещё 16 сентября приветствовавшая "героических защитников Варшавы", отражавших натиск "фашистских орд", спустя несколько дней предложила "ускорить час заключения мира". На совещании группы членов ЦК ФКП, состоявшемся 20 сентября, был принят манифест "Надо заключить мир", в котором указывалось, что начавшаяся война в действительности "не является антифашистской, антигитлеровской" [297].
  
  Следующий этап в эволюции политики Коминтерна был связан с заключением договора "О дружбе и границе между СССР и Германией". Рассказывая Чуеву о событиях, связанных с заключением договора, Молотов сообщил любопытный эпизод. "Когда мы принимали Риббентропа... Сталин неожиданно предложил: "Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!" - издевательски так сказал и незаметно подмигнул мне. Пошутил, чтобы вызвать реакцию Риббентропа. Тот бросился звонить в Берлин, докладывает Гитлеру в восторге. Гитлер ему отвечает: "Мой гениальный министр иностранных дел". Гитлер никогда не понимал марксистов" [298].
  
  Между тем шутка Сталина была не так уж далека от истины. В стремлении к укреплению союза с Германией Сталин всё больше разрушал Коминтерн, проводя линию на отказ от революционных выступлений рабочего класса, возрождая установки начала 30-х годов о социал-демократии как враге Љ 1 и изолируя коммунистов от широких масс трудящихся их стран. На этих путях руководство Коминтерна вступало в конфликт даже с "испытанными" лидерами компартий капиталистических стран. Так, на заседании ЦК Компартии Великобритании 3-4 октября была принята оценка начавшейся войны как в равной степени несправедливой и империалистической с обеих сторон, хотя такая оценка встретила сопротивление со стороны ведущих партийных деятелей Г. Полита, Кемпбелла и в известной степени Галлахера [299].
  
  В письме, написанном Димитровым в конце сентября - начале октября генеральному секретарю Компартии США Браудеру, говорилось: "Вы продолжаете... оставаться в плену тех установок, которые до европейской войны были правильны, а сейчас являются ошибочными... Вопрос о фашизме играет второстепенную роль, главное и основное - это борьба против капитализма... Исчезает основа для противопоставления "буржуазной демократии" фашизму... Вопрос о том, кто первый напал, не играет роли" [300].
  
  19-20 октября Президиум ИККИ принял решение о стратегии и тактике компартий в условиях империалистической войны. В нём выдвигалось требование "сосредоточить огонь против оппортунизма, выражающегося в скатывании на оборонческую позицию, в поддерживании легенды об антифашистском характере войны" [301]. В соответствии с этой установкой коммунистам Англии и Франции предписывалось голосовать в парламентах против военных кредитов и вести непримиримую борьбу против правительств своих стран как "виновников войны". Эта установка означала указание английским и французским коммунистам саботировать военные усилия в своих странах.
  
  Разнобой, наблюдавшийся в установках компартий, их стремление сохранить прежнюю антифашистскую линию вызывали явное недовольство Сталина, решившего лично сформулировать лозунги, которыми должны руководствоваться компартии капиталистических стран. 17 октября он получил написанную Димитровым статью "Война и рабочий класс капиталистических стран", в препроводительной записке к которой Димитров писал: "Хотя коммунистические партии в основном уже исправили свою позицию в отношении войны, всё же продолжается в их рядах некоторое замешательство по вопросу о характере и причинах войны, а также о выдвигающихся сейчас перед рабочим классом новых задачах и необходимой перемене тактики" [302].
  
  В беседе с Димитровым, состоявшейся 25 октября, Сталин потребовал снять из статьи все революционные лозунги и "не ставить вопрос о мире на основе уничтожения капитала", поскольку такой лозунг приведёт к изоляции коммунистических партий от масс. В той же беседе Сталин заявил: "Мы не будем выступать против правительств, которые за мир" и посоветовал Димитрову поставить в центр статьи требование "прогнать правительства, которые за войну!" [303]. Эти установки вошли в воззвание ИККИ, опубликованное в конце ноября, а также в окончательный текст статьи Димитрова, исправленный и дополненный в соответствии с замечаниями Сталина. В статье утверждалось, что германо-советский договор "О дружбе и границе" создал барьер против расширения империалистической войны, а английские и французские империалисты выступают в роли самых ревностных сторонников продолжения и разжигания войны [304].
  
  Крутая смена установок Коминтерна вызвала массовый отлив коммунистов из компартий капиталистических стран. В некоторых буржуазно-демократических странах, особенно там, где коммунисты пользовались значительным влиянием, деятельность компартий была запрещена. Во Франции депутаты-коммунисты, поддерживавшие пораженческую линию Коминтерна, были лишены парламентской неприкосновенности и арестованы. 20 марта - 3 апреля 1940 года прошёл судебный процесс над 44 коммунистическими депутатами парламента, приговорёнными к различным срокам тюремного заключения за выступления в пользу заключения мира с гитлеровской Германией [305].
  
  Повсеместно были разрушены единые рабочие и народные фронты, возникшие в середине 30-х годов. Деятели II Интернационала именовались в документах Коминтерна не иначе как "империалистические и полицейские агенты" [306], "злейшие, бешеные враги рабочего класса", "носители национальной измены и агенты иноземных разведок" [307].
  
  Что же касается одного из ключевых вопросов войны - вопроса о защите демократии, то Исполком Коминтерна в октябре 1939 года разъяснил, что "в мире сейчас есть только одна демократия, за которую готов умирать рабочий класс. Это великая социалистическая демократия советской страны" [308].
  
  Объективно коминтерновская печать оказывала содействие нацистской пропаганде. В директиве Секретариата ИККИ Компартии Голландии от 27 января 1940 года утверждалось, что "английский (и связанный с ним французский) империализм стал агрессором и главным поджигателем войны, и против него, как такового, рабочий класс должен бороться самым решительным образом. Партия должна основательно очиститься от всех остатков ложных представлений о том, будто в империалистической войне Англии и Франции "всё-таки" есть что-то демократическое и прогрессивное... Простое отождествление Германии с Англией и Францией, как если бы от них исходила для Голландии равная угроза, сегодня уже является политически неверным" [309]. Аналогичные установки содержались в директиве Секретариата ИККИ Компартии Австрии, где указывалось, что "Англия и Франция стали агрессорами: они развязали войну с Германией" [310].
  
  В директивах Компартиям Австрии и Голландии не ставился вопрос о борьбе с национал-социализмом, более того, допускалась возможность работы коммунистов среди массовых нацистских организаций [311]. О том, какой характер носило такое участие, свидетельствует помещённое в голландской коммунистической газете "Фольксдагблад" письмо из Берлина под заголовком "Некоторое понятие о внутреннем фронте в Германии". КПГ, говорилось в письме, ведёт энергичную кампанию по популяризации Советского Союза. "Рабочие доказывают национал-социалистам противоречие между прежними утверждениями национал-социалистических газет о Советском Союзе и той правдой, которую теперь они вынуждены писать о СССР. Если прежде,- говорят рабочие национал-социалистам,- писалось, что Советский Союз представляет собой страну, где "дети мрут от голода", то теперь Советскому Союзу приходится даже вам помогать продовольствием" [312].
  
  Документы ЦК Компартии Германии весьма аморфно ставили вопрос об отношении к нацистскому режиму и поддерживали войну Германии против Англии и Франции как "агрессоров". В решении ЦК КПГ говорилось лишь о необходимости создания некого нового порядка внутри Германии путём "борьбы за права трудящегося народа" [313]. В проекте директив Компартии Чехословакии от 28 февраля 1940 года, написанном Готвальдом, указывалось: "Мы придерживаемся одинаковой с немецким пролетариатом линии, направленной против западного империализма как агрессора" [314].
  
  Лишь в отношении Италии, с которой у Советского Союза сохранялись в первой половине 1940 года неприязненные отношения, выдвигался призыв "прогнать проклятую фашистскую плутократию" [315].
  
  
  
  
  V
  
  
  
  Расширение экономических отношений с Германией
  
  Советско-германская "дружба" нашла выражение в неуклонном росте экономических связей. Спустя две недели после заключения договора "О дружбе и границе между СССР и Германией" Молотов принял хозяйственных представителей Германии Риттера и Шнурре и договорился с ними о том, что СССР незамедлительно приступит к снабжению Германии сырьём, а Германия - к поставкам товаров для СССР [316].
  
  О значении, которое придавала сталинская клика экономическим отношениям с Германией, говорит тот факт, что несколько раз (в том числе в ночь на 1 января 1940 года) Сталин вместе с лицами из своего ближайшего окружения встречался с послом по особым поручениям, главным экономическим экспертом МИД Германии Риттером и вёл с ним самый настоящий торг по поводу условий заключения широкого хозяйственного соглашения [317]. Такое соглашение было подписано 11 февраля 1940 года [318].
  
  Комментируя заключение германо-советского торгового договора, эссенская газета "Национальцайтунг" писала: "Для Германии это больше, чем выигранное сражение, это безусловно решающая победа... Благодаря раскрывающимся в этом договоре с Советским Союзом неисчерпаемым сырьевым источникам для Германии последствия английской торговой блокады должны быть сведены на нет. Германо-советский договор уничтожил блокаду как сильнейшее оружие англичан против Германии" [319].
  
  Выполнение этого договора обеспечивало поставки в Германию в огромных масштабах зерна, хлопка, льна, лесоматериалов, платины, никеля, меди, марганцевой и хромовой руды и т. д. Согласно германским источникам, с октября 1939 года и вплоть до начала войны Германия получила из Советского Союза не менее 2 млн 200 тыс. тонн зерна, кукурузы и бобовых культур, 1 млн тонн нефти, свыше 100 тыс. тонн хлопка и большое количество фосфатов, никеля, марганцевой руды и других стратегически важных металлов [320].
  
  Помимо этого в значительных объёмах советские закупки товаров для продажи их Германии осуществлялись в третьих странах, в том числе отказывавшихся торговать с Германией. Перевозки закупленных товаров производились на советских кораблях, которые завозили их в советские порты для последующей переправки по суше в Германию. Все попытки английского правительства уговорить Советское правительство не продавать Германии стратегическое сырьё, служащее нуждам войны, отвергались. 23 мая 1940 года Геббельс с удовлетворением записывал в своём дневнике: "Англия потребовала в Москве ограничения германо-русской торговли. Получила заслуженный твёрдый отпор... Тяжёлые времена для Альбиона" [321].
  
  Конечно, Советский Союз получал тоже немалую выгоду от экономических отношений с Германией. Они позволили Советскому Союзу приобрести значительное количество новейшего промышленного оборудования, станков, машин, образцов современной военной техники.
  
  В октябре 1940 года в Германию была отправлена комиссия из шестидесяти специалистов во главе с наркомом судостроения И. Ф. Тевосяном. Эта комиссия, направленная для выяснения возможности размещения советских заказов на германских предприятиях, осмотрела большое количество образцов новинок германской военной техники для всех родов войск и побывала на предприятиях, производящих эту технику, в экспериментальных лабораториях, конструкторских бюро и т. д. Она познакомилась с последними немецкими военно-конструкторскими разработками. После того, как Тевосян потребовал от Риттера показать всё новое, что имеется у Германии в области вооружения, Гитлер и Геринг разрешили более полный показ новинок германской военной техники и согласились даже на такие поставки, которые означали ограничение германской программы наращивания вооружений [322].
  
  В марте 1940 года в Германию была послана закупочная комиссия, которая осмотрела крупнейшие самолётостроительные заводы - Мессершмитта, Юнкерса, Хейнкеля и др. Ей были показаны самолёты новейших конструкций, составлявшие основу вооружения германских военно-воздушных сил. Комиссия закупила образцы лучших самолётов, включая "Хейнкель-100" - самый скоростной в то время истребитель в мире. Все рекомендованные к закупке образцы перед отправкой в СССР были испытаны на аэродромах немецких фирм и приняты членами комиссии [323]. Таким образом, можно сказать, что не только "немецкий меч ковался в СССР" (в 1923-1932 годах), но и советский меч ковался в Германии (в 1939-1940 годах).
  
  В мае 1940 года в Германию прибыла комиссия "Аэрофлота" во главе с начальником Главного управления гражданской авиации В. С. Молоковым. Осмотрев крупнейшие авиазаводы Германии, она составила подробное описание расположения авиазаводов, технологического цикла, различных типов самолётов, методов сборки и ремонта их. В своём отчёте комиссия представила также описание организации противовоздушной обороны, системы светомаскировки и газоубежищ, деятельности военно-воздушной академии и организации в ней исследований по созданию новейших приборов и технологий [324].
  
  Сталин лично следил за выполнением поставок Германии и требовал от Наркомвнешторга неукоснительного соблюдения условий хозяйственного соглашения. "Русские поставляют нам даже больше, чем мы хотим иметь,- записывал 27 июля 1940 года Геббельс в своём дневнике.- Сталин не жалеет труда, чтобы нравиться нам. У него, верно, достаточно причин для этого" [325].
  
  10 января 1941 года в Москве было подписано новое хозяйственное соглашение, которое было призвано регулировать товарооборот между СССР и Германией до 1 августа 1942 года [326]. Хотя советско-германские отношения к тому времени ухудшились, советская сторона аккуратно соблюдала условия этого соглашения. "Если в январе и феврале Народный комиссариат внешней торговли допускал явное отставание в советских поставках в Германию,- вспоминал Хильгер,- то март принёс ошеломляющую перемену. Хотя Германия к тому времени ещё сильнее, чем прежде, отставала в своих поставках Советскому Союзу и никаких признаков изменения положения к лучшему в обозримое время не имелось, объём советских поставок вдруг заметно возрос. Советское правительство совершенно очевидно избегало всего, что могло бы вызвать раздражение у Германии" [327].
  
  
  
  
  VI
  
  
  
  Нацистский "социализм" в Германии
  
  В апреле 1939 года Гитлер подвёл итог своим обещаниям и свершениям: он расправился с демократией и восстановил авторитарную власть, покончил с безработицей и возродил экономику страны. Сравнивая теперешние господствующие позиции Германии, возрождённую мощь и международный престиж с её унизительным положением во время версальского диктата, фашистская пропаганда фанатично прославляла величие нации под руководством гитлеровского режима.
  
  Отвечая на вопрос, чем объяснить, что рабочие так сильно проявляют свою симпатию и восторг Гитлеру,- Тельман писал: "Должно иметься и имеется что-то такое, что гипнотизирует массы, приводит их в состояние опьянения, способно сковать их и отвлечь от повседневного гнёта. Этим является большая политика с её излучаемой на массы магической силой, систематически проводимая и хорошо задуманная политика гитлеровского руководства, выпячиваемая вперёд и вдалбливаемая массам всеми мыслимыми, политически замаскированными и пропагандистски разукрашенными методами.
  
  Этой большой политикой и её магнатами наэлектризовываются и притягиваются массы; она производит чуть ли не волшебное действие на большую часть немецкого народа, и уже вследствие этого повседневный гнёт, критика всего и вся и недовольство проявляются слабее, в особенности на массовых собраниях. К этому ещё присоединяется гений вождя и личность Гитлера, который, будучи постоянно восхваляем как национальный герой, способен действовать на большинство трудящихся чуть ли не как магическая притягательная сила.
  
  Массы забывают иногда повседневную нужду и заботы, в особенности если им в докладах говорят в замаскированной под социалистическую и разукрашенной под антикапиталистическую форме о том величии, которое ожидает Германию в будущем; тогда настроение масс меняется и, как, например, при гитлеровских выступлениях на собраниях, оно находит своё выражение в появляющейся радости и восторге. Для того повсюду в Великой Германии организуются многочисленные политические собрания и массовые доклады, для того выступают и выступают с речами вожди нацистов, чтобы отвлечь внимание народа от размышлений о его действительных интересах, держать его в состоянии подъёма и целеустремленно наталкивать его на якобы социалистические лозунги и дела национал-социалистского режима" [328].
  
  Используя всё разнообразие пропагандистских методов и осуществляя на протяжении многих лет тотальный контроль над прессой, радио и всеми видами искусства, гитлеровскому режиму удалось трансформировать сознание людей.
  
  К магической силе большой политики, о которой говорил Тельман, можно отнести психологическую мобилизацию народа, возрождение духа национального единства и национальной гордости. Руководствуясь в политике приматом национального над классовым, Гитлер смог повернуть рабочий класс к идее германского "единого народа". В речи, произнесённой 30 января 1940 года, Гитлер подчёркивал, что "германский народ преодолел свои классовые и сословные различия и образовал единый коллектив" [329].
  
  Ради доказательства приоритетности интересов рабочего класса нацистские бонзы упрекали германскую буржуазию за её недальновидность, способствующую в Веймарской Германии популярности марксистских лозунгов. К 1 мая газета "Ангриф" выпустила специальную страницу под заголовком: "10 лет лозунгов - от классовой борьбы до народного сотрудничества". На этой странице была опубликована редакционная статья, написанная лидером нацистских профсоюзов Леем, в которой говорилось: "Именно слепота и ограниченность нашей буржуазии заставили её всякое требование рабочего класса считать по меньшей мере нескромным, в большинстве случаев, марксистским и, стало быть, непатриотическим. Она была слепа и не понимала, что голодный просит хлеба. Раньше, чем буржуазия, рабочий понял, что без удовлетворения его требований он погибнет. В национал-социалистической Германии весь народ сделал требования рабочих собственными требованиями" [330].
  
  Одним из трюизмов нацистской пропаганды было утверждение о равномерности разделения тягот войны между всеми классами и социальными слоями германского общества. Газета национал-социалистической партии "Рейнфронт" заявляла, что "полная унификация, проведённая во время войны в хозяйственной и социально-политической области", представляла собой "путь добровольной и принудительной социализации во время войны". Правда, газета признавалась, что деньги и социальное положение всё ещё представляют силу. "Но сила эта взята государством под строгий контроль, не позволяющий уклоняться и извлекать корыстные выгоды". В доказательство того, что военное право принесло рабочему окончательное и моральное уравнение со всеми другими соотечественниками, газета ссылалась на тот факт, что "генеральный директор предприятия находится в такой же неподкупной зависимости от талонов на мясо и одежду, как и беднейший из его сотрудников" [331].
  
  Такого рода пропаганда распространялась и в других странах. Так, голландская газета "Фольк" в статье "О настроениях в Германии" утверждала, что немецкие рабочие в общем вменяют в заслугу национал-социалистам тот факт, что в Германии ""состоятельные" получают по своим продовольственным карточкам так же мало, как и рабочие" [332].
  
  Во фронтовом приложении к эсэсовской газете "Шварцес кор" было помещено письмо офицера с фронта, который с негодованием опровергал суждения о том, что "офицерам хорошо живётся". "Того, кто осмеливается так утверждать, что солдаты испытывают лишения, надо хорошенько проучить,- говорилось в письме.- Что же касается тех, кто утверждает, что для офицеров жарится особая колбаса, то они делают это по злобе или по глупости. Офицеры питаются так же, как и солдаты" [333].
  
  Не будучи в силах отрицать, что в стране существует сильное социальное расслоение, "Шварцес кор" обращался к моральной проповеди против расточительства и роскошества в быту, угрожая людям, допускающим бытовые "излишества", суровыми наказаниями. В статье "Бездельничать неприлично" газета предлагала "произвести проверку и подвергнуть обследованию женщин, которые при семье из трёх человек ищут третью горничную (имея уже двух). Надо принять такие меры, чтобы эти люди почувствовали войну" [334].
  
  Выступая перед рабочими военной промышленности на заводах Борзич в Берлине 10 января 1940 года, Гитлер в леворадикальной, почти коммунистической, демагогической форме заявил, "что первые предпосылки для настоящего напряжения лежат в том, что этот мир несправедливо поделён. И это вполне естественно, т. к. в этом большой ход развития таков же, как и внутри народов. Точно также как внутри народов слишком большое напряжение между богатством и бедностью должно быть выравнено с помощью разума или, если последний отказывает... силой, в международной жизни один не имеет права претендовать на всё, не оставляя ничего другому.
  
  Провидение не для того создало людей, чтобы одни имели в 40, в 80 раз больше, чем другие. Или они имеют рассудок и соглашаются на урегулирование вопроса на более или менее дешёвых для них условиях, или подавленный и обременённый несчастьем в своё время возьмёт себе всё то, что ему полагается. Так обстоит дело во внутренней и внешней жизни народов" [335].
  
  Одним из главных направлений нацистской пропаганды была критика дельцов "теневой экономики". Та же "Шварцес кор" напоминала, что она с самого начала войны систематически разоблачала взвинчивание цен, торговлю из-под полы и распространение некачественных, суррогатных продуктов. Газета подвергала резкой критике "оптовых торговцев, которые слишком часто являются "властелинами" своих клиентов" и одобряла поведение "честных соотечественников, раскрывших нарушение закона со стороны оптовой торговли или частных торговцев" [336].
  
  Такого рода пропагандистские усилия подкреплялись чрезвычайным законодательством военного времени, устанавливавшим крайне жестокие наказания тем, кто "уничтожает, портит или припрятывает сырьё и жизненно важные для населения продукты" и тем самым злонамеренно создаёт угрозу для снабжения населения. В этой связи центральный орган Германской национал-социалистской рабочей партии - газета "Фёлькишер беобахтер" с одобрением отзывалась в статье "Военное правосудие - народное правосудие" о законе, направленном против паразитов и вредителей, карающем их тюремным заключением, а в особо серьёзных случаях - смертной казнью. В подтверждение приводился пример, когда особый трибунал в Кенигсберге присудил преступника к смертной казни за то, что он, пользуясь "временной нехваткой папирос", продавал их солдатам по спекулятивным ценам [337]. "Франкфуртер цайтунг" сообщила о том, что за серьёзные нарушения правил о ценах имперский комиссар по регулированию цен наложил административный штраф в размере 50 тыс. марок на крупную берлинскую дровяную фирму [338].
  
  Одновременно пропагандировалось социальное законодательство, направленное на поддержку социально ущемлённых слоёв. В феврале 1940 года германская печать опубликовала письмо Гитлера имперскому организационному руководителю Лею, в котором говорилось: "Для дальнейшей реализации начертаний национально-социалистической программы... поручаю вам разработать основы широкого и всеобъемлющего обеспечения престарелых... Это законодательство в области строительства национально-социалистического народного общества всегда должно напоминать нашему народу о совместной борьбе фронта и тыла за свободу и независимость великой Германской империи". Комментируя это письмо, газета "Фрейхейтскампф" писала: "То, к чему мы теперь приступили, означает распространение обеспечения престарелых на всех соплеменников, т. е. выходит за пределы слоёв, уже охваченных социальным страхованием... Таким образом, после завершения этого монументального законодательства ни одному немцу не надо будет больше тревожиться за свою старость, и он сможет с чувством полной уверенности завершить дело своей жизни. Тем самым социальная система достигнет своего завершения и увенчания" [339].
  
  В политических целях дело социальной поддержки материнства и детства было передано в руки национально-социалистической организации бытовой помощи населению. Рассказывая о деятельности этой организации, "Фёлькишер беобахтер" сообщала, что с её помощью через 34 тысячи детских консультаций прошло свыше 18 млн человек. 20 тысяч дневных детских яслей пропустили более 1 млн детей. 3 млн детей и 100 тыс. матерей были направлены на отдых [340].
  
  Пропаганда "благосостояния" немецкого народа сочеталась с описанием тягот, которые разделяют с остальным населением политические руководители нацистской партии, "в течение зимы каждое воскресенье разгружавшие в Берлине поезда с углём". Этот факт газета расценивала как свидетельство того, что "партия является живым связующим звеном между народом и государством. Она изнутри уничтожает всякий бюрократизм. Не аппарат управления, а сами методы управления надо изменить для того, чтобы живая жизнь народа не подавлялась и не поглощалась аппаратом управления. Эта реформа исходит от Германской национал-социалистской рабочей партии" [341].
  
  Беря на своё вооружение идеи социального равенства и социальной справедливости, нацистские бонзы апеллировали к "социальным требованиям германского рабочего", которые "характеризуют его как одну из полноценнейших частей нашего германского народа". "Наше германское счастье заключается в уверенности в том,- писал Лей,- что германский рабочий в расовом отношении равноценен германскому предпринимателю, германскому крестьянину, германскому чиновнику и германскому солдату. Второе сознание, определяющее нашу германскую судьбу, состоит в том, что на всём земном шаре нет ничего более единого в расовом отношении, чем наш германский народ. Это обусловливает германскую народную общность и в более узком смысле германскую производственную общность" [342].
  
  С этих позиций определялись характер и цели ведущейся войны, которая характеризовалась как "война денежной машины против труда и тем самым против трудящегося человека" [343]. В одной из своих самых демагогических статей, многозначительно озаглавленной "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!", Лей вспоминал, как в 1933 году, когда он возглавлял германскую делегацию на международном конгрессе труда, лидеры английских и французских профсоюзов "пели старую песню об интернациональной солидарности. Никогда никто не становился жертвой более бесстыдного обмана, чем рабочие всего мира, которые поверили, что Англия и Франция хоть в малейшей степени заинтересованы в благополучии международного рабочего класса. Для Франции и Англии [II] Интернационал был орудием для подавления других народов. Теперь они выступают в качестве самых завзятых поджигателей к войне с Германией... Интернациональную солидарность они, не задумываясь, выбрасывают за борт, когда им это представляется полезным. Её они заменяют самым разнузданным, самым безумным шовинизмом. Все они - представители гнусного, подлого капитализма. Для сохранения этого капиталистического режима во всём мире они ведут войну... Вот почему трудящиеся должны сплотиться. Лозунг всех пробуждающихся народов, в жизни которых труд занимает центральное место, отныне должен гласить: рабочие всех стран, соединяйтесь для свержения господства английского капитализма" [344].
  
  "Национал-социалистский пропагандистский аппарат...- писал Тельман в одном из писем Сталину,- маскирует существо нового великогерманского империализма политикой, в которой ударение делается на социальные нужды, закутанные псевдосоциалистическим покровом и приукрашенные антикапиталистическими разговорами. Искусно созданная система политики, в которой национал-социалистские вожди не гнушаются средствами, если есть возможность сделать с народом политический гешефт. Дерзко и бесстыдно они утверждают, что они ведут войну в благородных целях, за человеческий прогресс против недостойного человечества капитализма, за социальные идеалы против капиталистической эксплуатации, за свободу народа против капиталистического произвола и подавления, да, они борются якобы за новый социальный мир, за обретённый европейский "социализм" и за пропитывание Европы немецким "социализмом"" [345].
  
  "В приукрашенном образе рисуется картина перспективы обеспечения условий жизни и существования всего немецкого народа в будущем. Проповедуется, что теперешнее поколение осуждено приносить жертвы и что оно борется за счастливое будущее своих детей и новый подъём нации. Являющееся якобы социалистическим, социальное творение Гитлера и обширные планы будущего выпячиваются как важнейшие мирные задачи будущего и одновременно воспеваются как "социалистическая" воля руководства во время войны" [346].
  
  Столь же упорно, как на понятии "социализм", нацистские идеологи спекулировали на понятии "социальная революция". "Все в Германии должны проникнуться сознанием того,- заявлял А. Розенберг,- что мы ведём великую революционную борьбу и войну и что наша армия - это революционная армия" [347]. В статье "Что такое плутократия" "Фёлькишер беобахтер" утверждала, что "социальная революция, наложившая отпечаток на лицо германской народной общности, внушает ужас плутократической (английской.- В. Р.) правящей группе. Она чует опасность для своих сословных привилегий: ведь в один прекрасный день широкие массы английского народа могут, следуя примеру Германии, взять под сомнение справедливость социальной структуры Англии" [348].
  
  В ряде выступлений германской печати развивалась мысль о том, что "национал-социалистическая Германия... хочет защитить свой социализм от союзнической плутократии" [349].
  
  Эссенская "Национальцайтунг" в передовой "Социализм против капитализма" писала: "В то время как западная плутократия Англии и Франции затеяла эту войну исключительно для того, чтобы сохранить свою эксплуататорскую систему и навязать её всем народам земного шара, Германия в противовес этой дерзости задалась целью уничтожить эксплуататорские стремления иудейско-капиталистической клики Англии и Франции, обеспечить любой ценой своё право на существование, т. е. завоевать социалистическое право на устройство своей жизни по собственному желанию" [350].
  
  Противопоставляя социальные достижения нацистской Германии, якобы достигшей социальной справедливости, эксплуататорскому строю, царящему в странах противника, заместитель Гитлера по партии Гесс в речи 1 мая 1940 г. на заводе Круппа, обращаясь ко всем немецким рабочим, заявлял: "Наступит день, когда народы в т. н. демократических странах зададут своим правящим классам вопрос: почему в Германии сумели победить социальную нужду и почему т. н. демократы борются именно с этой Германией. Почему в Германии создаются клубы, спортивные площадки, бассейны для плавания, детские сады и т. д. Почему там есть всё, между тем как в демократических странах массы находятся в бедственном положении... На социальной справедливости базируется мощь нации. Германский социализм гарантирует рабочим Германии, что они никогда не станут объектом эксплуатации" [351].
  
  Изображая войну как "борьбу международной плутократии против немецкого труда", нацистская пропаганда в ряде случаев модифицировала эту схему, противопоставляя "поднимающиеся" нации "упадническим" нациям, клонящимся к своему закату. Эссенская "Национальцайтунг" в передовой статье "Социалистическая борьба" утверждала: "Морально и духовно обессиленный мир капитализма напрягает все свои силы, чтобы преградить путь молодым, поднимающимся народам и нациям. Он борется за обеспечение старой, несправедливой собственнической системы, но вместе с тем и за увековечивание возможности лёгкой наживы путём эксплуатации народов через капиталистическую систему... Иудейский биржевой век будет окончательно сметён социализмом народов" [352].
  
  Обещая германским рабочим все мыслимые и немыслимые жизненные блага в случае победы в войне, Лей недвусмысленно указывал, что война ведётся за "сокровища мира", которые германский народ должен отнять у плутократов. В статье "Плутократы заплатят за всё" Лей писал: "Нынешнюю войну надо вести до тех пор, пока мы не достигнем уровня жизни, который необходим нашей расе для сохранения и продолжения своего существования! И если плутократы Лондона и Парижа хотят этому помешать, если они хотят отрезать нас от сокровищ мира, то мы силой оружия разобьём и уничтожим их! Эта война не есть дело небольшой кучки германских капиталистов - её больше нет (sic! - В. Р.), а является вопросом сердца и жизни германского рабочего. Ведь германский рабочий чувствует, что не может жить в условиях прошлого". Перечисляя все блага, которых следует добиться путём завоевания "нового жизненного пространства", Лей писал: "Вместо одного морского курорта на Рюгене у нас должно быть по крайней мере десять таких мест отдыха для германских рабочих... Для человечества лучше, чтобы долю в сокровищах мира получили миллионы прилежных германских рабочих, чем кучка плутократов в лондонском Сити или в Банк де Франс, которые в безделии и праздности ведут развратный и разлагающий образ жизни... Мы тоже хотим быть богатыми" [353].
  
  Изображая перспективу такого "светлого будущего" для немецкого рабочего класса, нацистская пропаганда призывала рабочих идти ради этой перспективы на серьёзные социальные жертвы, внося свою решающую лепту в "финансирование войны". Как подчёркивала "Национальцайтунг", "война представляет собой чудовищное напряжение производительности труда... Никакое финансирование не может этого игнорировать. Но оно может позаботиться о том, чтобы тяготы и производительность были уравновешены таким образом, чтобы возник жизнеспособный социальный строй. Подлинный социализм ничего не делает даром". Исходя из этого, газета призывала немецких рабочих "целесообразно экономить", с тем чтобы "заложить для себя и своих детей основы дома и семьи, образования, обзаведения хозяйством и обеспечения престарелых. Жизнеспособен тот социальный порядок, который обеспечивает всем соотечественникам главное условие: достойную жизнь... Право на труд заложило фундамент для перестройки нации. Наше финансирование войны может опираться на этот фундамент. Это ставит перед нами выдающуюся творческую задачу: создание такой имущественной структуры, которая соответствовала бы будущим производственным возможностям нашего народного хозяйства. Германский народ, не обязанный платить дань капиталу, а работающий для удовлетворения своих потребностей, не в последнюю очередь также и через своё финансирование войны, осуществляет достойный его народный производительный строй" [354].
  
  Особенность нацистского "социализма" заключалась в его неразрывной связи с расовой теорией, проповедующей необходимость создания преимущественных условий жизни для немцев по сравнению со всеми другими народами. Эти идеи с наибольшей определённостью были высказаны Леем, который утверждал, что "национал-социалисты убеждены, что человечество делится на высшие и низшие расы, и поэтому для каждой расы закономерно должны существовать различные условия жизни["]. "Низшей расе нужно меньше жилой площади, меньше одежды, меньше питания и меньше культуры, чем высшей". В качестве примера Лей указывал на Варшаву, в которой на одного человека приходилось намного меньше жилой площади, чем в крупнейших городах Германии. "Это значит, что в Варшаве на одинаковой жилой площади жило втрое больше людей, чем в немецких городах. Поляк и, в особенности, еврей чувствуют себя прекрасно в таких жилищных условиях. Они сохраняют здоровье и могут жить в таких условиях. Немец же погиб бы в таких условиях. Этот пример относится ко всем условиям жизни вообще" [355].
  
  Исходя их этих предпосылок, Лей утверждал, что "германский народ ведёт труднейшую борьбу за своё будущее. Нынешняя война должна создать и создаёт материальные и идейные предпосылки для того, чтобы германский народ мог в грядущем столетии жить в условиях, соответствующих его расе и его крови. Больше хлеба, больше одежды, больше жилплощади и больше красоты! Всё это нужно нашей расе, иначе она умрёт. Германский рабочий, таково твоё социалистическое требование!" [356]
  
  
  
  
  VII
  
  
  
  Расправа Сталина с политэмигрантами
  
  После поражения финской революции в 1918 году многие участники гражданской войны в Финляндии нашли убежище в Советской России. А в 1937-1938 годах прошли повальные аресты финских политэмигрантов, в том числе деятелей Коминтерна и руководящих работников Карельской АССР. Были репрессированы Маннер, возглавлявший в 1918 году правительство Советской Финляндии, Рахья и Ровно, организовавшие летом 1917 года переезд Ленина в Финляндию и укрывавшие его там от агентов Временного правительства. Среди арестованных были: один из основателей Финской компартии Э. Грюлинг, возглавлявший на протяжении 12 лет Совнарком Карелии, и Виртанен, высланный в 1934 году нацистами из Германии в Финляндию, откуда он с величайшим трудом перебрался в Советский Союз [357].
  
  Ещё более масштабный характер приобрела расправа с польскими коммунистами, которых насчитывалось в середине 30-х годов в СССР свыше пяти тысяч человек. Уже в 1933 году часть руководства КПП была арестована и расстреляна по обвинению в троцкизме, шпионаже и т. д. [358]
  
  "Когда в 1936, 1937, 1938 годах,- писал Хрущёв в своих мемуарах,- развернулась настоящая "погоня за ведьмами", какому-либо поляку трудно было где-то удержаться, а о выдвижении на руководящие посты теперь не могло быть и речи" [359].
  
  11 августа 1937 года Ежов отдал директивный приказ о проведении широкой операции по ликвидации "польских диверсионно-шпионских и повстанческих кадров". Этот приказ предписывал, в частности, арестовать всех политэмигрантов, бежавших из Польши в СССР.
  
  Как показал на допросе 11 декабря 1939 года ответственный работник Московского управления НКВД Постель, "когда в управлении области... был зачитан приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков, польских эмигрантов, бывших военнопленных, членов Польской коммунистической партии и др., это вызвало не только удивление, но и целый ряд кулуарных разговоров, которые были прекращены тем, что было доведено до сведения: приказ согласован со Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что нужно поляков громить вовсю... Третий отдел и другие отделы, не имея у себя на учёте всех проживающих в Москве польских эмигрантов и других поляков, стали проводить массовые аресты на основе учётных данных спецчастей и секретных заводов, учреждений и выискивали тех, кто по личным делам и биографии указан как польский эмигрант... Таким образом, вследствие этого приказа в области появились сотни арестованных, на которых не только не было никаких материалов, но и у которых были документы при их аресте о том, что они ряд лет проживали в Польше, были в тюрьмах, по нескольку лет отбывали там срок наказания и приехали сюда или по окончании отбывания наказания, или путём бегства, или в порядке обмена, или же с санкции польской секции Коминтерна" [360].
  
  Говоря о причинах, побудивших Сталина в 1938 году ликвидировать Польскую компартию, Л. Треппер писал, что после советско-германского пакта и раздела Польши эти причины "представлялись совершенно очевидными, ибо коммунисты этой страны ни за что бы не потерпели такого позора! Они доказали это в первые же дни войны, когда заключённые в [польские] тюрьмы члены партии просили освободить их и отправить на фронт, чтобы сражаться против вермахта" [361].
  
  В начале 1939 года ИККИ принял резолюцию о воссоздании Компартии Польши, согласно которой назначался Временный руководящий центр Польской компартии для руководства партией "до съезда и выборов постоянного ЦК". В резолюции указывалось, что бывшие члены партии, саботировавшие решение Коминтерна о роспуске КПП или выступавшие против этого решения, не могут быть вновь приняты в партию. Более того - на Временный руководящий центр возлагалась обязанность "не допускать ни малейшего соприкосновения новых партийных инстанций со всеми членами КПП, вызывающими малейшее сомнение". В резолюции также указывалось, что Временный центр не должен исходить "из формальной необходимости проведения основ демократического централизма в партии" и не должен допускать создания выборных партийных комитетов [362].
  
  После захвата Польши в "освобождённых" районах Западной Украины и Западной Белоруссии коммунисты, в том числе бывшие политзаключённые, стали одним из главных объектов репрессий, поскольку к членам распущенной в 1938 году Компартии Польши органы НКВД относились как к шпионам и провокаторам. Один из немногих польских коммунистов, избежавших депортации, А. Лямпе писал в ИККИ, что "бывшие заключённые, активные борцы против польского фашизма за торжество Советской власти, получают не нормальные советские паспорта, а паспорта, лишающие их права проживать в 100-километровой пограничной зоне и областных центрах" [363].
  
  В письме Димитрова Маленкову от 30 июля 1940 года указывалось, что во Львове из 1000 бывших политзаключённых паспорта получили лишь 100 человек, а остальные - в своём большинстве бывшие члены КПП и КСМП (Коммунистический союз молодёжи Польши) - несмотря на наличие справок МОПРа (Международной организации помощи борцам революции.- В. Р.), высылаются в глубь СССР, получая паспорта с ј11, по которым они не могут получить работу. 600 бывших польских политзаключённых высланы из Белостока в Магнитогорск, Челябинскую и Молотовскую области, в Донбасс, в Оршу и Лепель (Восточная Белоруссия). Большинство из них работает не по специальности и поэтому находится в исключительно тяжёлых материальных условиях. Среди них отмечено много случаев заболеваний. Имеются случаи смерти детей. "Бывших политзаключённых приравнивают к подозрительным и раскулаченным элементам, не допускают к участию в общественной и культурной жизни, не принимают в члены профсоюзов" [364].
  
  Но и после этого письма Димитрова положение бывших политзаключённых, в том числе тех, кто бежал в СССР из оккупированных Германией районов Польши, не изменилось. Из 400 бывших членов КПП, проживавших во Львове, более половины не получили паспортов и были уволены с работы. Среди коммунистов, высланных в отдалённые районы СССР, были, например, такие, как известный врач и бактериолог Гольдфингер, его жена - комсомолка, которая в возрасте 16 лет в 1935 г. была заключена в польскую тюрьму и вышла оттуда только в сентябре 1939 года, как Ю. А. Фридберг, проведший 10 лет в польских тюрьмах, его жена и больной ребенок [365].
  
  Разгулом репрессий против местных коммунистов сопровождалось установление Советской власти в Бессарабии и Северной Буковине. За несколько дней до "освободительного похода" Красной Армии начальник отдела кадров ИККИ П. Гуляев передал Димитрову материалы на членов Бессарабского обкома Компартии Румынии и других партийных активистов, подозреваемых в шпионаже и провокаторстве. Все эти документы, а также дополнительный список на 39 человек, подозревавшихся "в связи с румынской тайной полицией (Сигуранцей)", были направлены Димитровым Хрущёву, руководившему чисткой коммунистов на "освобождённой" территории [366].
  
  Одним из наиболее тяжких преступлений сталинизма была передача гитлеровской Германии арестованных немецких и австрийских политэмигрантов. Такие случаи были ещё в период неприязненных отношений между СССР и Германией. Так, австрийский подданный, композитор и музыкант Г. Гауска, проживавший в Москве с 1931 года, был в 1937 году арестован и свыше года провёл в Таганской тюрьме. Не будучи в состоянии предъявить ему конкретные обвинения, органы НКВД на основании решения Особого совещания выслали его за пределы СССР, передав его на границе сотрудникам гестапо. В Германии Гауска за свою антифашистскую деятельность был немедленно арестован и осуждён на 18 месяцев тюремного заключения [367].
  
  Описывая советскую тюрьму 1939-1940 годов, М. Шрейдер рассказывал, что там находились немцы-фашисты и немцы-коммунисты. Фашисты злорадствовали, что немецкие коммунисты сидят в советской тюрьме, и радовались, что они скоро направятся к себе, в фатерланд. К ним приходили на свидания представители германского посольства, вслед за чем им объявлялось, что скоро они будут вывезены в Германию.
  
  К немецким коммунистам представители посольства не являлись, но им также было объявлено, что они скоро будут высланы в Германию. От этого коммунисты пришли в ужас и стали писать письма Сталину, умоляя лучше расстрелять их, но только не высылать в Германию [368].
  
  Гитлер в пропагандистских целях использовал факт высылки немецких коммунистов из СССР, подчёркивая, как советские коммунисты расправляются со своими "братьями по классу".
  
  После подписания советско-германского пакта СССР, по официальным данным, выдал немецким властям около четырёх тысяч эмигрантов, основную часть которых составляли рабочие и инженеры, приехавшие на работу в Советский Союз во время экономического кризиса 1929-1933 годов, а также семьи репрессированных в СССР германских коммунистов. Около тысячи человек составляли бывшие члены КПГ и лица, симпатизирующие этой партии [369].
  
  Зимой 1939-1940 годов примерно 500 немецких и австрийских коммунистов-эмигрантов были привезены из советских концентрационных лагерей в Бутырскую тюрьму. Там им был объявлен новый приговор - "немедленная высылка с территории СССР".
  
  Этим людям не было сообщено, в какую именно страну предполагается их выдворить. Заключённые стали догадываться об этом лишь тогда, когда поезд с ними направился в западном направлении. Некоторые из них надеялись, что их доставят к границе Прибалтийских государств, и там они окажутся на свободе. Когда же поезд проехал Минск и двинулся дальше на Запад, всем стало ясно, куда их везут. Находившаяся в одном из таких поездов М. Бубер-Нейман, вдова расстрелянного в Москве члена ЦК КПГ Г. Неймана, вспоминала: "Хотя эти неоднократно преданные коммунисты после всего того, что произошло с ними, не строили больше никаких иллюзий о советской системе, они считали просто невероятным, что теперь должно было произойти. Но это случилось: эмигрантов-коммунистов, людей, которые, рискуя жизнью, бежали в Советский Союз, Сталин отправлял опять к Гитлеру. 500 человек были принесены в жертву дружбе между Сталиным и Гитлером как своего рода подарок [370]. Этим актом Сталин хотел доказать, насколько серьёзно он воспринимает эту дружбу: широким жестом он предоставил Гитлеру возможность самому рассчитаться с пятьюстами своими ярыми противниками" [371].
  
  Выдача советскими властями немецких коммунистов гестаповцам происходила в несколько этапов: с конца 1939 по июнь 1940 года. Поезд, в котором находилась Бубер-Нейман, прибыл 3 февраля 1940 года в Брест-Литовск, к демаркационной линии, разделявшей СССР и Германию. Офицер НКВД с группой солдат повёл заключённых к железнодорожному мосту через Буг, где их ожидали люди в форме СС. Офицер СС и его коллега из СССР сердечно приветствовали друг друга. Советский офицер сделал перекличку и приказал осуждённым идти по мосту. "Тут я услышала сзади себя возбужденные голоса и увидела, как трое мужчин из нашей группы умоляли офицера НКВД не посылать их через мост,- вспоминала Бубер-Нейман.- Один из них, по имени Блох, до 1933 г. являлся редактором немецкой коммунистической газеты. Для него другая сторона моста означала верную смерть. Такая же судьба должна была ожидать молодого немецкого рабочего, заочно приговорённого гестапо к смерти. Всех троих насильно потащили по мосту. Затем подошли гестаповцы и приняли на себя работу НКВД Сталина" [372].
  
  Что касается самой Бубер-Нейман, то после шести месяцев пребывания в тюрьме гестапо перевело её в женский концентрационный лагерь Равенсбрюк, откуда она вышла только в 1945 году.
  
  Находившиеся в Москве деятели КПГ не возражали против выдачи гитлеровцам коммунистов, но зато препятствовали возвращению в Германию и оккупированные немцами страны эмигрантов, которые добровольно выразили такое желание. В письме Ульбрихта Димитрову, которое последний в свою очередь переслал Берии, сообщалось о находившейся в СССР эмигрантке Баумерт, которая в частных беседах говорила, что чешские беженцы теперь сожалеют о своём приезде в СССР и что им никогда так плохо не жилось, как здесь. Донеся о нескольких подобных фактах, Ульбрихт писал, что агитация за возвращение из СССР ведётся среди эмигрантов "для продвижения в Германии антисоветской пропаганды, чтобы самим фактом возвращения продемонстрировать, что бывшие коммунисты предпочитают из СССР вернуться в Германию. Одновременно они хотят добиться, чтобы жёны арестованных, возвращающиеся в Германию, рассказывали всевозможные страшные истории о Советском Союзе относительно положения арестованных... Мы указывали на то, что, по нашему мнению, в таких случаях неправильно давать разрешение на выезд... Просьба довести об этом до [сведения] соответствующих органов, чтобы они могли принять те меры, которые считали бы необходимыми" (последняя фраза вписана рукой Димитрова) [373].
  
  Вместе с тем тот же Ульбрихт 27 января 1941 года подготовил записку "О положении политэмигрантов", в которой говорилось об отношении руководителей МОПРа к политэмигрантам "как к людям, обременяющим их". Особенно тяжёлым Ульбрихт называл положение немецких политэмигрантов, включавших "много жён арестованных. Среди них есть хорошие товарищи. Но МОПР отказывает им и их детям в помощи, даже если эти женщины уже 10 лет не имеют ничего общего со своими мужьями" [374].
  
  
  
  
  VIII
  
  
  
  "Военная прогулка" в Финляндию
  
  В 1932 году СССР заключил договоры о ненападении с Финляндией, Эстонией, Литвой и Латвией.
  
  Ещё в 1938 году Москва начала тайные переговоры с Хельсинки о сотрудничестве в области политики безопасности. Советское правительство потребовало от правительства Финляндии надёжных гарантий защиты своего нейтралитета в случае попытки Германии нанести против СССР фланговый удар с Севера. В соответствии с этим было выдвинуто требование участия Советского Союза в фортификации принадлежавших Финляндии Аландских островов и острова Суурсаари, а также принятия Финляндией "советской помощи" с целью отражения германской агрессии. Финляндская сторона категорически отказалась от этих предложений, квалифицировав их как нарушение суверенитета страны [375].
  
  Весной 1939 года на новых переговорах Советский Союз предложил предоставить в своё распоряжение острова Финского залива на основе арендного договора или обмена территориями. На переговорах с Англией и Францией Советское правительство требовало, чтобы эти державы добились от правительства Финляндии разрешения пользоваться Аландскими островами и островом Ханко как общими военными базами для СССР и его западных союзников. Вместе с тем одним из главных условий Советского правительства по заключению англо-советско-французского блока по отпору германской агрессии было принятие всеми четырьмя Прибалтийскими странами гарантий от СССР. Однако все правительства этих стран отказались от этих гарантий, а Финляндия и Эстония даже заявили, что будут рассматривать гарантии, данные без их согласия, как акт агрессии [376].
  
  Пятого октября 1939 года, после заключения договоров о взаимной безопасности с тремя Прибалтийскими республиками, Молотов предложил правительству Финляндии направить своих представителей в Москву для проведения переговоров "по конкретным политическим вопросам". Спустя несколько дней в Берлине финские представители были проинформированы о том, что, согласно советско-германским договорённостям, Финляндия оказалась в "сфере интересов СССР" и поэтому для неё будет целесообразно пойти на уступки требованиям своего южного соседа [377].
  
  На переговорах, возобновившихся 12 октября, Сталин предложил заключить советско-финляндский договор о ненападении по типу договоров, заключённых СССР с Латвией, Литвой и Эстонией. Этот договор должен был предусматривать дислокацию контингента советских войск и создание военных баз на территории Финляндии. Вслед за этим советской стороной было выдвинуто новое предложение: отодвинуть на несколько десятков километров от Ленинграда границу на Карельском перешейке, передать Советскому Союзу несколько островов в Финском заливе и часть полуостровов в Баренцевом море, сдать в аренду, продать или обменять полуостров Ханко для строительства на нём советской военно-морской базы.
  
  Эти территории общим размером в 2700 км2 Сталин предложил обменять на вдвое большую территорию в Северной Карелии. Однако при этом финны должны были потерять не только экономически более освоенные территории, но и свои главные линии военных укреплений.
  
  Ещё задолго до этого начались приготовления к военным действиям в Финляндии. Как вспоминал маршал Мерецков, в конце июня он в качестве командующего войсками Ленинградского военного округа присутствовал при беседе Сталина с Куусиненом, на которой обсуждалась обстановка в Финляндии и различные варианты действий против этой строптивой страны. После завершения этой беседы Сталин поручил Мерецкову разработать план боевых действий округа на случай военного конфликта. Во второй половине июля план был рассмотрен и одобрен Сталиным [378].
  
  В середине сентября директивами Ворошилова и Шапошникова Военному совету Ленинградского военного округа было приказано провести сосредоточение войск на случай войны с Финляндией.
  
  31 октября, когда переговоры в Москве ещё продолжались, Молотов в докладе на сессии Верховного Совета СССР, говоря о минимальном характере требований СССР к Финляндии, опроверг утверждения зарубежной прессы, будто Советский Союз требует себе город Выборг и территорию, лежащую севернее Ладожского озера. В связи с советско-финляндскими переговорами Молотов особенно озлобленно говорил о заявлении Рузвельта, который в письме Калинину выразил надежду "на сохранение и развитие дружественных и мирных отношений между СССР и Финляндией". Молотов назвал это заявление вмешательством в дела СССР и посоветовал американскому президенту лучше предоставить свободу и независимость Филиппинам и Кубе [379].
  
  После почти месячных переговоров выяснилось, что финская делегация по-прежнему не согласна на отторжение части своей территории. 3 ноября Молотов прибег к угрозам, заявив: "Мы, гражданские люди, не достигли никакого прогресса. Теперь будет предоставлено слово солдатам" [380]. 9 ноября переговоры были прерваны, и финская делегация отбыла в Хельсинки.
  
  26 ноября произошёл спровоцированный советскими войсками пограничный инцидент около советского села Майнила, расположенного на Карельском перешейке. Обвинив в угрожающей ноте финляндскому правительству финские военные части в провокационном обстреле советских войск, советское правительство утверждало, что "сосредоточение финляндских войск под Ленинградом не только создаёт угрозу для Ленинграда, но и представляет на деле вражеский акт против СССР, уже приведший к нападению на советские войска и к жертвам". В этой связи финляндскому правительству предлагалось в одностороннем порядке незамедлительно отвести свои войска на 20-25 км от советско-финской границы [381].
  
  В ответной ноте финляндское правительство заявило, что оно произвело срочное расследование данного инцидента, которым было установлено, что артиллерийские выстрелы были произведены не с финляндской, а с советской стороны. В ноте было предложено провести переговоры об обоюдном отводе советских и финских войск на известное расстояние от границы [382].
  
  29 ноября Молотов произнёс речь по радио, в которой уже не упоминал о незначительном инциденте в районе села Майнила, а утверждал, что в последние дни на советско-финляндской границе "начались возмутительные провокации финляндской военщины, вплоть до артиллерийского обстрела наших воинских частей под Ленинградом, приведшего к тяжёлым жертвам в красноармейских частях". Предложение финской стороны о совместном расследовании пограничных инцидентов и о взаимном отводе войск от границы Молотов объявил "нахальным отрицанием фактов, издевательским отношением к понесённым нами жертвам, неприкрытым стремлением и впредь держать Ленинград под непосредственной угрозой своих войск". На этом основании он заявил о разрыве Советским правительством пакта о ненападении, заключённого с Финляндией в 1932 году, и о немедленном отзыве из Финляндии политических и хозяйственных представителей СССР [383].
  
  Готовясь к агрессии против Финляндии, советское руководство весьма низко оценивало не только военный потенциал, но и внутреннее положение в Финляндии. 29 ноября Каганович на заседании коллегии НКПС доверительно заявил: "У нас есть сведения, что у этого (финляндского.- В. Р.) правительства положение довольно шаткое. Они мобилизовали много людей, кормить нечем, одевать не во что, денег у них не так много... Я не могу сейчас ничего определённого сказать, не могу вам сказать кое-что, но соображаю, что эта сволочь, эти шуты гороховые... если они бросят нам вызов, то я думаю, что если придётся, никто из вас не откажется (идти на войну.- В. Р.). (Бурные аплодисменты.)" [384]
  
  В 8 часов 30 ноября 1939 года орудия береговой обороны Кронштадта открыли огонь по территории Финляндии, вслед за чем началось вторжение советских войск в эту страну.
  
  Вспоминая о своей встрече в этот день со Сталиным, Молотовым и Куусиненом, Хрущёв рассказывал: "У Сталина сложилось такое мнение, что после того, как Финляндии будут предъявлены ультимативные требования территориального характера, и в случае, если она их отвергнет, придётся начать военные действия. Я лично не возражал... Насчёт войны с Финляндией думал: достаточно громко сказать им, и всё. А если не услышат, то разок выстрелить из пушки, и финны поднимут руки вверх, согласятся с требованиями. Сталин заметил: "Сегодня начнётся это дело"". По словам Хрущёва, он и Куусинен узнали на квартире у Сталина, что "первые выстрелы уже совершены именно с нашей стороны" [385].
  
  К началу войны Финляндия располагала шестью дивизиями, на вооружении которых находилось 280 орудий, 15 танков и 150 самолётов. Для разгрома этих сил советское командование сосредоточило 20 стрелковых дивизий, более 4 тыс. орудий и минометов, около 2 тыс. танков и более 960 самолётов. Предполагалось, что эта группировка обеспечит проведение операции за 10-15 дней, а сама война будет скоротечной и во всяком случае не представит больших трудностей для Красной Армии [386].
  
  Вторжение Красной Армии в Финляндию означало спланированную и подготовленную агрессию против малой страны, не желавшей подчиняться диктату со стороны великой державы.
  
  Войскам Ленинградского фронта был отдан приказ "перейти границу и разгромить финские войска". "Мы идём в Финляндию,- говорилось в приказе,- не как завоеватели, а как друзья и освободители финского народа от гнёта помещиков и капиталистов" [387]. С этого времени в советской пропаганде тезис об "обеспечении безопасности Ленинграда" был снят и заменён тезисом об "освободительной миссии" Красной Армии в Финляндии.
  
  Уже на второй день войны в советской печати было помещено сообщение о том, что Советскому правительству "путём радиоперехвата" стало известно, что в финском городе Териоки (ныне Зеленоград) "по соглашению представителей ряда левых партий и восставших финских солдат" образовалось новое правительство Финляндии - "Народное Правительство Финляндской Демократической Республики (ФДР)". Одновременно была опубликована декларация "Народного правительства", в которой говорилось, что "в разных частях страны народ уже восстал и провозгласил создание Демократической Республики" [388].
  
  Первоначально на пост премьер-министра этого "правительства" предполагалось назначить секретаря ЦК Финской компартии Арви Туоминена, находившегося в то время в Стокгольме. Однако Туоминен отказался принять это предложение и даже прибыть для его обсуждения в Москву. Тогда на этот пост был назначен Куусинен, который, по словам Троцкого, давно зарекомендовал себя не вождём революционных масс, а послушным чиновником сталинизированного Коминтерна "с тугой мыслью и гибкой спиной" [389].
  
  Сообщение об образовании "Народного правительства", его "Декларация", а также обращение Финской компартии к трудящимся Финляндии были написаны Ждановым. Обдумывая форму публикации этих документов, Жданов сделал пометки "радиоперехват" и "перевод с финского" [390]. Это должно было подчеркнуть наличие уже "освобождённых" районов на территории Финляндии.
  
  Второго декабря было инсценировано прибытие Куусинена и других членов "Народного правительства" в Москву, причём на Ленинградском вокзале их встречали Сталин и Молотов. В тот же день был заключён "договор о взаимопомощи между Советским Союзом и Финляндской Демократической Республикой". В нём указывалось, что "героической борьбой финляндского народа и усилиями Красной Армии СССР ликвидируется опаснейший очаг войны". В договоре содержался пункт о помощи "вооружением и прочими военными материалами", которую Советский Союз будет оказывать "Финляндской Народной армии". Декларация "Народного правительства" сообщала о формировании "первого финского корпуса, который в ходе предстоящих боёв будет пополняться добровольцами из революционных рабочих и крестьян" [391].
  
  Сообщения о "восстаниях", которые должны были вспыхнуть в разных районах Финляндии, не были чистым блефом. Впоследствии в докладе ИККИ о работе Компартии Финляндии говорилось, что в разных районах страны были созданы "группы для помощи Красной Армии" и партизанские отряды, которые ждали приближения советских войск, чтобы включиться в боевые действия [392].
  
  Второго декабря было опубликовано обращение ЦК Компартии Финляндии к "трудовому народу" (также якобы полученное путём "радиоперехвата") с призывом свергнуть "правительство палачей" в Хельсинки, возглавляемое "предательскими вождями финской социал-демократии", которые "открыто смыкаются со злейшими поджигателями войны". В этом документе говорилось, что "Советский Союз, следуя своей национальной политике, не захочет, чтобы ему могли приписать стремление расширить свои границы" и не намерен "ограничить право Финляндии на самоопределение и суверенитет". Обращение подчёркивало, что Красная Армия идёт в Финляндию по приглашению её народного правительства "как освободитель нашего народа от гнёта капиталистических злодеев", причём "сотни тысяч рабочих и крестьян с радостным нетерпением ожидают приближения Красной Армии" [393]. 11 декабря Секретариат ИККИ направил директиву компартиям всех стран, где выдвигалось требование "солидаризироваться с народным правительством ФДР" и предлагалось организовать кампанию в "защиту политики СССР" [394].
  
  На следующий день после вторжения советских войск на территорию Финляндии, происшедшего без объявления войны, финское правительство предложило возвратиться к переговорам с Советским Союзом, на что Советское правительство никак не отреагировало. В последующие дни правительства ряда других стран обратились к правительству СССР с предложениями о посредничестве в переговорах с Финляндией. В ответ на сообщение шведского посланника Винтера о желании финляндского правительства приступить к новым переговорам с СССР Молотов, как сообщало ТАСС, "объяснил г. Винтеру, что Советское правительство не признаёт так называемого "финляндского правительства"... и поэтому ни о каких переговорах с этим "правительством" не может теперь стоять вопрос. Советское правительство признаёт только народное правительство Финляндской Демократической Республики" [395]. Особенно оскорбительной была реакция на обращение Рузвельта к Советскому правительству с предложением посредничества в урегулировании советско-финского конфликта. На это предложение Советское правительство даже не пожелало ответить [396].
  
  Финляндское правительство обратилось за помощью в Лигу Наций. В ответ на предложение генерального секретаря Лиги Наций оказать посреднические усилия для прекращения войны Молотов 4 декабря направил ему заявление, в котором говорилось: "Советский Союз не находится в состоянии войны с Финляндией и не угрожает финляндскому народу. Советский Союз находится в мирных отношениях с Демократической Финляндской Республикой, с правительством которой 2 декабря с. г. им заключён договор о взаимопомощи и дружбе. Этим документом урегулированы все вопросы... В настоящее время мы совместными усилиями... ликвидируем опаснейший очаг войны, созданный в Финляндии её прежним правительством‹"». Поэтому, если будут созваны Совет и Ассамблея Лиги Наций для рассмотрения обращения финского правительства, Советское правительство не будет участвовать в их заседаниях" [397].
  
  11 декабря сессия Ассамблеи Лиги Наций образовала комитет по финляндскому вопросу, который обратился к правительствам СССР и Финляндии с призывом прекратить военные действия и при посредстве Ассамблеи начать немедленные переговоры о восстановлении мира. Правительство Финляндии немедленно приняло это предложение, но Молотов вторично ответил решительным отказом.
  
  14 декабря Совет Лиги Наций принял резолюцию об исключении СССР из Лиги Наций и призвал государства - члены Лиги Наций оказать поддержку Финляндии. До тех пор Лигой Наций были заклеймлены как агрессоры Япония, Германия и Италия. Теперь к числу агрессоров был причислен и Советский Союз.
  
  На это решение Совета Лиги Наций Советское правительство отозвалось сообщением ТАСС, в котором в циничном и издевательском тоне говорилось: "ТАСС уполномочен передать следующую оценку авторитетных советских кругов резолюции Совета Лиги Наций от 14 декабря об "исключении" СССР из Лиги Наций... Вместо того, чтобы содействовать прекращению войны между Германией и англо-французским блоком, в чём, собственно, и должна была заключаться миссия Лиги Наций, если бы она продолжала оставаться "инструментом мира", нынешний состав Совета Лиги Наций, провозгласив политику поддержки провокаторов войны в Финляндии - клики Маннергейма и Таннера, стал на путь разжигания войны также и на северо-востоке Европы... По мнению советских кругов, это нелепое решение Лиги Наций вызывает ироническую улыбку, и оно способно лишь оскандалить его незадачливых авторов... Лига Наций, по милости её нынешних режиссеров, превратилась из кое-какого "инструмента мира", каким она могла быть, в действительный инструмент англо-французского военного блока по поддержке и разжиганию войны в Европе. При такой бесславной эволюции Лиги Наций становится вполне понятным её решение об "исключении" СССР... Что же, тем хуже для Лиги Наций и её подорванного авторитета. В конечном счёте СССР может здесь остаться в выигрыше... СССР теперь не связан с пактом Лиги Наций и будет иметь отныне свободные руки" [398].
  
  Таким образом, Советское правительство выражало своё удовлетворение тем, что исключение СССР из Лиги Наций освобождает его от политической и моральной ответственности за выполнение обязательств, вытекающих из принадлежности к этой международной организации, и обеспечивает ему "свободу рук".
  
  Советская агрессия была встречена с возмущением во всём мире. "Чувство негодования против Советского правительства, вызванное в то время пактом Риббентропа - Молотова,- писал Черчилль в книге "Вторая мировая война",- ныне, под влиянием грубого запугивания и агрессии, разгорелось ярким пламенем. К этому примешивалось презрение по поводу неспособности советских войск и восторженное отношение к доблестным финнам" [399].
  
  Разгневанные многотысячные толпы били стёкла в советских посольствах в Париже и Лондоне. "За семь лет моей предшествующей работы в Лондоне в качестве посла СССР,- вспоминал Майский,- я пережил немало антисоветских бурь, но то, что последовало после 30 ноября 1939 года, побило всякие рекорды... Антисоветская буря не ограничивалась только официальными кругами. Она приняла более широкий характер. Особую роль тут играли лейбористы... Некоторые мои лейбористские знакомые в это время даже перестали на встречах раскланиваться со мной. Леон Блюм во Франции заявлял, что помощь Финляндии должна быть оказана во что бы то ни стало, хотя бы это вызвало войну с СССР. Вполне понятно, что Социалистический Интернационал и Амстердамский [профсоюзный] Интернационал решительно выступили против нас... Вокруг нашего посольства образовалась леденящая пустота, и на различных дипломатических приёмах от нас с женой многие шарахались, как от зачумлённых. Если бы не старые личные связи, накопившиеся в более благоприятные годы, связи, дававшие мне возможность в этой исключительно враждебной обстановке кое-что узнавать о совершающихся событиях, положение советского посольства в Лондоне было бы очень затруднительно" [400].
  
  В Стокгольме, несмотря на то что полиция со всех сторон ограждала подступы к советскому посольству, огромные толпы осаждали его, выкрикивая лозунги: "Агрессоры-большевики, вон отсюда!" [401]
  
  Даже осторожный Рузвельт, всегда лояльно относившийся к Советскому Союзу, говорил на конгрессе американской молодёжи в феврале 1940 года: "Советский Союз, как сознает всякий, у кого хватает мужества посмотреть в лицо фактам, управляется диктатурой столь абсолютной, что подобную трудно найти в мире. Она вступила в союз с другой диктатурой и вторглась на территорию соседа столь бесконечно малого, что он не мог представлять никакой угрозы, не мог нанести никакого ущерба Советскому Союзу" [402].
  
  Английская делегация лейбористов во главе с секретарём Генерального Совета тред-юнионов Ситрином побывала в Финляндии и после возвращения оттуда оказывала давление на правительство, требуя усиления помощи Финляндии [403].
  
  18 стран выразили желание помочь Финляндии. В них осуществлялся сбор средств в пользу финнов, организовывалась посылка в Финляндию походных госпиталей, боевой техники, вооружения и боеприпасов. США и Швеция предоставили Финляндии займы. Из Англии, Франции, Швеции, Норвегии и некоторых других стран в Финляндию отправилось более 11 тысяч добровольцев. Англия и Франция предоставили финнам 100 самолётов и много другого оружия [404].
  
  В Швеции и Норвегии требования общественности о вооружённом вмешательстве этих стран в советско-финскую войну были столь сильны, что советские послы передали норвежскому и шведскому правительству заявления от имени Советского правительства, в которых утверждалось, что такие действия несовместимы с политикой нейтралитета, провозглашённой этими странами [405].
  
  Пятого февраля Верховный Совет союзников принял решение направить в Финляндию две англо-французские бригады, но Скандинавские страны под сильным нажимом немцев отвергли предложения правительств этих стран пропустить их войска через свою территорию.
  
  Принципиально противоположную позицию в советско-финском конфликте заняла фашистская Германия. Вскоре после начала боевых действий официоз "Франкфуртер цайтунг" 5 декабря поместил на своих страницах статью под заголовком "С открытыми картами". В ней говорилось: "Ясное разграничение германских и русских интересов подчинило весь европейский восток новому закону... В соответствии с этим русские предоставили Германии вновь организовать своё жизненное пространство на германской восточной границе. С такой же последовательностью Германия признала право русских в зоне своих интересов извлекать необходимые выводы из новой обстановки... Германия не считает себя вправе определять пределы русских требований и не в состоянии снять ответственность с финского правительства" [406].
  
  В ходе финской войны Германия оказала Советскому Союзу не только дипломатическую помощь. Произошло нечто вроде установления прямого военного союза между Германией и СССР. По приказу Гитлера были запрещены всякие торговые сделки между Германией и Финляндией. Немцы дали согласие на просьбу Советского правительства, чтобы немецкие суда, направляющиеся в Швецию, снабжали горючим и продовольствием советские подводные лодки, осуществляющие блокаду финских портов с целью предотвратить поступление морским путём помощи Финляндии от западных держав. В свою очередь в октябре 1939 года Советское правительство согласилось на создание немецкой базы на Кольском полуострове для снабжения, ремонта и заправки германских военных судов и подводных лодок. Немцы использовали эту базу во время кампании в Норвегии и ведения военных операций против Англии в Северной Атлантике.
  
  Гитлер оказался, по существу, единственным государственным деятелем, проявившим "понимание" советской интервенции в Финляндии. В беседе с профашистски настроенным шведским писателем Свеном Гедином, состоявшейся 4 марта 1940 года, он оправдывал действия Сталина против Финляндии необходимостью выхода Советского Союза к незамерзающим портам. При этом фюрер утверждал, что Сталин за последнее время серьёзно изменил свою политическую позицию: он не является больше интернационалистом-большевиком, а действует как русский националист, продолжающий политику русских царей [407].
  
  Несмотря на несоизмеримость сил воюющих сторон (СССР использовал в войне против финнов в общей сложности 1,2 млн человек, тогда как численность всего населения Финляндии не превышала 4 млн человек), наступление советских войск захлебнулось уже в первую неделю войны. Продвижение Красной Армии в Финляндии продолжалось лишь несколько дней, когда ей оказывали сопротивление отдельные пограничные отряды. Продвинувшись вглубь Финляндии в разных районах на 20-140 км, 10 декабря советские войска подошли к переднему краю финского укреплённого района, где вынуждены были остановиться и перейти к обороне. Вслед за этим на ряде участков фронта началось отступление Красной Армии, при котором финские войска захватили большие трофеи. Попытка прорыва линии Маннергейма закончилась 22 декабря, когда наступательные действия Красной Армии приостановились. Пользуясь тем, что стрелковые советские войска, как правило, не умели ходить на лыжах, небольшие группы финских лыжников, прорывавшиеся ночью, а иногда и днём в тыл советских войск, имея десяток пистолетов-пулемётов, нападали на советские части, располагавшиеся, как правило, на дорогах или возле них, и наносили им внушительный урон. Две советские дивизии были окружены противником, блокированы и понесли большие потери в людях и материальной части [408].
  
  Война обнаружила неподготовленность Красной Армии к боевым действиям в условиях наступивших лютых морозов (зима 1939/40 года оказалась крайне суровой, морозы достигали временами 50 градусов). "На финнах тулупы, подбитые овечьими шкурками, и шапки белые бараньи из США,- записывала в своём дневнике тщательно следившая за ходом боевых действий А. М. Коллонтай.- Наши замерзают стоя" [409].
  
  Оказавшись перед лицом потери военного престижа во всём мире, Сталин резко усилил группировку советских войск на финском фронте. Из запаса без объявления мобилизации было призвано несколько сот тысяч человек, в том числе 50 тыс. начальствующего состава [410]. Против Финляндии было задействовано 52 дивизии общей численностью около миллиона человек. Им противостояло 400 тысяч солдат и офицеров финских регулярных войск и военизированных частей (щюцкоровцев). По боевой технике Красная Армия имела тройное, а по танкам и авиации - абсолютное превосходство. В марте 1940 года в боевых действиях участвовало пять советских армий, на вооружении которых было 11 266 орудий и минометов, 2998 танков и 3253 самолёта [411].
  
  Активные военные действия возобновились в феврале 1940 года, когда был осуществлён прорыв линии Маннергейма. Добившись этого, Сталин решил увенчать войну торжественным ритуалом. "В феврале 1940 г.,- писал Троцкий в набросках к книге "Сталин",- газеты сообщали, что Сталин выехал в Ленинград для празднования 22-летнего юбилея Красной Армии. Это сообщение крайне поучительно. К этому дню надеялись подготовить захват Выборга и придать празднованию особенно торжественный характер с участием Сталина. Если этого чисто парадного участия Сталина в событиях финляндской войны не произошло, то потому, что не удалось захватить Выборг своевременно, т. е. в указанный юбилейный срок" [412].
  
  Победа Советского Союза в 105-дневной войне была достигнута ценой чудовищных потерь. Безвозвратные людские потери СССР в советско-финской войне составили 126 875 человек, из них убитыми - 71 214 человек, умершими в госпиталях - 16 292, пропавшими без вести - 39 369 [413]. Это число в несколько раз превышало потери финских вооружённых сил. Финнами было уничтожено около 800 советских самолётов [414].
  
  Уже в ходе войны наиболее проницательные аналитики пришли к выводу, что неудачи советских войск ещё более тесно привязывают Советский Союз к Германии. Как подчёркивалось в меморандуме советника германского посольства в СССР Типпельскирха от 25 января 1940 года, "Советское правительство в настоящее время приходит к осознанию того, что трудности войны отрезвляюще подействовали на оценку своего мнимого превосходства и собственных достижений... Исключительные трудности и неудачи, особенно в связи с правительством Куусинена, являются для Советского Союза и Коминтерна своеобразным предостережением. Отсюда напрашивается вывод, что союзнические отношения с Германией имеют для Советского Союза в данное время исключительное значение" [415].
  
  Язвительные замечания по поводу советских неудач в "зимней войне" часто встречаются в дневниках Геббельса. "Финская кампания, а особенно наблюдающиеся до сих пор неудачи очень навредили России,- записывал он 23 января 1940 года.- Особенно глупости с правительством Куусинена". Спустя несколько месяцев Геббельс отмечал, что в Москве "не особенно-то расхваливают наши успехи, чтобы в связи с финской кампанией не выглядеть слишком жалкими. В остальном же никакого омрачения германо-русских отношений констатировать нельзя. Сталин твёрдо остаётся с нами, несмотря на все лондонские соблазны" [416].
  
  Конечно, из хода и итогов советско-финской войны в Берлине были сделаны и более серьёзные выводы. Историки второй мировой войны сходятся на том, что обнаружившиеся в "зимней войне" слабые стороны Красной Армии явились одним из главных факторов, побудивших Гитлера к нападению на СССР. "Русские в течение всей войны проявили такую тактическую неповоротливость и такое плохое командование, несли такие огромные потери во время борьбы за линию Маннергейма,- писал Типпельскирх,- что во всём мире сложилось неблагоприятное мнение относительно боеспособности Красной Армии. Несомненно, впоследствии это оказало значительное влияние и на решения Гитлера" [417]. Английский историк Буллок замечает: "Ничто не могло с большей силой убедить его [Гитлера] в 1941 году, что он может поставить (пари.- В. Р.) на победу над русскими за одну кампанию, чем то, как они провели войну с финнами" [418].
  
  К подобным выводам приходил в своих мемуарах и Хрущёв. "Если бы мы финнов не тронули и договорились как-то без войны,- писал он,- то о нас имелось бы за рубежом иное представление. Ведь если Советский Союз еле-еле справился с Финляндией, с которой Германия расправилась бы очень быстро, то что останется от СССР, если на него двинутся немецкие войска, вышколенные, отлично организованные, имеющие хороших командиров, сильную боевую технику и большие массы военнослужащих? Гитлер рассчитывал, что расправится с СССР в два счёта. Так родился курс на молниеносную войну и план "Барбаросса", основанные на самоуверенности. Питала эту самоуверенность в немалой степени злополучная, неудачно проведённая нами финляндская кампания" [419].
  
  Чтобы избежать дальнейших позорных провалов и вовлечения в войну Англии и Франции, Советское правительство в январе 1940 года приняло решение приступить к мирным переговорам с Финляндией, избрав наиболее подходящую для этого фигуру - советского посла в Стокгольме А. М. Коллонтай. Этот выбор был тем более удачен, что на конфиденциальном, специально устроенном ужине один из шведских министров предложил Коллонтай посредничество шведов для мирного завершения военного конфликта. Незадолго до этого состоялось назначение финского министра иностранных дел Эркко послом в Стокгольм. Главной целью этого назначения было ведение переговоров с Коллонтай.
  
  Однако недоверие, присущее Сталину по отношению к старым большевикам, привело к тому, что главным лицом, ведущим переговоры, оказался второй секретарь советского посольства в Хельсинки Ярцев, настоящее имя которого было Рыбкин, полковник НКВД. Ему было предоставлено право вести переговоры на высоком уровне, не давая об этом отчётов Коллонтай. Она была обязана лишь "помогать" ему.
  
  Вслед за Ярцевым в Стокгольм прибыла финская писательница Хейла Вуолийоки, работавшая на советскую разведку. Она вела переговоры с Рыбкиным в закрытой для всех комнате шифровальщика советского посольства, не ставя в известность об их содержании Коллонтай, формально уполномоченную Молотовым на ведение советско-финских переговоров.
  
  В те дни Коллонтай записывала в своём дневнике: "Всё больше совещаются за моей спиной Ярцев и Вуолийоки. Часами строчат донесения в Москву, а о чём - не говорят. Она и Ярцев не доверяют искренности шведов. Тем более не доверяют мне... Зачем Таннер (новый министр иностранных дел Финляндии) прислал сюда Вуолийоки? Может быть, у неё есть поручения не только из Хельсинки? Мне она не помощь, а эти совещания за моей спиной в секретной части советского полпредства меня нервируют и злят" [420].
  
  Положение изменилось, когда в Стокгольм прибыл Таннер, знакомый с Коллонтай с дореволюционных времен по совместному участию в международном социалистическом движении. Теперь переговоры с Таннером вела Коллонтай.
  
  29 января Советское правительство направило ноту шведскому правительству, в которой сообщалось, что СССР не имеет в принципе возражений против заключения мира с правительством Финляндии, если последнее пойдёт на большие территориальные уступки, чем от него требовали в ноябре 1939 года. При этом Советское правительство выражало готовность отказаться от правительства Куусинена, создание которого только способствовало сплочению и усилению сопротивления финнов.
  
  В феврале 1940 года Молотов заговорил другим, более мягким языком с послами иностранных государств, хотя он продолжал настаивать на ужесточении условий мирного договора по сравнению с предложениями, выдвигавшимися советским руководством до начала войны. В беседе с послом США Штейнгардтом он заявил, что, "как ему известно, финляндское правительство теперь готово принять те предложения, которые СССР делал во время переговоров, проходивших в Москве. Но теперь, когда пролилась кровь... прежние предложения СССР недостаточны с точки зрения безопасности советских границ" [421].
  
  В телеграмме Майскому от 21 февраля Молотов предлагал довести до сведения английского правительства, что Советский Союз не возражает против переговоров и соглашения с правительством Рюти - Таннера, однако прежние условия уже недостаточны, поскольку "наши военные" требуют теперь получения всего Карельского перешейка. Выполняя указание Молотова, Майский в беседе с заместителем министра иностранных дел Великобритании Батлером заявил, что "в нынешних условиях не приходится говорить о предоставлении Финляндии каких-либо компенсаций" и "советское командование" в случае продолжения войны будет настаивать... на ещё более далеко идущих требованиях [422].
  
  После предварительных переговоров Коллонтай с Таннером финляндская делегация во главе с премьер-министром Рюти 6 марта вылетела в Москву. На этот раз Сталин и Молотов предъявили новые территориальные требования, сводящиеся к передаче СССР не только Карельского перешейка и островов Финского залива, но также Выборга и Сортавалы и некоторых других территорий. Финская делегация была вынуждена согласиться на эти требования. В ночь с 12 на 13 марта мирный договор на советских условиях был подписан. За два дня до вступления его в силу Сталин приказал взять Выборг штурмом, что стоило Красной Армии множества новых бессмысленных жертв.
  
  В соответствии с мирным договором Финляндия уступала Советскому Союзу десятую часть своей территории. Помимо этого Финляндия сдала Советскому Союзу в аренду сроком на 30 лет полуостров Ханко для создания там военно-морской базы СССР.
  
  Сразу же после заключения мирного договора благожелательные отклики о сталинской дипломатии появились в фашистской печати. "Что сразу бросается в глаза в заключении соглашения,- писала 13 марта "Берлинер бейзенцайтунг",- это та умеренность, которая проявлена советской стороной при определении условий мира. Договор несёт на себе отпечаток сталинских государственных воззрений, в силу которых Советский Союз... добивался не территориальных завоеваний, а в первую очередь обеспечения своих интересов". "Для Германии было тем меньше оснований вмешиваться для противодействия стратегическим интересам дружественного Советского Союза, что ещё незадолго до этого Финляндия высокомерно отклонила предложенный пакт о ненападении",- констатировала 14 марта 1940 года "Дойче альгемайне цайтунг" [423].
  
  Официальная оценка советско-финской войны была дана в докладе Молотова на сессии Верховного Совета СССР 29 марта 1940 года. Чтобы преувеличить опасность, угрожавшую Советскому Союзу со стороны Финляндии, Молотов заявил, что "Финляндия, и прежде всего Карельский перешеек, была уже к 1939 году превращена в готовый военный плацдарм для третьих держав для нападения на Советский Союз, для нападения на Ленинград". Советско-финскую войну Молотов представил как войну СССР с целым полчищем враждебных сил. "Нетрудно видеть,- говорил он,- что война в Финляндии была не просто столкновением с финскими войсками... Здесь произошло столкновение наших войск... с соединёнными силами империалистов ряда стран, включая английских, французских и других... В яростном вое врагов Советского Союза всё время выделялись визгливые голоса всех этих проституированных "социалистов" из II Интернационала (весёлое оживление в зале)... лакеев капитала, вконец продавших себя поджигателям войны".
  
  Особенно фальшивой и казуистической выглядела та часть речи Молотова, в которой говорилось о судьбе щедро разрекламированного, но так ничем себя и не проявившего "правительства" Куусинена. "Через шведское правительство мы узнали,- говорил Молотов,- что финляндское правительство хотело бы знать о наших условиях, на которых можно кончить войну. Раньше, чем решить этот вопрос, мы обратились к Народному правительству Финляндии, чтобы узнать его мнение по этому вопросу. Народное правительство высказалось за то, чтобы в целях предотвращения кровопролития и облегчения положения финского народа, следовало бы пойти навстречу предложению об окончании войны. Тогда нами были выдвинуты условия, которые вскоре были приняты финляндским правительством... В связи с этим встал вопрос о самороспуске Народного правительства, что им и было осуществлено... Таким образом, цель, поставленная нами, достигнута, и мы можем выразить полное удовлетворение договором с Финляндией".
  
  В своём докладе Молотов не преминул указать и на то, что "у англо-французских правящих кругов сорвались расчёты насчёт использования нашей страны в войне против Германии. Они хотят навязать нам... политику вражды и войны с Германией, политику, которая дала бы им возможность использовать СССР в империалистических целях. Пора бы этим господам понять, что Советский Союз не был и никогда не будет орудием чужой политики" [424].
  
  По иному итоги советско-финской войны расценивались на пленуме ЦК ВКП(б), состоявшемся 26-28 марта 1940 года. Здесь был заслушан доклад Ворошилова "Уроки войны с Финляндией". Незадачливый нарком вынужден был признать, что ни он сам, ни Генштаб, ни командование Ленинградского военного округа в начале войны совершенно не представляли связанных с ней особенностей и трудностей. Они не располагали сколько-нибудь точными данными о силах и средствах противника, качестве его войск и вооружения и о действительном состоянии укреплённого района. Многие лица начсостава, не будучи уверенными в своих силах, а часто просто растерявшись, оказались неспособными наводить в своих частях порядок и воинскую дисциплину [425].
  
  Вина за позорные провалы в войне была возложена на высших командиров и начальников штабов, многие из которых были отстранены от должности.
  
  В прениях по докладу Сталин заявил, что "наш рядовой состав является прекрасным материалом, а вот командный состав оказался не совсем на высоте положения. Были тряпки, шляпы. Задача заключается в том, чтобы улучшить командный состав, и тогда наша армия будет самой лучшей армией в мире" [426]. (Поскольку речь Сталина, как и другие выступления в прениях по докладу Ворошилова, не была включена в стенограмму пленума, я привожу эту цитату по дневниковым записям члена ЦК ВКП(б) В. А. Малышева.- В. Р.)
  
  Итоги советско-финской войны вызвали возмущение финского народа и побудили в дальнейшем Финляндию к сотрудничеству с Германией в войне против СССР. "Финны пошли на это,- писал Хрущёв в своих мемуарах,- потому что были озлоблены и хотели вернуть потерянное ими путём войны вместе с Германией против Советского Союза" [427]. В этом же, как мы увидим далее, крылись и причины превращения Румынии в союзника Германии.
  
  Марксистская оценка советско-финляндской войны в контексте всей внешней политики СССР на рубеже 40-х годов была дана А. Туоминеном, секретарём ЦК Компартии Финляндии, членом ИККИ и кандидатом в члены Президиума ИККИ. Отказавшись в ноябре 1939 года выполнить директиву Москвы о вхождении в марионеточное "Народное правительство", Туоминен 4 апреля 1940 года обратился к Димитрову и ИККИ с письмом, в котором обвинял Коминтерн и советских руководителей в преступлениях против финского и других народов. "Я уже давно отношусь критически к политике Коминтерна,- писал Туоминен,- особенно к тому, что его руководство, как покорный, безвольный слуга, одобряло даже такие внутри- и внешнеполитические мероприятия вождей Советского Союза, которые противоречили первоначальной программе Коминтерна и интересам международного пролетариата. Выражением этого моего критического отношения было до сих пор стремление постепенно отойти в сторону от политической деятельности... Но последние события, особенно преступное наступление Советского Союза на Финляндию и совершённые в связи с этим несправедливости и жестокости, которым и вы, руководители Коминтерна, уже спешили дать своё одобрение, заставляют меня во имя справедливости и правды отказаться от молчания и публично отойти от этой политики и заявить мой протест против неё; одновременно я откажусь от кандидатства в члены Исполкома и Президиума Исполкома Коминтерна".
  
  Туоминен утверждал, что Сталин порвал с ленинской линией в национальном вопросе, развернув наступление на Финляндию, которое явилось "преступлением против самоопределения народов и политики мира". Сталин начал войну не только против финской буржуазии, но и "против народа Финляндии". Чтобы прикрыть преступный характер этой войны, им было задумано и создано по примеру Гитлера ""народное правительство", которое "просило Красную Армию "освободить народ Финляндии от ига капитализма""... Но так же, как Гитлер забыл спросить народы Австрии, Чехословакии и Польши, хотят ли они освободителя в лице гитлеровской армии, так же Советское правительство забыло или высокомерно не считало нужным спросить собственный народ Финляндии или хотя бы ту часть его, на поддержку которого рассчитывали в начале наступления,- какое было его мнение, хотел ли он такого "народного правительства" и Красной Армии для своего освобождения".
  
  Туоминен утверждал, что СССР является агрессором, а навязанный им Финляндии мир - империалистическим диктатом. Он заявлял, что не финский народ, а Гитлер дал Красной Армии разрешение двинуться против Финляндии. "Даже самая лучшая пропаганда не может теперь изменить того факта, что Советское правительство, заключив союз с самым преступным раздувателем войны, с империалистической Германией - одновременно вступило на путь империалистической политики" [428].
  
  
  
  
  IX
  
  
  
  Троцкий о советско-финляндской войне
  
  Внимательно следя за ходом советско-финляндской войны, Троцкий уделял существенное внимание объяснению причин, заставивших Сталина развязать её. "В Прибалтике Кремль ограничил свои задачи стратегическими выгодами,- писал он,- с несомненным расчётом на то, что опорные военные базы позволят в дальнейшем советизировать и эти бывшие части царской империи. Успехи в Прибалтике, достигнутые дипломатическими угрозами, натолкнулись, однако, на сопротивление Финляндии. Примириться с этим сопротивлением означало бы для Кремля поставить под знак вопроса свой "престиж" и тем самым свои успехи в Эстонии, Латвии и Литве. Так, вопреки первоначальным планам, Кремль счёл себя вынужденным прибегнуть к военной силе" [429].
  
  Осечка с Финляндией произошла совсем не случайно. "Не сумев оценить традицию долгой борьбы финского народа за независимость, Сталин полагал, что сломит правительство Гельсингфорса [Хельсинки] одним дипломатическим нажимом. Он грубо просчитался". Сперва советская печать "обещала впереди ряд чудес, осуществляемых без пролития крови, силою одних гениальных комбинаций. Вышло не так". Тогда Сталин, столкнувшийся с неуступчивостью финского правительства, вместо того, чтобы перестроить свой план, стал угрожать. "По его приказу "Правда" давала обещание покончить с Финляндией в несколько дней. В окружающей его атмосфере византийского раболепства Сталин сам стал жертвой своих угроз: они не подействовали на финнов, но вынудили его самого к немедленным действиям. Так началась постыдная война - без необходимости, без ясной перспективы, без моральной и материальной подготовки, в такой момент, когда сам календарь, казалось, предостерегал против авантюры" [430].
  
  Предполагавшаяся "военная прогулка" в Финляндию превратилась в беспощадную проверку всех сторон тоталитарного режима. Обнаружилось, что "чудовищная централизация всей промышленности и торговли, сверху донизу, как и принудительная коллективизация сельского хозяйства, вызваны вовсе не потребностями социализма, а жадностью бюрократии, которая всё, без остатка, хочет иметь в своих руках. Это отвратительное и ненужное насилие над хозяйством и человеком... нашло теперь жестокую кару в снегах Финляндии" [431].
  
  Война показала "несостоятельность общего руководства и непригодность высшего командного состава, подобранного по признаку покорности, а не таланта и знания. Война обнаружила, сверх того, крайнюю несогласованность разных сторон советского хозяйства, в частности, жалкое состояние транспорта и разных видов военного снабжения, особенно продовольственного и вещевого. Кремль строил не без успеха танки и аэропланы, но пренебрёг санитарной службой, рукавицами, зимней обувью. О живом человеке, который стоит за всеми машинами, бюрократия попросту забыла" [432].
  
  Троцкий писал, что он не предвидел первых поражений Красной Армии, поскольку не мог предполагать, "какая степень безголовости и деморализации царит в Кремле и на верхах обезглавленной Кремлём армии" [433]. Он не сомневался в том, что конечный результат борьбы предрешён соотношением сил гигантского СССР и маленькой Финляндии. В конце концов Красная Армия раздавит финляндскую армию; "но уже теперь с уверенностью можно сказать одно: то, что произошло в первый период войны, не вычеркнут из мирового сознания никакие позднейшие успехи" [434].
  
  Высмеивая заявления московских пропагандистов о том, что никто в Советском Союзе не рассчитывал на быструю победу, и их ссылки на морозы и снежные заносы, Троцкий писал: "Поразительный аргумент! Если Сталин и Ворошилов не умеют читать военной карты, то они, надо думать, умеют читать календарь. Климат Финляндии во всяком случае не мог быть для них тайной. Сталин способен с большой энергией использовать обстановку, когда она создана помимо его активного участия и когда выгоды бесспорны, а риск минимален. Он - человек аппарата. Война и революция - не его стихия. Где нужны были предвидение и инициатива, Сталин не знал ничего, кроме поражений. Так было в Китае, в Германии, в Испании. Так происходит сейчас в Финляндии" [435].
  
  К этим мыслям Троцкий вернулся после "победоносного" мира, заключённого Советским Союзом с Финляндией. В статье "Сталин после финляндского опыта" он подчёркивал, что "в течение двух с половиной месяцев Красная Армия не знала ничего, кроме неудач, страданий и унижений: ничто не было предвидено, даже климат. Второе наступление развивалось медленно и стоило больших жертв. Отсутствие обещанной "молниеносной" победы над слабым противником было уже само по себе поражением... Трагическая авантюра закончилась бастардным миром: "диктатом" по форме, гнилым компромиссом по существу... В результате международное положение СССР не укрепилось, а стало слабее. Сталин лично вышел из всей этой операции полностью разбитым... Авторитету диктатора нанесён непоправимый удар" [436].
  
  Наиболее трагический результат финляндской войны Троцкий усматривал в том, что в военных неудачах Кремля найдут серьёзную морально-политическую опору все сторонники крестового похода против СССР. "Финляндская авантюра,- писал он,- вызвала уже радикальную переоценку удельного веса Красной Армии, которую чрезвычайно идеализировали некоторые иностранные журналисты, "бескорыстно" преданные Кремлю... Уже сейчас можно сказать, что если преувеличенная оценка наступательных способностей Красной Армии характеризовала предшествующую эпоху, то ныне открывается эпоха недооценки оборонительной силы Красной Армии" [437].
  
  Троцкий тщательно анализировал и такой аспект финляндской войны, как попытку вызвать в стране восстание и дополнить вторжение Красной Армии социальным переворотом и гражданской войной. "Для этого и был извлечён из канцелярии Коминтерна злополучный Куусинен" [438].
  
  Причины того, почему призыв "народного правительства" не встретил отклика среди народных масс Финляндии, Троцкий видел в следующем: "Во-первых, в Финляндии полностью царит ныне реакционная военщина, поддерживаемая не только буржуазией, но и верхними слоями крестьянства и рабочей бюрократией; во-вторых, политика Коминтерна успела превратить Финляндскую компартию в незначительную величину; в-третьих, режим СССР отнюдь не способен вызывать энтузиазм в финляндских трудящихся массах" [439].
  
  Третий фактор Троцкий считал решающим для понимания того единодушия, с которым весь финляндский народ выступил против советской агрессии. "Если бы кремлёвское правительство выражало действительные интересы рабочего класса и если бы Коминтерн служил делу международной революции,- писал он в программном документе - "Манифесте Четвёртого Интернационала",- народные массы маленькой Финляндии неизбежно тяготели бы к СССР, и вторжение Красной Армии либо не понадобилось бы вовсе, либо сразу было бы понято финляндским народом, как революционный акт освобождения. На самом деле вся предшествующая политика Кремля оттолкнула финляндских рабочих и крестьян от СССР. Сталин не нашёл в Финляндии никакой поддержки, несмотря на традицию восстания 1918 г. и на долгое существование Финляндской коммунистической партии. В этих условиях вторжение Красной Армии приняло характер прямого и открытого военного насилия" [440].
  
  Эти мысли Троцкий развил в "Письме советским рабочим", которое с полным основанием можно назвать его политическим завещанием. Здесь он со всей отчётливостью объяснял социальным режимом, царящим в Советском Союзе, падение престижа СССР в глазах трудящихся зарубежных стран. "Если бы советское хозяйство велось в интересах народа,- писал он,- если б бюрократия не расхищала и не губила зря большую часть дохода страны; если б она не попирала жизненные интересы населения, СССР был бы великим магнитом для трудящихся всего мира, и неприкосновенность СССР была бы обеспечена. Но бесчестный насильнический режим Сталина лишил СССР притягательной силы. Во время войны с Финляндией не только финские крестьяне, но и рабочие оказались в большинстве на стороне своей буржуазии. Не мудрено: они знают о неслыханных насилиях сталинской бюрократии над рабочими в соседнем Ленинграде и во всём СССР. Так сталинская бюрократия, кровожадная и беспощадная внутри страны и трусливая перед империалистическими врагами, стала главным источником военных опасностей для СССР" [441].
  
  
  
  
  X
  
  
  
  Советское вторжение в Прибалтийские республики
  
  Между 28 сентября и 10 октября 1939 года были подписаны договоры СССР о взаимопомощи с Эстонией, Латвией и Литвой.
  
  В соответствии с ними на территории этих стран создавались советские военные, военно-морские и военно-воздушные базы, на них дислоцировались части Красной Армии, численность которых была относительно невелика. Так, согласно конфиденциальному протоколу, приложенному к договору с Литвой, Советский Союз получил право держать в определённых пунктах свои гарнизоны общей численностью до 20 тыс. человек [442].
  
  Чтобы доказать своё стремление к "справедливости", Советский Союз одновременно с заключением советско-литовского договора о взаимопомощи передал Литве Вильнюс и Виленский край, отошедшие после раздела Польши к СССР.
  
  Пакты о взаимопомощи содержали обязательства о невмешательстве СССР во внутренние дела Прибалтийских государств, которые на первых порах выполнялись. 21 октября 1939 г. Молотов направил телеграмму полпреду СССР в Литве Н. Г. Позднякову, в которой говорилось: "Вам, всем работникам полпредства, в том числе и военному атташе, категорически воспрещаю вмешиваться в междупартийные дела в Литве, поддерживать какие-либо оппозиционные течения и т. д. Малейшая попытка кого-либо из вас вмешаться во внутренние дела Литвы повлечёт строжайшую кару на виновного. Имейте в виду, что договор с Литвой будет выполняться с нашей стороны честно и пунктуально... Следует отбросить как провокационную и вредную болтовню о "советизации" Литвы". Аналогичные директивы были даны Молотовым полпредам СССР в Латвии и Эстонии [443].
  
  Подобные установки содержались и в приказах наркома обороны о поведении личного состава частей Красной Армии, расположенных в Эстонии, Латвии и Литве. В этих приказах говорилось, что части Красной Армии не имеют права вмешиваться в политические дела и социальный строй суверенных государств, на территории которых они расположены, а всякие настроения и разговоры о "советизации", если они имеют место среди военнослужащих, следует "в корне ликвидировать и впредь пресекать самым беспощадным образом... Командиры и комиссары должны проникнуться сознанием, что части Красной Армии находятся в чужой стране, с которой мы стоим в определённых договорных отношениях" [444].
  
  По-видимому, в этот период, когда ещё был не ясен дальнейший ход войны между Германией и англо-французским блоком, Сталин считал целесообразным проводить подобную "умеренную" политику по отношению к малым странам, которые он хотел втянуть в сферу своего влияния.
  
  Суть подлинных его намерений ярко выражена в выступлении Кагановича на партактиве Наркомата путей сообщений 4 октября 1939 года: "События на Украине и договоры с Прибалтийскими странами показывают, насколько наша страна может при благоприятных условиях без больших жертв целый ряд таких стран по-новому завоевать на свою сторону, присоединить, приобщить, а там постепенно... (Аплодисменты.)" [445]
  
  В отличие от стратегии Ленина - Троцкого Сталин предпочитал методы геополитической экспансии, а не поддержки народных революций.
  
  23 марта 1940 года Секретариат ИККИ утвердил резолюцию "О задачах Компартии Литвы", в которой выдвигалось требование "поставить в повестку дня вопрос о свержении реакционного режима и создании демократического народного правительства". Вслед за этим подобные призывы к созданию "новой, свободной, демократической республики на развалинах режима" появились в апреле и мае в Эстонии и Латвии [446]. Однако поднять народы этих стран на свержение существующих режимов силами местных компартий было невозможно уже потому, что эти компартии были обескровлены в результате сталинских репрессий предшествующих лет (численность Компартии Литвы сократилась, например, с 1800 человек в 1937 году до 1000 в 1939 году) [447], причём уничтожены были прежде всего наиболее опытные и преданные революционному делу партийные кадры.
  
  Убедившись в невозможности изменить характер существующих режимов путём революционного движения масс и выбрав подходящий момент - разгар боёв во Франции, сталинская клика решила прибегнуть к методу грубого дипломатического давления и диктата на правительства Прибалтийских государств. Этому предшествовало появление ряда циничных статей в советской печати с выражением пренебрежительного отношения к нейтралитету малых стран. 18 апреля 1940 г. "Правда" опубликовала статью Я. Викторова "Малые страны и нейтралитет", в которой говорилось: "Особенно должны призадуматься те малые государства, которые под флагом "нейтралитета" фактически способствуют разжиганию войны. Они должны понять, что для них такая политика равносильна самоубийству". Отрицание нейтралитета Прибалтийских республик косвенно содержалось и в передовой "Известий" "Война расширяется", посвящённой вторжению Германии в малые страны Европы. "Последние события ещё раз подтвердили,- писали "Известия" по этому поводу,- что "нейтралитет" малых стран, за которым нет реальной силы, способной обеспечить этот нейтралитет,- является ни чем иным, как фантазией. Таким образом, шансы малых стран, желающих оставаться нейтральными и независимыми, резко сокращаются и сводятся к минимуму. Всякие рассуждения о правомерности или неправомерности действий в отношении малых стран, когда великие империалистические державы ведут войну не на жизнь, а на смерть, могут выглядеть только наивными" [448].
  
  Фактическое одобрение действий Германии по нарушению нейтралитета стран Центральной и Северной Европы сопутствовало действиям Советского правительства по ликвидации декларированного в договорах, заключённых ранее между СССР и Прибалтийскими государствами, нейтралитета Латвии, Литвы и Эстонии. Ради этого сталинская клика прибегла к грубым провокациям.
  
  Боевые действия на Западе сталинская клика решила использовать для осуществления новых собственных аннексионистских акций.
  
  25 мая Молотов заявил посланнику Литвы в СССР, что недавно исчезли двое советских военнослужащих и что их исчезновение организовано "некоторыми лицами, пользующимися покровительством органов литовского правительства, которые спаивают красноармейцев, впутывают их в преступления и устраивают потом их побег либо уничтожают их" [449]. Эти и другие аналогичные обвинения были опубликованы спустя несколько дней в советской печати в форме сообщения Наркоминдела [450]. В последующие дни советские власти, отвергая предложения литовского правительства о проведении совместного расследования подобных эпизодов, продолжали нагнетать провокационные обвинения в адрес правительства Литвы. 14 июня 1940 г. Молотов направил литовскому правительству заявление Советского правительства, содержащее требования о вводе дополнительных советских военных частей для размещения их в важнейших центрах Литвы и о немедленном формировании нового просоветского правительства [451]. 15 июня советские гарнизоны перешли границу с Литвой и начали продвижение в глубь страны.
  
  В середине июня была поднята газетная шумиха и по поводу якобы враждебного отношения к СССР со стороны правительств Латвии и Эстонии. В ночь на 17 июня Молотов вызвал к себе посланников этих стран и ультимативно заявил им о переходе на рассвете того же дня советскими войсками государственной границы [452]. Хвастливо рассказывая Чуеву в 80-е годы о своих действиях в то время, Молотов вспоминал: "Я вам должен сказать по секрету, что я выполнял очень твёрдый курс. Министр иностранных дел Латвии приехал к нам... я ему сказал: "Обратно вы уже не вернётесь, пока не подпишете присоединение к нам"... Из Эстонии к нам приехал военный министр... мы ему то же сказали" [453].
  
  После того, как советское вторжение в Прибалтийские республики, не встретившее никакого сопротивления, состоялось, Молотов счёл нужным известить о нём своего германского союзника. Вечером 17 июня он пригласил Шуленбурга и передал ему от имени Советского правительства "самые сердечные поздравления в связи с замечательными успехами германских вооружённых сил". Вслед за этим Молотов сообщил Шуленбургу о "советской акции против Прибалтийских стран". Эта "акция", по его словам, сводилась к тому, что "Советский Союз договорился с Латвией, Литвой и Эстонией о смене правительств этих стран и о вводе советских войск на их территорию". Шуленбург ответил, что "это дело исключительно только Советского Союза и Прибалтийских стран" [454].
  
  Для установления новых порядков в Прибалтике Сталин направил туда своих наиболее свирепых сатрапов: в Эстонию - Жданова, в Латвию - Вышинского, в Литву - Деканозова. По их указке были немедленно образованы угодные Москве новые правительства и назначены выборы в сеймы, причём в списках кандидатов значились только представители спешно созданных Союзов трудового народа.
  
  Многие факты свидетельствуют о том, что эти акции были поддержаны значительными слоями рабочих, так что события июня - июля 1940 года в Латвии, Эстонии и Литве нельзя безоговорочно относить к разряду "инсценированных" революций. Однако сталинские наместники сделали всё, чтобы подавить революционную самодеятельность трудящихся. Так, Жданов 21 июня отдал приказ "прекратить революционные действия и разоружить рабочие дружины" [455]. Многотысячные демонстрации трудящихся с требованиями образования в Литве, Латвии и Эстонии советских республик происходили под строгим контролем со стороны советских войск. Ещё до выборов начались аресты и депортации оппозиционных по отношению к происходящим переменам лиц. Так, в Литве за одну лишь ночь с 11 на 12 июля было арестовано около 2 тысяч человек [456].
  
  Избирательные платформы Союзов трудового народа не содержали положений о провозглашении советской власти и вступлении в состав Советского Союза. Однако избранные 14 июня Сеймы и эстонская Дума включили соответствующие положения в свои декларации, создававшиеся на основе одного и того же исходного документа, выработанного в Москве. В этих декларациях Прибалтийские страны были провозглашены Советскими социалистическими республиками, банки и крупные промышленные предприятия были объявлены национализированными, а земля - государственной собственностью, правда, при этом было обещано, что "всякие попытки посягнуть на личную крестьянскую собственность или против воли трудящихся крестьян навязать организацию колхозов будут решительно пресекаться, как идущие во вред интересам государства и народа" [457].
  
  На сессии Верховного Совета СССР, состоявшейся в начале августа, были "удовлетворены просьбы" новых парламентов Прибалтийских республик о включении последних в состав СССР. В результате этих мер, а также присоединения к СССР Западной Украины, Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины население СССР увеличилось более чем на 23 млн человек [458].
  
  В мае и июне 1941 года ЦК ВКП(б) и СНК принял и постановление об "очистке" республик Прибалтики, Молдавии, Западной Украины и Западной Белоруссии от "антисоветского, уголовного и социально-опасного элемента". Данные категории лиц арестовывались и направлялись в лагеря сроком от 5 до 8 лет с последующей ссылкой на 20 лет, а члены их семей высылались в отдалённые местности Советского Союза. При этом происходила конфискация их имущества. После войны все высланные лица были освобождены от административного надзора, но компенсации за конфискованное имущество не получили.
  
  Всего в предвоенный и послевоенный период было выселено 618 084 человека, из них 49 707 человек - арестовано. Из Украины за 1940 - I половину 1941 года было выслано 163,6 тыс. человек, из Белоруссии - 105,3 тыс. Только за первую половину 1941 года из Молдавии выслали 29,9 тыс. человек, из Латвии - 15,2 тыс., из Эстонии - 9,2 тыс. человек [459].
  
  Перенесение в Прибалтийские республики худших сторон сталинского режима, массовые депортации, осуществлённые в 1940-1941 годах, подорвали дружеское отношение к СССР даже той части местного населения, которая с энтузиазмом встретила летом 1940 года вторжение Красной Армии, социально-политические преобразования и вступление этих республик в СССР. Недоброжелательность, стойко удерживавшаяся на протяжении шести десятилетий, выплеснулась в конце 80-х - начале 90-х годов и привела к выходу этих республик из СССР и установлению там реакционных националистических режимов.
  
  Действия СССР в Прибалтике проходили при политической поддержке Германии и при отсутствии сколько-нибудь серьёзных протестов со стороны правительств и государственных деятелей буржуазно-демократических стран. "Англия не имеет оснований возражать против действий СССР в Прибалтике,- говорил ещё в октябре 1939 года Майскому Черчилль.- Конечно, кое-кто из сентиментальных деятелей сможет пустить слезу по поводу русского протектората над Эстонией или Латвией, но к этому нельзя относиться серьёзно". Заявив, что СССР должен быть хозяином на восточном берегу Балтийского моря, Черчилль прибавил, что он очень рад включению Балтийских стран в советскую, а не в германскую государственную систему. "Это исторически нормально и вместе с тем сокращает возможный "лебенсраум" [жизненное пространство] для Гитлера" [460].
  
  Завершение советской экспансии в Прибалтике не вызвало серьёзных возражений в германских руководящих кругах. Об этом свидетельствуют записи в дневнике Геббельса: "17 июня. Вчера: литовские министры и президент бежали через германскую границу. Деликатное дело, к которому мы относимся весьма тактично... 9 августа. Мы говорим [с фюрером] о Прибалтийских государствах, в которых русские устанавливают свою террористическую диктатуру. Но нам нечего проявлять к этим государствам сострадание" [461].
  
  
  
  
  XI
  
  
  
  "Бессарабский поход"
  
  По-иному была встречена нацистскими вождями новая аннексионистская акция, последовавшая вскоре после присоединения Прибалтики и связанная с территориальными претензиями СССР к Румынии. 23 июня Молотов впервые сообщил Шуленбургу о намерениях Советского правительства относительно отторжения от этой страны части её территории. Он сделал заявление, согласно которому "решение бессарабского вопроса не терпит отлагательства. Советское правительство... решило использовать силу, если румынское правительство отклонит мирное урегулирование". К изумлению Шуленбурга, Молотов добавил, что советские притязания распространяются также на Буковину и что Советское правительство рассчитывает на то, что Германия не будет мешать советским акциям и даже поддержит их. Молотов особо подчеркнул, что Советское правительство считает вопрос о Бессарабии и Буковине "чрезвычайно срочным" [462].
  
  В Берлине известие об этом демарше Молотова вызвало такое беспокойство, что Риббентроп счёл нужным немедленно направить меморандум Гитлеру, в котором указывал, что при подписании секретного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. "Советский Союз подчеркнул свою заинтересованность в Бессарабии" [463]. На следующий день Риббентроп послал телеграмму Шуленбургу, в которой просил передать Молотову, что Германия, оставаясь верной московским соглашениям, "не проявляет интереса к Бессарабии", но зато считает "притязания Советского Союза на Буковину чем-то новым" [464]. Выполняя это поручение Риббентропа, Шуленбург заявил Молотову, что "присоединение к СССР Буковины, которая никогда не принадлежала даже царской России, вряд ли может содействовать мирному решению проблемы". Молотов в ответ выдвинул чисто геополитический аргумент, сказав, что "Буковина является последней недостающей частью единой Украины и по этой причине Советское правительство хотело бы, чтобы этот вопрос был решен одновременно с бессарабским" [465]. На следующий день Молотов сообщил Шуленбургу, что, учитывая возражения германской стороны, Советское правительство "решило ограничить свои требования северной частью Буковины" и надеется, что "германское правительство... срочно посоветует румынскому правительству подчиниться и принять советские требования, так как в противном случае война окажется неизбежной" [466].
  
  Германское правительство решило удовлетвориться этой "уступкой" и передало 27 июня румынскому правительству совет "уступить требованию Советского правительства" [467]. Однако в германских руководящих кругах это решение вызвало сильнейшее раздражение, о чём свидетельствуют, в частности, дневниковые записи Геббельса: "25 июня. Сталин сообщает Шуленбургу, что намерен действовать против Румынии. Это снова противоречит нашей договорённости. Посмотрим... 29 июня. Румыния уступила Москве. Бессарабия и Северная Буковина отойдут к России. Для нас это никоим образом не является приятным. Русские используют ситуацию" [468].
  
  Заручившись согласием Германии на новую аннексионистскую акцию, Молотов заявил 27 июня посланнику Румынии в СССР, что завтра же советские войска вступят на территорию Бессарабии и Северной Буковины, с тем чтобы оккупировать эти территории в течение 3-4 дней [469]. Впрочем, немцы, уже тогда считавшие не исключённым нападение Германии на СССР, конфиденциально дали румынским руководителям успокоительные заверения, что эти территориальные уступки носят временный характер [470]. Германский военный атташе заявил румынскому министру обороны: "Отдайте Советскому Союзу всё, что он просит. Через несколько месяцев мы поможем вам забрать всё обратно с прибавлением территории" [471]. Так советская аннексия фактически толкнула Румынию в объятья Германии, сделав её союзницей последней в войне против Советского Союза.
  
  В беседах с Чуевым, путаясь в некоторых деталях переговоров по этим вопросам, Молотов тем не менее довольно точно, с самодовольным цинизмом изложил характер своих разговоров с немцами: "Предъявляют требование: границу провести так, чтобы Черновицы [472] к нам отошли. Немцы мне говорят: "Так никогда же Черновиц у вас не было, они всегда были в Австрии, как же вы можете требовать?"" - "Украинцы требуют! (отвечает Молотов.- В. Р.). Там украинцы живут, они нам дали указание! (sic! - В. Р.)... Украинцев надо же воссоединять!.. А украинцы теперь - и Закарпатская Украина, и на востоке тоже украинская часть, вся принадлежащая Украине, а тут что же, останется кусок? Так нельзя".
  
  "Как это называется? (- продолжает свой рассказ Молотов.) - Буковина. [Шуленбург] вертелся, вертелся, потом: "Я доложу правительству". Доложил, и тот [Гитлер] согласился.
  
  Никогда не принадлежавшие России Черновцы к нам перешли и теперь остаются. А в тот момент немцы были настроены так, что им не надо было с нами портить отношения, окончательно разрывать. По поводу Черновиц все прыгали и только удивлялись" [473]. В результате "бессарабского похода" Румыния потеряла треть своей территории.
  
  Новая аннексия Советского Союза получила циничное одобрение Черчилля. 4 июня Майский сообщил в Москву, что Черчилль в беседе с ним очень интересовался событиями в Бессарабии и Северной Буковине и спрашивал, не означает ли захват этих территорий возврат к империализму царских времен. "Я разъяснил ему истинный смысл наших действий,- писал Майский.- Черчилль внимательно выслушал и затем с усмешкой сказал: "Может быть, Вы и правы. Но если Ваши действия даже продиктованы не старым царём, а новым советским империализмом,- что с того, у меня нет возражений"" [474].
  
  
  
  
  XII
  
  
  
  Троцкий о социальном характере советской экспансии
  
  Оценивая морально-политическое значение "мирных" захватов Советским Союзом чужих территорий, Троцкий писал: "После пяти лет непрерывной агитации против фашизма, после истребления старой большевистской гвардии и командного состава армии за мнимую связь с наци, неожиданный союз с Гитлером естественно оказался крайне непопулярен в стране. Нужно было оправдать его непосредственными и осязательными успехами. Присоединение Западной Украины и Белоруссии и мирные завоевания стратегических позиций в Балтийских государствах должны были доказать населению мудрость внешней политики "отца народов". Однако Финляндия изрядно испортила этот расчёт" [475].
  
  Даже если отвлечься от стойкого сопротивления финляндского народа, вставшего стеной на пути советской интервенции (причины неудач СССР в советско-финской войне Троцкий анализировал в целом ряде работ), то "триумфальные" успехи, выразившиеся в присоединении к СССР Западной Украины и Западной Белоруссии, позднее - Прибалтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины, Троцкий рассматривал с серьёзными оговорками. Он критиковал сталинскую клику не за само по себе военное вмешательство в судьбы других государств. Революционное военное вмешательство, совпадающее с устремлениями народов этих государств, он считал вполне правомерным и потому нередко употреблял в этой связи даже такие понятия, как "военная интервенция", ""военная экспансия" социалистического государства". Разъясняя свою позицию в этом вопросе, он писал: "Робеспьер говорил, что народы не любят миссионеров со штыками. Он хотел этим сказать, что нельзя навязывать другим народам революционные идеи и убеждения при помощи военного насилия. Эта правильная мысль не означает, разумеется, недопустимости военной интервенции в других странах с целью содействия революции. Но такая интервенция, как часть революционной международной политики, должна быть понятна международному пролетариату, должна отвечать желаниям рабочих масс той страны, на территорию которой вступают революционные войска. Теория социализма в отдельной стране совершенно не годится, разумеется, для воспитания той активной международной солидарности, которая одна только может подготовить и оправдать вооружённое вмешательство. Вопрос о военной интервенции, как и все другие вопросы своей политики, Кремль ставит и разрешает совершенно независимо от мыслей и чувств международного рабочего класса. Оттого последние дипломатические "успехи" Кремля чудовищно компрометируют СССР и вносят крайнее замешательство в ряды мирового пролетариата" [476].
  
  При всём этом Троцкий не склонен был полностью отождествлять действия Красной Армии с чисто империалистической экспансией. Он признавал тот немаловажный факт, что наступление Красной Армии в Восточной Польше сопровождалось революционной поддержкой со стороны украинских и белорусских рабочих и крестьян. В доказательство этого Троцкий ссылался на прессу меньшевиков, которая была хорошо осведомлена о событиях, происходящих в Польше благодаря своим тесным связям с Бундом и эмигрантами из Польской социалистической партии. Так, Ф. Дан отмечал: "По единодушному свидетельству всех наблюдателей, появление советской армии и советской бюрократии даёт не только в оккупированной ими территории, но и за её пределами... толчок (!!!) общественному возбуждению и социальным преобразованиям". Другой меньшевистский автор подчёркивал: "Как ни старались в Кремле избегнуть всего, от чего ещё веет великой революцией, самый факт вступления советских войск в пределы восточной Польши, с её давно пережившими себя полуфеодальными аграрными отношениями, должен был вызвать бурное аграрное движение: при приближении советских войск крестьяне начинали захватывать помещичьи земли и создавать крестьянские комитеты" [477].
  
  Суммируя такого рода высказывания, Троцкий писал: "Парижский орган меньшевиков, который солидарен с буржуазной демократией Франции, а не с Четвёртым Интернационалом, прямо говорит, что продвижение Красной Армии сопровождалось волной революционного подъёма" [478].
  
  Касаясь сообщений московских газет о беспредельном "энтузиазме" рабочих и крестьянской бедноты, восторженно встречавших Красную Армию, Троцкий замечал: "К этим сообщениям можно и должно подходить с законным недоверием: во вранье недостатка не было. Но нельзя всё же закрывать глаза на факты: призыв расправляться с помещиками и изгонять капиталистов не мог не породить подъём духа в загнанном, придавленном украинском и белорусском крестьянине и рабочем, которые в польском помещике видели двойного врага" [479].
  
  В этой связи Троцкий ставил вопрос: можно ли считать советизацию Западной Украины и Западной Белоруссии актом социальной революции? На этот вопрос он отвечал следующим образом: "И да, и нет. Больше нет, чем да. После того как Красная Армия занимает новую территорию, московская бюрократия устанавливает в ней тот режим, который обеспечивает её господство. Населению разрешено только одобрять проведённые реформы посредством тоталитарного плебисцита. Такого рода переворот осуществим только на завоёванной территории, с немногочисленным и достаточно отсталым населением... Такую "революцию" Кремль, конечно, приемлет. Такой "революции" Гитлер не боится" [480].
  
  По мнению Троцкого, в известной степени можно было говорить о соединении вторжения Красной Армии с элементами гражданской войны [481], поскольку Кремль оказался вынужден на захватываемой им территории вызывать социально-революционное движение, апеллировать к низам, к бедноте, выдвигать призыв экспроприировать богачей, находящий в этой среде отклик. Разумеется, такая гражданская война носит "ограниченный, полузадавленный характер" [482], поскольку "она не возникает самопроизвольно из народных глубин. Она не ведётся под руководством... революционной партии, опирающейся на массы. Она вносится извне на штыках. Она контролируется бюрократией Москвы" [483].
  
  Революционная по своему характеру мера - экспроприация экспроприаторов в данном случае осуществляется, таким образом, военно-бюрократическим путём. "Апелляция к самодеятельности масс в новых территориях - а без такой апелляции, хотя бы и очень осторожной, невозможно установить новый режим - будет, несомненно, завтра же подавлена беспощадными полицейскими мерами, чтоб обеспечить перевес бюрократии над пробуждёнными революционными массами" [484].
  
  Исходя из этих посылок, Троцкий указывал, что огосударствление средств производства в принципе представляет прогрессивную меру. "Но её прогрессивность относительна, её удельный вес зависит от совокупности всех остальных факторов. Так, прежде всего приходится установить, что расширение территории бюрократического самодержавия и паразитизма, прикрытое "социалистическими" мерами, может увеличить престиж Кремля, породить иллюзии насчёт возможности заменить пролетарскую революцию бюрократическими маневрами и пр. Это зло далеко перевешивает прогрессивное содержание сталинских реформ в Польше". Анализ действительного социального содержания мер, осуществлённых сталинской кликой на захваченных ею территориях, приводил Троцкого к выводу: "Мы были и остаёмся против захвата Кремлём новых областей" [485].
  
  К такому же выводу Троцкий приходил, рассматривая данную проблему с точки зрения международного положения СССР. Сопоставляя внешнюю политику большевизма и сталинизма, он указывал, что "изолированное рабочее государство не может не лавировать между враждующими империалистическими лагерями. Лавировать - значит временно поддерживать один из них против другого... Но есть лавирование и лавирование. В Брест-Литовске Советское правительство пожертвовало национальной независимостью Украины с целью спасения рабочего государства. Об измене по отношению к Украине не могло быть и речи, так как все сознательные рабочие понимали вынужденный характер этой жертвы. Совершенно иначе обстоит дело с Польшей. Сам Кремль нигде и никогда не изображал дело так, будто он оказался вынужден пожертвовать Польшей. Наоборот, он цинично хвастает своей комбинацией, которая справедливо оскорбляет самые элементарные демократические чувства угнетённых классов и народов во всём мире, и тем самым чрезвычайно ослабляет международное положение Советского Союза. Этого и на одну десятую долю не возмещают экономические преобразования в оккупированных областях!" [486]
  
  Троцкий подчёркивал, что в 1919 году, когда Антанта подавляла венгерскую революцию, русская революция имела политическое и моральное право прийти на помощь Венгерской Республике военными мерами. "Такая помощь была бы понята и одобрена трудящимися всего мира. К несчастью, мы были тогда слишком слабы... Сейчас Кремль в военном отношении гораздо сильнее. Но зато он утратил доверие масс, как внутри страны, так и за её пределами" [487].
  
  Суммируя свои выводы о внешней политике сталинизма накануне второй мировой войны и на первых её этапах, Троцкий писал, что "при помощи Коминтерна Кремль дезориентировал и деморализовал рабочий класс, чем не только облегчил взрыв новой империалистической войны, но и чрезвычайно затруднил использование этой войны для революции. По сравнению с этими преступлениями социальный переворот в двух провинциях, оплаченный к тому же закабалением Польши, имеет, конечно, второстепенное значение и не меняет общего реакционного характера политики Кремля" [488].
  
  В начале 1940 г., когда Троцкий обладал более полной информацией о том, что творится на оккупированных Советским Союзом территориях, он писал: "Если бы в России царил режим советской демократии; если бы технический процесс сопровождался ростом социального равенства; если бы бюрократия отмирала, уступая место самоуправлению масс, Москва обладала бы такой притягательной силой, особенно по отношению к своим ближайшим соседям, что нынешняя мировая катастрофа неизбежно толкнула бы народные массы Польши, причём не только украинцев и белорусов, но и поляков и евреев, как и население Балтийских лимитрофов, на путь объединения с СССР". Однако в настоящее время эти важнейшие внутриполитические условия революционной интервенции СССР отсутствуют. "Полицейское удушение народов СССР, особенно национальных меньшинств, оттолкнуло большинство трудящихся периферийных государств от Москвы. Вторжение Красной Армии воспринимается народными массами не как акт освобождения, а как акт насилия и тем облегчает империалистическим правительствам мобилизацию мирового общественного мнения против СССР. Вот почему оно, в конечном счёте, принесёт защите СССР больше вреда, чем пользы" [489].
  
  
  
  
  XIII
  
  
  
  Коминтерн
  
  После захвата Германией Польши на Западном фронте началась "странная война": войска обеих сторон на протяжении более чем полугода практически стояли на месте.
  
  Положение изменилось 9 апреля, когда гитлеровские войска вторглись в Данию и Норвегию, грубо нарушив нейтралитет этих стран. Утром этого дня Шуленбург посетил Молотова и сообщил ему об этих событиях. В ответ Молотов заявил, что "Советскому правительству понятны меры, на которые вынуждена была пойти Германия". В конце беседы, как сообщал Шуленбург Риббентропу, "Молотов сказал буквально следующее: "Мы желаем Германии успешно завершить её оборонительные мероприятия"" [490].
  
  В той же беседе Молотов заявил Шуленбургу о том, что Советским правительством будет немедленно исправлено "излишнее рвение нижестоящих инстанций", задерживающих поставки Германии нефти и зерна. На этой встрече, по словам Шуленбурга, "господин Молотов был сама любезность и высказал намерение выполнить все наши пожелания и обещал помочь" [491].
  
  В советской печати и даже в документах Коминтерна поддерживалась немецкая версия о превентивном характере нападения на Данию и Норвегию. Так, в постановлении Секретариата ИККИ говорилось, что "политические и военные мероприятия англо-французского военного блока... привели к занятию Дании германскими войсками" [492].
  
  В ответ на интервенцию Германии 4 мая в Северной Норвегии был высажен английский десант. Однако после двухмесячных боёв он был вынужден покинуть эту страну, и германская армия полностью оккупировала Норвегию, обеспечив себя важнейшими военно-стратегическими морскими базами.
  
  Недовольство поражением, которое, несмотря на своё хвалёное превосходство на море, понесли англичане, привело к падению кабинета Чемберлена, и 10 мая Черчилль сменил его на посту премьер-министра.
  
  В тот же день германская армия перешла в наступление на западе, которое так долго оттягивалось. Благодаря пакту со Сталиным Гитлер смог перебросить дополнительные дивизии с восточного фронта на западный, обеспечив таким образом примерно равное соотношение сил с противниками: 141 немецкая дивизия против 144 союзных дивизий (французских, английских, бельгийских и голландских) [493].
  
  Всего за несколько дней Германия захватила Голландию и Бельгию. Через немецкого посла в СССР Шуленбурга Риббентроп просил передать Молотову, "что правительство Рейха, исходя из дружеских отношений, спешит информировать Советское правительство об этих операциях на западе, на которые вынудила Германию нависшая угроза англо-французского наступления на Рурский район через Бельгию и Голландию". Молотов, как сообщил Шуленбург, с пониманием отнесся к тому, что "Германии необходимо себя защищать от угрозы англо-французского нападения" [494].
  
  Успехи германской армии были ошеломляющими: уже 12 мая она пересекла французскую границу. Главным секретом их успеха была в высшей степени эффективная поддержка с воздуха. Французская авиация была подавлена. Такой быстроты наступления не ожидали даже сами германские генералы. (Успехи немцев толкнули Сталина к незамедлительному решению вопроса с Румынией.)
  
  14 июня 1940 года посол французской республики в СССР Э. Лабонн передал Молотову некоторые соображения французского правительства: "Изменение военной обстановки на суше подрывает в настоящее время равновесие европейских сил. Не считает ли Советское правительство, что имеющийся одновременно для Франции и СССР риск увеличил идентичность их интересов. Если Советское правительство имеет ту же точку зрения, как и французское, согласится ли оно на обмен мнениями о средствах сохранения равновесия, которое находится под угрозой?"
  
  По существу, французским правительством делалась попытка наладить отношения с СССР. Однако в этой беседе с Лабонном Молотов заявил, что "позиция Советского Союза определяется договорами, заключёнными им с другими странами, и политикой нейтралитета, о которой было заявлено в начале европейской войны" [495].
  
  Чтобы "улучшить отношения с Советским Союзом", французское правительство намеревалось послать в Москву известного просоветского деятеля Пьера Кота. Министр общественных работ Де Монзи говорил Эренбургу, находящемуся в то время в Париже: "Если русские нам продадут самолёты, мы сможем выстоять. Неужели Советский Союз выиграет от разгрома Франции? Гитлер пойдёт на вас... Мы просим об одном: продайте нам самолёты... Сообщите в Москву... Если нам не продадут самолётов, через месяц или два немцы займут всю Францию" [496]. Разумеется, все подобные инициативы Франции не встречали в Москве никакого ответа.
  
  14 июня немецкие войска вошли в Париж. 22 июня было подписано перемирие между Германией и Францией, означавшее фактическую капитуляцию Франции. 84-летний маршал Петэн сформировал новое, коллаборационистское правительство.
  
  Одной из главных причин крушения Франции была пораженческая политика Французской компартии, которая перестала играть в этот период сколько-нибудь активную роль в жизни страны.
  
  В статье "Бонапартизм, фашизм и война", над которой Троцкий работал в день покушения Меркадера (не успел завершить и обработать её), он дал набросок классового анализа причин поражения Франции: "После пяти лет пропаганды союза демократии и коллективной безопасности, после неожиданного перемещения Сталина в лагерь Гитлера французский рабочий класс оказался застигнут врасплох. Война вызвала ужасную дезориентацию и пассивное пораженчество, вернее, индифферентизм безысходности. Из этого сцепления обстоятельств возникла, во-первых, беспримерная военная катастрофа, вслед за нею - презренный режим Петэна" [497].
  
  Отсутствие революционного подъёма народных масс капиталистических стран в условиях беспримерных бедствий, приносимых им войной, Троцкий объяснял тем, что, несмотря на все машины истребления, решающее значение в войне сохраняет моральный фактор, который оказался подорван контрреволюционной политикой Сталина. "Деморализовав народные массы Европы - не только Европы - Сталин сыграл свою роль агента-провокатора на службе Гитлера" [498].
  
  Уже в первые дни после подписания советско-германского пакта французские коммунисты столкнулись с резким осуждением и неприязнью со стороны масс. Член Политбюро ЦК ФКП А. Раммет вспоминал, что "коммунистов оскорбляли на улице, на заводах. Ничего подобного я не переживал... Это были страшные дни изоляции. Мы не могли даже выступать, нас больше не слушали" [499].
  
  Французское правительство 26 августа запретило "Юманите" и приступило к арестам коммунистов, распространявших листовки в защиту советско-германского пакта. Спустя месяц правительством была запрещена деятельность коммунистической партии и вообще всякая деятельность, "имеющая целью распространение лозунгов, исходящих или зависящих от третьего Коммунистического Интернационала" [500].
  
  28 сентября Президиум ИККИ направил в адрес ЦК ФКП, уже нелегальной, телеграмму, в которой требовал "порвать с политикой священного единения и разоблачать ложь французской буржуазии об антифашистской войне... Позиция национальной обороны недопустима для французских коммунистов в этой войне... Вопрос о фашизме играет сегодня второстепенную роль, первостепенный вопрос - борьба... против режима буржуазной диктатуры во всех её формах, прежде всего в вашей собственной стране" [501].
  
  Во исполнение этой директивы группа депутатов-коммунистов, оформившаяся после роспуска коммунистической фракции в новую "рабоче-крестьянскую группу", подписала письмо председателю палаты депутатов Эррио, в котором предлагала созвать парламент для обсуждения "проблемы мира", с тем чтобы заключить "справедливый и прочный мир" (письмо подписали 47 из 74 депутатов ФКП).
  
  Правительство Даладье воспользовалось этим письмом для того, чтобы лишить всех подписавших его депутатов парламентской неприкосновенности. В течение нескольких дней было арестовано более тридцати депутатов, подписавших письмо к Эррио. Оставшиеся руководители партии перешли на нелегальное положение.
  
  Продолжая вести определённую Коминтерном линию, руководство ФКП опубликовало в коммунистическом журнале "Монд", легально выходящем в Бельгии, манифест ФКП к народу Франции. В этом документе осуждалась "империалистическая война", которую "ведут друг против друга английские и германские империалисты и в которой французскому народу отведена роль исполнителя воли лондонских банкиров". Утверждая, что французские правящие круги "вводят во Франции фашистские методы", "Манифест" требовал, чтобы "в первую очередь, были обезврежены французские фашисты, враги французского народа" [502].
  
  Однако даже эта линия вызвала недовольство А. Марти, который призывал "вести настоящие пораженческие действия". Он резко выступал против Политбюро ЦК ФКП за то, что оно не признавало империалистического характера войны со стороны Франции. Заслушав доклад Марти, Президиум ИККИ принял резолюцию, требовавшую "сосредоточить огонь против оппортунизма, выражающегося в скатывании на оборонческую позицию, в поддержании легенды об антифашистском характере войны". После прибытия в Москву 14 ноября Торез добился смягчения обвинений в адрес ЦК ФКП, но вместе с Марти заверил руководство Коминтерна, что Французская компартия будет руководствоваться лозунгом "наш враг внутри страны" [503].
  
  В самой Франции нелегальная "Юманите" опубликовала статью, в которой утверждалось, что в стране "нет ни одного рабочего, который не приветствовал бы помощь Красной Армии эксплуатируемому и притесняемому пролетариату "республики" Финляндии в создании нового государства" [504].
  
  "Выправление" линии ФКП и безоговорочная поддержка ею СССР в советско-финляндской войне вызвали публичное осуждение политики партии двадцатью семью из 74 депутатов, составлявших до войны парламентскую группу ФКП. Новые лозунги ФКП осудил и старейший французский коммунист М. Кашен, который подчёркивал, что считает главным противником Франции "нацистский империализм". Даже после серьёзного нажима со стороны других лидеров партии Кашен выступил на заседании комиссии сената с заявлением, в котором твёрдо заявлял, что главную ответственность за войну несут "тоталитарные государства", а "гитлеровские претензии на господство в Европе неприемлемы" [505]. Серьёзные колебания проявил и член ЦК ФКП Г. Пери.
  
  20 марта - 3 апреля 1940 года прошёл процесс над депутатами-коммунистами, подписавшими заявление, обращённое к Эррио. Многие подсудимые отказались присоединиться к совместной декларации с одобрением политики ФКП, подготовленной для зачтения на суде. Часть других присоединилась к декларации лишь в силу партийной дисциплины или из-за солидарности с товарищами. В выступлениях подсудимых на суде содержалось, к неудовольствию руководства ФКП, "много патриотических утверждений" и отказ подчеркнуть "верность Коммунистическому Интернационалу".
  
  Максимальное наказание, применённое судом, в том числе к осуждённым заочно руководителям партии, составляло 5 лет тюремного заключения. Депутаты, отмежевавшиеся от политики ФКП, были приговорены к условному заключению.
  
  Прогерманская линия сталинской политики, наложившая отпечаток на деятельность Коминтерна и всех его секций, сохранялась и после того, как агрессивная направленность политики Гитлера определилась со всей полнотой. При подготовке текста первомайского воззвания Коминтерна 1940 года Жданов внёс в него положение о правящих кругах Англии и Франции и их "социал-демократических прислужниках", как поджигателях войны, а также тезис о том, что "именно благодаря предательской роли" социал-демократов "буржуазии удается отравлять известные слои рабочего класса ядом шовинизма и национализма" [506].
  
  В декларации ФКП, утверждённой Секретариатом ИККИ 19 июня, т. е. накануне капитуляции Франции, впервые за всё время войны появилось упоминание о том, что коммунисты "боролись и борются против закабаления нашего народа иноземным завоевателем". Однако даже здесь запоздалые призывы к сопротивлению фашистскому нашествию по настоянию Сталина и Жданова были приглушены, а нападки на правящие круги Англии и Франции были вновь поставлены во главу угла. Была снята содержавшаяся в проекте декларации фраза о том, что "коммунисты сейчас выступают сторонниками самой решительной защиты против иноземного нашествия и обращаются к армии, рабочим, крестьянам и к народным массам с призывом напрячь все силы, чтобы отразить внешнее нашествие и обеспечить независимость и целостность страны" [507].
  
  Троцкий подчёркивал, что ярче всего деморализация народных масс сказалась на судьбах Французской и Английской компартий, которые Коминтерн вынудил атаковать свои собственные правительства, ведущие войну с Гитлером. "Но это внезапное пораженчество - не интернационализм, а искажённая разновидность патриотизма: отечеством эти господа (лидеры Компартий Франции и Англии.- В. Р.) считают Кремль, от которого зависит их благополучие. Многие французские сталинисты ведут себя под преследованиями с несомненным мужеством. Но политическое содержание этого мужества загрязняется прикрашиванием разбойничьей политики враждебного лагеря" (Гитлера - Сталина.- В. Р.) [508].
  
  Даже после захвата Германией ряда европейских стран советская и коминтерновская пропаганда не заменили своих политических установок, продолжая оценивать войну как несправедливую и империалистическую с обеих сторон и подчёркивать особенно реакционный, агрессивный характер политики Англии.
  
  После захвата гитлеровцами Франции руководство ФКП вписало в историю своей партии одну из самых позорных страниц. Речь идёт о переговорах ряда деятелей ФКП с немецкими оккупационными властями о получении их разрешения на легализацию деятельности партии. Для ведения этих переговоров в июне 1940 г. из Москвы во Францию прибыл Жак Дюкло. В письме, направленном руководству Коминтерна, Дюкло сообщил, что он и другие активисты ФКП пытались договориться с оккупантами о легальном издании газеты "Юманите". В этих целях он организовал встречу двух представителей руководства ФКП с Отто Абецем, назначенным Гитлером представителем германского МИДа при военной администрации в Париже, а затем - послом Германии во Франции. После встречи в германском посольстве Абеца и других нацистских чиновников с представителями ФКП немецкие власти распорядились освободить группу коммунистов, арестованных парижской полицейской префектурой [509].
  
  При встрече коммунистических функционеров с Маесом, руководителем пропаганды нацистской партии во Франции, было получено согласие на издание газеты "Се суар" и освобождение заключённых, осуждённых за поддержку советско-германского пакта. В ходе беседы на эту тему Маес сказал: "Победа над Францией была облагоприятствована германо-советским договором. Он способствовал собиранию немецких масс и дезорганизации французских масс... Ваша листовка, воспроизводящая октябрьское письмо коммунистических депутатов к председателю палаты депутатов, распространена в недостаточном количестве экземпляров. Должны её распространять больше. Прибавьте несколько выдержек из речи Гитлера о международном мире" [510].
  
  В конце июля руководством Коминтерна были получены из Франции письма Дюкло и других деятелей ФКП о продолжении переговоров парижского руководства ФКП с представителями германских оккупационных властей [511].
  
  Лишь 5 августа руководство Коминтерна выработало проект директивы, обращённой к Компартии Франции, где указывалось на попытки немцев "использовать партию в качестве орудия для создания среди масс благоприятных настроений в отношении оккупантов", ради чего "делаются упорные попытки со стороны оккупационных властей войти в контакт с партией... проявляется временно показной либерализм в отношении коммунистов". Директива требовала "категорически отвергать и осуждать, как предательство, всякое проявление солидарности с оккупантами. Необходимо избегать статей, деклараций, переговоров, встреч такого порядка, которые носили бы характер солидарности с оккупантами или предоставляли бы одобрение или оправдание их действий". Однако даже в этой директиве не содержалось установки на полный отказ от сотрудничества с германскими властями, а предлагалось "ограничить отношения с властями оккупантов строго и исключительно лишь вопросами формального и административного характера" [512].
  
  Но и когда мировая обстановка изменилась коренным образом, советско-германский пакт существенно ослаблял идеологические позиции коммунистов, сохранивших верность своему знамени. В этой связи уместно коснуться одной из лучших пьес американского драматурга Артура Миллера "Это случилось в Виши".
  
  В центре пьесы - острейший идеологический спор, происходящий в экстремальной обстановке, когда несколько человек, схваченных в очередной фашистской облаве, ожидают допроса в полицейском участке "независимой" части Франции, где верховодят гестаповцы. Среди них - немецкий аристократ фон Берг, апеллирующий к нормам общественной морали, художник Ледюк и мужественный рабочий-коммунист Байяр. Все они - честные люди, глубоко ненавидящие фашизм и мучительно ищущие ответа на вопрос о причинах его господства. Но если Ледюк и фон Берг апеллируют к аргументам от здравого смысла и общечеловеческих норм морали, то Байяр ищет объективные основания для объяснения того чудовищного и невероятного, что происходит вокруг. Он стремится базировать свою внутреннюю стойкость на основе той идеологии, которой он предан. Остроту и динамизм этому спору придают обстоятельства, в которых он протекает.
  
  Байяр изъясняется по преимуществу политическими формулами, но эти формулы им выстраданы, они превратились в неотъемлемую часть его личности.
  
  "Байяр. Буржуазия продала Францию, она впустила фашистов, чтобы уничтожить французский рабочий класс. Достаточно вспомнить причины этой войны, и у вас появится настоящая уверенность в своей правоте.
  
  Ледюк. Причины войны разные люди объясняют по-разному.
  
  Байяр. Но не те, кто ясно понимает движущие силы экономики и политики.
  
  Ледюк. Однако, когда немцы на нас напали, коммунисты отказались помогать Франции. Они объявили войну империалистической. Когда же фашисты напали на Россию, тут же оказалось, что идёт священная война против тирании. В чём же можно быть уверенным, если всё меняется с такой быстротой?
  
  (Байяр не отвечает. Ледюк нащупал слабейший пункт его аргументации. Байяр переводит разговор, по существу, на другую тему.- В. Р.)
  
  Байяр. Эх, друг, без Красной Армии, которая теперь с ними сражается, прощай наша Франция на тысячу лет.
  
  Ледюк. Согласен. Но при чём тут понимание политических и экономических сил, если надо только верить в Красную Армию?
  
  Байяр. Надо верить в будущее, а будущее - это социализм. Вот с этой верой я и пойду туда. (Остальным.) Имейте в виду: я знаю этих прохвостов. Обопритесь покрепче на идеологию, не то они вам переломят хребет.
  
  Ледюк. Понимаю. Главное - не чувствовать себя одиноким, вы это хотите сказать?
  
  Байяр. Люди не бывают одиноки. Все мы - участники исторического процесса. Может, кое-кто этого и не знает, но пусть узнает, если хочет выжить" [513].
  
  Ущербная позиция французских коммунистов в 1939-1941 годах привела к утрате доверия к ним миллионов французов и в конечном счёте стала одной из главных причин столь быстрого поражения Франции.
  
  Линия на сотрудничество с оккупантами проводилась летом 1940 года и руководством компартий Скандинавских стран, подвергшихся германской агрессии.
  
  На собрании Копенгагенского партактива председатель КП Дании А. Ларсен назвал события 9 апреля 1940 года "незамедлительным ответом Германии на провокации Англии в форме оккупационных действий". "Отсюда ясно,- заявил Ларсен,- что тяготы и временные ограничения национальной свободы и самостоятельности нашего народа, являющиеся следствием вызванной английскими атаками военной оккупации нашей страны, отпадут вместе с окончанием войны, что мир вернёт нам полную свободу" [514].
  
  В день, когда произошла оккупация Норвегии, лидеры социал-демократии, редакции газет, руководители профсоюзных организаций покинули Осло. В тот же день газета Шведской компартии "Ню даг" писала о положении в норвежской столице: "Рабочее движение может легально продолжать свою работу и, несмотря на строгую военную цензуру, издавать газеты" [515]. Спустя несколько дней в статье своего корреспондента, возвратившегося из оккупированной немцами территории Норвегии, "Ню даг" утверждала: "В организациях КП и комсомола наблюдается небывалая активность... Политика партии может быть выражена в следующих лозунгах: мир для Норвегии, возобновление работы на предприятиях... спокойствие и дисциплина" [516].
  
  Орган ЦК КП Норвегии "Арбейдерен" заявлял, что "восстановление мира в нашей стране означает восстановление единства в стране и среди народа... Это важная предпосылка реализации лозунга: все свободные руки должны работать" [517].
  
  Восьмого июня в Осло состоялось расширенное заседание Политбюро ЦК КП Норвегии с участием всех членов ЦК оккупированных районов. В качестве центральной задачи было выдвинуто установление единого фронта норвежского рабочего класса; борьба за ликвидацию социал-демократии внутри рабочего движения и за широкое развитие коммунистической партии [518].
  
  Это произошло в разгар боёв между германскими войсками и объединёнными англо-норвежскими силами на территории Северной Норвегии. Как сообщила из Стокгольма 8 июня 1940 г. газета "Пресс ок бильдченст", при вступлении немцев в Берген "всё население ушло из города в близлежащие леса. Работа повсюду прекратилась, торговцы закрыли магазины. Немцы застали мертвый город" [519].
  
  Коллаборационистские настроения проявились и в Компартии Голландии, теоретический журнал которой "Политика и культура" опубликовал в июле 1940 года редакционную статью, содержавшую требование соблюдать "корректное отношение" к немецким войскам.
  
  В Англии влияние компартии среди рабочего класса быстро приближалось к нулю, так как её "миротворческие" лозунги вступали во всё более острое противоречие с антифашистскими и патриотическими устремлениями рабочих, среди которых политика Черчилля, особенно после поражения Франции, находила всё большую поддержку. Как сообщал 22 июня в Москву Майский, "теперь уже можно с полной определённостью сказать, что решение британского правительства, несмотря на капитуляцию Франции, продолжать войну находит всеобщую поддержку населения, в особенности в широких рабочих массах... (среди наиболее передовых представителей пролетариата, включая и кое-кого из коммунистов) вырастает примерно такая концепция: нынешняя война, начавшись как "империалистическая" и "несправедливая", теперь, в ходе событий, вопреки воле её инициаторов, превращается в войну "освободительную" и "справедливую" со всеми вытекающими отсюда последствиями... Все думают только об одном: как бы отбить предстоящую немецкую атаку". В то же время, как подчёркивал Майский, "течение, возглавленное Черчиллем, стоит за "войну до конца", причём ради этой цели склонны идти довольно далеко навстречу рабочим в сфере внутренней и экономической политики (обложение богатых, ликвидация военных прибылей... и тому подобное)" [520].
  
  Но даже подобные сообщения не могли побудить сталинскую клику к проведению более гибкой внешней политики, связанной с отказом от односторонней "привязки" к колеснице Гитлера. В сообщении ТАСС, опубликованном на следующий день после капитуляции Франции, подчёркивалось, что "добрососедские отношения, сложившиеся между СССР и Германией в результате заключения пакта о ненападении, нельзя поколебать какими-либо слухами и мелкотравчатой пропагандой, ибо эти отношения основаны не на преходящих мотивах конъюнктурного характера, а на коренных государственных интересах СССР и Германии" [521].
  
  На следующий день после появления сообщения ТАСС Геббельс записал в своём дневнике: "Русские ещё сильнее опровергают приписываемую им попытку проведения враждебной Германии политики. Это производит глубокое впечатление" [522].
  
  Когда И. Эренбург вернулся в конце июля 1940 г. из Парижа, он написал письмо Молотову о том, что хочет рассказать ему о хозяйничаньи гитлеровцев во Франции. Вместо Молотова Эренбурга принял заместитель наркома иностранных дел С. А. Лозовой, которого Эренбург знал ещё по дореволюционному времени, когда Лозовой выступал в Париже на собраниях социал-демократов. "Он слушал меня рассеянно,- вспоминал Эренбург об этой встрече,- печально глядел в сторону. Я не выдержал: "Разве то, что я рассказываю, лишено всякого интереса?" Соломон Абрамович грустно улыбнулся: "Мне лично это интересно... Но вы ведь знаете, что у нас другая политика..."" ("Я всё же оставался наивным,- комментировал свой рассказ об этой встрече Эренбург,- думал, что правдивая информация помогает определить политику: оказалось наоборот - требовалась информация, подтверждающая правильность выбранной политики") [523].
  
  Лишь с осени 1940 года, когда решительно обозначилось укрепление позиций Германии в Европе, в документах Коминтерна появились установки, направленные на борьбу с немецкими оккупантами и на восстановление независимости захваченных ими стран. В резолюции Секретариата ИККИ "О положении в Венгрии и задачах КПВ" от 20 августа 1940 года говорилось: "Подчинение Венгрии германскому и итальянскому империализму и её приспособление к нему в целях собственных завоеваний уже сейчас всё больше ведёт к лишению народа последних остатков прав на свободу, к ещё более жестокой эксплуатации и несёт с собой прямую опасность установления открытой, террористической диктатуры буржуазии" [524]. Это было первым более чем за год упоминанием в коминтерновских документах определения фашизма, выдвинутого на VII конгрессе Коминтерна.
  
  В директивном письме руководству Компартии Австрии от 7 октября 1940 года были внесены новые существенные моменты в оценку политики Германии. "Германские империалисты,- говорилось в этом документе,- оккупировали пол-Европы; они подвергли невыносимому гнёту народы оккупированных ими стран и беззастенчиво проливают их кровь, приносят в жертву последние резервы трудящихся для того, чтобы грабительскими методами создавать в Африке и Азии свою колониальную империю. Неслыханная жестокость, с которой они закабаляют народы, доводя их до нищеты, голода и унижения, безудержность, с которой они претендуют на всё большую часть в добыче, с беспощадной основательностью опровергают лицемерные утверждения национал-социализма о том, будто он ведёт "революционную войну" и ратует за "социализм"" [525].
  
  Среди народов оккупированных стран возрастало стремление к сопротивлению германским захватчикам. Ощущая нарастающую угрозу Советскому Союзу со стороны Германии, руководство Коминтерна склонно было поддерживать это движение сопротивления, но предпочитало вести эту работу "осторожно", чтобы не вызвать чрезмерного недовольства Берлина Москвой. "Мы ведём курс на разложение оккупационных немецких войск в разных странах и эту работу, не крича об этом, хотим ещё больше усилить,- говорил Димитров 25 ноября 1940 года Молотову.- Не помешает ли это советской политике?" "Конечно, это надо делать,- отвечал Молотов.- Только делать это надо бесшумно (?! - В. Р.)" [526].
  
  Лишь в конце 1940 - начале 1941 года сталинское руководство стало ориентировать Коминтерн и его секции на борьбу с фашизмом. В "Предложениях для ЦК КП Франции", написанных Торезом и Марти и отредактированных Димитровым 8 января 1941 года, рекомендовалось направлять "главный огонь кампаний против агентов оккупантов, против всех сторонников и проводников политики соглашения с оккупантами, ведущей к рабскому закабалению французского народа" [527].
  
  Примерно в то же время в коминтерновских документах стали появляться упоминания о временном характере германских завоеваний и гитлеровского "нового порядка". В "Рекомендациях Секретариата ИККИ Компартии Чехословакии" от 2 декабря 1940 года указывалось: "Пропаганда якобы обеспеченной уже победы Германии является блефом. Иллюзорен и так называемый новый порядок в Европе под руководством Германии - Италии" [528].
  
  Диктуя те или иные тактические шаги компартиям зарубежных стран, Москва, как и прежде, неизменно ориентировала их на то, чтобы подчинять свои действия интересам внешней политики СССР. Когда Советское правительство выразило своё недовольство усилением германской активности на Балканах, особенно в Болгарии, Болгарской компартии была дана директива Коминтерна "выступать решительно против переброски германских войск в Болгарию" и развернуть кампанию за улучшение советско-болгарских отношений. При этом, однако, подчёркивалось, что эта кампания не должна носить антигерманский характер и её следует вести "не на классовой, а на общенациональной и государственной почве" [529].
  
  Активную роль коммунисты играли в Югославии, где численность компартии выросла с октября 1940 до июня 1941 года вдвое, достигнув 12 тыс. человек, несмотря на то, что на протяжении двадцати лет компартия находилась здесь на нелегальном положении. С июня 1939 года в Загребе был создан пункт радиосвязи с Коминтерном, который в дальнейшем использовался ИККИ для шифрованной переписки с компартиями ряда оккупированных, в том числе балканских стран.
  
  Когда королевское правительство Югославии стало склоняться к присоединению к Тройственному пакту, Димитров отправил 22 марта 1941 года радиограмму Тито, в которой рекомендовал "взять решительную позицию против капитуляции перед Германией. Поддерживать движение за всенародное сопротивление попытке военного вторжения [Германии]. Требовать дружбу с Советским Союзом..." [530]. Однако, когда в обстановке подъёма в стране массового протеста против присоединения Югославии к Тройственному пакту КПЮ предложила организовать всенародный отпор германо-итальянскому вторжению в Югославию, Димитров в соответствии с указаниями Молотова потребовал отказаться даже от организации уличных демонстраций [531].
  
  Лишь в апреле 1941 года, после нападения Германии на Югославию и Грецию, Сталин одобрил предложение Димитрова считать войну этих стран против германских агрессоров справедливой [532]. Вместе с тем сталинская клика и на этом этапе продолжала сохранять оценку войны со стороны Англии как империалистической. В апреле 1941 года Жданов заявил: "Балканские события не меняют общей установки, занятой нами в отношении империалистической войны и обеих воюющих капиталистических группировок. Германскую экспансию на Балканах мы не одобряем. Но это не означает, что мы отходим от пакта с Германией и поворачиваем в сторону Англии. Те наши люди, которые так думают, недооценивают самостоятельной роли и мощи Советского Союза. Им кажется, что надо ориентироваться либо на одну, либо на другую империалистическую группировку, а это глубоко неверно" [533].
  
  20 апреля 1941 г. Сталин на ужине с членами Политбюро поставил вопрос о роспуске Коминтерна и превращении его секций в партии, которые "не оглядывались бы на Москву", а "разрешали бы стоящие перед ними конкретные задачи в данной стране самостоятельно" [534]. За этими демагогическими словами (Сталин, конечно же, не собирался выпустить из-под своего жёсткого контроля и диктата ни одну коммунистическую партию) крылось стремление Сталина прекратить деятельность Коминтерна ради сохранения "дружбы" с Германией. Однако в середине мая Сталин отказался от этой идеи. Роспуск Коминтерна был осуществлён в мае 1943 года в целях укрепления коалиции Советского Союза с США и Англией.
  
  
  
  
  XIV
  
  
  
  Дискуссия в Социалистической рабочей партии США
  
  Спустя несколько дней после заключения советско-германского пакта все издания коммунистического направления, выходившие во Франции, были запрещены. 29 августа 1939 года издатели "Бюллетеня оппозиции" писали Троцкому: "Дела совсем дрянь, здорово завинтили, о выпуске Бюллетеня в данное время и речи быть не может" [535]. Августовско-октябрьский номер "Бюллетеня оппозиции" (Љ 79-80), как и все последующие номера, был выпущен в Нью-Йорке.
  
  В 1939 году Нью-Йорк стал главным центром международного троцкистского движения, а Социалистическая рабочая партия США (SWP) - наиболее многочисленной троцкистской партией в мире. Она выпускала два периодических издания - газету "Милитант" и теоретический ежемесячник "Нью интернейшенел".
  
  Троцкий высоко ценил деятельность этой партии и поддерживал непрерывную переписку с её лидерами и активистами. Эта переписка, наряду с теоретическими статьями Троцкого по поводу дискуссии в этой партии, была впервые опубликована в США в 1942 году, а на русском языке - американским издательством "Iskra Research" в 1994 году.
  
  Помимо троцкистов в общественно-политической жизни США принимали активное участие многие антисталински настроенные представители радикальных кругов, далёких от повседневной деятельности троцкистских организаций, но "в высшей степени захваченных интеллектуальной борьбой Троцкого со Сталиным и его критикой в адрес СССР" [536]. К ним относились, например, нью-йоркские литераторы, группировавшиеся вокруг журнала "Партизан ревью". Издатель этого журнала Дуайт Макдональд в 1938 году стал сотрудничать с "Нью интернейшенел", а в конце 1939 года вступил в Социалистическую рабочую партию.
  
  В 1939 году произошло размежевание Социалистической рабочей партии - на "большинство", возглавляемое Д. Кэнноном, и "меньшинство", лидерами и теоретиками которого выступали редакторы "Нью интернейшенел" Д. Бернхем и М. Шахтман. Это размежевание было вызвано серьёзными разногласиями по вопросу об оценке социального характера СССР после заключения советско-германского пакта и интервенции в Финляндии и по вопросу о том, какую позицию должны занять троцкисты по отношению к СССР после этих событий. Эти вопросы оживлённо дебатировались во всём троцкистском движении. Дискуссия на эту тему охватила, помимо политических, много коренных теоретических проблем, прежде всего в области философии и социологии.
  
  Троцкий, внимательно следивший за этой дискуссией, поначалу пытался ослабить её остроту, дабы не допустить организационного раскола в рядах SWP. 27 декабря 1939 года он писал руководству партии: "Я абсолютно уверен, что сталинистские агенты работают среди нас с целью углубить дискуссию и спровоцировать раскол" [537]. В ряде писем, направленных представителям "большинства", теоретические и политические позиции которого Троцкий поддерживал, он предостерегал от каких-либо организационных выводов по отношению к "меньшинству". 10 января 1940 года он писал Фарелу Добсу: "Наши собственные секции унаследовали от Коминтерна много злобы в том смысле, что некоторые товарищи были склонны злоупотреблять организационными мерами, исключением, расколом или угрозой этих мер... Если кто-то предложит, например, исключить товарища Бернама (так Троцкий передавал в русской транскрипции фамилию Бернхема.- В. Р.), то я буду энергично возражать" [538].
  
  Особое внимание Троцкий уделял попыткам смягчить свои разногласия с Шахтманом, которого он ценил как марксистского теоретика. 20 декабря 1939 года он направил Шахтману письмо, в котором в товарищеской форме предупреждал последнего: "Если вы и сейчас откажетесь повернуть к сотрудничеству с марксистским крылом против мелкобуржуазных ревизионистов, то вы неминуемо будете об этом жалеть годы спустя, как о самой серьёзной ошибке в вашей жизни". К этому Троцкий прибавлял: "Если бы я имел возможность, то я бы немедленно прилетел в Нью-Йорк, чтобы дискутировать с вами 48 или 72 часа подряд. Я весьма сожалею, что вы не чувствуете в этой ситуации необходимости приехать сюда для дискуссии по всем вопросам. А может, вы всё-таки приедете? Я был бы счастлив..." [539]
  
  Однако в ходе дискуссии Бернхем, а вслед за ним и Шахтман всё более сдвигались вправо, причём их ошибки касались не только вопросов текущей политики, но и коренных теоретических принципов марксизма, отстаиванию которых Троцкий всегда придавал особое значение. Поэтому он, как справедливо заметил Кэннон, "в последний год своей жизни всё отодвинул в сторону во имя политической и теоретической защиты марксизма в рядах 4-го Интернационала" [540].
  
  
  
  
  XV
  
  
  
  Троцкий о диалектике
  
  В январском номере журнала "Нью интернейшенел" за 1939 год была помещена статья Бернхема и Шахтмана "Отступающие интеллигенты". Находя в этой статье много правильных мыслей и метких политических наблюдений, Троцкий одновременно отмечал её существенный недостаток: "Статья преднамеренно не поднимала вопрос на теоретическую высоту". Авторы статьи заявляли, что один из них (Бернхем) не признаёт диалектики, а другой (Шахтман) считает диалектику важной стороной марксизма. Однако, по мнению обоих, "никому ещё не удалось доказать, что согласие или несогласие по наиболее абстрактным положениям диалектического материализма необходимо задевает сегодняшние конкретные политические вопросы".
  
  "Каков смысл этого поистине поразительного рассуждения? - писал Троцкий.- Так как некоторые люди при помощи плохого метода приходят иногда к правильным выводам; так как некоторые люди при помощи правильного метода приходят нередко к ложным выводам, то... метод не имеет значения. Когда-нибудь на досуге мы подумаем о методе, но сейчас нам не до того. Представьте себе рабочего, который жалуется мастеру на плохой инструмент и получает ответ: при помощи плохого инструмента можно сделать хорошую вещь, а при помощи хорошего инструмента многие только портят материал. Боюсь, что рабочий, особенно если он работает сдельно, ответит мастеру какой-нибудь неакадемической фразой. Рабочий вынужден иметь дело с твёрдыми материалами, которые оказывают сопротивление, и поэтому заставляют его ценить хороший инструмент; тогда как мелкобуржуазный интеллигент - увы! - в качестве "инструмента" пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями - до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени" [541].
  
  Прочитав статью, Троцкий немедленно послал письмо Шахтману, в котором подчёркивал, что её часть, касающаяся диалектики, представляет "величайший удар, который вы, как редактор "Нью интернейшенел", могли нанести марксистской теории. Бернам говорит: "Я не признаю диалектики". Это ясно, и всякий считается с этим. Но вы говорите: "Я признаю диалектику, но это неважно, это не имеет никакого значения"... Ладно, мы ещё поговорим об этом публично!" [542]
  
  Находя суждения Бернхема типичными для американской радикальной интеллигенции, Троцкий давал социологическое объяснение тому факту, что эта интеллигенция "принимает марксизм без диалектики (часы без пружины). Секрет прост. Нигде не было такого отвращения к классовой борьбе, как в стране "неограниченных возможностей". Отрицание социальных противоречий, как движущего начала развития, вело в царстве теоретической мысли к отрицанию диалектики, как логики противоречий. Как в области политики считалось, что можно при помощи хороших силлогизмов убедить всех в правильности известной программы, и, постепенно, "разумными" мерами, преобразовать общество, так и в области теории принималось за доказанное, что логика Аристотеля, приниженная до уровня "здравого смысла", достаточна для разрешения всех проблем" [543].
  
  Отказ от диалектики, как подчёркивал Троцкий, неизбежно ведёт к торжеству вульгарного мышления, основной порок которого заключается в том, что "оно хочет удовлетвориться неподвижными отпечатками действительности, которая есть вечное движение. Диалектическое мышление придаёт самим понятиям - при помощи дальнейших уточнений, поправок, конкретизации - ту содержательность и гибкость, я готов почти сказать, сочность, которая до некоторой степени приближает их к живым явлениям". Поэтому марксистская социология, основанная на диалектическом методе, при конкретном исследовании социальных явлений оперирует и более конкретными понятиями: "Не капитализм вообще, а данный капитализм, на определённой стадии развития. Не рабочее государство вообще, а данное рабочее государство, в отсталой стране, в империалистском окружении и пр." [544].
  
  Другое отличие "диалектического воспитания мысли, столь же необходимого для революционного политика, как упражнение пальцев для пианиста", состоит в том, что оно "заставляет ко всем проблемам подходить с точки зрения процессов, а не неподвижных сущностей. Между тем вульгарные эволюционисты, ограничиваясь обычно признанием эволюции в определённых областях, довольствуются во всех остальных вопросах пошлостями "здравого смысла"" [545].
  
  Ценность диалектического метода состоит в том, что он "не только облегчает достижение правильного вывода, но, связывая каждый новый вывод с предшествующими выводами цепью преемственности, закрепляет вывод в памяти. Если же политические выводы делаются эмпирически, на глаз, если непоследовательность провозглашается при этом своего рода преимуществом, то марксистская система политики неизменно подменяется импрессионизмом, столь характерным для мелкобуржуазной интеллигенции" [546].
  
  Диалектику Троцкий называл "наукой о формах нашего мышления, поскольку оно не ограничивается повседневными заботами жизни, а пытается понять более сложные и длительные процессы. Между диалектикой и формальной логикой такое же, скажем, взаимоотношение, как между высшей и низшей математикой" [547].
  
  При всём этом Троцкий подчёркивал, что диалектика не есть волшебная отмычка для решения всех вопросов. Она не заменяет конкретного научного анализа, а "направляет этот анализ на правильный путь, ограждая от бесплодных блужданий в пустыне субъективизма или схоластики" [548].
  
  В отличие от марксистских догматиков Троцкий не считал диалектику окончательной вершиной философской мысли человечества. Он указывал, что "дальнейшее развитие научной мысли создаст, несомненно, более глубокую доктрину, в которую диалектический материализм войдёт лишь как строительный материал" [549].
  
  
  
  
  XVI
  
  
  
  Троцкий о социологии и политике
  
  От философии Троцкий переходил к более конкретным проблемам, которыми занимается марксистская социология. Один из главных результатов сознательного применения диалектики Марксом он видел в том, что "вульгарно-описательную классификацию обществ и государств, которая ещё сейчас процветает на университетских кафедрах, марксизм заменил материалистически-диалектической классификацией" [550]. В соответствии с этой классификацией исходным пунктом социологического анализа "является классовое определение данного явления: государства, партии, философского направления, литературного течения и пр.". Это объясняется тем, что "скелетом и мышечной системой общества являются производительные силы и классовые (имущественные) отношения".
  
  "Голого классового определения,- продолжал свою мысль Троцкий,- бывает, однако, в большинстве случаев недостаточно, ибо класс состоит из разных слоёв, проходит через разные этапы развития, попадает в разные условия, подвергается воздействию других классов. Эти факторы второго и третьего порядка необходимо бывает привлекать для полноты анализа, разрозненно или совместно, в зависимости от преследуемой цели" [551].
  
  В этой связи Троцкий подвергал критике ту разновидность извращения марксистской теории, которую примерно в то же время лучшие марксистские философы в СССР (Д. Лукач, М. Лифшиц) называли вульгарной социологией. "Взгляд, будто экономика прямо и непосредственно определяет творчество композитора или хотя бы вердикты судьи,- писал Троцкий,- представляет старую карикатуру на марксизм, которую буржуазная профессура всех стран неизбежно пускала в ход, чтобы прикрыть свою умственную импотенцию" [552].
  
  Троцкий упрекал Бернхема и Шахтмана в том, что они отрывают не только социологию от диалектического материализма, но и политику от марксистской социологии. Такой отрыв представляет отход от принципов и традиций марксизма, поскольку "во всех без исключения принципиальных конфликтах марксисты неизменно стремились повернуть партию лицом к основным проблемам доктрины и программы, считая, что только при этом условии "конкретный" вопрос найдет своё законное место и законные пропорции" [553].
  
  Коренные вопросы марксистской социологической доктрины связаны прежде всего с тем, что, "если экономика определяет политику не прямо и непосредственно, а лишь в последней инстанции, то она всё же определяет её" [554] - и в том случае, когда экономические отношения развиваются стихийно или полустихийно, и тогда, когда они сознательно регулируются политикой. Во втором случае политика оказывает сильное обратное воздействие на экономику. Разъясняя в этой связи ленинское определение политики как концентрированной экономики, Троцкий писал, что "правильность политики, с марксистской точки зрения, определяется именно тем, в какой мере она глубоко и всесторонне "концентрирует" экономику, т. е. выражает прогрессивные тенденции её развития". "Когда экономические процессы, задачи, интересы получают сознательный и обобщённый ("концентрированный") характер, они тем самым входят в область политики, образуя её существо. В этом смысле политика, как концентрированная экономика, возвышается над повседневной, раздробленной, неосознанной, необобщённой экономической действительностью" [555].
  
  Осознание и обобщение экономической и политической действительности позволяет дать социологический прогноз дальнейших путей общественного развития. При этом, однако, важно помнить, что "исторический прогноз всегда условен, и чем он конкретнее, тем он условнее. Это не вексель, по которому можно в определённый день требовать оплаты. Прогноз вскрывает лишь определённые тенденции развития. Но рядом с ними действуют силы и тенденции другого порядка, которые в известный момент выдвигаются на первый план. Кто хочет точного предсказания конкретных событий, пусть обращается к астрологии. Марксистский прогноз лишь помогает ориентации" [556].
  
  
  
  
  XVII
  
  
  
  Троцкий о характере советского государства и политике сталинизма
  
  На основе изложенных выше философских и социологических идей Троцкий рассматривал политическую проблему, которая широко обсуждалась в троцкистском движении на протяжении нескольких предшествующих лет и вновь была поднята лидерами оппозиции в Социалистической рабочей партии, прежде всего Бернхемом. Бернхем повторял уже давно подвергнутое критике Троцким определение СССР как "не рабочего и не буржуазного государства", обосновывая его тем, что сталинская клика перешла к явно реакционной не только внутренней, но и внешней политике [557]. Троцкий же по-прежнему считал это определение теоретически и политически бесплодным, поскольку оно "является чисто негативным, вырвано из цепи исторического развития, висит в воздухе, не заключает в себе ни одного грана социологии и представляет попросту теоретическую капитуляцию прагматика перед противоречивым историческим явлением" [558].
  
  Троцкий отмечал, что люди, ограничивающиеся таким определением социальной природы СССР, будучи справедливо возмущены "поведением Москвы, перешедшим все границы подлости и цинизма", дают своему возмущению чисто эмоциональный выход, прибегая к крепким выражениям, ругательствам и проклятиям. В этой связи он приводил следующее сравнение: "Когда нервный механик осматривает автомобиль, в котором, скажем, гангстеры спасались от преследования полиции по дурной дороге, и находит исковерканный кузов, искривлённые колёса и частично испорченный мотор, то он может с полным правом сказать: "Это не автомобиль, а чёрт знает что такое!" Подобное определение не будет иметь научно-технического характера, но оно выразит законное возмущение механика перед работой гангстеров. Представим себе, однако, что тот же механик вынужден ремонтировать предмет, который он назвал "чёрт знает что такое". В этом случае он будет исходить из признания, что перед ним - исковерканный автомобиль. Он определит здоровые и больные части, чтобы решить, как приступить к работе. Подобным же образом сознательный рабочий относится к СССР. Он имеет полное право сказать, что гангстеры бюрократии превратили рабочее государство в "чёрт знает что такое". Но когда он от этого взрыва возмущения переходит к решению политической проблемы, он вынужден признать, что перед ним - исковерканное рабочее государство, в котором экономический мотор поврежден, но продолжает ещё действовать и может быть восстановлен при замене некоторых частей. Разумеется, это только сравнение. Но над ним стоит всё же задуматься" [559].
  
  Выражая эти мысли в более строгой научной форме, Троцкий напоминал, что уже с 1923 года левая оппозиция стала открыто говорить о возрастающем противоречии между заложенным Октябрьской революцией и сохранившимся экономическим и социальным фундаментом советского общества (государственная собственность и плановое хозяйство), с одной стороны, и тенденциями правительственной "надстройки" - с другой. Усугубление этого противоречия породило непримиримый антагонизм между социальными основами Советского государства и управляющей им бюрократией. "Новые экономические основы в общем и целом сохранились в СССР, хотя и в искажённом виде. Политическая система, наоборот, совершенно выродилась: зачатки советской демократии раздавлены тоталитарной бюрократией" [560].
  
  Конкретизируя эту мысль, Троцкий напоминал, что Октябрьская революция преследовала две взаимосвязанные задачи: "Во-первых, социализировать средства производства и повысить, при помощи планового хозяйства, материальный уровень страны; во-вторых, создать на этом фундаменте общество без классовых различий, следовательно, и без профессиональной бюрократии, общество социалистического самоуправления трудящихся. Первая задача в грубых чертах разрешена; преимущества планового хозяйства, несмотря на гибельное влияние бюрократизма, обнаружили себя с бесспорной силой. Иначе обстоит дело с социальным режимом, который не приближается к социализму, а удаляется от него" [561]. Таким образом, если национализация средств производства и плановое ведение хозяйства приближают СССР к социализму, то политическая надстройка сближает Советский Союз с худшими проявлениями империалистического режима (фашизмом).
  
  Троцкий указывал, что опыт СССР - не первый встречавшийся в истории случай классовой противоположности между государством и экономикой. Специфику социально-экономической и политической ситуации, сложившейся в Советском Союзе, он усматривал в следующих трёх особенностях: "1) те черты, которые являлись в 1920 г. "бюрократическим извращением" советской системы (в этом году Ленин выдвинул данное определение.- В. Р.), стали ныне самостоятельной бюрократической системой, пожравшей Советы; 2) диктатура бюрократии, несовместимая с внутренними и международными задачами социализма, внесла и продолжает вносить глубокие извращения также и в экономику страны; 3) в основном, однако, система планового хозяйства, на базисе государственных средств производства, сохранилась и продолжает оставаться грандиозным завоеванием человечества" [562].
  
  Поэтому политику Кремля можно свести "к национализированной экономике, преломленной через интересы бюрократии". Эта экономика имеет собственные законы, ограничивающие стремление бюрократии полностью отказаться от социальных завоеваний Октябрьской революции. "Анализируя и обличая возрастающую политическую независимость бюрократии от пролетариата, мы никогда не упускали из виду объективные социальные пределы этой "независимости", именно национализированную собственность, дополняемую монополией внешней торговли" [563]. Поэтому "мы вовсе не боремся против того, что бюрократия охраняет (по-своему!) государственную собственность, монополию внешней торговли или отказывается платить царские долги. Между тем в войне между СССР и капиталистическим миром - независимо от поводов войны и "целей" того или другого правительства - дело будет идти о судьбе этих именно исторических завоеваний, которые мы защищаем безусловно, т. е. независимо от реакционной политики бюрократии" [564].
  
  Опыт СССР показывает, как велики возможности, заложенные в рабочем государстве, и как велика в нём сила сопротивления реакционной бюрократии. Социальные завоевания Октябрьской революции укоренились в Советском Союзе так глубоко, что в случае победы в СССР буржуазной контрреволюции новому правительству пришлось бы в течение определённого периода опираться на национализированное хозяйство. Такое временное противоречие или классовая противоположность между государством и экономикой не раз встречалась в истории, означая либо революцию, либо контрреволюцию. Но такое состояние раздвоения, являющееся необходимым моментом всякого социального переворота, не имеет ничего общего с теорией бесклассового государства, которое при отсутствии настоящего хозяина эксплуатируется приказчиком, т. е. бюрократией.
  
  Отмечая, что бюрократизм как система стал главным тормозом технического и культурного развития СССР, Троцкий писал, что этот факт до известного времени маскировался перенесением и усвоением советским хозяйством техники и организации передовых капиталистических стран. Этот период заимствований и подражаний ещё мог уживаться с бюрократическим абсолютизмом, т. е. с удушением инициативы и творчества. Но чем выше поднималось хозяйство, чем сложнее становились его требования, тем более невыносимым препятствием для успешного развития экономики и культуры становился бюрократический режим. Постоянное противоречие между потребностями экономики и тоталитарной властью вело к непрерывным политическим конвульсиям, к систематическому истреблению наиболее выдающихся творческих элементов во всех областях деятельности. "Таким образом, прежде чем бюрократия могла успеть выделить из себя "господствующий класс", она пришла в непримиримое противоречие с потребностями развития. Объясняется это именно тем, что бюрократия является не носительницей новой, ей свойственной, без неё невозможной системы хозяйства, а паразитическим наростом на рабочем государстве" [565].
  
  Троцкий указывал, что советская бюрократия обладает всеми пороками прежних господствующих классов, не имея их исторической миссии - двигать вперёд хозяйство и культуру. Поэтому она превращается в величайший тормоз производительных сил. Отсюда постоянный недостаток предметов потребления и всеобщая стихийная борьба за обладание ими. Чтобы как-то упорядочить эту стихию, бюрократия, способная действовать только административно-приказными и карательными методами, превращается в жандарма, который захватывает управление всей сферой распределения. Свою роль распределителя скудных жизненных благ бюрократия использует в первую очередь для обеспечения собственного благополучия и могущества. "Враждебное давление извне возлагает на жандарма роль "защитника" страны, придаёт ему национальный авторитет и позволяет ему грабить страну вдвойне" [566].
  
  Не признавая советскую бюрократию особым классом, Троцкий тем не менее чётко прослеживал тенденцию к "обуржуазиванию" этой социальной группы, полной утрате ею революционного духа и смене его консервативным стремлением к сохранению своего привилегированного положения. Он согласился с выводами Лондонского Королевского института внешних сношений, который в своём докладе о положении в СССР (март 1939 года) указывал, что "внутреннее развитие России направляется к образованию "буржуазии" директоров и чиновников, которые обладают достаточными привилегиями, чтобы быть в высшей степени довольными статус-кво... В различных чистках можно усмотреть приём, при помощи которого искореняются все те, которые желают изменить нынешнее положение дел. Такое истолкование придаёт вес тому взгляду, что революционный период в России закончился и что отныне правители будут стремиться лишь сохранить те выгоды, которые революция доставила им" [567].
  
  В своём определении Советского государства Троцкий называл его комплексом общественных учреждений, который продолжает существовать, несмотря на то что идеи бюрократии вступили в полное противоречие с идеями Октябрьской революции [568].
  
  Критикуя тезис, выдвинутый Шахтманом: "Раз мы против Сталина, значит, мы должны быть и против СССР", Троцкий саркастически замечал: "Сталин такого мнения держится уже давно" [569].
  
  Троцкий писал, что американские либералы до советско-германского пакта примирились с существованием СССР, вернее - с московской бюрократией, и считали, что "советский режим в целом есть "прогрессивный факт", что отрицательные черты бюрократии ("о, конечно, они существуют!") будут постепенно отмирать и что таким образом будет обеспечен мирный и безболезненный прогресс". После же заключения союза Сталина с Гитлером и особенно после советской интервенции в Финляндии большинство американских интеллектуалов объявило о своём отходе от сталинизма, что означало для них "полный разрыв с революцией и пассивное примирение с национальной демократией. Такие "разочарованные" образуют своего рода питательную среду для бацилл скептицизма и пессимизма" [570].
  
  С этих позиций Троцкий исходил в полемике против теории, которая несла более глубокое содержание, чем идеи Бернхема и Шахтмана, и была названа её автором - бывшим итальянским троцкистом Бруно Рицци - теорией "бюрократического коллективизма".
  
  
  
  
  XVIII
  
  
  
  Троцкий о "бюрократическом коллективизме"
  
  Взгляды Рицци не были абсолютно оригинальны. Бывший член ЦК Югославской компартии Цилига, отбывший за оппозиционные взгляды несколько лет в сталинских политизоляторах и сумевший вырваться из СССР в 1936 году, писал, что в Советском Союзе изменилась социальная природа общества и возник новый правящий класс. Более известный в качестве теоретика немецкий "левый коммунист" Гуго Урбанс после прихода Гитлера к власти сделал вывод, что на смену капитализму идёт новая историческая эра "государственного капитализма". Примерно в то же время бывшие лидеры Компартии Германии Маслов и Фишер, исключённые в середине 20-х годов из Коминтерна за близость к левой оппозиции, утверждали, что СССР превратился в новый тип эксплуататорского государства.
  
  В свою очередь, изложенная Бруно Рицци концепция, интегрировавшая его взгляды на тенденции развития СССР, с одной стороны, и на тенденции современного капитализма - с другой, породила его эпигонов, в числе которых оказался Бернхем, окончательно порвавший с марксизмом и выступивший с теорией "революции управляющих", которая стала рассматриваться на Западе как новое слово в мировой социологической мысли. Между тем основная идея книги "Революция управляющих", вышедшей в 1941 году,- о переходе в капиталистическом обществе власти от собственников к администраторам, менеджерам, чиновникам - была заимствована Бернхемом от Рицци.
  
  Бруно Рицци, итальянский "левый коммунист", на протяжении ряда лет принадлежал к движению IV Интернационала и в 1937 году опубликовал в Италии переложение работы Троцкого "Преданная революция". Но уже спустя два года он издал в Париже книгу "Бюрократизация мира", в которой выдвигал свою собственную концепцию, вызвавшую критический отклик со стороны Троцкого. Вместе с тем в полемике с Рицци Троцкий положительно оценивал ряд теоретических взглядов последнего и отмечал, что "Бруно Р. имеет во всяком случае то преимущество (перед другими ревизионистами марксизма.- В. Р.), что пытается перевести вопрос из заколдованного круга терминологических умствований в плоскость больших исторических обобщений" [571].
  
  Рассматривая социальную природу советского общества, Рицци объявил не социалистической не только его политическую надстройку, но и экономическую основу. Соглашаясь с идеологами типа Бернхема в том, что советское общество - не социалистическое и не капиталистическое, он не ограничился этим негативным определением, а выдвинул новый термин - "бюрократический коллективизм". Концепцию, основанную на этом термине, он вписал в более широкую схему глобального общественного развития, сводящуюся к тому, что "бюрократический коллективизм" является такой общественно-экономической формацией, которая идёт во всём мире на смену капитализму. Коллективизм в СССР - лишь наиболее последовательное и чистое проявление этой тенденции к "бюрократизации мира", которая ведёт к утверждению тоталитарных режимов.
  
  Экономические корни этой новой общественной системы, по мнению Рицци, состояли в тенденции к возрастанию экономических функций государства и соответственно - к усилению роли управленцев, чиновников, бюрократов [572]. Эта тенденция проявлялась, как утверждал Рицци, не только в СССР, но и в Германии и Италии (в форме фашизма) и США (в форме "Нового курса" Рузвельта).
  
  Троцкий соглашался с тем, что у всех этих режимов (плановое хозяйство в СССР, итальянский фашизм, национал-социализм и "Новый курс") действительно имеются общие черты, которые в конечном счёте определяются коллективистскими тенденциями современной экономики. Черты централизации и коллективизма определяют в современную эпоху и политику революционных, и политику контрреволюционных сил. Но это вовсе не значит, что между революцией, термидором, фашизмом и американским реформизмом можно ставить знак равенства.
  
  Бруно, как подчёркивал Троцкий, сумел уловить тот факт, что в условиях прострации рабочего класса коллективистские тенденции принимают форму "бюрократического коллективизма". Однако Рицци ошибается, когда усматривает в бюрократическом коллективизме самостоятельную общественно-экономическую формацию, в которой бюрократия является господствующим классом.
  
  Наиболее серьёзные возражения Троцкого вызвало проводимое Рицци отождествление сталинизма и фашизма. Это утверждение Рицци обосновывал тем, что, с одной стороны, советская бюрократия переняла многие политические методы фашизма; с другой стороны, фашистская бюрократия, которая пока ограничивается "частичными" методами государственного вмешательства в экономику, идёт и скоро придёт к полному огосударствлению хозяйства. Считая первое суждение Бруно совершенно правильным, Троцкий решительно не соглашался со вторым суждением, согласно которому фашистский "антикапитализм" способен дойти до экспроприации буржуазии. ""Частичные" меры государственного вмешательства и национализации отличаются... от планового государственного хозяйства, как реформы отличаются от революции. Муссолини и Гитлер лишь "координируют" интересы собственников и "регулируют" капиталистическое хозяйство, притом преимущественно в военных целях" [573].
  
  "Бруно Р.,- писал Троцкий,- подводит советский режим, как и фашистский, под категорию "бюрократического коллективизма" на том основании, что в СССР, в Италии и Германии господствует бюрократия; там и здесь - плановое начало; в одном случае частная собственность ликвидирована, в другом - ограничена и т. д. Так на основании относительного сходства некоторых внешних признаков разного происхождения, разного удельного веса, разного классового значения устанавливается принципиальное тождество социальных режимов". В противовес определению Рицци Троцкий выдвигал следующую социологическую формулу: "СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим" [574]. При замене политической надстройки в СССР эти основы смогут эффективно служить пролетариату.
  
  Кроме того, ни сталинизм, ни фашизм не могут стать самостоятельной общественной формацией, поскольку "тоталитарный режим, сталинского или фашистского образца, по самой сущности своей может быть только временным, переходным режимом. Диктатура в истории всегда была результатом и признаком особенно острого социального кризиса, а отнюдь не устойчивого режима. Острый кризис не может быть перманентным состоянием общества. Тоталитарное государство способно в течение известного времени подавлять социальные противоречия, но не способно увековечить себя" [575].
  
  Существенно по-иному, чем фашизм, Троцкий оценивал "Новый курс" Рузвельта, считая его наиболее масштабной попыткой создания системы, промежуточной между капитализмом и социализмом. Эта попытка была вызвана острым социально-экономическим кризисом начала 30-х годов в США, показавшим, что рынок в его традиционном, "классическом", описанном Марксом виде, оказывается неспособным регулировать экономические отношения при современной концентрации средств производства, т. е. при монополизме трестов. Поэтому государственное вмешательство в экономику становится в наиболее могущественной капиталистической стране абсолютной необходимостью.
  
  Однако Троцкий считал, что "Новый курс" едва ли можно рассматривать в качестве удавшегося опыта "конвергенции" капиталистической и социалистической системы (если воспользоваться более поздней социологической терминологией). В этой связи он указывал на важнейшие социально-экономические признаки, доказывающие неспособность "Нового курса" коренным образом перестроить капиталистическое общество в США: "Число безработных по-прежнему измеряется восьмизначными цифрами [576]; 60 семейств более могущественны, чем когда бы то ни было... Решают по-прежнему рынок, биржа, банки, тресты,- правительство только приспособляется к ним при помощи запоздалых паллиативов" [577].
  
  Отвергая идею о сближении экономических систем СССР и передовых капиталистических стран, Троцкий, как и в ходе прошлых дискуссий о социальном характере СССР, в дискуссии конца 30-х годов отказывался дать законченное социологическое определение социального характера советского общества в том виде, в каком оно сложилось в этот период. Он указывал, что "старая социологическая терминология не подготовила и не могла подготовить названия для нового социального явления, находящегося в процессе развития (перерождения) и не принявшего устойчивых форм" [578].
  
  Это же относится и к характеристике советской бюрократии, которая представляет социальную общность, во многом отличающуюся от "традиционной" бюрократии в капиталистическом, в том числе фашистском обществе. "Наши критики,- писал Троцкий,- не раз ссылались на то, что нынешняя советская бюрократия... ещё в большей мере, чем фашистская бюрократия, представляет собою новое, крайне могущественное социальное образование. Это совершенно верно, и мы никогда не закрывали на это глаз" [579]. То беспрецедентное могущество, которое приобрела бюрократия в СССР, проистекало из её специфического происхождения и специфической социальной функции: "Кремлёвская олигархия... имеет возможность руководить хозяйством, как единым целым, только благодаря тому, что рабочий класс России совершил величайший в истории переворот имущественных отношений" [580]. Именно поэтому так сложно и вместе с тем столь необходимо отделять реакционные черты, порождаемые бюрократией и пронизывающие всю ткань экономической и социальной жизни СССР, от "тех элементов рабочего государства, которые могут на данной стадии быть спасены, сохранены и развиты" [581].
  
  "Научно и политически - а не чисто терминологически,- подчёркивал Троцкий,- вопрос стоит так: представляет ли бюрократия временный нарост на социальном организме или же этот нарост превратился уже в исторически-необходимый орган! Социальное уродство может быть результатом "случайного" (т. е. временного и исключительного) сочетания исторических обстоятельств. Социальный орган (а таким является каждый класс, в том числе и эксплуататорский) может сложиться лишь в результате глубоких внутренних потребностей самого производства" [582].
  
  Бруно Рицци, как и некоторые другие "левые", которые не ограничивались спором о словах, утверждал, что, поскольку пролетариат оказался не в силах совершить международную социалистическую революцию, то неотложная задача огосударствления производительных сил будет выполнена новой бюрократией, которая заменит в мировом масштабе сгнившую буржуазию в качестве нового господствующего класса. В подтверждение этого он указывал на исторические факты, доказывающие, по его мнению, что "на пролетариат надеяться нельзя". Мировой пролетариат оказался "неспособен" предупредить первую мировую войну, хотя материальные предпосылки для социалистической революции были уже тогда налицо. Успехи фашизма после войны явились результатом "неспособности" пролетариата вывести капиталистическое общество из тупика. Бюрократизация Советского государства явилась результатом "неспособности" пролетариата самому регулировать общество демократическим путём. Испанская революция на глазах мирового пролетариата оказалась задушенной бюрократией - фашистской и сталинской. Наконец, последним звеном этой цепи стала новая империалистическая война, подготовка к которой шла открыто, при полном бессилии пролетариата.
  
  Троцкий лучше, чем кто-либо иной, понимал, что все эти чудовищные поражения рабочего класса породили в миллионах людей разочарование и скептицизм относительно революционной роли мирового пролетариата. Поэтому он счёл возможным выдвинуть пессимистическую гипотезу как один из вариантов прогноза дальнейшего исторического развития. С политической и теоретической беспощадностью он ставил вопрос о судьбах марксистской концепции и программы в случае, если вторая мировая война не будет иметь революционного исхода. "Если бы, вопреки всем вероятиям,- писал он,- в течение нынешней войны или непосредственно после неё Октябрьская революция не нашла своего продолжения ни в одной из передовых стран; если бы, наоборот, пролетариат оказался везде и всюду отброшен назад,- тогда мы несомненно должны были бы поставить вопрос о пересмотре нашей концепции нынешней эпохи и её движущих сил" [583].
  
  Аналогичные соображения Троцкий высказывал и при рассмотрении вопроса о социальной природе СССР. Он подчёркивал, что действительный спор идёт о том, перешли ли количественные изменения в качественные, т. е. остался ли СССР рабочим государством, хотя бы искажённым и переродившимся его типом, или же он превратился в новый тип эксплуататорского государства [584]. Если, как это утверждал Бруно Рицци, общественное развитие СССР представляет частный случай всемирного процесса прихода к власти бюрократии, то социалистическую перспективу развития человечества следует считать утопией. Продуманная в этой связи до конца историческая альтернатива такова: либо сталинский режим есть отвратительный рецидив в процессе превращения буржуазного общества в социалистическое, временный паразитический нарост на новом социальном организме, либо он - закономерный этап становления нового эксплуататорского общества. Как ни тяжела эта вторая перспектива, но если бы мировой пролетариат действительно оказался неспособным выполнить историческую миссию, которую возлагает на него ход общественного развития, то не оставалось бы ничего другого, как открыто признать, что социалистическая программа, построенная на внутренних противоречиях капиталистического общества, неосуществима. В этом случае "понадобилась бы, очевидно, новая "минимальная" программа - для защиты интересов рабов тоталитарного бюрократического общества" [585].
  
  Эти положения вызвали в среде троцкистов недоумения и даже опасения по поводу того, не встал ли Троцкий на путь ревизии марксизма. В этой связи Троцкий высказал свои соображения о марксизме как открытой теоретической системе, которая не может быть опровергнута даже самыми гибельными ошибками или поражениями той или иной революционной партии. Он напоминал, что "во все реакционные эпохи десятки и сотни неустойчивых революционеров провозглашали "кризис марксизма", последний, окончательный, смертельный кризис". Возрождение подобных настроений в троцкистском движении обусловлено тем бесспорным фактом, что "старая большевистская партия израсходовалась, выродилась, погибла... Но гибель определённой исторической партии, которая в известный период опиралась на марксистскую доктрину, вовсе не означает гибель этой доктрины. Поражение армии не отменяет основных начал стратегии. Когда артиллерист даёт промах, то этим не отменяется баллистика, т. е. алгебра артиллерии. Когда армия пролетариата терпит поражение, или партия его вырождается, это не отменяет марксизма, который есть алгебра революции" [586].
  
  Разумеется, для разъяснения своей позиции Троцкий не ограничивался этими общими положениями. Отвечая товарищам, которых поразило то, что он говорит о системе "бюрократического коллективизма" как о теоретической возможности, он указывал, что "марксистское понимание исторической необходимости не имеет ничего общего с фатализмом. Социализм осуществится не "сам собою", а в результате борьбы живых сил, классов и их партий. Решающее преимущество пролетариата в этой борьбе состоит в том, что он представляет исторический прогресс, тогда как буржуазия воплощает реакцию и упадок. В этом и заключается источник нашей уверенности в победе. Но мы имеем полное право спросить себя: какой характер приняло бы общество, если б победили силы реакции?" [587]
  
  Исторический опыт XX века показал, что реальный переход к социализму оказался сложнее, многообразнее, противоречивее, драматичнее, трагичнее, чем предвидела теоретическая доктрина, разработанная марксистами в XIX - начале XX века. На этом пути возникло много новых явлений, в том числе негативного характера, которые Маркс не мог предвидеть. "Маркс говорил о диктатуре пролетариата и её дальнейшем отмирании, но ничего не говорил о бюрократическом перерождении диктатуры. Мы впервые на опыте наблюдаем и анализируем такое перерождение. Есть ли это ревизия марксизма?" [588]
  
  Троцкий подчёркивал, что запоздание международной социалистической революции как бы от противного подтвердило правоту марксизма тем, что оно породило "несомненные явления варварства: хроническую безработицу, пауперизацию (процесс массового обнищания.- В. Р.) мелкой буржуазии, фашизм, наконец, истребительные войны, которые не открывают никакого выхода. Какие социальные и политические формы могло бы принять новое "варварство", если теоретически допустить, что человечество не сумеет подняться к социализму? Мы имеем возможность высказаться на этот счёт конкретнее, чем Маркс. Фашизм, с одной стороны, перерождение Советского государства, с другой, намечают социальные и политические формы нового варварства" [589].
  
  В заметках, набросанных 20 августа 1940 года, за несколько часов до рокового удара Меркадера, Троцкий писал, что "современная война ставит вопросы социальных изменений бесконечно более настоятельно и повелительно, чем первая мировая война... Никогда прежде в истории человечества силы реакции не были так сильны. Однако было бы непростительной ошибкой не видеть ничего, кроме этого. Исторический процесс противоречив. Под ударами официальной реакции массы радикально меняются, обретают опыт и становятся восприимчивыми к новым политическим идеям... Будем ли мы двигаться вперёд в формировании (революционной) партии, достаточно сильной, чтобы выступить в момент кризиса? Смогут ли сталинисты оказаться во главе следующего революционного подъёма или они станут вести революцию к катастрофе, как они это сделали в Китае и Испании? Мы не можем не принимать во внимание эту возможность, особенно в Европе" [590].
  
  Рассматривая перспективы развития СССР в "Письме советским рабочим", Троцкий переводил свои идеи о социальной природе Советского государства на более конкретный и доступный массам язык. "Октябрьская революция,- писал он,- была совершена в интересах трудящихся, а не новых паразитов. Но вследствие запоздалости мировой революции, усталости и, в значительной мере, отсталости русских рабочих, особенно же крестьян, над Советской республикой поднялась новая антинародная, насильническая и паразитическая каста, вождём которой является Сталин... Рабочие и крестьянские Советы давно погибли. Их заменили развращенные комиссары, секретари и чекисты.
  
  Но от Октябрьской революции ещё сохранились, к счастью, национализированная промышленность и коллективизированное сельское хозяйство. На этом фундаменте рабочие Советы могли бы строить новое более счастливое общество. Этого фундамента мировой буржуазии сдавать мы не должны ни в коем случае. Революционеры обязаны защищать зубами и когтями всякую позицию рабочего класса, идёт ли дело о демократических правах, о заработной плате или о таком гигантском завоевании всего человечества, как национализация средств производства и плановое хозяйство. Кто не умеет защищать старые завоевания, тот не способен бороться за новые. От империалистического врага мы будем охранять СССР всеми силами. Однако завоевания Октябрьской революции только в том случае будут служить народу, если народ сумеет расправиться со сталинской бюрократией, как он расправился в своё время с царской бюрократией и с буржуазией" [591].
  
  В случае победы советского рабочего класса над бюрократией произойдут серьёзные изменения в экономике: резко изменится распределение производительных сил между разными отраслями хозяйства, да и всё содержание плана. Но так как эти преобразования сведутся к низвержению паразитической олигархии при сохранении национализированной (государственной) собственности, будущая революция станет носить не социальный, а политический характер [592].
  
  
  
  
  XIX
  
  
  
  Герберт Венер и Леопольд Треппер
  
  В книге Виктора Сержа "Дело Тулаева" один из наиболее ярких образов - образ коммуниста-добровольца интернациональных бригад в Испании Стефана. "Стефан, которому было тридцать пять лет, пережил уже крушение многих миров: поражение обессиленного пролетариата в Германии, термидор в России, развал социалистической Вены под пушками католиков, распад Интернационалов, эмиграцию, деморализацию, убийства, московские процессы". Размышляя над всеми этими трагическими событиями, Стефан с горечью думает: "Если мы исчезнем, не успев выполнить нашей задачи или просто быть свидетелями событий, сознание рабочего класса совершенно померкнет бог знает на сколько лет" [593].
  
  Эти мысли Стефан развивает в разговоре со своей подругой: "Послушай, Анни! Во всём мире пятьдесят человек, не больше, понимают теорию Эйнштейна. Если бы их всех расстреляли в одну и ту же ночь, всё было бы кончено, на век, на два, может быть, на три,- откуда нам знать? Известное представление о мире исчезло бы... целиком. Подумай только: в течение десяти лет большевизм поднимал миллионы людей в Европе и в Азии выше их обычного уровня. А теперь, когда расстреляли русских (старых большевиков.- В. Р.), никто уже не увидит изнутри, что это было, чем жили эти люди, что составляло их силу, их величие, они станут непостижимыми; и после их исчезновения массы опустятся, окажутся ниже их..." [594]
  
  Путь коммунистов, осознавших трагические последствия господства сталинизма в СССР и в международном рабочем движении, складывался по-разному. В этой связи любопытно сопоставить судьбы людей, сыгравших не последнюю роль в истории XX века,- Герберта Венера и Леопольда Треппера. Такое сопоставление тем более интересно, что оба они долгие годы провели в СССР, а в конце 30-х - начале 40-х годов оказались за его пределами.
  
  Венер вплоть до 1941 года был одним из ведущих функционеров КПГ и Коминтерна. В 1982 году он выпустил книгу "Свидетельство", в которой пытался объяснить причины как своего длительного участия в международном коммунистическом движении, так и в отходе от него. Многое в его воспоминаниях правдиво отражает атмосферу, сложившуюся в 30-е годы в СССР и в коминтерновских кругах. "Для того, кто провёл некоторое время в условиях тоталитарного режима, такого, как русский,- пишет он,- особенно после опыта "чисток", нет необходимости пояснять, почему отдельный человек не занимал чётко и ясно позицию, направленную против тогдашней политики [СССР]. Дискуссий не было. Опросов не было. Были декларации, и они вколачивались в мозги. Позицию одиночки можно было заметить только по нюансировке его слов, по его попыткам не дать вытолкнуть себя в передние ряды и остаться как можно более незаметным. Только очень близкие друзья знали друг о друге, что каждый думал в действительности. Вероятно, не только мне одному стало понятно, что всё это означало коррумпирование принципов рабочего движения, которое должно было коррумпировать и каждого в отдельности, и что каждый, кто всерьёз относился к социализму, должен был мечтать о наступлении того времени, когда рабочее движение сможет освободиться от оков, навязанных ему сталинским режимом, чтобы быть в состоянии независимо вести свою борьбу за демократию и социализм... Надвигающаяся теперь опасность войны ещё более ухудшила это положение. Всё, что вводилось на русских предприятиях и во всей русской жизни в связи с подготовкой к войне (увеличение рабочего времени, драконовские штрафы за опоздания на работу, законы, отменявшие прежние реформы в области школьного и профессионального образования, и многое другое), должно было преподноситься дружественной Советскому Союзу пропагандой коммунистических партий как новые триумфы сталинизма" [595].
  
  Предпоследним толчком к своему отходу от сталинизма, отождествляемого им с коммунизмом, по словам Венера, было то, что ему было поручено заняться интерпретацией теории государства, изложенной Сталиным на XVIII съезде ВКП(б) (Венер называет эту "теорию" "коммунистической концепцией теории государства"). "Когда я пытался изложить это на бумаге, то на половине остановился, осознав: этого ты уже не можешь обосновать и нести за это ответственность". Последним толчком он называет память о том, какие страдания он пережил и видел в годы террора в Советском Союзе. Оказавшись за границей, он сказал себе: "Ты наконец вырвался, теперь, если удастся снова попасть в Германию, можешь вести себя совершенно честно и можешь - конечно, это была самоубийственная идея,- если тебя не очень быстро арестуют, делать хоть что-то, чтобы, когда война приблизится к концу, там были не только люди, которые работали на Москву... Я был тогда ещё во власти представления, что это можно сделать, так сказать, будучи партизаном, который внутренне ушел от коммунизма, но ещё всё-таки к нему привязан. На этом я споткнулся" [596]. Дальнейший шаг Венера состоял в том, что он порвал с "коммунизмом вообще" [597] и перешёл в ряды социал-демократии, видным функционером которой он был на протяжении нескольких десятилетий.
  
  По-иному сложилась судьба бывшего коминтерновца, а затем - легендарного советского разведчика Треппера. В его воспоминаниях рисуется картина, близкая той, которая обрисована Венером. "Сердце моё разрывалось на части при виде революции, становящейся всё меньше похожей на тот идеал, о котором мы все мечтали, ради которого миллионы других коммунистов отдавали всё, что могли,- писал Треппер.- Революция и была нашей жизнью, а партия - нашей семьей, в которой любое наше действие было проникнуто духом братства... Мы мечтали, чтобы история наконец перестала двигаться от одной формы угнетения к другой... Но если путь оказывается усеянным трупами рабочих, то он не ведёт, он никак не может вести к социализму. Наши товарищи исчезали, лучшие из нас умирали в подвалах НКВД, сталинский режим извратил социализм до полной неузнаваемости. Сталин, этот великий могильщик, ликвидировал в десять, в сто раз больше коммунистов, нежели Гитлер" [598].
  
  Находясь за рубежом в период действия советско-германского пакта, Трепперу и его товарищам часто приходилось слышать из уст немецких офицеров СС "невыносимое для нас сравнение режимов Гитлера и Сталина. Дескать, между национал-социализмом и "национальным социализмом" нет никакой разницы. Они нам говорили, что и тот и другой наметили себе одну и ту же цель, но идут к ней разными путями" [599].
  
  Объясняя причины сделанного им в те годы выбора, Треппер писал, что "между гитлеровским молотом и сталинской наковальней вилась узёхонькая тропка для нас, всё ещё веривших в революцию. И всё-таки вопреки всей нашей растерянности и тревоге, вопреки тому, что Советский Союз перестал быть той страной социализма, о которой мы грезили, его обязательно следовало защищать. Эта очевидность и определила мой выбор" [600].
  
  Нетрудно увидеть, что праведное чувство Треппера привело его к тем же выводам о необходимости защиты СССР в войне с фашизмом, которые в те же годы теоретически обосновывал Троцкий.
  
  В отличие от Венера Треппер не отрекся от коммунизма, не отождествлял его со сталинизмом, несмотря на то что ему пришлось после войны провести десять лет в сталинских тюрьмах, а затем наблюдать новые сталинские и постсталинские деформации и извращения социалистических идеалов в СССР и Польше. Автор книги о Треппере Жиль Перро писал: "Сталинизм,- говорит Треппер,- это болезнь. Надо было ждать, пока она пройдет". И ещё: "Путешествие Париж - Варшава затянулось на одиннадцать лет (время от выезда Треппера в СССР до освобождения его из тюрьмы.- В. Р.), поезда ведь порой запаздывают". "Он вышел из тюрьмы таким же, каким вошел: коммунистом. И нам, не коммунистам, нравится, что он им остался: ведь если человек, не выдержав ударов судьбы, как бы ни страшны они были, отрекается от своих убеждений - он терпит поражение, и вместе с ним терпит поражение весь род человеческий" [601].
  
  
  
  
  XX
  
  
  
  Троцкий о советско-германских отношениях и характере мировой войны
  
  В своих первых откликах на советско-германский пакт Троцкий подчёркивал, что, "к изумлению дипломатических рутинеров и пацифистских ротозеев, Сталин оказался в союзе с Гитлером по той простой причине, что опасность большой войны могла идти только со стороны Гитлера и что, по оценке Кремля, Германия сильнее своих нынешних противников. Длительные московские совещания с военными делегациями Англии и Франции послужили не только прикрытием переговоров с Гитлером, но и прямой военной разведкой. Московский штаб убедился, очевидно, что союзники плохо подготовлены к большой войне. Насквозь милитаризованная Германия есть страшный враг. Купить её благожелательность можно только путём содействия её планам. Этим и определилось решение Сталина" [602].
  
  Главной непосредственной выгодой пакта для СССР Троцкий считал ослабление угрозы со стороны Японии. Подчёркивая это, он выдвигал удивительно точный прогноз того, как развернутся дальнейшие события на Дальнем Востоке. "Пока Германия связана на Западном фронте, Советский Союз чувствует себя гораздо более свободным на Дальнем Востоке. Это не значит, что он предпримет здесь наступательные операции. Правда, японская олигархия ещё менее, чем московская, способна на большую войну. Но у Москвы, которая вынуждена стоять лицом к Западу, не может быть сейчас ни малейшего побуждения углубляться в Азию. В свою очередь Япония вынуждена считаться с тем, что может получить со стороны СССР серьёзный и даже сокрушительный отпор. В этих условиях Токио должен предпочесть программу своих морских кругов, т. е. наступление не на Запад, а на Юг, в сторону Филиппин, голландской Индии (Индонезии.- В. Р.), Борнео, французского Индокитая, британской Бирмы... Соглашение между Москвой и Токио на этой почве симметрично дополнило бы пакт между Москвой и Берлином (такое соглашение - договор о нейтралитете - было подписано в апреле 1941 г.- В. Р.). Вопрос о том, какое положение создалось бы при этом для Соединённых Штатов, не входит в рассмотрение настоящей статьи" [603]. Последняя фраза содержала неявный, но понятный любому проницательному политическому аналитику прогноз относительно возможной агрессии Японии против США.
  
  Что же касается Европы, то Троцкий указывал, что морская блокада Англией германской внешней торговли окажется неэффективной, поскольку Германия будет регулярно получать сырьё из СССР в обмен на поставки германских товаров. "СССР скопил и продолжает скапливать огромные запасы сырья и продовольствия для задач обороны. Известная часть этих запасов представляет потенциальный резерв Германии" [604].
  
  К материальной поддержке Сталиным Гитлера, продолжал Троцкий, "надо прибавить - если это слово здесь уместно - моральную" [605]. "После пяти лет грубого заискивания перед демократиями, когда весь "коммунизм" сводился к монотонному обличению фашистских агрессоров, Коминтерн внезапно открыл осенью 1939 г. преступный империализм западных демократий... Отныне ни слова осуждения по поводу разгрома Чехословакии и Польши, захвата Дании и Норвегии и потрясающих зверств, учиненных гитлеровскими бандами над поляками и евреями! Гитлер изображается, как мирный вегетарианец, которого непрерывно провоцируют западные империалисты. Англо-французский союз называется в прессе Коминтерна "империалистическим блоком против немецкого народа". Геббельс не придумал бы лучше!" [606]
  
  После долгих лет молчания по поводу британских колоний коминтерновская пресса внезапно стала требовать освобождения Индии. Всё это означает, что Сталин очень высоко оценивает силу Германии. При этом основной тактический метод Сталина остаётся таким же, как и в предыдущие годы: "Он превращает Коминтерн в революционную угрозу по отношению к противникам, чтобы в решительную минуту обменять его на выгодную дипломатическую комбинацию" [607].
  
  После вторжения СССР в Восточную Польшу англо-французская печать стала изображать дело таким образом, будто Гитлер оказался "пленником Сталина". Она подчёркивала громадность выгод, которые Москва получила за счёт Германии: захват значительной части Польши плюс господство над Восточным побережьем Балтийского моря, плюс открытая дорога на Балканы и т. д. "Разговоры о том, будто Сталин "обманул" Гитлера своим вторжением в Польшу и своим нажимом на Балтийские страны, совершенно вздорны...- писал по этому поводу Троцкий.- Так как национал-социализм вырос на проповеди войны против Советского Союза, то Сталин не мог, конечно, поверить Гитлеру на честное слово. Переговоры велись в "реалистических" тонах:
  
  "Ты боишься меня,- говорил Гитлер Сталину.- Ты хочешь гарантий? Возьми их сам".
  
  И Сталин взял" [608].
  
  Чтобы "взять" Финляндию, оказавшую дипломатическое сопротивление сталинским домогательствам, Сталин вынужден был начать против неё наступательную войну, что, казалось бы, находилось в противоречии с его страхом перед войной. "На самом деле это не так. Кроме планов есть логика положения. Уклоняясь от войны, Сталин пошёл на союз с Гитлером. Чтоб застраховать себя от Гитлера, он захватил ряд опорных баз на балтийском побережье" [609].
  
  Всё это говорит о том, что окончательный счёт между Сталиным и Гитлером ещё не подведён. "Гитлер начал борьбу мирового масштаба. Из этой борьбы Германия выйдет либо хозяином Европы и всех её колоний, либо раздавленной. Обеспечить свою восточную границу накануне такой войны являлось для Гитлера вопросом жизни и смерти. Он заплатил за это Кремлю частями бывшей царской империи. Неужели это дорогая плата?" [610]
  
  Нарушением всех исторических пропорций Троцкий считал бытовавшее в зарубежной печати мнение о том, что новая западная граница СССР навсегда преграждает Гитлеру путь на Восток. "Гитлер разрешает свою задачу по этапам,- писал он.- Сейчас в порядке дня стоит разрушение Великобританской империи. Ради этой цели можно кое-чем поступиться. Путь на Восток предполагает новую большую войну между Германией и СССР. Когда очередь дойдет до неё, то вопрос о том, на какой черте начнётся столкновение, будет иметь второстепенное значение" [611].
  
  Троцкий считал, что на первом этапе мировой войны стратег Гитлер достиг очевидного перевеса над тактиком Сталиным. "Польской кампанией Гитлер привязывает Сталина к своей колеснице, лишает его свободы маневрирования: он компрометирует его и попутно убивает Коминтерн. Никто не скажет, что Гитлер стал коммунистом. Все говорят, что Сталин стал агентом фашизма. Но и ценою унизительного и предательского союза Сталин не купит главного: мира. Ни одной из цивилизованных наций не удается спрятаться от мирового циклона, как бы строги ни были законы о нейтралитете. Меньше всего это удастся Советскому Союзу... И Сталин и Гитлер нарушали ряд договоров. Долго ли продержится договор между ними? Святость союзных обязательств покажется ничтожным предрассудком, когда народы будут корчиться в тучах удушливых газов" [612].
  
  Территориальные захваты Кремля, как подчёркивал Троцкий, не улучшили, а значительно ухудшили международное положение СССР, особенно в свете никем не предвиденных молниеносных побед Гитлера на Западе. "Исчез польский буфер. Завтра исчезнет румынский...- писал Троцкий в июне 1940 года, предвидя усиление германской активности на Балканах.- Победы Германии на Западе - только подготовка грандиозного движения на Восток" [613].
  
  Конечно, Сталин не мог не отдавать себе отчёта в вероломных планах Гитлера и поэтому пытался оставить открытой и другую возможность, помимо сохранения советско-германского союза, всё более дающего Гитлеру односторонние преимущества. Показателем этих сталинских намерений Троцкий считал то, что "Литвинов был показан неожиданно на трибуне Мавзолея Ленина 7 ноября [1939 года]; в юбилейном шествии несли портреты секретаря Коминтерна Димитрова и вождя немецких коммунистов Тельмана". Однако подобные политические жесты относятся "к декоративной стороне политики, а не к её существу. Литвинов, как и демонстративные портреты, нужен был прежде всего для успокоения советских рабочих и Коминтерна. Лишь косвенно Сталин даёт этим понять союзникам, что, при известных условиях, он может пересесть на другого коня. Но только фантазёры могут думать, что поворот внешней политики Кремля стоит в порядке дня. Пока Гитлер силён,- а он очень силён,- Сталин останется его сателлитом" [614].
  
  Для понимания перспектив советско-германских отношений Троцкий считал немаловажным сопоставление личных качеств Гитлера и Сталина. "У Гитлера есть всё, что есть у Сталина: презрение к народу, свобода от принципов, честолюбивая воля, тоталитарный аппарат,- писал он.- Но у Гитлера есть и то, чего у Сталина нет: воображение, способность экзальтировать массы, дух дерзания. Под прикрытием Гитлера Сталин попытался применять методы Гитлера во внешней политике. Сперва казалось, что всё идёт гладко: Польша, Эстония, Латвия, Литва. Но с Финляндией вышла осечка, и совсем не случайно". Советско-финляндская война показала, что "близорукий эмпирик, человек аппарата, провинциал до мозга костей, не знающий ни одного иностранного языка, не читающий никакой печати, кроме той, которая ежедневно преподносит ему его собственные портреты, Сталин оказался застигнут врасплох. Большие события ему не по плечу. Темпы нынешней эпохи слишком лихорадочны для его медлительного и неповоротливого ума" [615].
  
  Гибельной ошибкой, по мнению Троцкого, было бы и фетишизировать Гитлера, преувеличивать его могущество, не видеть объективных пределов его успехов и дальнейших завоеваний. "Правда, сам Гитлер хвастливо обещает установить господство немецкого народа за счёт всей Европы, даже всего мира, "на тысячу лет". Но весьма возможно, что всего этого великолепия не хватит и на десять лет" [616]. Однако пока, в особенности после победы над Францией и захвата ещё нескольких европейских стран, "гигантский военный перевес Гитлера налагает... свою печать на политическую физиономию всего мира" [617].
  
  Ещё в декабре 1939 г. Троцкий дал поразительно точный прогноз ближайших исторических событий, в котором указывалось на возможность новых крупных военных успехов Гитлера. "Величайшим легкомыслием,- писал он,- отличается та международная пропаганда, которая торопится изображать Гитлера как загнанного в тупик маньяка. До этого ещё очень далеко. Динамическая индустрия, технический гений, дух дисциплины - всё это налицо; чудовищная военная машина Германии ещё себя покажет. Дело идёт о судьбе страны и режима. Польское правительство и чехословацкое полуправительство находятся сейчас во Франции. Кто знает, не придётся ли французскому правительству вместе с бельгийским, голландским, польским и чехословацким искать убежища в Великобритании?.. Я ни на минуту не верю... в осуществление замыслов Гитлера относительно Pax germanica (Германского мира) и мирового господства. Новые государства, и не только европейские, встанут на его пути. Германский империализм пришёл слишком поздно. Его милитаристические беснования закончатся величайшей катастрофой. Но прежде чем пробьёт его час, многое и многие будут сметены в Европе" [618].
  
  Пока продолжалась "странная война", Троцкий утверждал, что "на мировой арене мы не поддерживаем ни лагерь союзников, ни лагерь Германии" [619]. Это объяснялось тем, что он считал одной из главных целей Англии и Франции в войне сохранение принадлежащих им колоний. Бесспорно справедливый характер он признавал лишь за войнами, которые ведутся или будут вестись народами колониальных стран. "Создавая великие затруднения и опасности для империалистических метрополий,- провидчески писал он,- война открывает тем самым широкие возможности для угнетённых народов. Пушечный грохот в Европе возвещает близящийся час их освобождения" [620].
  
  Указывая, что новая мировая война даст новый грандиозный толчок движению за независимость угнетённых народов, Троцкий одновременно замечал, что без международной социалистической революции в передовых капиталистических странах эта независимость, даже будучи формально достигнутой, окажется неизбежно полуфиктивной. "Четвёртый Интернационал заранее знает и открыто предупреждает отсталые народы,- писал он,- что их запоздалые национальные государства не могут больше рассчитывать на самостоятельное демократическое развитие" [621].
  
  По мере всё новых успехов гитлеровской экспансии в Европе оценка Троцким характера происходящей войны претерпевала заметные изменения. Капитуляцию Франции он расценил не как простой военный эпизод, а как "катастрофу Европы" [622], превращение Франции, вслед за рядом других, более мелких европейских государств, в угнетённую страну. В записи, сделанной за несколько дней до своей гибели, он отмечал, что Гитлер воплощает не просто империалистические устремления господствующих классов своей страны, а "последнее, самое опасное и самое варварское выражение империализма, ведущее цивилизацию к гибели" [623].
  
  После поражения Франции "германский империализм поднимается на небывалую военную высоту с вытекающими отсюда возможностями международного грабежа. Что же дальше?" Отвечая на этот вопрос, Троцкий указывал, что "в побеждённых странах положение народных масс сразу чрезвычайно ухудшится. К социальному гнёту присоединяется национальный, который главной своей тяжестью также ляжет на рабочих. Тоталитарная диктатура чужеземного завоевателя есть самая невыносимая из всех форм диктатуры... У национал-социализма нет никаких рецептов, чтобы превратить покорённые им народы из врагов в друзей" [624]. Из этих положений явственно следует, что Троцкий теперь поддерживал не только народное сопротивление в оккупированных фашизмом странах, но и правительства, направляющие и координирующие это сопротивление либо воюющие с Германией за свободу и независимость своих народов.
  
  Более того, Троцкий косвенно обращался к правительству США с призывом к скорейшему вступлению в антифашистскую войну. "Если война развернётся до конца,- писал он,- если германская армия будет иметь успехи - а она будет иметь очень большие успехи,- и призрак германского господства над Европой встанет, как реальная опасность, правительству Соединённых Штатов придётся решать: оставаться ли в стороне, предоставляя Гитлеру ассимилировать новые приобретения, помножать германскую технику на сырьё захваченных колоний и подготовлять господство Германии над всей нашей планетой, либо вмешаться в самом ходе войны, чтобы помочь обрезать крылья германскому империализму" [625].
  
  В последний день своей жизни Троцкий в продиктованных им заметках комментировал опрос общественного мнения США, показавший, что 70 процентов американских рабочих выступили за введение в стране воинской повинности, что должно было представлять необходимый шаг на пути вступления Соединённых Штатов в антифашистскую войну. "Мы занимаем такую же позицию, как 70 процентов рабочих,- подчёркивал он.- Мы говорим вам, рабочие, вы хотите защищать... демократию. Мы... хотим идти дальше, однако мы готовы защищать демократию с вами только при условии, что это будет действительная защита, а не предательство в стиле Петэна" [626].
  
  
  
  
  XXI
  
  
  
  Первые трения между СССР и Германией
  
  Внешне отношения между СССР и Германией сохраняли дружественный характер. 1 августа 1940 года Молотов говорил на сессии Верховного Совета СССР: "Наши отношения с Германией, поворот в которых произошёл почти год тому назад, продолжают полностью сохраняться, как это обусловлено советско-германским соглашением. Это соглашение, которого строго придерживается наше Правительство, устранило возможность трений в советско-германских отношениях при проведении советских мероприятий вдоль нашей западной границы (так Молотов именовал действия по захвату чужих земель.- В. Р.) и, вместе с тем, обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке" [627].
  
  Однако за подобными словами, в которых не было недостатка и в германской пропаганде, крылись нарастающие советско-германские противоречия. Нацистские вожди не хотели мириться с положением, при котором они осуществляют свои аннексии, будучи втянуты в войну с серьёзным противником - Англией, пользующейся всё более значительной помощью со стороны США, тогда как Советский Союз присоединяет к себе обширные территории "мирным" путём, претендуя на всё новые "сферы своих интересов". Стремление противодействовать дальнейшим аннексионистским замыслам Сталина нашло отражение в дневниковых записях Геббельса: "5 сентября 1940 г. Трения с Москвой из-за Румынии и Мемеля (Клайпеда.- В. Р.), частично нашедшие отражение в русских протестах, которые мы отклоняем... 19 сентября. Фюрер решил не предоставлять России больше ни одной европейской области" [628].
  
  С августа-сентября проявились первые политические противоречия между СССР и Германией. Советское правительство выражало свою заинтересованность в ситуации на Балканах, в решении вопросов международно-правового статуса Дуная и т. д. В свою очередь Германия совместно с Италией без консультаций с Советским Союзом провела 30 августа 1940 г. второй венский арбитраж, на котором Северная Трансильвания, входившая в Румынию, была передана Венгрии, а неприкосновенность остальной части Румынии, включая Южную Буковину, на которую советское руководство по-прежнему претендовало, гарантировалась Германией и Италией. По этому поводу Молотов 31 августа заявил Шуленбургу, что германское правительство нарушило статью 3 советско-германского пакта о ненападении, где говорилось о консультациях по вопросам, интересующим обе стороны [629]. В ответ на это германское правительство заявило, что правительство СССР не консультировалось с ним при осуществлении аннексии Прибалтийских государств, Бессарабии и Северной Буковины [630].
  
  26 сентября Молотов в беседе с поверенным в делах Германии в СССР Типпельскирхом выразил беспокойство по поводу того, что Советское правительство только из газет узнало о подписании немецко-финского договора о транзите германских войск в Норвегию через Финляндию и что, по имеющимся у него сведениям, германские войска высадились в нескольких городах Финляндии, относящейся к советской "сфере влияния" [631].
  
  В начале октября начали поступать сведения о прибытии в Румынию германской "военной миссии" и "учебных частей".
  
  В свою очередь Советское правительство осуществило односторонний дипломатический шаг без консультаций с Германией, обратившись 25 ноября к Болгарии с предложением заключить пакт о взаимопомощи. Информируя Димитрова об этой советской инициативе, Сталин заявил: "Если болгары не примут это наше предложение, они попадут целиком в лапы немцев и итальянцев и тогда погибнут" [632]. Хотя данное предложение и было отклонено болгарским правительством, попытка СССР включить таким путём Болгарию в свою "сферу влияния" вызвала серьёзное недовольство в Берлине.
  
  Особое беспокойство Гитлера вызывала возможность заключения союза СССР с Англией. Это беспокойство подогревалось доходившими в Берлин сообщениями о дипломатических контактах на высоком уровне между СССР и Англией. 24 июня 1940 г. Черчилль направил Сталину секретное послание, в котором говорилось о готовности британского правительства "полностью обсудить с Советским правительством любую из громадных проблем, возникающих в результате нынешней попытки Германии осуществлять в Европе последовательными этапами методический процесс завоевания и поглощения" [633]. 1 июля Сталин имел длительную беседу с британским послом в СССР Р. С. Криппсом, в ходе которой последний заявил о желании Англии "иметь с СССР хорошие отношения". Сталин в довольно откровенном тоне передал Криппсу свою оценку международного положения, указав, в частности, что он "считает ещё преждевременным говорить о господстве Германии в Европе. Разбить Францию - это ещё не значит господствовать в Европе. Для того, чтобы господствовать в Европе, надо иметь господство на морях, а такого господства у Германии нет, да и вряд ли будет" [634]. Хотя советская сторона известила германское правительство об этой беседе и передало её основное содержание, сам факт встречи Сталина с британским послом (Сталин лично никогда до этого не принимал послов) не мог не вызвать тревоги и недовольства в нацистском руководстве.
  
  После поражения Франции Гитлер надеялся победить Англию в воздушной войне. Август был месяцем разгара воздушной битвы над Англией. Не добившись здесь победы и убедившись в том, что Англия ещё очень сильна, Гитлер в сентябре решил отложить намеченное вторжение в Англию.
  
  Учитывая чрезвычайно выгодное положение СССР как нейтральной страны, сталинская клика надеялась на продолжение своей экспансии "мирным путём". Об этом свидетельствует выступление Жданова на объединённом пленуме Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) 20 ноября 1940 года. Перед этой закрытой аудиторией Жданов откровенно заявил: "Политика социалистического государства заключается в том, чтобы использовать противоречия между империалистами, в данном случае военные противоречия, для того, чтобы в любое время расширить, когда представляется эта возможность, позиции социализма... Из этой практики мы исходили за истекший год, она дала, как вы знаете, расширение социалистических территорий Советского Союза. Такова будет наша политика и впредь, и тут вам всем ясно, по какой линии должно идти дело. (Смех.)" И далее ещё более цинично: "У нас нейтралитет своеобразный - мы не воюя получаем кое-какие территории. (Смех.)" Характерно, что эти высказывания Жданова были изъяты из стенограммы его выступления [635].
  
  
  
  
  XXII
  
  
  
  Тройственный пакт
  
  27 сентября 1940 года был подписан пакт Германии, Японии и Италии, который представлял предварительное соглашение о разделе мира между этими странами. "Правительства этих стран признают,- говорилось в пакте,- что предпосылкой длительного мира является получение каждой нацией необходимого ей пространства" [636]. Согласно пакту, Германия должна была получить "Евроафриканское пространство", Италия - Средиземноморье, Япония - "Восточноазиатское пространство".
  
  30 сентября в "Правде" появилась передовая статья "Берлинский пакт о тройственном союзе", написанная, как недавно обнаружено в архивах, Молотовым. В статье говорилось, что "пакт не является для Советского Союза чем-то особенно неожиданным... потому что Советское правительство было информировано германским правительством о предстоящем заключении Тройственного пакта ещё до его опубликования". Статья констатировала, что подписание Тройственного пакта означает дальнейшее обострение войны и расширение её масштабов, причём позиция его участников трактовалась как едва ли не оборонительная, ибо она рассматривалась как обязательство взаимной защиты их сфер влияния "от покушений со стороны других государств и, конечно, прежде всего со стороны Англии и находящихся в сотрудничестве с ней Соединённых Штатов Америки". Таким образом, в статье фактически указывалось, что из всех великих держав нейтральным остаётся один Советский Союз, отношение которого к каждому из противостоящих друг другу военно-политических блоков характеризовалось весьма недвусмысленно. Статья констатировала, что "важную особенность пакта составляет имеющаяся в нём оговорка о Советском Союзе. В пакте сказано: "Германия, Италия и Япония заявляют, что данное соглашение никоим образом не затрагивает политического статуса, существующего в настоящее время между каждым из трёх участников соглашения и Советским Союзом"". "Правда" указывала, что "эту оговорку надо понимать как подтверждение силы и значения пакта о ненападении между СССР и Германией и пакта о ненападении между СССР и Италией".
  
  Понимая, что эта статья носит официозный характер, Геббельс на следующий день после её появления записал в своём дневнике: "Сталин публикует в "Правде" заявление насчёт пакта Трёх держав. Весьма позитивное. Мол, Россия была заранее ориентирована и никаких опасений не имеет... Заявление Сталина воспринято фюрером с удовлетворением" [637].
  
  Вскоре после заключения Тройственного пакта германское руководство предприняло попытку подключить к нему Советский Союз, в связи с чем в Берлин для переговоров с Гитлером был приглашён Молотов. По этому поводу Риббентроп обратился к Сталину 13 октября с письмом, в котором говорилось: "Я хотел бы заявить, что, по мнению фюрера, очевидная историческая миссия четырёх держав - Советского Союза, Италии, Японии и Германии - заключается в том, чтобы принять долгосрочную политику и направить дальнейшее развитие народов в правильное русло путём разграничения их интересов в мировом масштабе". В этих целях "приветствовался" скорейший визит Молотова в Берлин для того, чтобы "уточнить вопросы, имеющие столь решающее значение для будущего наших народов и для того, чтобы обсудить их конкретно". "Я бы хотел передать ему [Молотову] самое сердечное приглашение от имени правительства Рейха...- писал Риббентроп.- Его визит дал бы возможность фюреру объяснить господину Молотову лично его точку зрения в отношении будущих форм отношений между нашими странами" [638].
  
  
  
  
  XXIII
  
  
  
  Визит Молотова в Берлин
  
  Зная из всего предшествующего опыта переговоров с СССР, что Молотов является всего лишь передаточным звеном в диалоге между Сталиным и Гитлером, Риббентроп подчёркивал, что по возвращении в Москву Молотов смог бы доложить Сталину "со всеми подробностями цели и намерения фюрера". Если бы вслед за этим возникла необходимость для дальнейшей разработки общей политики, завершал своё послание Риббентроп, "я был бы рад снова лично приехать в Москву для того, чтобы, дорогой господин Сталин, возобновить обмен мнений с Вами и обсудить... основу политики, которая могла бы только принести всем нам практическую пользу" [639].
  
  22 октября Сталин направил ответ Риббентропу, в котором выражалась "искренняя благодарность" за доверие, а также за содержавшийся в письме последнего "поучительный анализ последних событий". Соглашаясь с тем, что для "дальнейшего укрепления отношений между нашими странами" "мы должны постоянно определять, причём на длительный срок действия, взаимные интересы обеих стран", Сталин выражал согласие на визит Молотова в Берлин, равно как на приезд Риббентропа после этого визита в Москву "для возобновления обмена мнениями, начавшегося в прошлом году по вопросам, представляющим интерес для наших стран" [640].
  
  О тщательной подготовке Сталина и Молотова к переговорам в Берлине свидетельствуют директивы Молотову к этим переговорам. В этом ёмком документе определялись основные цели визита: 1) разузнать действительные намерения Германии и всех участников Тройственного пакта относительно планов создания "новой Европы" и "Великого Восточноазиатского пространства", а также этапы и сроки осуществления этих планов и место в них СССР; 2) прощупать возможность соглашения с Германией и Италией об удовлетворении "интересов СССР" в Европе, а также в Ближней и Средней Азии, но заключение такого соглашения отложить до переговоров с Риббентропом в Москве.
  
  "Директивы", составленные совместно Сталиным и Молотовым, исходили из того, что советско-германские договорённости 1939 года определили лишь "частичное разграничение сфер интересов" СССР и Германии, которое "исчерпано" событиями последнего года. Поэтому Молотов должен был добиваться признания новых сфер интересов СССР в Европе, к которым была прежде всего отнесена Болгария, куда Сталин намеревался ввести советские войска. В "Директивах" указывалось также, что Советский Союз "имеет серьёзные интересы" в Азии (прежде всего в Турции и Иране). Наконец, Молотову поручалось выразить недовольство тем, что Германия не консультировалась с СССР при вводе своих войск в Румынию и Финляндию.
  
  В случае успеха переговоров по всем этим вопросам Молотов должен был предложить выработать общую декларацию стран Тройственного пакта и СССР, включающую признание Индонезии сферой влияния Японии, требование немедленного возврата Германии её прежних колоний и немедленного ухода Англии из Гибралтара и Египта как "условия сохранения Великобританской Империи". Таков был новый советский план раздела мира, который Молотов должен был изложить на переговорах в Берлине [641].
  
  Переговоры Молотова с Гитлером и Риббентропом проходили 12 и 13 ноября. Как вспоминал участвовавший в них в качестве переводчика Хильгер, "Гитлер, приветствуя Молотова при первой встрече, был ошеломляюще любезен. Ему явно важно было расположить к себе Молотова как в деловом, так и в человеческом плане. Однако на второй день противоположность целей обоих партнёров по переговорам выявилась столь отчётливо, что о возможности договорённостей речь уже вряд ли могла идти" [642].
  
  Гитлер в своём выступлении заострил внимание своего партнёра на глобальных проблемах. Он заявил, что в ближайшем будущем "Германия разбомбит Англию окончательно и бесповоротно" и поэтому пришло время для раздела колониальных владений Англии между Германией, Италией, Японией и СССР. При этом надо озаботиться тем, чтобы не допустить поддерживающую Англию заокеанскую державу - США на Европейский континент. Далее Гитлер прямо предложил "Советскому Союзу участвовать в качестве четвёртого партнёра в Тройственном пакте".
  
  На протяжении всей речи Гитлера Молотов в основном молчал, прерывая её лишь репликами, выражающими согласие с идеями фюрера, которые, по его словам, "абсолютно верны и будут подтверждены историей" [643]. Своё выступление он начал с упоминания о том, что "при его отъезде из Москвы Сталин дал ему точные инструкции и всё, что он собирается сказать, будет совпадать с точкой зрения Сталина". Далее Молотов сказал, что Советское правительство "заинтересовано в Новом Порядке в Европе", и заявил о возможности участия Советского Союза, как партнёра, "в широком соглашении четырёх держав", что предполагает уточнение "ряда вопросов, касающихся советских интересов на Балканах и в Чёрном море с учётом Болгарии, Румынии и Турции" [644].
  
  На второй встрече, состоявшейся на следующий день, Молотов навязал Гитлеру длительную дискуссию относительно нахождения германских войск в Финляндии, что-де нарушает положения секретного протокола 1939 года о Финляндии как зоне влияния СССР. На это Гитлер ответил, что Германия соблюдала все советско-германские договорённости, в том числе относительно Финляндии, несмотря на то, что "позиция Германии во время советско-финской войны вызвала серьёзную оппозицию со стороны всего остального мира". В свою очередь он упрекнул Молотова в нарушении Советским Союзом соглашений 1939 года, в частности, в вопросе о Буковине и подчеркнул, что "гораздо больших успехов (в советско-германском сотрудничестве) можно было бы достичь, если бы Советский Союз не искал успехов на территориях, в которых Германия заинтересована для продолжения войны... А, по его мнению, дальнейшее сотрудничество гораздо важнее, чем улаживание в настоящий момент второстепенных вопросов" [645].
  
  Когда дискуссия благодаря тупому упрямству Молотова стала принимать нервозный характер, Гитлер вернулся к намеченной им теме, заявив, что "все страны, которые могут быть заинтересованы в территориях обанкротившейся [Британской] империи, должны будут прекратить раздоры между собой и посвятить себя исключительно разделу Британской империи". В ответ на это Молотов вновь перевёл разговор на другую тему, пространно рассуждая о ситуации на Балканах, заинтересованности СССР в проливах на Чёрном море и в особенности в "предоставлении гарантий Болгарии со стороны Советского Союза". Гитлер в свою очередь заявил, что не рассчитывает на немедленный ответ на свои предложения, так как "знает, что Молотов должен сначала обсудить эти вопросы со Сталиным". К этому он прибавил, что хотел бы лично встретиться со Сталиным, так как это "значительно облегчило бы ведение переговоров" [646]. После этого Гитлер быстро потерял интерес к беседе, которая стала походить на разговор слепого с глухим, и вскоре завершил её.
  
  Вслед за этим состоялась заключительная встреча между Риббентропом и Молотовым, на которой Риббентроп вручил Молотову составленный им проект соглашения между странами Тройственного пакта и СССР. В этом документе указывалось, что, отвлекаясь от тех территориальных изменений, которые будут произведены в Европе после окончания войны, территориальные устремления Германии направлены на районы Центральной Африки, Италии - на Северную и Северо-Восточную Африку, СССР - в направлении на юг, т. е. к Индийскому океану. Что же касается устремлений Японии, то "они обращены в Восточную Азию к югу от островной империи Японии" [647].
  
  К проекту прилагались два секретных протокола. Первый определял "преимущественные сферы интересов участников соглашения". Второй касался установления нового режима черноморских проливов, учитывающего интересы Советского Союза.
  
  Как справедливо замечает В. Бережков, "весьма детально разработанные немецкой стороной условия "пакта четырёх"" "свидетельствовали о намерении правительства "третьего рейха" ещё какое-то время развивать германо-советское сотрудничество" [648].
  
  Молотов в ответ на соображения, изложенные Риббентропом, торопливо перечислил все требования, содержавшиеся в "Директивах", в том числе те, которые он не успел обсудить с Гитлером. На это Риббентроп дал ответы в самой общей и неопределённой форме, напомнив в заключение Молотову, что "тот задолжал ответ на вопрос, сочувствует ли Советский Союз, в принципе, идее получения выхода в Индийский океан". Молотов ответил, что по этому вопросу он "не может в настоящее время занять окончательную позицию, поскольку не знает мнения Сталина и других своих московских друзей" [649].
  
  Узнав о визите Молотова, англичане резко усилили во время его пребывания в Берлине бомбардировки германской столицы. Поэтому часть переговоров происходила в бомбоубежище. Молотов воспользовался этим обстоятельством, чтобы бросить ироническую реплику, едва ли способствовавшую успеху переговоров. Когда Риббентроп принялся вновь развивать мысль о скором крушении Англии, обычно немногословный Молотов прервал его своей, по выражению Бережкова, "знаменитой фразой", более уместной на полемическом диспуте, чем на дипломатических переговорах: "Если Англия разбита, то почему мы сидим в этом убежище? И чьи это бомбы падают так близко, что разрывы их слышны даже здесь?" [650] Впоследствии Молотов не раз с гордостью рассказывал своим собеседникам об этом проявлении своего "дипломатического искусства".
  
  Беседы Молотова с Гитлером и Риббентропом не дали желанных результатов. Ни по одной из поднятых Молотовым проблем, связанных с Финляндией, Румынией, Болгарией, проливами и т. д., не было достигнуто взаимопонимания и согласия. Единственным ощутимым итогом переговоров был переданный Риббентропом Молотову проект соглашения, приглашавший СССР присоединиться к Тройственному пакту в качестве четвёртого участника.
  
  Тем не менее итоги берлинских переговоров освещались в советской и германской печати в мажорных тонах. В официальном коммюнике об итогах визита говорилось, что обмен мнениями Молотова с Гитлером и Риббентропом "протекал в атмосфере взаимного доверия и установил взаимное понимание по всем важнейшим вопросам, интересующим СССР и Германию" [651].
  
  Несмотря на дипломатическую неуклюжесть Молотова, нацистское руководство не оставило сразу после его визита надежд на достижение такого "взаимного понимания" путём прямых переговоров Гитлера со Сталиным. При прощании с Молотовым Гитлер сказал о своём сожалении по поводу того, что "ему до сих пор не удалось встретиться с такой огромной исторической личностью, как Сталин, тем более что он думает, что, может быть, он сам попадёт в историю". Поэтому он просил Молотова "передать господину Сталину приветы и предложение о такой встрече в недалёком будущем" [652].
  
  На следующий день после отъезда Молотова из Берлина Геббельс записал в своём дневнике: "Молотов уехал... Всё дальнейшее зависит от Сталина. Его решение пока ещё заставляет себя ждать" [653].
  
  По-видимому, Сталин не вынес вопрос о переговорах Молотова на обсуждение Политбюро, члены которого были весьма скудно проинформированы об этих переговорах. Как писал в своих мемуарах Хрущёв, "из вопросов Сталина и ответов Молотова можно было сделать вывод, что поездка Молотова ещё более укрепила понимание неизбежности войны... На лице Сталина и в его поведении чувствовалось волнение, я бы сказал, даже страх...
  
  Я не знаю конкретно тем деловых разговоров, которые велись в Берлине, по каким вопросам и какие были у нас с немцами расхождения... У нас (в Политбюро.- В. Р.) сложилась такая практика: если тебе не говорят, то не спрашивай... Ограничение и отбор информации, которая давалась членам Политбюро, определялись Сталиным" [654].
  
  По-иному оценивал (также предположительно) реакцию Сталина на итоги визита Молотова Микоян, который впоследствии говорил: "Нам было ясно, что война неизбежна, но Сталин не верил в это. Неизвестно, какой вывод сделал для себя Молотов из бесед с Гитлером, но, зная, что Сталин не верил в скорое нападение, он и не пытался переубеждать его... Так получилось, что после поездки Молотова в Берлин не только не было сделано выводов о необходимости готовить страну к скорому неизбежному столкновению с гитлеровской Германией, но, наоборот, был сделан вывод о возможности дальнейшего развития советско-германского сотрудничества" [655].
  
  Более определённо по этому поводу высказывался в своих мемуарах Жуков: "Он [Молотов] в то время обладал серьёзным влиянием на Сталина, в особенности в вопросах внешней политики, в которой Сталин тогда, до войны, считал его компетентным... Молотов отнюдь не всегда молчал в ответ. Молотов и после своей поездки в Берлин в ноябре 1940 г. продолжал утверждать, что Гитлер не нападёт на нас. Надо учесть, что в глазах Сталина в этом случае Молотов имел дополнительный авторитет человека, самолично побывавшего в Берлине. Авторитет Молотова усиливался качествами его характера. Это был человек сильный, принципиальный, далёкий от каких-либо личных соображений, крайне упрямый, жестокий, сознательно шедший за Сталиным и поддерживавший его в самых жестоких действиях, в том числе и в 1937-1938 годах, исходя из своих собственных взглядов. Он убеждённо шёл за Сталиным, в то время как Маленков и Каганович делали на этом карьеру" [656].
  
  25 ноября, т. е. через десять дней после своего возвращения из Берлина, Молотов пригласил Шуленбурга и зачитал ему следующее заявление: "Советское правительство изучило содержание заявлений министра иностранных дел Рейха во время заключительной беседы 13 ноября и заняло следующую позицию: Советское правительство готово принять проект о пакте четырёх держав, который касается политического сотрудничества и взаимной экономической поддержки" [657]. Таким образом, в редакции Сталина и Молотова идея Риббентропа о соглашении участников Тройственного союза с СССР приобрела форму пакта четырёх держав.
  
  Присоединение СССР к Тройственному пакту оговаривалось, однако, рядом условий, идущих ещё далее тех, которые Молотов выдвигал перед Гитлером и Риббентропом: немедленным выводом немецких войск из Финляндии; заключением пакта о взаимопомощи между Советским Союзом и Болгарией и размещением советских военных баз внутри полосы Босфора и Дарданелл; отказом Японии от своих прав на концессии нефти и угля на Северном Сахалине. К этому было добавлено требование признать зоной территориальных устремлений Советского Союза область к югу от Батуми и Баку в направлении к Персидскому заливу, т. е. территории Турции, Северного Ирана и Ирака. В соответствии с этим предлагалось приложить к пакту четырёх не два, а пять секретных протоколов, три из которых фиксировали бы согласие остальных участников пакта на требования СССР [658].
  
  В последующие месяцы Молотов не раз запрашивал германское правительство относительно ответа на эти советские предложения, но в Берлине никак не реагировали на эти запросы.
  
  Как вспоминал Бережков, начальник имперской канцелярии Мейснер дважды в месяц посещал советского посла в Германии Деканозова и "конфиденциально" сообщал, что германским руководством разрабатываются важные предложения к предстоящей встрече Гитлера и Сталина и при этом во многом учитываются пожелания, выдвинутые в заявлении Молотова от 25 ноября [659].
  
  
  
  
  XXIV
  
  
  
  В преддверии нападения Гитлера на СССР
  
  Однако к тому времени Гитлер, давно уже пришедший к выводу о чрезмерности территориальных притязаний Сталина и по-прежнему крайне низко оценивавший боеспособность Красной Армии, решил отказаться от дальнейших политических переговоров с СССР и форсировать подготовку войны против Советского Союза. Фюрер, склонный к разработке альтернативных вариантов своей военно-политической стратегии, дал первые распоряжения о проведении штабных разработок возможных военных действий против СССР ещё в конце июня 1940 года, т. е. сразу же после поражения Франции.
  
  25 июня Гитлер на совещании в главном командовании сухопутных войск сформулировал установку на войну с СССР [660].
  
  Выступая на секретном совещании в Ставке Верховного главнокомандования 31 июля, Гитлер объявил о своём решении: "В ходе этого столкновения с Россией должно быть покончено. Весной 41-го. Чем скорее будет разгромлена Россия, тем лучше. Операция имеет смысл только в том случае, если мы разобьём это государство одним ударом" [661].
  
  К вопросам нападения на СССР Гитлер вернулся в преддверии визита Молотова в Берлин. 12 ноября он подписал директиву Объединённому командованию вермахта, в которой подробно рассматривались планы военных действий на Балканах и указывалось: "Политические переговоры с целью выяснить позицию России на ближайшее время начаты. Независимо оттого, какие результаты будут иметь эти переговоры, продолжать все приготовления в отношении Востока, приказ о которых уже был отдан ранее устно" [662].
  
  Примерно в то же время Германия окончательно обрела новых союзников. 20 ноября Венгрия, а 23 ноября Румыния присоединились к Тройственному пакту.
  
  С лета 1940 года начались нарушения воздушной границы СССР германскими самолётами. "После капитуляции французов,- вспоминал Хрущёв,- немцы обнаглели"... Самолёты-разведчики "углублялись до Чернигова, а однажды мы засекли, как они летали над Шосткой... Бывали случаи, когда немцы совершали вынужденную посадку. Помню, в районе Тарнополя [663] сел самолёт, и крестьяне буквально захватили в плен немецких летчиков. Кончилось это тем, что этих летчиков отпустили, исправили самолёт, и всё это прошло тихо, даже, по-моему, протеста не было" [664].
  
  С сентября стали поступать сообщения советских разведчиков и дипломатов о крупномасштабной переброске немецких войск на советско-германскую границу [665].
  
  По мере обнаружения приготовлений Германии к войне с СССР возрастал страх Сталина перед Гитлером. По словам Хрущёва, после поражения Франции Сталин "уже по-другому рассматривал возможный исход войны и боялся её. В результате этой боязни он и не хотел ничего делать, что могло бы обеспокоить Гитлера. Поэтому он нажимал, чтобы аккуратно вывозили в Германию всё, что по договору было положено" [666].
  
  Развивая эту тему, Хрущёв писал: "Когда он [Сталин] увидел результаты своего "труда" по уничтожению кадров, увидел, что армия обескровлена и ослаблена, а люди, которые пришли к её руководству, недостаточно опытны, недостаточно подготовлены и не умеют командовать; и даже ранее того, когда он увидел, что наша армия получила достойный отпор от маленькой Финляндии, что её замечательный, героический народ мужественно защищал свою страну и нанёс нам большой урон; когда Сталин всё это увидел, у него появился какой-то физический, животный страх перед Гитлером. И он всё делал, чтобы ублажить Гитлера" [667].
  
  О страхе как основной движущей причине действий Сталина писал и Жуков. "Главное, конечно, что довлело над ним, над всеми его мероприятиями, которые отзывались и на нас,- говорил он в беседе с военными историками,- это, конечно, страх перед Германией... Он боялся германских вооружённых сил... Боялся почему? Потому, что он привёл страну к такому угрожающему моменту, не готовил к войне... Сталин всё же в конце концов понял, что вся его предвоенная политика оказалась фальшивой" [668].
  
  По словам Хрущёва, хотя Сталин беседовал о неумолимо надвигающейся войне "очень редко, даже избегал этой темы, замыкался, но было заметно, что он очень волнуется и что его это очень беспокоит. Это было заметно и по тому, что он больше сам стал пить и спаивать других. Буквально спаивать! Обязательно, если он вызывает, у него бывает очень много народа. Он собирал как можно больший круг людей. Я думал, что он так волнуется, потому что начинает, оставаясь один, плохо себя чувствовать, потому что ему нужна большая компания, с тем чтобы в этой компании как-то отвлечься от мыслей, которые его беспокоят. А мысли эти: неизбежность войны, а главное то (о чём он, видимо, думал), что в этой войне мы потерпим поражение" [669].
  
  В этот период, по словам Хрущёва, "обеды" на сталинской даче "продолжались целыми ночами, а другой раз даже до рассвета. Они парализовали работу правительства и партийных руководителей, потому что, уйдя оттуда, просидев ночь "под парами", накачанный этим вином человек уже не мог работать... Я понимал, что такая атмосфера создалась в результате, если грубо говорить, вроде какого-то упадничества. Сталин видел надвигающуюся лавину, неумолимую, от которой уйти нельзя, и уже была подорвана его вера в возможность справиться с ней. А лавиной этой была война, неотвратимая война с Германией... В этот предвоенный период, если кто-то на этих обедах говорил, что он не может или не хочет пить, то это считалось совершенно недопустимым, и потом завели в шутку такой порядок, что если кто не выпивает объявленный тост, то полагается ему в виде штрафа ещё дополнительный один бокал, а может быть, даже и несколько" [670].
  
  Естественно, что в такой иррациональной атмосфере не могли быть выработаны правильные политические решения, адекватные непрерывно меняющейся международной обстановке. Отсутствие продуманной стратегии в действиях сталинской клики вызывало изумление даже наиболее проницательных немецких дипломатов. "Чем дальше шло время и чем больше я наблюдал за поведением русских,- писал в своих воспоминаниях Хильгер,- тем больше я убеждался, что Сталин не сознавал, как близко было угрожавшее ему германское нападение. По-видимому, он думал, что сможет вести переговоры с Гитлером о его требованиях, когда они будут предъявлены" [671].
  
  В беседе с военными историками, состоявшейся в 1966 году, Жуков рассказывал, как в присутствии его и Тимошенко Сталин дал Молотову указание послать в Берлин человека с личным письмом к Гитлеру, в котором просил от него исчерпывающих объяснений: для чего немецкие войска так близко сосредоточиваются к Советскому Союзу?
  
  Через несколько дней при личном докладе Сталину Молотов заявил, что получил от Гитлера личное письмо, в котором содержалось заверение, что сосредоточение в Польше немецких войск не имеет ничего общего с подготовкой нападения на Советский Союз, что "эти войска готовятся совершенно для другой цели, для более крупной цели на Западе. "И я вам скажу,- добавлял Жуков,- что Сталин этой версии, конечно, поверил"" [672].
  
  Сталин, не доверявший целиком даже своему ближайшему окружению, настолько поверил в честное слово Гитлера, что оказался глух к предупреждениям, идущим от Черчилля и американского правительства, сообщениям по дипломатическим каналам, шифровкам из посольства СССР в Германии, многочисленным донесениям разведки и т. д. "Сталин несёт ответственность не просто за тот факт, что он с непостижимым упорством не желал считаться с важнейшими донесениями разведчиков,- справедливо писал К. Симонов.- Главная его вина перед страной в том, что он создал гибельную атмосферу, когда десятки вполне компетентных людей, располагавших неопровержимыми документальными данными, не располагали возможностью доказать главе государства масштаб опасности и не располагали правами для того, чтобы принять достаточные меры к её предотвращению" [673].
  
  Вплоть до нападения Германии на СССР Сталин не сделал ни одной попытки установить политический контакт с США и Англией, хотя соответствующих зондажных попыток со стороны правительств этих государств было более чем достаточно.
  
  Между тем Гитлер 18 декабря 1940 года подписал "Директиву Љ 21. План "Барбаросса"", а 9 января 1941 года на совещании с высшим военным командованием заявил о близком нападении на СССР. Он мотивировал это тем, что "хотя сейчас русские вооружённые силы - это обезглавленный колосс на глиняных ногах... лучше сделать это сейчас, когда русские войска не имеют хорошего руководства, плохо оснащены и когда русские испытывают большие трудности в военной промышленности" [674].
  
  С декабря 1940 года усилилось политическое давление Германии на Балканах, где Гитлер начал демонстративно игнорировать своего партнёра, а затем и вовсе действовать наперекор ему. 8 февраля 1941 года германские войска вступили в Румынию. Однако, несмотря на все новые агрессивные акции Германии в этом регионе, Сталин ограничивался протестами по дипломатическим каналам и косвенным выражением недовольства германской политикой в печати.
  
  "История вряд ли знает ошибку, равную той, которую допустили Сталин и коммунистические вожди, когда они отбросили все возможности на Балканах и лениво выжидали надвигавшегося на Россию страшного нападения или были неспособны понять, что их ждёт,- писал Черчилль в книге "Вторая мировая война".- До тех пор мы их считали расчётливыми эгоистами. В этот период они оказались к тому же простаками... Если брать за критерий стратегию, политику, дальновидность и компетентность, то Сталин и его комиссары показали себя в тот момент второй мировой войны полностью растяпами" [675].
  
  В январе, когда в мировой печати появились первые слухи о вводе немецких войск в Болгарию, Сталин ограничился публикацией заявления ТАСС, в котором говорилось: "Если немецкие войска в самом деле имеются в Болгарии и если их дальнейшая переброска в Болгарию действительно имеет место, то всё это произошло и происходит без ведома и согласия СССР, так как германская сторона никогда не ставила перед СССР вопроса о пребывании или переброске немецких войск в Болгарию" [676].
  
  Германские власти проигнорировали этот недвусмысленный намёк на нарушение статьи советско-германского пакта о консультациях. 2 марта 1941 г. было опубликовано сообщение о присоединении Болгарии к Тройственному пакту. В тот же день германские войска вступили на территорию Болгарии. Советское правительство в ответ ограничилось очередным сообщением ТАСС, которое Геббельс в своём дневнике прокомментировал следующим образом: "Москва публикует наглое коммюнике: занятие Болгарии усиливает опасность войны и поэтому Россия больше не может поддерживать политику Софии. На мой взгляд, это холостой выстрел в воздух. Мы на это никак не реагируем... Решают не коммюнике, а реальности" [677].
  
  Ещё более драматично складывались события в Югославии. 25 марта 1941 г. югославское правительство подписало протокол о присоединении к Тройственному пакту. Известие об этом вызвало во всей стране мощный взрыв народного негодования, нашедшего отражение в многочисленных массовых митингах протеста под лозунгами "Лучше война, чем пакт"; "Белград - Москва - единственное спасение". Опираясь на широкое возмущение масс прогерманской политикой правительства, группа высших офицеров совершила 27 марта государственный переворот. К власти пришло правительство Д. Симовича, которое обратилось к Советскому правительству с предложением заключить военно-политический союз "на любых условиях, которые предложит Советское правительство, вплоть до некоторых социальных изменений, осуществлённых в СССР, которые могут и должны быть произведены во всех странах". Новое югославское правительство выразило готовность "немедленно принять на свою территорию любые вооружённые силы СССР, в первую очередь авиацию" [678]. Всё это никак не походило на ситуацию, предшествовавшую интервенциям СССР в 1939-1940 годах, осуществлённым вопреки воле и желанию правительств оккупированных стран. Но к этому времени существенно изменилась международная ситуация и прежде всего советско-германские отношения. Поэтому Сталин не решился пойти так далеко, как этого просило югославское правительство, и выразил готовность лишь подписать договор с Югославией о дружбе и ненападении, о заключении которого он предварительно известил немцев.
  
  Вечером 4 апреля 1941 г. Молотов вызвал Шуленбурга в Кремль, чтобы сообщить: "Югославское правительство предложило Советскому правительству провести переговоры о заключении договора о дружбе и ненападении, и Советское правительство приняло это предложение. Это соглашение будет подписано сегодня или завтра утром". Шуленбург в ответ заявил, что, по его мнению, "Советский Союз выбрал для таких переговоров неудачное время... Политика югославского правительства совершенно неясна, его поведение, как и поведение югославской общественности по отношению к Германии вызывающе". Молотов в извинительном тоне ответил, что югославский посол в СССР заверил Советское правительство в том, что его правительство будет соблюдать заключённый с Германией договор о присоединении Югославии к Тройственному пакту. "В свете этих обстоятельств,- заявил Молотов,- Советское правительство посчитало, что оно может, со своей стороны, заключить соглашение с Югославией, условия которого не заходят так далеко, как условия германо-югославского договора". В заключение беседы Молотов "настоятельно просил", чтобы "Германия тоже сделала всё возможное, чтобы сохранить мир на Балканах" [679].
  
  Пятого апреля договор между СССР и Югославией был подписан. В 5 часов утра 6 апреля, когда в Москве только что закончился банкет, устроенный по поводу подписания договора, немецкие войска напали на Югославию. В результате войны, продолжавшейся 11 дней, Югославия капитулировала, причём от Сталина не последовало ничего похожего на протест против оккупации Германией Югославии.
  
  В конце апреля без всяких консультаций с Советским правительством немецкие войска были введены в Финляндию. Единственной реакцией советской стороны на этот шаг была публикация сообщения корреспондента "Правды" из Таллина, в котором говорилось, что, "по полученным здесь достоверным сведениям, 26 апреля в финляндский порт Або (Турку) прибыли 4 германских транспортных парохода, с которых выгрузились немецкие войска в количестве около 12 тысяч человек с вооружением, танками, артиллерией и т. д." [680].
  
  Даже в этих условиях Сталин не прекращал попыток доказать Гитлеру свою "добрую волю" и лояльность по отношению к Германии. В стремлении умиротворить Гитлера он зашёл так далеко, что разорвал дипломатические отношения СССР с эмигрантскими правительствами Бельгии, Югославии, Норвегии и Греции под тем предлогом, что эти страны ввиду их оккупации Германией утратили свой суверенитет [681].
  
  Единственное, на что решился Сталин без консультаций с Германией,- это подписать 13 апреля 1941 г. пакт о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. Переговоры о заключении этого пакта велись Молотовым с японским послом на всём протяжении 1940 года, причём при этих переговорах Молотов выдвигал следующее соображение: заключая договор с СССР, Япония получит серьёзные выгоды, поскольку "она улучшает свои позиции на Севере для того, чтобы развить активные действия на Юге" [682]. Иными словами, Молотов прямо толкал Японию на агрессивные действия против США и на захват британских, французских и голландских колоний в Юго-Восточной Азии.
  
  Во время отъезда из Москвы министра иностранных дел Японии Мацуоки, подписавшего пакт, Сталин и Молотов внезапно появились на вокзале. Как вспоминал Молотов, "этого не ожидал никто, потому что Сталин никогда никого не встречал и не провожал. Японцы, да и немцы, были потрясены. Поезд задержали на час. Мы со Сталиным крепко напоили Мацуоку и чуть ли не внесли его в вагон" [683]. Затем Сталин стал выказывать подчеркнутые знаки внимания присутствовавшим на вокзале Шуленбургу и заместителю военного атташе Германии в СССР Кребсу, заявив им: "Мы должны остаться друзьями, и для этого вы теперь всё должны сделать". Геббельс прокомментировал в своём дневнике этот эпизод следующим образом: "Сталин и Молотов провожают Мацуоку на вокзале. Сталин обнимает германского военного атташе и при этом заявляет: Россия и Германия будут вместе идти к одной цели. Это великолепно и в настоящий момент должно быть отлично использовано нами! Мы уж постараемся с соответствующей силой звука донести об этом до всеобщего сведения. Как хорошо обладать силой! Сталин явно не имел охоты познакомиться с германскими танками" [684].
  
  Спустя несколько дней Геббельс столь же саркастически комментировал в дневнике статью, накануне появившуюся в "Правде": "Ничего против Германии там не имеют. Москва, говорится в статье, хочет мира и т. п. Значит, Сталин почуял, что уже запахло жареным, и машет оливковой ветвью мира. Русская карта больше не бьёт" [685].
  
  Как бы для того, чтобы продемонстрировать Гитлеру свою слабость и нежелание портить с ним отношения, Сталин отверг предложения военных о пресечении резко участившихся облетов немецкой авиацией советской территории и распорядился оставлять без внимания вопиющие факты нарушения германскими солдатами советской границы. Даже в случае убийства немцами советских пограничников дело ограничивалось устными протестами советского посольства в Берлине заместителю Риббентропа Вейцзекеру [686].
  
  По линии ГРУ доклады о подготовке Германии к войне с СССР поступали с начала января из Берлина, Бухареста, Парижа, Белграда. 29 декабря было сообщено о подписании Гитлером директивы "Барбаросса" [687].
  
  Сталин требовал неуклонного обеспечения бесперебойности советских поставок Германии. Советская сторона неуклонно выполняла все ранее взятые на себя обязательства по товарным поставкам, несмотря на откровенный саботаж ответных поставок немецкими фирмами.
  
  В апреле было заключено дополнительное соглашение между СССР и Германией о расширении поставок из СССР нефтепродуктов, цветных металлов, зерна, хлопка. Был значительно облегчён транзит через территорию СССР каучука и других стратегических материалов, закупавшихся Германией в странах Дальнего Востока. Последний советский эшелон с нефтью, марганцем, зерном пересёк германскую границу за час до вторжения немецких войск в СССР.
  
  В результате перемен, принесённых второй мировой войной, и в частности "мирных" захватов Советским Союзом чужих территорий, стратегическое положение СССР не улучшилось, а ухудшилось. Если к моменту заключения советско-германского пакта границы СССР и Германии не соприкасались ни в одном пункте, то к июню 1941 года возникла общая граница с Германией и её союзниками протяженностью около 5 тыс. км, где в каждом пункте Советский Союз был открыт для нападения.
  
  Существенно увеличился за этот период людской и ресурсный потенциал Германии. К июню 1941 года собственно Германия занимала территорию с населением 117 млн человек, а под её пятой находилась территория с населением более 350 млн человек [688].
  
  В оккупированных странах до 1941 года гитлеровцы захватили имущество на сумму, вдвое превышавшую национальный доход Германии [689]. В первую очередь из захваченных стран оккупационные власти вывозили в Германию стратегическое сырьё и материалы, нефтепродукты и транспортные средства, а также огромное количество сельскохозяйственной продукции.
  
  Наряду с вывозом сырья, оборудования и продовольствия Германия использовала производственные мощности оккупированных стран для выпуска различных видов вооружения и другой продукции, необходимой для войны. В первой половине 1941 года по заказам вермахта в этих странах работало около 2 тыс. промышленных предприятий, что позволило, в частности, вдвое увеличить производство танков по сравнению с сентябрем 1939 года и довести станочный парк до размеров, в три раза больших, чем у Советского Союза [690].
  
  На смену призываемым в армию немецким рабочим в Германию насильственно ввозились из оккупированных стран иностранные рабочие, численность которых достигла в мае 1941 года 3,1 млн человек.
  
  Единственное, в чём Сталин продемонстрировал накануне войны свою "смелость",- это в попытках переориентации внутриполитической пропаганды, преимущественно устной. Тон этому был задан им самим в выступлениях 5 мая 1941 года перед выпускниками военных академий. Официальной стенограммы этих выступлений до сих пор не найдено (помимо хранящейся в архивах Сталина неправленой записи), и о содержании его речей можно получить представление лишь по записям некоторых участников встречи и по свидетельствам, полученным немецкими спецслужбами от отдельных лиц, присутствовавших на встрече и захваченных в плен во время войны.
  
  В выступлении на торжественном приёме Сталин дал оценку характера войны, коренным образом отличающуюся от той, которая давалась до того времени им самим и советской пропагандой в целом. Заявив о своём желании изложить "точку зрения нашей партии и правительства" на последние международные события, он сказал: "Германия начинала войну и шла в первый период под лозунгами освобождения от гнёта Версальского мира. Этот [период] был популярен, встречал поддержку и сочувствие всех обиженных Версалем... Сейчас германская армия... сменила лозунги освобождения от Версаля на захватнические. Германская армия не будет иметь успеха под лозунгами захватнической, завоевательной войны [691]. Сейчас Германия ведёт агрессивную войну за мировое господство, за порабощение других народов... Всё это представляет реальную угрозу для всех государств и народов, в том числе для Советского государства и его народов... Германия ведёт несправедливую империалистическую войну с целью захвата территории других стран и порабощения их народов. Эти народы оккупированных стран поднимаются на борьбу за своё освобождение, за восстановление свободы и независимости своих стран. Война против Германии неизбежно перерастает в победоносную народно-освободительную войну". Исходя из этих посылок, Сталин призвал активно готовиться к войне СССР против Германии. При этом он коснулся уроков советско-финской войны, заявив, что "уроки этой войны очень суровые. Надо признать, что они показали: Красная Армия не подготовлена к ведению современной войны" [692].
  
  Сталин в мажорных тонах заявил, что за последние 3-4 года Красная Армия перестроена и вооружена современной военной техникой [693]. Вместе с тем, не утруждая себя доказательствами, он утверждал об ослаблении материальной и моральной мощи германских войск. "Значительная часть германской армии теряет свой пыл, имевшийся в начале войны. Кроме того, [в германской армии] появилось хвастовство, самодовольство, зазнайство. Военная мысль не идёт вперёд, военная техника отстает не только от нашей, но Германию в отношении авиации начинает обгонять Америка. В смысле дальнейшего военного роста Германия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники" [694].
  
  В заключение этих рассуждений, разительно противоречащих действительному положению дел, Сталин повторил, что "в вооружении германской армии нет ничего особенного. Сейчас такое вооружение имеют многие армии, в том числе и наша. А наши самолёты даже лучше немецких. Да к тому же у немцев стало головокружение от успехов. У них военная техника уже не двигается вперёд" [695].
  
  Эти мысли Сталин развил на банкете, последовавшем вслед за официальным приёмом. Когда один подвыпивший генерал-майор танковых войск произнёс привычный тост "за мирную сталинскую внешнюю политику", Сталин был очень недоволен. "Разрешите внести поправку...- произнёс он.- Мы до поры, до времени проводили линию на оборону - до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, снабдили техникой для современного боя, когда мы стали сильны - теперь надо перейти от обороны к наступлению" [696].
  
  Вслед за Сталиным аналогичные мысли были высказаны и его "ближайшими соратниками", в основном на всякого рода закрытых совещаниях и собраниях. На заседании Главного Военного Совета в июне 1941 года Жданов говорил: "Мы стали сильнее, можем ставить и более активные задачи. Войны с Польшей и Финляндией не были войнами оборонительными. Мы уже вступили на путь наступательной политики" [697].
  
  Щербаков в докладе "О текущих задачах пропаганды", произнесённом за месяц до нападения Германии на СССР, убеждал слушателей, что ["]на почве хвастовства и самодовольства, получивших распространение в правящих кругах Германии, военная мощь Германии уже не идёт, как прежде, вперёд. Германская армия потеряла вкус к дальнейшему улучшению военной техники. Если в начале войны... Германия обладала новейшей военной техникой, то сейчас развитие идёт в обратном направлении, и военно-техническое преимущество Германии постепенно уменьшается". Все эти утверждения являлись выдумками Щербакова, способными только дезориентировать пропагандистов, а затем и их слушателей.
  
  Особенно нелепой была речь Калинина о международном положении на партийно-комсомольском собрании работников аппарата Президиума Верховного Совета СССР. Калинин признал, что советско-германский пакт "был неожиданностью для очень многих, во всяком случае, он был неожиданностью для населения и даже казался принципиально противоречащим нашей линии: как же это так - заключать пакт с таким явным врагом, с фашизмом?" Однако, по словам Калинина, сталинская "мудрость" проявилась в том, что благодаря пакту "удалось расширить зону коммунизма и сделать это сравнительно с маленькими расходами средств".
  
  Калинин посетовал на поведение Франции и Англии, чья "бездеятельность граничит с преступностью... Если бы это было у нас, то это так бы и квалифицировалось - преступная неподготовленность к войне" (однако после нападения Германии на СССР, обнаружившего такую "преступную неподготовленность" со стороны Советского Союза, никто в советской пропаганде таких квалификаций не давал.- В. Р.). Вместе с тем Калинин с одобрением указал, что "теперь, когда Германия ведёт завоевательную войну", многие люди в СССР "с удовольствием‹"» встречают известия об успехах англичан, внутренне сочувствуют тому, чтобы немцы были биты".
  
  Наиболее примечательным пассажем в речи Калинина было его утверждение: "Мы не защитники войны, но если нас заденут, то мы только это и ждали (Смех, аплодисменты.)... Армия должна думать: чем скорее драка, тем лучше. (Бурные аплодисменты.)" [698]
  
  В последние годы некоторые российские исследователи принимают эти безответственные заявления кремлёвских "вождей" и возню в пропагандистских канцеляриях по "перестройке" идеологической работы в духе тезиса о "наступательной войне" за выражение готовности сталинской клики начать в ближайшем времени такую войну, упредив Гитлера. Доказательству этого тезиса посвящена монография молодого историка В. А. Невежина "Синдром наступательной войны" (М., 1997). (Я не буду касаться вызывающих лишь чувство брезгливости псевдоисторических работ перебежчика Резуна-Суворова о превентивном характере нападения Гитлера на СССР - в ответ на якобы имевшийся у Сталина замысел напасть на Германию в июле 1941 года.) В действительности даже в печатной пропаганде в мае-июне не произошло каких-либо изменений, направленных на психологическую подготовку советского народа к близкой войне с Германией. Соответствующие высказывания встречались только в устных выступлениях отдельных докладчиков и лекторов.
  
  Что же касается действительного приведения армии в боевую готовность к надвигавшейся войне, то здесь вплоть до ночи на 22 июня всё оставалось без изменений. Чтобы эффективно противостоять врагу, изготовившемуся для наступления, необходимо было уже в мае-июне провести всеобщую мобилизацию, сосредоточить в западных военных округах мощную группировку войск, по численности превосходящую противника, привести войска в полную боевую готовность и разработать детальные планы наступления. Ни одна из этих задач не была решена. Когда в середине мая Генштаб разработал план стратегического упреждения, Сталин не утвердил его и категорически отверг идею упреждающего удара. Когда же Тимошенко и Жуков напомнили его высказывания 5 мая, Сталин ответил: "Я так сказал это, чтобы... они думали о победе, а не о непобедимости немецкой армии, о чём трубят газеты всего мира" [699]. После этого Сталин предостерёг высших военачальников: "Если вы там на границе будете дразнить немцев, двигать войска без нашего разрешения, тогда имейте в виду, что головы полетят" [700].
  
  Изучение имевшихся к началу войны приказов и планов от Генштаба до корпуса и дивизии показало, что никаких задач наступательного порядка войскам западных округов не ставилось, а в то же время предусматривалась оборона - в стратегическом масштабе до дальних подступов к Москве. Ни в каких планах не предусматривалось требование переноса военных действий на территорию противника. На случай вынужденного отхода Красной Армии разрабатывались планы эвакуации промышленных предприятий и правительственных учреждений, военного и государственного имущества [701].
  
  Сталин продолжал игнорировать агентурные донесения НКВД и военной разведки, хотя в них сообщалось даже о назначении начальников военизированных управлений будущих округов оккупированной территории Советского Союза [702]. Проигнорированы были и предупреждения глав правительств ряда государств, включая несколько упорных заявлений тогдашнего союзника СССР Чан Кайши о грядущем нападении Германии, в которых называлась даже дата нападения - 21 июня [703].
  
  С 12 апреля по 21 июня один лишь заместитель наркома внутренних дел по пограничным войскам И. И. Масленников направил Сталину, Молотову, Тимошенко, Жукову, Вышинскому (последнему - для проведения переговоров по дипломатическим каналам) свыше 14 докладных записок об ускоренных темпах передислокации немецких войск к границам СССР, о налаживании немцами связи для прослушивания телефонных переговоров, многочисленных случаях задержания нарушителей границы, в том числе заброски в СССР германских разведывательных агентов и групп, снабженных портативными приёмно-передающими радиостанциями, оружием и гранатами. При задержании нарушителей на границе с Германией в связи с оказанием ими вооружённого сопротивления было убито 36 и ранено 25 нарушителей [704].
  
  Новые архивные документы свидетельствуют о многочисленных донесениях агентуры о концентрации немецких войск на оккупированной нацистами польской территории и их движении в направлении советской границы, о строительстве укреплений и огневых точек, устройстве окопов и установлении мин, о секретных фортификационных работах, о строительстве военных аэродромов и укреплений вдоль всей советской границы.
  
  Сообщалось, что "немецкие солдаты и офицеры ведут агитацию среди местного украинского населения о необходимости вступления украинцев в германскую армию для борьбы за создание "самостийной Украины". По сёлам... разъезжают и агитаторы из числа украинских националистов, которые проводят активную работу по созданию украинских национальных организаций под лозунгом борьбы с Советским Союзом, за создание "самостийной Украины". Немцами формируются украинские националистические полки" [705].
  
  С каждым месяцем увеличивалось число залётов немецкой разведывательной авиации над территорией СССР. С 28 сентября 1939 по 16 октября 1940 г. со стороны Германии нарушили нашу границу 120 самолётов, с 16 октября по 10 июня 1941 г.- 185 самолётов, в том числе за май и десять дней июня - 91 самолёт [706]. Глубина нарушений советской воздушной границы достигала 200 километров. 15 апреля в районе г. Ровно истребителями Красной Армии был приземлён германский военный самолёт, у экипажа которого была обнаружена карта Черниговской области, аэрофотосъёмочные принадлежности и заснятая плёнка [707].
  
  С 18 по 21 июня 1941 г. произошло 84 нарушения советской воздушной границы, в том числе румынскими, венгерскими, финскими самолётами [708].
  
  Наконец, Сталин счёл дезинформацией беспрецедентное в истории дипломатических отношений событие - конфиденциальное раскрытие германским послом государственной тайны советским дипломатам. В изложении Микояна это событие выглядело следующим образом: "Когда незадолго до войны в Москву из Берлина на несколько дней приехал наш посол Деканозов, германский посол Шуленбург пригласил его на обед в посольство... Шуленбург сказал: "Господин посол, может, этого ещё не было в истории дипломатии, поскольку я собираюсь Вам сообщить государственную тайну номер один: передайте господину Молотову, а он - надеюсь, проинформирует господина Сталина, что Гитлер принял решение 22 июня начать войну против СССР. Вы спросите, почему я это делаю. Я воспитан в духе Бисмарка, а он всегда был противником войны с Россией"" (примерно такая же версия данной беседы излагается в воспоминаниях Г. Хильгера [709].- В. Р.). В тот же день Сталин собрал членов Политбюро и, рассказав о сообщении Шуленбурга, заявил: "Будем считать, что дезинформация пошла уже на уровне послов" [710].
  
  Конечно, германские власти предпринимали маскировочные усилия, чтобы скрыть масштабы сосредоточения своих войск на советско-германской границе и их подготовку к вторжению в СССР. Однако в успех этих усилий не верили даже сами гитлеровские главари, о чём свидетельствует дневниковая запись Геббельса от 20 апреля: "Получено сообщение агентства Трансоцеан; в нём содержатся наши глубочайшие военные и дипломатические тайны... Итак, наша маскировка [против России] немногого стоит. Сталин уже будет знать всё" [711].
  
  Сталин действительно "знал всё" о военных приготовлениях Германии, но упрямо не желал верить сообщениям об этом. Приноравливавшийся к его настроениям Берия нашёл выход в том, в чём всегда находила выражение отмеченная ещё Лениным нелояльность и капризность Сталина - в репрессиях против тех, кто, подчиняясь своему долгу, передавал неугодную Сталину информацию, точно сигнализируя о нависшей над страной опасности. 21 июня Берия направил докладную записку Сталину, в которой говорилось: "Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который по-прежнему бомбардирует меня "дезой" о якобы готовящемся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это "нападение" начнётся завтра... То же радировал и генерал-майор В. И. Тупиков, военный атташе в Берлине. Этот тупой генерал утверждает, что три группы армий вермахта будут наступать на Москву, Ленинград и Киев, ссылаясь на свою берлинскую агентуру" [712]. "Начальник разведуправления, где ещё недавно действовала банда Берзина, генерал-лейтенант Ф. И. Голиков жалуется на Деканозова и на своего подполковника Новобранца, который тоже врёт, будто Гитлер сосредоточил 170 дивизий против нас на нашей западной границе... Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твёрдо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 г. Гитлер на нас не нападёт!" [713] В тот же день Берия поставил следующую резолюцию на папке с донесениями, предупреждающими о нападении Германии: "В последнее время многие работники поддаются на наглые провокации и сеют панику. Секретных сотрудников "Ястреба", "Кармен", "Верного" за систематическую дезинформацию стереть в лагерную пыль, как пособников международных провокаторов, желающих поссорить нас с Германией" [714].
  
  В ряде исторических работ бытует версия о том, что Сталин стремился оттянуть войну путём переговоров с Гитлером, в ходе которых последний должен был предъявить новые требования Советскому Союзу. В основе этой версии лежат распространявшиеся германскими дезинформационными службами и широко циркулировавшие во всём мире в мае - июне 1941 года слухи о стремлении Гитлера вынудить Сталина пойти на далеко идущие уступки Германии и о предстоящем новом советско-германском соглашении, основанном на этих уступках. Печально известное "Сообщение ТАСС" от 14 июня также создавало впечатление о том, что Москва готова к переговорам с немцами об их возможных претензиях к СССР и лишь ждёт, когда Германия выступит с соответствующим дипломатическим демаршем.
  
  В донесениях Шуленбурга в МИД от 9, 12 и 24 мая высказывалось предположение о том, что смена Молотова Сталиным на посту председателя Совета Народных Комиссаров вызвана стремлением исправить "недавние ошибки во внешней политике, которые привели к охлаждению сердечных германо-советских отношений, для создания и сохранения которых Сталин постоянно прилагал усилия, в то время как Молотов по собственной инициативе часто тратил время на упрямое обсуждение второстепенных вопросов". К этому Шуленбург прибавлял, что Сталин сумеет "использовать своё новое положение для того, чтобы принять личное участие в поддержании и развитии добрых отношений между Советским Союзом и Германией", изменить "нынешнюю внешнюю политику, которая привела к ухудшению отношений с Германией" и "избежать конфликта с Германией, что демонстрируется поведением Советского правительства на протяжении последних нескольких недель, тоном советской прессы, которая освещает события, касающиеся Германии, а также соблюдением торгового соглашения, заключённого СССР с Германией" [715].
  
  Конечно, противопоставление Шуленбургом "курса Сталина" "курсу Молотова" было лишено каких бы то ни было оснований. Молотов был всегда лишь покорным исполнителем замыслов Сталина и не предъявлял никаких претензий на проведение самостоятельной линии во внешней политике. Вместе с тем представляется близким к истине предположение Шуленбурга, что назначение 6 мая Сталина на высший правительственный пост мотивировалось его стремлением вступить в личные переговоры с Гитлером на "законных", "конституционных" основаниях. Учитывая это, дезинформаторы Геббельса и Риббентропа распространяли по всему миру слухи о предстоящей встрече Сталина с Гитлером, причём германской печати был отдан строгий приказ не сообщать об этих слухах и никак не комментировать их [716].
  
  Что же касается зондирования Советским Союзом вопроса об "уступках" германским требованиям, то российский историк Вишлёв, изучая германские дипломатические архивы, установил: в фондах этих архивов не содержится никаких документов, исходящих от Советского правительства, в которых немцам делались бы предложения об уступках политического, военного, экономического, территориального характера либо намекалось бы на готовность СССР к таким уступкам [717]. Правда, между 18 и 20 июня советское руководство обратилось в Берлин с просьбой принять Молотова, но, как свидетельствует запись в дневнике Геббельса, оно "получило решительный отказ. Наивное предложение. Этим надо было заниматься полгода назад" [718]. Лишь в ночь на 22 июня в советское посольство в Берлине поступила из Москвы телеграмма, предписывавшая послу безотлагательно встретиться с Риббентропом и сообщить ему о желании Советского правительства вступить в переговоры с высшим руководством рейха, чтобы "выслушать возможные претензии Германии". Как справедливо пишет тогдашний первый секретарь посольства в Германии В. Бережков, "фактически это был намёк на то, что советская сторона не только выслушает, но и удовлетворит германские требования" [719].
  
  Хорошо осведомлённый о советско-германских отношениях Хильгер в своих воспоминаниях писал: "После побед Гитлера на Балканах Сталин не упускал никаких средств, чтобы сохранить у Гитлера хорошее к себе отношение, давал ему одно за другим новые доказательства своей доброй воли. Но на Гитлера эта политика умиротворения впечатления не произвела. Напротив, продолжающиеся усилия Сталина избежать конфликта он рассматривал как доказательство его слабости и страха перед военным столкновением с Германией" [720].
  
  С удовлетворением были восприняты в Берлине и нелепые военно-стратегические меры вконец растерявшегося советского руководства - концентрация в приграничных районах крупных военных сил, не приводимых в состояние повышенной боевой готовности. По этому поводу Геббельс записал 16 июня в дневнике: "Русские сосредоточились прямо у границы - лучшего просто нельзя было и ожидать. Будь они рассеяны шире, то представляли бы большую опасность. У них в распоряжении 180-200 дивизий". По этому скоплению "мы и ударим из 10 тыс. стволов... Это будет удар величайшей силы. Такой, какого, пожалуй, ещё не было в истории" [721].
  
  В самый канун войны, когда вся мировая печать писала о скором нападении Германии на СССР, Сталин неоднократно отвергал предложения Наркомата обороны и Генерального штаба об осуществлении заблаговременного разворачивания вооружённых сил и приведении их в готовность к отражению агрессии.
  
  Характеризуя действия Сталина в период, непосредственно предшествовавший войне, известный советский историк и публицист Эрнст Генри (Б. И. Ростовский) писал: "Сталин накануне войны совершенно запутался, никого не слушал, никому не верил, только себе. И в решающий момент оказался банкротом... Выяснилось, что его рукой водил Гитлер. Несмотря на гигантский информационный и агентурный аппарат, который был в его распоряжении, аппарат, прекрасно сработавший в этот момент, несмотря на то, что его осведомителем оказался сам германский посол - неслыханный случай в дипломатической истории! - он был слеп как крот. Почему? Ответ перед глазами: Сталин думал, что Гитлер ведёт с ним игру, которая была привычна ему самому, в которой он всегда видел подлинное содержание всей политики - игру в обман и шантажирование другого. Он хотел сыграть с Гитлером, как до этого играл со своими противниками в большевистской партии. А Гитлер уже двигал танки к советской границе. Для фюрера речь шла уже не о том, чтобы обманывать и шантажировать, а о том, чтобы бить и бить".
  
  Отмечая, что главным интеллектуальным качеством Сталина была хитрость, Ростовский писал, что "как раз хитрость часто мешает быть умным. Человек, который видит вокруг себя только то, что в нём самом, только хитрость, очень часто слеп, каким и оказался Сталин накануне войны. Не Макиавелли и не Борджиа он был, а потерявший голову политик, хитрец, которого перехитрили, игрок, которого переиграли. У этого человека под руками был невиданный репрессивный аппарат, в его абсолютном подчинении - 170-миллионный героический народ, но Сталин неспособен был к настоящему глубокому политическому анализу, в этом отношении он был второго сорта, и в критический момент он провалился" [722].
  
  В мемуарах Хрущёв передавал рассказ Берии о том, как Сталин встретил начало войны. "Сначала он не хотел в это поверить и цеплялся за надежду, что это провокация, приказывал даже не открывать огня, надеялся на чудо, пытался спрятаться за собственные иллюзии. Затем военные доказали ему, что прятаться поздно, и ему пришлось поверить, что действительно началась война с Германией. Ему стали докладывать о победоносном продвижении гитлеровских войск. Тут-то открыто проявилось то, что он скрывал от всех,- его панический страх перед Гитлером. Сталин выглядел старым, пришибленным, растерянным. Членам Политбюро... он сказал: "Всё, чего добился Ленин и что он нам оставил, мы про... Всё погибло". И, ничего не добавив, вышел из кабинета, уехал к себе на дачу, а потом некоторое время никого не принимал... Тогда члены Политбюро поехали вслед за ним и стали убеждать его, что ещё не всё потеряно, что у нас большая страна, мы можем собраться с силами и дать отпор врагу. Только после этого Сталин вернулся в Кремль и снова приступил к работе" [723]. Этот рассказ подтверждается словами Молотова в беседе с Чуевым: "Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я... Это было на второй или третий день [войны]. Он сказал: "Прос...ли"" [724].
  
  Мир был ввергнут во вторую мировую войну. Вооружённая борьба развернулась на территории 40 стран. Формально нейтральными оставались только 6 государств. В войну вступило 72 государства с населением 1 млрд 700 млн человек, т. е. около 80 % землян в то время. В армии и флоты было мобилизовано 110 млн человек.
  
  Если во всех войнах XVII века погибло 3 млн человек, XVIII века - 5,5 млн, XIX века - 16 млн человек, то за шесть лет второй мировой войны смерть унесла примерно 55 млн человеческих жизней, в том числе 17 млн - на фронтах. Приблизительно 35 млн человек были ранены и почти 25 млн из них остались на всю жизнь инвалидами [725].
  
  
  
  
  Часть 3
  
  
  
  УБИЙСТВО ТРОЦКОГО
  
  
  
  I
  
  
  
  Троцкий под прицелом НКВД
  
  Троцкий ещё до прибытия в Мексику получил предупреждение о том, что ГПУ готовит на него покушение. Будущий "невозвращенец" И. Райсс, секретный агент ГПУ в Европе, предупредил друзей Троцкого, что зарубежным агентам ГПУ хорошо известно о готовящемся террористическом акте. Другой "невозвращенец" В. Кривицкий, один из руководителей всей зарубежной сети советской резидентуры в Европе, подтвердил это сообщение, когда его друг Райсс был убит наёмниками сталинистов и его самого стали обуревать угрызения совести за своё служение Сталину [726].
  
  Луи Буденц, который в середине 30-х годов был одним из лидеров коммунистической партии США, впоследствии рассказывал в книге "Это моя история", что руководители Американской компартии Эрл Браудер и Джек О"Стэчел говорили об убийстве Троцкого уже в конце 1936 года, когда появились сообщения о предстоящем прибытии Троцкого в Мексику. Буденц добавлял, что ему самому приходилось работать с несколькими советскими секретными агентами в США, один из которых просил его найти троцкиста, которого можно было бы познакомить с советским агентом в Париже. Буденц остановил свой выбор на сталинистке Руби Вайль, которая была знакома с американской троцкисткой Сильвией Агелофф. Во время совместной поездки в Париж Р. Вайль организовала встречу Сильвии с Меркадером, между которыми вскоре установились интимные отношения [727].
  
  Одновременно советская резидентура в США неустанно искала людей, которых можно было бы "продвинуть" в окружение Троцкого.
  
  Бывший американский сталинист Томас Блейк сообщил в 1956 году сенатской комиссии, что в середине 30-х годов он был внедрён агентурой НКВД в Социалистическую рабочую партию США. Вскоре после этого резидент НКВД в Нью-Йорке Рабинович, официально занимавший пост представителя советского Красного Креста в США, предложил ему направиться в Койоакан, где он должен был получить дальнейшие инструкции от находящихся там советских агентов. Когда же Блейк спросил, какое задание он должен выполнить, Рабинович сказал, что, "когда придёт время", его найдут и скажут, что он должен делать [728]. Блейк отказался от этого предложения Рабиновича, но сама попытка направить агента в Койоакан свидетельствовала не только о стремлении НКВД установить плотную слежку за Троцким, но и, возможно, непосредственно использовать своего агента для осуществления террористического акта.
  
  Секретарь Троцкого в Мексике Д. Хансен в 1938-1939 годах на протяжении трёх месяцев встречался с Рабиновичем, который был известен ему по кличке Джон. "Джон" предлагал Хансену выйти из IV Интернационала и вступить в Коминтерн. Об этих встречах, по словам Хансена, он рассказывал Троцкому [729].
  
  О том, что Троцкий находился под наблюдением НКВД с момента своего прибытия в Мексику, свидетельствует тот факт, что ещё в 1937 году французская полиция установила: непосредственные убийцы Райсса Роланд Аббиат (Росси) и Мартиньи ещё в феврале этого года вместе с другими головорезами побывали в Мексике. При обыске квартиры Росси были найдены карта Мексики, планы города Мехико и его окрестностей и копия заявления Росси в мексиканское консульство с просьбой предоставить ему визу на въезд в Мексику [730], [731].
  
  В архиве советской внешней разведки находится документ, составленный в 1946 году, где указывается, что "до 1940 г. предпринято несколько попыток ликвидации Троцкого. Организация дела была такова, что в настоящее время невозможно сказать, кто именно тогда был привлечён к этому делу, где эти люди и в какой степени они информированы о существе дела и его организаторах" [732].
  
  После смерти Л. Седова в НКВД разрабатывалось несколько вариантов дальнейшего использования Зборовского, одного из главных агентов НКВД во Франции, имевшего клички Мак и Тюльпан. Специальный представитель Центра, прибывший в Париж в апреле 1938 года, принимал меры, чтобы внедрить Зборовского в окружение Троцкого. Очевидно, с целью выполнения этого задания Зборовский в 1939 году не раз просил у Троцкого разрешения приехать в Мексику, но Троцкий неизменно отклонял эти просьбы. Возможно, что причиной этого было недоверие к Зборовскому, посеянное в Троцком анонимным письмом Орлова, разоблачающим Зборовского как агента-провокатора [733].
  
  Во время пребывания в Мексике Троцкий прилагал неустанные усилия для того, чтобы получить визу для постоянного или временного проживания в США, где он был бы в большей безопасности и мог бы поддерживать более тесные контакты с основными центрами троцкистского движения. Однако правительство этой "цитадели демократии" постоянно отклоняло попытки Троцкого и его друзей добиться для него политического убежища в Соединённых Штатах.
  
  Ещё в 1933 году Троцкий обратился к консулу США в Стамбуле с письменной просьбой о разрешении въехать в Соединённые Штаты и пробыть там в течение трёх месяцев для работы над задуманной им книгой по сравнительному анализу истории гражданских войн в Америке и России. В этом ему было тогда отказано.
  
  С момента прибытия в Мексику Троцкий с помощью своих друзей вновь не раз пытался добиться разрешения посетить Соединённые Штаты. Но, в отличие от Мексики, которая не имела тогда дипломатических отношений с СССР, власти США подвергались непрерывному давлению со стороны Советского правительства. В ответ на просьбу известного американского философа Дьюи разрешить Троцкому приехать в США для участия в работе комиссии по расследованию московских процессов Государственный секретарь США К. Хэлл заявил, что ввиду усиливающейся агрессии Японии на Дальнем Востоке американское правительство отвергает эту просьбу, так как не желает раздражать Сталина - своего возможного будущего союзника в войне с Японией. Госдепартамент отказал в выдаче визы также и в связи с приглашением Троцкому от Университета штата Северная Каролина выступить там с лекциями [734].
  
  Положение, казалось бы, должно было измениться после заявления Рузвельта от 25 мая 1938 года, в котором указывалось, что США будут держать свои границы открытыми для всех, кто спасается от политических преследований. Однако и после этого заявления американское правительство продолжало отклонять все попытки добиться для Троцкого въездной визы в Соединённые Штаты, несмотря на поддержку этих попыток министром труда США Ф. Перкинс, директором Американского союза за гражданские права Р. Болдуином и другими влиятельными лицами [735]. "Ворота нашей великой демократии,- говорил по этому поводу Д. Кэннон,- открыты многочисленным политическим изгнанникам. Реакционеров всех видов, демократическую сволочь, покинувшую и предавшую свой народ, монархистов и даже фашистов с почестями встречают в Нью-Йоркской гавани" [736]. Лишь Троцкому был преграждён путь в США, как и в другие "демократические" страны.
  
  После подписания советско-германского пакта и советско-финляндской войны - событий, вызвавших возмущение общественного мнения США и охлаждение советско-американских отношений, казалось, что былые опасения Госдепартамента отпали и у Троцкого возросли шансы на получение американской визы.
  
  Новая возможность посетить США возникла из самого неожиданного источника - созданного в 1938 году особого Комитета палаты представителей Конгресса США по антиамериканской деятельности, названного Комитетом Дайеса - по имени его председателя - конгрессмена США. В октябре 1939 года главный расследователь этого Комитета, проводившего слушания в Конгрессе США, Меттьюз направил Троцкому телеграмму, приглашая его выступить перед Комитетом с "полным обзором истории сталинизма". Хотя Комитет Дайеса носил реакционный характер, занимаясь выявлением "подрывной деятельности" в рабочем движении США, Троцкий принял это приглашение, решив использовать своё выступление перед Комитетом "для разъяснения рабочим сталинского вырождения" и разоблачения "гнилостной природы сталинизма и его разлагающего влияния на рабочее движение". Однако 12 декабря Дайес под давлением Госдепартамента аннулировал своё приглашение.
  
  Американский исследователь У. Чейз, тщательно изучавший отношения Троцкого с Комитетом Дайеса и другими государственными органами США, справедливо подчёркивает, что использование любого общественного форума для пропаганды своего дела и разоблачения врага было отличительной чертой политической тактики Ленина и Троцкого. "Троцкий, правительство США... и Комитет Дайеса могли иметь общего врага - Сталина, но непоколебимая приверженность Троцкого своим революционным убеждениям и методам делала тщетными все попытки обратить это (приглашение Комитета Дайеса.- В. Р.) ему (Комитету) на пользу... Троцкий был символом идеологического движения - троцкизма, который давно ненавидели и в Вашингтоне, и в Москве" [737].
  
  Характеризуя своё положение в конце 30-х годов, Троцкий писал: "Ни одна из империалистских стран не хочет допустить меня в свои пределы. Что касается угнетённых и полунезависимых стран, то они отказываются принимать меня под давлением Москвы, бюрократия которой играет сейчас во всём мире крайне реакционную роль. Мексика оказала мне гостеприимство потому, что Мексика - не империалистическая страна, и потому, что её правительство оказалось в виде редкого исключения достаточно независимым от внешних давлений, чтобы руководствоваться собственными принципами. Я могу поэтому сказать, что живу на земле не в порядке правила, а в порядке исключения" [738].
  
  Пребывание в Мексике резко ограничивало личные контакты Троцкого со своими единомышленниками, за исключением американцев. Правда, в октябре 1939 года в Койоакан прибыли французский социалист, активный деятель Коминтерна до 1924 года Альфред Росмер и его жена Маргарита, с которыми Троцкий дружил с 1913 года. Они прожили в доме Троцкого около восьми месяцев.
  
  Во время пребывания в Мексике Троцкого постиг ещё один удар - исчезновение Вальтера Хелда. Это был молодой немецкий эмигрант, которого нацисты приговорили к смерти. Он был одним из самых преданных друзей семьи Троцких в Норвегии. Норвежские власти не разрешили ему, натурализованному гражданину Норвегии, направиться вместе с Троцким в Мексику. Когда немцы оккупировали Норвегию, Хелд переехал в Швецию и получил там американскую визу. Однако он совершил роковую ошибку - подобно многим другим эмигрантам, он отправился в Соединённые Штаты через Советский Союз - вместе со своей женой, сыном и несколькими товарищами. Советское консульство выдало ему транзитную визу, очевидно, обладая данными о его близости с Троцким. Где-то на транссибирской магистрали Хелда очень осторожно пригласили сойти с поезда - так осторожно и ловко, что другим пассажирам не пришло в голову задать какие-нибудь вопросы, пока не стало слишком поздно. Это был конец Хелда, его жены и сына. "Долгое время мы не упоминали в своих разговорах имени Вальтера Хелда, надеясь на что-то, вопреки всякой возможности надежды...- вспоминала Н. И. Седова.- В сентябре 1940 года я получила от него письмо с выражениями соболезнования. Он писал, что послал мне статью о смерти Льва Давидовича. Статью эту я никогда не получала" [739].
  
  Н. И. Седова рассказывала, что, когда Троцкий находился в своём кабинете, до неё иногда доносились слова, которые он произносил как бы про себя: "Я устал, я так устал. Я не могу больше работать". "Он никогда не позволял себе говорить такие слова в присутствии других людей. Безутешные мучения доставляли ему мысли о бессмысленном унижении, моральном падении старых революционеров, которые любили его и тем не менее погибли, покрывая на московских процессах его и себя позором. Когда Лев Давидович оставался один, он иногда называл себе их имена" [740].
  
  После московских процессов Троцкий постоянно ощущал нависшую над ним угрозу убийства и даже предполагал, кем оно будет непосредственно осуществлено. 7 января 1939 года он писал своему адвокату Гольдману о предстоящем вскоре прибытии в Мексику 1500 "ветеранов интербригад" и вслед за этим замечал: "Я полагаю, что отбор этих людей был проведён ГПУ и что агенты ГПУ составят значительный процент от этих 1500" [741].
  
  В первой половине 1940 года мексиканская пресса была полна слухов о сосредоточении в Мексике агентов НКВД. Об этом же сообщали и троцкистские источники информации. "Со времени активного и поистине разбойничьего участия ГПУ в испанских событиях,- писал Троцкий,- я получал немало писем от своих друзей, главным образом из Нью-Йорка и Парижа, о тех агентах ГПУ, которые направлялись в Мексику из Франции и Соединённых Штатов. Имена и фотографии некоторых из этих господ были мною своевременно переданы мексиканской полиции" [742].
  
  Ответственность за безопасность Троцкого взяла на себя Социалистическая рабочая партия США. Руководство организацией охраны дома было поручено Джозефу Хансену, а главой внутренней охраны был назначен Гарольд Робинс.
  
  Троцкий всегда относился с чувством доверия и благодарности к своей охране, обеспечившей ему безопасность в Турции, Франции и Норвегии. "Охрана всегда состояла из молодых товарищей,- писал он,- связанных со мной единством политических взглядов и отбиравшихся моими старыми, более опытными друзьями из числа добровольцев, в которых не было недостатка... Прибавлю для полной ясности, что охрана содержится не мною (у меня таких средств нет), а на средства особого комитета, который собирает необходимые денежные суммы среди друзей и сочувствующих. Мы живём - моя семья и охрана - маленькой замкнутой коммуной, отделённые четырьмя высокими стенами от внешнего мира".
  
  Безграничное доверие Троцкого к своей охране определялось его соображениями о том, что "вряд ли в истории вообще можно найти другое движение, которое в такое короткое время понесло бы такие многочисленные жертвы, как движение Четвёртого Интернационала... Никто не мог надеяться за последние 12 лет при помощи Четвёртого Интернационала сделать карьеру. Поэтому к движению примыкали люди бескорыстные, убеждённые, готовые отказаться не только от материальных благ, но, в случае необходимости, и жертвовать жизнью. Не желая впасть в идеализацию, я всё же позволяю себе сказать, что вряд ли можно сейчас в какой-либо другой организации найти такой отбор людей, преданных своему знамени и чуждых личных претензий, как в Четвёртом Интернационале. Именно из этой молодёжи вербовалась всё это время моя охрана" [743].
  
  В ответе на вопросы корреспондента газеты "Дейли ньюс" Троцкий говорил: "Источником моего существования является моя литературная работа. И только! Но совершенно верно то, что мои друзья в Соединённых Штатах, как и в других странах, самоотверженно приезжают в Мексику, чтобы помогать мне в моей работе и охранять меня от возможных покушений. Они делают это по собственной инициативе, добровольно жертвуя своим временем и своими средствами, или средствами своих друзей... Они делали и делают это не ради меня лично, а ради тех идей, которые я представляю. Очевидно, эти идеи имеют притягательную силу" [744].
  
  В первые месяцы пребывания Троцкого в Мексике охрана осуществлялась в основном молодыми мексиканцами. Однако вскоре Троцкий счёл целесообразным отказаться от их услуг, поскольку его враги пытались разными путями вовлечь его в мексиканскую политику, чтобы сделать тем самым невозможным его дальнейшее пребывание в Мексике. Поскольку мексиканцы, живя в его доме, могли в известной степени стать носителями его политического влияния, Троцкий был вынужден отказаться от их участия в охране, заменив их иностранцами, в основном гражданами США. Все эти люди посылались в Мексику по особому отбору его старых испытанных друзей.
  
  Необходимость усиления охраны обнаружилась уже в январе 1938 г., когда была сделана первая попытка покушения на Троцкого; неизвестный человек попытался проникнуть в его дом с фальшивыми рекомендациями от одного политического деятеля. После этого эпизода, встревожившего Троцкого и его друзей, были приняты более серьёзные меры охраны: установлена автоматическая система сигнализации, введены дневные и ночные дежурства охранников и т. д. Постепенно дом Троцкого был превращён в своего рода крепость, защищённую железными решётками, проводами с пропущенным по ним электрическим током, и охраняемую извне постоянным отрядом из десяти мексиканских полицейских, а внутри виллы - неофициальными охранниками-троцкистами. Для полицейских было построено небольшое помещение возле восточного угла ограды, куда была проведена сигнализация на случай тревоги, и четыре будки, также оборудованные специальными устройствами.
  
  Когда друзья Троцкого устанавливали сигнализацию в доме и саду и определяли места постов, Наталья Ивановна обратила внимание Троцкого на то, что следовало бы установить пост у окна его кабинета. Троцкий отказался это сделать, сославшись на то, что в таком случае пришлось бы расширить внутреннюю охрану, а "это не по средствам ни в отношении затрат, ни в отношении человеческого материала, которым наша организация располагает" [745].
  
  
  
  
  II
  
  
  
  Троцкий пишет книгу о Сталине
  
  Тем временем Сталин всячески стремился ускорить подготовку покушения на Троцкого. При этом он руководствовался широким комплексом мотивов - личных и политических.
  
  Даже Волкогонов в книге "Сталин", давая чисто сталинистскую характеристику Троцкого, обмолвился справедливым замечанием: "Сталин, воюя с Троцким полтора десятилетия, уничтожив почти всех его сторонников, превратив изгнанника-изгоя в постоянную мишень террора, не смог избавиться от ощущения своей второсортности по сравнению с Троцким" [746].
  
  К. Маркс в работе "Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта" обращал внимание на то, что своеобразное преимущество этой "выдающейся посредственности" XIX века перед своими противниками состояло в том, что он пользовался в борьбе с ними "низкими средствами" [747]. С ещё большим основанием можно сказать, что вся борьба Сталина с Троцким велась самыми низкими средствами и неизбежно должна была увенчаться убийством, поскольку никаким иным способом нельзя было заглушить голос Троцкого. Это стало особенно настоятельным для Сталина после начала второй мировой войны, когда Троцкий усилил свою непримиримую борьбу против внешней и внутренней политики сталинской клики. Даже буржуазные политики и публицисты вынуждены были убедиться, что никто другой в мире не даёт столь проницательных анализов и достоверных прогнозов международных событий, как Троцкий. Поэтому его заявления и статьи в мировой печати - по поводу советско-германского пакта, расчленения Польши, нападения на Финляндию и т. п.- переиздавались во всех странах мира в десятках миллионов экземпляров. Редакция "Бюллетеня оппозиции" справедливо называла следующие основные причины убийства Троцкого: "...Гложущая ненависть к тому, чья преданность и верность рабочему делу составляла такой контраст с подлогами и изменой Сталина. Безумная жажда мести против бесстрашного и безупречного борца, обличившего Сталина и пригвоздившего его к позорному столбу перед всем миром; беспощадная решимость заставить замолчать своего обличителя накануне новых гнусностей и предательств против рабочего класса СССР и всего мира" [748].
  
  К этому добавлялся мотив, на который указал Джеймс Кэннон, напомнив слова английского историка Маколея о том, что вероотступники всех времен обнаруживали невероятное озлобление по отношению к тем, кого они предавали. "Сталин и его шайка изменников,- говорил Кэннон,- пылали безумной ненавистью к человеку, который напоминал им их вчерашний день... постоянно напоминал им о деле, которое они покинули и предали" [749].
  
  Стремление Сталина ускорить смерть Троцкого в немалой степени диктовалось и тем, что Сталину было известно: Троцкий пишет его политическую биографию, которая, несомненно, будет насыщена новыми обличениями и фактами, раскрывающими подлинную сущность его личности и его политики. Уже весной 1939 года в интервью корреспонденту английской газеты "Дейли геральд" Троцкий сообщил, что заканчивает книгу о Сталине, которая "покажет в частности, как и почему бывший большевик Сталин вполне созрел ныне для союза с Гитлером" [750].
  
  Н. И. Седова вспоминала, что Троцкий собирался завершить книгу о Сталине к марту-апрелю 1940 года, но это ему не удалось, поскольку он был отвлечён от данной работы участием в дискуссии внутри Социалистической рабочей партии США, а затем - деятельностью по расследованию событий 24 мая.
  
  Рассказывая о работе Троцкого над книгой "Сталин", Седова писала: "Он тщательно анализировал ценность каждого свидетельства и стремился к тому, чтобы каждый документ, который он использовал, рассматривался в его действительном контексте... Имея дело с врагом, он старался быть всесторонне объективным... Он сдерживал свои эмоции, если они не были посвящены поиску истины и отвращению к антигуманности. Многие из набросков книги были написаны в пылу негодования, но окончательный текст был всегда результатом хладнокровного, спокойного размышления" [751].
  
  Едва ли можно согласиться с Седовой в том, что "труд о Сталине был навязан Троцкому посторонними обстоятельствами: материальной необходимостью и его издателем" [752]. Мне представляется, что в основе работы над этой книгой лежали и более глубокие мотивы - стремление не только объяснить другим, но и уяснить самому себе, как и почему человек, обладавший столь низменными моральными качествами и слабо развитыми высшими чертами интеллекта, сделался неограниченным диктатором СССР, сосредоточившим к тому же в своих руках безграничную власть над международным коммунистическим движением и оказывавшим столь огромное влияние на судьбы всего человечества.
  
  Поэтому Троцкий, особенно во второй части книги, уделил большое внимание анализу крупномасштабных исторических процессов, обусловивших в конечном счёте победу Сталина над его противниками и его последующее всевластие. Здесь встречаются десятки страниц, на которых почти не упоминается имя Сталина и где Троцкий по-новому, более глубоко, чем в своих прежних работах, рассматривает причины перерождения Октябрьской революции. Это относится к сопоставлению политических событий во Франции конца XVIII века и в Советской России 20-х годов, к анализу характера насильственной коллективизации, объективных и субъективных причин поражения левой оппозиции и т. д. Здесь мы находим не только новое прочтение истории, но и новые суждения о судьбах социализма, разработанные на основе всего исторического опыта его побед и поражений в первые четыре десятилетия XX века.
  
  Развивая марксистскую идею о решающем значении народных масс в истории, Троцкий показывал различную историческую роль, какую массы играют в периоды революционных подъёмов и реакционных спадов. "Революция отодвигает, разрушает, разбивает старый государственный аппарат, в этом её сущность,- писал он.- Массы заполняют собою арену. Они решают, они действуют по своему законодательству, они судят [753]. Суть революции состоит в том, что масса является сама своим собственным исполнительным органом.
  
  Когда массы оставляют общественную арену, уходят к себе в свои кварталы, прячутся по домам, растерянные, разочарованные, усталые, тогда образуется пустота. Эту пустоту заполняет новый бюрократический аппарат. Вот почему в эпоху победоносной реакции аппарат, военно-полицейская машина играет такую громадную роль, какая была неизвестна старому режиму" [754].
  
  Временами Троцкий, на мой взгляд, даже преувеличивал бессознательность действий Сталина, представляя его искренним сторонником социализма и простым органом нового правящего слоя, бюрократии, узурпировавшей власть большевистской партии и рабочего класса. Касаясь событий первой половины 20-х годов, он писал: "Не подозревая того, Сталин организует новый политический режим... Ему кажется, вероятно, поскольку он вообще интересуется общими вопросами, что утверждение его аппарата придаст твёрдость государственной власти и обеспечит дальнейшее развитие социализма в отдельной стране. Дальше этого его обобщающая мысль не идёт. Что кристаллизация нового правящего слоя профессионалов власти, поставленных в привилегированное положение и прикрывающихся идеей социализма перед массами, что формирование этого нового архипривилегированного и архимогущественного правящего класса [755] изменяет социальную ткань государства и в значительной и возрастающей мере социальную ткань общества, от этой мысли Сталин далёк, от неё он отмахивается рукой или маузером" [756].
  
  В этом фрагменте, как мне думается, Троцкий преуменьшил значение того факта, что именно Сталин в первую очередь использовал идею социализма как средство маскировки перед массами, что он не разделял кардинальные идеи социализма - идеи социального равенства, интернационализма, общественного самоуправления - и сознательно отвергал их при проведении внутренней и международной политики,- а это и означало изменение социальной ткани (структуры) государства и общества.
  
  Что же касается суждений об "архимогуществе" правящего слоя, то и здесь Троцкий, на мой взгляд, нарушил некоторые реальные исторические пропорции. Это нашло отражение в формулировке о том, что "не Сталин лично имеет неограниченную власть, а бюрократия, как социальный слой, через Сталина" [757]. Хотя эта формулировка принадлежала не Троцкому, а Л. Седову, она в заостренном виде отражала некоторые высказывания Троцкого, например, выражение, за которое часто цепляются "троцкоеды" и антикоммунисты: "Не Сталин создал аппарат. Аппарат создал Сталина" [758]. Но и в данном случае возникают вопросы, как мог "архимогущественный" слой аппаратчиков, "создавший" Сталина и приобретший к тому же неограниченную власть, позволить Сталину в годы большого террора почти целиком истребить себя?
  
  По моему мнению, Троцкий до последних дней жизни в известном смысле недооценивал Сталина. Это во многом было связано с тем, что он глубоко верил в превосходство больших политических идей над тёмными политическими интригами и провокациями, как бы отказывался признать, что мастера интриг, провокаций, коварства и лжи, вмешивающиеся в "чистые" социальные процессы, могут играть в определённые исторические эпохи решающую роль в ходе и исходе большой политической борьбы. Отсюда и часто повторяемая им характеристика Сталина как "выдающейся посредственности". Будучи односторонне понятой, эта характеристика не отражает всей совокупности духовных и особенно волевых качеств Сталина, которые сам Троцкий оценивал достаточно высоко.
  
  Под характеристикой Сталина как "выдающейся посредственности" Троцкий понимал его невежество в теоретических вопросах, неспособность к выдвижению крупных политических идей, выработке долгосрочной политической стратегии, предвидению больших исторических событий и изменений.
  
  Посредственность Сталина выражалась в сфере больших идей и крупномасштабной политической стратегии, но не в сфере политической тактики, чаще всего беспринципной, интриганской и преступной. К этой мысли Троцкий возвращался довольно часто. В статье "Иосиф Сталин. Опыт характеристики", представлявшей своего рода набросок книги "Сталин", рассматривая соотношение между Сталиным и аппаратом, он дал следующую глубокую диалектическую характеристику Сталина как политика: "Аппарат есть мертвая машина, которая... не способна к творчеству... Сталин есть самая выдающаяся посредственность бюрократии. Сила его в том, что инстинкт самосохранения правящей касты он выражает твёрже, решительнее и беспощаднее всех других. Но в этом его слабость. Он проницателен на небольших расстояниях. Исторически он близорук. Выдающийся тактик, он не стратег [759]... Сознание своей посредственности Сталин неизменно несёт в самом себе. Отсюда его потребность в лести. Отсюда его зависть по отношению к Гитлеру и тайное преклонение перед ним" [760].
  
  Характеристику Сталина как "выдающейся посредственности" конкретизируют и суждения Троцкого о различиях в интеллектуальном и нравственном облике Ленина и Сталина. "Поверхностные психологи изображают Сталина как уравновешенное существо, в своём роде целостное дитя природы,- писал он.- На самом деле он весь состоит из противоречий. Главное из них: несоответствие честолюбивой воли и ресурсов ума и таланта. Что характеризовало Ленина - это гармония духовных сил: теоретическая мысль, практическая проницательность, сила воли, выдержка - всё было связано в нём в одно активное целое. Он без усилий мобилизовал в один момент разные стороны своего духа. Сила воли Сталина не уступает, пожалуй, силе воле Ленина. Но его умственные способности будут измеряться какими-нибудь десятью-двадцатью процентами, если принять Ленина за единицу измерения. В свою очередь, в области интеллекта у Сталина новая диспропорция: чрезвычайное развитие практической проницательности и хитрости за счёт способности обобщения и творческого воображения. Ненависть к сильным мира сего всегда была его главным двигателем как революционера, а не симпатия к угнетённым, которая так согревала и облагораживала человеческий облик Ленина. Между тем и Ленин тоже умел ненавидеть" [761].
  
  На страницах книги "Сталин" Троцкий чётко раскрывал связь между личными качествами Сталина и социальными качествами термидорианской бюрократии. "С делом истребления противников и оппонентов новой правящей касты,- писал он,- Сталин соединил дело своей личной мести. При его пожирающем честолюбии, но бедных интеллектуальных ресурсах, лишённому какого бы то ни было таланта, ему часто приходилось страдать в обществе менее его честолюбивых, менее его сильных характером, но несравненно более ярких, одарённых и великодушных. Чего Сталин, эта выдающаяся посредственность, никогда не прощал никому, это - духовного превосходства... А так как вся советская олигархия, как и всякая вообще бюрократия, есть организованная и централизованная посредственность, то личные инстинкты Сталина как нельзя лучше совпадали с основными чертами бюрократии: её страхом перед массами, из которых она вышла и которых она предала, и её ненавистью ко всякому превосходству" [762].
  
  Считая страх определяющей чертой духовной и нравственной атмосферы советского общества 30-х годов, Троцкий ссылался на написанную в 1931 г. пьесу советского драматурга А. Афиногенова "Страх", в которой говорилось, что, если подвергнуть психологическому обследованию сто советских граждан, то окажется, что 80 процентов из них действуют под влиянием страха. "За годы кровавых чисток,- добавлял к этому Троцкий,- страх охватил и большую часть остальных 20 процентов. Главной пружиной политики самого Сталина является ныне страх перед порожденным им страхом. Сталин лично не трус, но его политика отражает страх касты привилегированных выскочек за свой завтрашний день" [763].
  
  На завершающих страницах книги "Сталин" Троцкий напоминал, что несколько лет назад, когда Франция жадно искала сближения с Москвой, влиятельная французская газета "Тан" жаловалась на то, что мир привык видеть Сталина в "троцкистском" освещении, т. е. несравненно хуже, чем он якобы был в действительности. "Сейчас, после серии московских процессов и серии разоблачений, после союза Сталина с Гитлером и разгрома Польши, многие, вероятно, склонны признать, что "троцкистское" освещение было очень близко к действительности" [764].
  
  Одним из новых, доселе неизвестных моментов биографии Сталина, освещённых в книге "Сталин", было впервые данное Троцким описание драматического эпизода, представляющего сталинский облик в особенно зловещем свете.
  
  
  
  
  III
  
  
  
  Отравил ли Сталин Ленина?
  
  В книге "Была ли альтернатива? "Троцкизм": взгляд через годы", изданной в 1992 году, я рассматривал версию Троцкого об отравлении Сталиным Ленина, впервые изложенную в статье "Сверхборджиа в Кремле", опубликованной 10 августа 1940 года в американской газете "Либерти". Тогда я обращал внимание на то, что Троцкий датировал беседу в Политбюро о яде (о чём речь пойдёт ниже) февралем или началом марта 1923 года и сопоставлял эту дату с неизвестными Троцкому и опубликованными лишь в конце 80-х годов свидетельствами М. И. Ульяновой и Л. А. Фотиевой о том, что Ленин просил у Сталина яд трижды: в конце 1921 года, в мае 1922 года и в декабре 1922 года [765].
  
  Тогда я полагал, что Троцкий не вполне точно датировал обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро (свойства памяти Троцкого были таковы, что при абсолютной точности воспроизведения содержания исторических событий он в ряде случаев невольно передвигал их даты - на год вперёд или назад). Однако за последние годы были обнародованы новые документы, показывающие, что в данном случае Троцкий почти не ошибся в дате: обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро произошло во второй половине марта 1923 года. Этому обсуждению предшествовала переписка между членами Политбюро, впервые опубликованная Д. Волкогоновым в книге "Ленин".
  
  17 марта Сталин имел беседу с Крупской, после которой немедленно отправил записку (под грифом "Строго секретно") своим тогдашним союзникам Зиновьеву и Каменеву: "Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в "ужасном" состоянии, с ним припадки, "не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно". Сообщила, что пробовала дать калий, но "не хватило выдержки", ввиду чего требует "поддержки Сталина"". Зиновьев и Каменев оставили на записке взволнованный ответ: "Нельзя этого никак. Ферстер (немецкий профессор, лечивший Ленина.- В. Р.) даёт надежды - как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя!" [766]
  
  Однако Сталин этим не удовлетворился. 21 марта он написал новую "строго секретную" записку, обращённую на этот раз ко всем членам Политбюро. В ней говорилось: "В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном "просьбу Владимира Ильича Сталину" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что "Вл. Ильич переживает неимоверные страдания", что "дальше жить так немыслимо", и упорно настаивала не отказывать Ильичу в его просьбе. Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал "согласия Сталина") я не счёл возможным ответить отказом, заявив: "Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование". В. Ильич действительно успокоился.
  
  Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чём и довожу до сведения членов Политбюро ЦК" [767].
  
  Записки Сталина весьма многозначительны по всему своему содержанию. Из них ясно видно, что Сталин приписывал Н. К. Крупской немыслимое для неё "упорное" желание ускорить смерть Ленина (Сталин, конечно, понимал, что члены Политбюро не станут расспрашивать Н. К. Крупскую, стремится ли она к этому, тем более "настойчиво"). В записках также явно прослеживается затаённое желание Сталина, чтобы члены Политбюро согласились на осуществление этой, по его словам, "гуманной и необходимой миссии".
  
  Даже Волкогонов, комментируя эти документы с присущими ему ерничаньем и язвительностью по отношению к Ленину, справедливо отмечает, что в сталинских записках "рельефно прослеживаются не только нравственные параметры личности Сталина, но и трудно скрываемое желание ускорить развязку" [768].
  
  Все члены Политбюро решительно отвергли идею об осуществлении этой "миссии". На записке Сталина Томский написал: "Читал. Полагаю, что "нерешительность" Сталина - правильна. Следовало бы в строгом составе членов Политбюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)". В знак согласия под этими словами Томского подписались Зиновьев, Молотов, Бухарин, Троцкий и Каменев [769].
  
  Описывая обсуждение сталинского сообщения на заседании Политбюро, Троцкий рассказывал: "Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске... Жуть усиливалась ещё тем, что Сталин не высказывал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаённая мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева...
  
  - Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! - воскликнул я.- Гетье (врач, лечивший Ленина и Троцкого.- В. Р.) не теряет надежды. Ленин может поправиться.
  
  - Я говорил ему всё это,- не без досады возразил Сталин,- но он только отмахивается. Мучается старик...
  
  - Всё равно невозможно,- настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева.- Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.
  
  - Мучается старик,- повторял Сталин, глядя неопределённо мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним... Каждый раз, когда я мысленно сосредоточиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер... Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яда не может быть и речи" [770].
  
  Память об этом событии (обсуждении вопроса относительно передачи Ленину яда) засела крепко у Сталина и других членов ленинского Политбюро. В этом отношении представляет интерес переданный литературным критиком К. Зелинским со слов Фадеева и Павленко рассказ об эпизоде, произошедшем в конце 1932 г. на встрече писателей-коммунистов со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Бухариным. Во время встречи, состоявшейся на квартире у Горького, подвыпивший Сталин вслед за просьбой писателей рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине, внезапно обратился к Бухарину со словами:
  
  - Ты, Николай... лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина [771]. Бухарин ответил:
  
  - Ну, ты сам же рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключён в склеротической камере для смертников - ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на заседании Политбюро?
  
  Сталин неохотно, но с достоинством сказал, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:
  
  - Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне,- я не знаю, в шутку или серьёзно, но я вам рассказал как серьёзную просьбу,- чтобы я принёс ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе (М. И. Ульянова.- В. Р.).- "Вы самый жестокий член партии" - эти слова [Ленина], как показалось Павленко, Сталин произнёс даже с оттенком некоторой гордости‹"» [772].
  
  Официально "вопрос о яде", да и то в косвенной форме, был поднят на партийных форумах один-единственный раз. На июльском пленуме ЦК и ЦКК 1926 г. лидеры левой оппозиции, требуя выполнить ленинский совет о снятии Сталина с поста Генсека, в обоснование этого требования приводили многочисленные факты о крайне отрицательном отношении Ленина в последние месяцы его политической деятельности к Сталину. В ответ на это лидеры правящей фракции решили, так сказать, перевернуть ситуацию, представить ленинскую просьбу о яде как выражение особого доверия, которое питал Ленин к Сталину. Для этого была использована М. И. Ульянова, которая по наущению Бухарина обратилась с официальным заявлением к пленуму. В нём говорилось, что о хорошем отношении Ленина к Сталину свидетельствует его обращение к последнему с просьбой, с которой можно обратиться только к настоящему революционеру. Это заявление, представленное пленуму от имени Ульяновой, было в черновике написано рукой Бухарина, в то время - верного союзника Сталина (об этом факте стало известно лишь в 1989 году после публикации фотокопии проекта заявления, написанного Бухариным).
  
  Вспоминая об этом эпизоде, Троцкий писал: "Никто из нас, оппозиционеров, не счёл возможным расшифровать её (Ульяновой.- В. Р.) слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом" [773].
  
  Многие историки, недооценивающие криминальные способности Сталина и отвергающие версию об отравлении им Ленина, в качестве одного из главных аргументов выдвигают то обстоятельство, что Троцкий высказал данную гипотезу только в 1940 году. Между тем в статье "Сверхборджиа в Кремле" и в книге о Сталине Троцкий достаточно чётко объяснил причины этого. "Я должен прямо сказать,- писал он,- что, обдумывая этот эпизод (обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро.- В. Р.) в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал ещё невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шёл дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля" [774]. (Троцкий считал, что допрос Ягоды на этом процессе окончательно подтвердил версию о вине Сталина в гибели Кирова и, возможно, в смерти Горького.)
  
  Описывая характерологические особенности Сталина, Троцкий подчёркивал, что сталинское "честолюбие не давало ему покоя, как внутренний нарыв, и отравляло его отношение к выдающимся людям, начиная с Ленина, мнительностью и завистливостью" [775]. Эти качества не могли не получить сгущённого, концентрированного выражения в сложной ситуации, возникшей в марте 1923 года в связи с болезнью Ленина и с предстоящим в апреле съездом партии, которому, как было известно членам Политбюро, Ленин подготовил документы, призванные сыграть сокрушительную роль в дальнейшей политической судьбе Сталина. "Никто (из членов Политбюро.- В. Р.) во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это" [776].
  
  К этому можно добавить, что Ленин смог справиться с двумя предшествующими крайне тяжёлыми приступами болезни и вновь включиться в работу: принимать самое активное участие в политической жизни, выступать на важнейших политических форумах и т. д. Такой же исход мог получить и третий приступ болезни.
  
  Если Сталин, понимавший всю опасность для него выздоровления Ленина, и вынашивал замысел помочь работе смерти, то тогда всё равно остаётся вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе её выполнить? "Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны,- замечал по этому поводу Троцкий,- наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны" [777].
  
  В этой связи Троцкий напоминал, что в марте 1923 года уже сложилась такая ситуация, когда все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались триумвиратом (Зиновьев, Сталин, Каменев) за его, Троцкого, спиной. На заседаниях Политбюро, происходивших при участии Троцкого, обсуждение вопросов было чисто формальным. "Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов" [778].
  
  Поведение Сталина в марте 1923 г., по мнению Троцкого, может показаться загадочным и необъяснимым только на первый взгляд. В то время Сталин был ещё далёк от всевластия. Он мог с основанием опасаться, что после смерти Ленина в его теле будет обнаружен яд и тогда станут искать отравителя. "Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путём" [779].
  
  Политбюро лишило Сталина возможности легально выполнить просьбу Ленина. Но в этом не было нужды. Ленин мог обратиться к Сталину с этой просьбой не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что Сталин охотно окажет ему такую услугу. "Передать больному яд можно было разными путями через очень надёжных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого". Никто и никогда не узнал бы, кто именно сделал это. Сталин всегда мог сослаться на то, что из-за его отказа в соответствии с решением Политбюро Ленин нашёл, очевидно, какой-то иной источник. "Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд. Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью... В случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы... очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он (Ленин.- В. Р.) сумел её найти..." [780]
  
  Троцкий считал, что когда-нибудь подлинная причина смерти Ленина будет разгадана и все преступления Сталина получат должную оценку хотя бы и после смерти последнего. Статью "Сверхборджиа в Кремле" он заключил словами: "Сейчас мы снова живём на переломе двух систем, в эпоху величайшего социального кризиса, который, как всегда, сопровождается кризисом морали... Когда в доме провалилась крыша, сорвались с цепей окна и двери, в нём неуютно и трудно жить. Сейчас сквозные ветры дуют по всей нашей планете. Традиционным принципам морали приходится всё хуже и хуже, и притом не только со стороны Сталина... Историческое объяснение не есть, однако, оправдание. И Нерон был продуктом своей эпохи. Но после его гибели его статуи были разбиты, и его имя выскоблено отовсюду. Месть истории страшнее мести самого могущественного генерального секретаря. Я позволяю себе думать, что это утешительно" [781].
  
  
  
  
  IV
  
  
  
  Убийцы
  
  Появление многочисленных статей Троцкого в 1939-1940 годах показало, что бесчисленные наветы на него, даже распространяемые устами его бывших друзей и единомышленников - на московских процессах,- не сломили его, не подавили силу его разоблачений, обрушиваемых на Сталина. В десятках стран мира троцкистское движение набирало силу. Поэтому, завершив большой террор, не принесший желаемого морального и политического убийства Троцкого, Сталин приступил к форсированной подготовке прямого террористического акта против него. В феврале 1939 г. он приказал Берии заняться немедленной разработкой плана этой операции, которую потребовал осуществить в кратчайшие сроки. Спустя несколько месяцев был разработан и одобрен Сталиным план под кодовым названием "Утка", согласно которому одновременно готовились две операции: штурм дома Троцкого группой под руководством мексиканского художника-сталиниста Сикейроса и индивидуальный террористический акт, выполнение которого было возложено на молодого испанского сталиниста Рамона Меркадера.
  
  Прежде чем перейти к описанию подготовки и осуществления этих террористических актов, я расскажу о судьбе шести непосредственных их организаторов и исполнителей.
  
  
  
  1. Судоплатов
  
  Руководителем группы, которой было поручено непосредственно осуществить террористический акт, по рекомендации Берии был утверждён Сталиным молодой чекист - П. Судоплатов, хотя в то время над ним висела угроза ареста. На собрании парторганизации, в которую входил Судоплатов, был поставлен вопрос о его связях с репрессированными руководителями разведки Шпигельглазом и Пассовым. Среди обвинений в его адрес была и анекдотическая кляуза о том, что, примкнув в возрасте 12 лет к отряду красноармейцев, Судоплатов вместе с этим отрядом в течение суток "находился в плену у генерала Шкуро" и не упоминал об этом "позорном" факте своей биографии в некоторых заполнявшихся им анкетах. Затем на заседании парткома было принято решение об исключении Судоплатова из партии. До очередного партсобрания, которое должно было утвердить это решение, оставалось несколько дней, когда судьба Судоплатова круто изменилась.
  
  В ходатайстве о реабилитации, направленном в Политбюро ЦК КПСС, сам Судоплатов описывал события того времени следующим образом: "В конце 1938 года усилиями Деканозова, назначенного новым начальником Иностранного отдела, и Берии я был обвинён в "преступных связях с Шпигельглазом" (бывший заместитель начальника Иностранного отдела НКВД.- В. Р.). Мне грозил арест... В подвешенном состоянии я находился до марта-апреля 1939 г. К этому [времени] подоспело возложенное на меня и Эйтингона новое боевое поручение ЦК ВКП(б); все вокруг нас утихомирилось, и мы начали активно готовиться к проведению операции в Мексике" [782].
  
  Здесь Судоплатов несколько смягчает последствия своего "персонального дела". Несмотря на доверие, оказанное ему самим вождём, 14 июля 1939 г. по итогам разбирательства этого "дела" ему был объявлен выговор с занесением в личное дело, который был снят только 18 января 1941 г., когда окончательно выяснилось, что операция "Утка" прошла успешно [783].
  
  После проведения этой "операции" карьера Судоплатова неуклонно развивалась по восходящей линии - вплоть до 1953 г., когда он был арестован, как приспешник Берии, разделявший ответственность за многие преступления последнего. Судоплатов был приговорён к 15 годам тюремного заключения. В многочисленных письмах об освобождении, направляемых из тюрьмы в высшие партийные органы, он упирал на свои "заслуги перед партией", среди которых выделял "успешное выполнение поручения ЦК ВКП(б) по делу Троцкого... Подробностей приводить не буду. Они известны в ЦК КПСС из устного и письменного отчёта об уничтожении Троцкого" [784].
  
  Однако "инстанции" не спешили с освобождением Судоплатова. Он отбыл в тюрьме весь срок и вышел на свободу в 1968 году.
  
  
  
  2. Эйтингон
  
  Н. И. Эйтингон был одним из немногих чекистов-евреев, кому удалось пережить чистки 30-х годов, хотя за ним числился ещё один "компромат": наличие родственников за границей, с которыми он поддерживал связь. Впрочем, связь с одним из этих родственников - двоюродным братом Максом Эйтингоном (1881-1943) носила, по-видимому, специфический характер. М. Эйтингон был одним из лидеров мирового психоаналитического движения, близким учеником Фрейда. В 1926 году был избран президентом Международной психоаналитической ассоциации. Одновременно он был совладельцем предприятия, которое занималось торговлей мехами, закупленными в СССР. М. Эйтингон был связан с евразийцами - эмигрантским течением, положительно относившимся к Советскому Союзу. Его имя фигурирует и в деле известной эмигрантской певицы Н. Плевицкой, жены генерала Скоблина (двойного агента НКВД и гестапо), осуждённой французским судом на 20 лет тюремного заключения за шпионаж и получавшей от М. Эйтингона финансовую помощь [785].
  
  Выбор Н. Эйтингона в качестве одного из главных исполнителей операции "Утка" был связан, очевидно, с его прошлыми "заслугами" в "борьбе с троцкистами". Ещё в 1929 году Эйтингон руководил операцией по возвращению в Москву резидента НКВД в Турции Блюмкина, в прошлом работавшего в секретариате Троцкого и нелегально посетившего последнего в Турции [786]. В годы гражданской войны в Испании Эйтингон работал помощником Орлова - эмиссара НКВД, возглавлявшего террор против троцкистов и поумовцев. После бегства Орлова в июле 1938 г. из Испании в США Эйтингон занял его пост.
  
  После завершения операции "Утка" Эйтингон и Каридад Меркадер получили приказ оставаться некоторое время в подполье. Полгода они провели на Кубе, а затем отправились в Нью-Йорк, где Эйтингон использовал свои связи в еврейской общине для получения новых фальшивых паспортов. В феврале 1941 г. они перебрались в Китай, откуда в мае, перед самым началом Отечественной войны, возвратились в Москву из "долгосрочной командировки" по Транссибирской магистрали [787].
  
  В июле 1945 года был опубликован указ Верховного Совета СССР о присвоении Эйтингону звания генерал-майора - наряду с другими высокими чинами НКВД, получившими после войны воинские звания. Тем же указом Судоплатову было присвоено звание генерал-лейтенанта [788].
  
  Падчерица Эйтингона Зарубина рассказывала, что после убийства Троцкого Эйтингон встречался со Сталиным, который сказал ему: "Партия всегда вам будет благодарна, ваше имя будет вписано в историю золотыми буквами" [789].
  
  Тем не менее в разгар антисемитской кампании начала 50-х годов и одновременно - в период расправы над группой руководящих работников во главе с министром Абакумовым,- Эйтингон был арестован. Оформлявший его арест начальник следственной части по особо важным делам Рюмин "объяснил, что арест якобы производится по указанию главы Советского правительства, который, просматривая показания Шварцмана, принял такое решение" [790].
  
  Через несколько дней после смерти Сталина Берия распорядился освободить Эйтингона, реабилитировать его, вернуть ему все правительственные награды (Эйтингон был награждён шестью орденами и несколькими медалями) и возвратить на работу. В июне 1953 года Эйтингон был арестован вновь - на этот раз как активный соучастник преступлений Берии. В отличие от Судоплатова, он был приговорён к 12 годам тюремного заключения, поскольку ему было зачтено пребывание в тюрьме в 1951-1953 годах.
  
  В 1954 году, когда Эйтингон находился в Бутырской тюрьме, с ним была проведена неофициальная беседа - допрос о некоторых обстоятельствах убийства Троцкого [791]. В обращении к Хрущёву, отправленном в 1963 г. из Владимирской тюрьмы, Эйтингон в качестве своей особой "заслуги перед партией" называл "работу, сделанную в Америке". "Этой работой,- писал Эйтингон,- ЦК был доволен. Мне было официально объявлено от имени Инстанции (так зачастую в служебной переписке номенклатурных чиновников именовалось Политбюро либо же сам Сталин.- В. Р.), что проведённой мною работой довольны, что меня никогда не забудут, равно как и людей, участвовавших в этом деле" [792].
  
  Эйтингон был освобождён в 1963 году, после чего работал редактором в издательстве "Международная книга". Его реабилитация произошла в 1990 году, когда в угаре реабилитационной гонки реабилитировали всех и вся. Более того - ещё до этого он был причислен к лику героев-чекистов, о чём свидетельствовало наличие его портрета с патетической подписью в "Комнате памяти" Первого главного управления КГБ [793].
  
  
  
  3. Григулевич
  
  В конце 1939 года, когда Берия решил усилить сеть нелегалов в Мексике, он привёл Судоплатова на явочную квартиру, где познакомил его с И. Р. Григулевичем, кодовое имя которого было Юзик. Григулевич успел зарекомендовать себя во время гражданской войны в Испании, где участвовал в арестах поумовцев и анархистов после "барселонского мятежа" [794].
  
  Григулевич прибыл в Мексику в январе 1940 года по фальшивому паспорту и стал работать официантом в баре [795]. Он тесно сотрудничал с группой Сикейроса и принял активное участие в первом покушении на Троцкого. Именно он, единственный участник группы, находившийся в дружеских отношениях с охранником Троцкого Хартом, дал последнему условленный знак, чтобы тот открыл калитку для проникновения банды во двор дома Троцкого. Григулевич принимал непосредственное участие в налёте, орудуя ручным пулемётом. Вскоре после налёта он бежал из Мексики в Калифорнию.
  
  После войны Григулевич продолжал свою агентурную деятельность, теперь уже под кличкой Макс. Ему удалось не только раздобыть костариканский паспорт, но и получить назначение на пост посланника Коста-Рики в Ватикане и по совместительству в Югославии. В конце 1952 года, когда Сталин дал приказ осуществить террористический акт против Тито, руководство МГБ приняло решение о подготовке этого теракта "с использованием агента-нелегала "Макса" - тов. Григулевича И. Р.".
  
  Будучи вхож в высшие круги Югославии, Григулевич должен был добиться аудиенции у Тито и на этой встрече из замаскированного в одежде бесшумно действующего механизма выпустить дозу бактерий легочной чумы, достаточную для заражения и смерти Тито. В целях сохранения жизни "Макса" предполагалось привить ему противочумную сыворотку. Террористический акт планировалось провести одновременно с использованием слезоточивых газов, чтобы создать среди присутствовавших на аудиенции лиц панику, которая позволила бы осуществить "отход" Григулевича.
  
  Используя опыт, применённый в операции "Утка", Григулевича обязали написать "прощальное письмо" к жене, которое в случае его задержания должно было попасть в руки югославских спецслужб. В письме излагалась версия, согласно которой террористический акт совершен одиночкой, ненавидящим Тито по идеологическим мотивам [796].
  
  Сразу же после смерти Сталина данная операция была отменена, а Григулевич был отозван Берией в Москву. Здесь он работал в конце 50-х годов в Государственном комитете по культурным связям с зарубежными странами, где продолжал выполнять шпионские задания, о чём свидетельствует награждение его "на гражданской службе" орденами Октябрьской революции и Дружбы народов [797]. Затем он занялся научной работой и в 1979 г. был избран членом-корреспондентом АН СССР. В каталоге Ленинской библиотеки значится более 30 книг (в том числе на иностранных языках), не считая многочисленных статей в коллективных сборниках и периодических изданиях, написанных Григулевичем (в большинстве своём под псевдонимом Лаврецкий) за 60-70-е годы и посвящённых в основном истории Латинской Америки и Ватикана. Умер Григулевич в 1988 году.
  
  В 90-х годах в российской прессе появился ряд апологетических статей о Григулевиче. В 1993 г. в журнале "Латинская Америка" была помещена обширная публикация о Григулевиче "Вся жизнь - подвиг: учёного и... разведчика", включающая интервью, взятое у него незадолго до смерти журналисткой Шатуновской, и хвалебные воспоминания ответственного работника разведки Леонова и академика Хачатурова. В Кабинете чекистской славы, находящемся в Москве, в районе Ясенева, половина стенда посвящена Григулевичу [798]. В статье О. Игнатьева, опубликованной в "Правде", говорится: "Надеюсь, что придёт время, когда появится книжка об этом замечательном человеке" [799].
  
  
  
  4. Сикейрос
  
  Давид Альфаро Сикейрос - непосредственный организатор первого покушения на Троцкого - был одним из наиболее известных мексиканских сталинистов.
  
  Когда руководящая роль Сикейроса в налёте на дом Троцкого была установлена, руководство Мексиканской компартии выступило с рядом заявлений о том, что Сикейрос не является членом партии. Член Политбюро ЦК МКП Д. Серрано даже заявил в своих показаниях на следствии, что "сразу после происшествия в Койоакане коммунистическая партия произвела расследование, чтоб выяснить, что произошло... Расследование обратилось в сторону Альфаро Сикейроса, человека, не отвечающего за свои действия и которого считают полусумасшедшим".
  
  По поводу подобных заявлений Троцкий писал: "У Сикейроса были, несомненно, "недоразумения" с теми или другими вождями Мексиканской компартии: зависть, интриги, взаимные доносы вообще характеризуют эту среду. Но Сикейрос никогда не рвал с Кремлём. Он всегда оставался верным агентом Сталина. В Испании он... вёл работу под руководством советских агентов ГПУ. Он вернулся в Мексику, как надёжный агент Москвы. Все сталинские и полусталинские группы чествовали его" [800]. Сикейрос неоднократно выступал на митингах, организованных Мексиканской компартией, а на собрании, устроенном в честь 60-летия Сталина, находился в президиуме.
  
  После покушения Сикейросу удалось скрыться. Из своего укрытия он посылал в газеты и журналы статьи с резкой критикой правительства и оправданиями своего участия в покушении. Один журнал опубликовал даже интервью с ним.
  
  Лишь в октябре полиция получила сведения, что Сикейроса и его жену следует искать в небольшом городе Остопакильо, находящемся вдалеке от столицы. Туда выехал возглавлявший расследование полковник Салазар в сопровождении большого отряда полиции. Путём ряда следственных действий полиция узнала, что Сикейрос скрывается в близлежащих горах, где он вскоре был обнаружен и арестован.
  
  На следствии Сикейрос не отрицал, что был руководителем группы, совершившей бандитский налёт, но упорно утверждал, что целью нападения было не убийство Троцкого, а лишь уничтожение его архивов. Он заявил также, что этой акцией предполагалось вызвать "психологический шок" в стране и использовать его для изгнания Троцкого из Мексики [801].
  
  Эту версию Сикейрос повторил в интервью, данном им в 1972 году доминиканскому журналу "Ahora" [802], и в своей автобиографической книге "Меня называли лихим полковником". Глава этой книги о "борьбе с троцкистами" настолько насыщена фальсификациями, что даже Волкогонов, оценивая её, вынужден был признать: "Сикейрос ничего не говорит об участии в операции Компартии Мексики, о людях - не мексиканцах - планировавших её. Для исторического оправдания Сикейрос пытается изобразить операцию лишь как результат недовольства мексиканцев-интернационалистов действиями троцкистов в Испании. Его рассуждения о роли ПОУМ, "предательстве" троцкистов в гражданской войне, мягко говоря, натянуты и исторически некорректны" [803].
  
  Повторяя в своей книге самые грубые и лживые сталинские наветы на Троцкого, Сикейрос столь же лживо утверждал, что решение об "уничтожении штаб-квартиры Троцкого" было принято самостоятельно ещё в Испании группой мексиканцев, выступавших на стороне республики; "естественно, левые политические партии, в частности Коммунистическая партия Мексики, ничего не могли и не должны были знать о наших планах" [804].
  
  По словам Сикейроса, он из Испании направил президенту Мексики Карденасу ряд писем, в которых требовал отменить решение о предоставлении Троцкому политического убежища. Это же требование он повторил на встрече с Карденасом после своего возвращения в Мексику, присовокупив к нему "предупреждение, что мы будем вынуждены применить силу, если не удастся решить вопрос мирным путём". В книге воспоминаний Сикейрос добавлял ещё один лживый аргумент, якобы побудивший его к организации налёта,- о том, что Троцкий выступил вместе с Диего Риверой в поддержку реакционного генерала Альмазана, стремившегося захватить власть в Мексике [805], [806].
  
  В воспоминаниях Сикейрос косвенно признал соучастие председателя Конфедерации трудящихся Мексики, ярого сталиниста Толедано в организации покушения, заявив, что, "исчерпав все свои возможности с помощью мирных средств положить конец существованию штаб-квартиры Троцкого в Мексике, мы обратились к Висенте Ломбарде Толедано и к ломбардистам" [807].
  
  "Глобальная задача всей операции", по словам Сикейроса, состояла в том, чтобы "захватить по возможности все документы, но любой ценой избежать кровопролития". Кроме того, как уверял Сикейрос, "мы считали, что... скандал, вызванный нашими действиями, станет ещё одним мощным нажимом на правительство Карденаса и вынудит его запретить деятельность штаб-квартиры Троцкого в Мексике" [808].
  
  В 1947 году Сикейрос в интервью журналу "Эксельсиор" заявлял: "Я не отрицаю и не буду никогда отрицать мою ответственность в этом деле, но я подчёркиваю, что я действовал как независимый агент. Я чувствую себя обязанным сказать, что я рассматриваю своё участие (в нападении на дом Троцкого.- В. Р.) как один из самых почётных актов в моей жизни" [809].
  
  Оценивая спустя ещё три десятилетия свои действия, Сикейрос уже не говорил о "почётном" характере своего преступления, но казуистически писал: "Я никогда не отрицал и не отрицаю того, что формально, если исходить из действующего законодательства, моё участие в нападении на дом Троцкого 24 мая 1940 г. является преступлением. За это я пробыл долгое время в тюрьме, свыше трёх лет в изгнании, потерял большую сумму денег, внесённую в качестве залога, и подвергся оскорбительным нападкам во внешнем мире" [810].
  
  Изображая себя чуть ли не безвинной жертвой мексиканского правосудия, Сикейрос явно преувеличил тяжесть постигшего его наказания и лишений, которые он перенёс за своё преступление. Приговорённый к длительному тюремному заключению, он спустя год был освобождён из тюрьмы под денежный залог. Такое решение было принято генералом Мануэле Авило Камачо, недавно избранным президентом Мексики. По словам Сикейроса, он был доставлен к Камачо, который заявил ему: "Я пригласил Вас, чтобы попросить о следующем: после выхода на свободу как можно скорее уезжайте из страны. По имеющимся у меня сведениям, ваши враги - троцкисты хотят убить вас. Я же этого отнюдь не хочу, тем более в период моего правления. Речь, следовательно, идёт о принятии мер безопасности, а вовсе не о высылке" [811]. Эту просьбу Камачо подкрепил официальным санкционированием отъезда Сикейроса из Мексики не как высылки, а как предоставления ему возможности работы по контракту за границей.
  
  Сикейрос был доставлен в аэропорт, откуда с семьей отправился в Чили. Чилийская виза была получена с помощью поэта-коммуниста Пабло Неруды, занимавшего тогда пост генерального консула Чили в Мексике [812].
  
  Когда Сикейрос в 1944 году вернулся в Мексику, пресса потребовала его немедленного ареста, но судебные органы сообщили, что его дело не может быть возобновлено, потому что досье на Сикейроса "таинственно исчезло" [813].
  
  Сикейрос оставался "другом СССР" вплоть до своей смерти. В 1966 г. ему была присуждена Международная Ленинская премия "За укрепление мира между народами".
  
  Существуют, однако, свидетельства о том, что временами Сикейроса посещали угрызения совести за совершённое им преступление. Сын французского писателя Виктора Сержа - Влади Серж, после войны проживавший в Мексике, рассказал о своём разговоре с Сикейросом относительно организованного им налёта. В этом разговоре Сикейрос сказал, что он "впервые прочитал работы Троцкого, когда сидел в тюрьме. До этого я... жил в атмосфере, в которой жили мои друзья и товарищи по партии. Вместе ненавидели наших общих врагов, предателей революции. В этой ненависти мы убеждали друг друга и всё дальше уходили от реальностей, от жизни, от фактов" [814].
  
  
  
  5. Каридад Меркадер
  
  Каридад Меркадер - мать убийцы Троцкого - была дочерью богатого испанского помещика, проживавшего на Кубе. После развода с мужем она поселилась со своими детьми в Париже, а затем принимала активное участие в испанской гражданской войне, выражавшееся, в частности, в добровольном выполнении агентурных заданий НКВД. Так, например, ею был написан донос на Михаила Кольцова и его жену Марию Остен [815].
  
  Во время покушения Р. Меркадера на Троцкого Каридад Меркадер вместе с Эйтингоном находилась в машине неподалёку от дома Троцкого, чтобы сразу же после убийства увезти Рамона по заранее разработанному маршруту - в США, а оттуда пароходом во Владивосток и затем по Транссибирской магистрали в Москву. Когда в доме Троцкого послышались крики и стало ясно, что Рамон Меркадер задержан, Эйтингон и Каридад немедленно скрылись, а затем бежали на Кубу. Спустя некоторое время они перебрались в США, где совместно с нью-йоркской резидентурой НКВД провели большую организационную работу по облегчению участи Р. Меркадера - обеспечили ему солидную юридическую поддержку и наладили связь с ним двух специально проинструктированных агентов, находившихся в Мехико [816].
  
  Незадолго до нападения Гитлера на СССР Н. Эйтингон и К. Меркадер прибыли в Москву. За несколько дней до начала войны они вместе с Судоплатовым были приглашены в Кремль, где Калинин вручил им ордена Ленина.
  
  В первые годы войны Каридад проживала в Уфе. Бывший командир корпуса испанской республиканской армии Мануэль Тагуэнья в опубликованных на родине воспоминаниях писал: "В общем-то все (испанские эмигранты.- В. Р.) знали, кто из их среды работает на НКВД. Среди них выделялась каталонка на возрасте, с совершенно белыми волосами. Мы встретились с ней в Москве по возвращении из эвакуации и обратили внимание на особое уважение, которым она пользовалась у русских" [817].
  
  Однако уже во время пребывания в СССР Каридад стала испытывать муки совести. В начале 40-х годов она говорила представителю Компартии Испании, работавшему в штаб-квартире Коминтерна: "Я им [НКВД] больше не нужна... Меня знают за границей. Меня опасно использовать. Но они также знают, что я больше не та женщина, какой была прежде... Каридад Меркадер - это не просто Каридад Меркадер, а худшая из убийц... Я не только ездила по всей Европе, разыскивая чекистов, покинувших рай (т. е. "невозвращенцев".- В. Р.), для того чтобы безжалостно убивать их. Я сделала даже больше этого!.. Я превратила, и сделала это для них, в убийцу моего сына Рамона, сына, которого я однажды увидела выходящим из дома Троцкого, связанного и окровавленного, не имеющего возможности подойти ко мне" [818].
  
  В книге Луиса Меркадера, младшего сына Каридад, "Мавр сделал своё дело" приводится её разговор с другим видным испанским коммунистом: "Нас обманули, Энрике... Это самый худший яд из всех существовавших. Я никогда не смогу к этому привыкнуть. У меня лишь одно желание, одна мысль: бежать, бежать подальше отсюда... Тебя лишают воли, заставляют убивать, а затем самого добивают ударом или выстрелом или сжигают на медленном огне, как меня сейчас" [819].
  
  В 1944 году К. Меркадер сумела добиться разрешения переехать во Францию, откуда она всего два раза приезжала в гости к сыновьям, проживавшим в Москве. Умерла она в Париже в 1975 году.
  
  
  
  6. Рамон Меркадер
  
  После убийства Троцкого судьба Р. Меркадера, действовавшего под псевдонимами Джексон и Жак Морнар, складывалась достаточно благоприятно. Его первым адвокатом стала кубинка Офелия Домингес, известный юрист, выступавшая под легендой дальней родственницы обвиняемого. Берия объявил Судоплатову о решении не жалеть никаких денег для защиты Меркадера. Адвокаты должны были доказать, что убийство совершено на почве склок и интриг в троцкистском движении. В этом им активно помогал сам Меркадер, который упорно отрицал свою причастность к НКВД.
  
  По словам Луиса Меркадера, во время пребывания Рамона в тюрьме на него было израсходовано около 5 миллионов долларов. Эти средства шли не только на оплату лучших адвокатов, но и на всемерное облегчение условий тюремного заключения, а также на содержание агентов в Мехико, которые осуществляли с Меркадером бесперебойную связь. Эти агенты через посредников были связаны с резидентурой в Нью-Йорке. Такая цепочка связи успешно действовала вплоть до конца 1943 года, когда после восстановления дипломатических отношений между СССР и Мексикой там стали действовать резиденты советской внешней разведки, которым были переданы каналы связи с Меркадером [820].
  
  После длительной и сложной юридической процедуры в различных судебных инстанциях страны суд Федерального округа Мехико в мае 1944 года вынес окончательный приговор: 20 лет тюремного заключения. Такова была высшая мера наказания в этой стране.
  
  Пользуясь мягкостью мексиканской пенитенциарной системы, Меркадер получал большие суммы денег, на которые он "снимал" в тюрьме роскошный отдельный "номер" со всеми удобствами, включая даже тогдашнюю новинку - телевизор.
  
  Начиная с 1941 года на протяжении ряда лет с участием самого Меркадера разрабатывались различные варианты его побега из тюрьмы и тайной отправки его из Мексики. Для реализации таких планов складывалась временами крайне благоприятная обстановка. Так, весной 1945 года Меркадер в сопровождении своего адвоката выезжал в город к зубному врачу. Не застав врача, они провели в городе целый день. Поездка к врачу была повторена спустя два дня, причём на этот раз "узник" свободно прогуливался по городу без сопровождения адвоката. Новый, 1946 год ему было разрешено встретить в доме своего приятеля, бывшего заключённого, с которым Рамон подружился в тюрьме. Из-за того, что возможности побега даже в таких условиях были упущены, "один агент, причастный к делу, высказал по этому поводу нашим работникам горькие и резкие упреки, обвинив их в нерешительности, излишней перестраховке, в бессмысленной трате больших денег и т. п." [821].
  
  За попытками организовать побег из тюрьмы убийцы Троцкого тщательно следили британская и американская разведки. В 1941-1943 годах цензура США и Великобритании перехватила около 20 писем, циркулировавших по линии связи Нью-Йорк - Мексика и обратно, и раскрыла содержащиеся в них тайнопись и шифры. В результате этого было выяснено, что акция, направленная на организацию побега, готовится советскими резидентурами в Мехико и Нью-Йорке, а её участниками являются не менее двух десятков лиц разных национальностей, которыми руководят опытные разведчики, работающие под прикрытием представительств СССР в Нью-Йорке и Мексике. Были выяснены даже имена этих людей: секретарь посольства СССР в США Василий Зубилин (В. М. Зарубин), М. А. Шаляпин, Г. Б. Овакимян, Лев Тарасов (Л. П. Василевский) и Павел Кларин (П. П. Пастельняк) [822]. Двое последних были в 1941 году по представлению Берии награждены орденами за активное участие в операции "Утка".
  
  В 1946 году американская разведка организовала утечку сведений по этому делу в печать, где появились сообщения о том, что "заговор, который готовился в течение нескольких лет... окончился неудачей благодаря бдительности американских разведывательных органов" [823]. В начале 1946 года американские журналы "Нью Лидер" и "Тайм" сообщили, что в план организации побега убийцы была вовлечена некая женщина-коммунистка из Нью-Йорка, но американская и мексиканская полиция осуществили необходимые меры предосторожности, помешавшие реализации этого плана [824].
  
  Раскрытие планов побега не изменило комфортных условий пребывания Меркадера в тюрьме. С 1946 года его регулярно стала навещать индианка Ракелия Мендоса, снабжавшая его медикаментами и ежедневно приносившая ему в камеру домашние обеды. Вплоть до освобождения Меркадера она выполняла роль связника, а ещё во время его пребывания в тюрьме вступила с ним в брак и регулярно наносила ему супружеские визиты, которые были разрешены мексиканскими законами. Через Ракелию Меркадер пересылал письма родным в Москву.
  
  На протяжении ряда лет мексиканские власти прилагали настойчивые усилия для обнаружения подлинного имени Меркадера. Уже в первые дни следствия судья обратился к профессору криминологии Альфонсо Куарону с просьбой провести медико-психологическое исследование личности убийцы. Используя различные психологические и медицинские тесты, Куарон дал много ценных данных о характерологических особенностях "Морнара", но не сумел найти никаких доказательств его идентичности.
  
  Полиция установила, что убийца не является ни бельгийцем, ни французом, ни канадцем. Выйти на "испанский след" мешало то обстоятельство, что на протяжении ряда лет заключённый упорно заявлял, что не знает испанского языка и ни разу ничем не обнаружил своё знакомство с ним.
  
  В 1945 году для защиты "Морнара" был нанят мексиканский адвокат Эдуарде Сенисерос. Меркадер назвал ему своё настоящее имя и изложил подлинные мотивы убийства. Как рассказал Сенисерос в 1975 году комиссии МКЧИ (Международного комитета Четвёртого Интернационала), Меркадер объяснял причину совершения им террористического акта тем, "что считал: в коммунистическом движении "не должно быть двух лидеров: Сталина и Троцкого, поскольку это разделяет марксистские силы"" [825]. Разумеется, Сенисерос никому не сообщил, кем является на самом деле его подзащитный.
  
  Первое доказательство идентичности Меркадера поступило от бывшего лидера ПОУМа Хулиана Горкина, проживавшего тогда в Мексике. Связавшись с другими испанскими изгнанниками, Горкин установил в 1947 году, что матерью убийцы была Каридад Меркадер, но ничего более конкретного о самом убийце не мог обнаружить [826].
  
  Несколько бывших членов интернациональных бригад опознали Меркадера по фотографиям и сообщили, что он получил в Испании рану в предплечье, следы которой были обнаружены на теле убийцы. Окончательную ясность внёс Куарон, во время своей поездки в Испанию в 1950 году раздобывший в тамошних полицейских архивах досье Меркадера с фотографией и отпечатками пальцев, взятыми после его ареста в 1935 году в Барселоне [827]. Вслед за этим были получены сведения о членах семьи Меркадера и месте их пребывания.
  
  Когда в Мексику было доставлено из Испании полицейское досье Меркадера, его дальнейшее запирательство стало бессмысленным. Перед лицом неопровержимых улик Меркадер признал своё настоящее имя и своё происхождение из богатой испанской семьи. Но вплоть до своего освобождения он отказывался признать, что убил Троцкого по приказу из Москвы, по-прежнему подчёркивая личные мотивы убийства.
  
  В определённых сталинистских кругах Меркадера рассматривали как героя. В кампанию его прославления включился известный кубинский поэт Николас Гильен, который в "Элегии о Жаке Морнаре" патетически писал:
  
  
  
  Суровым и жёстким он был,
  
  Его голос угрюмым,
  
  И его призвание было - быть сталью
  
  (Не был. Есть.
  
  Этот человек живёт и сейчас).
  
  Он живёт.
  
  Из стали.
  
  Из стали создан он.
  
  Сталь!
  
  Он живёт.
  
  
  
  Никто не смог документально доказать участие органов НКВД в убийстве Троцкого. Это стало очевидным только после освобождения Меркадера, отбывшего полностью свой тюремный срок. Незадолго перед выходом из тюрьмы ему был вручен чехословацкий паспорт. 6 мая 1960 года Меркадер был выпущен на свободу и в тот же день вылетел в Гавану. 7 мая он уже находился на борту теплохода, направлявшегося из Гаваны в Москву. Ещё через две недели он встречал в Москве Ракелию [828]. В Москве он получил советские документы на имя Рамона Ивановича Лопеса.
  
  Председатель КГБ Шелепин направил Хрущёву докладную записку с предложениями о награждении Меркадера, предоставлении ему советского гражданства и решении вопросов его материально-финансового обеспечения. В этой записке "подвиги" Меркадера живописались следующим образом: "В силу своей безграничной преданности делу коммунизма и Советскому Союзу в период следствия и судебного разбирательства, а также на протяжении почти 20-летнего пребывания в тюрьме в условиях не прекращавшейся против него кампании угроз и провокаций, проявил смелость, стойкость и высокую идейность, присущие настоящему коммунисту, и сохранил в тайне свою связь с органами государственной безопасности Советского Союза".
  
  На основе этой записки 31 мая был подписан указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось: "За выполнение специального задания и проявленные при этом героизм и мужество присвоить тов. Лопесу Рамону Ивановичу звание Героя Советского Союза с вручением ему ордена Ленина и медали "Золотая Звезда"". В печати этот указ, разумеется, не был опубликован. 8 июня Председатель Президиума Верховного Совета СССР Брежнев вручил в Кремле Меркадеру высшую правительственную награду Советского Союза [829].
  
  По личному ходатайству Долорес Ибаррури и по специальному решению ЦК КПСС Меркадер был зачислен на должность старшего научного сотрудника в Институт марксизма-ленинизма, где он занимался историей гражданской войны в Испании. Кроме должностного оклада, он получал пенсию от КГБ. Ему была предоставлена четырёхкомнатная квартира в Москве и подмосковная государственная дача. Ещё при жизни Меркадера его новое имя (Лопес) было выгравировано на почётной мраморной плите в вестибюле здания КГБ.
  
  Тем не менее обласканный советскими властями Меркадер временами проявлял строптивость. Когда он приехал в Советский Союз, то первым делом спросил, где находится сейчас Леонид Котов (Эйтингон), и был изумлён, узнав, что его наставник и непосредственный руководитель содержится в тюрьме. В течение 60-х годов Меркадер неоднократно обращался в ЦК и КГБ с просьбами об освобождении Эйтингона и Судоплатова. Он сумел дойти даже до Суслова, который заявил ему: "Мы решили для себя судьбу этих людей раз и навсегда. Не суйте нос не в свои дела" [830].
  
  В начале 70-х годов Меркадер заявил, что он и его жена тяжело переносят местный климат. Узнав об этом, "кубинские друзья" пригласили его в свою страну, предложив ему работать в качестве консультанта по вопросам трудового воспитания в системе МВД. В конце 1973 года на Кубу выехала Ракелия с детьми. Спустя год к ним присоединился Меркадер. Он скончался в этой стране 18 ноября 1978 года. Согласно его воле, урна с его прахом была захоронена на московском кладбище. В 1987 году на могиле появилась гранитная плита с выгравированной на ней золотыми буквами надписью "Лопес Рамон Иванович, Герой Советского Союза".
  
  Семье Меркадера учредили пенсии с выплатой в валюте: Ракелии пожизненно, а детям - до достижения совершеннолетия. В Москве из родных Меркадера остался только его младший брат Луис, который сумел вернуться в Испанию только в 80-х годах. Там он стал работать преподавателем Мадридского университета и выпустил книгу о своём брате.
  
  В беседе с корреспондентом "Известий" Л. Меркадер заявил, что в Москве много раз мысленно садился за эту книгу, но всякий раз останавливал себя. "Почему?" - "Отвечаю искренне: я боялся, боялся КГБ, его длинных рук, боялся, что меня никогда не выпустят на родину - ведь я знал очень много" [831].
  
  
  
  
  V
  
  
  
  Идеологическая подготовка покушения
  
  Неустанная подготовка к проведению операции "Утка" шла одновременно в нескольких странах. Были созданы два террористических центра - в Париже и в Нью-Йорке. Берия распорядился, чтобы Судоплатов и Эйтингон немедленно отправились в Париж для оценки группы террористов, направляемой в Мексику. В Париже активную помощь им оказывал "важный агент" под кодовой кличкой Гарри - англичанин Моррисон, член так называемой особой террористическо-диверсионной группы Серебрянского, сыгравший ключевую роль в похищении архивов Троцкого в ноябре 1936 г. Моррисон имел связи с парижской полицией и добывал подлинные полицейские бланки и печати для подделки паспортов и видов на жительство, что позволяло советским агентам оседать во Франции [832].
  
  В начале войны в Европе была перестроена схема связи с агентами, находящимися в Мексике. Из прежнего плана была исключена Франция, а посреднический пункт был организован в США.
  
  В 1938 году Руби Вайль, знавшая Сильвию Агелофф с начала 30-х годов, когда они обе работали в Американской рабочей партии, предложила сопровождать Сильвию в поездке в Европу, куда последняя отправлялась для участия в Учредительном конгрессе IV Интернационала. В июне этого года Вайль познакомила Сильвию с Меркадером. В январе 1939 года Сильвия Агелофф покинула Париж и возвратилась в США [833].
  
  В октябре 1939 г. в Нью-Йорк прибыл Эйтингон, основавший в Бруклине импортно-экспортную фирму, которая использовалась как центр связи и как "крыша" для Меркадера. Теперь Меркадер, прибывший в сентябре 1939 года в Нью-Йорк и через три недели после этого направившийся в Мексику, мог совершать поездки в Нью-Йорк для встреч с Эйтингоном [834].
  
  Меркадер прибыл в США с канадским паспортом на имя Фрэнка Джексона. Этот паспорт принадлежал гражданину Канады, натурализованному югославу Тони Бабичу, погибшему в испанской войне. Такой способ внедрения агентов в различные страны НКВД широко использовал с начала гражданской войны в Испании. У всех интербригадовцев отбирались паспорта, которые затем передавались шпионам, забрасываемым в соответствующие страны.
  
  В январе 1940 года в Мехико приехала Сильвия Агелофф, в течение двух месяцев работавшая секретарём у Троцкого. Ежедневно "Джексон" подвозил её к дому Троцкого, а вечерами ожидал её у ворот виллы, беседуя с наружными и внутренними охранниками. В марте 1940 года Агелофф вернулась в Нью-Йорк.
  
  Во время пребывания Сильвии в Мехико она спросила "Джексона", где помещается офис, в котором он работает. "Джексон" назвал комнату 820 в одном из крупных офисных домов. Сильвия послала туда Маргариту Росмер, которая эту комнату не обнаружила. Тогда "Джексон" назвал другой номер комнаты, в которой находился мальчишка-курьер, подтвердивший, что "Джексон" действительно там бывает. Впоследствии выяснилось, что эта комната использовалась также и Сикейросом [835].
  
  Поскольку с внедрением "Раймонда" (кодовая кличка Меркадера в НКВД) в окружение Троцкого ничего не получалось, то, по словам Эйтингона, решено было организовать вооружённый налёт на дом Троцкого. Для проведения налёта были подобраны через Сикейроса необходимые люди. Сам Эйтингон не встречался с участниками операции и всю работу проводил через Сикейроса [836].
  
  Покушению предшествовала интенсивная идеологическая подготовка, за ходом которой Троцкий тщательно следил по сообщениям коммунистической газеты "Ля вое де Мехико", органа Мексиканской конфедерации труда "Эль популяр" и ломбардистского журнала "Футуро". 2 июля 1940 года он заявил на суде, что с особой уверенностью ожидал покушения с начала 1940 года. Объясняя причины этого, он указал, в частности, на состоявшийся в марте этого года съезд Коммунистической партии Мексики, провозгласивший курс на истребление "троцкизма". Этому съезду предшествовал кризис руководства партии, начавшийся в ноябре-декабре 1939 года. "Неизвестно кем был выработан особый документ, так называемые "Материалы для дискуссий", опубликованные в "Ля вое" 28 января и представлявшие анонимный обвинительный акт против старого руководства (Лаборде, Кампо и др.), виновного будто бы в "примирительном" отношении к троцкизму" [837].
  
  В июле 1978 года Валентине Кампо сообщил на страницах французской газеты "Юманите", что официальный эмиссар Коминтерна, специально прибывший в Мексику из Европы, предложил ему организовать террористический акт против Троцкого. После того как Кампо отказался выполнить эту директиву, он был исключён из партии [838].
  
  Не зная о конкретной причине изгнания Кампо, Троцкий тем не менее писал: "Сейчас совершенно очевидно, что переворот внутри коммунистической партии был тесно связан с данным из Москвы приказом о покушении. Вероятнее всего, ГПУ наткнулось на известное сопротивление среди руководителей компартии, которые привыкли к спокойной жизни и могли бояться очень неприятных политических и полицейских последствий покушения. Именно в этом лежит, очевидно, источник обвинения против них в "троцкизме". Кто возражает против покушения на Троцкого, тот, очевидно... "троцкист"" [839].
  
  Предвестие готовящегося покушения Троцкий видел и в том, что некая анонимная комиссия, действовавшая внутри Мексиканской компартии, отстранила от работы весь Центральный Комитет партии, избранный на предшествующем съезде, а прения по вопросу "Борьба против троцкизма и других врагов народа", как явствовало из отчёта о съезде в "Ля вое де Мехико", происходили не на открытых заседаниях съезда, как по другим вопросам повестки дня, а на закрытом заседании особой комиссии [840]. Что же касается открытого доклада мартовскому съезду, сделанному членом ЦК Сальгадо, то он, по словам Троцкого, "превзошёл все рекорды лжи, установленные международным сталинизмом. Побеждая брезгливость, приведу несколько образцов: "Правительство Карденаса разрешило въезд Троцкого вопреки мнению рабочих организаций; это дало Троцкому возможность создать в нашей стране руководящий центр его интернациональной организации шпионажа на службе всех контрреволюционных сил... да послужит это нам примером, чтоб усилить нашу борьбу против троцкизма и чтоб изгнать шефа этой банды шпионов из нашей страны"" [841].
  
  За этим последовал новый взлёт клеветнической кампании, отличавшейся от предшествующих лишь тем, что до заключения блока Сталина с Гитлером Троцкий изображался в сталинистской печати не иначе как со свастикой, а после вторжения Красной Армии в Финляндию он был внезапно превращён теми же органами печати в агента Соединённых Штатов.
  
  Первого Мая по улицам Мехико прошла инспирированная сталинистами демонстрация под лозунгами "Троцкого - вон!". В тот же день "Ля вое" опубликовала манифест компартии к народу, который гласил: "Иностранные шпионы и провокаторы должны быть изгнаны из страны, и в первую очередь их самый злостный и опасный главарь: Лев Троцкий" [842]. Однако большинство трудящихся страны не пошло за коммунистами и ломбардистами, продолжая сохранять симпатии к Троцкому. В этой связи Троцкий писал: "Первоначальный широкий план: добиться массового движения за изгнание Троцкого из Мексики, потерпел полное крушение. ГПУ пришлось встать на путь террористического акта. Но необходимо было попытаться подготовить к этому акту общественное мнение. Так как ГПУ не собиралось признать своё авторство в убийстве, то необходимо было связать террористический акт с внутренней политической борьбой в Мексике" [843].
  
  Благоприятную обстановку для этого создавала начавшаяся кампания по выборам президента республики. Сталинисты и ломбардисты стали изображать Троцкого сторонником реакционного генерала Альмазана, что не помешало им позже приписать альмазанистам организацию покушения. "В строгом соответствии со всей системой ГПУ,- писал Троцкий,- забота о том, чтобы направить следствие на ложный след, включена была уже в самый план покушения. Связывая полицейских, покушавшиеся кричали: "Да здравствует Альмазан!" ...Эти люди руководствуются в своей деятельности тем правилом, которое Сталин применял раньше, чем его формулировал Гитлер: "чем грубее ложь, тем скорее ей поверят"" [844].
  
  Изображая Троцкого "врагом мексиканского народа", "Ля вое" 24 декабря 1939 г. обвинила его в том, что он "вмешивается в дела Латинской Америки на стороне империалистических государств". Эта кампания достигла особого остервенения в дни, непосредственно предшествующие бандитскому налёту на дом Троцкого. Приводя соответствующие выдержки из номера "Ля вое" от 19 мая 1940 года, Троцкий замечал: "Так пишут люди, которые собираются завтра сменить перо на пулемёт. Редакция "Ля вое" знала о предстоящем покушении и готовила к нему общественное мнение партии и сочувствующих кругов" [845].
  
  На основании анализа статей сталинистских газет Троцкий писал: "ГПУ одновременно готовило - по разным каналам - и конспиративный заговор, и политическую защиту, и дезинформацию следствия" [846].
  
  По свидетельству Робинса, примерно за 10 дней до 24 мая Троцкий собрал товарищей из охраны и сказал им, что истерическая кампания по его дискредитации достигла апогея - с тем чтобы оправдать его предстоящее убийство в глазах общественного мнения [847].
  
  
  
  
  VI
  
  
  
  Покушение в ночь на 24 мая
  
  В распоряжение банды Сикейроса резидентура НКВД передала немало материалов, которые должны были обеспечить чёткую ориентацию налётчиков на территории виллы.
  
  Перебежавший после войны на Запад шифровальщик НКВД В. Петров сообщил, что он имел возможность ознакомиться с одним из досье по убийству Троцкого. Это была толстая папка, содержавшая снимки, сделанные внутри сада и виллы и изображавшая заборы, охранников, Троцкого с женой, Троцкого, пьющего чай с друзьями, и многое другое. Эти снимки были сделаны агентами НКВД, в разное время внедрёнными в окружение Троцкого. Наиболее важным таким агентом, как заметил Петров на основании знакомства с досье, была женщина-секретарь, завербованная ещё во время пребывания Троцкого в Норвегии [848].
  
  Данный факт подтвердил впоследствии Судоплатов, назвавший имя этой женщины - Мария де Лас Эрас. Помимо плана виллы, тайно переправленного ею в Москву ещё до её отзыва из Мексики (из-за её связей с Орловым, который, по мнению руководителей операции, мог разоблачить её), она дала характеристику телохранителей Троцкого и тщательный анализ деятельности его секретариата. Вся эта важная информация была направлена Судоплатовым Эйтингону, который в свою очередь передал её Сикейросу [849].
  
  Хорошо зная о неприглядных действиях Сикейроса во время его пребывания в Испании, Троцкий, по словам Н. И. Седовой, ожидал, что этот авантюрист примет активное участие в покушении.
  
  Около 4 часов утра 24 мая примерно 20 человек в форме мексиканских полицейских и военнослужащих напали на виллу Троцкого. Они бесшумно разоружили и связали полицейских наружной охраны и вызвали звонком дежурившего в это время внутреннего охранника Роберта Шелдона Харта. Харт открыл калитку и впустил налётчиков во двор. Они отключили звуковую сигнализацию, схватили и изолировали в закрытых помещениях нескольких охранников, а других членов охраны отрезали от дома пулемётным огнем. Группа нападавших устремилась к дому, заняла с двух сторон позиции напротив спальни Троцкого и открыла перекрестный огонь из ручного пулемёта и стрелкового оружия. Весь налёт продолжался 10-15 минут, в течение которых нападавшие выпустили из автоматического оружия более трёхсот пуль. После этого бандиты захватили две машины, принадлежащие охране Троцкого, и, уезжая, бросили в дом зажигательные снаряды, вызвавшие пожар, который Троцкий и его жена смогли потушить. Помимо этого у дверей спальни была оставлена зажигательная бомба, начиненная полутора килограммами динамита. Взрывное устройство бомбы не сработало из-за какой-то технической неисправности. Следствие установило, что заложенная в ней сила взрыва была такова, что могла снести весь дом до основания [850].
  
  Описывая действия нападавших, Троцкий обращал внимание на исключительно высокую технику покушения. "Убийство не удалось,- писал он,- вследствие одной из тех случайностей, которые входят неизбежным элементом во всякую войну. Но подготовка и выполнение покушения поражают своей широтой, обдуманностью и тщательностью. Террористы прекрасно знают расположение дома и его внутреннюю жизнь. Они достают полицейское обмундирование, оружие, электрическую пилу, морские лестницы и пр. Они с полным успехом связывают внешнюю полицейскую охрану, парализуют внутреннюю стражу правильной стратегией огня, проникают в помещение жертвы, стреляют безнаказанно в течение трёх-пяти минут, бросают зажигательные бомбы и покидают арену нападения без следов. Такое предприятие не под силу частной группе. Здесь видна традиция, школа, большие средства, широкий выбор исполнителей. Это работа ГПУ" [851].
  
  Руку ГПУ (НКВД) Троцкий видел и в том, что нападавшие имели несколько зажигательных снарядов, два из которых они бросили в комнату внука. "Участники покушения преследовали, таким образом, не только убийство, но и поджог. Единственной целью их могло быть при этом уничтожение моих архивов. В этом заинтересован только Сталин, так как архивы имеют для меня исключительную ценность в борьбе против московской олигархии... Зажигательные снаряды представляют собою, таким образом, нечто вроде визитной карточки Сталина" [852].
  
  Троцкий и его жена сумели спастись только потому, что Наталья Ивановна увлекла мужа в дальний угол спальни и заставила его лечь на пол. Троцкий считал, что они "помогли счастливому случаю тем, что не потеряли голову, не метались по комнате, не кричали, не звали на помощь, когда это было бы безнадёжно, не стреляли, когда это было бы безрассудно, а молча лежали на полу, притворяясь мертвыми" [853].
  
  Объясняя неудачу покушения, Судоплатов подчёркивал, что "группа захвата не была профессионально подготовлена для конкретной акции... В группе Сикейроса не было никого, кто бы имел опыт обысков и проверок помещений или домов" [854]. Нападавшие не являлись прямыми агентами НКВД, их подобрал Сикейрос только для участия в данной операции.
  
  
  
  
  VII
  
  
  
  Роль Роберта Шелдона Харта
  
  Через час после покушения на виллу Троцкого прибыл начальник секретной службы национальной полиции Мексики полковник Санчес Салазар, который возглавил следствие по делу о покушении.
  
  Одним из самых загадочных аспектов налёта, осложнивших следствие, была роль Роберта Шелдона Харта, двадцатитрёхлетнего охранника из США, всего полтора месяца назад прибывшего в Койоакан. В момент нападения Харт охранял ворота, которые он не должен был открывать никому без разрешения Гарольда Робинса. Однако он открыл калитку нападавшим, вместе с которыми покинул виллу после налёта.
  
  Наталья Ивановна вспоминала, что "вскоре по приезде к нам Шелдон получил урок от Льва Давидовича. У нас производился ремонт, каждые 15-20 минут надо было отпирать ворота, чтоб выпустить рабочего с тачкой на улицу и потом впустить его обратно. Боб (так они звали Харта.- В. Р.) был увлечён постройкой клетки (для птиц), чтоб не отрываться от работы, он давал ключ от ворот рабочему. Это не ускользнуло от внимания Л. Д. Последний объяснил ему, что это очень неосторожно со стороны Боба, и прибавил: "Вы, первый, можете оказаться жертвой своей неосторожности!"" [855] Однако Седова полагала, что этот случай свидетельствовал лишь о легкомыслии молодого охранника.
  
  Фанни Янович, русская секретарша Троцкого, помогавшая ему в работе над книгой "Сталин", рассказывала, что Харт спрашивал её каждый день, как продвигается эта работа, что Троцкий написал нового о Сталине. По её словам, за день до нападения Харт вёл себя крайне нервно [856]. После налёта один из полицейских сообщил, что видел, как Харт шёл через ворота, протестуя, но не сопротивляясь, поддерживаемый под руки двумя налётчиками [857]. Впоследствии один из участников налёта заявил на следствии, что видел Харта, говорящего "в нервной, но дружеской манере" с "французским евреем", следы которого никогда не отыскались [858].
  
  Судьбой Харта заинтересовалось американское консульство в Мексике. Через час после налёта, по распоряжению консула США Шоу, сотрудник консульства Макгрегор посетил Троцкого и беседовал с ним. На следующий день состоялась беседа Шоу с Троцким, который выразил готовность оказывать помощь американским властям в выяснении судьбы Харта.
  
  Вскоре после налёта в Мехико прибыл отец Харта, преуспевающий бизнесмен, бывший другом директора ФБР Гувера. Он сообщил, что Харт никогда не испытывал симпатий к Троцкому, а, напротив, был сторонником Сталина. В нью-йоркской квартире Шелдона Харта был обнаружен большой портрет Сталина [859]. Известно было также, что Шелдон в прошлом был членом официальной Коммунистической партии США. В его комнате Робинс нашёл испано-английский словарь с подписью Сикейроса.
  
  Салазар был убеждён, что Харт был в сговоре с бандитами и уехал с ними по собственной воле. Троцкий же упорно отказывался верить в вину Харта. "Если бы Шелдон был агентом ГПУ,- говорил он,- то он имел бы возможность убить меня ночью без всякого шума и скрыться, не приводя в движение 20 человек, которые все подвергались большому риску... Поэтому я с самого начала заявил себе самому и своим друзьям, что я буду последним, который поверит в участие Шелдона в покушении" [860].
  
  На протяжении месяца полиция разыскивала Харта. 25 июня его тело с пулей в затылке было найдено во дворе дома, который арендовали участники покушения, родственники и друзья Сикейроса. Вслед за этим вновь возникли две версии. Салазар настаивал на том, что Харт был агентом ГПУ, убитым своими соучастниками из-за опасения, что он может рассказать лишнее, если попадёт в руки полиции. Троцкий оставался убеждённым в том, что Харт "был не участником покушения, а жертвой его" [861].
  
  Во время следствия арестованные участники покушения подтвердили версию Салазара и рассказали, что Харта подкупил некий "французский еврей", который был известен им под кличкой Филипп.
  
  Диего Ривера рассказывал советскому журналисту Папорову, что этим "французским евреем" был Г. Рабинович, который находился среди налётчиков вместе с подчинённым ему Витторио Видали, известным итальянским коммунистом, действовавшим в Испании и Мексике под испанским именем [862].
  
  Виктор Серж, находившийся во время покушения в Мексике и тщательно изучивший материалы следствия, считал вторым по значению (после Сикейроса) руководителем покушения иностранца-еврея, превосходно говорящего по-французски, который появился во время атаки на автомобиле, чтобы убедиться, что операция прошла успешно [863].
  
  В литературе, посвящённой покушению на Троцкого, вопрос о роли Харта долгие годы служил предметом дискуссий. Даже Судоплатов в своих предсмертных воспоминаниях излагал версию, согласно которой Григулевич, подружившийся с Хартом, на рассвете 24 мая постучал в ворота виллы. Узнав его голос, "Харт допустил непростительную ошибку - он приоткрыл ворота, и группа Сикейроса ворвалась в резиденцию Троцкого... Харт был ликвидирован, поскольку знал Григулевича и мог нас выдать" [864].
  
  Рассекреченные недавно документы НКВД показали, что правда лежала посредине между версиями Салазара и Троцкого. Харт был завербован в Нью-Йорке резидентурой НКВД и значился в её досье под кличкой Амур. Когда он был направлен в Мексику американскими троцкистами, то получил от сталинской агентуры данные для установления контактов с тамошней резидентурой НКВД [865]. Эти факты совпадают с конфиденциальным сообщением Григулевича, который спустя много лет после событий в Койоакане рассказал Папорову, что Харта завербовал в Нью-Йорке Григорий Рабинович [866].
  
  Однако Харт, согласившийся выполнять шпионско-агентурные задания НКВД, по-видимому, не предполагал, что НКВД планирует убийство Троцкого. Поэтому, открыв ворота и увидев банду налётчиков, он сделал всё, что мог, чтобы помешать довести до конца её зловещие планы. Это следует из заявления Эйтингона во время его допроса, проведённого 9 марта 1954 года. "Во время операции было выявлено, что Шелдон оказался предателем,- заявил Эйтингон.- Хотя он и открыл дверь калитки, однако в комнате, куда он привёл участников налёта, не оказалось ни архива, ни самого Троцкого. Когда же участники налёта открыли стрельбу, Шелдон заявил им, что если бы знал всё это, то он, как американец, никогда не согласился бы участвовать в этом деле. Такое поведение послужило основанием для принятия на месте решения о его ликвидации. Он был убит мексиканцами" [867].
  
  
  
  
  VIII
  
  
  
  Версия о самопокушении
  
  Седова вспоминала, что Троцкий принимал самое активное участие в следствии по делу о покушении. "Вялый ход его беспокоил Л. Д. чрезвычайно. Терпеливо и неутомимо он следил за ним, разъяснял положение дела и суду и печати, делал сверхъестественное насилие над собой, чтобы опровергать очевидную и безнадёжную ложь или злонамеренные двусмысленности, и делал всё это со свойственным ему напряжённым вниманием, от которого не ускользала ни одна мелочь... И уставал. Спал плохо всё с теми же мыслями, с ними же и просыпался. Я слышала, как иногда наедине с собой, из внутренней глубины своей, Лев Давидович говорил: "устал... устал"" [868].
  
  С одинаковым вниманием Троцкий следил и за следственными действиями полиции, и за выступлениями сталинистской печати.
  
  До конца мая полиции не удавалось напасть на след преступников. Это обстоятельство вынуждало сталинистскую печать на первых порах выступать с осторожными заявлениями. В ближайшие дни после покушения орган Толедано - газета "Эль популяр" поместила на первой странице заголовок, набранный крупным шрифтом: "Покушение на Троцкого - покушение против Мексики". Передовая статья под тем же заглавием требовала строжайшего расследования и наказания преступников, "независимо от их политического направления и от той иностранной державы, с которой они связаны". Редакция стремилась этим создать впечатление беспристрастного и патриотического негодования и отделить себя от убийц, которые могли в ближайшие дни оказаться в руках полиции. Однако призыв искать преступников независимо от той державы, с которой они были связаны, получил в статье ограничительное толкование, поскольку в ней с возмущением утверждалось, что "враги Мексики" будут приписывать покушение Сталину.
  
  Когда со времени покушения прошло три дня, опасность ареста главных участников налёта могла считаться устранённой, поскольку за этот срок они сумели перебраться за границу по заранее заготовленным фальшивым паспортам. Тогда инсинуации коммунистической и ломбардийской прессы, поначалу осторожные, стали принимать всё более смелый и вызывающий характер. 27 мая "Эль популяр" поместила передовую, в которой говорилось: "Покушение каждый день возбуждает всё больше сомнений и кажется более подозрительным и менее логичным... Троцкий открыл войну народов против Мексики. Поэтому покушение против него есть акт международного шантажа". Статья приписывала покушение американским империалистам, стремящимся к интервенции в Мексике и опирающимся в этих попытках на своего агента - Троцкого. Газета "Националь", в которой сталинисты также играли ведущую роль, заявила, что Троцкий подвергся "театральному" (!) покушению в своём доме [869].
  
  Первого июня "Ля вое де Мехико" писала: "События, имевшие место недавно в Мексике, были ловко подстроены ничтожным Троцким и его бандой". Так родилась версия "самопокушения", в которой Троцкий усматривал "несомненный элемент сумасшедшего дома: наглость и безнаказанность легко доходят до грани безумия. Но в этом безумии есть система, неразрывно связанная с именем ГПУ" [870].
  
  Версия "самопокушения" была изложена в официальном письме Ломбарде Толедано министру внутренних дел Мексики, где утверждалось, что покушение на Троцкого являлось обманчивой игрой и что Троцкий виновен в шпионаже в пользу иностранных держав. Эта версия была подхвачена реакционной американской газетой "Nation", которая опубликовала статью под заглавием "Мошеннический заговор в Мексике" [871].
  
  Кампания просталинской прессы в сочетании с ещё более циничной устной агитацией и закулисными маневрами, проводимыми Толедано и его союзниками, оказала неблагоприятное воздействие на ход следствия: полиция была отвлечена на ложный путь на несколько дней, за которые ведущие участники покушения смогли покинуть пределы страны.
  
  28 мая следственные органы уже были наведены на версию "самопокушения", о чём свидетельствовал резкий поворот, происшедший в ориентации следствия и в отношении полиции к ближайшему окружению Троцкого. 30 июня были арестованы 4 человека: секретари и охранники Отто Шюсслер и Чарльз Коронель, ответственные за связь с властями и друзьями Троцкого в Мехико, а также мексиканец Сендехас и чех Базан, молодые друзья Троцкого, посетившие его дом для выражения своего сочувствия. Целью этих арестов было добиться полной изоляции Троцкого, пресечь его связи с внешним миром. От арестованных членов охраны полицейские требовали признать, что Троцкий приказал им произвести "автопокушение", бросая при этом издевательские реплики по адресу Троцкого, его жены и его сотрудников [872].
  
  После этих событий, писал Троцкий, "нас сразу окружила атмосфера враждебности. В чём дело? Мы недоумевали. Этот поворот не мог совершиться самопроизвольно. Он должен был иметь конкретные императивные причины. Никакого подобия фактов или данных, которые могли бы оправдать подобный поворот, следствие не обнаружило и обнаружить не могло. Я не нахожу другого объяснения повороту, кроме чудовищного давления аппарата ГПУ, опирающегося на всех своих "друзей". За кулисами следствия совершился подлинный coup d"etat. Кто руководил им?" [873]
  
  Через неделю после покушения возмущенный Троцкий обратился с письмом к Карденасу, в котором говорилось:
  
  "Г. Президент!
  
  В конце 1936 г., в минуту крайней опасности не только для моей жизни, но и для моей политической чести, я обратился к Вам из далёкой Норвегии, и Вы оказали мне великодушие, гостеприимство. Сейчас, в критическую минуту, когда полицейские власти Мексики совершают явную ошибку и явную несправедливость по отношению к моим сотрудникам и ко мне, я вынужден снова апеллировать непосредственно к Вам. Мой дом подвергся атаке банды ГПУ. Генерал Нунез (начальник мексиканской полиции.- В. Р.) объявил мне от Вашего имени, что полиция сделает всё для раскрытия преступления. Ничего другого я, разумеется, и не мог ожидать от руководимых Вами властей. Однако я должен с огорчением констатировать, что отношение полиции к делу резко изменилось за последние три дня. То обстоятельство, что нападавшим, несмотря на приведённую ими в движение огромную машину убийств, не удалось убить меня, косвенно как бы ставится мне в вину...
  
  Г. Президент, этот образ действий не нов. Когда банда норвежских фашистов совершила в 1936 году нападение на мой дом, чтобы похитить мои архивы и, если возможно, меня самого, норвежские власти начали с ареста преступников, но затем пошли по линии наименьшего сопротивления: объявили атаку фашистов "шуткой" и арестовали меня и мою жену. Несколько месяцев назад авторы "шутки" помогли Гитлеру овладеть Норвегией.
  
  Следствие вступило на ложный путь. Я не боюсь сделать это заявление, ибо каждый новый день будет опровергать постыдную гипотезу самопокушения и компрометировать её прямых и косвенных защитников" [874].
  
  Вынужденный опровергать ложную и нелепую версию, Троцкий писал: "если даже допустить невозможное, именно, что... я решил организовать "автопокушение" во имя неизвестной цели, то остаётся ещё вопрос: где и как я достал 20 исполнителей? Какими путями обмундировал их в полицейскую форму? Вооружил их? Снабдил всем необходимым? И пр. и пр. Иначе сказать, каким образом человек, живущий почти совсем изолированно от внешнего мира, умудрился выполнить предприятие, которое под силу только могущественному аппарату?" [875]
  
  Получив письмо Троцкого, Карденас распорядился немедленно освободить его друзей и сотрудников и направить следствие на разработку более правдоподобных версий покушения. Вскоре Салазар сумел узнать, что несколько недель назад кто-то просил у одного из следователей полиции раздобыть несколько комплектов полицейской формы. Допрошенный следователь назвал имя человека, который разыскивал полицейскую форму. Им оказался член МКП Луис Мартинес. Тот в свою очередь сознался, что его просил достать комплекты полицейской формы член ЦК МКП Серрано Андонеги. После этого был произведён ряд обысков, позволивших выявить почти всех участников налёта. Более 20 человек были арестованы. Они назвали руководителя операции - Сикейроса, раздававшего полицейскую форму и оружие и самолично возглавлявшего налёт, будучи одетым в форму майора полиции [876].
  
  25 июня второстепенные участники налёта были освобождены. Девять человек были приговорены к тюремному заключению. Но, как сообщила 16 июня нью-йоркская "Таймс", "полиция ищет четырёх человек‹"», которых считают организаторами покушения" [877].
  
  Тем не менее "Эль популяр" опубликовала статью, в которой утверждалось, что единственным настоящим преступником был Шелдон Харт. "За покушение,- говорилось в статье,- ответственна банда неконтролируемых элементов и агентов-провокаторов. Само присутствие Троцкого в Мексике представляет собой акт провокации против Мексиканской компартии и против самой Мексики" [878].
  
  23 июня, когда имена главных участников покушения были выяснены, руководство Мексиканской компартии выпустило заявление, ставившее задачей полностью отмежеваться от налётчиков. В нём говорилось, что "множество лиц оказываются прямо или косвенно замешанными, среди них Давид Альфаро Сикейрос, на которого указали как на руководителя нападения... Коммунистическая партия Мексики заявляет категорически, что никто из участников провокации не является членом партии, что всё это элементы безответственные и агенты-провокаторы". В то же время некоторые партийные деятели во время следствия пытались реанимировать версию "самопокушения". Так, член политбюро МКП Серрано Андонеги заявил, что Троцкий давал Сикейросу деньги не то на издание какого-то журнала, не то... на организацию "автопокушения" [879].
  
  
  
  
  IX
  
  
  
  "Коминтерн и ГПУ"
  
  Сразу же после того, как в мировой печати появились сообщения о неудаче покушения, Судоплатов был вызван на дачу Берии. "Берия был взбешён,- вспоминал об этой встрече Судоплатов.- Глядя на меня в упор, он начал спрашивать о составе одобренной мною в Париже группы и о плане уничтожения Троцкого. Я ответил, что... ожидаю подробного отчёта из Мексики по радиоканалам через день-два" [880].
  
  После этого Берия и Судоплатов отправились к Сталину на ближнюю дачу. Сталин подтвердил своё прежнее решение, заявив: "Акция против Троцкого будет означать крушение всего троцкистского движения. И нам не надо будет тратить деньги на то, чтобы бороться с ними и их попытками подорвать Коминтерн и наши связи с левыми кругами за рубежом. Приступите к выполнению альтернативного плана, несмотря на провал Сикейроса, и пошлите телеграмму Эйтингону с выражением нашего полного доверия".
  
  Судоплатов подготовил текст такой телеграммы, закончив её словами: "Павел шлёт наилучшие пожелания". Павел - кодовое имя Берии [881].
  
  Ещё через два дня был получен краткий отчёт Эйтингона о неудаче покушения. Эйтингон сообщал, что готов приступить к осуществлению альтернативного плана с участием Меркадера.
  
  Восьмого июня Берия направил Сталину и Молотову копию более подробного донесения Эйтингона, в котором говорилось: "О нашем несчастье вы знаете из газет подробно... Пока все люди целы, и часть уехала из страны... Принимая целиком на себя вину за этот кошмарный провал, я готов по первому Вашему требованию выехать для получения положенного за такой провал наказания" [882].
  
  В заключении "Центра" по поводу налёта Сикейроса говорилось: "Мексиканской полиции удалось раскрыть все обстоятельства подготовки и совершения покушения, а также установить многих исполнителей" [883].
  
  Пока начал проводиться в жизнь второй вариант террористического плана, мексиканская сталинистская пресса продолжала публиковать инсинуации о Троцком. Уже после того, как полиция напала на след действительных убийц, 29 мая "Эль популяр" напечатала декларацию Коммунистической партии, которая требовала не наказания террористов, а высылки Троцкого из страны [884].
  
  Всё это побудило Троцкого приступить к более активным действиям по разоблачению лжецов и провокаторов. 1 июня перед группой журналистов он обвинил Сталина и НКВД в организации покушения и заявил, что "следующее покушение на мою жизнь неизбежно" [885]. В тот же день он опубликовал в мексиканских газетах письмо президенту республики, в котором называл Толедано моральным соучастником покушения и обвинил газеты "Ля вое де Мехико", "Эль популяр" и журнал "Футуро" в том, что они получают денежные средства от Советского правительства [886]. "Футуро" и "Эль популяр" немедленно возбудили против Троцкого иск о клевете. На слушаниях этого дела Троцкий подтвердил своё утверждение, что названные им издания являются полуофициальными органами НКВД и пользуются его материальной поддержкой [887]. После этого "Ля вое де Мехико" также обратилась к прокуратуре с требованием привлечь Троцкого к юридической ответственности за "диффамацию".
  
  На протяжении июня - июля Троцкий продолжал встречаться с сотрудником американского консульства Макгрегором, которому он рассказал о свидетельствах, собранных им по делу о покушении. Он сообщил Макгрегору названия сталинистских изданий в Мексике, а также имена политических и рабочих лидеров и правительственных чиновников, связанных с Мексиканской компартией. В частности, он заявил, что в ЦК этой партии работает один из ведущих агентов Коминтерна - Карлос Контеро [888] (псевдоним Витторио Видали) и Энрике Мартинес Ригги, имевший прямые связи с Москвой и возглавлявший чистку МКП весной 1940 года [889].
  
  Готовясь к новому судебному расследованию, Троцкий написал свою последнюю крупную статью "Коминтерн и ГПУ", которую он завершил 17 августа, т. е. за три дня до покушения Меркадера.
  
  Публикуя посмертно эту статью, редакция "Бюллетеня оппозиции" назвала её "самым драматическим документом политической литературы современности: в нём человек объясняет нам, почему его должны убить, обнажает нити интриги, всё теснее его обволакивающие, разоблачает мотивы убийцы" [890].
  
  В этой статье Троцкий описывал политическое перерождение Коминтерна, закономерно повлекшее коррумпирование его секций и особенно их "вождей". "В первый период советского режима,- писал он,- когда революция шла от опасности к опасности, когда все силы уходили на гражданскую войну с её свитой голода и эпидемий, к Октябрьской революции и Коминтерну примыкали в разных странах наиболее смелые и бескорыстные революционеры. Из этого первого революционного слоя, который делом доказал свою верность Октябрьской революции в трудные годы, не осталось сейчас в Коминтерне буквально ни одного человека. Путём непрерывных исключений, материального давления, прямого подкупа, чисток и расстрелов тоталитарная клика Кремля окончательно превратила Коминтерн в своё покорное орудие. Нынешний руководящий слой Коминтерна, как и отдельных его секций, состоит из людей, примкнувших не к Октябрьской революции, а к победоносной олигархии, источнику высоких политических титулов и материальных благ... Они с восторгом и завистью взирают на вторжения Красной Армии в Польшу, Финляндию, Балтийские страны, в Бессарабию потому, что такие вторжения немедленно ведут к передаче власти местным сталинским кандидатам на тоталитарное господство" [891].
  
  Далее Троцкий переходил к одной из наиболее острых тем, щедро эксплуатируемой прежними и нынешними антикоммунистами,- о том, что деятельность Коминтерна оплачивалась "московским золотом".
  
  Приводя декрет Совнаркома от 13 декабря 1917 года о финансовой помощи, которую Советская республика будет оказывать революционным движениям в других странах, Троцкий писал, что такая помощь "началась с того часа, когда большевики взяли в свои руки власть". Однако тогда дело шло об открытой помощи коммунистическим партиям, которая отнюдь не обусловливалась их покорным подчинением диктату Москвы. "Партии, получавшие помощь, пользовались полной внутренней демократией, в том числе - полной свободой критики по отношению к Советскому правительству. На конгрессах Коминтерна шла всегда страстная идейная борьба, причём бывало не раз, что мы с Лениным оставались в меньшинстве" [892].
  
  Начало перерождения дела финансовой помощи иностранным коммунистическим организациям Троцкий датировал тем временем, когда Сталин и Бухарин захватили в свои руки руководство Коминтерном. "Система подкупа и развращения руководителей рабочего движения в других странах начали систематически применяться, примерно, с 1926 года... С этого же времени начинается непримиримая борьба оппозиции ("троцкистов") против финансового произвола и подкупов в Коминтерне и на его периферии" [893].
  
  После победы правящей фракции над левой оппозицией и утверждения сталинистского режима в СССР и в международном коммунистическом движении "международная солидарность" превратилась в унизительную зависимость от Кремля. "Финансовая помощь стала формой подкупа... Теперь эта "помощь" стала ощущаться даже агентами Москвы, как постыдная и унизительная зависимость, в которой не следует открыто признаваться" [894].
  
  Под влиянием разоблачений оппозиции Сталин оказался вынужден публиковать нечто вроде финансовых отчётов Коминтерна. "Надо сказать сразу,- подчёркивал Троцкий,- что эти отчёты, обработанные в лаборатории ГПУ, совершенно нереальны. Весь бюджет преуменьшен в несколько раз. Секретные расходы не упомянуты вовсе. Источник поступления доходов замаскирован" [895]. При всём этом в отчётах неизменно встречается особая статья: субвенции партийным периодическим изданиям. Что же касается секретных расходов, то они связаны с вмешательством ГПУ в дела Коминтерна и его секций, осуществлением тайных операций ГПУ за рубежом с помощью иностранных коммунистических партий.
  
  В подтверждение этого Троцкий ссылался на конкретные факты, изложенные в книгах бывшего члена ЦК Компартии Испании Э. Маторраса "Коммунизм в Испании. Его ориентация, его организация, его методы" и одного из основателей Компартии США, на протяжении 20 лет бывшего членом ИККИ и его президиума Б. Гитлова "Я свидетельствую". Наиболее исчерпывающие свидетельства связей Коминтерна с ГПУ и финансовой зависимости компартий от ГПУ принадлежали, по словам Троцкого, бывшему главе советской разведывательной сети в Западной Европе В. Кривицкому, причём эти сведения "имеют юридический вес свидетельского показания", так как Кривицкий дал их под присягой комиссии палаты депутатов США [896].
  
  Троцкий приводил также свидетельское показание И. Закса, в течение 15 лет игравшего руководящую роль в коммунистическом движении Латинской Америки, и письма Кривицкого и Гитлова с выражением готовности ответить под клятвой на вопросы мексиканского суда. Более того, Гитлов и Кривицкий прислали Троцкому специальные показания для мексиканского суда, причём в заявлении Кривицкого, которое, по его словам, "могло быть использовано для любого суда в Мексике по делу Льва Троцкого", говорилось: "ГУГБ (Главное управление государственной безопасности НКВД.- В. Р.) организует террористические акты за границей... Организаторами этих террористических актов являются ответственные агенты ГУГБ за границей. Убийцы всегда иностранцы, находящиеся на службе в ГУГБ... Некоторые из них - по соображениям конспиративного характера официально не принадлежат к партии" [897].
  
  Освещая события, связанные с покушением, совершённым 24 мая, Троцкий писал, что он никогда не считал непосредственным организатором этого покушения Мексиканскую коммунистическую партию. "ГПУ пользуется компартией, но вовсе не сливается с нею" [898]. "Для преступлений ГПУ крайне характерно разделение труда между тайными убийцами и легальными "друзьями": уже во время подготовки покушения, наряду с подпольной работой конспирации, ведётся открытая клеветническая кампания с целью скомпрометировать намеченную жертву. То же разделение труда продолжается и после совершения преступления: террористы скрываются; на открытой сцене остаются их адвокаты, которые стараются направлять внимание полиции на ложный след" [899].
  
  
  
  
  X
  
  
  
  Убийца появляется в доме Троцкого
  
  Пока Троцкий вёл неустанную борьбу за установление правды о налёте банды Сикейроса, его будущий убийца осторожно, но настойчиво готовился к внедрению в его дом. Через Сильвию Агелофф он познакомился с супругами Росмерами и охотно поддерживал это знакомство, предлагая им пользоваться его машиной и оказывая другие мелкие услуги. Росмеры часто путешествовали с ним, устраивали совместные пикники в сельской местности. Поскольку Маргарита Росмер была очень дружна с Седовой, близость Меркадера с Росмерами не могла не вызвать доверия к нему со стороны Седовой и, следовательно, Троцкого.
  
  Рассказывая об отношениях между Росмерами и Меркадером, Жан Ван Хейженоорт писал: "Существует один вопрос, который до сих пор ставит меня в тупик. Почему особенности языка Меркадера не вызвали подозрений у Росмеров? Меркадер говорил, что он был бельгийцем, но... его французский язык был пересыпан испанизмами. Французский язык бельгийца отличается от французского языка испанца. Росмер, будучи французом, знал свой язык в совершенстве... Как он мог не заметить чего-то неправильного в речи Меркадера?" [900]
  
  По приезде в Мексику с "Джексоном" (Р. Меркадером) произошла поразительная перемена. До этого он изображал себя перед Сильвией Агелофф и её окружением совершенно аполитичным человеком. Как сообщила Сильвия Комиссии по антиамериканской деятельности в 1950 году, в Париже он "казался совершенно не интересующимся политикой любого направления... Он казался заинтересованным только спортом, театром, музыкой и другими вещами такого рода" [901].
  
  Теперь же в разговорах с охранниками и Росмерами "Джексон" не только часто говорил о своём интересе к политике и троцкистскому движению, о своём знакомстве с европейскими троцкистами, но даже упоминал о пожертвованиях, которые он якобы делал французской секции IV Интернационала.
  
  Объясняя Сильвии причины своего пребывания в Мексике, "Джексон" говорил, что занимается здесь выгодным бизнесом - экспортом бананов и сигар в Англию. Этот бизнес он осуществляет на службе у крупного торгового босса из США, который щедро платит ему.
  
  28 мая, через три дня после налёта банды Сикейроса, Росмеры должны были покинуть Мексику и выехать на пароходе в Европу. "Джексон" предложил довезти их на своей машине до порта и утром в назначенное время подъехал к вилле. Узнав об этом, Троцкий сказал, что неудобно, чтобы "муж Сильвии" ожидал у ворот, и предложил пригласить его на прощальный завтрак с Росмерами. Так "Джексон" впервые оказался на вилле Троцкого и встретился с ним. С тех пор охранники свободно пропускали "Джексона" на виллу. Его ни разу не обыскивали, так как Троцкий запретил применять подобные меры к людям, постоянно посещавшим виллу, сказав, что недоверие унижает человеческое достоинство. По тем же мотивам Троцкий запретил охранникам находиться в его кабинете и даже за его дверью, когда он встречался с посетителями [902].
  
  Согласно записям в книге посетителей виллы, "Джексон" побывал на ней двенадцать раз и находился там в общей сложности около четырёх с половиной часов. За это время Троцкий и Седова беседовали с ним по нескольку минут в саду и два раза в доме. Следствие установило, что до дня убийства Троцкий оставался с "Джексоном" наедине всего один раз - в течение 10 минут 17 августа.
  
  В июне Сильвия поехала в Нью-Йорк. Вслед за ней отправился в Нью-Йорк и "Джексон". Спустя три недели они вернулись в Мексику. Вслед за ними в Мексику выехала Каридад. В конце июля Эйтингон сообщил условным письмом Центру, что у них "всё в порядке" [903].
  
  После возвращения из Нью-Йорка "Джексон" продолжал время от времени посещать виллу Троцкого. Однажды он обратил внимание на то, что рабочие укрепляют наружную стену. "Джексон" спросил Хансена: "Зачем они это делают?" Хансен ответил, что работа производится для того, чтобы обезопасить виллу от возможного следующего налёта. "Джексон" на это заметил: "Это не остановит ГПУ" [904]. В другой раз, говоря с Сильвией о майском налёте, он сказал: "В следующий раз ГПУ использует другой способ" [905].
  
  В июле "Джексон" вновь отправился в Нью-Йорк, где пробыл три недели. После возвращения из этой поездки, как вспоминала Седова, он выглядел крайне нервным и истощённым, его лицо стало бледным и серым. "Его визит в Штаты совершенно изменил его. Несколько вульгарный бонвиван, который раньше казался вполне удовлетворенным своей лёгкой жизнью, внезапно впал в ужасное нервное состояние" [906].
  
  На протяжении нескольких недель, когда "Джексон" посещал виллу, он не вызывал подозрений у Троцкого. Это тем более удивительно, что вскоре после нападения банды Сикейроса Троцкий сказал мексиканскому журналисту Эдуарду Варгасу: "Я буду убит либо одним из тех, кто находится здесь, либо одним из тех, кто имеет доступ в этот дом. Потому, что Сталин не может оставить меня в живых" [907].
  
  Постоянное ожидание нового покушения не ввергло Троцкого в депрессию. Он не раз успокаивал жену, озабоченную теми же мыслями о неизбежности скорой гибели. "Открывая утром или закрывая вечером массивные железные ставни, устроенные нашими друзьями в нашей спальне... Лев Давидович иногда говорил: "Ну, теперь до нас не доберутся никакие Сикейросы",- вспоминала Н. И. Седова.- А просыпаясь, он приветствовал меня и себя: "Вот нас с вами этой ночью и не убили, а вы всё недовольны"... Один раз после такого "приветствия" он в раздумьи прибавил: "Да, Наташа, мы получили отсрочку"" [908].
  
  После покушения 24 мая в руководящих органах троцкистской партии США вновь обсуждался вопрос о защите Троцкого. Делегация партийных деятелей посетила Мехико, где на совещании с Троцким было решено принять новые меры по усилению охраны. Высота стены, опоясывающей виллу, была поднята с 10 до 15 футов. В Соединённых Штатах было собрано несколько тысяч долларов для обороны дома. "В тот час, когда смертельный удар был нанесён,- вспоминал Кэннон,- я возвращался поездом из специальной поездки в Миннеаполис. Я отправился туда с целью подбора новых, особо квалифицированных товарищей для охраны в Койоакане" [909].
  
  Лев Давидович был очень тронут подарком, присланным ему друзьями из Лос-Анджелеса после налёта банды Сикейроса - металлическим жилетом, напоминавшим древнюю кольчугу. Он настаивал на том, чтобы этот жилет надевал каждый из охранников, находившихся в данный момент на наиболее ответственном посту.
  
  "После неудачи, которую потерпели наши враги в атаке 24-го мая,- вспоминала Н. И. Седова,- мы твёрдо знали, что Сталин на этом не остановится, и готовились... Знали также, что ГПУ прибегнет к другой форме нападения. Не исключали удара и "одиночки", подосланного и купленного ГПУ. Но ни кольчуга, ни шлем не могли бы предохранить. Невозможно было эти средства защиты применять изо дня в день, невозможно было превратить свою жизнь только в самозащиту - она теряла в таком случае всякую ценность" [910].
  
  Постоянно висящая над головой опасность побудила Троцкого мобилизовать все свои силы на работу, охватывающую самый широкий круг теоретических и политических проблем. К последним месяцам его жизни, может быть, в особенности относятся слова Джеймса Кэннона: "Он знал, что он обречён, и лихорадочно работал, чтобы оставить нам, а через нас - человечеству всё, что только возможно. В последние одиннадцать лет своего изгнания он приковал себя к письменному столу и работал с такой энергией, с такой настойчивостью, с такой выдержкой, как никто из нас не умеет работать, как только гении умеют работать. Он работал, чтоб излить на бумаге всё богатое содержание своего могучего ума и сохранить это в... письменной форме для нас и для тех, кто придёт после нас" [911].
  
  В доме Троцкого по-прежнему царила интеллектуальная, творческая атмосфера, в которую Троцкий вовлекал всех людей из своего окружения. Как вспоминал один из секретарей Троцкого, "часто в случайном разговоре за обеденным столом всплывал какой-нибудь вопрос, завязывалась дискуссия, и Старик высказывал какие-нибудь новые и свежие взгляды. Почти неизменно замечания, сделанные мимоходом в обеденной беседе, позднее появлялись либо в книге, либо в статье или письме" [912].
  
  Сразу же после покушения 24 мая Троцкий стал заниматься вопросом о хранении своих архивов. После 7 ноября 1936 года, когда ГПУ похитило в Париже 65 кг его архивов, различные научные учреждения США обратились к нему с просьбой передать наиболее ценную в историческом смысле часть архивов в их библиотеки и хранилища. Адвокат Троцкого Альберт Гольдман вёл по этому поводу длительные переговоры с библиотекой, основанной бывшим президентом США Гербертом Гувером, с Чикагским и Гарвардским университетами. В результате этих переговоров договор на передачу архивов был заключён с Гарвардским университетом.
  
  После покушения 24 мая директор библиотеки Гарвардского университета прислал Троцкому письмо, в котором настаивал на скорейшем получении архивов. Сообщая об этом секретарю внутренних дел Мексики, Троцкий уточнял, что "дело идёт об архивах советского периода моей деятельности и о моей переписке, кончающейся декабрём 1936 г., т. е. до моего въезда в Мексику. Что касается писем, рукописей и документов за время моего пребывания в Мексике, то они полностью останутся со мной до тех пор, пока я буду пользоваться гостеприимством этой страны". Троцкий просил, чтобы компетентные чиновники секретариата внутренних дел, знающие иностранные языки, в том числе русский, совместно с представителем посольства США, обещавшего оказать содействие в пересылке рукописей, просмотрели архивы, подлежащие отправке в Гарвардский университет, после чего все рукописи были бы заделаны в герметические ящики во избежание их вскрытия на границе [913].
  
  Тем временем будущий убийца делал всё возможное, чтобы втереться в доверие к Троцкому. В августе он появился на вилле без предварительного приглашения, с букетом цветов и огромной коробкой конфет, присланной, по его словам, Сильвией. В этот день "Джексон" впервые заговорил с секретарями Троцкого о развитии мирового троцкистского движения, упомянул некоторые имена его руководителей в различных странах и намекнул, что мог бы содействовать движению материально [914].
  
  Девятого августа Сильвия вернулась в Мехико. После её приезда состоялось несколько визитов "Джексона" в Койоакан. По-видимому, во время первого из этих визитов он заговорил с Троцким о своём желании оказать материальную поддержку троцкистскому движению. По словам Хансена, Троцкий говорил, что "Джексон" ещё до этого рассказал ему об оказанной им финансовой помощи французской троцкистской партии.
  
  10 августа, когда Троцкий находился в саду, "Джексон", который крайне редко беседовал о своём "бизнесе" даже с Сильвией, заговорил с Троцким о своём "боссе", "замечательном бизнесмене", финансовые дела которого складываются очень благоприятно. К этому он прибавил, что его работодатель, зная о материальных трудностях Троцкого и троцкистов, посоветовал ему оказать им помощь.
  
  Этот короткий разговор о финансовых спекуляциях и готовности материально помочь троцкистскому движению вызвал раздражение у Троцкого и Седовой. "Кто этот сказочно богатый босс,- сказал Троцкий Наталии Ивановне,- мы должны узнать это. "Джексон" может оказаться спекулянтом с фашистскими замашками. Было бы лучше прекратить посещение нашего дома мужем Сильвии" [915].
  
  Тем не менее спустя несколько дней появившиеся в саду "Джексон" и Сильвия были приглашены в дом на чашку чая. Во время беседы Сильвия горячо защищала точку зрения меньшинства американской троцкистской партии. "Джексон", хотя и не вполне внятно, возражал ей и доказывал правоту позиции Троцкого в дискуссии.
  
  17 августа "Джексон" неожиданно появился вновь в саду. Он сказал Троцкому, что просит прочитать набросок его статьи, направленной против раскольников в троцкистском движении, США. Троцкий предложил ему пройти в кабинет, где они впервые оказались наедине на протяжении нескольких минут. "Я его [Джексона] не видела, не была, к сожалению, дома,- вспоминала об этом визите Седова,- но Л. Д. мне рассказал, что "Ж" (Троцкие назвали Джексона Жасоном.- В. Р.) был у него и несколько удивил его своим поведением. Говорил об этом Л. Д. так, как будто не хотел на этом останавливаться, но в то же время, учитывая какие-то новые обстоятельства, не мог не поделиться со мной своим впечатлением: "Приносил конспект своей статьи, в сущности несколько фраз... путанно. Я дал ему кое-какие указания. Посмотрим". И ещё: "Он вчера совсем не был похож на француза, уселся вдруг на мой письменный стол и всё время был в шляпе".- "Да, странно",- удивилась я... Мне показалось, что в этот раз он увидел в "Ж" нечто иное, но не успел, вернее, не спешил ещё сделать вывода" [916].
  
  В более поздних воспоминаниях Седова писала, что Троцкий в этот день сказал ей о "Джексоне": "Мне он не нравится. Какого сорта этот парень? Мы должны провести небольшое расследование о нём... Я не хочу его больше видеть" [917].
  
  Однако Троцкий не смог проверить свои подозрения, в частности, потому, что в его окружении не было людей, прибывших из Испании. Если бы прошло ещё несколько дней, Меркадер мог быть расконспирирован прибывшим в Мексику членом ПОУМа Бартоломе Коста-Амиком, встречавшимся с Троцким во время своей предыдущей поездки в Мексику в 1937 году, когда он собирал средства для ПОУМа. Теперь Коста-Амик приезжал в Мексику в качестве эмигранта. В беседе с советским журналистом в начале 90-х годов Коста-Амик сказал, что он "мог предотвратить убийство Троцкого... если бы оказался в Мехико на несколько дней раньше. Ведь первое, что я сделал бы, это пошёл к Троцкому. И очень вероятно, что встретил бы там каталонца Рамона Меркадера, который зачастил в этот дом. Я ведь хорошо знал и его, и его мать Каридад... Я знал, что Каридад и её сын были фанатичными коммунистами, из тех, которые поклонялись Сталину и беспрекословно выполнили бы любое указание Кремля... Рамон был добровольным стукачом ГПУ ещё в Испании, в середине тридцатых годов, выявляя "неблагонадёжных" среди местных коммунистов, и я, конечно, предупредил бы Льва Давидовича, что за человек приходит к нему в дом под видом бельгийского журналиста... Мысль о том, что я мог спасти его, не даёт мне покоя до сих пор" [918].
  
  Существует версия о том, что после встречи с "Джексоном" 17 августа Троцкий обратился к своему секретарю Джозефу Хансену и настойчиво просил его выяснить, "кто такой этот Джексон". Когда в 70-е годы Международный комитет IV Интернационала, проводивший расследование обстоятельств убийства Троцкого, пришёл к выводу о неблаговидной роли Хансена и потребовал от него ответить на ряд острых вопросов, Хансен заявил, что "не может вспомнить, говорил ли ему Троцкий о своих опасениях относительно Джексона" [919].
  
  Во всяком случае, никаких справок о "Джексоне" наведено не было, и, когда спустя два дня он вновь появился в саду Троцкого, Троцкий не выгнал его, а пригласил в свой кабинет.
  
  В дни, непосредственно предшествующие убийству, происходили последние тайные встречи Меркадера с Эйтингоном и Каридад, в ходе которых отрабатывались детали террористического акта. Предполагалось, что Меркадер нанесёт Троцкому бесшумный смертельный удар и вслед за этим быстро покинет виллу, не возбуждая подозрений охраны,- с тем чтобы немедленно сесть в автомобиль, в котором неподалёку от ворот его будут поджидать Эйтингон и Каридад.
  
  В расчёте на благополучный выход из дома и дальнейший скорый выезд из страны Меркадеру были подготовлены выездные документы.
  
  Основываясь на своих беседах с Эйтингоном и Меркадером в 60-70-е годы, Судоплатов рассказывал, что существовал ещё один план, обсуждавшийся Эйтингоном, Каридад и Меркадером. Он сводился к тому, что во время нахождения Меркадера на вилле Троцкого Эйтингон, Каридад и группа из пяти боевиков попытаются ворваться на виллу и завязать перестрелку с охранниками, во время которой Меркадер убьёт Троцкого и покинет виллу. Однако Меркадер не согласился с этим и убедил Эйтингона в том, что он "один приведёт смертный приговор в исполнение", используя навыки, полученные им во время партизанской войны в Испании [920].
  
  При выборе орудия убийства "тройка" пришла к выводу, что лучше всего использовать малый ледоруб альпиниста, поскольку его легче скрыть от охранников и им можно нанести бесшумный удар, так, чтобы никто не успел прибежать на помощь Троцкому. Надеясь на свою физическую силу, Меркадер хотел убить Троцкого одним ударом ледоруба. Кроме того, в день убийства он захватил с собой нож и пистолет.
  
  Решимости Меркадеру, несомненно, прибавляло и то обстоятельство, что в законах Мексики отсутствовала высшая мера наказания, стало быть, даже при самом неблагоприятном для него исходе покушения ему была бы сохранена жизнь.
  
  
  
  
  XI
  
  
  
  Последний день
  
  20 августа Троцкий поднялся в 7 часов утра и сказал жене: "Знаешь, я сегодня с утра, по крайней мере, совсем хорошо себя чувствую, давно так не было". Хорошее физическое состояние окрыляло его надеждой поработать в этот день "как следует". "Последнее время,- вспоминала Седова,- Л. Д. жаловался на общее недомогание, которое время от времени им овладевало... А сегодняшний день нам показался началом лучшего периода в его физическом состоянии. И выглядел он хорошо" [921].
  
  После завтрака Троцкий ещё раз сказал, что хорошо себя чувствует и хочет начать диктовку статьи о военной мобилизации в Соединённых Штатах. От этой работы он был оторван в час дня приходом его адвоката Ригалго. После его визита Троцкий зашёл к жене, чтобы сообщить, не без сожаления, что придётся отложить начатую статью и вернуться к работе, подготавливаемой им к суду по делу о "диффамации".
  
  До пяти часов вечера Троцкий продиктовал в диктофон несколько кусков статьи о мобилизации в США и около пятидесяти небольших страниц с разоблачением инсинуаций газеты "Эль популяр".
  
  В 5 часов 30 минут явился без приглашения "Джексон", одетый так же, как и 17 августа,- в шляпе и с плащом, висящим на левой руке, прижатой к телу. Между тем он всегда хвастался, что не носит ни шляпы, ни плаща - даже в самую скверную погоду, а этот день был ясным и солнечным.
  
  Вид "Джексона" был очень нервным, а цвет лица - серо-зелёным. Встретившая его Наталья Ивановна подумала про себя: "Почему он стал приходить так часто?" "Почему вы в шляпе и с плащом? - спросила она его.- Погода такая солнечная". "Да, но вы знаете, это не надолго, может пойти дождь",- ответил "Джексон". Затем он направился к Троцкому, находившемуся у кроличьих домиков. Сопровождавшая его Седова спросила: "А статья ваша готова?" - "Да, готова". "Он вынул стеснённым движением руки, продолжая не отрывать её от корпуса и прижимая плащ, в котором были зашиты, как потом стало известно, топор и кинжал, и показал мне несколько листиков, напечатанных на машинке" [922].
  
  Как и два дня назад, Троцкий, обменявшись несколькими словами с "Джексоном", пригласил его в свой кабинет. Через несколько минут Меркадер нанёс альпенштоком по его голове страшный удар, который, какой полагал, немедленно убьёт Троцкого. Однако Троцкий издал пронизывающий крик, повернулся, напал на убийцу и успел схватиться за альпеншток.
  
  В 1969 году, когда Судоплатов впервые за 30 лет встретился с Меркадером, последний рассказал, что в ответ на эту реакцию Троцкого он растерялся и не смог заколоть Троцкого, хотя имел при себе нож. "Представьте,- говорил Меркадер,- ведь я прошёл партизанскую войну и заколол ножом часового на мосту во время гражданской войны в Испании, но крик Троцкого меня буквально парализовал" [923].
  
  Вспоминая об этих минутах, Седова рассказывала: "Я услышала ужасный, потрясающий крик. Не отдавая себе отчёта, чей это крик, я бросилась на него. Между столовой и балконом, на пороге, у косяка двери, опираясь на него... стоял Лев Давидович... с окровавленным лицом и ярко выделяющейся голубизной глаз без очков и с опущенными руками... Я обняла его... Мы отошли на несколько шагов и Л. Д. с моей помощью опустился на пол, на дорожку.
  
  - Наташа, я тебя люблю...- он сказал это так неожиданно, так значительно, почти строго, что я, без сил от внутреннего содрогания, склонилась к нему...
  
  - Знаешь, там,- он глазами указал на дверь своей комнаты,- я почувствовал... понял, что он хочет сделать... он хотел меня... ещё раз... но я ему не дал,- говорил спокойно, тихо, прерывающимся голосом" [924].
  
  Тем временем в кабинет ворвались охранники, которые стали жестоко избивать "Джексона". В этот момент покушавшийся - в первый и последний раз - потерял контроль над собой, однако, не забыв о том, что не должен говорить по-испански. Он кричал на французском языке: "Они заставили меня сделать это... Они держат в тюрьме мою мать. Они собираются убить её... Пожалуйста, убейте меня! Я хочу умереть!" [925]
  
  Услышав крики "Джексона", Седова спросила Троцкого: "Что делать с этим? Они его убьют". ""Нет... убивать нельзя, надо его заставить говорить",- всё так же с трудом, медленно произнося слова, ответил мне Л. Д." [926].
  
  Услышав это, охранники стали добиваться от убийцы признаний в том, что он действовал по приказу ГПУ. Не вполне придя в себя от шока, но твёрдо помня легенду, "Джексон" ответил, что его послало не ГПУ, а какой-то человек, которого он не знает, но который заставил его это сделать.
  
  Вскоре приехал доктор, который, осмотрев рану, сказал Троцкому, что она "не опасна". "Л. Д. принял это спокойно, почти равнодушно, как будто другого мнения от врача в таком положении и нельзя ожидать,- вспоминала Седова,- но, обратившись к Джо [Хансену] по-английски и указав на сердце, он сказал: "Я чувствую здесь... что это конец, на этот раз они имели успех"... Меня он щадил" [927].
  
  Затем прибыла полиция, отправившая жертву и исполнителя террористического акта под усиленной охраной в больницу. Там Троцкий подозвал Хансена и продиктовал ему: "Пожалуйста, скажите моим друзьям, что я уверен в победе Четвёртого Интернационала... Идите вперёд!" [928]
  
  Вскоре Троцкий впал в бессознательное состояние, из которого его не вывела срочно проведённая операция. "Не спуская глаз, всю ночь я сидела над ним, ждала "пробуждения",- рассказывала Седова.- Глаза были закрыты, но дыхание, то тяжёлое, то ровно-спокойное подавало надежду. Так прошёл и наступивший день. К середине его, по определению врачей, наступило улучшение. Но к концу дня внезапно произошла резкая перемена в дыхании больного: оно стало быстрым, быстрым, внушающим смертельную тревогу... Его приподняли. Голова склонилась на плечо. Руки упали, как после распятия у Тициана на его "Снятии с креста". Терновый венец умирающему заменила повязка. Черты лица его сохранили свою чистоту и гордость. Казалось, вот он выпрямится и сам распорядится собой. Но глубина поражённого мозга была слишком велика. Пробуждения, столь страстно жданного, не свершилось" [929].
  
  В 7 часов 25 минут вечера 21 августа 1940 г. Троцкий скончался.
  
  
  
  
  XII
  
  
  
  Письмо убийцы
  
  Описывая главные задачи операции "Утка", Судоплатов отмечал: "Важно было также выдвинуть подходящий мотив убийства, с тем чтобы скомпрометировать Троцкого и таким образом дискредитировать его движение. Убийство должно было выглядеть как акт личной мести Троцкому, который якобы отговаривал Сильвию Агелофф выйти замуж за Меркадера. Если бы Меркадера схватили, ему надлежало заявить... что Троцкий пытался уговорить его войти в международную террористическую организацию, ставившую своей целью убийство Сталина и других советских руководителей" [930].
  
  В этих целях было сфабриковано письмо Меркадера на французском языке, которое раненый Меркадер поспешил передать работнику медицинской кареты, увозившей его в больницу, и содержание которого вскоре стало достоянием гласности.
  
  В письме автор, называвший себя бельгийским подданным Жаком Морнаром, писал, что хочет "объяснить людям свои мотивы, побудившие его осуществить акт возмездия". Он "сообщал сведения о своих родителях-бельгийцах, о своей учёбе в Бельгии и Франции, о возникшем у него интересе к политической деятельности троцкистов, о своём знакомстве с некоторыми представителями этого движения". Он утверждал, что некий "ведущий член IV Интернационала" (не названный им по имени) предложил ему выехать в Мексику и войти в контакт с Троцким. От этого человека им якобы был получен канадский паспорт на имя Фрэнка Джексона и деньги на поездку.
  
  Далее автор письма обстоятельно излагал мотивы убийства: в результате личного знакомства и "частых дискуссий" с Троцким он постепенно начал разочаровываться в теории и практике троцкизма. Он обнаружил, что Троцкий "был пожираем ненавистью и жаждой мщения" и вступил в заговор с "некоторыми лидерами капиталистических стран". А после того, как Троцкий стал уговаривать его отправиться в Советский Союз для совершения "серии (!) покушений" против различных лиц и в особенности против Сталина, он принял решение устранить этого злодея. В этом ему должен был помочь "иностранный парламентский комитет великой державы" (о каком комитете и какой державе идёт речь, в письме не упоминалось.- В. Р.).
  
  Дополнительным мотивом убийства "Морнар" называл требование Троцкого "покинуть свою жену", поскольку она присоединилась к группе Шахтмана.
  
  Кроме того, в письме говорилось о том, что симпатии Троцкого были на стороне Альмазана и что, вероятно, Троцкий принадлежал к группе заговорщиков, намеревавшихся убить Ломбарде Толедано и Авило Камачо, кандидата в президенты Мексики. Эта часть письма ставила целью настроить против Троцкого мексиканское общественное мнение.
  
  Наконец, "Морнар" сообщал, что партия Троцкого была очень бедна (это заявление противоречило "признаниям" на московских процессах, согласно которым Троцкого и троцкистов финансировали все крупные капиталистические державы) и что лишь "консул одной великой иностранной державы", часто навещавший Троцкого, может ответить на вопрос, откуда брались деньги на охрану дома.
  
  Последние слова письма были как бы скопированы с судебных речей Вышинского: "История оправдает меня за то, что я устранил злейшего врага рабочего класса" [931].
  
  Салазар легко определил, что письмо было напечатано на пишущей машинке за много дней до того, как под ним была поставлена карандашом подпись "Жак" и дата "20.08.1940".
  
  Письмо "Морнара" Д. Кэннон назвал "глупой попыткой полицейского ума восстановить подлоги, дискредитированные в глазах всего света" [932].
  
  Спустя много лет Диего Ривера говорил советскому журналисту Папорову: "Текст письма был неграмотен. Полиция могла цепляться к каждой фразе. Например, Джексон утверждал, что он разочаровался в Троцком. Когда успел, если в общей сложности общался с Троцким четыре часа? Джексон утверждал, что Троцкий предложил ему отправиться в Россию, чтобы совершить там ряд убийств руководителей партии и Красной Армии. Когда и как Троцкий мог доверить такое неизвестному человеку, с которым - это показывают записи в книге внутренних охранников - Троцкий находился наедине всего десять минут 17 августа" [933].
  
  На первом допросе, проведённом Салазаром в приёмном покое больницы, убийца, обретя вновь спокойствие и выдержку, сообщил, что его настоящее имя - Жак Морнар Вандендрейш.
  
  На очной ставке с потрясенной Сильвией, требовавшей от него назвать подлинные причины убийства, "Джексон" (теперь уже "Морнар") повторил изложенную в письме версию и добавил, что Троцкий уговаривал его отправиться в Россию через Шанхай и обещал оплатить ему дорогу.
  
  Первая часть легенды "Морнара" была разоблачена уже в самом начале следствия, когда Салазар пригласил посланника Бельгии в Мексике на очную ставку с "Морнаром". Бельгийский дипломат привёл много фактов, свидетельствующих о том, что "Морнар" не является бельгийцем и все его сообщения о своих родителях и своём пребывании в Бельгии вымышлены.
  
  Ещё до того, как следствие отвергло версию о "Морнаре" как "разочарованном троцкисте", ещё тогда, когда Троцкий находился в госпитале, его секретарь Джозеф Хансен сделал заявление для прессы, в котором главное внимание уделялось характеристике убийцы, причём эта характеристика была составлена в унисон с письмом "Морнара" и была как нельзя более благоприятна для сталинистской пропаганды.
  
  Хансен заявил, что "Троцкий знал лично убийцу более шести месяцев перед убийством", что "Джексон пользовался доверием Троцкого из-за его связи с троцкистским движением во Франции и США", "часто посещал дом Троцкого" и "был известен, как щедрый финансовый сторонник троцкистского движения".
  
  На самом деле "Морнар" был человеком, совершенно чужим Троцкому. Он не являлся членом IV Интернационала и вошел в дом Троцкого, не имея каких-либо рекомендаций от европейских или американских троцкистов. Троцкому и его окружению не было известно о каких-либо связях "Морнара" с троцкистским движением во Франции. Во время своих приездов в Нью-Йорк "Морнар" не вступал ни в какие контакты с Социалистической рабочей партией США. Он встречался с Троцким на протяжении всего 11 недель (а не шести с лишним месяцев). Троцкий не только не питал доверия к "Джексону", но высказывал прямые подозрения относительно него. Что же касается "финансовой щедрости" "Джексона", то она ограничивалась только словами: он никогда не вручал никаких денег Троцкому или близким к нему людям, да Троцкий никогда не принял бы их от этого сомнительного "сторонника" [934].
  
  Лживое заявление Хансена немедленно было растиражировано американской прессой, а это в свою очередь дало возможность советской и коминтерновской печати, со ссылкой на буржуазные газеты, широко распространять версию об убийстве Троцкого одним из его близких приверженцев.
  
  Через два дня после смерти Троцкого в "Правде" появилась краткая заметка: "Лондонское радио сегодня сообщило: "В Мексике в больнице умер Троцкий от пролома черепа, полученного во время покушения на него одним из лиц его ближайшего окружения"". Рядом с этой заметкой была напечатана статья "Смерть международного шпиона", начинающаяся словами: "По сообщению американских газет, на Троцкого, проживавшего последние годы в Мексике, было совершено покушение. Покушавшийся - Жак Морнар Вандендрейш - один из ближайших людей и последователей Троцкого". Вслед за этим в статье кратко излагалась - в духе "Краткого курса истории ВКП(б)" - биография Троцкого, завершавшаяся словами: "Троцкий запутался в собственных сетях, дойдя до предела человеческого падения. Его убили его же сторонники... Троцкий... стал жертвой своих же собственных интриг, предательств, измен, злодеяний" [935].
  
  Волкогонов, ознакомившийся со сталинской правкой на корректуре статьи, писал, что Сталин сделал в ней только ряд вставок, касающихся Троцкого: "Организатор убийц", "Он учил убийству из-за угла", "Троцкий организовал злодейское убийство Кирова, Куйбышева, Горького", "С печатью международного шпиона и убийцы на челе" и т. п. [936]
  
  Ещё дальше пошли некоторые издания зарубежных коммунистических партий. Так, американская "Дейли уоркер" уже 22 августа поспешила заявить, что "Джексон был секретарём Троцкого на протяжении многих лет" [937].
  
  Активную лепту в распространение сталинской версии о причинах убийства Троцкого внесла мексиканская сталинистская печать. Правда, непосредственно после убийства Компартия и Толедано осудили покушение, обвинив в нём провокаторов, заинтересованных в том, чтобы замарать доброе имя Мексики. Однако спустя несколько дней коммунистические и ломбардистские газеты принялись на все лады излагать содержание письма, написанного убийцей в своё оправдание, и изображать Меркадера заядлым троцкистом, разочаровавшимся в своём вожде.
  
  После смерти Троцкого госдепартамент США продолжал проявлять интерес к судьбе Харта и к обстоятельствам убийства Троцкого вообще. В этой связи он сотрудничал с Хансеном, который в сентябре 1940 года посещал американское посольство. 3 сентября Хансен встретился с сотрудником ФБР Макгрегором в американском консульстве и сообщил ему о существовании трёх неопубликованных работ Троцкого... На следующий день Хансен вручил их Макгрегору... Через 5 дней Хансен передал Макгрегору новые материалы, найденные им в письменном столе Троцкого [938]. Отчёты о его сообщениях внимательно изучались в Госдепартаменте. Перед отъездом из Мехико Хансен просил Макгрегора, работавшего в качестве диппредставителя США в Мехико, установить конфиденциальным путём связи со спецслужбами в США. 25 сентября американский консул Джордж Шоу обратился к главе безопасности Госдепартамента в Вашингтоне Раймону Мэрфи с просьбой принять Хансена для получения от него информации. В письме Мэрфи, направленном 28 сентября Шоу, говорилось, что Хансен должен войти в контакт с директором Нью-Йоркского отделения ФБР Сакеттом.
  
  Сообщения Сакетта дошли до Рузвельта, который поручил Гуверу, директору ФБР, заняться этим делом [939]. 9 декабря сотрудник ФБР сообщил Гуверу о встрече агента ФБР Стара, Кэннона и Хансена в штаб-квартире Социалистической рабочей партии. Хансен передал ФБР документ о сети агентов НКВД в США. Однако в интервью, данном в 1977 году комиссии Международного комитета IV Интернационала, Хансен заявил, что не предпринимал никаких попыток установить контакт с ФБР [940].
  
  
  
  
  XIII
  
  
  
  Чем занимался Сталин после убийства Троцкого
  
  "История - большая искусница связывать разное значением и ценой в один нерасторжимый узел,- писал советский историк Гефтер.- И тут она соединила днями: уничтожение Троцкого - и явный надлом столь невероятно до тех пор складывавшегося в его, Сталина, пользу соотношения сил во всемирной схватке. Сладость личного триумфа - и явный сигнал бедствия. Услышал ли? Или торжество от достижения сокровенного (Троцкого нет, нет навсегда!) притупило его чутьё?" [941]
  
  Под "явным надломом" благоприятного для Сталина международного положения Гефтер, очевидно, имел в виду появление первых трещин в советско-германских отношениях. Но Сталин отказывался адекватно реагировать на эти тревожные сигналы, продолжая надеяться на то, что события будут развиваться по прежнему сценарию: Германия будет захватывать новые территории в Европе военной силой, а Советский Союз - "мирным" путём, что приведёт к разделу Европы, а затем и всего мира между антикоминтерновскими державами и Советским Союзом. Поэтому никаких активных дипломатических акций в дни, непосредственно последовавшие за гибелью Троцкого, им осуществлено не было. Зато пристальное внимание Сталина в эти дни было направлено, как это ни удивительно, на расправу с второстепенным писателем Авдеенко за его сценарий "Закон жизни".
  
  Судьба Авдеенко была не совсем ординарной. На рубеже 30-х годов был объявлен так называемый "призыв ударников в литературу". Согласно этому лозунгу, сами рабочие-ударники должны были описывать свои трудовые подвиги. Вслед за этим им должна была оказываться "творческая помощь", с тем чтобы за их счёт пополнялись ряды советских писателей. Из всех потуг создать в ходе этой кампании нечто, напоминающее художественное произведение, выделилась лишь одна повесть под названием "Я люблю", принадлежащая двадцатипятилетнему рабочему магнитогорского комбината Авдеенко. После издания огромным тиражом этой повести, в апологетических тонах описывающей будни "Магнитки", перед Авдеенко открылась головокружительная карьера. Он был избран членом Союза советских писателей, назначен спецкором "Правды" по Донецкому краю, получил шикарные квартиры в Москве и Макеевке. Когда же обнаружилось, что под умелым руководством Мехлиса Авдеенко научился особенно удачно льстить Сталину (так, в выступлении на Съезде советов он обещал, что первым словом, которое произнесёт его будущий сын, будет слово "Сталин"), его стали "для знакомства с капиталистической действительностью" посылать в заграничные круизы и командировки, позволили приобрести редкий в то время зарубежный автомобиль "Бьюик".
  
  За короткое время, помимо множества сервильных статей и очерков, Авдеенко написал несколько графоманских "полотен", последним из которых был сценарий "Закон жизни". Однако фильм, спешно созданный по этому сценарию, вызвал недовольство Сталина. Чтобы "наказать" Авдеенко, Сталин прибегнул к своему излюбленному приёму - неожиданно сбросить человека с вершин карьерного успеха и благополучия в грязь и позор.
  
  Сам Авдеенко узнал о постигшем его остракизме, находясь в Киеве, когда 15 августа увидел, как тщательно заклеиваются свежие афиши с анонсом о появлении фильма на экранах города. Затем он узнал, что сотрудники НКВД на мотоциклах объезжают кинотеатры города, опечатывая коробки с кинолентами "Закона жизни". В тот же день он прочёл анонимную разгромную статью в "Правде" - "Фальшивый закон", которая, как он вскоре узнал, была напечатана по личному заданию Сталина, отредактирована и дописана им. Наконец, ему была доставлена правительственная телеграмма с предписанием Жданова явиться в ЦК.
  
  Девятого сентября Авдеенко был вызван на заседание Оргбюро ЦК, которое продолжалось с 5 часов вечера до 12 ночи. После занудного вступительного слова Жданова и бичующих выступлений приглашённых на заседание членов Президиума Союза советских писателей на сцене внезапно появился Сталин. Расхаживая около трибуны, он несколько раз прерывал выступавших и разражался длинными монологами. В них он не ограничивался репликами типа: "Авдеенко - человек в маске, вражеское охвостье. Говорят, он был рабочим. А разве мы не знаем таких случаев, когда бывший рабочий становился нашим заклятым врагом?" Сталин подробно рассуждал о Шекспире, Гоголе и Чехове, доводил до сведения присутствующих, какой манере письма отдаёт предпочтение [942].
  
  Сразу же после заседания и в последующие дни Авдеенко ожидал ареста. Но Сталин ограничился на этот раз более "мягкими" санкциями. В "Правде" была помещена заметка: "Ввиду того, что, как выяснилось в последнее время, ряд произведений писателя Авдеенко носят не вполне советский характер, а в некоторой части даже антисоветский характер, редакция "Правды" постановила исключить писателя Авдеенко из списка корреспондентов "Правды" и отобрать у него корреспондентскую карточку" [943]. Вслед за этим Авдеенко был исключён из партии, из Союза писателей и выведен из состава Макеевского горсовета как "лишённый доверия избирателей". Его семья была выселена в Макеевке из квартиры и дачи и переселена в бывшее овощехранилище. Все его книги были изъяты из библиотек.
  
  Размышляя спустя много лет над причинами расправы над ним, Авдеенко писал: "Какое зловещее совпадение! В одно и то же августовское время убит Троцкий, а я распят на страницах любимой "Правды". Как неожиданно, как страшно время соединило две судьбы, абсолютно чуждые друг другу... Не время соединило мою беду с бедой Троцкого, а одна и та же карающая, мстящая рука. Понял задним числом и причину необыкновенного, сильнейшего возбуждения Сталина в ту ночь, когда встретился с ним, когда подвергся расправе. Возбудила хозяина кровь Троцкого, его разрубленный череп, предсмертные крики" [944].
  
  Раздражение и гнев Сталина были, по-видимому, во многом вызваны беспокойством по поводу того, не будут ли пойманы соучастники убийства и не "расколется" ли Меркадер, сообщив следствию подлинные мотивы и имена организаторов террористического акта.
  
  Как сообщил 5 марта 1954 года Эйтингон, вечером 20 августа, когда мексиканское радио передало подробности покушения на Троцкого, он и "Мать" немедленно покинули Мексику, выехав на Кубу [945]. Через несколько дней об этом было сообщено Сталину.
  
  Однако и это известие не внесло полного успокоения в жизнь Кремля. Соучастники убийцы, находившиеся за пределами СССР, могли быть арестованы и открыть на следствии подлинную причину убийства и имя убийцы. Как вспоминал Судоплатов, "мне было официально объявлено, что людьми Эйтингона и их работой наверху довольны, но участники операции будут награждены только после возвращения в Москву... Берия спросил меня, удалось ли Каридад, Эйтингону и Григулевичу спастись и надёжно спрятаться. Я ответил, что у них хорошее укрытие, неизвестное Меркадеру" [946].
  
  Это свидетельство говорит о том, что у главных организаторов убийства оставались опасения относительно поведения Меркадера на следствии. Некоторое успокоение принесли первые сообщения о том, что Меркадер точно придерживается в своих показаниях изготовленной для него в НКВД легенды. 19 сентября 1940 года Берия послал спецсообщение Сталину и Молотову: "НКВД направляет вам в переводе с английского письмо, найденное мексиканской полицией в кармане арестованного Жака Морнара. Письмо добыто агентурным путём" [947].
  
  Лишь в июне 1941 года, после возвращения Эйтингона и К. Меркадер в Москву, Берия направил Сталину следующее представление к правительственным наградам: "Группой работников НКВД в 1940 г. было успешно выполнено специальное задание. НКВД СССР просит наградить орденами Союза ССР шесть товарищей, участвовавших в выполнении этого задания. Прошу вашего решения". На этом документе Сталин наложил резолюцию: "За (без публикации)".
  
  В закрытом Указе Президиума Верховного Совета СССР награждёнными орденами значились: К. Меркадер, Судоплатов, Эйтингон, Григулевич, Василевский и Пастельняк (двое последних были работниками советских резидентур в Париже и Нью-Йорке, внесшими важную лепту в подготовку и организацию террористического акта) [948].
  
  
  
  
  XIV
  
  
  
  Деятельность НКВД по борьбе с "троцкистами" после смерти Троцкого
  
  Согласно данным, приведённым в книге Волкогонова, вскоре после получения известия об убийстве Троцкого Берия, исходя из указаний Сталина, отдал распоряжение о "ликвидации в лагерях активных троцкистов". Накануне войны по лагерям прокатилась ещё одна, малозаметная волна, сметающая последних осуждённых, причисленных к "активным троцкистам" [949], [950].
  
  После смерти Троцкого не прекратилось внедрение агентов НКВД в зарубежные троцкистские организации, особенно в Социалистическую рабочую партию США. Судоплатов относил такие акции к "важным приоритетам в работе советской разведки в 1930-1940-х годах" потому, что Сталин хотел получить информацию о том, что будет происходить в троцкистских кругах после убийства Троцкого: "Будут ли троцкисты обладать силой и представлять угрозу для СССР без своего лидера?" Поэтому Сталин регулярно продолжал читать сообщения, приходившие от агента, который сумел проникнуть в редакцию троцкистской газеты, издававшейся в Нью-Йорке. "От него,- вспоминал Судоплатов,- мы получали информацию о планах и целях их движения и строили соответственно свою деятельность по борьбе с троцкизмом. Нередко Сталин имел возможность читать троцкистские статьи и документы ещё до того, как они публиковались на Западе" [951].
  
  В ходе расследования, проведённого в семидесятых годах Международным комитетом IV Интернационала на тему "Безопасность и IV Интернационал", были обнаружены многочисленные факты, свидетельствующие о проникновении агентов НКВД в американское троцкистское движение. Используя материалы архивов Госдепартамента и "шпионских процессов" 50-60-х годов в США, а также свидетельства очевидцев, МКЧИ обнародовал имена советских резидентов и американских агентов, информировавших их о деятельности троцкистов в США.
  
  В конце 30-х годов резидентом, непосредственно занимавшимся американским троцкистским движением, был уже упоминавшийся Г. Рабинович, официально действовавший под прикрытием звания главы представительства Советского общества Красного Креста в США, а перед завербованными им агентами выступавший под именами Роберта, Джо и Джона Рича. 31 августа 1940 года секретарь Троцкого Хансен заявил Макгрегору, что агент ГПУ "Джон" предлагал ему выйти из троцкистской партии и вступить в Компартию США. В шпионскую сеть, созданную Рабиновичем, входили, в частности, Руби Вайль, а также Сильвия Франклин, внедрённая в аппарат Социалистической рабочей партии США и ставшая секретарём её руководителя Джеймса Кэннона [952]. В 1950 году бывший редактор газеты "Нью уоркер" Буденц сообщил Комиссии палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности, специально изучавшей вопрос "Американские аспекты убийства Троцкого", что Сильвия Франклин передавала советской внешней разведке документы партии, включая переписку Троцкого с троцкистами всего мира. Кэннон с негодованием отверг это разоблачение на основании того, что оно принадлежало платному агенту-информатору ФБР, и посчитал его провокацией. Однако на процессах 1960-1962 годов сама Сильвия Франклин вынуждена была признаться в том, что в конце 30-х и в 40-х годах выполняла задания советской разведки.
  
  С конца 20-х годов в международном троцкистском движении активно действовали в качестве агентов-провокаторов братья Соболевичусы, носившие партийные клички Сенин и Велл, а позднее, после переезда в США, принявшие имена Джек Собл и Роберт Соблен.
  
  В 1929 году Соболевичусы примкнули к левой оппозиции. Тогда же Собл был исключён из КПГ. В 1931 году он был завербован ГПУ. В конце 20-х - начале 30-х годов он встречался с Седовым в Берлине, в 1931 году посетил Троцкого в Принкипо, а в следующем году беседовал с ним в Копенгагене, куда Троцкий выезжал для чтения лекций. После этой беседы Троцкий назвал Соболевичусов сталинистскими агентами. Обо всех контактах с Седовым и Троцким Собл подробно докладывал ГПУ.
  
  28 апреля 1936 года Седов писал Виктору Сержу: "Что касается Сенина, то это не только провокатор, но и перебежчик, совершенно открыто перешедший на сторону сталинцев за границей. И только оторванность от заграницы - где мы опубликовали о нём в нашей печати - дала ему возможность гастролировать в Париже.
  
  Я его видел раз в Берлине. Он на меня произвёл неблагоприятное впечатление, никаких связей, поручений и пр. я ему не давал. Да и он тогда не склонен был их брать, ибо в ту пору, по всему, был просто трусливым обывателем, а провокатором стал позже. Если он, по приезде в Россию, сослался на меня или на нас, так он это делал в качестве провокатора. И так как он не имел никаких, да и не мог иметь, доказательств, что он действует в союзе с нами за границей, то доверия само по себе он не заслуживал" [953].
  
  В 1933 году Собл приехал в Советский Союз, где работал в газете "Бакинский рабочий", а затем в издававшейся в Москве на немецком языке газете "Дейче Централ цайтунг". В 1934 году Собл вместе со своей многочисленной семьей был переправлен в США, причём перед его выездом из СССР он был принят Берией, который сказал ему: "Я слышал о Вашей полезной работе для партии. Товарищ Сталин помнит Ваше имя и заслуги, которые принадлежат Вам в борьбе против заклятого врага нашего государства Троцкого" [954].
  
  В 1943 году Собл вступил в контакт с советским резидентом Зубилиным, Шаляпиным и Худенко, которым в дальнейшем передавал информацию о лицах, симпатизирующих троцкистам. За это он получал деньги, предназначенные ему и его соучастникам. НКВД передало Соблу своих агентов, в результате чего возникла шпионская группа внутри американского троцкистского движения, включавшая около 10 человек.
  
  Разыскав Зборовского, исчезнувшего на некоторое время из поля зрения советской агентуры, Шаляпин связал его с Соблом. Представляя Зборовского Соблу, Шаляпин назвал его "нашим старым агентом". После этого, по словам Собла, он встречался со Зборовским не менее 40-50 раз. Зборовский регулярно передавал ему информацию о троцкистах и русских эмигрантах и получал за это под расписку ежемесячно 150 долларов.
  
  В 1945-1946 годах Собл передал всех своих агентов в троцкистском движении Соблену. В конце 40-х - начале 50-х годов ФБР тщательно разрабатывало шпионскую сеть Собла - Соблена. Собл был арестован в 1957 году.
  
  НКВД вербовал агентов разного рода. Одни из них были головорезами, способными и готовыми на убийство. Другие были способны на выполнение более "мягких", но зачастую не менее важных заданий - поставку необходимой информации. К таким принадлежал и Марк Зборовский.
  
  Ещё в 1939 году один из парижских агентов НКВД докладывал в Москву, что наибольшая опасность "Тюльпану" (кодовая кличка Зборовского) исходит от "Соседки" (кодовая кличка Л. Эстрин), но "Тюльпан" "совершенно недооценивает" эту опасность [955].
  
  Однако Эстрин (сменившая фамилию после вступления в брак с меньшевиком-эмигрантом Давидом Даллиным) сохранила полное доверие и дружеские чувства к Зборовскому. Она специально ездила в 1941 году во Францию, чтобы раздобыть ему визовые документы, а после его приезда в США нашла ему работу. Она же ввела его в круг американских троцкистов.
  
  На допросе в ЦРУ в 1965 году Орлов заявил, что, по его мнению, Лола Даллин знала всё о подлинном статусе Зборовского как советского агента и более того - она сама была советским агентом. Однако в подтверждение этого Орлов смог сообщить лишь то, что Лола в одной из бесед с ним сказала, что была знакома с офицером НКВД Брюнном, курировавшим агентов из числа эмигрантов [956].
  
  Во время войны Зборовский поддерживал отношения с бывшим секретарём Троцкого, а затем секретарём IV Интернационала по международным связям Ж. Хейженоортом.
  
  В 1953 году Орлов впервые сказал эмигранту-меньшевику Абрамовичу, что "Марк", которого он знал только по имени,- давний агент-провокатор НКВД. В 1954 году, узнав от Даллиных фамилию "Марка", Орлов обратился к своему адвокату и рассказал ему о Зборовском, чтобы адвокат сообщил о последнем ФБР.
  
  В конце 1954 года Зборовский был впервые допрошен агентами ФБР. Зборовский уверял, что порвал связи с ГПУ в 1938 году, и теперь он - "лояльный американец". Он не назвал имена Собла и других своих соучастников [957].
  
  В начале 1955 года американский журналист Генри Кассой опубликовал в журнале "Нью Лидер" статью о Зборовском на основе сообщений Орлова. В марте 1956 года в том же журнале Давидом Даллиным была опубликована статья "Марк Зборовский - советский агент".
  
  По делу Зборовского состоялись слушания в сенатской юридической подкомиссии - на закрытой сессии в 1955 году и на открытой сессии в 1957 году - с участием Орлова и Л. Даллин как свидетелей. Когда Зборовский стал отпираться от предъявленных ему обвинений, было зачитано письмо о его агентурной деятельности, переданное Соблом главному советскому резиденту в США Зарубину (Зубилину) через члена его группы Б. Морроса. В письме Собл сообщал о разоблачении Зборовского Орловым и просил Зарубина "принять самые настоятельные меры", с тем чтобы помочь ему (Соблу) избежать разоблачения. Однако Моррос оказался двойным агентом, в результате чего это письмо легло на стол директора ФБР Гувера.
  
  После этого Зборовский сознался, что в 1943 году к нему подошёл незнакомый человек и сказал: "Наконец-то мы нашли Вас". Далее этот человек заявил: "Пришло время работать" - и потребовал восстановить старые связи с американскими троцкистами и русскими эмигрантами [958].
  
  В ходе слушаний о Зборовском выяснилось, что в 1946 году он информировал резидентов НКВД о предстоящем невозвращенчестве работника торговой миссии СССР в США Кравченко, что вызвало панику в советском посольстве и недоверие к этой информации. Когда же эта информация подтвердилась, Зборовский, которому Кравченко доверял, стал докладывать советской агентуре о поведении Кравченко, передавал через Собла рукопись книги, над которой тот работал.
  
  Затем ему было поручено вступить в троцкистскую партию и сообщать о ней информацию изнутри [959].
  
  В 1958 году Зборовский был судим, приговорён к пяти годам тюремного заключения. После поданной им апелляции был снова судим и приговорён к меньшему сроку, который отбыл не полностью.
  
  И до, и после ареста научная карьера Зборовского складывалась весьма благоприятно. Он работал в американских университетах, занимал высокий пост в Правительственном департаменте умственного здоровья, откуда получал щедрые федеральные гранты, был близок с Маргарет Мид и другими видными американскими антропологами. После освобождения из тюрьмы он работал в медико-антропологическим департаменте Еврейского медицинского центра [960].
  
  Ещё одним платным агентом НКВД в США был Флойд Кливиленд Миллер, вначале работавший под руководством Рабиновича и прослушивающий телефонные разговоры Кэннона. Вскоре Миллер стал главой троцкистской фракции в Интернациональном профсоюзе моряков и редактором газеты этого союза. Он передавал советской агентуре имена моряков-троцкистов, плавающих на американских судах в советские порты Мурманск и Архангельск. В результате этого органы НКВД - КГБ наблюдали за поведением этих людей, особенно - за их встречами с советскими гражданами (это служит косвенным свидетельством того, что троцкистская литература переправлялась в СССР даже в 40-е годы).
  
  Не зная всего этого, руководство Социалистической рабочей партии США сохраняло своё доверие к Миллеру и даже направило его в 1944 году в Мексику, чтобы обсудить с Седовой вопрос о публикации книги Троцкого о Сталине.
  
  В 1953 году в Мюнхене был убит бывший личный секретарь и охранник Троцкого Залус, самый первый иностранный доброволец, который присоединился к нему в изгнании. В 18 лет Залус был делегатом интернациональной конференции молодых коммунистов в Москве. После разрыва с официальной чехословацкой коммунистической группой "Руде право" Залус организовал журнал левой оппозиции "Ингра" [961].
  
  В марте 1953 года, через несколько дней после смерти Сталина, тогдашний министр госбезопасности СССР Игнатьев в донесении, направленном Маленкову, Берии, Молотову, Булганину и Хрущёву, сообщал: "Ликвидация Залуса осуществлена через агента МГБ, немца по национальности, всыпавшего ему 13 февраля с. г. специальный препарат, вызывающий смерть через 10-12 дней. Вскоре после этого Залус заболел и в одном из госпиталей Мюнхена 4 марта с. г. умер. При проверке через различные источники выяснилось, что отравление Залуса не вызвало у противника каких-либо подозрений. Врачи констатировали, что его смерть наступила в результате воспаления лёгких" [962].
  
  В 1954 году Миллер передал ФБР подробное заявление о своей шпионской деятельности.
  
  
  
  
  XV
  
  
  
  Отклики на гибель Троцкого
  
  На протяжении пяти дней тело Троцкого, окружённое друзьями, находилось в помещении городской ратуши Мехико. Мимо него в скорбном молчании прошли не менее сотни тысяч человек. Вслед за этим в Мехико состоялась многотысячная похоронная процессия, превратившаяся в грандиозную антисталинскую манифестацию. Мексиканское правительство взяло на себя расходы и ответственность за проведение траурных мероприятий.
  
  Президент Карденас по политическим соображениям не участвовал в прощальной церемонии, но в день смерти Троцкого он оставил в дневнике следующую запись (впервые опубликованную в книге его дневниковых записей, вышедшей в свет в 1972 году): "Дела и идеи народов не исчезают со смертью их лидеров, наоборот - утверждаются ещё больше кровью жертв святого дела. Кровь Троцкого станет удобрением в сердцах людей его родины" [963].
  
  Телеграммы с выражением сочувствия и соболезнования, помимо отдельных лиц, прислали секции IV Интернационала, а также испанская ПОУМ, Независимая рабочая партия Великобритании, Революционно-социалистическая рабочая партия Голландии, Независимая социалистическая партия Италии и другие левые организации. Некролог Цейлонской троцкистской партии был озаглавлен "Убийство Троцкого - дело злодейских рук Сталина" [964].
  
  В заявлении Центрального Комитета Социалистической рабочей партии США, озаглавленном "Мы обвиняем Сталина!", говорилось: "Авангард передового человечества навсегда лишён неутомимых трудов Троцкого, его неподкупной преданности. Утрачен его мудрый совет, воодушевление его непреклонного мужества. Но вечными останутся плоды его сорокалетнего труда и бесстрашной борьбы... Нет такой силы на свете, которой удалось бы уничтожить то плодотворное наследство, которое он оставил нам,- дар его несравненного гения делу человечества... Мы не забудем последнего завета тов. Троцкого: "Скажите нашим друзьям - я уверен в победе Четвёртого Интернационала. Вперёд!"" [965]
  
  Глубокими мыслями была насыщена страстная и проникновенная речь Джеймса Кэннона "Памяти Старика", произнесённая 28 августа на массовом траурном митинге в Нью-Йорке. Кэннон подчёркивал, что "Троцкий считал идеи величайшей на свете силой. Творцы идей могут быть уничтожены, но сами идеи, раз пущенные в обращение, живут своей собственной жизнью. Это было центральной, доминирующей концепцией тов. Троцкого. Не раз он пояснял нам: "Не партия создаёт программу (идею), а программа создаёт партию". В личном письме мне он писал: "Мы оперируем самыми правильными и могучими идеями при недостатке сил и материальных средств. Но в конце концов правильные идеи всегда побеждают и находят для себя необходимые материальные силы и средства"".
  
  Поэтому Троцкий, по словам Кэннона, считал, что "его главное значение - не в его физической жизни, не в его эпических подвигах, размахом и величием которых он превосходит все героические фигуры истории, но в том, что он оставит после себя, когда убийцы выполнят своё дело" [966]. Такого же мнения, пусть не всегда сознательно, а интуитивно придерживались его противники. Поэтому символичный характер носит тот метод, который они избрали для его убийства.
  
  "Великий мозг Троцкого - вот чего так страшились его враги. С ним они не могли совладать. Ему они не находили ответов. В ужасающе-чудовищном способе, которым они убили его, таится глубокий символ. Они ударили по его мозгу! Но богатейшие продукты этого мозга живут. Они уже вырвались, их никогда не поймать, никогда не уничтожить" [967].
  
  Кэннон выражал уверенность, что "миллионы людей будущих поколений будут разыскивать все данные о нём, каждое слово, каждое впечатление, бросающее свет на него, на его идеи, его цели и его личную жизнь". Главной целью жизни Троцкого было создание гармоничного общества, в котором люди связаны между собой глубоко человеческими отношениями. Сам Троцкий "был уже и по своему уму, и по образу жизни человеком коммунистического будущего... Многое отойдёт из нашей ужасной эпохи... но дух коммунистического человека, который тов. Троцкий олицетворял,- он не умрёт!" [968]
  
  Кэннон напоминал, что трагический путь Троцкого был устлан неисчислимыми утратами. "Троцкого убили не одним ударом, не в тот момент, когда убийца, агент Сталина, вонзил острие топора в его затылок. Этот удар был только последним ударом. Его убивали постепенно, его убивали много раз. Семь раз его убивали, когда убили семь секретарей его. Четыре раза его убивали, когда убили его дочерей и сыновей. Его убивали, когда истребляли его старых сподвижников по Русской революции... Все ресурсы могущественного государства, приведённые в движение ненавистью и мстительностью Сталина, были направлены на уничтожение одного человека, без средств, окружённого только небольшой группой приверженцев" [969].
  
  Кэннон считал, что с убийством Троцкого самый тяжёлый удар понёс русский народ. "Но тот самый факт, что после одиннадцати лет [изгнания] сталинская камарилья вынуждена была убить Троцкого, что она вынуждена была протянуть руку из Москвы, сосредоточить все свои усилия, чтобы покончить с Троцким,- это самое лучшее доказательство того, что Троцкий живёт в сердце русского народа" [970].
  
  Непоправимый удар нанесён и международному троцкистскому движению, ученикам Троцкого, которых он воспитал более чем в тридцати странах. "Только совсем немногие из товарищей знали Троцкого лично. И всё же его знали везде: и в Китае, и за широкими морями в Чили, в Аргентине, Бразилии, Австралии, почти во всех странах Европы, в Соединённых Штатах, Канаде, Индокитае, Южной Африке" [971].
  
  
  
  
  XVI
  
  
  
  "Завещание"
  
  В конце февраля - начале марта 1940 года Троцкий составил документ, названный им "Завещанием". В этом документе нет каких-либо политических выводов и оценок, советов сторонникам и т. д. Имущественным вопросам посвящены всего три строки (Троцкий сообщал, что передает всё имущество, которое останется после его смерти, и все свои литературные права Н. И. Седовой). "Завещание" написано в то время, когда Троцкий уже ожидал близкого покушения, но в нём говорится не о возможном террористическом акте, а об ожидании скорого конца от кровоизлияния в мозг ("это самый лучший конец, какого я могу желать") и о возможности самоубийства в случае, если склероз примет затяжной характер и приведёт к длительной инвалидности.
  
  "Завещание" носит по преимуществу личный и мировоззренческий характер. Уделив несколько слов благодарности друзьям, которые оставались верны ему в самые трудные часы его жизни, Троцкий с особенной теплотой пишет о Н. И. Седовой (в мировой литературе и в биографиях великих людей найдется немного таких проникновенных слов любви и нежности, которые человек в ожидании скорой кончины посвящает спутнице своей жизни, проведшей рядом с ним почти сорок лет).
  
  Главное, на мой взгляд, что содержится в "Завещании",- это краткое выражение Троцким своего мировоззренческого и нравственного кредо, которому он оставался верен перед лицом приближающейся смерти. "Я умру пролетарским революционером, марксистом, диалектическим материалистом и, следовательно, непримиримым атеистом. Моя вера в коммунистическое будущее человечества сейчас не менее горяча, но более крепка, чем в дни моей юности... Эта вера в человека, в его будущее даёт мне сейчас такую силу сопротивления, какого не может дать никакая религия".
  
  В "Завещание" как бы неожиданно вкрапливается лирический фрагмент, навеянный конкретным и случайным обстоятельством, но в конечном счёте "работающий" всё на ту же тему: "Наташа подошла сейчас со двора к окну и раскрыла его шире, чтоб воздух свободнее проходил в мою комнату. Я вижу ярко-зелёную полосу под стеной, чистое небо над стеной и солнечный свет везде. Жизнь прекрасна. Пусть грядущие поколения очистят её от зла, гнёта, насилия и наслаждаются ею вполне" [972].
  
  Находясь в Мексике, Троцкий получал письма из многих стран мира. Ни в коей мере не пытаясь исчерпать содержания этой переписки, которая ещё ждёт своего тщательного исследования, расскажу только о двух письмах, полученных Троцким в 1939 году (ответов Троцкого на эти письма, хранящиеся в его архиве, мне не удалось обнаружить). В первом из них Галина Юркевич (по-видимому, русская эмигрантка, проживавшая во Франции) писала по просьбе своего друга - французского писателя Ж. М., мобилизованного в армию: "Если чудом выйдет из этой резки цел и невредим, единственное его желание - это попасть в Мексику и продолжать работать... Для моего друга будет большой радостью получить от Вас письмо. Это поможет переносить все неприятности... Как бы мне хотелось слышать Ваше мнение о том, что происходит в Европе. Здесь никто ничего не понимает" [973].
  
  Другое письмо пришло от Ф. Х. Бертума - участника гражданской войны, члена ВКП(б) с 1919 года, капитана дальнего плавания Черноморского пароходства. Обращаясь к Троцкому как к "старейшему революционеру и лидеру идейных коммунистов", Бертум рассказывал о горестных перипетиях своей судьбы. В начале 1938 года он прибыл в Роттердам для капитального ремонта парохода "Днепрострой". Спустя несколько месяцев, когда ремонт закончился, он получил распоряжение сдать пароход своему старшему помощнику, а самому отправиться в Москву. Ещё через 2 дня он получил известие о гибели своей жены в одесском НКВД. Естественно, что Бертум отказался ехать в Москву и стал очередным "невозвращенцем", поскольку рассматривал полученный им приказ как "вызов на расстрел". Единственной "виной", которую он мог числить за собой, Бертум считал свои правдивые рассказы голландским рабочим о том, что творится в СССР.
  
  На этом страдания Бертума не окончились. Голландская полиция, пренебрегая правом убежища, несколько раз высылала его в Бельгию, откуда, продержав некоторое время в тюрьме, его возвращали обратно в Голландию. Всё это время Бертум чувствовал усиленную слежку за собой со стороны агентов НКВД.
  
  "Уверяю Вас, Лев Давыдович,- писал Бертум,- что я не провокатор и не подставное лицо, а самая настоящая жертва и мученик сталинской тирании... Участь эта в последние годы постигла десятки тысяч лучших идейных российских коммунистов. Наряду с этим, десятки тысяч коммунистов и миллионы рабочих, крестьян и интеллигентов томятся и погибают в сталинских отдалённых концлагерях при самых кошмарных тяжёлых условиях". Обращаясь к Троцкому, Бертум выражал веру в "торжество Вашей идеи и справедливость над Вами" [974].
  
  Такое отношение к Троцкому сохранилось и в СССР. Пока не найдены прямые свидетельства переписки Троцкого со своими советскими единомышленниками в середине и конце 30-х годов. Зато существует волнующий документ: письмо Троцкого советским рабочим "Вас обманывают!" Этот документ является косвенным свидетельством того, что даже после большого террора, казалось бы, выжегшего всех, имевших какое-либо отношение к "троцкизму", работы Троцкого продолжали переправляться в СССР. В письме имеются прямые указания на "надёжных революционеров, готовых рисковать собою за дело социализма", которые доставят это письмо в СССР, на "верных и надёжных людей, в частности... моряков (очевидно, иностранных судов, прибывающих в Советский Союз.- В. Р.)", через которых советские люди смогут "устанавливать связь с... революционными единомышленниками в буржуазных странах. Это трудно, но это возможно" [975].
  
  Письмо Троцкого, написанное в апреле 1940 года, уже через несколько месяцев дошло до своих адресатов. На траурном митинге, посвящённом гибели Троцкого, Д. Кэннон рассказывал, что за несколько дней до этого трагического события редакция "Бюллетеня оппозиции" получила письмо из Риги, авторы которого сообщали, что "открытое письмо рабочим СССР" "они заучили наизусть, слово за словом, и будут передавать его из уст в уста". "Воистину, мы уверены в том,- комментировал это сообщение Кэннон,- что слова Троцкого будут жить в Советском Союзе дольше, чем кровавый режим Сталина" [976].
  
  
  
  Примечания
  
  
  
  1
  
  Промышленность СССР. М.: Госстатиздат, 1957. С. 12.
  
  
  
  2
  
  Народное хозяйство СССР. 1922-1972. Стат. сб. М., 1972. С. 72 ; Дихтяр Г. Советская торговля в период социализма и развёрнутого строительства коммунизма. М., 1965. С. 81.
  
  
  
  3
  
  Они не молчали / Сост. Афанасьев А. М., 1991. С. 41-42.
  
  
  
  4
  
  Рубинштейн Г. Развитие внутренней торговли в СССР. Л., 1964. С. 349, 355-356.
  
  
  
  5
  
  РГАЭ (). Ф. 7971. Оп. 16. Д. 65. Л. 107-117 ; РГАСПИ (Российский государственный архив социально-политической истории). Ф. 17. Оп. 121. Д. 99. Л. 61-65.
  
  
  
  6
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". М., 1998. С. 185.
  
  
  
  7
  
  РГАЭ. Ф. 7971. Оп. 16. Д. 75. Л. 151-170.
  
  
  
  8
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 1. С. 22-23.
  
  
  
  9
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 215.
  
  
  
  10
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  11
  
  Дихтяр Г. Советская торговля в период социализма и развернутого строительства коммунизма. С. 93.
  
  
  
  12
  
  Там же. С. 94.
  
  
  
  13
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 200.
  
  
  
  14
  
  Там же. С. 195.
  
  
  
  15
  
  По официальным же данным, средняя выдача зерна на трудодень составляла 4 кг. (История социалистической экономики СССР. Т. 5. С. 153.)
  
  
  
  16
  
  Там же. С. 198.
  
  
  
  17
  
  История социалистической экономики СССР. Т. 5. М., 1978. С. 113, 114.
  
  
  
  18
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 199.
  
  
  
  19
  
  Там же. С. 201.
  
  
  
  20
  
  Дихтяр Г. Советская торговля в период построения социализма. М., 1961. С. 121-122.
  
  
  
  21
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 220.
  
  
  
  22
  
  История крестьянства СССР. Т. 3. М., 1987. С. 26.
  
  
  
  23
  
  РГАЭ. Ф. 7971. Оп. 16. Д. 77. Л. 65; Д. 78. Л. 207; Д. 87. Л. 7.
  
  
  
  24
  
  Дихтяр Г. Советская торговля в период построения социализма. С. 116-119.
  
  
  
  25
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 191.
  
  
  
  26
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 672. Л. 10-13.
  
  
  
  27
  
  ЦАФСБ. Ф. 3. Оп. 7. Д. 880. Л. 27-29, 36-40.
  
  
  
  28
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 670. Л. 24.
  
  
  
  29
  
  Там же. Л. 157.
  
  
  
  30
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 189-190.
  
  
  
  31
  
  Там же. С. 192.
  
  
  
  32
  
  Там же. С. 228-229.
  
  
  
  33
  
  ЦАФСБ. Ф. 3. Оп.7. Д. 944. Л. 199-207; Д. 872. Л. 240-241.
  
  
  
  34
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 231.
  
  
  
  35
  
  Там же. С. 232-233.
  
  
  
  36
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 1. С. 22.
  
  
  
  37
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 212.
  
  
  
  38
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 993. Л. 83.
  
  
  
  39
  
  Народное хозяйство СССР за 70 лет. Стат. сб. М., 1987. С. 431.
  
  
  
  40
  
  Бюллетень оппозиции. 1938. Љ 65. С. 15.
  
  
  
  41
  
  Клифф Т. Советская Россия: пропасть в благосостоянии и дискриминация // ЭКО. 1989. Љ 9. С. 128-129.
  
  
  
  42
  
  Для сравнения напомним: в 20-е годы директор завода получал 187,9 руб., если он был членом партии, и 309,5 руб., если был беспартийным. До первого пятилетнего плана ни одному члену партии не разрешалось зарабатывать больше квалифицированного рабочего. Средний годовой заработок чернорабочего составлял в 1926-1927 гг. 465 довоенных рублей, разрешённый для специалистов максимум - 1811 руб. Помимо буржуазии, нэпманов и кулаков этот максимум получали всего 0,3 % работающих, а их заработок составлял лишь 1 % национального дохода (ЭКО. 1989. Љ 5. С. 128).
  
  
  
  43
  
  Литературный фронт. История политической цензуры. М., 1994. С. 50.
  
  
  
  44
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 1. С. 18-19.
  
  
  
  45
  
  Там же. С. 21-22.
  
  
  
  46
  
  РГАЭ. Ф. 7971. Оп. 16. Д. 81. Л. 214-219.
  
  
  
  47
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 152.
  
  
  
  48
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 224.
  
  
  
  49
  
  ЦАФСБ. Ф. 3. Оп. 7. Д. 945. Л. 378.
  
  
  
  50
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 225.
  
  
  
  51
  
  Товарооборот государственной торговли за весь 1940 год составил 128,1 млрд руб. (в ценах соответствующих лет). Весь розничный товарооборот, включая кооперативную торговлю и колхозные рынки, составлял 204,2 млрд руб. (Советская торговля. Статистический сборник. М.: Госстатиздат, 1956. С. 24).
  
  
  
  52
  
  ЦАФСБ. Ф. 3. Оп. 7. Д. 945. Л. 347, 363, 364.
  
  
  
  53
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 1. С. 9, 17, 20, 14.
  
  
  
  54
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  55
  
  Там же. С. 8.
  
  
  
  56
  
  Там же. С. 13-14.
  
  
  
  57
  
  Там же. С. 14.
  
  
  
  58
  
  Там же. С. 11-12.
  
  
  
  59
  
  Там же. С. 12.
  
  
  
  60
  
  Там же. С. 8-9.
  
  
  
  61
  
  Там же. С. 8.
  
  
  
  62
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  63
  
  Там же. С. 19.
  
  
  
  64
  
  Там же.
  
  
  
  65
  
  Там же. С. 16-17.
  
  
  
  66
  
  Там же. С. 12.
  
  
  
  67
  
  Там же. С. 11.
  
  
  
  68
  
  Там же. С. 17, 19.
  
  
  
  69
  
  Там же. С. 6.
  
  
  
  70
  
  Там же. С. 21.
  
  
  
  71
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 197.
  
  
  
  72
  
  Вопросы истории. 1996. Љ 1. С. 14.
  
  
  
  73
  
  Там же. С. 10.
  
  
  
  74
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия". С. 207.
  
  
  
  75
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 23.
  
  
  
  76
  
  Осокина Е. За фасадом "сталинского благополучия".
  
  
  
  77
  
  Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. М., 1957. С. 544.
  
  
  
  78
  
  КПСС в резолюциях. Т. 7. С. 41-43.
  
  
  
  79
  
  Правда. 1938. 19 декабря.
  
  
  
  80
  
  Правда. 1938. 15 декабря.
  
  
  
  81
  
  Правда. 1940. 26 июня.
  
  
  
  82
  
  Правда. 1940. 29 июня.
  
  
  
  83
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 13.
  
  
  
  84
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 112.
  
  
  
  85
  
  Коммунист. 1989. Љ 9. С. 88.
  
  
  
  86
  
  Большевик. 1940. Љ 11-12. С. 5.
  
  
  
  87
  
  Правда. 1940. 29 июня.
  
  
  
  88
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 14.
  
  
  
  89
  
  Коммунист. 1989. Љ 9. С. 89.
  
  
  
  90
  
  Кнышевский П. Н. Государственный комитет обороны: методы мобилизации трудовых ресурсов // Вопросы истории. 1994. Љ 2. С. 54.
  
  
  
  91
  
  Источник. 1997. Љ5. С. 112.
  
  
  
  92
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 672. Л. 50, 64.
  
  
  
  93
  
  Там же. Л. 59.
  
  
  
  94
  
  Там же. Л. 95.
  
  
  
  95
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 113.
  
  
  
  96
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 674. Л. 63.
  
  
  
  97
  
  Там же. Д. 672. Л. 68, 69.
  
  
  
  98
  
  Там же. Л. 73, 75.
  
  
  
  99
  
  Правда. 1940. 20 июля.
  
  
  
  100
  
  Правда. 1940. 22 октября.
  
  
  
  101
  
  Коммунист. 1989. Љ 9. С. 93.
  
  
  
  102
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 672. Л. 86, 87.
  
  
  
  103
  
  Там же. Д. 674. Л. 60.
  
  
  
  104
  
  Там же. Л. 51.
  
  
  
  105
  
  Там же. Л. 62.
  
  
  
  106
  
  Там же. Д. 672. Л. 60.
  
  
  
  107
  
  Пленум решил резолюцию в печати не публиковать, а разослать партийным, комсомольским и профсоюзным организациям (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 666. Л. 22).
  
  
  
  108
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 113.
  
  
  
  109
  
  Указом СНК от 2.10.40 г. была введена плата за обучение в 8-10 классах в размере 150-200 руб. в год, а для студентов вузов - 300-500 руб. в год. В преамбуле Указа было записано: "Учитывая возросший уровень материального благосостояния... СНК признал необходимым возложить часть расходов на обучение... на самих учащихся".
  
  
  
  110
  
  Правда. 1940. 18 октября.
  
  
  
  111
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 13.
  
  
  
  112
  
  Военно-исторический журнал. 1989. Љ 11. С. 13.
  
  
  
  113
  
  История Великой Отечественной войны Советского Союза 1941-1945. Т. 1. М., 1963. С. 409.
  
  
  
  114
  
  Военно-исторический журнал. 1989. Љ 11. С. 13.
  
  
  
  115
  
  История второй мировой войны - 1939-1945. Т. 3. С. 388.
  
  
  
  116
  
  Военно-исторический журнал. 1960. Љ 3. С. 17.
  
  
  
  117
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 187.
  
  
  
  118
  
  Военно-исторический журнал. 1989, Љ 11. С. 12.
  
  
  
  119
  
  Откровения и признания. М., 1996. С. 120.
  
  
  
  120
  
  Военно-исторический журнал. 1989. Љ 11. С. 14.
  
  
  
  121
  
  Устинов Д. Во имя победы. М., 1988. С. 120.
  
  
  
  122
  
  Военно-исторический журнал. 1991. Љ 4. С. 33-35.
  
  
  
  123
  
  Там же. 1989. Љ 11. С. 14.
  
  
  
  124
  
  Канун и начало войны. Документы и материалы. Л., 1991. С. 244, 262.
  
  
  
  125
  
  Там же. С. 237.
  
  
  
  126
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 187.
  
  
  
  127
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 31.
  
  
  
  128
  
  Канун и начало войны. С. 235.
  
  
  
  129
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. М., 1996. С. 73.
  
  
  
  130
  
  Родина. 1992. Љ 5. С. 33.
  
  
  
  131
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 24.
  
  
  
  132
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 3. С. 187.
  
  
  
  133
  
  Там же. Љ 7. С. 103.
  
  
  
  134
  
  Там же. С. 80-81.
  
  
  
  135
  
  Верт Н. История советского государства 1917-1991. М., 1995. С. 302.
  
  
  
  136
  
  Вопросы истории. 1998. Љ 1. С. 137.
  
  
  
  137
  
  Наше отечество. Опыт политической истории. Т. 2. М., 1991. С. 395.
  
  
  
  138
  
  Правда. 1989. 22 июня.
  
  
  
  139
  
  Военно-исторический журнал. 1990. Љ 2. С. 28.
  
  
  
  140
  
  Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 1. С. 188.
  
  
  
  141
  
  Там же.
  
  
  
  142
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 4. С. 80.
  
  
  
  143
  
  Канун и начало войны. С. 281.
  
  
  
  144
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 104.
  
  
  
  145
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 48.
  
  
  
  146
  
  Военно-исторический журнал. 1988. Љ 10. С. 31.
  
  
  
  147
  
  Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1990. С. 339-340.
  
  
  
  148
  
  Новобранец В. Накануне войны //Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". М., 1991. С. 355.
  
  
  
  149
  
  Маршал Жуков. Каким мы его помним. М., 1988. С. 86.
  
  
  
  150
  
  Канун и начало войны. С. 301.
  
  
  
  151
  
  Военно-исторический журнал. 1989. Љ 4. С. 34.
  
  
  
  152
  
  Канун и начало войны. С. 302-303.
  
  
  
  153
  
  Маршал Жуков. Каким мы его помним. С. 86.
  
  
  
  154
  
  Откровения и признания. С. 176.
  
  
  
  155
  
  Там же. С. 101.
  
  
  
  156
  
  Военно-исторический журнал. 1988. Љ 5. С. 73-75.
  
  
  
  157
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 121.
  
  
  
  158
  
  Хрестоматия по истории России. 1917-1940. М., 1994. С. 386.
  
  
  
  159
  
  Сообщение Т. И. Смилги автору книги.
  
  
  
  160
  
  Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т. 9. М., 1967. С. 246.
  
  
  
  161
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 66, 70-74.
  
  
  
  162
  
  Там же. С. 126-128.
  
  
  
  163
  
  Там же. С. 129.
  
  
  
  164
  
  Трагические судьбы: репрессированные учёные Академии наук СССР. М., 1995. С. 85.
  
  
  
  165
  
  The God that failed. N.Y., 1949. P. 61-62.
  
  
  
  166
  
  Верните мне свободу! Мемориальный сборник документов из архивов бывшего КГБ. М., 1997. С. 202.
  
  
  
  167
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. С. 133.
  
  
  
  168
  
  Там же. С. 134.
  
  
  
  169
  
  Судебный отчёт по делу антисоветского "право-троцкистского блока". М., 1938. С. 547.
  
  
  
  170
  
  Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 239.
  
  
  
  171
  
  Там же. С. 286.
  
  
  
  172
  
  Там же. С. 307.
  
  
  
  173
  
  Там же. С. 291.
  
  
  
  174
  
  Пятницкий В. Заговор против Сталина. М., 1998. С. 75.
  
  
  
  175
  
  Там же. С. 74.
  
  
  
  176
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 114.
  
  
  
  177
  
  Резолюции XVIII конференции ВКП(б). М., 1941. С. 21-22.
  
  
  
  178
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 70.
  
  
  
  179
  
  Эти непривычно звучащие слова показывают, на мой взгляд, что до Вернадского тем или иным путём дошла версия об отравлении Сталиным Ленина.
  
  
  
  180
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  181
  
  Мегаполис-экспресс. 1991. Љ 19. С. 9.
  
  
  
  182
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  183
  
  Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946. Сборник документов. М., 1994. С. 217.
  
  
  
  184
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. Cambridge (MA, USA), 1995. С. 103.
  
  
  
  185
  
  Архив Троцкого. Љ 4888.
  
  
  
  186
  
  Там же.
  
  
  
  187
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 8.
  
  
  
  188
  
  Независимая газета. 1992. 9 июня.
  
  
  
  189
  
  Откровения и признания. С. 220.
  
  
  
  190
  
  Там же. С. 101.
  
  
  
  191
  
  Копелев Л. "И сотворил себе кумира". Ан Арбор (США), 1978. С. 221.
  
  
  
  192
  
  Там же. С. 146.
  
  
  
  193
  
  Wehner H. Zeugnis. Koln, 1988. S. 275.
  
  
  
  194
  
  Откровения и признания. С. 207.
  
  
  
  195
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 168.
  
  
  
  196
  
  Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946. Сборник документов. С. 48.
  
  
  
  197
  
  ГАРФ. Ф. 9425. Оп. 1. Д. 9. Л. 39; Оп. 2. Д. 19. Л. 103, 115, 132.
  
  
  
  198
  
  Эренбург И. Т. 9. С. 263.
  
  
  
  199
  
  Там же. С. 263.
  
  
  
  200
  
  Откровения и признания. С. 68.
  
  
  
  201
  
  Большевик. 1941. Љ 9. С. 4-5.
  
  
  
  202
  
  Гефтер М. Из тех и этих лет. М., 1991. С. 262.
  
  
  
  203
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 8. С. 166.
  
  
  
  204
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 135.
  
  
  
  205
  
  Откровения и признания. С. 68.
  
  
  
  206
  
  Гефтер М. Из тех и этих лет. С. 261-262.
  
  
  
  207
  
  Лерт Р. На том стою. М., 1991. С. 250.
  
  
  
  208
  
  Эренбург И. Т. 9. С. 259.
  
  
  
  209
  
  Как рассказывал Хрущёв, при заключении пакта Шуленбург, с которым Молотов решал попутные вопросы, "буквально сиял от радости и говорил: "Сам бог помог нам, сам бог!"" (Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 103).
  
  
  
  210
  
  Год кризиса. 1938-1939. Т. 2. М., 1990. С. 323.
  
  
  
  211
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. M., 1994. С. 95.
  
  
  
  212
  
  Внешняя политика СССР. Сборник документов. Т. IV (1935 - июнь 1941 г.). М., 1946. С. 445.
  
  
  
  213
  
  Архивы раскрывают тайны... М., 1991. С. 106.
  
  
  
  214
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 66.
  
  
  
  215
  
  1939 год. Уроки истории. М., 1990. С. 378.
  
  
  
  216
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 19.
  
  
  
  217
  
  Советско-нацистские отношения. 1939-1941. Документы. Париж; Нью-Йорк, 1983. С. 94.
  
  
  
  218
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 21.
  
  
  
  219
  
  Советско-нацистские отношения. С. 96.
  
  
  
  220
  
  Там же. С. 93-94.
  
  
  
  221
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 107.
  
  
  
  222
  
  Советско-нацистские отношения. С. 96.
  
  
  
  223
  
  Там же. С. 99.
  
  
  
  224
  
  Там же. С. 100.
  
  
  
  225
  
  Откровения и признания. М., 1996. С. 69.
  
  
  
  226
  
  Правда. 1939. 18 сентября.
  
  
  
  227
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 24.
  
  
  
  228
  
  История и сталинизм. М., 1991. С. 222.
  
  
  
  229
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 54.
  
  
  
  230
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 24-25.
  
  
  
  231
  
  РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 332. Л. 97-102.
  
  
  
  232
  
  Правда. 1939. 7 ноября.
  
  
  
  233
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 26.
  
  
  
  234
  
  Инквизитор: сталинский прокурор Вышинский. М., 1992. С. 282.
  
  
  
  235
  
  Красная звезда. 1940. 17 сентября.
  
  
  
  236
  
  30 июля 1941 года правительство СССР и эмигрантское правительство Польши официально признали недействительными советско-германские договоры 1939 года (Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 28).
  
  
  
  237
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 39.
  
  
  
  238
  
  Вопросы истории. 1993. Љ 1. С. 19.
  
  
  
  239
  
  Там же. С. 20-21.
  
  
  
  240
  
  Внешняя политика СССР. Т. 4. С. 449.
  
  
  
  241
  
  Там же.
  
  
  
  242
  
  Некрич А. 1941, 22 июня. Изд. 2. М., 1995. С. 35.
  
  
  
  243
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 9. С. 60.
  
  
  
  244
  
  Советско-нацистские отношения. С. 106.
  
  
  
  245
  
  Там же. С. 107.
  
  
  
  246
  
  Откровения и признания. С. 97-98.
  
  
  
  247
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 410.
  
  
  
  248
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 9. С. 60.
  
  
  
  249
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. Смоленск, 1994. С. 276.
  
  
  
  250
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 7. С. 28.
  
  
  
  251
  
  Правда. 1939. 1 ноября.
  
  
  
  252
  
  Правда. 1939. 7 ноября.
  
  
  
  253
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 66.
  
  
  
  254
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. М., 1993. С. 300.
  
  
  
  255
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. М., 1994. С. 400.
  
  
  
  256
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 301.
  
  
  
  257
  
  Правда ; Известия. 1939. 29 сентября.
  
  
  
  258
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 110.
  
  
  
  259
  
  Советско-нацистские отношения. С. 259.
  
  
  
  260
  
  Правда. 1939. 29 сентября.
  
  
  
  261
  
  Откровения и признания. С. 23.
  
  
  
  262
  
  Там же. С. 70-77.
  
  
  
  263
  
  Там же. С.61.
  
  
  
  264
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 19.
  
  
  
  265
  
  Откровения и признания. С. 43.
  
  
  
  266
  
  Правда. 1939. 30 сентября.
  
  
  
  267
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 394. Л. 252-253.
  
  
  
  268
  
  Типпельскирх К. История второй мировой войны. М., 1956. С. 8.
  
  
  
  269
  
  Советско-нацистские отношения. С. 113.
  
  
  
  270
  
  Правда. 1939. 7 октября.
  
  
  
  271
  
  Правда. 1939. 1 ноября.
  
  
  
  272
  
  Вопросы истории 1990. Љ 9. С. 59.
  
  
  
  273
  
  Правда. 1939. 1 ноября.
  
  
  
  274
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 70.
  
  
  
  275
  
  Там же. С. 101.
  
  
  
  276
  
  Там же. С. 184.
  
  
  
  277
  
  Там же. С. 100.
  
  
  
  278
  
  Там же. С. 107.
  
  
  
  279
  
  Там же. С. 13.
  
  
  
  280
  
  Там же. С. 104-105.
  
  
  
  281
  
  Там же. С. 128.
  
  
  
  282
  
  Там же. С. 92.
  
  
  
  283
  
  Там же. С. 132.
  
  
  
  284
  
  Там же. С. 144.
  
  
  
  285
  
  Коммунистический интернационал в документах. М., 1933. С. 35.
  
  
  
  286
  
  Новая и новейшая история. 1994. Љ 1. С. 32.
  
  
  
  287
  
  Там же. С. 32.
  
  
  
  288
  
  1 сентября 1939 г. правительство Э. Даладье ввело во Франции осадное положение, ликвидировавшее свободу слова, печати и собраний (Новая и новейшая история. 1994. Љ 1. С. 32).
  
  
  
  289
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. С. 13, 217.
  
  
  
  290
  
  Новая и новейшая история. 1994. Љ 1. С. 33.
  
  
  
  291
  
  Там же. С. 34.
  
  
  
  292
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 89.
  
  
  
  293
  
  Лондон А. Признание. Иностранная литература. 1989. Љ 4. С. 172.
  
  
  
  294
  
  Wehner H. Zeugnis. S. 271.
  
  
  
  295
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 95.
  
  
  
  296
  
  Wehner H. Zeugnis. S. 271.
  
  
  
  297
  
  Новая и новейшая история. 1994. Љ 1. С. 35, 36.
  
  
  
  298
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 19.
  
  
  
  299
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 13.
  
  
  
  300
  
  Там же. С. 133, 135.
  
  
  
  301
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 209.
  
  
  
  302
  
  Там же. С. 210.
  
  
  
  303
  
  Там же. С. 210, 211.
  
  
  
  304
  
  Коммунистический интернационал. 1939. Љ 8-9. С. 26, 28.
  
  
  
  305
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 325.
  
  
  
  306
  
  Там же. С. 290.
  
  
  
  307
  
  Там же. С. 448.
  
  
  
  308
  
  Там же. С. 176.
  
  
  
  309
  
  Там же. С. 248, 249.
  
  
  
  310
  
  Там же. С. 252.
  
  
  
  311
  
  Там же. С. 252-257.
  
  
  
  312
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 397. Л. 141-142.
  
  
  
  313
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 282.
  
  
  
  314
  
  Там же. С. 20.
  
  
  
  315
  
  Там же. С. 383.
  
  
  
  316
  
  Правда. 1939. 9 октября.
  
  
  
  317
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. I. М., 1995. С. 7, 57, 77.
  
  
  
  318
  
  Правда. 1940. 13 февраля.
  
  
  
  319
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 399. Л. 50-51.
  
  
  
  320
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 2. С. 39.
  
  
  
  321
  
  Откровения и признания. С. 198.
  
  
  
  322
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 2. С. 32-33.
  
  
  
  323
  
  Петров И. Я. Я выполнял задание Сталина // Родина. 1992. Љ 5. С. 32-33.
  
  
  
  324
  
  Исторический архив. 1995. Љ 3. С. 4-20.
  
  
  
  325
  
  Откровения и признания. С. 218.
  
  
  
  326
  
  Источник. 1994. Љ 2. С. 54.
  
  
  
  327
  
  Откровения и признания. С. 77.
  
  
  
  328
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 2. С. 96-97.
  
  
  
  329
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 396. Л. 277-278.
  
  
  
  330
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 406. Л. 135.
  
  
  
  331
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 398. Л. 79.
  
  
  
  332
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 404. Л. 179-180.
  
  
  
  333
  
  Там же. Л. 115.
  
  
  
  334
  
  Там же.
  
  
  
  335
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 2. С. 90, 95.
  
  
  
  336
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 404. Л. 114-115.
  
  
  
  337
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 406. Л. 81.
  
  
  
  338
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 399. Л. 99.
  
  
  
  339
  
  Там же.
  
  
  
  340
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 406. Л. 136.
  
  
  
  341
  
  Там же. Л. 63.
  
  
  
  342
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 398. Л. 158.
  
  
  
  343
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 400. Л. 10.
  
  
  
  344
  
  Там же.
  
  
  
  345
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 2. С. 98.
  
  
  
  346
  
  Там же. С. 97.
  
  
  
  347
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 403. Л. 189.
  
  
  
  348
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 398. Л. 79.
  
  
  
  349
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 396. Л. 189-190.
  
  
  
  350
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 394. Л. 145.
  
  
  
  351
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 406. Л. 4-5.
  
  
  
  352
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 398. Л. 78-79.
  
  
  
  353
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 403. Л. 226.
  
  
  
  354
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 399. Л. 98.
  
  
  
  355
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 398. Л. 158.
  
  
  
  356
  
  Там же.
  
  
  
  357
  
  Ваксберг А. Валькирия революции. С. 460.
  
  
  
  358
  
  Пятницкий В. Заговор против Сталина. М., 1998. С. 341.
  
  
  
  359
  
  Вопросы истории. 1994. Љ 4. С. 65.
  
  
  
  360
  
  Пятницкий В. Заговор против Сталина. С. 73.
  
  
  
  361
  
  Треппер Л. Большая игра. М., 1990. С. 102.
  
  
  
  362
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 13. Д. 7. Л. 4-6.
  
  
  
  363
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. С. 401.
  
  
  
  364
  
  Там же. С. 399.
  
  
  
  365
  
  Там же. С. 401.
  
  
  
  366
  
  Там же. С. 375.
  
  
  
  367
  
  Верните мне свободу! С. 121.
  
  
  
  368
  
  Шрейдер М. НКВД изнутри. М., 1995. С. 152-153.
  
  
  
  369
  
  За рубежом. 1989. Љ 47. С. 17.
  
  
  
  370
  
  Когда же после заключения пакта с Москвой Гитлер в свою очередь в качестве брачного дара предложил Сталину освобождение вождя рабочих (Тельмана), Москва, к удивлению нацистов, оставила без внимания это дружеское предложение... Из пропагандистских соображений арестант в камере немецкой тюрьмы был более ценным для диктатора в Кремле, чем эмигрант в Париже или Москве (Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 205).
  
  
  
  371
  
  Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 258.
  
  
  
  372
  
  Там же. С. 258-259.
  
  
  
  373
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. С. 510.
  
  
  
  374
  
  Там же. С. 491.
  
  
  
  375
  
  Полвинен Т. Финляндия в международной политике до "зимней войны" // Вопросы истории. 1990. Љ 10. С. 187.
  
  
  
  376
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 1. Т. 1-2. М., 1991. С. 173.
  
  
  
  377
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 10. С. 188.
  
  
  
  378
  
  Мерецков К. А. На службе народу. Страницы воспоминаний. М., 1971. С. 177-178.
  
  
  
  379
  
  Правда. 1939. 1 ноября.
  
  
  
  380
  
  От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада. М., 1992. С. 97.
  
  
  
  381
  
  Правда. 1939. 27 ноября.
  
  
  
  382
  
  Правда. 1939. 29 ноября.
  
  
  
  383
  
  Правда. 1939. 30 ноября.
  
  
  
  384
  
  РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 333. Л. 133-137.
  
  
  
  385
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 100, 104.
  
  
  
  386
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 126.
  
  
  
  387
  
  Канун и начало войны. С. 193.
  
  
  
  388
  
  Правда. 1939. 2 декабря.
  
  
  
  389
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 159.
  
  
  
  390
  
  Некрич А. 1941, 22 июня. Изд. 2. C. 140.
  
  
  
  391
  
  Правда. 1939. 2, 3 декабря.
  
  
  
  392
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 386.
  
  
  
  393
  
  Правда. 1939. 2 декабря.
  
  
  
  394
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 204.
  
  
  
  395
  
  Правда. 1939. 5 декабря.
  
  
  
  396
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 348.
  
  
  
  397
  
  Правда. 1939. 5 декабря.
  
  
  
  398
  
  Правда. 1939. 16 декабря.
  
  
  
  399
  
  Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 1. Т. 1-2. С. 245.
  
  
  
  400
  
  Майский И. И. Воспоминания советского посла. Война 1939-1945. М., 1965. С. 40, 42.
  
  
  
  401
  
  Ваксберг А. Валькирия революции. Смоленск, 1997. С. 489-490.
  
  
  
  402
  
  Московские новости. 1989. 3 декабря. С. 7.
  
  
  
  403
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 89 ; Майский И. И. Воспоминания советского посла. С. 42.
  
  
  
  404
  
  От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада. С. 109 ; Архивы раскрывают тайны... С. 131.
  
  
  
  405
  
  Известия. 1940. 15 января.
  
  
  
  406
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 393. Л. 112-113.
  
  
  
  407
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 128, 129.
  
  
  
  408
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 116.
  
  
  
  409
  
  Цит. по кн.: Ваксберг А. Валькирия революции. С. 498.
  
  
  
  410
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 113.
  
  
  
  411
  
  Канун и начало войны. С. 190.
  
  
  
  412
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1991. С. 286.
  
  
  
  413
  
  Гриф секретности снят: потери Вооружённых сил СССР в войнах, боевых действиях и военных конфликтах. Статистическое исследование. М., 1993. С. 121.
  
  
  
  414
  
  От Мюнхена до Токийского залива. Взгляд с Запада. С. 102.
  
  
  
  415
  
  Архивы раскрывают тайны... С. 130-131.
  
  
  
  416
  
  Откровения и признания. С. 180, 201.
  
  
  
  417
  
  Типпельскирх К. История второй мировой войны. С. 50.
  
  
  
  418
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. Смоленск, 1994. С. 287.
  
  
  
  419
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 103.
  
  
  
  420
  
  Ваксберг А. Валькирия революция. С. 495.
  
  
  
  421
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 68.
  
  
  
  422
  
  Там же. С. 101, 104.
  
  
  
  423
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 401. Л. 74; Д. 402. Л. 50.
  
  
  
  424
  
  Правда. 1940. 30 марта.
  
  
  
  425
  
  Новая и новейшая история. 1993. Љ 4. С. 104, 109, 111.
  
  
  
  426
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 110.
  
  
  
  427
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 7. С. 104.
  
  
  
  428
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 368-370.
  
  
  
  429
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 31.
  
  
  
  430
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 165.
  
  
  
  431
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 7.
  
  
  
  432
  
  Там же. С. 6.
  
  
  
  433
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 114.
  
  
  
  434
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 7.
  
  
  
  435
  
  Там же. С. 6.
  
  
  
  436
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 165-166.
  
  
  
  437
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 7.
  
  
  
  438
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 165.
  
  
  
  439
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 32.
  
  
  
  440
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 19.
  
  
  
  441
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 176.
  
  
  
  442
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. C. 320.
  
  
  
  443
  
  Полпреды сообщают... М., 1990. С. 138-139, 140, 144.
  
  
  
  444
  
  Там же. С. 147-152.
  
  
  
  445
  
  РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 332. Л. 97-102.
  
  
  
  446
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 210-211 ; Полпреды сообщают... С. 312-314, 318-319.
  
  
  
  447
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. 1. С. 319 ; Правда. 1940. 18 апреля.
  
  
  
  448
  
  Известия. 1940. 16 мая.
  
  
  
  449
  
  Полпреды сообщают... С. 331.
  
  
  
  450
  
  Известия. 1940. 30 мая.
  
  
  
  451
  
  Полпреды сообщают... С. 375.
  
  
  
  452
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 350, 351.
  
  
  
  453
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 15.
  
  
  
  454
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 353.
  
  
  
  455
  
  Полпреды сообщают... С. 434.
  
  
  
  456
  
  Родина. 1991. Љ 6-7. С. 22.
  
  
  
  457
  
  Полпреды сообщают... С. 485-490.
  
  
  
  458
  
  Там же. С. 493.
  
  
  
  459
  
  Источник. 1996. Љ 1. С. 137-138.
  
  
  
  460
  
  Правда. 1989. 11 августа.
  
  
  
  461
  
  Откровения и признания. С. 209, 219.
  
  
  
  462
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 365-366.
  
  
  
  463
  
  Советско-нацистские отношения. С. 158.
  
  
  
  464
  
  Там же. С. 159.
  
  
  
  465
  
  Там же. С. 160-161.
  
  
  
  466
  
  Там же. С. 163.
  
  
  
  467
  
  Там же. С. 164.
  
  
  
  468
  
  Откровения и признания. С. 214.
  
  
  
  469
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 381.
  
  
  
  470
  
  Там же. С. 431.
  
  
  
  471
  
  Сиполс В. Я. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. М., 1997. С. 246.
  
  
  
  472
  
  Так до 1944 г. назывался г. Черновцы.
  
  
  
  473
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 17-18.
  
  
  
  474
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 409.
  
  
  
  475
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 5.
  
  
  
  476
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 81. С. 10.
  
  
  
  477
  
  Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 30-31.
  
  
  
  478
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 113.
  
  
  
  479
  
  Там же. С. 113.
  
  
  
  480
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 159.
  
  
  
  481
  
  Троцкий неоднократно вспоминал, что "последний из великих гуманистов - имя его Анатоль Франс - не раз высказывал ту мысль, что из всех видов кровавого безумия, которое называется войной, наименее безумной является всё же гражданская война, ибо в ней люди, по крайней мере, сознательно, а не по приказу делятся на враждебные лагери" (Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 39).
  
  
  
  482
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 98.
  
  
  
  483
  
  Там же. С. 114.
  
  
  
  484
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 8.
  
  
  
  485
  
  Там же. С. 9.
  
  
  
  486
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 81. С. 10.
  
  
  
  487
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 5.
  
  
  
  488
  
  Там же. С. 31.
  
  
  
  489
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  490
  
  Советско-нацистские отношения. С. 140.
  
  
  
  491
  
  Там же. С. 142.
  
  
  
  492
  
  Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 213.
  
  
  
  493
  
  Буллок А. Гитлер и Сталин. Т. 2. С. 294.
  
  
  
  494
  
  Советско-нацистские отношения. С. 144.
  
  
  
  495
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 343-344.
  
  
  
  496
  
  Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т. 9. М., 1967. С. 244-246.
  
  
  
  497
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 29.
  
  
  
  498
  
  Там же. С. 28.
  
  
  
  499
  
  Кретье Ф., Эстаже Ж. Как это было. Французская коммунистическая партия в 1939-1940 гг. М., 1989. С. 130.
  
  
  
  500
  
  Смирнов В. П. Французская коммунистическая партия и Коминтерн в 1939-1940 годах. Новые архивные материалы // Новая и новейшая история. 1994. Љ 1. С. 36.
  
  
  
  501
  
  Там же. С. 36.
  
  
  
  502
  
  Там же. С. 37-38.
  
  
  
  503
  
  Там же. С. 39-41.
  
  
  
  504
  
  Там же. С. 42.
  
  
  
  505
  
  Там же. С. 44.
  
  
  
  506
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 340.
  
  
  
  507
  
  Там же. С. 367.
  
  
  
  508
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 22-23.
  
  
  
  509
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 396, 401-402.
  
  
  
  510
  
  Там же. С. 405.
  
  
  
  511
  
  Там же. С. 411.
  
  
  
  512
  
  Там же. С. 408-409.
  
  
  
  513
  
  Миллер А. Пьесы. М., 1999. С. 562-563.
  
  
  
  514
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 406. Л. 107-109.
  
  
  
  515
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 404. Л. 106.
  
  
  
  516
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 407. Л. 67-68.
  
  
  
  517
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 410. Л. 122.
  
  
  
  518
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 409. Л. 202.
  
  
  
  519
  
  РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 83. Д. 410. Л. 46.
  
  
  
  520
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 361-362.
  
  
  
  521
  
  Известия. 1940. 23 июня.
  
  
  
  522
  
  Откровения и признания. С. 213.
  
  
  
  523
  
  Эренбург И. Собр. соч. в 9 томах. Т. 9. С. 258.
  
  
  
  524
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 413.
  
  
  
  525
  
  Там же. С. 436.
  
  
  
  526
  
  Свободная мысль. 1995. Љ 2. С. 21.
  
  
  
  527
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 475.
  
  
  
  528
  
  Там же. С. 466.
  
  
  
  529
  
  Там же. С. 485 ; Свободная мысль. 1995. Љ 2. С. 22.
  
  
  
  530
  
  Гиренко Ю. Сталин - Тито. М., 1991. С. 86, 88.
  
  
  
  531
  
  Коминтерн и вторая мировая война. С. 518, 519-520.
  
  
  
  532
  
  Там же. С. 525.
  
  
  
  533
  
  Свободная мысль. 1995. Љ 2. С. 23-24.
  
  
  
  534
  
  Там же. С. 24.
  
  
  
  535
  
  Архив Троцкого. Љ 907.
  
  
  
  536
  
  Фоке М. Троцкий и его критики о природе СССР // Вопросы истории. 1992. Љ 11-12. С. 33.
  
  
  
  537
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 95.
  
  
  
  538
  
  Там же. С. 120-121.
  
  
  
  539
  
  Там же. С. 92.
  
  
  
  540
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 6.
  
  
  
  541
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 13.
  
  
  
  542
  
  Там же. С. 14.
  
  
  
  543
  
  Там же. С. 13.
  
  
  
  544
  
  Там же. С. 16.
  
  
  
  545
  
  Там же. С. 18.
  
  
  
  546
  
  Там же. С. 19.
  
  
  
  547
  
  Там же. С. 15.
  
  
  
  548
  
  Там же. С. 17.
  
  
  
  549
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 103.
  
  
  
  550
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 17.
  
  
  
  551
  
  Там же. С. 27-28.
  
  
  
  552
  
  Там же. С. 25.
  
  
  
  553
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 105.
  
  
  
  554
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 25.
  
  
  
  555
  
  Там же. С. 27.
  
  
  
  556
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 191-192.
  
  
  
  557
  
  Такого рода взгляды имели хождение в марксистских диссидентских кругах и в последующие годы. Как отмечал Д. Белл, "идея, что в Советском Союзе возникла новая форма общества, не являющаяся ни капитализмом, ни социализмом, была широко распространена среди социалистов и марксистов не сталинской ориентации в 40-50-е годы" (Bell D. The Post-Industrial Society: The Evolution of an Idea: Survey. 1971. P. 143). Однако, несмотря на живучесть этой идеи, её сторонники не могли противопоставить что-либо существенное аргументации Троцкого, его концепции двойственного характера советского общества и государства: с одной стороны, промежуточная между капитализмом и социализмом формация, с другой стороны, политическая тирания, наиболее жестокая из всех встречавшихся в истории.
  
  
  
  558
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 17.
  
  
  
  559
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 81. С. 9.
  
  
  
  560
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 12.
  
  
  
  561
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 7.
  
  
  
  562
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 27.
  
  
  
  563
  
  Там же. С. 25.
  
  
  
  564
  
  Там же. С. 29.
  
  
  
  565
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 3.
  
  
  
  566
  
  Там же. С. 3.
  
  
  
  567
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 157-158.
  
  
  
  568
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 63.
  
  
  
  569
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 28.
  
  
  
  570
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 74. С. 11.
  
  
  
  571
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 5.
  
  
  
  572
  
  Идея о том, что не владение собственностью, а контроль над средствами производства становится решающим фактором в современном обществе, была развита в работах Бернхема и в вышедшей после войны книге М. Джиласа "Новый класс".
  
  
  
  573
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  574
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 17.
  
  
  
  575
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 6.
  
  
  
  576
  
  В 1938 году численность безработных в США достигла 16 млн человек (Всемирная история. Т. IX. М., 1962. С. 412).
  
  
  
  577
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 11.
  
  
  
  578
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 3.
  
  
  
  579
  
  Там же. С. 2-3.
  
  
  
  580
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  581
  
  Там же. С. 1.
  
  
  
  582
  
  Там же. С. 3.
  
  
  
  583
  
  Там же. С. 7.
  
  
  
  584
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 26.
  
  
  
  585
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 4.
  
  
  
  586
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 74. С. 11.
  
  
  
  587
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 81. С. 12.
  
  
  
  588
  
  Там же. С. 12.
  
  
  
  589
  
  Там же.
  
  
  
  590
  
  Цит. по: Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. N.Y., 1973. P. 262.
  
  
  
  591
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 175-176.
  
  
  
  592
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 79-80. С. 2.
  
  
  
  593
  
  Серж В. Дело Тулаева. Челябинск, 1991. С. 272.
  
  
  
  594
  
  Там же. С. 273.
  
  
  
  595
  
  Wehner H. Zeugnis. S. 274-275.
  
  
  
  596
  
  Ibid. S. 360.
  
  
  
  597
  
  Ibid. S. 355.
  
  
  
  598
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 87-88.
  
  
  
  599
  
  Там же. С. 110.
  
  
  
  600
  
  Там же. С. 88.
  
  
  
  601
  
  Перро Ж. Красная капелла // Иностранная литература. 1990. Љ 2. С. 228.
  
  
  
  602
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 152-153.
  
  
  
  603
  
  Там же. С. 154.
  
  
  
  604
  
  Там же. С. 155.
  
  
  
  605
  
  Там же.
  
  
  
  606
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 22.
  
  
  
  607
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 160.
  
  
  
  608
  
  Там же. С. 153.
  
  
  
  609
  
  Там же. С. 154.
  
  
  
  610
  
  Там же. С. 153.
  
  
  
  611
  
  Там же.
  
  
  
  612
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 411.
  
  
  
  613
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 28-29.
  
  
  
  614
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 156-157.
  
  
  
  615
  
  Там же. С. 164, 165.
  
  
  
  616
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 35.
  
  
  
  617
  
  Там же. С. 27.
  
  
  
  618
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 156.
  
  
  
  619
  
  Троцкий Л. Д. В защиту марксизма. С. 188.
  
  
  
  620
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 19.
  
  
  
  621
  
  Там же. С. 19.
  
  
  
  622
  
  Там же. С. 28.
  
  
  
  623
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 261.
  
  
  
  624
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 34.
  
  
  
  625
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 82-83. С. 10-11.
  
  
  
  626
  
  Цит. по: Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 526-527.
  
  
  
  627
  
  Правда. 1940. 2 августа.
  
  
  
  628
  
  Откровения и признания. С. 221, 222.
  
  
  
  629
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 546.
  
  
  
  630
  
  Там же. С. 619.
  
  
  
  631
  
  Там же. С. 628.
  
  
  
  632
  
  Коминтерн и вторая мировая война. Ч. I. С. 455.
  
  
  
  633
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 400.
  
  
  
  634
  
  Там же. С. 394-395.
  
  
  
  635
  
  Некрич А. 1941, 22 июня. 2-е изд. С. 128.
  
  
  
  636
  
  Цит. по: Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 122.
  
  
  
  637
  
  Откровения и признания. С. 223.
  
  
  
  638
  
  Советско-нацистские отношения. С. 206.
  
  
  
  639
  
  Советско-нацистские отношения. С. 206-207.
  
  
  
  640
  
  Там же. С. 209.
  
  
  
  641
  
  Новая и новейшая история. 1995. Љ 4. С. 77-79.
  
  
  
  642
  
  Откровения и признания. С. 75-76.
  
  
  
  643
  
  Советско-нацистские отношения. С. 220.
  
  
  
  644
  
  Там же. С. 226.
  
  
  
  645
  
  Там же. С. 228-231, 233.
  
  
  
  646
  
  Там же. С. 236.
  
  
  
  647
  
  Там же. С. 250.
  
  
  
  648
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 53.
  
  
  
  649
  
  Советско-нацистские отношения. С. 247.
  
  
  
  650
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 52.
  
  
  
  651
  
  Известия. 1940. 15 ноября.
  
  
  
  652
  
  Бережков В. Просчёт Сталина // Международная жизнь. 1989. Љ 8. С. 21.
  
  
  
  653
  
  Откровения и признания. С. 227.
  
  
  
  654
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 60.
  
  
  
  655
  
  Цит. по: Карпов В. Маршал Жуков: Его соратники и противники в дни войны и мира. М., 1994. С. 184-185.
  
  
  
  656
  
  Симонов К. Заметки к биографии Жукова // Военно-исторический журнал. 1987. Љ 9. С. 49.
  
  
  
  657
  
  Советско-нацистские отношения. С. 251.
  
  
  
  658
  
  Там же. С. 251-252.
  
  
  
  659
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 58-59.
  
  
  
  660
  
  История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. М., 1974. С. 231 ; Вопросы истории. 1997. Љ 2. С. 5.
  
  
  
  661
  
  Откровения и признания. С. 108.
  
  
  
  662
  
  Вопросы истории. 1997. Љ 2. С. 12.
  
  
  
  663
  
  Так до 1944 г. назывался г. Тернополь.
  
  
  
  664
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 59.
  
  
  
  665
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 1. С. 630.
  
  
  
  666
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 60.
  
  
  
  667
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 77.
  
  
  
  668
  
  Карпов В. Маршал Жуков. Опала. М., 1994. С. 373.
  
  
  
  669
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 8. С. 71.
  
  
  
  670
  
  Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 238-239.
  
  
  
  671
  
  Канун и начало войны. С. 316.
  
  
  
  672
  
  Карпов В. Маршал Жуков. Опала. С. 369-370.
  
  
  
  673
  
  Симонов К. Глазами человека моего поколения. М., 1988. С. 300.
  
  
  
  674
  
  Цит. по: Буллок А. Гитлер и Сталин. Жизнь и власть. С. 343.
  
  
  
  675
  
  Цит. по: Канун и начало войны. Документы и материалы. С. 325.
  
  
  
  676
  
  Правда. 1941. 13 января.
  
  
  
  677
  
  Откровения и признания. С. 234.
  
  
  
  678
  
  Гиренко Ю. Сталин - Тито. С. 86-87.
  
  
  
  679
  
  Советско-нацистские отношения. С. 305-307.
  
  
  
  680
  
  Правда. 1941. 30 апреля.
  
  
  
  681
  
  Документы внешней политики. Т. XXIII. Кн. 2. С. 661-662, 714.
  
  
  
  682
  
  Цит. по: Сиполс В. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. М., 1997. С. 309.
  
  
  
  683
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 30.
  
  
  
  684
  
  Откровения и признания. С. 239.
  
  
  
  685
  
  Там же. С. 240.
  
  
  
  686
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 59.
  
  
  
  687
  
  Треппер Л. Большая игра. С. 122-123.
  
  
  
  688
  
  Некрич А. 1941, 22 июня. Изд. 2. С. 142.
  
  
  
  689
  
  История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. С. 282.
  
  
  
  690
  
  Там же. С. 287-288.
  
  
  
  691
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 26.
  
  
  
  692
  
  Нева. 1993. Љ 7. С. 283.
  
  
  
  693
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 26.
  
  
  
  694
  
  Там же. С. 29.
  
  
  
  695
  
  Источник. 1997. Љ 5. С. 116.
  
  
  
  696
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 30.
  
  
  
  697
  
  Вопросы истории. 1990. Љ 9. С. 61-62.
  
  
  
  698
  
  Некрич А. 1941, 22 июня. Изд. 2-е. С. 129-131.
  
  
  
  699
  
  Военно-исторический журнал. 1995. Љ 3. С. 41.
  
  
  
  700
  
  Новое время. 1991. Љ 19. С. 40.
  
  
  
  701
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 5. С. 115-116.
  
  
  
  702
  
  Справка КГБ "О разведывательной деятельности органов госбезопасности накануне нападения Германии на Советский Союз" // Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 4. С. 221.
  
  
  
  703
  
  Свободная мысль. 1995. Љ 2. С. 24.
  
  
  
  704
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 15.
  
  
  
  705
  
  Новая и новейшая история. 1997. Љ 4. С. 97.
  
  
  
  706
  
  Там же. С. 103.
  
  
  
  707
  
  Там же. С. 103-104.
  
  
  
  708
  
  Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 16-21.
  
  
  
  709
  
  Откровения и признания. С. 82.
  
  
  
  710
  
  Правда. 1989. 22 июня.
  
  
  
  711
  
  Откровения и признания. С. 240.
  
  
  
  712
  
  Карпов В. Маршал Жуков. С. 210.
  
  
  
  713
  
  Горчаков О. Накануне, или Трагедия Кассандры // Горизонт. 1988. Љ 7. С. 62.
  
  
  
  714
  
  Карпов В. Маршал Жуков. С. 211.
  
  
  
  715
  
  Советско-нацистские отношения. С. 323-325, 331.
  
  
  
  716
  
  Вишлёв О. Почему же Сталин медлил в 1941 г.? (Из германских архивов.) // Новая и новейшая история. 1992. Љ 2. С. 85, 88-90.
  
  
  
  717
  
  Вишлёв О. Была ли в СССР оппозиция "германской политике" Сталина накануне 22 июня 1941 года. По документам германских архивов // Новая и новейшая история. 1994. Љ 4-5. С. 253.
  
  
  
  718
  
  Новая и новейшая история. 1992. Љ 2. С. 86.
  
  
  
  719
  
  Бережков В. Как я стал переводчиком Сталина. С. 62.
  
  
  
  720
  
  Откровения и признания. С. 78.
  
  
  
  721
  
  Цит. по: Вишлёв О. Почему медлил И. В. Сталин в 1941 г.? (Из германских архивов.) // Новая и новейшая история. 1992. Љ 1. С. 97-98.
  
  
  
  722
  
  Дружба народов. 1988. Љ 3. С. 236.
  
  
  
  723
  
  Вопросы истории. 1992. Љ 2-3. С. 77.
  
  
  
  724
  
  Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 52.
  
  
  
  725
  
  Военно-исторический журнал. 1988. Љ 12. С. 51.
  
  
  
  726
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 254-255.
  
  
  
  727
  
  Ibid. P. 274.
  
  
  
  728
  
  The Case for a Commission of Inquiry. N.Y., 1976. P. 14.
  
  
  
  729
  
  The Indictment Stands. Security and the Fourth International. N.Y., 1977. P. 31.
  
  
  
  730
  
  Бюллетень оппозиции. 1937. Љ 62-63. С. 24.
  
  
  
  731
  
  Росси и Аббиат были кличками агента иностранного отдела ОГПУ В. Правдина, с 1938 года жившего в СССР (Кривицкий В."Я был агентом Сталина". М., 1996. С. 374).
  
  
  
  732
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. М., 1997. С. 109.
  
  
  
  733
  
  Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. М., 1994. С. 307, 337 ; How the GPU Murdered Trotsky. Documents from 1975, the first year of the investigation by the International Committee of the Fourth International. N.Y., 1981. P. 91-92.
  
  
  
  734
  
  Чейз У. Троцкий в Мексике. К истории его нелегальных контактов с правительством США (1937-1940) // Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 84.
  
  
  
  735
  
  Там же. С. 86, 87.
  
  
  
  736
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 9.
  
  
  
  737
  
  Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 88, 96.
  
  
  
  738
  
  Архив Троцкого. Љ 4885.
  
  
  
  739
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 255.
  
  
  
  740
  
  Ibid.
  
  
  
  741
  
  Отечественная история. 1995. Љ 4.
  
  
  
  742
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 9.
  
  
  
  743
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 190-191.
  
  
  
  744
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 74. С. 14.
  
  
  
  745
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 3.
  
  
  
  746
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 104.
  
  
  
  747
  
  Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 8. С. 176.
  
  
  
  748
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 2.
  
  
  
  749
  
  Там же. С. 8.
  
  
  
  750
  
  Бюллетень оппозиции. 1939. Љ 75-76. С. 9.
  
  
  
  751
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 252.
  
  
  
  752
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 87. С. 8.
  
  
  
  753
  
  Именно эту особенность революции не понимают нынешние антикоммунисты, усматривающие во всех событиях Октябрьской революции одно лишь проявление воли большевиков, вернее,- их руководящего центра. Вот почему, например, авторы многочисленных работ о казни царской семьи как бы "забывают" о настойчивых требованиях уральских рабочих покончить с династией Романовых, способной стать знаменем контрреволюционных сил.
  
  
  
  754
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 234.
  
  
  
  755
  
  Здесь Троцкий в целях доказательства своего тезиса даже допустил терминологическую ошибку (если исходить из его собственных взглядов). В десятках своих работ он уделял немало страниц доказательству того, что советская бюрократия не является классом.
  
  
  
  756
  
  Там же. С. 134-135.
  
  
  
  757
  
  Бюллетень оппозиции. 1936. Љ 52-53. С. 27.
  
  
  
  758
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М., 1990. С. 409.
  
  
  
  759
  
  Эти выделенные мною слова характеризуют политические качества не только Сталина, но и его наиболее выдающихся преемников - Хрущёва и Горбачева, конечно, не обладавших его криминальными свойствами, но и лишённых многих его сильных сторон - твёрдости, уверенности, собранности в решающие моменты и т. д.
  
  
  
  760
  
  Там же.
  
  
  
  761
  
  Там же. С. 403.
  
  
  
  762
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 251-252.
  
  
  
  763
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 408.
  
  
  
  764
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 278.
  
  
  
  765
  
  Роговин В. Была ли альтернатива? "Троцкизм": взгляд через годы. М., 1992. С. 70-73, 156-163.
  
  
  
  766
  
  Волкогонов Д. Ленин. Кн. 2. М., 1994. С. 347.
  
  
  
  767
  
  Там же. С. 346-347.
  
  
  
  768
  
  Там же. С. 348.
  
  
  
  769
  
  Там же. С. 347.
  
  
  
  770
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 71-72.
  
  
  
  771
  
  Рассказывая в статье "Сверхборджиа в Кремле" о существовавших у членов партийной верхушки подозрениях относительно отравления Сталиным Ленина, Троцкий писал: "Точно свинцовая туча окутывала историю смерти Ленина. Все избегали разговора о ней, как если б боялись прислушаться к собственной тревоге. Только экспансивный и разговорчивый Бухарин делал иногда с глазу на глаз неожиданные и странные намёки.
  
  
  
  772
  
  Вопросы литературы. 1989. Љ 6. С. 159.
  
  
  
  773
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 254. См. также: Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 94-96.
  
  
  
  774
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 255.
  
  
  
  775
  
  Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 403.
  
  
  
  776
  
  Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 253.
  
  
  
  777
  
  Там же. С. 256.
  
  
  
  778
  
  Там же.
  
  
  
  779
  
  Там же.
  
  
  
  780
  
  Там же. С. 256-257.
  
  
  
  781
  
  Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 79.
  
  
  
  782
  
  Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 311.
  
  
  
  783
  
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 100. Д. 247610. Л. 32.
  
  
  
  784
  
  Московские новости. 1992. Љ 31. С. 10.
  
  
  
  785
  
  Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 293-299.
  
  
  
  786
  
  Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева // Nota Bene. 1992. С. 172.
  
  
  
  787
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 92.
  
  
  
  788
  
  Известия. 1945. 11 июля.
  
  
  
  789
  
  Воскресенская З. Под псевдонимом Ирина. М., 1997. С. 266.
  
  
  
  790
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 299.
  
  
  
  791
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 109.
  
  
  
  792
  
  Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 310.
  
  
  
  793
  
  Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 185.
  
  
  
  794
  
  Латинская Америка. 1993. Љ 3. С. 63.
  
  
  
  795
  
  Папоров Ю. По следу призрака Троцкого // ЛГ-досье. 1994. Љ 8. С. 23.
  
  
  
  796
  
  Волкогонов Д. Несостоявшееся покушение // Известия. 1993. 11 июня ; Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 390-392.
  
  
  
  797
  
  Латинская Америка. 1993. Љ 3. С. 66, 70.
  
  
  
  798
  
  Там же. С. 65.
  
  
  
  799
  
  Игнатьев О. Шаманы, вожди и партизаны... // Правда-5. 1996. Љ 11.
  
  
  
  800
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 86. С. 6-7.
  
  
  
  801
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.
  
  
  
  802
  
  How the GPU Murdered Trotsky. N.Y., 1981. P. 105.
  
  
  
  803
  
  Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 315-316.
  
  
  
  804
  
  Сикейрос Д. Меня называли лихим полковником. Воспоминания. М., 1986. С. 221.
  
  
  
  805
  
  Там же. С. 222-223.
  
  
  
  806
  
  В действительности разрыв Троцкого с Риверой произошёл как раз в связи с тем, что последний яростно нападал на Карденаса как "пособника сталинистов", а в кампании по выборам президента поддерживал Альмазана. В специальном заявлении Троцкий выразил сожаление по поводу позиции Риверы и заявил в связи с этим, что отныне не может поддерживать "моральную солидарность" с ним и пользоваться его гостеприимством (до этого Троцкий проживал в доме Риверы) (Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 475.).
  
  
  
  807
  
  Там же. С. 224.
  
  
  
  808
  
  Там же. С. 223.
  
  
  
  809
  
  Цит. по: Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 277.
  
  
  
  810
  
  Сикейрос Д. Меня называли лихим полковником. С. 225.
  
  
  
  811
  
  Там же. С. 232, 240.
  
  
  
  812
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 277.
  
  
  
  813
  
  Ibid.
  
  
  
  814
  
  Комсомольская правда. 1989. 22 марта.
  
  
  
  815
  
  Ваксберг А. Нераскрытые тайны. С. 22.
  
  
  
  816
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.
  
  
  
  817
  
  Нева. 1989. Љ 3. С. 203.
  
  
  
  818
  
  Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 188.
  
  
  
  819
  
  Цит. по: Верников. "Мавр сделал своё дело". Известия. 1991. 30 июля.
  
  
  
  820
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.
  
  
  
  821
  
  Там же. С. 104-105.
  
  
  
  822
  
  Там же. С. 106.
  
  
  
  823
  
  Там же.
  
  
  
  824
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 275.
  
  
  
  825
  
  Trotsky"s Assassin at Large. Security and the Fourth International. N.Y., 1977. P. 2.
  
  
  
  826
  
  Ibid. P. 5.
  
  
  
  827
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 105-106 ; Trotsky"s Assassin at Large. P. 7.
  
  
  
  828
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 107.
  
  
  
  829
  
  Там же. С. 107, 109.
  
  
  
  830
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 94.
  
  
  
  831
  
  Известия. 1991. 30 июля.
  
  
  
  832
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 81-82.
  
  
  
  833
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 95.
  
  
  
  834
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 85.
  
  
  
  835
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 103, 104.
  
  
  
  836
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.
  
  
  
  837
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 10.
  
  
  
  838
  
  Нева. 1989. Љ 3. С. 204-205.
  
  
  
  839
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 10-12.
  
  
  
  840
  
  Там же. С. 10-11.
  
  
  
  841
  
  Там же. С. 11-12.
  
  
  
  842
  
  Там же. С. 12.
  
  
  
  843
  
  Там же. С. 11.
  
  
  
  844
  
  Там же. С. 10-11.
  
  
  
  845
  
  Там же. С. 11-12.
  
  
  
  846
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 190.
  
  
  
  847
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 253.
  
  
  
  848
  
  Эндрю К. и Гордиевский О. КГБ. С. 185.
  
  
  
  849
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 85-86.
  
  
  
  850
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 87. С. 7.
  
  
  
  851
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 9-10.
  
  
  
  852
  
  Там же. С. 10.
  
  
  
  853
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 180.
  
  
  
  854
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 86.
  
  
  
  855
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 87. С. 8.
  
  
  
  856
  
  Trotsky"s Assassin at Large. P. 12, 23.
  
  
  
  857
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 116.
  
  
  
  858
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260.
  
  
  
  859
  
  Огонёк. 1990. Љ 34. С. 13.
  
  
  
  860
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 191.
  
  
  
  861
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 86. С. 5.
  
  
  
  862
  
  Огонёк. 1990. Љ 34. С. 13; Љ 37. С. 10.
  
  
  
  863
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260.
  
  
  
  864
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 86.
  
  
  
  865
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.
  
  
  
  866
  
  Папоров Ю. По следу призрака Троцкого // ЛГ-досье. 1994. Љ 8. С. 23.
  
  
  
  867
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 101.
  
  
  
  868
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 87. С. 8.
  
  
  
  869
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 187-189.
  
  
  
  870
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 86. С. 4-5.
  
  
  
  871
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 259.
  
  
  
  872
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 184-185.
  
  
  
  873
  
  Архив Троцкого. Љ 4885.
  
  
  
  874
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 177-178.
  
  
  
  875
  
  Там же. С. 186.
  
  
  
  876
  
  Огонёк. 1990. Љ 34. С. 12.
  
  
  
  877
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 104.
  
  
  
  878
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 260, 261.
  
  
  
  879
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 86. С. 6.
  
  
  
  880
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 87.
  
  
  
  881
  
  Там же. С. 89.
  
  
  
  882
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 99.
  
  
  
  883
  
  Там же. С. 101.
  
  
  
  884
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 188-189.
  
  
  
  885
  
  Огонёк. 1990. Љ 35. С. 23.
  
  
  
  886
  
  Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 93.
  
  
  
  887
  
  Trotsky. Stalin's Gangsters. London, 1977. P. 83.
  
  
  
  888
  
  По-видимому, речь идёт о Карлосе Контрерасе. "Имя его впервые получило печальную известность во время гражданской войны в Испании, где Контрерас, в качестве комиссара пятого полка, был одним из наиболее свирепых агентов ГПУ" (Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 11).
  
  
  
  889
  
  Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 94-95.
  
  
  
  890
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 7.
  
  
  
  891
  
  Там же. С. 8.
  
  
  
  892
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 86. С. 9.
  
  
  
  893
  
  Там же. С. 10.
  
  
  
  894
  
  Там же. С. 9.
  
  
  
  895
  
  Там же. С. 10.
  
  
  
  896
  
  Там же. С. 11.
  
  
  
  897
  
  Там же. С. 14.
  
  
  
  898
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 192.
  
  
  
  899
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 10.
  
  
  
  900
  
  Jean van Heijenoort. With Trotsky in Exile. From Prinkipo to Coyokan. London, 1978. P. 147.
  
  
  
  901
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 95, 103.
  
  
  
  902
  
  Glotser A. Trotsky. Memoir and Critique. N.Y., 1989. P. 293.
  
  
  
  903
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 103.
  
  
  
  904
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 264.
  
  
  
  905
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 106.
  
  
  
  906
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 264.
  
  
  
  907
  
  Trotsky"s Assassin at Large. P. 16.
  
  
  
  908
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 1.
  
  
  
  909
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 8.
  
  
  
  910
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 3.
  
  
  
  911
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 5.
  
  
  
  912
  
  Там же. С. 6.
  
  
  
  913
  
  Архив Троцкого. Љ 8227.
  
  
  
  914
  
  ЛГ-Досье. 1994. Љ 8. С. 23.
  
  
  
  915
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 265.
  
  
  
  916
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 3.
  
  
  
  917
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 265.
  
  
  
  918
  
  Труд. 1994. 22 февраля.
  
  
  
  919
  
  The Indictment Stands. By the International Committee of the Fourth International. N.Y., 1976. P. 14.
  
  
  
  920
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 90.
  
  
  
  921
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 1-2.
  
  
  
  922
  
  Там же. С. 1-2.
  
  
  
  923
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 91.
  
  
  
  924
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 4.
  
  
  
  925
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 268 ; How the GPU Murdered Trotsky. P. 118, 122.
  
  
  
  926
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 4.
  
  
  
  927
  
  Там же. С. 4.
  
  
  
  928
  
  Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 271.
  
  
  
  929
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 85. С. 5.
  
  
  
  930
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 90.
  
  
  
  931
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 102 ; Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 524 ; Sedova N. & Serge V. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 272-273.
  
  
  
  932
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 8.
  
  
  
  933
  
  Огонёк. 1990. Љ 37. С. 11.
  
  
  
  934
  
  Trotsky"s Assassin at Large. P. 4.
  
  
  
  935
  
  Правда. 1940. 24 августа.
  
  
  
  936
  
  Волкогонов Д. Ленин. Кн. 2. С. 42.
  
  
  
  937
  
  Trotsky"s Assassin at Large. P. 35.
  
  
  
  938
  
  Отечественная история. 1995. Љ 4. С. 95.
  
  
  
  939
  
  В ходе следствия, проведённого ФБР, была выявлена причастность к первому покушению на Троцкого американца Джорджа Минка. По мнению ФБР, именно Д. Минк, один из агентов ГПУ, был главным дирижёром нападения на Троцкого. Об этом сообщил отцу Шелдона Харта его друг, директор ФБР Гувер. К сожалению, я не располагаю другими данными, подтверждающими причастность Минка к этому делу. Джордж Минк, член Американской компартии, имел связи с СССР с 1921 года. Работал в Профинтерне и Коминтерне. В 1936 г. он был лидером международной коммунистической организации в Копенгагене, являющейся связующим звеном между Коминтерном и местной компартией. В 1936 г.его арестовали по подозрению в шпионаже. В ходе расследования была обнаружена его связь с советским резидентом Разведуправления А. Улановским, действующим под псевдонимом Шерман и возглавлявшим шпионскую группу в Дании (Вопросы истории. 1995. Љ 4 ; Огонёк. 1990. Љ 3. С. 10-13 ; Улановские Н. и М. История одной семьи. М. 1994. С. 154-155).
  
  
  
  940
  
  The FBI and Joseph Hansen. N.Y., 1978. P. 8.
  
  
  
  941
  
  Гефтер М. Из тех и этих лет. С. 262.
  
  
  
  942
  
  Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991. С. 217, 218.
  
  
  
  943
  
  Правда. 1940. 12 сентября.
  
  
  
  944
  
  Авдеенко А. Наказание без преступления. С. 206.
  
  
  
  945
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 104.
  
  
  
  946
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 91.
  
  
  
  947
  
  Очерки истории российской внешней разведки. Т. 3. С. 103.
  
  
  
  948
  
  Книга исторических сенсаций. М., 1993. С. 130 ; Московские новости. 1992. Љ 31. 2 августа.
  
  
  
  949
  
  Волкогонов Д. Сталин. Кн. 2. С. 92.
  
  
  
  950
  
  Но и на этом борьба с "троцкизмом" внутри страны не закончилась. После войны, уже в 1947 году, Сталин отдал распоряжение "о создании тюрем и лагерей самого строгого режима для особо опасных государственных преступников, и в первую очередь для "троцкистов..." (Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. М., 1994. С. 203). И хотя Волкогонов относится к такой "перестраховке" достаточно иронично, не допуская мысли о том, что в действительности могли ещё существовать троцкисты - по его мнению, даже в середине 30?х годов их насчитывалось всего 300-400 человек,- этот факт говорит о реально существовавшем сопротивлении вплоть до самой смерти Сталина. Подтверждением этой мысли может служить раскрытие в 1951 году двух молодёжных троцкистских организаций в Москве и Ленинграде, лидеры которых были расстреляны. Как вспоминает член московской организации "Союз борьбы за дело революции" М. Улановская, в их группе, считавшей себя троцкистской, не только ставилась целью борьба с существующим режимом, но и обсуждался вопрос о физическом устранении Сталина (Улановские И. и М. История одной семьи. М. 1994. С. 297).
  
  
  
  951
  
  Судоплатов П. Разведка и Кремль. С. 89.
  
  
  
  952
  
  The Gelfand Case. A Legal History of the Exposure of US Government Agent in the Leadership of the Workers Party. Detroit, 1985. P. 217.
  
  
  
  953
  
  Архив Троцкого. Љ 13224.
  
  
  
  954
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 136.
  
  
  
  955
  
  Волкогонов Д. Троцкий. Кн. 2. С. 307.
  
  
  
  956
  
  Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. М., 1995. С. 475.
  
  
  
  957
  
  How the GPU Murdered Trotsky. P. 206, 210.
  
  
  
  958
  
  Ibid. P. 145.
  
  
  
  959
  
  Ibid. P. 177.
  
  
  
  960
  
  Ibid. P. 29,204-211.
  
  
  
  961
  
  Revolutionary History. Vol. 4. P. 167.
  
  
  
  962
  
  Московские новости. 1992. 2 августа.
  
  
  
  963
  
  Цит. по: Папоров Ю. // Огонёк. 1990. Љ 37. С. 12.
  
  
  
  964
  
  Revolutionary History. Vol. 6. Љ 4. P. 67-68.
  
  
  
  965
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 2.
  
  
  
  966
  
  Там же. С. 5.
  
  
  
  967
  
  Там же. С. 7.
  
  
  
  968
  
  Там же. С. 9.
  
  
  
  969
  
  Там же. С. 6, 8.
  
  
  
  970
  
  Там же. С. 7.
  
  
  
  971
  
  Там же.
  
  
  
  972
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 194.
  
  
  
  973
  
  Архив Троцкого. Љ 2131.
  
  
  
  974
  
  Там же. Љ 320.
  
  
  
  975
  
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 177.
  
  
  
  976
  
  Бюллетень оппозиции. 1940. Љ 84. С. 7.
  
  *****************************************
  Презентация 7-го тома исторического исследования В. Роговина состоится в Москве
  14 мая 2002 г.http://www.wsws.org/ru/2002/mai2002/rog7-m14_prn.html
  14 мая 2002 г.
  
  Роговин В.З. Конец означает начало. М., 2002. - 480 с.
  
  В конце апреля в Москве вышел из печати 7-ой том исторического исследования Вадима Роговина Была ли альтернатива? под заглавием Конец означает начало. Эта книга посвящена событиям 1939-1941 годов и охватывает три основные темы: положение в Советском Союзе после завершения Большого террора и до вторжения гитлеровских армий в СССР; международные отношения этого периода, в особенности, между нацистской Германией и сталинским режимом; обстоятельства убийства Льва Троцкого в Мексике в 1940 году.
  
  V. Rogovin, vol 7Книга Конец означает начало завершает многотомное исследование, которому В. Роговин посвятил последнее десятилетие своей жизни: написание истории марксистской оппозиции сталинизму в Советском Союзе между 1923 и 1940 годами.
  
  Первый том этой серии под названием Троцкизм : Была ли альтернатива?, освещающий события 1922-1927 годов, появился в 1992 году. Второй том Власть и оппозиции (повествующий о событиях 1928-1933 гг.) вышел год спустя.
  
  Затем были опубликованы: Сталинский неонэп о периоде 1934-1936 годов и книги 1937 год и Партия расстрелянных, где описывается кровавая драма подготовки и осуществления Большого террора 1937-1938 годов, приведшего к физическому уничтожению в СССР всего старого поколения большевистской партии, а также целого слоя социалистически мыслящих рабочих и интеллигенции.
  
  Предпоследний, шестой том исследования под названием Мировая революция и мировая война (события 1938-1940 годов) появился в августе 1999 года.
  
  Труд В. Роговина представлен теперь в полном объеме и может быть охарактеризован как целое. Он не имеет аналогов в современной российской и мировой исторической науке как по охвату материала, так и по глубине представленного в ней исторического анализа. Автор противостоит тому общепринятому как в либерально-антикоммунистической, так и в традиционно-сталинистской историографии представления, согласно которому Сталин и созданным им режим были естественным и неизбежным продуктом Октябрьской революции и большевизма. Основываясь на многочисленных фактах и источниках, ставших доступными в том числе после частичного открытия бывших советских архивов, В. Роговин показывает, что сталинизм был не продолжением, а отрицанием традиций и духа международного революционного движения первой половины XX столетия, нашедшего в русском большевизме свое наиболее яркое проявление.
  
  Возвышение Сталина было не закономерным продуктом революции Октября 1917 года, а результатом ее контрреволюционного перерождения, вызванного как задержкой пролетарской революции в Европе, так и культурно-экономической отсталостью молодой Советской республики. На почве изоляции и отсталости в СССР выросла новая социальная прослойка советской бюрократии, создавшая себе материальные привилегии на почве национализированной собственности. В продолжение 1920-30-х годов эта новая бюрократия, во главе со Сталиным, постепенно сумела захватить власть в свои руки, задушить ростки рабочей демократии и, в конечном итоге, физически расправиться с кадрами старых большевиков-революционеров, которые представляли для нового режима смертельную опасность.
  
  Описывая в деталях этот процесс контрреволюционного перерождения, Вадим Роговин, однако, далек от мысли рассматривать его под углом зрения фатальной неизбежности. Напротив, он исследует многообразное и противоречивое сцепление внутренних и внешних обстоятельств, которые позволили Сталину одержать верх. Роговин показывает, что сформированная в 1923 году Левая оппозиции под руководством Льва Троцкого, даже в самых тяжелых условиях полицейских преследований и репрессий обладала политическими возможностями переломить ход событий. Вера советских рабочих и интеллигенции в перспективы социализма и растущее массовое недовольство новой привилегированной аристократией были той основой, которая могла снова дать перевес революционным силам, вернуть трудящимся контроль над рычагами власти и возродить демократическую атмосферу и традиции пролетарской солидарности, определявшие характер Советской республики в первые послеоктябрьские годы.
  
  В. Роговин говорит о социалистической "альтернативе" сталинизму не с точки зрения отвлеченных понятий и надежд. Он исходит из основ социально-политических отношений советского общества, которые настоятельно требовали как демократического участия самых широких масс в управлении хозяйством, так и смелой революционной политики на международной арене. Сопротивление, которое сталинистская бюрократия оказывала этим тенденциям, породило тотальные формы государственного насилия, провоцировало постоянные провалы и трудности в экономическом развитии, а за пределами СССР вызывало волны контрреволюционных предательств и преступлений.
  
  События 1991 года и распад Советского Союза, который был организован самыми высокопоставленными функционерами сталинистского режима, полностью подтвердил, пусть и в отрицательной форме, тот социально-исторический прогноз, который был сделан Троцким и полностью разделяется В. Роговиным. Троцкий писал, что если советский рабочий класс окажется неспособен свергнуть власть новой бюрократической касты, то она неизбежно реставрирует капитализм и разрушит СССР.
  
  Автор не успел самостоятельно подготовить заключительный, 7 том, своего исторического исследования к печати. В сентябре 1998 года Вадим Роговин умер от ракового заболевания, с которым мужественно боролся в продолжение нескольких лет. В предисловии к книге вдова В. Роговина, Галина Валюженич-Роговина, пишет:
  
  "Название этой книги символично и многозначно. Вадим искренне верил, что с крахом и развенчанием сталинизма и сталинских режимов появится реальная возможность объединения людей на основе истинно большевистских идей, продолжением которых в современном мире является троцкизм. Именно поэтому главным смыслом своей жизни он считал восстановление правды о тех, кто боролся ос сталинизмом".
  
  "Это и своего рода ответ на действия Сталина, который мобилизовал колоссальные усилия на физическое уничтожение своего главного политического и идейного противника, считая, что, только убив Троцкого, он сможет заглушить обличающий его в предательстве голос, убить сами идеи, генерируемые и отстаиваемые Троцким, свести на нет его влияние на международное коммунистическое движение".
  
  Подчеркивая символический смысл названия последнего тома для судьбы самого автора, Г. Валюженич-Роговина говорит:
  
  "Момент его ухода из жизни совпал с мировым признанием значимости его исторического исследования, его концепции развития самого драматического периода нашей истории. Его книги переводятся и издаются во многих странах мира. Его лекции и вступления за рубежом собирали многотысячные аудитории. Обладая даром высокого ораторского искусства, он завораживал слушателей. Страстность его выступлений и глубина знаний будили сознание и интерес к тому, о чем он говорил. Магическая сила его воздействия на слушателей, на мой взгляд, обусловливалась еще и тем, что он идентифицировал себя с теми людьми из левой оппозиции, правду о которых он хотел восстановить в исторической памяти народа".
  
  Огромный вклад, сделанный Вадимом Роговиным в понимание и объяснение советской истории, стал в значительной степени результатом его интенсивного и весьма плодотворного сотрудничества с современным мировым троцкистским движением. Не случайно автор посвятил этот том Международному Комитету Четвертого Интернационала.
  
  Презентация книги Конец означает начало состоится в Москве 15 мая в Институте развития прессы (Тверской бульвар, 20).
  
  Начало в 15.00. Вход свободный.
  ***************************************
  Некролог
  Социалистический оппонент сталинизма умер в Нью-Йорке
  Надежда Иоффе: 1906-1999 гг.
  Хелен Хельярд
  22 марта 1999 г.
  Vadim Rogowin
  
  Настоящий некролог был впервые опубликован на англоязычной странице Мирового Социалистического Веб Сайта 20 марта 1999 г.
  
  Надежда А. Иоффе, участник Левой оппозиции Льва Троцкого, прошедшая сталинские трудовые лагеря и являющаяся автором неординарных воспоминаний Время назад: Моя жизнь, моя судьба, моя эпоха, скончалась 18 марта в бруклинском госпитале Нью-Йорка. Надежда перенесла первый удар 9 февраля. Несмотря на госпитализацию, она перенесла еще два новых удара и умерла после того, как в конце прошлой недели оказалась в состоянии комы. Ей было 92 года.
  
  Надежда А. Иоффе была дочерью Адольфа Абрамовича Иоффе, одного из лидеров Октябрьской революции 1917 года. Он был членом Военно-революционного комитета, руководимого Львом Троцким, который сверг Временное правительство и установил государство Советов. В период, последовавший за революцией, он являлся одним из наиболее выдающихся международных дипломатов и был членом делегации по ведению мирных переговоров в Брест-Литовске. Иоффе был на дипломатической службе в Германии, Китае и Японии. Наряду с Троцким, он был одним из первых оппонентов нарождавшейся в 20-е гг. новой сталинистской бюрократии. Тяжело больной и лишенный сталинской фракцией возможности пройти необходимое лечение за границей, он совершил в ноябре 1927 года самоубийство в знак протеста против исключения Троцкого из Коммунистической партии.
  
  Убежденный социалист, Надежда Иоффе стала членом Левой оппозиции вскоре после ее основания в 1923 году. Ее замечательные мемуары Время назад описывают яркую картину советской жизни в 20-е годы и объясняют, почему многие в этот период, подобно ей самой, стремились защищать свои принципы. Вызывая в памяти чувства целого поколения в это время, Надежда замечает: "Мы ничего не хотели для себя, мы все хотели только одной вещи: мировой революции и счастья для всех. И если бы было необходимо для достижения этого отдать наши жизни, мы готовы были сделать это без всяких колебаний".
  
  Основное содержание воспоминаний Иоффе связано с кошмарными событиями конца 1930-х гг., в продолжение которых Сталин совершил физическое уничтожение социалистической интеллигенции и рабочих в СССР. Надежда была первый раз арестована и сослана на несколько лет в качестве участника Оппозиции в 1929 г. Намного более тяжелый период начался для нее вместе со вторым арестом и депортацией на Колыму в Сибири в 1936 году. Здесь Левые оппозиционеры: интеллигенты, рабочие и крестьяне, - сотнями тысяч умирали в условиях уничтожающего труда и лишений. Первый муж и политический союзник Надежды Иоффе Павел Козаковский был убит на Колыме в 1938 году.
  
  Жизнь Надежды Иоффе представляет собой триумф принципов и человеческого достоинства над репрессиями сталинской машины террора. Свой девяностолетний День рождения Надежда отметила в кругу семьи и друзей, которые встретились в Бруклине в 1996 году. Среди тех, кто присутствовал на этой встрече, были четыре ее дочери: Наташа, Кира, Лера и Лариса. Две младшие, Лера и Лариса, родились на Колыме, в Северо-восточной Сибири, в трудовом лагере, в то время как две старшие увидели свою мать только после того, как она была освобождена сталинской полицией. Все они высказали по отношению к своей маме слова любви, подчеркивая, что ее сила и решительность позволили семье соединиться вновь, несмотря на необычайные трудности.
  
  Надежда Иоффе в своих исторически очень важных и уникальных воспоминаниях оставляет своих читателей вместе со следующим послесловием: "Я вернулась в Москву после реабилитации осенью 1956 года, а книгу эту писала в 1961-1962 годах, когда еще не отошла полностью эйфория от "хрущевской оттепели", когда еще звучали такие слова, как социализм, революция, партия..."
  
  "Мне довелось знать лично многих участников октябрьского переворота. Среди них были отказавшиеся от спокойной, обеспеченной, богатой жизни, потому что свято верили в светлое будущее для всего человечества".
  
  "Многие те, кого Сталин считал оппозицией, заплатили годами ссылок, тюрем и лагерей за борьбу, за понимание того, что социализм, построенный в Советском Союзе - это не тот социализм, о котором мечтали прекрасные умы человечества".
  ***************************
  
  "Сталинский военный коммунизм" : Новая книга семитомной истории оппозиции против сталинизма Вадима Роговина на немецком языке
  16 марта 2006 г.
  http://www.wsws.org/ru/2006/mar2006/rog2-m16_prn.html
  К началу Лейпцигской книжной ярмарки этого года немецкое издательство Arbeiterpresse Verlag выпустило книгу Сталинский военный коммунизм ( Stalins Kriegskommunismu s) - второй том исторического исследования Вадима Роговина, посвященного борьбе социалистической оппозиции сталинизму в Советском Союзе.
  
  
  
   Вадим Захарович Роговин (1937-1998) - доктор философии и профессор Института социологии Российской Академии наук в Москве. В 1960-80-е годы он выпустил целый ряд книг, посвященных вопросам социальной политики, развития общественного самосознания и истории политических движений в СССР. Борьба Левой оппозиции против сталинизма привлекала его особый интерес. Открытие в годы "перестройки" наглухо закрытых прежде архивов позволило ему дополнить и развить свое исследование новыми знаниями об эпохе 1920-30-х годов
  
  
  
   С выходом книги Сталинский военный коммунизм на немецком языке представлены теперь пять томов (со второго по шестой) его семитомного исследования, которое посвящено истории оппозиции против сталинизма и охватывет период в 1923 по 1940 годы.
  
  
  
   В данном томе Вадим Роговин показывает, что оппозиция против сталинистско-бюрократического режима в 1928-1932 годах продолжала расти дальше, несмотря на изоляцию и условия нелегальности. Гражданская война, которую Сталин развязал против крестьянства в виде насильственной коллективизации, привела многих к мысли о том, что Троцкий и Левая оппозиция представляли собой единственную альтернативу Сталину и господствующей бюрократии.
  
  
  
   Ниже публикуется введение Вадима Роговина к этому тому.
  
  * * *
  
  На протяжении вот уже полувека историки, политологи, социологи во всем мире вновь и вновь возвращаются к поискам ответа на вопрос, остающийся наиболее сложной исторической загадкой XX века: почему на почве, порожденной Октябрьской революцией, возникло такое явление, как сталинизм, закономерными следствиями которого стали застой и затем современный всеобъемлющий социально-экономический и социально-политический кризис, охвативший распавшийся Советский Союз и другие страны бывшего "социалистического содружества".
  
  В советской и зарубежной исторической и политологической литературе выдвигаются два принципиально различных ответа на этот вопрос. Один из них исходит из того, что сталинизм и постсталинизм явились закономерным и неизбежным результатом реализации марксистского учения и революционной практики большевизма. Второй базируется на идее о том, что сталинизм явился продуктом грандиозной бюрократической реакции на Октябрьскую революцию и представлял собой не продолжение, а, напротив, тотальное отрицание и разрушение принципов большевизма. При этом специфика контрреволюционного переворота, осуществленного Сталиным и его приспешниками, состояла в том, что этот переворот происходил под идеологическим прикрытием марксистской фразеологии и нескончаемых заверений о верности делу Октябрьской революции.
  
  Естественно, что такого рода переворот требовал небывалого еще в истории нагромождения лжи и фальсификаций, фабрикации все новых и новых мифов. Однако не менее изощренная мифология требуется и для подкрепления идей, выдвигаемых сегодня теми, кто считает ложным социалистический выбор нашего народа в 1917 году и отождествляет сталинизм как систему общественных отношений с социализмом, а сталинизм как политическую и идеологическую силу - с большевизмом. Такого рода воззрения пропагандируются тем активнее, чем явственней происходит откат советского общества от еще сохранившихся завоеваний Октябрьской революции к отсталому полуколониальному капитализму, чем масштабнее и болезненнее обнаруживаются разрушительные последствия этого процесса.
  
  Подобно сталинистам, современные антикоммунисты используют два рода мифов: собственно идеологические и исторические. Под идеологическими мифами мы имеем в виду ложные идеи, обращенные в будущее, т. е. иллюзорные прогнозы и обещания. Такого рода продукты ложного сознания обнаруживают свой мифологический характер лишь по мере их практической реализации. По иному обстоит дело с мифами, апеллирующими не к будущему, а к прошлому. Эти мифы разоблачить в принципе легче, чем антинаучные прогнозы и реакционные проекты. Как идеологические, так и исторические мифы представляют продукт прямой классовой заинтересованности. Но в отличие от первых, последние выступают продуктом не политического заблуждения или сознательного обмана масс, а исторического невежества либо заведомой фальсификации, т. е. замалчивания одних исторических фактов и тенденциозного выпячивания и искаженной интерпретации других. Опровергнуть эти мифы можно путем восстановления исторической истины, правдивого воссоздания действительных фактов и тенденций прошлого.
  
  К сожалению, в последние годы представители идеологических течений, защищавших социалистический выбор, не использовали всю совокупность исторических фактов, позволяющих развенчать новейшую историческую мифологию. Как правило, свой анализ судеб социалистической идеи и ее практической реализации в СССР они завершали ссылкой на последние ленинские работы. Однако политическая деятельность Ленина прервалась как раз в тот исторический момент, когда Советский Союз только что вышел из первоначальной экстремальной стадии своего развития - гражданской войны и чудовищной послевоенной разрухи, когда только открылись возможности мирного социалистического созидания и когда одновременно только еще обозначились контуры новой опасности, грозящей делу социалистического строительства в изолированной и отсталой стране, - термидорианского перерождения Октябрьской революции.
  
  После смерти Ленина большевизм расщепился на два непримиримых политических течения: сталинизм и левую оппозицию ("большевики-ленинцы", по их собственному определению, или "троцкисты", по определению сталинистов). В 20-е годы левая оппозиция явилась единственным течением, противопоставившим сталинизму свою идейную программу по всем коренным вопросам мирового коммунистического движения и социалистического строительства в СССР. Она развила и обогатила с учетом нового исторического опыта идеи о путях перехода от капитализма к социализму, о новой экономической политике, о решении национального вопроса в СССР, получившие лишь первоначальную разработку в трудах Ленина.
  
  Именно потому, что сталинизм явился не продолжением, а отрицанием большевизма, он пробивал себе дорогу в ожесточенной борьбе с этим массовым движением в партии, которое выдвигало и обосновывало подлинно социалистическую альтернативу развития советского общества, защищало политические, идейные и нравственные принципы Октябрьской революции, разрушаемые аппаратной бюрократией - главной социальной опорой сталинского режима.
  
  После изгнания в 1927 году левой оппозиции из партии легальная внутрипартийная политическая борьба стала невозможной. Последней попыткой открытого сопротивления утверждению сталинизма явилась деятельность бухаринской группы внутри Политбюро и ЦК, завершившаяся в 1929 году ее полной капитуляцией перед Сталиным. Однако борьба внутрипартийных оппозиций со сталинизмом продолжалась еще на протяжении целого ряда лет. Разумеется, эта борьба развертывалась в иных формах, чем в предыдущее десятилетие. Открытые партийные дискуссии по вопросам внешней и международной политики прекратились. Деятельность новых оппозиций, возникающих внутри партии, носила нелегальный характер, а их участники подвергались не только партийным санкциям, но и жестоким полицейским преследованиям.
  
  На протяжении первой половины 30-х годов наиболее активной оппозиционной силой в коммунистическом движении продолжали оставаться Троцкий, находившийся в изгнании, и его советские единомышленники, действовавшие либо в подполье, либо в сталинских тюрьмах, лагерях и ссылках.
  
  Левая оппозиция в 30-е годы внесла наиболее значительный вклад в марксистскую теорию, поскольку в ее работах содержался научный анализ первого в истории опыта социалистического строительства, хотя и осуществляемого извращенными методами бюрократического командования над трудящимися массами. Раскрывая гигантские издержки этих методов (характерные не только для данного, но и для всех последующих периодов развития СССР), Троцкий и его единомышленники доказывали, что в условиях демократизации политической жизни и проведения социальной политики, отвечающей интересам не узких привилегированных групп, а широчайших народных масс, удалось бы не только избежать колоссальных человеческих жертв и обвального снижения жизненного уровня народа, но и добиться намного более эффективных экономических результатов.
  
  Рассматриваемый в этой книге период был временем прихода к "троцкистским" идеям новых оппозиций, состоявших из бывших бухаринцев и сталинистов. Этот процесс завершился в 1932 году попыткой объединения старых и новых оппозиционных групп внутри партии.
  
  В данной книге мы попытаемся проследить историю внутрипартийной борьбы 1928-33 годов, сопоставляя следующие основные группы источников: официальные "партийные документы" (решения съездов и пленумов ЦК, выступления Сталина и его приспешников, сталинистская пропаганда); мемуарные свидетельства участников политической жизни тех лет; материалы советских архивов, раскрывающие скрытые от современников важные аспекты исторических событий; оппозиционные документы, в своей основной части не известные советскому читателю.
  
  Знакомство с этими документами наглядно убеждает: все справедливое, что содержится в современной критике сталинизма, было сказано большевистскими оппозициями уже в конце 20-х - начале 30-х годов. Вместе с тем в документах этих оппозиций встречаются многие выводы и обобщения, отсутствующие в современных исторических работах и в своей совокупности представляющие системную альтернативу сталинизму в экономической, социальной, политической и духовной сферах.
  
  Развитие внутрипартийной борьбы этих лет невозможно рассматривать в отрыве от судеб мирового капитализма, глубокий и всеохватывающий кризис которого, начавшийся в 1914 году, принял особо острые формы в 1929-33 годах. Смена неустойчивого послевоенного "просперити" "великой депрессией", потрясшей весь капиталистический мир, явилась самым убедительным опровержением суждений о том, что большевики, рассматривавшие Октябрьскую революцию как пролог пролетарских и национально - освободительных революций в других странах, переоценили глубину глобальных противоречий капитализма. Однако структурный кризис всей капиталистической системы, развернувшийся в небывалых до того масштабах, не завершился победой социалистических революций, поскольку революционное движение оказалось преданным и подорванным изнутри. Теория "победы социализма в одной стране" способствовала превращению Коминтерна и входивших в него коммунистических партий капиталистических стран из революционной силы в средство обеспечения благоприятных внешнеполитических условий для развития СССР. Об упущенных сталинизированным Коминтерном революционных возможностях, открывшихся в начале 30-х годов, ярче всего свидетельствовало поражение немецкого рабочего движения. Сектантские ошибки германской компартии, заблокировавшей создание единого рабочего антифашистского фронта в Германии, открыли дорогу к власти Гитлеру, воспользовавшемуся тем невыносимым положением, в котором оказался немецкий народ под игом грабительского Версальского договора - одного из наиболее уродливых порождений империализма.
  
  Немалую роль в поражении революционных сил на Западе сыграло и то обстоятельство, что вместо силы передового примера, побуждающего другие народы к борьбе за социализм, Советский Союз все более демонстрировал силу негативного примера, отталкивавшего от коммунистического движения широкие слои трудящихся капиталистических стран. Вместе с тем, ослабление капитализма в 30-е годы явилось тем фактором, который позволил Сталину не только сохранить, но и укрепить свои позиции на международной арене. Таким образом, мировой капиталистический кризис, выступивший подтверждением правильности марксистской теории и большевистской стратегии, объективно способствовал упрочению сталинизма.
  
  Критическое обострение противоречий мирового капитализма хронологически совпало с предельным обострением социальной напряженности в СССР в результате насильственной коллективизации.
  
  Время для планомерных реформ подлинно социалистического характера было упущено в 1923-27 годах, когда партию непрерывно лихорадило от навязываемой ей беспринципными верхушечными блоками "борьбы с троцкизмом". В этот период все выступления Сталина и его акции в области социально-экономической политики носили внешне "умеренный" характер. Это диктовалось прежде всего его стремлением представить своих идейных противников разжигателями новой гражданской войны и на волне общественных настроений, порожденных этими ложными представлениями, отбросить их от руководства и изгнать из партии. Добившись осуществления этой цели, Сталин получил свободу рук для авантюристических зигзагов во внутренней и внешней политике и сопутствующих им массовых репрессий, которые от года к году становились все масштабнее и безжалостнее.
  
  При осуществлении на рубеже 30-х годов ультралевого переворота во внутренней политике у Сталина не было продуманной политической стратегии, связанной с реалистической оценкой обстановки в стране и учетом масштабов сопротивления, которое может оказать крестьянство насильственной коллективизации. А. Авторханов справедливо отмечает, что во время своего выступления в 1928 году с докладом "На хлебном фронте", в котором коллективизация объявлялась единственным способом получения государством товарного хлеба, Сталин "едва ли сам представлял себе..., во что все это выльется конкретно и какие будут издержки этого сложного процесса" [1].
  
  Сталинская политика 1928-33 годов представляла цепь непрерывных эмпирических зигзагов, переходов от авантюристических "наступлений" к паническим отступлениям, от административного нажима к экономическим уступкам народным массам и вновь к нагнетанию в стране атмосферы "чрезвычайщины". В результате этих зигзагов Сталин не раз оказывался на грани полной политической катастрофы. В один из немногих моментов, когда он позволил себе откровенность, он признал, что борьба с крестьянством была для него более страшным испытанием, чем даже вторая мировая война. В воспоминаниях Черчилля приводится его беседа со Сталиным 15 августа 1942 года. "Скажите мне, - спросил Сталина Черчилль, - на Вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?" "Ну, нет, - ответил на это Сталин, - политика коллективизации была страшной борьбой". "Я так и думал, что Вы считаете ее тяжелой, - отреагировал тут же Черчилль, - ведь Вы имели дело не с несколькими тысячами аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей". "С 10 миллионами, - сказал Сталин, подняв руки. - Это было что-то страшное. Это длилось четыре года..." [2]
  
  Для правильного понимания перипетий насильственной коллективизации важно прежде всего обладать научным представлением о социально-политической сущности сталинизма. Эта сущность наилучшим образом охватывается понятием "бюрократический центризм", характеризующим содержание политики не только Сталина, но и всех последующих лидеров партии. Хотя официальная советская пропаганда неустанно твердила о том, что "партия вооружена самой передовой научной теорией", марксистская фразеология с конца 20-х годов служила для правящей клики лишь идеологическим камуфляжем сугубо эмпирического политического курса.
  
  Называя Сталина эмпириком, Троцкий неоднократно подчеркивал, что Сталин никогда не обладал теоретически проработанным стратегическим планом и способностью предвидеть ближайшие и тем более отдаленные последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, подчинял теорию и стратегию тактическим задачам, диктуемым столкновением с непосредственными и непредвиденными трудностями, к которым приводила его бессистемная и лишенная научного обоснования политика.
  
  Маскируемая абстракциями социалистического словаря прагматическая политика Сталина претерпевала резкие колебания. Если в периоды относительной стабильности внутреннего и внешнего положения страны бюрократический центризм исходил из оппортунистического стремления к сохранению status quo на международной арене и консервации сложившихся общественных отношений внутри страны, то в кризисные периоды он переходил к эклектической политике метаний между политическими крайностями.
  
  Своеобразную параллель сталинской политике "великого перелома" представляла горбачевская "перестройка", которая с полным основанием может быть названа "коллективизацией навыворот". Осуществлявшаяся, подобно "сплошной коллективизации", без четкого стратегического плана, научной концепции и ясного представления о целях и последствиях намечаемых преобразований, "перестройка" привела к не менее губительным последствиям для судеб советского народа и всего человечества, чем сталинское "наступление социализма по всему фронту".
  
  В 1928-33 годах грубый эмпиризм в политике приводил к тому, что развитие экономики совершалось путем движения от одного хозяйственного кризиса к другому. Эти кризисы, возникавшие как результат ошибочной политической линии, Сталин неизменно объяснял возрастанием сопротивления классовых врагов. Средством выхода из кризисов избиралась политика "чрезвычайщины", административного нажима и жесточайших репрессий, распространявшихся на все более широкие слои населения. Пытаясь с помощью такой политики спастись от экономических трудностей, Сталин вступил в борьбу с кулачеством, переросшую в фронтальное столкновение со всем крестьянством, фактически спровоцировал его на новую гражданскую войну.
  
  Как в официальной советской, так и в антикоммунистической историографии, хотя и по разным причинам, при описании сталинских репрессий акцент обычно делался на том, что все они осуществлялись по отношению к "кроликам" (пользуясь выражением А. Солженицына), не склонным к сопротивлению господствующему режиму. Однако в действительности такими "кроликами" не были ни белогвардейские заговорщики, продолжавшие в 20-30-е годы всеми доступными им методами вести активную борьбу за реставрацию капитализма, ни крестьяне, отвечавшие на насильственную коллективизацию массовыми восстаниями, ни большевики-оппозиционеры, боровшиеся против Сталина во имя возрождения социалистических принципов. Все эти силы, глубоко разнородные по своим умыслам и действиям, Сталин провокационно объединял в единую амальгаму под общим ярлыком "врагов народа".
  
  Зачастую в зарубежной и современной советской исторической литературе развязанный Сталиным с конца 20-х годов государственный террор рассматривается как закономерное продолжение борьбы большевиков с противниками Октябрьской революции в годы гражданской войны. Такое отождествление сознательно скрадывает коренные отличия в масштабах, функциях и объектах политических репрессий в ленинскую и сталинскую эпохи. Репрессии времен гражданской войны осуществлялись большевиками при активной поддержке масс, в обстановке, когда партия и ее вожди разделяли с народом его жертвы и лишения. Удары наносились по силам старого режима, имевшим в своем распоряжении превосходно вооруженные и организованные армии, получавшим огромную материальную и финансовую помощь из-за рубежа. Непосредственные боевые действия против белых армий дополнялись борьбою с заговорами в тылу (во время гражданских войн разграничительная линия, отделяющая фронт от тыла, является вообще условной), служившими той же цели - контрреволюционной реставрации, т. е. восстановлению привилегий бывших господствующих классов царской России. В отличие от этого "террор 30-х годов был хранителем неравенства. Уже самим своим характером он был антинароден, и, будучи потенциально и действительно направленным против большинства, он был тотальным и огульным". Приведение в действие с начала коллективизации гигантского репрессивного государственного механизма "привело к постоянным инъекциям таких чудовищных доз страха в такие обширные части социального организма, что отравленным неизбежно оказалось все тело. Стоило пустить в ход машину террора, превышавшего по размерам все виданное дотоле, как она развила собственную инерцию, не поддававшуюся контролю" [3].
  
  Сразу же после окончания гражданской войны политические репрессии резко пошли на убыль. В середине 20-х годов количество заключенных в советских тюрьмах и лагерях не превышало 100-150 тыс. человек. Из этого числа лишь несколько сот были осуждены по политическим мотивам. С 1928 года население лагерей стало неуклонно расти, достигнув в 1934 году более полумиллиона человек. Свыше четверти от этого числа составляли политические заключенные.
  
  Репрессивные кампании Сталина вытекали из его страха не только перед крестьянством, но и перед рабочим классом и прежде всего его революционным авангардом - левой оппозицией. Все нараставшая волна массового насилия была направлена не против врагов Октябрьской революции, а против врагов, которых создавал сам сталинский режим: крестьян, сопротивлявшихся насильственной коллективизации, и участников коммунистических оппозиций.
  
  Своей авантюристической политикой в области экономики и массовыми репрессиями Сталин непрерывно добавлял к изначальным врагам Советской власти все новые и новые тысячи ее действительных и потенциальных противников, отождествлявших социализм со сталинским режимом.
  
  Одновременно с ударами по крестьянству - наиболее массовой силе сопротивления сталинскому режиму - жестокие удары наносились и по коммунистам, "виновным" в нерешительности, либо, напротив, в последовательности и усердии при проведении продиктованной Сталиным политики. Списание ответственности за провалы своего политического курса на его исполнителей было неизменной чертой сталинского правления.
  
  Массовые репрессии не избавляли от дальнейших экономических провалов, а способствовали их приумножению. Авантюристические и произвольные решения выполнялись лишь частично и при этом неоправданно высокой ценой. Так, принудительная коллективизация не только до предела истощила производительные силы деревни, но и фактически затормозила развитие индустриализации.
  
  Если власть устояла в начале 30-х годов, то не благодаря сталинскому руководству, а вопреки ему. Победа Сталина и возглавляемой им бюрократии в гражданской войне с крестьянством объяснялась тем, что рабочий класс противился реставрации капиталистических отношений, к которой неминуемо привела бы победа "русской Вандеи", и поэтому поддерживал бюрократию в ее конвульсивной борьбе с крестьянскими массами. Кроме того, в эти годы город относительно слабо чувствовал репрессии, обрушивавшиеся преимущественно на сельское население. Наконец, немаловажное значение имело и то обстоятельство, что именно в этот период Сталин формировал социальную опору своего режима в лице привилегированных слоев, к которым, помимо правящей бюрократии, относились рабочая аристократия и верхушечная интеллигенция.
  
  Тем не менее положение Сталина к исходу рассматриваемого в этой книге периода было крайне непрочным. Своей политикой он восстановил против себя все классы и социальные группы советского общества, включая даже значительную часть правящей бюрократии. Несмотря на кажущийся триумф Сталина в борьбе со своими политическими противниками, значительная часть большевиков не считала его победу окончательной. Об этом свидетельствует попытка образования в 1932 году блока, состоявшего из представителей всех антисталинских оппозиций.
  
  Сложные перипетии внутрипартийной борьбы 1928-33 годов будут главным предметом рассмотрения в нашей книге.
  
   Примечания:
  
  [1] Авторханов А., Технология власти. М., 1991, с. 11.
   [2] Вторая мировая война в воспоминаниях У. Черчилля, Шарля де Голля, К. Хэлла, У. Леги, Д. Эйзенхауэра. М., 1990, с. 178-179.
   [3] Дойчер И., Троцкий в изгнании. М., 1991, с. 177.
  
  ****************************
  Из неопубликованных работ Вадима Роговина - Политические перевертыши
  28 мая 2002 г.http://www.wsws.org/ru/2002/mai2002/pere-m28_prn.html
  28 мая 2002 г.
  
  Ниже следует текст интервью, данного В.З. Роговиным в 1994 году. Он опубликован в вышедшем недавно 7-м томе его исторического исследования Была ли альтернатива? (Конец означает начало, М., 2002, с. 367-373).
  
   Вопрос: До сих пор для многих остается загадкой такой феномен, как превращение наших главных идеологов коммунизма в ярых антикоммунистов. Как могли люди, стоявшие долгие годы у власти и преданно служившие идеалам социализма, в одночасье радикально изменить свои взгляды? Можно, наверное, понять позицию молодого человека, ищущего и меняющего свои убеждения. Но как объяснить повальное "прозрение", перерождение людей уже почтенного возраста, столь маститых коммунистических идеологов, как Яковлев, Ельцин, Шеварднадзе и многих других?
  
  - Внешне подобное явление, действительно, может показаться удивительным. Ибо в таком массовом масштабе оно не встречалось в истории никогда. Можно вспомнить такого политического перевертыша, как Фуше, прошедшего путь от якобинца до наполеоновского и затем королевского министра. (Этот путь ярко описан Цвейгом.) В нашей новейшей истории к политическим перевертышам можно отнести, например, правых меньшевиков - Андрея Вышинского и Давида Заславского, занимавших ярко антибольшевистскую позицию, которые в годы расцвета сталинизма стали самыми ярыми его защитниками. Впрочем, этому можно найти объяснение. Ведь Сталин к середине 30-х годов осуществил в стране антибольшевистский, контрреволюционный переворот, оставив на вооружении лишь псевдомарксистскую фразеологию, камуфлирующую суть этого переворота. Для многих это было очевидным уже в то время. Об этом писали французский писатель Андре Жид, эмигрант-философ Федотов и другие.
  
  Политические процессы 30-х годов были связаны с обвинением старых большевиков в стремлении к реставрации капитализма, в контрреволюции и т.д. Но чтобы убедить миллионы людей в нашей стране и за рубежом в возможности такого рода перерождения старых большевиков, нужны были колоссальные усилия сталинской пропагандистской машины, система инквизиторских пыток.
  
  Сегодня такое массовое перерождение стало явью. И то, что было самым позорным для большевика 30-х годов, является предметом гордости для видного партократа 80-х годов.
  
  На самом деле такое массовое перерождение объяснить несложно, если хорошо знать нашу историю. Для того, чтобы утвердить новый режим - противоположный по своим принципам большевизму, Сталин почти полностью уничтожил 2 поколения истинных большевиков. Они были не только истреблены физически, Сталину удалось выжечь в сознании народа сам большевистский дух, менталитет. Это было одной из главных задач большого террора. На смену уничтоженному поколению пришла новая генерация тогда еще совсем молодых людей, не имевших никакого политического прошлого. Людей, способных к безукоризненному исполнительству, готовых к беспрекословному послушанию и покорному выполнению любых предначертаний вождя, не задумываясь особо над их оправданностью, нравственностью или безнравственностью. Своим вхождением во власть и полученными вместе с ней неснившимися им благами и привилегиями они были полностью обязаны Сталину. Преданность этого поколения Сталину была скреплена кровью тысяч людей - жертв инквизиторского движения, борьбой с левой оппозицией. Именно поэтому у них никогда не было заинтересованности и желания идти в разоблачении Сталина до конца, стремления разобраться в истинных причинах драматической внутрипартийной борьбы, в восстановлении исторической правды.
  
  Сталинские выдвиженцы продержались у власти почти полвека. Они очень не хотели отдавать свою власть молодым. Если кто-то из молодых и мог в годы застоя проникнуть в высшие эшелоны власти, то это были люди, зарекомендовавшие себя прежде всего угодничеством к вышестоящим, беспринципностью, лицемерием. Этими же качествами надо было обладать, чтобы продвинуться в этой структуре власти. Таковы были правила игры. Я вспоминаю, как в 1976 году многие пожимали плечами, читая речь Шеварднадзе на XXV съезде КПСС в адрес здравствующего Брежнева. Он произносил такие панегирики и такие подобострастные слова, что даже людям, привыкшим к восхвалениям первого лица, это выступление показалось просто неприличным. Самая страшная черта нашего режима - всевластие первого лица, сохранялась у нас все годы.
  
  Через 2,5 года после объявленной перестройки достаточно было одному человеку на Октябрьском пленуме довольно сумбурно выступить с критическим замечанием в адрес генсека, как 26 членов ЦК единогласно заклеймили его чуть ли не как врага партии. Самым большим криминалом выступления Ельцина была правда о том, что слишком многие восхваляют нового генсека. Вот мера смелости Ельцина и мера принципиальности людей, которые сейчас его поддерживают. Но не успел умереть один культ - Горбачева, как стал формироваться другой - Ельцина, в восхвалении которого те же люди внесли свой непомерный вклад.
  
  Большевистский менталитет, как я уже отметил, был выжжен в нашей стране огнем инквизиторского движения. Разумеется, сохранялось много людей, которые искренне были привержены принципам социализма, сохраняются они и сейчас. Но без преувеличения можно сказать, что чем выше по политической лестнице иерархии, тем меньше было таких людей. Обязательные ритуальные слова о коммунизме, советском образе жизни, Ленине, Октябрьской революции и т.д. были необходимы партийной номенклатуре для прикрытия своей власти, привилегий, для обмана народа. 70-80-е годы были годами нравственного разложения правящего слоя. Время непомерного разрастания коррупции, захватившей все этажи власти. Партократия, озабоченная прежде всего сохранением доставшихся ей привилегий, сращивающаяся с коррумпированными, мафиозными структурами, в основной своей массе составляла новый предкапиталистический слой.
  
  Естественно, что так же как и у теневиков, у нее было стремление освободиться от пут советской законности и сделать свои привилегии не только пожизненными, но и наследственными. Превратиться из распорядителей средствами производства в ее законных владельцев. Стремление вложить накопленные богатства (за счет официальных привилегий, коррупции, взяточничества) в дело, то есть стать капиталистами. Для удовлетворения их дальнейших вожделений, притязаний, хищнических аппетитов нужна была смена общественного строя. Они уже были в состоянии готовности трансформировать его.
  
  И неудивительно, что при первой серьезной встряске, которую представляла собой перестройка, эти люди превратились в рьяных защитников капиталистического строя. И видя, что в народе несмотря на все усилия пропаганды, пытающейся дискредитировать все социалистические ценности, в очередной раз фальсифицировать нашу историю, сохраняется вера в коммунистические идеалы, социалистические принципы, они ведут свою антикоммунистическую атаку с куда большим остервенением, нежели защищали дежурными фразами социализм, которому в сущности никогда не были верны. Такие ценности как социальное равенство, справедливость, интернационализм, коллективизм для них представляют сегодня объект открытого циничного осмеяния и глумления.
  
  С изменением общественного строя вполне естественным было ожидать, что лидирующие посты займут люди, которые на протяжении многих лет открыто противопоставляли себя существующему режиму, выступали против ненавистного им строя, за что одни поплатились свободой, другие вынуждены были эмигрировать. Однако почти ни один из тысяч диссидентов, оказавшихся по политическим мотивам за рубежом в 70-80-е годы, не вернулся в страну, где у них, казалось бы, были все моральные права на рычаги власти. Сравните это с ситуацией 1917 года, когда почти все революционеры-эмигранты, проживавшие за границей десятки лет, бросились в свою страну, где был устранен ненавистный им царский режим. Из благополучных стран, оторвавшись от мирной почвы Америки, Швейцарии, они ринулись в Россию, где шла война, назревал пожар...
  
  Можно, например, не соглашаться со взглядами нынешнего президента Чехословакии Гавела, но нельзя не воздать ему должное за то, что придя к власти он имел определенную систему убеждений защищал ее, страдал, находился за свои взгляды в тюрьме. Мне кажется много спорного в позиции Джиласа. Но я вижу в его работах поиск идеи. За свои убеждения он поплатился тем, что превратился из югославского партократа в узника этого режима.
  
  Однако странное дело, у нас на вершине власти почти во всех республиках оказались не только бывшие коммунисты, а именно партократы, аппаратчики, члены бывшего Политбюро, защитники бывшего строя, для которых малейшее отклонение - шаг вправо, шаг влево - от генеральной линии был абсолютно невозможен. И это лишь подтверждения того гниения, разложения, а не перерождения даже, которое претерпела правящая партократия. Изменение их мировоззрения можно объяснить лишь конъюнктурными соображениями. Для бюрократов сталинского и послесталинского призывов идейная сторона жизни никогда не имела никакого значения. Иначе чем можно объяснить, скажем, такой факт, что человек, возглавлявший долгие годы отдел идеологии в ЦК КПСС, к концу шестого десятка лет собрался духом перечитать труды Маркса и Ленина и обнаружил в их мировоззрении колоссальные изъяны, проявления аморализма и т.д. Если бы это был схимник, который первый раз прочел Маркса, можно было бы оправдать это невежеством. Но ведь Яковлев осуществлял контроль над всеми марксоведами страны, ему по службе надлежало должным образом знать Маркса, Ленина.
  
  Как можно серьезно верить его прозрению? Разве он предъявляет новые документы, новые аргументы, новую систему доказательств? Он и ему подобные просто бездарно механически перепевают то, что говорили идеологи русской эмиграции. Они кромсают Бердяева, выбирая у него отдельные фразы, критикующие большевиков, и не замечают рассуждений, в которых он воздает должное большевикам, идеям социализма, Ленину. Диалектика, гибкость, подвижность мысли, характерная для такого яркого мыслителя, как Бердяев, им абсолютно недоступна. Они берут на вооружение лишь то, что служит их сегодняшним, прагматическим задачам. Но таково было отношение к науке и марксизму у Сталина и таково отношение всех малоинтеллигентных людей.
  
  На партократах, управлявших нашей страной, лежит ответственность за девальвацию идей, которым они служили. Именно они определяли и формировали марксистское учение. Как научное мировоззрение марксизм требовал непрерывного развития, обогащения, пересмотра каких-то принципов. А вспомните, как изучали у нас труды классиков. Препарируя по отдельным строчкам, страничкам, не стимулируя дискуссий, обсуждений, не будя мысль, прерывая дух сомнения. Ученье насаждалось как догма. Так религиозному человеку преподносится святое писание, незыблемость истин которого не может быть спорной. И это называлось научным мировоззрением. Что удивительно, идеологи, которые внесли лепту в формирование такого научного мышления, сами откровенно признавались, что они просто-напросто верили и Сталину, и Хрущеву, и Брежневу. Как слепые котята. Но эти люди должны были знать, сопоставлять, анализировать. Слишком большая на них лежала ответственность, чтобы обременять себя слепой верой, а не знанием. Но и после того, как они поменяли свои знаки с "+" на "-", их позиция "верующих людей" не изменилась. Они опять же относятся к Марксу, Ленину не как к людям, способным ошибаться, менять взгляды на конкретные положения в зависимости от изменения исторической обстановки, а как верующий относится уже к ереси, противоположной вероучению.
  
  Когда человек меняет те или иные свои позиции, убеждения, в этом нет ничего предосудительного. Но эти изменения в мировоззрении должны быть подкреплены продуманными идеями, тезисами, положениями, а не сводиться лишь к грубой брани в адрес того, что еще вчера он так рьяно защищал. Такая позиция не может вызвать никакого другого чувства, кроме брезгливого омерзения.
  
  Возьмите Волкогонова. На протяжении многих лет он принадлежал сразу к трем отрядам бюрократии: военной - был генерал-лейтенантом, партийной - зам. начальника ПУРа, и научной - директор института военной истории. Им было выпущено десятки книг, сотни статей, серых, скучных, которые никто не читал, посвященных апологетике реального социализма и борьбе с буржуазной идеологией. И ни в одной из них он не отходил от клише официальной пропаганды. В конце 1987 г. он с восторгом писал о Сталине, о том, как он отстоял ленинизм, разбив в партии все оппозиции. Через два года он написал книгу, изобличающую Сталина, но по-прежнему воспевающую Ленина, большевизм, Октябрьскую революцию. А еще через 3 года написал очередную книгу, в которой все прежнее подвергает анафеме, поношению.
  Перемена убеждений ученого, на что все они претендуют, может произойти под влиянием нового прочтения истории, основанного на новых неизвестных фактах, документах, исследованиях, доказательствах. Но они не обременяют себя подобным трудом. Все они, как оперировали общими формулами, как чурались серьезных исследований, так тем более сейчас стали просто "вульгарными разносчиками истины", с большим или меньшим журналистским блеском оформляющие идеи, прямо противоположные тем, которым они служили ранее.
  Ссылки на то, что новые появляющиеся документы способствовали их "прозрению" крайне неубедительны. Люди, облеченные всей полнотой власти, всегда имели доступ ко всем архивным, секретным и сверхсекретным документам.
  Что нового из истории нашей страны они открыли для себя? Новые подтверждения жестокости гражданской войны? Но любая война жестока. О Кронштадтском мятеже? О расстреле царской семьи? Об экспроприации золота у церкви для спасения 15 млн голодающих? Но все эти факты были уже известны. Это только украинскому лидеру нужна была перестройка, чтобы узнать о голоде на Украине. Что можно испытывать, читая подобные откровения Кравчука? В какой же надо было жить изолированной, герметичной башне, чтобы до него ничего не доходило?
  Не было более льстивых, подобострастных по отношению к первым лицам, к строю, существующему в СССР, более беспощадно разоблачавших капитализм, чем бывшие партократы, нынешние перестройщики. Никакими рациональными мотивами, кроме корыстных интересов, объяснить их позицию нельзя.
  ***************************************
  Stalin's Terror of 1937-1938: Political Genocide in the USSR (paperback)
  Vadim Rogovin
  http://mehring.com/history/stalins-terror-1937-to-1938-paperback.html
  This volume examines the bloodiest period of the Stalinist repression of political opposition in the Soviet Union, debunking the myth that the Great Purges were merely the product of Stalin's paranoia and had no overriding political logic. Through a meticulous examination of original sources, including archival documents only made available for research in the 1990s, Professor Vadim Rogovin argues that the ferocity of the mass repression was directly proportional to the intensity of resistance to Stalin within the Communist Party of the Soviet Union (CPSU), particularly the opposition inspired by and associated with the exiled Bolshevik leader Leon Trotsky
  This volume examines the bloodiest period of the Stalinist repression of political opposition in the Soviet Union, debunking the myth that the Great Purges were merely the product of Stalin's paranoia and had no overriding political logic. Through a meticulous examination of original sources, including archival documents only made available for research in the 1990s, Professor Vadim Rogovin argues that the ferocity of the mass repression was directly proportional to the intensity of resistance to Stalin within the Communist Party of the Soviet Union (CPSU), particularly the opposition inspired by and associated with the exiled Bolshevik leader Leon Trotsky.
  
  "Stalin's Terror of 1937-1938: Political Genocide in the USSR" is the fifth volume of Rogovin's monumental six-volume history of the political conflicts within the CPSU and the Communist International between 1922 and 1940. It is the second volume to be published in English, with a translation by Frederick S. Choate.
  
  Rogovin bases his analysis on scrupulous research, quoting from newly translated or unpublished documents, including memoirs, meeting minutes, newspaper articles and trial transcripts. He documents the reaction of different social layers to the purges, including workers, peasants, non-party intellectuals and the CPSU rank-and-file. This book includes rarely published photographs of the prison camps, documenting the lives of those labeled by Stalin "enemies of the people."
  
  The volume analyzes such critical events as the Bukharin-Rykov trial, last of the infamous show trials; the massacre of Trotskyists in the Vorkuta slave-labor camp; and the assassination by Stalinist agents of Leon Sedov, Trotsky's son, and other oppositionists outside the Soviet Union. It concludes with an examination of how the purges transformed the CPSU and Soviet society as a whole.
  Vadim Rogovin
  Vadim Rogovin (1937-1998) was a Doctor of Philosophical Sciences at the Institute of Sociology of the Russian Academy of Sciences in Moscow from the late 1970s until his death. Prior to this he had worked in the field of literary and aesthetic criticism.
  As a researcher at the Institute of Sociology, Rogovin studied and wrote about the existence and growth of social inequality in the USSR and its implications for social justice, labor productivity, and social morality in Soviet society. Rogovin"s interest in analyzing the allocation of wealth and privileges in the Soviet Union grew out of political conclusions he drew about the origins of the Soviet bureaucracy. After having quietly gained access to some of the writings of the Left Opposition during the 1960s and 1970s, Rogovin, whose own grandfather had died in the purges, became convinced of the correctness of Leon Trotsky"s opposition to Stalin.
  In the late 1980s, he became an outspoken critic of Mikhail Gorbachev"s pro-market economic reforms and their negative impact on the living standards of the broad mass of the population. After writing articles in the popular Soviet press about the positions of the Left Opposition on major questions of politics and policy, Rogovin started publishing what would become a seven-volume series on the rise of Stalinism and the history of the socialist-based opposition to Stalin"s rule.
  Before his untimely death due to cancer in 1998, he delivered lectures on this theme to audiences in Europe, the United States, Australia, and Latin America.
  Additional biographical information about Rogovin and commentary about his contributions can be found here, in a tribute given to him on the occasion of his sixtieth birthday by David North, the Chairman of the international editorial board of the World Socialist Web Site.
  
  Роговин, Вадим Захарович
  Материал из Википедии - свободной энциклопедии
  В Википедии есть статьи о других людях с фамилией Роговин.
  Вадим Захарович Роговин
  Вадим Захарович Роговин
  
  Профессор Роговин, 1995
  Дата рождения:
  10 мая 1937
  Место рождения:
  Москва
  Дата смерти:
  25 сентября 1998 (61 год)
  Место смерти:
  Москва
  Страна:
  СССР, Россия
  Научная сфера:
  философия, социология, история
  Место работы:
  Институт социологии РАН
  Учёная степень:
  доктор философских наук
  Альма-матер:
  МГУ (1959)
  Вади?м Заха?рович Рого?вин (10 мая 1937, Москва - 25 сентября 1998, там же) - советский и российский философ, социолог, автор работ на исторические темы.
  Содержание
  1 Биография
  1.1 Семья
  2 Труды
  3 Оценка
  4 Библиография
  4.1 Основные работы
  4.1.1 Книги
  4.1.2 Статьи
  4.2 Литература о В. З. Роговине
  5 Примечания
  6 Ссылки
  Биография
  Окончил филологический факультет МГУ (1959). Профессор, ведущий научный сотрудник Института социологии РАН, в котором работал с 1977 года до конца своей жизни. Доктор философских наук. Автор 250 научных работ, в том числе семитомного труда по истории внутрипартийной борьбы в ВКП(б) в 1920-1930-е годы. Умер от рака после длительной болезни в 1998 году.
  Семья
  Внук известного советского адвоката Александра Тагера[1].
  Труды
  
  Этот раздел не завершён.
  Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.
  
  Наибольшую известность завоевал семитомник В. З. Роговина "Была ли альтернатива?"[2]
  Оценка
  Исторические труды В. З. Роговина оцениваются коллегами по-разному. Например, американский историк Юрий Фельштинский считает, что "Роговину принадлежит несколько небезынтересных книг по истории советского общества в 20-х - первой половине 40-х годов, объединенных общим названием "Была ли альтернатива?" (речь идет об альтернативе сталинскому курсу социального и политического курса развития страны). Все эти книги, однако, проникнуты безудержной апологетикой Троцкого и проистекающим отсюда догматизмом"[3]. Однако к самому Фельштинскому у историков немало претензий[4].
  Другие исследователи считают, что В. З. Роговин внес значительный вклад в изучение внутрипартийной борьбы и истории левой оппозиции в ВКП(б)[5][6], один из тех, кто заложил "новую, свободную от прежних мифов и догм, историографическую традицию"[5].
  В. Б. Бронштейн, внучатый племянник Л. Д. Троцкого, относил работы В. З. Роговина к числу немногих "хороших книг о борьбе оппозиции против Сталина"[7]:
  Легко читаемые и понимаемые, его книги представляют собой чрезвычайно ценный вклад в объективное понимание истории... Работа Роговина представляет собой важный вклад в борьбу против сталинизма, который все еще отождествляется с социализмом...[7]
  Библиография
  Основные работы
  Книги
  Была ли альтернатива? (7 томов)
  Роговин В. З. "Троцкизм": взгляд через годы. - М.: Терра, 1992. - Т. 1. - 399 с.
  Роговин В. З. Власть и оппозиции. - М.: Товарищество "Журнал "Театр"", 1993. - Т. 2. - 398 с.
  Роговин В. З. Сталинский неонэп. - М., 1994. - Т. 3. - 382 с.
  Роговин В. З. 1937. - М., 1996. - Т. 4. - 479 с.
  Роговин В. З. Партия расстрелянных. - М., 1997. - Т. 5. - 526 с.
  Роговин В. З. Мировая революция и мировая война. - М., 1998. - Т. 6. - 415 с.
  Роговин В. З. Конец означает начало. - М.: Антидор, 2002. - Т. 7. - 480 с.
  Статьи
  Роговин В. З. Волкогоновский Троцкий // Бюллетень Четвёртого Интернационала. - 1993. - Љ 7. - С. 189-210. Архивировано из первоисточника 16 февраля 2013.
  Роговин В. З. Троцкий о социальных отношениях в СССР // Социологические исследования. - 1990. - Љ 5. - С. 23-40.
  Роговин В. З. Истоки и последствия сталинского Большого террора. Лекция в университете Глазго. wsws.org (6 марта 1996). Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  Роговин В. З. Социальное неравенство бюрократия и предательство социализма в Советском Союзе. Рабочий-интернационалист, 1997, Љ13-14. wsws.org (2 июня 2001). - Лекция в университете имени А. и В. Гумбольдтов, 11 декабря 1996 г.. Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  Роговин В. З. Политические перевертыши. Конец означает начало //Была ли альтернатива? , т. 7, М., 2002, с. 367-373. wsws.org. Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  Литература о В. З. Роговине
  Предисловие // РКП(б). Внутрипартийная борьба в двадцатые годы. Документы и материалы. 1923 г.. - М.: РОСПЭН, 2004.
  Вакуленко А. А. Политическая публицистика коммунистической оппозиции: 1929-1941 гг. (на материалах журнала "Бюллетень оппозиции"). - Тюмень, 2009. - С. 5-6. - 21 с. (Автореферат канд. ист. н., Тюменский гос. ун-т)
  Примечания
  1. ^ Отголоски "дела Бейлиса" в царской и постсоветской России . Тагер А. С. "Царская Россия и дело Бейлиса". ldn-knigi.lib.ru. Проверено 4 января 2013. Архивировано из первоисточника 6 января 2013.
  2. ^ Издательство Искра-Research
  3. ^ Фельштинский Ю. Несколько слов о книгах Волкогонова Д., ответ читателю. felshtinsky.com (30 августа 2010). Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  4. ^ См., например: Крайзель Ф. Новая биография Л.Д. Троцкого в четырех томах. Рецензия на том первый; Крайзель Ф. Новая биография Л.Д. Троцкого в четырех томах. Рецензия на том второй
  5.
  ? РКП(б). Документы и материалы, 2004
  ? ^ Вакуленко, 2009, с. 5-6
  1. ? Памяти Вадима Роговина, Бронштейн В. Б.
  Ссылки
  Серия статей о Вадиме Захаровиче Роговине. wsws.org. Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  Памяти Вадима Роговина. web.mit.edu. Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  Книги Вадима Роговина. Издательство Искра-Research (web.mit.edu). Проверено 16 февраля 2013. Архивировано из первоисточника 27 февраля 2013.
  
  www.wsws.org/ru/2002/mai2002/vol2-m16.shtml
  
  
  *********************
  Выступление Ю.В. Примакова на презентации книги В.З. Роговина Конец означает начало
  http://www.wsws.org/ru/2002/jul2002/prim-j18_prn.html
  Юрий Примаков
   18 июля 2002 г.
  Юрий Витальевич Примаков является сыном командарма Виталия Примакова (1897-1937), героя Гражданской войны и создателя красного казачества, который был расстрелян Сталиным в годы Большого террора. Следующее ниже выступление было сделано Ю.В. Примаковым на собрании 15 мая в Москве, которое было посвящено русскому марксистскому историку и социологу Вадиму Захаровичу Роговину.
  
   Нельзя изучать закономерность процессов, которые привели к саморазрушению СССР, не очистив историю нашей страны от мифов и легенд, создававшихся в продолжение десятилетий теми, кто обслуживал правящий класс СССР - партократию. Одной из самых важных и опасных легенд был миф об оппозиции. Этот миф запрещал изучение и ознакомление с трудами и высказываниями деятелей оппозиции, и в первую очередь с работами Л.Д. Троцкого - одного из создателей и защитников Советской республики. Нелепость ситуации добавляло то, что все остальное население планеты прекрасно знало или могло знать, что происходило на территории бывшей Российской империи в течение ХХ века, но жителям Советского Союза знать свою историю было запрещено.
  Вадим Захарович Роговин совершил удивительный подвиг, создав за короткое время многотомную эпопею борьбы инакомыслия в СССР за право создать государство трудящихся, а не партийных бюрократов. Использование ранее недоступных трудов Троцкого позволило определить те возможные пути развития страны, от которых Сталин сознательно отказался, ибо стремился создать тираническое самодержавие, а не республику свободных строителей нового общества. Разложение общества, коррупция, воровство, конформизм, лакейство перед лицом власти, - все это те тяжелые последствия, которые оставила после себя "сталинская гангрена", поразившая страну. Сталинизм по существу вел непрерывную войну против всех народов СССР.
  Роговин был тяжело болен и тем не менее, преодолевая нечеловеческие страдания и трудности, он успел сделать то, что не удосужились или не в состоянии были сделать до сих пор десятки вполне благополучных отечественных историков и социологов. В этом, очевидно, сказывается и разница в гражданской позиции, в чувстве долга.
  Отказ, отмежевание от собственной истории, от уникального исторического опыта СССР, предание анафеме всего, что было сделано после Октября 1917 года - результат деградации общественного сознания. Попытка создать справедливое социальное общество была и будет важнейшим историческим событием в истории всего человечества. Необходимо продолжить ту работу, которую начал Вадим Захарович, и продолжить ее именно в России, ибо, если нас и в этих трудах опередят иноземцы, нам чести не прибудет. Огромный вклад в эту работу внесли близкие Вадима Захаровича: его жена Галина Ивановна Валюженич-Роговина, его отечественные и зарубежные друзья. Без них не было бы положено начало этим необходимым всем людям трудам, борьбе за сохранение нашего подлинного исторического наследства.
  

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"