Пенхаус Пен Хаус : другие произведения.

Да будет славен путь Талмуда

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

  Да будет славен путь Талмуда
  
  Синагога на колёсах
  последнее изобретение верующих иудеев
  
  Да будет славен путь Талмуда
  В России синагоги колесят по кругу,
  Из уст в уста плетя не сеть -
  Коран не терпит слово Лесть.
  
  Изба - избушка на колесах,
  бежит сама на курьих ножках,
  наш Пушкин деткам описал:
  Иван царевич там стрелу искал.
  
  Если гора не идет к Магомеду, то Магомед идет к горе
  Обычно происхождение этого выражения связывают с одним из рассказов о Ходже Насреддине - герое восточного фольклора, известном выдумщике и острослове.
  Так, в одном из арабских сборников (примерно 1631) говорится о том, как Ходжа Насреддин Джоха-эль-Руми (полное имя Насреддина на арабском языке) однажды решил выдать себя за святого. Когда его спросили, как он это докажет, он ответил, что может приказать пальмовому дереву подойти к нему, и оно повинуется. Когда же чуда не произошло, то Ходжа сам подошел к дереву со словами: "Истинные пророки и святые лишены высокомерия. Если пальма не идет ко мне, то я иду к ней".
  Иногда встречается другая версия этой же фразы: "Если пальма не идет к Джохе, так Джоха пойдет к пальме".
  В современном варианте это выражение вошло в европейские языки благодаря известному английскому ученому и философу Фрэнсису Бэкону (1561 - 1626), который в своей книге "Нравственные и политические очерки" (1597) привел собственный вариант рассказа о Ходже, заменив последнего на самого пророка Магомета. В очерке "О смелости", содержащемся в этой книге, Магомет обещает народу сдвинуть гору, но, когда это не удается, говорит: "Что ж, так как гора не хочет идти к Магомету, то Магомет пойдет к ней".
  Иносказательно: о желании сделать первый шаг к решению проблемы, возникшей в отношениях с партнером, оппонентом и пр. (самоирон.).
  Энциклопедический словарь крылатых слов и выражений. - М.: "Локид-Пресс". Вадим Серов. 2003.
  Другой рассказ находится в записках известного путешественника Марко Поло (1254-1324), первое издание которых на латинском языке вышло без обозначения места и года; предположительно: Венеция или Рим, 1484. Марко Поло рассказывает, что некий багдадский сапожник взялся доказать халифу Аль-Муетасиму преимущества христианской веры и якобы сотворил чудо: гора по его зову двинулась в его сторону. Один из исследователей полагает, что европейский вариант этой восточной легенды заменил пальмовое дерево горой в силу христианской традиции, утверждающей, что вера горами двигает (Первое послание апостола Павла к коринфянам,13,2). Наконец, уже в 1597 г. английский философ Фрэнсис Бэкон (1561-1626) в своих "Нравственных и политических очерках", в очерке "О смелости" рассказывает, что Магомет обещал народу силою сдвинуть гору и, когда ему это не удалось, сказал: "Что ж! так как гора не хочет идти к Магомету, Магомет пойдет к ней".
  Мухаммед - (????) согласно исламскому учению Мухаммеду Бог ниспослал своё священное писание - Коран
  Толкование имени: Прославляемый Имя на других языках: араб. ?????? англ. Muhammad нем. Mohammed фр. Mahomet Имя при рождении: Мухаммад ибн Абдуллах ибн Абдул-Мутталиб Имя на других языках араб. ?????? англ. Muhammad нем. Mohammed фр. Mahomet Рождение 22 апреля 571 (20), Мекка, Саудовская Аравия   Отец Абдуллах Мать: Амина бинт Вахб Хадиджа бинт Хувайлид Сауда бинт Зама Аиша бинт Абу Бакр Хафса бинт УмарЗайнаб бинт Хумайза Умм Салама
   Супруги:
   Зайнаб бинт Джахш
  Джувайрия бинт Харис
  Райхана бинт Зейд
  Сафия бинт Хуяй
  Рамля бинт Абу Суфьян
  Мария аль-Кибтия
  Маймуна бинт Харис
  Дети:
  Ниже приведён список из 13 жён пророка Мухаммеда:
  1. Хадиджа бинт Хувайлид
  2. Сауда бинт Зама
  3. Аиша бинт Абу Бакр
  4. Хафса бинт Умар
  5. Зайнаб бинт Хумайза
  6. Умм Салама бинт Абу Умая
  7. Зайнаб бинт Джахш
  8. Джувайрия бинт аль-Харис
  9. Райхана бинт Зейд
  10. Сафия бинт Хуяй
  11. Рамля бинт Абу Суфьян
  12. Мария аль-Кибтия
  13. Маймуна бинт аль-Харис
  
  
  Ислам, помимо Мухаммеда, признаёт также и других пророков (есть версии о том, что их было 124 тысячи, есть версии, что их было 224 тысячи[7]), но при этом оговаривает, что Мухаммед является не просто одним из пророков, а является последним в цепи всех посланников и пророков. Кроме того, он послан не к отдельному городу, селу, народу, как это было со всеми остальными посланниками (в том числе и Исой - Иисусом), а ко всем людям на земле. Его шариат (то есть комплекс морально-нравственных и религиозно-юридических правил и принципов), согласно учению ислама, будет действителен до Судного Дня. Все остальные шариаты, с которыми приходили пророки, утратили свою силу (все они носили временный характер). Таким образом, мусульмане, принимая такие Священные Писания, как Тора и Евангелие, не признают их законы действующими (Этого нет в Коране), а кроме того указывают на то, что они впоследствии были искажены людьми (рядом ответвлений о чем замалчивает автор, не правильно приводя цитаты из Корана).
  
  Есть хадис, где пророк говорит:
  "Мне было дано вместо   Таурята  /Торы/ первые семь сур, вместо Забура /Псалтыря/ "Ми'ин" - следующие одиннадцать сур, вместо Инджиля /Евангелия/ "Масани" - следующие двадцать сур и, специально для меня, "Муфассаль" - оставшиеся до конца Корана суры". Эти разделы и обозначены арабскими буквами, служащими своеобразными аббревиатурами. Например, сочетание букв "Алиф Лям Мим", которые толкуются как "Альхамду лиляхи рабби ль алямин" и означают: "Хвала Аллаху - Господу миров!" Это раздел, описывающий деяния Аллаха: сотворение мира, происшествие в Раю, исход иудеев из Египта и т.д. Ими обозначено начало событий. В целом они содержат главы Ветхого Завета.
  Тот же имам Шафии сказал: "Если хадис будет достоверным, то это мой мазхаб*".
   Это относится и к толкованию хадисов, которое также должно быть достоверным. С хадисами ведь ещё тоже надо работать, ибо, только раскрывшись, они порождают направления для поиска.
  Отсюда мы можем сделать такой вывод: Ислам - это религия учёных, а Сунна (примеры толкования Корана пророком Мухаммадом сгв) - это научное толкование Корана!
  
  
  
  Кроме того, в Коране дана своего рода инструкция по его изучению, которая гласит:
  Расскажи это рассказом, - возможно, задумаются они! (7:176).
  Суры, обозначенные буквами, и связывают Коран в один рассказ: так, в начале Корана расположены суры, рассказывающие о сотворении мира; в конце - суры о конце мира (ахыр заман); между ними  лежит логическая середина.
  Кроме того, каждый аят, да что там аят, каждое предложение аята может составить целый рассказ. Вот, например:
  Сказал же тот, который обладал знанием из Книги: "Доставлю я тебе его, прежде чем моргнуть успеешь ты" (27:40). 
  Здесь  речь идёт о том, что сведущий из Книги, то есть человек умевший подключаться к Небесной Скрижали Аллаха (Ноосфере), говорит царю Сулейману (Соломону), что он может скачать оттуда информацию о троне царицы Сабейской (Савской). Мысль о том, что знания приходят из Небесной Скрижали и заставляет задуматься. Тогда, дополненная примерами из жизни она может раскрыться в целый рассказ. Например, можно вспомнить академика Владимира Вернадского с его идеей о Ноосфере - разумной оболочке Земли, где, словно в невидимом поле, заложены знания о нашей планете. Рассказать о Биокомпьютере - современном аналоге гипотезы Вернадского, о биокомпьютерных технологиях, рождённых на базе этой идеи. Тут сразу на ум придут конкретные люди, которые получали свои идеи напрямую из Ноосферы в виде озарений (например, тот же Менделеев, увидевший свою таблицу во сне в законченном варианте). И всё это спонтанно сложится в один рассказ, генерируемый только одним предложением аята! Так и происходит обновление знаний о Коране, при этом сам Коран помогает по-новому взглянуть на уже известные вещи. Так он учит обращать больше внимания на невидимые стороны вещей, чем на видимые. А эта мысль может каждый раз совершать прорыв, например, большинство художников старается отобразить на картине видимую часть объекта. И только единицы передают духовную составляющую вещей. И они становятся великими живописцами. Но если понимать этот принцип, то можно разработать технологию передачи живого (духовного) на рисунках и множить гениев! В таких подсказках и заключена польза Писания.
  Все сказанное нашло отражение в подходе к пониманию Корана, основным принципам и методу работы с ним, и получило общее название как система изложения Учения Аллаха. Можно видеть, что вся эта система направлена на повышение эффективности познания мира через Коран.
  3.Следование Сунне. Любое обучение основывается на прецедентах - примерах, подтверждающих правоту данного решения. Для нас таким примером служит сам пророк Мухаммад (сгв). Вот как он это делал (по хадисам): "Однажды один иудей спросил пророка Мухаммада (мир ему): "О, Мухаммад, из чего создается человек?" Пророк ответил: "О, иудей, каждый создается из капли мужчины и капли женщины..." Фактически, он процитировал следующий аят Корана:
   
  "Поистине, сотворили Мы его из капли смеси для испытания его, и обратили слышащим и зрящим" (76:2).
  
  Синагога на колесах - YouTube
  www.youtube.com/watch?v=JQ3rS9sSxOQ   
  В Иваново на несколько часов приехала синагога на колесах. Прежде она побывала в ..
  Синагога на колесах! - YouTube
  www.youtube.com/watch?v=3K2QkzK3Jo8   
  В Саратове на один еврейский храм стало больше. Правда ненадолго. В наш город приехал ..
  Саратов посетит мицва-мобиль ...
  sovetov.su/news/168_saratov_posetit_micva_mobil_sinagoga_na...   
  В августе в Саратов приедет синагога на колесах, ее еще называют мицва-мобиль
  В августе в Саратов приедет синагога на колесах, ее еще называют мицва-мобиль. 03.08.2014 http://sovetov.su/news/168_saratov_posetit_micva_mobil_sinagoga_na_kolesah.html
  Раввины и студенты из Израиля, Европы и США в рамках III еврейской этнографической экспедиции по городам России посещают еврейские общины по всему свету. Так, в августе этого года они прибудут в Саратов. Здесь они проведут несколкьо лекций и устроят ярмарку традиционной еврейской атрибутики и литературы, сообщает "Интерфакс".
  
  
  * Синагога на колесах / Газета Кемерова ...
  gazeta.a42.ru/lenta/show/sinagoga-na-kolesah.html   
  Путь "мобильной синагоги", путешествующей по всей России, прошел через столицу Кузбасса ...
  Синагога на колесах
  * Рубрика: Фоторепортаж Максим Киселев
  * Пятница, Июль 26, 2013 11:57
  * http://gazeta.a42.ru/lenta/show/sinagoga-na-kolesah.html
  Путь "мобильной синагоги", путешествующей по всей России, прошел через столицу Кузбасса. Иудеи-хасиды из Кемерова встретили передвижную синагогу с тремя раввинами. В автобусе все желающие смогли пообщаться с гостями и получить ответить на вопросы об иудаизме. В рамках визита прошло обсуждение особенностей быта евреев в Кемерове.
  Еврейская этнографическая и религиозная экспедиция, организованная Федерацией еврейских общин России, выехала из Москвы сразу в трех направлениях: за три недели путешествующие в них раввины посетят около 50 городов страны.
  
  
  
  т около 50 городов страны.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  5 августа 2014, 15:07 (мск) | Общество | Om1.ru
  В Омск приедет синагога на колесах
  7 августа 2014 стартует еврейская этнографическая экспедиция по городам России. Цель ежегодной и уже третьей поездки раввинов по России - пробудить интерес евреев к знаниям и традициями своего народа.
  
  http://news.mail.ru/inregions/siberian/55/society/19103034/
  Синагоги на колесах или "мицва-мобили" посетят около 70 городов, среди которых есть и Омск. С помощью подобных проектов евреи надеются пробудить интерес к национальной культуре и религиозным ценностям своего народа.
  Раввины и студенты из США, Европы и Израиля посетят местные еврейские общины, проведут лекции, уроки и видеопрезентации. Также готовятся к проведению ярмарки традиционной еврейской атрибутики и литературы. Посетить синагоги на колесах смогут не только постоянные участники молитв, но и все желающие
  
  
  Иванов С. В. "Агитатор в вагоне", 1886 г.
  S. V. Ivanov - Propagandiste dans un wagon, 1886
  
  агитплакат, агитпароход ( из 12 стульев)
  Агитвагон автора Шагинян Мариэтта
  агитавтомобиль, агитатор, агитаторша, агитационная речь, агитационность, агитация,
  агитбригада,
  агитинформация, агитирование, агитискусство,
   агитка,
   агиткампания, агитколлектив, агитлубок, агитотряд,
   агитплакат, агитпоезд, агитпоход, агитпробег, агитпроп, агитпропотдел, агитпункт, агитфильм, агитэстафета
  
  Библия - это передвижной агитпункт
  
  Библиотека на колесах
  библиобус библиотека на колесах - SlideShare
  ru.slideshare.net/ssuser198d40/ss-14830214
  22.10.2012 - библиобус библиотека на колесах Что это такое? Какими они бывают? Библио-верблюд;
  
  В Новосибирской области появится библиотека на колесах
  nsk.kp.ru/online/news/1153244/
  16.05.2012 - Столь необычный способ приобщения людей к книгам будет испробован в нашем регионе впервые
  Библиотека на колесах приехала в Петрозаводск ...
  http://karelinform.ru/news/society/40970/biblioteka_na_kolesah.
  04.09.2013 - Библиотека на колесах приехала в Петрозаводск
  Есть идея: Библиотека на колёсах - Воронеж - Downtown.ru
  downtown.ru/voronezh/city/4232
  29.03.2013 - Есть идея: Библиотека на колёсах
  
  Троцкисткий Агитпункт на колесах
  Омская библиотека на колесах
  zet-news.ru/news/omsk-biblioteka-na-kolesahDiese Seite ?bersetzen
  В начале октября 2013 в рамках всероссийского проекта "Библиотека на колесах" мурманская областная библиотека подготовила для горожан полезный .
  
  Агитпу?нкт - политико-просветительское учреждение в СССР. Агитпункты были созданы в городах и на железнодорожных станциях постановлением Совета рабочей и крестьянской обороны от 13 мая 1919 года как центры политической пропаганды. Должны были посредством информационных материалов и живой агитации разъяснять населению действия и цели советской власти, приобщать его к выполнению этих целей. Играли важную роль до и во время Великой Отечественной войны. Агитпункт // Большая советская энциклопедия: В 30 т. - М.: Советская энциклопедия, 1969-1978.
  
  Передвижной агитпункт ЛДПР
  www.etovidel.net/sights/city/moscow/id/peredvijnoj_agitpunkt_ldpr_ Cергей, 03.06.2014 в 21:49 Прокатываясь на роликах по задворкам ВДНХ, вдали и в стороне от всех основных пешеходных прогулочных дорог наткнулся на такой Агипункт ЛДПР. Не знаю, как это назвать: "Примета ушедшего времени", "Привет из недавнего прошлого" или "Исторический артефакт"...Адрес: ВДНХ.
  Клуб на колесах. День рождения ...
  partybus-stars.ru/pressa-o-nas.html   
  В России автобусы часто переоборудуют в передвижной агитпункт или медкабинет, ..
  Дискотека там, где ты!
  В России набирает обороты новый вид бизнеса - передвижные ночные клубы (пати басы) на базе пассажирских автобусов. Никакого фейсконтроля, никакого столпотворения возле бара. Самые известные автомобильные перверсии приходили к нам из-за океана. Так называемые пати басы, как ни странно, появились после того, как по просторам США начали ездить передвижные церкви и молельные дома. Предприимчивые американцы поняли, на чем можно заработать, и начали потихоньку переоборудовать обычные автобусы под различные увеселительные учреждения. Так появились не только пати басы, но и библиотеки и даже бары. С последними, правда, вышла небольшая неприятность, как выяснилось, что передвижные вертепы не платят налоги и не покупают лицензии.
  В России автобусы часто переоборудуют в передвижной агитпункт или медкабинет, но процесс американизации идей уже пошел. Наш сегодняшний герой - результат трудов обычных российских энтузиастов с хорошей коммерческой жилкой. На этой дискотеке у вас не потребуют паспорт и не попросят снять тренировочные штаны. Потанцуем!
  Рецепт "изготовления" дискотеки на колесах, казалось бы, прост, но на деле процесс занимает несколько месяцев. В данном случае за основу был взят корейский междугородный автобус, из которого с помощью некоторого количества углошлифованных машин было удалено все прежнее содержимое. Дальше в дело вступили специалисты по интерьеру, главной задачей которых было создание полноценного ночного клуба на весьма небольшом пространстве. И последнее, но самое важное - звук. Его тут сотни киловатт, и, когда автобус передвигается по городским улицам, птицы нервно взлетают в радиусе пары километров от "эпицентра" веселья.
  Салон поделен на три условные зоны. Он одновременно вмещает около 30 человек. Туда можно втиснуть и больше, но тогда дискотека превратиться в поездку в метро в час пик, а вместо зажигательных плясок начнется простое толкание локтями.
  В носовой части установлен пульт ди-джея и дым-машина, средняя отдана под полноценную барную стойку, у которой участники мероприятья могут улучшить себе настроение. В хвостовой части расположен так называемый чилаут - место для расслабления в полулежащей позе после зажигательных танцев. Конечно же, в салоне есть туалет. Не забыли создатели и о спецэффектах: на верхних кромках окон установлены ультрафиолетовые лампы, а над пультом ди-джея и баром висят разноцветные сверкающие шары. А кто рулит?
  Гости веселятся, а автобус едет. Место водителя осталось оригинальным, но оно отделено от салона звукоизолирующей перегородкой. Казалось бы, этот человек не знает, что происходит сзади. Ан нет. В салоне установлена камера слежения, картинка с которой транслируется на большой экран на панели приборов. Случись что, капитан успеет нажать три заветные цифры и в зависимости от ситуации вызвать наряд полиции или "скорую". Выводы.
  Как это часто бывает, все благие начинания у нас держатся на энтузиастах и фантазерах. В данном случае к реализации мечты прибавилось хорошее коммерческое чутье - ведь автобус-дискотека постоянно в разъездах, а его клиенты, особенно в сезон, выстраиваются в очередь.
   
  
                  
  
   Передвижники
  http://tphv.ru/
      Товарищество передвижных художественных выставок
  Материал из Википедии - свободной энциклопедии
  Товарищество передвижных художественных выставок (Передви?жники) - творческое объединение российских художников, существовавшее в последней трети XIX века. В эстетическом плане участники Товарищества, или передвижники, целенаправленно противопоставляли себя представителям официального академизма. Основателями общества были И. Н. Крамской, Г. Г. Мясоедов, Н. Н. Ге и В. Г. Перов. В своей деятельности передвижники вдохновлялись идеями народничества[источник не указан 491 день]. Передвижники вели активную просветительскую деятельность, в частности, организуя передвижные выставки; жизнь Товарищества строилась на кооперативных началах.
  Содержание
  * 1 История
  o 1.1 Артель
  o 1.2 Передвижники
  * 2 Художественные принципы
  * 3 Ссылки
  * 4 См. также
  * 5 Литература
  * 6 Примечания
  История
  
  
  "Крестный ход в Курской губернии" 1880-1883, И. Е. Репин.
  Никто до художников-передвижников так страстно и пристально не всматривался в свой народ.
  
  
  Группа членов Товарищества передвижных художественных выставок (1886 г.). Сидят (слева направо): С. Н. Аммосов, А. А. Киселёв, Н. В. Неврев, В. Е. Маковский, А. Д. Литовченко, И. М. Прянишников, К. В. Лемох, И. Н. Крамской, И. Е. Репин, Иванов (служащий в правлении товарищества), Н. Е. Маковский. Стоят (слева направо): Г. Г. Мясоедов, К. А. Савицкий, В. Д. Поленов, Е. Е. Волков, В. И. Суриков, И. И. Шишкин, Н. А. Ярошенко, П. А. Брюллов, А. К. Беггров.
  В начале 60-х годов XIX века Российская империя вступила в эпоху Великих реформ Александра II. Крестьянской реформой было отменено крепостное право, проведены Земская и Судебная реформы, Реформа городского самоуправления, Военная реформа. Осуществлялась модернизация всех сфер жизни государства и общества; строилась новая Россия - успешнее той, что потерпела поражение в Крымской войне.
  Артель
  Составной частью реформ в области образования было и реформирование Императорской Академии художеств. В 1859 г. был принят новый устав Академии, которым вводился целый ряд прогрессивных изменений в её работу. Тем не менее, консервативные подходы в формах проведения конкурса на большую золотую медаль привели к конфликту: 9 ноября 1863 года 14 самых выдающихся учеников императорской Академии художеств, допущенных до соревнования за первую золотую медаль, обратились в Совет Академии с просьбой заменить конкурсное задание (написание картины по заданному сюжету из скандинавской мифологии "Пир бога Одина в Валгалле") на свободное задание - написание картины на избранную самим художником тему. На отказ Совета все 14 человек покинули Академию. Это событие вошло в историю как "Бунт четырнадцати". Именно они организовали "Санкт-Петербургскую артель художников" позже, в 1870 году она была преобразована[источник не указан 491 день] в "Товарищество передвижных художественных выставок" [1][нет в источнике].
  Артель была первой попыткой образования в России независимого творческого объединения художников. Опыт Артели учитывался при создании Товарищества.
  Передвижники
  Идея объединения московских и петербургских художников на основе создания передвижной выставки была изложена в письме группы московских художников[2][3] к своим коллегам в Санкт-Петербургскую Артель художников. Артель, кроме И. Крамского и К. Лемоха, идею создания Товарищества не восприняла, но иные художники-петербужцы, приходившие на "четверги" в Артель, горячо её поддержали. В сентябре 1870 г. учредители Товарищества (17 человек[3]) подали прошение министру внутренних дел А. Е. Тимашеву с просьбой утвердить проект устава Товарищества. Второго ноября 1870 г. устав был утверждён. В ј 1 устава провозглашалось: "Товарищество имеет целью: устройство... во всех городах империи передвижных художественных выставок в видах: а) доставление жителям провинций возможности знакомиться с русским искусством... б) развития любви к искусству в обществе; в) облегчения для художников сбыта их произведений." Уставом определялось, что делами Товарищества заведуют общее собрание[4] его членов и правление[5][3], где все вопросы решаются голосованием (решения принимаются большинством голосов); приём в члены Товарищества проводится голосованием на общем собрании. Устав оставался в неизменном виде 18 лет, до апреля 1890 года, когда был принят новый устав, по которому демократические принципы принятия решений в Товариществе значительно сужались[3][6].
  Первая выставка Товарищества открыта в Петербурге 29 ноября 1871 г. в здании Академии художеств. На выставке были показаны работы 16-ти художников[7][3]. После Петербурга выставка экспонировалась в Москве, Киеве и Харькове. Всего было показано 82 произведения 20-ти художников. Особый успех на выставке имели "Грачи прилетели", картина Н. Н. Ге "Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе" , скульптура М. М. Антокольского "Иван Грозный". В целом выставка была успешной[8][3] и стала значительным событием в культурной жизни России. Искусство передвижников оказалось востребованным в российском обществе. Большую роль в развитии искусства передвижников играл известный общественный деятель, исследователь искусства и критик В. В. Стасов; коллекционер и меценат П. М. Третьяков, приобретая в свою галерею произведения передвижников, оказывал им важную материальную и моральную поддержку. Многие из работ передвижников были сделаны по заказу Павла Михайловича Третьякова. За полвека своего существования Товарищество провело 47[9] передвижных выставок. Помимо ежегодных выставок Товарищество устраивало и параллельные выставки, для городов, куда основные выставки не попадали. Эти выставки составлялись из произведений передвижников не проданных на основных выставках. По мере накопления таких произведений и организовывалась выставка. География показа параллельных выставок была обширней чем у основных выставок. Так, первая параллельная выставка[10] была показана в 12-ти городах России[11].
  Расцвет деятельности Товарищества передвижников пришелся на 1870-1880-е годы. В состав передвижников в разное время входили
  Имя художника Известные произведения, впервые показанные на передвижных выставках[12] И. Е. Репин *
  *
  *
  * В. И. Суриков *
  *
  *
  * Н. Н. Дубовской * В. Е. Маковский И. М. Прянишников А. К. Саврасов * И. И. Шишкин *
  * В. М. Максимов К. А. Савицкий A. M. Васнецов В. М. Васнецов *
  * А. И. Куинджи П. И. Келин В. Д. Поленов * Н. А. Ярошенко Р. С. Левицкий И. И. Левитан *
  * В. А. Серов А. М. Корин А. Е. Архипов В. А. Суренянц В. К. Бялыницкий-Бируля А. В. Моравов И. Н. Крамской *
  *
  *
  *
  *
  * Н. П. Богданов-Бельский *
  * В. Г. Перов * Помимо членов Товарищества участниками передвижных выставок были художники-экспоненты[13][3]: М. М. Антокольский, В. В. Верещагин, А. П. Рябушкин, И. П. Трутнев,Ф. А. Чирко и др. Число участников-экспонентов на выставках всегда было больше числа участников членов Товарищества. Из экспонентов выдвигались кандидаты в члены Товарищества (до приёма кандидата в члены Товарищества дело доходило редко). Правом голоса в Товариществе экспоненты не обладали. Это порождало противостояние в среде передвижников по линии старые-новые поколения, что, в условиях появления в начале века новых объединений художников различной направленности, вело к оттоку талантливой молодёжи. В 1901 г. из Товарищества вышли сразу 11 художников[14]. На ослабление Товарищества работала и появившееся тенденция к местничеству между Петербургским и Московским отделениями. Организация утрачивала свою былую привлекательность и востребованность, и, в изменившихся условиях, оказалась неспособной к обновлению. Последним главой товарищества, избранным в 1918 году, был Павел Александрович Радимов. Он стремился возродить Товарищество, но усилия оказались тщетными. В 1922 г. состоялась последняя выставка передвижников. В 1923 г. Товарищество прекратило своё существование[15].
  Художественные принципы
  Для картин передвижников были характерны обострённый психологизм, социальная и классовая направленность, высокое мастерство типизации, реализм, граничащий с натурализмом, трагический в целом взгляд на действительность. Ведущими стилями в искусстве передвижников были импрессионизм[источник не указан 480 дней] и реализм.
  Ссылки
  * ТПХВ (Передвижники)на сайте ТПХВ.РУ
  * История Товарищества передвижных художественных выставок
  * Н. А. Езерская. "Передвижники и национальные художественные школы народов России"
  * Передвижникиdocs.google.com
  * Передвижники и их выставки
  См. также
  * Передвижная библиотека
  * Новые передвижники
  Литература
  1. Товарищество Передвижных Художественных Выставок. Письма и документы. 1869-1899 гг. Книги 1, 2. Издательство 'Искусство', Москва, 1987
  2. Передвижники // Большая советская энциклопедия
  Примечания
  1. ? Николай Троицкий. Культура: Искусство // Россия в XIX веке. Курс лекций. М., 1997. С. 398
  2. ? Г. Мясоедов, В. Перов, . КаменевЛ, А. Саврасов, В. Шервуд (в дальнейшем в Товарищество не входил), И. Прянишников.
  3. ? 1 2 3 4 5 6 7 Товарищество передвижных художественных выставок. Письма и документы. Издательство "Искусство", Москва, 1987. Т. 1, 2.
  4. ? проводится минимум раз в год
  5. ? Правление состоит из двух отделений (московского и петербургского) в составе 5-ти членов правления и 1-го кандидата избираемых на 1 год. В первое правление (на 1871 г.) избраны Ге, Мясоедов, М. и К. Клодт, Перов, Крамской и кандидат Прянишников.
  6. ? Был создан новый орган - Совет, которому передавалось управление всеми делами Товарищества. В состав Совета на пожизненной основе входили только члены-учредители.
  7. ? Произведения В. Ф. Аммона, С. Аммосова, А. П. Боголюбова, Н. Н. Ге, К. Ф. Гуна, Л. Л. Каменева, Ф. Ф. Каменского, М. К. Клодта, И. Н. Крамского, В. М. Максимова, Г. Г. Мяоедова, В. Г. Перова, И. М. Прянишникова, А. К. Саврасова, И. И. Шишкина, М. П. Клодта.
  8. ? Выставку посетило 30 тыс. человек; продано произведений на 23 тыс. рублей.
  9. ? Список передвижных выставок Товарищества на сайте ТПХВ.РУ
  10. ? Первая параллельная выставка началась в августе 1886 г., показом экспозиции Нижнем Новгороде, и закончилась в апреле 1888 г. в Витебске.
  11. ? Нижнем Новгороде, Казани, Самаре, Пензе, Тамбове, Козлове, Воронеже, Новочеркасске, Ростове, Таганроге, Екатеринославле и Курске.
  12. ? На передвижных выставках показывались лишь те произведения, которые ранее нигде не экспонировались.
  13. ? Экспонент - художник не состоявший в товариществе, но подававший заявку на участие в выставке определённого своего произведения. Работа экспонента принималась на выставку голосованием на общем собрании.
  14. ? Среди покинувших Товарищество были: В.Серов, С.Иванов, М.Нестеров, С.Виноградов, А.Архипов, Ап. Васнецов...
  15. ? БСЭ, т. 19,стр. 377
  "Эпоха Передвижников"
  Передвижники (Товарищество Передвижных Художественных Выставок)
  Товарищество передвижных художественных выставок (ТПХВ) было учреждено в 1870 г. Первая выставка открылась в 1871 г. Это событие имело свою предысторию. В 1863 г. в Петербургской Академии художеств произошел так называемый "бунт 14-ти". Группа выпускников Академии, возглавляемая И. Н. Крамским, заявила протест против традиции, согласно которой конкурсная программа ограничивала свободу выбора темы произведения. Требования молодых художников выражали желание обратить искусство к проблемам современной жизни. Получив отказ Совета Академии, группа демонстративно вышла из Академии и организовала Артель художников по типу рабочей коммуны, описанной в романе Н. Г. Чернышевского "Что делать?". Так передовое русское искусство освободилось от официальной опеки придворной Академии.
  
  К. А. Савицкий. Ремонтные работы на железной дороге. 1874. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея. Москва.
  К началу 1870-х гг. демократическое искусство прочно завоевало общественную трибуну. Оно имеет своих теоретиков и критиков в лице И. Н. Крамского и В. В. Стасова, поддерживается материально П. М. Третьяковым, который в это время в основном приобретает произведения новой реалистической школы (см. Третьяковская галерея). Наконец, имеет свою выставочную организацию - ТПХВ. Новое искусство получало, таким образом, более широкую аудиторию, которую в основном составляли разночинцы. Эстетические воззрения передвижников сформировались в предшествующее десятилетие в обстановке общественной полемики о путях дальнейшего развития России, порожденной неудовлетворенностью реформами 1860-х гг.
  Представление о задачах искусства будущих передвижников формировалось под влиянием эстетики Н. Г. Чернышевского, провозгласившего достойным предметом искусства "общеинтересное в жизни", которое понималось художниками новой школы как требование остросовременных и злободневных тем.
  Расцвет деятельности ТПХВ - 1870-е - начало 1890-х гг. Выдвинутая передвижниками программа народности искусства выражалась в художественном освоении различных сторон народной жизни - в изображении типических событий этой жизни, часто с критической тенденцией ("Земство обедает" Г. Г. Мясоедова, 1872, ГТГ; "Встреча иконы" К. А. Савицкого, 1878, ГТГ).
  
  В. Е. Маковский. Свидание. 1883. Холст, масло. Государственная Третьяковская галерея. Москва.
  Однако свойственный искусству 1860-х гг. критический пафос, сосредоточенность на проявлениях социального зла уступает место в картинах передвижников более широкому освещению народной жизни, направленному и на положительные ее стороны. Передвижники показывают не только бедность, но и красоту народного быта ("Приход колдуна на крестьянскую свадьбу" В. М. Максимова, 1875, ГТГ), не только страдание, но и стойкость перед лицом жизненных невзгод, мужество и силу характера ("Бурлаки на Волге" И. Е. Репина, 1870-1873, ГРМ), богатство и величие родной природы (произведения А. К. Саврасова, А. И. Куинджи, И. И. Левитана, И. И. Шишкина), героические страницы национальной истории (творчество В. И. Сурикова) и революционного освободительного движения ("Арест пропагандиста", "Отказ от исповеди" И. Е. Репина). Стремление шире охватить различные стороны общественной жизни, выявить сложное переплетение положительных и негативных явлений действительности влечет передвижников к обогащению жанрового репертуара живописи: наряду с бытовой картиной, господствовавшей в предшествующее десятилетие, в 1870-е гг. значительно возрастает роль портрета и пейзажа, а позже - исторической живописи. Следствием этого процесса явилось взаимодействие жанров - в бытовой картине усиливается роль пейзажа, развитие портрета обогащает бытовую живопись глубиной обрисовки характеров, на стыке портрета и бытовой картины возникает такое оригинальное явление, как социально-бытовой портрет ("Полесовщик" И. Н. Крамского; "Кочегар" и "Курсистка". Н. А. Ярошенко). Развивая отдельные жанры, передвижники в качестве идеала, к которому должно стремиться искусство, мыслили единство, синтез всех жанровых слагаемых в форме "хоровой картины", где главным действующим лицом выступала бы масса народа. Такой синтез в полной мере был осуществлен уже в 1880-х гг. И. Е. Репиным и В. И. Суриковым, творчество которых представляет собой вершины передвижнического реализма.
  
  H. А. Ярошенко. Курсистка. 1883. Холст, масло. Калужский областной художественный музей.
  Особая линия в искусстве передвижников - творчество Н. Н. Ге и И. Н. Крамского, прибегающих к иносказательной форме евангельских сюжетов для выражения сложных вопросов современности ("Христос в пустыне" И. Н. Крамского, 1872, ГТГ; "Что есть истина?", 1890, ГТГ и картины евангельского цикла Н. Н. Ге 1890-х гг.). Деятельными участниками передвижных выставок были В. Е. Маковский, Н. А. Ярошенко, В. Д. Поленов.
  Оставаясь верными основным заветам передвижничества, участники ТПХВ из нового поколения мастеров расширяют круг тем и сюжетов, призванных отражать изменения, происходившие в традиционном укладе русской жизни на рубеже XIX и XX вв. Таковы картины С. А. Коровина ("На миру", 1893, ГТГ), С. В. Иванова ("В дороге. Смерть переселенца", 1889, ГТГ), А. Е. Архипова, Н. А. Касаткина и др. Закономерно, что именно в произведениях младших передвижников нашли свое отражение события и настроения, связанные с наступлением новой эпохи классовых битв в преддверии революции 1905 г. (картина "Расстрел" С. В. Иванова, 1905, Музей Революции СССР). Открытием темы, связанной с трудом и жизнью рабочего класса, русская живопись обязана Н. А. Касаткину (картина "Углекопы. Смена", 1895, ГТГ).
  Развитие традиций передвижничества происходит уже в советское время - в деятельности художников Ассоциации художников революционной России (АХРР). Последняя, 48-я выставка ТПХВ состоялась в 1923 г.
  
  
  
  
  МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ
  
  ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНТСТВО ПО  ОБРАЗОВАНИЮ
  
  ФИЛИАЛ
  
  государственного образовательного учреждения
  
  высшего профессионального образования
  
  "РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СОЦИАЛЬНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ"
  
  в г. СУРГУТЕ
  
  Ханты-Мансийского автономного округа - Югра
  
  Тюменской области
  Кафедра менеджмента и маркетинга
   Развитие досуга в XVIII - XIX века
  XVIII век для России был переходным моментом, а для ярмарочной площадной культуры стало и отправной точкой, началом яркого и сложного, хотя и сравнительно короткого пути.
  Эпоха Петра I знаменовала глубочайшие перемены в жизни страны. Становлению Российской империи способствовали глубокие сдвиги в экономике и политике: всё это сопровождалось изменениями в мировоззрении и психологии людей и, разумеется, влекло за собой социальные и культурно-бытовые преобразования.
       Из многочисленных явлений культуры и быта, возникших или начавших "новую жизнь" в Петровскую эпоху, обращу внимание на следующее.
  Развитие промышленности и рост городов привели к оживлению торговли внутри страны, к созданию единого общероссийского рынка. Резко увеличилось количество ярмарок и их товарооборот, усилился приток иностранных купцов. Уже к началу к 1830-х годов в России насчитывалось более тысячи семисот ярмарок с оборотом в сотни миллионов рублей, и к концу столетия в одной только Воронежской губернии устраивалось свыше шестисот ярмарок. На Нижегородской ярмарке в 1875 году в среднем в сутки бывало до 135398 человек. Любопытно, что число людей определялось по количеству выпеченного хлеба, "полагая по три фунта (примерно по 1.2 кг) на человека в сутки".
        Площадь, бывшая центром общественной торговли жизни города, стала с XVIII века и местом проведения массовых празднеств.
  Многолюдные гуляния и праздники всегда входили в городской быт, но на протяжении долгого времени они полностью копировали крестьянскую традицию: устраивались в те же календарные сроки и в тех же формах (ряженные на святках, катание на лошадях и с ледяных гор на масленицу, качели на пасху, завивание венков и хороводы "на природе" на троицу и т.п.). Сами гуляния назывались в народе "под горами" или "под качелями".
  С XVIII века заметно различается быт городов и деревень. Перемещение традиционных земледельческих в новые, городские условия на могло не сказаться на их характере. В атмосфере промышленного города нарушаются такие существенные черты крестьянского праздника, как его строгая регламентация и обрядность, перестаёт ощущаться магическая сторона действий и слов, уходят из памяти исконные матировки языческая предназначенность празднеств. Резко меняется также состав участников гуляний и ярмарок, здесь сталкивается огромное число людей, представителей всех сословий, многих местностей и национальностей. Гулянье становится открытой системой и легко впитывает в себя элементы и формы различных традиций, сфер быта, культуры, искусства.
  В.О. Ключевский отмечал, что ещё с середины XVII века на русское общество "стала действовать иноземная культура, богатая опытами и знаниями", причём это западное влияние неравномерно протекало в разные слои населения, коснувшись прежде всего его верхних кругов. Произошло и социальное расслоение в сфере потребления искусства: в то время как крестьянское население по-прежнему хранило традиционную культуру, высшее сословие ориентировалось на Запад, перенимало обычаи, подражало людям европейской знати, городские же низы, непривилегированная часть жителей крупных городов ощущали необходимость в создании своего искусства - так начал формироваться городской фольклор.
       Для популяризации своих преобразований Пётр I прибегал к таким публичным зрелищам, как уличные маскарады, торжественные шествия (обязательно предполагавшее возведение триумфальных ворот), иллюминации, пародийные обряды и т.п. Здесь, с одной стороны, использовались традиции народного святочного и масленичного ряженья, с другой - символы и аллегории школьного театра.
       Пётр увлекался фейерверками и часто принимал в них непосредственное участие, не жалея на их устройство денег, поскольку фейерверки обладали огромной зрелищной эффектностью и доступны были широкому кругу зрителей. В то самый день, когда Петра I торжественно провозгласили императором всероссийским, в небе Петербурга загорелся храм Януса, освещенный двадцатью тысячами разноцветных огней.
  Опыт фейерверочного театра, "огненных действ", как их тогда называли, позднее использовался и для создания сценических эффектов в театральных постановках и в балаганных феериях.
  XVIII век не без основания называют "играющим веком". Действительно, игровая стихия захватила многие стороны общественной жизни и быта, сама культура носила от части игровой характер. Однако, это столетие по праву считается и временем просвещения. Изменения в экономической, политической и культурной жизни России требовали всё большего числа грамотных, знающих людей. Развивалось книгопечатание, расширялся круг читателей, зарождалась и новая литература, отвечающая интересам демократических слоёв городского населения. На рубеже XVII - XVIII столетий зачитывались похождениями купеческого сына Саввы Грудцына и мелкого дворянина Фрола Скобеева - героев, каких не знала древнерусская литература. Большое распространение в рукописной светской литературе того времени получили и "жарты"- небольшие стихотворные произведения комического и сатирического характера (типа анекдота, бытовой новеллы), утверждающие в качестве положительных, ценных качеств человека здравый смысл, хитрость. И оригинальная русская бытовая повесть, и жарты, и сатирические произведения широко использовали отечественный фольклор, западный авантюрно-рыцарский роман, авторы их предпочитали разговорный язык с привлечением форм и выражений из области приказного делопроизводства.
  С конца XVII века всё более популярными становились светские лубочные картинки, среди которых значительный процент составляли западноевропейские "потешные" листы, русские лубки с изображением шутов, скоморохов, народных праздников, гуляний, сказочных героев. В XIX веке на смену им пришли лубочные книжки с текстами повестей, сказок, сатир, пользующиеся повышенным спросом в среде читающей демократической публики.
      Характерной чертой России XVIII века был и наплыв в страну иностранцев, в том числе бродячих актёров, познакомивших население (прежде всего городское) с европейским ярмарочным искусством.
  Формирующийся площадной фольклор вбирал в себя и традиционные народные зрелища: выступления кукольников, вожаков медведей, музыкантов и балагуров. Их года в год городская площадь впитывала, отбирала, перерабатывала весь разнообразный материал, выплёскивающийся сюда в различные дни, приспосабливала его к требованиям основного своего посетителя, и в тоже время формируя его вкусы и запросы. Всё это привело к тому, что на ярмарках и гуляньях возводились целые увеселительные городки, включавшие как старые, так и новые, не известные деревенской России развлечения и зрелища.
        Балаганы, качели, карусели, горы составляли, без сомнения, основу гуляний. Однако они были далеко не единственными объектами внимания гуляющей публики. Неповторимый колорит и своеобразие площади придавала также разнообразная реклама: устная, живописная, театрализованная. К первому виду следует отнести громкие зазывы торговцев и ремесленников, ко второму - всевозможные вывески и афиши. Под театрализованной рекламой понимаются выступления балаганных, качельных, карусельных "дедов", а также разыгрывавшиеся на балконах балаганов, специальных подмостках качелей, каруселей и цирков пантомимы, комические диалоги и целые сценки.    
  Народная песня, звучавшая во второй половине XVIII и в XIX веке на улицах и площадях больших городов, на постоялых дворах и в трактирах, в среде мелких городских ремесленников, среди дворовой челяди в барских усадьбах, а также в быту солдат и матросов, - это преимущественно городская песня с присущими ей своеобразными выразительными особенностями поэтического и музыкального языка.
       Начиная с XVIII века русская песня развивается в тесном соприкосновении с музыкой городского быта, с профессиональным творчеством. В последние четверти века в России формируется национальная музыкальная школа. Среди первых отечественных композиторов ярко выделяются И. Хандошкин, В. Пашкевич, М. Матинский, Е.Фомин, Д.Кашин.
  Русская песня исполняется в городском быту этого времени в новой манере; не с подголосками, как это было ранее, а в хоровом гармоническом изложении (обычно на три голоса или с терцовой второй), а также с аккордовым сопровождением.
        В XIX веке возникает новый по содержанию и форме жанр устного народного творчества. Новизна содержания частушек - отражение в них всего того нового в быту, хозяйстве и в сознании людей, что принесли в жизнь нашей страны богатые событиями конец XIX и XX веков.
  Слово "частушка" - первоначально одно из названий коротких, "частых" (в отличие от "протяжных", "долгих") песен.
  Частушки - главный жанр крестьянской лирической поэзии в последнее столетие. Мир и взаимоотношения людей в них изображаются с точки зрения деревенского человека. Они исходят от крестьянина (преимущественно в образе девушки или парня), к нему же обращены.             
       В годы царствования преемников Петра I, особенно Екатерины I, "ассамблей" (неотъемлемыми элементами которых были музыка и танцы) постепенно стали уступать место разного рода балам, которые устраивались по случаю больших торжеств или важных семейных событий. Конец XVIII века отмечен особо активной ролью императорского двора в проведении балов, маскарадов, ужино для дворянства.
       С конца XVIII века в России стали возникать чисто клубные формы досугового времяпрепровождения дворян. В 1770 в Петербурге, а через два года в Москве появились первые Английские клубы, в число членов которых могли входить только потомственные дворяне. Эти клубы ставили своей задачей организацию отдыха, общения, развлечений для представителей дворянских кругов.
       Развитию общественных форм дворянского досуга способствовало формирование в России системы культурно-просветительных учреждений. Уже в XVIII веке стали появляться первые музеи (например, знаменитая петровская Кунсткамера, основанная 1719 году в Санкт-Петербурге, создание в Зимнем Дворце при Екатерине II Эрмитажа и др.), публичные театры.
     
  
        В конце XIX-XX веков получили распространение аристократические клубы и кружки по интересам различных направлений: художественные, литературные, музыкальные, любителей балета и др., которые объединяли узкий круг людей из высших слоев дворянского сословия.
  Со второй половины XIX века в либерально настроенных дворянских кругах стало возрастать число людей, посвящавших свой досуг общественной работе, направленной на развитие народного образования. Их силами создавались бесплатные школы для бедных, организовывались народные чтения в парках и садах.
       К началу XX века хороводы у сельских жителей практически исчезали из летнего досуга молодежи, но гулянья, игры, беседы остались.
  Последние десятилетия XIX-XX веков были отмечены расширением сети образовательных учреждений в сфере досуга: функционировали воскресные и вечерне-воскресные школы, различные образовательные курсы и кружки, в конце XIX века появились первые народные университеты.
  
         Начало XX века также характеризовалось развитием различных общественных организаций, в которые объединялись представители интеллектуальных профессий. Это общества врачей, краеведов, театральные и литературные общества. Как правило, подобные общества были многочисленны по количеству участников.
  
  
  
  
  
                                            
  
  Довоенный период 1917 - 1941
  
  
      Второе и третье десятилетие XIX века в России отмечены крупнейшими событиями. Революционные события, гражданская война внесли существенные коррективы в процесс развития культурно-досуговой деятельности, изменили её содержание. Первые шаги новой государственной власти были направлены на лишение имущих слоёв общества и привилегий. Национализация затронула и сферу культуры: театры, музеи, библиотеки, кинотеатры, коллекции произведений искусства.
       Государство контролировало содержание деятельности учреждений культуры, выделяло необходимые ассигнования.
  Культурно-просветительные учреждения активно включились в работу по обучению людей, не получивших начального образования. В библиотеках, народных домах, клубах, народных университетах создавались пункты ликвидации неграмотности.  При клубах создавались политкружки. В эти же годы в стране начала интенсивно развиваться художественная самодеятельность. Наиболее приоритетным жанром была театральная самодеятельность. В выборе репертуара театральные кружки ориентировались в основном на классические пьесы революционного содержания, агитпьесы, написанные на острые злободневные темы.
       В связи с экономической разрухой, явившейся следствием гражданской войны и начавшегося после неурожая 1921 года голодом, государство вынуждено было перевести культурно-досуговые учреждения на местный бюджет. Эти меры привели к резкому сокращению местных традиционных учреждений культуры, особенно в сельской местности.      Были созданы разнообразные передвижные учреждения культуры - походные клубы, агитэскадрильи, агиткатера (на фронте), библиотеки -передвижки, агитпоезда, агитмашины, агитповозки, агитпункты.
  Однако уже в 1922 году губернские власти вновь стали финансировать культурно-досуговые учреждения. В конце 20-х годов в городах были созданы первые Дома культуры, в начале 30-х годов - Дворцы культуры, в сельской местности - колхозные и совхозные клубы и библиотеки; с 1929 года стали появляться первые районные библиотеки и районные Дома культуры.
       С появлением колхозов и совхозов в быт крестьян начали входить новые формы массовых праздников "первой борозды", "урожая" и др.
  Русская эстрада, сформировавшаяся в самостоятельный вид искусства на рубеже XX века, к 1917 году являло собой довольно пёструю картину. В отличие от цирка, который имеет значительно более давнюю историю, эстрада - искусство молодое, но развившееся необыкновенно стремительно. Этот процесс был связан с распространением так называемой "массовой" культуры, с ростом населения городов, которое требовало развлечения и зрелищ.
  Одновременно с эстрадой в начале века не менее стремительно развивалось и другое молодое искусство - кино. В городах один за другим открывались кинотеатры, или, как они тогда назывались, синематографы. На этом этапе, т.е. в предреволюционное десятилетие, два молодых искусства - кино и эстрада шли рядом, рука об руку, завоёвывая зрителей, принадлежащих к самым разным общественным и социальным группам.
  Бурно развивающаяся советская действительность ставила перед всем искусством, и в том числе перед эстрадой, интереснейшие творческие задачи. Руководствуясь указанием партии, советская эстрада стремилась решать эти задачи, активно участвовать в воспитании советских людей, в обогащении их духовной культуры.
    Наряду с этим стало заметно тенденция к уменьшению форм досугового времяпрепровождения, характерных для быта российского населения в прошлом: стало сокращаться число людей, посещающих церковь и отмечающих религиозные праздники.
  
  Период войны   1941 - 1945 гг.
  Великая Отечественная война, длившаяся 1418 бесконечных дней и ночей и унесшая почти 27 млн. жизней людей, была огромным испытанием и для культурно-досуговых учреждений.
        С началом войны резко сократились ассигнования на содержание клубов, библиотек, Домов культуры, уменьшалась их сеть. Уже во второй половине 1941 года количество клубных учреждений и библиотек уменьшилось на половину по сравнению с предвоенным периодом. На фронт и в партизанские отряды ушла значительная часть профессиональных работников учреждений культуры. Многие учреждения культуры стали базой военный госпиталей, воинских частей и эвакуированного населения.
  Деятельность учреждений культуры была подчинена организации масс на защиту Родины и решению насущных народохозяйственных задач военного времени.
       Основным содержанием работы домов культуры, клубов, библиотек, музеев, изб-читален стало разъяснение характера и целей войны, разоблачение сущности фашизма, освещение различными формами и методами хода войны, ознакомление с международным и внутренним положением Советского союза. Учреждения культуры пропагандировали героические подвиги советских людей в тылу и на фронте; тема советского патриотизма стала ведущей в их деятельности.
       Были созданы разнообразные передвижные учреждения культуры - походные клубы, агитэскадрильи, агиткатера (на фронте), библиотеки -передвижки, агитпоезда, агитмашины, агитповозки, агитпункты. В полной мере использовался опыт передвижной работы времён гражданской войны.
  Особой любовью у народа пользовались писатели-фронтовики: Н. Тихонов, К. Симонов, М. Шолохов и др.
  
  
  Предреволюционные процессы изменили коллективные формы дворянского досуга. С целью изыскания средств в дворянские клубы стали допускать представителей других сословий, что помогало поддерживать в них былой блеск и великолепие. Начались поиски более камерных форм досугового времяпрепровождения, получили распространение аристократические клубы и кружки по интересам различных направлений : художественные, литературные, музыкальные, любителей балета и пр. Стали популярны виды спортивных занятий, требующие больших затрат и специально оборудованных площадок, что, в свою очередь, требовало объединения средств :большой теннис, конный спорт . Активно развивались клубы в офицерской среде (напр., гостиная офицеров Измайловского полка, увлекающихся литературой). К началу ХХ века в организационном и финансовом отношении активно участвует в столичных клубах купечество, породив такую новую форму досуга, как совместные обеды в дорогих ресторанах. Стало возрастать число людей в либерально настроенных дворянских кругах, посвящавших свой досуг общественной работе и развитию народного образования. Самым многочисленным сословием стало мещанство (ремесленники, мелкие торговцы, мелкие домовладельцы, "работные" люди). В их среде наблюдалась тесная связь работы с домашним бытом и досугом, так как большинство работали на дому и в производстве принимала участие вся семья. Способы времяпрепровождения у мещан были весьма разнообразны. Это и многолюдные "вечеринки" для завязывания знакомств с играми, сопровождавшимися поцелуями, фантами, танцами и т.д. Данью крестьянским традициям были девичьи "капустницы" которые чаще всего устраивали семьи, где были невесты, так как на обязательную после рубки капусты "вечерку" приглашали холостых парней. В зажиточных мещанских семьях для молодежи устраивали домашние вечера. Нередко молодые люди проводили время в офицерских или в приказчичьих клубах, когда в них проводились публичные мероприятия. Большим успехом пользовались вечера в Купеческом собрании. Наиболее просвещенная молодежь нередко устраивала домашние спектакли, совместные чтения. Самым распространенным видом досуга женщин-мещанок было рукоделие, нередко рукодельная работа сочеталась с беседой так называемые "работные посиделки". Зажиточные же мужчины проводили время в клубах, трактирах, чайных, посвящая это время игре в карты, бильярду, лото, и даже нелегальным петушиным боям. Популярностью всех пользовался кинематограф, в зрительном зале можно было увидеть студентов и жандармов, офицеров и курсисток, интеллигентов и рабочих, приказчиков, торговцев, дам света, модисток, чиновников и т.д. Балаганы сменились стационарными кинотеатрами. Кино входило в повседневный быт. Начало ХХ века было отмечено расширением сети образовательных учреждений в сфере досуга (воскресные и вечерние школы, образовательные курсы и кружки, народные университеты), которые могли посещать мещане и рабочие фабрик и заводов. В этой среде стали появляться самодеятельные "общества самообразования рабочих" и первые Народные дома, где силами интеллигенции велась культурно-просветительная работа: проводились лекции, устраивались спектакли, экскурсии, создавались творческие драматические и хоровые коллективы. А также с нарастанием революционного движения велись беседы на политические темы, под видом гуляний проводились маевки и митинги, что послужило причиной их закрытия после разгрома революции 1906-1907 года.
  Выжили лишь "общества самообразования рабочих", где больше внимания уделялось вопросам образования и духовного развития. Клубные учреждения в советское время
  
  После революции театры, музеи, библиотеки, кинотеатры, коллекции произведений искусства были переданы государству. Важное значение стало придаваться просвещению и образованию людей. Внешкольный отдел при Наркомпросе и местные органы народного образования оказывали содействие в налаживание культурно-досуговой работы. Большая роль отводилась учреждениям культуры в деле обучения людей, не получивших начального образования. Создавались пункты "ликбез". В целях расширения политической пропаганды в клубах стали проводиться митинги, митинги-концерты, лекции, доклады, вечера вопросов и ответов и др. При клубах создавались политкружки. В 20-е годы стала активно развиваться художественная самодеятельность, кружки создавались в воинских частях, клубах, народных домах. После неурожая 1921 года, явившегося следствием гражданской войны, культурно-досуговые учреждения перевели на местный бюджет, что привело к сокращению учреждений культуры, особенно в сельской местности. И лишь с продолжением финансирования в конце началось восстановление сети и ее развитие. В конце 20-х годов были открыты первые Дома Культуры, в начале 30-х Дворцы культуры, а в сельской местности колхозные и совхозные клубы и библиотеки. В 30-е годы КПУ стали проводниками идей индустриализации и коллективизации, выполнения пятилетних планов, социалистических соревнований. В клубах, Домах и Дворцах культуры проводились вечера "обмена опытом", "рабочей смекалки". Стали регулярно проводиться смотры народного творчества. Со второй половины 30-х годов в жизнь вошли новые типы КПУ передвижные библиотеки, кино- и радиопередвижки, передвижные выставки, агитповозки, агитмашины обслуживая населенные пункты, не имеющие учреждений культуры, а также крестьян. Произошли изменения в системе управления культурно-просветительной работой: на смену Главполитпросвету в наркомпроссах были созданы сектора массовой политико-просветительной работы. Сфера досуга этого времени отмечена возросшей посещаемостью клубов, Домов и Дворцов культуры, библиотек, кинотеатров, театров. Стало сокращаться число людей, посещающих церкви и отмечающих религиозные праздники. С началом ВОВ резко сократились ассигнования на содержание клубов, библиотек, Домов культуры, наполовину по сравнению с предвоенным периодом уменьшилась их сеть. Основным содержанием работы домов культуры, клубов, библиотек, музеев, изб-читален стало разъяснение характера и целей войны, разоблачение сущности фашизма. Стали проводиться встречи с фронтовиками, небольшие концерты. Были созданы передвижные учреждения культуры походные клубы, агитэскадрильи, библиотеки-передвижки, агитпоезда и др. Использовался опыт передвижной работы времен гражданской войны.
  
  Культработники шли в цеха, в поле, на фермы, разъясняя людям смысл военных событий. Порой, рискуя жизнью, работники культуры спасали культурные ценности, исторические, художественные и литературные памятники. На фронте были созданы фронтовые и армейские дома Красной Армии, в частях имелись дивизионные клубы, клубы частей, полков, руководили которыми призванные в армию учителя школ, преподаватели вузов. Война нанесла огромный ущерб учреждениям культуры, количество клубов сократилось с 1мил. 18тыс. до 9 тыс. 500. По мере освобождения территории восстанавливались и учреждения культуры. Была поставлена задача: при каждом сельсовете.
  * history_foto: Агитпоезд имени Ленина
  history-foto.livejournal.com/30526.html   
  Агитпоезд имени Ленина В развитие темы агитпоездов Фотография сделана на Украине в 1919 году.
  Агитпоезд имени Ленина
  Агитпоезд 1919
  
  Фотография сделана на Украине в 1919 году. Публика у киновагона агитпоезда. http://history-foto.livejournal.com/30526.html
  Шагинян Мариэтта.
  Агитвагон
  1923 г.
  
  ШАГИНЯН Мариэтта Сергеевна (р. 1888). Агитвагон. Впервые опубликован в
  журнале "Красная нива", 1923, Љ 38. Печатается по изданию:
  Шагинян Мариэтта. Собр. соч. в 9-ти т.. т. 1. М.. Художественная
  литература, 1971.
  
  ИБ Љ 1712 http://bookz.ru/authors/6aginan-marietta/shagin03/page-2-shagin03.htm
  (страница 2 из 2)
  
  Мариэтта Шагинян
  
  АГИТВАГОН
  
  I
  
  
  Он появился у нас... постойте-ка, дайте припомнить. Я пошел на
  репетицию при зеленых третьего июня прошлого года. Концерт мы ставили
  пятого июня при налете казаков, а повторили его десятого - уже при
  красных. Так вот, прибавьте еще две недели... Совершенно правильно, день в
  день. Он и появился у нас двадцать второго июня в десять часов утра,
  можете быть уверены в этом, как в собственном дне рождения.
  Рассказчик сделал перерыв, чтоб налить себе в кружку, где на донышке
  осел выжатый ломтик лимона; откусив изрядную порцию ситного, усеянного,
  как мухами, жирным черным изюмом, он не спеша глотнул горячего чая и снова
  утвердил кружку на ритмически подрагивающем откидном столике.
  Время было летнее, окна открыты справа и слева. В коридоре
  юго-восточные люди дымили густым сухумским табаком. Ветер, гулявший между
  окнами, заносил с собой запах нагретой степи и сладкого клевера.
  Поезд летел на юг.
  - Гражданин, что же дальше?
  Рассказчика, худого мужчину в пиджаке из альпага, потного от жары и
  чая, обсели слушатели. Все глядели ему в рот, одни из любопытства, другие
  с бессознательным аппетитом соглядатаев, - уж очень поджарый мужчина
  вкусно ел и пил. Ни одной крошки не уронит, все соберет с пиджака,
  встряхнет на ладони, посмотрит, да и отправит себе в рот. А неровные места
  ситного, обкусанного зубами, выровняет тотчас же острым перочинным ножом,
  отрезанный ломтик направляя все в ту же аккуратную глотку, как топливо в
  печку. И добро бы ел сыр-пармезан или чарджуйскую дыню, - а и всего-то
  ситный не первой свежести.
  Слюнки закипали во рту у соседей. Впрочем, он не только вкусно ел, он и
  говорил очень вкусно. В его лице, изрезанном бесчисленными морщинами, было
  что-то, напоминавшее хорошую топографическую карту, складывавшуюся
  квадратиками. Глаза, как озера, поросли полуседым кустарником бровей.
  Подглазные пятна вклинивались глубоко в худые щеки. Подбородок хранил
  следы бесчисленных бритвенных порезов. Верхняя губа то и дело
  приподымалась, как у кролика над зеленями. И место усов на ней, будто от
  выкорчеванных корней деревьев на лужайке, отмечалось только глубокими
  точками впадин и бугорков.
  Внимательному человеку стало бы ясно, что перед ним опытный притворщик
  по профессии. Стрелки, избороздившие кожу, точно показывали привычное
  направление его улыбок, гримас и мимики. Складное лицо превратилось бы в
  маску, если б не грустные и прямые глаза, всякий раз встречавшиеся с
  вашими непринужденно и внимательно. Эти глаза говорили о высокой
  интеллигентности незнакомца. Было ясно, что он понял, взвесил и разместил
  каждого своего слушателя в строгом иерархическом порядке, вывел среднюю
  равнодействующую и весь применился к ней, ассимилировавшись со средою
  ровно настолько, чтобы не быть ни на йоту ни выше, ни ниже ее.
  Эта
  внутренняя "аккомодация" стала бы заметна, повторяю, только очень
  внимательному наблюдателю, но его сейчас не было Единственный тонкий
  пассажир, горбун-коммунист, с лицом насмешливым и значительным, был сейчас
  невозмутимо равнодушен и спокоен. Убаюканный поездом, он просто-напросто
  спал, обращая столько же внимания на все происходящее, сколько на мух,
  ползавших у него по лицу. Остальные - поддевки и русские рубашки,
  красноармеец, две женщины в шляпах да коридорные брюнеты коммерческого
  вида, как я уже сказала, с восхищеньем глядели говорившему в рот и
  чувствовали себя с ним в одной тарелке.
  - Некуда спешить, - наставительно заметил рассказчик нетерпеливому
  слушателю, - рассказ, как монпансьешку, только дурак грызет, а умный на
  языке держит да исподволь посасывает. Вот, значит, он и появился у нас
  ровно двадцать второго июня в десять часов утра.
  - Гражданин, да разъясните, кто появился-то, - не терпелось соседу,
  вихрастому юноше из железнодорожных служащих.
  - А вам бы, молодой человек, самую чуточку обождать, тогда бы и вопрос
  свой не задавали неправильно. Не "кто", а "что"... Ибо я рассказываю о
  необыкновенном вагоне. Но йрежде разрешите вам сказать, что перед вами
  знаменитый артист труппы Раздувай-Печурина, двадцать восемь лет кряду не
  покидавший сцены. Собственно, я даже тенор. Я пел Фауста.
  Но по мере надобности пришлось и актерствовать и режиссерствовать, а
  последние пять лет, благодаря оживлению политики, заниматься куплетами.
  Бывало, спою куплет на каждый образ правления, он и ходит по городу. А в
  междуцарствие у нас особая песня пелась, "Васькой-" звали. Домовая охрана
  при охотничьих ружьях, уголовная тюрьма вся поразбежалась, а у нас зала
  приказчицкого собрания полным-полна, и публика с меня требует "Ваську".
  Ну, выйдешь, споешь им!
  Васька Тертый говорит; Что такое колорит?
  Это, брат, такое делоСлева красно, справа бело.
  У Деникина черно.
  А у Махно - зелено.
  Отвечает Васька Тертый Очевидный мелешь вздор ты Колорит, брат, - в
  спирта литре Слить все краски на палитре .
  Рассказчик спел это приятным тенорком и продолжал дальше, покосившись
  на спавшего горбуна.
  - Так вот, двадцать второго июня по новому стилю, после переворота,
  ранним утром бегут ко мне мальчишки с нашего двора и кричат во весь голос:
  "Дяденька, дяденька, за вами солдаты пришли". Вышел, в чем был, - на
  пороге два красноармейца с винтовками: "Так и так, товарищ, нам нужны
  сознательные силы для борьбы с деревенской темнотой. Устраиваем летучий
  митинг в образцовом вагоне и, как мы наслышаны, что вы очень хорошо
  куплеты говорите, то за вами из исполкома присылают, и хоть без бумажки, а
  явка обязательна".
  Я взял фуражку и пошел. Исполком помещался у нас в бывшей городской
  управе, на площади, прямо против городского сада. И что же я вижу? Стоит
  перед самым крыльцом огромнейший, длинный вагон на колесах, запряженный
  четверкой лошадей. Вагон покрашен в красную краску, совсем как в прежнее
  время странствующие театры ездили. По обе стороны окошечки с занавесками,
  а между окошечками выведены желтой краской эмблемы республики,
  агитационные надписи и лозунги. И все это сделано не как-нибудь, а чисто,
  нарядно, с хитростью. Куда-ни посмотри, отовсюду действует. Особенно сзади
  был хороший рисунок - звал рабочий, поднимая тяжелый молот над старым
  миром, к будущему, сиявшему над ним пламенной пятиконечной звездой; и так
  он заразительно звал, что смотреть нельзя было без подъема. Вокруг вагона
  столпилось множество мальчишек; кто ни проходил по площади, остановится и
  смотрит.
  Поднимаюсь по лестнице в исполком. Навстречу молодой человек в
  гимнастерке и с револьвером у пояса, красивенький, как ангелы художника
  Перуджино. Назвался секретарем.
  - Вы, - говорит, - гражданин такой-то, куплетист нашего города?
  - Именно, - отвечаю.
  - Так вот, не возьмете ли вы на себя задачу выступать на наших летучих
  митингах с импровизированными куплетами?
  Тему мы вам заблаговременно укажем, условия назначьте сами. Вагон
  направляется по всем окрестным деревням и в первую очередь в казачью
  станицу Молчановку.
  Я подумал минуты две и согласился. Хотел было уж и домой повернуть, но
  секретарь останавливает:
  - Нет, товарищ, не успеете. Если кого предупредить надо из домашних,
  пошлите записку. А только в десять часов соберутся сюда все участники
  митинга, и мы должны выехать.
  - Чаю, - говорю,-- не пил.
  - В дороге напоим...
  - Почему же, - говорю, - в такой ударной поспешности?
  Он мне рассказывает, что у них все уже давно было устроено и
  разработано, а только ночью заболела их концертная певица, и было решено
  заменить ее кем-нибудь из городских.
  А уж тут им про меня столько наговорили, что загорелось им непременно
  везти с собой куплетиста, да и только. Этаким образом мне осталось лишь
  закупить поблизости четвертку табаку и усесться в ожидании на площадку
  вагона.
  Проходит с полчаса, и наконец собираются мои попутчики.
  Я наблюдаю со стороны и вижу, что они сами-то не знают друг друга. Одни
  - шапочно, а иные - совсем никак. Первым подходит высокий такой, ростом с
  добрую подворотню, весь в парусине, штаны широкие, пояс ремешком, лицо не
  наше, - оказался грузином. Этот и еще другой, худенький, в синей рубашке,
  были партийные ораторы с мандатами от парткома. Поздоровались они молча и
  - в вагон. Как я потом узнал, синенький был из очень важных,
  прикомандированный к нам с войском, а грузин - местный работник, до
  переворота в тюрьме сидел. За ними машинистка, девочка молоденькая и
  хорошенькая; пятеро человек музыкантов и секретарь исполкома с лицом
  Перуджинова ангела. На переднюю площадку взгромоздился казак с винтовкой,
  взял в обе руки вожжи, цокнул на лошадей, и мы поехали. Покуда ехали, весь
  город, кто ни попадался, смотрел на нас, выпуча глаза.
  
  
  II
  
  
  В вагоне же было на первый взгляд, как в читальном зале.
  Чистенько, пол крашеный, будто на квартире, стены в портретах, картах и
  плакатах. А посередине, на столе, множество брошюрок и книжек, одно и то
  же названье по двадцати - тридцати экземпляров; тут же в ящиках листовки и
  газеты.
  Едем мы, подзакусили, курим. Занавесочки на окнах колыхаются, как
  паруса. Выехали из города, пахнула нам в окна степь. Летом в наших
  кубанских степях хорошо, как в американской прерии: трава по пояс, кругом
  глаз не охватит простору, дорогу меж волнами ковыля не разглядишь, ни
  людей, ни животных, дергается иной раз в траве перепел, да свистит иволга,
  и таким манером не верста и не две, десятки верст. Станицы затеряны, до
  хуторов не докричишься. А встретится хуторянин в широкой шляпе-осетинке из
  белого войлока - издалека ни дать ни взять сомбреро. Компания моя в
  фургоне, видно, давненько за городом не была. Худенький в синей рубашке
  посмотрел в окошко, скинул пенсне на шнурочке, оглянулся на нас, и лицо у
  него сразу другое стало; барышня-машинистка до того развеселилась, что
  непременно пожелала за фургоном босиком бежать, а грузин, как уселся,
  ворот расстегнул, ноги на другую -скамейку перед собой положил и давай
  тянуть грузинские песни, одна другой заунывней. Музыканты ему на духовых
  инструментах подыгрывали.
  Разговор у нас как то вначале не клеился. Только мы с секретарем
  условились насчет темы для куплетов, и я тут же набросал несколько
  стишков, прочел ему и получил одобренье...
  А жара все распаривав!, земля сладким соком исходит, дышать тяжело от
  благовония. Скинули тужурки, сапоги... Лица начали загорать ярко-розовой
  краской. Барышня обожгла себе спину и руки до локтя так, что они пузырями
  покрылись. Свернули мы с верстовой дороги па проселочную, сделали привал и
  к вечеру должны были подъехать к станице Молчановке. Только к самому
  закату, когда вся степь клубилась в огне и рыжие пятна плыли перед глазами
  у того, кто глядел на небо, вдруг вдалеке послышалась частая трескотня.
  Сыпалась она, как горох через сито, без умолку. Кони наши остановились,
  казак слез с козел и подошел к нашему окошку, откуда выглядывал худенький
  в синей рубашке.
  - Пожалуй, лучше нам будет поворачивать.
  - А что такое? Выстрелы из Молчановки?
  - Да, больше неоткуда. Я эти места наскрозь знаю. Тут не приведи бог
  застрять, окружат со всех сторон, как в мышеловке. Может, белые отбили
  Молчановку.
  - Как это может быть, если мы утром ничего не слышали?
  Местность была очищена до самой Тихорецкой.
  - Всяко случается, о чем вперед не услышишь, - философски заметил казак
  и взял пристяжную под уздцы, чтоб повернуть вагон обратно.
  Нам стало как-то досадно. Что за дурацкое положение: едем честь честью
  в агитвагоне, разубраны, как на свадьбу, а тут здравствуйте: поворачивай
  оглобли перед самой целью. Не сговариваясь, переглянулись мы, и у каждого
  одна и та же мысль в глазах.
  - Эй, послушайте, - крикнул грузин казаку в окно, - не лучше ли будет
  нам здесь устроиться на ночь, а наутро можно разведку сделать. Может быть,
  белые к утру очистят Молчановку, вот тогда мы и въедем.
  Казак в сомнении покачал головой. Он был из надежных красноармейцев,
  родом неподалеку, из маленькой станицы. Не так давно бился с родным отцом,
  зарубившим младшего сынабольшевика. Родичи его воевали под Врангелем. Он
  знал, что клочок земли еще ослежен проходившими войсками, где в оврагах не
  подобраны раненые, в кустах засели партизаны и бандиты, - дело возможное и
  далеко не пустяковое. Он ковырнул кнутовищем землю и нехотя ответил:
  - Тут за Молчановкой наши в прошедший год, уходя, хутора поразоряли.
  Лютей здешних хуторян вы не найдете по всей Кубани. Чуть что - они наших в
  полоску исполосуют. Бабы на Молчановке, говорят, красноармейцев в банях
  душили: казаковто ведь на Молчановке, кроме стариков и ребят, не осталось
  никого, Врангель всех угнал с собой.
  - Видите, товарищ, - пробасил грузин, - никого, кроме баб, не осталось,
  а вы Молчановки боитесь. Баб мы с вами так распропагандируем, что они и
  мужей обратно не примут. Распрягайте лошадей, обождем до утра, тут кстати
  же и хворост есть для огня.
  Действительно, мы стояли возле крутого глинистого овражка, голого с
  нашей стороны и поросшего с противоположной сухим кустарником... Выстрелы
  смолкли. Оставаться на ночь в благословенной степи, развести костер,
  дышать запахом мяты, молочая и тмина было куда приятней, чем возвращаться.
  Барышня-машинистка спрыгнула наземь и легонько ударила казака в спину:
  - Бросьте вы ваши страхи! Ишь какой зловещий! Посмотрите вокруг, тут
  курица не испугается.
  Казак все так же нехотя и, видимо, неодобрительно распряг лошадей,
  опутал им ноги и пустил на лужайку. Потом он сходил за версту на родничок,
  собрал хворосту, и мы, развеселившись, как дети, принялись зажигать
  костер, из предосторожности на самом дне овражка. Вагон пламенел в
  последних лучах заката, надписи и плакаты выделялись, как огненные. Должно
  быть, его видно было издали. Это опять не понравилось нашему
  красноармейцу. Он снял с козел рваную рогожу и накинул ее на самый яркий
  угол вагона.
  Около костра мы, можно сказать, в первый раз нащупали друг друга и
  перезнакомились между собой. Очень много значит в таких случаях уютность
  человеческая, уменье наладить, вовремя подать, вовремя сказать. Обычно это
  дело женское, но наша единственная дама оказалась из тех, что, кроме своей
  службы, ничего не умеют. Она бегала, приставала с вопросами, веночки нам
  на голову плела и умножала беспорядок. За хозяйство же взялись грузин и
  один из пятерых музыкантов, кларнетист, удивительный человек. Как сейчас
  его вижу: лицо у него было круглое, губы враскидку, бровей ни следа, глаза
  смотрели из двух щелок весело-превесело, и все у него под руками
  размещалось на свое место. Он нам и кашу сварил, и кофеек приготовил, и
  все это с прибауточками, со стишками. Грузин был тоже мастер на всякое
  дело, только он не умел шутить и лицом отпугивал - очень суровое, рябое
  лицо, нос кривой - кем-то переломлен был и сросся, руки жилистые,
  огромные, корявые.
  Маленький товарищ в синем первое время никак не проявлялся.
  Он только недавно приехал к нам из Москвы и юг знал, как он выражался,
  "больше теоретически". Улыбка выходила у него робкая, слабая, и весь он
  казался щуплым и слабоватым. Никто не знал среди нас ни силы, ни
  значительности этого тощего человека; узнать йришлось попозже. А покудова
  он молчал, на шутки улыбался, ел рассеянно и понемножку, объяснив, что
  после двухлетней голодовки от пищи поотвык и есть в полную меру
  остерегается. Если б не почтительность, с какой обращался к нему
  херувимчик-секретарь, мы бы вовсе забыли этого щуплого человека, а вместе
  с ним и всякую политику. Остальные четыре музыканта бесхитростно, как
  говорится, поддерживали "ансамбль".
  Так вот, сидим мы у костра, спать не тянет, никому неохота со свежего
  воздуха в фургон лезть. Выстрелы утихли, казак тоже поуспокоился, достал
  кисет, свернул себе крученку и подсел к огоньку.
  - Скажите, товарищ, на какую аудиторию вы рассчитываете в Молчановке? -
  спросил грузин у худенького человечка. - Имейте в виду, что казаки народ
  ехидный, они менее всего побеждаются красноречием. Они привыкли к нему со
  дня рожденья, у них даже между собою в разговоре патетический тон. Разные
  там аллегории, метафоры, гиперболы в обиходе у последнего безграмотного, а
  грамотей до такой степени витиеват, что я, признаться, сам их не всегда
  понимал.
  - Что правда, то правда, - вмешался казак, - они разговаривать умеют.
  Казачья речь гуще поповской. Вы их разговорами по прошибете.
  - В агитации на словах никогда ничего и не строится, - ответил
  худенький человек, - надо зацепить и увлечь, а это всякий раз достигается
  новыми средствами. Вразумлять людей - дело затяжное, долгое; тут же
  надобно заставить их захотеть быть с вами, сразу, без раздумья, и если это
  удалось, начало положено.
  - Как под музыку вприсядку пуститься, - вставил кларнетист, - слова тут
  самое последнее дело.
  - Вы так понимаете агитацию, будто это магнетизм или истерика, -
  продолжал грузин, - если на этом стоять, так самые лучшие агитаторши -
  наемные бабы-плакальщицы или шштептики.
  - А что вы думаете? - серьезно заметил худеньыш, обведя пас взглядом, -
  эпилептики агитируют с потрясающей силой.
  Я такого действия, такого возбуждения, такого скопления нигде не
  наблюдал, как вокруг упавшего эпилептика. Будем говорить начистоту, без
  книжного шаблона. Учить может знающий, а возбуждать - чувствующий. Высший
  тип агитатора - лицо страдательное. Ваш пример с эпилептиком великтепен.
  Тут ничего не осталось преднамеренного, человек весь ушел в напряжение, и
  окружающие этому поддаются, заражаются.
  - Я, как агитатор, всегда пытаюсь действовать на интеллект, - возразил
  грузин, - и считаю странным, товарищ, что именно от вас слышу такие
  немарксистские речи. Я никогда не забываю основной цели: разогнать туман в
  головах, убедить логикой или очевидностью. Конечно, с мужиком я балагурю,
  зубоскалю, к нему совсем иной подход, нежели к рабочему, но цель одна:
  убедить, привести к умственному суждению и сознательному выбору.
  - Все это так, но это не агитация. Нельзя путать разных задач. Мы с
  вами получили задание агитаторское, а не пропагандистское. Для пропаганды
  к вашим услугам время, грамота, интеллект, даже дискуссия. Для агитации
  ничего этого нет и не требуется. Вы промелькнули, как метеор, и зажгли. У
  вас нет времени на разбор, на ответ, на логику. Вы поставлены в положение
  электрического провода, и вам необходимо найти отрицательное
  электричество, чтоб образовать положительное и зажечь. В этом вся штука.
  Мы, товарищ, наделали много ошибок, путая обе задачи. Мы шли с пропагандой
  туда, где нужна была агитация, и, наоборот, насаждали хроническую агитацию
  там, где уже надобилась пропаганда. Нельзя, товарищи, на митинге ставить
  проблему, а в книге или в фельетоне преподносить голый лозунг.
  Говоря так, худенький весь оживился, черты лица у него стали сильней и
  выразительней, голос окреп. Мы все подумали, что он должен быть
  превосходным оратором. Но грузин никак не хотел угомониться и, поспорив
  еще с полчаса, ушел спать. На меня меж тем речь худенького агитатора
  произвела большое впечатленье. Как куплетист, я часто сталкивался с
  толпой, и задачей моей было возбудить ее. Я отлично понимал все, что он
  сказал о положительном и отрицательном электричестве. Материалом для
  агитации, магнитным полем всегда в таких случаях становишься ты сам и твоя
  нервная система, и чем это полнее, безостаточней, тем лучше удается увлечь
  толпу.
  Я даже не раз думал, что мы все - мелкие агитаторы сцены, паяцы,
  клоуны, комики, трагики, - мы все сплошь постоянные жертвы в прямом
  значении слова; наше дело - жертвоприношение, мы каждый вечер идем на
  заклание. Вся нервная сила уходит на это, а для жизни мы обезличиваемся,
  стираемся, обмякаем, тускнеем, ходим с ослабшими мускулами.
  С такими мыслями, разбередившими мне мое прошлое, скоро пошел и я
  спать. Мы устроили барышню за перегородкой, а сами улеглись па лавках, не
  раздеваясь. В окна глядели большие острые звезды, такие острые, что впрямь
  казалось, будто они прокалывают усиками занавеску. Из долины несло ночной
  сыростью, кони наши, выйдя из зарослей, шевелились возле вагона, вскидывая
  завязанными ногами и дергая головой, отчего по земле прыгали огромнейшие
  тени. Возница и не думал спать.
  Закутавшись в бурку и взяв ружье, он ходил взад и вперед вдоль овражка,
  время от времени скручивая папироску.
  Я долго ворочался, потом свежий воздух свалил меня, и я заснул.
  
  
  III
  
  
  Как вдруг, среди самого крепкого сна, чувствую, - бьет меня кто-то
  кулаком по уху, раз, два, три, четыре... Вскочил я, как безумный, -
  оказывается, бьет в ухо треск перестрелки. Да какой еще! Не поймешь
  откудова, с какой стороны. Вокруг меня бегали, проснувшись, музыканты, не
  решаясь выскочить из вагона, выглянуть из окошка.
  Я, однако же, отдернул занавеску. Мне представилось ужасное зрелище.
  Возле самой стены, вздыбившись от выстрела, стояла наша лошадь. Она
  казалась в этой позе огромной. За ее спиной отстреливался казак,
  ухватившись за ее гриву. Внизу валялась другая лошадь, должно быть убитая.
  А вокруг, справа, слева, со дна овражка, лезли на нас страшные существа,
  косматые, как черти, в смутном предутреннем свете казавшиеся призраками.
  Они орали неистово. Они стреляли без умолку. Их еще сдерживали меткие
  выстрелы нашего возницы, прятавшегося за раненую лошадь. Но вот пуля
  попала ей в брюхо. Тяжко захрипев, она содрогнулась, выпрямилась, как
  человек, и обеими передними ногами подмяла под себя казака, рухнув с ним
  вместе наземь. Я слышал, как у казака хрустнули кости.
  Потом в стенку вагона застучали, как град, пули, и прежде чем я
  опомнился, чья-то рука за шиворот оттащила меня от окна.
  - На пол! - крикнул мне хриплый голос грузина. - Товарищи, у кого есть
  оружие - к дверям.
  Оружие - револьвер - оказалось только у него одного. Он выхватил его
  из-за пояса и бросился к дверям.
  Музыканты сбились на полу в обезумевшую кучку. Кто-то залез под
  скамейку. Барышня-машинистка в одной рубашке стояла у стены, белая, как
  полотно, зажав уши руками. Она не кричала, только беспрерывно шептала
  что-то. Почти бессознательно водя глазами по комнате, я встретился с еще
  одной парой глаз, спокойных до жуткости. Это был худенький человек в
  синем. Он сидел в углу вагона, где лежали его портфель и подушка, и
  занимался необычайным делом: он натягивал сапоги. Каждая мелочь врезалась
  мне с этой минуты в память.
  Я увидел, что носки у него были розовые в полоску; что вокруг пальцев и
  на пятке они потемнели от пота и облегали ногу плотнее, чем на щиколотке.
  Заметив, что я смотрю на него, он сказал совершенно просто:
  - Казак был прав, а мы безрассудны. На нас наехал разъезд белых.
  Постарайтесь спастись, если уцелеете в первую минуту. Скажите, что вы,
  музыканты и барышня, были насильно мобилизованы для участия в митинге.
  В эту минуту грузин, отстреливавшийся в дверях, упал. За мной протяжно
  охнул кларнетист. Барышня закричала отчаянно, истерически, каким-то чужим
  голосом:
  - Спасите! Спасите! Не трогайте!
  В двери раздался залп, мы услышали крики г - Сдавайся!
  Один из музыкантов был ранен. Мы крикнули в ответ:
  - Сдаемся! Среди нас женщина.
  - Комиссара! - продолжали реветь снаружи. - Выходи поодиночке, руки
  вверх, комиссара вперед!
  Тогда худенький человек взял в одну руку портфель, в другую фуражку,
  пошел, как ни в чем не бывало, к двери, и я услышал отчетливый голос,
  упругий, как мячик, ясный, пронзительно-спокойный:
  - Я - комиссар.
  Много довелось мне читать всяких романов. Я испортил себе глаза над
  описанием разных героических подвигов. И скажу вам, что в ту минуту, как
  при свете молнии, увидел, насколько лгут книги. Ничего не доводилось мне
  читать подобного тому, что я увидел. Вы понимаете, в голосе, в позе, в
  лице худенького человека была, как бы это сказать, экзальтация
  совершающегося, при полной наружной трезвости. Впечатление было настолько
  сильно, что покрыло нас, отодвинуло нас от самих себя, мы на несколько
  мгновений позабыли о всякой опасности. Нет, мало того, скажу больше, мы
  все, по крайней мере я, ощутили вдруг, на это самое мгновение, чувство
  полнейшей безопасности.
  Вот что я называю теперь героизмом, и это нельзя понять, не пережив...
  На секунду воцарилась тишина. Худенький человек стоял.
  Солнце начинало заниматься и лизнуло крышу нашего вагона, бросив
  розовый отсвет на лицо человека с портфелем. Вдруг, сразу, как со дна
  пропасти, завизжало, заорало, захрипело десятками нутряных голосов:
  - Сука!
  - Жид!
  - На кол его! Ребята, бей в морду!
  - К стенке! На кол!
  
  В ту же секунду мохнатая лава людей серым комком облепила нашего
  комиссара, сорвала его с порога и увлекла вниз.
  Я слышал команду:
  - Назад! Не добивать прежде времени! Допросить и на кол!
  Потом те же мохнатые люди (они казались нам такими, потому что носили
  высокие мохнатые шапки, - это был один из именных полков деникинской
  армии), так вот, эти мохначи ринулись на нас, связали и выволокли
  поодиночке на воздух.
  
  
  Я не мог в ту минуту простить грузину, что он позабыл о девушке и не
  застрелил ее заблаговременно. Несчастная так и осталась в рубашке. Ее
  оголили н, схватив поперек тела, потащили в кусты.
  Нас стали допрашивать. Тут вылез вперед кларнетист и, как он
  неподражаемо умел, развел им целое слезное море; но его словам, нас
  мобилизовали под угрозой смерти, держали под прицелом. На вопросы о
  положении в городе врал без зазрения совести: будто бы там чуть ли не
  бунт, белых ждали как избавителей; словом, не прошло и десяти минут, как
  офицер угостил его папиросой. Каюсь, в эту минуту он был мне противен,
  между тем он спас нам жизнь. Кто-нибудь из нас должен был проделать всю
  эту дипломатию; есть люди, которые добровольно берут на себя худшие роли,
  - все им обязаны, а вместо благодарности чувствуют брезгливость.
  Одним словом, нас арестовали, но не тронули. Пока допрашивали, солдаты
  выволокли из вагона тело нашего херувимчика-секретаря: он был раньше всех,
  еще во сне, убит первою пулею.
  Потом началось допрашивание комиссара. Впрочем, нельзя было назвать
  издевательство допрашиванием. С лица его лилась кровь. Верхние зубы во pry
  были выбиты. Отвечая, он плевал кровью. На вопросы офицера он отвечал
  ясно, коротко, почти весело. Близорукие глаза (пенсне было сорвано и
  разбито)
  смотрели необычным взором, усиливая то впечатление экзальтации, о
  котором я говорил. Видно было, что по близорукости он не различает ни лиц,
  ни направления чужих взглядов и смотрит прямо перед собой на какую-то
  умственную, одному ему видимую, точку.
  - Пытать, - кричали солдаты, - чего с ним канителиться!
  Худенький человек выпрямился, поднял руки, как оратор, н
  воскликнул звенящим голосом:
  - Товарищи, близок час, когда вы поймете, что вы делаете!
  Разве не ради вас, жен и детей ваших борется Красная Армия? Подумайте,
  за кого вы стоите? Подумайте, где обещанная вам земля?
  - Молчать, собака! - крикнул офицер. - Сажайте его на кол!
  Знаете вы, что такое кол? Это деревянный обрубок, самый настоящий. Вот
  такую дубинку вгоняют человеку в задний проход. Я видел, как его посадили
  на кол, вогнав с силой так, что хрястпули раздираемые внутренности. И
  человек корчился, пригвожденный, а с востока взошло большое, белое,
  горячее солнце, зачирикали птицы, занялась вся степь, и ослепительно
  засиял наверху наш агитвагон всеми своими лозунгами и плакатами. Он стоял
  к нам как раз той стороной, где веселый рабочий размахивал огненным
  молотком, зовя к сияющей пятиконечной звезде.
  Корчившийся на колу увидел эту звезду, он протянул руки к вагону. И...
  содрогаюсь до сих пор, как вспомню. Вдруг сильным, нечеловеческим голосом,
  будто не рвало ему внутренности, стал говорить. Это была его агитационная
  речь.
  Он успел сказать:
  - Да здравствует рабоче-крестьянская республика! Вы все пойме ге, вы
  будете с нами. В вагоне приготовлена для вас ли-тера-тура. Берите себе
  вагон!
  Слово "вагон" резнуло, как нож, так напряженно вышло оно из горла.
  Действие было нечеловеческое, потрясающее.
  Солда.ы буквально оцепенели, многие попятились от него.
  Офицер с проклятием выстрелил в лицо тому, кто агитировал с кола. Он
  был вне себя, когда заорал, чтоб жгли вагон.
  Тут-то я и увидел самое необычайное во всей моей жизни.
  Да. милые вы мои, солдаты ринулись к вагону, набились в него и - пусть
  я провалюсь, если вру, - делая вид, что разрушают вагон, совали себе, кто
  во что успел, нашу литературу.
  Один за голенища, другой за пазуху, третий в рукав, под шапку. Я видел
  в окошко их лихорадочные движения - это казалось полусознательным,
  сомнамбулическим. Должен сказать вам, что и я сохранил на память, подобрав
  тихонько, обгорелую щепку от нашего вагона и сохраню ее до самой своей
  смерти.
  Шесть месяцев после этого весь юг был окончательно очищен от белых. Я
  встретился случайно с одним из тогдашних наших мохначей, - он был уже
  красноармейцем.
  - Почитай, целиком перешли мы в Красную, - сказал он мне между прочим.
  - С того дня и задумались.
  Вот что я считаю образцовой агитацией. Живите тысячу лет и еще тысячу,
  а большего не придумаете. Сильнее, чем жертва, на земле нет ничего.
  Кажись, станция. Пойду возьму свежего кипяточку.
  Рассказчик встал, взял большой медный чайник и двинулся к выходу.
  Спящий в углу пассажир-коммунист внезапно открыл глаза, вскочил и, взяв
  фуражку, вышел за ним. На лесенке он слегка ударил его по плечу.
  Рассказчик живо обернулся и, казалось, ничуть не удивился.
  - Вот что, товарищ, - сказал пассажир, - рассказ хорош, хотя и есть
  некоторая скрытая тенденция... Вы меня понимаете, насчет жертвы. Только
  одно плохо: постепенно сбились с тона. Вели вначале соответственно
  аудитории, а потом вдруг перешли на высокий стиль и засерьезничали,
  -словно для более тонкого слушателя рассказываете. Эта неровность -
  единственный недостаток.
  - Разве вы не догадались, что это - для вас? - усмехнувшись, ответил
  рассказчик. - Я заметил, что вы не спите. И тенденция, может быть, вам не
  повредит.
  И прежде чем тот успел опомниться, он взмахнул чайником и исчез в толпе.
  
  
  1923 В Краснодаре казаки восстали против выставки Марата Гельмана
  www.kasparov.ru/material.php?id=4FB36AF3A2032   
   16-05-2012 (16:23) В Краснодаре 15 мая противники проведения выставки Марата Гальмана Icons организовали несанкционированную акцию с участием местного казачества. Были задержаны порядка 10 человек. Об этом 16 мая сообщает Газета.Ru http://www.gazeta.ru/culture/news/2012/05/16/n_2344081.shtml Всем задержанным вменяют нарушение статьи 20.2 КоАП ("Проведение несанкционированных акций"). Акция проходила у Центрального выставочного зала, где в 18:00 должна была открыться выставка.
  
  
  
  Кубанские казаки и наци против выставки Марата Гельмана
  May 16, 2012
  
  www.youtube.com/watch?v=qS16CSPWLNU
  donnaflor27
   А я считаю любой человек, хоть в одежде казака, хоть без нее - достоин уважения.И особенно, если их много. Протестовало против 150, пришли на выставку - 50, Соотношение 1:3, может быть стоит прислушаться?Тем более и в Новосибирске прошли подобные пикеты.Если вы хотите, я вам порекомендую одни хорошие слова Захарченко, вашего земляка, он их сказал в начале концерта 200летя хора,найдите на ютубе и послушайте."Что такое НАРОДНАЯ культура и искусство"И сравните с посылом Гельмана.
  Stan Dante
  Мент чёткий! Голос такой, командно-быдляковский, но дело свое делает! А эти косплееры-казаки не умеют нормально, цивилизованно разговаривать. Не хотите ходить на выставку - не ходите.
  Казаки против выставки "Духовная брань"
  Отряд казаков прошел маршем от метро "Курская" до "Винзавода", где продолжает функционировать выставка "Духовная брань". Около двухсот человек во главе с атаманом и православным священником провели молебен у ворот выставочного комплекса, потребовав немедленно закрыть скандальную экспозицию. 02 октября 2012, 18:45 http://www.gazeta.ru/social/video/pravoslavnyi_moleben_protiv_vystavki_duhovnaya_bran.shtml
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
    http://www.novate.ru/blogs/150612/20924/
  
  
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
  
  Поезда, в том числе, и поезда метро, созданы, в первую очередь, для быстрого передвижения людей между точками А и Б. Однако бывают такие случаи, когда эти транспортные средства выполняют совершенно несвойственные для себя функции. К примеру, в чикагском метро появился поезд Art on Track, являющийся музеем современного искусства.
  
  
  
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
  
  Как мы уже рассказывали на сайте Novare.Ru, станции метрополитена в Сеуле превратились в виртуальные супермаркеты, в которых можно приобрести вполне конкретные продукты. А вот в метро Чикаго появился поезд-музей, где пассажиры смогут полюбоваться произведениями современного искусства.
  
  Идея создать мобильную художественную галерею в поезде метрополитена появилась у группы студентов университета Art Institute of Chicago еще в 2008 году. Однако руководство подземки не сразу согласилось реализовать эту смелую идею.
  
  
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
  
  Впрочем, настойчивость, которую проявила эта инициативная группа, проломила непонимание чиновников. И поезд-галерея Art on Track таки появился в тоннелях сабвея города Чикаго.
  
  
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
  
  Поезд Art on Track работает как стандартная художественная галерея, специализирующаяся на современном искусстве. Он состоит из шести вагонов, каждый из которых является выставочным залом с собственной экспозицией. Каждый месяц (иногда чаще, иногда реже) в них происходит смена выставок.
  
  В основном, в поезде-галерее Art on Track представлены работы чикагских художников, как знаменитых, так и молодых, начинающих.
  
  
  Art on Track - передвижной музей в поезде метро
  
  Причем, никаких отдельных билетов для посещения этого необычного музея покупать не нужно - достаточно лишь заплатить за вход в метрополитен. Но можно оставить свои добровольные пожертвования, положив деньги в специальные ящики, которые есть в каждом вагоне Art on Track. В целом же, проект существует за счет спонсорских денег от крупных чикагских компаний и самого учебного заведения Art Institute of Chicago, которое радо было таким образом поддержать заслуживающую внимания инициативу своих студентов.
  
  Время разбрасывать камни (молчащих бесприкословно людей)
  И время их собирать (беженцев с Донбаса и окраин СССР)
  Они лишь камни на пути
  
  Эмигрантам
  Гохоум
  Когда ты родину меняешь,
  не думаешь ты  о плохом,
  земля везде всегда совсем  иная
  -напоминает о другом.
  
  Ее  нельзя  во сне  попутать,
  нельзя за грош ее  продать...
  
  Народ - единственный мерило,
  его законы и инстинкт...
  Они не бьют тебя все разом,
  Они лишь камни  на пути.
  
  
  Гармар https://stihi.ru/avtor/garmar  30.03.2011 18:13 Мощный стих... спасибо Я Карен Марданян (Гармар) армяноязычный поэт, перевел несколько из своих стихов для вас . если понравится, буду рад.
  
  Чужбина
  Гармар
  То,  что вчера  было сном
  Сегодня стало реалию
  И тот, кто вчера был голым
  Сегодня оделся в лохмотья
  И рекламирует сам себя
  Словно нежная проститутка
  Словно жалкая чужбина
  
                   2006г.
             перевод с армянского языка
  
  Когда
  Гармар
  Когда время запрещает нам,
  Медлить, оставаться, не торопиться немного,
  Значит нужно бежать, и настолько быстро,
  Чтобы не успело само время
  Опередить, а остаться, замедлиться,
  И отдохнуть на полпути,
  Не успевая за нами.
  Когда слепнут  видящие глаза,
  Я завидую слепым,
  Которые видят порой больше,
  Чем открытыми веками слепые глаза наши.
  Когда поглощают потоки в себя
  Мутность всех вод,
  Это разнообразие грязи мира,
  В один миг, полагаю, что очистится,
  Но в потоках, как и во всех водах
  (Ил оседает на дно воды,                                          
  Мусор остается на земле).
  И когда пустота владеет миром,
  Когда война, (скорбь внеочередная).
  Значит  нужно или исповедаться,
  Или попросить Бога, чтобы Он вернулся,
  Он в заслуженном отпуске,
  И вскоре не вернется.
  
           
       перевод с армянского языка
  http://youtu.be/FiVZOewJ1YA
  видио на это стихотворение читают Лё Лебедёфф и Ленур Кутузова.
  
  Лев Шестов
  
  Шекспир и его критик Брандес
  
  Ich hasse die lesenden Mьssiggлnger.
  
  F. Neitzche. Also sprach Zarathustra.
  
  
  В "Макбете" разрушаются все обычные представления наши о преступлении. Злодей кажется нам героем, несмотря на то, что нас преследуют стоны и вопли его жертв. "Злая воля", то, что кажется нам самым ужасным и непонятным в жизни, для Шекспира была фикцией, той страшной маской, которую люди надевают на опасных ближних своих, чтоб иметь право травить их. И пока мы думаем о вреде, приносимом преступником, нам видна только эта маска, мы говорим лишь о злой воле. Шекспир думал о преступнике и увидел под страшной внешностью такого же человека, как и все, и в преступлении не нарочито, умышленно "злое" деяние, а лишь столкновение человеческих нужд и страстей. При таком столкновении ближние обращаются в "камни на пути", охраненные драконами - и разыгрываются страшные макбетовские трагедии, в которых стоны жертв не более ужасны, чем муки палачей, но где "злого начала", "преступной воли" и всего прочего, что так охотно приписываем мы Макбетам, - нет и следа.
  На этом мы закончим обзор книги Брандеса.
  
  
  Теперь перед нами уже Макбет-преступник, Макбет, принадлежащий к "категории" не таких людей, как мы. Дункана пробудить нельзя, следовательно, Макбету нет возврата к прежнему. И тут только разыгрывается настоящая борьба живого человека с отвлеченным понятием. Преступник, точно дикий зверь, окруженный охотниками, чувствует, что пощады ему нечего ждать. Категорические императивы ищут не просветить, а погубить его. О Дункане, о всех людях, живущих на свете, Макбет уже и не Думает. Он борется лишь с императивом, с этой фикцией, приобретшей над ним столь роковую власть. Лицом к лицу со своим вечным врагом Макбет чувствует, что только сила может помочь ему. Он убил Дункана и "погубил" уже себя безвозвратно. Он стал зверем - против которого всё и все. И эти "всё" и "все" отныне возбуждают в нем лишь одну ненависть. Его хотят затравить - но он еще поборется, померяется силами: все равно его уже не пощадят. Он стал королем, но что из этого? Ему приходится по-прежнему в бессильной злобе дрожать за жизнь, есть со страхом свой хлеб и спать под гнетом мрачных снов. И скипетр его достанется не его детям, а потомкам Банко. Зачем же он совершил преступление? Он говорит:
   Так для потомков Банко
   Я душу осквернил? Для них зарезал
   Дункана благодатного? Для них
   Я чашу мира отравил и продал
   Мой вечный дух врагу людского рода?
   Чтоб их венчать, венчать потомков Банко?
   Нет, этому не быть! Тебя зову я,
   Судьба, на смертный поединок!
  Вот каким языком заговорил Макбет: это говорит человек, которому уже нечего терять. Дух его продан врагу людского рода, чаша мира отравлена. Громозди преступление на преступление: хуже не будет тебе. Режь, жги людей: дух твой все равно осужден, душевный мир к тебе не вернется. Все равно нужно дожить остаток дней и умереть отверженным. Отсюда и смелость Макбета, смелость отчаянья: он зовет на поединок судьбу. На первое убийство он решается лишь после долгих колебаний и лишь под непосредственным влиянием жены. Ему и думать было страшно о борьбе с категорическим императивом. А теперь слово "страшно" для него уже почти не существует. Все страшное уже позади его. И он подговаривает убийц зарезать Банко и Флинса. Но замысел его удается лишь вполовину. Банко убит, Флинс - бежал. Эту весть приносят Макбету в то время, когда он пирует со своими придворными. Сначала она радует его. Но ненадолго. Нужно еще рассчитаться с категорическим императивом, который тут же начинает свои кровавые шутки. Макбет твердо подходит к пирующим и говорит:
   Будь с нами здесь наш благородный Банко,
   Здесь был бы собран королевства цвет,
   Дай Бог, чтоб с ним чего бы не случилось!
   Мы лучше пожурим его за лень.
  В это время является дух Банко и занимает место Макбета: категорический императив подносит убийце его же чашу с ядом. Макбет так теряется, что пытается прибегнуть к формальному оправданию: "Ты не можешь сказать, что я это сделал, не кивай мне своей окровавленной головой", - говорит он. Гости смущаются. Леди Макбет пытается их успокоить и обращается к мужу с упреком: "И ты мужчина?" - говорит ему она. "Да", - отвечает он. -
   И смелый: я мог смотреть на то,
   Пред чем сам дьявол побледнел бы.
  Леди духа не видит и все продолжает пенять мужу, страх которого ей кажется ребяческим:
   Как искажаешь ты лицо?
   И из чего? Что испугало? Стул?
  Леди Макбет не знает, что земля отвергла своих мертвецов и могилы шлют их обратно к живым людям, и продолжает корить своего мужа. Дух исчезает, и Макбет говорит:
   Кровь проливали
   Уже давно, когда еще закон
   Не охранял общественного мира,
   Да и потом убийства совершались.
   О них и слышать тяжело; но встарь,
   Когда из черепа был выбит мозг,
   Со смертью смертного кончалось все.
   Теперь - встают они, хоть двадцать раз
   Рассекли голову, и занимают
   Места живых - вот что непостижимо,
   Непостижимее цареубийства.
  Макбет не понимает, зачем его врагам дана двойная сила: при жизни защищаться оружием, а после смерти являться к нему в столь страшном виде. И тем не менее, он снова овладевает собою, требует себе вина и с дерзостью, почти невероятной, произносит тост за здоровье Банко. Ответом на это служит новое явление духа. Несчастный король в ужасе. Он готов на все, что может человек. Он готов биться с разъяренным львом, тигром - и не дрогнет от вида таких противников. Но эта ужасная тень - против нее он ничего не умеет предпринять. Когда дух Банко исчезает, Макбет снова муж. Но общее веселье уже смущено. Гости расходятся и оставляют супругов наедине с их роковой тайной. И Макбет не только не думает прекратить свои злодейства, но, наоборот, затевает новые:
   Я так глубоко погрузился в кровь,
   Что все равно не стоит возвращаться...
   Плыву вперед...
  Не стоит возвращаться! Это ответ Макбета категорическому императиву. Все равно он уже в опале: идти назад не легче, чем идти вперед. Иначе Макбет ответить не мог. Дело идет не о Банко, Макдуфе и т. д., а об улажении отношений между Макбетом и "совестью". Раз это невозможно, раз "сон, отрада всех существ", все равно уже не будет возвращен преступнику, то чего же и хлопотать о чем-либо ином, кроме непосредственной безопасности? Можно "всем пожертвовать для своей пользы": категорический императив оказывается деспотом, который ищет, чтоб его боялись, а не любили, и Макбет пытается свергнуть с себя ненавистное иго. И отныне пред нами не Макбет-убийца, а Макбет-герой. Жертвы, падающие под его ножом, лишь увеличивают ряды его врагов. Чем больше ударов наносит он категорическому императиву, тем сильнее становится его бесплотный противник, который еще меньше думает о прощении и умиротворении, чем сам Макбет. Императиву нужно только затравить свою добычу. И, уверенный в победе, он, чтоб продолжить забаву, сам дает еще Макбету на минуту новые надежды. Ведьмы рассказывают несчастному королю, что пока Бирнамский лес не двинется к Дунсинану - он будет непобедим, и что рожденному женщиной не дано убить его.
  
  Разве это не залог успеха и победы? Разве это не поощрение к борьбе? И Макбет с новыми силами устремляется на своего противника. Жертвам его нет счета. Но Макбет о них совсем и не воспоминает, иначе как о новых врагах своих. От него бегут все таны, Малькольм грозит ему войной. Макбет в ответ на это только укрепляется и губит тех, кто попадается ему в руки. По его повелению зарезана вся семья бежавшего Макдуфа. Шотландия обращена в несчастную страну, где не встретишь улыбки, где никто не обращает внимания на стоны и вопли, ставшие обычным явлением, где при звуках похоронного колокола не спрашивают даже, кто умер. Благородный тан стал страшным убийцей, коварным извергом, бессердечным злодеем, не знающим себе равного. Макдуф, Росс, Малькольм - все шотландцы не знают слов для выражения своей ненависти к "адскому коршуну". Макдуфу мало убить Макбета, чтоб насытить свое мщение, и он восклицает: "Злодей бездетен!" Да если бы у Макбета и были дети - то смерть их не удовлетворила бы Макдуфа. А "злодей", запершись перед битвою в своем замке, говорит:
   Мне теснит в груди,
   Когда подумаю, что битва эта разом
   Покончит все: убьет или излечит.
   Довольно долго пожил я; мой май
   Промчался быстро; желтыми листами
   Опал моей весны увядший цвет.
   Но где же спутники преклонных лет?
   Любовь, почтение, кружок друзей -
   Их мне не ждать; на месте их - проклятье
   На дне сердец - и лесть на языке.
   Их жалкий род и в ней бы отказал мне,
   Когда бы смел.
  Вот что думает волк, когда мы слышим лишь щелканье его зубов, видим горящие глаза и ощетинившуюся шерсть приготовившегося к последней, отчаянной борьбе хищника, и вспоминаем лишь о том, сколько людей пало его жертвами. Он думает о любви, почтении, друзьях. Он, который никого не любил, никого не почитал, никому не был другом с тех пор, как "один удар" оторвал его от всех людей и обратил его некогда белую душу в черную. Он не хочет проклятий и презирает лесть. Он - хищник, которому, по общему убеждению, только нужна кровавая пища для утоления его ненасытной алчности и внешний почет, коренящийся в страхе! Тот, кто умеет хотеть себе любви и дружбы, тот умеет любить и быть другом, ибо любовь и дружба чувства взаимные. Но с тех пор, как он почувствовал себя злодеем, с того момента, когда аминь замер на его устах, хотя он так нуждался в милосердьи Бога, Макбет не смеет уже мечтать о том, чтоб стать человеком. Не только враги его - он сам чувствует себя волком, созданным лишь для того, чтобы его травили. Для него самого, как и для всех, убийство есть не только действие, принесшее с собой несчастье, смерть жертвы, но еще и преступление, роковым, неизбежным образом изуродовавшее душу убийцы. Макбет сам считает себя преданным врагу людского рода, осужденным навсегда, преступником an sich, говоря языком Канта. Если бы на минуту он мог забыть о своих окровавленных руках, если бы тень Банко не являлась к нему, как грозный образ сверхъестественного мстителя, вырвавшегося из могилы, если бы категорический императив, как безжалостный палач, не преследовал бы его с такой беспощадностью своими утонченными пытками - у Макбета никогда не явилось бы безумной мысли идти вперед по кровавому пути единственно потому, что он уже и без того слишком погрузился в кровь. Стоны и вопли жертв не были бы для него проклятиями, назначенными погубить его, не казались бы ему победным криком заранее торжествующего врага; в них он умел бы видеть лишь выражение страданий таких же, как и он, людей. Теперь же, чем более его проклинают, тем больше растет его ожесточение. Он - отверженный, ему нет возврата. Никто - ни Бог, ни люди - ни о чем не промышляют, кроме того, чтобы погубить в страшных мучениях его одинокую душу. Все враги, - беспощадные, неумолимые. И месть вызывает месть. Защищенный пророчеством ведьм, Макбет решается продать как можно дороже свою жизнь. Он позабыл, что такое страх. Прежде при крике сов, от ужасных сказок, у него на голове вставали дыбом волосы, как будто в них дышала жизнь. Теперь он уже ничего не боится:
   Я сыт:
   Всех ужасов полна моя душа -
   И трепетать я не могу.
  Когда он произносит эти слова, ему докладывают о смерти его жены. Он говорит:
   Она могла бы умереть и позже:
   Всегда б прийти успела эта весть.
   Да, завтра, завтра и все то же завтра
   Скользят невидимо со дня на день
   И по складам отсчитывают время;
   А все вчера глупцам лишь озаряли
   Дорогу в гроб. Так догорай, огарок!
   Что жизнь? Тень мимолетная, фигляр,
   Неистово шумящий на подмостках
   И через час забытый всеми; сказка
   В устах глупца, богатая словами
   И звоном фраз, и нищая значеньем.
  Судьба продолжает издеваться над "преступником", который давно уже не чувствует ее ударов и почти механически реагирует на все, происходящее вокруг него. Только удалился Сейтон, возвестивший королю о смерти леди Макбет, как входит стоявший на часах солдат и передает, что Бирнамский лес двинулся к Дунсинану. Макбет бьет его: ведь нужно еще чем-нибудь ответить на эту новую насмешку судьбы. Но тут же он говорит:
   Послушай: если ты солгал - живому
   На первом дереве тебе висеть,
   Пока от голода ты не иссохнешь!
   Но если правду ты сказал, тогда -
   Мне все равно - повесь меня, пожалуй.
  И тем не менее, от битвы Макбет не отказывается даже тогда, когда Макдуф разбивает последний оплот его надежд, рассказав, что он не рожден женщиной, а вырезан из чрева. Макбет вступает в последний, отчаянный бой - и падает от меча своего противника. Так жил и умер "злодей". Таков ослушник категорического императива, преступник. У Канта это прежде всего не такой человек, как мы, редкий зверь, которого он вместе с Макдуфом готов выставить в клетке на потеху народу. У Шекспира - это человек, нанесший "один удар" и пошедший вперед по кровавому пути лишь потому, что категорический императив помешал ему вернуться назад. У Канта преступник "хочет быть дурным", у Шекспира преступник хочет жить и, не умея примерять запросов своей души с требованиями других людей, вступает на тот путь, который мы называем "злодейским". Канту преступники, отверженные люди не мешали, и он ограничился тем, что сделал из них "категорию". Ему и в голову не пришло спросить у неба оправдание за этих несчастных. Его вполне удовлетворяло сознание собственной душевной чистоты; ему не нужно было ничего, кроме системы. Шекспир же искал иного. Он не мог чувствовать себя правдивым, лучшим, правым в то время, как другие, такие же как и он люди, были дурными, неправыми, преступными. Для Канта - Макбет чужой человек, камень на пути к системе, и он с таким же спокойствием сбросил его, с каким Яго уничтожал свои жертвы. У философа не было даже тех колебаний, какие были у Макбета, прежде чем он решился нанести удар Дункану. Ибо категорический императив запрещает только резать людей, а предавать их нравственной анафеме не запрещает. Да, для Канта люди не были людьми, а понятиями, к которым он относился по известным правилам. Преступление для него было лишь тем явлением, которому нужно отыскать предикаты, достаточно определенные и точные. При отыскании предикатов пришлось отвергнуть ближнего - но философ этого даже не заметил. У Шекспира же речь идет не о преступлении, которое нужно определить, а о преступнике, которого нужно понять, которому нужно вернуть образ и подобие Божие. Потому-то Кант против Макбета, а Шекспир - с Макбетом. Потому-то Кант вводит в жизнь "miaron", а Шекспир это miaron уничтожает. Кант философскими словами повторил то, что говорят все. Кант возвел в систему общепринятый предрассудок о черной душе преступника, о категорическом императиве, который казнит своих ослушников, о нравственности, которая противоположна всем человеческим стремлениям. Шекспир сказал иное: категорический императив есть лишь регулятор человеческих поступков, и его роль - чисто внешняя; его сила полезна в том смысле, в каком полезна бдительность предупреждающих и пресекающих преступления органов полиции. Область нравственности начинается лишь там, где кончается категорический императив - всякое принуждение, хотя бы внутреннее. Власть и бессилие императива над людьми представляет большой интерес лишь с практической точки зрения, обеспечивая обществу порядок и безопасность. Но нравственная высота человека измеряется не его готовностью повиноваться правилам, а способностью чувствовать в ближнем себя самого, способностью чувствовать, что Дункан похож на его отца. Здесь не может быть и речи о том, что один человек "хочет быть дурным", а другой "хочет быть хорошим". Все сводится лишь к тому, насколько человек может быть хорошим, ибо никто не желает быть дурным, преступным, как утверждают философы, изобретшие непостижимый "постулат свободы воли" специально для того, чтобы прославлять собственные добродетели и отлучать от Бога всех, иначе, чем они, чувствующих. Свобода воли, получающая свое выражение в желании быть преступным и дурным! Можно ли придумать что-либо более противоречащее самому себе, чем такое положение? А меж тем, едва ли существует предрассудок, от которого люди были бы менее свободны. Нам нужно думать, что ближний хочет быть дурным, чтоб иметь право называть живущее в нас чувство мести "справедливым". Шекспир искал иного - и нашел. В Макбете изображен один из страшнейших типов злодея. Этот злодей боится категорического императива, как никто. И категорический императив не спасает Макбета от преступления, более того, не дает ему свернуть с кровавого пути. Макбет все время именно не хочет "быть преступником", и потому становится убийцей. Если бы он умел хотеть не убить Дункана, Дункан остался бы жив. Но категорический императив учит человека служить самому себе, хлопотать о своих правах на чистоту души и на мир с совестью. Он умеет только предупредить первое преступление - угрозами наказания - зато он же обязательно ведет и к дальнейшим преступлениям, как показал Шекспир в "Макбете". Дункана Макбет убил почти случайно. Все остальные свои злодеяния он совершает по необходимости. Этого Кант и не знал, и не мог знать, так как к нему в кабинет поступал препарированный преступник. Иначе он не говорил бы о преступной воле и не обращал бы без всякой нужды людей, своих ближних, в существа по природе своей не только дурные, но еще и желающие быть дурными. Шекспир, раскрыв пред нами психологическую природу преступления, показал, что преступник это человек, нанесший "один удар" ближнему, "непохожему на его отца" и, затем, почувствовавший себя затравленным зверем и потому вступивший в отчаянную борьбу со всеми. "Закоренелость в зле" у Шекспира есть не предпочтительная любовь человека к "злу": Макбет, прежде чем убить Дункана, сам презирал и ненавидел все то, что называется этим словом "зло". Да и после, убивая людей, Макбет ненавидит это "зло" и собственные злодеяния. Если бы он мог вернуться к прошлому, он бы десятому заказал убивать. А теперь - он сам неистовствует. "Все равно - не стоит возвращаться", т. е. некуда идти, говорит он: категорический императив не пускает. Макбету кажутся его жертвы - палачами! И он убивает, не желая быть "дурным", более того, всем своим существом ища только одного: примирения со своей совестью. В "Макбете" разрушаются все обычные представления наши о преступлении. Злодей кажется нам героем, несмотря на то, что нас преследуют стоны и вопли его жертв. "Злая воля", то, что кажется нам самым ужасным и непонятным в жизни, для Шекспира была фикцией, той страшной маской, которую люди надевают на опасных ближних своих, чтоб иметь право травить их. И пока мы думаем о вреде, приносимом преступником, нам видна только эта маска, мы говорим лишь о злой воле. Шекспир думал о преступнике и увидел под страшной внешностью такого же человека, как и все, и в преступлении не нарочито, умышленно "злое" деяние, а лишь столкновение человеческих нужд и страстей. При таком столкновении ближние обращаются в "камни на пути", охраненные драконами - и разыгрываются страшные макбетовские трагедии, в которых стоны жертв не более ужасны, чем муки палачей, но где "злого начала", "преступной воли" и всего прочего, что так охотно приписываем мы Макбетам, - нет и следа.
  
  Лев Шестов
  
  Шекспир и его критик Брандес
  
  
  Ich hasse die lesenden Mьssiggлnger.
  
  F. Neitzche. Also sprach Zarathustra.
  
  
  I
  
  Итальянский писатель Барцелотти ставит в заслугу Тэну, что он превзошел слишком систематический позитивизм Конта гениальным психологическим анализом, силой и шириной своих теорий. В Тэне, по мнению Барцелотти, артист дополняет и часто исправляет логика и диалектика. Ничего не может лучше доказать, чем пример его гения, единство организма исторических фактов. Его задача мыслителя и артиста родилась и питалась всей современной культурой. - В этой оценке Тэна есть большая неправда. Несомненно, что задача Тэна, как и весь его душевный склад, носит на себе резкую печать современности. Но именно поэтому не артист и художник изменяют в нем систематика, а наоборот, систематик перекраивает в нем на свой лад художника и артиста. Иначе не может быть. Стремление к системе убивает свободное творчество, ставя ему заранее изготовленные тесные границы. Войти в мир человеческой души с тем, чтоб подчинить его законам, существующим для внешнего мира - значит заранее добровольно отказаться от права все видеть там и все принимать. Поэтому-то до новейшего времени искусство шло своим путем, а наука своим. Люди чувствовали, что нет возможности примирить явления внутреннего мира с явлениями внешнего и довольствовались тем, что устанавливали поддающуюся наблюдениям взаимную связь, не делая попытки решительно подчинить один мир - другому. Существовали, правда, философские системы, делавшие такого рода попытки - но они, как более или менее удачные образцы метафизических построений, имели узкое, специальное назначение и мирно дремали в библиотеках философов, не претендуя ни на широкое распространение, ни на какое бы то ни было практическое значение. Философы, вся задача которых сводилась не столько к тому, чтобы обнять жизнь, сколько к тому, чтобы принять из нее лишь годные для того, что называется на их языке "мышлением", элементы, т. е. именно те, в которых менее всего проявляется жизнь, - строили более или менее сложные философские здания, а с их трудами знакомились другие философы, как с образцами умственной оригинальности, единственно и предназначенной для того, чтобы пленять ученых. Жизнь шла своим чередом и не давала философии править собою. Люди любили, радовались, искали, страдали, возвышались, падали, плакали, - не справляясь никогда с тем, разрешается ли все это в тех толстых книгах, где собрано такое огромное количество ученых слов. И, в конце концов, сами философы вовсе и не думали о том, чтобы их книги переделали что-нибудь в жизни. Но уже в XVIII веке произошло неслыханное явление. Философы ворвались в жизнь. Книжная мудрость, именно та, которая, по-видимому, была обречена существовать an und fьr sich, как некая Ding an sich по преимуществу, как нечто, чего не только сущности, но и самого существования не мог постичь человек - эта книжная мудрость вышла к людям и овладела их умами. То, что прежде было исключительно предназначено для ученых, по своему призванию долженствовавших не жить и потому требовавших для себя специальной духовной диеты, было провозглашено лучшей пищей для всех людей, философия - с одной стороны - нашла себе блестящих, гениальных адвокатов с Вольтером во главе, а с другой стороны, она пришлась по вкусу времени, искавшему всяких взрывчатых веществ, чтобы скорее освободиться от давно всех тяготивших общественных цепей. Произошло великое событие во Франции. Отрубили голову Богу, чтоб иметь право отрубить голову королю. В то же время почти подобное же событие совершается и в Германии, но не на глазах людей, а в тиши кабинета. И кто там является палачом? Опять-таки ученый, которому, в сущности, до Бога никакого дела не было. Этот человек, про которого так метко заметил Гейне, что об истории его жизни ничего нельзя сказать, ибо у него не было ни истории, ни жизни, этот человек, ставший столь знаменитым, кенигсбергский профессор Кант, "мыслил" до тех пор, пока, по пути, в свою очередь не отрубил голову Богу. Он даже и не догадался, что это было так важно. Ему Бог помешал, он стал на пути к системе, и философ с таким же спокойствием уничтожил его, с каким создал свою "Ding an sich". И убивши Бога, он легко и беззаботно продолжал жить, т. е. мыслить до глубокой старости.
  
  Во Франции и в Германии на разные лады стали возвещать эту истину, что "Бог умер", и это, как ни странно, стало источником надежд и упований человечества. Больше всех, конечно, от этого выгадала наука. Ее дело было установить "закон причинности", а представление о Боге как о высшем существе, сознательно правящем людьми, запрещающем зло и возносящем добро, вмешивающемся в человеческую жизнь, - не мирилось с основным принципом науки. И, несомненно, Вольтер и Кант оказали огромную услугу науке. Но наука, убившая Бога, чтоб основать свой закон, уже не захотела остановиться только на этом. Она уже стала требовательна. Ей мало было Бога, ей нужен был весь человек: иначе не было полной системы. Несомненно, что систематичность ума есть верный признак духовной ограниченности, ибо она обязательно предполагает способность многого не видеть и не чувствовать и инстинктивное отвращение ко всему, нарушающему отвлеченный, т. е. мертвый порядок вещей. Но запросы на науку все возрастали, и соответственно с этим развился уже многочисленный класс ученых с типическим духовным складом, как нельзя более соответствовавшим нуждам нового европейского бога. Ученые, сознательно и бессознательно, убивали в себе все те свойства, которые мешали им в их деле, и вследствие этого наука процветала и завоевывала себе все новые области.
  
  Покончив с Богом, она принялась за нравственность. Сперва доказывалось общественное ее происхождение, ее служебное значение. Вся тысячелетняя работа духа была признана одним сплошным недоразумением; люди думали, что ищут нравственного идеала, меж тем как они просто-напросто обоготворяли случайные, выросшие на той или иной почве, при таком или ином климате и пище, общественные предрассудки. Доказательство - история, сравнительное народоведение. В разных странах, в разные времена чтились самые противоположные принципы нравственности. Приводились ссылки на понятия индийцев, римлян, дикарей, средневековых людей, первых христиан. Выходило, что каждый народ, каждая эпоха чтила свое, и новейшая наука, вместе с Пилатом, могла воскликнуть: "В чем истина?" - и ответить себе, что этой истины нет, что истина осталась вся целиком в химических приборах, ботанических коллекциях и микроскопах ученых людей. Ученые, т. е. естествоиспытатели, не говорили этого. Это за них уже говорили те люди, которые, приняв результаты научных исследований, искали подчинить им не затронутую наукой часть жизни, что было необходимо для полного торжества системы. Естествоиспытатели же, вполне довольные той законченностью, которую они находили в своих уголках, оставляли человека с его душой в покое. Они уже не верили в свои высокие слова о назначении человека - но они не утверждали и противного. По привычке они даже повторяли старые предрассудки и старые мнения, полагая, что "все это" может быть на разные лады разрешено, что "все это" точному исследованию не поддается и - главное - в непосредственном разрешении и не нуждается. Отлично можно жить и в том случае, если существование Бога и нравственности находится на подозрении. И то, и другое - и Бог, и нравственность, не меньше, чем законы, обуздывают человечество. Так пускай они себе остаются, не нужно подрывать веры в них, как это сделали во Франции с Богом в XVIII столетии, но вместе с тем следует помнить служебное назначение этих "понятий" и искать во всем лишь подтверждения общего, единого закона причинности явлений. В среде истинных ученых явилось полное равнодушие к этим вопросам, граничившее с бессознательным признанием, что рано или поздно не миновать им участи всего земного, т. е. закона причинности. Так и вышло: вышколенные наукой умы, наконец, взялись и за конечные вопросы, и Бог, вместе с нравственностью, был торжественно втиснут в цепь явлений природы. Причем Бога постигла более тяжелая участь, чем нравственность. Этой последней было разрешено продолжать свое существование, как оправдавшей свое прошлое и будущее здравыми ссылками на приносимую ею пользу. Бога же из "интеллигентного" круга изгнали совершенно и оставили его лишь для народа, недостаточно просвещенного, чтобы подчиняться такой отвлеченной силе, как "нравственные понятия". Но, по обыкновению, ученые не могли предвидеть, к чему приведут их открытия, как монах Шварц, составляя порох, не мог и думать о регулярных войсках, ложащихся ныне столь тяжким бременем на несчастные народы Европы. Ученые объяснили нравственность и большего не желали. А вышло, что они отменили ее. Объясненная нравственность вдруг потеряла всю волшебную власть свою над людьми. Тот долг, который вел людей на подвиги, пока он исходил от Бога и даже от такого удивительного повелителя, как категорический императив, вдруг, когда он оказался простым предрассудком, хотя очень полезным для общественных целей, сразу стал скучным, ненужным, холодным, унылым. А зачем повиноваться такому странному начальству? И долг постигла участь Бога, только на несколько десятилетий позже. Теперь уже и он лишился своей власти, и для человека с настоящим современным образованием границы дозволенного определяются только его собственными изменчивыми желаниями и чисто внешней возможностью.
  
  Казалось бы, на этом и покончить нужно. Но человечество живет и движется непрерывно. Бог был ложью, нравственность - тоже. Это все человек присочинил. Но не ложь ли и вся жизнь человека, не присочинил ли он и ее, и не имеет ли "научное право" на существование только то в жизни человека, что есть в ней общего с существованием внешнего мира? И этот вопрос прошел, и на него ответили утвердительно. Все, чем человек отличается от внешнего мира - все это только надстройки, пристройки, обман, видимость, фантазия. От всего этого нужно освободиться. Страсть, волнения, несчастия, радости, любовь, печаль, вера - все это придатки, наслоения, которые должны быть разрушены действием времени и его союзницы, науки.
  
  И точно, чем более прочно устанавливается закон причинности для мира внешнего, тем больше отдается во власть случая внутренний мир человека. Более того, можно прямо сказать: все, что во внешнем мире представляется как связь причины и следствия, связь, самостоятельно, независимо существующая - все это для роста, развития, для судьбы человека является случаем. Поясним примером. Кирпич сорвался с домового карниза, падает на землю - и уродует человека. Что может быть с научной точки зрения закономернее падения кирпича? Хотя мы точно и не знаем причины его падения - но мы так уверены в том, что причина была, как будто бы знали все, что произошло. Вероятно, от действия воды цемент ослабел, а затем от дуновения ветра слабо державшийся кирпич оторвался и полетел на землю. Может быть, ни вода, ни ветер не были причиной - но была такая же причина, как ветер и вода - мы в этом так прочно уверены, как только может быть уверен человек. Несомненно, падение кирпича лишь доказывает гармоничность явлений природы, торжествующий во всей вселенной закономерный порядок. Но, падая, кирпич изуродовал человека. И тут еще можно, если угодно, проследить некоторое время закономерность. Камень повредил череп, вышиб глаз, выбил несколько зубов, раздробил руку - все это по тем же неизменным законам природы. Но при этом получается еще нечто: человек изуродован. Т. е. молодое, полное жизни, надежд на будущее, веселое, прекрасное, радостное существо вдруг обращается навсегда в негодного калеку. У него нет глаза, зубов, парализована рука, поврежден мозг. Что все это такое? Почему так произошло, так случилось? Пока камень падал и расшибал по пути и другие камни - все было ясно. Пусть себе падает! Но сказать так: "Камень упал и при этом обстоятельстве уничтожен человек", сказать, что это явление состоит только из одной части, т. е. из столкновения камня с телом человека и что больше в этом явлении нет ничего - значит умышленно закрывать глаза. Ведь наоборот: погиб человек - это сущность, это главное, это требует объяснения, а то, что камень упал - есть добавочное обстоятельство. По объяснению же науки, все, что произошло с человеком - есть лишь прибавка к внешнему явлению, нечто случайное, необъяснимое, не нуждающееся в объяснении. Человек живет или не живет, радуется или страдает, падает или возвышается - все это лишь поверхность, видимость явлений: сущность же их - падение камня. Отсюда общий вывод: жизнь, внутренняя жизнь человека есть, по существу своему, нечто совершенно случайное. И это тем прочнее устанавливается, чем большие завоевания делает наука. Камень определяет собою судьбу единого человека. Много камней - и определена судьба целого народа. Почва данной страны камениста: этим одним уже заранее определена судьба заселяющего ее народа. Он будет силен или слаб, даровит или туп, труслив или храбр, добродетелен или порочен, глубокомыслен и поверхностен - в зависимости от того, под каким небом жил он, какая земля была у него, каким воздухом дышал он, какая пища, какое питье употреблялись им. И храбрость, сила, даровитость, благородство, глубокомыслие - все это будет лишь случайным выражением чисто внешних условий. Все это придаток, дополнение, все это - форма, в которой выражается природа страны. Отсюда - естественный вывод, что, подобно тому, как всякий климат, всякая пища, всякое небо, всякий воздух сами по себе взятые, одинаково хороши - то и все формы их выражения: трусливый и храбрый, умный и глупый, даровитый и бездарный, подлый и благородный человек - также равны между собой, и всякое качественное разделение людей противоречит здравому смыслу, как всякое качественное разделение объективных явлений. Сказать, например, про Брута, как сделал Шекспир: "Это был человек" столь же неосновательно, как воскликнуть, глядя на разрушившийся утес: "Это - был утес". Такой вывод дает нам наука, если распространить методы ее исследований на вопросы духовной жизни человека. Но наука этого не требует. Она изолировала внешний мир - это был ее научный прием, ее метод. Она изучила внешние явления - и открыла в них известную гармонию, которую она формулировала, как закон причинности. Но она не выдавала это за универсальную истину. Естествоиспытатели за пределы объективных явлений не выходили. Правда, привычка везде находить закон следствия и причины, в соединении с утраченной способностью ценить явления внутреннего мира, подготовила ученых, к новому, решительному шагу, к попытке все подчинить своему закону. Но не наука это сделала, а люди науки. Наука дала превосходную, имеющую ограниченное значение теорию порядка внешнего мира и назвала ее законом причины и следствия. Применение ее дало возможность человеку покорить себе самые скрытые и самые буйные силы природы. Но вышколенный системой и привыкший к победам ученый уверовал в свой метод, как в высшую истину. Жизненный инстинкт, способность чувствовать живые явления были утрачены им в школе науки. Он, научившись строго мыслить, но разучившись чувствовать жизнь во всем ее объеме, взялся судить о ней. И этот человек произнес свой приговор жизни! И этому человеку поверили люди, и его слова стали новыми заповедями!
  
  
  
  II
  
  Человек науки, ученый, по своему воспитанию, по своим привычкам, по всему складу своей души вышел из тиши своего кабинета и положил свою руку на жизнь. Это, несомненно, величайший факт из новейшей истории. Наука и ее двигатели уже не хотят только служить жизни, подчиняя ей внешний мир - они ищут перекроить жизнь сообразно тому идеалу, который они нашли там, в этом внешнем мире, где многого, что есть в нашей человеческой жизни, - нет, но где царит безмятежный покой ровного существования. Там цели нет, там смысла нет, там нет чувства восторга, там нет холода отчаяния - всего этого и не нужно. Все это следует вырвать из груди человека, чтобы возвысить его "до природы". Человеку науки это было проще всего. Он оттого и стал ученым, что меньше всего знал и ценил те именно человеческие чувства, которых "в природе" - сколько ни ищи - никогда не найдешь. Он оттого и мог сидеть целые века в своем кабинете среди костей, инструментов, приборов - "вселенной" Фауста. Он оттого столько видел в природе, что разучился видеть в человеке. Он все нивелировал, все сравнил, все пересчитал, все взвесил: теперь ему осталось объяснить человека точно таким же образом, сводя его к явлениям, поддающимся "объективному" изучению.
  
  Это "последнее слово науки" было уже на устах каждого европейца. Все готовы были произнести его, во всех уже хозяйничал ученый, изгнав "художника и артиста". Но никто не решался открыто высказаться, точно не пришло еще время или такое признание было слишком тяжело. В художественной литературе происходило мучительное брожение. С одной стороны, "мыслитель" завоевывал себе все большие и большие права, с другой стороны, загнанный "артист" - протестовал. В результате целый ряд новых поэтов с той прошедшей по душе "трещиной", которая знаменовала собой тяжелую внутреннюю борьбу. Признавая права нового бога и предчувствуя все его победы, поэты предавали его и вместе с ним всю жизнь проклятию. Мюссе во Франции, Гейне в Германии, Байрон в Англии еще в то время, когда все европейцы радовались торжеству нового начала, уже почувствовали, что из-под их ног уходит почва. О schцne Welt, du bist abscheulich! - восклицал Гейне. Мюссе с ужасом говорил: "Спокойно спишь ли ты, Вольтер, и твоя отвратительная улыбка змеится еще по твоим обнаженным костям? Твой век, говорят, был слишком молод, чтоб читать тебя; наш - пришелся бы тебе по вкусу: твои люди родились. Упало на нас то огромное здание, которое ты день и ночь подкапывал своими руками. Смерть нетерпеливо ожидала тебя целых 80 лет, пока ты ухаживал за ней; о, вы верно любили друг друга адскою любовью!" Байрон жалеет, что ему ни разу не пришлось совершить убийства. "Дорого бы я дал, чтоб испытать, какие чувства волнуют человека вслед за тем, как он совершит убийство", - говорил он и прожигал свою жизнь в безумно мучительных припадках, исполненный отвращения к самому себе и ко всем людям. Даже менее крупные поэты, как Ленау, доходили в своем отчаянии от предчувствия крушения человеческих идеалов до поразительной силы. "Das Menschenherz hat Keine Stimme in finstern Rate der Natur" Ленау звучит не менее сильно и резко, чем приведенные выше слова Гейне. Поэты, истинные художники всей силой своего существа протестовали против абсолютного господства безличной науки. Но им не удалось остановить ее победоносное шествие. Она шла все увереннее и с каждым шагом приобретала новых прозелитов. Она жила уже в сердцах "всех". И "всем" с этой наукой было хорошо. Она разрешила больший простор страстям, освободив их от религиозных и нравственных уз, а людям пока больше ничего и не нужно было. Они с радостью приняли новый дар, и прежние предрассудки жили лишь как устарелые, формы, имеющие чисто утилитарное назначение, подобно юридическим нормам или правилам приличия.
  
  И вот при этих условиях началась учено-литературная деятельность Тэна. Он осмелился резко и прямо сказать то, что было уже на устах и в душе каждого человека. Тэн сразу противопоставил "производительным силам" и "невидимым определенным законам" - "подвижную внешность истории или жизни и то яркое и ароматическое цветение, которое природа расточает на поверхности бытия"; первые лишь имеют значение и интерес, а жизнь есть лишь добавление, случайное, неважное, маленькое, никакого самостоятельного значения не имеющее. "Отказываться от поэзии, - говорил он, - нет надобности". Но "мысль должна проникнуть гораздо глубже, чем глаза". И тогда "вся драпировка, этот мрамор, эти украшения зыблются, принимают вид красивых фантомов, исчезают как дым" и мы можем "совершенно равнодушно воспроизводить равнодушные силы природы". Нужно сделать усилие, чтоб "оторваться от сложных и устарелых человеческих страстей, чтоб понять юность и божественную простоту существа, свободного от размышления и формы". Наша задача - "познать себя и окружающее". Негодовать, восторгаться, плакать - при этом не полагается даже и поэтам. "Мы давно переросли точку зрения Байрона и ближайших к нему поэтов". "Посмотрите на рождение человека, на его постепенный рост и вы перестанете проклинать его или смеяться над ним. Он такой же продукт, как и всякая вещь"... "То, что мы принимали за отступление от формы - есть, наоборот, форма; что нам казалось нарушением закона - есть исполнение его. Материалами для человеческого рассудка и добродетели служат животные инстинкты и образы, совершенно так, как живые формы имеют орудиями своими законы, как органические материи получают свои элeменты из минеральных веществ. Что же удивительного, если элементы бытия, подобно элементам количества, получают из самой природы своей непреложные законы, которые распределяют и ограничивают их известным родом и известным порядком формаций? Статочное ли дело, чтобы кто-нибудь стал негодовать против геометрии? А тем более против живой геометрии?"<<1>> Все это в переводе на конкретный язык значит: недавно был уличен кладбищенский сторож в осквернении трупов. Но не ужасайтесь: сумма углов в треугольнике равняется двум прямым. Недавно у такого-то убили на войне единственного сына. Не беда: ломаная больше прямой. В России несколько лет тому назад был голод. Это совершенно разумно, ибо людям нечего было есть, а в таких случаях, по непреложным законам природы, они должны обязательно истощаться. Мюссе в таких случаях восклицает: "Молитва замирает на устах", Байрон произносит свое страшное проклятие: "Собаки или люди", Гейне бросает лиру и берет в руки палку, а ученый, глядя на все это, убежден, что это только "цветение на поверхности бытия" (яркое или ароматическое?). Очевидно, Барцелотти был несправедлив к Тэну, когда утверждал, что в нем художник "дополняет и исправляет" мыслителя. Наоборот, в Тэне мыслитель потому только и получил такое резко выраженное проявление, что не встретил протеста в художнике. Вообще, не дело типического человека "дополнять и исправлять", т. е. замазывать естественные трещины системы. Тэн красноречив и потому считается художником. Но это - большое недоразумение. Весь пафос его, весь пыл его увлечения складывается пред алтарем того бога, которому никогда ни один художник не молился. Он говорит о красоте, а вы чувствуете, что он поет гимн "причине и следствию"; да он и не скрывает этого. Напротив, он словно умышленно везде подчеркивает то обстоятельство, что можно вдохновенно простирать руки к началам Евклида и говорить тем разнообразным и блестящим языком, который кажется "совершенно художественным". Но вы видите, что он ни об одном жизненном явлении не может говорить, если предварительно не умертвит его. Он словно владеет даром того мифического царя, которому дано было своим прикосновением все обращать в золото. Но как золото ни красиво - оно мертво, и золотые изделия никогда не сравняются с живыми красотами истинной поэзии. Но иначе быть не может, середины - нет. Ученый должен либо убить жизнь и принять ее в область своего ведения, либо отказаться от универсальных попыток - по крайней мере при современном состоянии науки. Первое решение напрашивается само собою: весь духовный склад ученого таков, что ему вовсе и не трудно убить жизнь. Он ничем не жертвует. Наши муки, волнения, радости для него не существуют; он ничего этого не знал, либо знал в такой слабой степени, что ему ничего не стоит отказаться от этого. И для него убить жизнь - это праздник. То, над чем рыдают истинные "артисты", т. е. люди прежде всего наиболее глубоко и сильно чувствующие, - то ему кажется настолько ничтожным, что иного названия, чем "цветение на поверхности", он для него не находит. В его глазах все это столь незначительно, что оно вовсе и не может помешать системе. Это песчинка на земном шаре, которая никакого влияния на его форму иметь не может. Поэтому Тэн с пренебрежением относится ко всему содержанию новой лирики. По его мнению, поэты зацепились за эту ничтожную видимость и из-за такой мелочи потеряли душевное равновесие. Байрон - это "разъяренный бык, попавший в зеркальный магазин". Не лучше и другие поэты. "Что кроется под хорошенькими атласными листочками современной поэмы?" - спрашивает Тэн. - "Современный поэт - человек вроде Альфреда Мюссе, Гюго, Ламартина или Гейне, учившийся в школе или путешествовавший, носящий черную пару и перчатки, благосклонно принимаемый дамами, отвешивающий по вечерам полсотни поклонов и произносящий два десятка бонму, а по утрам читающий газеты; живет он обыкновенно во втором этаже; он не слишком весел, ибо у него - нервы, но больше всего потому, что при господстве грубой демократии, среди которой мы задыхаемся, уменьшение престижа официальных властей возвысило его значение, а вместе с тем и претензии, а сверх того еще и потому, что тонкость его чувств дает ему повод считать себя Богом".<<2>> Это "мысль, проникшая глубже, чем глаза"?! Но не наоборот ли? Не применимы ли сюда слова Гамлета: "Какой же черный демон толкнул тебя, играя в эти жмурки? Глаза без рук, рука без зрения и слуха не промахнулася бы так жестоко". Отбросьте на минуту стремление подвести Гейне, Гюго, Мюссе под категорию, - чем тогда покажется вам искусство видеть в лучших поэтах нового времени лишь обиженных претендентов и счастливых кавалеров? Это Гейне, написавший "Сумерки богов", "Вавилонскую скорбь", "Атту Тролль", "Флорентийские ночи"! Это Мюссе, автор "Ролла", "Стансов к Молибран", "Надежды на Бога", "Исповеди сына века"! А между тем, Тэн говорит совершенно искренне. Он больше в них и не видит. Весь Байрон представляется ему одним сплошным недоразумением. Все бешеные порывы этой неукротимой натуры кажутся Тэну праздными протестами против геометрии и треугольников и сводятся к подвигам разъяренного быка в зеркальном магазине. И с точки зрения науки - критик прав. И Гейне, и Мюссе, и Байрон как "явления", как продукты "равнодушных" законов природы - бессмысленны. Они словно хотят быть большими католиками, чем папа. Если "природа" равно довольна Байроном и кладбищенским сторожем, Гейне и убийцей, Мюссе и умирающим с голоду русским мужиком, то поэтические исступления, слезы, мольбы, протесты - никому не нужны, смешны. Живите и познавайте, вы сами - только "цветение"! Навешивайте ярлыки, нашивайте номера на все, что вы видите, как делает наука. На ее ярлыках латинские слова, ее номера - цифры. Вы можете употреблять разнообразные слова: "дивный, божественный, святой, поэтический". Но не забывайте, что они значат не более, чем перпендикуляр или проекция.
  
  Мы уже говорили, что Тэн лишь формулировал то, к чему пришли "все в Европе". До него, задолго до него, наука своими заключениями поселила ужас в рядах наиболее отзывчивых людей, и этот ужас нашел себе выражение в тех "meditations", которые были так запросто сброшены с пути исследования Тэном. Но большинство людей отнеслось очень равнодушно к новым идеям. Ни костяная улыбка Вольтера, ни сомнения Гейне, ни бури Байрона не касались их. Идеи принесли им пока лишь некоторые удобства, разрешив снять с себя маску лицемерия, которой прежде приходилось прикрывать маленькие житейские радости. Пока "цветение" не знало иных красок, кроме светлых, все шло превосходно. Но проходило время; "дети века" поистратили свои силенки, маленькие радости стали им недоступны, на "поверхности бытия" стали являться мрачные, темные краски. Тогда пронесся по всей Европе страшный стон... Пока было весело, причина и следствие все объясняли; с ними было лучше, чем с Богом, ибо они никогда не корили. Но каково жить с ними в горе? Когда несчастия одно за другим обрушаются на человека, когда бедность, болезни, обиды сменяют богатство, здоровье, власть? Каково Иову, покрытому струпьями, лежать на навозе с страшными воспоминаниями о гибели всех близких? Каково ему, когда единственным ответом на его жалобы являются рассуждения о кирпиче, сорвавшемся вследствие дождя? Для ученых Иов был - пациент, страдающий проказой, то есть неизлечимой болезнью; для них же он был пролетарием, то есть лишившимся имущества - и бездетным человеком. А когда он произносил свои неистовые слова: "Если бы взвешена была горесть моя и вместе страдание мое на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее" и "дух мой смущен, мои дни угасают, гробы предо мною" - это относили к категории цветения, то есть к явлению, не требующему объяснения, сопровождающему падение кирпича. Это была черная радуга, некое "ничто", прибавленное к каплям и лучам солнца. Иов нашел успокоение в Боге. Но наши Иовы нигде не находили успокоения. Послушайте их, прочтите Метерлинка. Что такое его "слепые", l'intruse, смерть Тентажиля, как не история Иова, рассказанная человеком, верующим в универсальность причины и следствия? Что такое "одиночество" Мопассана? Но у Тэна детей не отнимали, проказой он не болел. Он был блестящим, гениальным ученым, его произведения расходились в несчетном количестве экземпляров, и он не только оставался равнодушным, видя, как при господстве причины и следствия, т. е. обязательной гармонии во внешнем мире, жизнь человека отдается во власть случая - он торжествовал по поводу своего ученого открытия. Какой дар принес он человечеству - прометееву искру или ящик Пандоры - ему было все равно. Да ведь и не он этот дар принес: человечество само отыскало его.
  
  "Долго еще будут люди испытывать дрожь сочувствия при звуках рыданий великих поэтов. Долго еще будут они негодовать на судьбу, которая открывает их стремлениям карьеру бесконечного протяжения для того, чтобы раздробить их в двух шагах от входа о незамеченный камень. Долго еще будут они наталкиваться на необходимость, которую они должны были принять за закон", - пишет Тэн. То есть, долго еще будут гибнуть сотни тысяч, миллионы людей, как гибли до сих пор вследствие чисто внешних условий, долго будут еще на земле царствовать все то зло и весь тот ужас, о котором передает нам история человечества - от самых отдаленных дней до нового времени, - но это есть лишь естественный результат столкновения с необходимостью. Поэты плачут, мы вторим их рыданиям, видя, как уродует это нечто - "необходимость" - жизнь целых поколений людей. Но ученый не понимает такого отношения. Зачем возмущаться против живой геометрии? "Наоборот, кто не чувствует восторженного удивления при виде колоссальных сил, находящихся в самом сердце всего существующего, которые беспрерывно гонят кровь по членам старого мира, распределяют массу соков по бесконечной сети артерий и раскидывают на поверхности вечный цвет юности и красоты? Наконец, кто не почувствует себя выше и чище при открытии, что этот ряд законов примыкает к ряду форм, что материя переходит постепенно в мысль, что природа заканчивается разумом и что идеал, около которого вращаются после стольких заблуждений все человеческие стремления, есть та же самая конечная цель, ввиду которой работают, невзирая ни на какие препятствия, все силы вселенной?"<<3>> Пусть явится с этим исполненным пафоса блестящим красноречием к лежащему на навозе Иову современный ученый. Если "молитва замирает на устах", - то что же будет с этими тонкими обобщениями? Но наука не чувствует, что в нашем мире "il y a tant d'йlйments si peu d'accord", она не знает внутреннего противоречия. Ей ясно, что тигр и паук это не одно и то же, что металл отличается от газа, и она устанавливает свою классификацию. Но всю жизнь она обняла одним понятием цветения и не чувствует в ней элементов, которые для всякого неученого так очевидно противоположны между собой. Единство, безличное внешнего мира она навязала и внутреннему, и восторгается тем, что "материя переходит постепенно в мысль", полагая, что от этого слова "постепенно" мысль, постигающая материю, подчинится законам материи. Все вековые муки человечества отброшены, как не требующие объяснения, как не составляющие для ученого "категории". Он не видит причины, в силу которой понятие "отчаяние" предъявляет право на объяснение; он не знает, зачем "преступление" требует себе "предиката", не заключающегося в понятии хотя бы металла или перпендикуляра. Он не чувствует, что есть зло, с которым созерцание единства сил природы никогда не примирит человека. Он говорит о красоте - потому лишь, что она не мешает общей теории, как понятное для него заключительное звено развития. Если бы он понял, что и она требует себе предиката, не заключающегося в скале, он бы и ее отверг. Да в сущности он так и поступил: для него искусство лишь "равнодушное изображение равнодушных сил природы". Всю совокупность наших отношений к явлениям, всю нашу способность ценить, то есть любить и ненавидеть - ученый прежде всего отверг и тем открыл новое обширное поле для завоеваний науки: человеческую жизнь. Наука "принялась за изучение души, вооруженная самыми точными и всепроникающими инструментами, верность которых была доказана трехсотлетним опытом".
  
  Мы видели, как при помощи этих точных и всепроникающих инструментов ученый сбросил с пути Мюссе, Гейне и Байрона. Но пред ним стал Шекспир. Надо было пригнуть этого гиганта, надо было сгладить то место жизни, где высилась эта колоссальная вершина человеческого гения, чтобы дать простор легкому движению мысли. Нужно было его "рыкающих львов", Болингброков и Норфолков, его рыдающих Лиров, безумствующих Гамлетов, восторженных Ромео, могучих Ричардов, трогательных в своем кротком величии Дездемон и Корделий, бесстрашно идущих к своему идеалу Брутов втиснуть в цепь явлений. Всю эту глубокую, обширную жизнь нужно было пересмотреть и отметить ее лишь как добавочное к борьбе сил природы цветение. И Тэн не отступил пред этой задачей. Все с тем же стремительным пафосом он, следя за судьбами шекспировских героев, поет гимн собственному идеалу. В заключении к статье о Шекспире, непосредственно вслед за целым рядом слов, исполненных, по-видимому, неподдельного восторга пред художественным творчеством величайшего из поэтов, вы читаете такое примечание: "Один и тот же закон, как для органического, так и для нравственного мира. Это то, что Жоффруа Сент-Илер называет единством композиции", - и видите, если раньше не успели догадаться, что пафос всецело относится не к Шекспиру, а все к тому же "закону", и что драпировка, мрамор украшения давно повалились, исчезли как дым, что "мысль видит глубже, чем глаза". И точно - мысль видела что-то, но глаза - ничего. Если глаза могут обессилить мысль, то, конечно, и мысль умеет ослепить глаза. Вот заключение Тэна к Гамлету: "Если бы Шекспир писал психологию, он сказал бы вместе с Эскиролем: человек есть нервная машина, управляемая темпераментом, расположенная к галлюцинациям, увлекаемая не знающими узды страстями, неразумная по существу своему, смесь животного и поэта, имеющая вместо разума - пыль; воображение - ее единственная опора и руководитель; и случай ведет человека сквозь очень определенные и самые сложные обстоятельства к горю, преступлению, безумию, смерти".<<4>> Совершенно так, как в органическом мире, если бы не горе, преступление, безумие и смерть. Но для ученого эти слова ничего не значат; они так ничтожны, что явление, имеющее их своими предикатами, не смеет претендовать на особую категорию. Слово "случай", которому так строго воспрещено показываться, когда речь идет об объективных явлениях (ибо "случай" говорится тогда, когда ясно, что объяснения не нужно) - здесь, именно здесь на своем месте. И не думайте, что Тэн не следит за перипетиями гамлетовской трагедии. "Понимаете ли вы, - восклицает критик, - что когда он произносит эти слова (приводятся слова Гамлета), его зубы стучат, колени подгибаются, он бледен, как рубашка?.. Отныне Гамлет говорит, как будто он подвержен непрерывным нервным припадкам"... И дальше: "Гамлет - это Шекспир, и в заключение длинной галереи нарисованных им лиц Шекспир изобразил самого себя, и это самый глубокий из его образов". И для разъяснения внутреннего мира Шекспира ученому вполне достаточно таких слов, как "галлюцинация", "экзальтация", "мономания", "безумие". А вот и приговор: приводятся рассуждения Гамлета над черепом Йорика и говорится: "Когда человек доходит до такого состояния, остается одно: умереть". История Гамлета, как и Макбета, есть "рассказ о нравственном отравлении". И это - все. Навешаны ярлыки, подписан смертный приговор и дело считается оконченным: для торжества Сент-Илера больше и не нужно. Этого Гамлета, по Тэну - самого Шекспира, у которого "зубы стучат", "колени подгибаются", который "бледен, как рубашка" - смели двумя парами слов: "нравственное отравление" и "нервные припадки" и убрали из ученого кабинета, как случай, не требующий объяснения. И таков - весь Шекспир в глазах Тэна; вся изображенная поэтом жизнь может быть непосредственно подведена к "законам, которые примыкают к ряду форм", и к материи, "постепенно переходящей в мысль". Он глядел на шекспировскую жизнь - и ничего не увидел: он знает, что ее полагается описывать сильными словами, ибо Шекспир - сын беспокойного Возрождения. И эти слова кишмя кишат в его статье. Метафоры нагромождаются на метафоры, весь французский словарь к услугам ученого. И все-таки вы с изумлением говорите: "Слова, слова, слова". Прочтите его замечание о Лире: чего тут нет на нескольких строчках! И "страшный вид прогрессирующего безумия", и "нечеловеческие страдания" - все, что хотите. И тем не менее, для ученого - это лишь цветение на поверхности, а не категория. В таком роде все: и комедии, и трагедии Шекспира представляются необычайно резко, сильно, необузданно написанными, но суть лишь "дополнение", вся обрисованная им жизнь есть "ничто", объяснения не требующее, подобно тому, как мертвец для леди Макбет - только картина. И закон для человеческой жизни - случай.
  
  И это есть настоящая "научная" критика. Тэну мало изгнать мораль и Бога из жизни (Шекспиру он приписывает такое же понимание жизни: где возможно, критик старательно "обосновывает" это) - ему нужно у жизни отнять самостоятельное значение. Не жизнь, а существование требует объяснения. То, что мы называем жизнью, есть видимость, и все же при этом не нужно отказываться от поэзии и по-прежнему можно употреблять весь созданный человечеством арсенал высоких и святых слов. "Мы можем, - кончает он свою статью о Шекспире, - сказать ему вместе с Дездемоной: мы тебя так любим, ибо ты много чувствовал и страдал". И все-таки тебе, как Гамлету, остается только умереть?
  
  Итак, наша жизнь есть лишь "цветение на поверхности", и это должно нас приводить в восторг, хотя мы и отданы в добычу "случаю". Жизнь есть добавление к развившейся материи, и "в подобном мировоззрении заключается новая нравственность, новая политика, новая религия"; назначение науки - проповедь этого мировоззрения.
  
  Так сказан Тэн. И его объяснение Шекспира было признано "гениальным". Правда, многие из писателей указывали на его "односторонность" - те, которые не считали (как это сделал Барцелотти), что он отдал достаточную дань "художественности" (кроме художественности ничто уже не смело предъявлять свои права, даже "нравственность") тем, что писал столь блестяще и красноречиво. Так С.-Бев упрекал его за исключительно научную тенденцию. Брандес называет его гениальным, но "односторонним". По заслугам оценил Тэна лишь один Фридрих Ницше, назвавший его без всяких ограничений "величайшим историком нашего времени". Больше Ницше ничего не прибавил. Но кому хоть немного знаком духовный склад этого оригинальнейшего и несчастнейшего из новых писателей, тот поймет, что именно "ученого", "познающего", восторгавшегося пред бескачественным существованием и ценил в нем Ницше, всю жизнь свою употребивший на то, чтоб уверить других, что так нужно и что он сам так делает. Но большинство оставило в резерве некоторую качественность, чтоб не только блестяще говорить и познавать, но чтобы и на самом деле забавляться маленькими радостями жизни. По науке выходило, что Тэн прав, но осуществлять его идеалы предоставили дальнейшим поколениям - те, которые еще могли радоваться.
  
  Те же, которые не могли "радоваться", как мы сказали, с отчаянием и проклятием приняли за единственный закон для человеческой жизни - случай. Это люди из серии Метерлинка.
  
  Но нашлась еще одна категория - самая распространенная.
  
  Вместе с Тэном она признает абсолютное значение кирпича. Но восторги науки перед кирпичом она не разделяет. Наоборот - вместе с Метерлинком она его называет "слепой судьбой", разрешает по поводу его огорчаться, рисовать черепа, кости и трупы. Но в отчаяние приходить ей не хочется. И восторг, и отчаяние не подходят к делу. Восторг - неуместен, а отчаяние - слишком тяжелое чувство. Самое правильное отношение к управляющему нашей жизнью кирпичу - это грустное недоумение. Оно доказывает тонкое, "художественное" понимание и многосторонность, с ним соединяющуюся, и затем, все-таки, не отдает человека во власть безумию отчаяния. К этой категории люди особенно охотно примыкают: она дает право на принадлежность к духовной аристократии. И, главное, к такой аристократии - которая ни к чему не обязывает.
  
  В таком духе написана вышедшая недавно на немецком языке книга Георга Брандеса "Вильям Шекспир".
  
  
  
  III
  
  Это огромная книга в 1000 страниц. Ее задача выяснить мировоззрение Шекспира и поставить его в связь с событиями из жизни великого драматурга. Брандеса возмущает, что в последнее время "горсть полуобразованных людей", "кучка плохих дилетантов в Европе и Америке дерзнула посягнуть на право Шекспира называться автором" известных под его именем произведений. Критик протестует против того, что "другому приписывают честь, принадлежащую гению Шекспира". Речь здесь идет о так называемой бэконовской теории. Несомненно, подстановка, которую изобрели "плохие дилетанты" не может быть названа удачной. Бэкона очень трудно представить себе автором "Ромео и Джульетты", "Гамлета", "Лира". Но что совершенно упущено из виду Брандесом, чего он знать не хочет и что знать очень следовало бы, в особенности ему - мнения этой горсти "полуобразованных людей" имеют свои - и важные - основания. Дошедшие до нас или, вернее, добытые ценой невероятных усилий английскими исследователями биографические сведения о Шекспире лишают нас всякой возможности хоть сколько-нибудь связать жизнь великого поэта с его литературной деятельностью. При полнейшей готовности обобщать даже самые незначительные факты, при решительности в заключениях, даже той, которую проявляет сам Брандес, приходится признаться, что писательская деятельность Шекспира непонятным, невероятным даже образом отделена от условий, в которых он жил и воспитывался. Мы знаем, что он учился всего лишь до 14 лет. В этом возрасте отец принужден был взять мальчика из школы, так как его денежные дела настолько расстроились, что об обучении сына нечего было и думать. И вот с 14 лет до 21 года молодой Вильям не то является подручным у своего отца-мясника, не то служит клерком в конторе адвоката. За это время он успевает жениться на неграмотной крестьянской девушке и настолько скомпрометировать себя браконьерством, что ему приходится покинуть Стратфорд и бежать в Лондон. Денежные дела отца приходят к этому же периоду в окончательное расстройство. В 1585 году - Шекспир уже в Лондоне: стережет лошадей знатных посетителей театра. Через некоторое время он начинает исполнять кое-какие роли в представлениях, а в 1588-89 году мы имеем уже его первые драматические опыты - не только "Тита Андроника", в котором многие видят лишь местами "руку" Шекспира, но и "Комедию ошибок", "Бесплодные усилия любви", принадлежащие уже несомненно его перу. Последнее произведение, как самое раннее, причисляется критикой и к самым незначащим. И несмотря на то, все-таки непонятно, как учившийся лишь до 14 лет человек мог написать "Бесплодные усилия любви". Как бы всеобъемлющ ни был гений писателя - он все же нуждается в известном развитии. И следы несомненного законченного общего образования явны для всякого в каждой строке этой пьесы. Вы не откроете в ней ученого Бэкона. Но для стратфордского юноши, еще недавно бывшего подручным в лавке мясника, переписывавшего в конторе бессодержательные бумаги, стерегшего лошадей у подъезда театра - такая свобода в обращении с лучшим литературным языком, та легкость, с которою поэт касается труднейших вопросов, та смелость, с которой он осмеивает тогда модную манеру изысканной речи (эвфуизм) - безусловно загадочны. Приведем небольшой пример из того места, которое не было подвергнуто переделке при постановке пьесы в 1597 году пред Елизаветой:
   Бирон... Любовь дает глазам
   Чудесную способность прозреванья;
   Влюбленный глаз способен ослепить
   Орлиный глаз; влюбленный слух услышит
   Слабейший звук, невнятный для ушей
   Опасливого вора; осязанье
   Влюбленного чувствительней, нежней,
   Чем нежный рог улитки; вкус влюбленный
   Изящен так, что Бахус гастроном
   В сравненьи с ним - обжора грубый. То же
   И в доблести: любовь, как Геркулес
   На самый верх деревьев гесперидских
   Взбирается без устали. Любовь
   Умна, как сфинкс, чудесно гармонична,
   Как лира Аполлона. Чуть любовь
   Заговорит - все боги начинают
   Гармонией баюкать небеса.
   На всей земле не встретите поэта,
   Дерзнувшего приняться за перо,
   Не омокнув его сперва в прекрасных
   Слезах любви; зато как мощно он
   Своим стихом пленяет слух суровый,
   Как перед ним в смирении тиран
   Склоняется.
  Все это говорится в доказательство того, что не нужно отдаваться науке, что не наука, а "женские глаза - тот мир, та книга, тот рассадник познания, откуда Прометей извлек огонь". Юноша-поэт, скромный клерк Стратфорда, не успев еще прочно основаться в качестве второстепенного актера - позволяет себе так беспечно и легко нападать на науку, недостаточное знакомство с которой должно было бы внушить ему робкое благоговение пред ней. И послушайте, как свободно он говорит о ней: почти как Мефистофель у Гете, с той лишь разницей, что Бирон у Шекспира все же оставляет за наукой некоторое значение. Но она нисколько не импонирует ему, ни на волос не смущает его. И какой превосходный язык уже слышен! Слова повинуются автору, точно солдаты опытному полководцу. А всего три года, как Шекспир в Лондоне. И за это время, в качестве незначительного актера, он еще нигде не бывал, ничего, кроме театра, не видал. Да и в театре он, по-видимому, не столько был актером, сколько занимался чем-то посторонним: даже и впоследствии он не исполнял значительных ролей - в "Гамлете" он исполнял роль тени отца, в "Как вам это понравится" - старика Адама. И в течение столь короткого времени он успел настолько освоиться с труднейшими вопросами жизни, чтобы не подражать в робком благоговении другим, а смело выступать со своим мнением, судить! При дворе, в лучшем обществе задает еще тон "Эвфуэс" Лили, - а Шекспир смеется над изысканной высокопарностью, которая ему, если бы он был так мало подготовлен, казалась бы недосягаемым идеалом стилистической красоты. Он превосходно владеет модным языком, умеет говорить отборнейшими перлами напыщенности - и смеется во всей пьесе над "эвфуизмом". Прочтите письмо Армадо к королю, к Жакнетте (попавшее к принцессе), и вы скажете, что все это написано истинным виртуозом высокого слога. Откуда взялось бы к Шекспиру и такое знание приемов искусственной речи, и такое тонкое понимание ее смешных сторон?! Армадо дает Башке три пятака и говорит: "Вот тебе ретрибуция". Шут, по его уходе, восклицает: "Посмотрим теперь на его ретрибуцию! Ретрибуция! О, это латинское слово, которое означает три пятака. Три пятака - ретрибуция! "Что стоит эта лента?" - Пятак. "Нет, я вам дам ретрибуцию". Вот она штука какая, ретрибуция! Чудеснейшее слово - лучше не придумаешь. С этих пор не буду ничего ни покупать, ни продавать без этого слова". Потом Бирон дает ему денег и говорит: "А вот тебе за труд твой гонорарий". - Гонорарий! Восклицает Башка. - О милый гонорарий! Это лучше, чем ретрибуция, на одиннадцать с половиною пятаков лучше". Мы привели лишь эти два небольших отрывка, но во всю пьесу вплетена насмешка над модным обычаем высокопарной речи. За Армадо, словно тень, ходит его маленький паж и высмеивает каждое высокое слово своего господина. Священник и учитель забавляют нас тем же, чем и Армадо. И всему этому противопоставлено живое, естественное остроумие другой группы лиц - принцессы и сопровождающих ее дам и короля с товарищами. Их шаловливая, непритязательная молодая веселость, быть может, тоже еще не совсем свободная от литературных украшений - наряду с неуклюжей и неповоротливой затейливостью ученых Армадо - есть смелый вызов прочной традиции и в устах неучившегося юноши актера совершенно немыслим.
  
  Мы остановились несколько подробнее на этой пьесе, ибо из нее как нельзя лучше видно, на какие трудности мы наталкиваемся при первой же попытке связать жизнь Шекспира с его литературной деятельностью. Очевидно, что эта интеллигентность, эта легкая свобода языка, которая уже в первых комедиях (и в "Комедии ошибок") так поражает нас, эта смелая решительность говорить по-своему обо всем не могла не корениться в долговременной привычке к обращению со всеми этими вопросами. Наука и литература были постоянной сферой этого человека, который так писал о таких вещах. Никакой гений в данном случае не заменит человеку подготовки. В течение трех лет, проведенных Шекспиром в Лондоне среди материальных забот, обязательной работы, да добровольного бражничанья и повесничанья (это факты, установленные биографами Шекспира), где было юноше, даже гениальному, успеть настолько отшлифоваться духовно? На пьесе следов труда и размышления не видно. Все в ней плоды инстинктивного воспринимания и инстинктивной реакции. Автор "Бесплодных усилий любви" не задумывался над вопросами о науке, о языке, о любви. Он воспринимал впечатления и передавал их такими, какими они в нем отражались. Но сколько нужно было воспринять, чтоб из отрывочных впечатлений составилась цельная картина! Как нужно было быть подготовленным, чтоб впечатления не пропали даром! Поэтому мы и утверждаем, что первые пьесы Шекспира приводят к тому заключению, что известные из жизни поэта факты не объясняют его творчества, более того, находятся в очевидной противоположности с тем, что говорят нам о нем его литературные произведения. Но если мы на пороге к обзору жизни Шекспира становимся в тупик, то дальше - мы не найдем большей ясности. Как теперь непонятно нам начало литературной его деятельности, так после нам будет непонятна внезапная перемена, происшедшая в его настроении, которая так резко отразилась на характере его произведений. Брандес добрую треть своей книги посвящает всякого рода изысканиям по поводу биографии поэта: догадывается, соображает, строит гипотезы. И все его догадки в конце концов - бесполезный труд. Англичане целые горы бумаги исписали по поводу Шекспира. Они скупили все вещи, имеющие хоть малейшее отношение к нему. И тем не менее - жизнь поэта осталась для нас тайной. Единственный прочный результат, к которому привели их исследования - это хронологические даты для его произведений.
  
  Это очень многое выясняет. Но сверх этого мы не имеем никаких данных для суждения о переживаниях Шекспира. Мы знаем, что в таком-то году умер у него сын, в таком-то году - отец, в таком-то году - мать, знаем, что покровители его, Эссекс и Саутхемптон, судились и были приговорены в таком-то году; по сонетам мы догадываемся, что автор их был влюблен в какую-то женщину, добродетель которой не соответствовала ее красоте, что она покинула его и отняла у него друга; знаем еще, что он очень хлопотал о материальных делах и, к великому удовольствию Брандеса, занимался даже ростовщичеством; что за три года до смерти он покинул Лондон и переселился на родину, где он не писал ничего, и что оставил он очень подробное завещание обо всем, что имело отношение к его имуществу, но что в этом завещании о драмах своих он не обмолвился ни одним словом, и что изданы были они много лет после его смерти друзьями. Еще знаем мы несколько забавных анекдотов, да еще, пожалуй, что в рукописях его не было помарок и что написаны были они каллиграфически. Вот весь биографический материал. Брандес растасовывает его очень сложным образом и приобщает его к тем или иным пьесам Шекспира. Но, повторяем, - это бесполезный труд, заранее обреченный на безрезультатность. Все в этой биографии странно и непонятно. Мы говорили уже о литературных дебютах Шекспира. Скажем несколько слов о последних годах его деятельности, которая также поражает нас своею странностью. Чего только не придумывает Брандес, чтобы объяснить добровольное отречение Шекспира от литературы! Он, повторяя Тэна, даже на Вольтера ссылается и говорит, что "самое мудрое и глубокое замечание в его "Кандиде" - это: "Il faut cultiver notre jardin". "Эта мысль, - говорит критик, - напевала свою болезненную, бедную мелодию в душе Шекспира",<<5>> когда он покидал Лондон. Между прочим, в таком жалобном тоне у Брандеса исписаны сотни страниц, будто бы о Шекспире пристало говорить так. Но об этом речь впереди. Вероятно, читателю ссылка на "Кандида" не объяснит ничего. В 49 лет здоровый, крепкий, гениальный человек удаляется на покой и три года ничего не пишет - все возделывает свой сад. И затем, что еще страннее - обладая большими средствами, не издает своих произведений и, оставляя очень подробное завещание, ни слова не говорит в нем об их издании, зная отлично, что его дочери, из которых одна была неграмотна, наверное, не станут заботиться о его литературном имени. Брандес же не смущается этим обстоятельством. Критику кажется, что оно как нельзя более согласуется с "суверенным (!) пренебрежением Шекспира к славе". Если нет специальной необходимости "объяснить все" - то il faut cultiver notre jardin, и суверенное пренебрежение не сойдет даже за гипотезу. Несомненно, что начало и конец жизни Шекспира необычайно загадочны. Как мог он так внезапно овладеть тайной "волшебного жезла" и отчего он так неожиданно разбил его - мы не знаем и, надо думать, не узнаем никогда. Догадки вроде тех, которые нам приводит; Брандес, способны своей искусственностью лишь укрепить убеждение, что объяснения и быть не может, что примирить установленные биографами факты с тем представлением о Шекспире, которое мы выносим из знакомства с его произведениями, решительно невозможно.
  
  Остановимся еще на некоторых важных пунктах биографии Шекспира в изображении Брандеса. Датский критик, пересмотрев сохранившуюся шекспировскую корреспонденцию и различного рода деловые бумаги, приходит к следующим выводам:
  
  1) "Вся эта переписка с достаточной ясностью указывает, что Шекспир не разделял господствовавшего среди его современников официального отвращения к процентам, хотя в "Венецианском купце" этой чертой так живо противопоставляется Шейлок Антонию";<<6>>
  
  2) "Когда Шекспир заставляет своего Гамлета произнести над раскрытой могилой Офелии эти слова (приводятся слова Гамлета) - то весьма вероятно, что поэт имел в виду самого себя".<<7>>
  
  И еще, приводя слова Шейлока, обращенные к Антонию: "Вот тот дурак, который раздает даром свои деньги", - Брандес говорит: "Но сам Шекспир не принадлежал к такого рода дуракам. Он придал Антонию идеальность (!), которая ему была недоступна и не соблазняла его к подражанию".<<8>>
  
  Брандес с наслаждением копается в давно уже известных документах и, преувеличивая немного их значение, подбавив от себя немножко "гипотез", добивается желанного результата. У него выходит, что Шекспир отдавал деньги на проценты, занимался откупами, скупал земли, сутяжничал - в ту пору, когда создавал своих Готсперов, Шейлоков, Генрихов и т. д. Брандесу это нравится, как лучшее доказательство, что "художественной натуре" все можно, что художественность относится к той счастливой, изобретенной новым временем "noblesse", которая ни к чему человека не обязывает. Но для читателя, хоть немного знакомого с великим английским поэтом, соображения Брандеса ничего не принесут. Шекспир-ростовщик, сутяга покажется ему такой же невероятностью, как и Шекспир-разбойник или Шекспир-кровосмеситель.
  
  Наконец, что важнее всего, биографические данные совершенно не объясняют нам одного из крупнейших явлений в литературном творчестве поэта. Деятельность Шекспира делят на три периода, необыкновенно резко отличающихся один от другого. В особенности поражает нас разница между первым, заканчивающимся "Двенадцатой ночью", и вторым, начинающимся "Юлием Цезарем" и "Гамлетом". Гранью между ними является приблизительно 1601 год. В эту эпоху пред Шекспиром возникли самые трудные и глубокие жизненные вопросы. От легкого, божественного смеха, от поэзии любви и радости он переходит к созданию величайших трагедий, когда-либо выходивших из-под пера писателя. Исторические хроники, большей частью законченные еще до 1601 года, т. е. в течение первого периода - полны огромного драматического напряжения. Еще в трилогии Генриха VI мы встречаемся с мрачными и тяжелыми сценами той исторической полосы, которая называется красивым именем войны Белой и Алой розы. В этих пьесах, в особенности в позднейших - Ричард III, Генрих IV, Генрих V, Шекспир в своем творчестве поднимается до поразительной высоты. Он рисует самые сложные и самые разнообразные характеры с искусством, равного которому новая литература еще не знает. Целая вереница лиц, своеобразных, не похожих друг на друга, проходит пред нами, точно в художественной галерее. Болингорок, Перси, Ричард II, Ричард III, Генрих V, Генрих VI, Фальстаф, Фальконбридж, Елизавета, Маргарита, леди Анна и т. д., без конца, от женщин и детей до шутов и королей, кроткие и кровожадные, мстительные и спокойные, мрачные и бесконечно веселые, умные и тупые: они представляют собою всю жизнь. Понять и обрисовать их - в этом задача Шекспира. И он блестяще выполняет ее. Но отношение поэта к своей задаче во втором периоде является уже совершенно иным. Многие критики утверждают, что во всех произведениях Шекспира чувствуется одно убеждение много вглядывавшегося в жизнь гениального человека: каждый из нас - есть творец своей собственной судьбы. Горе или счастье встретил человек на жизненном пути, удачу или неудачу, славу или позор - все, говорят эти критики, есть следствие его характера, его душевного склада - все, следовательно, есть дело его собственных рук. Этот упрощенный вывод жизненной мудрости напрашивается сам собою, и люди охотно приписывают его Шекспиру. Один из новейших французских критиков, современник Тэна, особенно резко настаивает на этом принципе, не останавливаясь пред выводами, к которым он обязывает. Оттого его формулировка получает для нас особенный интерес, ибо она дает возможность сразу оценить степень основательности принципа. Шекспир, говорит он, "ставит характеры над фактами, и даже тогда, когда он связан историей, или когда к нему из рук новеллистов и хроникеров переходит канва, в которой он не желает ничего изменять, он все же стремится объяснить ход событий в драме игрою страстей и приводит лишь те события, которые подготовляются этими страстями. Его преступники - не жертвы судьбы; они хотели быть виновными и они заслуживают своими чувствами и своим поведением грозящего наказания. Если у Шекспира, как и повсюду в нашем мире, погибают и невинные, то отнюдь не случай поражает их. Мы находим в их характере причины их несчастия. Если бы они были более благоразумными, более сдержанными, менее страстными или более ловкими, они избегли бы того горя, которое падает на них: в их жизни есть момент, когда своей ошибкой они решили судьбу свою. Ромео и Джульетта не заслуживают смерти; но они умирают только потому, что уступили увлечению юности и любви. Короля Лира не обидели бы так несправедливо дети, если бы он не проявил столь слепой нежности и не прогнал бы от себя Корделию. Даже сама Дездемона не была бы убита, если бы не покинула отческого дома для чужого (!) мужа".<<9>> Мы сделали эту несколько длинную выписку, ибо она очень резко, как уже было замечено, формулирует довольно распространенную и очень любопытную теорию. И такой взгляд на жизнь приписывают Шекспиру! Едва ли нужно говорить, что Шекспир никогда не мог думать, что преступники совершают злодеяния оттого, что хотят быть виновными. Можно еще сделать что-нибудь, чтобы быть правым, хорошим, но чтобы быть виновным, дурным - кто из такого удивительного побуждения хоть когда-нибудь хоть что-нибудь делал?
  
  Столь же неосновательно предположение, что у Шекспира Отелло убивает Дездемону единственно потому, что ее, как преступившую свои обязанности в отношении к отцу, должна была постигнуть кара. Такой "нравственный закон", как его называют, можно проследить лишь в первых произведениях Шекспира, особенно в его комедиях, в которых большей частью преступники становятся жертвою своих замыслов, а просто злые люди делаются мишенью насмешек. Но в этом сказалось лишь то обстоятельство, что, во-первых, Шекспир сразу не мог освободиться от старинных традиций английского театра, а во-вторых, по существу своему комедии, требующие благополучного разрешения запутанного узла, не допускают иной развязки, кроме торжества добра и унижения зла. Второе же положение: "каждый человек есть творец своей судьбы" - гораздо более определяет собой первый период шекспировского творчества. По-видимому, в молодые годы человеческая жизнь представлялась поэту именно такой и в таком порядке вещей, при котором судьба каждого человека определяется его душевным складом, Шекспир не находил ничего странного и загадочного. Вопрос о том, почему одного человека случай наделил счастливым характером, приспособленным к жизни, а другого несчастным, негодным для жизни, еще не приходил в голову поэту, когда он мысленно воспроизводил пред собою судьбы своих многочисленных героев. Отчего Фальстаф - пошляк, гора мяса, блудлив, как кошка и труслив, как заяц, а его друг - принц Генрих или Готспер - благородные, храбрые, честные, открытые натуры? Уж, конечно, не потому, что Фальстаф хотел "быть" праздным сквернословом и остроумным мошенником, а Готспер хотел "быть" героем. Но в первый период творчества это еще не занимало Шекспира. Он принимал бросающуюся в глаза связь между событиями и человеческими страстями - и дальше этого не шел: ему еще не нужно было больше.
  
  1601 год имел роковое значение для Шекспира. Что произошло в его жизни - мы не знаем. Брандес, как и другие критики, указывает на смерть отца, на историю с черной дамой, о которой идет речь в сонетах, на процесс Эссекса и Саутхемптона, и по этому поводу, чтобы усилить впечатление, делает много лирических отступлений вроде приведенного выше, написанных в очень жалобном тоне. Но сонеты к черной даме появились еще в 1598 году, а в 1600 написаны лучшие из шекспировских комедий. Остается только смерть отца и процесс друзей. Но, нужно полагать, что и эти два обстоятельства, как сильно ни поражают такие удары, не могли бы произвести в душе Шекспира того переворота, который привел его так быстро в такое короткое время от комедий, где чувствовался человек, достигший высшего счастья, к трагедиям, где речь идет о величайшем несчастии. Чтобы перейти от одной крайности к другой нужно было необычайное нравственное потрясение. Шекспир человек редких духовных сил. Обыкновенное горе, обычные удары судьбы не сломили бы его, не отняли бы у него радостного смеха, который так справедливо называют божественным. Только полная безнадежность, только не знающее исхода отчаяние могло привести Шекспира к тем безднам человеческого горя, о которых он рассказывает нам в "Короле Лире". Угадать душу Лира, не переживши хоть отчасти его трагедии, невозможно. И эта трагедия произошла в душе самого Шекспира. Она заставила его задать себе этот великий и страшный вопрос: "зачем?" Кто испытал чувства Лира, кто вместе с Шекспиром умел войти в тот беспросветный мрак, куда сразу, после долгих лет беспечных радостей, попал несчастный старик - для того этот великий вопрос "зачем" никогда не перестанет существовать. Слабые, маленькие люди убегут от него, постараются забыть его, закрыться от него повседневными заботами и радостями. Большие люди прямо глядят в лицо восставшему призраку и либо гибнут, либо уясняют себе жизнь. Шекспир не побоялся роковой задачи. Чего она ему стоила - мы никогда не узнаем. Но что бессмертную славу величайшего трагика он купил страшной ценой - в этом не может быть сомнений. Он сам пережил ужасы трагедии. И он понял и объяснил нам ее смысл - рассказав, как она происходит и что делает она с человеком. Этот величайший и труднейший вопрос лежит вне сферы философии и науки, собирающих и обобщающих лишь видимые, внешние факты. Трагедии происходят в глубине человеческой души, куда не доходит ни один глаз. Оттого они так и ужасны, словно преступления, происходящие в подземельи. Ни туда, ни оттуда не достигает человеческий голос. Это пытка в темноте - кто знает ее, тот не может не спросить "зачем".
  
  И этот столь резкий перелом не находит объяснения в имеющихся у нас биографических сведениях о Шекспире. Брандес, сам Брандес, который "все понимает", даже Шекспира - сутягу и ростовщика, и который, переходя ко второму периоду творчества поэта, разбирает сонеты, вспоминает и Елизавету, и Эссекса, и Пемброка, и Саутхемптона, и Бэкона, - принужден сказать: "Мы не знаем точно, откуда пришли тучи, закрывшие собой горизонт пред Шекспиром".<<10>>
  
  Итак, начало поэтической деятельности Шекспира, конец ее, кризис душевный поэта, его финансовая деятельность - все окружено загадками. Добросовестность англичан не поборола тайны. Отсюда самое естественное заключение: нужно пользоваться для суждения о Шекспире лишь его произведениями, да теми более или менее точными сведениями о времени их появления, которые удалось добыть шекспирологам. Стремление же подвести Шекспира-поэта под Шекспира-актера может лишь повести к ненужным и ложным догадкам. Поэтому мы ограничимся лишь сделанными замечаниями и больше не станем касаться тех мест книги Брандеса, где он говорит о жизни Шекспира.
  
  
  
  IV
  
  Но тем любопытней проследить, что вынес новый, современный критик из произведений Шекспира. Он говорит про себя: "Автор держится того мнения, что если у нас есть около 40 значительных произведений писателя, то это исключительно наша собственная вина, если мы о нем ничего не знаем. Личность поэта целиком заключена в его произведениях. Нужно только уметь их читать, и тогда все можно отыскать в них".<<11>> Тут опять-таки большое преувеличение. Никто не говорит, что мы ничего о Шекспире не знаем. Наоборот, поскольку Шекспир проявляется в своих произведениях, он более или менее ясен каждому, изучавшему его. Не ясна лишь, как мы говорили, связь между драмами его и его жизнью, какой она представляется нам по сохранившимся, вернее, вырванным из прошлого упорными англичанами сведениям. Ведь Шекспир-неуч или Шекспир-ростовщик не заключается ни в "Бесплодных усилиях любви", ни в "Венецианском купце". Шекспир же писатель уже далеко не представляется столь загадочным, хотя его литературная деятельность понимается чрезвычайно различно различными критиками. И Гервинус, и Ульрици, и Крейссиг, и Дрейк, и Джонсон, и французская критика - ясно и определенно рисуют нам Шекспира и не говорят, что мы не знаем "писателя". Они только почти не пользуются биографическими данными, ибо эти последние лишь затемняют дело. Но - вопрос не в этом. Так или иначе, Брандес приступает к очень важной задаче; он берется обрисовать духовную физиономию Шекспира, т. е. рассказать, чем он жил и как понимал жизнь. Это - вполне выполнимо. Несомненно, что поэт сказался всеми сторонами своего существа в оставленных произведениях. "Нужно только уметь читать их". Тэн, мы видели, вычитал, что, по Шекспиру, человек есть "существо без разума и воли", что у великого поэта люди - "машины, одержимые страстями, сталкивающиеся одна с другой с необыкновенной силой". "Случай" ведет их сквозь определенные обстоятельства "к горю, безумию, преступлению, смерти". По Мезьеру, Шекспир понимал, что люди "хотят быть" дурными и виновными и что за это попадают под суд "нравственного закона", казнящего даже Дездемону и Корделию, бедных женщин, над которыми сжалились бы даже в аду... Гервинус и Ульрици видят в Шекспире истинного христианина, верующего в бессмертие души и в бдительность провидения. Крейссиг говорит по поводу Шекспира о категорическом императиве. Очевидно, что мало - "уметь читать", ибо "гениальный" ли Тэн не умел читать, а все-таки вышло у него "односторонне". И Гервинус и Ульрици умели читать, а их критика вызывает лишь улыбку на устах современного Брандеса, хотя он и признает за этими писателями важное значение. Но здесь сказывается любопытное обстоятельство из истории шекспирологии. С тех пор, как за Шекспиром установилась слава величайшего из когда-либо существовавших поэтов - у него перестали учиться. Его всегда оставляют на самый конец. Когда миросозерцание у человека сложилось - он начинает "изучать" Шекспира, т. е. отыскивать в его произведениях доказательства справедливости того отношения к жизни и людям, которое подсказали ему его собственное прошлое и личные вкусы. Шекспир слишком велик, чтоб обойти его. Каждый критик принужден с ним считаться и все силы свои положить на то, чтобы согласовать свое миропонимание с шекспировским. Поэтому очень часто даже те, которые "умеют читать" Шекспира, вычитывают в нем то, чего он никогда не писал, но что в их книгах или сердцах написала их собственная, нередко тихая, несложная, ограниченная жизнь, совершенно исключающая всякую возможность шекспировского идеала. Кабинетные люди всегда стояли и будут стоять далеко от того, что происходило в душе великого поэта, окунувшегося с головой в жизнь. И тем не менее, они, быть может, не скоро откажутся от роли единственных толкователей Шекспира. Тэн внешним образом блестяще подделался под Шекспира, а меж тем, в конце концов, до такой степени сгладил и прибил ту полную, бурную, могучую жизнь, которая рисуется нам в драмах поэта, что осталось одно "цветение на поверхности", подтверждающее "единство композиции".
  
  И Брандес, в числе других, учиться у Шекспира не хочет. Он отлично сам знает все и пишет свою книгу лишь затем, чтобы показать, что 300 лет тому назад величайший из поэтов точно так же знал это "все" и что, следовательно, его, Брандеса, понимание жизни есть самое правильное. "В Гамлете, - говорит он, - первой философской драме нового времени, впервые выступает типический современный человек с глубоким чувством противоречия между идеалом и грубой действительностью, с сознанием глубокой пропасти между своими силами и задачей, со всем внутренним разнообразием своего существа, с остроумием без веселости, с жестокостью и нежностью, с постоянным откладыванием и бешеным нетерпением".<<12>> И этот современный человек, "крик ужаснувшегося пред самим собой человечества" <<13>> - есть сам Шекспир, который "слился с Гамлетом" и чувствовал себя, как Гамлет. Это уже Брандес узнал не из биографии поэта, ибо в собранных документах о покупке земель, в завещании Шекспира и т. д. - об этом ничего нет. Это он прочел в драмах поэта, благодаря тому, что читал их "с открытым, восприимчивым духом, с здоровым умом и душою, доступною пониманию гения".<<14>> У Тэна, мы видели, Шекспир, "если бы писал психологию", сказал бы, что "случай ведет человека к безумию, преступлению, горю и смерти". У французского критика Гамлет тоже сам Шекспир, доказывающий (заодно с прочими героями драм, более или менее носящих на себе печать индивидуальности своего творца) добавочное значение всего нашего внутреннего мира, для которого вследствие этого законом будет случай, т. е. который имеет столь малое значение сам по себе, что ни в каком ином объяснении и не нуждается, кроме сведения к объективным силам, тем или иным выражением которых он является. Брандес говорит: "Ни в одной пьесе Шекспир с такой резкостью не противоставлял друг другу добрых и злых людей, как в "Короле Лире", нигде не изображал их в такой борьбе, как здесь и нигде он не проявил такого отвращения к обычному и условному исходу театральных пьес, в силу которого заставляют добро торжествовать над злом, как здесь. Слепая и жестокая судьба в конце концов губит равно и добрых и злыx".<<15>> Очевидно, что брандесовская "слепая судьба" это наряд в целях многосторонности и художественности, для ученого "случая", - так же, как и "крик человечества, ужаснувшегося пред самим собой". Ибо что такое этот крик, приписываемый Шекспиру, и это созерцание "слепой и жестокой" судьбы, как не высказанное Тэном убеждение, что Шекспир видел сам и нам показал этот "случай" как единственный закон для нашего существования? Оба писателя, один - "гениальный, но односторонний" Тэн, другой - многосторонний, но не гениальный Брандес, основным пунктом принимают тот вывод науки, который ученый формулировал, как господство случая над жизнью человека. Тэн облекает свои положения в торжественный, праздничный наряд, Брандес, очевидно, предпочитает траурные облачения для такого властелина, как случай, и говорит: "слепая и жестокая судьба" и т. д. Но сущность их "взгляда" на жизнь и ее значение - одна и та же, и они оба приписывают свое понимание и Шекспиру, жившему 300 лет тому назад. Только Тэн человек типический и радуется всякому обобщению, что бы ни принесло оно с собой. Брандес же многосторонен и о "случае" иначе чем с грустью и недоумением и не говорит.
  
  Таким образом, основная идея книги Брандеса заимствована им у гениального Тэна. Но Брандес не сразу обращает Шекспира в типического современного человека с верой во власть случая. Он дает ему до 1600 года, т. е. до 36 лет, оставаться еще сильным и цельным сыном Возрождения с некоторыми едва заметными черточками, подающими надежду на большее совершенство в будущем, т. е. на сплин, пессимизм и т. д.
  
  Поэтому мы станем следить за Шекспиром лишь с того момента, когда, как мы говорили, вместо прежнего вопроса: "почему" пред ним возник страшный вопрос - "зачем". По Брандесу, Шекспир и не задавал себе последнего вопроса. С того момента, как он заглянул в бездну человеческого горя, - ему стало ясно, что нет и не может быть никакого "зачем"; что человеческой судьбой управляет слепой случай, и он ведет нас ко всяким ужасам; что мы осуждены блуждать в темноте, наугад отыскивая дорогу или, вернее, топчась на одном месте в "грустном" сознании, что нет и не может быть у нас руководителя, путеводной нити, как у "слепых" Метерлинка. И что в этом "грустном недоумении", выразившемся в гамлетовских размышлениях, мы и находим жизненную философию Шекспира. Иначе говоря, Шекспир оправдывает то смятение умов, тот страх перед жизнью, который, как общее явление, народился, казалось нам, вместе с нашим веком и был его болезнью, его проклятием, его вопросом. По Брандесу, то, что мы сознали, есть высшая философская истина, вне которой нет правды. И она три века тому назад была провозглашена уже величайшим из когда-либо живших людей. Это - "грустная" истина, а потому приходится на грустном недоумении и остановиться.
  
  Посмотрим же, насколько шекспировские произведения дают основание для такого модного заключения. Мы начнем с Гамлета, ибо он больше всех других героев Шекспира соблазняет новейших писателей изображать великого английского поэта недоумевающим философом.
  
  
  
  V
  
  О Гамлете как о литературном типе уже столько писалось и говорилось, что Брандесу трудно было придумать что-нибудь такое, что до него не было бы уже высказано другими критиками. И тем не менее, те главы его книги, которые посвящены разбору "Гамлета", представляют особенный интерес. В них, как и в главе о Лире, дается ответ на основной вопрос, поставленный себе критиком - о мировоззрении Шекспира. Мы уже говорили, что заодно с многими другими критиками и Брандес Гамлета считает самим Шекспиром. Но датский критик идет еще далее. Он не только в Гамлете, но в Жаке ("Как вам это понравится") уже видит Шекспира. Говоря о притворном безумии Гамлета, он замечает: "В этом - исходная точка Шекспира. Непрямая форма выражения своих мыслей всегда привлекала его. Этой формой он и пользовался, рисуя шутов своих и юмористических героев. Шутки Оселка и значительная часть остроумия сэра Джона Фальстафа имеют, главным образом, такое происхождение". Мы видели, как Жак в "Как вам это понравится" завидовал тем, кто, благодаря шутовскому кафтану, получил право говорить правду; мы помним его тоскливые вздохи по неограниченном полномочии "дуть как ветер" - куда захочется. Все честолюбие этого человека, под тоской и стремлениями которого Шекспир скрыл собственные чувства, сводилось у шутовскому кафтану. Его устами Шекспир восклицал:
   Попробуйте напялить на меня
   Костюм шута, позвольте мне свободно
   Все говорить, и я ручаюсь вам,
   Что вычищу совсем желудок грязный
   Испорченного мира...<<16>>
  Странно звучат приведенные слова критика! Сводить все честолюбие Жака к шутовскому костюму - Шекспир имел большие основания. Ибо что Жаку делать, если не ходить по зеленой мураве да, подглядывая раненого оленя, рассуждать о несовершенстве людей и жизни! Но Жак со своей меланхолией в конце концов наивный ребенок. Но как странна, как непонятна готовность критика подставить под фигуру Жака самого Шекспира. Вообще самый неумелый прием драматического творчества - изливаться "устами" действующих лиц. У хороших писателей их герои говорят за себя, а не за авторов, которые находят иной способ чистить грязный желудок испорченного мира, если их привлекает такое юношеское занятие. Но Брандес ищет угадать Шекспира и угадывает, что в "Жаке виден будущий Шекспир, Гамлет в зародыше". Гамлета еще можно сдать за Шекспира. Трагическое положение его, постоянное напряжение всех душевных сил придает ему ореол величия. На Гамлете мученический венец, и он нам кажется поэтому большим, лучшим, чем он на самом деле. Но психология Жака - ясна. Он представляется нам в простых условиях, вне значительных столкновений, и основные черты его душевного склада легче схватить и запечатлеть в памяти - а вместе с тем и оценить. Гамлета мы застаем в тот момент, когда судьба вытащила его из гнездышка, когда он чувствует, что для него начинается тяжелая жизнь. Жак же принадлежит самому себе. С него никто ничего не спрашивает, он может делать - что ему угодно и жить, как ему вздумается. Тип Жака занимателен, но не потому, что в нем виден Шекспир, а лишь потому, что в нем с большей степенью уверенности можно предположить эскиз карандашом к Гамлету. Или еще лучше - Гамлета, не натолкнувшегося на серьезную жизненную задачу, Гамлета, каким он был еще при жизни отца, когда еще не "распалась связь времен", когда он еще посещал школу в Виттенберге - прежде, чем судьба взяла его в свою школу, чтоб показать ему то "многое на небе и земле, что не снилось" ни его мудрости, ни учености его друга Горацио. Если мы хотим познакомиться с Гамлетом - не знавшим трагедии, Гамлетом молодым - нам нужно всмотреться в Жака. Мы и попытаемся это сделать, прежде чем приступить к разбору "Гамлета".
  
  Чем занимается Жак, чем наполняет он свое время? Придворный герцога, при котором живет Жак, передает характерную сцену о том, как раненый олень "прибежал страдать к ручью".
   Верьте мне, светлейший герцог, так
   Несчастное животное страдало,
   Что кожаный покров его костей
   Растягивался страшно, точно лопнуть
   Сбирался он; и жалобно текли
   Вдоль мордочки его невинной слезы
   Большущие и круглые, одни
   Вслед за другой. Так волосатый дурень
   У самого ручья на берегу
   Стоял, его слезами наполняя.
  В этом простом, бесхитростном пересказе грустного случая чувствуется добрый человек, которому больно было глядеть на страдающего оленя. Но Жак, тоже глядевший на оленя, нашел в этом повод для совершенно сторонних рассуждений, к оленю и его ране ровно никакого отношения не имеющих. Герцог, отлично знающий своего молодого друга, догадывается, что Жак об олене думать не станет и что чувство сострадания, являющееся у каждого человека при виде ненужных мук даже животного, разрядится в нем нравоучением. "Но что же такое говорил Жак, - спрашивает он, - картину эту не сделал ли нравоучений темой"? И получает он такой ответ:
   О, да! и те нравоученья он
   Высказывал во множестве сравнений.
   Так, например, при виде стольких слез,
   Терявшихся без всякой пользы,
   Он говорил: "Бедняк, подобно людям,
   Ты делаешь духовную теперь,
   Тому свое богатство отдавая,
   Кто без того достаточно богат".
   И вслед за тем при мысли, что оленя
   Оставили лохматые друзья,
   Что он один беспомощный скитался, -
   Жак говорил: "Да это так всегда:
   Товарищей несчастье прогоняет" и т. д.
  Мы не станем приводить всех его размышлений по поводу горя волосатого дурня. Они бесконечно длинны, как Жаку и подобает "размышлять". Но и в выписанном отрывке сказался весь Жак. К чему были все его "сатирические стрелы"? Ведь знает он отлично, что не охотиться нельзя, ибо не святым же духом живет он. И как привычка рассуждать в пессимистическом тоне успела уже убить в нем непосредственное чувство, которое менее всего вызывает на такие размышления в виду раненого животного! Все его афоризмы настолько же безрезультатны, насколько и не нужны, даже неприличны в данную минуту. Ведь Жак был один, его никто не слышал, так как придворные, видевшие эту сцену, были спрятаны в кустах. Но Жак ничего не ищет, ничего не добивается своими размышлениями. Он не лишен наблюдательности и тонкого ума, вследствие чего его замечания всегда бывают более или менее остроумны и характерны. Но тем резче сказывается их решительная ненужность. Он хвалится, что вычистил бы грязный желудок мира, если бы ему была дана свобода говорить все, что угодно. Но это "далеко не так серьезно". Ему, в сущности, до мира нет никакого дела. Пускай себе он существует, как ему вздумается. Главное для Жака - возможность высказываться пред другими. А нужно ли это, имеет ли он право быть проповедником - об этом он не очень заботится. Когда в ответ на его просьбу о шутовском кафтане герцог говорит ему: "Фи, я знаю, что ты стал бы делать", он отвечает: "Да ничего дурного, без сомнения" - он говорит уже слишком много. Достаточно было бы половины этой фразы: "Да ничего", как и показывают его дальнейшие разглагольствования. Он намеревается бичевать порок "вообще", воображая - т. е. даже не воображая, ибо он слишком умен, чтобы допустить такую нелепость - что порок устыдится его проповеди. Вот его подлинные слова, из которых очевидно, что он ничего делать не намерен, и что ему ничего делать - эта самая любопытная черта в его характере - и не нужно:
   Когда я говорю,
   Что многие из наших горожанок
   Несметные сокровища несут
   На недостойном теле - разве этим
   На личность я указываю? Где
   Та женщина, которая мне скажет,
   Что именно о ней я говорил,
   Когда ее соседка с нею схожа?
   Скажите мне, понять мне дайте, чем
   Язык мой мог обидеть человека?
   Коли я в цель попал, так оскорбил
   Он сам себя; коли он чист душою,
   То мой укор по воздуху летит,
   Как дикий гусь, в котором не имеет
   Никто нужды.
  Очевидно, что "сатирические стрелы" для Жака - одна забава, которой он и сам не придает никакого значения. Долго пришлось бы ждать, пока человек признал, что в него попали и тем "оскорбил бы самого себя". Герцог даже говорит Жаку, что, нападая на грех, он совершал бы еще больший:
   Ведь сам ты был распутным
   И чувственность была в тебе сильна,
   Как похоть зверская; и так все язвы,
   Недуги все, которые схватил
   Ты, шляяся везде, распространил бы
   Ты по свету.
  Но все это не смущает Жака. Он ни за что не откажется от своей роли проповедника и искоренителя зла, как и от своей привычки "по поводу" всего "размышлять". Брандес говорит о Гамлете, что он по своей природе "мыслитель". Это выражение наиболее всего применялось к Гамлету и наименее всего пытались объяснить, что, собственно, значит эта фраза и откуда взялись эти "мыслители по природе", и чем именно отличаются они от других людей. А между тем, это существенно важно, необходимо для понимания Жака и Гамлета: ведь если Гамлет - мыслитель, то и Жак, как "Гамлет в зародыше", не может быть по своему характеру иным. И точно, уже из приведенных отрывков из речей Жака видно, что он привык размышлять, любит думать; - более того - всегда думает, даже тогда, когда это менее всего уместно. Но чтобы судить о мыслителе Жаке, нужно прослушать речь его о том, что такое жизнь. Брандес, большой любитель гамлетовской философии, говорит по поводу этой речи: "Сделанный Жаком обзор (Ьberblick) жизни человека поразителен по своей меткости и краткости";<<17>> несколько далее критик называет этот "Ьberblick" - великим. Вот эта речь; хотя она и очень длинна, мы все же ее приведем целиком, как один из поразительнейших образцов - не жаковского ума, а шекспировского искусства.
   Мир - театр.
   В нем женщины, мужчины, все - актеры;
   У каждого есть вход и выход свой,
   И человек один и тот же роли
   Различные играет в пьесе, где
   Семь действий есть. Сначала он ребенок,
   Блеющий и ревущий на руках
   У нянюшки; затем плаксивый школьник
   С блистающим, как утро дня, лицом
   И с сумочкой, ползущий неохотно
   Улиткою в свой пансион; затем
   Любовник он, вздыхающий, как печка,
   Тоскливою балладой в честь бровей
   Возлюбленной своей, затем он воин,
   Обросший бородой, как леопард,
   Наполненный ругательствами, честью
   Ревниво дорожащий, быстро в спор
   Вступающий и за парами славы
   Готовый взлезть хоть в самое жерло
   Орудия; затем - судья с почтенным
   Животиком, в котором каплуна
   Отличного он спрятал, с строгим взором,
   С остриженной красиво бородою,
   Исполненный мудрейших изречений
   И аксиом новейших - роль свою
   Играет он. В шестом из этих действий
   Является он тощим паяцем
   С очками на носу и с сумкой сбоку.
   Штаны его, что юношей еще
   Себе он сшил, отлично сохранились,
   Но широки безмерно для его
   Иссохших ног, а мужественный голос,
   Сменившийся ребячливым дискантом,
   Свист издает пронзительно фальшивый;
   Последний акт, кончающий собой
   Столь полную и сложную историю,
   Есть новое младенчество, - пора
   Беззубая, безглазая, без вкуса,
   Без памяти малейшей, без всего.
  Несомненно, что эта речь целиком могла бы быть приписана Гамлету, многие рассуждения которого очень ее напоминают. Несомненно и то, что "мыслитель"-Жак проявился в этом Ьberblick'e вполне, если раньше приведенные его рассуждения еще недостаточно обрисовали его с этой стороны. По одной этой речи можно разгадать Жака. Она прежде всего поражает вас. В столь немногих словах изображена вся длинная жизнь человека - от младенчества до глубокой старости. И все так ясно, просто и определенно. Но вдумайтесь чуточку в нее, и вас поразит обратное: она не только не говорит много - она не говорит ничего. Жак хотел изобразить жизнь и для этого поступил с ней, как поступает ученый, когда ему нужно изучить и описать какое-нибудь насекомое. Он прикалывает его булавкой и, выждав, чтоб оно перестало трепетать и бросаться, рассматривает его и потом рассказывает нам подробно о его строении. Но мертвое насекомое - интересно. Наколотая же на булавку мертвая жизнь - это никому не нужная нелепость. Сперва человек блеющий ребенок, потом - школьник, потом вздыхающий, как печка, любовник, обросший, как леопард, воин, судья с каплуном в животике, тощий паяц с ребячьим дискантом и, наконец, - пора младенчества. Все это - правда, как правда, что у бабочки есть крылья, туловище, глаза и т. п., но уже описание бабочки в книге натуралиста заключает в себе неправду, ибо рассказывает о ней лишь очень немногое. В рассказе Жака сохранились лишь верстовые столбы человеческой жизни, общие ее очертания - а претендует он на объяснение всей жизни. Он выжал из нее все соки, отнял у нее все краски, лишил ее всех ароматов, - и потом судит о ней, полагая, что это самый правильный способ суждения. И Брандес называет его - Ьberblick - великим. Все вокруг Жака опровергает каждое его слово. Кругом жизнь кипит, бьет ключом, полным, сверкающим, радостным. Все действующие лица сошлись словно на праздник любви и веселья. Но к этому Жак нечувствителен: он - мыслитель. Эта специфическая способность не чувствовать в живом жизни, приравнивать одушевленное к мертвому - есть основная черта мыслителя. Чтобы стать объективным ученым, чтобы уметь все отмечать точным, определенным, ясным языком - нужно прежде всего утратить инстинкт жизни, представлять себе все и всех замершими, недвижимыми. Это условие существования мыслителя как типа. Жизнь мешает ровному потоку его мыслей, неожиданным образом врываясь в его душу и разрушая законченные построения его. Нужно избавиться от этого непрошеного буйного гостя, нужно утратить чувство жизни - и тогда лишь можно спокойно мыслить без опасения, что из всего этого процесса ничего не выйдет. Мыслитель принужден держаться поверхности явлений, всех без исключения - будут ли то явления мертвой, неорганической природы или живого, органического существования. Он ищет логической связи, он ищет нити, ему нужны только очертания; он умеет орудовать только понятиями. И поэтому мыслитель бессознательно приучается убивать все живое. Рассказать о розе - не значит ли отнять у нее все ее краски и ароматы? Рассказать о любви Розалинды - не значит ли наколоть бабочку на булавку? Розу и бабочку нужно видеть в яркий весенний день, когда одна цветет и благоухает, а другая свободно купается в лучах солнца. Их можно нарисовать - это дело художника. Но мыслитель может только убить их. И это - нужно. Нужно изучить засохшую розу и мертвую бабочку. Нельзя лишь выдавать их за живых. Мыслитель же, прикасаясь к жизни, не умеет отделаться от инстинктивного стремления к упрощению и получаются картины вроде той, которую нарисовал Жак. Они сперва поражают своей якобы бесконечной перспективой, и многие другие, вместе с Брандесом готовы удивляться им и называть их великими. В сущности - это бессознательное фокусничество опытного ума, дающее фикции и миражи взамен обещанных картин жизни.
  
  Но, повторяем, все это у Жаков, у "мыслителей по природе" происходит бессознательно, в силу усвоенной привычки "мыслить", т. е. обращаться к явлениям одною стороной своего существа. Умысла дурного у них, конечно, нет. Но тем печальнее, тем хуже для Жаков. Эта привычка дорого им обходится. Она принижает в них все стороны душевной деятельности - для одной. Научаясь глядеть далеко, они теряют способность всматриваться вглубь. Их жизненный пульс бьется слабее. Многое перестает говорить их сердцу, что прежде так ценилось ими. Они уже не понимают людей с их радостями и скорбями, с их стремлениями, надеждами, разочарованиями. "Мир - есть театр".
  
  Хорошо, если им достанется в удел чисто научная деятельность. Среди колб, реторт, глобусов, машин - они в своем мире. Там - чем меньше спрашиваешь жизнь, чем больше бежишь ее - тем лучше. Там они будут на своем месте.
  
  Но если судьба властным голосом потребует их к жизни? Ответом на этот вопрос и служит "Гамлет".
  
  
  
  VI
  
  Мы ознакомились с Жаком, которого назвали Гамлетом до трагедии. Мы знаем его блестящую речь "мир - театр", которая своей тонкостью и остроумием не уступит рассуждениям датского принца об Александре Македонском. Гамлет до трагедии нам более или менее ясен. Он милый, умный, начитанный, кроткий, экспансивный человек. Королева говорила про него:
   Гамлет безумствует, но не надолго.
   Припадок бешеный им овладел.
   Мгновение - и он, как голубица,
   Родив на свет детей золотоперых,
   Опустит крылья на покой.
  Таков Гамлет. По этому описанию можно думать, что имеешь дело с юношей, если бы Шекспир не сообщал в последнем действии, что Гамлету уже 30 лет, и если бы не его размышления, которые изобличают в нем человека, уже давно живущего на свете. И как странно - при такой склонности к размышлению о жизни, какую проявил Гамлет еще в ту пору, когда был Жаком - он не знает ни жизни, ни людей, "Чем было впечатление, произведшее столь потрясающее действие на Гамлета, как не тем уничтожающим чувством, которое испытывает каждый благородный юноша, впервые увидевший мир в его наготе и восклицающий: "Ах, совсем не такой представлял я себе жизнь".<<18>> Так, повторяя ставшее общим местом мнение, говорит о Гамлете Брандес и не задает себе столь естественного вопроса: отчего это Гамлету, "гениальному человеку", "мыслителю по природе", "размышляющему не только затем, чтобы направлять свои действия и разумно подготовлять их, а из страсти к познаванию", отчего это Гамлету, до 30 лет размышлявшему - его размышления так мало принесли, что жизнь застает его настолько же врасплох, как и каждого "благородного юношу" и заставляет его воскликнуть это "ах", столь непонятное в устах гениального мыслителя? В чем дело тут? Отчего размышления оказали столь коварную услугу бедному принцу.
  
  Ответ на это можно получить лишь заглянувши в прошлое Гамлета, в ту эпоху, когда он учился еще и жил в Виттенберге, до роковой смерти его отца. Брандесу это не нужно. Он наивно воображает, что можно "познавать" непрерывно до 30 лет и так же мало знать жизнь, как и "каждый благородный юноша". Но, справившись у Жака, как он "познавал", мы поймем это странное с первого взгляда явление, что человек блестящего ума, дожив до зрелых лет, совершенно не всмотрелся в жизнь. Тот школьный, теоретический способ мышления, которому научили его книги, лишил его возможности понимать жизнь, как она есть. В его душе создался свой мир, в котором все координировано, все устроено, все приспособлено, упрощено. Несмотря на страшные слова "зло", "порок", "преступление", "неправда" и т. д., которые так быстро передвигают Жаки и Гамлеты в том своеобразном душевном процессе, который они называют "мышлением", у них нет серьезного горя и поэтому нет и потребности всмотреться в жизнь, понять ее. Они блестяще бичуют, они ненавидят то, что заклеймено словом "дурное", благоговейно мечтают о том, что вознесено словом "хорошее". И вся душевная деятельность их этим ограничивается. Они мыслят "вообще", абстракциями, всегда чистыми, даже тогда, когда под ними кроется самое ужасное. И у них образуется свой искусственный, идеальный мирок, миленький, чистенький, с благородными проклятиями и еще более благородными молитвами. Там есть преступление - без преступника, зло - без злого человека, разврат без негодяя. И так хорошо, приятно и легко в этом усмиренном наукой мире. Все ясно, все видно, все понятно. Там обличение неправды, бичевание порока в стихах и прозе приносит отраду возвышенной душе. В этих оазисах, где везде зелень и прохлада, где из рассказов старой няни или слепого певца узнают о страшных пустынях и безбрежных морях, живут и мыслят Гамлеты. Но человек должен выйти из оазиса, чтоб увидеть жизнь.
  
  Гамлет не хочет идти. Судьба насильно влечет его, но он не понимает, зачем и куда зовет его этот властный голос. Ему страшно подумать, что нужно будет открыть глаза, выйти из мира сладких грез. Но кто сам не просыпается, кто сам не рвется навстречу бурям и опасностям, тому все-таки не миновать их. Пробьет его час, и страшный удар разбудит его.
  
  В этом завязка великой трагедии Гамлета. Не для забавы, не для психологического опыта выбросил Шекспир в "Гамлете" слабого человека в открытое море, в добычу всем невзгодам, как и в "Короле Лире" поэт не ради эффекта, хотя бы и трагического, заставил короля подставлять свою бедную седую, гордую голову под жестокие удары бессердечных дочерей. Не "характеры" Гамлета и Лира были "причиною" их бед и не причин искал Шекспир в эту эпоху. "Почему" его уже не удовлетворяло. Он спросил себя: "Зачем?".
  
  Уже в первом действии перед нами - печальный Гамлет. Это уже не отвлеченная печаль меланхолика Жака. Поспешный брак матери смутил бедного принца. Ему на самом деле тяжело, а он не привык, не умеет носить бремя, не знает, к чему ему это. Ему хочется забыться, сбросить с себя ненужную ношу. Зачем она?
   О, если б вы, души моей оковы,
   Ты крепко сплоченный состав костей,
   Ниспал росой, туманом испарился!
   Иль если б ты, Судья земли и неба,
   Не запретил греха самоубийства,
  восклицает он. Тут каждое слово, каждый оборот речи типически гамлетовский. Первое горе - и он хочет сбросить с себя оковы своей души. Он умеет "думать" - а ему и в голову не приходит, что может быть выход из тяжелого положения, что нужно нести на себе не только мировую скорбь по поводу существования зла, но и малую долю этого зла. И при том - это "если"! Если бы сами собой оковы ниспали росой, если бы Бог не запретил самоубийства! К единственно видному для Гамлета исходу он приставляет это "если", которое все убивает. Как Жак, когда он размышлял "вообще", так и Гамлет, когда наткнулся на требующий ответа вопрос, не приходит и не может прийти ни к какому заключению. Чтобы увидеть, нужно всем существом своим захотеть посмотреть, Гамлет же хочет только, чтобы само собой случилось нечто такое, что облегчило бы его положение. Он "мыслитель". События отражаются и запечатлеваются на поверхности его души, как предметы на фотографической пластинке: отчетливо, верно, - даже красиво - но мертво. Привнести от себя он не хочет и не может решительно ничего. Прежде было так, - теперь иначе. Он не узнает свет - и не только не хочет всмотреться в то новое, что открыл пред ним поспешный брак матери - он хочет забыть и старое. "Вопрос об отношении между добром и злом здесь, на земле, с его неразрешимой загадкой ведет к вопросу об управлении миром, о царящей справедливости, об отношении мира к Богу. И мысль - Гамлета и Шекспира - стучится в дверь тайны", - говорит Брандес. "Вопросы" Гамлет разбирал еще отлично и в Виттенберге, где вместе со своим ученым другом Горацио не раз подходил к таинственной двери и не раз стучался в нее. Но теперь не в "вопросе" дело и не в том, чтобы "постучаться". Гамлет, по обыкновению своему, натолкнувшись на трудное дело, ищет в сокровищнице своего ученического опыта материала для разрешения вопроса. Но там, куда обращает он свой печальный взор, нет ничего, что дало бы ему нравственную опору. Вся книжная мудрость кончается там, где начинаются житейские волнения, человеческие нужды, запросы души. Какая книга оправдает в его глазах - нет, не оправдает, а просто объяснит преступление родной матери? Он читал в истории, что были страшно преступные люди. Он знает про Нерона, умертвившего свою мать, знает вообще, какую силу имеет на земле "зло". Но все эти сведения ничего не говорили ему. Для него это были мифы из сказочного царства, которые никогда осязательно, облеченные в плоть и кровь, не восставали перед ним. Он принимал всю эту ученую пищу, он расширял свой теоретический опыт, но чем больше узнавал он из книг, тем меньше понимал он реальное, конкретное значение этого огромного мира с его бесконечным прошлым и обширным настоящим.
  
  Весь этот мир существовал для него, как нечто отвлеченное, как отдаленные края северного полюса, куда никогда не ступит человеческая нога. А наряду с тем как действительность уходила в область абстракции, абстракции занимали место действительности. И вдруг эта действительность, от которой он было так счастливо избавился, предъявляет на него свои права. Мать, родная мать "пала на кровосмешенья ложе!". Не Клеопатра, историческая, отдаленная, почти фантастическая совершает прелюбодеяние: Клеопатру Гамлет отлично "понимал", как представительницу "начала", именуемого "злом". И знал, что нужно и благородно возмущаться развратной египетской царицей. Но его, Гамлета, мать совершила преступление! Об этом ни в одной книге ничего не говорилось. Это то, чего не бывает и не должно быть. Что предпринять, что думать, куда глядеть? Бедный принц не находит ничего, кроме беспомощных, горьких слов, среди которых слышится одно желание: забыть все происшедшее, уйти куда-нибудь далеко, где никто и ничего не напоминало бы об ужасе действительности. "Покинь меня, воспоминанья сила!" - восклицает он, и вы чувствуете, что это все, что ему нужно. Он не хочет знать того, что пред ним происходит. Точно тяжкий, неизлечимый больной он просит себе лишь одного: забвенья. И ведь то, что он знает - ничтожно сравнительно с тем, что ему предстоит узнать, и он уже настолько потерялся, что говорит:
   О Боже мой, о Боже милосердый!
   Как пошло, пусто, плоско и ничтожно
   В моих глазах житье на этом свете.
   Презренный мир - ты опустелый сад,
   Негодных трав пустое достоянье.
  Первый грубый толчок действительности, и все здание его фантастического мира разрушено. Вот к чему привело его "размышление", "страсть к познаванию ради познавания". Он настолько не знал жизни, он был так далек от нее, что не выдержал первого испытания - он, "гениальный человек", он, "мыслитель по природе"! Он умеет отлично объяснить вселенную: ни гром, ни молния; ни бури, ни затмения не смутят его. Но он спасовал пред первым серьезным жизненным явлением, потребовавшим понимания. Все, о чем он до сих пор думал, ему не нужно теперь: оно не поможет ему. Отрицать жизнь - это уже теперь видно из монолога Гамлета - значит не знать ее, лишиться способности охватить ее. Поступок матери закрыл пред Гамлетом весь мир. И не на минуту, а навсегда.
  
  Не успел Гамлет окончить свой жалобный первый монолог, исполненный укоров людям и всей жизни, тот знаменитый монолог, где он произносит приговор всему и всем, и воскликнуть: "Скорби, душа, уста должны молчать", как является Горацио с товарищами и возвещают ему страшную новость: дух его отца является по ночам на террасу замка. Гамлет условливается прийти в полночь туда же и там узнает страшную тайну. Вместе с тем он получает от духа и приказание. Тень говорит ему:
   Отмсти, отмсти за гнусное убийство.
  Положение Гамлета сразу изменяется. Уже нельзя более проклинать людей и жизнь и говорить: "Скорби, душа, уста должны молчать". Потрясающая весть об изменническом убийстве должна взволновать его до глубины души, должна сразу выяснить ему, что все его прежние рассуждения: "мир - театр", "мир - опустелый сад", "житье на этом свете пусто и ничтожно" - ни к чему не нужны, что все это - пустые слова, обманывающие лишь внешней стройностью построений. Замершее, прибитое чувство жизни вдруг должно вспыхнуть в Гамлете ярким пламенем при этой вести и показать ему всю глубокую серьезность жизни, требующей себе всего человека; и на мгновение Гамлет становится другим. Он молит тень:
   Скажи скорей! На крыльях
   Как мысль любви, как вдохновенье, быстрых,
   Я к мести полечу.
  И тень отвечает ему:
   Я вижу - ты готов.
   Но будь ты вял, как сонная трава,
   Что мирно спит на Леты берегах,
   Проснуться ты при этой вести должен!
  Иначе и быть не может. С возрастающим ужасом слушает принц разрывающий душу рассказ отца.
   Так я убит во сне рукою брата,
   Убит в весне грехов, без покаянья,
   Без исповеди и без тайн святых.
   Не кончив счет - я был на суд отозван
   Со всею тяжестью земных грехов.
   Ужасно, о ужасно, о ужасно!
   Не потерпи, когда в тебе природа есть,
   Не потерпи, чтоб Дании престол
   Кроватью стал для гнусного разврата.
  Тень удаляется. Будь человек вял, как спящая на берегах Леты сонная трава - он должен проснуться от этого рассказа, который мог бы и мертвого разбудить. Пусть явится теперь к Гамлету Жак со своими "великими", "истинно поразительными" по меткости и краткости рассуждениями. Какими шутовскими и ничтожными покажутся они принцу теперь, когда он со всей силою живого человека почувствовал, что такое жизнь. И Гамлет на мгновение понимает это. Для него не существует более никаких сомнений. Подъем духа в нем настолько велик, что все вопросы сразу решены и весь недоумевающий скептицизм сразу выброшен за борт, как нелепый, оскорбительный балласт. Гамлет говорит:
   Господь земли и неба! Что еще?
   Не вызвать ли и ад? Нет, тише, тише,
   Моя душа! О, не старейте, нервы!
   Держите персть возвышенно и прямо!
   Мне помнить о тебе? Да, бедный дух,
   Пока есть память в черепе моем.
   Мне помнить? Да с страниц воспоминанья
   Все пошлые рассказы я сотру,
   Все изреченья книг, все впечатленья,
   Минувшего следы, плоды рассудка
   И наблюдений юности моей.
   Твои слова, родитель мой, одни
   Пусть в книге сердца моего живут
   Без примесей иных, ничтожных слов.
  Вот что вызывает и должно вызвать в Гамлете явление духа. Как только принц, до сей поры мечтательно созидавший мягкие пессимистические системы, соприкоснулся серьезно с одною только стороною человеческой жизни, - все его построения разрушились, развалились, как карточные домики. Всем существом своим сознает он и чувствует, как серьезна, глубоко важна та жизнь, которую он - научившись "мыслить" - разучился понимать. На мгновение забился в нем полно жизненный пульс и бескровный скептицизм сменился ясным пониманием. Но ненадолго. Гамлет отвык жить, он боится иного существования, кроме того, которое дается "познаванием", которое пришлось с таким негодованием отвергнуть в тяжелую минуту. А настоящего "познавания", готового измерить без страха бездну человеческой жизни, он не смеет желать себе. Он сразу же чувствует, что ему чужда, не нужна эта задача. От этого "познавания" - он отказывается. Не успела удалиться тень, как Гамлет с диким, почти безумным рыданием восклицает:
   Пала связь времен,
   Зачем же я связать ее рожден?<<19>>
  Вот завязка трагедии. Судьба зовет человека - он бежит ее призыва. Вместо того, чтобы пойти навстречу всему, что дается нам в жизни и через великое горе прийти к великому счастью, чтобы самому стать в борьбе за лучшее достойным этого лучшего, человек ищет покоя и убаюкивающих песен мечтательной философии. Если философия есть наука о жизни - то только пройдя через жизнь, можно говорить о ней. Философия, которая создается в стороне от того, чем существует человек - все равно, будет ли она оптимистической или пессимистической - есть и будет праздным препровождением времени, составлением тех "пошлых рассказов", тех "изречений", которые нужно "стереть" в самую важную и тяжелую минуту жизни человека. В кабинете можно изучать мертвые явления. Человека можно понять лишь живя всей его жизнью, сходя с ним во все бездны его страданий - вплоть до ужаса отчаяния, и восходя до высших восторгов художественного творчества и любви. Философия, сделавшая жизнь бескачественным существованием, годится лишь "для литературы", для беседы с Горацио, пред которым так приятно проявлять возвышенность, блеск, тонкость и подвижность ума.
  
  
  
  VII
  
  Брандес останавливается между прочим на очень важном вопросе о роли тени отца Гамлета в трагедии. "Между главным действующим лицом и обстоятельствами явилось противоречие. Принц, по своей проницательности равный самому Шекспиру, видит дух и говорит с ним". Но это противоречие - чисто внешнего характера. Роль духа имеет символистическое, так сказать, значение. В рамках одной драмы Шекспиру невозможно было выяснить, каким образом Гамлет - никогда быстро не принимающий решений, затягивающий и медлительный, узнал об убийстве отца и вместе с тем почувствовал необходимость наказать Клавдия. Мотивировать появление такого решения у Гамлета - значило написать еще одну пьесу.
  
  Все это заменено явлением духа, который возвещает Гамлету тайну смерти отца и приказывает отомстить преступнику. Шекспир ничего лучшего и придумать не мог. Благодаря вмешательству тени, отступление для Гамлета становится невозможным: убить Клавдия нужно во что бы то ни стало. Гамлет, сомневающийся во всем, ни разу не ставит себе вопроса: "Да точно ли нужно мстить дяде?" Такая определенность задачи превосходно мотивируется появлением духа. Конечно, в действительности жизни происходит иначе и обыкновенно к сознанию необходимости известного поступка приходят путем сложных переживаний. Но Шекспир, чтоб не вдаваться в отступления - сами по себе, может быть, и интересные - но стоящие вне пределов его задачи, выводит на сцену тень отца. Она имеет в трагедии очень ограниченное значение и является исключительно затем, чтобы рассказать принцу, что произошло и что нужно делать. Затем - тень эта как будто и не являлась. Гамлет, рассуждая о будущей жизни говорит:
   Да только страх чего-то после смерти -
   Страна безвестная, откуда путник
  Не возвращался к нам - смущает волю.
  
  Очевидно, приняв весть и приказание от духа, принц точно принял их от самого себя, точно он сам узнал, что преступление совершено и что нужно отомстить. Нельзя даже и сказать: "Он видит и говорит с духом". Тень отца не вносит элемента сверхъестественного в драму. Явись вместо духа какой-нибудь живой человек, бывший свидетелем злодеяния Клавдия и имеющий достаточно авторитетности в глазах принца - ход действия не изменился бы. Гамлет о духе и не вспоминает, точно не видел его. Он помнит лишь, что убили его отца и что нужно наказать убийцу.
  
  И как тяжело это сознание бедному принцу. В Библии Авраам, по повелению Бога, готовится принести в жертву сына своего Исаака. Страшно читать рассказ о бедном юноше, хотя мы и знаем, что Авраам берет в руки нож по приказанию Того, Кто никогда не ошибается. Над Гамлетом же принцем занес нож Гамлет-король. Зачем явился он из своей неведомой страны, чтобы смутить покой своего ни в чем неповинного сына? - Гамлет не смеет предложить себе этот вопрос. Он сознает, что так нужно, что в жизни есть нечто большее, чем душевный покой - недаром он столько размышлял и учился. Он вышел уже из того периода человеческого существования, когда "хочу" равнялось "хорошо". С ужасом сознает он, что на этот раз "хорошо" - то, что ему тяжелее всего принять на себя, что противоречит всем его "хочу". У Готспера - такой двойственности быть не может. Если представления о том, что хорошо, что должно быть - не настолько вросли в его душу, что стали его второй природой - он отбросит их от себя с презрением, как ложные и ненужные. Отнимите у него пыл, смелость, энергию, сделайте его нечувствительным к оскорблениям чести, похотливым, лживым, и Готспер обратится в Фальстафа. И, как Фальстаф, не будет жалеть никогда, что у него нет добродетелей героя, более того, как Фальстаф, может быть, станет смеяться над героями и радоваться, что ему не дано быть храбрым, ибо это продлит его жизнь. У людей непосредственных, какими являются - как они ни противоположны друг другу - и Готспер, и Фальстаф - продолжительной душевной борьбы быть не может. Они все определяют тем, что они любят, что они чтут, что приятно или дорого им в данную минуту или всегда. Если бы Готспер был на месте Гамлета, трагедии не было бы. Он либо убил бы Клавдия, если бы был таким, каким его рисует Шекспир в Генрихе IV, либо не убил. В обоих случаях он не терзался бы и не размышлял.
  
  Гамлет - дело иное. То, что составляет его слабость, составляет и силу его. Размышление принизило в нем чувство жизни, но научило его видеть и вне себя. Это обстоятельство и придает такое напряжение трагедии. Гамлет видит ясно, что есть нечто "хорошее", и что это "хорошее" он не умеет сделать своим, не умеет полюбить. Он не может обмануть себя и с ужасом должен признаться, что то, что он считает лучшим - не имеет власти над ним. У него есть совесть - но она не вдохновляет, а лишь терзает его. Она не руководитель его - а судья, враг, палач. И он не смеет не преклоняться пред ней. И у Макбета есть совесть - но он готов отбросить ее, ясно понимая, что она - только бремя. Его беда лишь в том, что он не может отвязаться от этого товарища. Но, если бы можно было только "здесь, на отмели времен" прожить спокойно, если бы ему удалось заворожить назойливого внутреннего судью, все было бы хорошо. Макбету совесть не нужна. А Гамлет этого не может сказать. Он ему нужен - этот неумолимый судья; Гамлет принужден целовать карающую руку. Он видит, что без совести был бы счастлив и спокоен, и вместе с тем сознает, что она - благословенье неба. Вдоль души его проходит трещина. Дайте ему сил увидеть, зачем эта совесть, или вырвите ее из него, и снова у вас получится цельный тип либо Брута, про которого природа может сказать: "Это был человек", либо Готспера. Пока нет этого - Гамлет тихий "мыслитель", бежавший жизни, заменивший ее узкими рамками своей науки. Вывести его, показать ему все неизмеримое значение жизни - задача трагедии. Не случайные удары судьбы, слепой судьбы, как с остервенением отчаяния говорят теперь одни, и с сознанием тонкости своего понимания - другие, направляют собою у Шекспира трагические события. Гамлету нужно несчастие, чтобы приблизиться к Бруту.
  
  Со второго же действия раскрывается перед нами, каково Гамлету выполнить то, что он считает своей обязанностью.
  
  Вот что рассказывает Офелия о нем Полонию.
   Я шила в комнате моей, как вдруг
   Вбегает Гамлет: плащ на нем разорван,
   На голове нет шляпы, а чулки
   Развязаны и спущены до пяток;
   Он бледен, как стена; колени гнутся;
   Глаза блестят каким-то жалким светом,
   Как будто он был послан преисподней,
   Чтоб рассказать об ужасах ее.
  И таким он остается до пятого действия. Точно олень, на спину которого вскочил лев, мчится он без оглядки - не зная куда. Но не сбросить ему с себя могучего всадника. Непрестанно рвет и терзает он свою обезумевшую от ужаса добычу. Нужно связать павшую связь времен, нужно убить короля. Но как это сделать? Как решиться на такой страшный поступок? Смерть Гамлета не пугает; он бы с радостью умер, чтоб только свалить с себя страшную ношу. Но нужно больше, чем умереть: нужно жить, чтоб исполнить завет своего отца, чтоб наказать преступника, чтоб сделать великое дело, вся важность которого так ясна Гамлету. А этого именно он не хочет. Так жить, отдать всего себя жизни, променять созерцание на бурю - ему тяжело. Он сознает, что так "нужно", что так "лучше", но хочет другого - того, что было, когда он жил в Виттенберге, где все так ясно и спокойно, где жизнь не врывалась насильно в классные комнаты и казалась приятной и легкой, хотя и была окрашена в темные, но не слишком, как мы помним, мрачные цвета жаковского пессимизма. Такая жизнь была ему по душе и казалась высшим идеалом человеческого существования, находившего себе оправдание и в суждениях близких людей, и в философии. Но то, что ему предстоит теперь - эта необходимость собрать все силы своей души, "вдохнуть в малейший нерв крепость африканского льва", чтоб свершить великое дело и потом принять на себя всю ответственность за сделанное: это - ему не по силам. Он не чувствует смысла этого. Он не хочет связывать распавшуюся связь времен. Эта ничтожная жизнь не стоит таких мук. Забвенья, забвенья ему нужно.
  
  Вне созерцания Гамлет оказывается всегда слабым и несостоятельным. Каков он, когда нужно мстить за отца - таков он во всяком серьезном деле. Приподнятости чувств - он не знает. Посмотрите на его отношение к Офелии. Тут то же, что и в его отношениях ко всем людям. Расположение, мягкость благодушного, незлобивого характера - и только. Он пишет ей: "Твой навсегда, пока живет это тело". И он же - покидает ее. С ним случилось несчастие, и те слабые узы, которые соединяли его с Офелией, сразу порвались. Это не потому, что любовь не выдерживает испытания. Нет, причина все та же. Гамлет любит, как и ненавидит, лишь постольку, поскольку это от него ничего не требует. В тяжелые минуты жизни умеющие любить люди наиболее ценят в женщине друга. И женщины умеют идти вслед за близким сердцу человеком. Но для этого нужно, чтоб мужчина умел не мечтать о любви, а любить. Гамлет же уже не нуждается в Офелии. Зачем ему эта девушка, когда вся, решительно вся жизнь - это сказка, рассказанная глупцом. И он оставляет ее, почти совсем о ней не думая. При первой встрече он осыпает ее чудовищными оскорблениями, потом, пред представлением пьесы, позволяет себе при ней цинические выходки. Несомненно - Гамлету очень тяжело. Но, если бы он умел любить, Офелия принесла бы ему отраду и утешение. Ромео не оскорбил бы Джульетты, какой бы пытке его ни предали. Гамлет, скажут, не верит людям. Это - правда. Но он потому не верит, что он не знает любви, никогда не испытывал этого чувства, хотя и посылал сонеты Офелии. Чтобы оценить любовь - нужно, прежде всего, уметь любить. Скорее любовь обратит урода в божество, чем позволит скептицизму и опыту развенчать себя. Скептицизм там побеждает и властвует, где не встречает себе внутреннего сопротивления.
  
  Оттого-то Гамлет - не словами, а всем своим существом - олицетворяет те кощунственные и безумные речи, с которыми он обращается к несчастной девушке. Если бы ему дано было любить - он, как Отелло, не взял бы взамен за Офелию "мира из чистейшего хризолита". Любовь научила бы его, как увидеть этот мир в отверженной им девушке. Чтобы видеть в Венере Милосской не глыбу холодного мрамора - нужно кроме глаз иметь еще и сердце. Нужно иметь в душе хранилище для добра и красоты. Тогда способность много и далеко видеть не будет бесплодна. Тогда получится обратное: не Венера обратится в холодный мрамор, не любимая женщина - в развратницу, не человек - в негодяя, а из мрамора родится Венера, развратница обратится в честную женщину, негодяй - в человека.
  
  
  
  VIII
  
  Мы выяснили душевное состояние Гамлета до появления духа и то впечатление, которое произвела на него весть о преступлении дяди. Очевидно, что жизнь застыла в Гамлете, и что проснуться он может только от сильного потрясения: трагедия ему необходима. Те речи, которые он произносил, когда был Жаком - их, как это ни странно, принц теперь должен научиться понимать. Он должен испытать пошлое, плоское и ничтожное существование. И тогда лишь он узнает, что такую жизнь нельзя принять, что нужно найти иную, хотя бы пришлось для этого вынести самые тяжелые муки. Теперь, когда он говорит Розенкранцу и Гильденстерну, что земля ему противна, что человек, украшение мира, самое совершенное из животных - для него лишь "квинтэссенция праха" - теперь Гамлет чувствует, что кроется под этими словами. Прежде под его пессимистической философией была лишь одна высоко ценящая себя пассивность, которая и породила ее. Теперь в словах принца слышатся слезы. Все свое отрицание он прежде всего направляет теперь на самого себя. Вместе с жизнью он подписывает приговор и самому себе - и это отравляет все его существование. В его бедную душу пробрался червь, ни на минуту не дающий ему покоя, лишающий его сна, улыбки, радости. Тот пессимизм, который прежде был так безвреден для него, даже охранял его от жизни, вдруг обратился с неизвестно откуда взявшейся силой против него. Гамлет изнывает от мук и не находит в себе сил ни для чего, кроме язвительных насмешек и горьких сетований на себя, мир, людей.
  
  Брандес спрашивает себя: отчего Гамлет не действует. Критик далек от той мысли, что в принце "мыслитель" - враг Гамлета, что "мыслителем" мало быть. Брандесу кажется, что высший идеал - это быть "мыслителем", да еще "по природе", да еще "гениальным". Он уже пред Жаком преклонился. А у Гамлета такие речи, как "мир - театр" - на каждом шагу.
  
  Но вместе с тем Брандес не решается прямо сказать, что "мыслитель" и делать ничего не должен. Наоборот, нужно показать, что философ всюду и везде годится, что он - высший тип человека. Поэтому он не отвергает даже и таких соображений: "Если бы Гамлет, сейчас по получении известия от духа, убил бы короля, то пьеса была бы окончена после первого акта. Поэтому было безусловно (!) необходимо ввести замедления".<<20>>
  
  Литературная репутация не столь прочная, как шекспировская, могла бы сильно пострадать от такого объяснения. "Но, - продолжает критик, - Шекспира плохо понимали, когда видели в Гамлете современного человека, страдающего рефлексией и лишенного деятельной силы. Это ирония судьбы, что он стал в своем роде символом размышляющей слабости, он, у которого во всех нервах - порох, во всей природе которого динамит гения". И тем не менее, его бездеятельность приходится оправдывать ссылками на технические условия пьесы! Впрочем, у Брандеса есть еще объяснения: "Эта неспособность (к действию у Гамлета) основывается на том, что все силы его ума уходят на борьбу с парализующим впечатлением того, что представляет собою жизнь и со всеми вытекающими отсюда размышлениями - оттого обязанность мстить отступает на задний план в его сознании". Последнее - несомненно. Вопрос лишь в том, отчего у Гамлета получается парализующее впечатление от жизни. По Брандесу, это служит доказательством душевного величия Гамлета, ибо, по его мнению, иного впечатления жизнь не может производить. "Зрители и читатели чувствуют вместе с Гамлетом и понимают его. Ибо, когда, подрастая, мы всматриваемся в жизнь, то лучшие меж нами открывают, что она не такова, какой мы себе ее представляли, - но в тысячу раз страшней: нечисто что-то в датском королевстве; Дания - тюрьма, мир полон таких тюрем; дух говорит нам: произошли страшные вещи, каждый день происходят страшные вещи. Устрани неправду; помести все на свое место. Мир сошел с пути; верни его на прежнюю колею. Но руки у нас (лучших-то?) опускаются".<<21>> Мы видели, почему у Гамлета "руки опускаются". Не потому, что он - лучший. Потому, что он лучший - он проклинает свою неспособность к действию. Это Жак так успокаивал себя, когда рассуждал: "мир - театр". Гамлет же не унизится до подобного оправдания. Проследим, что с ним происходит в трагедии, и мы поймем, как неудачна попытка Брандеса открыть в Шекспире преклонение пред гамлетовской философией.
  
  Во втором же действии, тотчас по удалении актеров, Гамлет произносит свой длинный монолог:
   Какой злодей, какой я раб презренный!
   Не дивно ли: актер при тени страсти,
   При вымысле пустом был в состояньи
   Своим мечтам всю душу покорить;
   Его лицо от силы их бледнеет,
   В глазах слеза дрожит и млеет голос,
   В чертах лица - отчаянье и ужас,
   И весь состав его покорен мысли.
   И все из ничего - из-за Гекубы!
   Что он Гекубе, что она ему,
   Что плачет он о ней?
  Вот в чем дело. Не только Шекспир, сам Гамлет чувствует, в чем его несчастье. Ему чужда Гекуба, она ему не нужна - а бедному актеру она, при одном лишь воспоминании, внушает такое глубокое сострадание, что он плачет о ней.
  
  И далее:
   А если бы он,
   Как я, владел призывом страсти,
   Что б сделал он? Он потопил бы сцену
   В своих слезах и страшными словами
   Народный слух бы поразил, преступных
   В безумство бы поверг, невинных - в ужас,
   Незнающих привел бы он в смятенье,
   Исторг бы силу из очей и слуха.
  Бедный Гамлет! Как хорошо понимает он, в чем дело. Актер все выяснил ему, если он не знал прежде. Нужно уметь любить эту Гекубу, хоть она и чужая. Нужно уметь всем сердцем отозваться на ее несчастие. Тогда найдутся силы все сделать, чего потребуют обстоятельства. Иначе - все эти слезы, вся эта бледность, все волнения - к чему они? Они - неуместная ложь, какая-то двойная нелепость. А еще не так давно Гамлет не снизошел бы до того, чтобы учиться у маленького странствующего актера - ему, философу, ученому датскому принцу. А еще недавно он говорил матери:
   ... Для меня, что кажется - ничтожно.
   Нет, матушка...
   В моей душе ношу я то, что есть,
   Что выше всех печали украшений.
  А если он носит в своей душе то, что есть, отчего же актер так смутил его? Отчего же он так страстно завидует этому бедняку, умевшему покорить всю душу свою мысли о Гекубе, если в его собственной душе есть то, что выше всех печали украшений? Если бы это так было - он и сам покорил бы все свои помыслы одному чувству - а больше ему и не нужно.
   А я, презренный, малодушный раб,
   Я дела чужд, в мечтаниях бесплодных
   Боюсь за короля промолвить слово,
   Над чьим венцом и жизнью драгоценной
   Совершено проклятое злодейство.
  Но если у Гамлета нет этой любви к невинно погибшему королю, - у него все-таки есть сознание, что другие люди любят, что другим людям близка обида, нанесенная даже чужому человеку.
   Я трус? Кто назовет меня негодным?
   Кто череп раскроит? Кто прикоснется
   До моего лица? Кто скажет мне: ты лжешь?
   Кто оскорбит меня рукой иль словом?
   А я обиду перенес бы. Да!
   Я голубь мужеством, во мне нет желчи
   И мне обида не горька.
  Чтоб обида была горька, нужна желчь? Нет, не это. Пусть Гамлет спросит у Маргариты Анжуйской. Она ему расскажет, что вдохновляло ее на мщение; пусть он справится у Констанции, матери Артура, - она объяснит ему, как люди любят своих близких, и он поймет, почему обида горька.
  
  Они ему скажут:
   Не спи ночей и голодай по дням,
   Припоминай живей былое счастье
   И с скорбью новой сравнивай его.
   Воображеньем прелесть умножай
   Своих малюток, сгубленных злодеем,
   А в нем - преувеличивай все злое.
   Укрась свою потерю - и виновник
   Потери той проклятью подпадет
   И сами прилетят твои проклятья.
   Скорбями заострится речь твоя
   И станет пробивать одним ударом.
  Вот чего не хватает Гамлету. Покой душевный, ровная, тихая жизнь в Виттенберге разучили его любить и ненавидеть. Из этого вытекла его пессимистическая философия, его неверие, его бездеятельность. Кто живет не отвлеченными мыслями, кто не прячется в "ореховую скорлупу", чтоб там быть королем необъятного пространства, - тот Гамлетом не станет. Теперь принцу нужно вновь ожить, проснуться к действительности. "Скорбями заострится" приглаженная и прибитая философией душа, и тогда он вновь научится любить и ненавидеть, вернет к себе Офелию, накажет убийцу Клавдия, не потерпит, чтоб престол Дании был кроватью для гнусного разврата. Привычка к размышлению научила Гамлета видеть вне себя. Это спасает его: это одно напрягает его душевные способности, заставляет его идти в трагедию, которая, по его мнению, готовит ему лишь одни муки, но из которой он выйдет ожившим и очистившимся. Брандес говорит: "Жизнь для Гамлета наполовину действительность, наполовину - сон!" Это так. Но сон должен обратиться в страшный кошмар, тогда Гамлет проснется.
  
  Брандес не анализирует двух главных монологов Гамлета - ни только что приведенного, ни последнего большого (в 4 сц. V действия) и отделывается от них одним общим замечанием: "К вечным затруднениям присоединились (у Гамлета) и внутренние препятствия, победить которые он не в силах. Он делает себе, как мы видели (вскользь, нужно прибавить) страшные упреки. Но эти самообличения не выражают ни мнения Шекспира о Гамлете, ни его собственного суждения о себе. Они говорят лишь о проникшем в его существо нетерпении, о тоске по удовлетворении, о потребности видеть торжество справедливости; они не говорят о его вине". О "вине" - Шекспир наверное не говорит. Да еще о вине Гамлета! Тот, кто умел написать "Гамлета", отлично, конечно, понимал, какое условное значение имеет это громкое слово "вина". Но не об этом идет здесь речь. Нужно выяснить смысл и значение гамлетовской трагедии, а не то - виноват ли он. Не о заслугах датского принца идет речь, ибо, говоря его собственными, вынесенными из нового опыта словами - "если обращаться по заслугам с человеком, то кто же из нас избежит пощечины". Обвинять Гамлета, то есть давать ему пощечины - праздное дело. Но тем важнее всмотреться в причину его мучительной неудовлетворенности и в смысл его переживаний. Брандес все валит на жизнь, которая будто бы так страшно устроена, словно нарочно приспособлена для того, чтобы пытать "лучших" людей. Существуют какие-то "равнодушные" силы, без всякой нужды и цели издевающиеся над благородными и честными людьми. И Гамлет будто бы, по мнению Шекспира и его собственному, стал жертвой этих нелепых стихий. Это-то и есть ложь Брандеса и всего современного эклектизма, "дополняющего и изменяющего", на "художественный манер", закон "причины и следствия". Греки говорили, что всякий, взглянувший в лицо Медузе, обращался в камень. Брандес уверяет, что он тоже видел Медузу, но не окаменел, а только стал грустнее. Но то, что он видел - не Медуза, а страшные образы, принадлежащие кисти кузнеца Вакулы, про которые бабы говорят: "Ишь яка кака намалевана". Та жизнь, о которой он рассказывает словами Гамлета и других трагических героев, известна ему лишь понаслышке. Иначе он понял бы, что не в оправдании и обвинении принца дело, и не повторял бы в разных тонах пессимистические рассуждения, вычитанные им из книг. Гамлета терзает его мрачность, Брандесу - приятно говорить меланхолически, как Жаку. Гамлет все время, пока длится его трагедия, чувствует, что нельзя примириться с Медузой, не покорив ее. Пока связь времен не будет восстановлена, нельзя, не нужно жить. И он знает, что связь порвалась не вне его, а в нем самом. Там должно что-то изменить, и страшный кошмар - эта обвитая змеями голова, владычествующая над человеком - исчезнет. Все это Гамлет и говорит в своих монологах - только Брандес его не хочет слушать.
  
  Мы разобрали монолог второго действия. Смысл его - нужно уметь любить Гекубу, ценить жизнь даже и тому, кто умеет измерить океан глубокий, счесть пески и лучи планет. Гамлету сказал это простой актер. Обратимся теперь к знаменитому размышлению "быть или не быть". Этот монолог слишком известен, и потому мы не станем выписывать его. Гамлет спрашивает себя, что лучше - бороться и умереть, или сносить - и жить. Это один из тех вопросов, которые до трагедии его не занимали. Теперь только впервые направляет он в эту сторону свой печальный взор. И чтоб решить эту неизвестность - он обращается к смерти. Что будет после смерти - спокойный ли сон, как было до трагедии, или сон посетят виденья, как и теперь, после трагедии? Если бы он мог сказать, что после смерти ему будет лучше, он умер бы. Ибо ему теперь нехорошо. Это - разумно, но, любопытно, как мысль его инстинктивно ищет путей, где можно заблудиться. Ведь общее правило, даже философии, определять неизвестное посредством известного. Смерти он не знает; жизнь - ему известна. Так ведь, наоборот, в жизни нужно искать разгадку смерти, а не в смерти разгадку жизни. Естественно было бы, кажется, так сказать: жизнь такова-то, следовательно, смерть не может быть иною. Так люди и делали; они чувствовали добро, красоту, любовь здесь на земле, и это успокаивало их насчет смерти. Гамлет же глядит на череп и хочет под него подвести всю жизнь, и уже умеет видеть под лицом красавицы полый череп с пустыми отверстиями для глаз. Это - искусство, конечно. Но есть искусство другое: не обнажать живое лицо, а оживлять - все тою же силою воображения - черепа. Готспер не знает ни того, ни другого. Но бедный Гамлет знает искусство низшего сорта и не подозревает, что в этом - его несчастье. Актер оживил Гекубу, Гамлет умерщвляет живую красавицу.
  
  Это искусство - его достояние, его проклятие. Источник его - все та же приниженная мышлением жизнь. Всмотритесь в Гамлета: все его достоинства отрицательного характера. Он не жаден, не корыстолюбив, не зол, не коварен и т. д. Положительного - в нем нет. Нет у него ничего в жизни, чему бы он готов был бы отдать душу. Он ничего - даже маленького - создать не может. Одно только: он - мыслитель. Но мы знаем, с его слов, что теперь нужно стереть со страниц воспоминанья все пошлые рассказы, изреченья книг, наблюдения и т. д. Это теперь - ни к чему. Но чем же тогда жить ему? Оттого-то он в размышлениях своих обращается за разрешением вопроса к смерти. Брут, Отелло этого не сделали бы. Брут, когда думает о смерти - исходит из жизни: у него была жизнь, которую он ценит, ибо знает ее. Гамлет же так же мало изведал жизнь, как и смерть. Поэтому-то ему, человеку столь тонкого ума, приходит в голову чудовищная мысль определять смысл жизни по смерти.
  
  
  
  IX
  
  Последуем далее за Гамлетом. Актеры ставят перед королем пьесу "Убийство Гонзаго". Во время представления, как и всегда, Гамлет ведет себя крайне неспокойно. Говорит колкости королю, Полонию, смущает циническими замечаниями Офелию. Все это не нужно, конечно; - но Гамлет без этого жить не может. Таким способом он дает исход накопившейся в груди горечи. Глядеть прямо в глаза действительности, не отвлекая себя сатирическими выходками и лирическими излияниями - он не в силах. Он глумится над Полонием, потом над Розенкранцем и Гильденстерном, потом даже над Озриком. Гениального человека это, конечно, недостойно. Как ни блестящи и остроумны его замечания - их лучше было не делать. Но Гамлет не ради других, не с какой-нибудь определенной целью говорит. Если бы он молчал, он не вынес бы своей душевной пытки. Но вот представление доходит до того момента, когда Люциан вливает на сцене королю в ухо яд. Клавдию становится дурно. Гамлет безумно торжествует. "О любезный Горацио - я тысячи прозакладую за слова духа. Заметил ты?" - восклицает он. Была слабая надежда, что явившийся дух был исчадием ада - и она исчезла. Осталось несомненное решение: нужно убить дядю.
   Вот час духов! Гробы стоят отверсты,
   И самый ад на мир заразой дышит.
   Теперь отведать бы горячей крови,
   Теперь удар бы нанести, чтоб дрогнул
   Веселый день.
  С этими твердыми, решительными словами принц идет к матери. По дороге в отдаленной, уединенной комнате он наталкивается на короля. Один удар - и все готово. Но этого удара он не наносит.
  
  Услужливый ум подсказывает оправдание. Король молится - если теперь убить его, он попадет прямо на небо. Еще так недавно Гамлет не знал, что ждет нас после смерти. Теперь ему очевидно, что если перед смертью помолиться, то попадешь в рай. Обыкновенно Гамлет лучше оправдывается. Но теперь - пришлось торопиться. Брандес на досуге придумывает лучшее соображение: "Он (Гамлет) чувствует, хотя прямо этого и не высказывает, как мало выиграется, если уничтожено будет одно вредное животное (т. е. король)". Гамлет, конечно, сказал бы это, если бы успел догадаться.
  
  Но вот Гамлет у матери. Здесь он в своей сфере. Это страшная сцена. После того, как умирает Полоний, принц совсем теряет самообладание. Слушая его, страшно становится за человека. Вот несколько строчек из его обращения к матери. Где ж твой румянец, стыд? Когда ты можешь, Лукавый ад, гореть в костях матроны, Так пусть, как воск, растопится стыдливость Горячей юности в твоем огне.
  Это он так говорит матери. И чем дальше, тем ужаснее становится бедный принц, пока не начинает понимать, что не в проступке матери, а в его слабости вся беда. Тут входит тень и раздавленный, уничтоженный Гамлет восклицает:
   Ты не с укором ли явился к сыну
   За то, что он не внял минуте страсти
   И грозного веленья не свершил?
  В этих словах объяснение его поведения. Пред духом отца Гамлет не может лгать, что король молился и потому остался невредимым. Принц просто не "внял минуте страсти", т. е. страсть не была достаточно властна над ним. Тень отвечает ему:
   Не позабудь! Мое явленье
   Угасший замысел должно воспламенить.
  Замысел угасает - тень знает это и явилась напомнить Гамлету о мщении. Гамлет дает несколько советов матери и уходит, унося с собой тело Полония и сознание своего позора.
  
  Но встревоженный король решается отправить беспокойного племянника в Англию. И Гамлет соглашается ехать со своими товарищами, которым доверяет, как двум ехиднам, отложивши свое дело в бесконечный ящик. Перед отъездом он успевает еще высказаться.
  
  Между прочим, последний монолог Гамлета - добавочный. В первом издании "Гамлета" (1603 г.) его нет. Впервые явился он во втором издании - точно для объяснения. И действительно, в нем принц резюмирует все первые четыре акта трагедии.
   Как все винит меня! Малейший случай
   Мне говорит: проснись, ленивый мститель.
   Что человек, когда свое он благо
   В еде и сне лишь видит? Зверь - и только.<<22>>
   Кто создал нас с такою силой мысли,
   Что в прошлое и в будущность глядим,
   Тот верно в нас богоподобный разум
   Вселил не с тем, чтоб он без всякой пользы
   Истлел в душе. Слепое ль то забвенье
   Или желание узнать конец
   Со всей подробностью. О, в этой мысли,
   Как разложить ее, на часть ума
   Три части трусости. Не понимаю,
   Зачем живу, чтоб только говорить:
   "Свершай, свершай", когда во мне для дела
   И сила есть, и средства, и желанье!
  Как ясно и определенно здесь все. Брандес говорит: "В Гамлете общий смысл не виден сразу. Ясность не была идеалом, который ставил себе Шекспир, когда писал эту трагедию, как было когда-то, когда он писал Ричарда III. Здесь вдоволь загадок и противоречий, но привлекательность пьесы не в малой степени зависит именно от ее неясности".<<23>> Затем следует длинное рассуждение о том, что бывают ясные книги, которые нам не по душе, и неясные, которые нам нравятся. Все это придумано критиком ad hoc. Неясные книги никому не нравятся, а неясные психологические картины - тем более. И "Гамлет" менее всего заслуживает такой двусмысленной похвалы. Не только Шекспир, но даже и принц отлично понимает, что с ним происходит и так ясно и подробно передает нам, что необходимо принять именно его объяснения, как это не огорчительно для Брандеса. "Что человек, когда свое он благо в еде и сне лишь видит", - говорит о себе совсем не загадочно принц. Брандес полагает, что размышление, звание мыслителя так много дает Гамлету, что этим все искупается. Но Гамлет знает теперь цену этим "размышлениям" и не ставит их в свой актив. А когда это у него отнято, чем он и сам так гордился, когда, подобно Жаку и Брандесу, не видевшим трагедии, думал, что "гениальность" все дает, когда это у него отнято - он с ужасом видит, что жизнь его сведена к "еде и сну". Не к одному сну, что еще представляется критику более или менее поэтическим, а к еде и сну. Гамлет чувствует, что высшие побуждения для него не существуют, что они ни к чему не могут подвигнуть его. "Богоподобный разум вселен в нас не с тем, чтобы он без пользы истлел в душе". Не с тем, бедный Гамлет, правда твоя, и не истлеет он без пользы. Уже и теперь он оказал тебе услугу: ты отбросил всю ложь, привнесенную философией, ты понял себя и не радуешься, как Брандес, своему душевному величию, ты научился страдать. Это путь к тому, чтобы научиться жить. Ты не убьешь короля - его твоей рукой убьет судьба. Но твои муки не пропадут даром. Лучше было тебе вынести все испытания, рыдать, глядя на тень отца своего, безумствовать наедине с собой и перед матерью, чувствовать себя ничтожным, раздавленным червяком, - чем жить в Виттенберге в сознании своего великого душевного и нравственного превосходства. Не слепая судьба загнала тебя в трагедию, а разумная необходимость. Нужно выстрадать свое совершенство, свое развитие. До 30 лет все у тебя было: богатство, покой, учителя. И ты не научился жить. Счастье, беспечность - только усыпили тебя. Теперь тебе нужно проснуться. Удар разбудит тебя. Не принимай уверений, что ты напрасно коришь себя. Твои мучения - твой духовный рост.
   Велик
   Тот истинно, кто без великой цели
   Не восстает, но бьется за песчинку,
   Когда задета честь. Каков же я,
   Когда меня ни матери бесчестье,
   Ни смерть отца, ни доводы рассудка,
   Ни кровь родства не могут пробудить?
   Гляжу с стыдом, как двадцать тысяч войска
   Идут на смерть и за виденье славы
   В гробах, как в лагере уснут...
  Правда - твоя жизнь была позорной, трусливой жизнью ищущего покоя человека. "Вины" твоей нет в том, - но это не причина, чтобы навек оставаться прежним. Да и чего, в сущности, стоит оранжерейное счастье твоей прежней жизни? Тебя позвали на муки и смерть, чтоб сделать тебя достойным твоего "богоподобного разума".
  
  Теперь пред нами - последнее действие. Гамлет является на кладбище в сопровождении своего бессловесного друга, Горацио, - и видит, что могильщик копает могилу и поет.
  
  Жизнь и смерть опять, на глазах принца, столкнулись, и жизнь не испугалась смерти. Гамлет не понимает этого. Как на кладбище можно не покориться смерти, можно быть могильщиком и не утратить веселости?! "Неужели он не чувствует, чем занят! Копает могилу - и поет", - говорит он Горацио. - Привычка сделала его равнодушным, - как эхо вторит Гамлету его ученый друг. "Так обыкновенно бывает: чем меньше рука работает, тем нежнее у нее чувства", - говорит бедный принц. А могильщик - поет.
   Но пришла колдунья-старость,
   Заморозила всю кровь:
   Прочь прогнала смех и радость,
   Как рукой сняла любовь.
  Поет про старость и не приходит в отчаяние. Ему самому уже недалеко до смерти, а он - не боится ее. Черепа не леденят ему кровь. А Гамлет увидал кости, и вся "философия" встрепенулась в нем. Что жизнь, если рано или поздно все мы будем такими?! Может быть, этот череп принадлежал приказному! "Где теперь его кляузы, ябедничество, крючки и взятки?" Или прожектеру: "Где теперь его крепости, векселя и проценты?" Он еще не договаривает. Может быть, этот череп принадлежал Аристотелю, Бруту, Фидию?! Где их ученость, мужество, искусство? Все великое и ничтожное имеет одну судьбу. И Фальстафа, и Готспера, и Ахилла, и Терсита ждет одна участь. Не делай же разницы между ними. Этого Гамлет не смеет теперь сказать. Уже он лишился возможности идти по убитому пути всесглаживающего познавания.
  
  Он не мог снести с дороги этого бесплотного препятствия: изменнического убийства своего отца. Оно загородило путь и не пускает к заключению. Но все же он, несмотря на мучительные усилия, еще не сбросил с себя цепей равнодушия - ибо равнодушие и безразличность - это самые ужасные цепи.
  
  Мысль о смерти, иначе как в виде голого черепа ему не представляющейся, еще торжествует над ним. Он еще не чувствует, что не из нее надо исходить. Уже теперь он знает, что дядя умышлял на его жизнь, что каждую минуту он сам может погибнуть и преступление останется ненаказанным. В такую минуту нужно было бы стереть, наконец, все "пошлые рассказы", "изреченья книг" и т. д. - но увы! Гамлет еще не готов. Шекспир, точно испытуя его, заставляет могильщика выбросить на землю череп человека, которого Гамлет знал когда-то, - Йорика. Это наглядное сопоставление живых черт когда-то любимого человека с обнаженным черепом его же совсем ошеломило Гамлета. "Бедный Йорик", - произносит он свои знаменитые слова. Череп развенчал всю жизнь. Все забыто, все исчезло. "Мне почти дурно", - говорит он. Все пропало. Ступай-ка теперь в будуар знатной дамы и скажи ей - пусть она хоть на палец наложит румян, все-таки лицо ее будет, наконец, таким же. Заставь ее посмеяться этому. Сделай милость, Горацио, скажи мне только это.
  
  Горацио. - Что принц?
  
  Гамлет. - Как ты думаешь, был Александр в земле таким же?
  
  Горацио. - Точно таким (Горацио всегда "понимает" Гамлета: он неоценимый собеседник).
  
  Гамлет. - Имел точно такой же запах? Фи! (бросает череп).
  
  Горацио. - Такой же. (Все, как эхо).
  
  Гамлет. - До такого же низкого употребления мы нисходим, Горацио! Почему не проследить воображением благородный прах Александра до пивной бочки, где им замажут ее втулку?
  
  Горацио. - Рассматривать вещи так - значило бы рассматривать их слишком подробно. (А почему этого не следует делать, о ученый человек?)
  
  Гамлет. - Нисколько. До этого можно дойти очень скромно и по пути вероятности. Например: Александр - умер, Александр - похоронен, Александр - сделался прахом; прах - земля; из земли делается замазка, и почему же бочке не быть замазанной именно прахом Александра Македонского?
   Кто поселял в народах страх,
   Пред кем дышать едва лишь смели,
   Великий Цезарь - ныне прах
   И им замазывают щели. -
  О успокойся, страждущая тень! Два раза являлась ты к Гамлету. Дважды понял он, что твои слова одни должны жить в его сердце, "без примеси других, ничтожных слов!" И вот, снова эти ничтожные слова овладевают им почти как Жаком или Брандесом. Не воспоминание о тебе освещает путь, объясняет жизнь и направляет мысль, а все те же книги, те же изречения и наблюдения поверхности вещей. Но успокойся, бедная тень! Трагедия еще не кончена. Гамлету еще - напомнят, страшно напомнят о тебе, нет, не о тебе - а о нем самом. Он примет последний удар и, умирая, не о костях и черепах будет думать.
  
  На сцену является похоронная процессия. То везут Офелию, одну из жертв гамлетовской философии. "Офелия!" - восклицает он в ужасе. Но вот он услышал проклятия Лаэрта, и Офелия забыта; принц бросается состязаться с братом умершей возлюбленной в риторике печали. Для Офелии одна мимолетная слеза, а для борьбы с Лаэртом - целая сцена. Для рассуждений о черепах - отдается все время, об убитом отце - забыто. Если б теперь Клавдий случайно умер, а Гамлет вступил на трон, все его переживания оказались бы напрасными. Он за короткое время своего путешествия настолько отдалился от своей задачи, что говорит Горацио:
   Ну что, теперь довольно ли меня задели?
  "Теперь" только "задели" его! Он, если бы все окончилось благополучно, если бы сама собой наступила счастливая развязка, вернулся бы вновь в свою "ореховую скорлупу" и считал бы себя королем необъятного пространства, для него вся жизнь снова обратилась бы в приятное мечтание, дурные сны были бы забыты и философия черепов вступила бы в новый фазис своего существования. Бедный принц! "Теперь довольно ли меня задели!" Нет, недовольно! Человеческая душа - самый упорный материал и судьбе страшными ударами приходится выковывать его, чтоб придать ему совершенную форму. Отец Гамлета изменнически убит, мать совращена дядей, на жизнь принца было покушение, он сам погубил Полония, Розенкранца и Гильденстерна, был причиной безвременной кончины Офелии - и Гамлет еще не видит, что не в черепах и не в тонкости его ума дело! Он еще занимается высмеиванием Озрика, тратит время на обличение ничтожного придворного шута! Так принимай же, гениальный человек, последний удар судьбы: ты поймешь тогда, когда увидишь труп матери, умирающего Лаэрта, почувствуешь яд в собственной крови, что такое жизнь, что такое правда, что такое добро и войдешь во "врата блаженства" иным человеком, чем ты был в этом мире, опустошенным тобою и через то ставшим ничтожным.
  
  Король предлагает Гамлету состязаться с Лаэртом на рапирах. Принц предполагает умысел со стороны дяди, но не отказывается принять предложение. Между ним и Горацио происходит следующий диалог:
  
  Гамлет. - Я выиграю заклад, однако ты не можешь себе представить, как мне тяжело на сердце. Да это - вздор.
  
  Горацио. - Нет, принц.
  
  Гамлет. - Это - глупость, а между тем, род грустного предчувствия. Женщину это могло бы испугать.
  
  Горацио. - Если душе вашей что-нибудь не нравится, - повинуйтесь ей. Я предупрежу их приход, скажу - что вы не расположены.
  
  Гамлет. - Нисколько. Я смеюсь над предчувствиями: и воробей не погибнет без воли провидения. Не после - так теперь, теперь - так не после; а не теперь - так когда-нибудь да придется же. Быть готовым - вот все. Никто не знает, что теряет он. Так что за важность потерять раньше? Будь что будет! - Гамлету тяжело; он догадывается о коварных намерениях дяди, который давно уже понял его образ действий. Он чувствует, что его заманивают в ловушку, и что дело его погибнет вместе с ним. Но он идет. "И воробей не погибнет без воли провидения". А "что за мечты сойдут на смертный сон, когда стряхнем мы суету земную?" Теперь принц не спрашивает себя об этом. Верить в провидение, т. е. чувствовать глубокую осмысленность нашей жизни - великое дело. Но у Гамлета этой веры нет. Его фраза "и воробей не погибнет и т. д." - красивая ложь, оправдывающая нежелание самому устраивать жизнь свою. Это "не теперь - так когда-нибудь", как "что за мечты сойдут на смертный сон" прикрывает лишь собою нравственную пассивность, дающую философию черепов. Гамлет вручает судьбу свою случаю, чтобы только избавиться от вмешательства в жизнь. Когда он говорил о Йорике и Александре Великом, слово провидение не было им упомянуто. Все, решительно все свелось у него к черепам и костям. А теперь - провидение.
  
  Теперь остается заключительная сцена. Она коротка. Королева выпила отравленного вина. Лаэрт и Гамлет ранены отравленными рапирами. Гамлет убивает короля.
   Вы бледны,
   Дрожа глядите вы на катастрофу,
   Немые зрители явлений смерти.
   О, если б время я имел - но смерть,
   Сержант проворный, вдруг берет под стражу -
   Я рассказал бы вам...
  говорит Гамлет. Но нет - Гамлет нам ничего бы не рассказал. Он сам, дрожа, глядит на катастрофу, он сам может быть лишь немым зрителем явлений смерти. И Горацио, не допивший кубка по просьбе умирающего принца, ничего нам не сможет рассказать: он, кроме ужаса, мало вынес из того, чему он был свидетелем. Рассказать не затем, чтобы пугать и без того напуганное воображение картинами ненужных мук и безвременных смертей, а затем, чтобы объяснить, какой смысл все это имело - может лишь великий поэт. И никто - ни до Шекспира, ни после него - не умел так ясно видеть в человеческой душе, чтобы всю путаницу сложных явлений нашей психики, представляющуюся не только наблюдателям, но и действующим лицам случайным сплетением последствий случайных событий, понять как нечто единое, осмысленное, целесообразное. У Шекспира высшая задача, доступная только художнику: объяснить смысл жизни во всех ее проявлениях. Не отбросить жизнь, как "цветение", как добавление к внешним явлениям, только ими и определяемое, а поставить жизнь впереди всего, в ней видеть начало. Эта задача, столь же естественная для художника, как для ученого стремление отыскать во внешнем мире закон причинности. Поэтому философия, как обзор и объяснение человеческой жизни, доступна лишь тому, в ком "артист и художник" не дополняет мыслителя, а господствует над ним. Поэт примиряет нас с жизнью, выясняя осмысленность всего того, что нам кажется случайным, бессмысленным, возмутительным, ненужным. У Шекспира Гамлет выносит трагедию не потому, что он запутался в сетях слепой судьбы, которая ведет его к "безумию, преступлению, страданиям и смерти". Гамлету, повторяем, его трагедия была необходима. Шекспир именно потому и велик, что умел видеть порядок и смысл там, где другие видели только хаос и нелепость. Мы еще вернемся к этому вопросу, когда будем разбирать величайшую из всех существующих в мире трагедию - "Короля Лира". А теперь обратимся к Брандесу и его заключениям о "Гамлете". "Но ты, о Гамлет, - говорит критик, - конечно, не менее нам дорог, тебя наше поколение не менее ценит. Мы любим тебя как брата. Твоя тоска - наша тоска. Твое негодование - наше негодование. Твой возвышенный дух мстит за нас тем, кто владеет землею и наполняет ее своим пустым шумом. Мы знаем твою глубокую муку при виде торжества лицемерия и увы! твою еще более глубокую муку, происходящую от сознания того, что в тебе перерезан нерв, обращающий мысли в победоносные дела. И к нам доходили с того света голоса великих мертвецов. И мы видели, как наша мать возлагала пурпуровую мантию власти на того, кто убил "похороненное величие Дании". И нам изменяли друзья наши. И против нас направлялись отравленные кинжалы. И мы знаем кладбищенское настроение, при котором душу наполняет отвращение ко всему земному и боль за все земное. Дыхание открытых гробниц и нас заставляло мечтать с черепами в руках".<<24>> Не Брандес адвокатствует за Гамлета, а Жак, тот самый Жак, про которого критик так справедливо заметил, что "его меланхолия - только меланхолия комедии". И Брандеса печаль - это печаль комедии, между прочим, очень вошедшая в моду. Войдите на современную художественную выставку - и вы увидите там вдоволь раскрытых могил, черепов, трупов. И это не крик отчаяния. "Новые люди", как могильщики в "Гамлете", копают могилы и рисуют мертвецов с песнями и бутылками водки в руках, вполне убежденные, что достаточно вздохнуть и произнесть "poor Jorick", чтоб исполнить все, к чему обязывает возвышенность души. И Шекспира критик причисляет к своим, приписывая ему все гамлетовские размышления!
  
  Шекспир "думал и чувствовал", как Гамлет, говорил "устами" Гамлета, "слился с Гамлетом" и т. д. Как часто Шекспиру приходилось вместе с Гамлетом восклицать: "Ничтожность - женщина твое названье", как часто чувствовал он справедливость этих слов: "Не пускай ее на солнце; плодовитость благодатна - но, если такая благодать достанется в удел твоей дочери - берегись!" Да, так далеко зашел он в отвращении ко всему, что ему казалось ужасным, если такая жизнь станет продолжаться из рода в род и давать новые поколения несчастных людей: ступай в монастырь - зачем хочешь ты быть матерью грешников".<<25>> Мы видели источник гамлетовского пессимизма и знаем, что пессимизм, т. е. слабость, вялость души приводит его к трагедии, а не жизненный трагизм - к пессимизму.
  
  Брандес же, составляющий свою книгу из тех "изречений книг", тех "впечатлений", тех "рассказов", которые нужно стереть со страниц памяти, принужден толковать иначе. В противном случае для того, чтобы писать о жизни, ему пришлось бы прежде вынести на себе настоящую жизнь. А это - труднее, чем говорить о раскрытых могилах и прочих страстях, в конце концов, совсем нестрашных на бумаге.
  
  
  
  Х
  
  Мы видели источник и причину трагедии Гамлета. Она не есть следствие случайных столкновений, она не есть наказание за вину. Как бы дорого ни обошелся Гамлет близким людям, сколько бы жертв из-за него не погибло - Шекспир не осудит его. Шекспир не осуждал Фальстафа и Ричарда III и ввел этим в заблуждение критиков, которым кажется, что беспечность и остроумие одного и гигантская сила другого "выкупали" в глазах великого поэта пошляка и злодея. Но к этому мы еще вернемся. Пока заметим лишь, что как ни близок Гамлет сердцу Шекспира, он отлично понимает, откуда его несчастье и зачем послана ему эта мучительная борьба: он знает, что в Гамлете родится новый человек. И образ этого нового человека, к идеалу которого таким трудным путем направляется Гамлет - уже был готов в душе Шекспира еще прежде, чем была написана трагедия датского принца. У Шекспира иначе не могло быть. Он не мог удовольствоваться вопросом в эту эпоху. Ему нужен был ответ. И обе пьесы - "Юлий Цезарь" и "Гамлет", написанные почти одновременно, находятся в таком взаимном отношении, как вопрос и ответ. Гамлет спрашивает - Брут отвечает. Этого Брандес не хочет знать. Ему приятно и легко понимать жизнь как насмешку над человеком, и он уверяет, что такое понимание свидетельствует о гениальности и философских, мыслительских способностях человека. Поэтому он заставляет Шекспира томно "стучаться в дверь тайны" и не получать никакого осмысленного ответа. Поэтому он не только не хочет, заодно с Гамлетом, учиться у странствующего актера или у солдат Фортинбраса, которые, как мы помним, вызвали на такие горькие размышления несчастного принца, но даже свысока глядит на Брута. "Если Гамлет так долго медлит напасть на короля, если он так сдержан и так сомневается в исходе предприятия, все хочет обдумать и упрекает себя в том, что много размышляет, то это, по всей вероятности (!), имеет отчасти своей причиной то обстоятельство, что Шекспир от Брута прямо перешел к Гамлету. Его Гамлет видел, так сказать, каково пришлось Бруту, а пример этого последнего не соблазняет ни к убийству отчима, ни к какому бы то ни было решительному делу". Так смотрит Брандес на отношения между Брутом и Гамлетом. В "Юлии Цезаре" Антоний над трупом Брута говорит:
   Прекрасна была жизнь Брута; в нем стихии
   Так соединились, что природа может,
   Восстав, сказав пред целым миром: "Это -
   Был человек".
  Такой пример не соблазняет ни к какому делу Брандеса - современного философа. Ему более по вкусу мечтать с черепом в руках. Но зачем навязывать свои вкусы Шекспиру? Отчего у философа нет смелости сказать, что Шекспир - отстал, что он не "познал" еще всего и что над трупом Гамлета, а не Брута, нужно было произнести ту похвалу, выше которой Шекспир не знал. Почему Горацио, все время безмолвствовавший и впервые открывший свои уста после смерти принца, говорит о чем угодно, только не о том, что Гамлет "был человек", что его "жизнь была прекрасна"? Сотни шекспировских героев проходят перед нами и никто не заслужил себе такого надгробного слова. Когда Гамлет хочет произнести величайшую похвалу своему отцу, он находит эти слова:
   Да, он был человек во всем значеньи слова,
   Мне не найти подобного ему.
  Но Гамлета отца мы не знаем. Из других же героев шекспировских пьес никто не наводил поэта на мысль, что перед ним высший идеал, к которому можно стремиться.
  
  Выбора нет: нужно либо отвергнуть миросозерцание Шекспира, либо признать, что в "Юлии Цезаре" он осудил гамлетовскую философию во всех ее видах. Чем яснее видим мы близость гамлетовского типа к тому, который господствует в наше время, тем больше лишь нас должна поражать в Шекспире его глубокая способность проникать в тайну человеческих помыслов, благодаря которой он мог в бурную эпоху Возрождения подметить и объяснить этот, тогда лишь нарождавшийся, тип. Гамлет при Елизавете был непроницаем. И теперь он часто невидим - ибо скрывается под своими отрицательными добродетелями, замечательным умом и отвлеченною философией. Но теперь он - обычное явление и его различить не так трудно. При Шекспире же среди Готсперов, Ричардов, Норфолков и других "рыкающих львов", еще не изгнанных цивилизацией из городов Европы - кротость и радушие Гамлета, его порывистое остроумие и образование явились непроницаемой броней для него. Но для Шекспира не существовало непроницаемости. Под красивой оболочкой человека Гамлет видел череп и считал себя тонким, всевидящим человеком. Брандесу тоже это кажется пределом человеческой проницательности. Но Шекспир за наружной оболочкой и за черепом видел душу и рассказал нам историю Гамлета. Брандес же ее знать не хочет; это ему не нужно, как и всем тем, кому удалось бежать от суровой службы жизни. Им довольно стучаться ослабевшими пальцами в двери тайны. Ответа они не хотят, ибо участь Брута "их не привлекает", точнее, ужасает. И они, чтобы оправдать себя, низводят героев, чтобы самим занять их почетное место. Вопросы, которые они называют страшными, их вовсе не пугают. Они не пережили еще гамлетовского столкновения с духом отца, после которого принц преклонился не перед Брутом, а перед актером, умевшим пролить слезу над Гекубой. Оттого-то они и ставят так вопросы, чтобы нельзя было получить на них ответ.
  
  Прежде посмотрим шекспировского Брута, а затем сравним с ним брандесовского, чтобы убедиться, насколько критик, питавшийся всей современной культурой, утратил способность понимать идеалы гениального сына Возрождения.
  
  Мы застаем у Шекспира Брута во время празднеств. На площади проходит в процессии Цезарь, за ним Антоний и целый ряд патрициев в сопровождении народа. Все, не исключая и будущего властелина трети мира, следуют с подобострастием за диктатором, жадно прислушиваясь к его словам. Процессия проходит, но Брут и Кассий, эти два бледных и худых человека, которые, как передает Плутарх, внушали опасение Цезарю тем, что слишком много думают, остаются на площади. Кассий зовет Брута посмотреть на бег. Но он отвечает: "Я не хочу, я игрищ не люблю, нет у меня веселости Антония". Бруту не до веселья. Какая-то глубокая мысль залегла в его душе. А между тем, в его частной жизни ничего не произошло. Положение его - блестящее. Он на лучшем счету у патрициев и народа. Цезарь его любит. Он занимает почетнейшую должность. Его жена - лучшая женщина в Риме - беспредельно предана ему. Сам Цезарь спрашивает у него советов и, по его настоянию, прощает тех, кого собирался казнить. Плутарх говорит про него, что он несомненно стал бы первым и самым почетным человеком в Риме, если бы еще некоторое время довольствовался вторым местом за Цезарем. Перед ним - блестящее будущее. Впереди - богатство, слава, почет, первенство в Риме, из-за которого Цезарь десять лет, не покладая рук, убивал людей в Галлии, заводил интриги в Риме, решился на страшную гражданскую войну. И он расстроен, мрачен до того, что изменился в обращении с друзьями. Кассий упрекает его: "В твоих глазах не видно прежней ласки и той любви, к которой я привык". Ему кажется, что Брут им недоволен. Причина же тут иная. Брут отвечает:
   Не заблуждайся: если взор мой мрачен,
   Когда в чертах моих расстройство видно,
   То лишь меня касается оно.
   Страдаю я с недавних пор - мне душу
   Волнуют страсти разные и думы,
   И тень кладут, быть может, на мои
   Поступки; но все это не должно
   Друзей моих тревожить, заставляя
   Во мне холодность к ним подозревать.
   Нет, бедный Брут в борьбе с самим собою,
   И забывает оттого порою
   Любовь к другим открыто выражать.
  Брут в борьбе с самим собою - как и Гамлет, с первого же действия. Но Гамлет кончает свой первый монолог, в котором слышится столько негодования против матери, женщин, против всей жизни обещанием дальше этого негодования не идти. "Скорби, душа, уста должны молчать", - восклицает он, и в немногих словах характеризует все свое будущее поведение. Душа будет скорбеть, а уста будут молчать. Брут же, как только замечает, что Кассий хочет окольным путем навести его на серьезное и опасное дело - сам идет к нему навстречу: Что хочешь сообщить мне? Если это
   Ко благу клонится народа - пусть
   И честь, и смерть восстанут предо мною,
   Я глаз своих не отвращу от них.
  До этого Гамлет додумывается лишь в четвертом действии, перед отъездом в Англию. Он говорит:
   Велик
   Тот истинно, кто без великой цели
   Не восстает, но бьется за песчинку,
   Когда задета честь.
  Додумывается - и покидает Данию.
  
  
  
  И Гамлет, и Брут - люди размышляющие. Но как различно их размышление! Плутарх рассказывает, что не было человека, который бы так мало спал, как Брут, и что во время самых трудных походов, когда все другие искали свободной минуты, чтоб отдохнуть - Брут целые часы проводил в размышлениях и занятиях. "Накануне битвы при Фарсале, после утомительного жаркого дня, когда другие спали или предавались заботам и размышлениях о будущем, Брут до позднего вечера проработал над Полибием".<<26>> Вопросы о добре и зле, о том, что ждет нас за гробом, об обязанностях человека и гражданина не менее волнуют его, чем Гамлета, и он неустанно изучает все, что может дать ему хоть какие-нибудь материалы для разрешения их. Но он не умеет останавливаться на середине, бросать начатое неоконченным. Для не существует ответа: "скорби, душа, уста должны молчать". Размышления, коль скоро они приводят его от одного неизвестного к другому, становятся для него источником мук. Он никогда не удовлетворится тем, что думал, что обсуждал сложные или трудные обстоятельства. Вместе с возникновением вопроса является у него неотложная потребность в ответе, которая, как и всякая грубая потребность в человеке, не может остаться неудовлетворенной. Она указывает такие пути, которые были бы немыслимы, казались невозможными, более того, никогда бы не пришли на ум, если бы все существо человека не требовало бы грозно их отыскания. Гамлет заранее расположен ничего не найти и бегать по заколдованному, но гладкому пути отвлеченной мысли. Он не смеет выйти из колеи, вне которой приходится мучительными усилиями пролагать свой новый путь, - не смеет, ибо это ему не нужно. Для Брута же такое положение невозможно. Он в борьбе с самим собою, но положит конец этой борьбе. Вся жизнь его свидетельствует о том. Когда - передает Плутарх, - Цезарь восстал против Помпея, Брут принял сторону этого последнего, хотя был личным врагом его, как убийцы своего отца. Но он считал дело Помпея правым и отложил в сторону личные счеты. Для Гамлета это был бы неразрешимый вопрос, который разрешился бы случаем. Что делать? Стать ли за Помпея и отказаться от надежды отмстить ему, или помочь Цезарю и наказать врага? Несомненно - это тяжелый и мучительный вопрос, один из тех, которые могут отнять много сил у человека, обречь его на ряд бессонных ночей. Он связан и с понятием о добре и зле, о правящей справедливости, со всем, что находится за той таинственной дверью, куда стучится Гамлет. И Брут непрестанно подходит к ней. Но ответ дается лишь тем, кому он нужен. Кто подходит туда со страхом и скрытым желанием не узнать ничего, тот ничего и не узнает. Вопросы о добре и зле, о правящей справедливости решаются людьми, готовыми за них все принять на себя. Но у Гамлета "мышление" совершенно независимый душевный процесс, никакой связи с остальной жизнью не имеющий. У Брута же мысль иначе не является, как облеченною в плоть и кровь. Оттого Гамлет делает всегда не то, что ему нужно, Брут - всегда то, что ему нужно.
  
  И Брут видел трупы и черепа - но они не победили его. Когда он думает о смерти, он перелетает через это столь страшное для Гамлета препятствие не силой "мысли", оказавшейся слабой, чтоб поднять Гамлета, а сознанием глубокого значения жизни и человека. "Он удивлялся, - рассказывает Плутарх, - что Цицерон боится опасностей гражданской войны и не пугается позорного и бесчестного мира".<<27>> Для него жизнь как одно существование - не имеет цены. Он ищет лучшей жизни, знает, что есть такая, и в поисках за ней не боится ни опасностей, ни смерти - ни для себя, ни для других.
  
  Этим-то он и отличается от Гамлета, полагающего, что дальше благоговейных мечтаний о добре человеку не дано и не нужно идти. Гамлет не знает, что благоговейные мечтания могут лишь тогда чего-нибудь стоить, когда облекутся в плоть и кровь, что сказать "зло нужно искоренять" гораздо меньше значит, чем защитить одного пострадавшего от неправды человека. Для него пострадавший от неправды человек - такое же "понятие", как и зло вообще. Он хочет помочь ему не ради него самого, а ради торжества добродетели, опять-таки, понятия. Он всей душой против зла - но он ничего не даст, чтобы поднять одного человека. Люди для него обратились в идеи, а идеи уже давно перестали представлять собою жизнь. Он не знает, что вокруг него людям, живым людям, больно, горько, обидно, что они радуются, плачут, надеются. Оттого-то он так презирает ближних, так ненавидит их, хотя по природе своей он кроток, как овца. Оттого-то все у него оказываются плутами, развратниками, преступниками. Он клеймит и казнит людей только потому, что они ему - чужие, что они для него - не люди. Если бы он почувствовал, что для всех, как и для него, жизнь дорога, что все, как и он, страшатся снов, которые сойдут на них, когда они стряхнут суету земную, что каждому, как и ему самому, больно и тяжело попасть в преступники, т. е. быть отверженным людьми и Богом, он бы не стал судить и осуждать. Клеймит людей лишь тот, кому нет до них дела, кто их совсем не чувствует или кто, как Гамлет, обратил их в понятия, в фикции, которые нужно лишь классифицировать по разрядам - одних назвать преступными, злыми, других хорошими, добрыми.
  
  Когда Гамлет судит ближнего - он о человеке не думает. Для Брута же нет добра вне человека. Он не пойдет в храм молиться пред "добром", которому там поставлен идол. Он ищет добра в человеке - в себе и других. Целью он считает не правила, а себя и своих ближних. Рабское существование унижает, обезличивает человека, сводит его существование к ничтожному прозябанию - так бояться ли гражданской войны?! Здесь речь не идет о сравнении двух понятий, из-за которых и малая жертва покажется тяжелой. Орел рвется из клетки на свободу не потому, что так должно, а потому, что он любит свободу, потому что в клетке - ему мучительно, а парить в облаках - хорошо, привольно. У Брута "богоподобный разум" имеет иное назначение, чем у Гамлета. Он не позволит ему в потерявших содержание категориях изображать жизнь. Для Брута на весах ума сложена участь людей, таких же живых людей, как и он сам. Когда об этом идет речь, а не о борьбе отвлеченного добра с отвлеченным злом - "размышления ради размышления" не может быть. Размышление, вызванное действительною, живою потребностью, приводит к решению, а не остается чистым мышлением. Честь восстает и смерть восстает. Брут не отвратит от них глаз и, если не будет чести, которой он ищет, - то будет смерть. Когда орел рвется из клетки - смерть не пугает его.
  
  С площади доносятся радостные клики и звуки труб, которые истолковываются обоими друзьями как знак того, что Цезарь избран царем. И в это время Кассий со всем мрачным красноречием глубоко затаенной ненависти рассказывает Бруту, чем стал и чем был Цезарь.
   Какою же питался Цезарь пищей,
   Что вырос так? О век - ты посрамлен!
   Рим, ты утратил благородство крови!
   Ну слыханно ль со времени потопа,
   Чтоб век был полон именем одним?
   Когда могли сказать о Риме люди,
   Что в нем один лишь человек живет?
   Да Рим ли это, полно? Если так -
   Немного места в нем. А между тем
   И ты, и я - мы от отцов слыхали,
   Что некогда жил Брут, который в Риме
   Не мог терпеть подобного владыки,
   Как вечной власти демона.
  Но Бруту не до имени Цезаря. Пусть будет Цезарь славен, как угодно, пусть век будет полон его именем - не в этом дело. Слова Кассия нашли отзвук в душе Брута лишь потому, что у него давно уже сложилось определенное отношение "к нашим временам". Цезаря слава не мешает Бруту, как Кассию. "Обо всем этом, - говорит он своему будущему товарищу по кровавому делу, - поговорим после" -
   А между тем, мой благородный друг,
   Уверен будь, что Брут скорей готов
   Быть пахарем, чем римским гражданином
   На тягостных условиях, какими
   Нас это время хочет оковать.
  По обыкновению, лишних слов нет. Его, Брута, переживания находят себе разрешение не в бурных и горестных излияниях. Он не облегчает свою душу лирикой, ибо ему нужны силы для иного дела. Наоборот, чем серьезнее и важнее запавшая в его душу мысль, тем проще и немногословнее становится он в ее выражении.
  
  Мимо Кассия и Брута проходит вслед за Цезарем и его свитой Каска. Друзья останавливают его и спрашивают, что случилось, что Цезарь так печален, а народ так ликовал. Каска передает им, что Антоний три раза предлагал корону Цезарю, и что тот нехотя отталкивал ее. Рассказ Каски словно новое напоминание Бруту. Очевидно, что его сомнения и подозрения были справедливы. Антоний уже предлагал Цезарю корону.
  
  
  
  XI
  
  Во втором действии Брут один в своем саду. После разговора с Кассием, т. е. после того, как неотложность вопроса о том, жить или не жить Цезарю - стала ему очевидна, он не знает ни сна, ни покоя. Он не видел духа, извне никто ему не приказывал что-либо сделать, но он "подчинил все свое существо одной мысли". Порция говорит о нем:
   Если бы могла твоя забота
   Так действовать на тело, как на душу,
   Мне б не узнать тебя.
  И тем не менее - "нервы не стареют". Плутарх рассказывает: "Брут, от мановения которого зависели теперь в Риме все, отличавшиеся добродетелью или знатным рождением, видел всю громадность опасности (предстоявшего дела), но в общественных местах старался казаться спокойным и держаться соответственно своему положению. Дома же он был совсем другим человеком. Часто забота пробуждала его ото сна. Он до того был погружен в мысли о трудностях его предприятия, что беспокойство его не скрылось от его жены, которая догадалась, что он носится с планами в высшей степени опасными и сложными".<<28>>
  
  Брут не холодный и ограниченный человек, ничего впереди себя не видящий и поэтому ничем не смущающийся. Он знает, что такое душевная борьба; его отчаяние не знает пределов. Но не оттого, что ему "нужно" связать распавшуюся связь времен, а оттого, что он связывает ее, что он принял на себя этот нечеловеческий труд. В Кассии говорит слепая ненависть. Он - типический заговорщик - страстный, возбужденный, ничего, кроме своего предприятия не знающий и знать не желающий. Его слепота - его сила. Для него весь мир не существует. Ему нужно только столкнуть с пути Цезаря. Но Брут все видит, все чувствует и глубоко страдает от невозможности примирить все запросы своей души. Цезарь - ему лучший друг. Он любит Цезаря, которому обязан жизнью. Цезарь еще не проявил открыто своих честолюбивых замыслов; и быть может - это требует еще разрешения - и не проявит. Предприятие - необыкновенно опасное: ставишь на карту жизнь свою, быть может и честь - жизнь близких друзей, счастье жены. И против всего этого - свобода или рабство Рима. На месте Брута, как легко снял бы с себя Гамлет необходимость вмешаться в это дело. Для него будущее рабство Рима - пустое слово, бессодержательное понятие, которым он не может жить. Он знает, что "свобода" - "хороша", а "рабство" - "дурно". Но это "хорошо" и "дурно" совсем иное, чем то "хорошо", которым наслаждается человек, когда, заключившись в ореховую скорлупу, считает себя королем необъятного пространства, и то "дурно", от которого страдает человек, когда его выбросят из скорлупы в море, когда распадется связь времен. А если так, то может ли такое "хорошо", как свобода Рима, перетянуть одну чашку весов, когда на другой будет потеря покоя. У Гамлета свобода, как понятие, считается "выше", чем личное благо. Но это "выше", какое-то внешнее, чужое, как будто только затем и существующее, чтоб определять различие двух представлений. Какая-то посторонняя сила, против которой нельзя открыто восстать, более того - которую нужно хвалить, навязала ему это "выше" и запретила даже и мысль, что можно иначе думать. Реального значения свобода Рима не имеет для Гамлета, как почти все в жизни. Любить ее, ценить, как часть своей души, как то, без чего жизнь немыслима, он не умеет. И поэтому, чем сильнее и громче он будет воздавать ей похвалу открыто, тем энергичнее всем существом своим он будет бежать к приятному покою ореховой скорлупы, где о свободе и рабстве пишутся философские трактаты. Там, где сталкиваются у Гамлета жизненные интересы - он не размышляет, ибо его ничто не удерживает. Он бьется с корсарами, посылает в Англию на смерть двух друзей молодости. Здесь Гамлета-медлителя нет. Здесь принц не спрашивает себя "что благороднее, что лучше" - сносить или восстать. Но "отец убит", "престол Дании постелью стал для гнусного разврата" - это для Гамлета преступления Нерона и Клеопатры, это лежит вне его, не связано с ним. Эти события не прибавляют ему способности негодовать, не рождают в нем потребности идти дальше привычного "размышления". Всеми силами старается он подогреть себя, наполнить потерявшие для него смыл слова "убийство", "кровосмешение". Как разрисовывает он благородство и достоинства покойного отца, каким отвратительным изображает он "смеющегося злодея" Клавдия, какие эпитеты придумывает он для преступления матери! И все это - "слова, слова, слова", все это - категории, пестрые, резко бьющие в глаза - но бессодержательные. Что же подвигло бы Гамлета к борьбе за свободу Рима, если ни смерть отца, ни бесчестье матери не заставили его пойти против дяди? Очевидно, этот вопрос был бы разрешен для Гамлета в тот же момент, когда был поставлен. А вслед за тем наступило бы размышление, которое даже в одном из стольких contra нашло бы вполне удовлетворяющее богоподобный разум объяснение бездействия. Помимо любви и благодарности к Цезарю достаточно было бы одного сомнения в том, действительно ли он ищет власти, чтоб оправдать тайное стремление к покою. А затем, как поднять руку на того, кто спас жизнь? Как убить друга? Опасность предприятия, последствия убийства!.. Тут не только Гамлет, который всю жизнь сводит к "мышлению" и ничего кроме покоя не ищет и не ценит, - тут всякий, в ком было бы хоть немного желания сберечь себя, кто стремился бы только изображать пред собой и другими орла, рвущегося на свободу, а в душе предпочитал бы клетку, нашел бы достаточно предлогов, чтоб облечь в идеальнейшие одежды слабость своего духа. Но у Брута нет этого. В мучительном процессе вырвал он из своего сердца и любовь к Цезарю, и благодарность, и опасения за исход дела, и любовь к Порции, и глубокую ненависть к пролитию крови, и отвращение к тайному убийству. Пред ним была свобода - не понятие, не то, что "должно" чтить, а что было ему дороже всего на свете. Рабство не было для него словом иного цвета, чем свобода, а несчастием, истинным горем, которое отравило бы ему всю жизнь. Не вне его раздался повелительный голос, требовавший от него великой жертвы ради чего-то ему чуждого, а в нем самом. И этот голос покрыл собою все другие голоса: без свободы - дружба, любовь, семья, наука, искусство - все увядает, как цветы без солнца.
  
  И Брут тоже - мыслитель, как и Гамлет, тоже - философ. Но он "мыслит" иначе. Ему не нужно прежде перестать быть человеком, специализироваться в исследователя, в философа со всеми специфическими особенностями, присущими людям этого типа, чтобы потом, отрешившись от жизни, начать разбирать ее. Жить и мыслить у него не два разделенные, противоположные один другому процесса, а один. Поэтому вечного противоречия как господствующего настроения у него не может быть. У него прошлое, настоящее и будущее, отдаленные и близкие люди - все имеет цену, как каждый конкретный предмет. Рабства нет еще - оно лишь грозит, но Брут уже чувствует его ужас. Для Гамлета, как для истинного "мыслителя", Клавдий обращается в исторического Нерона, мать - в почти мифическую Клеопатру, человек - в квинтэссенцию праха, жизнь - в "цветение". Брута будущее рабство гнетет. как недавняя тяжкая обида. Для Гамлета жизнь - сон, для Брута сон обращается в бдение.
  
  Теперь послушаем монолог Брута. Слова точно выкованы из железа. На них нет и следа бессонных ночей, тяжелых переживаний. Такой твердости и ясности Гамлет не достиг бы и в чисто теоретических проблемах. А каждое слово Брута куплено кровью, добровольно принятыми на себя муками. Ничего не преувеличено, ничего не скрыто; ни жалобы на судьбу, ни ужаса пред будущим. Это все побеждено, все отступило пред тяготеющей над Римом грозной опасностью рабства. Нужно принять тяжелое бремя, нужно решиться на ненавистное сердцу дело. Но есть зачем, и вся душа покоряется одной мысли, одному желанию. Внутренняя борьба не сломила Брута и не испугала его. Он вышел из нее победителем, полным жизни и веры в свое дело. И это слышно в каждой произносимой им фразе:
   Лишь смертию его возможно нам
   Достигнуть цели. Но к нему я злобы
   Не чувствую; стремлюсь я к обшей пользе.
   Ему короны хочется - вопрос:
   Изменит ли она его характер?
   При свете дневном гады выползают:
   Тогда должны под ноги мы смотреть.
   Короновать его? Прекрасно! Через это
   Ему дадим мы жало, и тогда
   По произволу нам грозить он будет.
   Величие клонится к вреду, когда
   Могуществом заглушена в нас совесть.
   О Цезаре сказать я должен правду:
   Я никогда не замечал, чтоб страсти
   Сильней рассудка были в нем. Но опыт
   Нас научает, что смиренье - то же,
   Что лестница для новых честолюбцев:
   Входя - лицо они к ней обращают;
   Взойдя же - к ней становятся спиною,
   Взор тотчас устремляют к облакам
   И презирают мелкие ступени,
   По коим до вершины добрались.
   То ж может быть и с Цезарем - и надо
   Предупредить возможность эту. Правда,
   В том, что теперь он - нет к вражде предлога;
   Но обратим вниманье - до каких
   Он крайностей дойдет, когда значенье
   Его усилится. Мы на него должны
   Смотреть, как на змеиное яйцо:
   Дай выйти из него плоду - и много
   Он причинит вреда, по злой природе.
   Убьем же лучше гада в скорлупе!
  Вот размышления Брута; это - заключение творческого душевного процесса: оно приводит к твердому решению, подобно тому, как у поэта из многочисленных "колеблющихся образов", после тяжкого и мучительного душевного напряжения рождается полная жизни картина. Измерение и взвешивание раскрашенных понятий - работа гамлетовской "мысли" - дает в конце концов новое раскрашенное понятие, которое, как бы ярко оно ни было, не заставит встрепенуться душу бедного принца. Гамлету нужно не лучше увидеть, не внимательнее рассмотреть то, что он разглядывал до сих пор, а узнать нечто совсем иное; ему необходимо выстрадать себе пробуждение, хотя бы то маленькое, которое знал актер. Когда он впервые заплачет над Гекубой, он узнает, "что благороднее, что лучше", он научится искусству говорить железные слова Брута, поймет, что они идут не из внешнего горнила, а, как лучшая кровь его, текут из сердца. Когда он будет поститься днем, не спать по ночам, когда ему станет так бесконечно дорог отец, так безысходно мучителен позор матери, так отвратителен убийца Клавдий, как Бруту противно рабство и дорога свобода, тогда узнает он, как связывается распавшаяся связь времен и не будет беспомощно рыдать, подобно ребенку, увидевшему нож хирурга, а смело, как муж, пойдет на муки, ибо они не против жизни, а для жизни. Пусть научится терзаться за самого себя, пусть измучится сознанием, что он не лучший, а худший, что он - трус, раб, и тогда ценность жизни и смысл ее станут ему понятны. Он станет иным в жизни сам и создаст иную философию, которая не отвергнет человека, а объяснит его, которая не унизит приниженного, а возвысит. При ровном, отвлеченном существовании творческая мысль погибает. Брут, тип древнего философа, пусть служит примером и образцом для нашего поколения ученых. Он взялся за книги, чтобы при их помощи лучше понять жизнь, а не ушел в книги, чтобы ими жить. И поэтому - он и в жизни, и в науке на своем месте. Гамлет же и как философ, и как практический деятель - одинаково несостоятелен.
  
  
  
  XII
  
  Брут везде остается самим собою. Все его мысли и поступки, каких бы предметов они ни касались, говорят нам о Бруте, как листья одного дерева о корнях, от которых они получили свое питание. Мальчик докладывает ему, что его спрашивают какие-то люди. Брут знает, что это заговорщики. Они напоминают ему, что его ждет: что завтра ему, Бруту, нужно будет притворяться, лгать, все затем, чтобы своею рукою вырвать жизнь у любимого друга, у того, кто ему так верил, кому он столь многим обязан. Из уст его вырываются горькие слова, в которых слышатся все мучительные переживания его:
   О заговор! ужели ты стыдишься
   Открыть свое опасное чело
   И в тьме ночной, которая дает
   Злодействам наибольшую свободу?
   О, если так, то где найдешь ты пропасть,
   Чтоб спрятать днем чудовищный свой лик?
   И не ищи - прикрой его улыбкой
   И ласкою: коль будешь ты ходить
   В своем природном образе, то даже
   Эреба мрак тебя не защитит.
  В последний раз взглянул он на своего друга, на свое прошлое. Он отдал им дань своей любви - отныне больше нет у него для них ничего. Его зовет Рим - нужно проститься с Цезарем. Его зовет свобода - нужно решиться на заговор - ему, Бруту, для которого простое притворство, простая ложь - ненавистны.
  
  Но в разговоре с товарищами по страшному делу Брут снова тверд и непоколебим. Вся горечь, вся боль пережитого загнана вглубь души. Никто и не подозревает, какою ценою далась Бруту смерть Цезаря, слушая его ясные, обдуманные речи. Кассий предлагает принести клятвы. Брут говорит, что не нужно клятв:
   Когда позор перед лицом людей,
   Когда душевные страданья наши,
   Неправды этих бедственных времен -
   Когда все эти побужденья слабы,
   То разойдемся вовремя; пусть каждый
   Опять на ложе праздное свое
   Отправится сейчас отсюда.
  Вот Брут! У него слова убеждения не для себя, а для других. Эти слова - лишь слабый отблеск его мыслей и чувств; и они способны заменить клятвы, наполнить отвагой дух человека. Он не расписывает, не преувеличивает, не накладывает слоев ярких красок. Он краток, ибо у него есть что сказать. И это - истинный оратор, который убеждает и вдохновляет не разнообразием многословия, а силой и глубиной своего чувства. Возможно ли доказать, что позор - нехорош, что нужно положить конец злоупотреблениям тирана, что нужно устранить несправедливость? Спящему человеку сон кажется лучшим существованием. Разбудите его, покажите ему иную жизнь, не скованную легкими мечтами, а глубокую и свободную, и он с радостью возьмет ее вместо сна или прозябания. Люди принимают и ярмо, и обиды, и бич, и всю ту неправду, о которой говорит Гамлет, не потому, что их пугает неизвестность, ждущая за гробом, а потому, что они не знают иной жизни; им кажется, что та маленькая доля покоя и радостей, которая все же и при тиране, и при неправде остается для человека - это все, что может дать жизнь. Они не знают, зачем восставать, зачем искать лучшего. Гамлет удивляется, что могильщик копает могилу - и поет, но ему не странно, что на троне дядя-отец, убивший его отца и тетка-мать, обратившаяся в наложницу убийцы, а он сам рассуждает об Александре Великом! Дело ораторов, поэтов, пророков звать прежде всего людей к новой жизни, а для этого им прежде всего надо самим знать и ценить ее:
   В злых делах клянутся
   Сомнительные люди; но к чему
   Пятнать мы станем доблесть наших целей
   И силу непреклонную души
   Той мыслию, что наши предприятья
   И действия имеют нужду в клятвах?
   Не каждая ли крови капля в жилах
   У римлянина незаконной станет,
   Когда из обещаний, данных им,
   Нарушит он хоть малую частицу?
  Сравните эти простые, вдохновенные слова Брута с искусственным витийством Антония, произносящего свою речь над трупом Цезаря. У Брута слова скорей мешают ему, чем помогают его цели - перелить в товарищей свою душу. Он говорит, ибо иначе нельзя сообщаться с людьми. Но еще больше, чем его словам, верят его убежденности и силе, которая у всех вызывает подъем духа, готовность жить иначе, шире, полнее, чем они жили до сих пор. Когда Брут произносит слово "позор", которое, как умное слово в ушах глупца, спало в ушах ленивого - оно пробуждает. Когда Брут произносит слово "честь", становится ясно, что честь - величайшее благо.
  
  И это только потому, что Брут сам чувствует, как отвратителен позор и как ценна свобода только потому, что для него свобода в действительности лучшее благо, а позор - высшее несчастие. Это не нечто условно необходимое, должное, выученное из прописей, молитвенников или философских книг; это то - из чего жизнь. И кто живет - тот не мирится с рабством, кто был свободен - тот не вынесет позора. Суббота для человека, а не человек для субботы. Только полная прибитость жизни могла породить чудовищную мысль, что свобода, честь, все то, что мы называем нравственностью, долгом, есть выдумка одного богоподобного разума, стремящегося назло нашей природе измышлять для нее суровые и трудные законы. Мы ищем лучшего и высшего и находим его, если не отступаем из трусости, т. е. из нравственной лени. Если покой прельщает и заставляет мириться даже с рабством, то это лишь потому, что люди не знают свободной жизни. Для Брута - выбора нет. Он рабства не примет, он не вынесет позора, как Гамлет не стерпел бы обиды, нанесенной ему лично, как Ромео не пережил смерть Джульетты. Любовь к Риму победила любовь к Цезарю - он сам это скажет в своей речи к народу. Для Гамлета же этой любви не существовало. Он забыл смерть отца, покинул Офелию, оставил свою мать на ложе убийцы - а дрался с корсарами, подводил подкоп аршином глубже под Розенкранца и Гильденстерна. Для него жизнь кажется наполовину сном, как говорит Брандес. Шопенгауэр тоже утверждает, что каждый философ должен испытывать такое чувство, будто жизнь - сон. Иначе и быть не может. Оттого-то философы и понимают жизнь как цветение на поверхности. Гамлет, однако, лучше формулирует это настроение, когда прибавляет к сну еще еду. Но Брут - истинный философ, т. е. думающий и чувствующий человек. Жизнь для него жизнь, а не мимолетный сон, и люди для него - люди, а не видения, поэтому-то он и не может быть пассивным зрителем - а вмешивается в события, ищет все сделать лучше. Посмотрите, какой глубокий интерес проявляет он ко всему, что окружает его. Кассий предлагает убить Антония - Брут отклоняет это предложение. Для него Антоний не перестает быть человеком даже тогда, когда опасность и крайнее напряжение душевных сил должно было бы его заставить всех и все позабыть. Гамлет отправляет Розенкранца и Гильденстерна на смерть так, между прочим, без всякой нужды, а Клавдия не убивает. Брут же говорит Кассию:
   Не будем мы, мой Кассий, мясниками,
   Мы Цезаря лишь в жертву принесем;
   Против его мы духа восстаем,
   А дух людей ведь не имеет крови.
   О, если бы, его не убивая,
   Могли его мы духом овладеть!
   Но он - увы! За этот дух страдая,
   Кровавой смертью должен умереть.
   Убьем его мы смело, но без гнева,
   Как жертву, приносимую богам;
   Не станем рвать его в куски, как труп,
   Бросаемый на пищу псам голодным.
  Цезаря Брут приносит в жертву, ибо иначе нельзя овладеть его духом! Какая разница между Брутом с одной стороны и Октавием с Антонием - с другой. Эти последние, как только им удалось изгнать из Рима своих противников, первым делом занялись проскрипциями. И в списки заносились не только те, которые казались опасными для их честолюбивых замыслов, но все, кто сколько-нибудь был неприятен триумвирам. Приведем любопытнейшее место из Плутарха об их совещании: "По всем спорным пунктам они сошлись без особенных затруднений и поделили меж собой римское государство, как отческое наследие; много хлопот принесло им лишь разногласие по поводу тех людей, которых они обрекали на смерть, ибо каждый искал погубить своих врагов и спасти своих родственников. Наконец они пожертвовали ненависти к своим противникам любовью и уважением, которыми они были обязаны своим друзьям и родным, так что Цезарь (Октавий) уступил Антонию Цицерона (которого хотел защитить), Антоний же взамен этого внес в списки Люция Цезаря, своего дядю с материнской стороны. И Лепиду было дозволено умертвить своего брата Павла, хотя некоторые и утверждают, что Лепид согласился на смерть брата лишь вследствие требования товарищей. Ничего не может быть ужаснее и бесчеловечнее, нежели этот обмен. Ибо, обменивая убийство на убийство, каждый обрекал на смерть и тех, которых ему выдавали товарищи, и тех, которых он выдавал товарищам, и тем виновнее оказывался пред своими друзьями, на жизнь которых он посягал, даже не имея к ним ненависти".<<29>> Нужно сравнить этот рассказ Плутарха (он у Шекспира воспроизведен) об образе действия Антония и Октавия с поведением Брута, и тогда лишь станет ясно, насколько умел Брут возвыситься над своим временем. С одной стороны, бесчеловечное - даже для древнего писателя - зверство триумвиров, и с другой стороны - гуманность и мягкость Брута, какую и в наше "мягкое" время редко встретить. Он знает, что Антоний - враг, понимает, что он может оказаться опасным - и тем не менее не хочет убивать его, когда не видит к тому необходимости. Он не мясник, он не искатель славы и величия, и каждая лишняя капля пролитой крови - для него тяжелая жертва. В нем ни философия, ни война, ни общественная деятельность, ни даже атмосфера Помпея и Цезаря не в силах была убить живого человека. И это-то поразило Шекспира, и поэтому-то он из всех описанных Плутархом великих людей избрал в герои своей римской драмы Брута, хотя Брут по складу своей души не напоминал ни древнего римлянина, ни римлянина возникающей Империи. В нем нет сухого, принципиального стоицизма Катона, он не знает разнузданных страстей Антония, ему чужда идея "быть первым", которую олицетворял собою Цезарь. В нем "стихии так соединились", что он мог стать великим, не перестав быть "человеком". Ему не пришлось обратиться в мясника, чтоб убить Цезаря. Он, заговорщик, он, поднявший руку на лучшего друга, остается все-таки гуманным, честным Брутом, ибо его рукой правит не ненависть, а любовь. Для нас это кажется почти невероятным, это так противоречит всем обычным представлениям нашим о вине, преступлении и наказании. Тем более внимательно следует вслушаться и вдуматься в слова величайшего из поэтов: человека нужно наказывать не за вину его, не из ненависти к нему, порожденной тем или иным поступком, не из чувства мести, а лишь потому, что "иначе нельзя овладеть его духом". И тот, кто, как Брут, убил любя - тот совершил двойной подвиг. Он не унизился до равнодушия или злобы к жертве, т. е. остался самим собою и вместе с тем исполнил то, что от него, по его разумению, требовали обстоятельства и время.
  
  У Гамлета, вопреки всему, что рассказывает Брандес, нет и вопроса о том, можно ли убивать. Более того, он убивает, и без всякой нужды, двух бывших своих друзей, - только потому, что они ввязались в дело. Брута же Шекспир возвысил до своего понимания наказания и преступника, при котором наказание допускается лишь потому, что иначе нельзя овладеть духом человека. Эта великая мысль, - до которой еще не додумалось даже наше время, обращающее людей в злодеев, чтоб иметь более красивый предлог и объяснение живущему в них чувству мести, - была безусловно чужда английскому Возрождению, еще так близко связанному с эпохой Генриха VIII, при котором до 75000 человек были казнены за бродяжничество и мелкое воровство, эта мысль могла явиться только у Шекспира, так глубоко понимавшего и ценившего человека. Новейшая философия, хотя бы Канта, осуждает сострадание и оправдывает жестокость правосудия. Но Брут - философ, не порвавший связи с жизнью, и формальные построения не могут завести его в сферы тех абстракций, где человек становится понятием. Оттого-то Брут, хотя он и много учился, не кажется, сравнительно с другими людьми, существом особого рода. Он только выше, чище, глубже других. Посмотрите на его отношения к Порции. Заговорщик, воин, философ, он не перестает любить свою жену и стремиться к тому, чтоб и ее, как и всех, кто соприкасается с ним, сделать выше и лучше. Сперва он намеревается скрыть от нее свои планы. Но когда она рассказывает ему, что поранила себе бедро, чтоб испытать свою выносливость - Брут обещает все открыть ей. Читая эту сцену даже у Плутарха (она целиком у него заимствована Шекспиром), видя, как Брут умеет вдохнуть столько любви и мужества в женщину, понимаешь великие слова, которыми заканчивается "Юлий Цезарь". Когда слушаешь Порцию, становится ясно, как осмысленна и полна может быть связь между мужчиной и женщиной даже в том случае, когда мужчина идет на великий подвиг.
  
  Когда мужчины норовят попасть на "праздное ложе" и берут в руки черепа, чтоб не глядеть в глаза настоящей смерти или даже невзгодам, они держатся, вместе с Брандесом, гамлетовских максим о женщинах. И даже Шекспиру их приписывают, забывая, что "Юлий Цезарь" был написан одновременно с "Гамлетом". Брандес знает, что делает, приписывая великому поэту гамлетовскую философию. Он угадал вкусы образованной толпы и преподносит ей под названием новейшей философии (т. е. самого лучшего, что бывает на свете) именно то отношение к людям вообще и к женщинам в частности, которое делает жизнь наиболее легкою.
  
  Еще любопытная черта Брута - это нежность, которую он проявляет к своему слуге, мальчику Люцию. После ссоры с Кассием, после того как подтвердилось известие о смерти жены, в виду предстоящей битвы с Антонием и Цезарем, Бруту не спится. Чтобы отогнать невеселые мысли, он просит Люция сыграть на арфе. Люций начинает играть и - засыпает. Брут говорит:
   О злодейский сон!
   Ты опустил уже свой жезл свинцовый
   На мальчика, сидящего за арфой.
   Спокойной ночи, добрый мой слуга!
   К тебе не буду я жесток: не стану
   Тебя будить. Покачиваясь так,
   Ты арфу разобьешь! Возьму ее
   Из рук твоих. Теперь - спокойной ночи!
  Сколько нежности и заботливости в этих словах. И кто их произносит? Убийца Цезаря! Как велик был тот человек, кто мог решиться на убийство, имея столь нежную, младенческую душу.
  
  
  
  XIII
  
  Но поразительнее всего сказывается Брут в той речи, которую он произнес пред народом после убийства Цезаря. Заговорщику для своего оправдания не нужно было ни одного слова лжи! Он мог открыто, до малейших подробностей рассказать гражданам все, что подвигнуло его к решительному шагу. Антоний говорит, что Брут - оратор. Нет, Брут в том смысле, в каком понимали тогда это слово - не оратор. В его речах нет никаких украшений, он брезгует всеми искусственными приемами красноречия - как молодая девушка румянами и белилами. У него есть правда, которая сильнее и искуснее всех ухищрений риторики. И он естественно бежит всякой лжи, всей блестящей мишуры, даваемой выучкой, школьными правилами. Он говорит: "Если в этом собрании есть кто-нибудь из искренних друзей Цезаря, то скажу ему, что я любил Цезаря не меньше, чем он. Если он спросит: почему же Брут восстал против Цезаря, то я ему отвечу: не потому, что я любил Цезаря меньше, а потому, что я любил Рим больше. Чего бы вы больше желали: видеть ли Цезаря в живых и умереть всем рабами, или же видеть его мертвым и жить всем людьми свободными? Цеэарь меня любил - и я плачу о нем; он был счастлив, и я этому радуюсь; он был доблестен - и я чту его; но он был властолюбив - и я его убил". Затем в заключение он говорит: "Для блага Рима я убил своего лучшего друга; пусть же этот кинжал послужит и против меня, если моя смерть понадобится отечеству"! И когда смерть его понадобилась, - он не побоялся ее. Его речь объяснила его всего.
  
  А его жизнь оправдала его от всех упреков, которые возводились на него неразборчивыми людьми. Еще раз скажем: Брут "для блага Рима убил своего лучшего друга", и это было не убийство, а величайший нравственный подвиг.
  
  В четвертом действии знаменитая сцена ссоры и примирения Брута с Кассием. Кассий позволил себе ряд неблаговидных поступков - и Брут требует о него объяснений, которых тот, конечно, дать не может. Следя за словами Брута, не знаешь, чему больше дивиться, силе ли его и энергии, глубокой ли честности или мягкости - или тому, что все эти свойства, и сами по себе так редко встречающиеся в людях, соединились в одном человеке.
  
  Убийца Цезаря говорит:
   Вспомни иды марта!
   Не ради ль правосудия погиб
   Великий Юлий? Где тот негодяй,
   Который поразил его кинжалом
   Не ради правосудия? Ужели
   Один из нас, которые убили
   Первейшего из всех людей на свете
   За то, что в нем опору находили
   Грабители, теперь решится руки
   Свои марать постыдным лихоимством
   И поприще обширное почета
   За горсть ничтожной дряни продавать?
   Нет, я готов скорее быть собакой
   И лаять на луну, но не хочу
   Таким быть римлянином.
  Кассий невольно отступает пред своим молодым другом. Чем ответит он Бруту? Что противопоставит он его простым, искренним словам? Гнев, бессильную злобу, которые вызовут лишь презрение у Брута:
   Прочь, жалкий человек!
  говорит он Кассию. И точно, Кассий жалок пред Брутом, Кассий страшный заговорщик, в голове которого впервые возникла смелая мысль об убийстве Цезаря. Кассий искал власти и славы, и для него все пути были равно хороши. Если он избирал одни, а не другие, то больше из приличия, из страха пред общественным мнением, из привычки к известным правилам поведения, которые с детства при нем всегда называли "лучшими". Но когда эти "лучшие" пути очень трудны, он покидает их для более легких. Брут говорит ему:
   За деньгами к тебе я посылал,
   Но получил отказ. Но не могу ж я
   Их низкими путями добывать.
   Клянуся небом, я готов скорее
   Перечеканить сердце на монету
   И перелить всю кровь мою на драхмы,
   Чем вырывать из заскорузлых рук
   Поселянина жалкий заработок.
  Брут не может вырвать из заскорузлых рук поселянина его жалкий заработок, и из этого чувства выработалась его "честность" - за нее нечего бояться. Она соткана из "тончайших сердечных струн", и ее не вырвет Брут, как не вырвет любви к Порции. Для людей, подобных Бруту, высший закон в их душе. Они не принимают традиционных императивов, как максимума того, что "можно", дозволяется делать, за что не осудят люди и история. Они учат людей и историю, как нужно судить. В то время, как Антоний и Кассий грабят провинции - и на это все смотрят с такой легкостью, с какой относятся к принятым человеческим "слабостям", у Брута выросло свое "нельзя", о котором Кассий и не подозревает. Брут не может вырывать жалкий заработок из заскорузлых рук поселянина и скорее даст перечеканить свое сердце на монеты, чем обидеть бедного человека. Это для всякого римлянина было "pium desiderium", т. е. пустое слово, которое вставлялось, как и всякая другая ложь, для украшения в ораторские речи, но которое отбрасывалось, как ненужное стеснение, в жизни. Для Брута оно не стеснение, как не стеснение сделать для себя то, что нужно, хотя бы это и тяжело было. У него всегда источник его поступков - он сам.
  
  Он плачет по Гекубе, а не огорчается, что не может, подобно актеру, плакать по ней. Что ему поселянин, что он поселянину? А из-за него он готов порвать со своим другом и союзником в виду приближающейся армии врагов. Эти "правила", такая "честность", которая выросла из существа человека, не станет для него "унылым долгом". Такой "долг" ведет не к душевной трещине, а к созиданию новых идеалов. Гамлет со всем, что вне его, связан идеею. Он не может порвать этой связи, но она мучительно тяготит его. Брут связан с поселянином, с Римом, с Люцием, с Порцией - как с самим собою. Гамлет вдохновится соперничеством Лаэрта, Брут - нуждой бедняка, несчастием Рима, слабостью Люция. Гамлет поэтому не исполнит того, что приказано ему тенью милого убитого отца. Брут твердо глядит в лицо враждебного ему духа Цезаря и идет к своему делу.
  
  Сюжеты "Юлия Цезаря" и "Гамлета" так сходны по положению героев, что параллели сами собой напрашиваются. Брут узнает о смерти Порции перед ссорой с Кассием, и Кассий не замечает этого даже и после примирения, когда Брут говорит ему: "Ты связан узами с ягненком". Лишь потом, когда удаляется поэт, так некстати явившийся мирить вождей, между друзьями происходит такой разговор:
   Брут. - Кассий, у меня
   Так много горя.
   Кассий. - Если пред бедами
   Случайными ты упадаешь духом,
   То где же философия твоя?
   Брут. - Никто не переносит горя лучше,
   Чем я. Знай, Кассий. Порция скончалась.
  Нет этих пышных слов риторики печали: "Я любил, ее как сорок тысяч" и т. д. А меж тем, сколько трогательного величия в этих простых словах, вырвавшихся из измученной души. Среди всех неудач, в виду неизвестного будущего, человеку наносится новый, страшнейший удар. Всю силу его он чувствует так, как только может чувствовать Брут - и не падает духом. Кассий не верит, чтоб в такую минуту можно было сохранить самообладание и с удивлением восклицает:
   А я тебе перечил и остался жить!
  Потом, когда Мессала подтверждает известие о смерти Порции, Брут говорит:
   Прощай же, Порция! Мессала, мы
   Все умереть должны; и мысль о том,
   Что смерти не могла она избегнуть,
   Дает мне силу вынести удар.
  Слушая эти слова, так противоположные размышлениям Гамлета по поводу Александра, Мессала отвечает Бруту:
   Вот как великим людям надлежит
   Переносить великие потери.
  Везде, всегда Брут словом и делом учит людей нравственному величию. Глядя на него, слушая его, человек не спрашивает: "почему"; ему становится ясно, доступно то лучшее, над которым, по новейшим понятиям, издевается ученое "почему". Перед Брутом умолкают сомнения. Он везде велик - в любви, в несчастии, в борьбе, в счастии. И его величие уничтожает весь скептицизм досужих людей, размышляющих с черепами в руках о жизненной трагедии, которой они никогда не знали. Мольеровский Дон Жуан смутился перед голодным нищим, отказавшимся продать своего Бога за золотую монету, - богатство для бедняка. Брут бы заставил его переменить свою религию - арифметику на глубокую веру в человека, шекспировского человека. Последние слова Брута:
   О, Цезарь, успокойся: я тебя
   Убил не так охотно, как себя.
  Спи спокойно, великий человек! Ты слишком много взял на себя. Свобода Рима погибла, и не твоей руке, как могуча она ни была, дано было восстановить прежнее величие Рима. Но ты сделал иное: ты связал ту связь времен, которая казалась распавшейся навсегда. Если есть Бруты, то
   Природа может,
   Восстав, сказать пред целым миром -
  что есть "человек", есть зачем жить, есть, что делать, и ни зло, ни горе, ни сама смерть - не обвинят жизни.
  
  К Бруту Брандес чувствует инстинктивное отвращение. Брут не дает критику покоя. С ним, как с живым олицетворением совести, нельзя жить приятно. Он является вечным упреком человеку, ищущему отдохновения от "сна и еды" в прохладе кладбищенской философии и созерцании своего душевного превосходства. А Брут написан Шекспиром, о нем сказал Шекспир: "Это был человек"!
  
  Очевидно, что только принизив Брута, участь которого "не привлекает", и вычеркнув "Юлия Цезаря", как драму, которая ничего не может рассказать нам о том, как думал и чувствовал ее автор, можно беспрепятственно идти к поставленной себе датским критиком цели. Если не считать "Юлия Цезаря", то Шекспира легче будет изобразить смущенным черепами философом и привести к кандидовскому заключению: "Il faut cultiver notre jardin". Брандес так и поступает. Но он не нападает открыто, как бы следовало, на Брута, а из-за угла пускает в него маленькие ядовитые стрелы и, таким образом, постепенно низводя лучшую трагедию и ее героя, приуготовляет себе широкий путь для жалобных сетований на жизнь от имени Шекспира. "Из невежества Шекспир очищает Брута от этого порока и насчет Цезаря делает его простым и великим",<<30>> - говорит Брандес. Это замечание, в котором критик так наивно показывает все свои карты, заключает собою сделанную им небольшую историческую справку. Брандес передает, что Брут, пользуясь подставным лицом, жестоко эксплуатировал жителей азиатских провинций. Но этого ни у Шекспира в драме, ни у Плутарха, бывшего единственным ее источником, нет. Об управлении провинциями Брута Плутарх говорит следующее: "Когда Цезарь собрался в поход в Африку, он вверил Бруту управление Цизальпинской Галлией, к великому счастию этой провинции. Ибо в то время как другие наместники обращались со своими областями, как с завоеванными странами, Брут для своей Галлии был утешителем, словно возмещая ей за все притеснения, которым она подверглась при прежних правителях. И все добро, которое он делал - делал он именем Цезаря".<<31>> Эти слова есть у Плутарха и ими, а не чем-либо иным руководился Шекспир, создавая своего Брута. Наше дело не проверять, насколько сообразуются шекспировские исторические герои с их живыми образцами, воспроизводимыми по различным, часто недостоверным источникам. Шекспировскому чутью в этом смысле можно доверить больше, чем ученым исследованиям. Художник по нескольким чертам характера воспроизведет весь духовный склад человека, как математик построит кривую по небольшому отрезку ее. Того материала, который Шекспир нашел в своем Плутархе, ему было вполне достаточно, чтобы нарисовать Брута. Но и это не главное. Теперь, - когда мы хотим знать, "как думал и чувствовал" Шекспир, для нас прежде всего интересен не исторический Брут, а шекспировский, если бы даже он не соответствовал и плутарховскому. Мы хотим знать, что ценил, что считал лучшим Шекспир, и в "Юлии Цезаре" находим ответ. И Брандес, как видно из приведенной выписки, понимает, что Шекспир считал своего Брута "простым и великим". По-видимому, на разборе этого характера и нужно было остановиться, чтоб выяснить, как смотрел на жизнь поэт. Но это разрушило бы все построения Брандеса, ибо пред Брутом самодовлеющая, довольная кладбищенская философия опускает свой тусклый взор. И вот Брандес, позабыв свое "невольное признание", полегоньку и понемножку переделывает Брута из "простого и великого" в непростого и в невеликого. По всем страницам, посвященным "Юлию Цезарю", разбрасывает он ряд своих и чужих замечаний, имеющих своей целью низвести значение самой трагедии и главного действующего лица ее. "Если Брут, этот плоский идеалист, затмил собою величайшего практического гения мира",<<32>> - приводит он слова Hudson'а; следующее за ним "то" и т. д. ему не нужно, ибо он сейчас же опровергает заключение. Но "плоский идеалист" остается. Далее, как мы уже упоминали, Брандес приводит ни к чему не нужную справку о том, как Брут эксплуатировал провинции. И еще: читатель помнит, что Брут убил не врага своего, Цезаря, а лучшего друга, и что в этом весь смысл его характера, и что за это Шекспир считает его "великим и простым". Брандес же, словно не читав "Юлия Цезаря", говорит: "Ненависть Катона к Цезарю унаследовал и его племянник, Брут".<<33>> По Плутарху, "даже враги не приписывали Бруту таких двусмысленных намерений".<<34>> Но Брандес не политический враг Брута; у него, кроме языка, нет иного оружия, и он "приписывает" Бруту и ненависть к Цезарю, и жестокость в управлении провинциями, и выжимание процентов у подвластных ему людей. И еще: Брут "чувствует себя принужденным на это дело (убийство Цезаря) другими, внутренний же голос не зовет его".<<35>> Далее: Шекспир не встретил препятствий к тому, чтобы "присвоить Бруту сомнительную в глазах многих (!) мораль, в силу которой необходимая цель оправдывает нечистые средства. Два раза - первый раз в монологе, второй раз в речи к заговорщикам он рекомендует политическое (!) лицемерие, как умный и целесообразный прием".<<36>> И затем, приводя отрывок из речи Брута, критик объясняет: "Это значит - (!) пусть при убийстве будет соблюдено возможное приличие, а потом убийцы могут притворяться, что жалеют Цезаря".<<37>> По поводу обещания, данного Брутом Порции - все рассказать ей, Брандес говорит: "Ни Шекспир, ни Плутарх не понимают его болтливой предупредительности".<<38>> И еще: "У Шекспира Брут - строгий моралист, чрезвычайно озабоченный мыслью о том, чтоб не запятнать свой чистый характер"; т. е. Брут хлопочет не об общем деле, а о величии собственной души и т. д. Но довольно будет выписок! Мы видели, как мало подавал повод Брут к такого рода характеристике. Несомненно, что такой яд может изливать на Брута лишь человек, которого "не привлекает участь" героя и который вместе с тем боится, что она может оказаться "нравственно" обязательной. Его злят высокие похвалы, расточаемые Бруту Шекспиром. Ему хочется, чтоб о Жаке сказали за его речь "мир - театр", - "прекрасна была его жизнь". И точно, Жаки, избежавшие трагедии, требовательнее всех других насчет славы. Они так хорошо и жалобно рассуждают - почему же преклоняются пред "плоскими идеалистами", а не пред их тонким остроумием, пред их готовностью стучаться в дверь тайны, пред их таинственными беседами с черепами? Все это, конечно, Брандес может думать. Его может обижать и раздражать, что Брутов считают лучшими людьми, героями. Но зачем приписывать свои вкусы и желания Шекспиру, так ясно и определенно сказавшему о Бруте: "Жизнь его была прекрасна"? Отчего критик не решается за свой страх проповедовать теорию возделывания сада и не называет заодно с Брутом и его творца "плоским идеалистом", восторгавшимся не тем, чем восторгаться следует? Зачем комкать и уродовать лучшую трагедию, зачем пускаться на столь "нечистые средства", как бросанье из-за угла камней? "Какая необходимая цель" оправдывает такие приемы? Ответом на это может служить заключение Брандеса "к Юлию Цезарю". Он говорит: "Кто знает, не приходили ли в этот период Шекспиру на мысль разного рода соображения, в силу которых он едва понимал, как может человек взяться за какое-либо решительное дело; как может кто бы то ни было принять на себя ответственность за поступок, который в конце концов всегда окажется неудержимо катящимся камнем. Ибо, если начать размышлять о неисчислимых последствиях какого-либо действия, обо всем, к чему оно может привести в силу обстоятельств, то всякое значительное дело становится невозможным. Оттого-то так редко старые люди понимают свою юность; у них не было бы мужества повторить все то, что делали они когда-то, когда умели не думать о последствиях".<<39>> В этих словах объяснение всех настроений критика, которые он приписывает в своей книге Шекспиру. Он убежден, что "размышление", - это все, что нужно человеку. До такой степени убежден, что участь Гамлета привлекает его. Секрет в том, что он этой участи не испытал. В той своей "ореховой скорлупе", которая называется ученым кабинетом, критик, очевидно, "познавал" всю свою жизнь и находит, что нет никакой нужды менять это приятное познавание при посредстве книг на "познавание" иным, более трудным путем. Нужно только убедить людей, что это занятие и серьезнее, и необходимее, и труднее, чем занятие Брутов. И что титул героя следует присвоить познающему в кабинете. Ведь к нему и тени усопших приходят, ведь он чувствует, что нечисто что-то в датском королевстве, ведь его мать возложила пурпуровую мантию на похороненное величие Дании, ведь для него жизнь - театр, ведь он так пессимистически настроен, он так глубоко страдает! Но напрасно хлопочет датский критик. Его меланхолия все же остается меланхолией комедии хотя бы уже по тому одному, что он так хорошо обжился с ней и возвел ее в систему. Истинный пессимизм слишком мучителен для того, чтобы с ним мог ужиться человек. Он убивает тех, кто не убивает его. Виттенбергский же пессимизм, еще не перешедший из слов, которые уживаются с чем угодно, в душу - безвреден и легок для его носителей. Но не ему судить о Брутах. Гамлет уже знает, что такое учено, т. е. по книгам, размышлять о жизни. И, по всей вероятности, лучшие из своих насмешек он приберег бы для датского критика, объяснившего ему, что "он - лучший", что действовать нельзя, что Брут - плоский идеалист. Когда принц глядит на труп матери, когда он вспоминает смерть Офелии, когда он чувствует яд в своей крови, когда, словом, он видит, чту дал ему его пессимизм и когда он понимает, каково человеку, пришедшему к необходимости быть пессимистом - он научается ценить ученых людей, созидающих в своих кабинетах мрачные системы. О ком говорит Гамлет, когда заявляет, что с страниц воспоминанья нужно стереть все пошлые рассказы, все изреченья книг и т. д.? Об этом бы не следовало забывать критику.
  
  
  
  XVI
  
  Искажая характер Брута и принижая значение "Юлия Цезаря", с одной стороны, а с другой, приписывая самому Шекспиру гамлетовские размышления, Брандес закладывает уже фундамент для возводимого им здания. Уже несомненно, что Шекспир ушел от Брута к Гамлету, "ибо участь Брута не привлекала его". "Придайте Бруту юмора и гениальности, он станет и становится Гамлетом, придайте ему отчаяния, горечи и презрения к людям, он станет и становится Тимоном Афинским". Это любопытные слова, под которыми кроется характерная манера понимания людей и их душевного склада, присущая "научной критике". Для нее человек есть лишь суммировка свойств и особенностей души. И поэтому его жизнь должна быть описываема как бесцельное движение. Послала тебе судьба, т. е. случай "горечь" - будешь Тимоном и станешь проклинать человеческий род, и убежишь в лес к диким зверям. Даст тебе судьба остроумие и гениальность - ты будешь тонко язвить людей, но не покинешь дворца. То или иное отношение к жизни не может считаться более правильным или желательным. Оно свидетельствует лишь о чертах характера данного лица. По-видимому, иначе должен быть задан вопрос: отчего Гамлет и Тимон на разные лады проклинают людей и бегут жизни, а Брут любит людей и не боится жизни. В этом должна состоять цель изучения человеческой природы. Но критик "придает" словно делает сложение. Между прочим, эта "объективность" не мешает ему гнуть свою линию и доводить постепенно Шекспира через Гамлета, Тимона Афинского и Кориолана - до Ьbermensch'а, недавно возвещенного Фридрихом Ницше. Оттого-то он так принижает Брута, который плохо подходит к намеченной себе критиком цели.
  
  Классические драмы Шекспира всегда являлись предметом особенного интереса для его критиков. Несомненно, что в них резко чувствуется его отрицательное отношение к античным идеалам. Что же это значит, отчего и каким образом в эпоху Возрождения, когда все преклонялись пред классическим искусством и литературой, один Шекспир остается в стороне и не только не разделяет общих восторгов, но позволяет себе резко насмехаться над древним миром: пишет "Троила и Крессиду", пьесу, названную Шлегелем "кощунственной", создает почти комический образ Цезаря, изображает римский патрициат в "Кориолане" в столь непривлекательном виде? Римские пьесы для нас особенно ценны, ибо в них Шекспир сталкивается с целым миром новых идей, с миросозерцанием гомеровских греков и римлян времен республики и начала империи. Слишком отзывчивый, чтоб остаться безразличным зрителем. Шекспир должен был произнести свое "да" или "нет", и это "да" или "нет", обращенное ко всему укладу древней жизни, было тесно связано с тем, что он любил и ценил, что он считал лучшим. Поэтому нам, людям XIX столетия, так жаждущим постичь душу величайшего из когда-либо живших поэтов, эти драмы особенно много могут выяснить. Брандес, однако, этим не заинтересован. Он разбирает римские драмы и Троила и Крессиду, но опять таким же способом, как и Брута. Что ему мешает идти к намеченной цели - т. е. к подведению Шекспира к сверхчеловеку Ницше, - он отбрасывает в сторону. Мы остановимся на них несколько подробнее.
  
  О Бруте - мы говорили уже. Теперь посмотрим Цезаря. У Шекспира "великий" диктатор обратился в напыщенного, ходульного, самодовольного старика, поддающегося лести, суеверного, ищущего внешнего величия и не имеющего смелости открыто протянуть руку к предлагаемой ему Антонием короне. И это - Цезарь, великий Цезарь, пред которым падал весь Рим, которого слава "величайшего полководца и государственного человека" пережила две тысячи лет. Как случилось, что Шекспир не видел того, что теперь видят "все" и о чем Брандес повествует на многих страницах, ссылаясь на Моммзена и, главным образом, на Плутарха? Брандес говорит: "Обыкновенно в Шекспире удивляет нас искусство, с каким он пользуется жалким, ничтожным материалом. Здесь сюжет был так бесконечно богат, что его (Шекспира-то!) поэзия наряду с ним стала бедной и жалкой".<<40>> Великий образ Цезаря, рассуждает критик, "Шекспир мог легко представить себе по своему Плутарху", но он "слишком легкомысленно, не имея нужных сведений, без зазрения совести приступил к своей задаче". Как видит читатель, критик не очень церемонится с Шекспиром. Но это "gehцrt zur Sache", как говорят немцы. Цезарь нужен для Брандеса, и если Шекспир не оценил его, то потому лишь, что его поэзия была "бедна и жалка" (кто же может писать о Цезаре?), что он был легкомысленным и невежественным человеком. И это Шекспир, автор знаменитых исторических хроник, по которым и доныне государственные люди Англии знакомятся с духом истории своей страны. И в истории Англии новейшими исследованиями прибавлено много фактов, которые не были известны Шекспиру, исправлено много хронологических и иных ошибок, но ни одному историку не придет в голову соперничать с великим поэтом в искусстве воспроизведения прошлых времен. А весь материал Шекспира - это сухие отечественные хроники. Для Цезаря же у него был Плутарх, один из образованнейших и даровитейших писателей древности. Мог ли Шекспир, всегда столь необыкновенно чуткий и проницательный, на этот раз оказаться столь грубо невосприимчивым, чтоб оправдать упреки критика в легкомыслии, невежестве и т. д.? Очевидно, не в этом дело и не в том, что бывают такие исторические сюжеты, которые не под силу шекспировскому гению и с которыми справиться могут лишь такие историки, как Моммзен. Да наконец, достаточно прослушать речи Антония над трупом Цезаря для того, чтобы понять, что Шекспиру отлично видно было, за что ценили римского героя. Вот для примера один небольшой отрывок:
   О мощный Цезарь, ты лежишь во прахе
   И это все, что от твоих побед,
   Величия и славы остается!
   Прощай! Патриции, не знаю ваших я
   Намерений, чья кровь должна пролиться?
   Кто лишний здесь? О, если я, то нет
   Для этой казни лучшего мгновенья,
   Как час кончины Цезаря; какие
   Орудия хоть вполовину столько
   Для этого приличны, как мечи,
   Обрызганные этой драгоценной
   И самой благородной кровью в мире.
  Далее, в речах к народу, он называет Цезаря "душою мира", многократно повторяет, вспоминая его заслуги, что он был величайшим человеком. В речах Антония Цезарь, как его понимали древние и как его хотят понимать теперь историки, изображен с такой полнотой и ясностью, пред которыми восторженные страницы, посвященные ему Брандесом, кажутся детским лепетом. Шекспир знал, за что ценили Цезаря, что любили в нем - и рассказал нам это. Но датский критик наставительно замечает: "Где история более необычайна и более поэтична, чем какая бы то ни было поэзия, более трагична, чем всякая древняя трагедия, там поэт может достичь ее высоты лишь при многостороннем образовании. У Шекспира не было достаточного исторического и классического образования и это было причиной, в силу которой несравненное величие образа Цезаря не тронуло его".<<41>>
  
  Несомненно, без достаточного образования Шекспир бы не мог написать свои пьесы, хотя Брандес уверяет, что поэту это образование нужно было только для "Юлия Цезаря", а для "Гамлета" или "Короля Лира" - не нужно было. Но именно в "Юлии Цезаре" сказался не только гениальный, но и воспитанный ум его творца. Цезаря Шекспир видел яснее, чем все наши историки - и именно те стороны его характера, от которых они приходят в такое умиление. Иначе речи Антония были бы бессодержательным набором фраз. Шекспир был лучшим адвокатом Цезаря, чем Брандес. И, если он все-таки отвернулся от этого героя, то у него на то были глубокие причины. "Он скомкал фигуру Цезаря, чтоб выгадать место для развития характера того лица, которое должно было играть в драме главную роль, т. е. Брута",<<42>> - говорит Брандес. Но это объясняет нам очень мало. Действительно, Цезаря Шекспир не изобразил, а словно рассказал нам о нем. Мы не видим пред собой его таким, каким он был для всех, которые с ним жили, каким он представлялся людям. Он словно вывернут поэтом наизнанку и только о том и хлопочет, чтоб объяснить свои внутренние побуждения, ту скрытую сущность своей души, о которой человек даже самому себе не решится поведать. Все, что говорит Цезарь, Шекспир мог видеть в нем, но никто никогда этого от самого Цезаря не слышал. Вследствие этого фигура Цезаря выходит нехудожественной. Пред вами человеческое тело, лишенное кожи. Вы видите внутренний механизм, но привычного образа человека - нет. За это можно было бы упрекнуть Шекспира, но этот упрек поэт снимает с себя указанием, что нужно было дать место главному действующему лицу. Но раз мы ищем узнать, как думал Шекспир - для нас особенно любопытны эти два Цезаря - один, о котором устами Антония говорят "все", в том числе и Брандес, и другой, который собственными устами говорит от имени Шекспира. О "невежестве" поэта Брандес заговорил, ибо иначе ему нельзя было отделаться от Брута. В противном случае он, вероятно, почтительнее отнесся к великому поэту и в "Юлии Цезаре" нашел бы доказательство либо того, что гений заменяет собою всякую подготовку, либо того, что биографические данные о Шекспире не имеют никакой ценности. Ибо, несомненно, в этой замечательной драме поэту удалось необычайно верно нарисовать картину римской жизни.
  
  Если же ее героем сделан Брут, по своему душевному складу и стремлениям имеющий так мало общего со своими современниками римлянами, то не случай и не "невежество" Шекспира были тому причиной. Автор "Короля Лира" вправе требовать от своих критиков более внимательного и вдумчивого отношения к своим произведениям. А между тем, "благодетель человечества" (так называет Брандес Шекспира), которого датский критик берет под свою защиту от невежества "плохих дилетантов", получает от своего защитника такой урок, от которого и школьник покраснел бы. Конечно, mutato nomine de te fabula narratur. Нападки Брандеса не уменьшат ни значения "Юлия Цезаря", ни славы его творца.
  
  Итак, вопрос сводится к тому, отчего Шекспир, который в Плутархе имел достаточно материала, чтоб представить себе "великого Цезаря", у которого Антоний так блестяще прославляет этого героя - отчего сам Шекспир отвернулся от него. Ответ может быть один: пред величием Цезарей Шекспир не преклонялся. Он знал, за что чтут, почему благоговеют пред такого рода людьми, почему их слава живет так долго - но сам он не ценил ни такого величия, ни его носителей и шел с лаской и приветом к иным людям, которые не имели ни титула диктатора, ни славы военных подвигов, ни власти над всем миром. Когда Шекспир стал между Цезарем и Брутом - Брут показался ему великим, а Цезарь, со всеми своими победами, маленьким - почти смешным. Как все истинно гениальные люди, Шекспир не побоялся высказать свое мнение, как бы резко оно ни расходилось с мнением "всех". Быть может, и среди его современников нашлись ученые, которые, не будучи в состоянии подняться на высоту поэта, оправдывали свое непонимание его "невежеством". Но уже Плутарх, со свойственной ему тонкостью наблюдения, по-видимому, сильно подозревает качество цезаревского величия. Он всеми силами стремится проникнуть в святая святых человека и судит о нем не по его делам, а по его внутреннему содержанию. В предисловии к Александру Македонскому он говорит: "Я описываю жизнь людей, а не пишу историю; и в самых блестящих подвигах не всегда можно найти указания на добродетели или пороки тех, которые их свершили и, наоборот, часто в самом незначительном поступке, в речи или в шутке, проявляется характер человека гораздо отчетливее, нежели в кровавых стычках, великих сражениях и осадах. Подобно тому, как художник стремится передать сходство лица и глаз, в которых сказывается характер, и мало заботится об остальном, так и мне должно быть дозволено разыскивать черты, определяющие собою душевный склад человека и по ним составлять биографии, предоставляя другим описывать великие подвиги и победы".<<43>> Обыкновенно люди поступают как раз противоположным образом. Им импонирует внешнее величие, громадность успеха, подвиги и победы - и в своих оценках они дальше видимости явлений не идут.
  
  Заключить от факта к импульсу, его вызвавшему - самое трудное дело и для большинства не представляет никакого интереса. Человек убил - значит он негодяй; человек строит храмы - значит он добродетелен. Все знают, что так нельзя судить - и все так судят, ибо иначе судить значит обрекать себя на сомнения, размышления, что, как и всякий труд, кажется людям ненужной тягостью.
  
  Если мы ценим великих художников, то именно потому, что они за нас исполняют это трудное дело. Внешний блеск не соблазняет и не ослепляет их. За обстановкой они ищут человека. И величайшая слава Шекспира в том, что он умел проникать туда, куда не доходил ни один человеческий взгляд. Брандес, как и Тэн, как и вся "научная критика" - этого за Шекспиром не признают. Для них Шекспир - лирик, сперва смеявшийся со своими Розалиндами, Беатриче и Бенедиктами, потом рыдавший с Гамлетами, Отелло и Лирами, а затем успокоившийся с Просперо. И этим-то критики, сами не подозревая, что делают, отнимают у великого поэта все его содержание. Наоборот, Шекспир не себя, а всю жизнь рисовал. Оттого у него есть и Фальстафы и Терситы, и Ричарды, и Яго, и Макбеты, с которыми, конечно, даже Брандес и Тэн вместе не решатся отождествлять поэта. И наша задача объяснить себе, что видел Шекспир под теми масками, которые - когда мы их встречаем в жизни, так мало нам говорят. Фальстаф внушает нам отвращение, Ричард III - ужас, Гамлет - удивление. Шекспир же показал нам в Фальстафе просто маленького человека, лживого, трусливого, пошлого, но не отвратительного. Глядя на него - вы не негодуете, а смеетесь. Представьте себе живого Фальстафа. Его существование может возбудить сомнение в бессмертии души даже у твердо верующего человека: бессмертный Фальстаф - это вечный упрек Богу, его создавшему. Вы убежите от жирного рыцаря, как от противного животного. Брандес называет одно из замечаний Фальстафа "божественным".<<44>> Конечно, этот эпитет плохо ладится с тем преставлением, какое мы имеем об этом герое харчевен и большой дороги. Но все же из этого примера видно, как велико искусство Шекспира, если читателям может прийти в голову применять к словам Фальстафа, этой горы жирного мяса, такой эпитет, как "божественный". Ведь Шекспир не скрывает ни одного из пороков своего героя: все налицо. Он грабит на большой дороге, выманивает деньги, развратничает, лжет, грубо хвастает, трусит. Даже внешность его необычайно уродлива и противна. И тем не менее, мы, которые в жизни побоялись бы подойти к этому воплощению всего, что может возбудить отвращение в человеке - мы, когда видим Фальстафа на сцене, весело смеемся, вместо того, чтобы с ужасом отвернуться. И, конечно, не юмор его примиряет нас. Наоборот, возможность такой беспечной веселости у такого пошляка должна была бы вызвать у нас еще больше негодования. Тащить на плечах мертвого Готспера и думать лишь о том, чтоб получить награду за чужой подвиг - да еще так весело думать! И это не клевета на Фальстафа - разве его можно оклеветать? Все, что про него ни придумаешь, будет ниже его действительных подвигов: это истинная правда о нем. Именно такими и бывают в жизни Фальстафы: беспечные, остроумные и отвратительные. Но обыкновенно ни беспечности, ни остроумия мы у них не замечаем и брезгливо бежим от них. Мы их даже за людей не принимаем: все их человеческие свойства скрываются пред нами за их пороками, и мы брезгуем ими, как существами низшего рода, навсегда потерявшими образ и подобие Божие. У Шекспира же Фальстаф прежде всего человек. Вам все ясно - и почему он лжет и развратничает, и почему трусит, и что нет в том его "вины", что он не "хочет быть дурным", и, главное, что ему могло и может быть доступно многое другое. Несмотря на свои пороки мужа - он для вас - ребенок, действующий лишь по неразумению, потому что не знает ничего другого. Но не следует ни на минуту забывать, что вы миритесь с Фальстафом лишь потому, что вам демонстрирует его Шекспир. Попробуйте увидеть его без Шекспира, повстречаться с ним лицом к лицу: за толстым слоем жира, за его красным носом, за его грязной внешностью, пошлыми речами и возмутительными поступками - все пропадет для вас и вы вынесете впечатление, что встретили грязного, жирного, откормленного борова, хотя бы судьба и наделила его тем остроумием, которое придал ему Шекспир в своей пьесе. Фальстаф - один из распространеннейших типов чревоугодников. Мы встречаем его всюду и везде и даже не подозреваем, что видим перед собою отпрыск шекспировского жирного рыцаря. И, конечно, тот, кто умел примирить нас с Фальстафом, умеет разглядеть человека. Гораздо труднее найти в Фальстафе человека, чем разыскать ложь в притворной добродетели и поддельном величии.
  
  
  
  XV
  
  Если Шекспир низвел Цезаря - то не потому, что он "не понимал" его "величия", а потому, что он такого величия не ценил. Наша задача - ознакомиться с плутарховским Цезарем и объяснить себе, что в нем оттолкнуло Шекспира. Таким лишь образом мы можем узнать, как "думал и чувствовал" Шекспир и это, конечно, гораздо важнее, чем разносить "Юлия Цезаря", излагать Моммзена и читать нравоучения величайшему из поэтов.
  
  Плутарх делит жизнь Цезаря на две части; гранью между ними является Галльская война, с которой, по его словам, для Цезаря "наступает новая эпоха, и он начинает жить и поступать совершенно иначе".<<45>> В течение первой половины своей жизни Цезарь, по Плутарху, не только ничем не выдался, но сделал очень много нехорошего. Но потом он оказался "воином и полководцем, который не уступит величайшим и наиболее прославленным героям войны". С кем его ни сравнить, он каждого хоть в каком-нибудь отношении превосходит; но "всех вместе он превосходит тем, что дал наибольшее число сражений и погубил наибольше врагов. Ибо за неполные 10 лет, в течение которых он воевал в Галлии, он взял приступом более 800 городов, покорил 300 народов, дрался с тремя миллионами врагов, из которых один миллион пал на поле битвы и столько же было взято в плен".<<46>> Плутарх, несмотря на принятое им решение - не придавать значения внешним событиям, не может надивиться этим миллионам пленных и убитых, этим сотням взятых городов и покоренных народов. Галльская война подкупает и его проницательность, которая чрезвычайно недоверчиво относится к успехам великих людей. Но он, отдав должное, с своей точки зрения, Цезарю - поставив его выше Фабиев, Сципионов, Метелла, Суллы, Мария и даже самого Помпея - все же не забывает его прошлого и продолжает писать его биографию, т. е. выяснять себе не историческое значение Цезаря, а его душевный склад. Еще во второй главе Плутарх сообщает любопытный факт о пребывании Цезаря у киликийских разбойников. Брандес очень подробно останавливается на этом обстоятельстве, в котором он находит доказательство величия души римского героя. Разбойники, схватив Цезаря, потребовали от него 20 талантов выкупа. Но Цезарь презрительно рассмеялся, сказав им, что они не знают, кто в их руках, и "добровольно предложил им уплатить 50 талантов". Если прав Плутарх, что иногда в незначительном факте рельефнее всего проявляется человек, то в этой истории сказался уже весь будущий Цезарь. Его задело, что разбойники недостаточно оценили его, и он готов уплатить добровольно огромную сумму денег,<<47>> лишь бы не быть недооцененным ими. 38 дней провел он в плену и держал себя так, будто разбойники были его стражей: шутил с ними, играл, читал им речи и стихи и бранил дураками и варварами тех, кто его не понимал. Все это делалось, чтоб импонировать окружающим и не уронить своего величия. "Но разбойникам, - заключает Плутарх свой рассказ, - все это очень нравилось, и они в его дерзких выходках видели лишь одни невинные и веселые шутки". Как в капле воды отражается солнце, так в этой истории - весь Цезарь, более того, весь римский культ величия. Что ему - великому человеку, до разбойников, и что им до него? Но Цезарю, для того, чтобы чувствовать свое величие, нужно зеркало. У него величие - это особенное душевное свойство, которому он сам и все люди - служат. Он не потому велик, что храбр, великодушен, щедр, неподкупен, благороден, а наоборот, чтобы быть великим, он становится и храбрым, и благородным, и милостивым. Плутарх передает два ставшие столь известными замечания Цезаря: одно - "я предпочел бы быть первым среди этого народца, чем вторым в Риме" и другое - об Александре Великом, который в его, Цезаря, годы "уже владычествовал над столькими народами", меж тем как он, Цезарь, "еще ничего не свершил ни великого, ни славного". Поведение Цезаря среди разбойников - иллюстрация к этим словам. Он хочет быть первым среди горстки жалких дикарей и не хочет быть вторым в Риме. Ему это первенство нужно, хоть будь оно совершенно ничтожно и бессодержательно. Ему нужно покорять народы, чтоб это свидетельствовало о его величии. Истинно великие люди никогда этого не ищут. Они будут и первыми, и покорять много народов - если это нужно будет. Но искать подвигов ради подвигов, славы ради славы - значит не находить в себе самом достаточного содержания. Великий человек дает, а не берет. Ему у других ничего не нужно взять, и он идет к ним, чтобы дать от своего избытка. Цезарю же и подобным ему великим людям народы нужны, как арена для их действий, как трофеи для их славы. Плутарх, несмотря на то, что считает для Цезаря Галльскую войну началом новой жизни, с удивительной настойчивостью при каждом случае объясняет нам, что исключительным мотивом всех действий Цезаря было его честолюбие, жажда славы. Вся его биография - один длинный ряд свидетельств об этом, подробный комментарий к словам Цезаря о первенстве в деревне и о славе Александра. "Его презрение к опасностям не внушало удивления именно вследствие его страсти к славе",<<48>> - говорит Плутарх. Передавая о предположениях и проектах, которыми Цезарь уже после победы над Помпеем собирался облагодетельствовать римлян, Плутарх замечает: "Это было стремление к новой славе, как будто старая поблекла и износилась. Эта страсть была не чем иным, как ревностью к самому себе как к сопернику, упорное желание затмить свою прошлую славу новыми деяниями".<<49>> Одно это столь глубоко психологическое замечание Плутарха могло навести Шекспира на мысль создать своего Цезаря именно таким, каким мы его видим в драме. Но Плутарх почти во всем, что делает Цезарь, в наиболее на вид благородных поступках его отыскивает независимую от благородства цель. Как ни поражают его военные успехи Цезаря, он все не верит в этого героя. Сообщая, что Цезарь велел восстановить статую Помпея, Плутарх приводит следующие слова Цицерона: "Цезарь, восстановив статую Помпея, тем прочнее укрепил собственные".<<50>> Затем Плутарх ставит в упрек Цезарю триумф за победу над Помпеем, ибо "чувство чести" не позволяет торжествовать по поводу несчастия величайшего из римлян. Брандес приводит слова Цезаря, произнесенные им по прочтении книги Цицерона о Катоне: "При чтении твоей книги мне казалось, что я сам стал красноречивее",<<51>> Плутарх же говорит: "Написанное Цезарем по поводу умершего Катона сочинение не доказывает дружественного или примирительного отношения к нему; да и как бы стал он при жизни щадить человека, если он после его смерти излил на него столько желчи?"<<52>>
  
  В течение Галльской войны Цезарь все время пристально следит за тем, что происходит в Риме и не прекращает ни на минуту своих интриг. "После того, как он разбил Ариовиста, рассказывает Плутарх, он поместил свое войско на зимние квартиры, а сам отправился в свои провинции, чтоб оттуда наблюдать за событиями в Риме... Сюда все время его пребывания приезжали многие римляне, и Цезарь пользовался этим, чтоб усилить свою партию, давал каждому все, что он просил и всех отпускал от себя либо с подарками, либо с обещаниями". Точно таким образом он вел себя в течение всей войны и, незаметно для Помпея, "то покорял врагов оружием граждан, то привлекал на свою сторону граждан отнятыми у врагов богатствами".<<53>> Плутарх приводит примеры чудовищных затрат, сделанных Цезарем, чтоб составить себе партию из влиятельных людей. Трибуну Куриону, своему бывшему врагу, он дал 250 талантов (на наши деньги полмиллиона рублей). Консулу Павлу он дал 1500 талантов (около трех миллионов рублей) и т. д.<<54>> Когда же, наконец, Цезарь, окончивши междоусобную войну, вернулся в Рим, где его сделали пожизненным диктатором, он говорит о великих задачах, затевает новые предприятия, но в душе лелеет одну мысль: добыть корону. И при каждом случае он с боязливой жадностью протягивает к ней руку, чтобы тотчас же со стыдом отдернуть ее. Его приверженцы, рассказывает Плутарх, распустили слух, что, по книгам Сивиллы, римляне лишь в том случае одолеют парфян, если над их войском будет начальствовать царь. И вот однажды, когда Цезарь вернулся из какой-то отлучки, они стали его приветствовать как царя. "Но так как это смутило народ, то Цезарь с досадой сказал, что он не царь, а Цезарь, и среди наступившего глубокого молчания, мрачный и гневный, он ушел".<<55>> Затем, передаваемая у Шекспира Каской сцена о том, как подносил Антоний Цезарю корону и как этот последний нехотя отталкивал ее от себя, целиком заимствована у Плутарха. Из всех этих историй видно, что проницательный греческий писатель под оболочкой внешнего величия различал в Цезаре его душу и в те моменты, когда она представлялась ему в своей наготе, - ему стыдно становилось за героя.
  
  Но для Плутарха Цезарь все же остался великим, хотя под всеми великими делами диктатора и видны были совсем не великие побуждения: за него говорили подвиги, равных которым история не знает. Для древнего писателя казалось немыслимым делом отрешиться от поклонения столь колоссальному успеху. И плутарховская биография словно говорит нам: как жаль, что у Цезаря при его великих достоинствах были такие недостатки, как честолюбие, являвшееся существенным стимулом всех его поступков, мелочное стремление к внешнему атрибуту власти, всецело владевшее им и т. д. Для древнего историка это та ложка дегтя, которая не совсем портит бочку меда. Он знает, что есть такие люди, как Брут, которых и враги не смели подозревать в сомнительных намерениях, и на этого Брута он глядит - не наглядится. Но все же Цезарь убил миллионы людей, покорил столько народов, привел в Рим столько пленных, так далеко раздвинул пределы государства, словом, столько сделал - и Плутарх, который так хорошо понимает разницу между историей и биографией и так тонко умеет понимать людей (его Жан-Поль называет Шекспиром в своей области), все-таки поддается обаянию свершенных Цезарем подвигов и часто дивится своему герою. Шекспир же поступил иначе. Когда он писал своего "Юлия Цезаря", пред ним стоял вопрос более глубокий и всеобъемлющий, нежели тот, который приписывает ему Брандес. Не о монархии и республике думал он, и ему не пришло бы в голову корить Цезаря за то, что он стремился сменить одну форму правления другой, если бы он видел, что у Цезаря речь шла не о короне. Swinburne объясняет симпатии Шекспира к Бруту его республиканскими тенденциями. Брандес говорит: "Шекспир исходит из того положения, будто бы уничтоженная Цезарем республика могла бы продолжать свое существование и вину за ее падение возлагает на Цезаря" и в доказательство того, что Шекспир был неправ, пускается в длинные рассуждения. Напрасный труд. Все, что рассказывает датский критик, Шекспир мог найти и нашел у Плутарха, который ясно видел, что не Цезарь создал монархию, а обстоятельства и время дали возможность Цезарю добиться неограниченной власти. Описывая подробно события из римской жизни, Плутарх говорит: "Толпа не расходилась часто до тех пор, пока ораторская трибуна не покрывалась трупами и не заливалась кровью, и, таким образом, Рим, как корабль без кормчего, был предан всем ужасам анархии. Поэтому самые благоразумные граждане считали еще счастием, если вся эта безумная сумятица не приведет ник чему худшему, чем монархия, и многие осмеливались уже открыто говорить, что государственные недуги могут быть исцелены только монархическим правлением и что для этого лечения следует избрать наиболее снисходительного врача, - чем они намекали на Помпея".<<56>> Все это повторяет Брандес, чтоб доказать невежество Шекспира. А вот еще одно замечание Плутарха, которое он делает в объяснение того, что не случайность дала возможность Октавию с Антонием одолеть Брута: "Но, видно, римское государство не могло уже выносить владычества многих и нуждалось в монархии; поэтому боги решились устранить единственного человека (т. е. Брута), который стоял на пути у того, кто был уже (судьбой) назначен властителем". Таким образом, очевидно, что Плутарх понимал, что не Цезарь создал монархию. Шекспиру, если бы он ничего, кроме Плутарха, и не читал бы, было бы совершенно ясно, как мало основания возлагать "вину" за события римской истории на одного Цезаря. И вообще, его не приходится учить азбуке юридических наук и истории, его, который вложил в уста Порции ("Венецианский купец") рассуждения, сделавшие бы честь лучшему римскому юристу и даже современному профессору права. Ему ясно было, отчего сменяется одна форма правления другой, он понимал роль и значение римской черни. Но не политические события, не даже судьба Рима занимали его. Всматриваясь в своего Цезаря и своего Брута, Шекспир хотел вычитать из раскрывшейся пред ним "необъятной книги человеческих судеб" смысл и значение нашей жизни. Брут и Цезарь не были для него политическими соперниками, как наивно полагает Брандес, а выразителями стремлений всего человечества. Кто истинно велик - "практический ли гений" Цезарь, увенчанный триумфами, обогативший римскую казну, покоривший сотни народов, дававший римлянам хлеб и устраивавший даровые зрелища - и все это делавший затем, чтобы быть великим, чтоб сравняться в славе с Александром Македонским и чтобы быть где-нибудь первым, - или Брут, пренебрегавший величием и славой и выходивший на историческую арену лишь тогда, когда его туда призывали человеческие нужды? Для Шекспира Цезарь был актер, разрядившийся в пышную мишуру признанных и нужных для успеха в жизни добродетелей, который, когда никто на него не глядит, снимает эти украшения и остается самим собою, т. е. человеком, ждущим от живущих поколений и от истории аплодисментов за свою игру. Оттого-то он становится столь жалким, когда издали улыбается ему корона. Тогда, в виду осуществления того, что он считает единственной своей наградой, он, забыв, что занавес еще не опущен, начинает говорить свои слова, а не заученную роль. И в каждом римлянине было немножко Цезаря. Все добродетели их приспособлялись к нуждам отечества, а отечеству нужны были солдаты, чтоб грабить, и юристы, чтобы выдумывать законы для охранения награбленного. Солдат и юрист, меч и закон, выразители двух чисто внешних сил, не могли привести ни к чему иному, чем к нравственному формализму. Нравственным нужно было быть только для истории, ибо история имела какое-то свое мерило, не юридическое и не военное; она требовала любви к отечеству, великодушия к врагам, щедрости и т. д. И это отдавалось ей. Служили истории, и чтоб успеть у нее, чтоб получить от нее титул Александра Македонского, а у современников - первенство где-нибудь и в чем-нибудь, - изображали величие. Плутарх, как мы говорили, чувствует какое-то странное, непримиримое противоречие в Цезаре. Он понимает, что Цезарь велик, и знает, что Цезарь и жалок. С другой стороны, его прельщает Брут - но Брут ничего не сделал. Для Плутарха задача эта так и осталась задачей. Он, как мы видели, то преклоняется пред успехом Цезаря, то иронизирует по поводу его слабости, честолюбия и пренебрежительного отношения к "отечеству", когда последнее становится ему на пути к славе. Шекспир же поставленный Плутархом вопрос решил. У него Брут - "человек", носящий в себе то, что наиболее близко и дорого поэту и чем, по его мнению, живы люди. Цезарь же (которого внешнее величие - еще раз повторим это - было ясно видно Шекспиру и о котором он в речах Антония рассказал все, что можно было рассказать), этот "величайший практический гений", вызывавший, как и все практические гении, удивление и благодарность толпы, при жизни награждающей их аплодисментами, увековечивающей их после смерти памятниками, - показался Шекспиру сравнительно ничтожным. Он - из тех героев, которые, чтоб приобресть славу, принижаются до среднего уровня понимания, стараются дать людям то, что им по вкусу и себе требуют за это знаков высшего почета. Брут хотел поднять римлян до своей высоты и ничего за это себе не требовал, все свое отдал. Цезарь получил бы корону, вероятно, если бы не преждевременная смерть - да корона ведь и досталась его преемнику. Брута же дом сожгли и самого бы его растерзали, если бы он не спасся бегством. Цезарь служил минутным нуждам толпы, Брут искал вечных идеалов. Антоний знал, чем можно погубить Брута: он прочел народу завещание Цезаря. После смерти, как и при жизни, Цезарь делал одно дело: награбленным силой граждан добром и покупал их же расположение. Недаром у Шекспира Цезарь не любит наблюдательных людей, которые "проникают дела других насквозь пытливым взором". Для Цезаря такие люди - вечное напоминание о той роли, которую он играет. Цезарь не выносит проницательности, ибо чувствует, чту она увидит под его славой. Антоний и все римляне ему нужны, ибо они, вместо того, чтобы разрушать иллюзию, своими восторгами питают ее и доводят, быть может, самого артиста до убеждения, что он не играет, а живет. Поэтому-то, как уже было указано, фигура Цезаря в трагедии Шекспира проигрывает много. Автор заставляет его говорить именно то, чего он никогда бы не сказал. Такой прием сразу обнажает пред нами его душу, но слова звучат коварной насмешкой над ним самим. Плутарх передает, что однажды Цезарь, вопреки обычаю и правилам приличий, не встал, когда к ораторской трибуне, на которой он сидел, подошли консулы и преторы в сопровождении всех сенаторов, и что сделал он это лишь потому, что один из его льстецов, Корнелий Бальбус, шепнул ему следующие слова: "Не забывай, что ты Цезарь; ты должен заставить считать себя высшим существом". Когда читаешь "Юлия Цезаря", кажется, будто Корнелий непрерывно стоит за спиною Цезаря и, подсказывая ему соблазнительные слова, заставляет его забывать, что от него требуется, и говорить от имени своих действительных вкусов и желаний. Уже в первом действии он только то и делает, что повторяет слова Корнелия. В сравнительно небольшой своей речи к Антонию он два раза говорит о себе, как о Цезаре, который уже сравнялся с Александром Великим.
   Когда бы он (Кассий) был
   Потолще... Впрочем, я-то не боюсь,
   Но если б я способен был бояться...
  И затем: Я, впрочем, говорю о том, чего
   Бояться надо, сам же не боюсь:
   Я - Цезарь.
  Уже он убежден, что лучшей похвалы, чем назвать себя Цезарем, т. е. самим собою, нет в мире. И главное, что Шекспир заставляет его непрерывно об этом говорить, чтоб зрители не подумали, что он не знает этой великой истины.
  
  В разговоре с Кальпурнией - опять та же история. Она просит его не ходить в сенат, ссылаясь на дурной сон, который привиделся ей ночью, и на предзнаменования; Цезарь отвечает ей:
   Но я пойду - я не боюсь угроз -
   Они лишь сзади на меня глядели;
   Когда ж увидят Цезаря в лицо,
   То все исчезнут.
  И еще: "Знаменья эти (т. е. буря, гром, молния и т. д.) касаются не Цезаря, а всех". И еще в третий раз, в этой же сцене, услышав от слуги, что авгуры тоже не советуют выходить из дома в этот день, он говорит: Творением без сердца был бы Цезарь,
   Когда б из страха он остался дома.
   Но Цезарь не останется. Известно
   Опасности, что он ее опасней.
  И затем, когда приходит Деций и Кальпурния предлагает Цезарю в объяснение своего отсутствия в сенате сослаться на болезнь, Цезарь негодует:
   Цезарь будет лгать?
   Затем ли я победами своими
   Прославился, чтобы теперь бояться
   Пред стариками правду говорить?
   Скажи им, Деций: Цезарь не придет.
  В конце концов, сошедшиеся к нему заговорщики убеждают его идти, и он отправляется в сенат, где по-прежнему только и говорит, что о своем величии. Тяжело слушать такие речи из уст того, кто через минуту станет кровавым комом земли. Накануне рокового события, когда зашла речь о том, какая смерть наилучшая, Цезарь, по словам Плутарха, ответил: "неожиданная". Он сидел за письмами, в стороне от разговаривавших, так что был далек от предмета беседы и, тем не менее, быстро, не задумываясь, произнес свой ответ, который, по-видимому, давно уже сложился в его душе. Лучшая смерть - это неожиданная, такая, которая не предстанет прежде с вопросом: зачем ты жил? В этом ответе Цезаря без труда можно увидеть предсмертные слова его преемника, другого "практического гения" и благодетеля римлян, Октавия: "Plaudite, amid, comedia finita est". Когда смерть не пришла неожиданно, а спросила, зачем жил человек, Октавий мог только сказать: затем, чтоб сыграть свою роль. Цезаря судьба избавила от ужасной необходимости подписать такой приговор своей жизни. Ибо, что иное мог он ответить смерти, если бы она, как опасности, не подошла к нему сзади. Опасности боялись его, говорил он - но смерть пожалела его. И за несколько минут до конца он все еще, словно чувствуя подле себя Корнелия, говорит о своем величии.
   Когда б
   Я был во всем подобен вам, тогда
   Меня поколебать возможно б было;
   Когда б я сам способен был на просьбы,
   То и меня могли бы просьбы тронуть.
   Но не таков я: Цезарь постоянен
   Как севера звезда, которой равной
   По твердости и свойствам неизменным
   Нет на небе; там много ярких звезд,
   И все они горят, сияют, блещут,
   Но неизменна лишь одна из них.
   То ж на земле: людей на ней довольно,
   Но люди - плоть и кровь - они так слабы!
   И между них лишь одного я знаю,
   Который недоступен, как твердыня,
   Которого ничто не поколеблет.
   То - Цезарь.
  Почти последние слова - ответ Цинне:
   Прочь, Олимп ты сдвинуть хочешь!
  Смерти он бы так не ответил. В час кончины сознание того, что всю жизнь копил славу, дает так же мало утешения, как воспоминания о сбереженных богатствах.
  
  Как своевременно пришла смерть к Цезарю: в тот именно момент, когда он считал себя Олимпом!
  
  Итак, в Цезаре Шекспир видел созданный римской цивилизацией типический культ величия, культ, противный всему духовному складу поэта. Шекспир умел понимать и изображать величие, как ни один из писателей. Но ему величие всегда представлялось осмысленным, содержательным. Он знает величие в любви, в ненависти, в несчастии, в опасности, в служении красоте. Но он не понимает опасности, которой ищут ради того, чтобы быть великим, несчастия, которое терпеливо выносится из-за того. чтоб заслужить славу Александра, милосердия к врагам ради того, чтоб потомки занесли это в свои летописи. Оттого Цезарь так умаляется пред Брутом. Цезарь изображает величие, Брут истинно велик. Лишите Цезаря зрителей, хотя бы разбойников, пред которыми он в молодые годы изображал не знающее смущения и страха величие, и ему нечего с собой делать. Брут же останется Брутом во всякой обстановке. Ему не нужно во что бы то ни стало быть где-нибудь первым; лавры Александра не смущают его сна. Он будет жить со своими друзьями, с Порцией, с Люцием и останется великим и глубоким Брутом. Цезарь же - актер: ему нужно поприще, сцена, аплодисменты. Его задача - исполнить свою роль. Брут выходит на историческую арену, чтобы жить с людьми, чтобы помочь их нуждам, чтобы научить их быть лучшими. Оттого он всегда правдив, мягок, честен, оттого у него для всех есть слово привета, оттого он так мужественно переносит страшнейшие удары судьбы. Играть даже самую трудную роль - значит лишь подражать, воспроизводить то, что уже делали другие; это не то, что разрешить самому даже маленькую жизненную задачу. А у Брута - великая задача. Он не хлопочет о том, чтоб всегда остаться нравственно чистым, как утверждает Брандес. Его нравственная чистота есть лишь следствие всего его душевного склада. Он ненавидит ложь, он великодушен, он чувствует в ближнем человека - оттого он нравственно велик. Обратная психология у Цезаря, который, чтоб сравниться с Александром, готов быть и щедрым, и милостивым, и правдивым - но, наоборот, может быть и мелочным, и жестоким, и даже стать предметом развлечения для разбойников. Брут о себе мало думает; у Цезаря всегда его я на уме и - как только за его спиной станет Корнелий или в перспективе покажется золотая безделушка, воплощающая в себе все его мечты - также и на языке.
  
  
  
  XVI
  
  "Кориолан", в противоположность "Юлию Цезарю", уже вполне удовлетворяет Брандеса. "Что хотел сказать Шекспир своей драмой?" - спрашивает Брандес, разбирая "Цимбелина". "Мои читатели знают, что я с этого никогда не начинаю. Что толкнуло его написать ее, как он пришел к этому материалу - вот основной вопрос. Раз на него ответить - все остальное станет ясно".<<57>> Это - прием Брандеса. Ему всегда нужно знать прежде всего, что натолкнуло автора на неизвестный материал, потом, что он хотел сказать, а до того, чту поэт сказал, критик обыкновенно уже не добирается. В отношении к Шекспиру этот прием совсем плохо применим. Шекспир давно уже жил, и почти невозможно выяснить, что побуждало его браться за ту или иную тему. Но нам кажется небезынтересным применить такой способ исследования к самому Брандесу, тем более, что в его книге намерения и побудительные причины сквозят на всех страницах, как счастье сердца сквозь жилет гейневского влюбленного. В разборе "Кориолана" и "Троила и Крессиды" оболочка истинных стремлений автора становится особенно прозрачной. Он даже оправдывается заранее: "Мы, - говорит он, - не имеем никакого интереса коверкать Шекспира; для нас важно лишь быть настолько тонко восприимчивым, чтоб в его произведениях чувствовать его самого".<<58>> Это, конечно, очень важно. Но в данном случае, когда при разборе "Кориолана" Брандес отыскал такого Шекспира, какого ни английская, ни немецкая критика не видела, невольно не веришь ему, что у него не было "никакого интереса коверкать Шекспира". Интерес-то был. Нужно лишь выяснить, какой именно.
  
  Еще при разборе "Троила и Крессиды" критик, по поводу речи Улисса, которого он называет предвестником Просперо, следовательно, представителем самого Шекспира, замечает: "Его воззрения всецело основываются на том, что в настоящее время в немецкой философии называется "пафосом расстояния", т. е. на убеждении, что существующая в действительности разница между человеком и человеком ни под каким видом не должна быть сглажена".<<59>> Здесь в кавычки нужно еще было взять выражение "между человеком и человеком" и затем заменить слова "в немецкой философии". Не в немецкой философии, а у Фридриха Ницше, которому принадлежит и термин "пафос расстояния", и объяснение его - "разница между человеком и человеком". Кажется, в русскую литературу эти выражения еще не проникли. Они значат, что условием человеческого развития служит сознание своего превосходства над ближним, и что поэтому все попытки нового времени поднять низшие слои населения до высших должны быть признаны вредными для цивилизации. Ницше в одном месте замечает, что нам недостает рабства, ибо лишь сравнивая себя с ближним-рабом, человек может понять свое высокое назначение. Это лежит в основании "аристократического" воззрения Ницше, и такой взгляд Брандес приписывает Шекспиру, как автору "Троила и Крессиды".
  
  К "Кориолану" же поэта толкнуло то обстоятельство, что он "жил уже на холодных высотах, за снеговой линией, по ту сторону человеческих похвал и упреков, над радостями почета и огорчениями славы, вдыхая чистый воздух горных мест - то высокое равнодушие, к которому стремится несомая своим презрением душа".<<60>>
  
  Вся эта фраза составлена из выдернутых все у того же Ницше слов, на этот раз уже, вероятно, знакомых несколько нашим читателям, ибо все они уже занесены до некоторой степени в русскую литературу, тоже без ссылки на источник и приблизительно в такой же удачной комбинации, как и у датского критика. У Ницше все они имеют смысл и употребляются в свое время и на своем месте. Мы не можем здесь подробно говорить о Ницше, которого трагическая судьба привела к его поразительной философской лирике, если так можно выразиться, дающей ему возможность сохранить видимое душевное равновесие в таком положении, которое для всякого другого человека было бы невыносимым. Читая Ницше, не надивишься тому напряжению, до которого может дойти человек, если ему нужно оправдать и осмыслить свою жизнь здесь, "на отмели времен".
  
  Но сила и мощь Ницше дала ему массу поклонников, разносящих по свету его "слова". К ним относится и Брандес. Это, конечно, его дело. Нас занимает здесь лишь то, что критик хочет приспособить Шекспира к Ницше. Датский критик полагает, что сделает честь Шекспиру, если докажет, что Шекспир дорос до Ницше к концу своей поэтической деятельности. Просперо в "Буре" Брандес уже называет "Ьbermensch'ем" - сверхчеловеком, т. е. тем идеалом, который воплотил в себе ницшевский Заратустра.
  
  Теперь мы знаем, чту "толкнуло" Брандеса к его рассуждениям, и все остальное выяснится для нас само собой.
  
  Отчего Шекспир написал "Троила и Крессиду", где позволил себе такое непочтительное отношение к гомеровским героям?
  
  "По всем человеческим (!) соображениям, горечь, которую испытал Шекспир, видя, что Пемброк предпочитает ему Чепмена (переведшего тогда Гомера на английский язык) в связи с тем неудовольствием, которое вызывали в нем высокомерие, неестественность, грубость, чопорность и педантизм старых поэтов, в свою очередь способствовала тому, чтоб побудить его к заносчивой оппозиции против обязательного преклонения пред гомеровским миром".<<61>>
  
  Вторая причина - общее раздражение и пессимизм Шекспира, в силу которых он создает Терсита не как тип известного человека, а как выразителя собственного настроения.<<62>> Он обезобразил гомеровских героев лишь потому, что "писал в настроении такой глубокой горечи, которую не могла смягчить ни женская любовь, ни удивление (пред подвигами гомеровских героев)".<<63>> "Троил и Крессида" - "есть порождение зрелого возраста, недоверия, разочарования, горечи".<<64>> В этой пьесе обнажается у Шекспира тот нерв, которого "по обычным представлениям у него не было" и который выясняет, что "между прежней веселой Англией (merry England) и позднейшей страной сплина есть связь". И еще была причина: "Шекспир не в состоянии был понять гомеровскую поэзию".<<65>> Все это, действительно, очень непохоже на "обычные представления" о Шекспире. Любопытно лишь, как это человек, живущий "по ту сторону" хвалы и порицания, так дорожит кивком Пемброка?! Мы уже не вспоминаем о процентах и откупах, которых, конечно, за снеговой линией не бывает. Но критику необходимо присвоить Шекспиру горечь и пессимизм, чтобы довести его до всех холодных свойств, которые он приписывает Ницше. Без "презрения" за снеговую линию не попадешь. И он уверяет, что "устами" Терсита говорит сам Шекспир. А разочаровался поэт в жизни - вследствие разных неудач. Мы приведем небольшую выписку из речи Агамемнона, которая убедит читателя, как мало способен был Шекспир именно в ту пору, когда писал "Троила и Крессиду", падать духом даже от больших и серьезных неудач. Агамемнон ведет речь именно об уменьи бороться с бедой и с невзгодами и о необходимости противоставлять испытаниям судьбы настойчивость и терпение.
   Драгоценность
   Подобного металла (т. е. настойчивости) невозможно
   Исследовать, покуда благосклонна
   К нам грозная судьба. Иначе б храбрый
   И трус, мудрец и безрассудный, сильный
   И слабый, муж ученый и невежда -
   Без всякого различья оказались
   Все равного достоинства. Лишь бури
   Превратностей житейских дуновеньем
   Одним своим могучим разгоняют
   С расплавленной поверхности металла
   Негодную, бессильную ту накипь,
   Что примесью дешевою зовется;
   И только то, в чем есть и вес, и плотность,
   Что в чистоте своей огнеупорной
   Лежит на дне плавильного сосуда,
   Считается металлом благородным.
  Это ответ Брандесу. Успех Чепмена, пренебреженье Пемброка, высокомерие товарищей и прочие житейские неудачи могли бы обратить Шекспира в пессимиста, если бы он был "дешевою примесью", а не тем благородным металлом, который не боится ни высокой температуры, ни ударов молота. Но критик все ищет мрачности у Шекспира и, конечно, находит, если не стесняется утверждать, что поэт и устами Терсита говорил.
  
  В "Кориолане" та же песня. Брандес все "глубже вникает в сочинения Шекспира и в обстоятельства эпохи" и находит все новые доказательства того, что жизнь и люди вызывали в поэте лишь одно негодование, и что мотивы, побуждавшие его к творчеству, были самого мелкого и низменного характера. Даже ему "трудно признаться", что Шекспир заискивал у Якова I, но он превозмогает себя и признается. И в "Гамлете", написанном еще в царствование Елизаветы, Брандес подмечает благодарные взгляды по адресу Якова, тогда еще шотландского короля, и в "Мере за Меру" оправдание Якова, бежавшего от чумы, и в "Буре", где Просперо - образный комплимент ученому английскому королю. Мы не будем вдаваться в подробный разбор всех его догадок, не имеющих даже интереса новизны. Они уже давно высказывались разными критиками, но серьезного значения почти никто им не придавал; никому и в голову не приходило ими объяснять творчество великого поэта. Брандес же в них видит то, что "толкало" Шекспира... Но тем важнее проверить его оценку "Кориолана", в котором, как и в "Юлии Цезаре", мировоззрение Шекспира должно было особенно резко сказаться. Мы приблизительно знаем, что Брандес "хочет сказать" о "Кориолане" и что побуждает его говорить именно это, а не другое. Так что выводы его нас не удивят.
  
  Прежде всего критик пытается установить, что в "Кориолане" сказалось антидемократическое настроение Шекспира и его преклонение пред героями. Поэтому будто бы поэт изображает народ столь непривлекательным, а Кориолана полубогом. Откуда же взялось у Шекспира такое отношение к народу, в то время, когда, по признанию самого Брандеса, Шекспир простолюдина всегда изображал с лучших сторон? И вот тут-то мы встречаемся с курьезом, который не уступит придуманной одним критиком гипотезе о том, что Гамлет - это переодетая девица, влюбленная в Горацио. Тем не менее этот курьез очень характерен для современной критики, занимающейся расписыванием "случая". Для нее цельность поэтической души, внутренняя гармония между запросами духа и творчеством - непонятная, ненужная вещь - они ищут лишь связи между событиями, толчка, как причины, вызвавшей следствие. И всякая причина хороша, всякий толчок годится. Поэтому Шекспир и ростовщиком был, и завистником, и угодничал перед Яковом; поэтому он "не понимал Гомера", "без зазрения совести" изуродовал Цезаря. Критик не понимает, почему англичане в Шекспире видят "не только национального поэта, но и орган мудрости и находят в его поэзии лишь любовь к простому, справедливому, истинному". Брандесу кажется, что и без этих свойств можно быть величайшим поэтом в мире. Он у Тэна читал, что любовь к простому, справедливому и истинному есть только одна из форм, примыкающих к материи и специального значения иметь не может. Даже изучение Шекспира не помогает Брандесу, и он ухитряется понимать великого поэта как существо сначала смеявшееся, потом меланхолически вывшее, потом рычавшее и, наконец, снова перешедшее в мирные тона, хотя уже не веселого характера. Весь Шекспир перед человеком, эти "великие книги человеческих судеб", как выразился Гете, эта "светская Библия", как сказал Гейне, и все это богатство не в помощь ученому критику. Весь погруженный в отыскание "причин" и в подведение к "последнему слову науки", он ни на секунду не видит огненных букв, которыми писал великий поэт и полагает, что отдал должную дань "художественности", если назвал Тэна "односторонним" и, говоря о Шекспире, вместо "предикатов" и "понятий" употребляет такие слова, как судьба, отчаяние, божественный (о Фальстафе). Ему и в голову не приходит, что поэзия Шекспира связана с его любовью ко всему простому, истинному, справедливому, великому и прекрасному, что, более того, его поэзия и есть это истинное, великое и прекрасное. Брандес читал Ницше и знает, что поэт есть существо, умеющее высокопарно болтать о нравственном и ином величии и, чтоб не отстать от науки, отделяет творчество Шекспира, как нечто совершенно непохожее на жизнь его. Поэт может быть, выходит у него, ничтожностью и превосходно повествовать о величии! Но это - ложь. Для поэта нравственное величие не мечта, а то, чего он искал в жизни, чему он отдал всего себя. Великий поэт прежде всего отличается от нас тем, что ценит добро и красоту, чувствуя все их реальное значение, а не повторяя вслед за другими то, что считается признаком возвышенной души. Если для среднего человека Аполлон Бельведерский, Жанна д'Арк, Брут - суть лишь предметы обязательного преклонения, для которых, как для благородной потехи, отдается час, чтоб время посвятить "делам" и более приятным забавам, то поэт прежде всего ищет их в убеждении, что все остальное ему приложится. Для великого поэта добро и красота составляют сущность жизни, а не ее добавление. Как ни тяжел бывает путь поэта, он не свернет с него и не променяет его на колею среднего человека. И средние люди, насколько им удается постичь гения, именно то и ценят в нем, что он, несмотря на кажущиеся им непреодолимыми соблазны мира, идет, не останавливаясь, туда, где растет еще никому недоступное "лучшее" и для этого лучшего у него нет слишком тяжелых жертв. И если Шекспир был величайшим из гениев, то лишь потому, что он умел находить и ценить это "лучшее" и передавать его нам. В его произведениях мы находим, говоря его словами, "оправдание Небу" - то оправдание, которое он нашел Ему в своей душе. Кучка "плохих дилетантов", по Брандесу, оспаривает у Шекспира право называться автором своих произведений. Нет - не то; она оспаривает у критиков право навязывать поэту жизнь, от которой он бы с ужасом отвернулся, и обращать его в мечтающее ничтожество, "в философии действия, не достигающие и средней честности" (Ницше). Факты из биографии Шекспира вместе с "проницательностью" критиков делают больше, чем все дилетанты в мире. Они отнимают у поэта его искусство, обращают его произведения в "сказку, рассказанную глупцом, богатую словами и звоном фраз, но нищую значеньем". Значение Шекспира в том, что он мог быть так велик, не прибегая ко лжи, как и его Брут. Для него идеалы не были красивой ложью, как выходит у Брандеса, а лишь выражением истинных человеческих стремлений, которые и в нем самом не нашли себе настоящих слов. Он не приукрашает риторикой жизнь - он у жизни заимствует краски для своей поэзии. Вы чувствуете, что он всегда у источника. И в кого, под руками Брандеса, обращается величайший из людей!
  
  
  
  XVII
  
  Но вернемся к курьезу, о котором мы говорили выше. Брандесу нужно объяснить антидемократическое настроение Шекспира. И он придумывает такой прием: из всего Шекспира он выписывает те места, в которых разные лица попрекают народ за то, что от него несет скверным запахом, и из этого делает "заключение", что Шекспир не любил народа главным образом потому, что народ "воняет". Мы избавим читателей от этих выписок, которые у Брандеса занимают целых две страницы, где необходимое для "ученого вывода" слово "stinken" встречается в разных временах и лицах 5 или 6 раз. Но вот заключение: "Именно скверный запах отталкивает Шекспира от толпы. И он был настолько истинным артистом, насколько он был так же восприимчив к неудовольствию, доставляемому скверным запахом, как и женщины".<<66>> И еще - "страстное (!) отвращение Шекспира к господству толпы хотя и было вызвано презрением к ее способности судить и ценить, но глубже всего оно коренилось в чисто чувственном отвращении его художественных (!) нервов к атмосфере простолюдинов".<<67>> Наконец, Брандес, перечисляя разного рода недостатки, которые Шекспир видел в народе, говорит: "Но все эти свойства поглощены были одним: народ воняет". Не правда ли, это "ученое" объяснение не уступит гипотезе о Гамлете-переодетой девице? И сколько претенциозности и напускного жеманства во всех этих рассуждениях о художественных нервах! Должно быть, критик забыл о пророке Иезекииле, которому Бог приказал есть хлеб с пометом и возвещать людям добро. Величие духа пророка чуждо дряблым современных натурам, воспитанным на "идеях" и не выносящим столкновения с действительностью, которая настолько же выше идеи, насколько солнце теплее рассказа о летнем дне. Их скверный запах смущает (может быть, "парализует"!), и они не только не стыдятся своей негодности, но возводят ее в новейшую добродетель под именем "свойства, присущего всем истинным художникам". Всем слабостям своим люди подыскали такие имена, под которыми их можно уже не только не скрывать, но выставлять наружу и гордиться, как достоинствами. Опровергать применимость "вывода" Брандеса к Шекспиру предоставим ему же самому. "Вообще, - говорит он, - нужно отметить эту черту у Шекспира: в то время как он, по-видимому, постоянно изображает то в комическом, то в страшном виде народ, когда речь идет о толпе, он умел представить в сущности интересный и привлекательный тип простолюдина в лице своих шутов, с их здравым умом, с их естественным остроумием и добрым сердцем".<<68>> А запах где же? Или один мужик "не воняет"? Очевидно, Шекспир понимал, что "толпа" и "народ" не одно и то же, и Брандесу это тоже ясно, когда нет надобности доказывать, что Шекспир держался "аристократического" мировоззрения, и отыскивать "художественное" основание ненависти Шекспира к простому народу... Шекспир и боязнь скверного запаха! Шекспир, нарисовавший в конце XVI века Шейлока, презренного жида, который, по понятиям англичан того времени (тогда в Англии евреям безусловно запрещалось жить), был воплощением всех скверных запахов, - и физических, и нравственных - если так можно выразиться, чем-то вроде телесной и душевной проказы! Шекспир, не побоявшийся подойти к этому оборванцу, грязному и отвратительному, чтоб под самой ужасной внешностью, когда-либо существовавшей, у жида, которому плевали в бороду, давали пинки, ругали псом, найти душу и какую великую человеческую душу, Шекспир по запаху судил о простом народе - иными словами, почти обо всех людях! Шекспир, конечно, не увидел бы Шейлока и не рассказал бы нам о нем, если бы, подобно пророку, не умел силой творческой мысли побеждать все те препятствия на пути к познанию ближнего, которые создают общественные и сословные предрассудки, и личные вкусы и антипатии. Шейлок в драме Шекспира уже не грязный жид; в своем засаленном кафтане, с нечесаной бородой, пейсами и прочими атрибутами жидовства, он становится героем, над которым современные "художественные" люди, столь восприимчивые к скверному запаху, плачут - в театре, конечно, ибо в жизни Шейлок остается для них таким же вонючим жидом, каким был и до Шекспира.
  
  Но Брандесу нужно "поднять" Шекспира до себя и до Ницше, и он догадывается без конца. Кроме скверного запаха была еще причина, в силу которой Шекспир ненавидел народ. Он судил о нем по театральной публике, которая вела себя буйно, ела и пила во время представлений, иной раз швыряла объедками в актеров. И еще была причина: Шекспир держал сторону Якова I в его борьбе с парламентом. Все это никаких иных оснований, кроме "догадливости" Брандеса и других писателей, у которых критик заимствовал свои соображения, не имеет, и все это делает приблизительно такую же честь Шекспиру, как и блестящая гипотеза о запахе. Но выдается все это за "психологию" поэта, постигнутую критиком, за мотивы шекспировского творчества... Теперь, когда "доказаны", вопреки английской и немецкой критике, "без всякого интереса коверкать Шекспира", антидемократические чувства поэта, можно приблизить его на один шаг к современному пониманию - приписать ему культ героев. Что это значит, читатель поймет, если мы напомним ему один ставший знаменитым афоризм Ницше: "Нация есть лишь окольный путь (Umschreit) природы к созданию пяти или шести великих людей". А теперь вариант Брандеса на эту тему: "Шекспир все более и более склонялся к тому воззрению, что все, что дает ценность жизни, обусловлено существованием великих людей. И таким образом культ героев, которым он поклонялся еще в ранней юности, получает свое дальнейшее развитие".<<69>> Есть еще два или три таких же места у Брандеса, которые сводятся к тому, что в "Кориолане" Шекспир делил человечество на чернь, достойную презрения и аристократов, героев, оправдывающих своим существованием жизнь.
  
  Познакомившись более или менее с тем, что "думал и чувствовал" Шекспир, когда писал "Кориолана" или, вернее, что думал бы Брандес, если бы писал "Кориолана", приступим к разбору этой замечательной трагедии. Материал для нее взят все из того же Плутарха, которого Шекспир настолько ценит, что, где возможно, сохраняет даже его подлинные слова. Отношение между историком и поэтом то же, что и в "Юлии Цезаре". У Плутарха не хватает сил, чтобы разрешить восстающие пред ним психологические задачи. Вся острота его ума, в конце концов, недостаточна для понимания Цезаря. Он указывает на достоинства и недостатки своего героя - но примирить их не может, хотя Кориолан, как натура, по-видимому, более простая и непосредственная, для него яснее, чем Цезарь. Но все же ему не удается вполне осмыслить и понять ту внутреннюю борьбу, которая происходит в душе этого человека-скалы. Он с самого начала отмечает две стороны характера Кориолана и ими уже до конца, как и в "Юлии Цезаре", объясняет все его поведение. Кориолан, - говорит Плутарх, - являет собою доказательство в пользу тех, которые утверждают, "что самые лучшие и благородные задатки, если они не получают надлежащего развития, подобно плохо возделанной плодородной почве, вместе с добром приносят и много зла. Ибо сила и крепость его души породила в нем пылкое и деятельное стремление к славным предприятиям; но с другой стороны, это же привело его и к преувеличенной горячности, и к неподвижному упрямству, вследствие чего он был невыносим для людей и неприспособлен к общественной жизни до такой степени, что даже те, которые удивлялись его равнодушию к удовольствиям и богатству и презрению ко всем тягостям, и называли в нем эти свойства такими именами, как воздержание, справедливость и мужественная сила, - даже те не могли выносить его при политических переговорах, как ненавистного, противного и умеющего только приказывать человека. Высшее преимущество, которое выносят люди из общения с музами, сводится к тому, что их природа становится более утонченной, благодаря занятиям и науке, и это направляет их по среднему пути, не давая им ударяться в крайности. Правда, в общем Рим в ту эпоху среди всех добродетелей наиболее чтил воинственный дух и храбрость; доказательством тому служит то обстоятельство, что римляне добродетель называли virtus и, таким образом, называли добродетель вообще словом, обозначавшим специально храбрость".<<70>> Эти плутарховские замечания служат наилучшим введением к Кориолану. Вся эпоха, а с ней вместе и ее герой так тонко очерчены этой одной фразой - что римляне не могли придумать лучшей хвалы для добродетели, как назвать ее "virtus", т. е. храбростью. Если бы Шекспир и в самом деле не имел никакой иной подготовки, то для его фантазии этих немногих слов было бы достаточно, чтобы понять основную черту уклада римской жизни. Но, видно, у Шекспира были еще источники, или на самом деле есть гении, для которых не существуют ни время, ни пространство и которые мечтою могут проникать во все эпохи человеческой истории - так полна и верна истории нарисованная им в "Кориолане" картина. Для Брандеса же очевидно, что Шекспир "не мог составить себе решительно никакого представления о гражданских общинах древности",<<71>> и что "антидемократический дух и антидемократическая страсть в драме ("Кориолане") имела своим источником не обсуждение политических обстоятельств, а личность самого Шекспира, сложившуюся в течение многих лет своего развития. Антипатия к черни, ненависть к толпе как к толпе так стара у Шекспира, что ее начало можно проследить еще в отдаленнейшей его юности".<<72>> Мы уже говорили, что "ненависть к толпе" ничего общего с "антидемократической страстью" не имеет. Наш Толстой изобразил страшную сцену, где толпа разрывает одного человека, и тем не менее вряд ли кто-нибудь упрекнет его в "антидемократических" чувствах. По Брандесу же, для Шекспира "добродетели и преимущества простого народа не существовали, его страдания - плоды воображения или собственной вины, его стремления нелепы; его действительные свойства: готовность следовать за тем, кто ему льстит, неблагодарность к тем, кто его спасает; истинная его страсть - врожденная ненависть, глубокая и затаенная, ко всему великому". Но все эти свойства поглощаются одним - он воняет<<73>> (курсив Брандеса). Из приведенной выше выписки из Плутарха читатель мог видеть, какова должна быть задача "Кориолана" и как мало она напоминает приписываемое Брандесом Шекспиру стремление прославить "полубога" Кориолана и ославить народ, который "воняет", если, вообще говоря, такое курьезное стремление возможно даже у посредственного поэта.
  
  Пред Плутархом уже возник глубокий и интересный психологический вопрос о том, какое влияние могла оказать на человека с выдающимися силами жизнь в обществе, где потребность в самозащите вызвала такое представление, что все добродетели заимствуют свои качества от храбрости, того единственного солнца, которое освещает человеческую душу. У Плутарха условием совершенства человека является "общение с музами", и он постоянно скорбит о Кориолане, которому не хватает искусства управлять собою. У него Кориолан - огромный таран, стенобитная машина, разрушающая все, что встречается ей на пути, свое и чужое, так как правит ею слепая сила "virtus", т. е. то, что римляне называли высшей добродетелью, но что требует над собою, как видно из примера Марция, иного начала, чтоб стать достойной человека. Кориолан колотит и руками и языком, точно молотом - и оказывается превосходным воином и отличным оратором. Но его сила и красноречие - это дикие стихии, в конце концов обрушивающиеся на него самого и Рим. Таким представлен Кориолан у Плутарха. Но Шекспир лучше, чем Плутарх, понял и изобразил древнюю римскую жизнь и ее знаменитого героя: ученик превзошел своего учителя. Однако подставлять под Кориолана самого Шекспира, как это делает Брандес, столь же неосновательно, как считать Ричарда III "устами" поэта. Как ни могуче стихийное красноречие Кориолана - оно никогда не достигает разбойничьего пафоса Ричарда. Во всех речах римского вождя мы не найдем ничего, что сравнилось бы с речью, которую произносит английский король перед последним сражением. Одно восклицание его: "Коня, коня - полцарства за коня!" изобличает такую душевную мощь, которая поразила бы самого Марция. Но не Шекспир, конечно, вдохновенно восклицал:
   Пусть наша совесть - будут наши руки,
   А наш закон - мечи и копья наши.
   Сомкнитесь же и грянем на врага:
   Не на небо, так в ад войдем мы рядом.
  У Шекспира каждое действующее лицо говорит за себя и от своего имени. Нужно раз навсегда отказаться от нелепой идеи отождествления Шекспира с его героями. Все они лишь люди, которых видел, понимал и ценил поэт. И наша задача войти вместе с Шекспиром в их внутреннюю жизнь, чтобы уяснить себе, чего они искали, почему страдали, приходили к ужасу, преступлению, безумию: иными словами - нам нужно учиться у поэта, а не оправдывать его пред современной наукой. Если англичане считают до сих пор Шекспира источником откровения, если "гениальная" критика Тэна своей необузданной научностью не поколебала обаяния этого великого имени на его родине, приравняв его к стихийным явлениям, то Брандесу следовало бы отправиться учиться в Англию, а не самодовольно иронизировать над "нравственными тенденциями" немецких критиков, впервые все-таки показавших и в значительной степени уяснивших великое значение Шекспира.
  
  
  
  XVIII
  
  Посмотрим же, насколько близок Шекспир в "Кориолане" к идолопоклонникам новейшей формации, собирающим в свои ряды под знаменем ницшевского Заратустры всех людей, плохо разобравших сочинения немецкого писателя.
  
  Прежде всего, "антидемократические тенденции" Шекспира целиком вышли из головы Брандеса. Датский критик полагает, что если Кориолан бранит толпу и на его брань никто не отвечает, то это доказывает, что сам Шекспир бранится. Ибо в противном случае поэт мог бы выбранить Кориолана! Это было бы очень правильным соображением, если бы Шекспир поставил себе задачей изобразить словесный диспут между аристократами и плебеями. Но Шекспир писал драму, а не памфлет, а в драме действующие лица бранятся и дерутся от своего имени, а не от имени автора.
  
  Да, Шекспир слишком ясно сознавал, насколько справедливы были претензии римских бедняков: он читал Плутарха. Послушайте жалобы возмутившихся граждан в "Кориолане": "Какие тебе честные граждане! Бедняков не зовут честными: патриции одни честны. У них всего по горло, а мы нуждаемся. Пусть бы отдали они нам хоть часть своего избытка вовремя - мы бы могли сказать им "спасибо" за их милосердие; но для них это слишком разорительно! Им любо глядеть на нашу худобу да на наше горе - свой достаток кажется им слаще. Мщение, граждане! Пока еще осталась у вас сила в руках - хватайте колья! Богов призываю в свидетели - не от злобы, а от голода я говорю это"! Так у Шекспира говорит гражданин. Брандес же объясняет, что для поэта "страдания народа - плоды воображения". Или еще: Менений Агриппа, встретив вооруженных граждан, говорит им, что нечего возмущаться против сенаторов, что сенаторы отцы народу - и получает такой ответ: "Никогда не были они нам отцами. Мы голодаем, а у них амбары от хлеба ломятся. Их законы поддерживают одних ростовщиков. Всякий день отменяется какой-нибудь новый закон, тяжкий для богачей; каждый день выдумывается другой закон - беднякам на угнетенье. Если война нас не губит, они губят нас хуже всякой войны. Вот как нас любят отцы отечества". Мудрено в таких жалобах видеть "плоды воображения". Но Брандесу это кажется вполне "понятным". Народ - "воняет", так где же заметить, что он голодает, что его бесчеловечно эксплуатируют, притесняют несправедливыми законами. Весьма вероятно, что критик говорит вполне искренне: он лично, нужно думать, более восприимчив или, выражаясь его языком, "его душе более доступен" скверный запах, чем нужды голодающих, страдания обездоленных, словом, все то, что "в настоящее время называется скучным именем социального вопроса" (читатель догадывается, что последние слова тоже принадлежат "художественной натуре" Брандеса). Но зачем облагораживать Шекспира!
  
  В то время, как бедняки обсуждают свои голодные дела и собираются от слов перейти к дубинам (которые и самого Брандеса заставили бы забыть и "скуку" и "скверный запах"), на площадь являются одним за другим два патриция - Менений Агриппа и Кориолан. И вот образец отношений этих двух представителей патрициата к народу. Менений, слушая сетования плебеев и разглядывая их дубины, рассказывает им басню о животе и прочих членах человеческого тела. До того, точно ли эти люди голодны, до того, что значит сидеть в тюрьме за неуплаченный патрицию долг, быть лишенным семьи, глядеть на пухнущих от голода детей - ему нет никакого дела. Он ни на минуту не вслушивается и не вдумывается в жалобы обиженных и несчастных людей. "Весельчак патриций", который "не подольет в чашу вина ни одной капли воды из Тибра", видя дубины и слыша крики, думает лишь о том, что все это, в конце концов, может помешать ему и его товарищам продолжать знакомство "с хвостом ночи" - и ищет одного: наркотизировать толпу. Опыт есть у него - он знает, как отвлекать внимание голодного человека от нужды; и в результате - знаменитая сказка, легшая в новейшее время в основу целой научной теории. Менению мало дела до того, чего добивается толпа. Он мягок с народом, ибо ему суровость не по характеру. Но эта мягкость у него лишь faзon de parler. Из своего амбара он и золотника хлеба не отдаст и полагает, что это уже большая добродетель с его стороны, если он убеждает кроткими словами. О том, чтобы проверить справедливость требования этих людей - у него и речи нет. Ему нужно лишь, чтоб они разошлись, и он готов пожертвовать своим тонким обонянием, понюхать несколько времени потных колпаков, чтоб отделаться от перспективы непотных дубин. Он - посредник, человек, вносящий лад, т. е. так устраивающий, чтоб ягненок не видел зубов волка. "Не богачи, а боги нам нужду и скудость шлют; не угрожать руками, гнуть колена вам для спасенья надо. Горе! горе! Вы хулите отцов правителей - в своих отцах врагов вы видите". Так разговаривает Агриппа, вдохновляемый желанием мирно продолжать свои занятия в хвосте ночи. Но вот является Марций. Этот не знает условностей. Он солдат и не привык иначе добывать свое право, как силой, и не знает зачем обращаться к другому способу "охранения права", чем к силе, этому детищу храбрости, почитаемой за высшую добродетель. Он - истинный патриций. Римская система воспитания, воплощенная в лице его матери, Волумнии, сделала из Кориолана героя. Он, по-видимому, именно тот человек, который нужен Риму. Бесстрашие, отвага, дикая сила - все есть в нем, чего ищет Рим, за что возлагает он на сынов своих дубовые венки. Но дважды промахнулись и Волумния, и Рим. Их система, так строго проведенная, воспитала и такие качества в Кориолане, которые уже не нужны, вредны отечеству. Марций - идеальный солдат, но он не годится в юристы. Он воображает, что право следует охранять тем же способом, каким оно приобретается. Мало того, он не догадывается, что не его дело вмешиваться в эти тонкости внутреннего устроения, что для этого есть Агриппы, которые знают сложное искусство обращения кулака в теорию. Он наивно убежден, что кулак всегда хорош. "Эй, в чем дело?!" - кричит он к народу:
   Зачем вы, беспокойные мерзавцы,
   Поддавшись зуду жалких ваших мнений
   Себе коросту начесали?
  Очевидно, что произнося эти слова, Марций, совсем как того требовал Катон, "внушает страх не только своим кулаком, но также голосом и взором". Но если эти слова еще достаточно воинственны, то вот заключение его речи:
   Когда б сенат построже
   Себя держал и мне с мечом позволил
   На них напасть, - из этих мертвых гадов (т. е. плебеев)
   Я навалил бы гору вышиною
   С мое копье.
  Это говорит "virtus", то высшее качество человека, от которого получила свое имя добродетель. Юрист Менений доволен успехом речи Марция и своей, полагая, что водворившимся вновь спокойствием Рим обязан совместному действию ума и силы. Друзья остаются наедине, и Марций облегчает перед Менением свое негодование, словно он мало колотил языком при народе:
   Скоты!
   Они на голод жаловались, смели
   Пословицы нам повторять о том,
   Что с голода и крепости сдаются,
   Что корм собакам нужен, что от неба
   Ниспослан хлеб не богачам одним.
  Вот речь кулака, умеющего бить, но не умеющего лгать и притворяться. Кориолан искренне возмущен тем, что люди смеют жаловаться на голод, и не понимает, зачем сенат внял голосу народа и назначил плебеям трибунов. Менений бы мог объяснить другу своей сказкой, что таким способом "разумный живот" - сенат "шлет пищу" своему телу. Но он забыл уже свою сказку, да Кориолану он бы постеснялся, вероятно, рассказать ее.
  
  Вот два типа римлян - Кориолан и Агриппа. Агриппа вполне приспособленный для римской жизни человек. Кориолан же имеет в себе нечто - это и теперь уже заметно - что в планы римского воспитания не входило. Таран-то он превосходный; но, сверх того, он еще чего-то хочет и не готов всецело отдать себя для целей сената и бить лишь те стены, на которые его направят. Он, по-видимому, должен был бы хотеть бить вообще, что бы то ни было, как Цезарь был готов быть первым где бы то ни было. Но Волумния и Рим, как мы заметили уже, промахнулись в своих педагогических расчетах. У Кориолана вместе с нужными свойствами - храбростью, презрением к низшим, любовью к славе, выросли и ненужные свойства: сознание своего достоинства и ненависть ко лжи, ненависть так же не терпящая никакого ограничения, как и любовь к славе - никакого соперника.
  
  И вследствие этого он становится в оппозицию не только к народу, но и к патрициату. Искусство Менения - ему непонятно. Он сам превосходный оратор и чувствует, что для красноречия - лжи не нужно, ибо он никогда не лжет, а говорит почище своего друга. Зачем же ложь? Чтоб прикрыть боязнь?! Зачем юристы, когда есть мечи?! И всем своим правдивым существом Марций возмущается против основы римского устроения. И странно! Прошли десятки веков - Марций-кулак, т. е. тот герой, которого сознательно культивировал Рим, пред которым современники преклонялись, грозивший и вольскам, и плебеям, и всему Риму - теперь никого уже не удивляет. Мы равнодушно читаем рассказы о его подвигах под стенами Кориол, но слушая повесть о его изгнании, мы и теперь дивимся его душевному величию. А его изгнали за то, что он научился какой-то не знающей ограничения правде, в то время как Риму нужна была другая правда, умеющая принимать разные виды и не брезгующая союзом с ложью.
  
  Мы не станем касаться тех сцен, где Шекспир рисует Кориолана-воина. Читателю нетрудно представить себе, какие подвиги совершал этот герой на поле сражения. Глядя на него, римляне могли лишь наслаждаться плодами своей воспитательной системы. Марций-воин - детище Рима. И Рим в лице своих представителей, полководцев Тита Ларция и Коминия, еще в земле вольсков оказывает Марцию величайшие почести.
   Мы не дадим тебе свои заслуги
   В молчаньи погрести: узнает Рим,
   Какие дети у него. Кто смеет
   От Родины скрывать такую славу -
   Тот вор и сокровенный клеветник.
  Ему устраивают торжественные овации перед всем войском, с музыкою, с громкими кликами солдат. Ему представляется десятая часть отнятой у врагов добычи, лучший конь в войске, на него возлагают дубовый венок, ему дают прозвище Кориолана. Глядя на эти торжественные почести, не одно юное сердце билось в чаянии того момента, когда и на его долю выпадет такое счастье, и все мечты умиленных этим зрелищем людей направлялись к virtus, живым воплощением которой являлся пред ними Марций. Но Марций, хотя знает, что заслужил все это, и что Риму необходима для воспитательных целей эта пышная демонстрация добродетели - все же протестует против "напыщенного", как он выражается, "привета". "Как будто бы я не вспомнил без того своих заслуг неважных!" - восклицает он. Но это условная ложь смирения, которую Марций принимает лишь потому, что научился думать, что после храбрости и любви к отечеству ближайшая добродетель - скромность. Он ценит высоко свои заслуги, может быть, гораздо выше, чем полководцы и солдаты. Но не считает, что скрывать - в данном случае - свои истинные чувства под принятыми словами приличия - почему-либо предосудительно. Эту ложь он, правдивый Марций, без труда произносит:
   Пойду умоюсь я, а там глядите -
   Я покраснел иль нет. Спасибо всем!
   Я стану ездить на коне, а также
   Стараться, что приветное прозванье
   С достоинством носить.
  А меж тем, хоть он и не любит, чтобы "его ничтожество питали похвалами, "политыми ложью", - а меж тем из-за того, что не признают его заслуг, у него завяжется начало великой трагедии.
  
  Пока Марций воюет с вольсками, в Риме мать его, Волумния, мечтает о подвигах сына. Ее мечты вслух и разговоры с Виргилией - только варианты той сцены, которую мы наблюдали в лагере римлян после поражения вольсков. Нет труб, солдат, венков, пленных - но, слушая Волумнию, все это видишь перед собой: "Если бы Марций был мне мужем, мне радостнее было бы его отсутствие, нежели самые жаркие брачные поцелуи", - начинает она свою беседу с невесткой. А кончает таким военным гимном, какого Шекспир не вкладывал в уста ни одного из своих героев солдат. Мы выпишем всю ее речь, чтоб читатель представил себе ясно эту "римскую волчицу" и уменье Шекспира проникнуть в душу римской матроны.
   Мне кажется - я слышу барабаны,
   Отсюда вижу Марция, как он,
   В честном бою Авфидия хватает
   За волосы и в прахе перед войском
   Его влечет. Как дети от медведя,
   Бегут враги от Марция. Гляди,
   Как он вперед идет, как возбуждает
   Свои войска: вы трусы, дети Рима,
   Зачатые в час робости позорной!
   Вот он! Рукой, закованною в сталь,
   Он кровь с лица отер и снова в сечу
   Идет, как будто жнец, который взялся
   Обжать все поле.
  Это говорит не Отелло, с семи лет "работавший" на лагерных полях, не Ричард III, выросший среди ужасов войны Белой и Алой розы, а женщина, благородная римлянка. Вы понимаете, каким "железным молоком" кормился Марций и какая кровь должна была течь в его жилах. "Слава солдата" - это то, выше чего для Марция не было на свете ничего. Теперь ясно, почему он говорит, что если бы Авфидий был с ним в одном войске, он поднял бы бунт - чтобы иметь его своим врагом. С одной стороны - вне дома - Рим с его "virtus", с другой стороны - дома - мать, умеющая говорить эти солдатские слова: "Вы трусы, дети Рима, зачатые в час робости позорной", - чем мог выйти Марций если не страшным тараном, человеком, на которого с завистью и благоговением взирали римляне. Но это ли полубог? И такие ли матери, такие ли государства создают людей, близких к богам? Марций - огромная, величественная сила, которая вызывает вместе с удивлением и ужас: неужели же нет в нем ничего человеческого, и весь он, все его величие начинается и кончается его непроницаемостью, и Риму вместе с матерью-волчицей удалось обратить в окаменелость человеческую душу?! Плутарх говорит, что Марций был чужд общения с музами и вследствие этого у него было много антиобщественных недостатков. У Шекспира - иная задача. Он спрашивает себя: есть ли под этой броней солдата человек? Удалось ли Риму и Волумнии обратить Марция в орудие, послушное их случайным, историческим надобностям, или та геройская сила, которую они развили в нем, найдет себе иное, более достойное приложение? И в этом смысле трагедия Кориолана полна захватывающего интереса. С первого же действия пред вами раскрыты все условия жизни Марция и сам герой, грубый, бессердечный, ужасный в своем нелепом могуществе. Вы ждете, чем он кончит: неужели он уйдет таким же? Неужели колоссальная сила этого человека так и останется дикой стихией, над которой будут властвовать лишь военные нужды Рима и честолюбивые мечты Волумнии? Когда Марций возвращается в Рим, он приветствует свою жену такими словами:
   Ты вся в слезах? О милая моя,
   В Кориолах так плачут вдовы падших
   И матери бездетные.
  Другого привета этот человек не нашел: бездетные матери и вдовы падших, точно скальпы для индейца-дикаря, победные трофеи для Кориолана. Так учат Рим и Волумния.
  
  Но здесь же мы слышим собственные слова Кориолана - не те, которым он научился у матери и Рима. Когда Волумния упоминает при нем о консульстве, он отвечает:
   Нет, родная,
   Пусть лучше римлянам служить я буду
   По-моему, чем править их делами
   По-ихнему.
  Вы слышите уже диссонанс, которому суждено разрастись в великую борьбу одного человека со всеми. И в этой борьбе лишь скажется настоящий Марций, тот Марций, который вдохновил поэта и которого Брандес в поисках за тем, что "толкало" Шекспира, благополучно не заметил.
  
  
  
  XIX
  
  В Риме, в сенате, Кориолану приготовляются новые почести. Коминий при сенаторах и трибунах собирается произнести торжественную речь о подвигах Марция, кандидата в консулы. Но Марций не хочет выслушивать похвалы:
   Скорее в час тревоги
   Без дела стану я сидеть
   И голову почесывать, чем слушать
   Делам моим ничтожным похвалу,
  говорит он, как в лагере, и оставляет сенат. Два раза уже назвал он свои дела ничтожными, полагая, что этим он отдает всю дань скромности, какую эта добродетель может себе требовать, подобно тому, как ему кажется, что, расточая удары врагам пред стенами Кориол, он честно рассчитывается с "любовью", к отечеству. Но как мало для скромности скромных речей, так для патриотизма недостаточно военной храбрости. У Марция обе эти его "добродетели" подвергаются испытанию, и ни одна из них, как мы увидим, не выдерживает пробы.
  
  Марций удаляется из сената; Коминий произносит торжественное слово о его заслугах, и сенат избирает его консулом. Когда Кориолан возвращается, Агриппа возвещает ему принятое решение. Но это не все еще. Нужно еще утверждение народа. Марций должен явиться на площадь и в одежде просителя добыть себе "голоса" плебеев. Это ему кажется унижением, и он желал бы миновать этот обряд. "Не в силах я стать полунагим перед толпою, указывать ей раны и за них униженно просить избрания". Однако, он преодолевает себя и является на площадь. Здесь происходит поразительная сцена, которая и самому Шекспиру делает честь. Кориолан разговаривает с народом - и не бранится. Иначе говоря, он с мучительными усилиями вырывает из себя подходящие к случаю слова. И какие это слова! При Менении, еще до выхода на площадь, он делает репетицию, и вот что у него выходит после проклятий и неслыханного душевного напряжения: "Взгляни, достойный муж, на эти раны; я добыл их в бою в тот самый час, когда иные из твоих собратий бежали с ревом". Менений, понятно, приходит в ужас от этой формы речи. "Боги, восклицает он, не надо им говорить про это!" Надо другое, надо чувствовать унижение только тогда и постольку, поскольку это согласно с видами внутренней и внешней политики Рима. Но Кориолан в своем просительском наряде - точно лев в клетке, и если бы он не чувствовал устремленными на себя взоры своей укротительницы, Волумнии, то, конечно, никакие опасности или почести не удержали бы его в неволе. Но матери нужен консульский сан, и Марций разговаривает с народом - почти своим обычным языком, лишь пропуская бранные и вставляя заготовленные просительные слова. "Объяви ты мне, - говорит он одному гражданину, - что может стоить консульство", - одной радушной просьбы, получается ответ. "Просьбы? хорошо. Так дай же мне свой голос. На мне есть раны; я покажу тебе их, если хочешь, когда-нибудь наедине". Вы чувствуете, чего стоит ему это унижение. Но особенно поразителен конец сцены, последние слова Кориолана, из которых видно, что там, где римляне рассчитывали взрастить свои добродетели, выросло нечто совсем иное:
   О, как мне сладки эти голоса!
   Нет, лучше умереть голодной смертью,
   Чем нами ж заслуженную награду
   Выпрашивать! Зачем стою я здесь
   В одежде жалкой и у Дика с Гобом
   Я голосов прошу? Таков обычай.
   Но если бы обычаю во всем
   Повиновались мы, никто не смел бы
   Пыль старины сметать, а правде век
   Сидеть бы за горами заблуждений.
   Зачем себя позорю я? Не лучше ль
   Другому предоставить честь и место?
   Нет, я уж много вытерпел, осталось
   Стерпеть и остальную часть. Идут
   (входят еще три гражданина)
   Другие голоса: граждане Рима,
   Прошу я ваших голосов. Для них я бился,
   Для ваших голосов ночей не спал,
   Для ваших голосов ношу на теле
   Ран боевых две дюжины; я видел
   И слышал восемнадцать битв тяжелых;
   Для ваших голосов свершил я много
   И важных, и не очень важных дел.
   Давайте ж голоса; я в самом деле
   Хочу быть вашим консулом, граждане.
  Слушая эти речи, в которых есть все обычные просительные слова и даже в должной комбинации, но в которых звучит презрение и к самому себе, и к плебеям, граждане слегка недоумевают, но все же отдают ему свои "голоса". Он избран, осталось лишь утвердить его; но утверждения ему не дают. Плебеи под влиянием трибунов одумываются и берут назад свои голоса. Тут-то разыгрывается страшная сцена. Марций и прежде всей душой возмущался уступчивостью сената и патрициев. Он хотел смести пыль старины, уничтожить унизительный обряд выпрашивания голосов. Если патриции так же, как и он, презирают плебеев, то уступать народу значит бояться, трусить. Марцию сказки Агриппы противны до глубины души, ибо что они в сущности такое, как не литературный способ выпрашивания у народа права не открывать амбары?! Одно из двух: либо амбары для всех - тогда отдайте их плебеям, как Марций отдавал свою десятую долю добычи. Либо амбары принадлежат богатым, но в таком случае, зачем эти унизительные формы защиты "права". И все, что скопилось у него на душе, Кориолан высказывает пред патрициями и народом; обижается народ, но патрициат с сенатом напрасно не обиделся, хотя Кориолан и называет их собранием доблестных мужей, какого и у греков не бывало. "Ваш собственный позор лишает власть единства и свободы: вы на добро бессильны - нету хода ему от зла, опутавшего вас", - говорит он гордым аристократам. И Марций глубоко прав: его слова - протест правдивого человека против того возмутительного характера, который носила на себе двухсотлетняя борьба патрициев с плебеями. Плебеи добивались своих прав не постольку, поскольку выяснялась справедливость их притязаний, а поскольку патриции теряли возможность удерживать эти права за собой. Плебеи силой вырывали у своих противников трибунов право торговли (jus commercii), право родниться с патрициями (jus connubii), право занимать общественные должности (jus honorum) и т. д. И до тех пор пока плебеи не заносили руку, патриции не уступали. Кориолан прав, когда, возмущенный таким способом улаживания дел, восклицает:
  
   Все дела плебеев
   Нам говорят яснее слов: "Нас больше!
   Мы захотели хлеба - и от страха
   Они нам дали хлеба".
  Несомненно, патриции уступали исключительно под давлением необходимости, а не из сознания справедливости требований плебеев. Кориолан продолжает:
   Для чего
   Народу эти лысые трибуны?
   Чтоб, опершись на них, пытался он
   Тягаться с высшей властью?
  И это - правда. Лысых трибунов патриции признали лишь тогда, когда плебеи удалились на священную гору:
   Их избрали
   При бунте, в смутный час, когда была
   Законом сила; нынче час другой:
   Пусть право будет правом: сбросьте в прах
   Вы эту власть.
  Пусть право будет правом: вот о чем тут идет речь. Кориолан иначе не мог говорить. Своей речью он бросил вызов всему патрициату, который оберегал свои права и отказывался от них не во имя справедливости, а по соображению с возможностью. Марцию и в голову не может прийти, что плебеи вырывали у патрициев то справедливое равенство положения, которого за ними не хотели признать добровольно. Ибо, если бы он так думал, то принял бы сторону плебеев. Но он не знает, зачем плебеям права, и совершенно искренне убежден, что, если они смеют требовать хлеба, то единственно потому, что хотят бунтовать. Откуда знать Кориолану, что может быть вопрос о хлебе, - Кориолану, о котором судьба в этом смысле печется с самого детства? Очевидно, что плебеи бунтуют, ибо они ведь и существуют, по его мнению, единственно затем, чтобы воевать под начальством патриция. И его гнев, его негодование так же естественны, как позорна хваленая уступчивость римского патрициата, уступчивость, несомненно основанная на страхе, который назывался "политическою дальновидностью". Риму все это нужно было, повторяем, и типический римлянин был дома таким же хорошим юристом, как и на войне - солдатом. Мы это увидим сейчас из увещания, с которым обратится к сыну Волумния. Но Марций уже перестал быть орудием своего отечества. Как сильная натура, он разбил все искусственные преграды, и потому-то в нем проявились истинные запросы человеческого духа, а не те свойства, которые мы приобретаем, чтоб угодить внешним обстоятельствам. Брандес говорит, что Шекспир не мог иметь понятия о той роли, которую суждено было сыграть плебеям, и потому в "Кориолане" является поборником аристократии. Но мы видим обратное: Шекспир с необыкновенной чуткостью подметил основную черту борьбы римских партий, и трагедия Кориолана имеет своим источником не его вражду к плебеям, а его неприспособленность к политике патрициата. Это становится еще яснее из его беседы с матерью. После схватки в сенате, в которой патрициям удалось отбить у плебеев Кориолана, он возвращается домой. За ним следуют патриции. Все признают его правым в его негодовании и заявляют ему, что "он говорил благородно", но все же требуют, чтоб он поправил дело. На сцену является Волумния - укрощать сына. Вот отрывок из начала их беседы.
   Кориолан (Волумнии).
   Речь про тебя идет. Зачем ты хочешь,
   Чтоб уступил я им? Неужто я
   Тебе в угодность должен изменить
   Своей природе? Лучше я останусь
   Тем, чем я создан. Так ли?
   Волумния.
   Сын мой, сын мой!
   Ты прежде облекись во власть, а там уж
   Изнашивай ее!
   Кориолан
   Пускай она
   Износится!
   Волумния.
   И без тревог всех этих
   Ты б мог всегда остаться тем, чем создан.
   Зачем, не выждавши своей минуты,
   Ты высказался весь перед врагом?
   Кориолан.
   Пускай их перевешают!
   Волумния.
   И даже
   Сожгут потом.
  Волумния, истинный глашатай Рима и его добродетелей, готова сжечь и перевешать всех плебеев. Никто не может укорить Марция. Менений Агриппа пытается заговорить в своем посредническом тоне, что Марций был груб с народом, но скоро оставляет свое намерение, ибо для Кориолана найден иной способ увещания. Нужно притворяться и лгать, объясняет "дивная жена" Волумния, ибо "иначе нет спасенья: смуты вспыхнут в родной земле и пропадет наш город". Менений Агриппа, услышав, что можно так убеждать, оставляет прежний способ и с жаром заявляет:
   Когда б не польза общая, когда б
   Не тягостный недуг времен тяжелых,
   Не стал бы я к уступкам подлой черни
   Его склонять.
  А затем Волумния поясняет Кориолану:
   Слыхала я, что мужество и хитрость -
   Подруги неразлучные - вдвоем
   Взросли на поле брани? Если так
   То для чего ты рознишь их при мире?
  Кориолан в ужасе восклицает: "Молчи, молчи!" Но Агриппа понимает все: "Разумен твой вопрос", - говорит он Волумнии, и она продолжает:
   Коль на войне скрывать не стыдно нам
   Намеренья свои от супостата,
   Коль на войне обманывать врага
   Полезно и спасительно, зачем же
   И без войны, в опасный час и трудный,
   Перед врагом хитрить не можешь ты?
  Волумния "умеет" примирить гордость с унижением и не чувствует всего ужаса того противоречия, которое разрывает сердце Марция; она даже и не подозревает, что Кориолан своей ложью прикрыл бы ложь всего патрициата, что она учит его выманивать у бедняков, которых он презирает, право спокойно пользоваться прерогативами аристократии. Она говорит с решительностью глубоко убежденного человека. У нее есть правила, в которые она верит и против которых ей и не приходит в голову возмущаться, несмотря на то, что они рекомендуют столь явную и коварную подлость. Эти правила ей продиктовал Рим - тот папа, в заведовании которого находится ее совесть - и она повторяет их, как символ веры, уча сына обманывать народ.
   Мой сын,
   Иди, прошу тебя. Перед народом
   Смиренно, с непокрытой головою,
   С ужимками униженными стань.
   Коль нужно, то - склони свои колени:
   Движения красноречивей слова,
   Глаза невежд смышленей, чем их уши.
   Смири свой гордый дух, твори поклоны -
   И сердце пусть смягчится у тебя,
   Как спелый плод. Иди, скажи плебеям,
   Что ты их воин, что в боях ты взрос
   И кротостью не мог обогатиться;
   Что этим недостатком ты теперь
   Народу неугоден показался,
   Но что, любя народ, намерен ты
   Переменить себя и стать таким,
   Как граждане желают справедливо.
  Все присоединяются к просьбе Волумнии, каждый на свой манер. Агриппа вставляет средние слова, из которых особенно характерна эта маленькая реплика аристократа: "Одна бы речь покорная!" (only fair speech!), на которую Коминий, только что вернувшийся с площади и возвестивший, что "все восстало", отвечает:
   Конечно
   Она поможет, если он согласен
   Сказать ее.
  Мужчины патриции чувствуют, что их дело - нечистое, и у них не хватает пафоса для убедительных речей: от них не скрыта трещина их "нравственной" системы. Но Волумния читает по катехизису. Вооруженная двойным авторитетом матери и матроны, она твердо заявляет: Он должен - стало быть
   Ее он скажет.
  Кориолан протестует, но видит, что ему не справиться со всеми и соглашается идти на площадь и произнести эту "fair speech". Мать оставляет свое строгое "должен" и ласково обещает сыну за этот подвиг хвалить его больше, чем всегда, но Кориолан не чувствует ее ласки, которой он всегда так дорожил. Все окружающие робко слушают его, чуя, что он, прежде чем пойти, должен высказать все, чем полно сердце, и что он скажет теперь патрициям то, чего еще не говорил плебеям никогда. И он сказал - со всей мощью своего стихийного красноречия - и гордые патриции молчаливо выслушали его: Так решено!
   Прочь гордость честная: пусть поселится
   В меня душа развратницы! Пусть голос,
   Когда-то покрывавший звуки труб,
   Поспорит с речью евнуха пискливой
   Иль с колыбельной песенкой девчонки!
   Зову себе холопскую улыбку
   Я на уста, и пусть из глаз моих
   Польются слезы школьников! Добуду
   Себе язык у нищего: как нищий
   Я стану гнуть колена, те колена,
   Которые лишь гнулись в стременах.
   Все сделаю. Нет, не могу, не в силах
   Я пред собою лгать. Подобным делом
   Себя приучишь к подлости навек.
  Одна Волумния решается отвечать на эти страшные обвинения. Все знают, что он не о себе, а о патрициях говорит, и что если бы шла речь о нем, то он скорее дал бы стереть в прах и разбросать по ветру форму Марция, чем позволил бы себе выманивать ложью прощение у бедняков, которых он презирает. Но Волумния верит в принципы патрицианского Рима, как набожная католичка в проповеди своего духовника, и в невинности своей веры может гордо ответить сыну и назвать его непокорность упрямством. Сила авторитета матери - побеждает, и Кориолан с патрициями идет на площадь. Менений напоминает ему, что речь должна быть "кроткая".
   Да, кротко. Да, я им отвечу кротко.
  произносит Кориолан - и все удаляются.
  
  Теперь вернемся к Брандесу, "не имеющему никакого интереса коверкать Шекспира", и потому всего "Кориолана" объясняющему аристократическими тенденциями поэта и его враждой к народу, который "воняет". "Слишком часто чувствуешь, что устами Кориолана, которого никто не опровергает и которому никто не возражает, говорит сам Шекспир".<<74>> Так сам поэт произнес такой урок патрициям? Где же аристократическая тенденция? Если бы Шекспир хотел своим "Кориоланом" ославить толпу за ее нечистоплотность и превознести quand mкme аристократию, то образ Марция носил бы на себе следы побуждений автора, и трагедия имела бы приблизительно ту же поэтическую ценность, как и настроения, которые вызвали ее к жизни. Тогда на призыв матери и аристократов Кориолан метнул бы еще десятком-другим лестных эпитетов по адресу толпы - и этим исчерпалась бы вся последняя сцена.
  
  Агриппа с Коминием и патрициями привели бы его затем на площадь, где он бы произнес требуемую кроткую речь - и, следовательно, до конца остался бы тараном, по воле патрициев то стоящим неподвижно, то разрушающим стены. Но смысл трагедии не в борьбе одного большого кулака против многих малых, и пока Марций остается кулаком, пока мы не чувствуем в нем внутренней потребности к протесту, той потребности, которая вытекает не из общности сословных или иных интересов, но которая, как лучший запрос души, пренебрегает всем, что в обыденной жизни считается важным и значительным - мы не знаем, к чему писать трагедии; ибо, когда речь идет о столкновении двух механических сил - нам все равно, какая победит. Да, наконец, в таком случае достаточно было бы рассказать о подвигах Марция пред Кориолами. Но не храбрость, не геройство на поле битвы и не уменье колотить руками кого бы то ни было и что бы то ни было привлекли к Марцию внимание Шекспира. Испытанность в боях и храбрость Лепида вызывает у Антония в "Юлии Цезаре" такое замечание:
   Но ведь таков и конь мой - и за это
   Я корм даю ему и приучаю
   Его к боям, к внезапным поворотам
   И к быстрому, стремительному бегу.
   Телесными движеньями его
   Мой ум руководит.
  Таков был бы и Кориолан, если бы все в нем сводилось бы к бесстрашию в боях и к уменью безусловно повиноваться тому своему всаднику, Риму, который дает за это почести и венки. Но иная сила выработалась в Кориолане, которой не искали его воспитатели и которая восстала против них во всем могуществе своей одухотворенной красоты.
  
  
  
  XX
  
  В третьей и последней сцене третьего акта напряжение действия, которое, казалось, уже достигло крайних пределов в беседе Кориолана с матерью и патрициями, еще возрастает. Трибуны подготовили целую кучу обвинений против Марция, из которых и одного достаточно, чтоб совершенно лишить его самообладания. Кориолан, глубоко убежденный в подлости трибунов и ничтожности черни, принужден отдать себя на суд многоголового чудовища - толпы, и патриции, разделяющие его взгляд, ничего позорного в этом не видят. Несомненно, что если бы лад между двумя партиями определялся не случайным равновесием сил и не подмазывался ложью сказок Агриппы, то трагедии Кориолана не было бы. Произошло бы одно из двух: либо патриции поняли бы, что плебеи правы и сознательно расширили их права, либо бились бы из-за песчинки, когда задета честь, и сложили бы оружие не раньше, чем истратили бы все свои силы. Т. е. они либо перестали бы презирать плебеев, либо подчинили бы себе "бунтовщиков", как того требует Марций, либо все погибли бы - но не существовали бы в рабском страхе перед теми, которых презирают от всей души. Если плебеи - это те, которых нужно "сжечь", "перевешать" - то высший позор подчиняться им. На форуме, в сцене суда над Кориоланом эта лживость принципа единения патрициев с плебеями сразу сказывается. Трибуны объявляют Марция за умысел "уничтожить все мудрые постановления Рима" (он предлагал отнять у народа трибунов и т. д.) - изменником отечеству. Очевидно, что если плебеи - римляне, то трибуны - правы. Но для патрициев и Кориолана плебеи - сволочь; каким же образом лучший полководец из-за того, что он посягнул на права ничтожной кучки вонючих оборванцев, может быть назван изменником? Кориолан, услышав это самое обидное из всех бранных слов, какие знали римляне, почувствовав, что его, столько сделавшего для Рима, здесь же в Риме лысый трибун, которого борода годится лишь для набивки седел, смеет так оскорблять - не может и не считает нужным далее сдерживаться. Зачем так жить в рабском страхе и угодничать пред стаей подлых сук?! Друзья еще на несколько мгновений сдерживают его напоминанием о данном им матери обещании. Но невозможность примирения - очевидна. Менений останется в Риме, будет браниться с трибунами и укрощать ласковыми словами толпу; Коминий тоже останется и будет сдержанно молчать. Но Марций - хотя бы ему грозила Тарпейская скала, хотя бы он знал, что с него, живого, станут сдирать кожу, что его пошлют в изгнание, посадят в тюрьму и будут давать на пропитание по одному зерну в сутки - он не склонится пред подлой силой, если бы от него требовали всего только сказать мерзавцам плебеям: "День добрый!"
  
  Вот где величие Марция! Не в том, что он, как и все римляне, не боится вольсков, не в том, что он убил больше врагов, чем другие и в силах победить самого Авфидия, а в том, что он умеет найти прямой путь для чести, для человеческого достоинства там, где все - не только вонючие плебеи, но и ароматические патриции - сбились на ложную дорогу бесчестных компромиссов, которыми определилась знаменитая борьба римских партий. В огромном горниле кориолановой души Шекспир следит не за бессмысленным кипением расплавленного металла, а за тем, как формируется там великий идеал человеческого достоинства и чести наперекор стремлениям всего и всех, заинтересованных в том, чтоб не дать выйти на свет неспокойному детищу правды. Плебеи грозят казнью, патриции - гибелью Рима, мать - катехизисом всех преданий и собственной, столь дорогой для сына любовью - но все это разлетается в прах перед потребностью вольно дышать в вольной стране. Марций не польстит Нептуну за трезубец и Юпитеру - за его громы; он своей чистой и прямой душой порвет сети удобной и приспособленной традиционной морали. Он изгнан - но уходит, презирая врагов своих, которые не исторгли из его гордых уст ни одного ложного признания, и вправе оставшимся в городе - всем, не только плебеям, как полагает Брандес - сказать эту страшную речь свою, звучащую как проклятие пророка. "I banish you"! Он их изгнал, а не они его:
   Вы - стая подлых сук! Дыханье ваше
   Противней мне, чем вонь гнилых болот!
   Любовью вашей дорожу я столько ж,
   Как смрадными, раскиданными в поле
   Остатками врагов непогребенных!
   Я изгоняю вас: живите здесь
   С безумием и малодушием вашим!
   Пусть тень беды вас в дрожь и страх кидает.
   Пускай враги, встряхнувши гривой шлемов,
   Шлют бурей вам отчаянье в сердца!
   Храните дольше вашу власть и право -
   В изгнанье слать защитников своих,
   Покуда, наконец, глупцы, придется
   Вам на себе изведать слишком поздно,
   Что враг ваш - сами вы. И пусть тогда
   Чужой народ придет на вас, безумцев,
   И в рабство вас, рабов, возьмет без боя!
   Я презираю вас и город ваш!
   Я прочь иду - есть мир и кроме Рима.
  Вот как уходит Марций! Не как враг плебеев, восставший против их желания получить хлеб из амбаров богачей для утоления голода. До всей своекорыстной политики патрициев ему нет дела. Он не видел их лжи, как не видел правды плебеев, он, возросший в привычках богатства и не знавший нужды бедняков. Но не сословные предрассудки привели Кориолана к той великой борьбе, которую с таким дивным искусством изобразил Шекспир. Гениальный поэт с почти непостижимой чуткостью к исторической правде изобразил общественный строй республиканского Рима, с его нуждами и стремлениями, с его идеалами, приспособленными к этим нуждам, и его Марциями, находящими свои пути, вопреки традиции и всем средствам, которыми она пользуется, чтоб принудить к повиновению непокорных. Вся римская добродетель с венками, почестями, овациями, должностями и исторической славой - не устояла против правдивости Марция, которого ждал позор изгнания. Более того - мы увидим ниже, что венчанные добродетели римлянина, коренившиеся в наградах и похвалах, т. е. смирение и патриотизм, не выдержали серьезного испытания и не только не остались верными Риму, но обратились со всей своей силой против своего же духовного отца.
  
  Теперь мы переходим ко второй части трагедии. Изгнанный Кориолан, весь пылая гневом, думает только об отмщении; пренебрегая опасностями, он идет к злейшему врагу своему Авфидию в Анциум, тот город, который он наполнил вдовами. Если бы его там узнали, говорит он, то жены и младенцы сбежались бы и забросали бы его камнями. Так размышляет Кориолан, еще недавно говоривший своей жене, что в Кориолах плачут матери и жены убитых им вольсков! Его самого поражает происшедшая с ним перемена: прежние друзья стали ему врагами, враги, не знавшие от бешенства и кровавых помыслов и ночью покоя - скоро станут друзьями:
   Я Рим возненавидел,
   Я этот вражий город полюбил!
  Возненавидел Рим - ибо он не вознаградил "ничтожных дел"! Полюбил Анциум, ибо здесь те, которые помогут наказать ненавистное отечество! Но где же та скромность, которая не хотела ни в сенате, ни на поле брани слушать похвалу себе, где та любовь к отчизне, которая так глубоко оскорбилась, когда трибуны произнесли слово "изменник"? Так эти две добродетели питались венками, и когда сняты с головы символы наград и почестей, то вырваны из сердца и скромность, и патриотизм? Из сердца этого великого Марция, в котором, как мы видели, любовь к свободе и ненависть ко лжи умели пустить столь глубокие корни, что угроза позора и смерти не могли даже поселить в нем и мысли об отступлении! Что же значили скромность и патриотизм в устах других римлян, если лучший из них не мог выдержать первого серьезного испытания и дал гордости и мщению руководить той силой, которой до сих пор правил Рим? Плутарх все это относит на счет того, что Кориолан недостаточно был близок к музам, т. е. недостаточно отшлифовался. Но поэт глубже заглянул в душу человека, чем историк. Алмаз и нешлифованный ценен. У Шекспира Кориолан в своем столкновении с патрициями и плебеями дивно прекрасен. Вы чувствуете в каждом слове его тот источник, из которого вытекло оно, и нечеловеческая сила его красноречия, не знавшего искусной руки учителя, пленяет вас тем больше, чем резче он расходится со всеми. Вы видите, что эта сила - осмысленна, что стихия во всем своем безбрежном могуществе, служит лучшему человеческому чувству, которое восстает против лжи и духовного рабства - и вы преклоняетесь пред Марцием-героем - не тем, который вбежал один в город вольсков, чтобы из-за дубового венка убивать людей, - а тем, который один изгнал всех римлян, чтоб отстоять права человеческого достоинства. Все третье действие - центр трагедии - поражает нас титанической свой силой, ибо в нем выясняется Кориолан не слуга Рима, а герой человечества. Как прежде, когда он громил плебеев речами и рубил вольсков мечом, мы глядели с недоумением на эту грозную движущуюся скалу, так теперь, когда мы чувствуем, что нелепая сила получила осмысленное направление, восторг сменяет холодное удивление. В не знавшем муз Кориолане Шекспир видит ищущего своих путей человека. Римским идеалам Марций мог служить лишь до тех пор, пока его чтили и награждали за службу. Ибо Рим не понимал невознагражденных добродетелей. Скромность Кориолана не была тем чувством внутреннего удовлетворения, которое не требует себе никаких почестей. Его патриотизм не был той любовью к отчизне, которая в себе самой находит высшую награду. Рим, вечно демонстрировавший доблести, Рим, возведший virtus в высшую добродетель, проповедовавший силу и хитрость как лучшие средства внутренней и внешней политики, создавал Цезарей, Сулл, Помпеев - для которых добродетель, не вознагражденная хотя бы славой, не имела цены. И поскольку Марций походил на Цезаря, постольку он мог служить Шекспиру лишь для первых действий, где он ищет лишь дубового венка. Но в Марции выросло чувство, питавшееся не римской пищей - наградами, имевшее иной, скрывшийся от Плутарха источник - и оно сделало Кориолана героем. Это чувство до конца жизни не изменило великому римлянину, ему не страшны были никакие испытания.
  
  К Авфидию Марций входит мрачный и гневный. В немногих словах объясняет он ему свое положение:
   Народ прозвал меня
   Кориоланом. Трудные заслуги
   И смертные опасности, и кровь,
   Пролитая за Рим неблагодарный,
   Награждены одним прозваньем этим,
   Залогом гнева и вражды твоей.
   Оно одно при мне - все остальное
   Из зависти сожрала злая чернь,
   И пред лицом патрициев трусливых
   Бессмысленными криками врагов
   Из Рима изгнан я.
  Если бы он чувствовал, что virtus - высшая добродетель, то прозвание "Кориолан" удовлетворило бы его и в изгнании, которого он не побоялся, когда нужно было пойти против злой черни и трусливых патрициев во имя той правды, которую сама Волумния - для него высший земной судия - осудила, как упрямство и гордость. Тогда он и в изгнании повторил бы свое: "I banish you". Но этого ему мало. Рим приучил его давать простор своей силе и не научил его, чему должна служить она. Он сам понял глубокий смысл и значение свободы, и ради нее он пошел против всех. А из Рима он унес понятия о патриотизме и скромности, которые вознаграждаются публичными почестями и высоким общественным мнением. Могли ли эти "добродетели", когда у них была отнята санкция - награда, сдержать чувство мести? И вся сила Марция обратилась против Рима. Теперь римляне будут дрожать перед грозным героем, а вольски с восторгом упиваться его славой и рассказывать о его военных подвигах.
  
  
  
  XXI
  
  В пятом и последнем действии Кориолан под стенами Рима. Все граждане - и патриции и плебеи - перетрусили и совершенно потеряли голову. Коминий ходил к Кориолану, но тот даже не отозвался на свое прежнее имя и лишь сказал, что для него нет никакого имени, пока не выкует себе нового прозванья в горящем Риме. На площади собрался совет: обсуждают, что делать, но больше препираются друг с другом. Патриции валят вину на народ, народ - на трибунов. Никто не произнес ни одного негодующего слова по адресу Марция, словно так оно и должно быть, словно так и следует, чтобы патриотизм и скромность, не получившие вознаграждения, обращались в непримиримую вражду к отчизне. Особенно отличается Менений Агриппа, который находит образ действий Марция совершенно правильным и, слушая рассказ Коминия об угрозах Кориолана, то поддакивает отсутствующему герою, то объясняет подробно его слова. Но в конце концов, Менений сам же и отправляется к Кориолану заступничать за "гнилую, мякинную кучу", как называет Марций свой Рим. Его ходатайство не приносит никакого результата, и римляне решаются на последнее средство: посылают к нему Волумнию и Виргилию с маленьким Марцием и свитой римских матрон. И чего не сделал Рим, к чему не подвигнул Марция патриотизм - то сделали мать и жена. Одно появление семьи приводит Кориолана в умиление. Шекспир сразу снимает в этот момент с Марция ту страшную броню, которая, казалось всем, составляет самую сущность этого человека, и обнажает пред нами его душу. Этот суровый вождь, готовившийся испепелить родной город, умеет любить и отдавать всю свою силу своей любви. Ему слаще мести поцелуй его жены, ему дороже жизни его мать. Риму он не уступил бы, ибо с Римом его ничего не связывает с тех пор, как там отказались ценить его заслуги; а любви к отечеству ему негде было научиться. Волумния верит в незыблемость и безусловность преданий. Как и все почти женщины, она всегда ищет нравственной опоры вне себя: в любимом мужчине, в завете, в правиле. Ей нужно прежде всего какое-нибудь начало - и она даже не всматривается в смысл и содержание его. Душевных противоречий у нее нет и быть не может: "Он должен - стало быть, он скажет". Но Марций умеет и не такие "должен", как обязанности к Риму, вырывать из своего сердца. Он знает, что если во всем повиноваться обычаю, то никогда не сметешь пыли старины и правде вечно придется сидеть за горами заблуждения. Для сильных натур это "должен", если оно не коренится в их природе - не преграда, как деревянная клетка для льва. Они сламывают его при первом противоречии и руководятся не обычаем, а велением собственной души. Когда материнское "должен" столкнулось с необходимостью подличать и лгать пред плебеями, Кориолан опрокинул его. Теперь мать, Коминий и Агриппа приносят новое "должен" - и Марций отказывается говорить с ними. Как римлянин может быть должен своему врагу? И, если этот враг - отчизна, то как может быть он ей что-нибудь должен, особенно после того, как она почтила его заслуги изгнанием. На месте Марция более слабый человек давно бы уже спасовал пред этим рядом возникших пред ним "должен", как и пред опасностью быть растерзанным толпой. И потому-то качество таких "должен" проверяется в их применимости к большим людям. Совсем слабые тоже нарушают эти "должен", но стыдливо, в тиши, скрывая от других и часто от самих себя. Волумния выше завета Рима ничего не знает. Но у Кориолана его сила глубже. Если бы он умел ценить отчизну, если бы Рим воспитал в нем такую любовь к родине, какая была у него к свободе и чести, если бы в римлянах Марций не привык видеть две кучи несправедливых и трусливых людей, то он никогда бы не стал в противоречие с этим "должен". Раз же противоречие явилось - Марций умел восторжествовать над привычкой.
  
  Истинный патриотизм коренится в глубокой нравственной связи с родиной, а этого у Марция не могло быть. С того момента, когда Кориолан вынужден был назвать своих сограждан стаей подлых сук, что могло влечь его к Риму? Солдаты и у вольсков есть, а юристы - погубили его. И этот Марций, который дал бы себя заморить в тюрьме за тот Рим, который он бы мог любить и уважать, теперь пришел выковывать себе в горящем Риме новое прозванье. Солдат, хвалившийся в час встречи с женой тем, что в Кориолах плачут вдовы и матери по убитым им людям, иначе не может поступить, если в нем есть достаточно решимости, чтоб не быть рабом предрассудка. И поэтому римский патриотизм, сковывавший своим нравственным гнетом средних людей и направлявший их таким способом на тот путь, который нужен был отчизне, не имел власти над Марцием, как и традиционная политика патрициев, рекомендовавшая в трудные минуты лживые компромиссы. Кориолан и от нее отказался и порвал цепи пустого - для него - патриотизма. Если "бить" можно, если нужно уничтожать вольсков, если нужно морить голодом плебеев, то почему же нельзя при случае бить всех римлян, не исключая и трусливых патрициев? Такое "почему" не возникло бы пред Агриппой и даже честным, но ограниченным Коминием или женщиной Волумнией. Но Марций умел задать себе такой вопрос, и когда не нашел на него ответа, когда убедился, что нужно бить стаю подлых сук, сжечь гнилую кучу - пошел на Рим. Это преступление не Марция, а Рима, который хотел воспитать поколения людей, искавших посредством патриотизма добыть себе бессмертие в истории. В Марции это сказалось еще в ту отдаленную эпоху суровых нравов, ибо он стал в столь исключительное положение, при котором патриотизм мешал мести; но потом все римляне, при первых соблазнах, сменили патриотизм более удобными для нового времени чувствами, и при Цезаре Катон уже был предметом насмешек.
  
  Поэтому-то у Шекспира Марций уступает не пред "должен", принесенным матерью, не пред Римом, а пред своею семьею. Эта семья, которую он так глубоко чтит и нежно любит, заставляет его отказаться от мести, чтоб самому пойти на смерть. Все ссылки матери на заветы отцов, на суд истории - не действуют на Марция. "Развалины родные", которыми Волумния хочет разжалобить сына, ничего ему не говорят. Ибо развалины сами по себе ему не страшны, ему, который столько раз удостаивался высших похвал за свои разрушительные подвиги. А "родные" римляне для него - стая подлых сук. Плутарховские музы тут не помогли бы, ибо каким образом они превратили бы стаю сук в людей и научили бы Марция страшиться развалин? Тут задача несравненно глубже - и Шекспир умел ее выдвинуть. Марций-римлянин, впитавший в себя римские понятия, оказался бы слабым, недостойным человеком, если бы поступил иначе. Он не мог склониться пред пустым "должен" и еще менее было у него возможности наполнить это "должен" каким-нибудь содержанием. И он - не уступивший Риму - уступает матери и семье. "Мать!" - восклицает он:
   О мать моя, что сделала ты с нами?
   Взгляни: разверзлось небо, сами боги
   На эту небывалую картину
   Глядят с великим смехом. О, родная!
   Для счастья Рима победила ты,
   Для сына же, поверь мне, о поверь мне,
   Ужасна та победа - может быть
   В ней скрыта смерть.
  Тут опять пред нами тот Марций, которого мы видели в 3-м действии: он верен самому себе. То, что он чувствует, то, чем он дорожит, что ценит - то подвигает его на самые страшные решения. Если бы он уступил Риму из боязни суда истории, если б в нем, как в Волумнии, было бы слепое преклонение пред Римом, в силу которого он не смел бы восстать против родины даже и тогда, когда считал ее гнилой кучей, то он не умел бы восстать и против всех, когда его учили возмутительной политике выманивания у плебеев прощения, политике, освященной всеми преданиями. Если б Марций воспитался иначе, если бы он любил Рим не за награды и хвалы, ему так же не пришло бы в голову соединиться с вольсками против отечества, как не пришло бы в голову мстить матери, если бы даже она была к нему в такой же степени несправедлива, как и римская чернь. Но между Римом и его сыновьями связь была чисто внешняя. Она была достаточно сильна, чтоб при обычных условиях давать ему воинов, готовых ввиду славы, хвалы современников и истории идти на подвиги. Но эти же воины, когда перспективы почестей исчезали - обращались против Рима, хотя умели забывать мщение и идти на смерть - для матерей своих. Под грубой внешней оболочкой, в не знавшем муз Марции Плутарх не умел найти творческой, человеческой души. Для него вся трагедия Кориолана обратилась в историю тарана, рушившего стены до тех пор, пока не разрушили его самого. У Шекспира же Кориолан, сквозь ложь предрассудков, обычаев и общественного мнения, пробивает себе свой путь - и потому он становится героем. Его преступление, его возмущение против родины не свидетельствует о случайности человеческого жребия, а о непрерывном стремлении людей к отысканию новых путей. Кориолан - не жертва, а победитель. Победитель даже в ту минуту, когда он произносит пред матерью эти слова: "Может быть, в ней скрыта смерть". У Шекспира обстоятельства пробивают брешь в огромном панцире этого броненосца-человека лишь потому и затем, чтобы Кориолан служил Риму не руками, а всем существом своим, чтоб он побеждал не вольсков, а римскую ложь. И если сравнить Марция в первом действии, когда он именем римской лжи рвется навалить кучу плебеев вышиной в свое копье или того же Марция, убивающего вольсков и работающего на лагерных полях - с Кориоланом последних действий, восстающим против патрициата за его гнусную, своекорыстную политику, отказывающимся от мщения ради матери и затем погибающим под мечами вольсков - опять лишь потому, что он не захотел покориться грубой силе - смысл трагедии становится ясен, и смерть Кориолана, вся его судьба не гнетет нас, как она ни ужасна. Наоборот, смерть, как заключение осмысленного, творческого душевного процесса, на наших глазах превратившего нелепый таран - в героя, вещающего Риму и всему человечеству, как нужно жить, чего нужно искать в жизни, - такая смерть примиряет нас, как откровение свыше. Ошибочно думать, что Шекспир привносит этот примиряющий элемент во исполнение эстетических законов о дозволенном и обязательном в драме. Подобно тому, как аристотелевская поэтика была неизвестна гениальному поэту, так и все теоретические рассуждения о возвышенном, патетическом и т. д. были чужды Шекспиру. Его пьесы построены не в угоду теоретическим требованиям. Наоборот, эти требования могут и должны строиться на основании результатов поэтического творчества. Если Шекспир осмысливает трагедию - то не затем, чтобы примирять зрителей, а потому, что он видел смысл в трагедии. Плутарх, следя за жизнью Кориолана, может вынести лишь нравственный урок и принужден признать, что боги, создавшие Кориолана тараном, потом казнили его за то, что он не был Аристидом. Но Шекспир, вдумываясь в трагедию Кориолана, видел, что она пробудила в нем лучшие чувства, что она является для него не наказанием за преступление, - совершенное им лишь потому, что он не был с рождения столь же всеобъемлющ духовно, как могуч физически, - а необходимым процессом развития. Мы подчеркиваем слово "видел", чтобы уже теперь указать источник шекспировского миропонимания. Это не самодовлеющий идеализм, не считающийся с действительностью. Это не принятый на веру предрассудок о мировой гармонии. Это закон, порядок, скрытый от нас и от "научной критики", верующей, что "случай ведет людей к безумию, преступлении, смерти". Мы видим лишь поверхность явлений и не в силах проникнуть до той глубины, где таятся корни, из которых вырастает человеческая судьба. Шекспир же видел их, и бессмысленная, жестокая трагедия Кориолана получает для него человечески понятный смысл. На место "случая", который является для современного ученого коррелятивом "причины и следствия", у Шекспира является закон нашего внутреннего мира. И этот закон вызван не эстетической потребностью в нравственном наркозе, не желанием посредством лжи в поэзии заставить людей забыть ту правду, которая ужасает их в жизни, а глубоким, вынесенным из доступной лишь величайшему гению сферы наблюдения убеждением, что так именно и происходит в действительности. Все то, что рассказывает Брандес о пессимизме Шекспира, который будто бы только и стремился к тому, чтоб хорошенько выругаться в своих драмах, о его сплине, о ненависти к толпе, аристократических тенденциях, скверных запахах, поклонении полубогам и т. д. - все эти "научные соображения" показывают лишь, как много хлопотал критик о том, чтоб собрать побольше догадок из разных книг о Шекспире, и как мало хотел он учиться у великого поэта. Ибо все почти соображения Брандеса высказывались уже несчетное число раз другими критиками. Даже гипотеза об отвращении к "скверному запаху" не новость. Но обыкновенно критики все такого рода соображения Брандеса высказывают мельком, мимоходом, отдавая должное традиции, требующей и некоторого проникновения "в душу" поэта. Все их внимание было обращено на самые пьесы, в которых они умели видеть независимо от того, какие мотивы, по их мнению, подвигли Шекспира к творчеству. Брандес же заранее уверен, что кроме лирики, обусловленной ясными "причинами" - в сущности, дешевыми настроениями - он в Шекспире ничего не найдет, и полагает, что он так судит оттого, что больше понимает, а не оттого, что ему в удел досталась незавидная работа - разрисовывать бледными красками унаследованный от Тэна "случай". Но к этому - мы еще вернемся; теперь же перейдем к величайшему из всех когда-либо написанных художественных произведений: "Королю Лиру".
  
  
  
  XXII
  
  Ни разу при разборе других пьес Шекспира - даже "Гамлета" - критика Брандеса не оказывалась столь слабой, как при его попытке объяснить "Короля Лира". И это - не случайность. Чем глубже и многостороннее поэтическое произведение, чем полнее оно захватывает жизнь, тем меньше пригодны для его объяснения те приемы, которыми пользуется "научная критика" вообще. Тэн "Лира" почти совсем минует и спешит к комедиям, где "яркое и ароматическое цветение" не смущает душу критика: инстинкт истинного ученого правильно предсказал ему самый удобный способ разрешения трудного вопроса. Брандес же, в качестве прозелита, не чувствует трудности, он надеется, что для всякого рода "цветения" можно найти подходящие слова и сравнения и исполнить таким образом всю взятую на себя задачу. В "Лире, - говорит он, - глаз Шекспира измерил всю бездну ужасного, и при этом зрелище у него не закружилась голова и дух его не испытал ни страха, ни слабости. Когда стоишь на пороге этого произведения, тебя охватывает нечто вроде благоговения - то чувство, которое испытывает человек, когда он переступает через порог Сикстинской капеллы с плафонной живописью Микеланджело. Только здесь чувства более резкие, призыв горя более дикий, гармония красоты совершенно иначе прерывается диссонирующими звуками отчаяния".<<75>> Это в критике художник "дополняет и исправляет ученого". Все эти слова давно уже сказаны другими писателями по поводу Лира или иных великих поэтических произведений, и Брандес добыл их лишь затем, чтобы разрисовать заимствованный им у Тэна "случай". До самого конца разбора "Лира" у него все идут жалкие и торжественные слова вроде тех, которыми пестрит приведенный отрывок - и все это лишь наряд для того же неизменного случая. Но прежде, чем проследить цепь этих слов, мы обратим внимание читателя на те соображения, которыми Брандес объясняет появление на свет "Короля Лира". Без этого критик, конечно, обойтись не может, и ему "драма достаточно ясно говорит о том". Для него очевидно, что Шекспир был очень щедрым человеком, был "подобно облаку у Шелли, Ein ewiges Geben", и кто может сомневаться, что ему за его щедрость платили "самой черной неблагодарностью"? "Ein ewiges Geben" не очень гармонирует с процентами, откупами, закупками земель и т. п., которые скорее напоминают "ein ewiges Nehmen", если высокий слог уже так необходим. Но для гипотезы о том, что "толкнуло" поэта, можно забыть проценты, ибо, если гипотеза будет, то, как помнит читатель, все остальное станет само собою ясно. "Мы видим, например, - рассуждает критик, - что "Гамлет", его величайшее до этой поры произведение, был встречен нападками или, как метко выражается Swinburne, насмешками, криками, шиканьем, свистом, страшным скрытым неодобрением со стороны меньших поэтов. Мы можем угадать, если и не знаем, что товарищи его, которым он помогал, театральные поэты, которые удивлялись и завидовали ему, актеры, которых он воспитал и для которых он был духовным отцом - старые, которым он протягивал руку помощи, молодые, за которых он вступался - частью отвернулись от него, частью изменили ему. И каждая новая неблагодарность была ударом для его души. Целые годы он замалчивал свое раздражение, сдерживал его, замыкал его в своей душе. Но из всех пороков он более всего ненавидел неблагодарность, ибо она делала его духовно беднее".<<76>> Очень тонкая догадка! Чтоб подкрепить гипотезу о том, что пьеса, имеющая своим сюжетом неблагодарность детей, написана "по поводу" неблагодарности, Брандес "угадывает", что Шекспир испытал неблагодарность и молчал о ней - пока не рассказал. Но не в этом, конечно, дело. Наши замечания имеют лишь в виду показать, как ненужны эти догадки, которые, в общем, сами собой разумеются. Кто не испытывал неблагодарность? И имеет ли смысл, говоря о пьесе писателя, напоминать, что ему в свое время приходилось на себе испытать, что значит получать за добро злом? Приводить же эти соображения по поводу "Короля Лира", значит решительно не понимать значения этой пьесы, значит, что приведенные выше замечания Брандеса, что в "Лире" Шекспир измерил "всю бездну ужасного" написано им лишь потому, что все так писали, и что ему самому оно ничего не говорит. Ибо, что такое неблагодарность сравнительно со "всеми ужасами жизни?" Сам Лир изгнал Кента, который много лет честно служил ему, и за то только, что Кент сказал ему правду. И тем не менее честный слуга, переодевшись простолюдином, возвращается к своему королю! Но для Брандеса "ужасы жизни" и ее вопросы, несмотря на то, что он знает много слов, которыми их обрисовывают, много предикатов для этого субъекта, решительно ничего не значат. Для него это не вопросы, подлежащие ответу, а виды и роды, требующие лишь описания. "Лир, - говорит он, - необъятная трагедия человеческой жизни; из нее доносится к нам хор страстных, насмешливых, дико требующих и отчаянно жалующихся голосов".<<77>> И вызвана у Шекспира эта трагедия неблагодарностью и завистью актеров, которым, между прочим, по Брандесу, поэт много денег не давал: "Шекспир, наверное, не принадлежал к тем художественным натурам, которые, если у них есть что-нибудь, щедро раздают деньги и в беспечном легкомыслии благодетельствуют людей. Энергичный и способный делец, он сберегал и копил".<<78>> Если бы Брандес на этот раз прочно держался биографических данных - это избавило бы его от плоской и ненужной догадки. Ибо, если в "Короле Лире" автор "измерял и взвешивал то, что делает жизнь хуже смерти и то, из-за чего жизнь получает цену",<<79>> т. е. если пред ним, говоря словами Крейссига восстал "самый серьезный и трудный из всех существующих вопросов", то можно ли говорить о "черной (!) неблагодарности", как импульсе к творчеству? Но этот "серьезный и трудный" вопрос, на самом деле, не существует для Брандеса. Ужасы жизни, о которых он говорит столь тщательно подобранными словами, как и весь Шекспир, для него - "только литература", задача которой сводится к тому, чтобы подыскать более или менее разнообразные эпитеты для классификации явлений. "Случай" сам собою разумеется; задача же критика состоит в том, чтобы наряжать его, смотря по обстоятельствам, то в траурные, то в праздничные, то просто в будничные одежды. Повторяем - Брандесу отлично известно, какие вопросы возникали пред Шекспиром, когда он писал своего "Лира": об этом вся шекспировская критика непрерывно толкует, старясь выяснить смысл этого величественного произведения. Он знает, что "поэт наполняет свою драму такими ужасами, каких он не рисовал со времен своей первой юности ("Тит Андроник") и не боится даже допустить на сцене вырывание глаз".<<80>> Но что значит это? Отчего ужасы "Тита Андроника" кажутся нам ненужными и тягостными, а попытки актеров смягчить развязку "Лира" (спасти Корделию от случайной смерти) вызывают в нас самые энергичные протесты, хотя ничего не может быть ужаснее, чем эта случайная, неожиданная, - ненужная, по-видимому, - смерть лучшей из женщин на глазах у старика отца, и без того вынесшего столь нечеловеческие пытки. Брандес "понимает" цели Шекспира: "Без сожаления хочет он показать, какова жизнь. Так все идет на свете, говорит вам пьеса. Никогда еще Шекспир не противоставлял друг другу добро и зло, добрых и злых людей, нигде еще не рисовал он так их взаимную борьбу, как в "Лире", и нигде еще не проявил он такого отвращения к обычной, принятой в театральных представлениях развязке: победе добра над злом. Слепая и жестокая судьба уничтожает, в конце концов, как добрых, так и злых".<<81>> Такое значение и такой смысл придает Брандес "Королю Лиру". "Слепая судьба" господствует над людьми, и "так все идет на свете". И, говоря это, - Шекспир не дрогнул, его душа не испытала страха. И душа Брандеса тоже выслеживает всю бездну ужасов и тоже держится крепко.
  
  Мы уже говорили по поводу "Гамлета", что значит эта похвальба геройством, что это за люди, которые рассказывают, что видели голову Медузы - и не окаменели, а только ограничились тем, что записали ее приметы, чтобы иметь материал для литературы. Теперь скажем еще раз. Все страшные выражения, которые собрал критик в главах о "Лире" - набор слов, не имеющих в глазах их автора никакого значения. И это единственное, наиболее примиряющее нас с таким видом литературной лжи объяснение. Критик хочет писать как все и как можно новее. Вследствие этого он говорит такие вещи, о реальном значении которых он не имеет ни малейшего представления. Он, очевидно, убежден, что задача писателя - комбинировать принятые теории и гипотезы. Представьте себе слова Брандеса не в книге и по поводу книги, а в жизни. К вам приходит человек и заявляет, что он присутствовал при том, как на глазах 80-летнего старика повесили его любимую дочь, благороднейшее и невиннейшее существо, и затем добавляет: "Что до меня, так я не дрогнул; слепая судьба и т. д." Что подумаете вы про такого человека? Вы не поверите ему, не поверите тому, что он видел эту сцену, или скажете вместе с Лиром, что нужно вскрыть ему сердце и посмотреть, не кроется ли причина жестокости в природе. Но вернее всего будет, если вы скажете, что все это - выдумка, что он ничего не видел и рассказывает вам только сказку, смысла которой он не понимает. Это мы говорим о Брандесе, Тэне и всей "научной" критике, "понимающей", что случай (он же "слепая судьба") владычествует над человеком. Корделии эти люди не знали. Ужасы жизни, равно как и ее светлые стороны, известны им как нечто соответствующее принятым в книгах словам. Медузы они не видели, а по картинам кузнеца Вакулы, на которые они глядели не смущаясь - они судят о своей храбрости и силе.
  
  Немецкая критика, не только Ульрици и Гервинус, но даже Крейссиг, говорит о "вине" Лира. Он прогнал из-за пустяков свою дочь, изгнал лучшего слугу и поэтому заслужил свое наказание. Крейссиг даже вменяет в вину Лиру и то обстоятельство, что он приучил ко лжи и лицемерию старших дочерей своих, Регану и Гонерилью и, следовательно, должен отвечать за их преступление. "Возмездие", по мнению немецких критиков, есть то, что мирит нас с "виною" людей, и поэтому-то основным законом поэтического творчества должно быть торжество добра над злом. Наказанная вина знаменует собою недремлющее око Провидения уже здесь, на отмели времен подводящего итоги человеческим поступкам. Такой взгляд приписывается Гервинусом и Ульрици Шекспиру. Несомненно, что насколько эта теория далека от шекспировского миропонимания, настолько же она выше теории "случая", развиваемой Тэном и Брандесом. Она представляет собою первый шаг в стремлении людей вырваться из безапелляционной власти мертвой природы над живым человеком. Критики знают, что на самом деле на наших глазах торжествуют злые, а добрые "плетутся под тяжестью своего креста, окровавленные и несчастные". Но поэтому-то они и требуют от поэзии идеализма; по их мнению, из области искусства должно быть исключено все то, что греки называли miaron, т. е. все, возмущающее душу, все несправедливое и случайное - как ненаказанное преступление, гибель невинного существа и т. д. Причина, вызвавшая такое эстетическое требование, коренится в убеждении, что искусство не имеет иных средств примирить нас с этим miaron, кроме веры в "идею" о торжестве правды и то, что, следовательно, та драма, которая не будет проникнута такой идеей, то художественное произведение, в котором не будет соблюден этот принцип трагического, не может дать нам эстетического наслаждения. Поэтому-то смерть Корделии в "Короле Лире" доставляет столько хлопот немецкой критике и такое удовольствие Брандесу. Немцы, как это им ни тяжело, принуждены составлять обвинительные акты лучшей, самой обаятельной, чистой и поэтической из шекспировских женщин, а Брандес торжествует: если Корделия погибает, то очевидно, что miaron не может быть исключен из области художественного творчества, и искусство, в лице величайшего из своих представителей, Шекспира, признало господство случая - законом для человека. Крейссиг по-своему решает этот вопрос. Хотя он Лира и признает "виновным" и принимает его трагедию, как заслуженное наказание, то о "вине" Корделии он уже не говорит. Правда, она проявила некоторое упрямство в беседе с отцом, она привела в Англию французские войска. Но, очевидно, все время побудительные причины ее чисты и невинны: она не хотела лгать, и затем пришла на защиту оттолкнувшего ее отца, когда его так обидели сестры.
  
  Заметим, между прочим, что в дошекспировской обработке фабулы "Лира" Корделия везде спасается от смерти, возвращает власть отцу, выходит замуж за Эдгара и, таким образом, зло оказывается побежденным. Шекспир, очевидно, умышленно изменил развязку и сделал Корделию жертвой случая. И тем не менее Крейссиг, который с таким глубоким напряжением следит за выводимыми Шекспиром на сцену ужасами, принужден сказать, что вся трагедия заключает в себе примирительное начало, что Шекспир, следовательно, не ставит вопрос, а разрешает его. И поэтому, говорит он, "трагедия в высшей мере заслуживает названия "возвышенной" в шиллеровском смысле, поскольку она с особой резкостью подчеркивает независимость нравственного мира от мира чувственного: истинная трагедия категорического императива во всем его величии, но также во всей его суровости". Брандес же, нередко пользующийся Крейссигом как источником для своих глав о Лире и других трагедиях Шекспира, этот вывод немецкого критика игнорирует, ибо категорический императив противен его душе - не сам по себе, а как некий протест против господства случая, который дает возможность писать жалобные слова. Несомненно, что формулировка Крейссига, несмотря на то, что в нее входит категорический императив,<<82>> свидетельствует о том, как глубоко понял немецкий критик цель "Короля Лира". Он говорит далее, что в этой трагедии поэт, решавший до сих пор "другие проблемы духовной и нравственной жизни, счел возможным представить и эту труднейшую и серьезнейшую проблему в драматической форме". Критик понимает, что если Шекспир, изображая ужасы жизни, "не дрогнул" - то лишь потому, что решил поставленный себе вопрос, т. е. понял смысл этих ужасов. Брандес же, повторяя вслед за Крейссигом первую часть его формулировки, определяющую собою задачу Лира, - вторую часть ее, т. е. разрешение задачи, ответ на вопрос - заимствует уже у Метерлинка. Правда, категорический императив вряд ли нашел бы в Шекспире своего поборника, как мы это увидим при разборе "Макбета", но тем не менее, для Крейссига, который в нем видит единственную возможность освободиться от "miaron", такое разрешение кажется и может казаться, по понятным человеческим соображениям, соответствующим тому примирительному настроению, той ясности духа, которая господствует в "Короле Лире" и которую, как мы помним, вслед за Крейссигом отмечает и Брандес, когда говорит, что у Шекспира, в виду изображаемых им ужасов жизни, не закружилась голова. Крейссиг понимает, что существенно в "Короле Лире" не то, что там изображены страхи, а то, что эти страхи не смутили поэта и не смущают нас, когда мы читаем или видим на сцене трагедию. Поэтому он, подобно Ульрици и Гервинусу, ищет прежде всего объяснить себе, вдумываясь в пьесу, что примиряло Шекспира с жизнью. И приписывает Шекспиру категорический императив, т. к. объяснения Ульрици и Гервинуса не удовлетворяют его. Критик знает, что "предрассудок думать, будто правому делу всегда обеспечена победа", знает, что и Шекспиру это было известно, и старается выведать у поэта, как он примирялся с торжеством неправды. Поэтому, если он приветствует Шекспира, дерзнувшего преступить эстетический принцип и вывести на сцену "miaron", - то это понятно. Но чего торжествует Брандес? Он, который вычитал в "Лире" только одни ужасы, как и в "Тите Андронике", - который вынес из этой трагедии лишь сознание беспомощности человека пред дьявольскими силами? Какое у него основание сохранить ясность духа? "Потеря Корделии знаменует собой гибель (Untergang). Все люди теряют своих Корделий или чувствуют, что им грозит такая потеря. Потерять самое дорогое и лучшее, что дает цену жизни - вот трагедия жизни. Отсюда вопрос: это обещанный конец? Да, это так. У каждого свой мир, и каждому грозит пережить гибель этого мира. Шекспир в 1606 году был в таком настроении, что мог лишь писать драмы о светопреставлении".<<83>> Затем следует перечень всех ужасов "Лира" и - заключение: "Ночью, сидя у своего камина, Шекспир прислушивался к дребезжанию окон под ударами ветра и к вою бури в трубе, и в этих страшных голосах, настигающих друг друга, точно в построенной по правилам контрапункта фуге, он узнал крик горя страждущего человечества".<<84>> Это меланхолическое заключение интересно, между прочим, потому еще, что для него понадобилась "гипотеза", которую критик предусмотрительно "обосновал" в начале той главы, которая так печально кончается. "Вероятно, - говорит Брандес, - Шекспир работал по утрам. Обычное распределение дня принуждало его к этому. Но едва ли в светлый утренний час, едва ли даже днем создал Шекспир своего "Лиpa". "Нет, достаточно ясно, что написал он его ночью, в бурю, в страшную грозу, в одну из тех ночей, когда думаешь" - о том, "что в настоящее время называют скучным именем социального вопроса".<<85>> Все эти слова, словечки и сравнения в высшей степени характерны для Брандеса и подобных ему писателей. Они, эти писатели и их читатели, все знают и обо всем умеют говорить. И фуги, и социальный вопрос, и контрапункт и плафонная живопись, и страшные голоса бури, и светопреставление - что хотите отыщете вы у них, и вся эта притязательная и самодовольная "художественность" заменяет ответы на возникающие вопросы. "Лир" написан - и Шекспир не дрогнул, а Брандес занимается изысканной болтовней, которую называет критикой "Лира", т. е. объяснением этого произведения. И читатели вслед за ним пойдут таким же способом разговаривать и будут убеждены, что исполнили святую обязанность самых культурных людей - стучались в дверь тайны. Когда Тэн говорил о Шекспире - он, по крайней мере, не гримасничал, а произносил красноречивые диссертации по поводу "причины и следствия". Брандесу же этого мало, он не хочет быть односторонним, ему еще нужно быть "художественным", и он, делая мрачное лицо, рассказывает о всяких ужасах, о том, что жизнь хуже смерти, что все мы теряем Корделий и не забывает при этом ни фуг, ни бури, ни прочих словечек своих. "Брось свою негодную мимику", - хочется сказать ему вместе с Гамлетом, и приступи к делу. Но мимика - это все его дело.
  
  Проследим же теперь за трагедией Лира и посмотрим, можно ли не дрогнуть, если она - дело "слепой судьбы".
  
  
  
  XXIII
  
  Первая сцена первого действия "Короля Лира", вызывала наиболее всего нападок со стороны критиков. Гете назвал ее "бессмысленной". Брандес присоединяется к тем, которые считают эту сцену неудачной. "В введении нет никакой разумной мотивировки образа действий короля, но Шекспир принял его целиком из прежней драмы со свойственным ему суверенным пренебрежением и равнодушием ко всему несущественному".<<86>> Это "суверенное пренебрежение", как и все другие суверенные свойства Шекспира, уже давно служат критикам во всех тех случаях, когда нет более подходящего к делу объяснения, и Брандес мог со спокойной совестью повторить, вслед за другими, свои слова. Но нам кажется, что "Король Лир" в такого рода оправданиях не нуждается. Первая сцена, как и все сцены этого великого произведения, полна глубокого смысла. В ней, как она ни коротка, пред нами сразу обрисовывается Лир во всей полноте своего могучего и необузданного характера. Ему 80 лет, он устал от забот трудной царской власти, хочет без ноши на плечах плестись к гробу и поэтому решился осуществить свой давнишний замысел: разделить меж дочерьми свое царство. Но прежде, чем "награждать" - Лир полагает, что он награждает, хотя сам сейчас сказал, что он лишь снимает с себя ношу - но прежде, чем награждать, он желает услышать от детей своих, насколько они его любят, ибо, очевидно ему, награда должна соответствовать степени любви. Конечно, для него это чисто формальный вопрос. Он слишком убежден, что его, Лира, с настроениями которого и стихии не смели спорить, все должны любить и почитать, как первого из людей. Если он спрашивает дочерей своих, то это потому лишь, почему он слушал столько лет лесть придворных - не затем, чтобы убедиться в своем величии, а чтоб лишний раз мельком, мимоходом взглянуть, как оно отразится в зеркале похвальных слов. И, несомненно, изображение всегда ему казалось ничтожным в сравнении с действительностью. На что уже мастерица Гонерилья подыскивать "знаки своей любви"! Она Лира любит больше, чем свет очей, пространство, свободу, красоту, богатство, честь - даже больше, чем жизнь. Лира это не трогает. Он рассеянно слушает до конца и затем "награждает" - отдает ей ту часть, которая уже была заранее ей предназначена. Затем и Регана разливается в сладких словах. Она одной породы с сестрой и все сказанное Гонерильей подтверждает - с одним лишь добавленьем, что считает себя врагом всех радостей земных и видит счастье жизни лишь в любви к своему высокому отцу. Во всей этой великолепной лжи Лир не чувствует и тени преувеличения. Иного языка, когда речь идет о любви к нему, он и не допускает, он, столько лет бывший королем и предметом поклонения всех. И вдруг, когда доходит очередь до Корделии, она, которая умеет только любить и молчать и которая, несмотря на то, что выросла в атмосфере дворца, не научилась условной лжи, ставшей второй правдой для Лира, отвечает ему двумя словами: "Государь - ничего". Лир еще не сразу выходит из себя. Он предлагает ей подумать и сказать. И Корделия говорит ему, что она его так любит, как того требует долг, и что, если бы она одного отца любила, как сестры, то никогда не вышла бы замуж, и что также и сестрам незачем было бы жить с мужьями. Лир, слушая эти правдивые и нежные слова, не верит себе. Они кажутся ему слабыми, бессодержательными, ничтожными. Разве его, Лира, нужно любить, как долг повелевает любить отца?! И он в искреннем негодовании восклицает: "Так молода и так черства ты сердцем"! На это Корделия отвечает ему: "Я молода - но правды не боюсь". И тут только Лира взрывает. Есть какая-то правда, источник закона. Правда, которая старше, могущественнее его. Это - то, чего он не умеет понять. Опираться на правду и не бояться, не чтить его, Лира! Большего оскорбления король, конечно, не слышал во всю жизнь свою, которая была рядом блестящих свидетельств того, что он, Лир, дает всему начало, что вся жизнь, все живое существует для него. После, когда французский король удивился, что Корделия за столь малую вину так жестоко наказана, Лир восклицает: "Лучше б ей не родиться, чем мне не угодить!.." И так именно понимал король - все 80 лет, которые он провел на свете, - жизнь и людей. Все существуют, чтоб ему угождать и, в той мере, в какой ему угождают или противятся, люди заслуживают награды или наказания. Кент пытается остановить короля - но Лир его не слушает. Молчать! - кричит он ему; не смей соваться меж змеем и его губительной яростью. Кент не слушается, Лир снова повторяет угрозу: "Натянут лук - не стой перед стрелой!" Кента это не только не удерживает, но, напротив, заставляет еще более повысить голос. Этого уже вполне достаточно, чтобы сделать его "крамольником" в глазах Лира, и чем энергичнее протестует честный слуга, тем сильней растет негодование короля. Сперва Лир лишь гонит Кента, но под конец он хватается за меч, и только вмешательство Олбени и Корнуола предупреждает кровавую развязку, и Кент платится за свою правду, которая представляется Лиру изменой - изгнанием. В немилость Лира попадает и французский король, который ему кажется крамольником только потому, что он заодно с Корделией и Кентом. Лир гонит его вместе со своей отверженной дочерью и зовет за собою бургундского герцога, забыв, что у этого любовь неразлучна с расчетом. Он так глубоко чтил свой королевский сан и себя, короля, что высшего преступления, чем оскорбление величества - для него нет. И эта черта создает в его душе великую трагедию, ибо благодаря ей - он стал великим человеком. Поэтому он снимает с себя корону, он отдает дочерям всю власть свою - и оставляет за собою лишь честь и королевский титул, которых ничто не охраняет. Вся расправа, все владенья, все доходы - у дочерей. Лир остается только королем от головы до ног. И этот настоящий король без короны, король душой пойдет войной против других земных королей, с их могуществом, солдатами и придворными, ничего не имея за собой, кроме бессильной жалости Глостера, да еще более бессильной поддержки философствующего шута и неспокойного Кента. Один против всех! И не Брут, молодой, полный жизни, не Кориолан, герой, поднявший всех вольсков, а хилый, слабый старик восстанет против людей и стихии за оскорбленное величие человеческого достоинства.
  
  Таким образом, первая сцена оказывается не только достаточно мотивированной, но, более того, заключающей в себе мотивировку всех дальнейших поступков Лира. "Когда я дрожал от студеного ветра, когда гром не захотел умолкнуть по моему приказу, тут-то я их хорошо понял! Нет, льстивым речам не нужно верить. Мне говорят, что я всесилен: лихорадка сильнее меня". Эти слова произносит в конце четвертого действия тот Лир, который в первом действии прогоняет Корделию, отдавая ей в приданое ее правду; который говорит, что лучше бы его дочери не родиться, чем не угодить ему, королю. Сопоставьте только эти два момента - начала и конца трагедии - и осмысленность, необходимость вступительной сцены станет для вас совершенно ясна. Если Лир не знал, а он именно не знал, что гром не умолкнет по его приказу; что лихорадка сильнее его, то как же мог допустить он, что Корделия не даст ему тех нескольких слов острой лести, которую все, без его просьбы, не затруднялись преподносить ему в таком неслыханно гиперболическом количестве, что убедили его и в подвластности стихий. Он, в котором "every inch a king" - каждый вершок - король, не подозревал и не мог подозревать, что власть его покоится на грубой силе солдат. Он всем существом своим чувствовал верховные права своей личности, человеческой личности - а не короны, ему принадлежавшей. Придворные лгали ему, рассчитывая на подачки и, не подозревая того, рассказали ему великую правду - но лишь наполовину. Другую половину он узнал от дочерей своих, которые прежде льстили ему вместе с придворными лгунами, а после - вместе с новыми своими "угодниками" - дождем, громом, бурей - пошли войной против старой и седой головы. В первой сцене вы сразу видите пред собою короля, every inch a king - ту великую духовную силу, которая не изменяет Лиру никогда, даже тогда, когда он, сам того не ведая, казнит лучших и правых. Слабый человек, ищущий лишь удобств и покоя, не прогнал бы ни Кента, ни Корделии и не оскорбился бы тем, что ему предпочли правду, хотя бы и считал, что так не должно быть. Но "король от головы до ног" вырывает из своего сердца Корделию, любимейшую дочь, предмет похвал и подпору в старости, когда она показалась ему не такой, какой она должна быть. Смешно говорить о "болезни его возраста", о "сумасбродстве", о чем рассказывают Гонерилья и Регана, а вслед за ними и некоторые критики. Дочерям хочется скорее проявить свои "причуды", и они еще прежде чем вступить во владение короной, сговариваются о том, как отделаться от отца. Для Шекспира Лир в первом действии не .капризный старик а могучий король. Ибо капризный человек, не имеющий внутренней опоры, всегда готов уступить, если иначе нельзя уладить свои дела. И для капризных людей трагедия - невозможна. Они могут быть несчастны, но станут терпеть лишь обязательное горе - вроде болезни; принять же на себя, как это сделал Лир - отчаяние, безумие и смерть - они не захотят и не сумеют.
  
  
  
  XXIV
  
  В четвертой сцене первого же действия первое столкновение Лира с Гонерильей. Он возвращается с охоты и неожиданно замечает, что с ним начинают обходиться без прежнего почтения. "Мне кажется, что мир спит!" - восклицает он, и в сердце его шевелится недоброе предчувствие.
  
  Дворецкий, которого прежде колотила лихорадка при виде короля, уходит, не выслушавши Лира; потом на его вопрос: "Кто я такой, сэр?" отвечает: "Отец государыни". Немного нужно догадливости, чтобы понять, что дворецкий не дерзнул бы так говорить, если б его не поощрили свыше. А тут и рыцарь из свиты, и переодетый Кент, принятый Лиром в услужение, и шут - вместо того, чтобы успокаивать короля, всеми речами и поступками своими еще более оттеняют его положение. Кент бьет и выталкивает дворецкого, рыцарь из свиты докладывает Лиру, что "вся прислуга, сам герцог и дочь теперь не так вежливы, как всегда бывали", дурак отпускает горькие шутки, сводящиеся к тому, что Лир дал дочерям розгу и стал отстегивать подтяжки. Гервинус находит в словах и действиях этих лиц необдуманность. Все это лишь "способствует обострению отношений между Лиром и дочерьми". Почти то же говорит и Крейссиг. По Гервинусу, шутки дурака имеют лишь чисто эстетическое назначение, чтоб зрителю не слишком тяжело было следить за вспышками гнева Лира. Нам кажется, что это эстетическое объяснение здесь излишне. Шекспир дает нам в словах рыцаря лучшее объяснение: "Долг мой, - говорит рыцарь Лиру, - не велит мне молчать, когда я предполагаю оскорбление вашему величеству". Ведь вся трагедия Лира основана на том, что дочери и их угодливые рабы с того момента, когда Лир лишился прежней власти, отказывают ему и в "прежнем почтении". Задача близких к Лиру людей менее всего могла сводиться к тому, чтоб как-нибудь уладить возникавшие недоразумения. Они потому так и преданы королю без короны, что одного с ним чекана. Они льнут к тому, кто не в милости, так станут ли они учить его смирению пред силой? Их образ действий - не результат случайности или необдуманности. Прямота Кента далеко не свидетельствует о том, что в нем "больше мужества, чем ума", как согласно повторяют и Гервинус, и Крейссиг, и его поступки не являют собой опыта пробивания стены лбом, как полагает Крейссиг. Наоборот, все эти лица - и рыцарь, и шут, и Кент не хотят примирения и сознательно не допускают Лира унижаться перед дочерьми. Лир потому и мил их сердцу, потому и находит в них столь преданных слуг, что они верят в его достоинство, что ценят в нем не владельца короны, а человека, в котором "every inch a king".
  
  На первое же замечание Гонерильи Лир реагирует с страшной силой. Он чувствует сразу, что он не Лир, а тень Лира. "Лир так ходит? Лир так говорит? Иль ум его расслаб? Спит он, что ли?" - восклицает он. Еще так недавно эта самая Гонерилья и все люди, с которыми встречался Лир, трепетали перед ним, говорили ему ласковые и льстивые слова, в которых он не умел открыть лжи, и он убедился, что одно его имя дает ему право на уважение, почет, власть. До того убедился, что не побоялся при жизни снять с себя все внешние атрибуты власти и остаться таким, каким человек является на свет Божий, каким был древний мудрец, носивший все свое с собою. Несомненно, что глубокое доверие, которое проявил Лир к людям, ко всей жизни - основывалось исключительно на том, что он, не давая даже себе отчета, всем существом своим чувствовал неприкосновенность и святость своих человеческих прав. Он привык думать, что не корона охраняет его, а то, что выше короны. И когда вдруг в течение нескольких минут это убеждение, которым он жил, вырывают из его груди - не теоретическими выкладками, а грубыми и жесткими оскорблениями бессердечной дочери, не мудрено, что вместе с ним вырывают и сердце у бедного старца. Это уже начало страшной трагедии: король узнает, что он человек и ничего больше, т. е. бедное, голое, двуногое животное. Грубые речи дочери, песни и остроты шута, не желающего даже на мгновение скрасить ужас сделанного Лиром открытия, словно ряд ударов тяжелого молота обрушиваются на голову того, кто еще недавно повелевал стихиями, а теперь стал только человеком, и в этом причина тех страшных, внезапно вырывающихся у Лира проклятий, которые гнев - что бы ни говорили критики - не в силах породить. Одно лишь бессильное отчаяние полного жизни и сильного душой человека способно внушить те слова, с которыми Лир обращается к дочери. Он не дочь проклинает, хотя он и на нее обрушивается, как на видимую причину своего несчастия. Она могла только оскорбить его - но кто отнял у него силы ответить на эти оскорбления? Кто извратил настолько его природу, что он отверг Корделию? Это приводит его в отчаяние, поэтому он бьет себя в голову - стучится в ту дверь, откуда он выпустил разум. "Лир, Лир, Лир!" - восклицает он, и от этого восклицания у зрителя волосы становятся дыбом на голове. Вот когда распадается связь времен! Исхода - нет. Нет злодея, которого нужно было бы, можно было бы наказать. Чем уврачевать эту страшную рану? Как ответить на этот вызов судьбы? Если бы было что делать, Лир сделал бы все: для него нет такого страшного подвига, на который он не отважился бы, нет такого тяжелого дела, пред которым он отступил бы, чтоб только связать распавшуюся связь времен, чтоб только снова убедиться, что он король, а не бедное, голое, двуногое животное. Но что может сделать старик? Проклинать? Гонерилье не страшны проклятья. Пускай дурачится старик, не надо ему мешать, говорит она. Плакать? Лир, король Лир плачет, но ему стыдно своей слабости, ему стыдно, что Гонерилья еще может извлекать у него слезы, которые невольно текут из его глаз, когда он стоит пред дочерью-волчицей. И он спешит к Регане. Регана добра и ласкова, она издерет лицо Гонерильи, услышав про ее дела, и вернет ему, на казнь сестре, его прежнюю власть. Шут говорит ему, что Регана похожа на Гонерилью, как одно дикое яблоко на другое дикое яблоко. И Лир знает это - и мчится ко второй дочери.
   О силы неба! Дайте мне терпенья!
   Я не хочу безумным быть. Спасите
   Меня вы от безумия.
  восклицает он и уезжает к Регане, т. е. простирает руку к той соломинке, которая всегда выплывает пред утопающим словно затем, чтоб лишний раз посмеяться над его надеждами. Гонерилья тоже не теряет времени. Она отправляет к сестре посла с письмом и вслед за послом едет сама. Эти предосторожности излишни. Регана с Корнуолом не из тех, которые стыдятся идти войной против старой, седой головы. Еще до приезда Лира они жестоко оскорбляют своего отца в лице его слуги, переодетого Кента. Его сажают в колодки, хотя Глостер напоминает им, что такому позорному наказанию подвергают лишь одних презренных рабов за низкие вины и воровство. И первое, что увидел старик король, прибывши ко второй своей дочери - это был его слуга, сидящий в колодках. Он не верит своим глазам: ведь еще месяца не прошло с тех пор, как он снял с себя корону, чтоб отдать ее дочерям - и он уже бесправный, ничтожный человек. Два дня тому назад Гонерилья грозила ему, Лиру, розгой и увещевала его как ребенка - теперь Регана еще страшнее оскорбила его сан. Вина такая кажется ему ужаснее, чем убийство. Если бы Кент был его собакой, Регане следовало бы почтительней обращаться с ним. "Видно, зима не прошла, когда гуси летят в ту сторону. У отцов богатых - ласкова семья, у отцов в лохмотьях дочка, что змея. Для слепого рока в голяках нет прока", - говорит вслух шут тайные мысли короля. А бедный старик, голяк-король в лохмотьях только и может, что произнести эти слова:
   О, как тоскует сердце! Как кручина
   Восходит выше все.
  И все больше будет тосковать сердце, и все выше станет восходить кручина. Нет пределов, нет конца человеческому горю. Страшный призрак все ближе подходит к Лиру. Нет спасенья, некуда уйти. Да Лир и не ушел бы. "Где эта дочь?" спрашивает он. И на ответ, что она в замке, приказывает всем остаться и идет один объясняться с ней. Но Глостер говорит ему, что герцог с женой не могут принять его, что они больны и, когда Лир продолжает требовать, чтоб ему вызвали Регану, замечает, что "герцог вспыльчив нравом". Гонерилья хмурилась, Регана посадила в колодки Кента, а герцог не может принять, его и Глостер предостережительно говорит о его вспыльчивости. Эти слова "вспыльчивый герцог" гвоздем засели в голову Лира:
   Он вспыльчив? Герцог вспыльчив? Так
   Скажи ты вспыльчивому герцогу...
  Все ясно для Лира. Он слишком хорошо понимает то, о чем говорит шут, который все время является эхом его собственных мыслей. Лир идет к Регане не с тем, чтоб она вернула ему душевный покой. Если бы вторая дочь оказалась и менее похожей на дикое яблоко, это не излечило бы сердечной раны старика короля. Он уже почувствовал, что Лир только "голое, бедное, двуногое животное"; и это сознание гнетет его, как страшная тяжесть, и у обеих дочерей нет теперь сил сделать своего отца прежним гордым, радостным, беспечно доверяющим жизни человеком. Пред глазами его упала завеса, скрывавшая от него до сих пор ужасы человеческого существования. И ему осталось только проклинать. Но ни Корнуол, ни Регана о Лире не думают. Когда он заявляет, что, если они не выйдут к нему, то он прикажет бить в барабан под окнами их спальни, они являются и с холодной вежливостью приветствуют непрошеного гостя. "Государь, я рада, что вижу вас" - говорит Регана Лиру. Он отвечает ей:
   Я верю, что ты рада,
   Я думаю, что рада ты. Когда б
   Ты не была мне рада, оскорбленье
   Я б гробу матери твоей нанес,
   Как непокорной твари.
  И затем начинает изливаться в жалобах на Гонерилью:
   Сестра твоя - злодейка гнусная. Она под сердце
   Сюда мне лютую змею вложила!
   Она обидела меня, Регана!
   Как высказать тебе обиду эту,
   Чтоб ты поверила?
  Но Регана полагает, что скорее Лир способен обидеть Гонерилью, и король только и может в ответ на это спросить: "Скажи мне, как же это?" Он не понимает, не может постичь, что это значит, что с каждой минутой почва все более и более уходит из-под его ног, и что все до одного человека спокойно и холодно глядят на его муки и не только не протягивают ему руки помощи, но еще отталкивают его, торопят его гибель. И он снова разражается проклятьями по адресу старшей дочери. Корнуол, слушая его, отплевывается - но Лир не замечает этого и продолжает проклинать, пока Регана не прерывает его: "О боги! - говорит она, - и мне вы будете того ж желать в минуту злую". Ему кажется, что в этих словах звучит ласка, и снова бросается он к своей соломинке-надежде:
   Нет, моя Регана!
   За что я стал бы проклинать тебя?
   Твой нрав приветлив, кроток и незлобен;
   У ней свирепый взгляд, твои ж глаза
   Мне сердце услаждают, а не жгутся.
   Не станешь ты мешать моим забавам,
   Сгонять моих людей и дерзкой речью
   Меня язвить, и напоследок даже
   От моего прихода запираться.
   Ты лучше разумеешь долг природы,
   Признательность и детское почтенье;
   Ты не забудешь, что тебе я отдал
   Полцарства.
  Зверь без разума, без слова смягчился бы от этих слов. Но ни дети, ни судьба не внемлют старику. Люди стоят, точно истуканы, холодные, чуждые ему, нетерпеливо лишь ожидая того момента, когда это ненужное существо спрячется куда-нибудь далеко, за толстые стены, скрывающие от всех назойливые жалобы. Регана спрашивает лишь: "Государь, что ж дальше?" Что дальше?! Что может быть еще дальше? Дальше - слышны трубы, возвещающие новый удар для Лира: приезд Гонерильи. Судьбе все мало: она сводит вместе обеих сестер, чтоб им было легче сговориться, как отделаться от отца. Нам казалось, что чаша скорби переполнена, что то, что уже испытал Лир, выше человеческих сил - но это лишь начало. Самое ужасное впереди.
  
  Входит Гонерилья. Лир в ужасе:
   Кто там? Кто? Вы, боги всеблагие,
   Когда вы старцев любите, когда
   Покорности хотите вы в подвластных,
   Когда вы сами стары - заступитесь
   Вы за меня всей силою своей! (Гонерилье)
   На эту бороду глядеть ты можешь
   Без тяжкого стыда? И неужели
   Моя Регана, ты подашь ей руку?
  "А почему ж и не подать?", - спокойно и развязно говорит Гонерилья. "Не все то зло, что кажется виной для сумасбродов".
   Лир: Чего не может сердце снесть? Ужель
   Я и теперь все вынесу? В колодки
   Кто моего слугу сажал?
  И на это получается спокойный, исполненный достоинства ответ Корнуола: он посадил Кента, хотя следовало бы наказать строже.
  
  Тут начинается неслыханно мучительная сцена. Лир почти обезумел: он не знает, что говорит, и чувствует лишь, что стал добычей какой-то нелепой, но ужасной силы. Дочери-волчицы торгуются с ним из-за количества прислуги, вычисляют ему, что ему нужно и чем он должен ограничиться и убеждают его, Лира - не выпуская из рук розги, смириться и слушаться их, как и полагается старому и слабому "человеку", т. е. ненужному существу. Из приличия они готовы его содержать в тепле, поить и кормить, пока не придет смерть. И ни одного искреннего, сочувственного, ласкового слова, в котором Лир теперь нуждается больше, чем в тепле, пище, той свите, о которой идет речь. Разве ему нужно что-нибудь из того, чем так дорожат люди? Разве ему страшны ветер, голод, холод? Все это страшно для тех, кто не видал более страшного. Но для того, кто был королем и стал "только человеком", кто был возведен на недосягаемую высоту, чтобы потом быть низвергнутым в бездну, - все обыкновенные человеческие блага и страдания ничтожны. Ему кажутся безмерно обидными и унизительными, уничтожающими рассуждения его дочерей о том, что ему "нужно":
   Лишь то, что точно нужно. О! мне нужно
   Терпенье лишь! Терпенья дай мне, небо!
   О боги, здесь пред вами старец бедный,
   Исполненный жестокою тоскою!
   Коль вы озлобили моих детей
   Против отца - отцу вы дайте силу:
   Зажгите гордый гнев во мне, не дайте
   Мне обезуметь перед оскорбленьем,
   Не дайте проливать мне женских слез,
   Постыдных для мужчины! Нет, волчицы,
   Я отплачу вам так, что целый свет...
   Я накажу вас... сам не знаю как,
   Но ужасну я мир ужасным делом!
   Вы думаете, плакать стану я?
   О нет, я не заплачу - никогда!
   Мне есть о чем рыдать - но прежде сердце
   В груди моей на тысячу кусков
   Порвется! Шут мой, я с ума сойду!..
  С этими страшными словами Лир уходит от дочерей, которые спешат укрыться в доме от надвигающейся грозы и приказывают запереть ворота замка, чтоб отец не вернулся и не обеспокоил их. А ночь близка. Кругом в степи ни куста, ни одной теплой искры. Но что за дело до этого Корнуолу, Регане и Гонерилье? Им нужно дать урок упрямому человеку, а в постелях им тепло будет: они ведь пока еще властители, а не только люди. Спасайся кто может, и не думай о гибнущих: своя рубашка ближе к телу. "Нужно дать урок упрямому человеку".
  
  И старик отец, все отдавший своим дочерям, остается один в безлюдной степи с своим нечеловеческим горем, чтоб искупить - что искупить? Что искупается такими адскими муками? То, что он выпустил из своей головы разум, или что прогнал Корделию?
  
  Вот она - голова Медузы, которая преследовала Шекспира. А Брандес говорит, что "такова жизнь", и что он не дрогнул от такого зрелища и в доказательство этого рассуждает о Сикстинской капелле, контрапункте и фугах.
  
  
  
  XXV
  
  Когда Лир убегает от дочерей своих с страшным восклицанием: "Шут мой, я с ума сойду"! - нам во второй раз кажется, что трагедия достигла крайнего своего напряжения. Что еще можно придумать, чтобы истерзать одинокую человеческую душу? До чего еще может дойти отчаяние? Нам кажется, что здесь должны прийти безумие или смерть, чтоб развязать эту страшную завязку, превратив нелепый и ужасный кошмар жизни в пустое небытие или в несознательное существование сумасшедшего. Разве можно еще жить после того, что увидал Лир? А между тем - самое ужасное еще впереди. Лиру предстоит провести под открытым небом такую ночь, когда тощий волк и лев с медведем прячутся от стихий, и рвать с головы своей седины, и идти против грома, дождя и ветра, и глядеть прямо в глаза восставшему пред ним призраку жизненных ужасов. Но он ищет бури, он хочет один противостоять дождю и вихрю. Все это не пугает его, всего этого он не замечает - он, которого до сей поры не смели касаться неукротимые ветры небес. Брандес говорит, что когда Шекспир писал Лира, на дворе бушевала непогода. Нет! Лира мог написать лишь тот человек, в чьей душе была такая непогода, кто подсмотрел страдания всего человечества и умел найти в своем сердце отзыв на людскую скорбь. В "Лире" рыдает вместе с обездоленным стариком весь мир, все те, кому не удалось неожиданной смертью закончить спокойную жизнь, кого выгоняло из тихой пристани благополучия в бушующее и безбрежное море человеческого горя. И не неблагодарность, как полагает Брандес, и не дочерей своих, как думает сам Лир, проклинает в эту ночь великий старец. Что неблагодарность? Она жила и живет везде, и с ней мирятся люди. Что неблагодарные дочери? На свете есть Корделии! И одна Корделия примиряет нас с сотнями Гонерилий и Реган. Но кто примирит нас с жизнью, уготовившей такие пытки для беспомощного старика? С жизнью, которая сперва баловала и лелеяла целых 80 лет несчастного короля, приучила его думать и чувствовать, что весь мир создан для него и живет им одним, внушила ему убеждение, что не только люди, но и стихии обязаны служить ему, довела его до гордого сознания, что он - король от головы до ног, и все затем, чтобы потом опозоренного, обманутого, уничтоженного, преступного в собственных глазах и в глазах окружающих - выгнать под открытое небо и отдать на поругание диким силам природы? Кто примирит нас с жизнью, которая так ругается над человеком?
   Реви всеми животными, дуй, лей, греми и жги!
   Чего щадить меня? Огонь и ветер,
   И гром, и дождь - не дочери мои!
   В жестокости я вас не укоряю:
   Я царства вам не отдавал при жизни,
   Детьми моими вас не называл.
   Вы неподвластны мне: так тешьтесь смело
   Вы надо мной, стоящим в вашей власти,
   Презренным, хилым, бедным, стариком!
  Эти слова, по-видимому, на мгновение доставляют Лиру горькое утешение. Он готов принять вызов от тех, кто ничем ему не обязан, кто не принимал от него благодеяний. Сознание, что равнодушные силы природы губят нас, может, кажется нам, привнести в душу немного покоя, как сознание, что гибнешь по собственной "вине". Изнемогающий под бременем невыносимого горя человек на мгновение ищет такой философской отрады, которую совсем не знавшие жизни люди возводили в принцип и систему. Но "истерзанное сердце еще никогда не излечивалось тем, что ему подсказывает ухо". Лир только на мгновение произносит эти слова, под которыми таится слишком глубокое и тяжелое чувство оскорбленного во всем святом для него человека - и тут же, поняв ничтожность этих слов, он восклицает:
   Так тешьтесь вволю, подлые рабы,
   Угодники двух дочерей преступных,
   Когда не стыдно вам идти войною
   Противу головы седой и старой,
   Как эта голова! О, о позор!
  Слушая Лира, вы не можете не повторить за ним его грозного обвинения жизни. Вы должны признать, что огонь, ветер, гром и дождь - не мертвые силы, а подлые рабы, угодники двух дочерей преступных, если они могут идти войною против этой старой и седой головы, они подлые рабы, они служат преступлению, если они не обратили своей могучей силы против "этих дочерей", спокойно спящих в теплых комнатах, в то время, когда один в поле, под грозой бродит с разрывающимся на части от мук сердцем их старик отец. В тот момент, когда Лир проклинает жизнь, вы всей силой своей души присоединяетесь к нему - не затем, чтобы повторять его слова, а затем, чтобы сказать себе, что если преступные дочери и преступные стихии не найдут себе оправдания - то нельзя жить; если вы почувствовали, поняли Лира, вы сами вслед за ним пойдете навстречу огню и вихрю, будете себе искать всех ужасов жизни, ибо если существует на свете горе Лира, то не быть его братом по страданию, забыть о нем хоть на мгновение - значит перестать быть человеком; радоваться - пока не оправданы муки Лира в эту ночь, значит потерять образ и подобие Божие, значит иметь уши и не слышать, иметь глаза - и не видеть. Вдумайтесь только в бесконечно страшное содержание переживаний несчастного старика. И вспомните, что хотя их изображал сам Шекспир, хотя вы видите "Короля Лира" на лучшей сцене, где все приспособлено к тому, чтобы усилить впечатление, где талантливейший артист вкладывает всю душу в свою игру, - вспомните, что ваша фантазия, как бы жива они ни была, не в силах себе представить действительности, если только вам самому не пришлось переживать трагедии Лира. Тогда лишь поймете вы, что выражения - "волосы становятся дыбом", "руки опускаются" - не метафоры, а истинная правда, - то что бывает в жизни, что рассказы о том, как в одну ночь седеют люди - не выдумка. И, если вы это поймете, то тогда лишь вам станет ясно, зачем писал поэт "Лира". И вместе с тем вы поймете другое - еще прежде, чем дочитаете трагедию до конца: что не задать вопрос хотел Шекспир, а разрешить его пред вами. Ибо тот, кому этот вопрос так предстал, в виде такого ужасного образа - тот мог еще жить, тот мог не окаменеть только в том случае, если он разрешил его себе с той ясностью, которой требует человеческая душа.
  
  Осмысленность трагедии Лира начинает выясняться для зрителя уже в тех сценах, где он борется с бурей. Отчаяние не убивает Лира и не сламывает его. Его могучей душе по силам та ноша, которая взвалилась на него. Он проклинает природу и дочерей, он безумно рыдает, он рвет в отчаянии свои седые волосы, и мы за всем этим ничего, кроме безмерного горя, придавившего царственного старца, не видим, как и в первом действии, когда Лир отверг Корделию и изгнал Кента, мы видели только каприз вздорного человека. Но уже тогда пред нами был "король от головы до ног". За всю свою долгую жизнь он успел лишь научиться чувствовать себя королем. Лесть придворных, преследовавших иные цели, привела его к этому. Но ему осталось еще понять, что и все другие люди - короли. Не только Корделия, но и шут, и Эдгар, и все бедные, нагие несчастливцы - это те же Лиры, пред которыми можно преклонить колени, если за их спинами не стоят солдаты с оружием. Тот Лир, который отказался уступить Гонерилье и Регане, со всеми их угодливыми рабами - людьми и стихиями, - будет просить прощения у слабой Корделии. Этот перелом происходит в течение самого короткого времени - и в нем смысл трагедии. Лир в последнем действии так безмерно прекрасен в своем трогательном величии и могучей кротости - даже по сравнению с Лиром-королем, беспечно снимающим с себя корону, в убеждении, что королевский титул и человеческие права достаточно охраняют его, - что все вынесенные им муки не только перестают казаться нам нелепыми, ненужными, но получают в наших глазах глубокий смысл. И внутренняя работа души, приведшая его к просветлению, уже происходит в ту ночь, когда он спорит с бурей и проклинает жизнь. Сам Лир лишь чувствует великую несправедливость судьбы и призывает богов, держащих над людьми громы, к справедливому суду. Ему кажется только, что он человек, терпящий больше зла, чем сделал сам. Ничего больше он в своем горе не видит. Пред ним лишь бездна, в которой таятся безнадежность и отчаяние. Но зритель, руководимый Шекспиром, уже в этом действии испытывает облегчение. Сознание Лира по временам и теперь уже отрывается от созерцания собственного несчастия и направляется к иным предметам. Сперва он размышляет о преступлении вообще. И образ зла восстает пред ним во всей своей отвратительной и безобразной форме:
   Трепещи,
   Злодей, себя укрывший от закона!
   Убийца ближнего с рукой кровавой,
   Клятвопреступник и прелюбодей,
   От всех сокрытий! Злобный лицемер,
   Исподтишка злодейства замышлявший,
   Дрожи теперь жестокой смертной дрожью!
   Откройте скрытые свои грехи,
   Развейте тайные изгибы сердца
   И с плачем умоляйте гром небесный
   Вас пощадить.
  Знал он и прежде о господстве зла. Но это было дня него пустым словом. Поступок Корделии или Кента вызвал в нем припадок бешенства, а существование преступников и злодеев, бежавших от закона, не мешало ему прожить 80 лет в безмятежном покое. Знание - т. е. слова, которые были ему известны еще с детства, начинают наполняться содержанием, впервые придающим им глубокое и серьезное значение. Силы у Лира могучие. То, что он умел любить и ценить, умел он и защищать: для него препятствий не существовало. Но эти преступники, это зло, от которого терпят другие люди, были фикциями для него, как и гордость дочери. Все жили только для него. Теперь он делает открытие: все люди - Лиры. Кент зовет его в шалаш, он отвечает:
   Мешается мой ум;
   Пойдем, мой друг. Что, холодно тебе?
   Я сам озяб. Товарищ, где ж солома?
   Нужда вещь чудная: пустой предмет
   Бесценным делает она. Ну, что же?
   Где твой шалаш? Иди, дурак мой бедный.
   Иди за мной. Я чувствую, что в сердце
   Моем есть жалость: я тебя жалею.
  У Лира мешается ум, - а он жалеет шута, как человека такого же, как и сам король. Их обоих сравняла лихорадка, дождь и ветер - полная внешняя беспомощность. Когда у Лира ум не "мешался", когда ему достаточно было топнуть ногою - и десятки голов отсекались от плеч, когда к услугам его желаний было столько пар рук, сколь подданных в царстве, он ценил только себя и до бедняка шута ему не было дела. Шут при дворе нужен был для увеселения короля, как собачонка, как придворные. Кого Лир любил, кто доставлял ему удовольствие своим существованием или талантами, - того он жаловал. Он был справедлив, т. е. привычка и предрассудки считать то или иное хорошим часто определяли его поступки, если они не очень расходились с его желаниями. Всем дочерям он дал поровну, хотя Корделию любил больше. Он отдал этим дань справедливости, власть которой он с удовольствием признавал над собой, пока она не слишком тяготила его. Но и справедливость была для него лишь царственной одеждой, которую он носил на себе лишь потому, что она, как и другие добродетели, украшает величие. Она не справилась и с легким оскорблением - и Кент с Корделией пострадали. Теперь дело иное. Он забыл все условные правила, которые связывали его с людьми. Теперь он связан с ближними уже не правилами, которые обыкновенно исполняются людьми лишь затем, чтобы чувствовать приятность добра. По-видимому Лир ни о чем, кроме неблагодарности Гонерильи и Реганы, не думает; по-видимому, все помыслы его сосредоточены на том, как отомстить злодейкам дочерям. Кент зовет его в шалаш - но он нейдет:
   Ты думаешь, промокнуть до костей
   Беда большая? Ты и прав отчасти;
   Но там, где нас грызет недуг великий,
   Мы меньшего не слышим. От медведя
   Ты побежишь, но встретив на пути
   Бушующее море - к пасти зверя
   Пойдешь назад. Когда спокоен разум,
   Чувствительно и тело: буря в сердце
   Моем все боли тела заглушает -
   И боль одну я знаю. Эта боль -
   Детей неблагодарность. Что же это?
   Не тоже ль, что уста терзают руку,
   Что пищу им дает? Нет, нет, я плакать
   Не стану больше. Отплачу я страшно!
   В такую ночь не дать мне крова! Лей -
   Снесу я все! Регана, Гонерилья!
   В такую ночь!.. Седого старика,
   Отца, отдавшего вам все на свете
   Из доброты своей... Нет, замолчу,
   Чтоб разум не померкнул.
  Лиру кажется, что кроме собственного горя ничего больше не может интересовать его. А между тем, он тут же высказывает новые размышления свои, свидетельствующие о глубоком внутреннем процессе перерождения человека. Очевидно, что в то время, когда он рыдает и проклинает, в нем происходит невидимая душевная работа. И этот процесс внутреннего развития человека мы менее всего умеем наблюдать в жизни.
  
  Когда мы видим, что человеку больно, что его преследуют неудачи, мы в лучшем случае умеем только сострадать ему. И так как сострадание - тяжелое чувство, то, обыкновенно, мы стараемся возможно скорее изгнать его из своего сердца. Поможем несчастному чем Бог пошлет - и спешим уйти куда-нибудь, куда нас манит сила житейской суеты. "Все равно облегчить страдальца невозможно" - рассуждаем мы и спешим забыться за развлечениями. Оттого-то под слезами и отчаянием мы, обыкновенные люди, не умеем видеть никакого содержания и привыкли думать, что горе - это то в нашем существовании, что не имеет и не может иметь никакого смысла. Его нужно удалять, а если удалить нельзя, - о нем нужно забыть. Представление "о нелепом трагизме" явилось у нас вследствие нашей душевной слабости. Мы бежим от страдальцев, от отчаявшихся, от умирающих - до тех пор, пока отчаяние, страдание или смерть не настигнут нас самих. Поэта же влечет к ним та сила, которая связывает нас с повседневными радостями. Он живет с Лиром, он добровольно перенимает на себя их жизненную ношу, и потому ему дано постигнуть смысл и значение их горя.
  
  Не "чрезмерно обремененный падает" - содержание трагедии Лира, как возвещает нам Брандес, который этими словами изобличает в себе человека, не понимающего ни того, что значит "чрезмерно обремененный", ни того, что значит "падать". Шекспир показал нам иное: под видимым всем горем короля происходит невидимый рост его души.
  
  Лир говорит:
   Вы, бедные, нагие несчастливцы,
   Где б эту бурую ни встречали вы,
   Как вы перенесете ночь такую
   С пустым желудком, в рубище дырявом,
   Без крова над бездомной головой?
   Кто приютит вас, бедные? Как мало
   Об этом думал я! Учись, богач,
   Учись на деле нуждам меньших братьев,
   Горюй их горем и избыток свой
   Им отдавай, чтоб оправдать тем Небо.
  Вдумайтесь в смысл этих немногих слов. Это - целая нравственная философия, это нагорная проповедь родилась в душе великого страдальца. Он мало об этом думал прежде, ему не было дела до оправдания Неба, а теперь, в эту ночь, когда от горя мешается его ум, когда он знает одну только боль - неблагодарность детей, когда он стоит меж разъяренным медведем и бушующим морем, его душевные силы не только не падают, но испытывают тот страшный подъем, при котором ему раскрывается величайшая в мире истина. И это называется "падением чрезмерно обремененного!"
  
  
  
  XXI
  
  Проследим далее за развитием трагедии.
  
  На мгновение последние слова Лира как будто бы рассеивают мрак, сгустившийся над зрителем. Но вот из шалаша, к которому подвели короля, выбегает Эдгар, нагой, бормочущий непонятные речи, и снова все застилается страшным, беспросветным мраком. Лиром опять овладевает безумие отчаяния.
   Ты отдал все двум дочерям своим
   И до того дошел?
  спрашивает он Эдгара. Эдгар отвечает потоком слов, которые Лир толкует по-своему:
   Как! все ты роздал дочерям своим?
   Ты что себе сберег? Ты все им отдал?
  И затем разражается проклятьями по адресу несуществующих дочерей Эдгара. Кент замечает, что у Эдгара нет дочерей. Лир кричит ему:
   Лжешь, раб! Одни лишь дочери злодейки
   До бедствий могут довести таких.
   Иль нынче выгоняют все отцов?
   Иль надо, чтоб они страдали больше?
   Казнь дельная: они на свет родили
   Чудовищ дочерей.
  Все теряет видимый смысл. Шут говорит - и мы готовы ему верить - "все мы, видно, одуреем за эту холодную ночь". Эдгар продолжает свои нелепые и бессмысленные речи, гром грохочет, ветер воет, кругом ни одной теплой искры, отчаяние Лира растет до того, что он разрывает на себе одежды. "Что ты тут кум затеял? Не раздевайся, здесь негде плавать", - говорит шут королю... Больше нечего говорить. Пока продолжается эта неслыханная трагедия, разумные слова замирают на устах. Друзья, явившиеся навестить Иова, семь дней молчали, прежде чем решились размокнуть уста. Слов утешения нет и быть не может, пока пред нами это царство хаоса.
  
  На сцену является Глостер и уводит Лира. И вот Лир в теплой комнате, на ферме. Но нелепость безумия не проходит, а точно возрастает, если только после того, что происходило в поле, еще возможно что-нибудь более ужасное. Лир, Эдгар и шут устраивают воображаемый суд над Гонерильей и Реганой. Эта сцена, вместе с последней сценой в поле, самое резкое и могучее изображение той видимой бессмысленной жизни, которая смущала людей от сотворения мира. Горе безграничное, беспредельное, которое не в силах постичь человеческий разум, представляется полубезумным Лиром, шутом и безумствующим Эдгаром. Присутствующие не в силах сдержать слезы. Эдгар боится, что выдаст себя. Кент бессильно взывает к твердости и терпенью Лира. И никто не смеет иметь надежду, спросить себя: "зачем?"
  
  В этих сценах - вся новейшая литература нелепости судьбы и бессмысленности жизни. Если вы хотите понять пессимизм искреннего отчаяния - вдумайтесь в эти сцены. Они все объяснят вам. Те люди, которые это видят в жизни и за этим нс видят ничего - не могут не прийти к философии отчаяния, не могут не думать, что жизнь - проклятье и что единственный исход, еще существующий для человека, - это забвенье, даваемое смертью.
  
  Но этими сценами еще не кончаются ужасы трагедии "Лира". Немедленно вслед за ними Шекспир рисует не менее ужасную по своей нелепой жестокости сцену. Корнуол и Регана вырывают у Глостера глаза за то, что он сжалился над бедным стариком-королем. Слуга убивает герцога. Регана убивает слугу. И еще не конец. Внешний кошмар тянется через всю драму. Ослепленный Глостер встречает по пути переодетого Эдгара, которого принимает за безумного и просит родного сына помочь ему покончить с собой. Ужасы трагедии все растут, и если Глостер говорит, - "для богов мы то же, что для ребятишек мухи! нас мучат - им забава!", - то этими словами, как и впоследствии словами короля Лира: "Родясь на свет - мы плачем: горько нам к комедии дурацкой приступаться", - вполне выражается впечатление, какое события оставляют в душах людей, когда выбившаяся из обычной колеи жизнь являет нам ужасы человеческого существования. Все трепещут перед судьбой, задавшей людям столь непосильную задачу. События иного объяснения, кроме адской игры дьявольских сил, не допускают. И нам, смотрящим на сцене "Короля Лира", кажется, что тот дьявол, который придумал столь изысканные пытки для несчастного короля, должен был вызвать у своих товарищей упрек в бессердечии: медведь ласкал бы седины Лира.
  
  Но весь ряд этих сцен с их все растущей нелепостью никому ненужных ужасов, передает собою не то, что видел Шекспир, но то, что видят люди, когда на их глазах разыгрывается в жизни тяжелая трагедия. Они возмущаются несправедливостью судьбы, проклинают богов, подписывают приговор жизни. Сила и великое универсальное значение Шекспира именно в том, что в этой беспросветной тьме он нашел путь. Там, где для нас хаос, случай, бессмысленная борьба мертвой, равнодушной, но бесконечно могучей силы с живым, чувствующим, но немощным человеком (т. е. там, где для нас область нелепого трагизма), - там поэт видит осмысленный процесс духовного развития. Под видимыми всем людям муками он открывает невидимую никому задачу жизни. Вот почему творения Шекспира были названы Гете "необъятными книгами человеческих судеб". Именно "судеб". Шекспир объясняет нам не характер, достоинства или недостатки человека, - а его судьбу, т. е. осмысливает его жизнь. Более нелепого трагизма, чем тот, который изображен в "Короле Лире", не выдумает самая пылкая фантазия. Больших мук, чем те, которые вынес шекспировский царственный старец - нет на земле. И нет сверх того мук, которые, с нашей точки зрения, казались бы более ненужными. Лир уже одной ногой в гробу. Это - не юноша, который, укрепившись в борьбе, потом снова со свежими силами отправится в путь. Лиру 80 лет: он накануне смерти. Зачем ему трагедия? Так поставлен вопрос великим поэтом, и такой вопрос он не побоялся поставить себе. Если трагедия накануне смерти имеет смысл, если она не оказывается насмешливою игрою адских или - что еще хуже - равнодушных сил, если то, что пережил Лир, нужно было ему - то этим снимаются все обвинения с жизни. Вместо того, чтобы проклинать судьбу, мы, поняв содержание ее "необъятных книг", т. е. Шекспира, благословим целесообразность господствующего над человеком закона. В "Короле Лире" поэт вырвал самую нелепую, запутанную и бессмысленную страницу жизни. Если и она получила объяснение, если и она понята - то можно быть уверенными, что и все прочие получат свое объяснение. Вся трагедия Лира никому из окружающих не нужна. Она всех пугает и смущает, как грозные явления природы - землетрясения, извержения вулканов, затмения пугают и смущают непросвещенных людей... Наука гордится, что определила посредством спектрального анализа химический состав солнца. До дна человеческой души дальше, чем до солнца - и в эту бездну проник Шекспир. С того момента, когда Лир произносить свой монолог: "Вы, бедные, нагие несчастливцы" - читатель начинает понимать, зачем Лиру трагедия. Брандес уверяет, что эти слова, как и все протесты Лира - только лирика самого Шекспира, та же лирика, которую критик находит во всех произведениях поэта, которая была и в "Гамлете". В "Гамлете" один принц язвил. В "Короле Лире" - все язвят: и Лир, и Глостер, и шут, и Кент. Едва ли возможно придумать объяснение, более застилающее правильное понимание Шекспира. Вообще говоря, как мы уже не раз указывали, вернейший способ написать плохую драму - это внушать ее действующим лицам свои собственные мысли, даже самые умные. Приписывать Шекспиру постоянное желание самому говорить "устами" своих героев, значит совершенно обесценивать его драмы. Как груб, как нечуток был бы поэт, если бы он вздумал заставлять Лира в тот момент, когда несчастный старик стоит меж яростным медведем и бушующим морем, философствовать единственно затем, чтоб дать исход и выражение своим собственным мыслям. У Шекспира Лир говорит лишь за себя, лишь то, что зарождается в его душе в тот страшный момент. И этой способности поэта подслушать недоступный всем голос человеческой души его драма обязана своими лучшими достоинствами. Перед нами все время - сам Лир, которому Шекспир не подсказывает ни одного слова - не только в целях проповеднических, но даже и чисто эстетических. У поэта один закон: правдиво воспроизводить чувства и мысли своих героев. Он заносит на бумагу лишь то, что видит и слышит. Всякая попытка иначе толковать смысл речей Лира изобличит в критике лишь неуменье постичь и оценить сущность шекспировского творчества. Лир в бурную ночь, после вынесенных оскорблений, после того, как он внезапно увидел, что он - не король, а бедное, голое, двуногое животное, не только рыдает, как нам кажется. Даже в те моменты, когда им овладевает безумие, в нем все время происходит усиленная внутренняя работа. Его безумие - безумие гения, и оно приводит Лира в таким откровениям, которые прежде для него были безусловно невозможны. Никакие проповеди, никакие книги, никакие зрелища не дали бы ему того, что принес с собой удар судьбы. Когда в шестой сцене четвертого действия пред вами является причудливо убранный цветами Лир, среди таких бессмысленных фраз, как "дайте мне аршин ткача" и т. д., вы слышите непрерывно самые глубокие и продуманные мысли. По Брандесу, это Шекспир "в непрямой форме" забавляется саркастическими вылазками, скрытыми под покровом безумия. На самом деле, в них лишь сказывается, что успел за столь короткое время передумать и перечувствовать Лир. Трагедия вызвала в нем необычайное напряжение сил. Все вопросы жизни возникли пред ним и с той настойчивостью, которая исключает всякую возможность отклонения ответа. Душевные струны Лира натягиваются до последних пределов. Нам кажется, что они должны порваться, что человеку не дано взять тот аккорд, за которым гонится несчастный король. Но Лир знает, что нет иного выхода, что нужно ответить. Мы видели, как умел он - прежде никого, кроме себя, никогда не знавший, - обнять горе всего мира, спросить у неба оправдания за тех людей, которых он прежде не считал даже существами. И душа его продолжает все время работать в том же направлении. Эдгар говорит о нем:
   Как правда светлая слилася с бредом,
   Рассудок с помешательством ума.
  Откуда же взялась к нему эта светлая правда? К Лиру, который никогда о ней не думал, который считал человечество состоящим из короля - и всех прочих людей, и был всегда убежден, что король - все, а прочие - ничто, лишь рамки для его величества? "Слышишь, как судья мошенник издевается над убогим вором? Слушай, что я скажу теперь тебе на ухо: перемени места - который из двух теперь вор, который судья вора? Видел ли ты, как собака лает на нищего? И голяк бежит со всех ног от собаки! Собаки он должен слушаться: она власть"! Это говорит король Лир! Король, который никогда не знал ни нищего, ни судьи, ни вора, ни собаки, иначе как по тем официальным донесениям, в которых все это, наряду со стихиями, изображалось в виде всепокорнейших прислужников его! Откуда же за столь короткое время пришла к Лиру эта светлая правда? И дальше:
   Злой пономарь, ты весь в крови! Прочь руки!
   Зачем сечешь развратницу? Скорее
   Свою подставь ты спину. По душе,
   Ты сам развратен. Ростовщик повесил
   Обманщика. Сквозь рубище худое
   Порок ничтожный ясно виден глазу;
   Под шубой парчовою нет порока!
   Закуй злодея в золото стальное
   Копье закона сломится - безвредно:
   Одень его в лохмотья - и погибнет
   Он от пустой соломинки пигмея.
   Нет в мире виноватых! нет! я знаю.
   Я заступлюсь за всех - зажму я рты
   Доносчикам.
  Все это отголоски глубоких, потрясших все существо старца переживаний. Это - не ходячие фразы, это - не философская меланхолия Жака, это не самодовлеющий пессимизм Брандеса, - это речь великой души, узнавшей в человеке брата. "Нет в мире виноватых! нет! я знаю. Я заступлюсь за всех - зажму я рты доносчикам"! Вот величайшая из существующих истин. И это, повторяем, не Шекспир говорит, а Лир, пред которым еще недавно были все виноваты, даже французский король, Корделия и Кент. Это та правда, которая всегда у всех на глазах и всеми считается ложью, ибо всем она чужда, никому не нужна. Лир узнает, что мир населен Лирами, королями, что каждый человек может и должен быть носителем всех тех человеческих прав, которые принадлежали ему. Лиру, когда на его голове была золотая корона. Он не за себя рыдает, а за всех людей. Он не может принять жизнь в том виде, в каком она предстала ему. Но он не отвергает жизни, не ищет небытия. О смерти Лир ни разу во всей драме не говорит. Глостер покушается на самоубийство. Он - не король от головы до ног. Он плачет, чуть-чуть ропщет и пытается ускорить развязку - броситься со скалы в море. Лир об этом и не думает. Смерть не удовлетворит его за жизнь. Он прямо глядит в глаза всем ужасам, он принимает все страдания - и не отступает, пока не пробуждается от тяжкого кошмара.
  
  
  
  XXVII
  
  Пред нами последняя сцена четвертого действия. Лир просыпается в видит пред собой Корделию. Безумие прошло. Железная натура короля справилась с представшей пред ним страшной задачей. Мир со своими ужасами, Гонерилья и Регана с их оскорблениями, бурная ночь, прошлая сила и беспомощность в настоящем уже не волнуют его. В нем уже заключилась, окончилась внутренняя работа, и она принесла ему умиротворение. Он не может припомнить, что с ним было, он спрашивает окружающих, где он, падает перед Корделией на колени. Он называет себя беззащитным, глупым старикашкой, просит, чтоб над ним не смеялись, плачет. И при всем том вы чувствуете, что в Лире родился новый человек. Брандес по поводу этой коротенькой, но удивительно глубоко задуманной и дивно прекрасно выполненной сцены догадывается заметить, что в чтении она производит большее впечатление, чем при представлении в театре, ибо в том обстоятельстве, что отец и дочь становятся на колени друг пред другом, заключается комический элемент, вызывающий, при наглядном изображении на сцене невольный смех. Это "эстетическое" соображение совсем подходит к его критике.
  
  Поразительней всего, что Шекспир нашел возможным исцелить Лира от безумия. После всего, что вынес король, ни один поэт не осмелился бы возвратить сознание несчастному. И если бы возвратил, то лишь затем, чтобы показать нам изуродованную, истерзанную неслыханными пытками душу. Но у Шекспира Лир возвращается к сознанию не затем, чтобы пугать людей. Наоборот, страшный ураган, пронесшийся по его душе, укрепил и возвысил его. Прежняя сила не ушла от него. Но она уже служит ему иначе. Ни придворная лесть, ни внешний почет, ни сознание даваемой солдатами и их штыками власти не нужно ему. Все это, чем он еще недавно жил, теперь - детские игрушки для него. Теперь он их отбросил для тех, которые в них нуждаются. Зачем они? Зачем льстивые речи Реганы и Гонерильи, салюты войск, раболепные ряды вельмож? В мире есть многое, что несравненно ценнее и выше, чем весь внешний блеск величия. Одна искренняя, неподдельная любовь Корделии все ему заменит. Этой любви ему достаточно, чтобы без короны чувствовать себя королем от головы до ног. Он не только не безумствует, не ужасается более своему положению, но находит в себе силы утешать Корделию, когда они (пятое действие) попадают в плен к "тем сестрам и дочерям". Он говорит ей:
   ... Скорей уйдем в темницу!
   Мы станем петь в ней, будто птицы в клетке.
   Когда попросишь ты, чтоб я тебя
   Благословил, я сам, склонив колени,
   Прощенья буду у тебя просить.
   И так мы станем жить вдвоем и петь,
   Молиться, сказки сказывать друг другу,
   Смеяться над придворными и слушать
   От них рассказы о мирских делах,
   О том, кто силен, слаб, кто плох, кто счастлив,
   И наблюдать мы будем сущность дел,
   Как от богов посланники - и вместе
   Мы проживем весь век в стенах темницы,
   Не ведая тревоги и тоски.
  Конечно, только Шекспир мог сказать так много в столь немногих словах. Но тот, кто предположит в них лирическое отступление, тот потеряет ключ к пониманию трагедии. Все это, хотя написано Шекспиром, всецело принадлежит Лиру. Тому Лиру, который в первом действии умеет лишь охотиться, грозно окрикивать, делить царства, гнать от себя лучших людей. Буйная, дикая, могучая стихия, не потеряв своей силы, получила осмысленное содержание. Этот результат, который был уже, как мы помним, намечен поэтом еще в третьем действии, объясняет все. В нем смысл того, что мы называем трагической красотой. Если бы удары, обрушившиеся на бедную голову старца, были делом "слепой судьбы", "случая", ведущих людей к страданию, безумию и смерти - то о трагической красоте не могло бы быть и речи. Мы могли бы говорить лишь о трагическом безобразии. Но для того, чтобы постичь смысл и значение горя, нужно уметь видеть, чту оно делает с человеком. Поверхностное, доступное всем наблюдение отмечает лишь внешние результаты. Шекспир же в хаосе бессмысленно и нелепо сваленных в одну кучу человеческих страданий увидел ясный, доступный нашему пониманию смысл.
  
  Вся жизнь Лира, счастливая и радостная, имела для него не больше смысла, чем мучительный конец. И эта гениальная проникновенность Шекспира поражает нас более всего. Найти там закон, где все видят нелепость, отыскать там смысл, где, по общему мнению, не может не быть бессмыслицы и не прибегнуть ко лжи, к метафорам, к натяжкам, а держаться все время правдивого воспроизведения действительности - это высший подвиг человеческого гения. А Шекспир именно так пишет. И ничто более не вредит правильному пониманию Шекспира, чем его поэтическая слава. Мы обыкновенно противоставляем поэта - ученому. Мы полагаем, что задача поэта, по существу, состоит в том, чтобы быть идеалистом, т. е. чтобы великодушно, красиво, изысканно лгать о жизни, в то время как задача ученого - некрасиво, невеликодушно и неизысканно говорить правду о жизни. Внимательное изучение Шекспира более всего выясняет неосновательность этого, к сожалению, слишком распространенного предрассудка. Шекспир правдив, как ни один из ученых не был правдив. Какой философ не жертвовал действительностью ради системы?! Шекспира система - сама действительность. Если мы у него находим больше, чем видим в жизни, то лишь потому, что он умел увидеть больше, а не потому, что он присочинил что-либо от себя. Если он показывает нам закон там, где мы считаем неизбежным случай, то лишь потому, что там есть этот закон, который мы не в силах различить. Если судьба Лира, казавшаяся всем судьбой человека, которому раздробил голову случайно оборвавшийся с дома кирпич, оказывается осмысленным ростом его души, то не фантазия Шекспира украсила кирпич, а зоркость поэта проследила все результаты действия удара. В "Короле Лире" Шекспир возвещает великий закон осмысленности явлений нравственного мира: случая нет, если трагедия Лира не оказалась случаем.
  
  Вот почему поэт не боится допустить на сцене вырывание глаз, случайную смерть Корделии, словом, тот miaron, который так строго воспрещают эстетические законы. Шекспир не ищет идеализировать жизнь, очистив ее от всего случайного, несправедливого, возмущающего душу. Его поэзия не есть тот почему-то считающийся невинным род лжи, который именуется идеализмом. И потому его задача - не изгнать "случай", а объяснить его, не обмануть читателя сочиненной идеей, не обязать нас верить приятной неправде, а показать нам правду. Тот, кто видел и знал Гамлета, Кориолана, Отелло, Макбета, Лира, тот не утешится сам и других утешать не станет грезами о возможной гармонии. Шекспир дает место в своей пьесе всем ужасам жизни единственно потому, что история короля Лира освещает всю жизнь. Даже судьба Глостера, смерть Корделии в той драме, где так разъяснена трагедия Лира, не смущает зрителя, который слишком глубоко чувствует, что такое человеческая жизнь. Внешний мир для Шекспира и его читателей - не скалистый берег, о который разбиваются утлые ладьи бедных двуногих животных, а форма, в которой отливаются человеческие души. Мы не слепые, которых насмешливая или бессильная судьба загнала в лес и оставила без проводника, а существа, сквозь мрак и страдания идущие к свету. Шекспир не утверждает это, а демонстрирует нам таким образом человеческую жизнь, что и мы вслед за ним начинаем видеть в ней школу, где мы растем и совершенствуемся, а не тюрьму, где нас подвергают пыткам. А если жизнь такова - то miaron есть лишь необъясненный случай. Участь Глостера и Корделии, погибших за короля, уже не наполняет нашу душу фантастическим ужасом, как и неожиданное явление природы не смущает человека, достаточно вышколенного, чтобы понимать невозможность нарушения закона причинности. Когда Лир является с мертвой Корделией на руках, Кент с ужасом восклицает: "И это обещанный конец!",<<87>> сам Лир рыдает, как безумный, но зритель уходит из театра не придавленный страшной трагедией, а примиренный с жизнью. С ним был все время Шекспир, великий проводник в жизненном лабиринте, и зритель не сбился с пути.
  
  
  
  XXVIII
  
  Крейссиг, как помнит читатель, назвал "Короля Лира" трагедией категорического императива. Нам кажется, что это название гораздо ближе подойдет к "Макбету". В "Макбете" Шекспир касается того, что Кант назвал категорическим императивом, и в то время, как философ останавливается пред этим явлением нашего сознания, как пред чем-то конечным, недоступным человеческому пониманию, поэт смело приступает к его анализу. Кант установил, что в нас есть "разум", который приказывает нам известным образом поступать, и "чувственность" - второй источник побуждений к поступкам. Мы свободны выбирать между повелениями разума и стремлениями чувственности. Признаем мы разум верховным своим повелителем - мы будем представителями добра. Признаем чувственность - мы будем представителями зла или в том случае, когда чувственные побуждения не будут противоречить велениям разума (сострадание, любовь к труду, к науке, дружба и т. д.) - представителями безразличного начала. Нравственный человек, по Канту, исполняет долг ради долга из уважения к закону, источник которого не может быть нами постигнут.
  
  Такое понимание нравственности вполне удовлетворяло Канта; в независимости нравственных правил от всех прочих человеческих побуждений философ видел "чистоту" ее. Он совершенно не подозревал, что, спасая чистоту нравственных побуждений, отделяя их от всех прочих стремлений, которые присущи человеку, он тем самым отрицает всю человеческую жизнь.
  
  Любовь, дружба, жажда знания, восторг пред красотой и т. д. - все это уже относилось Кантом к области чувственности, которая сама по себе оказывается недостаточно высоким и чистым импульсом к деятельности. Человеку нужен еще какой-то трансцендентальный повелитель, категорический императив, который один оправдывает и санкционирует все человеческие поступки. Помогай ближнему не из любви к нему, не из сострадания, не затем, чтоб этому ближнему легче стало, а из сознания своих обязанностей. Такая идея о долге, как понятии, совершенно независимом от всего, чем живет человек, могла прийти в голову только философу. Шиллер писал по поводу категорического императива и учения Канта о добродетели: "Охотно служу я друзьям, но, к сожалению, я делаю это по склонности. И часто поэтому меня грызет мысль, что я не добродетелен. Нет иного выхода: ты должен постараться их презирать и после с отвращением делать то, что повелевает тебе долг". И вообще, каждый раз, когда выдающийся поэт подходил к категорическому императиву, "чистой" идее о долге, это делалось исключительно затем, чтоб подорвать их безусловное значение и отвести им скромное место временного регулятора человеческих действий. Философу ничего не стоило отречься от всего, чем дорожит человек и подчинить жизнь идее. Ему казалось, что чем прочнее будет установлено множество разных "нельзя" над человеком, тем спокойнее будет житься на свете. А для того, кто живет в кабинете, "спокойно" и "лучше" - синонимы. Ведь выдумали же ученые "естественное право". А что такое естественное право? Естественный жандарм, естественный городовой! Категорический императив по своему внутреннему смыслу вполне соответствует естественному праву. Под этими двумя столь философскими терминами скрыта целая тайная полиция с сыщиками, шпионами и, главное, с санкцией, т. е. с правом казнить виноватых. Несомненно, что городовые и жандармы существовали и существуют. Несомненно, что и категорический императив не выдуман Кантом. Философу лишь принадлежит название "естественный", т. е. неизменный, необходимый, вечный, порожденный самой природою и имеющий существовать в теперешнем своем виде до скончания времен.
  
  Глубоко любопытную попытку отделаться от категорического императива мы встречаем, между прочим, у Мольера. Его Дон-Жуан, сообразивши, что духовная полиция сильна только человеческой слабостью, бросает ей открытый вызов. Он верит только в то, что дважды два - четыре, а дважды четыре - восемь. И отсюда у него никак не выходит, что не нужно лгать. Кстати он, как очень умный человек, подмечает еще и то обстоятельство, что почти все люди надувают категорические императивы и расплачиваются с ними фальшивой монетой - ханжеством. Хитрить не в натуре Жуана. Как только он убеждается, что категорические императивы выросли не на почве его души - он тотчас же предлагает им подать в отставку. Все можно, говорит он, зачем же признавать разные "нельзя"?
  
  И он, Дон-Жуан, по природе прямой и открытый человек, начинает лгать и лицемерить; и лжет не так, как Яго или Ричард III, а с двойным наслаждением, чисто философским. Ему доставляет бесконечную радость сознание, что он одержал победу над категорическими императивами. Сганарель, слушая, как его господин уверяет своего отца, что решил исправиться и верить в Бога, приходит в ужас, отлично понимая, что Жуан издевается над святынями. Он только и восклицает: "Это человек, это - человек!" А Жуан не изменяет себе. Он лжет и брату своей жены, все ссылаясь на Бога, в которого не верит, и портному, явившемуся за долгом, и не может достаточно нарадоваться тому, что теперь он уже победил в себе последние предрассудки. Прежде он губил женщин, убивал на дуэлях людей, богохульствовал. Но все-таки для него еще существовало много правил, которые он считал обязательными для себя. Теперь он вырвался совершенно из власти нравственности. Законы ему почти не мешают, ибо он знатен и богат, Бога он не боится, нравственность выброшена за борт. Жуан освободился от всех цепей, связывающих человека. Когда ему надоедает лгать пред братом жены, он вдруг начинает говорить своим настоящим языком, принимает его вызов и убивает его. Но вот последнее испытание. Он зовет командора ужинать, и командор приходит на зов. Перед Жуаном является ряд страшных предостерегающих видений - и их он вызывает. Наконец, командор предлагает Дон-Жуану подать свою руку - Жуан протягивает руку. Он не хочет признать над собой власти каменного гостя и проваливается вместе с ним.
  
  Очевидно, Канту не представлялась возможность существования Дон-Жуана. Он воображал себе человеческий род состоящим из Сганарелей, для которых категорический императив, как и право, со своими воображаемыми и действительными санкциями, т. е. угрызениями совести и наказаниями, окажутся всегда надежной формальной уздой. Но что делать с Жуанами, подающими руку командорам? Об этом кенигсбергский профессор не подумал.
  
  В связи с категорическим императивом находится и наше представление о преступлении. Если человек отказывается повиноваться императиву, то он "виновен", то он - преступник, то он - представитель зла на земле. В конце концов, учение Канта, если отбросить все философские украшения, может быть формулировано приведенными нами в третьей главе словами Мезьера: добрые добры потому, что хотят быть хорошими, преступники злы, потому что хотят быть дурными. Это наиболее простое и вместе с тем наиболее распространенное среди людей мнение. Кант - учено, а Мезьер - наивно - повторили то, что думают все люди, не занимающиеся философией и не изучающие Шекспира. Ни философу, ни критику не предстало преступление, как одно из ужаснейших явлений, которое требует не определения, а объяснения. Они не спросили себя, что это значит, что человек, такой же, как и они, вдруг оказывается преступником, т. е. преданным анафеме, отверженным ближними и Богом и самим собою существом. Человек убил, следовательно, он хотел убить, следовательно, он преступник. Не говори о нем, а лишь посмотри и пройди. Но Шекспиру нужно было иное, чем Канту и Мезьеру. Ему нужно было понять преступника, а не обвинить его. Для того, чтобы обвинять - не нужно быть ни поэтом, ни гением. Кант оправдал категорический императив и обвинил человека: ему это казалось высшим торжеством науки, праздником, именинами философского сердца. Шекспир обвинил категорический императив и примирил преступника с его совестью.
  
  Борьбе человека с категорическим императивом у него посвящен "Макбет". В этой драме пред нами раскрывается и значение императива, и психологическая природа преступления. Макбета часто сравнивают с Яго. Оба они - типы "злодеев", и потому их характеры напрашиваются на сравнение. Брандес говорит: "Яго - в одном его образе более великий стиль, чем во всем "Макбете". Яго - в этом характере больше глубокомыслия и знания человеческой души - чем во всем "Макбете". Яго - сам великий стиль".<<88>> И еще: "Яго - злорадство в человеческом образе; он делает зло из наслаждения вредить другим; муки и несчастие других людей дают ему новые силы".<<89>> И все это, в соединении с другими такого же рода рассуждениями, приводит критика к заключению: "Злоба - это первый фактор жизненной трагедии; глупость - это второй. На этих двух основах покоится главная масса всего земного горя".<<90>> Для такого смелого и оригинального философского вывода можно было бы не читать Шекспира и сослаться - хоть бы на прописи, где это достаточно вразумительно объясняется. "Макбет" вообще не по нраву Брандесу. "Эта драма несколько изуродована частой ссылкой на fabula docet, на нравоучение: так дескать бывает, когда ищешь путем злодейств добиться власти". Макбет, соображает критик, мог бы, убивши Дункана, потом отлично устроиться и мудрым правлением примирить с собою своих подданных. Но "моральная тенденция пьесы исключает эту возможность". Несколько изуродовано, моральная тенденция, fabula docet. Это о Шекспире и "Макбете"! Дрейк так говорите "Макбете": "Эта драма - величайшее произведение шекспировского гения; это самая могущественная из всех существующих в мире драм". Мы не станем подробно останавливаться на разборе "Макбета", сделанном Брандесом. По приведенным выпискам читатель может легко себе представить, как мало сказала великая трагедия датскому критику. Но тем важнее всмотреться в характеры Макбета и Яго, чтоб объяснить себе, как понимал гениальный поэт преступников и преступление, и что примиряло его с этим ужаснейшим из всех существующих miaron'ов.
  
  
  
  XXIX
  
  Макбет - не Дон-Жуан, прежде потерявший веру и теоретически уничтоживший нравственность, и затем лишь вызвавший небо и ад на поединок. Макбет и не Яго, который никогда ни в небо, ни в ад серьезно не верил. У Макбета совесть настолько слилась со всем его существом, что вырвать ее он может только вместе со своим сердцем. Яго - богохульник, плут и разбойник прежде всего потому, что у него нет никаких причин не быть негодяем. Категорические императивы для него то же, что для других людей правила придворного этикета. Они возбуждают в нем насмешку и негодование:
   Конечно, есть такие подлецы,
   Которые, почтительно сгибаясь
   И ползая, влюбленные в свое
   Презренное лакейство, как ослы,
   Работают из-за одной лишь пищи;
   А чуть они состареются - вон
   Сейчас их гонят. Палками бы этих
   Всех честных подлецов! Но есть другие,
   Которые, под маской верной службы,
   Скрывают мысль и о самих себе;
   И, господам отлично угождая
   Услужливостью видимой, меж тем
   Свои дела ведут с большим успехом;
   А, понабив карманы, начинают
   Самим себе служить и угождать.
   Вот в этих-то людях есть здравый смысл,
   И к этим-то и сам принадлежу я.
  Вот психология Яго. Любви и чувства долга к мавру у него нет. Да и вообще о долге и любви он только понаслышке знает. Для него это - пустые слова, которые, конечно, менее всего могут направлять его действия. Порвать такие цепи, как правила нравственности, для него самое нетрудное дело, ибо они для него менее прочны, чем паутина. И у него образуется своя житейская философия, Как видит читатель, слова Брандеса, что Яго "делает зло из наслаждения вредить другим" - клевета - и не только на Яго, которого репутация мало пострадает от нового обвинения, но - на человеческую природу.
  
  Такие теоретические злодеи - артисты в преступлении - уже ненормальные люди. Яго же принадлежит к тем, у которых есть здравый смысл и, конечно, не стал бы хлопотать о ревности Отелло без всякой нужды. Философия Яго есть именно то, что подсказывает ему здравый смысл. И в ней много правды. Разве эти влюбленные в свое лакейство люди не заслуживают презрения? Разве они не отказались от своей личности, не спасовали пред призраком, понятием, тем, что люди называют "долгом"? Их добродетель - пассивность. Они верны лишь потому, что не смеют и не умеют сопротивляться. И эти "честные подлецы" играют нередко в фальшивую игру с самими собою. Верность их тяготит подчас, когда сказываются несколько сильнее запросы их души. Правда, обыкновенно душевный склад человека являет собою довольно строгую последовательность. Овца, лишенная когтей и зубов, т. е. средств борьбы, кстати наделена и кротостью. Это Яго, как человек очень проницательный, понимает отлично. Есть честные подлецы - это именно - овцы, кротость которых коренится в их бессилии. Они громко говорят только одни "нельзя", - о "можно" они лишь про себя мечтают.
  
  Этими овечьими свойствами ближних людей охотно пользуются, называют непритязательность добродетелью, и по мере сил вменяют ее в обязанность всем тем, кто не умеет протестовать и добиваться своего. Так Яго понимает честность и одинаково возмущается и честными людьми, и теми, кто именем долга требует себе верности. Яго ни нравственных, ни юридических прав на службу других не имеет. И он ищет иных способов, посредством которых можно закабалить себе людей. Теоретических, признанных всеми оснований отнимать у ближнего труд, имущество и жизнь, у него нет. И он отыскивает иные приемы борьбы. Он призывает на помощь ум и хитрость, и часто одерживает в борьбе такие же победы, как соединенные право и нравственность. В Риме, мы помним, патриции жали плебеев посредством законов и традиций. Это один способ открытой борьбы. Патриции мучили плебеев не меньше, чем Яго свои жертвы. Тюрьмы, продажа в рабство, разрывание на части должников, выманивание мира при посредстве лести и притворства - это все было дозволенными способами борьбы. Яго тоже дальше этого не идет.
  
  Несомненно, психология преступного человека это то, что нам труднее всего понять. Еще в детстве, встречая партии арестантов и ссыльных, с цепями на руках, клейменных, с мрачными лицами, угрюмым взором, выбритыми головами - мы приучаемся думать, что преступник есть нечто страшное an sich, нечто совсем не такое, как другие люди. Ребенок, завидя арестанта, всегда с испугом шарахнется в сторону. И затем, в течение всей нашей жизни мы так далеки от преступников, что нам не представляется никакой возможности внести поправки в свои предрассудки. "Преступник - это не я", - так думает каждый человек и этим отнимает у себя навсегда возможность узнать, что такое преступник. В старину говаривали, что у дворянина кость белая, а у мужика кость черная. А теперь полагают, что у всех души белые, а у преступников - черные. Это и Брандес выразил в своем замечании о том, что Яго делает зло ради зла. У него душа черная или, как говорил Мезьер, он хочет быть дурным. Шекспир, как и всегда в своих пьесах, с удивительной тонкостью изображает нам и то, чем Яго является для других, и чем он был на самом деле. Для всех он полудьявол. И точно - дела его дьявольские. Сперва он выманивает деньги у простака Родриго, потом интригует против Отелло и доводит мавра до безумной ревности, губит Дездемону, убивает Родриго, жену свою, злоумышляет на жизнь Кассио. Поступки его столь ужасны, что они не могут для нас не окрасить своим цветом и душу преступника. Нам кажется, что он - дьявол, т. е. существо, иначе, чем мы, созданное, и мы готовы, вслед за Брандесом, приписать ему почти фантастические побуждения. Ему, Яго, человеку, в котором над всем господствует здравый смысл, т. е. сознательное стремление уладить свои дела и добиться возможно лучшего положения. Приведенные выше слова Яго устраняют всякую возможность такого толкования. Шекспир с самого начала раскрывает пред нами душу своего "злодея", и наше дело лишь уметь до конца трагедии удержать в памяти указания поэта. Что бы ни делал Яго, нужно не забывать, что определяет собой его поступки. Когда в последнем действии приводят на сцену связанного Яго, Отелло ранит его, чтобы узнать, "вправду ли он черт". Такое подозрение в несчастной жертве его козней - естественно. Но мы должны стараться объяснить себе преступника, и нам не следует разделять мнение Отелло. Яго, спартанский пес, более жестокий, чем океан, чем голод, чем чума, должен оставаться для нас человеком, таким же, как и мы, по поводу которого мы должны требовать у жизни оправдания, как Лир требовал объяснения за свое несчастье.
  
  И чем ужаснее бремя лежащих на Яго преступлений, тем настойчивее должна быть в нас потребность спасти человека от нравственной анафемы; у нас не должно быть воли, чтобы погиб такой же, как и мы, человек. Но этого хотеть мы не умеем. Пред нами Дездемона, невинно погибшая из-за Яго, пред нами зарезавшийся благородный мавр, пораженная мужем Эмилия, нам рассказывают о смерти Родриго, павшего от руки того же Яго. "Неужели стрелы лишь для того на небе, чтоб греметь?!" - готовым мы воскликнуть вслед за Отелло. И так всегда бывает с людьми. При виде страшных событий они только ужасаются и ищут "виновника", на которого можно излить гнев и негодование, на котором можно "по справедливости" выместить свое несчастие. Все придуманные человечеством пытки кажутся недостаточными для "дорогого мерзавца".
  
  Отелло, убивши Дездемону, говорит, что он ничего не совершил из ненависти, все сделал из чести. Что может сказать Яго в свое оправдание? Он ссылается на то, что подозревает Отелло и Кассио в связи с Эмилией, что хочет рассчитаться женой за жену со своим генералом, говорит даже, что сам влюблен в Дездемону, но вы отлично понимаете, что все это у него одни отговорки. Даже не отговорки, а так - ничтожные ответы на ничтожные вопросы. Для него самого совершаемые им преступления вовсе и не преступления, раз такие ссылки служат для него хотя бы отговорками.
  
  Это выясняют вам все его монологи. Правда, он знает, что его образ действий вызовет суровые нарекания в людях, но до этого ему мало дела. Внутренних препятствий к совершению преступления - у него нет. Идея долга - мы видели, как мало она для него могла значить и как легко он с ней справился. Остается одно: сострадание к жертвам, к людям, которых он губит. Но откуда возьмется оно к нему? Он убивал людей на войне - теперь убивает в мирное время.
  
  Яго - сильный человек. В нем нет душевной лени, пассивности, зачастую являющихся основой человеческой добродетели. Он добивается своего и не останавливается пред опасностями. Отелло предпочел ему Кассио - и для поручика вполне достаточно, чтоб затеять все свои интриги. Он хочет большего, чем ему дано, хочет богатства, власти и борется за эти блага теми средствами, которые находятся в его распоряжении. Любить Отелло, как Эмилия любит Дездемону, он не умеет. Ему никто из людей сам по себе не нужен. Зачем же он станет считаться с ними? Отчего он должен жалеть их? Для него все люди то же, что жид Шейлок для Антония. Он готов им плевать в бороду, давать им пинки, ругать псами. Но, так как его за это свяжут, то он все это делает тайно. Есть люди, которые и тайно этого не делают, хотя в душе им ближний так же чужд, как и Яго: их связывают категорические императивы, т. е. служители полиции духа. Из их власти не всякий может вырваться, как бы назойливой, ненужной и тяжелой она ему не казалась. Совесть, не имеющая и не имевшая никогда силы над Яго, становится для других когтистым, скребущим сердце зверем. С ней нужно бороться, чтобы вырваться из ее цепей. И - поразительно - она, в общем, оказывается, подобно земным законам, паутиной, в которой запутываются мелкие мошки, но которую прорывают крупные шмели. Яго - покрупнее и с совестью даже не считается в то время, когда совершает зверские преступления. А маленький человек рыдает, мучается, выдает себя по поводу ничтожного проступка. Но и судебная власть, и полиция духа знают такие случаи, когда огромный шмель запутывается в их сетях. Тогда пред нами открывается зрелище могучей борьбы, при которой полнее всего выясняется характер и роль категорического императива и психологическая природа преступления. Об этом идет речь в "Макбете".
  
  
  
  XXX
  
  Макбет несравненно богаче и сильнее духом, чем Яго, и его же сила дает крепость сетям, в которые он попался. Если нужно говорить о "великом стиле", то, конечно, не по поводу Яго, а по поводу Макбета. У Яго - полдела: губить людей и прятать концы в воду. Макбету нужно больше: совершать злодеяния и бороться со своей совестью. Он не философ, как Дон-Жуан; ему и в голову не придет усомниться в правах категорического императива. Его власть Макбет признает над собой, как связанный Яго признает власть своих тюремщиков и палачей. И тем не менее, он решается вступить в борьбу со своей совестью, так как всеми силами желает отвязаться от этого чуждого, ненужного хозяина. Кто-то забрался в его душу и говорит ему: "Не убей"! Не убей - когда он, как и Яго, убивал сотни людей и не только не считал это преступлением, но вменял себе в подвиг. И все это вменяли ему в подвиг, и вдруг - "не убей"! Очевидно, что такое запрещение чуждо всему душевному складу Макбета. Оно непонятным, коварным образом забралось в его душу именно в тот момент, когда убийство может открыть ему путь к тому, что он считает лучшим во всем мире, к концу всех его желаний. И там - в поле, нужно, можно, должно убивать, а тут - нельзя. Если бы Макбет умел ценить человека, если бы у него была в душе любовь к Дункану - убийство было бы для него невозможным делом. Он бы почувствовал в короле самого себя и ждал бы, пока судьба сама не венчает его на царство. Но Дункан для Макбета не ближний, и всякий человек для него не живое существо, которому так же нужно жить, как и ему, Макбету, а пустое, бессодержательное нечто, к несчастию охраняемое таким страшным драконом, как угрызения совести. У Макбета вовсе не рождается вопроса, убивать ли Дункана, умереть ли Дункану. Его заботит лишь мысль о том, по силам ли будет ему, Макбету, бороться с драконом. Ни у одного из писателей психология убийцы не изображена с таким чутьем к правде, как у Шекспира. Не успел Росс сообщить Макбету, что ему пожаловано королем кавдорское танство, как воспоминание о только что предсказанной ему ведьмами короне наводит его на мысль об убийстве: и вместе с тем пред ним является и страшный образ ответственности. В нем неестественно бьется сердце, в груди подавлена вся сила чувства, на голове волосы становятся дыбом, "то, что есть - для него не существует, существует же лишь то, чего - нет". Дракон, охраняющий Дункана, кажется Макбету слишком страшным, и он отказывается от борьбы:
   Когда судьбе угодно
   Меня венчать, то пусть меня венчает!
   Я ей не помогу.
  Т. е. я не убью Дункана.
  
  Но это решение непрочно. Дункан объявляет своим наследником и принцем Комберлендским своего сына, Малькольма. Меж Макбетом и короной становится новое препятствие и мысль об убийстве снова возвращается к нему. Несмотря на то, что король осыпал его великим почестями, проявил к нему чисто отеческую нежность, сознание, что осуществление предсказания ведьм откладывается на бесконечно долгое время, заставляет Макбета подумать о том, как бы поторопить медлительницу судьбу:
   Принц Комберленд - вот камень на пути!
   На нем мне пасть иль все за ним найти.
   Померкните, светила в небесах!
   Не озаряйте замыслов моих!
   Пускай удар мой ниспадет впотьмах!
   Рука верна: она не промахнется.
  И опять убийство представляется Макбету лишь страшным, опасным для него самого делом. О Дункане и его сыновьях - ни слова. Они лишь "камни": на пути - или в стороне. Если на пути, - нужно сбросить их; если в стороне, - пусть себе лежат. Сытый лев не трогает человека, но голодный - беспощаден в своей ярости.
  
  Леди Макбет - натура попроще. Она и не предвидит борьбы с полицией духа. Она - рационалистически глядит на все. Спящий и мертвец, соображает она, лишь картины: их бояться нечего. Пред ней восстает лишь перспектива величия королевской власти: что до заповеди - "не убей", она не верит в ее силу и не предвидит возможности угрызений совести. Читая письмо своего мужа, будущая соучастница его величия боится, что Макбет, пожалуй, станет терпеливо выжидать своей очереди, захочет прямым путем достигнуть власти, честно сорвать банк. Для нее звучат неотразимо слова: "убей или откажись от власти", и ее решение быстро созревает, еще прежде, чем Макбет посвящает ее в свои планы. Как только муж приезжает домой, леди Макбет спрашивает его, когда Дункан намеревается уехать от них, и получив ответ: "завтра", - восклицает: "О, никогда такого завтра не увидеть солнцу!" Она учит Макбета, в слишком открытом лице которого легко "прочесть недоброе", новому для него искусству притворяться. Убийце, объясняет она ему, нужны радушный взгляд и ласковая речь, вид цветка с сокрытой под ним змеей. Она обещает позаботиться о том, чтобы ночь не пропала даром, та ночь, которая доставит власть их будущим ночам и дням, даст им славу. Леди Макбет мастерица вдохновлять. Она умеет покорить все свое существо одной мысли и в момент воодушевления видит только предмет своих страстных желаний. Ничего ее не страшит, ибо для нее, кроме виднеющейся вдали короны, ничего не существует. Она вся принадлежит минуте и совершенно не чувствует столь страшного для Макбета смысла слов: "убийство", "грех".
   Скорей, глухая ночь,
   Спустись на мир и в мрачном дыме ада
   Укрой мой нож! Пусть он не видит раны,
   И небо не пронзит покрова тьмы
   Словами: "Стой! остановись".
  говорит она еще до прихода Макбета. И ночь спускается на ее душу и заволакивает тьмой ее глаза. Ее нож не видит раны, не видит Дункана: одна только корона видна ей.
  
  Но Макбет сильнее своей жены. Как ни повелительна в нем страсть, он не теряет способности глядеть в будущее. Он отлично понимает, что впереди ждет его не только корона, но еще и убийство. Убийство, которое не разрешено совершить. Он не гонит от себя размышлений. Наоборот, он старается вникнуть во все, оценить предприятие со всех сторон:
   Удар! один удар! Будь в нем все дело,
   Я не замедлил бы. Умчи с собою
   Он все следы, подай залог успеха,
   Будь он один начало и конец, -
   Хоть только здесь, на отмели времен, -
   За вечность мне перелетать нетрудно.
  Т. е. если бы все дело сводилось к тому, чтобы только убить Дункана, Макбет не размышлял бы. Если бы здесь, на земле - о небе он не думает - этим одним ударом был бы обеспечен успех, если бы знать, что Дункан спокойно будет спасть в земле, а он, Макбет, будет так же спокойно царствовать, то сомневаться не пришлось бы -
   Но суд свершается над нами здесь:
   Едва урок кровавый дан, обратно
   Он на главу учителя падет.
   Есть суд и здесь: рукою беспристрастной
   Подносит нам он нашу чашу с ядом.
  Кто же будет судить? Государственного закона Макбет не боится. Он не Яго. Его не свяжут. Наоборот, его облекут в царственные одежды и повезут в Скон - короноваться, и он станет сам королем, источником всех законов. Его будет судить внутренний судья, который для него страшнее, чем для Яго все палачи. От этого судьи не убежишь, его не обманешь, его не подкупишь, не устрашишь солдатами. И Макбет знает, что власть этого судьи неимоверно велика, что он властен казнить и награждать. До сих пор Макбет был с ним в мирных отношениях и получил за то величайшие блага: душевное спокойствие, золотое мнение в народе. Он хочет сохранить это за собою. Правда, он и прежде убивал, много убивал - но с разрешения этого судьи. Теперь один только раз он хочет убить, не получив надлежащего разрешения, и чувствует, что ему придется страшной ценой расплатиться за своевольный поступок. Он заранее знает мотивированный приговор своего судьи:
   Король Дункан вдвойне здесь безопасен:
   Родной и подданный - я не могу
   Поднять руки на короля, хозяин -
   Убийце должен затворить я дверь,
   Не сам, своим ножом зарезать гостя.
   Дункан царил так доблестно и кротко,
   Высокий сан так чисто сохранял!
   Его убить? О, страшен будет вопль
   Прекрасных доблестей его души!
   За черный грех - он прогремит проклятьем,
   Как трубы ангелов; в сердцах пробудит
   Он состраданье, как грудной младенец,
   Несомый бурею; как херувим,
   Промчится вихрем над землей. Убийство
   Восстанет призраком перед глазами
   И выжмет слезы из очей народа.
  Вот перечень всех статей кодекса, всех "должен" и "не могу", в силу которых Макбет не имеет права убивать Дункана, вот пределы, поставленные категорическим императивом убийце. Нельзя убивать Дункана, ибо он родной, король и гость, ибо он доблестно правил. Выходящему за эти пределы грозит страшное наказание. При Петре Великом казнили смертью за порубку корабельного леса. При Макбете категорический императив так же безжалостно преследовал перечисленные выше нарушения своих постановлений. Для Макбета - Дункан не больше, чем мачтовое дерево для русского мужика. И вдруг эта ничтожность оказывается так строго охраненной. Пусть будет отменен закон, казнящий за убийство короля, родного и т. д., пусть все сведется к "одному удару", т. е. к смерти Дункана, и Макбет не задумается, как не задумывался мужик до Петра Великого рубить мачтовые деревья в лесу. Но теперь - Макбету страшно:
   И что влечет меня? Желанье славы?
   Как ярый конь, поднявшись на дыбы,
   Оно обрушится, и я задавлен.
  Макбет будет задавлен. Нет - хуже, чем задавлен. Земной юстиции никогда не придумать тех пыток, которые создаются совестью. Палач - человек. Он и сам устает пытать и принужден дать отдых своей жертве. Категорический императив не знает усталости и ни на минуту не дает покоя преступнику. Макбет слишком хорошо это чувствует. Он молит свою леди оставить план убийства. Но она лишь стыдит его, называет его трусом:
   Ты на желанья смел,
   На дело - нет. Иль ты бы согласился
   Носить венец - красу и славу жизни -
   И труса сознавать в себе? Сказать
   "Хочу" и вслед за тем "не смею"?
  Леди Макбет и не подозревает, куда ведет она своего тана. Она знает, что есть "хочу" и "смею", знает, что не уметь соединить эти два слова, значит быть трусом. И она - права. Макбет только трусит; но его трусость простительна: этого она не знает. Тех пыток, которые грозят ему, не может никто вынести. Это не час, не день мук: это вся жизнь будет отравлена. Макбет слишком хорошо знает, что ждет его. "Замолчи!" - восклицает он с ужасом -
   На все, что может человек, готов я,
   Кто может больше, тот не человек, а зверь.
  Эти слова для всех, кроме леди Макбет, прозвучали бы, как проклятие. Но она ничего, кроме короны, пред собой не видит, и в ней опасения мужа вызывают лишь презрение. Ее ответ, как и все дальнейшее поведение ее, свидетельствует лишь о том, что все, кроме стремления к власти, умерло в ней. Она ничего не боится - так не боится, как люди, сохранившие способность чувствовать и понимать, не бояться не могут:
   Кормила я и знаю,
   Как дорого для матери дитя;
   Но я без жалости отторгла б грудь
   От нежных, улыбающихся губок
   И череп бы малютки раздробила,
   Когда б клялась, как клялся ты.
  Эти страшные заклинания, которых сознательно не произнесла бы ни одна женщина в мире, действуют на Макбета. Он весь уже во власти жены. Последняя попытка вырваться уже сделана. "Ужасный час. Но все равно - мы станем улыбаться" - восклицает он. Однако призрак суда и наказания не исчезает из его души. Но он готов на все; даже судьбу готов вызвать он на бой. Огонь, пылавший в крови его жены, сделал его мужем, который может больше, чем человек. Он идет против самого страшного врага и ни на минуту не забывает об опасности. Пред моментом убийства его воображению представляется окровавленный кинжал, роковое видение, символизирующее все настроение Макбета. Ему, который никогда ничего не боялся, который ударял на врагов, как залп орудий, который в сражениях рвался омыться в дымящейся крови - ему теперь кровавый замысел морочит зренье. Грозное "не убей" сулит ему за ослушание ужаснейшим проклятьем, отлучением от мира и людей. Он говорит:
   Полмира спит теперь; но сон тревожен,
   Его виденья посетили злые.
   Теперь слетаются на праздник ведьмы,
   Убийца встал, услыша волчий вой,
   И к жертве крадется, как привиденье.
   Не вслушивайся, прочная земля,
   Куда сведут шаги мои меня,
   Не то и камень, завопив, прогонит
   Безмолвный ужас темноты; а он
   Мне добрый друг теперь. Я угрожаю,
   А он живет. С словами исчезает
   Весь страсти пыл - и дело умирает.
  О большей власти над человеком категорический императив не может и мечтать. Макбет все знает. Знает, что и камни станут на сторону его судьи. И что ему одному придется идти против всего живого и мертвого мира. И тем не менее, власть жены оказывается сильнее. Когда Макбет слышит ее звонок, он покорно произносит:
   Иду - и кончено! Чу! колокол зовет.
   Не вслушивайся в звон его, Дункан,
   Он в небо или в ад тебя зовет.
  
  
  XXXI
  
  Звонок все решил. Макбет, герой, благородный, "истинно великий человек", любимец короля и народа, становится преступником. На один момент, только на один момент он повинуется не категорическому императиву, а своей леди, и душа его становится "черной, как ад". Он уже не герой - а злодей. Если бы леди Макбет была менее повелительна в своей слепой страсти, Макбет носил бы золотое мнение народа до конца жизни. Если бы у Макбета чуточку хватило силы еще сопротивляться внушениям жены - он остался бы по-прежнему благородным таном. Но этого не случилось: у Макбета не хватило силы, звонок жены оказался властнее, чем голос императива. И человек - стал преступником, отверженным существом, при жизни отданным во власть злым демонам, которые тотчас же с диким хохотом начинают свою адскую расправу. Дункан перестал быть человеком и стал трупом, добычей червей; с Макбетом произошла еще более ужасная метаморфоза - он перестал быть человеком и стал убийцей, добычей категорического императива. И все сделал "один удар". Мы видели, что Макбет только на одно мгновение изменил своим верноподданническим обязанностям по отношению к императиву, что, занося руку над Дунканом, он обращал свои взоры к императиву, признавая все его права священными и моля себе разрешения только один раз быть свободным, поступить по-своему. Но императив молчал в своем холодном величии. Это значило: выбирай между моим гневом и презрением жены. Больше императив ничего не сказал Макбету, как суровая строчка из свода законов. Макбет послушался жены, и императив автоматически подписал свой страшный приговор.
  
  Макбет предан анафеме! И какой страшной анафеме!
  
  Когда Макбет рассказывает жене своей о том, что происходило с ним, когда он находился в комнате Дункана, мы забываем об убитом, и все наше сочувствие - на стороне убийцы. Дункан уже мертв. Его постигла участь, которой не избегнет ни один из людей. Но Макбет жив и у него отнято право молиться, надежда на милосердье Бога. Он проклят навсегда:
   Я был не в силах
   Сказать "аминь", когда они молились:
   "Помилуй, Господи!"
  говорит он жене. Та все еще не понимает, что творится в душе Макбета, в какие безжалостные руки попал несчастный тан и спрашивает лишь: "К чему так мрачно?". Он отвечает:
   Зачем не мог я произнесть аминь?
   Я так нуждался в милосердьи Бога,
   Аминь же замер на моих губах.
  И леди Макбет становится на мгновенье страшно, хотя она далека еще от того, чтобы постигнуть муки своего мужа. "На это нечего смотреть! - говорит она, - пожалуй, недолго и с ума сойти". Но Макбет не слушает ее и продолжает свой страшный рассказ.
   Я слышал -
   Раздался страшный вопль: "Не спите больше!
   Макбет зарезал сон, невинный сон,
   Зарезал искупителя забот,
   Бальзам целебный для больной души,
   Великого союзника природы,
   Хозяина на жизненном пиру!"
   По сводам замка
   Неумолкаемый носился вопль:
   "Гламис зарезал сон: за то отныне
   Не будет спать его убийца, Кавдор,
   Не будет спать его убийца, Макбет".
  Вот как расправляется категорический императив: Макбет не будет спать, не будет молиться.
  
  Ему страшно вспомнить о том, что он сделал. Леди Макбет предлагает мужу снова пойти в комнату к Дункану, чтоб отнести назад кинжал и обрызгать кровью спящих сторожей. Он отвечает: "Я не смею думать о том, что сделал" и, когда она уходит, говорит:
   Какие руки! О, они готовы
   Мне вырвать зрение! А эту кровь
   Не смоет с рук весь океан Нептуна.
   Нет, нет! Скорей от этих рук
   В морях бесчисленных заплещут волны,
   Как кровь багровые...
  Слыша стук, Макбет восклицает:
   Сознавать убийство -
   Мне лучше бы не сознавать себя!
   (опять стучат)
   Когда б ты мог Дункана пробудить!
  Но Дункана ничто не пробудит, а Макбет не будет молиться, не будет спать. Молитва, милосердье Бога, в котором он так нуждался, сон, целебный бальзам, - все это навсегда у него отнято.
  
  За то, что он один раз ослушался категорического императива: убил, когда императив не велел убивать.
  
  Произошло убийство, которое для Макбета ужасно не потому, что умер Дункан, а потому, что он убит без надлежащего разрешения. Макбет печалится не о преждевременно погибшем короле, а о своих руках, с которых весь океан не смоет крови. Так учит и требует категорический императив: не убивай не потому, что Дункан умрет, а потому, что ты, Макбет, будешь убийцей, т. е. будешь предан анафеме. А чем быть преданным анафеме, т. е. сознавать себя убийцей, - лучше тебе не сознавать себя. Если бы Дункан вместе со своими сыновьями умерли естественной смертью, Макбет от всей души радовался бы, "честно" сорвал бы банк, стал бы королем и до конца дней своих молился бы и спал. Категорический императив был бы вполне удовлетворен послушанием верного раба своего и не отнял бы у него ни душевного покоя, ни золотого имени. Его правило - не убивай ближнего не потому, что этот ближний умрет, а потому, что ты будешь убийцей: убийце же, кроме юридической ответственности, еще грозит и нравственная. Законы бессильны для тебя, но тебе отмстит категорический императив. Над Яго бессильны категорические императивы, но его свяжут служители юстиции. А бывает и так, что связанному городовыми преступнику и императив, в свою очередь, подносит чашу с ядом. Духовная полиция, как и государственные суды, умеет только грозить и казнить - тех, кто попадет в ее руки.
  
  И, раз овладевши добычей, она уже не прощает ей. Если бы Яго вырвался из рук своих палачей и бежал бы в надежное место, юстиция бы бездействовала. Когда Дон-Жуан выгнал из своей души внутренних "приказных", он мог безнаказанно делать, что ему угодно, как и шекспировский Эдмунд (в "Короле Лире"), который стоял и над законами, и над императивами.
  
  Такова сущность категорического императива. Подобно юридическим нормам, он грозен лишь своей санкцией. Он - внутренняя полиция, соответствующая полиции государственной. От человека он, совсем как свод законов, требует только повиновения. Ослушников казнит без пощады, послушных награждает. Объяснений он не дает никаких, кроме ссылки на свои законы. Казнит лишь тех, кто ему подвластен.
  
  Леди Макбет говорит, что если бы Дункан во сне не был так похож на ее отца, она сама бы его убила. Что ее останавливает? Очевидно - не категорический императив, ибо он не запрещает убивать людей, похожих на отца. Но это сходство могло бы спасти Дункана, если бы леди Макбет, одна, без мужа, затеяла убийство. Она не убила бы Дункана, как не убила бы своего отца. Он казался бы охраненным чем-то иным, чем угрозы нравственной анафемы.
  
  С отцом леди Макбет была связана не долгом, не приказанием внешней силы, Если бы ее отец умер от чужой руки, она бы нашла в своей душе слезы, чтобы оплакивать его. И одно событие смерти отца без сознания своей вины было бы большим горем для этой суровой женщины.
  
  Смерть близкого нам человека мы оплакиваем, как свое несчастье. Мы сами желаем жить, и если дорогое нам существо умирает, мы жалеем о его безвременной кончине. Категорический императив, полиция и суд не вмешиваются в это дело. Для того же, чтобы желать пробуждения Дункана, необходимо вмешательство целого ряда повелителей. Если бы руки Макбета не были обагрены кровью короля, он испугался бы и мысли о его пробуждении. Так изображен категорический императив у Шекспира, для которого ясны были смысл и значение явлений нашей духовной жизни. Вдумайтесь только в эти слова: Макбет не решается убить Дункана не из-за Дункана, а чтоб не нарушать покоя своей души. Макбет, убивши Дункана, скорбит не о Дункане, а о себе, о потерянном душевном мире. У Канта именно это обстоятельство служит к возвеличению категорического императива. Это голос "разума" an sich, существующего единственно затем, чтобы противопоставлять свои веления макбетовским желаниям. "Разум" не говорит Макбету: Дункан такой же человек, как ты. Ты хочешь жить и он хочет жить - так зачем же ты убьешь его. Разум грозит: "Не убивай ближнего, ибо ты будешь убийцей". Едва ли во всей человеческой психике можно найти что-либо более обидное для достоинства человека, чем эта кантовская "совесть". Не убивай не из-за жертвы, а из-за предстоящих тебе неприятностей с категорическими императивами! Здесь все: и глубокий человеческий эгоизм, и слабость, и трусость.
  
  Макбета, пожалуй, иначе нельзя было заставить думать о Дункане, как пригрозив, что и сам он окажется несчастным, если Дункан будет им убит. Для Макбета, как мы говорили Дункан - то же, что для русского мужика мачтовое дерево. Пока не было категорического императива - он не задумываясь рубил головы; пока Петр не издал своих законов - мужики истребляли корабельный лес. И в этом смысле категорические императивы сыграли свою роль в истории человечества в такой же мере, как законы Петра в истории лесов. Много голов, много мачт уцелело. Кант возвел в теорию практическую мораль Макбета. У него категорические императивы существуют не для Дунканов, а для Макбетов, т. е. законы Петра не для корабельных лесов, а для мужиков. Макбеты, предаваемые анафеме, так и думали; мужики, которых казнили, тоже представляли себе все дело именно таким. Отсюда выходило, что убийство страшно не потому, что умрет один человек, а гораздо больше потому, что другой человек окажется "преступником", что "преступление" есть нечто an sich ужасное, обращающее прежде белую душу - в черную душу. Мы следили все время за Макбетом. Ни слова у Дункане мы не слышали. Убийца все время вел переговоры с категорическими императивами, размышлял о тех последствиях, которые принесет ему, а не Дункану кровавый поступок. О ближнем Макбет не думал, он совершенно исчез в глазах Макбета и заменился собственной совестью. Ради нее, а не ради Дункана, готов несчастный тан отказаться от короны. Если бы у Макбета, как у Яго, совесть была бы более ручной или если бы он, как Дон-Жуан, владел искусством укрощать эту тигрицу - трагедии не было бы. Он не задумался бы убить Дункана, ибо это значило только нанести "один удар". Но теперь дело иное. Макбет сам убежден, что ослушники категорических императивов - уже не люди, а преступники. И после того, когда он наносит свой удар - все кончилось для него самого в жизни. Не Дункан умер, а Макбет погиб.
  
  
  
  XXXII
  
  Теперь перед нами уже Макбет-преступник, Макбет, принадлежащий к "категории" не таких людей, как мы. Дункана пробудить нельзя, следовательно, Макбету нет возврата к прежнему. И тут только разыгрывается настоящая борьба живого человека с отвлеченным понятием. Преступник, точно дикий зверь, окруженный охотниками, чувствует, что пощады ему нечего ждать. Категорические императивы ищут не просветить, а погубить его. О Дункане, о всех людях, живущих на свете, Макбет уже и не Думает. Он борется лишь с императивом, с этой фикцией, приобретшей над ним столь роковую власть. Лицом к лицу со своим вечным врагом Макбет чувствует, что только сила может помочь ему. Он убил Дункана и "погубил" уже себя безвозвратно. Он стал зверем - против которого всё и все. И эти "всё" и "все" отныне возбуждают в нем лишь одну ненависть. Его хотят затравить - но он еще поборется, померяется силами: все равно его уже не пощадят. Он стал королем, но что из этого? Ему приходится по-прежнему в бессильной злобе дрожать за жизнь, есть со страхом свой хлеб и спать под гнетом мрачных снов. И скипетр его достанется не его детям, а потомкам Банко. Зачем же он совершил преступление? Он говорит:
   Так для потомков Банко
   Я душу осквернил? Для них зарезал
   Дункана благодатного? Для них
   Я чашу мира отравил и продал
   Мой вечный дух врагу людского рода?
   Чтоб их венчать, венчать потомков Банко?
   Нет, этому не быть! Тебя зову я,
   Судьба, на смертный поединок!
  Вот каким языком заговорил Макбет: это говорит человек, которому уже нечего терять. Дух его продан врагу людского рода, чаша мира отравлена. Громозди преступление на преступление: хуже не будет тебе. Режь, жги людей: дух твой все равно осужден, душевный мир к тебе не вернется. Все равно нужно дожить остаток дней и умереть отверженным. Отсюда и смелость Макбета, смелость отчаянья: он зовет на поединок судьбу. На первое убийство он решается лишь после долгих колебаний и лишь под непосредственным влиянием жены. Ему и думать было страшно о борьбе с категорическим императивом. А теперь слово "страшно" для него уже почти не существует. Все страшное уже позади его. И он подговаривает убийц зарезать Банко и Флинса. Но замысел его удается лишь вполовину. Банко убит, Флинс - бежал. Эту весть приносят Макбету в то время, когда он пирует со своими придворными. Сначала она радует его. Но ненадолго. Нужно еще рассчитаться с категорическим императивом, который тут же начинает свои кровавые шутки. Макбет твердо подходит к пирующим и говорит:
   Будь с нами здесь наш благородный Банко,
   Здесь был бы собран королевства цвет,
   Дай Бог, чтоб с ним чего бы не случилось!
   Мы лучше пожурим его за лень.
  В это время является дух Банко и занимает место Макбета: категорический императив подносит убийце его же чашу с ядом. Макбет так теряется, что пытается прибегнуть к формальному оправданию: "Ты не можешь сказать, что я это сделал, не кивай мне своей окровавленной головой", - говорит он. Гости смущаются. Леди Макбет пытается их успокоить и обращается к мужу с упреком: "И ты мужчина?" - говорит ему она. "Да", - отвечает он. -
   И смелый: я мог смотреть на то,
   Пред чем сам дьявол побледнел бы.
  Леди духа не видит и все продолжает пенять мужу, страх которого ей кажется ребяческим:
   Как искажаешь ты лицо?
   И из чего? Что испугало? Стул?
  Леди Макбет не знает, что земля отвергла своих мертвецов и могилы шлют их обратно к живым людям, и продолжает корить своего мужа. Дух исчезает, и Макбет говорит:
   Кровь проливали
   Уже давно, когда еще закон
   Не охранял общественного мира,
   Да и потом убийства совершались.
   О них и слышать тяжело; но встарь,
   Когда из черепа был выбит мозг,
   Со смертью смертного кончалось все.
   Теперь - встают они, хоть двадцать раз
   Рассекли голову, и занимают
   Места живых - вот что непостижимо,
   Непостижимее цареубийства.
  Макбет не понимает, зачем его врагам дана двойная сила: при жизни защищаться оружием, а после смерти являться к нему в столь страшном виде. И тем не менее, он снова овладевает собою, требует себе вина и с дерзостью, почти невероятной, произносит тост за здоровье Банко. Ответом на это служит новое явление духа. Несчастный король в ужасе. Он готов на все, что может человек. Он готов биться с разъяренным львом, тигром - и не дрогнет от вида таких противников. Но эта ужасная тень - против нее он ничего не умеет предпринять. Когда дух Банко исчезает, Макбет снова муж. Но общее веселье уже смущено. Гости расходятся и оставляют супругов наедине с их роковой тайной. И Макбет не только не думает прекратить свои злодейства, но, наоборот, затевает новые:
   Я так глубоко погрузился в кровь,
   Что все равно не стоит возвращаться...
   Плыву вперед...
  Не стоит возвращаться! Это ответ Макбета категорическому императиву. Все равно он уже в опале: идти назад не легче, чем идти вперед. Иначе Макбет ответить не мог. Дело идет не о Банко, Макдуфе и т. д., а об улажении отношений между Макбетом и "совестью". Раз это невозможно, раз "сон, отрада всех существ", все равно уже не будет возвращен преступнику, то чего же и хлопотать о чем-либо ином, кроме непосредственной безопасности? Можно "всем пожертвовать для своей пользы": категорический императив оказывается деспотом, который ищет, чтоб его боялись, а не любили, и Макбет пытается свергнуть с себя ненавистное иго. И отныне пред нами не Макбет-убийца, а Макбет-герой. Жертвы, падающие под его ножом, лишь увеличивают ряды его врагов. Чем больше ударов наносит он категорическому императиву, тем сильнее становится его бесплотный противник, который еще меньше думает о прощении и умиротворении, чем сам Макбет. Императиву нужно только затравить свою добычу. И, уверенный в победе, он, чтоб продолжить забаву, сам дает еще Макбету на минуту новые надежды. Ведьмы рассказывают несчастному королю, что пока Бирнамский лес не двинется к Дунсинану - он будет непобедим, и что рожденному женщиной не дано убить его.
  
  Разве это не залог успеха и победы? Разве это не поощрение к борьбе? И Макбет с новыми силами устремляется на своего противника. Жертвам его нет счета. Но Макбет о них совсем и не воспоминает, иначе как о новых врагах своих. От него бегут все таны, Малькольм грозит ему войной. Макбет в ответ на это только укрепляется и губит тех, кто попадается ему в руки. По его повелению зарезана вся семья бежавшего Макдуфа. Шотландия обращена в несчастную страну, где не встретишь улыбки, где никто не обращает внимания на стоны и вопли, ставшие обычным явлением, где при звуках похоронного колокола не спрашивают даже, кто умер. Благородный тан стал страшным убийцей, коварным извергом, бессердечным злодеем, не знающим себе равного. Макдуф, Росс, Малькольм - все шотландцы не знают слов для выражения своей ненависти к "адскому коршуну". Макдуфу мало убить Макбета, чтоб насытить свое мщение, и он восклицает: "Злодей бездетен!" Да если бы у Макбета и были дети - то смерть их не удовлетворила бы Макдуфа. А "злодей", запершись перед битвою в своем замке, говорит:
   Мне теснит в груди,
   Когда подумаю, что битва эта разом
   Покончит все: убьет или излечит.
   Довольно долго пожил я; мой май
   Промчался быстро; желтыми листами
   Опал моей весны увядший цвет.
   Но где же спутники преклонных лет?
   Любовь, почтение, кружок друзей -
   Их мне не ждать; на месте их - проклятье
   На дне сердец - и лесть на языке.
   Их жалкий род и в ней бы отказал мне,
   Когда бы смел.
  Вот что думает волк, когда мы слышим лишь щелканье его зубов, видим горящие глаза и ощетинившуюся шерсть приготовившегося к последней, отчаянной борьбе хищника, и вспоминаем лишь о том, сколько людей пало его жертвами. Он думает о любви, почтении, друзьях. Он, который никого не любил, никого не почитал, никому не был другом с тех пор, как "один удар" оторвал его от всех людей и обратил его некогда белую душу в черную. Он не хочет проклятий и презирает лесть. Он - хищник, которому, по общему убеждению, только нужна кровавая пища для утоления его ненасытной алчности и внешний почет, коренящийся в страхе! Тот, кто умеет хотеть себе любви и дружбы, тот умеет любить и быть другом, ибо любовь и дружба чувства взаимные. Но с тех пор, как он почувствовал себя злодеем, с того момента, когда аминь замер на его устах, хотя он так нуждался в милосердьи Бога, Макбет не смеет уже мечтать о том, чтоб стать человеком. Не только враги его - он сам чувствует себя волком, созданным лишь для того, чтобы его травили. Для него самого, как и для всех, убийство есть не только действие, принесшее с собой несчастье, смерть жертвы, но еще и преступление, роковым, неизбежным образом изуродовавшее душу убийцы. Макбет сам считает себя преданным врагу людского рода, осужденным навсегда, преступником an sich, говоря языком Канта. Если бы на минуту он мог забыть о своих окровавленных руках, если бы тень Банко не являлась к нему, как грозный образ сверхъестественного мстителя, вырвавшегося из могилы, если бы категорический императив, как безжалостный палач, не преследовал бы его с такой беспощадностью своими утонченными пытками - у Макбета никогда не явилось бы безумной мысли идти вперед по кровавому пути единственно потому, что он уже и без того слишком погрузился в кровь. Стоны и вопли жертв не были бы для него проклятиями, назначенными погубить его, не казались бы ему победным криком заранее торжествующего врага; в них он умел бы видеть лишь выражение страданий таких же, как и он, людей. Теперь же, чем более его проклинают, тем больше растет его ожесточение. Он - отверженный, ему нет возврата. Никто - ни Бог, ни люди - ни о чем не промышляют, кроме того, чтобы погубить в страшных мучениях его одинокую душу. Все враги, - беспощадные, неумолимые. И месть вызывает месть. Защищенный пророчеством ведьм, Макбет решается продать как можно дороже свою жизнь. Он позабыл, что такое страх. Прежде при крике сов, от ужасных сказок, у него на голове вставали дыбом волосы, как будто в них дышала жизнь. Теперь он уже ничего не боится:
   Я сыт:
   Всех ужасов полна моя душа -
   И трепетать я не могу.
  Когда он произносит эти слова, ему докладывают о смерти его жены. Он говорит:
   Она могла бы умереть и позже:
   Всегда б прийти успела эта весть.
   Да, завтра, завтра и все то же завтра
   Скользят невидимо со дня на день
   И по складам отсчитывают время;
   А все вчера глупцам лишь озаряли
   Дорогу в гроб. Так догорай, огарок!
   Что жизнь? Тень мимолетная, фигляр,
   Неистово шумящий на подмостках
   И через час забытый всеми; сказка
   В устах глупца, богатая словами
   И звоном фраз, и нищая значеньем.
  Судьба продолжает издеваться над "преступником", который давно уже не чувствует ее ударов и почти механически реагирует на все, происходящее вокруг него. Только удалился Сейтон, возвестивший королю о смерти леди Макбет, как входит стоявший на часах солдат и передает, что Бирнамский лес двинулся к Дунсинану. Макбет бьет его: ведь нужно еще чем-нибудь ответить на эту новую насмешку судьбы. Но тут же он говорит:
   Послушай: если ты солгал - живому
   На первом дереве тебе висеть,
   Пока от голода ты не иссохнешь!
   Но если правду ты сказал, тогда -
   Мне все равно - повесь меня, пожалуй.
  И тем не менее, от битвы Макбет не отказывается даже тогда, когда Макдуф разбивает последний оплот его надежд, рассказав, что он не рожден женщиной, а вырезан из чрева. Макбет вступает в последний, отчаянный бой - и падает от меча своего противника. Так жил и умер "злодей". Таков ослушник категорического императива, преступник. У Канта это прежде всего не такой человек, как мы, редкий зверь, которого он вместе с Макдуфом готов выставить в клетке на потеху народу. У Шекспира - это человек, нанесший "один удар" и пошедший вперед по кровавому пути лишь потому, что категорический императив помешал ему вернуться назад. У Канта преступник "хочет быть дурным", у Шекспира преступник хочет жить и, не умея примерять запросов своей души с требованиями других людей, вступает на тот путь, который мы называем "злодейским". Канту преступники, отверженные люди не мешали, и он ограничился тем, что сделал из них "категорию". Ему и в голову не пришло спросить у неба оправдание за этих несчастных. Его вполне удовлетворяло сознание собственной душевной чистоты; ему не нужно было ничего, кроме системы. Шекспир же искал иного. Он не мог чувствовать себя правдивым, лучшим, правым в то время, как другие, такие же как и он люди, были дурными, неправыми, преступными. Для Канта - Макбет чужой человек, камень на пути к системе, и он с таким же спокойствием сбросил его, с каким Яго уничтожал свои жертвы. У философа не было даже тех колебаний, какие были у Макбета, прежде чем он решился нанести удар Дункану. Ибо категорический императив запрещает только резать людей, а предавать их нравственной анафеме не запрещает. Да, для Канта люди не были людьми, а понятиями, к которым он относился по известным правилам. Преступление для него было лишь тем явлением, которому нужно отыскать предикаты, достаточно определенные и точные. При отыскании предикатов пришлось отвергнуть ближнего - но философ этого даже не заметил. У Шекспира же речь идет не о преступлении, которое нужно определить, а о преступнике, которого нужно понять, которому нужно вернуть образ и подобие Божие. Потому-то Кант против Макбета, а Шекспир - с Макбетом. Потому-то Кант вводит в жизнь "miaron", а Шекспир это miaron уничтожает. Кант философскими словами повторил то, что говорят все. Кант возвел в систему общепринятый предрассудок о черной душе преступника, о категорическом императиве, который казнит своих ослушников, о нравственности, которая противоположна всем человеческим стремлениям. Шекспир сказал иное: категорический императив есть лишь регулятор человеческих поступков, и его роль - чисто внешняя; его сила полезна в том смысле, в каком полезна бдительность предупреждающих и пресекающих преступления органов полиции. Область нравственности начинается лишь там, где кончается категорический императив - всякое принуждение, хотя бы внутреннее. Власть и бессилие императива над людьми представляет большой интерес лишь с практической точки зрения, обеспечивая обществу порядок и безопасность. Но нравственная высота человека измеряется не его готовностью повиноваться правилам, а способностью чувствовать в ближнем себя самого, способностью чувствовать, что Дункан похож на его отца. Здесь не может быть и речи о том, что один человек "хочет быть дурным", а другой "хочет быть хорошим". Все сводится лишь к тому, насколько человек может быть хорошим, ибо никто не желает быть дурным, преступным, как утверждают философы, изобретшие непостижимый "постулат свободы воли" специально для того, чтобы прославлять собственные добродетели и отлучать от Бога всех, иначе, чем они, чувствующих. Свобода воли, получающая свое выражение в желании быть преступным и дурным! Можно ли придумать что-либо более противоречащее самому себе, чем такое положение? А меж тем, едва ли существует предрассудок, от которого люди были бы менее свободны. Нам нужно думать, что ближний хочет быть дурным, чтоб иметь право называть живущее в нас чувство мести "справедливым". Шекспир искал иного - и нашел. В Макбете изображен один из страшнейших типов злодея. Этот злодей боится категорического императива, как никто. И категорический императив не спасает Макбета от преступления, более того, не дает ему свернуть с кровавого пути. Макбет все время именно не хочет "быть преступником", и потому становится убийцей. Если бы он умел хотеть не убить Дункана, Дункан остался бы жив. Но категорический императив учит человека служить самому себе, хлопотать о своих правах на чистоту души и на мир с совестью. Он умеет только предупредить первое преступление - угрозами наказания - зато он же обязательно ведет и к дальнейшим преступлениям, как показал Шекспир в "Макбете". Дункана Макбет убил почти случайно. Все остальные свои злодеяния он совершает по необходимости. Этого Кант и не знал, и не мог знать, так как к нему в кабинет поступал препарированный преступник. Иначе он не говорил бы о преступной воле и не обращал бы без всякой нужды людей, своих ближних, в существа по природе своей не только дурные, но еще и желающие быть дурными. Шекспир, раскрыв пред нами психологическую природу преступления, показал, что преступник это человек, нанесший "один удар" ближнему, "непохожему на его отца" и, затем, почувствовавший себя затравленным зверем и потому вступивший в отчаянную борьбу со всеми. "Закоренелость в зле" у Шекспира есть не предпочтительная любовь человека к "злу": Макбет, прежде чем убить Дункана, сам презирал и ненавидел все то, что называется этим словом "зло". Да и после, убивая людей, Макбет ненавидит это "зло" и собственные злодеяния. Если бы он мог вернуться к прошлому, он бы десятому заказал убивать. А теперь - он сам неистовствует. "Все равно - не стоит возвращаться", т. е. некуда идти, говорит он: категорический императив не пускает. Макбету кажутся его жертвы - палачами! И он убивает, не желая быть "дурным", более того, всем своим существом ища только одного: примирения со своей совестью. В "Макбете" разрушаются все обычные представления наши о преступлении. Злодей кажется нам героем, несмотря на то, что нас преследуют стоны и вопли его жертв. "Злая воля", то, что кажется нам самым ужасным и непонятным в жизни, для Шекспира была фикцией, той страшной маской, которую люди надевают на опасных ближних своих, чтоб иметь право травить их. И пока мы думаем о вреде, приносимом преступником, нам видна только эта маска, мы говорим лишь о злой воле. Шекспир думал о преступнике и увидел под страшной внешностью такого же человека, как и все, и в преступлении не нарочито, умышленно "злое" деяние, а лишь столкновение человеческих нужд и страстей. При таком столкновении ближние обращаются в "камни на пути", охраненные драконами - и разыгрываются страшные макбетовские трагедии, в которых стоны жертв не более ужасны, чем муки палачей, но где "злого начала", "преступной воли" и всего прочего, что так охотно приписываем мы Макбетам, - нет и следа.
  
  * * *
  
  На этом мы закончим обзор книги Брандеса.
  
  Наша задача состояла не в том, чтобы следить за частными вопросами шекспирологии, обсуждаемыми датским критиком. Нам нужно было лишь выяснить, что видит Брандес в Шекспире и - насколько дозволяет объем нашей работы - чем был Шекспир.
  
  Перед великим английским поэтом восстали труднейшие проблемы жизни, ответом на которые и были его произведения. Чем ужаснее представлялась ему действительность, тем настоятельнее чувствовал он потребность понять все то, что происходило вокруг него. Тот пессимизм, о котором так приятно разговаривает Брандес, для Шекспира был не теоретическим вопросом, которому он посвящал часы досуга, а вопросом существования. Поэт чувствовал, что нельзя жить, не примирившись с жизнью. Пока есть Лиры, Гамлеты, Отелло, пока есть люди, случайно, в силу рождения или внешних обстоятельств ставшие добычей несчастия или, что еще ужаснее, виновниками несчастия других, преступниками, пока над человеком господствует слепая сила, определяющая его судьбу - жизнь наша только "сказка, рассказанная глупцом".
  
  Так чувствовал и думал Шекспир, и это привело его к "необъятным книгам человеческих судеб".
  
  Чтобы понять Лира и Макбета, нужно прежде почувствовать, что значит быть Лиром или Макбетом, что значит из существа, повелевающего над стихиями, обратиться в "бедное, голое, двуногое животное", что значит всеми любимому, благородному, носящему золотое имя человеку - сразу стать отверженным Богом и людьми, затравленным волком. "Случай ведет к преступлению, страданию, безумию и смерти", - так может сказать лишь тот, для кого и страдание, и безумие, и преступление - и заключающая ужасную жизнь бессмысленная смерть - лишь пустые книжные слова. Тот, кто знает смысл и значение их, знает, как Шекспир, что со "случаем" жить нельзя. Для того этого маленькое слово "случай" обращается в страшный кошмар, в конце концов приводящий или к пробуждению, или к смерти. Так было у Шекспира. Целые годы призрак случайности человеческого существования преследовал его, и целые годы великий поэт бесстрашно всматривался в ужасы жизни и постепенно уяснял себе их смысл и значение.
  
  Он нашел источник гамлетовского пессимизма, он понял смысл трагедии Лира, значение преступления Макбета и рассказал нам, что под видимыми нами ужасами скрывается невидимый рост человеческой души, что нет у человека "злой воли", что все ищут лучшего даже и тогда, когда совершают злые деяния, что все обвинения, расточаемые людьми жизни, происходят лишь от нашего неуменья постичь задачи судьбы.
  
  И это примирило Шекспира с человеческой трагедией, и это сделало его величайшим из поэтов. Брандес всего этого не видит. Он следующим образом объясняет переход Шекспира к последнему периоду творчества: "Мрачные тучи рассеялись, и небо снова постепенно стало проясняться над Шекспиром. Повидимому, Шекспир освободился от тяжких мук тоски после того, как он воплотил в образы свои мрачные настроения; только теперь, когда в течение многих лет все возраставшее crescendo достигло крайнего forte, когда уж нечего было больше говорить, поэт мог вздохнуть свободно. Ибо дальше желания, чтобы все человечество погибло от чумы, половых болезней, убийств и самоубийств - никакое проклятие не может идти. Он устал, перегорел, лихорадка прошла, он чувствовал наступающее выздоровление. И что такое случилось? Потухшее солнце взошло, ясное и яркое, как прежде. Черное небо вновь стало голубым. Вновь вернулось к нему мягкая отзывчивость на все человеческое".<<91>> "Случилось", догадывается Брандес, что Шекспир встретился с обворожительной женщиной, которая примирила его с жизнью. Очевидно, что так говорить о примирении с жизнью может лишь тот, кто не знает, за что, собственно, с ней и ссориться нужно. Брандесу процесс шекспировского творчества совершенно чужд. Все эти избитые сравнения, вроде "лихорадка прошла", "crescendo", "forte", которые в таком неприличном изобилии расточает критик, эта пошлая догадка о встрече с женщиной, из-за которой были забыты Лиры, Отелло, Кориоланы - все это лишь жалкая дань "художественности", новейшему категорическому императиву. Подобно страннице в "Грозе", Брандес страсть любит, когда кто хорошо воет и воображает вследствие этого, что задача поэта состоит в том, чтобы жалобно изливаться в стихах, а литературного критика - в том, чтобы вторить поэту. Он наивно убежден, что достаточно назвать Просперо Ьbermensch'ем и повыдергивать из Ницше все введенные этим последним новые слова, чтобы считаться современнейшим философом. Здесь не место говорить о Ницше как о представителе нового литературного течения. Заметим лишь, что если бы Ницше, под которого так тщательно подлаживается датский критик, прочел книгу Брандеса о Шекспире, он бы снова - забыв связывавшую его с Брандесом многолетнюю дружбу - повторил свою негодующую фразу: ich hasse die lesenden Mьssiggдnger.
  
  
  ------------------------------------
  1 H. Taine "Histoire de la littйrature anglaise". Tome quatrieme, livre IV, ch. II.
  
  2 Ib. Introduction, I.
  
  3 Ib. t. IV, livre IV, ch. II.
  
  4 Ib. t. II. livre II. ch. VIII.
  
  5 G. Brandes. William Schakespeare, с. 987, 988.
  
  6 Brandes, с. 216.
  
  7 Ib. 217.
  
  8 Ib. 223.
  
  9 A. Meziиres. Shakespeare, ses ouvres et ses critiques. P. 592.
  
  10 G. Brandes, с. 352.
  
  11 Ib. с. 1001.
  
  12 Brandes, 527.
  
  13 Ib. 525.
  
  14 Ib. 1001.
  
  15 Ib. 641.
  
  16 Ib. 511.
  
  17 Brandes, c.312.
  
  18 Brandes. 513.
  
  19 В подлиннике гораздо сильнее:
   The time is out of joint: O cursed spite,
   That ever I was born to set it right.
  20 Brandes, с. 524.
  
  21 Ib. 527.
  
  22 What is a man,
   If his chief good and market of his time
   Be but to sleep an feed? A beast, no more.
  23 Br. 525.
  
  24 Brandes. с. 540.
  
  25 Brandes. с. 515.
  
  26 Плутарх. Жизнеописания. Марк Брут, кн. 4.
  
  27 Ib. гл. 22.
  
  28 Ib. гл. 13.
  
  29 Плутарх, Марк Антоний гл. 29.
  
  30 Brandes, с. 440.
  
  31 Плутарх. Марк Брут, гл. 6.
  
  32 Brandes, с. 432.
  
  33 Ib. с. 440.
  
  34 Плутарх. М. Брут, гл. 29.
  
  35 Brandes, с. 444.
  
  36 Ib. с. 445.
  
  37 Ib. с. 450.
  
  38 Ib. с. 447.
  
  39 Brandes, с. 456.
  
  40 Brandes, с. 433.
  
  41 Brandes, с. 442.
  
  42 Ib. с. 442.
  
  43 Плутарх. Александр, гл. 1.
  
  44 Brandes. с. 61.
  
  45 Плутарх. Цезарь, гл. 15.
  
  46 Плутарх. Цезарь, гл. 15.
  
  47 30 талантов = 60 000 p.
  
  48 Ib. гл 17.
  
  49 Ib. гл. 58.
  
  50 Ib. гл. 57.
  
  51 Brandes. с. 439.
  
  52 Плутарх, Цезарь, гл. 25.
  
  53 Ib. гл. 20.
  
  54 Ib. гл. 29.
  
  55 Ib. гл. 69.
  
  56 Ib. гл. 28. Плутарх. М. Брут, гл. 47.
  
  57 Brandes, c. 891.
  
  58 Ib. 777.
  
  59 Ib. 757.
  
  60 Ib. 786.
  
  61 Ib. 732.
  
  62 С. 734 и 735 посвящены у Брандеса "обоснованию" такого его "взгляда".
  
  63 Ib. 744.
  
  64 Ib. 746.
  
  65 Ib. 743.
  
  66 Brandes, с. 768.
  
  67 Ib. 762, Ib. 769.
  
  68 С. 97.
  
  69 Brandes. с. 782.
  
  70 Плутарх. Кай Марций Кориолан, гл. 1.
  
  71 Brandes, 763.
  
  72 Ib. 767.
  
  73 Ib. 769.
  
  74 Brandes, 777.
  
  75 Brandes, с. 633.
  
  76 Ib. с. 635.
  
  77 Ib. 638.
  
  78 Ib. 635.
  
  79 Ib. 634.
  
  80 Ib. 641.
  
  81 Ib. 641.
  
  82 Между прочим, Крейссиг напрасно отождествляет "категорический императив" с "возвышенным" Шиллера. Шиллеру категорический императив был непонятен, и он очень остроумно иронизировал по поводу "чистого" долга.
  
  83 Brandes, с. 647.
  
  84 Ib. 648.
  
  85 Ib. 639.
  
  86 Ib. 640.
  
  87 Is this the promised end?
  
  88 Brandes, 610.
  
  89 Ib. 611.
  
  90 Ib. 614.
  
  91 Brandes. стр. 819.
  Шаг вперед два шага назад
  
  В.И. Ленин (1904)
  (КРИЗИС В НАШЕЙ ПАРТИИ)1
  
  "ОК принял это решение не потому, что изменил свое отношение к группе "Борьба", но потому, что хочет устранить лишние камни на пути будущей центральной организации партии при первых шагах ее деятельности". Это - не мотивировка, а именно уклонение от мотивировки. Всякий искренний социал-демократ (а мы не допускаем и сомнения в искренности кого бы то ни было из участников съезда) заботится об устранении того, что он считает подводным камнем, об устранении теми способами, какие он признает целесообразными. Мотивировать - значит объяснить и точно высказать свой взгляд на вещи, а не отделаться труизмом. И мотивировать нельзя бы было, не "изменяя своего отношения к "Борьбе"", потому что прежние, противоположные решения ОК тоже заботились об устранении подводных камней, но видели эти "камни" как раз в обратном. Тов. Мартов и напал чрезвычайно резко и чрезвычайно основательно на этот довод, назвав его "мелкими и вызванным желанием "отговариваться", дав совет ОК "не бояться того, что люди скажут". Этими словами тов. Мартов превосходно охарактеризовал суть и смысл того политического оттенка, который сыграл громадную роль на съезде и который отличается именно несамостоятельностью, мелкостью, отсутствием своей линии, боязнью того, что скажут люди, вечным колебанием между обеими определенными сторонами, боязнью открытого изложения своего credoa, - одним словом "болотностью"b.
  Эта политическая бесхарактерность неустойчивой группы привела, между прочим, к тому, что никто, кроме бундовца Юдина (стр. 53), так и не внес на съезд резолюции о приглашении одного из членов группы "Борьба". Вотировали за резолюцию Юдина пять голосов - очевидно, все бундовцы: колеблющиеся элементы еще раз переметнулись! Как велико было приблизительно число голосов средней группы, показали вотировки резолюций Кольцова и Юдина по этому вопросу: за искровцем шло 32 голоса (стр. 47), за бундовцем - 16, т. е., кроме восьми антиискровских голосов, два голоса тов. Махова (ср. стр. 46), четыре голоса членов группы "Южного рабочего" и еще два голоса. Мы покажем сейчас, что такое распределение отнюдь нельзя считать случайным, но сначала отметим вкратце теперешнее мнение Мартова об этом инциденте с ОК. Мартов утверждал в Лиге, что "Павлович и другие раздували страсти". Достаточно справиться с протоколами съезда, чтобы видеть, что самые обстоятельные, горячие и резкие речи против "Борьбы" и ОК принадлежат самому Мартову. Пытаясь свалить "вину" на Павловича, он только демонстрирует свою неустойчивость: до съезда именно Павловича он выбирал седьмым в редакцию, на съезде вполне присоединялся к Павловичу (стр. 44) против Егорова, а потом, потерпев поражение от Павловича, начинает обвинять его в "раздувании страстей". Это только смешно.
  В "Искре" (Љ 56) Мартов иронизирует по поводу того, что придается важное значение вопросу о приглашении икса или игрека. Ирония эта обращается опять против Мартова, ибо именно инцидент с ОК послужил завязкой к спорам о таком "важном" вопросе, как приглашена икса или игрека в ЦК и в ЦО. Нехорошо это - мерит! на два разных аршина, смотря по тому, своей ли "группы низшего порядка" (по отношению к партии) касается дело или чужой. Это именно обывательщина и кружковщина, а не партийное отношение к делу. Простое сопоставление речи Мартова в Лиге (стр. 57) с речью на съезде (стр. 44) достаточно доказывает это. "Мне непонятно, - сказал Мартов, между прочим, в Лиге, - как это люди в одно и то же время ухитряются называть себя во что бы то ни стало искровцами и - стыдятся быть искровцами". Странное непонимание различия между "называть себя" и "быть", между словом и делом. Сам Мартов на съезде называл себя противником принудительных группировок, а после съезда был их сторонником...
  
   {MIA - главная страница} | {Глав. стр. Иноязычной секции} | {Глав. стр. Русской секции } | {Ленинский архив}
  
  Шаг вперед два шага назад
  
  В.И. Ленин (1904)
  (КРИЗИС В НАШЕЙ ПАРТИИ)1
  ------------------------------------
  Написано в феврале - мае 1904 г.
  Напечатано в мае 1904 г. в Женеве отдельной книгой
  Печатается по тексту книги, сверенному с рукописью и текстом сборника: Вл. Ильин. "За 12 лет", l907
  ПСС, издание пятое, том 8, стр. 185-414
  ------------------------------------
  
  
   ПРЕДИСЛОВИЕ
  
  Когда идет продолжительная, упорная, горячая борьба, то по истечении некоторого времени начинают обыкновенно вырисовываться центральные, основные спорные пункты, от решения которых зависит Окончательный исход кампании и по сравнению с которыми все более и более отодвигаются на задний план все и всяческие мелкие и мелочные эпизоды борьбы.
  
  Так обстоит дело и с нашей внутрипартийной борьбой, которая вот уже полгода приковывает к себе внимание всех членов партии. И именно потому, что мне пришлось в предлагаемом читателю очерке всей борьбы касаться многих мелочей, имеющих ничтожный интерес, многих дрязг, не имеющих, в сущности, никакого интереса, именно поэтому мне хотелось бы с самого начала обратить внимание читателя на два действительно центральных, основных пункта, которые представляют громадный интерес, которые имеют несомненное историческое значение и являются самыми насущными политическими вопросами на очереди дня в нашей партии.
  
  Первый такой вопрос - вопрос о политическом значении того деления нашей партии на "большинство" и "меньшинство", которое сложилось на втором съезде партии и отодвинуло далеко назад все прежние деления русских социал-демократов.
  
  Второй вопрос - вопрос о принципиальном значении позиции новой "Искры" по организационным вопросам, поскольку эта позиция является действительно принципиальной.
  
  Первый вопрос есть вопрос об исходном пункте нашей партийной борьбы, об ее источнике, об ее причинах, об ее основном политическом характере. Второй вопрос есть вопрос о конечных результатах этой борьбы, об ее финале, о том принципиальном итоге, который получается по сложении всего, что относится к области принципов, и по вычитании всего, что относится к области дрязг. Первый вопрос решается анализом борьбы на партийном съезде, второй - анализом нового принципиального содержания новой "Искры". Тот и другой анализ, составляющий содержание девяти десятых моей брошюры, приводит к выводу, что "большинство" есть революционное, а "меньшинство" - оппортунистическое крыло нашей партии; разногласия, разделяющие то и другое крыло в настоящее время, сводятся, главным образом, не к программным и не к тактическим, а лишь к организационным вопросам; та новая система воззрений, которая тем яснее вырисовывается в новой "Искре", чем больше старается она углубить свою позицию и чем чище становится эта позиция от дрязг из-за кооптации, есть оппортунизм в организационных вопросах.
  
  Главным недостатком наличной литературы о нашем партийном кризисе является, в области изучения и освещения фактов, почти полное отсутствие анализа протоколов партийного съезда, а в области выяснения основных принципов организационного вопроса, отсутствие анализа той связи, которая несомненно существует между коренной ошибкой тов. Мартова и тов. Аксельрода в формулировке параграфа первого устава и в защите этой формулировки, с одной стороны, и всей "системой" (поскольку тут может быть речь о системе теперешних принципиальных взглядов "Искры" по организационному вопросу. Нынешняя редакция "Искры", по-видимому, даже не замечает этой связи, хотя значение споров о параграфе первом отмечалось уже много и много раз в литературе "большинства". В сущности, тов. Аксельрод и тов. Мартов только углубляют теперь, развивают и расширяют свою первоначальную ошибку по параграфу первому. В сущности, уже в спорах о параграфе первом стала намечаться, вся позиция оппортунистов в организационном вопросе: и их защита расплывчатой, не сплоченной крепко партийной организации, и их вражда к идее ("бюрократической" идее) построения партии сверху вниз, исходя из партийного съезда и из созданных им учреждений, и их стремление идти снизу вверх, предоставляя зачислять себя в члены партии всякому профессору, всякому гимназисту и "каждому стачечнику", и их вражда к "формализму", требующему от члена партии принадлежности к одной из признанных партией организаций, и их наклонность к психологии буржуазного интеллигента, готового лишь "платонически признавать организационные отношения", и их податливость к оппортунистическому глубокомыслию и к анархическим фразам, и их тенденция к автономизму против централизма, одним словом, все то, что расцветает теперь пышным цветом в новой "Искре", все более и более содействуя полному и наглядному выяснению сделанной первоначально ошибки.
  
  Что касается до протоколов партийного съезда, то поистине незаслуженное невнимание к ним может быть объяснено только засорением наших споров дрязгами, да еще, пожалуй, слишком большим количеством слишком горькой правды в этих протоколах. Протоколы партийного съезда дают единственную в своем роде, незаменимую по точности, полноте, всесторонности, богатству и аутентичности, картину действительного положения дел в нашей партии, картину воззрений, настроений и планов, нарисованную самими участниками движения, картину существующих политических оттенков внутри партии, показывающую их сравнительную силу, их взаимоотношение и их борьбу. Именно протоколы партийного съезда и только эти протоколы показывают нам, насколько нам удалось в действительности смести все остатки старых, чисто кружковщинских связей и заменить их единой великой партийной связью. Каждый член партии, если он хочет сознательно участвовать в делах своей партии, обязан тщательно изучать наш партийный съезд, - именно: изучать, потому что одно чтение груды сырого материала, составляющей протоколы, еще не дает картины съезда. Лишь путем тщательного и самостоятельного изучения можно .добиться (и должно добиваться) того, чтобы краткие конспекты речей, сухие экстракты из прений, мелкие стычки по мелким (по-видимому, мелким) вопросам слились в нечто цельное, чтобы перед членами партии встала, как живая, фигура каждого выдающегося оратора, выяснилась вся политическая физиономия каждой группы_ делегатов партийного съезда. Пишущий эти строки будет считать свою работу не пропавшей даром, если ему удастся дать хотя бы толчок к широкому и самостоятельному изучению протоколов партийного съезда.
  
  Еще одно слово по адресу противников социал-демократии. Они злорадствуют и кривляются, наблюдая наши споры; они постараются, конечно, выдергивать для своих целей отдельные места моей брошюры, посвященной недостаткам и недочетам нашей партии. Русские социал-демократы уже достаточно обстреляны в сражениях, чтобы не смущаться этими щипками, чтобы продолжать, вопреки им, свою работу самокритики и беспощадного разоблачения собственных минусов, которые непременно и неизбежно будут превзойдены ростом рабочего движения. А господа противники пусть попробуют представить нам картину действительного положения дел в их "партиях", хоть отдаленно приближающуюся к той, которую дают протоколы нашего второго съезда!
  
  Н. Ленин
  
  Май 1904 года.
  
  ---
  
  
  
  а) ПОДГОТОВКА СЪЕЗДА
  
  Существует изречение, что каждый имеет право в течение 24 часов проклинать своих судей. Наш партийный съезд, как и всякий съезд всякой партии, явился тоже судьей некоторых лиц, претендовавших на должность руководителей и потерпевших крушение. Теперь эти представители "меньшинства", с наивностью, доходящей до умилительности, "проклинают своих судей" и стараются всячески дискредитировать съезд, умалить его значение и авторитетность. Всего рельефнее, пожалуй, выразилось это стремление в статье Практика в Љ 57 "Искры", возмущающегося идеей о суверенной "божественности" съезда. Это - такая характерная черточка новой "Искры", что ее нельзя обойти молчанием. Редакция, состоящая в большинстве своем из лиц, отвергнутых съездом, продолжает, с одной стороны, называть себя "партийной" редакцией, а, с другой стороны, открывает объятия лицам, утверждающим, что съезд - не божество. Это мило, не правда ли? Да, господа, съезд, конечно, не божество, но что следует думать о людях, начинающих "разносить" съезд после того, как они потерпели на нем поражение?
  
  Припомните, в самом деле, главные факты по истории подготовки съезда.
  
  "Искра" с самого начала, в своем анонсе 1900 годаa, предшествовавшем выпуску газеты, объявила, что, прежде чем объединяться, нам надо размежеваться. "Искра" постаралась превратить конференцию 1902 года2 в частное совещание, а не в партийный съездb. "Искра" чрезвычайно осторожно действовала летом и осенью 1902 года, возобновляя выбранный на этой конференции Организационный "комитет. Наконец, дело размежевания кончилось, - кончилось по нашему общему признанию. Организационный комитет конституировался в самом конце 1902 г. "Искра" приветствует его упрочение и заявляет, - в редакционной статье Љ 32, - что созыв партийного съезда дело самой I настоятельной, неотложной надобностиc. Таким образом, нас всего уже меньше можно упрекнуть в торопливости по отношению к созыву второго съезда. Мы действовали именно по правилу: семь раз отмерь, один отрежь; мы имели полное нравственное право полагаться на товарищей, что после того, как отрезано, они не примутся плакаться и перемеривать.
  
  Организационный комитет выработал чрезвычайно тщательный (формалистический и бюрократический, сказали бы люди, которые прикрывают теперь этими словечками свою политическую бесхарактерность) устав второго съезда, провел этот устав по всем комитетам и, наконец, утвердил его, постановив между прочим в ј 18: "Все постановления съезда и все произведенные им выборы являются решением партии, обязательным для всех организаций партии. Они никем и ни под каким предлогом не могут быть опротестованы и могут быть отменены или изменены только следующим съездом партии"d. Не правда ли, как невинны сами по себе эти слова, принятые в свое время молча, как нечто само собою подразумевающееся, и как странно звучат они теперь, точно приговор, изрекаемый над "меньшинством"! С какой целью составлен был подобный параграф? Для соблюдения одной формальности? Конечно, нет. Это постановление казалось необходимым и было действительно необходимо, ибо партия состояла из ряда раздробленных и самостоятельных групп, от которых можно было ждать непризнания съезда. Это постановление выражало собою именно добрую волю всех революционеров (о которой так часто и так неуместно говорят л теперь, эвфемистически характеризуя термином добрый то, что более заслуживает эпитета капризный). Оно равнялось взаимному честному слову, которое дали все русские социал-демократы. Оно должно было гарантировать, что громадные труды, опасности, расходы, связанные со съездом, не пропадут даром, что съезд не превратится в комедию. Оно заранее квалифицировало всякое непризнание решений и выборов съезда, как нарушение доверия.
  
  Над кем же смеется новая "Искра", сделавшая новое открытие, что съезд не божество и решения его не святыня? Содержит ли ее открытие "новые _______________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 4. стр. 354-360. Ред.
  
  b См протоколы второго съезда, стр. 20.
  
  c См Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 91-93. Ред.
  
  d См. протоколы второго съезда, стр. 22-23 и 380.
  
  организационные взгляды" или только новые попытки замести старые следы?
  
  б) ЗНАЧЕНИЕ ГРУППИРОВОК НА СЪЕЗДЕ
  
  Итак, съезд был созван после самой тщательной подготовки, на началах в высшей степени полного представительства. Общее признание правильности состава съезда и безусловной обязательности его решений нашло себе выражение и в заявлении председателя (стр. 54 протоколов) после конституирования съезда.
  
  В чем же состояла главная задача съезда В создании) действительной партии на тех принципиальных и организационных началах, которые были выдвинуты и разработаны "Искрой". Что именно в этом направлении съезд должен был работать, это было предрешено трехлетней деятельностью "Искры" и ее признанием со стороны большинства комитетов. Искровская программа и направление должны были стать программой и направлением партии, искровские организационные планы должны были получить закрепление в организационном уставе партии. Но само собою разумеется, что такой результат не мог быть достигнут без борьбы: полнота представительства па съезде обеспечила присутствие на нем и таких организаций, которые вели решительную борьбу с "Искрой" (Бунд и "Рабочее Дело"), и таких, которые, признавая "Искру" руководящим органом на словах, на деле преследовали свои особые планы и отличались неустойчивостью в принципиальном отношении (группа "Южного рабочего" и примыкающие к ней делегаты некоторых комитетов). При таких условиях съезд не мог не превратиться в арену борьбы за победу искровского направления. Что съезд и был на самом деле такой борьбой, - это сразу станет ясно для всякого, кто сколько-нибудь внимательно прочтет его протоколы. Наша же задача теперь состоит в том, чтобы детально проследить главнейшие группировки, обнаружившиеся по разным вопросам на съезде, и восстановить, по точным данным протоколов, политическую физиономию каждой из основных групп съезда. Что именно представляли из себя те группы, те направления и те оттенки, которым предстояло на съезде слиться, под руководством "Искры", в единую партию? - вот что должны мы показать анализом прений и голосований. Выяснение этого обстоятельства имеет кардинальную важность и для изучения того, чем являются на деле наши социал-демократы, и для понимания причин расхождения. Вот почему я в своей речи на съезде Лиги и в своем письме в редакцию новой "Искры" выдвигал на первый план именно анализ различных группировокa. Мои оппоненты из представителей "меньшинства" (и Мартов во главе их) совершенно не поняли сущности вопроса. На съезде Лиги они ограничивались частичными поправками, "оправдываясь" от того обвинения в повороте к оппортунизму, которое было против них выдвинуто, и не пытаясь даже нарисовать, в противовес мне, хоть какую-нибудь другую картину группировок на съезде. Теперь в "Искре" (Љ 56) Мартов пытается выставить все попытки точно отграничить различные политические группы на съезде - простым "кружковым политиканством". Сильно сказано, тов. Мартов! Но сильные слова новой "Искры" имеют одно оригинальное свойство: стоит точно воспроизвести все перипетии расхождения, начиная со съезда, и все эти сильные слова обращаются целиком и прежде всего против теперешней редакции. Оглянитесь-ка на себя, гг. так называемые партийные редакторы, поднимающие вопрос о кружковом политиканстве!
  
  Мартову до такой степени неприятны теперь факты пашей борьбы на съезде, что он старается совершенно затушевать их. "Искровец, - говорит он, - это тот, кто на съезде партии и до него выражал свою полную солидарность с "Искрой", отстаивал ее программу и ее организационные взгляды и поддерживал ее организационную политику. На съезде таких искровцев было свыше сорока - столько голосов было подано за программу "Искры" и за резолюцию о признании "Искры" Центральным Органом партии". Откройте протоколы съезда, и вы увидите, что программа принята всеми (стр. 233), кроме воздержавшегося Акимова. Тов. Мартов хочет, таким образом, уверить нас, что и бундовцы, и Брукэр, и Мартынов доказали свою "полную солидарность" с "Искрой" и отстаивали ее организационные взгляды! Это смешно. Превращение после съезда всех его участников в ________________________
  
  a См настоящий том, стр. 41-52, 98-104. Ред.
  
  равноправных членов партии (да и то не всех, ибо бундовцы ушли) смешивается здесь с той группировкой, которая вызывала борьбу на съезде. Изучение того, из каких элементов сложилось после съезда "большинство" и "меньшинство", подменивается официальной фразой: признали программу!
  
  Возьмите голосование о признании "Искры" Центральным Органом. Вы увидите, что именно Мартынов, которому тов. Мартов со смелостью, достойной лучшею дела, приписывает теперь отстаиванье организационных взглядов и организационной политики "Искры", настаивает на отделении двух частей резолюции: голого признания "Искры" ЦО и признания ее заслуг. При голосовании первой части резолюции (признание заслуг "Искры", выражение солидарности с нею) за - подано только 35 голосов, два - против (Акимов и Брукэр) и одиннадцать воздержались (Мартынов, пять бундовцев и пять голосов редакции: по два у меня и у Мартова и один у Плеханова). Группа антиискровцев (пять бундовцев и три рабочедельца) обнаруживается, следовательно, с полной ясностью и здесь, на этом, самом выгодном для теперешних взглядов Мартова и им самим выбранном примере. Возьмите голосование за вторую часть резолюции - признание "Искры" Центральным Органом без всякой мотивировки и без выражения солидарности (страница 147 протоколов): за подано 44-голоса, которые и причисляются нынешним Мартовым к искровцам. Всего был 51 голос; за вычетом пяти голосов воздерживавшихся редакторов остается 46; два голосовали против (Акимов и Брукэр); в число остальных 44 входят, следовательно, все пять бундовцев. Итак, бундовцы на съезде "выражали полную солидарность с "Искрой"" - так пишется официальная история официальной "Искрой"! Забегая вперед, объясни" читателю истинные мотивы этой официальной правды: нынешняя редакция "Искры" могла бы быть и была бы партийной редакцией на деле (а не quasia-партийной, как теперь), если бы бундовцы и рабочедельцы не ушли со съезда; вот почему этих вернейших стражей теперешней так называемой партийной редакции и надо было возвести в "искровцев". Но об этом подробно после.
  
  Спрашивается далее: если съезд представлял из себя борьбу искровских и антиискровских элементов, то не было ли промежуточных, неустойчивых элементов, которые колебались между теми и другими? Всякий, сколько-нибудь знакомый с нашей партией и с обычной физиономией всяких съездов, уже a priorib склонен будет ответить на этот вопрос утвердительно. Тов. Мартову очень не хочется теперь вспоминать об этих неустойчивых элементах, и он изображает группу "Южного рабочего" с тяготеющими к ней делегатами, как типичных искровцев, а разногласия наши с ними ничтожными и неважными. К счастью, теперь перед нами лежит полный текст протоколов, и мы можем разрешить этот вопрос - вопрос факта, разумеется, - на основании документальных данных. То, что мы сказали выше об общей группировке на съезде, конечно, не претендует на решение этого вопроса, а лишь на правильную постановку его.
  
  Без анализа политических группировок, без картины съезда, как борьбы таких-то оттенков, нельзя ничего понять в нашем расхождении. Попытка Мартова смазать различие оттенков путем причисления даже бундовцев к искровцам есть простое уклонение от вопроса. A priori уже, на основании истории русской социал-демократии до съезда, намечаются (для дальнейшей проверки и детального изучения) три главные группы: искровцев, антиискровцев и неустойчивых, колеблющихся, шатких элементов.
  
  в) НАЧАЛО СЪЕЗДА. - ИНЦИДЕНТ
  
  С ОРГАНИЗАЦИОННЫМ КОМИТЕТОМ
  
  Анализ прений и голосований на съезде всего удобнее вести в порядке заседаний съезда, чтобы последовательно отмечать все более и более обрисовывающиеся политические оттенки. Лишь тогда, когда это безусловно необходимо, будут делаться отступления от хронологического порядка для совместного рассмотрения тесно связанных вопросов или однородных группировок. В интересах беспристрастия мы будем стараться отмечать все
  
  ________________________
  
  a - мнимо. Ред.
  
  b - заранее. Ред.
  
  главнейшие голосования, опуская, конечно, массу вотировок по мелочам, которые заняли у нашего съезда непомерное количество времени (отчасти вследствие нашей неопытности и неумения распределить материал между комиссионными и пленарными заседаниями, отчасти вследствие проволочек, граничивших с обструкцией).
  
  Первым вопросом, который вызвал дебаты, начинающие обнаруживать различие оттенков, был вопрос о постановке на первое место (в "порядке дня" съезда) пункта: "положение Бунда в партии" (стр. 29-33 протоколов). С точки зрения искровской, которую защищали Плеханов, Мартов, Троцкий и я, не могло быть никаких сомнений на этот счет. Уход Бунда из партии показал воочию правильность наших соображений: если Бунд не хотел идти вместе с нами и признать те организационные начала, которые разделяло, вместе с "Искрой", большинство партии, - то было бесполезно и бессмысленно "делать вид", что мы идем вместе, и только затягивать съезд (как затягивали его бундовцы). Вопрос был уже выяснен вполне в литературе, и для всякого сколько-нибудь вдумчивого члена партии было очевидно, что остается только открыто поставить вопрос и прямо, честно сделать выбор: автономия (идем вместе) или федерация (расходимся).
  
  Уклончивые во всей своей политике, бундовцы пожелали уклониться и тут, оттягивая вопрос. К ним присоединяется тов. Акимов, выдвигающий сразу, видимо от лица всех сторонников "Рабочего Дела", организационные разногласия с "Искрой" (стр. 31 протоколов). На сторону Бунда и "Рабочего Дела" становится тов. Махов (два голоса Николаевского комитета, незадолго перед тем выражавшего свою солидарность с "Искрой"!). Для тов. Махова вопрос совершенно неясен, а "больным местом" он считает и "вопрос о демократическом устройстве или, наоборот (это заметьте!), о централизме" - точь-в-точь, как большинство теперешней нашей "партийной" редакции, которое на съезде не заметило еще этого "больного места"!
  
  Итак, против искровцев выступает Бунд, "Рабочее Дело" и тов. Махов, имеющие вместе как раз те десять голосов, которые и поданы были против нас (стр. 33). За подано 30 голосов - цифра, около которой, как увидим ниже, часто колеблются голоса искровцев. Одиннадцать голосов, оказывается, воздержались - видимо, не становясь на сторону ни той, ни другой из борющихся "партий": Интересно отметить, что когда мы голосовали ј 2 устава Бунда (отклонение этого ј 2 вызвало уход Бунда из партии), то вотировавших за ј 2 и воздержавшихся оказалось тоже десять голосов (стр. 289 протоколов), причем воздерживались именно трое рабочедельцев (Брукэр, Мартынов и Акимов) и тов. Махов. Очевидно, что голосование по вопросу о месте вопроса о Бунде дало не случайную группировку. Очевидно, что не только по техническому вопросу о порядке обсуждения, а и по существу расходились с "Искрой" все эти товарищи. Со стороны "Рабочего Дела" это расхождение по существу ясно для всякого, а тов. Махов бесподобно охарактеризовал свое отношение в речи по поводу ухода Бунда (стр. 289-290 прот.). На этой речи стоит остановиться. Тов. Махов говорит, что после резолюции, которая отвергла федерацию, "вопрос о положении Бунда в РСДРП для него из вопроса принципиального становился вопросом реальной политики по отношению к исторически сложившейся национальной организации; здесь я, - продолжает оратор, - не мог не считаться со всеми последствиями, какие могут явиться в результате нашего голосования, и потому вотировал бы за пункт второй в целом". Тов. Махов прекрасно усвоил себе дух "реальной политики": принципиально он уже отверг федерацию, а поэтому на практике он вотировал бы за такой пункт устава, который проводит эту федерацию! И этот "практичный" товарищ поясняет свою глубоко принципиальную позицию следующими словами: "Но (знаменитое щедринское "но"!), так как то или иное мое голосование имело лишь принципиальный характер (!!) и не могло носить характера практического, ввиду почти единогласного голосования всех остальных участников съезда, то я предпочел воздержаться от голосования, чтобы принципиально"... (упаси нас, господи, от этакой принципиальности!)... "оттенить различие своей позиции в данном случае от позиции, защищаемой делегатами Бунда, голосовавшими за пункт. Обратно, я вотировал бы за этот пункт, если бы делегаты Бунда воздержались от голосования его, на чем они предварительно настаивали". Пойми, кто может! Принципиальный человек воздерживается от того, чтобы громко сказать: да, ибо это практически бесполезно, когда все говорят: нет.
  
  Вслед за голосованием по вопросу о месте вопроса о Бунде, на съезде выплыл вопрос о группе "Борьба", приведший тоже к чрезвычайно интересной группировке и тесно связанный с самым "больным" вопросом съезда, вопросом о личном составе центров. Комиссия по определению состава съезда высказывается против приглашения группы "Борьба", согласно двукратному решению Организационного комитета (см. стр. 383 и 375 прот.) и докладу его представителей в комиссии (стр. 35).
  
  Тов. Егоров, член ОК, заявляет, что "вопрос о "Борьбе" (заметьте: о "Борьбе", а не о том или ином ее члене) для него новый", и просит перерыва. Каким образом для члена ОК мог быть новым вопрос, дважды решенный ОК, остается покрытым мраком неизвестности. Во время перерыва происходит заседание ОК (стр. 40 прот.) в том его составе, который случайно находился на съезде (несколько членов ОК из старых членов организации "Искры" на съезде отсутствовало)a. Начинаются прения о "Борьбе". Рабочедельцы высказываются за (Мартынов, Акимов и Брукэр, стр. 36-38). Искровцы Павлович, Сорокин, Ланге, Троцкий, Мартов и др.) - против. Съезд разделяется опять в знакомой уже нам группировке. Борьба из-за "Борьбы" завязывается упорная, и тов. Мартов выступает с особенно обстоятельной (стр. 38) и "боевой" речью, в которой указывает справедливо на "неравномерность представительства" русских и заграничных групп, на то, что едва ли "хорошо" было бы давать заграничной группе "привилегию" (золотые слова, особенно поучительные теперь, с точки зрения событий, бывших после съезда!), что не следует поощрять "организационного хаоса в партии, который характеризовался дроблением, не вызываемым никакими принципиальными соображениями" (не в бровь, а в глаз... - "меньшинству" нашего партийного съезда!). Кроме сторонников "Рабочего Дела" никто открыто и мотивированно не выступает за "Борьбу" вплоть до закрытия списка ораторов (стр. 40): надо отдать справедливость тов. Акимову и его друзьям, что они, по крайней мере, не виляли и не прятались, а открыто вели свою линию, открыто говорили о том, чего хотели.
  
  После закрытия списка ораторов, когда по существу высказываться уже нельзя, тов. Егоров "настоятельно требует, чтобы было выслушано постановление ОК, принятое только что". Неудивительно, что члены съезда возмущены таким приемом, и тов. Плеханов, как председатель, выражает свое "недоумение, как может тов. Егоров настаивать на своем требовании". Казалось бы, одно из двух: или высказываться открыто и определенно по существу вопроса перед всем съездом, или не высказываться вовсе. Но дать закрыть список ораторов и затем, под видом "заключительного слова", преподнести съезду новое постановление ОК - именно по обсуждавшемуся вопросу - это равносильно удару из-за угла!
  
  Заседание возобновляется после обеда, и бюро, продолжающее недоумевать, решает отступить от "формальности" и прибегнуть к последнему, на съездах лишь в крайних случаях употребительному средству "товарищеского объяснения". Представитель ОК, Попов, сообщает постановление ОК, принятое всеми его членами против одного, Павловича (стр. 43), и предлагающее съезду пригласить Рязанова.
  
  Павлович заявляет, что он отрицал и отрицает законность собрания ОК, что новое постановление ОК "противоречит его прежнему решению". Заявление производит бурю. Тов. Егоров, тоже член ОК и член группы "Южного рабочего", уклоняется от ответа по существу и хочет перенести центр тяжести на вопрос о дисциплине. Тов. Павлович будто бы нарушил партийную дисциплину (!), ибо ОК, обсудив протест Павловича, решил "не доводить до сведения съезда отдельное мнение Павловича". Дебаты переносятся на вопрос о партийной дисциплине, и Плеханов назидательно разъясняет тов. Егорову, при шумных аплодисментах съезда, что "императивных мандатов у нас нет" (стр. 42, сравни стр. 379, устав съезда, ј 7: "Депутаты не должны быть ограничены в своих полномочиях императивными мандатами. В отправлении своих полномочий они совершенно свободны и независимы"). "Съезд есть самая высшая партийная инстанция", и, следовательно, нарушает партийную дисциплину и устав съезда именно тот, кто стесняет чем бы то ни было обращение любого делегата прямо к
  
  _______________________
  
  a О заседании атом см "Письмо" Павловича, члена ОК и единогласно выбранного до съезда доверенным лицом редакции, ее седьмым членом (прот. Лиги, стр. 44).
  
  съезду по всем, без исключения и изъятия, вопросам партийной жизни. Спорный вопрос сводится, таким образом, к дилемме: кружковщина или партийность? Ограничение прав делегатов на съезде во имя воображаемых прав или уставов разных коллегий и кружков, или полное, не на словах только, а на деле, распущение всех низших инстанций и старых группок перед съездом впредь до создания действительно партийных должностных учреждений. Читатель видит уже отсюда, какую громадную принципиальную важность имел этот спор в самом начале съезда (третье заседание), поставившего себе целью фактически восстановить партию. На этом споре сконцентрировался, так сказать, конфликт старых кружков и группок (вроде "Южного рабочего") с возрождающейся партией. И антиискровские группы сейчас же обнаруживают себя: и бундовец Абрамсон, и тов. Мартынов, горячий союзник нынешней редакции "Искры", и наш знакомый тов. Махов - все они высказываются за Егорова и группу "Южного рабочего" против Павловича. Тов. Мартынов, щеголяющий теперь, наперерыв с Мартовым и Аксельродом, организационным "демократизмом", вспоминает даже... армию, где можно апеллировать к высшей инстанции только чрез посредство низшей!! "Истинный смысл этой "компактной" антиискровской оппозиция был совершенно ясен для всякого, кто был на съезде или кто следил внимательно за внутренней историей нашей партии до съезда. Задача оппозиции (может быть, даже не всегда всеми ее представителями сознаваемая, а иногда отстаиваемая по инерции) состояла в том, чтобы оградить независимость, особенность, приходские интересы мелких группок от поглощения их широкой партией, созидаемой на искровских началах.
  
  Именно с этой точки зрения подошел к вопросу и тов. Мартов, тогда еще не успевший объединиться с Мартыновым. Тов. Мартов решительно ополчается, и справедливо ополчается, против тех, кто "в представлении о партийной дисциплине не идет дальше обязанностей революционера к той группе низшего порядка, в которую ел входит". "Никакая принудительная (курсив Мартова) группировка внутри единой партии недопустима", - разъясняет Мартов поборникам кружковщины, не предвидя того, как бичует он этими словами свое собственное политическое поведение в конце съезда и после него... Принудительная группировка не допустима для ОК, но допустима вполне для редакции. Принудительная группировка осуждается Мартовым, смотрящим из центра, и отстаивается Мартовым с того самого момента, когда он оказался недовольным составом центра...
  
  Интересно отметить факт, что тов. Мартов в своей речи особенно подчеркнул, кроме "огромной ошибки" тов. Егорова, обнаруженную ОК политическую неустойчивость. "От имени ОК, - справедливо негодовал Мартов, - внесено предложение, идущее вразрез с докладом комиссии (основанным, добавим от себя, на докладе членов ОК: стр. 43, слова Кольцова) и с предыдущими предложениями ОК" (курсив мой). Как видите, Мартов ясно понимал тогда, до своего "поворота", что замена "Борьбы" Рязановым нисколько не устраняет полнейшей противоречивости и шаткости действий ОК (из протоколов съезда Лиги, стр. 57, члены партии могут узнать, как представлялось дело Мартову после его поворота). Мартов не ограничился тогда разбором вопроса о дисциплине; он прямо спросил также ОК: "что случилось нового, чтобы сделать нужной переделку?" (курсив мой). В самом деле, ведь ОК, внося свое предложение, не имел даже достаточно мужества, чтобы защищать свое мнение открыто, как защищали его Акимов и др. Мартов опровергает это (прот. Лиги, стр. 56), но читатели протоколов съезда увидят, что Мартов ошибается. Попов, вносящий предложение от имени ОК, ни слова не говорит о мотивах (стр. 41 прот. съезда партии). Егоров передвигает вопрос на пункт о дисциплине, а по существу говорит лишь: "у ОК могли явиться новые соображения"... (но явились ли и какие? - неизвестно)... "он мог забыть внести кого-нибудь и т. д.". (Это "и т. д." - единственное прибежище оратора, ибо ОК не мог забыть дважды обсуждавшегося им до съезда и раз перед комиссией вопроса о "Борьбе"). "ОК принял это решение не потому, что изменил свое отношение к группе "Борьба", но потому, что хочет устранить лишние камни на пути будущей центральной организации партии при первых шагах ее деятельности". Это - не мотивировка, а именно уклонение от мотивировки. Всякий искренний социал-демократ (а мы не допускаем и сомнения в искренности кого бы то ни было из участников съезда) заботится об устранении того, что он считает подводным камнем, об устранении теми способами, какие он признает целесообразными. Мотивировать - значит объяснить и точно высказать свой взгляд на вещи, а не отделаться труизмом. И мотивировать нельзя бы было, не "изменяя своего отношения к "Борьбе"", потому что прежние, противоположные решения ОК тоже заботились об устранении подводных камней, но видели эти "камни" как раз в обратном. Тов. Мартов и напал чрезвычайно резко и чрезвычайно основательно на этот довод, назвав его "мелкими и вызванным желанием "отговариваться", дав совет ОК "не бояться того, что люди скажут". Этими словами тов. Мартов превосходно охарактеризовал суть и смысл того политического оттенка, который сыграл громадную роль на съезде и который отличается именно несамостоятельностью, мелкостью, отсутствием своей линии, боязнью того, что скажут люди, вечным колебанием между обеими определенными сторонами, боязнью открытого изложения своего credoa, - одним словом "болотностью"b.
  
  Эта политическая бесхарактерность неустойчивой группы привела, между прочим, к тому, что никто, кроме бундовца Юдина (стр. 53), так и не внес на съезд резолюции о приглашении одного из членов группы "Борьба". Вотировали за резолюцию Юдина пять голосов - очевидно, все бундовцы: колеблющиеся элементы еще раз переметнулись! Как велико было приблизительно число голосов средней группы, показали вотировки резолюций Кольцова и Юдина по этому вопросу: за искровцем шло 32 голоса (стр. 47), за бундовцем - 16, т. е., кроме восьми антиискровских голосов, два голоса тов. Махова (ср. стр. 46), четыре голоса членов группы "Южного рабочего" и еще два голоса. Мы покажем сейчас, что такое распределение отнюдь нельзя считать случайным, но сначала отметим вкратце теперешнее мнение Мартова об этом инциденте с ОК. Мартов утверждал в Лиге, что "Павлович и другие раздували страсти". Достаточно справиться с протоколами съезда, чтобы видеть, что самые обстоятельные, горячие и резкие речи против "Борьбы" и ОК принадлежат самому Мартову. Пытаясь свалить "вину" на Павловича, он только демонстрирует свою неустойчивость: до съезда именно Павловича он выбирал седьмым в редакцию, на съезде вполне присоединялся к Павловичу (стр. 44) против Егорова, а потом, потерпев поражение от Павловича, начинает обвинять его в "раздувании страстей". Это только смешно.
  
  В "Искре" (Љ 56) Мартов иронизирует по поводу того, что придается важное значение вопросу о приглашении икса или игрека. Ирония эта обращается опять против Мартова, ибо именно инцидент с ОК послужил завязкой к спорам о таком "важном" вопросе, как приглашена икса или игрека в ЦК и в ЦО. Нехорошо это - мерит! на два разных аршина, смотря по тому, своей ли "группы низшего порядка" (по отношению к партии) касается дело или чужой. Это именно обывательщина и кружковщина, а не партийное отношение к делу. Простое сопоставление речи Мартова в Лиге (стр. 57) с речью на съезде (стр. 44) достаточно доказывает это. "Мне непонятно, - сказал Мартов, между прочим, в Лиге, - как это люди в одно и то же время ухитряются называть себя во что бы то ни стало искровцами и - стыдятся быть искровцами". Странное непонимание различия между "называть себя" и "быть", между словом и делом. Сам Мартов на съезде называл себя противником принудительных группировок, а после съезда был их сторонником...
  
  г) РАСПУЩЕНИЕ ГРУППЫ "ЮЖНОГО РАБОЧЕГО"
  
  Распределение делегатов в вопросе об ОК могло бы показаться, пожалуй, случайным. Но такое мнение было бы ошибочным, и чтобы устранить его, мы отступим от хронологического порядка и рассмотрим сейчас же инцидент, имевший место в конце съезда, но самым тесным образом связанный с предыдущим. Инцидент этот - распущение группы "Южного рабочего". Против
  
  _______________________
  
  a символ веры, программа, изложение миросозерцания. Ред.
  
  b У вас есть теперь в партии люди, которые, слыша это слово, приходят в ужас и кричат о нетоварищеской полемике. Странное извращение чутья под влиянием официальности , не к месту применяемой! Едва ли хоть одна политическая партия, знающая внутреннюю борьбу, обходилась. Без этого термина, которым всегда обозначают неустойчивые элементы, колеблющиеся между борцами. И немцы, умеющие вдвигать внутреннюю борьбу в превосходно выдержанные рамки, не обижаются по поводу слова "versumpft" (- "болотный". Ред.) и не приходят в ужас, не проявляют смешной официальной pruderie (- лицемерной стыдливости, ханжества. Ред.)
  
  искровских организационных тенденций - полного сплочения партийных сил и устранения дробящего силы хаоса - выступили здесь интересы одной из групп, которая делала полезное дело при отсутствии настоящей партии и которая стала излишней при централистической постановке работы. Во имя интересов кружка - группа "Южного рабочего" с неменьшим правом, чем старая редакция "Искры", могла претендовать на сохранение "преемственности" и на свою неприкосновенность. Во имя интересов партии - группа эта должна была подчиниться перемещению ее сил в "соответствующие партийные организации" (стр. 313, конец резолюции, принятой съездом). С точки зрения интересов кружка и "обывательщины" не могло не казаться щекотливым" (выражение тов. Русова и тов. Дейча) распущение полезной группы, которая так же не хотела этого, как не хотела и старая редакция "Искры". С точки зрения интересов партии являлось необходимым распущение, "растворение" (выражение Гусева) в партии. Группа "Южного рабочего" прямо заявила, что она же находит нужным" объявить себя распущенной и требует, чтобы "съезд решительно заявил свое мнение" и притом "немедленно: да или нет". Группа "Южного рабочего" прямо ссылалась на ту самую "преемственность", к которой стала апеллировать старая редакция "Искры"... после ее распущения! "Хотя все мы поодиночке составляем единую партию, - сказал тов. Егоров, - но она все-таки состоит из целого ряда организаций, с которыми приходится считаться, как с историческими величинами... Если подобная организация не вредна партии, то ее не к чему распускать".
  
  Таким образом, важный принципиальный вопрос был поставлен совершенно определенно, и все искровцы - покуда еще интересы их собственной кружковщины не выплывали вперед - решительно встали против неустойчивых элементов (бундовцы и двое из рабочедельцев в это время уже не были на съезде; они несомненно стояли бы горой за необходимость "считаться с историческими величинами"). Голосование дало 31 за, пять против и пять воздержавшихся (четыре голоса членов группы "Южного рабочего" и еще один, вероятно, Белова, судя по его прежним заявлениям, стр. 308). Группа в десять голосов, относящаяся резко отрицательно к последовательному организационному плану "Искры" и отстаивающая кружковщину против партийности, обрисовывается с полной определенностью. В дебатах искровцы ставят этот вопрос именно принципиально (см. речь Ланге, стр. 315), высказываясь против кустарничества и разброда, отказываясь считаться с "симпатиями" отдельных организаций, говоря прямо, что "если бы товарищи из "Южного рабочего" держались более принципиальной точки зрения раньше, еще год или два тому назад, то дело объединения партии и торжество тех начал программы, которые мы здесь санкционировали, было бы достигнуто раньше". В этом духе высказываются и Орлов, и Гусев, и Лядов, и Муравьев, и Русов, и Павлович, и Глебов, и Горин. Искровцы из "меньшинства" не только не восстаю! против этих, неоднократно поднимавшихся на съезде, определенных указаний на недостаточно принципиальную политику и "линию" "Южного рабочего", Махова и других, не только не делают каких-либо оговоре" на этот счет, а напротив, в лице Дейча, решительно присоединяются к ним, осуждая "хаос" и приветствуя "прямую постановку вопроса" (стр. 315) того самого тов. Русова, который в этом же заседании имел - о ужас! - дерзость "прямо поставить" и вопрос о старой редакции на чисто партийную почву (стр. 325).
  
  Со стороны группы "Южного рабочего" вопрос об ее распущении вызвал страшное возмущение, следы которого есть и в протоколах (надо не забывать, что протоколы дают лишь бледную картину прений, ибо, вместо полных речей, они приводят самые сжатые конспекты и экстракты). Тов. Егоров назвал даже "ложью" простое упоминание имени группы "Рабочая мысль"3 наряду с "Южным рабочим" - характерный образчик того, какое отношение к последовательному экономизму господствовало на съезде. Егоров даже гораздо позже, в 37-ом заседании, говорит о распущении "Южного рабочего" с величайшим раздражением (стр. 356), прося занести в протокол, что при обсуждении вопроса об "Южном рабочем" членов этой группы не спрашивали ни о средствах на издание, ни о контроле ЦО и ЦК. Тов. Попов намекает во время прений о "Южном рабочем" на компактное большинство, как бы предрешившее вопрос об этой группе. "Теперь, - говорит он (стр. 316), - все, после речей тов. Гусева и Орлова, ясно". Смысл этих слов несомненен: теперь, когда искровцы высказались и предложили резолюцию, все ясно, т. е. ясно, что "Южный рабочий" будет распущен, вопреки его воле. Представитель "Южного рабочего" сам отделяет здесь искровцев (и притом таких, как Гусева и Орлова) от своих сторонников, как представителей разных "линий" организационной политики. И когда теперешняя "Искра" выставляет группу "Южного рабочего" (а также, вероятно, Махова?) "типичными искровцами", то это лишь наглядно показывает забвение самых крупных (с точки зрения этой группы) событий съезда и желание новой редакции замести следы, указывающие, из каких элементов создалось так называемое "меньшинство".
  
  К сожалению, на съезде не поднялось вопроса о популярном органе. Все искровцы чрезвычайно оживленно обсуждали этот вопрос и до съезда и во время съезда вне заседаний, соглашаясь в том, что в настоящий момент партийной жизни предпринимать издание такого органа или превращать в него один из существующих чрезвычайно нерационально. Антиискровцы высказались на съезде в противоположном смысле, группа "Южного рабочего" тоже в своем докладе, и только случайностью или нежеланием поднимать "безнадежный" вопрос можно объяснить, что за подписью десяти лиц не было внесено соответствующей резолюции.
  
  д) ИНЦИДЕНТ С РАВНОПРАВИЕМ ЯЗЫКОВ
  
  Вернемся к порядку заседаний съезда.
  
  Мы убедились теперь, что еще до перехода к обсуждению вопросов по существу на съезде ясно обнаружилась не только совершенно определенная группа антиискровцев (8 голосов), но и группа промежуточных, неустойчивых элементов, готовых поддержать эту восьмерку и увеличить ее приблизительно до 16-18 голосов.
  
  Вопрос о месте Бунда в партии, обсуждавшийся на съезде чрезвычайно, чересчур подробно, свелся к решению принципиального тезиса, практическое же решение было отложено до обсуждения организационных отношений. Ввиду того, что в литературе до съезда довольно много места было уделено разъяснению относящихся сюда тем, на съезде обсуждение дало мало сравнительно нового. Нельзя не заметить только, что сторонники "Рабочего Дела" (Мартынов, Акимов и Брукэр), соглашаясь с резолюцией Мартова, оговаривали, что признают ее недостаточность и расходятся в выводах из нее (стр. 69, 73, 83, 86).
  
  От вопроса о месте Бунда съезд перешел к программе. Прения вращались здесь большей частью около частных поправок, представляющих мало интереса. Принципиально оппозиция антиискровцев выразилась лишь в походе тов. Мартынова против пресловутой постановки вопроса о стихийности и сознательности. За Мартынова встали, конечно, бундовцы и рабочедельцы целиком. Неосновательность его возражений показали, между прочим, Мартов и Плеханов. Как курьез надо отметить, что теперь редакция "Искры" (подумав, должно быть) перешла на сторону Мартынова и говорит обратное тому, что говорила на съезде!4 Должно быть, это соответствует знаменитому принципу "преемственности"... Остается выждать, когда редакция разберется вполне и выяснит нам вопрос, в какой именно мере согласилась она с Мартыновым, в чем именно и с какого именно времени. В ожидании этого мы спросим только, видан ли где-нибудь такой партийный орган, редакция которого заговорила после съезда как раз обратное тому, что она говорила на съезде?
  
  Минуя споры о признании "Искры" Центральным Органом (мы касались уже их выше) и начало дебатов об уставе (их удобнее будет рассмотреть в связи со всем обсуждением устава), перейдем к обнаружившимся при обсуждении программы принципиальным оттенкам. Отметим прежде всего одну деталь чрезвычайно характерного свойства: прения по вопросу о пропорциональном представительстве. Тов. Егоров из "Южного рабочего" защищал внесение его в программу и защищал так, что вызвал справедливое замечание Посадовского (искровец из меньшинства) о "серьезном разногласии". "Несомненно, - сказал тов. Посадовский, - что мы не сходимся по следующему основному вопросу: нужно ли подчинить нашу будущую политику тем или другим основным демократическим принципам, признав за ними абсолютную ценность, или же все демократические принципы должны быть подчинены исключительно выгодам нашей партии? Я решительно высказываюсь за последнее". Плеханов "вполне присоединяется" к Посадовскому, восставая в еще более определенных и более решительных выражениях против "абсолютной ценности демократических принципов", против "отвлеченного" рассматривания их. "Гипотетически мыслим случай, - говорит он, - когда мы, социал-демократы, высказались бы против всеобщего избирательного права. Буржуазия итальянских республик лишала когда-то политических прав лиц, принадлежавших к дворянству. Революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов подобно тому, как высшие классы ограничивали когда-то его политические права". Речь Плеханова встречена рукоплесканьями и шиканьем, и когда Плеханов опротестовывает Zwischenrufa "вы не должны шикать" и просит товарищей не стесняться, то тов. Егоров встает и говорит: "раз такие речи вызывают рукоплесканья, то я обязан шикать". Вместе с тов. Гольдблатом (делегатом Бунда) тов. Егоров высказывается против взглядов Посадовского и Плеханова. К сожалению, дебаты были закрыты, и выплывший по поводу них вопрос сошел тотчас со сцены. Но напрасно старается теперь тов. Мартов ослабить и даже свести на нет его значение, говоря на съезде Лиги: "Эти слова (Плеханова) вызвали негодование части делегатов, которого легко было бы избежать, если бы тов. Плеханов добавил, что, разумеется, нельзя себе представить такого трагического положения дел, при котором пролетариату для упрочения своей победы приходилось бы попирать такие политические права, как свободу печати... (Плеханов: "merci")" (стр. 58 прот. Лиги). Это толкование прямо противоречит совершенно категорическому заявлению тов. Посадовского на съезде о "серьезном разногласии" и расхождении по "основному вопросу". По этому основному вопросу все искровцы высказались на съезде против представителей антиискровской "правой" (Гольдблат) и съездовского "центра" (Егоров). Это факт, и можно смело ручаться, что если бы "центру" (надеюсь, это слово будет менее шокировать "официальных" сторонников мягкости, чем какое-либо другое...), если бы "центру" пришлось (в лице тов. Егорова или Махова) высказываться непринужденно" по этому или аналогичным вопросам, то серьезное разногласие обнаруживалось бы немедленно.
  
  Оно обнаружилось еще рельефнее по вопросу о "равноправии языков" (стр. 171 и след. прот.). По этому пункту красноречивы не столько прения, сколько голосования: подсчитывая сумму их, получаем невероятное число - шестнадцать! Из-за чего? Из-за того, достаточно ли в программе оговорить равноправность всех граждан, независимо от пола и т. д. и языка или же необходимо сказать: "свобода языка" или "равноправие языков". Тов. Мартов на съезде Лиги довольно верно охарактеризовал этот эпизод, сказавши, что "ничтожный спор о редакции одного пункта программы принял принципиальное значение, потому что половина съезда готова была свергнуть программную комиссию". Именно такb. Повод к столкновению был именно ничтожный, и тем не менее столкновение приняло действительно принципиальный характер, а потому и страшно ожесточенные формы вплоть до попытки "свергнуть" программную комиссию, вплоть до подозрений в желании "подвести съезд" (в этом заподозрил Егоров Мартова!), вплоть до обмена личными замечаниями самого... ругательного свойства (с. 178). Даже тов. Попов "выражал сожаление, что по поводу пустяков создается такая атмосфера" курсив мой, с. 182), которая царила в течение трех заседаний (16, 17 и 18).
  
  ________________________
  
  a - замечание с места во время речи оратора, реплика. Ред.
  
  b Мартов добавляет "В этом случае нам сильно повредила острота Плеханова об ослах" (когда говорили о свободе языка, то один бундовец, пашется, упомянул среди учреждений учреждение коннозаводства. И Плеханов бросил про себя "лошади не говорят, а вот ослы иногда разговаривают"). Я, конечно, не могу видеть в этой остроте особой мягкости, уступчивости, осмотрительности и гибкости. Но мне все же странно, что Мартов, призвавши принципиальное значение спора, не останавливается совершенно на разборе того, в чем тут принципиальность и какие оттенки тут сказались, а ограничивается указанием на "вред" острот. Это уж вот поистине бюрократическая и формалистическая точка зрения! Резкие остроты действительно "сильно повредили на съезде" и не только остроты насчет бундовцев, но и насчет тех, кого иногда поддерживали и даже спасали от поражения бундовцы. Однако, раз признано принципиальное значение инцидента, нельзя отделываться фразой о "непозволительности" (стр. 58 прот. Лиги) некоторых острот.
  
  Все эти выражения в высшей степени определенно и категорически указывают на тот важнейший факт, что атмосфера "подозрений" и самых ожесточенных форм борьбы ("свержение"), - в создании которой обвинялось потом, на съезде Лиги, большинство искровцев! - на самом деле создалась гораздо раньше, чем мы раскололись на большинство и меньшинство. Повторяю, это факт громадной важности, основной факт, непонимание которого приводит очень и очень многих к самым легкомысленным мнениям относительно искусственности большинства в конце съезда. С теперешней точки зрения тов. Мартова, уверяющего, что на съезде было 9/10 искровцев, абсолютно необъясним и нелеп тот факт, что из-за "пустяков", из-за "ничтожного" повода могло произойти столкновение, получившее "принципиальный характер" и едва не доведшее до свержения съездовской комиссии. Было бы смешно отделываться от этого факта сетованиями и сожалениями по поводу "повредивших" острот. Принципиального значения столкновение не могло получить ни из-за каких резких острот, такое значение могло получиться исключительно в силу характера политических группировок на съезде. Не резкости и не остроты создали конфликт, - они были только симптомом того, что в самой политической группировке съезда есть "противоречие", есть все залоги конфликта, есть внутренняя неоднородность, которая с имманентной силой прорывается при каждом, даже ничтожном, поводе.
  
  Напротив, с той точки зрения, с которой я смотрю на съезд и которую я считаю своим долгом отстаивать, как известное политическое понимание событий, хотя бы это понимание и казалось кому-либо обидным, - с этой точки зрения вполне объясним и неизбежен отчаянно-резкий конфликт принципиального характера по "ничтожному" поводу. Раз у нас на съезде все время шла борьба искровцев с антиискровцами, раз между ними стояли неустойчивые элементы, раз эти последние вместе с антиискровцами составляли 1/3 голосов (8 + 10 = 18 из 51, по моему счету, разумеется, приблизительному), - то совершенно понятно и естественно, что всякое отпадение от искровцев хотя бы небольшого меньшинства их создавало возможность победы антиискровского направления и вызывало, поэтому, "бешеную" борьбу. Это не результат неуместно резких выходок и нападок, а результат политической комбинации. Не резкости создавали политический конфликт, а существование политического конфликта в самой группировке съезда создавало резкости и нападки, - в этом противопоставлении заключается основное наше принципиальное расхождение с Мартовым в оценке политического значения съезда и результатов съезда.
  
  В течение всего съезда было три наиболее крупных случая отпадения незначительного числа искровцев от большинства их, - равноправие языков, ј 1 устава и выборы - и во всех этих трех случаях получалась ожесточенная борьба, приведшая в конце концов к теперешнему тяжелому кризису в партии. Чтобы политически осмыслить этот кризис и эту борьбу, надо не ограничиваться фразами о непозволительных остротах, а рассмотреть политические группировки оттенков, столкнувшихся на съезде. Инцидент с "равноправием языков" представляет поэтому двойной интерес с точки зрения выяснения причин расхождения, ибо здесь еще Мартов был (еще был!) искровцем и воевал едва ли не больше всех против антиискровцев и "центра".
  
  Война началась спором тов. Мартова с лидером бундовцев, тов. Либером (стр. 171-172). Мартов доказывает достаточность требования "равноправия граждан". "Свобода языка" отклоняется, но сейчас же выдвигается "равноправие языков", и вместе с Либером ополчается на бой тов. Егоров. Мартов заявляет, что это - фетишизм, "когда ораторы настаивают на равноправии национальностей и переносят неравноправность в область языка. Между тем, вопрос следует рассматривать как раз с другой стороны: существует неравноправность национальностей, которая выражается, между прочим, и в том, что люди, принадлежащие к известной нации, лишены права пользоваться родным языком" (стр. 172). Мартов был тогда совершенно прав. Действительно, каким-то фетишизмом являлась абсолютно несостоятельная попытка Либера и Егорова защитить правильность их формулировки и найти у нас нежелание или неумение провести принцип равноправия национальностей. На самом деле они, как "фетишисты", отстаивали именно слово, а не принцип, действовали не из боязни какой-либо принципиальной ошибки, а из боязни того, что скажут люди. Как раз эту психологию неустойчивости (а что если нас за это "другие" обвинят?), - отмеченную нами в инциденте с Организационным комитетом, - проявил тут с полной ясностью и весь наш "центр". Другой представитель его, близко стоящий к "Южному рабочему" горнозаводский делегат Львов, "считает вопрос об угнетении языков, выдвинутый окраинами, очень серьезным. Важно, чтобы мы, поставивши пункт об языке в нашей программе, удалили всякое предположение о русификаторстве, в котором могут подозревать социал-демократов". Вот замечательная мотивировка "серьезности" вопроса. Вопрос очень серьезен потому, что надо удалить возможные подозрения окраин! Оратор не дает ровно ничего по существу, он не отвечает на обвинения в фетишизме, а целиком подтверждает их, выказывая полное отсутствие своих доводов, отделываясь ссылкой на то, что скажут окраины. Все, что они могли бы сказать, неверно, - говорят ему. Вместо разбора, верно это или неверно, он отвечает: "могут подозревать".
  
  Такая постановка вопроса, с претензией па его серьезность и важность, действительно уже получает принципиальный характер, только вовсе не тот, который хотели найти тут Либеры, Егоровы, Львовы. Принципиальным становится вопрос: должны ли мы предоставить организациям и членам партии применять общие и основные положения программы, применяя их к конкретным условиям и развивая их в направлении такого применения, или мы должны, из простой боязни подозрений, заполнять программу мелкими деталями, частными указаниями, повторениями, казуистикой. Принципиальным становится вопрос о том, как могут социал-демократы в борьбе с казуистичностью усматривать ("подозревать") попытки сужения элементарных демократических прав и вольностей. Да когда же, наконец, мы отучимся от этого фетишистского преклонения пред казусами? - вот мысль, которая мелькала у нас при виде борьбы из-за "языков".
  
  Группировка делегатов в этой борьбе особенно ясна, благодаря обилию именных голосований. Их было целых три. Против искровского ядра горой стоят все время все антиискровцы (8 голосов) и, с самыми небольшими колебаниями, весь центр (Махов, Львов, Егоров, Попов, Медведев, Иванов, Царев, Белов, - только два последние колебались вначале, то воздерживаясь, то голосуя с нами, и определились вполне лишь к третьему голосованию). От искровцев отпадает часть - главным образом, кавказцы (трое с шестью голосами) - и благодаря этому перевес, в конце концов, получает направление "фетишизма". При третьем голосовании, когда сторонники обеих тенденций наиболее выяснили свои позиции, от искровцев большинства отделились к противной стороне трое кавказцев с шестью голосами; от искровцев меньшинства отделились двое с двумя голосами - Посадовский и Костич; при двух первых голосованиях переходили к противной стороне или воздерживались: Ленский, Степанов и Горский из большинства искровцев, Дейч из меньшинства. Отделение восьми искровских голосов (от всего числа 33) дало перевес коалиции антиискровцев и неустойчивых элементов. Это - именно тот основной факт съездовской группировки, который повторился (при отделении других только искровцев) и при голосовании ј 1 устава и при выборах. Неудивительно, что потерпевшие поражение на выборах старательно закрывают теперь глаза на политические причины этого поражения, на исходные пункты той борьбы оттенков, которая все более вскрывала и все беспощаднее разоблачала перед партией неустойчивые и политически бесхарактерные элементы. Инцидент с равноправием языков показывает нам эту борьбу тем рельефнее, что тогда еще и тов. Мартов не успел заслужить похвал и одобрения Акимова и Махова.
  
  е) АГРАРНАЯ ПРОГРАММА
  
  Принципиальная невыдержанность антиискровцев и "центра" сказалась рельефно и на прениях об аграрной программе, которые заняли немало времени у съезда (см. стр. 190-226 прот.) и поставили немало чрезвычайно интересных вопросов. Как и следовало ожидать, поход против программы поднимает тов. Мартынов (после мелких замечаний тов. Либера и Егорова). Он выдвигает старый довод об исправлении "именно данной исторической несправедливости", чем будто бы косвенно мы "освящаем другие исторические несправедливости" и т. д. На его сторону становится и тов. Егоров, которому даже "неясно, каково значение этой программы. Есть ли это - программа для нас, т. е. определяет ли она требования, которые мы выставляем, или мы хотим сделать ее популярной" (!?!?). Тов. Либер "хотел бы сделать те же указания, что и тов. Егоров". Тов. Махов выступает со свойственной ему решительностью, заявляя, что "большинство (?) из говоривших решительно не понимает, что из себя представляет выставленная программа и какие цели она преследует". Предлагаемую программу, видите ли, "трудно считать за соц.-дем. аграрную программу"; она... "несколько пахнет игрой в исправление исторических несправедливостей", на ней лежит "оттенок демагогии и авантюризма". Теоретическим подтверждением этого глубокомыслия является обычная утрировка и упрощение вульгарного марксизма: искровцы будто бы "с крестьянами хотят оперировать, как с чем-то единым по составу; а так как крестьянство уж давно (?) расслоено на классы, то выставление единой программы неизбежно ведет к тому, что программа становится в целом демагогической и при проведении в жизнь сделается авантюрой" (202). Тов. Махов "выбалтывает" здесь истинную причину отрицательного отношения к нашей аграрной программе со стороны многих социал-демократов, готовых "признавать" "Искру" (как признал ее и сам Махов), но совершенно не продумавших ее направление, ее теоретическую и тактическую позицию. Именно вульгаризация марксизма в применении его к такому сложному и многостороннему явлению, как современный уклад русского крестьянского хозяйства, вызывала и вызывает непонимание этой программы, а вовсе не расхождение по отдельным частностям. И на такой вульгарно-марксистской точке зрения быстро сошлись лидеры антиискровских элементов (Либер и Мартынов) и "центра" - Егоров и Махов. Тов. Егоров откровенно выразил также одну из характерных черт "Южного рабочего" и тяготеющих к нему групп и кружков, именно - непонимание значения крестьянского движения, непонимание того, что не переоценка, а, наоборот, скорее недооценка этого значения (и недостаток сил для использования движения) составляла слабую сторону наших социал-демократов во время первых знаменитых крестьянских восстаний. "Я далек от увлечения редакции крестьянским движением, - сказал т. Егоров, - увлечения, после крестьянских волнений охватившего многих социал-демократов". Тов. Егоров не потрудился только, к сожалению, познакомить съезд сколько-нибудь точно с тем, в чем же выразилось это увлечение редакции, не потрудился привести конкретных указаний на литературный материал, данный "Искрой". Он забыл, кроме того, что все основные пункты нашей аграрной программы были развиты "Искрой" еще в ее третьем номереa, т. е. задолго до крестьянских волнений. Кто "признавал" "Искру" не на словах только, тому не грех было бы проявить немного больше внимания к ее теоретическим и тактическим принципам!
  
  "Нет, в крестьянстве мы много сделать не можем!" - восклицает т. Егоров и объясняет далее это восклицание де в смысле протеста против того или другого отдельного "увлечения", а в смысле отрицания всей нашей позиции:
  
  "Это и значит, что наш лозунг не может конкурировать с авантюристским лозунгом". Прехарактерная формулировка беспринципного отношения к делу, сводящего все к "конкуренции" лозунгов разных партий! И это говорится после того, как оратор объявляет себя "удовлетворенным" теоретическими объяснениями, в которых указывалось, что мы стремимся к прочному успеху в агитации, не смущаясь временными неудачами, и что прочный успех (вопреки шумным крикам "конкурентов"... на минуту) невозможен без устойчивого теоретического базиса программы (с. 196). Какая путаница вскрывается этим уверением об "удовлетворенности" и немедленным повторением вульгарных положений, унаследованных от старого экономизма, для которого "конкуренция лозунгов" решала все вопросы не аграрной только, а всей программы и всей тактики экономической и политической борьбы. "Вы не заставите батрака, - говорил т. Егоров, - бороться рядом с богатым крестьянином за отрезки, которые уже в немалой части находятся в руках этого богатого крестьянина".
  
  Опять то же упрощение, несомненно приходящееся сродни нашему оппортунистическому экономизму, который настаивал, что невозможно "заставить" пролетария бороться за то, что в немалой части находится в руках буржуазии и в еще большей части попадет в ее руки в будущем. ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 4, стр. 429-437. Ред.
  
  Опять та же вульгаризация, забывающая о русских особенностях общекапиталистического отношения между батраком и богатым крестьянином. Отрезки давят сейчас, давят на деле и батрака, которого нечего "заставлять" бороться за освобождение от кабалы. "Заставлять" приходится некоторых интеллигентов - заставлять пошире взглянуть на свои задачи, заставлять отказаться от шаблонов при обсуждении конкретных вопросов, заставлять считаться с исторической конъюнктурой, усложняющей и модифицирующей наши цели. Именно только предрассудок, что мужик глуп, - предрассудок, проскальзывавший, по справедливому замечанию т. Мартова (с. 202), в речах т. Махова и других противников аграрной программы, - только предрассудок объясняет забвение этими противниками реальных условий быта нашего батрака.
  
  Упростив вопрос до голого противоположения: рабочий и капиталист, представители нашего "центра" старались, как водится, свалить свою узость на мужика. "Именно потому, - говорил т. Махов, - что я считаю мужика в меру его узкой классовой точки зрения умным, я полагаю, что он будет стоять за мелкобуржуазный идеал захвата и раздела". Тут смешиваются явно две вещи: характеристика классовой точки зрения мужика, как мелкого буржуа, и сужение этой точки зрения, сведение ее к "узкой мере". Вот в этом-то сведении и заключается ошибка Егоровых и Маховых (точно так же, как в сведении к "узкой мере" точки зрения пролетария состояла ошибка Мартыновых и Акимовых). Между тем и логика, и история учат, что мелкобуржуазная классовая точка зрения может быть более или менее узкой, более или менее прогрессивной, именно ввиду двойственности положения мелкого буржуа. И наша задача никоим образом не может состоять в опускании рук по поводу узости ("глупости") мужика или господства над ним "предрассудка", а, наоборот, в неустанном расширении его точки зрения, в содействии победе его рассудка над его предрассудком.
  
  Вульгарно-"марксистская" точка зрения на русский аграрный вопрос нашла свое кульминационное выражение в заключительных словах принципиальной речи т. Махова, верного защитника старой редакции "Искры". Недаром встречены были эти слова аплодисментами... правда, ироническими. "Я не знаю, конечно, что называть бедой", - говорит т. Махов, возмущенный указанием Плеханова, что движение в пользу черного передела нас нисколько не пугает, что не мы стали бы задерживать это прогрессивное (буржуазно-прогрессивное) движение. - "Но революция эта, если ее можно так назвать, будет пореволюционной. Я сказал бы правильнее, что это будет уже не революция, а реакция (смех), революция вроде бунта... Подобная революция отбросит нас назад, и потребуется известное время для того, чтобы вновь прийти к тому положению, которое мы теперь имеем. А мы теперь имеем гораздо больше, чем во время французской революции (иронические аплодисменты), мы имеем социал-демократическую партию (смех)"... Да, такая социал-демократическая партия, которая рассуждала бы по-маховски, или имела центральные учреждения, опирающиеся на Маховых, действительно заслуживала бы только смеха...
  
  Мы видим, таким образом, что и по чисто принципиальным вопросам, поднятым аграрной программой, сейчас же сказалась знакомая уже нам группировка. Антиискровцы (8 голосов) идут в поход во имя вульгарного марксизма, за ними плетутся вожди "центра", Егоровы и Маховы, путаясь и сбиваясь постоянно на ту же узкую точку зрения. Совершенно естественно поэтому, что голосование некоторых пунктов аграрной программы дает цифры 30 и 35 голосов за (стр. 225 и 226), т. е. как раз именно то приблизительное число, которое мы видели и при споре о месте обсуждения вопроса о Бунде, и на инциденте с ОК, и на вопросе о закрытии "Южного Рабочего". Стоит подняться вопросу, сколько-нибудь выходящему из рамок обычного и установленного уже шаблона, сколько-нибудь требующему самостоятельного приложения теории Маркса к своеобразным и новым (для немцев новым) социально-экономическим отношениям, - и тотчас же искровцев, умеющих стать на высоту задачи, оказывается лишь 3/5 голосов, тотчас же весь "центр" поворачивает за Либерами и Мартыновыми. А тов. Мартов усиливается еще затушевать этот очевидный факт, боязливо обходя те голосования, где ясно обнаружились оттенки!
  
  Из прений по аграрной программе ясно видна борьба искровцев против добрых двух пятых съезда. Кавказские делегаты занимали тут совершенно правильную позицию, - в значительной степени, вероятно, благодаря тому, что близкое знакомство с местными формами многочисленных остатков крепостничества предостерегало их от абстрактно-школьнических голых противоположении, удовлетворявших Маховых. Против Мартынова и Либера, Махова и Егорова ополчались и Плеханов, и Гусев (подтверждающий, что "такой пессимистический взгляд на нашу работу в деревне"... как взгляд тов. Егорова... ему "приходилось встречать нередко среди действовавших в России товарищей"), и Костров, и Карский, и Троцкий. Последний правильно указывает, что "благожелательные советы" критиков аграрной программы "слишком отдают филистерством". Надо заметить лишь к вопросу об изучении политических группировок на съезде, что в этом месте его речи (страница 208) едва ли правильно поставлен рядом с Егоровым и Маховым товарищ Ланге. Кто внимательно прочтет протоколы, тот увидит, что Ланге и Горин занимают совсем не ту позицию, какую занимают Егоров и Махов. Ланге и Горину не нравится формулировка пункта об отрезках, они понимают вполне идею нашей аграрной программы, пытаясь иначе провести ее в жизнь, работая положительно над тем, чтобы подыскать более безупречную, с их точки зрения, формулировку, внося проекты резолюций с тем, чтобы убедить авторов программы или встать на их сторону против всех неискровцев. Достаточно сравнить, напр., предложения Махова об отклонении всей аграрной программы (стр. 212, за девять, против 38) и ее отдельных пунктов (стр. 216 и др.) с позицией Ланге, вносящего самостоятельную редакцию пункта об отрезках (стр. 225), чтобы убедиться в коренном различии между нимиa.
  
  Говоря дальше о доводах, отдающих "филистерством", тов. Троцкий указал, что "в наступающий революционный период мы должны связать себя с крестьянством"... "Пред лицом этой задачи скептицизм и политическая "дальновидность" Махова и Егорова вреднее всякой близорукости". Тов. Костич, другой искровец меньшинства, очень метко указал на "неуверенность в себе, в своей принципиальной устойчивости" со стороны тов. Махова, - характеристика, попадающая не в бровь, а в глаз нашему "центру". "В пессимизме тов. Махов сошелся с тов. Егоровым, хотя между ними есть оттенки, - продолжал тов. Костич. - Он забывает, что уже в данное время социал-демократы работают в крестьянстве, уже руководят их движением в той мере, как это возможно. И этим своим пессимизмом они суживают размах нашей работы" (стр. 210).
  
  Чтобы покончить с вопросом о программных прениях на съезде, стоит отметить еще краткие дебаты о поддержке оппозиционных течений. В нашей программе ясно сказано, что социал-демократическая партия поддерживает "всякое оппозиционное и революционное движение, направленное против существующего в России общественного и политического порядка"5. Казалось бы, эта последняя оговорка достаточно точно показывает, какие именно из оппозиционных течений мы поддерживаем. Тем не менее различие оттенков, давно уже сложившихся в нашей партии, сразу обнаружилось и тут, как ни трудно было предположить, что возможны еще "недоумения и недоразумения" по вопросу, до такой степени разжеванному! Дело было, очевидно, именно не в недоразумениях, а в оттенках. Махов, Либер и Мартынов сейчас же забили тревогу и опять-таки оказались в таком "компактном" меньшинстве, что тов. Мартову пришлось бы, пожалуй, и здесь объяснять это интригой, подстраиванием, дипломатией и прочими милыми вещами (см. речь его на съезде Лиги), к которым прибегают люди, неспособные вдуматься в политические причины образования "компактных" групп и меньшинства и большинства.
  
  Махов начинает опять с вульгарного упрощения марксизма. "У нас единственный революционный класс - пролетариат, - заявляет он, и из этого справедливого положения делает сейчас же несправедливый вывод: - остальные так себе, сбоку припека (общий смех)... Да, сбоку припека и хотят только попользоваться. Я против того, чтобы их поддерживать" (с. 226). Бесподобная формулировка своей позиции тов. Маховым многих (из его сторонников) смутила, но по существу дела с ним сошлись и Либер и Мартынов, предлагая устранить слово "оппозиционное" или ограничить его добавлением "демократическое-оппозиционное". Против этой поправки Мартынова справедливо восстал Плеханов. "Мы должны критиковать ________________________
  
  a Ср. речь Горина, стр. 213.
  
  либералов, - говорил он, - разоблачать их половинчатость. Это верно... Но, разоблачая узость и ограниченность всех других движений, кроме социал-демократического, мы обязаны разъяснять пролетариату, что по сравнению с абсолютизмом даже конституция, не дающая всеобщего избирательного права, есть шаг вперед и что поэтому он не должен предпочитать существующий порядок такой конституции". Товарищи Мартынов, Либер и Махов не соглашаются с этим и отстаивают свою позицию, на которую нападают Аксельрод, Старовер, Троцкий и еще раз Плеханов. Тов. Махов успел при этом еще раз побить самого себя. Сначала он сказал, что остальные классы (кроме пролетариата) "так себе" и он "против того, чтобы их поддерживать". Потом он смилостивился и признал, что, "будучи реакционной по существу, буржуазия часто бывает революционной, - когда, например, идет речь о борьбе с феодализмом и его остатками". "Но есть группы, - продолжал он, поправляясь еще раз из кулька в рогожку, - которые всегда (?) реакционны, - таковы ремесленники". Вот до каких перлов в принципиальном отношении договаривались те самые лидеры нашего "центра", которые потом с пеной у рта защищали старую редакцию! Именно ремесленники даже в Западной Европе, где цеховое устройство было так сильно, проявляли, как и другие мелкие буржуа в городах, особенную революционность в эпоху падения абсолютизма. Именно русскому социал-демократу особенно нелепо повторять, не подумавши, то, что говорят западные товарищи про теперешних ремесленников в эпоху, отстоящую на столетие и полустолетие от падения абсолютизма. В России реакционность ремесленников по сравнению с буржуазией в области политических вопросов является не более как шаблонно заученной фразой.
  
  К сожалению, в протоколах не сохранилось никаких указаний на число голосов, которое собрали отвергнутые поправки Мартынова, Махова и Либера по данному вопросу. Мы можем сказать лишь, что лидеры антиискровских элементов и один из лидеров "центра"a сплотились и тут в знакомой уже нам группировке против искровцев. Подводя итог всем прениям о программе, нельзя не сделать того вывода, что не было нм разу сколько-нибудь оживленных, возбуждавших всеобщий интерес, дебатов, которые бы не обнаружили разницы оттенков, замалчиваемой ныне товарищем Мартовым и новой редакцией "Искры".
  
  ж) УСТАВ ПАРТИИ. ПРОЕКТ т. МАРТОВА
  
  От программы съезд перешел к уставу партии (мы минуем затронутый выше вопрос о ЦО и делегатские доклады, которые, к сожалению, не могли быть представлены в удовлетворительном виде большинством делегатов). Нечего и говорить, что вопрос об уставе имел для всех нас громадное значение. В самом деле, ведь "Искра" выступила с самого начала не только в качестве литературного органа, но и в качестве организационной ячейки. В редакционной статье четвертого номера ("С чего начать?) "Искра" выдвинула целый организационный планb, и систематически, неуклонно проводила этот план в течение трех лет. Когда второй съезд партии признал "Искру" Центральным Органом, то в числе трех пунктов мотивировки соответствующей резолюции (стр. 147) два пункта были посвящены именно атому организационному плану и организационным идеям ________________________
  
  a Другой лидер той же группы, "центра", тов. Егоров, высказался по вопросу о поддержке оппозиционных течений в другом месте, по поводу резолюции Аксельрода о социалистах революционерах (стр. 359) Тов. Егоров усмотрел "противоречие" между требованием программы поддерживать всякое оппозиционное в революционное движение и отрицательным отношением и в социалистам революционерам и к либералам В иной форме и несколько с другой стороны подходя к вопросу, тов. Егоров обнаружил здесь то же узкое понимание марксизма и то же неустойчивое, полувраждебное отношение к ("признанной" им) позиции "Искры", как и товарищи Махов, Либер в Мартынов.
  
  b В речи своей о признании "Искры" Центральным Органом тов. Попов, между прочим, говорил "Я вспоминаю статью в 3 или 4 номере "Искры" - "С чего начать?" Многие из действующих в России товарищей нашли ее нетактичной, другим этот план казался фантастическим, и большинство (? вероятно, большинство окружавших тов. Попова лиц) объясняло его только честолюбцем" (стр. 140) Как видит читатель, мне уже не привыкать стать к этому объяснению моих политических взглядов честолюбием, объяснению, подогретому теперь тов. Аксельродом и тов. Мартовым.
  
  "Искры": роль ее в деле руководства практической партийной работой и руководящая роль в объединительной работе. Совершенно естественно поэтому, что работа "Искры" и все дело партийной организации, все дело фактического восстановления партии не могло считаться оконченным без признания всей партией и формального закрепления определенных организационных идей. Выполнить эту задачу и должен был организационный устав партии.
  
  Основные идеи, которые "Искра" стремилась положить в основу партийной организации, сводились в сущности к следующим двум. Первая, идея централизма, принципиально определяла способ решения всей массы частных и детальных организационных вопросов. Вторая - особая роль идейно руководящего органа, газеты, усчитывала временные и особые нужды именно русского социал-демократического рабочего движения в обстановке политического рабства, при условии создания первоначальной операционной базы революционного натиска за границей. Первая идея, как единственно принципиальная, должна была проникать собой весь устав; вторая, как частная, порождаемая временными обстоятельствами места и образа действия, выражалась в кажущемся отступлении от централизма, в создании двух центров, ЦО и ЦК. Обе эти основные идеи искровской организации партии были развиты мной и в редакционной статье "Искры" (Љ 4) "С чего начать?" a и в "Что делать?" b и, наконец, подробно разъяснены в виде почти что устава в "Письме к товарищу"c. Оставалась только, в сущности, редакционная работа для того, чтобы сформулировать параграфы устава, который должен был воплотить в жизнь именно эти идеи, если признание "Искры" не оставалось на бумаге, не было только условной фразой. В предисловии к переизданному мной "Письму к товарищу" я уже указывал, что достаточно простого сличения устава партии с этой брошюрой для установления полного тожества организационных идей там и здесьd.
  
  По поводу редакционной работы формулировки искровских организационных идей в уставе мне приходится коснуться одного инцидента, поднятого тов. Мартовым. "...Фактическая справка вам покажет, - говорил Мартов на съезде Лиги (стр. 58), - насколько неожиданным было для Ленина мое впадение в оппортунизм по этому (т. е. первому) параграфу. За 1Ґ-2 месяца до съезда я показал Ленину мой проект, где ј 1 был изложен как раз так, как это было мной предложено на съезде. Ленин высказался против моего проекта, как слишком детального, и сказал мне, что ему нравится только идея ј 1 - определение членства, которую он воспримет в свой устав с видоизменениями, ибо находит мою формулировку неудачной. Таким образом, Ленин был знаком с моей формулировкой уже давно, он знал мои взгляды по этому вопросу. Вы видите, таким образом, что я поехал на съезд с открытым забралом, не скрывая своих взглядов. Я предупредил, что буду бороться с взаимной кооптацией, с принципами единогласия при кооптации в Центральный Комитет и Центральный Орган и так далее".
  
  Насчет предупреждения о борьбе с взаимной кооптацией мы в своем месте увидим, как было дело. Теперь остановимся на этом "открытом забрале" мартовского устава. Передавая в Лиге по памяти эпизод со своим неудачным проектом (который Мартов на съезде сам взял назад, как неудачный, а после съезда, со свойственной ему последовательностью, опять извлек на свет божий), - Мартов, как водится, многое перезабыл и поэтому опять напутал. Казалось бы, довольно уже было фактов, предостерегающих от ссылок на частные разговоры и на свою память (невольно вспоминают люди только то, что им выгодно!), - и все же тов. Мартов, за неимением другого материала, пользуется недоброкачественным. Теперь даже и тов. Плеханов начинает подражать ему - должно быть, дурной пример заразителен.
  
  "Идея" первого параграфа в проекте Мартова не могла мне "нравиться", ибо никакой идеи, выплывшей на съезде, в его проекте и не было. Память ему изменила. Мне посчастливилось найти в бумагах проект Мартова, где "первый параграф изложен как раз не так, как это было им предложено на съезде"! Вот вам и "открытое забрало"!
  
  ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 5, стр. 1-13. Ред.
  
  b См. Сочинения, 5 изд., том 6, стр. 1-192. Ред.
  
  c См. Сочинения. 5 изд., том 7, стр. 7-25. Ред.
  
  d Там же, стр. 6. Ред.
  
  ј 1 в проекте Мартова: "Принадлежащим к Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, кто, признавая ее программу, активно работает для проведения в жизнь ее задач под контролем и руководством органов (sic!a) партии".
  
  ј 1 в моем проекте: "Членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций".
  
  ј 1 в формулировке, предложенной Мартовым на съезде и принятой съездом: "Членом Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, принимающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций".
  
  Из этого сопоставления ясно видно, что в проекте Мартова именно нет никакой идеи, а есть только пустая фраза. Что члены партии работают под контролем и руководством органов партии, это ясно само собой, это не может быть иначе, об этом говорят только люди, любящие говорить, чтобы ничего не сказать, любящие наполнять "уставы" бездной словесной воды и бюрократических (т. е. ненужных для дела и якобы нужных для парада) формул. Идея первого параграфа появляется лишь с постановкой вопроса: могут ли органы партии осуществлять на деле свое руководство над членами партии, не входящими ни в одну из партийных организаций. Этой идеи даже и следа нет в проекте тов. Мартова. Следовательно, я не мог быть знаком со "взглядами" тов. Мартова "по этому вопросу", ибо никаких взглядов по этому вопросу в проекте тов. Мартова не имеется. Фактическая справка тов. Мартова оказывается путаницей.
  
  Наоборот, именно про тов. Мартова приходится сказать, что он из моего проекта "знал мои взгляды по этому вопросу" и не опротестовал, не опровергал их ни в редакционной коллегии, хотя мой проект был показан всем недели за 2-3 до съезда, ни перед делегатами, знакомившимися только с моим проектом. Мало того. Даже на съезде, когда я внес свой проект уставаb и защищал его до выбора уставной комиссии, - то тов. Мартов заявил прямо: "присоединяюсь к выводам тов. Ленина. Только в двух вопросах я расхожусь с последним" (курсив мой) - в вопросе о способе составления Совета и об единогласной кооптации (стр. 157). О несогласии по ј 1 тут еще не говорится ни слова.
  
  В своей брошюре об осадном положении тов. Мартов нашел нужным еще раз и с особенной подробностью вспомнить о своем уставе. Он уверяет там, что его устав, под которым он и теперь бы (февраль 1904 г. - неизвестно, что будет месяца через три) готов подписаться, за исключением некоторых второстепенных частностей, "достаточно ясно выражал его отрицательное отношение к гипертрофии централизма" (стр. IV). Невнесение этого проекта на съезд тов. Мартов объясняет теперь, во-1-х, тем, что "искровское воспитание внушило ему пренебрежительное отношение к уставам" (когда это нравится тов. Мартову, тогда слово искровский означает уже для него не узкую кружковщину, а самое выдержанное направление! Жаль только, что искровское воспитание за три года не внушило тов. Мартову пренебрежительное отношение к анархической фразе, которою интеллигентская неустойчивость способна оправдывать нарушение сообща принятого устава). Во-2-х, видите ли, он, тов. Мартов, избегал "внесения какого бы то ни было диссонанса в тактику того основного организационного ядра, каким была "Искра"". Это замечательно как связно выходит! В принципиальном вопросе об оппортунистической формулировке ј 1 или о гипертрофии централизма тов. Мартов так боялся _______________________
  
  a - так! Ред.
  
  b Кстати. Протокольная комиссия напечатала в приложении XI проект устава, "вынесенный на съезд Лениным" (стр. 393) Протокольная комиссия тут тоже немножко напутала. Она смешала мои первоначальный проект (см. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 256-258. Ред.), показанный всем делегатам (и очень многим до съезда), с внесенным на съезд проектом и напечатала первый под видом второго. Я ничего не имею. конечно, против опубликования своих проектов, хотя бы и "о всех стадиях их подготовки., но путаницу вносить все же не следует. А путаница получилась, ибо Попов и Мартов (стр. 154 и 157) критикуют такие формулировки моего внесенного действительно на съезд проекта, каких нет в проекте, напечатанном протокольной комиссией (ср. стр. 394, јј 7 и 11). При более внимательном отношении и делу легко было заметить ошибку из простого сличения указанных мною страниц.
  
  диссонанса (страшного только с самой узкой кружковой точки зрения), что не вынес своих разногласий даже и перед таким ядром, как редакция! По практическому вопросу о составе центров тов. Мартов от вотума большинства членов организации "Искры" (этого настоящего основного организационного ядра) апеллировал к помощи Бунда и рабочедельцев. "Диссонанса" в своих фразах, подсовывающих кружковщину в защиту quasi-редакции для отрицания "кружковщины" в оценке вопроса теми, кто наиболее компетентны, диссонанса этого тов. Мартов не замечает. В наказание ему мы приведем полностью его проект устава, отмечая с своей стороны, какие взгляды и какую гипертрофию он обнаруживаетa:
  
  "Проект устава партии. - I. Принадлежность к партии. - 1) Принадлежащим к Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, кто, признавая ее программу, активно работает для проведения в жизнь ее задач под контролем и руководством органов партии. - 2) Исключение члена из партии за поступки, несовместимые с интересами партии, постановляется Центральным Комитетом. [Мотивированный приговор об исключении сохраняется в архиве партии и сообщается, по требованию, каждому комитету партии Решение ЦК об исключении подлежит апелляции съезда в случае требования двух или более комитетов]". Скобками я буду обозначать явно бессодержательные положения мартовского проекта, не содержащие в себе не только никакой "идеи", но и никакого определенною условия или требования, - вроде бесподобного указания в "уставе", где именно надо сохранять приговор, или ссылки на то, что решения ЦК об исключении (а не все вообще и всякие его решения?) подлежат апелляции съезда. Это именно гипертрофия фразы, или настоящий бюрократический формализм в смысле сочинения лишних, заведомо бесполезных или волокитных, пунктов и параграфов "...II Местные комитеты. - 3) Представителями партии в ее местной работе являются комитеты партии..." (и ново и умно!)". 4) [Комитетами партии при знается наличный в момент второго съезда состав представленных на съезде комитетов]. - 5) Новые, сверх обозначенных в ј 4, комитеты партии назначаются Центральным Комитетом [который либо признает комитетом наличный состав данной местной организации, либо составляет местный комитет путем реформы последней]. - 6) Комитеты пополняют свой состав путем кооптации. - 7) ЦК имеет право дополнить состав местного комитета таким количеством (известных ему) товарищей, чтобы оно составляло не более 1/3 всего данного состава..." Образчик канцелярщины. почему не более 1/3? к чему это? какой смысл в этом ограничении, ничего не ограничивающем, ибо дополнение может быть повторено мною раз?"... 8) [В случае, если местный комитет распался или разбит" (т. е. не весь взят?) "преследованиями, ЦК восстановляет его"]... (уже не считаясь с ј 7? А не находит ли тов. Мартов сходства между ј 8 и теми российскими законами о благочинии, которые повелевают в будни работать, а в праздники отдыхать?)"... 9) [Очередной съезд партии может поручить ЦК реформировать состав какого-либо местною комитета, если деятельность последнего признана несовместимой с интересами партии. В последнем случае комитет в данном составе признается распущенным и товарищи в месте его действий свободными от подчиненияb ему "]... Правило, содержащееся в сем ј, столь же высокополезно, как и имеющаяся до сих пор в русских законах статья, которая гласит: всем и каждому воспрещается пьянство."... 10) [Местные комитеты партии руководят всей местной пропагандистской, агитационной и организационной деятельностью партии и содействуют по мере сил ЦК и ЦО партии в выполнении лежащих на них общепартийных задач."]... Уф! К чему это, ради всего святого?... 11) ["Внутренние порядки местной организации, взаимные отношения между комитетом и подчиненными" (слышите, слышите, тов. Аксельрод?) "ему группами и пределы компетенции и автономии" (а разве пределы компетенции не одно и то же, что пределы автономии?) "этих групп устанавливаются самим комитетом и сообщаются к сведению ЦК и редакции ЦО"]... (Пробел: не сказано, где сохраняются эти сообщения)..." 12) [Все подчиненные комитетам группы и отдельные члены партии имеют право требовать, чтобы их мнение или пожелание по любому вопросу было сообщено ЦК партии и ее Центральным Органам]. - 13) Местный комитет партии из своих доходов обязан отчислять в кассу ЦК долю, приходящуюся на него по раскладке, производимой ЦК. - III. Организации для целей агитации на иных (кроме русского) языках - 14) [Для целей агитации на одном из не русских языков и организации рабочих, среди которых такая агитация ведется, могут образовываться отдельные организации в тех пунктах, где представляется необходимость в специализировании такой агитации и выделении подобной организации.] - 15) Решение вопроса о том, насколько такая потребность существует, предоставляется ЦК партии, а в спорных случаях - съезду партии".
  
  _________________________
  
  a Замечу, что я не мог найти, к сожалению, первого варианта мартовского проекта, который состоял что-то из 48 параграфов, страдая еще более "гипертрофией" никчемного формализма.
  
  b Обращаем внимание тов. Аксельрода на это словечко. Ведь это ужас что такое! Вот где корни-то "якобинства", доходящего даже... даже до изменения состава редакции...
  
  Первая часть параграфа излишня, если принять во внимание дальнейшие постановления устава, а вторая часть насчет спорных случаев просто смехотворна..." 16) [Местные организации, обозначенные в ј 14, в своих специальных делах автономны, но действуют под контролем местного комитета и подчинены ему, причем формы этого контроля и норма организационных отношений между данным комитетом и данной специальной организацией устанавливаются местным комитетом"... (ну и слава богу! вот и видно теперь, что не к чему было и городить весь этот огород пустых слов.). "По отношению к общим делам партии такие организации действуют, как часть комитетской организации] - 17) [Местные Организации, обозначенные в ј 14, могут образовывать автономный союз для успешного достижения своих специальных задач. Такой союз может иметь сваи специальные литературные и административные органы; причем те и другие состоят под непосредственным контролем ЦК партии Устав такого союза вырабатывается им самим, но утверждается ЦК партии.] - 18) [В состав обозначенного в ј 17 автономного союза могут входить и местные комитеты партии, если они по местным условиям посвящают себя преимущественно агитации на данном языке. Примечание. Являясь частью автономного союза, такой комитет не перестает быть комитетом партии"] (весь параграф чрезвычайно полезен и отменно умен, а примечание еще тою больше)..." 19) [Местные организации, входящие в состав автономного союза, в своих сношениях с его центральными органами находятся под контролем местных комитетов] - 20) {Центральные литературные и административные органы автономных союзов состоят к ЦК партии в тех же отношениях, как и местные комитеты партии] - IV. Центральный Комитет и литературные органы партии - 21) [Представителями партии в целом являются ее ЦК и литературные органы - политический и научный] - 22) На ЦК лежит общее руководство всей практической деятельностью партии; забота о правильном использовании и распределении всех ее сил; контроль над деятельностью всех частей партии; снабжение местных организаций литературой; постановка технического аппарата партии; созыв партийных съездов - 23) На литературных органах партии лежит идейное руководство партийной жизнью; пропаганда партийной программы и научная и публицистическая разработка мировоззрения социал-демократии - 24) Все местные комитеты партии и автономные союзы состоят в непосредственных сношениях как с ЦК партии, так и с редакцией партийных органов и периодически осведомляют их о ходе движения и организационной работы на местах. - 25) Редакция литературных органов партии назначается съездом партии и функционирует до следующего съезда. - 26) [Редакция автономна в своих внутренних делах] и может, в промежуток между двумя съездами, пополнять и изменять свой состав, о чем каждый раз сообщается ЦК. - 27) Все заявления, исходящие от ЦК или получившие его санкцию, печатаются, по требованию ЦК, в партийном органе. - 28) ЦК, по соглашению с редакцией партийных органов, образует специальные литературные группы для тех или иных видов литературной работы - 29) ЦК назначается на съезде партии и функционирует до следующего съезда ЦК пополняет свои состав путем кооптации в неограниченном количестве, о чем он каждый раз доводит до сведения редакции центральных органов партии - V. Заграничная организация партии - 30) Заграничная организация партии заведует пропагандой среди проживающих за границей русских и организацией социалистических элементов среди них. Во главе ее стоит выборная администрация. - 31) Автономные союзы, входящие в состав партии, могут иметь свои отделения за границей для содействия специальным задачам этих союзов. Эти отделения входят как автономные группы, в состав общей заграничной организации - VI. Съезды партии - 32) Высшей партийной инстанцией является ее съезд - 33) [Съезд партии устанавливает ее программу, устав и руководящие принципы ее деятельности контролирует работу всех партийных органов и разбирает конфликты между ними ] - 34) Представительство на съезде принадлежит: а) всем местным комитетам партии, б) центральным административным органам всех автономных союзов, входящих в состав партии; в) ЦК партии и редакции ее центральных органов; г) заграничной организации партии - 35) Передача мандатов допускается, но с тем, чтобы один делегат не представлял более, чем три действительных мандата Допускается раздел мандата между двумя представителями Императивные мандаты не допускаются. - 36) ЦК предоставляется приглашать на съезд с совещательным голосом товарищей, присутствие коих может быть полезно. - 37) В вопросах об изменении программы или устава партии требуется большинство 2/3 наличных голосов; прочие вопросы решаются простым большинством. - 38) Съезд считается действительным, если на нем представлено более половины всех наличных в момент съезда комитетов партии. - 39) Съезд созывается - по мере возможности - раз в два года. [В случае независящих от воли ЦК помех к созыву съезда в этот срок, он за своей ответственностью откладывает его".]
  
  Читатель, у которого хватило, в виде исключения, терпения дочитать до конца этот так называемый устав, наверное не потребует от нас особого рассмотрения нижеследующих выводов. Первый вывод: устав страдает трудно излечимой водянкой. Второй вывод: особого оттенка организационных взглядов в смысле отрицательного отношения к гипертрофии централизма открыть в сем уставе не представляется возможности. Третий вывод: тов. Мартов поступил в высокой степени благоразумно, когда скрыл от глаз света (и от обсуждения на съезде) свыше 38/39 своего устава. Несколько оригинально лишь то, что по поводу этого скрытия говорится об открытом забрале.
  
  з) ПРЕНИЯ О ЦЕНТРАЛИЗМЕ ДО РАСКОЛА
  
  ВНУТРИ ИСКРОВЦЕВ
  
  Прежде чем переходить к действительно интересному и несомненно вскрывающему различные оттенки взглядов вопросу о формулировке ј 1 устава, остановимся еще немного на тех кратких общих прениях об уставе, которые заняли 14 заседание съезда и часть 15. Прения эти представляют известное значение потому, что они предшествовали полному расхождению организации "Искры" по вопросу о составе центров. Наоборот, позднейшие прения об уставе вообще, и кооптации в особенности, имели место после нашего расхождения в организации "Искры". Естественно, что до расхождения мы способны были высказывать свои взгляды более беспристрастно в смысле большей независимости соображений от взволновавшего всех вопроса о личном составе ЦК. Тов. Мартов, как я уже отмечал, присоединился (стр. 157) к моим организационным взглядам, оговорив только два несогласия по частностям. Напротив, и антиискровцы, и "центр" сейчас же подняли поход против обеих основных идей всего организационного плана "Искры" (и, следовательно, всего устава): и против централизма, и против "двух центров". Тов. Либер назвал мой устав "организованным недоверием", усмотрел децентрализм в двух центрах (как и тов. Попов и Егоров). Тов. Акимов выразил желание определить сферу компетенции местных комитетов шире, в частности предоставить им самим "право изменения своего состава". "Необходимо предоставить им большую свободу деятельности... Местные комитеты должны быть избираемы активными работниками данной местности, как избирается ЦК представителями всех активных организаций в России. Если же нельзя допустить и этого, то пусть будет ограничено число членов, назначаемых ЦК в местные комитеты..." (158). Тов. Акимов подсказывает, как видите, довод против "гипертрофии централизма", но тов. Мартов остается глух к этим авторитетным указаниям, пока еще поражение по вопросу о составе центров не побуждает его идти за Акимовым. Он остается глух даже тогда, когда тов. Акимов подсказывает ему "идею" его же устава (ј7 - ограничение прав ЦК вводить членов в комитеты)! Тогда еще тов. Мартов не хотел "диссонанса" с нами и потому терпел диссонанс и с т. Акимовым, и с самим собой... Тогда еще против "чудовищного централизма" ратовали только те, кому явно был невыгоден централизм "Искры": ратовали Акимов, Либер, Гольдблат, за ними шли осторожно, осмотрительно (так, чтобы всегда назад повернуть можно было) Егоров (см. стр. 156 и 276) и т. д. Тогда еще для громадного большинства партии было ясно, что именно приходские, кружковые интересы Бунда, "Южного рабочего" и т. д. вызывают протест против централизма. Впрочем, и теперь ведь для большинства партии ясно, что именно кружковые интересы старой редакции "Искры" вызывают ее протест против централизма...
  
  Возьмите, например, речь т. Гольдблата (160-161). Он ратует против моего "чудовищного" централизма, якобы ведущего к "уничтожению" низших организаций, "проникнутого насквозь стремлением предоставить центру неограниченную власть, право неограниченного вмешательства во все", предоставляющего организациям "одно лишь право - повиноваться безропотно тому, что будет приказано свыше" и т. д. "Создаваемый проектом центр очутится в пустом пространстве, вокруг него не будет никакой периферии, а лишь некая аморфная масса, в которой будут двигаться его исполнительные агенты". Ведь это точь-в-точь такое же фальшивое фразерство, которым после своего поражения на съезде стали угощать нас Мартовы и Аксельроды. Смеялись над Бундом, который, воюя против нашего централизма, сам у себя предоставляет центру еще определеннее очерченные неограниченные права (хотя бы, например, ввода и исключения членов, даже недопущения делегатов на съезды). Смеяться будут, разобрав дело, и над воплями меньшинства, которое кричит против централизма и против устава, когда оно в меньшинстве, и сейчас же опирается на устав, когда оно пробралось в большинство.
  
  По вопросу о двух центрах группировка тоже сказалась ясно: против всех искровцев стоят и Либер, и Акимов (первый затянувший любимую теперь аксельродовски-мартовскую песню о превалировании в Совете ЦО над ЦК), и Попов, и Егоров. Из тех организационных идей, которые всегда развивала старая "Искра" (и которые были одобрены на словах тов. Поповыми и Егоровыми!), план двух центров вытекал сам собою. С планами "Южного рабочего", с планами создания параллельного популярного органа и превращения его в фактически преобладающий орган, шла вразрез политика старой "Искры". Вот где лежит корень того странного на первый взгляд противоречия, что за один центр, т. е. за больший якобы централизм, стоят все антиискровцы и все болото. Конечно, были (особенно среди болота) и такие делегаты, которые едва ли понимали ясно, к чему приведут и должны, в силу хода вещей, привести организационные планы "Южного рабочего", но их толкала на сторону антиискровцев самая уже их нерешительная и неуверенная в себе натура.
  
  Из речей искровцев во время этих (предшествовавших расколу искровцев) дебатов об уставе особенно замечательны речи тт. Мартова ("присоединение" к моим организационным идеям) и Троцкого. Последний ответил тт. Акимову и Либеру так, что этот ответ каждым словом изобличает всю фальшь послесъездовского поведения и послесъездовских теорий "меньшинства". "Устав, - говорил он (т. Акимов), - определяет сферу компетенции ЦК недостаточно точно. Я не могу согласиться с ним. Наоборот, это определение точно и означает: поскольку партия есть целое, необходимо обеспечить ее контролем над местными комитетами. Тов. Либер говорил, что устав есть, употребляя мое выражение, "организованное недоверие". Это верно. Но это выражение было употреблено мной по отношению к предложенному представителями Бунда уставу, который представлял организованное недоверие со стороны части партии ко всей партии. Наш же устав" (тогда этот устав был "наш", до поражения по вопросу о составе центров!) "представляет организованное недоверие со стороны партии ко всем ее частям, т. е. контроль над всеми местными, районными, национальными и другими организациями" (158). Да, наш устав охарактеризован здесь правильно, и мы почаще советовали бы вспоминать эту характеристику людям, которые теперь со спокойной совестью уверяют, что это злокозненное большинство придумало и ввело систему "организованного недоверия" или, что то же, "осадного положения". Достаточно сличить приведенную речь с речами на съезде Заграничной лиги, чтобы получить образчик политической бесхарактерности, образчик того, как менялись взгляды Мартова и К№, смотря по тому, шла ли речь об их собственной или о чужой коллегии низшего порядка.
  
  и) ПАРАГРАФ ПЕРВЫЙ УСТАВА
  
  Мы уже привели те различные формулировки, из-за которых разгорелись интересные дебаты на съезде. Дебаты эти заняли почти два заседания и закончились двумя именными голосованиями (в течение всего съезда было, если я не ошибаюсь, только восемь именных голосований, которые предпринимались лишь в особо важных случаях вследствие громадной потери времени, вызывавшейся этими голосованиями). Вопрос затронут был, несомненно, принципиальный. Интерес съезда к дебатам был громадный. В голосовании участвовали все делегаты - явление редкое на нашем съезде (как и на всяком большом съезде) и свидетельствующее равным образом о заинтересованности споривших.
  
  В чем же, спрашивается, заключалась суть спорного вопроса? Я сказал уже на съезде и повторял потом не раз, что "вовсе не считаю наше разногласие (по ј 1) таким существенным, чтобы от него зависела жизнь или смерть партии. От плохого пункта устава мы далеко еще не погибнем!" (250)a. Само по себе это разногласие, хотя оно и вскрывает принципиальные оттенки, никоим образом не могло вызвать такого расхождения (фактически, если говорить без условностей, того раскола), которое создалось после съезда. Но всякое маленькое разногласие может сделаться большим, если на нем настаивать, если выдвинуть его на первый ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 287. Ред.
  
  план, если приняться за разыскание всех корней и всех ветвей этого разногласия. Всякое маленькое разногласие может получить огромное значение, если оно послужит исходным пунктом поворота к известным ошибочным воззрениям и если эти ошибочные воззрения соединятся, в силу новых и добавочных расхождений, с анархическими действиями, доводящими партию до раскола.
  
  Именно так обстояло дело и в данном случае. Небольшое сравнительно разногласие по ј 1 получило теперь громадное значение, ибо именно оно послужило поворотным пунктом к оппортунистическому глубокомыслию и к анархическому фразерству меньшинства (на съезде Лиги в особенности, а потом и на страницах новой "Искры"). Именно оно положило начало той коалиции искровского меньшинства с антиискровцами и с болотом, которая окончательно отлилась в определенные формы ко времени выборов и без понимания которой нельзя понять и главного, коренного расхождения в вопросе о составе центров. Маленькая ошибка Мартова и Аксельрода по ј первому представляла из себя маленькую щель в нашей посудине (как я выразился на съезде Лиги). Можно было связать посудину покрепче, мертвым узлом (а не мертвой петлей, как послышалось Мартову, находившемуся во время съезда Лиги в состоянии, близком к истерике). Можно было направить все усилия на то, чтобы сделать щель большой, чтобы расколоть посудину. Вышло, благодаря бойкоту и тому подобным анархическим мерам усердных мартовцев, именно последнее. Разногласие по параграфу первому сыграло немалую роль в вопросе о выборе центров, а поражение Мартова по этому вопросу привело его к "принципиальной борьбе" путем грубо-механических и даже скандальных (речи на съезде "Заграничной лиги русской революционной социал-демократии") средств.
  
  Теперь, после всех этих происшествий, вопрос о ј первом получил, таким образом, огромное значение, и мы должны дать себе точный отчет и в характере группировок на съезде при голосовании этого ј и, - что еще несравненно важнее, - в действительном характере тех оттенков в воззрениях, которые наметились или начали намечаться по ј первому. Теперь, после известных читателям происшествий, вопрос поставлен уже таким образом: отразилась ли на формулировке Мартова, защищавшейся Аксельродом, его (или их) неустойчивость, шаткость и политическая расплывчатость, как выражался я на съезде партии (333), его (или их) уклонение в жоресизм и анархизм, как полагал Плеханов на съезде Лиги (102 и др. прот. Лиги)? Или на формулировке моей, защищавшейся Плехановым, отразилось неправильное, бюрократическое, формалистическое, помпадурское, не социал-демократическое понимание централизма? Оппортунизм и анархизм или бюрократизм и формализм? - так поставлен вопрос теперь, когда маленькое расхождение сделалось большим. И мы должны иметь в виду именно эту, - событиями навязанную нам всем, - исторически данную, сказал бы я, если б это не звучало слишком громко, - постановку вопроса при обсуждении по существу доводов за и против моей формулировки.
  
  Начнем разбор этих доводов с анализа съездовских прений. Первая речь, тов. Егорова, интересна только тем, что его отношение (non liquet, мне еще не ясно, я еще не знаю, где правда) очень характерно для отношения многих делегатов, которым не легко было разобраться в действительно новом, довольно сложном и детальном вопросе. Следующая речь, тов. Аксельрода, ставит уже сразу вопрос принципиально. Это - первая принципиальная, вернее даже сказать, вообще первая речь тов. Аксельрода на съезде, и трудно признать его дебют с пресловутым "профессором" особенно удачным. "Я думаю, что нам нужно, - говорил тов. Аксельрод, - разграничить понятия - партия и организация. А здесь эти два понятия смешиваются. Это смешение опасно". Таков первый довод против моей формулировки. Присмотритесь к нему поближе. Если я говорю, что партия должна быть суммой (и не простой арифметической суммой, а комплексом) организацийa, то значит ли это, что я "смешиваю" понятия партия и
  
  _____________________
  
  a Слово "организация" употребляется обыкновенно в двух смыслах, широком и узком. В узком смысле оно означает отдельную ячейку человеческого коллектива, хотя бы в минимальной степени оформленного В широком смысле оно означает сумму таких ячеек, сплоченных в одно целое. Например, флот, армия, государство представляют из себя в одно и то же время сумму организации (в широком смысле слова) и разновидность общественной организации (в широком смысле слова) Учебное ведомство есть организация (в широком смысле слова), учебное ведомство состоит из ряда организаций (в узком смысле слова) Точно так же и партия есть организация, должна быть организацией (в широком смысле слова), в то же время партия должна состоять из целого ряда разнообразных организаций (в узком смысле слова) Поэтому тов. Аксельрод, говорящий о разграничении понятий - партия и организация, во-первых, не привял во внимание этой разницы в широком и узком значении слова организация, а во-вторых, не за метил того, что он сам смешал организованные и неорганизованные элементы в одну кучу.
  
  организация? Конечно, нет. Я выражаю этим совершенно ясно и точно свое пожелание, свое требование, чтобы партия, как передовой отряд класса, представляла собою нечто возможно более организованное, чтобы партия воспринимала в себя лишь такие элементы, которые допускают хоть минимум организованности. Наоборот, мой оппонент смешивает в партии организованные элементы с неорганизованными, поддающиеся руководству и не поддающиеся, передовые и неисправимо-отсталые, ибо исправимо-отсталые могут войти в организацию. Вот это смешение действительно опасно. Тов. Аксельрод ссылается дальше на "строго конспиративные и централистические организации прошлого" ("Земли и воли"6 и "Народной воли"7): вокруг них-де "группировался целый ряд лиц, не входивших в организацию, но так или иначе помогавших ей и считавшихся членами партии... Этот принцип должен быть еще более строго проведен в социал-демократической организации". Вот именно тут мы и подошли к одному из гвоздей вопроса: действительно ли "этот принцип" есть социал-демократический, - принцип, разрешающий называть себя членами партии тем, кто ни в одну из организаций партии не входит, а только "так или иначе помогает ей"? И Плеханов дал единственно возможный ответ на этот вопрос: "Аксельрод был неправ в своей ссылке на 70-ые годы. Тогда существовал хорошо организованный и прекрасно дисциплинированный центр, существовали вокруг него созданные им организации разных разрядов, а что было вне этих организаций, было хаосом, анархией. Составные элементы этого хаоса называли себя членами партии, но дело не выигрывало, а теряло от этого. Нам нужно не подражать анархии 70-х годов, а избегать ее". Таким образом, "этот принцип", который тов. Аксельрод хотел выдать за социал-демократический, на самом деле есть принцип анархический. Чтобы опровергнуть это, надо показать возможность контроля, руководства и дисциплины вне организации, надо показать необходимость того, чтобы "элементам хаоса" было присваиваемо название членов партии. Защитники формулировки тов. Мартова не показали и не могли показать ни того, ни другого. Тов. Аксельрод для примера взял "профессора, который считает себя социал-демократом и заявляет об этом". Чтобы довести до конца мысль, заключающуюся в этом примере, тов. Аксельрод должен был бы сказать далее: признают ли сами организованные социал-демократы этого профессора социал-демократом? Не поставив этого дальнейшего вопроса, тов. Аксельрод бросил свою аргументацию на половине. В самом деле, одно из двух. Или организованные социал-демократы признают интересующего нас профессора социал-демократом, - и тогда почему бы им не включить его в ту или другую социал-демократическую организацию? Только при условии такого включения "заявления" профессора будут соответствовать его делам, будут не пустыми фразами (каковыми слишком часто остаются профессорские заявления). Или организованные социал-демократы не признают профессора социал-демократом, - и тогда нелепо, бессмысленно и вредно давать ему право носить почетное и ответственное звание члена партии. Дело сводится, таким образом, именно к последовательному проведению принципа организации или к освящению разброда и анархии. Строим ли мы партию, исходя из того уже создавшегося и сплотившегося ядра социал-демократов, которое создало, скажем, партийный съезд и которое должно расширять и умножать всяческие партийные организации, или мы довольствуемся успокоительной фразой, что все помогающие суть члены партии? "Если мы примем формулу Ленина, - продолжал тов. Аксельрод, - то мы выбросим за борт часть людей, хотя бы и не могущих быть принятыми непосредственно в организацию, но являющихся тем не менее членами партии". Смешение понятий, в котором хотел обвинить меня тов. Аксельрод, выступает тут у него самого с полной ясностью: он принимает уже за данное, что все помогающие являются членами партии, тогда как из-за этого и идет спор, и оппоненты должны еще доказать необходимость и пользу такого толкования. Какое содержание этой страшной, на первый взгляд, фразы: выбросить за борт? Если членами партии признаются только члены организаций, признанных за партийные, то люди, не могущие "непосредственно" войти ни в одну партийную организацию, могут ведь работать в организации непартийной, но примыкающей к партии. О выбрасывании за борт в смысле отстранения от работы, от участия в движении не может быть, следовательно, и речи. Напротив, чем крепче будут наши партийные организации, включающие в себя действительных социал-демократов, чем меньше шаткости и неустойчивости будет внутри партии, тем шире, разностороннее, богаче и плодотворнее будет влияние партии на окружающие ее, руководимые ею элементы рабочих масс. Ведь нельзя же смешивать, в самом деле, партию, как передовой отряд рабочею класса, со всем классом. А именно в такое смешение (характерное для нашего оппортунистического экономизма вообще) впадает тов. Аксельрод, когда он говорит: "Мы создаем, конечно, прежде всего организацию наиболее активных элементов партии, организацию революционеров, но мы должны, раз мы партия класса, подумать о том, чтобы не оставить вне партии людей, сознательно, хотя быть может и не совсем активно, примыкающих к этой партии". Во-первых, в число активных элементов социал-демократической рабочей партии войдут вовсе не одни только организация революционеров, а целый ряд рабочих организаций, признанных за партийные. Во-вторых, по какой бы это причине, в силу какой логики из того факта, что мы - партия класса, мог следовать вывод о ненужности различия между входящими в партию и примыкающими к партии? Как раз напротив: именно в силу существования различий по степени сознательности и степени активности необходимо провести различие по степени близости к партии. Мы - партия класса, и потому почти весь класс (а в военные времена, в эпоху гражданской войны, и совершенно весь класс) должен действовать под руководством нашей партии, должен примыкать к нашей партии как можно плотнее, но было бы маниловщиной и "хвостизмом" думать, что когда-либо почти весь класс или весь класс в состоянии, при капитализме, подняться до сознательности и активности своего передового отряда, своей социал-демократической партии. Ни один еще разумный социал-демократ не сомневался в том, что при капитализме даже профессиональная организация (более примитивная, более доступная сознательности неразвитых слоев) не в состоянии охватить почти весь или весь рабочий класс. Только обманывать себя, закрывать глаза на громадность наших задач, суживать эти задачи - значило бы забывать о различии между передовым отрядом и всеми массами, тяготеющими к нему, забывать о постоянной обязанности передового отряда поднимать все более и более обширные слои до этого передового уровня. Именно таким закрыванием глаз и забвением является стирание разницы между примыкающими и входящими, между сознательными и активными - и помогающими.
  
  Ссылаться на то, что мы - партия класса, в оправдание организационной расплывчатости, в оправдание смешения организации и дезорганизации - значит повторять ошибку Надеждина, который смешивал "философский и социально-исторический вопрос о "корнях" движения в "глубине" с технически-организационным вопросом" ("Что делать?", стр. 91)a. Именно это смешение, с легкой руки тов. Аксельрода, повторяли затем десятки раз ораторы, защищавшие формулировку тов. Мартова. "Чем шире будет распространено название члена партии, тем лучше" - говорит Мартов, не объясняя, однако, какая же польза от широкого распространения названия, не соответствующего содержанию. Можно ли отрицать, что контроль за не входящими в организацию партии членами есть фикция? Широкое распространение фикции вредно, а не полезно. "Мы можем только радоваться, если каждый стачечник, каждый демонстрант, отвечая за свои действия, сможет объявить себя членом партии" (стр. 239). В самом деле? Каждый стачечник должен иметь право объявить себя членом партии? Этим положением тов. Мартов сразу доводит свою ошибку до абсурда, принижая социал-демократизм до стачкизма, повторяя злоключения Акимовых. Мы можем только радоваться, если социал-демократии удается руководить каждой стачкой, ибо прямая и безусловная обязанность социал- ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 6, стр. 120-121. Ред.
  
  демократии руководить всеми проявлениями классовой борьбы пролетариата, а стачка есть одно из глубочайших и наиболее могучих проявлений этой борьбы. Но мы будем хвостистами, если допустим отождествление такой первоначальной, ipso factoa не более, как тред-юнионистской формы борьбы с всесторонней и сознательной социал-демократической борьбой. Мы будем оппортунистически узаконять заведомую фальшь, если дадим право каждому стачечнику "объявлять себя членом партии", ибо такое "объявление" в массе случаев будет объявлением ложным. Мы станем убаюкивать себя маниловскими мечтами, если вздумаем уверять себя и других, что каждый стачечник может быть социал-демократом и членом социал-демократической партии при том бесконечном раздроблении, угнетении и отуплении, которое при капитализме неизбежно будет тяготеть над очень и очень широкими слоями "необученных", неквалифицированных рабочих. Именно на примере "стачечника" особенно ясно видна разница между революционным стремлением социал-демократически руководить каждой стачкой и оппортунистической фразой, объявляющей членом партии каждого стачечника. Мы - партия класса, поскольку мы на деле социал-демократически руководим почти всем или даже всем классом пролетариата; но из этого только Акимовы могут делать вывод, что мы на словах должны отождествлять партию и класс.
  
  "Я не боюсь заговорщической организации", говорил в той же речи тов. Мартов, - но, добавлял он, "заговорщическая организация для меня имеет смысл лишь постольку, поскольку ее облекает широкая социал-демократическая рабочая партия" (стр. 239). Надо было сказать, чтобы быть точным: поскольку ее облекает широкое социал-демократическое рабочее движение. И в такой форме положение тов. Мартова не только бесспорно, оно является прямым труизмом. Я останавливаюсь на этом пункте лишь потому, что из труизма тов. Мартова последующие ораторы сделали очень ходкий и очень вульгарный довод, что-де Ленин хочет "ограничить всю сумму членов партии суммой заговорщиков". Этот вывод, способный вызвать лишь улыбку, делал и тов. Посадовский и тов. Попов, а когда его подхватили Мартынов и Акимов, то истинный его характер обрисовался уже вполне, именно характер оппортунистической фразы. В настоящее время этот же довод развивает в новой "Искре" тов. Аксельрод для ознакомления читающей публики с новыми организационными взглядами новой редакции. Еще на съезде, в первом же заседании, обсуждавшем вопрос о ј 1, я заметил, что оппоненты хотят воспользоваться таким дешевым оружием, и потому предостерегал в своей речи (стр. 240): "Не надо думать, что партийные организации должны быть только из профессиональных революционеров. Нам нужны самые разнообразные организации всех видов, рангов и оттенков, начиная от чрезвычайно узких и конспиративных и кончая весьма широкими свободными, lose Organisationen"b. Это - до такой степени самоочевидная, сама собою разумеющаяся истина, что на ней останавливаться я считал лишним. Но по нынешним временам, когда нас оттащили назад в очень и очень многом, приходится "повторять зады" и здесь. Для такого повторения приведу несколько выписок из "Что делать?" и из "Письма к товарищу":
  
  ..."Кружку корифеев, вроде Алексеева и Мышкина, Халтурина и Желябова, доступны политические задачи в самом действительном, в самом практическом смысле этого слова, доступны именно потому и постольку, поскольку их горячая проповедь встречает отклик в стихийно пробуждающейся массе, поскольку их кипучая энергия подхватывается и поддерживается энергией революционного класса"c. Чтобы быть социал-демократической партией, надо добиться поддержки именно класса. Не партия должна облекать заговорщическую организацию, как думал тов. Мартов, а революционный класс, пролетариат, должен облекать партию, включающую в себя и заговорщические и незаговорщические организации.
  
  ..."Организации рабочих для экономической борьбы должны быть профессиональными организациями. Всякий социал-демократ рабочий должен по мере возможности оказывать содействие и активно работать в этих организациях... Но вовсе не в наших интересах требовать, чтобы членами цеховых союзов могли быть только социал-демократы: это сузило бы _______________________
  
  a - в силу самого факта, по существу. Ред.
  
  b См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 287. Ред.
  
  c См. Сочинения, 5 изд., том 6, стр. 106. Ред.
  
  размеры нашего влияния на массу. Пусть в цеховом союзе участвует всякий рабочий, понимающий необходимость объединения для борьбы с хозяевами и с правительством. Самая цель цеховых союзов была бы недостижима, если бы они не объединяли всех, кому доступна хотя бы только одна эта элементарная ступень понимания, если бы эти цеховые союзы не были бы очень широкими организациями. И чем шире эти организации, тем тире будет и наше влияние на них, влияние, оказываемое не только "стихийным" развитием экономической борьбы, но и прямым сознательным воздействием на товарищей социалистических членов союза" (стр. 86)a. Кстати сказать, пример профессиональных союзов особенно характерен для оценки спорного вопроса о ј 1. Что эти союзы должны работать "под контролем и руководством" социал-демократических организаций, - об этом не может быть двух мнений среди социал-демократов. Но на этом основании давать право всем членам таких союзов "объявлять себя" членами социал-демократической партии было бы явной нелепостью и грозило бы принести двоякий вред: сузить размеры цехового движения и ослабить солидарность рабочих на этой почве, с одной стороны. С другой стороны, это открывало бы двери социал-демократической партии для расплывчатости и шаткости. Германская социал-демократия имела случай разрешать подобный вопрос в конкретной постановке, когда всплыл знаменитый инцидент с гамбургскими каменщиками, работавшими сдельно8. Социал-демократия ни минуты не колебалась признать штрейкбрехерство бесчестным с точки зрения социал-демократа поступком, т. е. признать руководство стачками, поддержку их своим кровным делом, но в то же время она столь же решительно отвергла требование отождествить интересы партии с интересами цеховых союзов, возложить на партию ответственность за отдельные шаги отдельных союзов. Партия должна и будет стараться пропитать своим духом, подчинить своему влиянию цеховые союзы, но именно в интересах этого влияния она должна выделять вполне социал-демократические (входящие в социал-демократическую партию) элементы этих союзов от не вполне сознательных и не вполне политически активных, а не смешивать те и другие, как хочет тов. Аксельрод.
  
  ..."Централизация наиболее конспиративных функций организацией революционеров не обессилит, а обогатит широту и содержательность деятельности целой массы других организаций, рассчитанных на широкую публику и потому возможно менее оформленных и возможно менее конспиративных: и рабочих профессиональных союзов, и рабочих кружков самообразования и чтения нелегальной литературы, и социалистических, а также демократических кружков во всех других слоях населения и проч. и проч. Такие кружки, союзы и организация необходимы повсюду в самом широком числе, с самыми разнообразными функциями, но нелепо и вредно смешивать их с организацией революционеров, стирать грань между ними"... (стр. 96)b. Из этой справки видно, как некстати напоминал мне тов. Мартов, что организацию революционеров должны облекать широкие рабочие организации. Я указывал на это еще в "Что делать?", а в "Письме к товарищу" развивал эту идею конкретнее. Заводские кружки - писал я там - "для нас особенно важны: ведь вся главная сила движения - в организованности рабочих на крупных заводах, ибо крупные заводы (и фабрики) включают в себя не только преобладающую по численности, но еще более преобладающую по влиянию, развитию, способности ее к борьбе часть рабочего класса. Каждый завод должен быть нашей крепостью... Заводской подкомитет должен стараться охватить весь завод, возможно большую долю рабочих сетью всевозможных кружков (или агентов)... Все группы, кружки, подкомитеты и т. д. должны быть на положении комитетских учреждений или филиальных отделений комитета. Одни из них прямо заявят о своем желании войти в состав Российской социал-демократической рабочей партии и, при условии утверждения комитетом, войдут в ее состав, примут на себя (по поручению комитета или по соглашению с ним) известные функции, обяжутся повиноваться распоряжениям органов партии, получат права всех членов партии, будут считаться ближайшими кандидатами в члены комитета и т. д. Другие не войдут в РСДРП, будучи на положении кружков, устроенных членами партии, или примыкающих к той или иной группе партии и т. д." стр. 17-18)a. Из подчеркнутых мною слов особенно ясно видно, что идея
  
  ________________________
  
  a Там же, стр. 114. Ред.
  
  b См. Сочинения, 5 изд., том 6, стр. 126. Ред.
  
  моей формулировки ј 1 вполне выражена уже в "Письме к товарищу". Условия вхождения в партию прямо указаны здесь, именно: 1) известная степень организованности и 2) утверждение комитета партии. Страницей дальше я указываю примерно и то, какие группы и организации и по каким соображениям должны (или не должны) быть вводимы в партию: "Группа разносчиков должна принадлежать к РСДРП и знать известное число ее членов и ее должностных лиц. Группа, изучающая профессиональные условия труда и вырабатывающая виды профессиональных требований, не обязательно должна принадлежать к РСДРП. Группа студентов, офицеров, служащих, занимающихся самообразованием при участии одного-двух членов партии, иногда даже вовсе не должна знать о его принадлежности к партии и т. д." (стр. 18-19)b.
  
  Вот вам еще материал к вопросу об "открытом забрале"! В то время, как формула проекта тов. Мартова совершенно не затрагивает даже отношения партии к организациям, - я указывал уже чуть ли не за год до съезда, что одни организации должны войти в партию, другие - нет. В "Письме к товарищу" ясно выступает уже идея, защищавшаяся мною на съезде. Дело наглядно могло бы быть представлено следующим образом. По степени организованности вообще и конспиративности организации в частности можно различать такие, примерно, разряды: 1) организации революционеров; 2) организации рабочих, возможно более широкие и разнообразные (я ограничиваюсь одним рабочим классом, предполагая само собою разумеющимся, что известные элементы других классов тоже войдут сюда, при известных условиях). Эти два разряда составляют партию. Далее, 3) организации рабочих, примыкающие к партии; 4) организации рабочих, не примыкающие к партии, но фактически подчиняющиеся ее контролю и руководству; 5) неорганизованные элементы рабочего класса, которые отчасти тоже подчиняются, по крайней мере в случаях крупных проявлений классовой борьбы, руководству социал-демократии. Вот как, приблизительно, представляется дело, с моей точки зрения. Наоборот, с точки зрения тов. Мартова, граница партии остается совершенно неопределенной, ибо "каждый стачечник" может "объявлять себя членом партии". Какая польза от этой расплывчатости? Широкое распространение "названия". Вред ее - внесение дезорганизующей идеи о смешении класса и партии.
  
  Для иллюстрации выставленных нами общих положений бросим еще беглый взгляд на дальнейшие прения на съезде по ј 1. Тов. Брукэр высказывается (к удовольствию тов. Мартова) за мою формулировку, но его союз со мною оказывается, в отличие от союза тов. Акимова с Мартовым, основанным на недоразумении. Тов. Брукэр "не согласен со всем уставом и всем его духом" (стр. 239) и защищает мою формулу, как основу демократизма, желанного для сторонников "Рабочего Дела". Тов. Брукэр не поднялся еще на ту точку зрения, что в политической борьбе приходится иногда выбирать меньшее из зол; т. Брукэр не заметил, что защищать демократизм на таком съезде, как наш, бесполезно. Тов. Акимов оказался прозорливее. Он совершенно верно поставил вопрос, признавши, что "тт. Мартов и Ленин спорят, какая (формулировка) лучше достигает их общей цели" (стр. 252). "Я и Брукэр, - продолжает он, - хотим выбрать ту, которая меньше достигает цели. В этом отношении я выбираю формулировку Мартова". И тов. Акимов с откровенностью пояснил, что "самую цель их" (Плеханова, Мартова и мою - создание руководящей организации революционеров) он считает "неосуществимой и вредной"; он отстаивает, как и тов. Мартыновc, идею экономистов о ненужности "организации революционеров". Он "полон веры, что жизнь все же ворвется в нашу пар- _______________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 15, 18-19. Ред.
  
  b См Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 19. Ред.
  
  c Тов. Мартынов, впрочем, хочет отличаться от тов. Акимова, хочет доказать, что заговорщический будто бы не значит конспиративный, что за разницей этих слов скрывается разница понятий. Какая это разница, ни тов. Мартынов, ни идущий теперь по его стопам тов. Аксельрод так и не объяснили тов. Мартынов "делает вид", будто я, например, в "Что делать?" не высказался решительно (как и в "Задачах" (см. Сочинения, 5 изд., том 2, стр. 433-470. Ред.)) против "сужения политической борьбы до заговора" Тов. Мартынов хочет заставить слушателей забыть, что те, с кем я воевал, не видели надобности в организации революционеров, как не видит ее и сейчас товарищ Акимов.
  
  тийную организацию, независимо от того, загородите вы ей дорогу формулой Мартова или формулой Ленина". На этом "хвостистском" понимании "жизни" не стоило бы останавливаться, если бы мы не встретили его также у т. Мартова. Вторая речь т. Мартова (стр. 245) вообще настолько интересна, что ее стоит разобрать подробно.
  
  Первый довод т. Мартова: контроль партийных организаций над не входящими в организации членами партии "осуществим, поскольку комитет, поручая кому-либо известную функцию, имеет возможность следить за ней" (стр. 245). Этот тезис замечательно характерен, ибо он "выдает", если можно так выразиться, кому нужна и кому будет на деле служить формулировка Мартова: интеллигентным ли одиночкам или рабочим группам и рабочим массам. Дело в том, что возможны два толкования формулы Мартова: 1) членом партии вправе "объявлять себя" (слова самого тов. Мартова) всякий, кто оказывает ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций; 2) членом партии всякая ее организация вправе признать всякого, кто оказывает ей регулярное личное содействие под ее руководством. Только первое толкование дает действительно возможность "каждому стачечнику" назваться членом партии, и только оно, поэтому, и завоевало сразу сердца Либеров, Акимовых и Мартыновых. Но это толкование является уже, очевидно, фразой, ибо тогда сюда подойдет весь рабочий класс, я сотрется различие между партией и классом; о контроле и руководстве за "каждым стачечником" можно говорить только "символически". Вот почему т. Мартов и сбился во второй своей речи сейчас же на второе толкование (хотя, в скобках сказать, оно прямо отклонено съездом, отвергшим резолюцию Костича9, стр. 255): комитет будет поручать функции и следить за их выполнением. Такие специальные поручения никогда, конечно, не будут иметь места по отношению к массе рабочих, к тысячам пролетариев (о которых говорят т. Аксельрод и т. Мартынов), - они будут даваться зачастую вот именно тем профессорам, которых поминал т. Аксельрод, тем гимназистам, о которых заботился т. Либер и т. Попов (стр. 241), той революционной молодежи, на которую ссылался т. Аксельрод в своей второй речи (стр. 242). Одним словом, формула т. Мартова либо останется мертвой буквой, пустой фразой, либо она принесет пользу главным образом и почти исключительно "интеллигентам, насквозь пропитанным буржуазным индивидуализмом" и не желающим входить в организацию. На словах формула Мартова отстаивает интересы широких слоев пролетариата; на деле эта формула послужит интересам буржуазной интеллигенции, чурающейся пролетарской дисциплины и организации. Никто не решится отрицать, что интеллигенция, как особый слой современных капиталистических обществ, характеризуется, в общем и целом, именно индивидуализмом и неспособностью к дисциплине и организации (ср. хотя бы известные статьи Каутского об интеллигенции); в этом, между прочим, состоит невыгодное отличие этого общественного слоя от пролетариата; в этом заключается одно из объяснений интеллигентской дряблости и неустойчивости, так часто дающей себя чувствовать пролетариату; и это свойство интеллигенции стоит в неразрывной связи с обычными условиями ее жизни, условиями ее заработка, приближающимися в очень и очень многом к условиям мелкобуржуазного существования (работа в одиночку или в очень мелких коллективах и т. д.). Не случайность, наконец, и то, что именно защитники формулы т. Мартова должны были выдвинуть примеры профессоров и гимназистов! Не поборники широкой пролетарской борьбы выступили, в спорах о ј 1, против поборников радикально-заговорщической организации, как думали тт. Мартынов и Аксельрод, а сторонники буржуазно-интеллигентского индивидуализма столкнулись с сторонниками пролетарской организации и дисциплины.
  
  Тов. Попов говорил: "Всюду в Петербурге, как в Николаеве или Одессе, по свидетельству представителей этих городов, есть десятки рабочих, которые распространяют литературу, ведут устную агитацию и которые не могут быть членами организации. Их можно приписать к организации, но считать членами нельзя" (стр. 241). Почему они не могут быть членами организации? это осталось тайной т. Попова. Я уже цитировал выше место из "Письма к товарищу", показывающее, что именно включение всех таких рабочих (сотнями, а не десятками) в организации и возможно и необходимо, причем очень и очень многие из этих организаций могут и должны войти в партию.
  
  Второй довод т. Мартова: "Для Ленина нет иных организаций в партии кроме партийных организаций"... Совершенно верно!.. "Для меня, напротив, такие организации должны существовать. Жизнь создает и плодит организации скорее, чем мы успеем включить их в иерархию нашей боевой организации профессиональных революционеров"... Это в двух отношениях неверно: 1) "жизнь" плодит гораздо меньше дельных организаций революционеров, чем нам нужно, чем требуется рабочим движением; 2) партия наша должна быть иерархией не только организаций революционеров, но и массы рабочих организаций... "Ленин думает, что ЦК утвердит в звании партийных только те организации, которые будут вполне надежны в принципиальном отношении. Но т. Брукэр хорошо понимает, что жизнь (sic!) возьмет свое и что ЦК, чтобы не оставить вне партии множества организаций, должен будет их легализировать, несмотря на их не вполне надежный характер; поэтому т. Брукэр и присоединяется к Ленину"... Вот уже поистине хвостистское понимание "жизни"! Конечно, если бы ЦК обязательно состоял из людей, руководящихся не своим мнением, а тем, что другие скажут (см. инцидент с ОК), тогда "жизнь" взяла бы "свое" в том смысле, что наиболее отсталые элементы партии взяли бы верх (как это и случалось теперь, когда составилось из отсталых элементов партийное "меньшинство"). Но ни одной осмысленной причины нельзя привести, которая бы заставила толковый ЦК вводить в партию "ненадежные" элементы. Именно этой ссылкой на "жизнь", которая "плодит" ненадежные элементы, т. Мартов и показывает воочию оппортунистический характер своего организационного плана!.. "Я же думаю, - продолжает он, - что если такая организация (не вполне надежная) согласна принять партийную программу и партийный контроль, то мы можем ввести ее в партию, не делая ее тем самым партийной организацией. Я бы считал большим торжеством нашей партии, если бы, например, какой-нибудь союз "независимых" определил, что он принимает точку зрения социал-демократии и ее программу и вступает в партию, что не значит, однако, что мы включаем союз в партийную организацию"... Вот до какой путаницы доводит формула Мартова: непартийные организации, входящие в партию! Представьте только себе его схему: партия = 1) организации революционеров + 2) организации рабочих, признанные партийными, + 3) организации рабочих, непризнанные партийными (преимущественно из "независимых"), + 4) одиночки, исполняющие разные функции, профессора, гимназисты и т. д. + 5) "каждый стачечник". Рядом с этим замечательным планом можно поставить лишь слова т. Либера: "Наша задача не только организовать организацию (!!), мы можем и должны организовать партию" (стр. 241). Да, конечно, мы можем и должны сделать это, но для этого нужны не лишенные смысла слова об "организации организаций", а прямое требование от членов партии, чтобы они работали над организацией на деле. Говорить об "организации партии" и защищать прикрытие словом партия всякой неорганизованности и всякого разброда - значит говорить пустые слова.
  
  "Наша формулировка, - говорит т. Мартов, - выражает стремление к тому, чтобы между организацией революционеров и массой был ряд организаций". Именно нет. Этого-то действительно обязательного стремления и не выражает формула Мартова, ибо она не дает стимула организоваться, не содержит требования организоваться, не отделяет организованного от неорганизованного. Она дает одно только званьеa, и по этому поводу нельзя не вспомнить слов т. Аксельрода: "Никакими декретами нельзя _________________________
  
  a На съезде Лиги тов. Мартов выдвинул еще один довод в пользу своей формулировки, над которым стоит посмеяться. "Мы могли бы указать, - говорит он, - что формула Ленина, понятая буквально, выключает из партии агентов ЦК, ибо последние не составляют организации" (стр. 59). Довод этот и на съезде Лиги был встречен смехом, как значится в протоколах. Тов. Мартов полагает, что указанное им "затруднение" разрешимо только тем, что агенты ЦК входят в "организацию ЦК". Но дело не в этом. Дело в том, что своим примером тов. Мартов наглядно показал свое полное непонимание идеи ј 1, показал чисто буквоедский образчик критики, действительно заслуживающий насмешки. Формально, достаточно было бы образовать "организацию агентов ЦК", составить постановление о включении ее в партию, и "затруднение", причинившее столько головоломной работы мысли тов. Мартову, сразу исчезло бы. Идея же ј 1 в моей формулировке состоит в стимуле, "организуйтесь!", в обеспечении реального контроля и руководства. С точки зрения существа дела смешон самый вопрос о том, войдут ли в партию агенты ЦК, ибо реальный контроль за ними обеспечен вполне и безусловно уже тем, что они назначены в агенты, уже тем, что их оставляют в должности агентов. Следовательно, о смешении организованного и неорганизованного (корень ошибки в формулировке тов. Мартова) здесь нет и речи. Негодность формулы тов. Мартова состоит в том, что всякий и каждый может объявить себя членом партии, всякий оппортунист, всякий праздноболтающий, всякий "профессор" и всякий "гимназист". Эту ахиллесову пяту своей формулировки тов. Мартов тщетно пытается отговорить посредством таких примеров, когда не может быть и речи о самозачислении себя в члены, об объявлении себя членом.
  
  запретить им (кружкам революционной молодежи и проч.) и отдельным лицам называть себя социал-демократами" (святая истина!) "и даже считать себя частью партии"... вот это уже безусловно неверно! Запрещать называться социал-демократом нельзя и незачем, ибо это слово выражает непосредственно лишь систему убеждений, а не определенные организационные отношения. Запрещать отдельным кружкам и лицам "считать себя частью партии" можно и должно, когда эти кружки и лица вредят делу партии, развращают или дезорганизуют ее. Смешно было бы говорить о партии, как целом, как политической величине, если бы она не могла "декретом запретить" кружку "считать себя частью" целого! И к чему бы тогда определять порядок и условия исключения из партии? Тов. Аксельрод наглядно привел к абсурду основную ошибку т. Мартова; он возвел даже эту ошибку в оппортунистическую теорию, когда добавил: "в формулировке Ленина ј 1 является прямым принципиальным противоречием с самой сущностью (!!), с задачами социал-демократической партии пролетариата" (стр. 243). Это значит не больше и не меньше, как: предъявление более высоких требований к партии, чем к классу, есть принципиальное противоречие с самой сущностью задач пролетариата. Неудивительно, что Акимов горой встал за такую теорию.
  
  Справедливость требует отметить, что тов. Аксельрод, теперь желающий превратить эту ошибочную, явно клонящую к оппортунизму, формулировку в зерно новых взглядов, - на съезде выразил, наоборот, готовность "поторговаться", сказавши: "Но я замечаю, что стучусь в открытую дверь"... (я замечаю также это и на новой "Искре")... "потому что тов. Ленин со своими периферийными кружками, считающимися частями партийной организации, идет навстречу моему требованию"... (и не только с периферийными кружками, но и со всякого рода рабочими союзами: ср. стр. 242 прот., из речи тов. Страхова, и цитированные выше выписки из "Что делать?" и "Письма к товарищу")... "Остаются еще отдельные лица, но и тут можно бы еще поторговаться". Я ответил тов. Аксельроду, что поторговаться, вообще говоря, не прочьa, и должен пояснить теперь, в каком смысле было сказано это. Именно насчет отдельных лиц, всех этих профессоров, гимназистов и проч., всего менее согласился бы я на уступки; но если возбуждено было сомнение насчет рабочих организаций, то я согласился бы (несмотря на доказанную мною выше полную неосновательность этих сомнений) добавить к моему 1 ј примечание вроде такого: "Рабочие организации, принимающие программу и устав Российской социал-демократической рабочей партии, должны быть в возможно большем числе включены в число партийных организаций". Конечно, говоря строго, такому пожеланию место не в уставе, который должен ограничиваться юридическими определениями, а в пояснительных комментариях, в брошюрах(и я уже указал, что в своих брошюрах я задолго до устава приводил такие пояснения), но такое примечание не содержало бы, по крайней мере, несомненно входящих в формулировку тов. Мартова.
  
  Последнее, приведенное мною в кавычках, выражение принадлежит тов. Павловичу, который очень справедливо отнес к анархизму признание членов безответственных и самих себя зачисляющих в партию". "В переводе на простой язык" - разъяснял тов. Павлович мою формулировку тов. Либеру - она означает: "раз ты хочешь быть членом партии, ты должен не только платонически признавать и организационные отношения". Как ни прост этот "перевод", он оказался, однако, не лишним (как показали события после съезда) не только для разных сомнительных профессоров и гимназистов, но и для самых доподлинных членов партии, в себе ни тени неверных, способных вести к дезорганизации, мыслей, ни тени оппортунистических рассужденийa и "анархических концепций", для людей верха... Не менее справедливо указал тов. Павлович на противоречие между формулой тов. ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 287. Ред.
  
  Мартова и тем бесспорным положением научного социализма, которое цитировал так неудачно тот же тов. Мартов. "Наша партия есть сознательная выразительница бессознательного процесса". Именно так. И именно поэтому неправильно тянуться за тем, чтобы "каждый стачечник" мог называть себя членом партии, ибо если бы "каждая стачка" была не только стихийным выражением могучего классового инстинкта и классовой борьбы, неизбежно ведущей к социальной революции, а сознательным выражением этого процесса, тогда... тогда всеобщая стачка не была бы анархической фразой, тогда наша партия сейчас же и сразу покрыла бы собой весь рабочий класс, а следовательно, сразу покончила бы и со всем буржуазным обществом. Чтобы быть на деле сознательной выразительницей, партия должна уметь выработать такие организационные отношения, которые бы обеспечивали известный уровень сознательности и систематически поднимали этот уровень. "Уж если идти путем Мартова, - сказал тов. Павлович, - то прежде всего нужно выкинуть пункт о признании программы, ибо, чтобы принять программу, ее нужно усвоить и понять... Признание программы обусловливается довольно высоким уровнем политического сознания". Мы никогда не допустим, чтобы поддержка социал-демократии, чтобы участие в руководимой ею борьбе искусственно ограничивалось какими бы то ни было требованиями (усвоения, понимания и проч.), ибо самое это участие одним уже фактом своего проявления поднимает и сознательность и организационные инстинкты, но раз мы соединились в партию для планомерной работы, то мы должны позаботиться об обеспечении этой планомерности.
  
  Что предостережение тов. Павловича насчет программы оказалось не липшим, это обнаружилось тотчас же, в течение того же самого заседания. Тов. Акимов и Либер, которые провели формулировку тов. Мартоваa, сейчас же обнаружили свою истинную натуру, потребовав (стр. 254-255), чтобы и программу надо было (для "членства" в партии) признавать лишь ___________________________
  
  a К числу таких рассуждений, неизбежно всплывающих при попытках обоснования мартовской формулы, принадлежит в особенности фраза тов. Троцкого (стр. 248 и 346), что "оппортунизм создается более сложными (или: определяется более глубокими) причинами, чем тот или другой пункт устава, - он вызывается относительным уровнем развития буржуазной демократии и пролетариата"... Не в том дело, что пункты устава могут создавать оппортунизм, а в том, чтобы сковать при помощи их более или менее острое оружие против оппортунизма. Чем глубже его причины, тем острее должно быть это оружие. Поэтому оправдывать "глубокими причинами" оппортунизма формулировку, открывающую ему двери, есть хвостизм чистейшей воды Когда тов. Троцкий был против тов. Либера, он понимал, что устав есть "организованное недоверие" целого к части, передового отряда к отсталому отряду, а когда тов. Троцкий оказался на стороне тов. Либера, он уже забыл это и даже стал оправдывать слабость и шаткость нашей организации этого недоверия (недоверия к оппортунизму) "сложными причинами", "уровнем развития пролетариата" и т. п. Другой довод тов. Троцкого "интеллигентной молодежи, так или иначе сорганизованной, гораздо легче занести себя (курс. мой) в списки партии". Именно. Поэтому страдает интеллигентской расплывчатостью та формулировка, в силу коей даже неорганизованные элементы объявляют себя членами партии, а не моя. устраняющая право "заносить себя" в списки. Тов. Троцкий говорит, что если ЦК "не признает" организации оппортунистов, то только из-за характера лип, а раз эти лица известны, как политические индивидуальности, то они не опасны, их можно удалить общепартийным бойкотом Это верно лишь по отношению к тем случаям, когда нужно удалить из партии (да и то верно наполовину, ибо организованная партия удаляет вотумом, а не бойкотом) Это совершенно неверно по отношению к гораздо более частым случаям, когда нелепо удалять, когда надо лишь контролировать. Для целей контроля ЦК нарочно может включить в партию, на известных условиях, не совсем надежную, но работоспособную организацию с тем, чтобы испытать ее, чтобы попытаться поправить ее на путь истины, чтобы своим руководством парализовать ее частичные уклонения и т д. Такое включение не опасно, если не допускается вообще "занесение себя" в списки партии. Такое включение часто будет полезно для открытого и ответственного, подконтрольного, выражения (и обсуждения) ошибочных взглядов и ошибочной тактики. "Но если юридические определения должны соответствовать фактическим отношениям, то формула тов. Ленина должна быть отвергнута" - говорит тов. Троцкий и говорит опять, как оппортунист. Фактические отношения не мертвы, а живут и развиваются Юридические определения могут соответствовать прогрессивному развитию этих отношений, но могут также (если эти определения плохи) "соответствовать" регрессу или застою. Этот последний случай и есть "случай" тов. Мартова.
  
  платонически, лишь ее "основные положения". "Предложение тов. Акимова вполне логично с точки зрения тов. Мартова" - отметил тов. Павлович. К сожалению, мы не видим из протоколов, сколько голосов объединило это акимовское предложение, - по всей вероятности, не менее семи (пять бундовских, Акимов и Брукэр). И как раз уход именно семи делегатов со съезда превратил "компактное большинство" (антиискровцев, "центра" и мартовцев), начавшее складываться по ј 1 устава, в компактное меньшинство! Как раз уход именно семи делегатов повел к провалу предложения об утверждении старой редакции, этому якобы вопиющему нарушению "преемственности" в ведении "Искры"! Оригинальная же семерка была единственным спасением и залогом искровской "преемственности": эту семерку составляли бундовцы, Акимов и Брукэр, т. е. как раз делегаты, вотировавшие против мотивов признания "Искры" Центральным Органом, как раз делегаты, оппортунизм которых десятки раз был признаваем съездом и признан, в частности, Мартовым и Плехановым по вопросу о смягчении ј 1 насчет программы. "Преемственность" "Искры", охраняемая антиискровцами! - мы подходим тут к завязке послесъездовской трагикомедии.
  
  ***
  
  Группировка голосов по ј первому устава обнаружила явление совершенно того же типа, как и в инциденте с равноправием языков: отпадение от искровского большинства четвертой (приблизительно) его части дает возможность победы антиискровцам, за которыми идет "центр". Конечно, и здесь есть отдельные голоса, нарушающие полную стройность картины, - в таком большом собрании, как наш съезд, неизбежно оказывается часть "диких", случайно попадающих то на ту, то на другую сторону, особенно по такому вопросу, как ј первый, где истинный характер расхождения только еще намечался и многие прямо не успевали разобраться (при отсутствии предварительной разработки вопроса в литературе). От искровцев большинства отпало пять голосов (Русов и Карский по два голоса и Ленский с одним голосом); наоборот, к ним примкнули один антиискровец (Брукэр) и трое из центра (Медведев, Егоров и Царев); получилась сумма в 23 голоса (24-5+4), на один голос меньше окончательной группировки по выборам. Большинство дали Мартову антиискровцы, из которых 7 было за него и один за меня (из "центра" тоже семь было за Мартова, три за меня). Та коалиция меньшинства искровцев с антиискровцами и с "центром", которая образовала компактное меньшинство в конце съезда и после съезда, начала складываться. Политическая ошибка Мартова и Аксельрода, сделавших несомненный шаг к оппортунизму и к анархическому индивидуализму в формулировке ј первого и особенно в защите этой формулировки, обнаружилась тотчас же и особенно рельефно благодаря свободной и открытой арене съезда, обнаружилась тем, что наименее устойчивые и наименее принципиально-выдержанные элементы сразу двинули все свои силы для расширения той щели, той пробоины, которая оказалась во взглядах революционной социал-демократии. Совместная работа на съезде людей, которые открыто преследовали в организационной области разные цели (см. речь Акимова), тотчас же толкнула принципиальных противников нашего организационного плана и нашего устава к поддержке ошибки тт. Мартова и Аксельрода. Искровцы, оставшиеся и в этом вопросе верными взглядам революционной социал-демократии, оказались в меньшинстве. Это - обстоятельство громадной важности, ибо без уяснения его совершенно нельзя понять ни борьбы из-за частностей устава, ни борьбы из-за личного состава Центрального Органа и Центрального Комитета.
  
  i) НЕВИННО ПОСТРАДАВШИЕ
  
  ОТ ЛОЖНОГО ОБВИНЕНИЯ В ОППОРТУНИЗМЕ
  
  ________________________
  
  a За нее было подано 28 голосов, против 22. Из восьми антиискровцев семь было за Мартова, один за меня. Без помощи оппортунистов тов. Мартов не провел бы своей оппортунистической формулы. (На съезде Лиги тов. Мартов очень неудачно пытался опровергнуть этот несомненный факт, ограничиваясь почему-то голосами одних бундовцев и забывая о тов. Акимове и его друзьях, - вернее, вспоминая о них лишь тогда, когда это могло свидетельствовать против меня - согласие со мной тов. Брукэра.)
  
  Прежде чем переходить к дальнейшим прениям об уставе, необходимо, для выяснения нашего расхождения по вопросу о личном составе центральных учреждений, коснуться частных заседаний организации "Искры", происходивших во время съезда. Последнее и самое важное из этих четырех заседаний имело место как раз после голосования о ј первом устава, - таким образом, происшедший на этом заседании раскол организации "Искры" явился и хронологически и логически предшествующим условием дальнейшей борьбы.
  
  Частные заседания организации "Искры"a начались вскоре после инцидента с ОК, который дал повод к обсуждению вопроса о возможных кандидатурах в ЦК. Само собою понятно, что в силу отмены императивных мандатов эти заседания носили исключительно совещательный, никого не связывающий характер, но их значение тем не менее было огромно. Выбор в ЦК представлял значительные трудности для делегатов, не знавших ни конспиративных имен, ни внутренней работы организации "Искры", - организации, создавшей фактическое единство партии, осуществившей то руководство практическим движением, которое послужило одним из мотивов официального признания "Искры". Мы уже видели, что при единстве искровцев им было вполне обеспечено крупное, до 3/5, большинство на съезде, и все делегаты прекрасно понимали это. Все искровцы именно и ждали того, чтобы организация "Искры" выступила с рекомендацией определенного личного состава ЦК, и ни один член этой организации не возразил ни словом против предварительного обсуждения в ней состава ЦК, ни один не заикнулся об утверждении всего состава ОК, т. е. превращении его в ЦК, не заикнулся даже о совещании со всем составом ОК относительно кандидатов в ЦК. Это обстоятельство тоже чрезвычайно характерно, и его крайне важно иметь в виду, ибо теперь мартовцы задним числом усердно защищают ОК, доказывая этим только в сотый и тысячный раз свою политическую бесхарактерностьb. Покуда еще раскол из-за состава центров не сплотил Мартова с Акимовыми, - для всех ясно было на съезде то, в чем легко убедится, из протоколов съезда и из всей истории "Искры", всякий беспристрастный человек, именно: что ОК был главным образом комиссией по созыву съезда, комиссией, составленной нарочно из представителей разных оттенков вплоть до бундовского; действительную же работу создания организационного единства партии всецело вынесла на своих плечах организация "Искры" (надо иметь также в виду, что на съезде совершенно случайно отсутствовали несколько искровских членов ОК как в силу арестов, так и по другим "независящим" обстоятельствам). Состав бывшей на съезде организации "Искры" приведен уже в брошюре т. Павловича (см. его "Письмо о II съезде", стр. 13)10.
  
  Окончательным результатом жарких дебатов в организации "Искры" было два вотума, приведенных уже мной в "Письме в редакцию". Первый вотум: "отвергается одна из поддерживаемых Мартовым кандидатур девятью голосами против четырех при трех воздержавшихся". Казалось бы, что может быть проще и естественнее такого факта: с общего согласия всех шестнадцати бывших на съезде членов организации "Искры" обсуждается вопрос о возможных кандидатурах, и большинством отвергается одна из кандидатур т. Мартова (именно кандидатура т. Штейна, как выболтал уже теперь, не утерпев, и сам т. Мартов, стр. 69 "Осадного положения")? Ведь на партийный съезд мы и собрались, между прочим, как раз для того, чтобы обсудить и решить вопрос о том, кому вручить "дирижерскую палочку" - и нашей общей партийной обязанностью было уделить этому ________________________
  
  a Я уже на съезде Лиги старался наметить по возможности узкие рамки изложения того, что было на частных собраниях, во избежание неразрешимых споров. Основные фанты изложены и в моем "Письме в редакцию "Искры"" (с. 4). Тов. Мартов не опротестовал их в своем "Ответе".
  
  b Представьте только себе хорошенько эту "картину нравов": делегат организации "Искры" на съезде совещается только с нею и не заикается даже о совещании с ОК. После же поражения своего и в этой организации и на съезде, он начинает жалеть о неутверждении ОК, воспевать его задним числом и величественно игнорировать организацию, которая дала ему мандат! Можно ручаться, что не найдется аналогичного факта в истории ни единой действительно социал-демократической и действительно рабочей партии.
  
  пункту порядка дня самое серьезное внимание, решить этот вопрос с точки зрения интересов дела, а не "обывательских нежностей", как выразился потом совершенно справедливо т. Русов. Конечно, при обсуждении вопроса о кандидатах на съезде нельзя было не коснуться и известных личных качеств, нельзя было не высказать своего одобрения или неодобренияa, особенно в неофициальном и тесном собрании. И я уже на съезде Лиги предупреждал, что неодобрение кандидатуры нелепо считать чем-то "позорящим" (с. 49 прот. Лиги), нелепо делать "сцену" и поднимать истерику из-за того, что входит в прямое выполнение партийной обязанности выбирать должностных лиц сознательно и осмотрительно. А, между тем, ведь для нашего меньшинства отсюда-то и загорелся сыр-бор, они стали кричать после съезда о "разрушении репутации" (с. 70 прот. Лиги) и уверять печатно широкую публику, что т. Штейн был "главным деятелем" бывшего ОК и что его неосновательно обвиняли "в каких-то адских планах" (с. 69 "Осадное положение"). Ну, разве это не истерика, когда по поводу одобрения или неодобрения кандидатов кричат о "разрушении репутации"? Разве это не дрязга, когда, потерпев поражение и в частном собрании организации "Искры", и в официальном, высшем партийном собрании, на съезде, люди потом поднимают жалобы перед улицей и рекомендуют почтеннейшей публике забракованных кандидатов как "главных деятелей"? - когда люди потом навязывают партии своих кандидатов путем раскола и требования кооптации? У нас до того смешались в затхлой заграничной атмосфере политические понятия, что т. Мартов не умеет уже отличить партийного долга от кружковщины и кумовства! Это, должно быть, бюрократизм и формализм - думать, что вопрос о кандидатах уместно обсуждать и решать только на съездах, где делегаты собираются для обсуждения, прежде всего, важных принципиальных вопросов, где сходятся представители движения, способные беспристрастно отнестись к вопросу о лицах, способные (и обязанные) затребовать и собрать все сведения о кандидатах для подачи решающего голоса, где уделение известного места спорам из-за дирижерской палочки естественно и необходимо. Вместо этого бюрократического и формалистического взгляда у нас введены теперь иные нравы: мы будем, после съездов, говорить направо и налево о политических похоронах Ивана Иваныча, о разрушении репутации Ивана Никифоровича; кандидатов будут рекомендовать в брошюрах те или иные литераторы и при этом фарисейски уверять, бия себя в грудь: не кружок, а партия... Читающая публика из тех, кто охоч до скандалов, так жадно будет упиваться этой сенсационной новостью, что вот такой-то был главным деятелем ОК, по уверению самого Мартоваb. Эта читающая публика гораздо более способна обсудить и решить вопрос, чем формалистические учреждения вроде съездов с их грубо-механическими решениями по большинству... Да, большие еще Авгиевы конюшни11 заграничной дрязги предстоит очистить нашим настоящим партийным работникам!
  
  ___
  
  Другой вотум организации "Искры": "принимается десятью голосами против двух, при четырех воздержавшихся, список пяти (в ЦК), в который введен, по моему предложению, один лидер неискровских элементов и один ____________________
  
  a Тов. Мартов горько жаловался в Лиге на резкость моего неодобрения. не замечая, что из его жалоб получается вывод против него самого. Ленин вел себя, - употребляя его же выражение, - бешено (с 63 протоколов Лиги). Верно. Он хлопал дверью. Правда. Он возмутил своим поведением (на втором или третьем заседании орг. "Искры") оставшихся на собрании членов. Истина. - Но что же отсюда следует? Только то. что мои довода по существу спорных вопросов были убедительны и подтверждались ходом съезда. В самом деле. если со мной оказалось все же, в конце концов, девять из шестнадцати членов организации "Искры", то ясно, что это произошло несмотря на зловредные резкости, вопреки им. Значит, если бы не было "резкостей", то может быть еще больше, чем девять, было бы на моей стороне. Значит, тем более убедительны были доводы и факты, чем большее "возмущение" должны были они перевесить.
  
  b Я тоже проводил в организации "Искры" и тоже не провел, подобно Мартову, одного кандидата в ЦК, относительно которого я тоже мог бы говорить о его великолепной, исключительными фактами доказываемой. репутации до съезда и в начале съезда. Но мне это не приходит в голову. Этот товарищ достаточно уважает себя, чтобы не позволить никому выдвигать после съезда печатно его кандидатуру или жаловаться на политические похороны, на разрушение репутации в т. д.
  
  лидер искровского меньшинства"a. Этот вотум крайне важен, ибо он ясно и неопровержимо доказывает всю лживость наросших потом, в атмосфере дрязги, россказней, будто мы хотели вышибать из партии или отстранять неискровцев, будто большинство выбирало только одной половиной съезда из одной половины и т. п. Все это - сплошная фальшь. Приведенный мной вотум показывает, что не только из партии, но даже и из ЦК неискровцев мы не устраняли, а давали своим оппонентам весьма значительное меньшинство. Все дело было в том, что они хотели иметь большинство и, когда это скромное желание не осуществилось, они подняли скандал, с полным отказом от участия в центрах. Что дело было именно так, вопреки утверждениям т. Мартова в Лиге, это видно из следующего письма, посланного нам, большинству искровцев (и большинству съезда, по уходе семи) меньшинством организации "Искры" вскоре после принятия 1 ј устава на съезде (надо заметить, что собрание организации "Искры", о котором я говорил, было последним: после него фактически организация распалась, и обе стороны старались убедить в своей правоте остальных делегатов съезда).
  
  Вот текст письма:
  
  "Выслушав объяснения делегатов Сорокина и Саблиной по вопросу о желании большинства редакции и группы "Освобождение труда" участвовать на собрании (такого-то числаb) и установив с помощью этих делегатов, что на предыдущем собрании читался, как якобы исходящий от нас список кандидатов в ЦК, которым пользовались для неправильной характеристики всей нашей политической позиции, и имея в виду, что, во-первых, нам этот список приписан без всякой попытки проверить происхождение этого списка; что, во-вторых, это обстоятельство стоит в несомненной связи с распространяемым открыто обвинением большинства редакции "Искры" и группы "Освобождение труда" в оппортунизме; и что, в-третьих, для нас совершенно ясна связь этого обвинения с имеющимся вполне определенным планом изменения состава редакции "Искры", - мы находим данные нам объяснения о причинах недопущения на собрание неудовлетворяющими нас, а нежелание допустить на собрание - доказательством нежелания дать нам возможность рассеять вышеуказанные ложные обвинения.
  
  По вопросу о возможном соглашении между нами об общем списке кандидатов в ЦК мы заявляем, что единственным списком, который мы можем принять, как основу соглашения, является такой: Попов, Троцкий, Глебов, причем подчеркиваем характер этого списка, как списка компромиссного, так как включение в этот список тов. Глебова имеет значение только уступки желаниям большинства, ибо, после выяснившейся для нас роли тов. Глебова на съезде, мы не считаем тов. Глебова удовлетворяющим требованиям, которые следует предъявлять к кандидату в ЦК.
  
  Вместе с тем, мы подчеркиваем то обстоятельство, что, вступая в переговоры о кандидатурах в ЦК, мы это делаем без всякого отношения к вопросу о составе редакции ЦО, так как мы ни в какие переговоры по этому вопросу (о составе редакции) не согласны вступать.
  За товарищей Мартов и Старовер"
  Это письмо, точно воспроизводящее настроение спорящих сторон и положение спора, сразу вводит нас в "сердцевину" начинающегося раскола и показывает его действительные причины. Меньшинство организации "Искры", не пожелав согласиться с большинством, предпочтя свободную агитацию на съезде (имея на то, конечно, полное право), добивается, тем не менее, от "делегатов" большинства допущения на их частное собрание! Понятно, что забавное требование встретило в нашем собрании (письмо было, разумеется, прочтено на собрании) только улыбку и пожиманье плеч, а вскрикивания, переходящие уже в истерику, относительно "ложных обвинений в оппортунизме" вызвали прямо смех. Но разберем сначала, по ________________________
  
  a См. настоящий том, стр. 100. Ред.
  
  b По моему расчету (см. настоящий том, стр. 481. Ред.), дата, приведенная в письме, приходится на вторник. Собрание было во вторник вечером, т. е. после 28-го заседания съезда. Эта хронологическая справка очень важна. Она документально опровергает мнение тов. Мартова, что мы разошлись по вопросу об организации центров, а не по вопросу об их личном составе. Она документально доказывает правильность моего изложения на съезде Лиги и в "Письме в редакцию" После ss-го заседания съезда тт. Мартов и Старовер усиленно толкуют о ложном обвинении в оппортунизме и ни слова не говорят о расхождении по вопросу о составе Совета или о кооптации в центры (о чем мы спорили в 25, 26 и 27 заседаниях).
  
  пунктам, горькие жалобы Мартова и Старовера.
  
  Им неправильно приписали список; их политическую позицию неправильно характеризуют. - Но как Мартов признает и сам (стр. 64 протоколов Лиги), я не подумал заподозрить правдивость его слов, что не он автор списка. Вопрос об авторстве вообще тут ни при чем, и был ли список намечен кем-либо из искровцев или кем-либо из представителей "центра" и т. п. - это не имеет ровно никакого значения. Важно то, что список этот, сплошь состоящий из членов теперешнего меньшинства, циркулировал на съезде, хотя бы даже в качестве простой догадки или предположения. Важнее всего, наконец, то, что т. Мартову приходилось на съезде отбояриваться руками и ногами от такого списка, который он теперь должен бы был встретить с восторгом. Нельзя рельефнее обрисовать неустойчивость в оценке людей и оттенков, как этим прыжком за пару месяцев от воплей о "позорящем слухе" до навязывания партии в центр этих самых кандидатов позорящего, якобы, списка!a
  
  Этот список, - говорил т. Мартов на съезде Лиги, - "означал политически коалицию нашу и "Южного рабочего" с Бундом, коалицию в смысле прямого соглашения" (стр. 64). Это неверно, ибо, во-первых. Бунд никогда не пошел бы на "соглашение" о списке, в коем не было ни единого бундовца; а, во-вторых, о прямом соглашении (которое казалось Мартову позорным) не было и не могло быть речи не только с Бундом, но и с группой "Южного рабочего". Дело шло именно не о соглашении, а о коалиции, не о том, чтобы т. Мартов заключал сделку, а о том, что его неизбежно должны были поддержать те самые антиискровские и шаткие элементы, с которыми он боролся в течение первой половины съезда и которые ухватились за его ошибку в ј 1 устава. Письмо, приведенное мною, доказывает самым бесспорным образом, что корень "обиды" заключался именно в открытом, да еще притом ложном, обвинении в оппортунизме. "Обвинения" эти, из-за которых загорелся сыр-бор и которые так тщательно обходит теперь т. Мартов, несмотря на мое напоминание в "Письме в редакцию", были двоякого рода: во-первых, во время прений о ј 1 устава Плеханов прямо сказал, что вопрос о ј 1 является вопросом об "отделении" от нас "всякого рода представителей оппортунизма" и что за мой проект, как оплот против их вторжения в партию, "уже по одному этому должны голосовать все противники оппортунизма" (стр. 246 протоколов съезда). Эти энергичные слова, несмотря на маленькое смягчение, которое я внес в них (стр. 250)b, вызвали сенсацию, ясно выразившуюся в речах тт. Русова (стр. 247), Троцкого (стр. 248) и Акимова (стр. 253). В "кулуарах" нашего "парламента" тезис Плеханова живо комментировался и варьировался на тысячи ладов в бесконечных спорах о ј 1. И вот, вместо того, чтобы защищаться по существу, наши дорогие товарищи ударились в смешную обиду вплоть до письменных жалоб на "ложное обвинение в оппортунизме"!
  
  Психология кружковщины и поразительной партийной незрелости, неспособной выносить свежего ветерка открытых споров перед всеми, сказалась тут воочию. Это - та знакомая российскому человеку психология, которая выражается старинным изречением: либо в зубы, либо ручку пожалуйте! Люди так привыкли к стеклянному колпаку тесной и теплой компанийки, что упали в обморок от первого же выступления, за своей ответственностью, на свободной и открытой арене. Обвинять, и кого же? Группу "Освобождение труда", да еще большинство ее, в оппортунизме, - можете себе представить такой ужас! Либо партийный раскол из-за такого несмываемого оскорбления, либо замять эту "домашнюю неприятность" восстановлением "преемственности" стеклянного колпака - эта дилемма намечается уже довольно определенно в рассматриваемом письме. Психология интеллигентского индивидуализма и кружковщины столкнулась с требованием открытого выступления перед партией. Представьте себе только, чтобы в немецкой партии возможна была такая нелепость, такая дрязга, как жалоба на "ложное обвинение в оппортунизме"! Пролетарская организация и дисциплина давно отучили там от этой интеллигентской хлюпкости. Никто не относится иначе, как с ве ________________________
  
  a Предыдущие строки были уже набраны, когда мы получили сообщение об инциденте тов. Гусева и тов. Дейча. Мы рассмотрим этот инцидент особо в приложении. (См. настоящий том, стр. 405-414. Ред.)
  
  b См. Сочинения. 5 изд., том 7, стр. 288. Ред.
  
  личайшим уважением, скажем, к Либкнехту, но как бы осмеяли там жалобы на то, что его "открыто обвиняли в оппортунизме" (вместе с Бебелем) на съезде 1895 года2, когда он оказался по аграрному вопросу в дурной компании заведомого оппортуниста Фольмара и его друзей. Имя Либкнехта неразрывно связано с историей немецкого рабочего движения не потому, конечно, что Либкнехту довелось впасть в оппортунизм по такому сравнительно мелкому и частному вопросу, а несмотря на это. И точно так же, несмотря ни на какое раздражение борьбы, имя, скажем, т. Аксельрода внушает и всегда будет внушать уважение всякому русскому социал-демократу, но не потому, что т. Аксельроду случилось защищать оппортунистическую идейку на втором съезде нашей партии, случилось выкопать старую анархическую дребедень на втором съезде Лиги, а несмотря на это. Только самая заскорузлая кружковщина с ее логикой: либо в зубы, либо ручку пожалуйте, могла поднять истерику, дрязгу и партийный раскол из-за "ложного обвинения в оппортунизме большинства группы "Освобождение труда"".
  
  Другое основание этого ужасного обвинения связано с предыдущим самым неразрывным образом (т. Мартов тщетно пытался на съезде Лиги (стр. 63) обойти и затушевать одну из сторон этого инцидента). Оно относится именно к той коалиции антиискровских и шатких элементов с т. Мартовым, которая наметилась по ј 1 устава. Разумеется, никакого ни прямого, ни косвенного соглашения между т. Мартовым и антиискровцами не было и быть не могло, и никто его в этом не подозревал: это ему только со страху показалось. Но его ошибка политически обнаружилась именно в том, что люди, несомненно тяготеющие к оппортунизму, стали образовывать вокруг него все более и более плотное "компактное" большинство (ставшее теперь меньшинством только благодаря "случайному" уходу семи делегатов). На эту "коалицию" мы указывали, конечно, тоже открыто тотчас же после ј 1 и на съезде (см. отмеченное уже выше замечание т. Павловича, стр. 255 прот. съезда) и в организации "Искры" (особенно указывал на это, помнится, Плеханов). Это буквально то же самое указание и та же самая насмешка, которая падала и на Бебеля с Либкнехтом в 1895 году, когда Цеткина сказала им: "Es tut mir in der Seele web, dab ich dich in der Gesellschaft seh'" (горько у меня на душе, что я вижу тебя - т. е. Бебеля - в такой компании - т. е. с Фольмаром и К№)13. Странно это, право, что Бебель с Либкнехтом не послали тогда Каутскому и Цеткиной истерического послания о ложном обвинении в оппортунизме...
  
  Что касается до списка кандидатов в ЦК, то письмо это показывает ошибку т. Мартова, утверждавшего в Лиге, что отказ столковаться с нами не был еще окончательный, - лишний пример того, как неразумно в политической борьбе пытаться воспроизводить на память разговоры, вместо справки с документами. На самом деле "меньшинство" было так скромно, что предъявляло "большинству" ультиматум: взять двух из "меньшинства" и одного (в виде компромисса и только для уступки собственно!) от "большинства". Это чудовищно, но это факт. И этот факт показывает воочию, как вздорны теперешние россказни, будто "большинство" одной половиной съезда выбирало представителей одной только половины. Как раз наоборот: мартовцы лишь для уступки предлагали нам одного из трех, желая, следовательно, в случае несогласия нашего на эту оригинальную "уступку", провести всех своих! Мы посмеялись, на нашем частном собрании, над скромностью мартовцев и составили себе список: Глебов - Травинский (выбранный потом в ЦК) - Попов. Этот последний был заменен нами (тоже на частном собрании 24-х) тов. Васильевым (выбранным потом в ЦК) лишь потому, что тов. Попов отказался идти в нашем списке, отказался сначала в частной беседе, а потом и на съезде открыто (стр. 338).
  
  Вот как было дело.
  
  Скромное "меньшинство" имело скромное желание быть в большинстве. Когда это скромное желание не было удовлетворено, "меньшинство" изволило вовсе отказаться и начать скандальчик. А теперь находятся еще люди, которые величественно-снисходительно толкуют о "неуступчивости" "большинства"!
  
  "Меньшинство" предъявляло забавные ультиматумы "большинству", идучи на рать свободной агитации на съезде. Потерпев поражение, наши герои расплакались и закричали об осадном положении. Voila touta.
  
  Ужасное обвинение в том, что мы намерены изменить состав редакции, мы (частное собрание 24-х) встретили тоже улыбкой: все прекрасно знали с самого начала съезда и еще до съезда о плане обновления редакции путем выбора первоначальной тройки (подробнее я скажу об этом, когда будет речь о выборе редакции на съезде). Что "меньшинство" испугалось этого плана после того, как увидело, что прекрасным подтверждением правильности этого плана явилась коалиция "меньшинства" с антиискровцами, - это нас не удивило, это было вполне естественно. Мы не могли, конечно, брать всерьез предложение превратиться, по доброй воле, до борьбы на съезде, в меньшинство, не могли брать всерьез всего письма, авторы которого дошли до такой невероятной степени раздражения, что говорили о "ложных обвинениях в оппортунизме". Мы твердо надеялись, что партийный долг возьмет очень быстро верх над естественным желанием "сорвать сердце".
  
  к) ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕНИЙ ОБ УСТАВЕ.
  
  СОСТАВ СОВЕТА
  
  Дальнейшие пункты устава вызывали гораздо больше споров о частностях, чем о принципах организации. 24-ое заседание съезда целиком посвящено было вопросу о представительстве на партийных съездах, причем решительную и определенную борьбу против общих всем искровцам планов вели опять-таки лишь бундовцы (Гольдблат и Либер, стр. 258-259) и т. Акимов, который с похвальной откровенностью признал свою роль на съезде: "Я каждый раз говорю с полным сознанием того, что я своими доводами не повлияю на товарищей, но, наоборот, поврежу тому пункту, который я защищаю" (стр. 261). Это меткое замечание было особенно уместно тотчас же после ј 1 устава; не совсем правильно только употреблено здесь выражение "наоборот", ибо т. Акимов умел не только вредить известным пунктам, но в то же время и тем самым также и "влиять на товарищей"... из числа очень непоследовательных искровцев, склонных к оппортунистической фразе.
  
  В общем, ј 3 устава, определяющий условия представительства на съезде, был принят большинством при 7 воздержавшихся (стр. 263), - очевидно, из числа антиискровцев.
  
  Спор о составе Совета, занявший большую часть 25-го заседания съезда, обнаружил чрезвычайную дробность группировок вокруг громадного числа различных проектов. Абрамсон и Царев совсем отвергают план Совета. Панин упорно хочет сделать Совет исключительно третейским судом и потому вполне последовательно предлагает выкинуть определение, что Совет есть высшее учреждение и что его могут созывать любые два члена Советаb. Герц, Русов отстаивают разные способы составления Совета в дополнение к трем способам, предложенным пятью членами уставной комиссии.
  
  Спорные вопросы сводились прежде всего к определению задач Совета: третейский суд или высшее учреждение партии? Последовательно за первое стоял, как я уже сказал, т. Панин. Но он был одинок. Тов. Мартов решительно высказался против: "Предложение о том, чтобы вычеркнуть слова: "Совет есть высшее учреждение", я предлагаю отвергнуть: наша формулировка" (т. е. формулировка задач Совета, на которой мы сошлись в уставной комиссии) "умышленно оставляет возможность развития Совета в высшее партийное учреждение. Для нас Совет не только примирительное учреждение". Между тем состав Совета, по проекту т. Мартова, соответствовал всецело и исключительно характеру "примирительных учреждений" или третейских судов: по два члена от обоих центров и пятый, приглашаемый этими четырьмя. Не только такой состав Совета, но и тот, который принят съездом, по предложению тт. Русова и Герца (пятый член назначается съездом), соответствует исключительно целям примирения _________________________
  
  a - Вот и все. Ред.
  
  b Тов. Старовер, видимо, тоже склонялся к взглядам т. Панина, с тем только отличием, что последний знал, чего он хочет, и вполне последовательно вносил резолюции, превращающие Совет в чисто третейское, примирительное учреждение, тогда как т. Старовер не знал, чего он хочет, говоря, что Совет собирается, по проекту, "только по желанию сторон" (стр. 2Я6). Это прямо неверно.
  
  или посредничества. Между таким составом Совета и назначением его стать высшим учреждением партии - противоречие непримиримое. Высшее учреждение партии должно быть постоянно в составе, а не зависеть от случайных (иногда в силу провалов) изменений в составе центров. Высшее учреждение должно находиться в непосредственной связи с партийным съездом, от него получая свои полномочия, а не от двух других, подчиненных съезду, партийных учреждений. Высшее учреждение должно состоять из лиц, известных партийному съезду. Наконец, высшее учреждение не может быть организовано так, что самое его существование зависит от случая: не сойдутся две коллегии в выборе пятого, и партия остается без высшего учреждения! Против этого возражали: 1) что при воздержании одного из пяти и при разделении остальных четырех на две пары положение тоже может оказаться безвыходным (Егоров). Это возражение несостоятельно, ибо невозможность принять решение неизбежна иногда для всякой коллегии, но это совсем не то, что невозможность составить коллегию. Второе возражение: "если такое учреждение, как Совет, не сможет выбрать пятого члена, то это значит тогда, что учреждение вообще недееспособно" (Засулич). Но дело тут не в недееспособности, а в несуществовании высшего учреждения: без пятого члена не будет никакого Совета, не будет никакого "учреждения", и о дееспособности нельзя будет и говорить. Наконец, было бы еще поправимым злом, если бы возможны были случаи, когда не составляется одна из таких партийных коллегий, над которой стоит другая, высшая, ибо тогда эта высшая коллегия могла бы в экстренных случаях всегда пополнить пробел так или иначе. Но над Советом никакой коллегии, кроме съезда, нет, и поэтому оставить в уставе возможность того, что Совета нельзя будет даже и составить, - явная нелогичность.
  
  Обе мои коротенькие речи на съезде по этому вопросу и были посвящены разбору (стр. 267 и 269)a только двух этих неправильных возражений, которыми защищали проект Мартова он сам и другие товарищи. Вопрос же о преобладании ЦО или ЦК в Совете мной не был даже задет. Вопрос этот затронул, впервые в смысле указания на опасность преобладания ЦО, т. Акимов еще в 14-ом заседании съезда (стр. 157), и только за Акимовым пошли после съезда тт. Мартов, Аксельрод и другие в создании нелепой и демагогической сказки о желании "большинства" превратить ЦК в орудие редакции. Касаясь этого вопроса в своем "Осадном положении", т. Мартов скромно обошел его настоящего инициатора!
  
  Кто захочет познакомиться со всей постановкой вопроса о преобладании ЦО над ЦК на съезде партии, а не ограничиваться отдельными вырванными из связи цитатами, тот легко увидит извращение дела т. Мартовым. Еще в 14-ом заседании не кто иной, как т. Попов начинает с полемики против взглядов т. Акимова, желающего "на вершине партии защищать "самую строгую централизацию", чтобы ослабить влияние ЦО" (стр. 154, курсив мой), "в чем собственно и заключается весь смысл такой (акимовской) системы". "Такой централизации, - добавляет т. Попов, - я не только не защищаю, но я готов всячески с ней бороться, потому что она - знамя оппортунизма". Вот где корень пресловутого вопроса о преобладании ЦО над ЦК, и неудивительно, что т. Мартову приходится теперь замалчивать истинное происхождение вопроса. Даже т. Попов не мог не видеть оппортунистического характера этих акимовских толков о преобладании ЦОb и, чтобы хорошенько отделить себя от т. Акимова, товарищ Попов категорически заявлял: "пусть в этом центре (Совете) три члена будут от редакции и два члена от ЦК. Это вопрос второстепенный (курсив мой), важно же то, чтобы руководство, высшее руководство партией, шло из
  
  _______________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 292. Ред.
  
  b Тов. Акимова ни т. Попов, ни т. Мартов не стеснялись называть оппортунистом, они стали обижаться и возмущаться лишь тогда, когда к ним нашим применили это название и применили справедливо за "равноправие языков" или на $ 1. Тов. Акимов, по стопам которого пошел т. Мартов, умел, однако, держать себя с большим достоинством и мужеством на партийном съезде, чем т. Мартов и К" па съезде Лиги. "Меня здесь, - говорил т. Акимов на съезде партии, - называют оппортунистом; я лично считаю что слово бранным, оскорбительным, и думаю, что я его совершенно не заслужил; однако я против этого не протестую" (стр. 296). Может быть, тт. Мартов и Старовер предлагали т. Акимову подписаться под их протестом против ложного обвинения в оппортунизме, но т. Акимов отказался?
  
  одного источника" (стр. 155). Тов. Акимов возражает: "по проекту, ЦО обеспечено превалирование в Совете уже потому, что состав редакции постоянный, а ЦК переменный" (стр. 157) - довод, относящийся лишь к "постоянству" принципиального руководства (явление нормальное и желательное), отнюдь не к "превалированию" в смысле вмешательства или посягательства на самостоятельность. И т. Попов, который еще тогда не принадлежал к "меньшинству", прикрывающему недовольство составом центров сплетничаньем о несамостоятельности ЦК, отвечает товарищу Акимову совершенно резонно: "Я предлагаю считать его (Совет) руководящим центром партии, и тогда совершенно не важен вопрос, будет ли в Совете большее число представителей от ЦО или от ЦК" (стр. 157-158. Курсив мой).
  
  Когда обсуждение вопроса о составе Совета возобновилось в 25-ом заседании, тов. Павлович, продолжая старые прения, высказывается за преобладание ЦО над ЦК "ввиду устойчивости первого" (264), имея в виду именно принципиальную устойчивость, как и понял это тов. Мартов, который говорил сейчас же после тов. Павловича, находил ненужным "фиксировать перевес одного учреждения над другим" и указывал на возможность пребывания одного из членов ЦК за границей: "этим сохранится до известной степени принципиальная устойчивость ЦК" (264). Тут нет еще и тени демагогического смешения вопроса о принципиальной устойчивости и ее охране с охраной самостоятельности и независимости ЦК. Это смешение, после съезда ставшее едва ли не главным козырем тов. Мартова, на съезде упорно проводил только тов. Акимов, который и говорил тогда еще об "аракчеевском духе устава" (268), о том, что "если в Совете партии окажутся три члена ЦО, то ЦК превратится в простого исполнителя воли редакции (курсив мой). Три лица, живущие за границей, получат право безгранично (!!) распоряжаться работой всей (!!) партии. Они обеспечены в смысле безопасности, и потому их власть пожизненна" (268). Вот против этих-то, совершенно вздорных и демагогических фраз, которые подменивают идейное руководство - вмешательством в работу всей партии (и которые после съезда доставили дешевенький лозунг тов. Аксельроду с его речами о "теократии"14), - против них возражал опять товарищ Павлович, подчеркнувший, что он стоит "за прочность и чистоту тех принципов, представителем которых является "Искра". Давая перевес редакции Центрального Органа, я этим укрепляю эти принципы" (268).
  
  Вот как стоит на самом деле вопрос о пресловутом преобладании ЦО над ЦК. Это знаменитое "принципиальное разногласие" тт. Аксельрода и Мартова есть не что иное, как повторение оппортунистических и демагогических фраз товарища Акимова, фраз, истинный характер которых ясно видел даже товарищ Попов, видел тогда, когда еще не потерпел поражения по вопросу о составе центров!
  
  * * *
  
  Итог вопроса о составе Совета: вопреки попыткам тов. Мартова доказать в "Осадном положении" противоречивость и неправильность моего изложения в "Письме в редакцию", протоколы съезда ясно показывают, что вопрос этот по сравнению с ј 1 действительно лишь деталь, что полным извращением было заявление статьи "Наш съезд" (Љ 53 "Искры"), будто "почти исключительно" мы спорили об организации центральных учреждений партии. Извращение это тем более вопиющее, что автор статьи вовсе обошел споры о ј 1. Далее, что определенной группировки искровцев по вопросу о составе Совета не было, это тоже подтверждают протоколы: именных голосований нет. Мартов расходится с Паниным, я схожусь с Поповым, Егоров и Гусев стоят особо и т. д. Наконец, последнее мое утверждение (на съезде "Заграничной лиги русской революционной социал-демократии"), что коалиция мартовцев с антиискровцами крепла, тоже подтверждается видным теперь для всех поворотом товарищей Мартова и Аксельрода к т. Акимову и в этом вопросе.
  
  л) КОНЕЦ ПРЕНИЙ ОБ УСТАВЕ. КООПТАЦИЯ В ЦЕНТРЫ.
  
  УХОД ДЕЛЕГАТОВ "РАБОЧЕГО ДЕЛА"
  
  Из дальнейших прений об уставе (26-ое заседание съезда) стоит отметить лишь вопрос об ограничении власти Центрального Комитета, проливающий свет на характер теперешних нападок мартовцев на гиперцентрализм. Тт. Егоров и Попов стремились к ограничению централизма с несколько большей убежденностью, независимо от их собственной или проводимой ими кандидатуры. Они предложили еще в уставной комиссии ограничить право ЦК на распущенно местных комитетов согласием Совета и, кроме того, случаями, особо перечисленными (стр. 272, прим. 1). Трое членов уставной комиссии (Глебов, Мартов и я) высказались против, и на съезде тов. Мартов защищал наше мнение (стр. 273), возражая Егорову и Попову, что "ЦК и без того будет обсуждать, прежде чем решится сделать такой серьезный шаг, как распустить организацию". Как видите, тогда еще тов. Мартов оставался глух ко всяким антицентралистическим поползновениям, и съезд отклонил предложение Егорова и Попова, - к сожалению, мы не узнаем только из протоколов, каким числом голосов.
  
  На съезде партии тов. Мартов был также "против замены слова организует (ЦК организует комитеты и т. д. в ј 6 устава партии) словом утверждает. Нужно дать право и организовать", говорил тогда тов. Мартов, не додумавшийся еще до замечательной, открытой лишь на съезде Лиги идеи, что утверждение не входит в понятие "организовать".
  
  Кроме этих двух пунктов, вряд ли представляют интерес остальные, совершенно уже мелочные дебаты по частностям јј 5-11 устава (стр. 273-276 протоколов). Параграф 12 - вопрос о кооптации во все партийные коллегии вообще и в центры в частности. Комиссия предлагает повысить квалифицированное большинство, необходимое для кооптации, с 2/3 до 4/5. Докладчик (Глебов) предлагает единогласную кооптацию в ЦК. Тов. Егоров, признавая нежелательным шероховатости, стоит за простое большинство при отсутствии мотивированного veto. Тов. Попов не согласен ни с комиссией, ни с тов. Егоровым и требует либо простого большинства (без права veto), либо единогласия. Тов. Мартов не согласен ни с комиссией, ни с Глебовым, ни с Егоровым, ни с Поповым, высказываясь против единогласия, против 4/5 (за 2/3), против "взаимной кооптации", т. е. права редакции ЦО опротестовывать кооптацию в ЦК и обратно ("права взаимного контроля над кооптацией").
  
  Как видит читатель, группировка получается самая пестрая, и разногласия дробятся чуть ли не на "единогласные" особенности во взглядах каждого делегата!
  
  Тов. Мартов говорит: "Психологическую невозможность работать с лицами неприятными я признаю. Но нам важно также, чтобы наша организация была жизне- и дееспособна... Право взаимного контроля ЦК и редакции ЦО при кооптации не нужно. Я не потому против этого, что думаю, что они не компетентны один в области другого. Нет! Редакция ЦО, например, могла бы дать ЦК хороший совет, следует ли господина Надеждина, напр., принять в ЦК. Я восстаю потому, что не хочу создавать взаимно раздражающей волокиты".
  
  Я возражаю ему: "Здесь два вопроса. Первый о квалифицированном большинстве, и я против предложения понизить с 4/5 до 2/3. Вводить мотивированный протест не расчетливо, и я против него. Неизмеримо важнее второй вопрос о праве взаимного контроля ЦК и ЦО над кооптацией. Взаимное согласие двух центров есть необходимое условие гармонии. Здесь вопрос идет о разрыве двух центров. Кто не хочет раскола, должен заботиться о том, чтобы была гармония. Из жизни партии известно, что бывали люди, вносившие раскол. Вопрос этот принципиальный, вопрос важный, от него может зависеть вся будущая судьба партии" (276-277)a. Таков полный текст записанного на съезде конспекта моей речи, которой придает особенно серьезное значение т. Мартов. К сожалению, придавая ей серьезное значение, он не потрудился поставить ее в связь со всеми прениями и со всем политическим моментом съезда, когда эта речь была произнесена.
  
  Прежде всего, является вопрос: почему я в первоначальном своем проекте (см. страницу 394, ј 11)b ограничивался 2/3 и не требовал взаимного контроля над кооптацией в центры? Тов. Троцкий, говоривший после меня (с. 277), сейчас же и поднял этот вопрос.
  
  ______________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 293. Ред.
  
  b Там же. Стр. 257. Peд.
  
  Ответ на этот вопрос дает моя речь на съезде Лиги и письмо т. Павловича о II съезде. ј 1 устава "разбил посудину", и ей надо было связать "двойным узлом" - говорил я на съезде Лиги. Это значило, во-1-х, то, что в чисто теоретическом вопросе Мартов оказался оппортунистом, и его ошибку отстояли Либер и Акимов. Это значило, во-2-х, то, что коалиция мартовцев (т. е. ничтожного меньшинства искровцев) с антиискровцами давала им большинство на съезде при проведении личного состава центров. А я именно говорил здесь о личном составе центров, подчеркивая необходимость гармонии и предупреждая от "людей, вносивших раскол". Предупреждение это получало действительно важное принципиальное значение, ибо организация "Искры" (несомненно, более компетентная в вопросе о личном составе центров, как наиболее близко знакомая со всеми делами на практике и со всеми кандидатами), организация "Искры" вынесла уже свой совещательный голос по этому вопросу, приняла известное нам решение относительно возбуждавших ее опасение кандидатур. И морально и по существу дела (т. е. по компетентности выносящего решение) организация "Искры" должна была иметь решающее значение в этом деликатном вопросе. Но формально т. Мартов имел, разумеется, полнейшее право апеллировать против большинства организации "Искры" к Либерам и Акимовым. А т. Акимов в своей блестящей речи о ј 1 сказал замечательно ясно и умно, что когда он видит среди искровцев разногласие о способах достижения их общей, искровской, цели, то он сознательно и намеренно вотирует за худший способ, ибо его, Акимова, цели диаметрально противоположны искровским. Не могло подлежать, таким образом, никакому сомнению, что, независимо даже от воли и сознания т. Мартова, именно худший состав центров получит поддержку Либеров и Акимовых. Они могут вотировать, они должны вотировать (судя не по их словам, а по их делам, по их воту в ј 1) именно за тот список, который может обещать присутствие "людей, вносивших раскол", вотировать именно для того, чтобы "внести раскол". Удивительно ли, что при такой ситуации я говорил о важном принципиальном вопросе (гармония двух центров), от которого может зависеть вся будущая судьба партии?
  
  Ни один социал-демократ, сколько-нибудь знакомый с искровскими идеями, планами и историей движения, сколько-нибудь искренно разделявший эти идеи, не мог ни на минуту усомниться в том, что решение Либерами и Акимовыми спора внутри организации "Искры" о составе центров было формально правильно, но обеспечивало наихудшие возможные результаты. С этими наихудшими возможными результатами обязательно надо было бороться.
  
  Спрашивается: как бороться? Мы боролись не истерикой и не скандальчиком, конечно, а такими средствами, которые вполне лояльны и вполне законны: чувствуя, что мы в меньшинстве (как и по ј 1), мы стали ходатайствовать перед съездом об ограждении прав меньшинства. И большая строгость квалификации при приеме членов (4/5 вместо 2/3), и единогласие при кооптации, и взаимный контроль над кооптацией в центры, - все это мы стали отстаивать, когда мы оказались в меньшинстве по вопросу о личном составе центров. Этот факт постоянно игнорируют Иваны и Петры, охочие судить и рядить о съезде с кондачка, после пары приятельских бесед, без серьезного изучения всех протоколов и всех "показаний" заинтересованных лиц. И всякий, кто захочет добросовестно изучить эти протоколы и эти показания, неизбежно придет к указанному мною факту: корень спора лежит в данный момент съезда именно в вопросе о личном составе центров, и более строгих условий контроля мы добивались именно потому, что были в меньшинстве, что хотели "двойным узлом связать посудину", разбитую Мартовым при ликовании и при ликующем участии Либеров и Акимовых.
  
  "Если бы дело было не так, - говорит об этом моменте съезда т. Павлович, - то остается предположить, что, выставляя пункт об единогласии при кооптации, мы заботились о своих противниках, ибо для .преобладающей партии в том или ином учреждении единогласие не только не нужно, но даже невыгодно" (с. 14 "Письма oil съезде"). Но в настоящее время слишком и слишком часто забывают хронологию событий, забывают, что в течение целого периода съезда теперешнее меньшинство было большинством (благодаря участию Либеров и Акимовых) и что именно к этому периоду относится спор о кооптации в центры, подоплекой которого было расхождение в организации "Искры" из-за личного состава центров. Кто уяснит себе это обстоятельство, тот поймет и страстность наших дебатов, тот не будет удивляться и тому кажущемуся противоречию, что какие-то мелкие, детальные разногласия вызывают действительно важные, принципиальные вопросы.
  
  Тов. Дейч, говоривший в том же заседании (с. 277), был в значительной степени прав, когда заявил: "Несомненно, что это предложение рассчитано на данный момент". Действительно, только поняв данный момент во всей его сложности, можно понять истинное значение спора. И в высшей степени важно иметь в виду, что, когда мы были в меньшинстве, мы отстаивали права меньшинства такими приемами, которые признает законными и допустимыми любой европейский социал-демократ: именно, ходатайством перед съездом о более строгом контроле за личным составом центров. Точно так же в значительной степени прав и т. Егоров, когда он говорил на съезде же, но в другом заседании:
  
  "Меня крайне удивляет, что я опять слышу в дебатах ссылку на принципы"... (Это говорится по поводу выборов в ЦК, в 31-ом заседании съезда, т. е., если я не ошибаюсь, утром в четверг, а 26-ое заседание, о котором сейчас идет речь, было вечером в понедельник)... "Кажется, для всех ясно, что в последние дни все дебаты вертелись не вокруг той или иной принципиальной постановки дела, а исключительно вокруг того, как обеспечить или воспрепятствовать доступ в центральные учреждения тому или иному лицу. Признаем, что принципы давно растеряны на этом съезде и будем называть вещи их настоящими именами. (Общий смех. Муравьев: "Прошу занести в протокол, что т. Мартов улыбался".)" (Стр. 337.) Неудивительно, что и т. Мартов и все мы хохотали над жалобами т. Егорова, которые действительно смешны. Да, "в последние дни" очень и очень многое вертелось вокруг вопроса о личном составе центров. Это правда. Это действительно на съезде было для всех ясно (и только теперь меньшинство старается затемнить это ясное обстоятельство). Правда, наконец, и то, что следует называть вещи их настоящими именами. Но, ради бога, при чем же тут "растерянность принципов"?? Ведь мы и сошлись на съезд для того (см. с. 10, порядок дня съезда), чтобы в первые дни поговорить о программе, тактике, уставе и вырешить соответствующие вопросы и чтобы в последние дни (пункты 18-19 порядка дня) поговорить о личном составе центров и вырешить эти вопросы. Когда люди употребляют на борьбу из-за дирижерской палочки последние дни съездов, это явление естественное и вполне, вполне законное. (Вот когда из-за дирижерской палочки дерутся после съездов, тогда это есть дрязга.) Если кто на съезде потерпел поражение в вопросе о личном составе центров (как товарищ Егоров), то говорить после этого о "растерянности принципов" просто смешно. Понятно поэтому, что над т. Егоровым все смеялись. Понятно также, почему т. Муравьев просил занести в протокол участие в этом смехе т. Мартова: т. Мартов, смеясь над т. Егоровым, смеялся над самим собой...
  
  В дополнение к иронии т. Муравьева, не лишне, может быть, сообщить такой факт. После съезда т. Мартов, как известно, уверял направо и налево, что кардинальную роль в нашем расхождении играл именно вопрос о кооптации в центры, что "большинство старой редакции" было сугубо против взаимного контроля над кооптацией в центры. До съезда, принимая мой проект выбора двух троек, с обоюдной кооптацией в 2/3, т. Мартов писал мне об этом: "Принимая такую форму взаимокооптации, следует подчеркнуть, что после съезда пополнение каждой коллегии будет совершаться на иных несколько началах (я бы советовав так: каждая коллегия кооптирует новых членов, заявляя о своем намерении другой коллегии: последняя может заявить протест, и тогда спор решает Совет. Дабы не было волокиты, эта процедура проделывается по отношению к заранее намеченным кандидатам, по крайней мере для ЦК, из которых уже пополнение может совершаться более скорым путем). Чтобы оттенить, что дальнейшая кооптация совершается в порядке, который будет предусмотрен уставом партии, надо прибавить в ј 22a: "...который ______________________
  
  a Речь идет о моем первоначальном проекте Tagesordnung'a съезда и комментарии к нему, известном всем делегатам. ј 22 этого проекта говорил именно о выборе двух троек в ЦО и ЦК, о "взаимокооптации" этой шестеркой по большинству 2/3, об утверждении этой взаимокооптации съездом и о самостоятельной дальнейшей кооптации в ЦО и ЦК.
  
  и утверждает состоявшиеся решения"" (курсив мой). Комментарии излишни.
  
  _____
  
  Объяснив значение момента, когда шел спор о кооптации в центры, мы должны несколько остановиться на относящихся сюда голосованиях - на прениях не приходится останавливаться, ибо после приведенных мною речей тов. Мартова и моей следуют только краткие реплики, в которых принимает участие ничтожное число делегатов (смотри стр. 277-280 протоколов). По поводу голосований тов. Мартов утверждал на съезде Лиги, что я сделал в своем изложении "величайшее извращение" (стр. 60 протоколов Лиги), "когда представил борьбу около устава"... (тов. Мартов нечаянно сказал большую правду: после ј 1 горячие споры шли именно около устава)... "как борьбу "Искры" с мартовцами, вступившими в коалицию с Бундом".
  
  Присмотримся к этому интересному вопросу о "величайшем извращении". Тов. Мартов соединяет голосования по вопросу о составе Совета с голосованиями по вопросу о кооптации и приводит восемь голосований: 1) выбор в Совет по два от ЦО и ЦК - за 27 (М), против 16 (Л), возд. - 7a. (Заметим в скобках, что в протоколах, стр. 270, число воздержавшихся показано 8, но это мелочь.) - 2) избрание пятого члена Совета съездом: - за 23 (Л), против 18 (М), возд. 7. - 3) замещение выбывших членов Совета самим Советом - против 23 (М), за 16 (Л), возд. 12. - 4) единогласие в ЦК - за 25 (Л), против 19 (М), возд. 7. - 5) требование одного мотивированного протеста для непринятия члена - за 21 (Л), против 19 (М), возд. 11. - 6) единогласие при кооптации в ЦО - за 23 (Л), против 21 (М), возд. 7. - 7) допустимость вота о праве Совета кассировать решения ЦО и ЦК о непринятии нового члена - за 25 (М), против 19 (Л), возд. 7. - 8) само предложение об этом - за 24 (М), против 23 (Л), возд. 4. "Тут, очевидно, - заключает тов. Мартов (стр. 61 протоколов Лиги), - один делегат Бунда вотировал за предложение, остальные воздержались". (Курсив мой.)
  
  Спрашивается, почему считает тов. Мартов очевидным, что бундовец вотировал за него, Мартова, когда нет именных голосований?
  
  Потому что он берет во внимание число вотировавших и, когда это число указывает на участие Бунда в голосовании, то он, тов. Мартов, не сомневается, что это участие было в его, Мартова, пользу.
  
  Где же тут "величайшее извращение" с моей стороны?
  
  Всего голосов 51, а без бундовских 46, без рабочедельских 43. В семи голосованиях из восьми, приведенных тов. Мартовым, участвовало 43, 41, 39, 44, 40, 44 и 44 делегата, в одном участвовало 47 делегатов (вернее, голосов), и здесь сам тов. Мартов признает, что его поддерживал бундовец. Оказывается таким образом, что картина, нарисованная Мартовым (и нарисованная неполно, как мы сейчас увидим), только подтверждает и усиливает мое изображение борьбы! Оказывается, что в очень многих случаях число воздерживавшихся было весьма велико: это именно указывает на малый сравнительно интерес всего съезда к известным деталям, на отсутствие вполне определенной группировки искровцев по этим вопросам. Слова Мартова, что бундовцы "своим воздержанием явно содействуют Ленину" (стр. 62 прот. Лиги), как раз и говорят против Мартова: значит, только при отсутствии бундовцев, или при воздержании их, я мог иногда рассчитывать на победу. Но всякий раз, когда бундовцы считают стоящим вмешиваться в борьбу, они поддерживают тов. Мартова, а такое вмешательство было не только в вышеприведенном случае участия 47 делегатов. Кто захочет справиться с протоколами съезда, тот увидит весьма странную неполноту картины тов. Мартова. Тов. Мартов просто опустил еще целых три случая, когда Бунд участвовал в голосованиях, причем во всех этих случаях тов. Мартов, разумеется, оказался победителем. Вот эти случаи: 1) Принимается поправка тов. Фомина, понижающая квалифицированное большинство с 4/5 до 2/3. За 27, против 21(стр. 278), значит, участвовало 48 голосов. 2) Принято предложение тов. Мартова об устранении взаимной кооптации. За 26, против 24 (стр. 279), значит, участвовало в голосовании 50 голосов. Наконец, 3) отклонено мое предложение о допустимости кооптации в ЦО и ЦК лишь с
  
  ____________________________________
  
  a Буквы М и Л в скобках указывают, на какой стороне стояли я (Л) и Мартов (М).
  
  согласия всех членов Совета (стр. 280). Против 27, за 22 (было даже поименное голосование, к сожалению, не сохранившееся в протоколах), значит, число голосовавших - 49.
  
  Итог: по вопросам о кооптации в центры бундовцы участвовали только в четырех голосованиях (три приведенных сейчас мной, с 48, 50 и 49 участниками, и одно, приведенное тов. Мартовым, с 47 участниками). Во всех этих голосованиях победителем оказался тов. Мартов. Мое изложение оказывается правильным во всех пунктах, и в указании на коалицию с Бундом, и в констатировании детального сравнительно характера вопросов (масса случаев с большим числом воздержавшихся), и в указании на отсутствие определенной группировки искровцев (нет именных голосований; крайне мало высказавшихся в прениях).
  
  Покушение тов. Мартова найти в моем изложении противоречие оказывается покушением с негодными средствами, ибо тов. Мартов вырвал отдельные словечки, не потрудившись восстановить картины в целом.
  
  ___
  
  Последний параграф устава, посвященный вопросу о заграничной организации, вызвал опять-таки прения и голосования, замечательно характерные с точки зрения съездовских группировок. Дело шло о признании Лиги заграничной организацией партии. Тов. Акимов, разумеется, тотчас же восстал, напоминая о заграничном Союзе, утвержденном первым съездом, указывая на принципиальное значение вопроса. "Оговорюсь прежде всего, - заявил он, - что я не придаю особенного практического значения тому или иному решению этого вопроса. Идейная борьба, которая до сих пор велась в нашей партии, несомненно не закончена; но она будет продолжаться в иных плоскостях и при иной группировке сил... На ј 13 устава отразилась еще раз и очень резко тенденция превратить наш съезд из партийного в фракционный. Вместо того, чтобы заставить всех социал-демократов в России преклониться пред решениями партийного съезда во имя партийного единства, соединив все партийные организации, съезду предлагается уничтожить организацию меньшинства, заставить меньшинство исчезнуть" (281). Как видит читатель, "преемственность", которая стала так дорога тов. Мартову после его поражения в вопросе о составе центров, была не менее дорога и тов. Акимову. Но на съезде люди, прилагающие разные мерки к себе и к другим, восстали горячо против тов. Акимова. Несмотря на принятие программы, признание "Искры" и принятие почти всего устава, на сцену выдвигается именно тот "принцип", который "принципиально" отделял Лигу от Союза. "Если т. Акимов хочет ставить вопрос на принципиальную почву, - восклицает т. Мартов, - мы не имеем ничего против; особенно ввиду того, что т. Акимов говорил о возможных комбинациях в борьбе с двумя течениями. Не в том смысле надо санкционировать победу одного направления (заметьте, что это говорится на 27-м заседании съезда!), чтобы раскланяться лишний раз по адресу "Искры", а в том, чтобы раскланяться окончательно со всякими возможными комбинациями, о которых заговорил тов. Акимов" (282. Курс. мой).
  
  Картина: тов. Мартов, после завершения всех программных споров на съезде, продолжает еще окончательно раскланиваться со всякими возможными комбинациями... пока он еще не потерпел поражения по вопросу о составе центров! Тов. Мартов "окончательно раскланивается" на съезде с той возможной "комбинацией", которую он преблагополучно осуществляет на другой день после съезда. Но тов. Акимов оказался уже тогда гораздо прозорливее тов. Мартова; тов. Акимов сослался на пятилетнюю работу "старой партийной организации, носящей по воле первого съезда имя комитета", и закончил преядовитым провиденциальным уколом: "Что же касается мнения тов. Мартова, что напрасны мои надежды на возникновение иного течения в нашей партии, то я должен сказать, что даже он сам подает мне надежды" (стр. 283. Курс. мой).
  
  Да, надо сознаться, т. Мартов блестяще оправдал надежды т. Акимова!
  
  Тов. Мартов пошел за т. Акимовым, убедившись в его правоте после того, как была нарушена "преемственность" старой партийной коллегии, которая числилась работающей три года. Не дорого же досталась т. Акимову его победа.
  
  На съезде, однако, за т. Акимова встали - и последовательно встали - только тт. Мартынов, Брукэр и бундовцы (8 голосов). Тов. Егоров, как настоящий вождь "центра", занимает золотую середину: он согласен, видите ли, с искровцами, "сочувствует" им (стр. 282) и доказывает это сочувствие предложением (стр. 283) обойти вовсе поднятый принципиальный вопрос, умолчать и о Лиге и о Союзе. Предложение отклоняется 27 голосами против 15. Очевидно, кроме антиискровцев (8) почти весь "центр" (10) вотирует с т. Егоровым (все число голосовавших 42, так что значительное число воздерживалось или отсутствовало, как это часто бывало при голосованиях, неинтересных и несомненных с точки зрения результата). Как только заходит речь о проведении искровских принципов на деле, сейчас же оказывается, что "сочувствие" "центра" чисто словесное, и за нами идет не больше тридцати или тридцати с небольшим голосов. Дебаты и голосования по предложению Русова (признать Лигу единственной заграничной организацией) еще нагляднее показывают это. Антиискровцы и "болото" становятся прямо уже на принципиальную точку зрения, причем защищают ее тт. Либер и Егоров, объявляющие предложение т, Русова недопустимым к голосованию, незаконным: "Им умерщвляются все остальные заграничные организации" (Егоров). И оратор, не желающий участвовать в "умерщвлении организаций", не только отказывается от голосования, но даже оставляет зал. Надо отдать, однако, справедливость лидеру "центра": он проявил вдесятеро больше убежденности (в своих ошибочных принципах) и политического мужества, чем т. Мартов и К", он заступался за "умерщвляемую" организацию не только тогда, когда дело шло о собственном кружке, потерпевшем поражение в открытой борьбе.
  
  Предложение т. Русова признается допустимым к голосованию 27 голосами против 15, и затем принимается 25 против 17. Прибавляя к этим 17 отсутствующего тов. Егорова, получаем полный комплект (18) антиискровцев и "центра".
  
  Весь ј 13 устава о заграничной организации принимается только 31 голосом против 12 при шести воздержавшихся. Это число, 31, показывающее нам приблизительную численность на съезде искровцев, т. е. людей, последовательно отстаивающих и на деле проводящих взгляды "Искры", мы встречаем уже не менее как шестой раз в анализе голосований съезда (место вопроса о Бунде, инцидент с ОК, распущение группы "Южного рабочего" и два голосования об аграрной программе). А т. Мартов хочет серьезно уверить нас, что нет никаких оснований выделять такую "узкую" группу искровцев!
  
  Нельзя не отметить также, что принятие ј 13 устава вызвало крайне характерные прения по поводу заявления тт. Акимова и Мартынова об "отказе от участия в голосовании" (стр. 288). Бюро съезда обсудило это заявление и признало - совершенно резонно, - что даже прямое закрытие Союза не давало бы никакого права делегатам Союза отказываться от участия в работах съезда. Отказ от голосований - вещь безусловно ненормальная и недопустимая, вот та точка зрения, на которую встал вместе с бюро весь съезд, в том числе и те искровцы меньшинства, которые в 28-ом заседании горячо осуждали то, что сами проделывали в 31-м! Когда т. Мартынов стал защищать свое заявление (стр. 291), против него восстали и Павлович, и Троцкий, и Карский, и Мартов. Тов. Мартов особенно ясно сознавал обязанности недовольного меньшинства (покуда сам он не остался в меньшинстве!) и особенно назидательно ораторствовал насчет них. "Или вы члены съезда, - восклицал он по адресу тт. Акимова и Мартынова, - тогда вы должны участвовать во всех его работах" (курсив мой; тогда еще тов. Мартов не замечал формализма и бюрократизма в подчинении меньшинства большинству!), "или вы не члены, и тогда не можете оставаться на заседании... Своим заявлением делегаты Союза принуждают меня поставить два вопроса: члены ли они партии и члены ли они съезда?" (стр. 292).
  
  Тов. Мартов поучает т. Акимова обязанностям членов партии! Но т. Акимов не даром уже сказал, что возлагает некоторые надежды на т. Мартова... Этим надеждам суждено было осуществиться, однако, лишь после поражения Мартова на выборах. Когда дело шло не о нем самом, а о других, т. Мартов оставался даже глух к страшному словечку "исключительный закон", пущенному в ход впервые (если я не ошибаюсь) т. Мартыновым. "Данные нам разъяснения, - отвечает т. Мартынов тем, кто убеждал его взять назад свое заявление, - не выяснили, было ли решение принципиальное или это была исключительная мера против Союза. В таком случае мы считаем, что Союзу нанесено оскорбление. Товарищ Егоров так же, как и мы, вынес впечатление, что это исключительный закон (курсив мой) против Союза, и потому даже удалился из залы заседания" (295). И т. Мартов, и т. Троцкий энергично восстают, вместе с Плехановым, против нелепой, действительно нелепой, идеи усматривать оскорбление в вотуме съезда, и т. Троцкий, защищая принятую съездом, по его предложению, резолюцию (что тт. Акимов и Мартынов могут счесть себя вполне удовлетворенными), уверяет, что "резолюция имеет принципиальный, а не обывательский характер, и нам нет дела до того, что кто-нибудь ею обиделся" (стр. 296). Очень скоро оказалось, однако, что кружковщина и обывательщина слишком еще сильны в нашей партии, и подчеркнутые мной гордые слова оказались пустой звонкой фразой.
  
  Тт. Акимов и Мартынов отказались взять свое заявление назад и удалились со съезда, при общих восклицаниях делегатов: "совершенно напрасно!".
  
  м) ВЫБОРЫ. КОНЕЦ СЪЕЗДА
  
  После принятия устава съезд принял резолюцию о районных организациях, ряд резолюций об отдельных организациях партии и, после крайне поучительных прений о группе "Южного рабочего", анализированных мною выше, перешел к вопросу о выборах в центральные учреждения партии.
  
  Мы уже знаем, что организация "Искры", от которой весь съезд ждал авторитетной рекомендации, раскололась по этому вопросу, ибо меньшинство организации пожелало испытать на съезде в открытой и свободной борьбе, не удастся ли ему завоевать себе большинства. Мы знаем также, что задолго до съезда и на съезде всем делегатам был известен план обновления редакции путем выбора двух троек в ЦО и в ЦК. Остановимся на этом плане подробнее для уяснения прений на съезде.
  
  Вот точный текст моего комментария к проекту Tagesordnung съезда, где был изложен этот планa: "Съезд выбирает трех лиц в редакцию ЦО и трех в ЦК. Эти шесть лиц вместе, по большинству 2/3, дополняют, если это необходимо, состав редакции ЦО и ЦК кооптацией и делают соответствующий доклад съезду. После утверждения съездом этого доклада дальнейшая кооптация производится редакцией ЦО и ЦК отдельно".
  
  Из этого текста план выясняется с полнейшей определенностью и недвусмысленностью: он означает обновление редакции при участии самых влиятельных руководителей практической работы. Обе отмеченные мной черты этого плана сразу выступают для каждого, кто даст себе труд хоть сколько-нибудь внимательно прочитать приведенный текст. Но по нынешним временам приходится останавливаться на разъяснении даже самых азбучных вещей. План означает именно обновление редакции, не обязательное расширение и не обязательное сокращение числа ее членов, а именно обновление, ибо вопрос о возможном расширении или сокращении оставлен открытым: кооптация предусматривается лишь на тот случай, если это необходимо. Из числа предположений, высказывавшихся разными лицами по вопросу об этом обновлении, были и планы возможного сокращения и увеличения числа членов редакции до семи (семерку я лично всегда считал несравненно более целесообразной, чем шестерку) и даже увеличения этого числа до одиннадцати (я считал это возможным в случае мирного соединения со всеми социал-демократическими организациями вообще, в особенности с Бундом и с польской социал-демократией). Но самое главное, что обыкновенно упускают из виду люди, говорящие о "тройке", это требование участия членов ЦК в решении вопроса о дальнейшей кооптации в ЦО. Ни единый товарищ из всей массы членов организации и делегатов съезда из "меньшинства", знавших этот план и одобрявших его (одобрявших либо специальным выражением своего согласия, либо своим молчанием), не потрудился объяснить значения этого требования. Во-первых, почему за исходный пункт для обновления редакции взята была именно тройка и только тройка? Очевидно, что это было бы совершенно _________________________
  
  a Смотри мое "Письмо в редакцию "Искры"", стр. 5, и протоколы Лиги, стр. 53.
  
  бессмысленно, если бы имелось в виду исключительно, или, хотя бы, главным образом, расширение коллегии, если бы эта коллегия признавалась действительно "гармонической". Странно было бы для расширения "гармонической" коллегии исходить не из всей этой коллегии, а только от ее части. Очевидно, что не все члены коллегии признавались вполне пригодными для обсуждения и решения вопроса об обновлении ее состава, о превращении старого редакторского кружка в партийное учреждение. Очевидно, что даже тот, кто сам лично желал обновления в виде расширения, признавал старый состав негармоничным, несоответствующим идеалу партийного учреждения, ибо иначе незачем было бы для расширения шестерки сначала понижать ее до тройки. Повторяю: это ясно само собою, и только временное засорение вопроса "личностями" могло заставить забыть об этом.
  
  Во-вторых, из текста, приведенного выше, видно, что даже согласия всех трех членов ЦО недостаточно было бы еще для расширения тройки. Это тоже всегда упускается из виду. Для кооптации нужно 2/3 от шести, т. е. четыре голоса; значит, стоило бы только трем выбранным членам ЦК сказать "veto", и никакое расширение тройки не было бы возможно. Наоборот, если бы даже двое из трех членов редакции ЦО были против дальнейшей кооптации, - кооптация все же могла бы состояться, при согласии на нее всех трех членов ЦК. Очевидно, таким образом, что имелось в виду, при превращении старого кружка в партийное учреждение, дать решающий голос руководителям практической работы, выбираемым съездом. Какие товарищи приблизительно намечались нами при этом, видно из того, что редакция до съезда единогласно выбрала седьмым в свой состав т. Павловича, на случай, если придется на съезде выступать от имени коллегии; кроме товарища Павловича на место седьмого был предлагаем один старый член организации "Искры" и член ОК, выбранный впоследствии в члены ЦК15.
  
  Таким образом, план выбора двух троек был рассчитан явным образом: 1) на обновление редакции, 2) на устранение из нее некоторых черт старой кружковщины, неуместной в партийном учреждении (если бы нечего было устранять, то незачем бы и придумывать первоначальной тройки!), наконец, 3) на устранение "теократических" черт литераторской коллегии (устранение посредством привлечения выдающихся практиков в решению вопроса о расширении тройки). Этот план, с которым ознакомлены были все редакторы, основывался, очевидно, на трехлетнем опыте работы и соответствовал вполне последовательно проводимым нами принципам революционной организации: в эпоху разброда, когда выступила "Искра", отдельные группы складывались часто случайно и стихийно, неизбежно страдая от некоторых вредных проявлений кружковщины. Создание партии предполагало устранение таковых черт и требовало их устранения; участие выдающихся практиков в этом устранении было необходимо, ибо некоторые члены редакции всегда ведали организационные дела, и в систему партийных учреждений должна была войти не литераторская только коллегия, а коллегия политических руководителей. Предоставление съезду выбора первоначальной тройки было равным образом естественно, с точки зрения всегдашней политики "Искры": мы до последней степени осторожно готовили съезд, выжидая полного выяснения спорных принципиальных вопросов программы, тактики и организации; мы не сомневались, что съезд будет искровским в смысле солидарности громадного большинства в этих основных вопросах (об этом свидетельствовали отчасти и резолюции о признании "Искры" руководящим органом); мы должны были поэтому предоставить товарищам, которые вынесли на своих плечах всю работу распространения идей "Искры" и подготовления ее превращения в партию, предоставить им самим решить вопрос о наиболее пригодных кандидатах в новое партийное учреждение. Только этой естественностью плана "двух троек", только его полным соответствием со всей политикой "Искры" и со всем тем, что знали про "Искру" сколько-нибудь близко стоящие к делу лица, и можно объяснить общее одобрение этого плана, отсутствие какого бы то ни было конкурирующего плана.
  
  И вот на съезде тов. Русов прежде всего и предложил выбрать две тройки. Сторонники Мартова, который письменно уведомлял нас о связи этого плана с ложным обвинением в оппортунизме, и не подумали, однако, свести спор о шестерке и тройке на вопрос о правильности или неправильности этого обвинения. Ни один из них и не заикнулся об этом! Ни один из них не решился сказать ни слова о принципиальном отличии оттенков, связанных с шестеркой и тройкой. Они предпочли более ходкий и дешевый прием - апеллировать к жалости, ссылаться на возможную обиду, притворяться, что вопрос о редакции решен уже назначением "Искры" Центральным Органом. Этот последний довод, выдвинутый тов. Кольцовым против товарища Русова, представляет из себя прямую фальшь. В порядок дня съезда были, - конечно, не случайно, - поставлены два особые пункта (см. стр. 10 протоколов): п. 4 - "ЦО партии" и п. 18 - "Выборы ЦК и редакции ЦО". Это во-первых. Во-вторых, при назначении ЦО все делегаты категорически заявляли, что этим не утверждается редакция, а лишь направлениеa, ни одного протеста против этих заявлений не последовало.
  
  Таким образом, заявление, что, утвердив определенный орган, съезд уже в сущности тем самым утвердил и редакцию, - заявление, повторявшееся много раз сторонниками меньшинства (Кольцовым, с. 321, Посадовским, там же, Поповым, с. 322 и мн. др.), - было прямо фактически неверно. Это был явный для всех маневр, прикрывающий отступление от позиции, запятой тогда, когда к вопросу о составе центров все могли еще относиться действительно беспристрастно. Отступление невозможно было оправдать ни принципиальными мотивами (ибо на съезде поднимать вопрос о "ложном обвинении в оппортунизме" было слишком невыгодно для меньшинства, которое и не заикнулось об этом), ни ссылкой на фактические данные относительно действительной работоспособности шестерки или тройки (ибо одно прикосновение к этим данным дало бы гору указаний против меньшинства). Пришлось отделываться фразой о "стройном целом", о "гармоническом коллективе", о "стройном и кристаллически-цельном целом" и т. п. Неудивительно, что такие доводы сейчас же и были названы настоящим именем: "жалкие слова" (с. 328). Самый план тройки ясно уже свидетельствовал о недостатке "гармоничности", а впечатления, собранные делегатами в течение более чем месячных совместных работ, очевидно, дали массу материала для самостоятельного суждения делегатов. Когда тов. Посадовский намекнул (неосторожно и необдуманно с его точки зрения: см. стр. 321 и 325 об "условном" употреблении им слова "шероховатости") на этот материал, то тов. Муравьев прямо заявил: "По моему мнению, для большинства съезда в настоящий момент вполне ясно видно, что такиеb шероховатости несомненно существуют" (321). Меньшинство пожелало понять слово "шероховатости" (пущенное в ход Посадовским, а не Муравьевым) исключительно в смысле чего-то личного, не решившись поднять брошенной тов. Муравьевым перчатки, не решившись выдвинуть ни единого довода по существу дела в защиту шестерки. Получился прекомичный, по своей бесплодности, спор: большинство (устами тов. Муравьева) заявляет, что ему вполне ясно видно настоящее значение шестерки и тройки, а меньшинство упорно не слышит этого и уверяет, что "мы не имеем возможности входить в разбор". Большинство не только считает возможным входить в разбор, но уже "вошло в разбор" и говорит о вполне ясных для него результатах этого разбора, а меньшинство, видимо, боится разбора, прикрываясь одними "жалкими словами". Большинство
  
  ______________________
  
  a См. стр. 140 протоколов, речь Акимова: ... "мне говорят, что о выборах в ЦО мы будем говорить в конце", речь Муравьева против Акимова, "очень близко к сердцу принимающего вопрос о будущей редакции ЦО" (стр. 141), речь Павловича о том, что. назначив орган, мы получили "конкретный материал, над которым мы можем производить те операции, о которых так заботится тов. Акимов", и о том, что насчет "подчинения" "Искры" "решениям партии" не может быть и тени сомнения (стр. 142); речь Троцкого: "раз мы не утверждаем редакции, что утверждаем мы в "Искре"?.. Не имя, а направление... не имя, а знамя" (страница 142); речь Мартынова: ..."Я полагаю, как и многие другие товарищи, что, обсуждая вопрос о признании "Искры", как газеты известного направления, нашим Центральным Органом, мы сейчас не должны касаться способа выбора или утверждения ее редакции, об этом будет речь впоследствии, в соответственном месте порядка дня"... (стр. 143).
  
  b Какие именно "шероховатости" имел в виду тов. Посадовский, мы так и не узнали на съезде. Тов. же Муравьев в том же заседании (с. 322) оспаривал верность передачи его мысли, а во время утверждения протоколов прямо заявил, что он "говорил о тех шероховатостях, которые проявлялись в прениях съезда по разным вопросам, шероховатостях принципиального характера, существование которых в настоящий момент представляет уже, к сожалению, факт, которого никто не будет отрицать" (с. 353).
  
  советует "иметь в виду, что наш ЦО не есть только литературная группа", большинство "хочет, чтобы во главе ЦО стояли лица, вполне определенные, известные съезду, лица, удовлетворяющие требованиям, о которых я говорил" (т. е. именно требованиям не только литературным, стр. 327, речь тов. Ланге). Меньшинство опять-таки не решается поднять перчатки и ни слова не говорит о том, кто пригоден, по его мнению, для коллегии не только литературной, кто является "вполне определенной и известной съезду" величиной. Меньшинство по-прежнему прячется за пресловутую "гармоничность". Мало того. Меньшинство вносит даже в аргументацию такие доводы, которые абсолютно неверны принципиально и потому вызывают по справедливости резкий отпор. "Съезд, - видите ли, - не имеет ни нравственного, ни политического права перекраивать редакцию" (Троцкий, стр. 326), "это слишком щекотливый (sic!) вопрос" (он же), "как должны отнестись неизбранные члены редакции к тому, что съезд не желает долее их видеть в составе редакции?" (Царев, страница 324)a.
  
  Такие доводы всецело уже переносили вопрос на почву жалости и обиды, будучи прямым признанием банкротства в области аргументов действительно принципиальных, действительно политических. И большинство сейчас же характеризовало эту постановку вопроса настоящим словом: обывательщина (тов. Русов). "На устах революционеров, - справедливо сказал тов. Русов, - раздаются такие странные речи, которые находятся в резкой дисгармонии с понятием партийной работы, партийной этики. Основной довод, на который стали противники выбора троек, сводится на чисто обывательский взгляд на партийные дела" (курсив везде мой)... "Становясь на эту не партийную, а обывательскую точку зрения, мы при каждом выборе будем стоять перед вопросом: а не обидится ли Петров, что не его, а Иванова выбрали, не обидится ли такой-то член ОК, что не его, а другого выбрали в ЦК. Куда же, товарищи, нас это приведет? Если мы собрались сюда не для взаимно приятных речей, не для обывательских нежностей, а для создания партии, то мы не можем никак согласиться на такой взгляд. Мы стоим перед вопросом выбора должностных лиц, и тут не может быть вопроса о недоверии к тому или иному невыбранному, а только вопрос о пользе дела и соответствии выбранного лица с той должностью, на которую он выбирается" (стр. 325).
  
  Мы бы посоветовали всем, кто хочет самостоятельно разобраться в причинах партийного раскола и доискаться корней его на съезде, читать и перечитывать речь тов. Русова, доводы которого меньшинство не только не опровергло, но и не оспорило даже. Да и нельзя оспорить таких элементарных, азбучных истин, забвение которых уже сам тов. Русов справедливо объяснял одним лишь "нервным возбуждением". И это действительно наименее неприятное для меньшинства объяснение того, как могли они с партийной точки зрения сойти на точку зрения обывательщины и кружковщиныb.
  
  _________________________
  
  a Ср. речь тов. Посадовского: ..."Выбирая из шести лиц старой редакции трех, вы этим самым трех других признаете ненужными, лишними. А вы для этого не имеете ни права, ни основания".
  
  b Тов. Мартов в своем "Осадном положении" отнесся и к этому вопросу так же, как к остальным затронутым им вопросам. Он не потрудился дать цельной картины спора Он скромненько обошел единственный действительно принципиальный вопрос, всплывший в этом споре: обывательские нежности или выбор должностных лиц? Партийная точка зрения или обида Иванов Иванычей? Тов. Мартов и здесь ограничился вырыванием отдельных и бессвязных кусочков происшествия с добавлением всяческих ругательств по моему адресу. Маловато этого, тов. Мартов!
  
  Особенно пристает ко мне тов. Мартов с вопросом, почему не выбирали на съезде тт. Аксельрода, Засулич и Старовера. Обывательская точка зрения, на которую он встал, мешает ему видеть неприличие этих вопросов (почему не спросит он своего коллегу по редакции, тов. Плеханова?). Он видит противоречие в том, что я считаю "бестактным" поведение меньшинства на съезде в вопросе о шестерке, и что я в то же время требую партийной гласности Противоречия тут нет, как легко увидел бы и сам Мартов, если бы потрудился дать связное изложение всех перипетий вопроса, а не обрывков его. Бестактно было ставить вопрос на обывательскую точку зрения, апеллировать к жалости и обиде, интересы партийной огласки требовали бы оценки по существу преимуществ шестерки над тройкой, оценки кандидатов на должность, оценки оттенков: меньшинство и не заикнулось об этом на съезде.
  
  Внимательно изучая протоколы, тов. Мартов увидел бы в речах делегатов целый ряд доводов против шестерки. Вот выборка из этих речей, во-первых, в старой шестерке ясно видны шероховатости в смысле принципиальных оттенков, во-вторых, желательно техническое упрощение редакционной работы, в-третьих, польза дела стоит выше обывательских нежностей, только выбор обеспечит соответствие выбранных лиц с их должностями, в-четвертых, нельзя ограничивать свободы выбора съездом; в-пятых, партии нужна теперь не только литературная группа в ЦО, в ЦО необходимы не только литераторы, но и администраторы, в-шестых, в ЦО должны быть лица вполне определенные, известные съезду, в-седьмых, коллегия из шести часто недееспособна, и ее работа осуществлена не благодаря ненормальному уставу, а несмотря на это, в-восьмых, ведение газеты - партийное (а не кружковое) дело, и т. д. - Пусть попробует тов. Мартов, если он так интересуется вопросом о причинах невыбора, вникнуть в каждое из этих соображений и опровергнуть хоть одно из них.
  
  Но меньшинство до такой степени лишено было возможности подыскать разумные и деловые доводы против выборов, что, кроме внесения в партийное дело обывательщины, оно дошло до приемов прямо скандального характера. В самом деле, как не назвать таким именем прием тов. Попова, посоветовавшего тов. Муравьеву "не брать на себя деликатных поручений" (стр. 322)? Что это, как не "залезание в чужую душу", по справедливому выражению' тов. Сорокина (стр. 328)? Что это, как не спекуляция на "личности", при отсутствии доводов политических? Правду или неправду сказал тов. Сорокин, что "против таких приемов мы всегда протестовали"? "Позволительно ли поведение тов. Дейча, когда он демонстративно пытался пригвоздить к позорному столбу товарищей, несогласных с ним?"a (стр. 328).
  
  Подведем итог прениям по вопросу о редакции. Меньшинство не опровергло (и не опровергало) многочисленных указаний большинства на то, что проект тройки был известен делегатам в самом начале съезда и до съезда, что, следовательно, проект этот исходил из соображений и данных, независимых от происшествий и споров на съезде. Меньшинство заняло, при отстаивании шестерки, принципиально неправильную и. недопустимую позицию обывательских соображений. Меньшинство проявило полное забвение партийной точки зрения на выбор должностных лиц, не прикоснувшись даже к оценке каждого кандидата на должность и его соответствия или несоответствия с функциями данной должности. Меньшинство уклонялось от обсуждения вопроса по существу, ссылаясь на пресловутую гармоничность, "проливая слезы" и "впадая в пафос" (стр. 327, речь Ланге), - как будто кого-то "хотели убить". Меньшинство дошло даже до "залезания в чужую душу", воплей о "преступности" выбора и тому подобных непозволительных приемов, дошло под влиянием "нервного возбуждения" (стр. 325).
  
  Борьба обывательщины с партийностью, худшего сорта "личностей" с политическими соображениями, жалких слов с элементарными понятиями революционного долга - вот чем была борьба из-за шестерки и тройки на тридцатом заседании нашего съезда.
  
  И на 31-ом заседании, когда съезд большинством 19 голосов против 17 при трех воздержавшихся отверг предложение об утверждении всей старой редакции (см. 330 стр. и опечатки) и когда бывшие редакторы вернулись в зал заседания, тов. Мартов в своем "заявлении от имени большинства бывшей редакции" (стр. 330-331) проявил в еще больших размерах ту же шаткость и неустойчивость политической позиции и политических понятий. Разберем подробнее каждый пункт коллективного заявления и моего ответа (стр. 332-333) на него.
  
  
  "Отныне, - говорит тов. Мартов после неутверждения старой редакции, - старой "Искры" не существует, и было бы последовательнее переменить ее
  
  __________________________
  
  a Так понял слова тов. Дейча (ср. стр. 324 - "резкий диалог с Орловым") тов. Сорокин " том же заседании. Тов. Дейч объясняет (стр. 351), что он "ничего подобного не говорил", по сам же признает тут же, что сказал нечто весьма и весьма" подобное" "Я не говорил" кто решится, - объясняет тов. Дейч, - а сказал мне интересно посмотреть, кто эти лица, которые решатся (sic! Тов. Дейч поправляется из кулька в рогожку') поддерживать такое преступное (sic!) предложение, как избрание трех" (стр. 351). Тов. Дейч не опроверг, о подтвердил слова тов. Сорокина. Тов. Дейч подтвердил упрек тов. Сорокина, что "все понятия здесь перепутались" (в доводах меньшинства за шестерку) Тов. Дейч подтвердил уместность напоминания со стороны тов. Сорокина такой азбучной истины, что "мы члены партии и должны поступать, руководствуясь исключительно политически ми соображениями" Кричать о преступности выборов значит унижаться не только до обывательщины, но прямо до скандальчика!
  
  название. Во всяком случае в новом постановлении съезда мы видим существенное ограничение того вотума доверия "Искре", который был принят в одном из первых заседаний съезда".
  
  Тов. Мартов с коллегами поднимает действительно интересный и поучительный во многих отношениях вопрос о политической последовательности. Я ответил уже на это ссылкой на то, что все говорили при утверждении "Искры" (стр. 349 прот. ср. выше, стр. 82)a. Несомненно, что перед нами один из самых вопиющих случаев политической непоследовательности; с чьей стороны, - со стороны ли большинства съезда или со стороны большинства старой редакции, предоставим судить читателю. Читателю же мы предоставим решение и двух других, очень кстати поставленных тов. Мартовым и коллегами его вопросов: 1) обывательская или партийная точка зрения проявляется в желании видеть "ограничение вотума доверия "Искре"" в решении съезда произвести выбор должностных лиц в редакцию ЦО? 2) с какого момента действительно не существует старой "Искры": с номера ли 46-го, когда мы стали вести ее вдвоем с Плехановым, или с номера 53-го, когда ее повело большинство старой редакции? Если первый вопрос есть интереснейший вопрос принципа, то второй - интереснейший вопрос факта.
  
  "Так как теперь решено, - продолжал тов. Мартов, - выбрать редакцию из трех лиц, то я от имени своего и трех других товарищей заявляю, что ни один из нас не примет участия в такой новой редакции. Лично о себе прибавляю, что, если верно, что некоторые товарищи хотели вписать мое имя, как одного из кандидатов в эту "тройку", то я должен усмотреть в этом оскорбление, мною не заслуженное (sic!). Говорю это ввиду обстоятельств, при которых было решено изменить редакцию. Решено это было ввиду каких-то "трений"b, неработоспособности бывшей редакции, причем съезд решил этот вопрос в определенном смысле, не спросив редакцию об этих трениях и не назначив хотя бы комиссии для внесения вопроса об ее неработоспособности"... (Странно, что никто из меньшинства не догадался предложить съезду "спросить редакцию" или назначить комиссию! Не произошло ли это оттого, что после раскола организации "Искры" и неудачи переговоров, о которых писали тов. Мартов и Старовер, это было бы бесполезно?)... "При таких обстоятельствах предположение некоторых товарищей, что я соглашусь работать в реформированной таким образом редакции, я должен считать пятном на моей политической репутации"...с
  
  Я нарочно выписал целиком это рассуждение, чтобы показать читателю образчик и начало того, что так пышно расцвело после съезда и что нельзя назвать иначе как дрязгой. Я употребил уже это выражение в моем _______________________
  
  a См. настоящий том, стр. 296-297. Ред.
  
  b Тов. Мартов, вероятно, имеет в виду выражение тов. Посадовского: "шероховатости". Повторяю, что тов. Посадовский так и не объяснил съезду, что он хотел сказать, а тов. Муравьев, употребивший то же выражение, объяснил, что говорил о принципиальных шероховатостях, проявившихся в прениях съезда. Читатели припомнят, что единственный случаи действительно принципиальных прений, в которых участвовало четыре редактора (Плеханов, Мартов. Аксельрод и я), касался ј 1 устава и что тов. Мартов и Старовер письменно жаловались на "ложное обвинение в оппортунизме", как один из доводов "изменения" редакции. Тов. Мартов в этом письме усматривал ясную связь "оппортунизма" с планом изменения редакции, а на съезде ограничился туманным намеком на "какие-то трения". "Ложное обвинение в оппортунизме" уже забыто!
  
  с Тов. Мартов добавил еще "На такую роль согласится разве Рязанов, а не тот Мартов, которого, как я думаю, вы знаете по его работе" Поскольку что есть личное нападение на Рязанова, постольку тов. Мартов взял это назад Но Рязанов фигурировал на съезде в качестве нарицательного имени вовсе не за те или иные его личные свойства (касаться коих было бы неуместно), а за политическую физиономию группы "Борьба", за ее политические ошибки. Тов. Мартов очень хорошо делает, если берет назад предполагаемые или действительно нанесенные личные оскорбления, но не следует забывать из-за этого политических ошибок, которые должны служить уроком партии. Группа "Борьба" обвинялась у нас на съезде в внесении "организационного хаоса" и "дробления, не вызываемого никакими принципиальными соображениями" (стр. 38, речь тов. Мартова) Такое политическое поведение безусловно заслуживает порицания не только тогда, когда мы видим его у маленькой группы до съезда партии в период общего хаоса, но и тогда, когда мы видим его после съезда партии, в период устранения хаоса, видим со стороны хотя бы и "большинства редакции "Искры" и большинства группы "Освобождение труда"".
  
  "Письме в редакцию "Искры"" и, несмотря на недовольство редакции, вынужден повторить его, ибо правильность его неоспорима. Ошибочно думают, что дрязга предполагает "низменные мотивы" (как умозаключила редакция новой "Искры"): всякий революционер, сколько-нибудь знакомый с нашими ссыльными и эмигрантскими колониями, видал, наверное, десятки случаев дрязг, когда выдвигались и пережевывались самые нелепые обвинения, подозрения, самообвинения, "личности" и т. п. на почве "нервного возбуждения" и ненормальных, затхлых условий жизни. Низменных мотивов ни один разумный человек не станет непременно искать в этих дрязгах, как бы низменны ни были их проявления. И именно только "нервным возбуждением" можно объяснить этот запутанный клубок нелепостей, личностей, фантастических ужасов, залезания в душу, вымученных оскорблений и пятнаний, каковым является выписанный мною абзац из речи тов. Мартова. Затхлые условия жизни сотнями порождают у нас такие дрязги, и политическая партия не заслуживала бы уважения, если бы она не смела называть свою болезнь настоящим именем, ставить беспощадный диагноз и отыскивать средства лечения.
  
  Поскольку можно выделить из этого клубка нечто принципиальное, постольку неизбежно прийти к выводу, что "выборы не имеют ничего общего с оскорблением политической репутации", что "отрицать право съезда на новые выборы, на всяческое изменение состава должностных лиц, на переборку уполномачиваемых им коллегий" значит вносить путаницу в вопрос и что "в воззрениях тов. Мартова на допустимость выборов части прежней коллегии проявляется величайшее смешение политических понятий" (как я выразился на съезде, стр. 332)a.
  
  Опускаю "личное" замечание тов. Мартова к вопросу о том, от кого исходит план тройки, и перехожу к его "политической" характеристике того значения, какое имеет неутверждение старой редакции: ..."Происшедшее теперь есть последний акт борьбы, имевшей место в течение второй половины съезда"... (Правильно! и эта вторая половина начинается с того момента, когда Мартов в вопросе о ј 1 устава попал в цепкие объятия тов. Акимова.)... "Для всех не тайна, что дело при этой реформе идет не о "работоспособности", а о борьбе за влияние на ЦК"... (Во-первых, для всех не тайна, что дело шло тут и о работоспособности и о расхождении из-за состава ЦК, ибо план "реформы" выдвинут был тогда, когда еще о втором расхождении не могло быть и речи, тогда, когда мы вместе с тов. Мартовым выбирали седьмым участником редакционной коллегии тов. Павловича! Во-вторых, мы уже показали на основании документальных данных, что дело шло о личном составе ЦК, что дело свелось а lа fin des finsb к различию списков: Глебов-Травинский - Попов и Глебов - Троцкий - Попов.)... "Большинство редакции показало, что оно не желает превращения ЦК в орудие редакции"... (Начинается акимовская песня: вопрос о влиянии, за которое борется всякое большинство на всяком партийном съезде всегда и везде, чтобы закрепить это влияние большинством в центральных учреждениях, переносится в область оппортунистической сплетни об "орудии" редакции, о "простом придатке" редакции, как сказал тот же тов. Мартов немного позже, стр. 334.)... "Вот почему понадобилось сократить число членов редакции (!!). А потому я и не могу вступить в такую редакцию"... (Посмотрите-ка внимательнее на это "потому", как могла бы редакция превратить ЦК в придаток или в орудие только так и в том случае, если бы она имела три голоса в Совете и злоупотребляла этим перевесом? не ясно ли это? И не ясно ли также, что выбранный третьим тов. Мартов всегда мог бы помешать всякому -злоупотреблению и уничтожить одним своим голосом всякий перевес редакции в Совете? Дело сводится, следовательно, именно к личному составу ЦК, а речи об орудии и придатке сразу оказываются сплетней.)... "Вместе с большинством старой редакции я думал, что съезд положит конец "осадному положению" внутри партии и введет в ней нормальный порядок. В действительности осадное положение с исключительными законами против отдельных групп продолжено и даже обострено. Только в составе всей старой редакции мы можем ручаться, что права, предоставленные редакции уставом, не послужат ко вреду для партии"...
  
  Вот целиком то место из речи тов. Мартова, в котором он впервые ______________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 305. Ред.
  
  b - в конце концов. Ред.
  
  бросил пресловутый лозунг "осадного положения". И теперь взгляните на мой ответ ему:
  
  ..."Исправляя заявление Мартова о частном характере плана двух троек, я и не думаю, однако, затрагивать этим утверждения того же Мартова о "политическом значении" того шага, который мы сделали, не утвердив старой редакции. Напротив, я вполне и безусловно согласен с тов. Мартовым в том, что этот шаг имеет крупное политическое значение, - только не то, какое приписывает ему Мартов. Он говорил, что это есть акт борьбы за влияние на ЦК в России. Я пойду дальше Мартова. Борьбой за влияние была до сих пор вся деятельность "Искры", как частной группы, а теперь речь идет уже о большем, об организационном закреплении влияния, а не только о борьбе за него. До какой степени глубоко мы расходимся здесь политически с тов. Мартовым, видно из того, что он ставит мне в вину это желание влиять на ЦК, а я ставлю себе в заслугу то, что я стремился и стремлюсь закрепить это влияние организационным путем. Оказывается, что мы говорим даже на разных языках. К чему была бы вся наша работа, все наши усилия, если бы венцом их была все та же старая борьба за влияние, а не полное приобретение и упрочение влияния? Да, тов. Мартов совершенно прав: сделанный шаг есть несомненно крупный политический шаг, свидетельствующий о выборе одного из наметившихся теперь направлений в дальнейшей работе нашей партии. И меня нисколько не пугают страшные слова об "осадном положении в партии", об "исключительных законах против отдельных лиц и групп и т. п. По отношению к неустойчивым и шатким элементам мы не только можем, мы обязаны создать "осадное положение", и весь наш устав партии, весь наш утвержденный отныне съездом централизм есть не что иное, как "осадное положение" для столь многочисленных источников политической расплывчатости. Против расплывчатости именно и нужны особые, хотя бы и исключительные законы, и сделанный съездом шаг правильно наметил политическое направление, создав прочный базис для таких законов и таких мер"a.
  
  Я подчеркнул в этом конспекте моей речи на съезде фразу, которую тов. Мартов в своем "Осадном положении" (стр. 16) предпочел опустить. Неудивительно, что эта фраза ему не понравилась и что он не захотел понять ее ясного смысла.
  
  Что значит выражение: "страшные слова", тов. Мартов?
  
  Оно означает насмешку, насмешку над тем, кто к маленьким вещам прилагает большие названия, кто запутывает простой вопрос претенциозным фразерством.
  
  Маленький и простой факт, который один только мог подать и подал повод к "нервному возбуждению" тов. Мартова, состоял исключительно в том, что тов. Мартов потерпел поражение на съезде в вопросе о личном составе центров. Политическое значение этого простого факта состояло в том, что большинство партийного съезда, победив, закрепляло свое влияние проведением большинства и в партийное правление, созданием организационного базиса для борьбы при помощи устава с тем, что это большинство считало шаткостью, неустойчивостью и расплывчатостьюb. Говорить по этому поводу о "борьбе за влияние" с каким-то ужасом в глазах и жаловаться на "осадное положение" было не чем иным, как претенциозным фразерством, страшными словами.
  
  Тов. Мартов не согласен с этим? Не попробует ли он показать нам, что был на свете такой партийный съезд, что мыслим вообще такой партийный съезд, в котором бы большинство не закрепляло завоеванного влияния: 1) проведением большинства же в центры, 2) вручением ему власти для парализования шаткости, неустойчивости и расплывчатости?
  
  Перед выборами нашему съезду предстояло решить вопрос: предоставить ли одну треть голосов в ЦО и в ЦК партийному большинству или партийному меньшинству? Шестерка и список тов. Мартова означали ________________________
  
  a См. Сочинения, 5 изд., том 7, стр. 307-308. Ред.
  
  b В чем проявилась на съезде неустойчивость, шаткость и расплывчатость искровского меньшинства? Во-первых, в оппортунистических фразах о ј 1 устава; во-вторых, в коалиции с тов. Акимовым и Либером, которая быстро росла во вторую половину съезда, в-третьих, в способности принимать вопрос о выборе должностных лиц в ЦО до обывательщины, жалких слов и даже до залезания в чужую душу. После же съезда все эти милые качества созрели из бутончиков в цветочки в ягодки.
  
  предоставление одной трети нам, двух третей его сторонникам. Тройка в ЦО и список наш означали предоставление двух третей нам, одной трети - сторонникам тов. Мартова. Тов. Мартов отказался войти в сделку с нами или уступить и письменно вызвал нас на бой перед съездом; потерпев же поражение перед съездом, он расплакался и стал жаловаться на "осадное положение"! Ну, разве же это не дрязга? Разве это не новое проявление интеллигентской хлюпкости?
  
  Нельзя не припомнить по этому поводу блестящей социально-психологической характеристики этого последнего качества, которую дал недавно К. Каутский. Социал-демократическим партиям разных стран нередко приходится теперь переживать одинаковые болезни, и нам очень, очень полезно поучиться правильному диагнозу и правильному лечению у более опытных товарищей. Характеристика некоторых интеллигентов К. Каутским будет поэтому только кажущимся отступлением от нашей темы.
  
  ..."В настоящее время нас опять живо интересует вопрос об антагонизме между интеллигенциейa и пролетариатом. Мои коллеги" (Каутский сам интеллигент, литератор и редактор) "будут сплошь да рядом возмущаться тем, что я признаю этот антагонизм. Но ведь он фактически существует, и было бы самой нецелесообразной тактикой (и здесь, как и в других случаях) пытаться отделаться от него отрицанием факта. Антагонизм этот есть социальный антагонизм, проявляющийся на классах, а не на отдельных личностях. Как отдельный капиталист, так и отдельный интеллигент может всецело войти в классовую борьбу пролетариата. В тех случаях, когда это имеет место, интеллигент изменяет и свой характер. И в дальнейшем изложении речь будет идти, главным образом, не об этого типа интеллигентах, которые и поныне являются еще исключением среди своего класса. В дальнейшем изложении, если нет особых оговорок, под интеллигентом разумею я лишь обыкновенного интеллигента, стоящего на почве буржуазного общества и являющегося характерным представителем класса интеллигенции. Этот класс находится в известном антагонизме к пролетариату.
  
  Антагонизм этот - иного рода, чем антагонизм между трудом и капиталом. Интеллигент - не капиталист. Правда, его уровень жизни буржуазный, и он вынужден поддерживать этот уровень, пока не превращается в босяка, но в то же время он вынужден продавать продукт своего труда, а часто и свою рабочую силу, он терпит нередко эксплуатацию со стороны капиталиста и известное социальное принижение. Таким образом, интеллигент не находится ни в каком экономическом антагонизме к пролетариату. Но его жизненное положение, его условия труда - не пролетарские, и отсюда вытекает известный антагонизм в настроении и в мышлении.
  
  Пролетарий - ничто, пока он остается изолированным индивидуумом. Всю свою силу, всю свою способность к прогрессу, все свои надежды и чаяния черпает он из организации, из планомерной совместной деятельности с товарищами. Он чувствует себя великим и сильным, когда он составляет часть великого и сильного организма. Этот организм для него - все, отдельный же индивидуум значит, по сравнению с ним, очень мало. Пролетарий ведет свою борьбу с величайшим самопожертвованием, как частичка анонимной массы, без видов на личную выгоду, на личную славу, исполняя свой долг на всяком посту, куда его поставят, добровольно подчиняясь дисциплине, проникающей все его чувство, все его мышление.
  
  Совсем иначе обстоит дело с интеллигентом. Он борется не тем или иным применением силы, а при помощи аргументов. Его оружие - это его личное знание, его личные способности, его личное убеждение. Он может получить известное значение только благодаря своим личным качествам. Полная свобода проявления своей личности представляется ему поэтому первым условием успешной работы. Лишь с трудом подчиняется он известному целому в качестве служебной части этого целого, подчиняется по необходимости, а не по собственному побуждению. Необходимость дисциплины признает он лишь для массы, а не для избранных душ. Себя же самого он, разумеется, причисляет к избранным душам...
  
  .. Философия Ницше, с ее культом сверхчеловека, для которого все дело в том, чтобы обеспечить полное развитие своей собственной личности, которому всякое подчинение его персоны какой-либо великой общественной цели кажется пошлым и презренным, эта философия есть настоящее миросозерцание интеллигента, она делает его совершенно негодным к участию в классовой борьбе пролетариата.
  
  Наряду с Ницше, выдающимся представителем миросозерцания интеллигенции, соответствующего ее настроению, является Ибсен. Его доктор Штокман (в драме "Враг народа") - не социалист, как думали многие, а тип интеллигента, который неизбежно должен прийти в столкновение с пролетарским движением, вообще со всяким народным движением, раз он попытается действовать в нем. Это - _______________________
  
  a Я перевожу словом интеллигент, интеллигенция немецкие выражения Literal, Literatentum, обнимающие не только литераторов, а всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain worker, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда.
  
  потому, что основой пролетарского, как и всякого демократическогоa, движения является уважение к большинству товарищей. Типичный интеллигент а 1а Штокман видит в "компактном большинстве" чудище, которое должно быть ниспровергнуто.
  
  ...Идеальным образчиком интеллигента, который всецело проникся пролетарским настроением, который, будучи блестящим писателем, утратил специфически интеллигентские черты психики, который без воркотни шел в ряду и шеренге, работал на всяком посту, на который его назначали, подчинял себя всецело нашему великому делу и презирал то дряблое хныкание (weichliches Gewinsel) по поводу подавления своей личности, какое мы слышим часто от интеллигентов, воспитавшихся на Ибсене и Ницше, когда им случается остаться в меньшинстве, - идеальным образчиком такого интеллигента, какие нужны социалистическому движению, был Либкнехт. Можно назвать здесь также и Маркса, который никогда не протискивался на первое место и образцовым образом подчинялся партийной дисциплине в Интернационале, где он не раз оставался в меньшинстве"c.
  
  Вот именно таким дряблым хныканьем интеллигента, оставшегося в меньшинстве, и ничем больше - был отказ Мартова с коллегами от должности после одного только неутверждения старого кружка, были жалобы на осадное положение и исключительные законы "против отдельных групп", которые не были дороги Мартову при распущении "Южного рабочего" и "Рабочего Дела", а стали дороги при распущении его коллегии.
  
  Вот именно таким дряблым хныканьем интеллигентов, оставшихся в меньшинстве, были все эти бесконечные жалобы, упреки, намеки, попреки, сплетни и инсинуации насчет "компактного большинства", которые рекой полились на нашем партийном съездеc (и еще более после него) с легкой руки Мартова.
  
  Горько сетовало меньшинство на то, что компактное большинство имело свои частные собрания: надо же было, в самом деле, меньшинству прикрыть чем-нибудь тот неприятный для него факт, что те делегаты, кого оно приглашало на свои частные собрания, отказывались идти на них, а те, кто охотно пошел бы (Егоровы, Маховы, Брукэры), не могли быть приглашены меньшинством после всей съездовской борьбы между теми и другими.
  
  Горько сетовали на "ложное обвинение в оппортунизме": надо же было, в самом деле, прикрыть чем-нибудь тот неприятный факт, что именно оппортунисты, гораздо чаще шедшие за антиискровцами, а отчасти и сами эти антиискровцы, составили компактное меньшинство, уцепились обеими руками за поддержку кружковщины в учреждениях, оппортунизма в рассуждениях, обывательщины в партийном деле, интеллигентской шаткости и хлюпкости.
  
  Мы покажем в следующем параграфе, в чем заключается объяснение того интереснейшего политического факта, что в конце съезда образовалось "компактное большинство", и почему меньшинство так тщательно-тщательно, несмотря на все вызовы, обходит вопрос о причинах и истории его образования. Но сначала закончим анализ прений на съезде.
  
  При выборах в ЦК т. Мартов внес чрезвычайно характерную резолюцию (стр. 336), три основные черты которой я, бывало, называл "матом в три хода". Вот эти черты: 1) баллотируются списки кандидатов в ЦК, а не отдельные кандидаты; 2) после прочтения списков пропускается два заседания (на обсуждение, очевидно); 3) при отсутствии абсолютного большинства, вторая баллотировка признается окончательной. Эта резолюция - прекрасно обдуманная стратегия (надо отдать справедливость и противнику!), с которой не соглашается т. Егоров (стр. 337), но которая наверняка обеспечила бы полную победу Мартову, если бы семерка бундовцев и рабочедельцев не ушла со съезда. Объясняется стратегия именно тем, что у искровского меньшинства не было и не могло быть "прямого соглашения" (которое было у искровского большинства) не только с Бундом и с Брукэром, но и с тт. Егоровыми и Маховыми.
  
  Вспомните, что т. Мартов плакался на съезде Лиги, будто "ложное
  
  _________________________
  
  a Прехарактерно для той путаницы, которую внесли во все организационные вопросы ваши мартовцы, что, повернув к Акимову и к неуместному демократизму, они в то же время озлоблены но демократический выбор редакции, выбор на съезде, заранее намеченный всеми! И это, может быть, ваш принцип, господа?
  
  b Karl Kautstkv: "Franz Mehring", "Neue Zeit", XXII, I. S. 99-101, 1903, Љ 4 (Карл Каутский; "Франц Меринг", "Новое Время", XXII, I, стр. 98-101. 1903, Љ 4. Ред.).
  
  c См. стр. 337, 338, 340, 352 и др. протоколов съезда.
  
  обвинение в оппортунизме" предполагало его прямое соглашение с Бундом. Повторяю, это т. Мартову со страху показалось, и именно несогласие т. Егорова на баллотирование списков (т. Егоров "не растерял еще своих принципов", должно быть тех принципов, которые заставляли его слиться с Гольдблатом в оценке абсолютного значения демократических гарантий) показывает наглядно тот громадной важности факт, что даже с Егоровым не могло быть и речи о "прямом соглашении". Но коалиция могла быть и была и с Егоровым и с Брукэром, коалиция в том смысле, что мартовцам была обеспечена поддержка их всякий раз, когда мартовцы приходили в серьезный конфликт с нами и когда Акимову и его друзьям предстояло выбирать меньшее из зол. Не подлежало и не подлежит ни малейшему сомнению, что в качестве меньшего из зол, в качестве того, что хуже достигает искровских целей (см. речь Акимова о ј 1 и его "надежды" на Мартова), тт. Акимов и Либер непременно выбрали бы и шестерку в ЦО и мартовский, список в ЦК. Баллотирование списков, пропуск двух заседаний и перебаллотировка были предназначены именно для того, чтобы достигнуть этого результата с почти механической правильностью без всякого прямого соглашения.
  
  Но поскольку наше компактное большинство оставалось компактным большинством, - обходный путь т. Мартова был только проволочкой, и мы не могли не отклонить его. Меньшинство письменно (в заявлении, с. 341) излило свои жалобы на это, отказавшись, по примеру Мартынова и Акимова, от голосований и выборов в ЦК "ввиду тех условий, при которых они производились". После съезда эти жалобы на ненормальность условий выбора (см. "Ос. пол.", стр. 31) изливались направо и налево перед сотнями партийных кумушек. Но в чем же была тут ненормальность? В тайном голосовании, которое было предусмотрено еще заранее регламентом съезда (ј 6, стр. 11 прот.) и в котором смешно было видеть "лицемерие" или "несправедливость"? В образовании компактного большинства, этого "чудища" для хлюпких интеллигентов? Или в ненормальном желании сих почтенных интеллигентов нарушать то слово, которое они дали перед съездом о признании всех его выборов (стр. 380, ј 18 устава съезда)?
  
  Товарищ Попов тонко намекнул на это желание, выступив на съезде в день выборов с прямым вопросом: "Уверено ли бюро, что решение съезда действительно и законно, если половина участвующих отказалась от голосования?"a. Бюро ответило, конечно, что уверено, и напомнило инцидент с товарищами Акимовым и Мартыновым. Тов. Мартов присоединился к бюро и прямо заявил, что т. Попов ошибается, что "решения съезда законны" (стр. 343). Пусть читатель уже сам судит об этой, - в высокой степени, должно быть, нормальной, - политической последовательности, которая обнаруживается при сопоставлении этого заявления перед партией с поведением после съезда и с фразой "Осадного положения" о "начавшемся еще на съезде восстании половины партии" (стр. 20). Надежды, которые возлагал на тов. Мартова т. Акимов, перевесили мимолетные добрые намерения самого Мартова.
  
  "Ты победил", товарищ Акимов!
  
  ***
  
  К характеристике того, до какой степени "страшным словом" была пресловутая фраза об "осадном положении", которой придан теперь навеки трагикомический смысл, - могут служить некоторые мелкие по виду, но очень важные по сущности черточки конца съезда, того конца, который имел место после выборов. Тов. Мартов носится теперь с этим трагикомическим "осадным положением", всерьез уверяя и себя и читателей, что это выдуманное им пугало означало какое-то ненормальное преследование, затравливание, заезжание "меньшинства" "большинством". Мы покажем сейчас, как было дело после съезда. Но возьмите даже конец съезда, и вы увидите, что после выборов "компактное большинство" не только не преследует несчастненьких, заезжаемых, обижаемых и ведомых на казнь мартовцев, а напротив само предлагает им (устами Лядова) два места из трех в протокольной комиссии (стр. 354). Возьмите резолюции по _________________________
  
  a Стр. 342. Речь идет о выборе пятого члена в Совет, Подано 24 записки (всего 44 голоса), из них две пустых.
  
  тактическим и другим вопросам (стр. 355 и след.) и вы увидите чисто деловое обсуждение по существу, когда подписи товарищей, вносивших резолюции, зачастую показывают вперемежку и представителей чудовищного компактного "большинства", и сторонников "униженного и оскорбленного" "меньшинства" (стр. 355, 357, 363, 365, 367 прот.). Не правда ли, как это похоже на "отстранение от работы" и иное всякое "заезжание"?
  
  Единственный интересный, но, к сожалению, слишком краткий спор по существу возник по поводу староверовской резолюции о либералах. Она была принята съездом, как можно судить по подписям под ней (стр. 357 и 358), потому, что трое сторонников "большинства" (Браун, Орлов, Осипов) вотировали и за нее и за плехановскую резолюцию, не усматривая непримиримого противоречия между обеими. Непримиримого противоречия, на первый взгляд, между ними нет, ибо плехановская устанавливает общий принцип, выражает определенное принципиальное и тактическое отношение к буржуазному либерализму в России, а староверовская пытается определить конкретные условия допустимости "временных соглашении" с "либеральными или либерально-демократическими течениями". Темы обеих резолюций разные. Но староверовская страдает именно политической расплывчатостью, будучи в силу этого мелкой и мелочной. Она не определяет классового содержания русского либерализма, она не указывает определенных политических течений, выражающих его, она не разъясняет пролетариату его основных задач пропаганды и агитации в отношении к этим определенным течениям, она смешивает (в силу своей расплывчатости) такие различные вещи, как студенческое движение и "Освобождение", она слишком мелочно, казуистически предписывает три конкретных условия, при которых допустимы "временные соглашения". Политическая расплывчатость и в этом случае, как и во многих других, ведет к казуистичности. Отсутствие общего принципа и попытка перечислить "условия" ведет к мелочному и, строго говоря, неправильному указанию этих условий. В самом деле, посмотрите на эти три староверовских условия: 1) "либеральные или либерально-демократические течения" должны "ясно и недвусмысленно заявить, что в своей борьбе с самодержавным правительством они становятся решительно на сторону российской социал-демократии". В чем состоит отличие либеральных и либерально-демократических течений? Резолюция не дает никакого материала для ответа на этот вопрос. Не в том ли, что либеральные течения выражают позицию наименее прогрессивных политически слоев буржуазии, а либерально-демократические - позицию наиболее прогрессивных слоев буржуазии и мелкой буржуазии? Если да, то неужели т. Старовер считает возможным, что наименее прогрессивные (но все же прогрессивные, ибо иначе нельзя было бы говорить о либерализме) слои буржуазии "встанут решительно на сторону социал-демократии"?? Это абсурд, и если представители такого течения даже и "заявили бы это ясно и недвусмысленно" (предположение совершенно невозможное), то мы, партия пролетариата, обязаны были бы не верить их заявлениям. Быть либералом и становиться решительно на сторону социал-демократии, - одно исключает другое.
  
  Далее. Допустим такой случай, что "либеральные или либерально-демократические течения" ясно и недвусмысленно заявят, что в своей борьбе с самодержавием они становятся решительно на сторону социалистов-революционеров. Предположение это гораздо менее невероятно (в силу буржуазно-демократической сущности направления социалистов-революционеров), чем предположение тов. Старовера. По смыслу его резолюции, в силу ее расплывчатости и казуистичности, выходит, что а таком случае временные соглашения с подобными либералами недопустимы. Между тем, этот неизбежный вывод из резолюции т. Старовера приводит к положению прямо неверному. Временные соглашения допустимы и с социалистами-революционерами (см. резолюцию съезда о них), а следовательно, и с либералами, которые встали бы на сторону социалистов-революционеров.
  
  Второе условие: если эти течения "не выставят в своих программах требований, идущих вразрез с интересами рабочего класса и демократии вообще или затемняющих их сознание". И тут та же ошибка: не бывало и быть не может таких либерально-демократических течений, которые бы не выставляли в своих программах требований, идущих вразрез с интересами рабочего класса и не затемняли его (пролетариата) сознание. Даже одна из самых демократических фракций нашего либерально-демократического течения, фракция социалистов-революционеров, выставляет в своей программе, запутанной, как и все либеральные программы, требования, идущие вразрез с интересами рабочего класса и затемняющие его сознание. Из этого факта следует выводить необходимость "разоблачать ограниченность и недостаточность освободительного движения буржуазии", но отнюдь не недопустимость временных соглашений.
  
  Наконец, и третье "условие" тов. Старовера (чтобы лозунгом своей борьбы либералы-демократы сделали всеобщее, равное, тайное и прямое избирательное право) неправильно в той общей постановке, которая ему придана: временные и частные соглашения неразумно было бы объявлять ни в каком случае недопустимыми с такими либерально-демократическими течениями, которые выставляли бы лозунг цензовой конституции, "куцой" конституции вообще. В сущности, именно сюда подошло бы "течение" гг. "освобожденцев", но связывать себе руки, запрещая наперед "временные соглашения", хотя бы и с самыми робкими либералами, было бы политической близорукостью, несовместимой с принципами марксизма.
  
  Итог: резолюция тов. Старовера, подписанная также тт. Мартовым и Аксельродом, ошибочна, и третий съезд поступит разумно, если отменит ее. Она страдает политической расплывчатостью теоретической и тактической позиции, казуистичностью - практических "условий", требуемых ею. Она смешивает два вопроса: 1) разоблачение "антиреволюционных и противопролетарских" черт всякого либерально-демократического течения и обязательность борьбы с этими чертами и 2) условие временных и частных соглашений с любым из таких течений. Она не дает того, что надо (анализа классового содержания либерализма), и дает то, чего не надо (предписание "условий"). На партийном съезде вообще нелепо вырабатывать конкретные "условия" временных соглашений, когда нет налицо даже определенного контрагента, - субъекта таких возможных соглашений; да если бы и был таковой "субъект" налицо, то во сто раз рациональнее было бы предоставить определение "условий" временного соглашения центральным учреждениям партии, как это и сделано съездом по отношению к "течению" гг. социалистов-революционеров (см. плехановское видоизменение конца резолюции тов. Аксельрода, стр. 362 и 15 протоколов).
  
  Что касается до возражений "меньшинства" против резолюции Плеханова, то единственный довод т. Мартова гласил: резолюция Плеханова "кончает мизерным выводом: надо разоблачать одного литератора. Не будет ли это - идти "на муху с обухом"?" (стр. 358). Довод этот, в котором отсутствие мысли прикрывается хлестким словечком - "мизерный вывод", - дает нам новый образчик претенциозной фразы. Во-первых, резолюция Плеханова говорит о "разоблачении перед пролетариатом ограниченности и недостаточности освободительного движения буржуазии всюду, где бы ни проявилась эта ограниченность и недостаточность". Поэтому чистейшими пустяками является утверждение тов. Мартова (на съезде Лиги, стр. 88 протоколов), что "все внимание должно быть обращено на одного Струве, одного либерала". Во-вторых, сравнивать господина Струве с "мухой", когда речь идет о возможности временных соглашений с русскими либералами, значит приносить в жертву хлесткости элементарную политическую очевидность. Нет, г. Струве не муха, а политическая величина, и он является таковой не потому, чтобы он лично был очень крупной фигурой. Значение политической величины дает ему его позиция, позиция единственного представителя русского либерализма, хоть сколько-нибудь дееспособного и организованного либерализма, в нелегальном мире. Поэтому говорить о русских либералах и об отношении к ним нашей партии и не иметь в виду именно г. Струве, именно "Освобождения" - значит говорить, чтобы ничего не сказать. Или, может быть, тов. Мартов попробует указать нам хоть одно единственное "либеральное или либерально-демократическое течение" в России, которое хоть отдаленно могло бы сравниться в настоящее время с "освобожденским" течением? Интересно было бы посмотреть на такую попытку!a
  
  ____________________
  
  a На съезде Лиги тов. Мартов привел еще такой довод против резолюции тов. Плеханова "Главное соображение против нее, главный недостаток этой резолюции заключается в том, что она совершенно игнорирует то, что ваша обязанность - не уклоняться в борьбе с самодержавием от союза с либерально- демократическими элементами. Тов. Ленин назвал бы подобную тенденцию мартыновской. В новой "Искре" тенденция эта уже проявляется" (стр. 88).
  
  Этот пассус - редкое, по своему богатству, собрание "перлов". 1) Сугубой путаницей являются слова о союзе с либералами. Никто и не говорил о союзе, тов. Мартов, а лишь о временных или частных соглашениях. Это большая разница. 2) Если Плеханов в резолюции игнорирует невероятный "союз" и говорит лишь вообще о "поддержке", то это не недостаток, а достоинство его резолюции. 3) Не потрудится ли тов. Мартов объяснить нам, чем характеризуются вообще "мартыновские тенденции"? Не расскажет ли он нам об отношении этих тенденций к оппортунизму? Не проследит ли он отношение этих тенденций к параграфу первому устава? 4) Я положительно сгораю от нетерпения услышать от тов. Мартова, в чем проявились "мартыновские тенденции" в "новой" "Искре"? Пожалуйста, избавьте меня скорее от муки ожидания, тов. Мартов!
  
  "Имя Струве ничего не говорит рабочим", - поддерживал т. Костров тов. Мартова. Это уже довод, не во гнев будь сказано т. Кострову и т. Мартову, - акимовский. Это уже вроде пролетариата в родительном падеже16.
  
  Каким рабочим "ничего не говорит имя Струве" (и имя "Освобождения", названного в резолюции т. Плеханова рядом с именем г. Струве)? Таким, которые до последней степени мало знакомы или вовсе незнакомы с "либеральными и либерально-демократическими течениями" в России. Спрашивается, в чем должно состоять отношение нашего партийного съезда к таким рабочим: в том ли, чтобы поручить членам партии знакомить этих рабочих с единственным определенным либеральным течением в России? или в том, чтобы умалчивать об мало знакомом для рабочих имени по случаю собственно их малого знакомства с политикой? Если т. Костров, сделав первый шаг за т. Акимовым, не захочет сделать и второго шага за ним, то он наверное решит этот вопрос в первом смысле. А решив его в первом смысле, он увидит, как несостоятелен был его довод. Во всяком случае слова: "Струве" и "Освобождение" в плехановской резолюции во много раз больше могут дать рабочим, чем слова: "либеральное и либерально-демократическое течение" в резолюции Старовера.
  
  Русский рабочий не может в настоящее время ознакомиться на практике с сколько-нибудь откровенными политическими тенденциями нашего либерализма иначе, как по "Освобождению". Легальная либеральная литература негодна тут именно в силу ее туманности. И мы должны как можно усерднее (и перед возможно более широкими массами рабочих) направлять оружие своей критики против освобожденцев, чтобы в момент грядущей революции русский пролетариат мог настоящей критикой оружия парализовать неизбежные попытки гг. освобожденцев урезать демократический характер переворота.
  
  ___
  
  Кроме отмеченного мною выше "недоумения" тов. Егорова по вопросу о "поддержке" нами оппозиционного и революционного движения, прения о резолюциях не дали интересного материала, да и прений почти не было.
  
  ___
  
  Съезд закончился кратким напоминанием председателя об обязательности постановлений съезда для всех членов партии.
  
  н) ОБЩАЯ КАРТИНА БОРЬБЫ НА СЪЕЗДЕ.
  
  РЕВОЛЮЦИОННОЕ И ОППОРТУНИСТИЧЕСКОЕ
  
  КРЫЛО ПАРТИИ
  
  Закончив анализ прений и голосований на съезде, мы должны теперь подвести итоги, чтобы на основании всего съездовского материала ответить на вопрос: из каких элементов, групп и оттенков сложилось то окончательное большинство и меньшинство, которое мы видели на выборах и которому суждено было на некоторое время стать основным нашим партийным делением? Необходимо подвести итоги всему тому материалу относительно принципиальных, теоретических и тактических, оттенков, который в таком богатстве представлен протоколами съезда. Без общей "сводки", без общей картины всего съезда и всех главнейших группировок при голосованиях, этот материал остается слишком дробным, разбросанным, так что на первый взгляд те или иные отдельные группировки кажутся случайными, особенно тому, кто не дает себе труда самостоятельного и всестороннего изучения протоколов съезда (а много ли таких читателей, которые дали себе этот труд?).
  
  В английских парламентских отчетах часто встречается характерное слово division - разделение. Палата "разделилась" на такое-то большинство и меньшинство, - говорят про голосование известного вопроса. "Разделение" нашей социал-демократической палаты по различным, обсуждавшимся на съезде, вопросам дает единственную в своем роде, незаменимую по полноте и точности картину внутренней борьбы в партии, картину ее оттенков и групп. Чтобы сделать эту картину наглядной, чтобы получить настоящую картину, а не груду бессвязных, дробных, изолированных фактов и фактиков, чтобы положить конец бесконечным и бестолковым спорам об отдельных голосованиях (кто за кого голосовал и кто кого поддерживал?), я решил попытаться изобразить все основные типы "разделений" нашего съезда в виде диаграммы. Такой прием покажется, наверное, странным очень и очень многим, но я сомневаюсь, можно ли найти другой способ изложения, действительно обобщающего и подводящего итоги, возможно более полного и наиболее точного. Вотировал ли за или против известного предложения тот или иной делегат, - это можно установить при именных голосованиях с безусловной точностью, а по некоторым важным неименным голосованиям это можно определить, на основании протоколов, с громадной степенью вероятности, с достаточной степенью приближения к истине. Если принять при этом во внимание все именные голосования и все те неименные, в которых затрагивались сколько-нибудь важные (судя, например, по обстоятельности и страстности прений) вопросы, то получится изображение нашей внутрипартийной борьбы, отличающееся наиболее достижимой, при наличном материале, объективностью. При этом вместо фотографического изображения, т. е. изображения каждого голосования в отдельности, мы постараемся дать картину, т. е. привести все главные типы голосований, игнорируя неважные сравнительно отступления и разновидности, которые могли бы только запутать дело. Во всяком случае на основании протоколов всякий в состоянии будет проверить каждый штрих в нашей картине, дополнить ее каким угодно отдельным голосованием, одним словом, критиковать ее не только путем соображений, сомнений и указаний на единичные казусы, а путем составления иной картины на основании того же материала.
  
  Нанося на диаграмму каждого принимавшего участие в голосовании делегата, мы будем отмечать особой штриховкой те четыре основные группы, которые мы подробно прослеживали в течение всего хода дебатов на съезде, именно: 1) искровцев большинства; 2) искровцев меньшинства; 3) "центр" и 4) антиискровцев. Различие принципиальных оттенков между этими группами мы видели на массе примеров, и если кому-либо не нравятся названия групп, слишком напоминающие любителям зигзагов об организации "Искры" и о направлении "Искры", то мы заметим им, что дело не в названии, Теперь, когда оттенки прослежены нами на всех дебатах съезда, легко можно заменить установившиеся уже и привычные партийные клички (режущие кое-кому ухо) характеристикой существа оттенков между группами. При такой замене мы получили бы для тех же четырех групп следующие названия. 1) последовательные революционные социал-демократы; 2) оппортунисты маленькие; 3) оппортунисты средние и 4) оппортунисты большие (на наш русский масштаб большие). Будем надеяться, что эти названия меньше станут шокировать тех, кто с некоторого времени стал уверять себя и других, будто "искровец" - есть название, объемлющее лишь "кружок", а не направление.
  
  Перейдем к подробному изложению того, какие типы голосований "сняты" на прилагаемой диаграмме (см. диаграмму: "Общая картина борьбы на съезде").
  
  Первый тип голосований (А) охватывает те случаи, когда вместе с искровцами шел "центр" против антиискровцев или против части их. Сюда относятся голосование программы в целом (один только т. Акимов воздержался, остальные за), голосование принципиальной резолюции против федерации (все за, кроме пяти бундовцев), голосование ј 2 устава Бунда (против нас пять бундовцев, воздержались пятеро. Мартынов, Акимов, Брукэр и Махов с двумя голосами, остальные с нами); это голосование и представлено на (диаграмме А. Далее, тою же типа были три голосования по вопросу об утверждении Центральным Органом партии "Искры", редакция (пять голосов) воздерживалась, против были во всех трех голосованиях двое (Акимов и Брукэр) и, кроме того, при голосовании мотивов утверждения "Искры" воздержались пять бундовцев и тов. Мартыновa.
  
  Рассматриваемый тип голосований дает ответ на чрезвычайно интересный и важный вопрос, когда "центр" съезда шел вместе с искровцами? Либо тогда, когда и антиискровцы были с нами, за малыми исключениями {принятие программы, утверждение "Искры" независимо от мотивов), либо тогда, когда дело шло о таких заявлениях, которые еще непосредственно к определенной политической позиции не обязывают (признание организационной работы "Искры" не обязывает еще проводить на деле ее организационную политику в отношении частных групп; отвержение федерации не мешает еще воздерживаться по вопросу о конкретном проекте федерации, как мы видели на примере т. Махова). Мы видели уже выше, говоря о значении группировок на съезде вообще, до какой степени неверно представляется этот вопрос в официальном изложении официальной "Искры", которая (устами т. Мартова) затирает и затушевывает разницу между искровцами и "центром", между последовательными революционными социал-демократами и оппортунистами, посредством ссылки на такие случаи, когда и антиискровцы шли с нами! Даже наиболее "правые" из немецких и французских оппортунистов в социал-демократических партиях не вотируют против по таким пунктам, как признание программы в целом.
  
  Второй тип голосований (Б) обнимает те случаи, когда искровцы последовательные и непоследовательные шли вместе против всех антиискровцев и всего "центра". Эти случаи относятся, главным образом, к тем вопросам, когда дело шло о проведении в жизнь конкретно-определенных планов искровской политики, когда речь шла о признании "Искры" на деле, а не на словах только. Сюда относятся инцидент с ОКb, постановка вопроса о положении Бунда в партии на первое место, распущение группы "Южный рабочий", два голосования об аграрной программе и, наконец, в-шестых, голосование против заграничного Союза русских социал-демократов ("Рабочего Дела"), т. е. признание Лиги единственной организацией партии за границей. Старая, допартийная кружковщина, интересы оппортунистических организаций или группок, узкое понимание марксизма боролись здесь с принципиально выдержанной и последовательной политикой революционной социал-демократии; искровцы меньшинства шли еще с нами в целом ряде случаев, в целом ряде крайне _______________________
  
  a Почему для изображения на диаграмме ваяю именно голосование о ј 2 устава Бунда? Потому что голосования о признании "Искры" менее полны, а голосования о программе и о федерации касаются менее определенных конкретно политических решений. Вообще выбор того или другого из ряда однородных голосований нисколько не изменит основных черт картины, как в этом легко убедится каждый, сделав соответствующие изменения.
  
  b Именно это голосование изображено на диаграмме Б у искровцев было 32 голоса, за резолюцию бундовца 16. Заметим, что из голосований этого типа нет ни одного именного голосования. На распределение делегатов указывают лишь с громадной степенью вероятности двоякого рода данные 1) в прениях ораторы обеих групп искровцев высказываются за, ораторы антиискровцев и центра - против; 2) числа голосов "за" всегда очень близко подходят к цифре 33. Не надо забывать также, что, анализируя прения на съезде, мы отмечали, и помимо голосований, целый ряд случаев, когда "центр" шел с антиискровцами (с оппортунистами) против нас. Сюда относятся вопросы об абсолютной ценности демократических требований, о поддержке оппозиционных элементов, об ограничении централизма и т. д.
  
  важных (с точки зрения ОК, "Южного рабочего", "Рабочего Дела") голосований,.. пока дело не коснулось их собственной кружковщины, их собственной непоследовательности. "Разделения" рассматриваемого типа наглядно показывают, что в ряде вопросов о проведении в жизнь наших принципов центр шел с антиискровцами, оказывался гораздо ближе к ним, чем к нам, гораздо более склонным на деле к оппортунистическому, чем к революционному крылу социал-демократии. "Искровцы" по названию, стыдившиеся быть искровцами, обнаруживали свою природу, и неизбежная борьба вносила немало раздражения, которое заслоняло от наименее вдумчивых и наиболее впечатлительных лиц значение вскрывающихся в этой борьбе принципиальных оттенков. Но теперь, когда улегся несколько пыл борьбы и протоколы остались объективным экстрактом ряда горячих сражений, теперь только люди, закрывающие глаза, могут не видеть, что соединение Маховых и Егоровых с Акимовыми и Либерами не было случайностью и не могло быть случайностью. Мартову и Аксельроду только и остается сторониться от всестороннего и точного анализа протоколов или пытаться задним числом переделать свое поведение на съезде, посредством всяческих выражений сожаления. Точно сожалением можно устранить различие взглядов и различие политики! точно теперешний союз Мартова и Аксельрода с Акимовым, Брукэром и Мартыновым может заставить нашу партию, восстановленную на втором съезде, забыть о борьбе, которую вели искровцы с антиискровцами в течение почти всего съезда!
  
  Третий тип голосований на съезде, охватывающий три последние части диаграммы из пяти (именно В, Г и Д), характеризуется тем, что небольшая часть искровцев отделяется и переходит на сторону антиискровцев, которые поэтому и побеждают (пока остаются на съезде). Чтобы проследить с полной точностью развитие этой знаменитой коалиции искровского меньшинства с антиискровцами, одно упоминание о которой доводило Мартова до истерических посланий на съезде, приводятся все три основных типа именных голосований этого рода. В - это голосование по вопросу о равноправии языков (взято последнее из трех именных голосований по этому пункту, как самое полное). Все антиискровцы и весь центр стеной стоят против нас, из искровцев же отделилась часть большинства и часть меньшинства. Еще не видно, какие искровцы способны к окончательной и прочной коалиции с оппортунистической "правой" съезда. Далее, голосование типа Г - о первом параграфе устава (из двух голосований взято более определенное, т. е. когда никто не воздерживался). Коалиция обрисовывается рельефнее и складывается прочнееa: искровцы меньшинства все уже стоят на стороне Акимова и Либера, из искровцев большинства - очень небольшое число, возмещающее перешедших на нашу сторону трех из "центра" и одного из антиискровцев. Достаточно простого взгляда на диаграмму, чтобы убедиться в том, какие элементы случайно и временно переходили то на одну, то на другую сторону и какие гили с неудержимой силой к прочной коалиции с Акимовыми. На последнем голосовании (Д - выборы в ЦО, в ЦК и в Совет партии), которое представляет именно окончательное деление на большинство и меньшинство, ясно видно полное слияние искровского меньшинства со всем "центром" и с остатками антиискровцев. Из восьми антиискровцев к этому времени остался на съезде один тов. Брукэр (которому тов. Акимов разъяснил уже его ошибку и который занял принадлежащее ему по праву место в рядах мартовцев). Уход семерки наиболее "правых" оппортунистов решил судьбу выборов против Мартоваb.
  
  И вот теперь подведем итоги съезду, опираясь на объективные _______________________
  
  a Судя по всему, того же типа было еще четыре голосования по уставу, стр. 278-27 за Фомина против 21 наших, стр. 279-26 за Мартова против 24 запас; стр. 280-27 против меня, 22 за; и там же - за Мартова 2 4 против 23 за вас. Это - затронутые уже мной раньше голосования по вопросам о кооптации в центры. Именных голосований нет (одно было, но затеряно). Бундовцы (все или часть), видимо, спасают Мартова. Ошибочные утверждения Мартова (в Лиге) относительно голосований этого типа исправлены выше.
  
  b Семь оппортунистов, ушедших с 2-го съезда, это пять бундовцев (Бунд вышел из партии на втором съезде после отклонения федеративного принципа) а два "рабочедельца", т. Мартынов и т. Акимов. Эти последние ушли со съезда после того, как заграничной организацией партии была призвана только искровская Лига, то есть был распущен рабочедельческий заграничный "Союз русских социал-демократов". (Примечание автора к изданию 1907 г. Ред.)
  
  данные о голосованиях всякого типа.
  
  Много толковали о "случайном" характере большинства на нашем съезде. Тов. Мартов только этим доводом и утешал себя в своем "Еще раз в меньшинстве". Из диаграммы ясно видно, что в одном смысле, но только в одном, можно назвать большинство случайным, именно в том смысле, что- де семерка наиболее оппортунистических элементов "правой" ушла случайно. Поскольку случаен этот уход, постольку (не более) случайно и наше большинство. Простой взгляд на диаграмму лучше длинных рассуждений показывает, на чьей стороне была бы, должна бы была быть эта семеркаa. Но, спрашивается, поскольку действительно можно считать случайным уход этой семерки? Вот вопрос, которого не любят задавать себе люди, охотно говорящие о "случайности" большинства. Неприятный это для них вопрос. Случайно ли то, что ушли наиболее ярые представители правого, а не левого крыла нашей партии? Случайно ли то, что ушли оппортунисты, а не последовательные революционные социал-демократы? Не стоит ли этот "случайный" уход в некоторой связи с той борьбой против оппортунистического крыла, которая велась в течение всего съезда и которая так наглядно выступает на нашей диаграмме?
  
  Достаточно поставить эти неприятные для меньшинства вопросы, чтобы выяснить себе, какой факт прикрывается толками о случайности большинства. Это - тот несомненный и неоспоримый факт, что меньшинство составили наиболее тяготеющие к оппортунизму члены нашей партии. Меньшинство составили наименее устойчивые теоретически, наименее выдержанные принципиально элементы партии. Меньшинство образовалось именно из правого крыла партии. Разделение на большинство и меньшинство есть прямое и неизбежное продолжение того разделения социал-демократии на революционную и оппортунистическую, на Гору и Жиронду17, которое не вчера только появилось не в одной только русской рабочей партии и которое, наверное, не завтра исчезнет.
  
  Этот факт имеет кардинальное значение в деле выяснения причин и перипетий расхождений. Пытаться обойти этот факт посредством отрицания или затушевывания борьбы на съезде и сказавшихся в ней принципиальных оттенков, - значит выдавать себе полнейшее свидетельство об умственной и политической бедности. А чтобы опровергнуть этот факт, надо, во-первых, показать, что общая картина голосований и "разделений" на нашем партийном съезде была не такая, которая приведена мною; надо, во-вторых, показать, что по существу всех тех вопросов, из-за которых "разделялся" съезд, неправы были те наиболее последовательные революционные социал-демократы, которые связали себя в России с именем искровцевb. Попробуйте-ка показать это, господа!
  
  Факт составления меньшинства из наиболее оппортунистических, наименее устойчивых и наименее выдержанных элементов партии указывает, между прочим, ответ на многие недоумения и возражения, с которыми обращаются к большинству люди, плохо знакомые с делом или плохо продумавшие вопрос. Не мелко ли это, говорят нам, объяснять расхождение маленькой ошибкой тов. Мартова и тов. Аксельрода? Да, господа, ошибка тов. Мартова была невелика (и я еще на съезде, в пылу борьбы, отметил это), но из этой маленькой ошибки могло получиться (и получилось) много вреда в силу того, что тов. Мартова перетянули на свою сторону делегаты, сделавшие целый ряд ошибок, проявившие на целом ряде вопросов тяготение к оппортунизму и принципиальную невыдержанность. Индивидуальным и
  
  ______________________
  
  a Мы увидим ниже, что после съезда и т. Акимов и Воронежский комитет, наиболее родственный т. Акимову, прямо и выразили свое сочувствие "меньшинству".
  
  b Примечание для тов. Мартова. Если тов. Мартов забыл теперь, что искровец означает сторонник направления, а не член кружка, то мы советуем ему прочесть в протоколах съезда разъяснение этого вопроса тов. Троцким тов. Акимову. Искровскими кружками были на съезде (по отношению к партии) три кружка, группа "Освобождение труда", редакция "Искры", организация "Искры". Два кружка из этих трех были так разумны, что сами распустили себя, третий проявил недостаточно партийности, чтобы сделать это, и был распущен съездом. Самый широкий искровский кружок, организация "Искры" (включавшая в себя и редакцию и группу "Освобождение труда"), насчитывал на съезде всего 16 человек, из которых только одиннадцать имели решающий голос. Искровцев же по направлению, не принадлежавших ни к какому искровскому "кружку", было на съезде, по моему счету, 27 с 33 голосами. Значит, из искровцев меньше половины принадлежали в искровским кружкам.
  
  неважным фактом было проявление неустойчивости со стороны тов. Мартова и тов. Аксельрода, но не индивидуальным, а партийным и не совсем неважным фактом было образование весьма и весьма значительного меньшинства из всех, наименее устойчивых элементов, из всех тех, кто либо вовсе не признавал направления "Искры" и прямо боролся с ним, либо признавал на словах, а на деле сплошь да рядом шел с антиискровцами.
  
  Не смешно ли объяснять расхождение господством заскорузлой кружковщины и революционной обывательщины в маленьком кружке старой редакции "Искры"? Нет, это не смешно, потому что на поддержку этой индивидуальной кружковщины встало все то в нашей партии, что боролось в течение всего съезда за всякую кружковщину, все то, что вообще не могло подняться над революционной обывательщиной, все то, что ссылалось на "исторический" характер обывательского и кружковщинского зла для оправдания и сохранения этого зла. Случайностью можно бы еще, пожалуй, считать то, что узко-кружковые интересы одержали верх над партийностью в одном маленьком кружке редакции "Искры". Но не случайностью было то, что на поддержку этой кружковщины горой встали тт. Акимовы и Брукэры, которым не менее (если не более) дорога была "историческая преемственность" знаменитого Воронежского комитета и пресловутой петербургской "Рабочей организации"18, встали тт. Егоровы, которые оплакивали "убийство" "Рабочего Дела" так же горько (если не еще более горько), как и "убийство" старой редакции, встали тт. Маховы и пр. и пр. Скажи мне, с кем ты знаком, и я скажу тебе, кто ты такой, - гласит житейская мудрость. Скажи мне, кто твой политический союзник, кто за тебя голосует, - и я тебе скажу, какова твоя политическая физиономия.
  
  Мелкая ошибка тов. Мартова и тов. Аксельрода оставалась и могла остаться мелкой, покуда она не послужила исходным пунктом для прочного союза их со всем оппортунистическим крылом нашей партии, покуда она не повела в силу этого союза к отрыжке оппортунизма, к реваншу всех тех, с кем боролась "Искра" и кто готов был с величайшей радостью сорвать теперь сердце на последовательных сторонниках революционной социал- демократии. Послесъездовские события как раз и привели к тому, что в новой "Искре" мы видим именно отрыжку оппортунизма, реванш Акимовых и Брукэров (см. листок Воронежского комитетаa), восторги Мартыновых, которым наконец-то (наконец-то!) позволили в ненавистной "Искре" лягнуть ненавистного "врага" за все и всяческие прошлые обиды. Это особенно наглядно показывает нам, до какой степени необходимо было "восстановление старой редакции "Искры"" (из ультиматума тов. Старовера от 3 ноября 1903 г.) для охранения искровской "преемственности"...
  
  Сам по себе факт разделения съезда (и партии) на левое и правое, революционное и оппортунистическое крыло не представлял еще из себя не только ничего страшного и ничего критического, но даже и ровно ничего ненормального. Напротив, все последнее десятилетие в истории русской (и не только русской) социал-демократии неизбежно и неминуемо приводило к такому разделению. Что основанием для разделения был ряд весьма мелких ошибок правого крыла, весьма неважных (сравнительно) разногласий, - это обстоятельство (которое поверхностному наблюдателю и филистерскому уму кажется шокирующим) означало большой шаг вперед всей нашей партии в целом. Раньше мы расходились из-за крупных вопросов, которые могли иногда даже оправдать и раскол, теперь мы сошлись уже на всем крупном и важном, теперь нас разделяют лишь оттенки, из-за которых можно и должно спорить,) но нелепо и ребячески было бы расходиться (как и сказал уже совершенно справедливо товарищ Плеханов в интересной статье "Чего не делать", к которой мы еще вернемся). Теперь, когда анархическое поведение меньшинства после съезда почти привело партию к расколу, часто можно встретить мудрецов, которые говорят: да стоило ли вообще бороться на съезде из-за таких мелочей, как инцидент с ОК, распущение группы "Южного рабочего", или "Рабочего Дела", ј 1, распущение старой редакции и т. п.? Кто рассуждает такb, тот вносит именно кружковую ________________________
  
  a См. настоящий том, стр. 396-398. Ред.
  
  b Не могу не вспомнить по этому поводу одного разговора моего на съезде с кем-то из делегатов "центра". "Какая тяжелая атмосфера парит у нас на съезде!" - жаловался он мне. - "Эта ожесточенная борьба, эта агитация друг против друга, эта резкая полемика, это нетоварищеское отношение!.." "Какая прекрасная вещь - наш съезд!" - отвечал я ему. - "Открытая, свободная борьба. Мнения высказаны. Оттенки обрисовались. Группы наметились. Руки подняты. Решение принято. Этап пройден. Вперед! - вот это я понимаю Это - жизнь. Это - не то, что бесконечные, нудные интеллигентские словопрения, которые кончаются не потому, что люди решили вопрос, а просто потому, что устали говорить..."
  
  Товарищ из "центра" смотрел на меня недоумевающими глазами и пожимал плечами. Мы говорили на равных языках.
  
  точку зрения в партийные дела: борьба оттенков в партии неизбежна и необходима, покуда борьба не ведет к анархии и к расколу, покуда борьба идет в рамках, одобренных сообща всеми товарищами и членами партии. И наша борьба с правым крылом партии но съезде, с Акимовым и Аксель родом, с Мартыновым и Мартовым, отнюдь не выходила из этих рамок.
  
  Достаточно вспомнить два факта, свидетельствующих об этом самым бесспорным образом: 1) когда тт. Мартынов и Акимов уходили со съезда, мы все готовы были всячески отстранить мысль об "оскорблении", мы все принимали (32 голосами) резолюцию тов. Троцкого, приглашающую этих товарищей удовлетвориться разъяснениями и взять назад свое заявление; 2) когда дело дошло до выбора центров, мы давали меньшинству (или оппортунистическому крылу) съезда меньшинство в обоих центрах: Мартову в ЦО, Попову в ЦК. Иначе мы не могли поступить с партийной точки зрения, раз было решено нами еще до съезда выбирать две тройки. Если различие оттенков, обнаружившихся на съезде, было невелико, то невелик, ведь, был и практический вывод, сделанный нами из борьбы этих оттенков: этот вывод исключительно сводился к тому, что две трети в обеих тройках следует предоставить большинству партийного съезда.
  
  Только несогласие меньшинства на партийном съезде быть меньшинством в центрах привело сначала к "дряблому хныканью" потерпевших поражение интеллигентов, а потом к анархической фразе и к анархическим действиям.
  
  В заключение, взглянем еще раз на диаграмму с точки зрения вопроса о составе центров. Совершенно естественно, что, кроме вопроса об оттенках, перед делегатами стоял также при выборах вопрос о при годности, работоспособности и т. п. того или другого лица. Теперь меньшинство очень охотно прибегает к смешению этих вопросов. А что это вопросы разные, - понятно само собой и видно хотя бы из того простого факта, что выбор первоначальной тройки в ЦО был намечен еще до съезда, когда союза Мартова и Аксельрода с Мартыновым и Акимовым не мог предвидеть ни единый человек. На разные вопросы и ответ должен быть получаем разными способами: на вопрос об оттенках надо искать ответа в протоколах съезда, в открытом обсуждении и голосовании всех и всяческих пунктов. Вопрос о пригодности лиц решено было всеми на съезде решать тайными голосованиями. Почему весь съезд единогласно принял такое решение? - это такой азбучный вопрос, на котором странно было бы останавливаться. Но меньшинство стало забывать (после своего поражения на выборах) даже азбуку. Мы слышали потоки горячих, страстных, возбужденных почти до невменяемости речей в защиту старой редакции, но мы не слышали ровно ничего о тех оттенках на съезде, которые связаны были с борьбой за шестерку и за тройку. Мы слышим изо всех углов толки и россказни о недееспособности, непригодности, злонамеренности и пр. лиц, выбранных в ЦК, но мы не слышим ровно ничего о тех оттенках на съезде, которые боролись за преобладание в ЦК. Мне кажется, что вне съезда неприличны и недостойны россказни и толки о качествах и действиях лиц (ибо эти действия составляют, в 99 случаях из 100, организационную тайну, раскрываемую лишь перед высшей инстанцией партии). Вести вне съезда борьбу посредством таких россказней значило бы, по моему убеждению, действовать сплетнически. И единственный ответ, который я мог бы дать публике по поводу этих толков, состоял бы в указании на съездовскую борьбу: вы говорите, что ЦК выбран небольшим большинством. Это верно. Но это небольшое большинство составилось из всех тех, кто самым последовательным образом, не на словах, а на деле, боролся за проведение искровских планов. Моральный авторитет этого большинства должен быть поэтому еще несравненно выше его формального авторитета, - выше для всех, Кто ценит преемственность направления "Искры" выше преемственности того или иного кружка "Искры". Кто компетентнее мог бы судить о пригодности тех или иных лиц для проведения политики "Искры"? те ли, кто проводил эту политику на съезде, или те, кто в целом ряде случаев боролся с этой политикой и отстаивал всякую отсталость, всякий хлам, всякую кружковщину?
  
  о) ПОСЛЕ СЪЕЗДА. ДВА ПРИЕМА БОРЬБЫ
  
  Анализ прений и голосований на съезде, с которым мы покончили, объясняет собственно in mice (в зародыше) все, что было после съезда, и мы можем быть краткими, отмечая дальнейшие этапы нашего партийного кризиса.
  
  Отказ Мартова и Попова от выборов внес сразу атмосферу дрязги в партийную борьбу партийных оттенков. Тов. Глебов, считая невероятным, что невыбранные редакторы серьезно решили повернуть к Акимову и Мартынову, и объясняя дело прежде всего раздражением, предложил мне и Плеханову на другой же день после съезда покончить миром, "кооптировать" всех четырех под условием обеспечения представительства в Совете от редакции (т. е. чтобы из двух представителей один обязательно принадлежал к партийному большинству). Условие это показалось Плеханову и мне рациональным, ибо согласие на него означало молчаливое признание ошибки на съезде, желание мира, а не войны, желание быть ближе к нам с Плехановым, чем к Акимову с Мартыновым, к Егорову с Маховым. Уступка по части "кооптации" принимала, таким образом, личный характер, а отказываться от личной уступки, которая должна устранить раздражение и восстановить мир, не стоило. Поэтому мы дали с Плехановым свое согласие. Редакционное большинство отвергло условие. Глебов уехал. Мы стали выжидать последствий: удержится ли Мартов на лояльной почве, на которую он встал (против представителя центра, тов. Попова) на съезде, или неустойчивые и склонные к расколу элементы, за которыми он пошел, возьмут верх. Мы стояли перед дилеммой: пожелает ли тов. Мартов считать свою съездовскую "коалицию" единичным политическим фактом (вроде того, как была единичным случаем коалиция Бебеля с Фольмаром в 1895 г., - si licet parva componere magnisa), или он - пожелает закрепить эту коалицию, направит все усилия, чтобы доказать нашу с Плехановым ошибку на съезде, станет настоящим вожаком оппортунистического крыла нашей партии. Иными словами эта дилемма формулировалась так: дрязга или политическая партийная борьба? Из нас троих, которые были на другой день после съезда единственными наличными членами центральных учреждений, Глебов наиболее склонялся к первому решению дилеммы и наиболее старался помирить поссорившихся детей. Ко второму решению наиболее склонялся тов. Плеханов, к которому, что называется, приступу не было. Я изображал из себя на этот раз "центр" или "болото" и попробовал обратиться с убеждениями. В настоящее время пытаться восстанавливать словесные убеждения было бы предприятием безнадежно-путаным, и я не последую дурному примеру тов. Мартова и тов. Плеханова. Но некоторые места из одного письменного убеждения, адресованного мною к одному из искряков "меньшинства", считаю необходимым воспроизвести:
  
  ..."Отказ от редакции Мартова, отказ от сотрудничества его и др. литераторов партии, отказ работать на ЦК целого ряда лиц, пропаганда идеи бойкота или пассивного сопротивления, - все это неминуемо приведет, даже против воли Мартова и его друзей, приведет к расколу партии. Если даже Мартов будет удерживаться на лояльной почве (на которую он так решительно встал на съезде), то другие не удержатся, - и указанный мною исход будет неизбежен...
  
  И вот я спрашиваю себя: из-за чего же, в самом деле, мы разойдемся?.. Я перебираю все события и впечатления съезда, я сознаю, что часто поступал и действовал в страшном раздражении, "бешено", я охотно готов признать пред кем угодно эту свою вину, если следует назвать виной то, что естественно вызвано было атмосферой, реакцией, репликой, борьбой etc. Но, смотря без всякого бешенства теперь на достигнутые результаты, на осуществленное посредством бешеной борьбы, я решительно не могу видеть в результатах ничего, ровно ничего вредного для партии и абсолютно ничего обидного или оскорбительного для меньшинства.
  
  ________________________
  
  a если позволительно сравнивать малое с большим. Ред.
  
  Конечно, обидным не могло не быть уже то, что пришлось остаться в меньшинстве, но я категорически протестую против мысли о том, чтобы мы "пятнали" кого-либо, чтобы мы хотели оскорбить или унизить кого-либо. Ничего подобного. И не след допускать, чтобы политическое расхождение вело к истолкованию событий посредством обвинения другой стороны в недобросовестности, прохвостничестве, интриганстве и прочих милых вещах, о которых все чаще и чаще слышишь в атмосфере надвигающегося раскола. Не след допускать этого, ибо это, по меньшей мере, до пес plus ultraa неразумно.
  
  Мы политически (и организационно) разошлись с Мартовым, как расходились с ним десятки раз. Будучи побежден на вопросе о ј 1 устава, я не мог не стремиться со всей энергией к реваншу на том, что у меня (и у съезда) оставалось. Я не мог не стремиться, с одной стороны, к строго искровскому ЦК, - с другой, к редакционной тройке... Я считаю эту тройку единственно способной быть должностным учреждением, а не коллегией, основанной на семейственности и халатности, единственным настоящим центром, в котором каждый и всегда вносил бы и отстаивал свою партийную точку зрения, ни на волос больше и irrespectiveb от всего личного, от всяких соображений об обиде, об уходе и пр.
  
  Эта тройка, после событий на съезде, несомненно узаконяла политическую и организационную линию, в одном отношении направленную против Мартова. Несомненно. Из-за этого рвать? Из-за этого ломать партию?? А разве по вопросу о демонстрациях не были Мартов и Плеханов против меня? А разве по вопросу о программе не был я и Мартов против Плеханова? Разве всякая тройка не обращается всегда одной своей стороной против каждого участника? Если большинство искровцев и в организации "Искры", и на съезде нашло ошибочным вот этот специальный оттенок мартовской линии в организационном и политическом отношении, неужели не безумны, в самом деле, попытки объяснять это каким-то "подстраиваньем", да "натравливаньем" и т. п.? Неужели не безумно было бы отговариваться от этого факта, обругавши это большинство "шпаной"?
  
  Повторяю: я, как и большинство искровцев съезда, глубоко убежден, что Мартов взял неверную линию и что его надо было поправить. Строить обиду из-за этой поправки, выводить отсюда оскорбление etc. - неразумно. Никого и ни в чем мы не "пятнали", не "пятнаем" и не устраняем от работы. А из-за устранения от центра поднимать раскол было бы непостижимым для меня безумием"c.
  
  Эти письменные мои заявления я считал необходимым восстановить теперь, ибо они точно показывают стремление большинства сразу провести определенную грань между возможными (и неизбежными при горячей борьбе) личными обидами и личным раздражением в силу резкости и "бешенства" нападок и т. п., с одной стороны, - и известной политической ошибкой, политической линией (коалиция с правым крылом), с другой стороны.
  
  Эти заявления доказывают, что пассивное сопротивление меньшинства началось сейчас же после съезда и сразу вызвало с нашей стороны предостережение, что это есть шаг к расколу партии; - что это прямо противоречит лояльным заявлениям на съезде; - что это будет расколом исключительно из-за отстранения от центральных учреждений (сиречь из-за невыбора), ибо от работы никого из членов партии никто никогда не думал отстранять; - что политическое расхождение между нами (неизбежное, поскольку не выяснен и не решен еще вопрос, Мартов или мы ошиблись в своей линии на съезде) начинает все более извращаться в дрязгу с руготней, заподозриваниями и пр. и пр. Предостережения не помогли. Поведение меньшинства показывало, что наименее устойчивые и наименее ценящие партию элементы среди него берут верх. Это заставило нас с Плехановым взять назад свое согласие на предложение Глебова: в самом деле, если меньшинство делами своими доказывало политическую неустойчивость свою не только в области принципов, но и в области элементарной партийной лояльности, то какое значение могли иметь слова ___________________________
  
  a - до последней степени. Ред.
  
  b - независимо. Ред.
  
  c Это письмо писано еще в сентябре (н. ст.). (См. Сочинения, 4 изд., том 34, стр. 137-139. Ред.) Опущено из него то, что мне кажется не относящимся к делу. Если адресат письма считает именно опущенное важным, то ему легко будет пополнить пробел. Кстати. Пользуюсь этим случаем, чтобы раз навсегда предоставить всем моим оппонентам публикацию всех коих частных писем, буде они считают это полезным для дела.
  
  о пресловутой "преемственности"? Никто не осмеивал так остроумно, как Плеханов, всей нелепости требования "кооптировать" в партийную редакцию большинство таких людей, которые прямо заявляют о своих новых и растущих несогласиях! Да где же это видано на свете, чтобы до выяснения в печати, перед партией, новых разногласий партийное большинство в центральных учреждениях само превращало себя в меньшинство? Пусть сначала изложены будут разногласия, пусть партия обсудит их глубину и значение, пусть партия сама исправит свою ошибку, сделанную ею на втором съезде, если доказана будет та или иная ошибка! Одно уже выставление подобного требования во имя неведомых еще разногласий показывало полную неустойчивость требующих, полное подавление политических расхождений дрязгой, полное неуважение и ко всей партии и к своим собственным убеждениям. Не бывало еще на свете и не будет никогда таких принципиально убежденных людей, которые бы отказывались убеждать раньше, чем они получат (приватным образом) большинство в том учреждении, которое они собираются переубедить.
  
  Наконец, 4 октября тов. Плеханов объявляет, что сделает последнюю попытку покончить с этой нелепостью. Собирается собрание всех шести членов старой редакции в присутствии нового члена ЦКa. Битых три часа доказывает т. Плеханов неразумность требования "кооптировать" четырех из "меньшинства" на двух из "большинства". Он предлагает кооптировать двоих, чтобы, с одной стороны, устранить всякие опасения, что мы хотим кого-то "заезжать", задавить, осадить, казнить и похоронить, а с другой стороны, чтобы охранять права и позицию партийного "большинства". Кооптация двух тоже отвергается.
  
  6-го октября мы пишем с Плехановым официальное письмо всем старым редакторам "Искры" и сотруднику, тов. Троцкому, следующего содержания:
  
  "Уважаемые товарищи! Редакция ЦО считает долгом официально выразить свое сожаление по поводу Вашего отстранения от участия в "Искре" и "Заре". Несмотря на многократные приглашения сотрудничать, которые мы делали и тотчас после второго съезда партии и повторяли неоднократно после того, мы не получили от Вас ни одного литературного произведения. Редакция ЦО заявляет, что она считает Ваше отстранение от сотрудничества ничем с ее стороны не вызванным. Какое-либо личное раздражение не должно, конечно, служить препятствием к работе в Центральном Органе партии. Если же Ваше отстранение вызвано тем или иным расхождением во взглядах между Вами и нами, то мы считали бы чрезвычайно полезным в интересах партии обстоятельное изложение таких разногласий. Более того. Мы считали бы чрезвычайно желательным, чтобы характер и глубина этих разногласий были как можно скорее выяснены перед всей партией на страницах редактируемых нами изданий"b.
  
  Как видит читатель, нам все еще оставалось совершенно неясным, преобладает ли личное раздражение в действиях "меньшинства" или желание дать органу (и партии) новый курс, какой именно, в чем именно. Я думаю, что и сейчас, если посадить 70 толковников за работу выяснения этого вопроса на основании какой угодно литературы и каких угодно свидетельских показаний, то и они никогда бы не разобрались в этой путанице. Дрязгу вряд ли когда можно распутать: ее надо либо разрубить, либо отстраниться от нееc.
  
  На письмо от 6 октября Аксельрод, Засулич, Старовер, Троцкий и Кольцов ответили нам парой строк о том, что нижеподписавшиеся никакого участия в "Искре" со времени ее перехода в руки новой редакции не принимают. Тов. Мартов был более разговорчив и почтил нас таким ответом:
  
  "В редакцию ЦО РСДРП. Уважаемые товарищи! В ответ на Ваше письмо _______________________
  
  a Этот член ЦК19, кроме того, специально устраивал ряд частных и коллективных бесед с меньшинством, опровергая нелепые россказни и взывая к партийному долгу.
  
  b В письме к тов. Мартову было добавлено еще одно место с вопросом об одной брошюре и следующая фраза: "Наконец, в интересах дела мы еще раз ставим Вам на вид, что мы и в настоящее время готовы кооптировать Вас в члены редакции ПО для того, чтобы дать Вам полную возможность официально заявлять и отстаивать все свои взгляды в высшем партийном учреждении". (См. Сочинения, 4 изд., том 34, стр. 146. Ред.)
  
  c Тов. Плеханов, вероятно, добавил бы здесь: либо удовлетворить "се и всякие претензии инициаторов дрязги. Мы увидим, почему это было невозможно.
  
  от 6 октября я заявляю следующее: Я считаю все наши объяснения по вопросу о совместной работе в одном органе законченными после совещания, имевшего место в присутствии члена ЦК 4 октября, на котором Вы отказались ответить на вопрос о причинах, побудивших Вас взять назад предложение, сделанное нам о вступлении Аксельрода, Засулич, Старовера и меня в редакцию под условием, что мы дадим обязательство избрать своим "представителем" в Совет тов. Ленина. После того, как на упомянутом совещании Вы неоднократно уклонялись от формулировки Ваших же собственных, при свидетелях сделанных, заявлений, я не считаю нужным в письме к Вам объяснять мотивы моего отказа работать в "Искре" при нынешних обстоятельствах. Если понадобится, я выскажусь об этом подробно перед лицом всей партии, которая уже из протоколов второго съезда узнает, почему я отказался от ныне повторяемого Вами предложения занять место в редакции и в Совете...a
  
  Л. Мартов"
  
  Это письмо, вместе с предыдущими документами, дает неопровержимое разъяснение по тому вопросу о бойкоте, дезорганизации, анархии и подготовлении раскола, который так усердно обходит (посредством восклицательных знаков и многоточий) т. Мартов в своем "Осадном положении", - вопросу о лояльных и нелояльных средствах борьбы.
  
  Тов. Мартову и другим предлагают изложить разногласия, просят сказать прямо, в чем же дело и каковы их намерения, уговаривают перестать капризничать и разобрать спокойно ошибку по ј 1 (неразрывно связанную с ошибкой в повороте вправо), - а т. Мартов с К№ отказывается разговаривать и кричит: меня осаждают, меня заезжают! Насмешка над "страшным словом" не охладила пыл этих комичных воплей.
  
  Да как же можно осаждать того, кто отказывается совместно работать? - спрашивали мы т. Мартова. Как можно обидеть, "заезжать" и притеснить меньшинство, когда оно отказывается быть в меньшинстве?? Ведь всякое пребывание в меньшинстве означает обязательно и непременно известные невыгоды для того, кто в меньшинстве остался. Невыгоды эти состоят либо в том, что придется войти в коллегию, которая будет майоризировать по известным вопросам, либо придется встать вне коллегии, нападая на нее и подвергаясь, следовательно, огню хорошо укрепленных батарей.
  
  Криками об "осадном положении" тов. Мартов хотел сказать, что с ними, оставшимися в меньшинстве, борются или ими управляют несправедливо и нелояльно? Только такой тезис имел бы (в глазах Мартова) хоть тень разумности, ибо, повторяю, известные невыгоды пребывание в меньшинстве влечет за собой обязательно и непременно. Но в том-то и комизм, что с т. Мартовым нельзя было никак бороться, пока он отказывался разговаривать! меньшинством нельзя было никак управлять, пока оно отказывалось быть в меньшинстве!
  
  Ни единого факта превышения власти или злоупотребления властью не доказал т. Мартов по отношению к редакции ЦО, когда мы с Плехановым были в редакции. Ни единого факта не доказали и практики меньшинства со стороны Центрального Комитета. Как ни вертится теперь тов. Мартов в своем "Осадном положении", - остается совершенно неопровержимым, что ровно ничего, кроме "дряблого хныканья", в воплях об осадном положении не было.
  
  Полнейшее отсутствие разумных доводов против редакции, назначенной съездом, у т. Мартова и К№ всего лучше иллюстрируется их же словечком: "мы не крепостные!" ("Осадное положение", стр. 34). Психология буржуазного интеллигента, который причисляет себя к "избранным душам", стоящим выше массовой организации и массовой дисциплины, выступает здесь замечательно отчетливо. Объяснять отказ от работы в партии тем, что "мы не крепостные", значит с головой выдать себя, признать полное отсутствие доводов, полную неспособность мотивировки, полное отсутствие разумных причин недовольства. Мы с Плехановым заявляем, что считаем отказ ничем с нашей стороны не вызванным, просим изложить разногласия, а нам отвечают: "мы не крепостные" (с добавлением: мы еще насчет кооптации не сторговались).
  
  Интеллигентскому индивидуализму, который выказал себя уже в спорах о ј 1, обнаружив свою склонность к оппортунистическому рассуждению и к анархической фразе, всякая пролетарская организация и дисциплина кажутся крепостным правом. Читающая публика скоро узнает, что и новый партийный съезд кажется этим "членам партии" и "должностным лицам" партии - крепостным учреждением, страшным и невыносимым для ________________________
  
  a Опускаю ответ насчет брошюры Мартова, переиздававшейся в то время.
  
  "избранных душ"... Это "учреждение" и в самом деле страшно для тех, кто охоч попользоваться титулом партийности, но чувствует несоответствие этого титула с интересами партии и волей партии.
  
  Резолюции комитетов, перечисленные мной в письме в редакцию новой "Искры" и напечатанные т. Мартовым в "Осадном положении", доказывают фактически, что поведение меньшинства было сплошным неподчинением постановлениям съезда, дезорганизацией положительной практической работы. Составившееся из оппортунистов и ненавистников "Искры" меньшинство рвало партию, портило, дезорганизовало работу, желая отомстить за поражение на съезде и чувствуя, что честными и лояльными средствами (разъяснением дела в печати или на съезде) оно никогда не сумеет опровергнуть выдвинутого против них на втором съезде обвинения в оппортунизме и в интеллигентской неустойчивости. Сознавая свое бессилие убедить партию, они воздействовали тем, что дезорганизовывали партию и мешали всякой работе. Их упрекали в том, что они (напутав на съезде) сделали щель в нашей посудине; они отвечали на упрек тем, что всеми силами старались совершенно разбить треснувшую посудину.
  
  Понятия запутывались до того, что бойкот и отстранение от работы объявлялись "честнымa средством" борьбы. Тов. Мартов всячески вертится теперь около этого щекотливого пункта. Тов. Мартов так "принципиален", что защищает бойкот, когда он ведется меньшинством, и осуждает бойкот, когда он грозит самому Мартову, попавшему в большинство!
  
  Я думаю, можно оставить без разбора вопрос о том, дрязга ли это или "принципиальное разногласие" относительно честных средств борьбы в соц.-дем. рабочей партии.
  
  ____
  
  После неудачных попыток (4 и 6 октября) добиться объяснения от начавших историю из-за "кооптации" товарищей, центральным учреждениям оставалось только посмотреть, какова будет на деле обещанная ими на словах лояльность борьбы. 10 октября ЦК обращается с циркуляром к Лиге (см. прот. Лиги, стр. 3-5), заявляя о вырабатываемом им уставе и приглашая членов Лиги к содействию. Съезд Лиги в то время был отклонен администрацией ее (двумя голосами против одного, см. стр. 20 там же). Ответы сторонников меньшинства на этот циркуляр сразу показали, что пресловутая лояльность и признание решений съезда были лишь фразой, что на деле меньшинство решило безусловно не подчиниться центральным учреждениям партии, отвечая на их призывы к объединенной работе отписками, полными софизмов и анархических фраз. На пресловутое открытое письмо члена администрации, Дейча (с. 10), мы ответили вместе с Плехановым и другими сторонниками большинства решительным выражением "протеста против тех грубых нарушений партийной дисциплины, при помощи которых должностное лицо Лиги позволяет себе тормозить организационную деятельность партийного учреждения и призывает к такому же нарушению дисциплины и устава других товарищей. Фразы вроде того, что "а такой работе по приглашению ЦК я считаю себя не вправе принять участие", или "товарищи! мы ни в коем случае не должны предоставить ему (ЦК) выработку нового устава для Лиги" и т. п., принадлежат к такого сорта агитационным приемам, что могут вызвать только негодование у всякого человека, мало-мальски разбирающегося в том, что значат понятия: партия, организация, партийная дисциплина. Приемы такого сорта тем более возмутительны, что они употребляются по отношению к только что созданному партийному учреждению, являются, таким образом, несомненной попыткой подорвать к нему доверие в среде партийных товарищей и притом пускаются в ход под фирмой члена администрации Лиги и за спиной ЦК" (стр. 17).
  
  Съезд Лиги, при таких условиях, обещал быть только скандалом.
  
  Тов. Мартов с самого начала продолжил свою съездовскую тактику "залезания в душу", на этот раз тов. Плеханову, посредством извращения частных разговоров. Тов. Плеханов протестует, и т. Мартову приходится брать назад (с. 39 и 134 прот. Лиги) легкомысленные или раздраженные попреки.
  
  Доходит очередь до доклада. Делегатом от Лиги на партийном съезде ________________________
  
  a Горнозаводская резолюция (стр. 38 "Осадное положение").
  
  был я. Простая справка с конспектом моего доклада (с. 43 и след.)a покажет читателю, что я дал черновой набросок того самого анализа голосований на съезде, который в разработанном виде составляет содержание и настоящей брошюры. Весь центр тяжести доклада лежал именно в доказательстве того, что Мартов и К№, в силу сделанных ими ошибок, оказались в оппортунистическом крыле нашей партии. Несмотря на то, что доклад делался перед большинством самых озлобленных противников, они не могли открыть в нем ровно ничего, отступающего от лояльных приемов партийной борьбы и полемики.
  
  Доклад Мартова, помимо мелких и частных "поправок" к моему изложению (неверность этих поправок мы показали выше), представлял из себя, наоборот,.. некоторый продукт больных нервов.
  
  Неудивительно, что большинство отказалось вести борьбу в такой атмосфере. Тов. Плеханов заявил протест против "сцены" (с. 68) - это была, действительно, настоящая "сцена"! - и удалился со съезда, не желая излагать приготовленных им уже возражений по существу доклада. Ушли со съезда и почти все остальные сторонники большинства, подав письменный протест против "недостойного поведения" т, Мартова (с. 75 прот. Лиги).
  
  Приемы борьбы меньшинства выступили перед всеми с полной наглядностью. Меньшинство мы обвиняли в политической ошибке на съезде, в повороте к оппортунизму, в коалиции с бундовцами, Акимовыми, Брукэрами, Егоровыми и Маховыми. Меньшинство потерпело поражение на съезде и "выработало" теперь два приема борьбы, обнимающие все бесконечное разнообразие отдельных вылазок, атак, нападений и т.д.
  
  Первый прием - дезорганизация всей партийной работы, порча дела, стремление тормозить все и вся "без объяснения причин".
  
  Второй прием - устройство "сцен" и пр. и пр.b
  
  Этот "второй прием борьбы" сказывается и на пресловутых "принципиальных" резолюциях Лиги, в обсуждении которых "большинство", разумеется, не участвовало. Присмотримся к этим резолюциям, которые тов. Мартов перепечатал теперь в своем "Осадном положении".
  
  Первая резолюция, подписанная товарищами Троцким, Фоминым, Дейчем и друг., содержит два тезиса, направленных против "большинства" партийного съезда: 1) "Лига выражает свое глубокое сожаление по поводу того, что, благодаря проявившимся на съезде тенденциям, по существу идущим вразрез с прежней политикой "Искры", при выработке партийного устава не было обращено должного внимания на создание достаточных гарантий для ограждения независимости и авторитета ЦК" (стр. 83 прот. Лиги).
  
  Этот "принципиальный" тезис сводится, как мы уже видели, к акимовской фразе, оппортунистический характер которой разоблачал на съезде партии даже тов. Попов! По существу дела, уверения в том, что "большинство" не думает ограждать независимость и авторитет ЦК, всегда оставались не более как сплетней. Достаточно указать, что, когда мы с Плехановым были в редакции, у нас не было в Совете перевеса ЦО над ЦК, а когда мартовцы вошли в редакцию, в Совете получилось преобладание ЦО над ЦК! Когда мы были в редакции, в Совете преобладали русские практики над заграничными литераторами; у мартовцев оказалось обратное. Когда мы были в редакции, Совет ни разу не покушался вмешиваться ни в один практический вопрос; со времени единогласной кооптации началось такое вмешательство, как узнает досконально читающая публика в непродолжительном времени.
  
  Следующий тезис разбираемой резолюции: "...съезд при учреждении официальных центров партии игнорировал преемственную связь с фактически сложившимися центрами..."
  
  Этот тезис сводится целиком к вопросу о личном составе центров. "Меньшинство" предпочитало обходить то, что старые центры на съезде ________________________
  
  a См. настоящий том, стр. 41-52. Ред.
  
  b Я уже указывал, что самые низменные формы проявления этих обычных в эмигрантской и ссыльной атмосфере дрязг неразумно было бы сводить к низменным мотивам. Это - своего рода болезнь, эпидемически распространяющаяся при известных ненормальных условиях жизни, при известной расшатанности нервов и т. д. Мне пришлось здесь восстановить истинный характер этой системы борьбы, ибо тов. Мартов целиком повторил ее в своем "Особом" положении".
  
  доказали свою непригодность и наделали ряд ошибок. Но всего комичнее ссылка на "преемственность" по отношению к Организационному комитету. На съезде, как мы видели, ни один человек не заикнулся об утверждении всего состава ОК. На съезде Мартов кричал даже в исступлении, что его позорит список с тремя членами ОК. На съезде "меньшинство" предлагало свой последний список с одним членом ОК {Попов, Глебов или Фомин и Троцкий), а "большинство" провело список с двумя членами ОК из трех {Травинский, Васильев и Глебов). Спрашивается, неужели эта ссылка на "преемственность" может быть названа "принципиальным разногласием"?
  
  Перейдем к другой резолюции, подписанной четырьмя членами старой редакции с товарищем Аксельродом во главе. Здесь мы встречаем все главные обвинения против "большинства", не раз повторенные потом в печати. Рассмотреть их всего удобнее именно в формулировке членов редакторского кружка. Обвинения направлены против "системы самодержавно-бюрократического управления партией", против "централизма бюрократического", который, в отличие от "централизма истинно социал-демократического", определяется следующим образом: он "ставит на первый план не внутреннее объединение, а внешнее, формальное единство, осуществляемое и охраняемое чисто механическими средствами, путем систематического подавления индивидуальной инициативы и общественной самодеятельности"; он, поэтому, "по самой своей сущности неспособен органически объединить составные элементы общества".
  
  О каком это "обществе" говорит здесь т. Аксельрод с К№, один аллах ведает. Тов. Аксельрод, видимо, и сам хорошенько не знал, пишет ли он земский адрес о желательных реформах в управлении, или изливает жалобы "меньшинства". Что может означать "самодержавие" в партии, о котором кричат недовольные "редакторы"? Самодержавие есть верховная, бесконтрольная, безответственная, невыборная власть одного лица. Из литературы "меньшинства" очень хорошо известно, что таковым самодержцем считают меня, а никого другого. Когда писалась и принималась разбираемая резолюция, я был в ЦО вместе с Плехановым. Следовательно, тов. Аксельрод с К№ выражает свое убеждение в том, что и Плеханов и все члены ЦК "управляли партией" не согласно их взглядам на пользу дела, а согласно воле самодержца Ленина. Обвинение в самодержавном управлении необходимо и неизбежно ведет к признанию всех остальных участников управления, кроме самодержца, простыми орудиями в чужих руках, пешками, исполнителями чужой воли. И мы спрашиваем еще и еще раз: неужели это в самом деле "принципиальное разногласие" почтеннейшего тов. Аксельрода?
  
  Далее. О каком внешнем, формальном единстве говорят здесь наши "члены партии", только что вернувшиеся с партийного съезда, решения которого они торжественно признали законными? Уж не знают ли они другого способа достигать единства в партии, организованной на сколько-нибудь прочных началах, кроме партийного съезда? Если да, то почему же они не имеют мужества прямо сказать, что второй съезд они уже не признают законным съездом? Почему они не попробуют изложить нам их новые мысли и новые способы достижения единства в якобы организованной якобы партии?
  
  Далее. О каком "подавлении индивидуальной инициативы" говорят наши интеллигенты-индивидуалисты, которых ЦО партии только что перед этим упрашивал изложить свои разногласия и которые вместо этого торговались о "кооптации"? Как могли, вообще, мы с Плехановым или ЦК подавить инициативу и самодеятельность людей, которые отказывались от всякой "деятельности" вместе с нами! Как можно "подавить" кого-либо в таком учреждении или в такой коллегии, где подавляемый отказался участвовать? Как могут невыбранные редакторы жаловаться на "систему управления", когда они отказались "быть управляемыми?)? Мы не могли совершить никаких ошибок при руководстве нашими товарищами по той простой причине, что эти товарищи вовсе и не работали под нашим руководством.
  
  Кажется, ясно, что крики о пресловутом бюрократизме есть простое прикрытие недовольства личным составом центров, есть фиговый листок, скрашивающий нарушение слова, торжественно данного на съезде. Ты бюрократ, потому что ты назначен съездом не согласно моей воле, а вопреки ей; ты формалист, потому что ты опираешься на формальные решения съезда, а не на мое согласие; ты действуешь грубо-механически, ибо ссылаешься на "механическое" большинство партийного съезда и не считаешься с моим желанием быть кооптированным; ты - самодержец, потому что не хочешь отдать власть в руки старой, теплой компании, которая тем энергичнее отстаивает свою кружковщинскую "преемственность", чем неприятнее ей прямое неодобрение съездом этой кружковщины.
  
  Никакого реального содержания, кроме указанного, не было и нет в этих криках о бюрократизмеa. И именно такой способ борьбы доказывает только лишний раз интеллигентскую неустойчивость меньшинства. Оно хотело убедить партию в неудачном выборе центров. Убедить чем? Критикой той "Искры", которую вели мы с Плехановым? Нет, этого они не в силах были дать. Они хотели убедить посредством отказа части партии работать под руководством ненавистных центров. Но ни одно центральное учреждение ни одной партии в мире не в состоянии будет доказать свою способность руководить теми, кто не хочет подчиняться руководству. Отказ от подчинения руководству центров равняется отказу быть в партии, равняется разрушению партии, это не мера убеждения, а мера сокрушения. И именно эта замена убеждения сокрушением показывает отсутствие принципиальной выдержанности, отсутствие веры в свои идеи.
  
  Толкуют о бюрократизме. Бюрократизм можно перевести на русский язык словом: местничество. Бюрократизм означает подчинение интересов дела интересам карьеры, обращение сугубого внимания на местечки и игнорирование работы, свалку за кооптацию вместо борьбы за идеи. Такой бюрократизм, действительно, безусловно нежелателен и вреден для партии, и я спокойно предоставлю читателю судить, которая из двух борющихся теперь в нашей партии сторон повинна в таком бюрократизме... Говорят о грубо-механических приемах объединения. Разумеется, грубо-механические приемы вредны, но я опять-таки предоставлю судить читателю, можно ли представить себе более грубый и более механический способ борьбы нового направления со старым, как введение лиц в партийные учреждения, раньше чем партию убедили в правильности новых воззрений, раньше чем партии изложили эти воззрения?
  
  Но, может быть, излюбленные меньшинством словечки имеют и некоторое принципиальное значение, выражают некоторый особый круг идей, независимо от того мелкого и частного повода, который послужил, несомненно, исходным пунктом "поворота" в данном случае? Может быть, если отвлечься от свалки из-за "кооптации", эти словечки окажутся все же отражением иной системы воззрений?
  
  Рассмотрим вопрос с этой стороны. Нам придется при этом прежде всего отметить, что первый сделал приступ к такому рассмотрению тов. Плеханов в Лиге, указавший на поворот меньшинства к анархизму и оппортунизму, и что именно тов. Мартов (очень обижающийся ныне, что не все хотят признать его позицию принципиальнойb позицией) предпочел совершенно обойти этот инцидент в своем "Осадном положении".
  
  На съезде Лиги был поднят общий вопрос о том, действителен ли устав, вырабатываемый для себя Лигой или комитетом, без утверждения этого устава ЦК? вопреки утверждению ЦК? Казалось бы, вопрос яснее ясного: устав есть формальное выражение организованности, а право организовать комитеты категорически предоставлено ј шестым нашего устава партии именно ЦК; устав определяет границы автономии комитета, а решающий голос в определении этих границ имеет центральное, а не местное учреждение партии. Это - азбука, и чистым ребячеством было глубокомысленное рассуждение, что "организовать" не всегда предполагает "утвердить устав" (как будто бы сама Лига не выразила самостоятельно ________________________
  
  a Достаточно указать, что тов. Плеханов перестал, в глазах меньшинства, быть сторонником "бюрократического централизма" после того, как он произвел благодетельную кооптацию.
  
  b Нет ничего комичнее, как эта обида новой "Искры" по поводу того, что Ленин-де не хочет видеть принципиальных разногласий или отрицает их. Чем принципиальнее относились бы вы к делу, тем скорее рассмотрели бы вы мои повторные указания на поворот к оппортунизму Чем принципиальнее была бы ваша позиция, тем менее могли бы вы принижать идейную борьбу до местнических счетов Пеняйте на себя, если вы сами сделали все, чтобы помешать рассматривать вас как принципиальных людей. Вот, напр., тов. Мартов, говоря в "Осадном положении" о съезде Лиги, замалчивает спор с Плехановым об анархизме, но зато рассказывает о том, что Ленин - это сверхцентр, что Ленину достаточно мигнуть, чтобы центр распорядился, что ЦК въехал в Лигу на белом коне и т. п. Я далек от сомнения в том, что именно этим выбором темы тов. Мартов доказал свою глубокую идейность и принципиальность.
  
  своего желания быть организованной именно на основании формального устава). Но тов. Мартов позабыл даже (па время, надо надеяться) азбуку социал-демократии. По его мнению, требование утверждения устава выражает лишь то, что "прежний революционный искровский централизм замещается бюрократическим" (стр. 95 прот. Лиги), причем т. Мартов в той же речи заявляет, что именно здесь он видит "принципиальную сторону" дела (стр. 96), каковую принципиальную сторону он предпочел обойти в своем "Осадном положении"!
  
  Тов. Плеханов отвечает Мартову тотчас же, прося воздерживаться от таких, "нарушающих достоинство съезда", выражений, как бюрократизм, помпадурство и пр. (стр. 96). Происходит обмен замечаний с тов. Мартовым, усматривающим в этих выражениях "принципиальную характеристику известного направления". Тов. Плеханов, как и все сторонники большинства, рассматривал тогда эти выражения в их конкретном значении, ясно понимая их не принципиальный, а исключительно "кооптационный", если можно так выразиться, смысл. Он делает, однако, уступку настояниям Мартовых и Дейчей (стр. 96-97) и переходит к принципиальному рассмотрению якобы принципиальных взглядов. "Если бы это было так, - говорит он (т. е., если бы комитеты были автономны в создании своей организации, в выработке своего устава), то они были бы автономны по отношению к целому, к партии. Это уже не бундистская точка зрения, а прямо анархическая. В самом деле, анархисты рассуждают так: права индивидуумов не ограничены; они могут прийти в столкновение; каждый индивидуум сам определяет пределы своих прав. Пределы автономии должны быть определены не самой группой, а тем целым, частью которого она является. Наглядным примером нарушения этого принципа может служить Бунд. Значит, пределы автономии определяет или съезд, или та высшая инстанция, которую создал съезд. Власть центрального учреждения должна основываться на нравственном и умственном авторитете. С этим я, конечно, согласен. Всякий представитель организации должен позаботиться, чтобы учреждение имело нравственный авторитет. Но из этого не следует, что если нужен авторитет, то не нужно власти... Противопоставлять авторитету идей авторитет власти, это - анархическая фраза, которой не должно быть здесь места" (98). Эти положения донельзя элементарны, это поистине аксиомы, которые странно даже было ставить на голосование (стр. 102) и которые подвергались сомнению только потому, что "в настоящее время понятия спутались" (там же). Но интеллигентский индивидуализм неизбежно довел меньшинство до желания сорвать съезд, не подчиниться большинству; оправдать же это желание нельзя было иначе как анархической фразой. Прекурьезно, что Плеханову меньшинство ничего не могло выразить кроме жалобы на употребление чрезмерно сильных выражений вроде оппортунизма, анархизма и проч. Плеханов справедливо высмеял эти жалобы, спросивши, почему это "жоресизм и анархизм употреблять неудобно, a lese-majeste (оскорбление величества) и помпадурство - удобно"? Ответа на эти вопросы дано не было. Это оригинальное qui pro quoa постоянно случается с тт. Мартовым, Аксельродом и К№: их новые словечки носят на себе явный отпечаток "сердца"; указание на это их обижает - мы-де принципиальные люди; но если вы по принципу отвергаете подчинение части целому, то вы - анархисты, говорят им. Новая обида за сильное выражение! Другими словами: они хотят сражаться с Плехановым, но под тем условием, чтобы он не нападал на них всерьез!
  
  Сколько раз тов. Мартов и всякие другие "меньшевики" занимались не менее детским изобличением меня в следующем "противоречии". Берется цитата из "Что делать?" или из "Письма к товарищу", где говорится об идейном воздействии, о борьбе за влияние и т. п., и противопоставляется "бюрократическое" воздействие посредством устава, "самодержавное" стремление опереться на власть и проч. Наивные люди! Они уже забыли что прежде наша партия не была организованным формально целым, а лишь суммой частных групп, и потому иных отношений между этими группами, кроме идейного воздействия, и быть не могло. Теперь мы стали организованной партией, а это и означает создание власти, превращение авторитета идей в авторитет власти, подчинение партийным высшим инстанциям со стороны низших. Право, даже как-то неловко разжевывать старым своим товарищам такую азбуку, особенно когда чувствуешь, что _______________________
  
  a - недоразумение. Ред.
  
  дело сводится просто к нежеланию меньшинства подчиниться большинству насчет выборов! Но принципиально все эти бесконечные изобличения меня в противоречии сводятся целиком к анархической фразе. Новая "Искра" не прочь пользоваться титулом и правом партийного учреждения, но подчиниться большинству партии ей не хочется.
  
  Если есть принцип в фразах о бюрократизме, если это не анархическое отрицание обязанности со стороны части подчиняться целому, то перед нами - принцип оппортунизма, стремящегося ослабить ответственность отдельных интеллигентов перед партией пролетариата, ослабить влияние центральных учреждений, усилить автономию наименее выдержанных партийных элементов, свести организационные отношения к чисто платоническому признанию их на словах. Мы видели это на съезде партии, где Акимовы и Либеры говорили точь-в-точь такие же речи о "чудовищном" централизме, какие полились на съезде Лиги из уст Мартова и К№. Что оппортунизм не случайно, а по самой своей природе, и Не в России только, а во всем свете, приводит к мартовским и аксельродовским организационным "взглядам", это мы увидим ниже, при разборе статьи тов. Аксельрода в новой "Искре".
  
  п) МАЛЕНЬКИЕ НЕПРИЯТНОСТИ НЕ ДОЛЖНЫ
  
  МЕШАТЬ БОЛЬШОМУ УДОВОЛЬСТВИЮ
  
  Отклонение Лигой резолюции о необходимости утверждения ее устава со стороны ЦК (стр. 105 протоколов Лиги) было, как все большинство партийного съезда тотчас и отметило, "вопиющим нарушением устава партии". Такое нарушение, если его рассматривать как акт людей принципиальных, было чистейшим анархизмом, в обстановке же послесъездовской борьбы оно неминуемо производило впечатление "сведения счетов" партийного меньшинства с партийным большинством (стр. 112 прот. Лиги), оно означало нежелание подчиняться партии и быть в партии. Отказ Лиги принять резолюцию по заявлению ЦК о необходимости изменить устав (стр. 124-125) неизбежно повел за собой признание незаконным собрание, которое желало числиться собранием партийной организации и в то же время не подчиняться центральному учреждению партии. Сторонники партийного большинства и покинули немедленно это quasi-партийное собрание, чтобы не участвовать в недостойной комедии.
  
  Интеллигентский индивидуализм, с его платоническим признанием организационных отношений, который обнаружился в шатании мысли по вопросу о ј 1 устава, дошел, таким образом, на практике до своего логического, еще в сентябре, т. е. за lҐ месяца, предсказанного мною конца - до разрушения партийной организации. И в этот момент, вечером того же дня, когда кончился съезд Лиги, тов. Плеханов заявил своим коллегам из обоих центральных учреждений партии, что он не в силах "стрелять по своим", что "лучше пулю в лоб, чем раскол", что надо во избежание большего зла сделать максимальные личные уступки, из-за которых, в сущности (несравненно больше, чем из-за принципов, проглянувших в неверной позиции по ј 1), ведется эта сокрушительная борьба. Чтобы точнее охарактеризовать этот поворот тов. Плеханова, получивший известное общепартийное значение, я считаю более целесообразным опереться не на частные разговоры и не на частные письма (это прибежище на случай крайности), а на собственное изложение дела самим Плехановым перед всей партией, на его статью "Чего не делать" в Љ 52 "Искры", писанную как раз после съезда Лиги, после моего выхода из редакции ЦО (1 ноября 1903 г.) и до кооптации мартовцев (26 ноября 1903 г.).
  
  Основная мысль статьи "Чего не делать" состоит в том, что не следует быть в политике прямолинейным, неуместно резким и неуместно неуступчивым, что иногда необходимо, во избежание раскола, уступить и ревизионистам (из сближающихся с нами или из непоследовательных) и анархическим индивидуалистам. Совершенно естественно, что эти абстрактные общие положения вызвали всеобщее недоумение читателей "Искры". Нельзя без смеха читать великолепные и гордые заявления тов. Плеханова (в последующих статьях), что его не поняли вследствие новизны его мыслей, вследствие незнакомства с диалектикой. На самом деле, статью "Чего не делать", когда она была писана, могли понять только какие-нибудь десять человек в двух женевских предместьях, названия которых начинаются с двух одинаковых первых букв0. Беда тов. Плеханова состояла в том, что он пустил в обращение перед десятком тысяч читателей сумму намеков, попреков, алгебраических знаков и загадок, которые были адресованы только к этому десятку лиц, участвовавших во всех перипетиях послесъездовской борьбы с меньшинством. Тов. Плеханов впал в эту беду, потому что нарушил основное положение столь неудачно помянутой им диалектики: отвлеченной истины нет, истина всегда конкретна. Именно поэтому и неуместно было облекать в отвлеченную форму весьма конкретную мысль об уступке мартовцам после съезда Лиги.
  
  Уступчивость, выдвинутая как новое боевое словечко тов. Плехановым, законна и необходима в двух случаях: либо тогда, когда уступающий убедился в правоте тех, кто добивается уступки (честные политические деятели в этом случае прямо и открыто признают свою ошибку), либо тогда, когда уступка неразумному и вредному для дела требованию делается для избежания большего зла. Из разбираемой статьи совершенно ясно, что автор имеет в виду второй случай: он прямо говорит об уступке ревизионистам и анархическим индивидуалистам (т. е. мартовцам, как знают теперь все члены партии из протоколов Лиги), уступке, обязательной во избежание раскола. Как видите, якобы новая мысль тов. Плеханова (водится целиком к не очень новой житейской мудрости: маленькие неприятности не должны мешать большому удовольствию, маленькая оппортунистическая глупость и небольшая анархическая фраза лучше, чем большой партийный раскол. Тов. Плеханов ясно видел, когда писал эту статью, что меньшинство представляет из себя оппортунистическое крыло нашей партии и что борется оно средствами анархическими. Тов. Плеханов выступил с проектом - бороться с этим меньшинством путем личных уступок, вроде того (опять-таки si licet parva componere magnis), как немецкая социал-демократия боролась с Бернштейном. Бебель публично на конгрессах своей партии заявлял, что не знает человека, более поддающегося влиянию среды, чем товарищ Бернштейн (не господин Бернштейн, как любил выражаться раньше товарищ Плеханов, а товарищ Бернштейн): мы возьмем его в свою среду, мы возьмем его в делегаты рейхстага, мы будем бороться против ревизионизма, не воюя с неуместной резкостью (а lа Собакевич-Parvus) против ревизиониста, мы этого ревизиониста "убьем посредством мягкости" (kill with kindness), как охарактеризовал это, помнится, тов. М. Бер (М. Beer) на одном английском социал-демократическом собрании, защищая немецкую уступчивость, миролюбие, мягкость, гибкость и осмотрительность против нападок английского Собакевича-Гайндмана. Вот точно так же и тов. Плеханов пожелал "посредством мягкости убить" маленький анархизм и маленький оппортунизм тт. Аксельрода и Мартова. Правда, наряду с совершенно ясными намеками на "анархических индивидуалистов" тов. Плеханов умышленно неясно выразился насчет ревизионистов, выразился так, как будто он имел в виду рабочедельцев, поворачивающих от оппортунизма к ортодоксии, а не Аксельрода с Мартовым, начавших поворачивать от ортодоксии к ревизионизму, но это была невинная военная хитростьa, это было плохенькое фортификационное сооружение, неспособное устоять пред артиллерийским огнем партийной гласности.
  
  И вот, кто ознакомится с конкретной конъюнктурой описываемого политического момента, кто вникнет в психологию тов. Плеханова, тот поймет, что я не мог тогда поступить иначе, чем я поступил. Говорю это по адресу тех сторонников большинства, которые упрекали меня за отдачу ________________________
  
  a Об уступках по отношению к тт. Мартынову, Акимову и Брунэру не было и речи после съезда партии. Я не слыхал, чтобы они тоже требовали "кооптации". Я сомневаюсь даже, советовался ли тов. Старовер или тов. Мартов с тов. Брукэром, когда они писали нам свои бумаги и "ноты" от имени "половины партии"... На съезде Лиги тов. Мартов с глубоким возмущением непреклонного политического борца отвергал самую мысль о "соединении с Рязановым или Мартыновым", о возможности "сделки" с ними или хотя бы даже совместной (в качестве редактора) "службы партии" (стр. 53 прот. Лиги). "Мартыновские тенденции" тов. Мартов сурово осуждал на съезде Лиги (стр. 88), а когда тов. Ортодокс тонко намекнул на то, что, пожалуй, Аксельрод с Мартовым "признают право и за тт. Акимовым, Мартыновым в другими собраться, выработать для себя устав и действовать по нему, как им нравится" (стр. 99), то мартовцы стали отрекаться, как Петр от Христа (стр. 100: "опасения тов. Ортодокса" "относительно Акимовых, Мартыновых и т. д." "не имеют основания").
  
  редакции. Когда тов. Плеханов повернул после съезда Лиги и из сторонника большинства сделался сторонником примирения во что бы то ни стало, то я обязан был истолковать этот поворот в самом лучшем смысле. Может быть, тов. Плеханов хотел дать в своей статье программу доброго и честного мира? Всякая такая программа сводится к искреннему признанию ошибок обеими сторонами. Какую ошибку указывал тов. Плеханов у большинства? - Неуместную, достойную Собакевича, резкость к ревизионистам. Неизвестно, что имел при этом в виду тов. Плеханов: свою ли остроту насчет ослов или крайне неосторожное, при Аксельроде, упоминание об анархизме и оппортунизме; тов. Плеханов предпочел выразиться "отвлеченно" и притом с киванием на Петра. Это дело вкуса, конечно. Но ведь я признавался в своей личной резкости открыто и в письме к искряку, и на съезде Лиги; как же мог я не признать такой "ошибки" у большинства? Что же касается до меньшинства, то тов. Плеханов ясно указывал их ошибку: ревизионизм (ср. его замечания об оппортунизме на съезде партии и о жоресизме на съезде Лиги) и анархизм, доведший до раскола. Мог ли я препятствовать попытке путем личных уступок и всяческой вообще "kindness" (любезности, мягкости и т. д.) добиться признания этих ошибок и парализования вреда от них? Мог ли я препятствовать такой попытке, когда тов. Плеханов прямо убеждал в статье "Чего не делать" щадить противников" из числа ревизионистов, являющихся ревизионистами "только вследствие некоторой непоследовательности"? И если я не верил в эту попытку, то мог ли я поступить иначе, как сделать личную уступку насчет ЦО и перебраться, для защиты позиции большинства, в ЦК?a Отрицать абсолютно возможность таких попыток и брать на одного себя ответственность за грозящий раскол я не мог уже потому, что сам склонен был, в письме от 6 октября, объяснять свалку "личным раздражением". А защищать позицию большинства я считал и считаю своим политическим долгом. Положиться в этом отношении на тов. Плеханова было трудно и рискованно, ибо по всему видно было, что свою фразу: "руководитель пролетариата не вправе поддаваться своим воинственным наклонностям, когда они противоречат политическому расчету" тов. Плеханов готов был диалектически толковать в том смысле, что если уже надо стрелять, то расчетливее (по состоянию женевской погоды в ноябре) стрелять в большинство... Защищать позицию большинства было необходимо, потому что тов. Плеханов, - в насмешку над диалектикой, которая требует конкретного и всестороннего рассмотрения, - касаясь вопроса о доброй (?) воле революционера, скромно обошел вопрос о доверии к революционеру, о вере в такого "руководителя пролетариата", который руководил определенным крылом партии. Говоря об анархическом индивидуализме и советуя "временами" закрывать глаза на нарушение дисциплины, "иногда" уступать интеллигентской распущенности, которая "коренится в чувстве, не имеющем ничего общего с преданностью революционной идее", тов. Плеханов, видимо, забывал, что надо считаться также и с доброй волей большинства партии, что надо предоставить определение меры уступок анархическим индивидуалистам именно практикам. Насколько легка литературная борьба с детским анархическим вздором, настолько же трудна практическая работа с анархическим индивидуалистом в одной и той же организации. Литератор, который взял бы на себя определение меры возможных анархизму уступок на практике, обнаружил бы этим только свое непомерное, поистине доктринерское, литераторское _______________________
  
  a Тов. Мартов очень метко выразился на этот счет, сказавши, что я перебрался avec armes et bagages (с оружием и багажом. Ред.). Тов. Мартов охотно употребляет военные сравнения поход на Лигу, сражение, неизлечимые раны и пр. и пр. Признаться, я тоже питаю большую слабость к военным сравнениям, особенно в настоящее время, когда с таким захватывающим интересом следишь за вестями с Тихого океана. Но, ведь, если говорить по-военному, тов. Мартов, то дело вот как было. Мы завоевали два форта на съезде партии. Вы атаковали их на съезде Лиги. После первой же легкой перестрелки мой коллега, комендант одной крепости, открывает ворота неприятелю. Я, разумеется, собираю свою маленькую артиллерию и ухожу в другой, почти неукрепленный форт - "отсиживаться" от подавляющего своей численностью неприятеля. Я даже предлагаю мир: где же воевать с двумя державами? Но новые союзники, в ответ на предложение мира, бомбардируют мой "остатний" форт. Я отстреливаюсь. Тогда мой бывший коллега - комендант - с великолепным негодованием восклицает: смотрите-ка, добрые люди, какой у этого Чемберлена недостаток миролюбия!
  
  самомнение. Тов. Плеханов величественно замечал (для ради важности, как выражался Базаров21), что в случае нового раскола рабочие перестанут понимать нас, и в то же время сам полагал начало бесконечному ряду таких статей в новой "Искре", которые в своем настоящем, конкретном значении оставались неизбежно непонятными не только для рабочих, по и вообще для всего света. Неудивительно, что член ЦК22, читавший статью "Чего не делать" в корректуре, предупреждал тов. Плеханова, что его план некоторого сокращения некоторой публикации (протоколов съезда партии и съезда Лиги) разрушается именно этой статьей, которая разжигает любопытство, выносит что-то пикантное и в то же время совершенно неясное на суд улицыa, вызывает неизбежно недоумевающие вопросы: "что случилось?". Неудивительно, что именно эта статья тов. Плеханова, вследствие абстрактности его рассуждений и неясности его намеков, вызвала ликование в рядах врагов социал-демократии: и канкан на страницах "Революционной России" и восторженные похвалы последовательных ревизионистов "Освобождения". Источник всех этих забавных и грустных недоразумений, из которых так забавно и так грустно выпутывался потом тов. Плеханов23, лежал именно в нарушении основного положения диалектики: разбирать конкретные вопросы надо во всей их конкретности. В частности, восторги г. Струве были совершенно естественны: ему не было дела до тех "хороших" целей (kill with kindness), которые преследовал (но мог и не достигнуть) тов. Плеханов; г. Струве приветствовал и не мог не приветствовать тот поворот в сторону оппортунистического крыла нашей, партии, который начался в новой "Искре", как видят теперь все и каждый. Не одни только русские буржуазные демократы приветствуют каждый, хотя бы самый мелкий и временный, поворот к оппортунизму во всех социал-демократических партиях. В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся. И напрасно рассчитывает тов. Плеханов на невнимательного читателя, думая представить дело так, что большинство безусловно восставало против личной уступки насчет кооптации, а не против перехода с левого крыла партии на правое. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов, во избежание раскола, сделал личную уступку (это весьма похвально), а в том, что, вполне признавши необходимость спорить с непоследовательными ревизионистами и анархическими индивидуалистами, он предпочел спорить с большинством, с которым он разошелся из-за меры возможных практических уступок анархизму. Вовсе не в том суть, что тов. Плеханов изменил личный состав редакции, а в том, что он изменил своей позиции спора с ревизионизмом и анархизмом, перестал отстаивать эту позицию в ЦО партии.
  
  Что касается до ЦК, который тогда выступал в качестве единственного организованного представителя большинства, то с ним (ЦК) тов. Плеханов разошелся тогда исключительно из-за меры возможных практических уступок анархизму. Прошел почти месяц с 1 ноября, когда я своим уходом развязал руки политике kill with kindness. Тов. Плеханов имел полнейшую возможность путем всяческих сношений проверить пригодность этой политики. Товарищ Плеханов выпустил в это время в свет статью "Чего не делать", которая была - и остается - единственным, так сказать, входным билетом мартовцев в редакцию. Лозунги: ревизионизм (с которым следует спорить, щадя противника) и анархический индивидуализм (который надо обхаживать, убивая посредством мягкости) напечатаны на этом билете внушительным курсивом. Пожалуйте, господа, милости просим, я вас убью посредством мягкости, - вот что говорит тов. Плеханов этим пригласительным билетом своим новым коллегам по редакции. Естественно, что ЦК оставалось только сказать свое последнее слово (ультиматум, это _____________________
  
  a Мы спорили горячо и страстно в некотором закрытом помещении. Вдруг один из нас вскакивает, распахивает окно на улицу и начинает кричать против Собакевичей, анархических индивидуалистов, ревизионистов и пр. Естественно, что на улице собралась толпа любопытных зевак и что враги наши принялись злорадствовать. Другие участники спора тоже подходят к окну, выражая желание рассказать дело толково с самого начала и без намеков на то, чего не ведает никто. Тогда окно захлопывается: не стоит-де говорить о дрязгах ("Искра" Љ 53, стр. 8, столб. 2, строка 24 снизу). Не стоило начинать в "Искре" разговора о "дрязгах", тов. Плеханов,24 - вот это будет правда!
  
  и значит: последнее слово о возможном мире) о мере допустимых, с его точки зрения, практических уступок анархическому индивидуализму. Либо вы хотите мира, - и тогда вот вам такое-то количество местечек, доказывающих нашу мягкость, миролюбие, уступчивость etc. (больше не можем дать, гарантируя мир в партии, мир не в смысле отсутствия споров, а в смысле неразрушения партии анархическим индивидуализмом), берите эти местечки и поворачивайте помаленьку опять от Акимова к Плеханову. Либо вы хотите отстоять и развивать свою точку зрения, повернуть окончательно (хотя бы в области организационных только вопросов) к Акимова, убедить партию в правоте вашей против Плеханова,- тогда берите себе литературную группу, получайте представительство на съезде и начинайте честной борьбой, открытой полемикой завоевывать себе большинство. Эта альтернатива, совершенно ясно поставленная перед мартовцами в ультиматуме Центрального Комитета от 25 ноября 1903 г.
  
  (см. "Осадное положение" и "Комментарий к протоколам Лиги"a), находится в полнейшем соответствии с моим и Плеханова письмом от 6 октября 1903 г. к бывшим редакторам: либо личное раздражение (и тогда можно, на худой конец, и "кооптировать"), либо принципиальное расхождение (и тогда надо сначала убедить партию, а потом уже заговаривать о переделке личного состава центров). Предоставить решение этой деликатной дилеммы самим мартовцам ЦК мог тем более, что именно в то время тов. Мартов писал в своем profession de foib ("Еще раз в меньшинстве") следующие строки:
  
  "Меньшинство претендует на одну честь - дать первый в истории нашей партии пример того, что можно, оказавшись "побежденными", не образовать новой партии. Такая позиция меньшинства вытекает из всех его взглядов на организационное развитие партии, она вытекает из сознания своей крепкой связи с предыдущей партийной работой. Меньшинство не верит в мистическую силу "бумажных революций" и видит в глубокой жизненной обоснованности своих стремлений залог того, что чисто идейной пропагандой внутри партии оно добьется торжества своих организационных принципов". (Курсив мой.)
  
  Какие это прекрасные, гордые слова! И как горько было убедиться на опыте, что это - только слова... Вы уже меня извините, товарищ Мартов, а теперь я заявляю претензию от имени большинства на эту "честь", которой вы не заслужили. Честь эта будет действительно большая, из-за которой стоит повоевать, потому что традиции кружковщины оставили нам в наследие необыкновенно легкие расколы и необыкновенно усердное применение правила: либо в зубы, либо ручку пожалуйте.
  
  ___
  
  Большое удовольствие (иметь единую партию) должно было перевесить и перевесило маленькие неприятности (в виде дрязг из-за кооптации). Я ушел из ЦО, товарищ Игрек (делегированный мной и Плехановым в Совет ________________________
  
  a Я, разумеется, оставляю без разбора тот клубок, который напутал Мартов в "Осадном положении" около этого ультиматума ЦК, ссылаясь на частные разговоры etc. Это - характеризованный мною в предыдущем S "второй прием борьбы", разбирать каковой с надеждой на успех мог бы только специалист по невропатологии. Достаточно сказать, что тов. Мартов настаивает там на соглашении с ЦК о неопубликовании переговоров, какового соглашения, несмотря на все розыски, до сих пор не отыскано. Тов. Травинский, ведший переговоры от имени ЦК, письменно сообщил мне, что считает меня вправе печатать вне "Искры" мое письмо в редакцию.
  
  Одно только словечко тов. Мартова особенно мне понравилось. Это словечко - "бонапартизм худшего сорта". Я нахожу, что тов. Мартов выдвинул эту категорию весьма кстати Давайте посмотрим хладнокровно, что означает это понятие По-моему, оно означает приобретение власти путем формально законным, но по существу дела вопреки воле народа (или партии) Не так ли, тов. Мартов? А если так, то я спокойно предоставляю публике судить, с чьей стороны был этот "бонапартизм худшего сорта", со стороны ли Ленина и Игрека, которые могли воспользоваться своим формальным правом не пускать мартовцев, опираясь притом на волю II съезда, но не воспользовались этим правом, - или же со стороны тех, кто формально правильно занял редакцию ("единогласная кооптация"), зная, что это по существу не отвечает воле II съезда, я боясь проверни этой воли III съездом?
  
  b - символ веры, программа, изложение миросозерцания. Ред.
  
  партии от редакции ЦО) ушел из Совета. Мартовцы ответили на последнее слово ЦК о мире письмом (см. цитированные издания), равносильным объявлению войны. Тогда, и только тогда, я пишу письмо в редакцию (Љ 53 "Искры") о гласностиa. Если, дескать, говорить о ревизионизме, спорить о непоследовательности и об анархическом индивидуализме, о поражении разных руководителей, то давайте, господа, расскажем все, без утайки, как дело было - вот содержание этого письма о гласности. Редакция отвечает на него сердитой бранью и великолепным назиданием: не смей поднимать "мелочи и дрязги кружковой жизни" (Љ 53 "Искры"). Ах, вот как, думаю про себя: "мелочи и дрязги кружковой жизни"... es ist mir recht, господа, с этим-то я согласен. Ведь это значит, что возня с "кооптацией" прямо относится вами к кружковым дрязгам. Это правда. Но что же это за диссонанс, если в передовой статье того же Љ 53, та же (будто бы та же) редакция поднимает толки о бюрократизме, формализме и прочемb. Ты не смеешь поднимать вопроса о борьбе за кооптацию в ЦО, ибо это дрязги. А мы будем поднимать вопрос о кооптации в ЦК и называть это не дрязгой, а принципиальным расхождением о "формализме". - Нет уже, думаю, дорогие товарищи, позвольте вам этого не позволить. Вы хотите стрелять по моему форту, а от меня требуете выдать вам артиллерию. Шутники! И я пишу и печатаю отдельно от "Искры" "Письмо в редакцию" ("Почему я вышел из редакции "Искры"?")c, рассказываю там вкратце, как дело было, и осведомляюсь паки и паки, возможен ли мир на основании такого распределения: вам Центральный Орган, нам Центральный Комитет. Ни одна сторона не будет себя чувствовать "чужой" в своей партии, и мы поспорим насчет поворота к оппортунизму, поспорим сначала в литературе, а потом, может быть, и на третьем съезде партии.
  
  В ответ на упоминание о мире последовало открытие огня из всех неприятельских батарей, вплоть до Совета включительно. Заряды посыпались градом. Самодержец, Швейцер, бюрократ, формалист, сверхцентр, односторонний, прямолинейный, упрямый, узкий, подозрительный, неуживчивый... Очень хорошо, друзья мои! Вы кончили? У вас больше ничего нет в запасе? Плохи же ваши заряды...
  
  Теперь слово за мною. Посмотрим на содержание новых организационных взглядов новой "Искры" и на отношение этих взглядов к тому делению нашей партии на "большинство" и "меньшинство", истинный характер которого мы показали анализом прений и голосований второго съезда.
  
  р) НОВАЯ "ИСКРА".
  
  ОППОРТУНИЗМ В ОРГАНИЗАЦИОННЫХ ВОПРОСАХ
  
  За основу разбора принципиальной позиции новой "Искры" следует взять, несомненно, два фельетона т. Аксельродаd. Конкретное значение целого ряда излюбленных им словечек мы уже показали подробно выше и должны постараться теперь отвлечься от этого конкретного значения, вникнуть в тот ход мысли, который заставил "меньшинство" (по тому или иному мелкому и мелочному поводу) прийти именно к этим, а не к другим каким-либо лозунгам, рассмотреть принципиальное значение этих лозунгов независимо от их происхождения, независимо от "кооптации". Мы живем теперь под знаком уступчивости: сделаем же уступку товарищу Аксельроду и "возьмем всерьез" его "теорию", Основной тезис тов. Аксельрода (Љ 57 "Искры") тот, что "наше движение с самого начала скрывало в себе две противоположные тенденции, взаимный антагонизм которых не мог не развиваться и не отражаться на нем параллельно с его собственным развитием". Именно: "принципиально, пролетарская цель движения (в России) та же, что и у западной социал-демократии". Но у нас воздействие на рабочие массы исходит "со стороны чуждого им социального _____________________
  
  a См. настоящий том, стр. 93-97. Ред.
  
  b Как оказалось впоследствии, "диссонанс" объясняется весьма просто диссонансом в составе редакции ЦО. О "дрязгах" писал Плеханов (см. его признание в "Грустном недоразумении", Љ 57), а передовую "Наш съезд" - Мартов ("Осадное положение", стр. 84). Кто в лес, кто по дрова.
  
  c См. настоящий том, стр. 98-104. Ред.
  
  d Эти фельетоны вошли в сборник ""Искра" за два года", ч. II, стр. 122 и сл. (СПБ. 1906). (Примечание автора к изданию 1907 г. Ред.)
  
  элемента" - радикальной интеллигенции. Итак, тов. Аксельрод констатирует антагонизм между пролетарскими и радикально-интеллигентскими тенденциями в нашей партии.
  
  В этом тов. Аксельрод безусловно прав. Наличность этого антагонизма (и не в одной только русской социал-демократической партии) не подлежит сомнению. Мало того. Всем и каждому известно, что именно этот антагонизм в значительной степени и объясняет то деление современной социал-демократии на революционную (ортодоксальную тож) и оппортунистическую (ревизионистскую, министериалистскую, реформистскую), которое вполне обнаружилось и в России за последние десять лет нашего движения. Всем известно также, что именно пролетарские тенденции движения выражает ортодоксальная, а демократически-интеллигентские - оппортунистическая социал-демократия.
  
  Но тов. Аксельрод, подойдя вплотную к этому общеизвестному факту, начинает боязливо пятиться. Он не делает ни малейшей попытки проанализировать, как проявилось указанное деление в истории русской социал-демократии вообще и на нашем партийном съезде в частности, - хотя пишет т. Аксельрод именно по поводу съезда! Как и вся редакция новой "Искры", т. Аксельрод проявляет смертельную боязнь перед протоколами этого съезда. Это не должно нас удивлять, после всего изложенного выше, но со стороны "теоретика", исследующего якобы разные тенденции в нашем движении, это является оригинальным случаем правдобоязни. Отодвинув от себя, в силу этого своего свойства, самый новый и самый точный материал о тенденциях нашего движения, тов. Аксельрод ищет спасения в области приятных мечтаний. "Ведь дал же легальный или полумарксизм литературного вождя нашим либералам, - говорит он. - Почему бы проказнице-истории не доставить революционной буржуазной демократии вождя из школы ортодоксального, революционного марксизма?" По поводу этого, приятного для тов. Аксельрода, мечтания мы можем только сказать, что если истории случается проказничать, то это не оправдывает проказ мысли у того, кто берется за анализ этой истории. Когда из вождя полумарксизма проглядывал либерал, то люди, желавшие (и умевшие) проследить его "тенденции", ссылались не на возможные проказы истории, а на десятки и сотни образчиков психологии и логики этою вождя, на те особенности всей его литературной физиономии, которые выдавали отражение марксизма в буржуазной литературе24. Если же тов. Аксельрод, взявшийся проанализировать "общереволюционные и пролетарские тенденции в нашем движении", не сумел ничем, ну ровнехонько-таки ничем доказать и показать у таких-то и таких-то представителей ненавистного ему ортодоксального крыла партии известные тенденции, то он этим выдал лишь себе торжественное свидетельство о бедности. Должно быть, уже совсем плохи дела тов. Аксельрода, если остается ссылаться лишь на возможные проказы истории!
  
  Другая ссылка тов. Аксельрода - на "якобинцев" - еще более поучительна. Тов. Аксельроду не безызвестно, вероятно, что деление современной социал-демократии на революционную и оппортунистическую давно уже, и не в одной только России, подало повод к "историческим аналогиям эпохи великой французской революции". Тов. Аксельроду не безызвестно, вероятно, что жирондисты современной социал-демократии везде и всегда прибегают к терминам "якобинство", "бланкизм" и т. п. для характеристики своих противников. Не будем же подражать правдобоязни тов. Аксельрода и посмотрим на протоколы нашего съезда: нет ли в них материала для анализа и проверки рассматриваемых нами тенденций и разбираемых нами аналогий.
  
  Первый пример. Спор о программе на партийном съезде. Тов. Акимов ("вполне согласный" с тов. Мартыновым) заявляет: "абзац о завоевании политической власти (о диктатуре пролетариата) получил, по сравнению со всеми другими социал-демократическими программами, такую редакцию, что может быть истолкован и действительно толковался Плехановым в том смысле, в котором роль руководящей организации должна будет отодвинуть назад руководимый ею класс и обособить первую от второго. И формулировка наших политических задач, поэтому, совершенно такая же, как у "Народной воли"" (стр. 124 прот.). Тов. Акимову возражают тов. Плеханов и другие искровцы, упрекая его в оппортунизме. Не находит ли т. Аксельрод, что этот спор показывает нам (на деле, а не в воображаемых проказах истории) антагонизм современных якобинцев и современных жирондистов в социал-демократии? И не потому ли заговорил тов. Аксельрод о якобинцах, что он оказался (в силу сделанных им ошибок) в компании жирондистов социал-демократии?
  
  Второй пример. Тов. Посадовский поднимает вопрос о "серьезном разногласии" по "основному вопросу" об "абсолютной ценности демократических принципов" (стр. 169). Вместе с Плехановым он отрицает их абсолютную ценность. Лидеры "центра" или болота (Егоров) и антиискровцев (Гольдблат) решительно восстают против этого, видя у Плеханова "подражание буржуазной тактике" (стр. 170) - это именно идея тов. Аксельрода о связи ортодоксии с буржуазной тенденцией, с тем лишь отличием, что у Аксельрода эта идея висит в воздухе, а у Гольдблата связана с определенными дебатами. Мы спрашиваем еще раз: не находит ли т. Аксельрод, что и этот спор показывает нам воочию, на нашем партийном съезде, антагонизм якобинцев и жирондистов современной социал-демократии? Не потому ли кричит тов. Аксельрод против якобинцев, что он оказался в компании жирондистов?
  
  Третий пример. Споры о ј 1 устава. Кто отстаивает "пролетарские тенденции в нашем движении", кто подчеркивает, что рабочий не боится организации, что пролетарий не сочувствует анархии, что он ценит стимул "организуйтесь!", кто предостерегает от буржуазной интеллигенции, насквозь пропитанной оппортунизмом? Якобинцы социал-демократии. И кто протаскивает в партию радикальную интеллигенцию, кто заботится о профессорах, гимназистах, об одиночках, о радикальной молодежи? Жирондист Аксельрод вместе с жирондистом Либером.
  
  Неискусно же защищается т. Аксельрод от "ложного обвинения в оппортунизме", которое открыто распространялось на нашем партийном съезде против большинства группы "Освобождение труда"! Он защищается так, что подтверждает обвинение своим перепевом избитой бернштейнианской мелодии о якобинстве, бланкизме и проч.! Он кричит об опасности радикальной интеллигенции, чтобы заглушить свои собственные речи на партийном съезде, дышащие заботой об этой интеллигенции.
  
  Ровно ничего, кроме оппортунизма, не выражают эти "страшные словечки": якобинство и т. п. Якобинец, неразрывно связанный с организацией пролетариата, сознавшего свои классовые интересы, это и есть революционный социал-демократ. Жирондист, тоскующий о профессорах, гимназистах, боящийся диктатуры пролетариата, вздыхающий об абсолютной ценности демократических требований, это и есть оппортунист. Только оппортунисты и могут еще в настоящее время видеть опасность в заговорщических организациях, когда мысль о сужении политической борьбы до заговора опровергнута тысячи раз в литературе, опровергнута и вытеснена давно жизнью, когда кардинальная важность массовой политической агитации выяснена и разжевана до тошноты. Реальным основанием страха перед заговорщичеством, бланкизмом является не та или иная обнаружившаяся черта практического движения (как давно и тщетно старается показать Бернштейн и К№), а жирондистская робость буржуазного интеллигента, психология которого так часто прорывается среди современных социал-демократов. Нет ничего комичнее, как эти потуги новой "Искры" сказать новое слово (сказанное в свое время сотни раз) в виде предостережения от тактики французских революционеров-заговорщиков сороковых и шестидесятых годов (Љ 62, передовая)25. В ближайшем номере "Искры" жирондисты современной социал-демократии укажут нам, вероятно, такую группу французских заговорщиков сороковых годов, для которой значение политической агитации в рабочих массах, значение рабочих газет, как основы воздействия на класс со стороны партии, являлось бы давно заученной и разученной азбукой. Стремление новой "Искры" под видом новых слов твердить зады и пережевывать азбуку является, однако, вовсе не случайностью, а неизбежным следствием того положения, в котором оказались Аксельрод и Мартов, попавшие в оппортунистическое крыло нашей партии. Положение обязывает. Приходится повторять оппортунистические фразы, приходится пятиться назад, чтобы в далеком прошлом попытаться найти хоть какое-нибудь оправдание своей позиции, незащитимой с точки зрения съездовской борьбы и сложившихся на съезде оттенков и делений партии. К акимовскому глубокомыслию насчет якобинства и бланкизма товарищ Аксельрод присоединяет акимовские же сетования насчет того, что не только "экономисты", но и "политики" были "односторонни", чересчур "увлекались" и пр., и пр. Читая выспренние рассуждения на эту тему в новой "Искре", чванливо претендующей на то, что она стоит выше всех этих односторонностей и увлечений, с недоумением спрашиваешь себя: с кого они портреты пишут? где разговоры эти слышат?26 Да кто же не знает, что деление русских социал-демократов на экономистов и политиков уж давно отжило свой век? Пересмотрите "Искру" за последний год-два перед съездом партии, и вы увидите, что борьба с "экономизмом" стихает и прекращается совершенно еще в 1902 году, вы увидите, что, например, в июле 1903 года (Љ 43) о "временах экономизма" говорят, как об "окончательно пережитых", экономизм считают "окончательно похороненным", увлечения политиков рассматривают как очевидный атавизм. С какой же стати новая редакция "Искры" возвращается к этому окончательно похороненному делению? Неужели мы боролись на съезде с Акимовыми за те ошибки, которые они делали два года тому назад в "Рабочем Деле"? Если бы мы поступали так, то мы были бы круглыми идиотами. Но всякий знает, что мы поступали не так, что мы боролись с Акимовыми на съезде не за их старые, окончательно похороненные ошибки "Рабочего Дела", а за те новые ошибки, которые они делали в своих рассуждениях и в своих голосованиях на съезде. Не по их позиции в "Рабочем Деле", а по их позиции на съезде судили мы о том, какие ошибки действительно пережиты и какие еще живут и вызывают необходимость споров. Ко времени съезда не существовало уже старого деления на экономистов и политиков, но продолжали еще существовать разнообразные оппортунистические тенденции, которые выразились в прениях и голосованиях по ряду вопросов и которые привели в конце концов к новому делению партии на "большинство" и "меньшинство". Вся суть в том, что новая редакция "Искры" стремится, в силу легко понятных причин, затушевать связь этого нового деления с современным оппортунизмом в нашей партии, и что она поэтому вынуждена пятиться назад от нового деления к старому. Неуменье объяснить политическое происхождение нового деления (или желание, во имя уступчивости, набросить флерa на это происхождение) заставляет пережевывать жвачку относительно давно отжитого старого деления. Всем и каждому известно, что в основе нового деления лежит расхождение по вопросам организационным, начавшееся спором о принципах организации (ј 1 устава) и закончившееся "практикой", достойной анархистов. В основе старого деления на экономистов и политиков лежало расхождение по вопросам, главным образом, тактическим.
  
  Это отступление от более сложных, действительно современных и насущных вопросов партийной жизни к вопросам, давно решенным и выкапываемым искусственно, новая "Искра" старается оправдать забавным глубокомыслием, которое нельзя назвать иначе, как хвостизмом. С легкой руки тов. Аксельрода через все писания новой "Искры" красной нитью проходит та глубокая "мысль", что содержание важнее формы, программа и тактика важнее организации, что "жизнеспособность организации прямо пропорциональна объему и значению того содержания, которое она внесет в движение", что централизм не есть "нечто самодовлеющее", не есть "талисман всеспасающий" и пр., и пр. Глубокие, великие истины! Программа, действительно, важнее тактики, тактика важнее организации. Азбука важнее этимологии, этимология важнее синтаксиса, - но что сказать о людях, которые срезались на экзамене по синтаксису и теперь важничают и хвастаются тем, что они остались на второй год в низшем классе? Тов. Аксельрод рассуждал о принципиальных вопросах организации, как оппортунист (ј 1), а действовал в организации, как анархист (съезд Лиги), - и теперь он углубляет социал-демократию: зелен виноград! Собственно, что такое организация? ведь это лишь форма; что такое централизм? ведь это не талисман; что такое синтаксис? ведь это менее ________________________
  
  a См статью Плеханова об "экономизме" в Љ 53 "Искры". В подзаголовок этой статьи вкралась, видимо, маленькая опечатка. Вместо "мысли вслух по поводу второго съезда партии" надо, очевидно, читать "по поводу съезда Лиги" или, пожалуй, "по поводу кооптации". Насколько уместна, при известных условиях, уступчивость насчет личных претензий, настолько недопустимо (с партийной, а не обывательской точки зрения) смешение волнующих партию вопросов, подмен вопроса о новой ошибке Мартова и Аксельрода, начавших поворачивать от ортодоксии к оппортунизму, - вопросом о старой (никем, кроме новой "Искры", не вспоминаемой теперь) ошибке Мартыновых и Акимовых, готовых, может быть, ныне повернуть во многих вопросах программы и тактики от оппортунизма к ортодоксии.
  
  важно, чем этимология, это лишь форма соединения элементов этимологии... "Не согласится ли с нами тов. Александров, - победоносно вопрошает новая редакция "Искры", - если мы скажем, что выработкой партийной программы съезд гораздо более содействовал централизации партийной работы, чем принятием устава, сколь совершенным ни казался бы этот последний?" (Љ 56, приложение). Надо надеяться, что это классическое изречение получит не менее широкую и не менее прочную историческую известность, чем знаменитая фраза тов. Кричевского о том, что социал-демократия, подобно человечеству, всегда ставит себе осуществимые задачи. Ведь это глубокомыслие новой "Искры" совершенно такого же пошиба. За что осмеивали фразу т. Кричевского? За то, что он оправдывал ошибку известной части социал-демократов в вопросах тактики, неуменье правильно поставить политические задачи, - пошлостью, выдаваемой за философию. Точь-в-точь так же и новая "Искра" оправдывает ошибку известной части социал-демократов в вопросах организации, интеллигентскую неустойчивость известных товарищей, доведшую их до анархической фразы, - пошлостью, что-де программа важнее устава, что программные вопросы важнее организационных! Ну, разве же это не хвостизм? Разве это не хвастовство по поводу того, что люди остались на второй год в низшем классе?
  
  Принятие программы более содействует централизации работы, чем принятие устава. Как пахнет эта пошлость, выдаваемая за философию, духом радикального интеллигента, гораздо более близкого к буржуазному декадентству, чем к социал-демократизму! Ведь слово централизация в этой знаменитой фразе понимается в смысле совсем уже символическом. Если авторы этой фразы не умеют или не хотят думать, то пусть бы хоть они вспомнили, по крайней мере, тот простой факт, что принятие программы вместе с бундовцами не только не привело к централизации нашей общей работы, а и не предохранило нас от раскола. Единство в вопросах программы и в вопросах тактики есть необходимое, но еще недостаточное условие партийного объединения, централизации партийной работы (господи боже мой! какую азбуку приходится, по нынешним временам, когда все понятия спутались, разжевывать!). Для этого последнего необходимо еще единство организации, немыслимое в сколько-нибудь выросшей из рамок семейного кружка партии без оформленного устава, без подчинения меньшинства большинству, без подчинения части целому. Пока у нас не было единства в основных вопросах программы и тактики, мы прямо и говорили, что живем в эпоху разброда и кружковщины, мы прямо заявляли, что, прежде чем объединяться, надо размежеваться, мы и не заговаривали о формах совместной организации, а толковали исключительно о новых (тогда действительно новых) вопросах программной и тактической борьбы с оппортунизмом. Теперь эта борьба, по общему нашему признанию, обеспечила уже достаточное единство, формулированное в партийной программе и в партийных резолюциях о тактике; теперь нам надо сделать следующий шаг, и мы его, по общему нашему согласию, сделали: выработали формы единой, сливающей все кружки воедино, организации. Нас оттащили теперь назад, разрушив наполовину эти формы, оттащили к анархическому поведению, к анархической фразе, к восстановлению кружка вместо партийной редакции, и теперь оправдывают этот шаг назад тем, что азбука более содействует грамотной речи, чем знание синтаксиса!
  
  Философия хвостизма, процветавшая три года тому назад в вопросах тактики, воскресает теперь в применении к вопросам организации. Возьмите такое рассуждение новой редакции. "Боевое социал-демократическое направление, - говорит тов. Александров, - в партии должно проводиться не одной идейной борьбой, но и определенными формами организации". Редакция поучает нас: "Недурно это сопоставление идейной борьбы и форм организации. Идейная борьба есть процесс, а формы организации только... формы" (ей-богу, так и напечатано в Љ 56, приложение, стр. 4, , столб. 1, внизу!), "долженствующие облекать текучее, развивающееся содержание, - развивающуюся практическую работу партии". Это уже совершенно в духе анекдота о том, что ядро есть ядро, а бомба есть бомба. Идейная борьба - есть процесс, а формы организации только формы, облекающие содержание! Вопрос идет о том, будет ли наша идейная борьба облекаться формами более высокими, формами обязательной для всех партийной организации, или формами старого разброда и старой кружковщины. Нас оттащили назад от более высоких форм к более примитивным формам и оправдывают это тем, что идейная борьба есть процесс, а формы - это только формы. Точь-в-точь так же тов. Кричевский во времена оны тащил нас назад от тактики-плана к тактике-процессу.
  
  Возьмите эти претенциозные фразы повой "Искры" о "самовоспитании пролетариата", противопоставляемые тем, кто якобы из-за формы способен проглядеть содержание (Љ 58, передовая). Разве это не акимовщина номер второй? Акимовщина номер первый оправдывала отсталость некоторой части социал-демократической интеллигенции в постановке тактических задач ссылками на более "глубокое" содержание "пролетарской борьбы", ссылками на самовоспитание пролетариата. Акимовщина номер второй оправдывает отсталость некоторой части социал-демократической интеллигенции в вопросах теории и практики организации такими же глубокомысленными ссылками на то, что организация есть лишь форма, и что вся суть в самовоспитании пролетариата. Пролетариат не боится организации и дисциплины, господа пекущиеся о меньшем брате! Пролетариат не станет пещись о том, чтобы гг. профессора и гимназисты, не желающие войти в организацию, признавались членами партии за работу под контролем организации. Пролетариат воспитывается к организации всей своей жизнью гораздо радикальнее, чем многие интеллигентики. Пролетариат, сколько-нибудь сознавший нашу программу и нашу тактику, не станет оправдывать отсталость в организации ссылками на то, что форма менее важна, чем содержание. Не пролетариату, а некоторым интеллигентам в нашей партии недостает самовоспитания в духе организации и дисциплины, в духе вражды и презрения к анархической фразе. Акимовы номер второй так же клевещут на пролетариат по вопросу о неподготовленности к организации, как клеветали на него Акимовы номер первый по вопросу о неподготовленности к политической борьбе. Пролетарий, ставший сознательным социал-демократом и почувствовавший себя членом партии, с таким же презрением отвергнет хвостизм в организационных вопросах, с каким он отверг хвостизм в вопросах тактики.
  
  Возьмите, наконец, глубокомыслие "Практика" новой "Искры". "Настоящим образом понятая идея "боевой" централистической организации, - говорит он, - объединяющей и централизирующей деятельность" (углубляющий курсив) "революционеров, естественно претворяется в жизнь лишь при наличности этой деятельности" (и ново и умно); "сама организация, как форма" (слушайте, слушайте!), "может вырастать лишь одновременно" (курсив автора, как и везде в этой цитате) "с ростом революционной работы, составляющей ее содержание" (Љ 57). Не напоминает ли это паки и паки того героя народного эпоса, который при виде похоронной процессии кричал: таскать вам не перетаскать? Наверное, в нашей партии не найдется ни одного практика (без кавычек), который бы не понимал, что именно форма нашей деятельности (т. е. организация) давным-давно отстает, и отчаянно отстает, от содержания, что крики по адресу отстающих людей: идите в ногу! не опережайте! - достойны одних только партийных Иванушек. Попробуйте сравнить хотя бы, например, нашу партию с Бундом. Не подлежит ни малейшему сомнению, что содержаниеa работы нашей партии неизмеримо богаче, разностороннее, шире и глубже, чем у Бунда. Крупнее теоретический размах, развитее программа, шире и глубже воздействие на рабочие массы (а не на одних только организованных ремесленников), разностороннее пропаганда и агитация, живее пульс политической работы у передовиков и рядовых, величественнее народные движения при демонстрациях и всеобщих стачках, энергичнее деятельность среди непролетарских слоев. А "форма"? "Форма" нашей работы отстала, по сравнению с бундовской, непозволительно, отстала до того, что это колет глаза, вызывает краску стыда у всякого, кто не смотрит на дела своей партии "ковыряя в носу". Отсталость организации работы по сравнению с ее содержанием - наше больное место, и она была больным местом еще ________________________
  
  a Я уже не говорю о том, что содержание нашей партийной работы намечено (в программе и пр.) на съезде в духе революционной социал-демократии лишь ценой борьбы, борьбы о теми самыми антиискровцами и тем самым болотом, представители которого численно преобладают в вашем "меньшинстве" Интересно также, по вопросу о "содержании", сравнить, к примеру, скажем, шесть номеров старой "Искры" (ЉЉ 46-51) и двенадцать номеров новой "Искры" (ЉЉ 52-63). Но это когда-нибудь в другой раз.
  
  задолго до съезда, задолго до образования ОК. Неразвитость и непрочность формы не дает возможности сделать дальнейшие серьезные шаги в развитии содержания, вызывает постыдный застой, ведет к расхищению сил, к несоответствию между словом и делом. Все исстрадались от этого несоответствия, - а тут являются Аксельроды и "Практики" новой "Искры" с глубокомысленной проповедью: форма должна естественно вырастать лишь одновременно с содержанием!
  
  Вот куда приводит маленькая ошибка по организационному вопросу (ј 1), если вы вздумаете углублять вздор и философски обосновывать оппортунистическую фразу. Медленным шагом, робким зигзагом!27 - мы слышали этот мотив в применении к вопросам тактики; мы слышим его теперь в применении к вопросам организации. Хвостизм в организационных вопросах представляет из себя естественный и неизбежный продукт психологии анархического индивидуалиста, когда этот последний начинает возводить в систему воззрений, в особые принципиальные разногласия свои (вначале, может быть, случайные) анархические уклонения. На съезде Лиги мы видели начало этого анархизма, в новой "Искре" мы видим попытки возведения его в систему воззрений. Попытки эти замечательно подтверждают высказанное уже на съезде партии соображение о различии точек зрения буржуазного интеллигента, присоединяющегося к социал-демократии, и пролетария, сознавшего свои классовые интересы. Напр., тот же "Практик" новой "Искры", с глубокомыслием которого мы уже познакомились, изобличает меня в том, что партия представляется мне "как огромная фабрика" с директором, в виде ЦК, во главе ее (Љ 57, приложение). "Практик" и не догадывается, что выдвинутое им страшное слово сразу выдает психологию буржуазного интеллигента, не знакомого ни с практикой, ни с теорией пролетарской организации. Именно фабрика, которая кажется иному одним только пугалом, и представляет из себя ту высшую форму капиталистической кооперации, которая объединила, дисциплинировала пролетариат, научила его организации, поставила его во главе всех остальных слоев трудящегося и эксплуатируемого населения. Именно марксизм, как идеология обученного капитализмом пролетариата, учил и учит неустойчивых интеллигентов различию между эксплуататорской стороной фабрики (дисциплина, основанная на страхе голодной смерти) и ее организующей стороной (дисциплина, основанная на совместном труде, объединенном условиями высокоразвитого технически производства). Дисциплина и организация, которые с таким трудом даются буржуазному интеллигенту, особенно легко усваиваются пролетариатом именно благодаря этой фабричной "школе". Смертельная боязнь перед этой школой, полное непонимание ее организующего значения характерны именно для приемов мысли, отражающих мелкобуржуазные условия существования, порождающих тот вид анархизма, который немецкие социал-демократы называют Edelanarchismus, т. е. анархизм "благородного" господина, барский анархизм, как я бы сказал. Русскому нигилисту этот барский анархизм особенно свойственен. Партийная организация кажется ему чудовищной "фабрикой", подчинение части целому и меньшинства большинству представляется ему "закрепощением" (см. фельетоны Аксельрода), разделение труда под руководством центра вызывает с его стороны трагикомические вопли против превращения людей в "колесики и винтики" (причем особенно убийственным видом этого превращения считается превращение редакторов в сотрудников), упоминание об организационном уставе партии вызывает презрительную гримасу и пренебрежительное (по адресу "формалистов") замечание, что можно бы и вовсе без устава.
  
  Это невероятно, но это - факт: именно такое назидательное замечание делает мне тов. Мартов в Љ 58 "Искры", ссылаясь, для вящей убедительности, на мои же собственные слова из "Письма к товарищу". Ну разве это не "барский анархизм", разве это не хвостизм, когда примерами из эпохи разброда, эпохи кружков оправдывают сохранение и прославление кружковщины и анархии в эпоху партийности?
  
  Почему не нужны нам были раньше уставы? Потому что партия состояла из отдельных кружков, не связанных вместе никакой организационной связью. Переход из кружка в кружок был делом одной только "доброй води" того или другого индивидуума, не имевшего перед собой никакого оформленного выражения воли целого. Спорные вопросы внутри кружков решались не по уставу, "я борьбой и угрозой уйти": так выразился я в "Письме к товарищу"a, основываясь на опыте ряда кружков вообще и, в частности, нашей собственной редакционной шестерки. В эпоху кружков такое явление было естественно и неизбежно, но никому не приходило в голову восхвалять его, считать идеалом, все жаловались на этот разброд, все тяготились им и жаждали слияния разрозненных кружков в оформленную партийную организацию. И теперь, когда это слияние состоялось, нас тащат назад, нас угощают - под видом высших организационных взглядов - анархической фразой! Людям, привыкшим к свободному халату и туфлям семейно-кружковой обломовщины, формальный устав кажется и узким, и тесным, и обременительным, и низменным, и бюрократическим, и крепостническим, и стеснительным для свободного "процесса" идейной борьбы. Барский анархизм не понимает, что формальный устав необходим именно для замены узких кружковых связей широкой партийной связью. Связь внутри кружка или между кружками не нужно и невозможно было оформливать, ибо эта связь держалась на приятельстве или на безотчетном, немотивированном "доверии". Связь партийная не может и не должна держаться ни на том, ни на другом, ее необходимо базировать именно на формальном, "бюрократически" (с точки зрения распущенного интеллигента) редижированном уставе, строгое соблюдение которого одно лишь гарантирует нас от кружкового самодурства, от кружковых капризов, от кружковых приемов свалки, называемой свободным "процессом" идейной борьбы.
  
  Редакция новой "Искры" козыряет против Александрова назидательным указанием на то, что "доверие - вещь деликатная, которую никак нельзя вколотить в сердца и головы" (Љ 56, приложение). Редакция не понимает, что именно это выдвигание категории доверия, голого доверия, выдает еще и еще раз с головой ее барский анархизм и организационный хвостизм. Когда я был членом только кружка, редакционной ли шестерки или организации "Искры", я имел право сослаться в оправдание, скажем, своего нежелания работать с Иксом на одно лишь недоверие, безотчетное и немотивированное. Когда я стал членом партии, я не имею права ссылаться только на неоформленное недоверие, ибо такая ссылка открывала бы настежь двери для всякой блажи и для всякого самодурства старой кружковщины; я обязан мотивировать свое "доверие" пли "недоверие" формальным доводом, т. е. ссылкой на то или иное формально установленное положение нашей программы, нашей тактики, нашего устава; я обязан не ограничиваться безотчетным "доверяю" или "не доверяю", а признать подотчетность своих решений и всех вообще решений всякой части партии перед всей партией; я обязан "следовать формально предписанному пути для выражения своего "недоверия", для проведения тех взглядов и тех желаний, которые вытекают из этого недоверия. Мы поднялись уже от кружковой точки зрения безотчетного "доверия" до партийной точки зрения, требующей соблюдения подотчетных и формально предписанных способов выражения и проверки доверия, а редакция тащит нас назад и называет свой хвостизм новыми организационными взглядами!
  
  Посмотрите, как рассуждает наша так называемая партийная редакция о литературных группах, которые могли бы потребовать себе представительства в редакции. "Мы не возмутимся, не начнем кричать о дисциплине", - поучают нас барские анархисты, которые всегда и везде сверху вниз смотрели на какую-то там дисциплину. Мы-де либо "столкуемся" (sic!) с группой, буде она дельная, либо посмеемся над ее требованиями.
  
  Подумаешь, какое возвышенное благородство выступает здесь против вульгарно-"фабричного" формализма! А на самом деле - перед нами подновленная фразеология кружковщины, преподносимая партии редакцией, которая чувствует, что она представляет из себя не партийное учреждение, а обломок старого кружка. Внутренняя фальшь этой позиции неизбежно приводит к анархическому глубокомыслию, возводящему в принцип социал-демократической организации тот разброд, который на словах фарисейски объявляется уже пережитым. Не нужно никакой иерархии низших и высших партийных коллегий и инстанций, - барскому анархизму такая иерархия кажется канцелярским измышлением ведомств, департаментов и прочее (см. фельетон Аксельрода), - не нужно никакого подчинения части целому, не нужно никакого "формально-бюрократического" определения _______________________
  
  a См. Сочинения. 5 изд., том 7, стр. 24. Ред.
  
  партийных способов "столковываться" или размежевываться, пусть старая кружковая свалка освящается фразерством об "истинно социал-демократических" приемах организации.
  
  Вот где прошедший школу "фабрики" пролетарий может и должен дать урок анархическому индивидуализму. Сознательный рабочий давно уже вышел из тех пеленок, когда он чурался интеллигента, как такового. Сознательный рабочий умеет ценить тот более богатый запас знаний, тот более широкий политический кругозор, который он находит у социал-демократов интеллигентов. Но по мере того, как складывается у нас настоящая партия, сознательный рабочий должен научиться отличать психологию воина пролетарской армии от психологии буржуазного интеллигента, щеголяющего анархической фразой, должен научиться требовать исполнения обязанностей члена партии не только от рядовых, но и от "людей верха", должен научиться встречать таким же презрением хвостизм в вопросах организационных, каким награждал он во времена оны хвостизм в вопросах тактики!
  
  В неразрывной связи с жирондизмом и барским анархизмом стоит последняя характерная особенность позиции новой "Искры" в организационных вопросах: это - защита автономизма против централизма. Именно такой принципиальный смысл имеют (если имеютa) вопли о бюрократизме и о самодержавии, сожаления о "незаслуженном невнимании к неискровцам" (защищавшим автономизм на съезде), комичные крики о требовании "беспрекословного повиновения", горькие жалобы на "помпадурство" и проч., и т. д., и т. п. Оппортунистическое крыло всякой партии всегда отстаивает и оправдывает всякую отсталость, и программную, и тактическую, и организационную. Защита организационной отсталости (хвостизм) новой "Искры" тесно связана с защитой автономизма. Правда, автономизм настолько уже дискредитирован, вообще говоря, трехлетней проповедью старой "Искры", что открыто высказаться за него новой "Искре" еще стыдно; она еще уверяет нас в своих симпатиях к централизму, но доказывается это только тем, что слово централизм пишется курсивом. На деле самое легкое прикосновение критики к "принципам" "истинно социал-демократического" (а не анархического?) quasi-централизма новой "Искры" изобличает на каждом шагу точку зрения автономизма. Разве не ясно теперь всем и каждому, что Аксельрод и Мартов повернули в организационных вопросах к Акимову? Разве не признали они этого торжественно сами в знаменательных словах о "незаслуженном невнимании к неискровцам"? И разве не автономизм защищали на нашем партийном съезде Акимов и его друзья?
  
  Именно автономизм (если не анархизм) защищали Мартов и Аксельрод па съезде Лиги, когда они с забавным усердием доказывали, что часть не должна подчиняться целому, что часть автономна в определении своих отношений к целому, что устав Заграничной лиги, формулирующий эти отношения, действителен вопреки воле большинства партии, вопреки воле партийного центра. Именно автономизм защищает теперь тов. Мартов открыто и на страницах новой "Искры" (Љ 60) по вопросу о введении членов в местные комитеты Центральным Комитетом28. Я не буду говорить о тех детских софизмах, которыми защищал автономизм тов. Мартов на съезде Лиги и защищает в новой "Искре"b, - мне важно здесь отметить несомненную тенденцию защищать автономизм против централизма, как принципиальную черту, свойственную оппортунизму в организационных вопросах.
  
  Едва ли не единственной попыткой анализа понятия бюрократизма является противоположение в повой "Искре" (Љ 53) "формально-демократического начала" (курсив автора) "формалъно-бюрократическому". Это противоположение (к сожалению, столь же не развитое и не разъясненное, как и указание на неискровцев) содержит в себе зерно истины. Бюрократизм versusc демократизм, это и есть централизм versus ________________________
  
  a Я оставляю в стороне здесь, как и вообще в этом параграфе, "кооптационный" смысл этих воплей.
  
  b Перебирая разные јј устава, тов. Мартов опустив именно тот ј, который говорит об отношении целого к часть ЦК "распределяет силы партии" (ј 6). Можно ли распределять силы без перевода работников из комитета в комитет? На этой азбуке, право, неловко как-то останавливаться.
  
  c versus - по отношению к.
  
  автономизм, это и есть организационный принцип революционной социал- демократии по отношению к организационному принципу оппортунистов социал-демократии. Последний стремится идти снизу вверх и потому отстаивает везде, где можно и насколько можно, автономизм, "демократизм", доходящий (у тех, кто усердствует не по разуму) до анархизма. Первый стремится исходить сверху, отстаивая расширение прав и полномочий центра по отношению к части. В эпоху разброда и кружковщины этим верхом, от которого стремилась организационно исходить революционная социал-демократия, был неизбежно один из кружков, наиболее влиятельный в силу своей деятельности и своей революционной последовательности (в нашем случае - организация "Искры"). В эпоху восстановления фактического единства партии и распущения в этом единстве устарелых кружков, таким верхом неизбежно является партийный съезд, как верховный орган партии; съезд соединяет по возможности всех
  
  представителей активных организаций и, назначая центральные учреждения (нередко в таком составе, который более удовлетворяет передовые, чем отсталые элементы партии, более нравится революционному, чем оппортунистическому крылу ее), делает их верхом впредь до следующего съезда. Так бывает, по крайней мере, у европейцев социал-демократии, хотя мало-помалу, не без труда, не без борьбы и не без дрязг, этот принципиально ненавистный анархистам обычай начинает распространяться и на азиатов социал-демократии.
  
  В высшей степени интересно отметить, что указанные мной принципиальные черты оппортунизма в организационных вопросах (автономизм, барский или интеллигентский анархизм, хвостизм и жирондизм) наблюдаются mutatis mutandis (с соответствующими изменениями) во всех социал-демократических партиях всего мира, где только есть деление на революционное и оппортунистическое крыло (а где его нет?). Особенно рельефно выступило это на свет божий именно в самое последнее время в германской социал-демократической партии, когда поражение на выборах в 20-ом саксонском избирательном округе (так назыв. инцидент Гёрэa) поставило на очередь дня принципы партийной организации. Возбуждению принципиального вопроса по поводу указанного инцидента особенно содействовало усердие немецких оппортунистов. Гёрэ (бывший пастор, автор небезызвестной книги: "Drei Monate Fabrikarbeiter"b и один из "героев" Дрезденского съезда) - сам ярый оппортунист, и орган последовательных немецких оппортунистов "Sozialistische Monatshefte" ("Социалистический Ежемесячник")30 сейчас же "заступился" за него.
  
  Оппортунизм в программе естественно связан с оппортунизмом в тактике и с оппортунизмом в вопросах организационных. Излагать "новую" точку зрения взялся тов. Вольфганг Гейне. Чтобы охарактеризовать читателю физиономию этого типичного интеллигента, примкнувшего к социал-демократии и принесшего с собой оппортунистические навыки мысли, достаточно будет сказать, что тов. Вольфганг Гейне, это - немножко меньше, чем немецкий тов. Акимов, и немножечко больше, чем немецкий тов. Егоров.
  
  Товарищ Вольфганг Гейне пошел в поход в "Социалистическом Ежемесячнике" с неменьшей помпой, чем тов. Аксельрод в новой "Искре". Чего стоит одно уж заглавие статьи: "Демократические заметки по поводу инцидента Гёрэ" (Љ 4, апрель, "Sozialistische Monalshefte"). И содержание - не менее громовое. Тов. В. Гейне восстает против "посягательств на автономию избирательного округа", отстаивает "демократический принцип", протестует против вмешательства "назначенного начальства" (т. е. центрального правления партии) в свободный выбор делегатов народом. Дело тут не в случайном инциденте, поучает нас тов. В. Гейне, а в общей "тенденции к бюрократизму и централизму в
  
  _________________________
  
  a Герэ был выбран в рейхстаг 16 июня 1903 года в 15-ом саксонском округе, но после Дрезденского съезда29 сложил с себя мандат; избиратели 20-го округа, ставшего вакантным после смерти Розенова, хотели предложить кандидатуру снова Гёрэ. Центральное правление партии и саксонский центральный агитационный комитет восстали против этого и, не имея права формально запретить кандидатуру Гёрэ, добились, однако, того, что Герэ отказался от кандидатуры. При выборах социал-демократы потерпели поражение.
  
  b - "Три месяца рабочим на фабрике". Ред.
  
  партии", тенденции, которая замечалась-де и раньше, но теперь становится особенно опасной. Надо "принципиально признать, что местные учреждения партии являются носителями ее жизни" (плагиат из брошюры тов. Мартова: "Еще раз в меньшинстве"). Не следует "привыкать к тому, чтобы все важные политические решения исходили из одного центра", надо предостерегать партию от "доктринерской политики, теряющей связь с жизнью" (позаимствовано из речи тов. Мартова на съезде партии о том, что "жизнь возьмет свое"). "...Если смотреть в корень вещей, - углубляет свою аргументацию тов. В. Гейне, - если отвлечься от личных столкновений, которые и здесь, как и всегда, играли немалую роль, то мы увидим в этом ожесточении против ревизионистов (курсив автора, намекающего, надо думать, на различие понятий: борьба с ревизионизмом и борьба с ревизионистами) главным образом недоверие официальных лиц в партии против "постороннего элемента" (В. Гейне, видимо, не читал еще брошюры о борьбе с осадным положением, и потому прибегает к англицизму: Outsidertum), недоверие традиции к тому, что необычно, - безличного учреждения к тому, что индивидуально" (см. резолюцию Аксельрода на съезде Лиги о подавлении индивидуальной инициативы), "одним словом, ту же самую тенденцию, которую мы уже охарактеризовали выше как тенденцию к бюрократизму и централизму в партии".
  
  Понятие "дисциплины" внушает тов. В. Гейне не менее благородное негодование, чем тов. Аксельроду. "... Ревизионистов, - пишет он, - упрекали в недостатке дисциплины за то, что они писали в "Социалистическом Ежемесячнике" - органе, который не хотели даже признавать социал-демократическим, ибо он не стоит под контролем партии. Одна уже эта попытка сужения понятия: "социал-демократический", одно уже это требование дисциплины в области идейного производства, где должна господствовать безусловная свобода" (вспомните: идейная борьба есть процесс, а формы организации только формы), "свидетельствуют о тенденции к бюрократизму и к подавлению индивидуальности". И долго еще, долго громит В. Гейне на всевозможные лады эту ненавистную тенденцию создать "одну всеохватывающую большую организацию, возможно более централизованную, одну тактику, одну теорию", громит требование "безусловнейшего повиновения", "слепого подчинения", громит "упрощенный централизм" и т. д. и т. п., буквально "по Аксельроду".
  
  Поднятый В. Гейне спор разгорелся, и так как в немецкой партии никакие дрязги из-за кооптации не засоряли его, так как немецкие Акимовы выясняют свою физиономию не только на съездах, а постоянно в особом органе, то спор быстро свелся к анализу принципиальных тенденций ортодоксии и ревизионизма в организационном вопросе. Одним из представителей революционного направления (обвиняемого, разумеется, как и у нас, в "диктаторстве", "инквизиторстве" и прочих страшных вещах) выступил К. Каутский ("Neue Zeit", 1904, Љ 28, статья "Wahlkreis und Partei" - "Избирательный округ и партия"). Статья В. Гейне, - заявляет он, - "показывает ход мысли всего ревизионистского направления". Не в одной только Германии, а и во Франции, и в Италии оппортунисты горой стоят за автономизм, за ослабление партийной дисциплины, за сведение ее к нулю, везде их тенденции приводят к дезорганизации, к извращению "демократического принципа" в анархизм. "Демократия не есть отсутствие власти, - поучает К. Каутский оппортунистов в организационном вопросе, - демократия не есть анархия, она есть господство массы над ее уполномоченными, в отличие от других форм власти, когда мнимые слуги народа в действительности являются его владыками". К. Каутский прослеживает подробно дезорганизаторскую роль оппортунистического автономизма в разных странах, показывает, что именно присоединение к социал-демократии "массы буржуазных элементов"a усиливает оппортунизм, автономизм и тенденции к нарушению дисциплины, напоминает паки и паки, что именно "организация есть то оружие, которым освободит себя пролетариат", именно "организация есть свойственное пролетариату оружие классовой борьбы".
  
  В Германии, где оппортунизм слабее, чем во Франции и Италии, "автономистские тенденции привели пока лишь к более или менее ________________________
  
  a В качестве примера К. Каутский называет Жореса По мере их уклонения в оппортунизм, таким людям "партийная дисциплина неизбежно должна была казаться непозволительным стеснением их свободной личности".
  
  патетическим декламациям против диктаторов и великих инквизиторов, против отлучении от церквиa и выискивании ереси, к бесконечным придиркам и дрязгам, разбор которых повел бы лишь к бесконечной ссоре".
  
  Неудивительно, что в России, где оппортунизм в партии еще более слаб, чем в Германии, автономистские тенденции породили меньше идей и больше "патетических декламации" и дрязг.
  
  Неудивительно, что Каутский приходит к заключению: "Может быть, ни в каком другом вопросе ревизионизм всех стран не отличается такой однородностью, несмотря на все его разновидности, всю его разноцветность, как именно в организационном вопросе". Основные тенденции ортодоксии и ревизионизма в этой области и К. Каутский формулирует при помощи "страшного слова": бюрократизм versus (против) демократизма. Нам
  
  говорят, пишет К. Каутский, что дать право правлению партии влиять на выбор кандидата (в депутаты парламента) местными избирательными округами - значит "постыдно посягать на демократический принцип, который требует, чтобы вся политическая деятельность развертывалась снизу вверх, путем самодеятельности масс, а не сверху вниз, путем бюрократическим... Но если есть какой-нибудь действительно демократический принцип, так это тот, что большинство должно иметь перевес над меньшинством, а не наоборот..." Выбор депутатов в парламент от какого бы то ни было отдельного избирательного округа есть важный вопрос всей партии в целом, которая и должна влиять на назначение кандидатов хотя бы через посредство доверенных людей партии (Vertrauensmanner). "Кому кажется это слишком бюрократическим или централистическим, тот пусть попробует предложить, чтобы кандидатов намечали прямые голосования всех членов партии вообще (samtliche Parteigenossen). Раз это неисполнимо, то нечего и жаловаться на недостаток демократизма, когда указанная функция, подобно многим другим, касающимся всей партии, выполняется одной или несколькими партийными инстанциями". По "обычному праву" германской партии и раньше отдельные избирательные округа "товарищески договаривались" с правлением партии о выставлении того или иного кандидата. "Но партия стала уже слишком велика, чтобы достаточно было этого молчаливого обычного права. Обычное право перестает быть правом, когда его перестают признавать, как нечто само собою разумеющееся, когда содержание его определений и даже самое его существование оспаривается. Тогда становится безусловно необходимым точно формулировать это право, кодифицировать его...", перейти к более "точному уставному закреплениюb (statutarische Festlegung), а вместе с тем к усилению строгости (groessere Straffheit) организации".
  
  Вы видите, таким образом, в другой обстановке ту же борьбу оппортунистического и революционного крыла партии по организационному вопросу, тот же конфликт автономизма и централизма, демократизма и "бюрократизма", тенденций к ослаблению строгости и к усилению строгости организации и дисциплины, психологии неустойчивого интеллигента и выдержанного пролетария, интеллигентского индивидуализма и пролетарской сплоченности. Спрашивается, как отнеслась к этому конфликту буржуазная демократия, - не та, которую проказница-история только еще обещала по секрету показать когда-нибудь тов. Аксельроду, - а настоящая, реальная буржуазная демократия, имеющая и в Германии не менее умных и наблюдательных представителей, чем наши господа освобождении? Немецкая буржуазная демократия сразу откликнулась на новый спор и горой встала, - как и русская, как и всегда, как и везде, - за оппортунистическое крыло социал-демократической партии. Выдающийся орган немецкого биржевого капитала, "Франкфуртская Газета"31, выступил с громовой передовицей ("Frankf. Ztg.", 1904, 7 Apr., Љ 97, Abendblattc), которая показывает, что бессовестные плагиаты из Аксельрода становятся прямо ____________________
  
  a Bannstrahl - анафема. Это немецкий эквивалент русского "осадного положения" и "исключительных законов". Это - "страшное слово" немецких оппортунистов.
  
  b В высшей степени поучительно сопоставить эти замечания К. Каутского о замене молчаливо признаваемого обычного права формально закрепленным уставным правом со всей той "сменой", которую переживает наша партии вообще и редакция в частности со времени партийного съезда Ср. речь В. И. Засулич (на съезде Лиги. стр. 66 и след.), которая вряд ли реализует себе все значение происходящей смены.
  
  c "Франкфуртская Газета", 1904, 7 апреля, Љ 97, вечерний выпуск. Ред.
  
  какой-то болезнью немецкой печати. Грозные демократы франкфуртской биржи бичуют "самодержавие" в социал-демократической партии, "партийную диктатуру", "автократическое господство партийного начальства", эти "отлучения от церкви", которыми хотят "как бы наказать весь ревизионизм" (вспомните "ложное обвинение в оппортунизме"), это требование "слепого повиновения", "мертвящей дисциплины", требование "лакейского подчинения", превращения членов партии в "политические трупы" (это еще много покрепче будет винтиков и колесиков!). "Всякая личная своеобразность, - негодуют рыцари биржи при виде антидемократических порядков у социал-демократии, - всякая индивидуальность должна, изволите ли видеть, подвергнуться преследованию, потому что они грозят привести к французским порядкам, к жоресизму и мильеранизму, как прямо заявил Зиндерманн, реферировавший по этому вопросу" на партийном съезде саксонских социал-демократов.
  
  ___
  
  Итак, поскольку есть принципиальный смысл в новых словечках новой "Искры" по организационному вопросу, постольку не подлежит никакому сомнению, что смысл этот оппортунистический. Этот вывод подкрепляется и всем анализом нашего партийного съезда, разделившегося на революционное и оппортунистическое крыло, и примером всех европейских социал-демократических партий, в которых оппортунизм по организационному вопросу выражается в тех же тенденциях, в тех же обвинениях, а сплошь да рядом и в тех же самых словечках. Конечно, национальные особенности различных партий и неодинаковость политических условий в разных странах налагают свой отпечаток, делая немецкий оппортунизм совсем не похожим на французский, французский на итальянский, итальянский на русский. Но однородность основного деления всех этих партий на революционное и оппортунистическое крыло, однородность хода мысли и тенденций оппортунизма в организационном вопросе выступают отчетливо, несмотря на все указанное различие условийa. Обилие представителей радикальной интеллигенции в рядах наших марксистов и наших социал-демократов сделало и делает неизбежным наличность порождаемого ее психологией оппортунизма в самых различных областях и в самых различных формах. Мы боролись с оппортунизмом в основных вопросах нашего миросозерцания, в вопросах программы, и полное расхождение в целях неизбежно привело к бесповоротному размежеванию между испортившими наш легальный марксизм либералами и социал-демократами. Мы боролись с оппортунизмом в вопросах тактики, и расхождение с тт. Кричевским и Акимовым по этим менее важным вопросам, естественно, было лишь временным и не сопровождалось никаким образованием различных партий. Мы должны теперь побороть оппортунизм Мартова и Аксельрода в вопросах организационных, еще менее коренных, разумеется, чем вопросы программные и тактические, но выплывших в настоящий момент на авансцену нашей партийной жизни.
  
  Когда говорится о борьбе с оппортунизмом, не следует никогда забывать характерной черты всего современного оппортунизма во всех и всяческих областях: его неопределенности, расплывчатости, неуловимости. Оппортунист, по самой своей природе, уклоняется всегда от определенной и бесповоротной постановки вопроса, отыскивает равнодействующую, вьется ужом между исключающими одна другую точками зрения, стараясь "быть согласным" и с той и с другой, сводя свои разногласия к поправочкам, к сомнениям, к благим и невинным пожеланиям и проч. и проч. Оппортунист в вопросах программы, тов. Эд. Бернштейн, "согласен" с революционной программой партии и хотя желал бы, наверное, "коренной реформы" ее, но ________________________
  
  a Никто не усомнится в настоящее время, что старое деление русских социал-демократов по вопросам тактики на экономистов и политиков было однородно с делением всей международной социал-демокра1ии на оппортунистов и революционеров, хотя различие между тт. Мартыновым и Акимовым, с одной стороны, и тт. фон-Фольмаром и фон-Эльмом или Жоресом и Мильераном, с другой, очень велико. Точно так же несомненна и однородность основных делений по организационному вопрос", несмотря на громадные различия условий между политически бесправными и политически свободными странами. Крайне характерно, что принципиальная редакция новой "Искры", бегло коснувшись спора Каутского с Гейне (Љ 64), боязливо обошла вопрос о принципиальных тенденциях всякого оппортунизма и всякой ортодоксии в организационном вопросе.
  
  считает это несвоевременным, нецелесообразным, не столь важным, как выяснение "общих принципов" "критики" (состоящих главным образом в некритическом заимствовании принципов и словечек у буржуазной демократии). Оппортунист в вопросах тактики, тов. фон-Фольмар, тоже согласен со старой тактикой революционной социал-демократии и тоже ограничивается больше декламацией, поправочками, насмешечками, отнюдь не выступая ни с какой определенной "министериалистской" тактикой32. Оппортунисты в вопросах организационных, тт. Мартов и Аксельрод, тоже не дали до сих пор, несмотря на прямые вызовы, никаких определенных принципиальных тезисов, которые могли бы быть "закреплены уставным путем"; они тоже желали бы, безусловно желали бы, "коренной реформы" нашего организационного устава ("Искра" Љ 58, стр. 2, столбец 3), но предпочтительно они бы занялись сначала "общими вопросами организации" (потому что действительно коренная реформа нашего, несмотря на ј 1, все же централистического устава неизбежно привела бы, будучи произведена в духе новой "Искры", к автономизму, а признаться в своей принципиальной тенденции к автономизму тов. Мартову не хочется, конечно, даже и перед самим собой). Их "принципиальная" позиция по организационному вопросу играет, поэтому, всеми цветами радуги: преобладают невинные патетические декламации о самодержавии и бюрократизме, о слепом повиновении, винтиках и колесиках, - декламации настолько невинные, что в них еще очень и очень трудно отделить действительно принципиальный от действительно кооптационного смысла. Но - дальше в лес, больше дров: попытки анализа и точного определения ненавистного "бюрократизма" неизбежно ведут к автономизму, попытки "углубления" и обоснования неминуемо приводят к оправданию отсталости, к хвостизму, к жирондистским фразам. Наконец, в качестве единственного, действительно определенного, и на практике поэтому выступающего особенно ярко (практика всегда идет впереди теории) принципа появляется принцип анархизма. Высмеивание дисциплины - автономизм - анархизм, вот та лесенка, по которой то спускается, то поднимается наш организационный оппортунизм, прыгая со ступеньки на ступеньку и искусно увертываясь от веяной определенной формулировки своих принциповa. Точь-в-точь та же градация наблюдается и на оппортунизме в программе и в тактике: высмеивание "ортодоксии", правоверия, узости и неподвижности - ревизионистская "критика" и министериализм - буржуазная демократия.
  
  В тесной психологической связи с ненавистью к дисциплине стоит та неумолчная, тягучая нота обиды, которая звучит во всех писаниях всех современных оппортунистов вообще и нашего меньшинства в частности. Их преследуют, их теснят, их вышибают, их осаждают, их заезжают. В этих словечках гораздо больше психологической и политической правды, чем, вероятно, подозревал сам автор милой и остроумной шутки насчет заезжаемых и заезжателей33. Возьмите, в самом деле, протоколы нашего партийного съезда, - вы увидите, что меньшинство это все обиженные, все те, кого когда-либо и за что-либо обижала революционная социал-демократия. Тут бундовцы и рабочедельцы, которых мы "обижали" до того, _________________________
  
  a Кто припомнит прения о ј 1, тот увидит теперь ясно, что ошибка т Мартова и т. Аксельрода по ј 1 неизбежно приводит, при ее развитии и углублении, к организационному оппортунизму. Основная идея тов. Мартова - самозачисление себя в партию - есть именно ложный "демократизм", идея построения партии снизу вверх. Наоборот, моя идея "бюрократична" в том смысле, что партия строится сверху вниз, от партийного съезда к отдельным партийным организациям. И психология буржуазного интеллигента, и анархические фразы, и оппортунистическое, хвостистское глубокомыслие - все это наметилось уже в прениях о ј I. Тов. Мартов говорит в "Ос. пол." (стр. 20) о (начавшейся работе мысли" в новой "Искре" Это правда в том отношении, что он и Аксельрод действительно двигают мысль в новом направлении, начиная с ј 1. Беда только в том, что направление это оппортунистическое. Чем дальше будут они "работать" в этом направлении, чем чище будет эта работа от кооптационных дрязг, тем глубже они будут увязать в болоте. Тов. Плеханов ясно видел это уже на съезде партии, и в статье "Чего не делать" вторично предостерегал их. я готов-де кооптировать вас даже, только не идите вы по этой дороге, которая ведет исключительно к оппортунизму и к анархизму. - Мартов и Аксельрод не послушались доброго совета: как? не идти? согласиться с Лениным, что кооптация есть одна только дрязга? Никогда! Мы ему покажем, что мы принципиальные люди! - И показали. Показали всем воочию, что, поскольку у них есть новые принципы, это - принципы оппортунизма.
  
  что они ушли со съезда, тут южнорабоченцы, смертельно обиженные умерщвлением организаций вообще и их собственной в частности, тут тов. Махов, которого обижали всякий раз, когда он брал слово (ибо он всякий раз аккуратно срамился) тут, наконец, тов. Мартов и тов. Аксельрод, которых обидели "ложным обвинением в оппортунизме" за ј 1 устава и поражением на выборах. И все эти горькие обиды были не случайным результатом непозволительных острот, резких выходок, бешеной полемики, хлопанья дверью и показыванья кулака, как думают и по ею пору очень и очень многие филистеры, а неизбежным политическим результатом всей трехлетней идейной работы "Искры". Если мы в течение этих трех лет не языком только распутничали, а выражали те убеждения, которые должны перейти в дело, то мы не могли не бороться на съезде с антиискровцами и с "болотом". А когда мы, вместе с тов. Мартовым, который бился в первых рядах с открытым забралом, переобидели такую кучу народа, - нам оставалось уже совсем немножечко, чуть-чуточку обидеть тов. Аксельрода и тов. Мартова, чтобы чаша оказалась переполненной. Количество перешло в качество. Произошло отрицание отрицания. Все обиженные забыли взаимные счеты, бросились с рыданиями в объятия друг к другу и подняли знамя "восстания против ленинизма"a.
  
  Восстание - прекрасная вещь, когда восстают передовые элементы против реакционных. Когда революционное крыло восстает против оппортунистического, это хорошо. Когда оппортунистическое крыло восстает против революционного, это дурно.
  
  Тов. Плеханову приходится участвовать в этом дурном деле в качестве, так сказать, военнопленного. Он старается "сорвать сердце", вылавливая отдельные неловкие фразы у авторов той или иной резолюции в пользу "большинства", и восклицает при этом: "Бедный товарищ Ленин! Хороши же его ортодоксальные сторонники!" ("Искра" Љ 63, приложение).
  
  Ну, знаете ли, т. Плеханов, если я бедствую, то ведь редакция-то новой "Искры" совсем уже нищенствует. Как я ни беден, я еще не дошел до такого абсолютного обнищания, чтобы мне приходилось закрывать глаза на партийный съезд и отыскивать материал для упражнения своего остроумия в резолюциях комитетчиков. Как я ни беден, я в тысячу раз богаче тех, сторонники которых не случайно высказывают ту или иную неловкую фразу, а во всех вопросах, и в организационных, и в тактических, и в программных держатся упорно и стойко принципов, противоположных принципам революционной социал-демократии. Как я ни беден, я еще не дошел до того, чтобы мне приходилось скрывать от публики преподносимые мне похвалы таких сторонников. А редакции новой "Искры" приходится делать это.
  
  Знаете ли вы, читатель, что такое Воронежский комитет Российской социал-демократической рабочей партии? Если вы не знаете этого, то почитайте протоколы партийного съезда. Вы узнаете оттуда, что направление этого комитета всецело выражают тов. Акимов и тов. Брукэр, которые боролись по всей линии против революционного крыла партии на съезде и которые десятки раз относимы были к оппортунистам всеми, начиная от тов. Плеханова и кончая тов. Поповым. И вот, этот Воронежский комитет в январском листке своем (Љ 12, 1904 г., январь) заявляет:
  
  "В нашей непрестанно растущей партии совершилось в прошлом году крупное и важное для партии событие: состоялся второй съезд РСДРП - представителей ее организаций. Созыв съезда партии дело очень сложное и при условиях монархических очень рискованное, трудное дело, а потому не удивительно, что дело созыва съезда было исполнено далеко несовершенно, и сам съезд, хотя прошел совершенно благополучно, но не удовлетворил все требования, которые к нему предъявила партия. Товарищи, которым было поручено конференцией (совещанием) 1902 года созвать съезд - были арестованы и устраивали съезд лица, выделенные одним только направлением в русской социал-демократии - искрянским. Многие организации социал-демократов, но не искрянские, не были привлечены к работам съезда: отчасти потому задача съезда по выработке программы и устава партии исполнена крайне несовершенно, крупные пробелы в уставе, "могущие повести к опасным недоразумениям", признаются самими участниками съезда. На съезде сами искрянцы раскололись, и многие крупные
  
  __________________________
  
  a Это удивительное выражение принадлежит тов. Мартову ("Ос. пол "; стр. 68) Тов. Мартов дожидался того времени, когда он будет сам-пят, чтобы поднять "восстание" против меня одного. Неискусно полемизирует тов. Мартов он хочет уничтожить своего противника тем, что говорит ему величайшие комплименты.
  
  деятели РСДРП нашей, раньше, казалось, целиком принимавшие программу действия "Искры", сознали нежизненность многих ее взглядов, проводимых главным образом Лениным и Плехановым. Хотя на съезде последние и взяли верх, но сила практической жизни, требования реальной работы, в ряду которой стоят и все неискрянцы, быстро исправляют ошибки теоретиков и после съезда уже внесли серьезные поправки. "Искра" сильно изменилась и обещает внимательно прислушиваться к требованиям деятелей вообще социал-демократии. Таким образом, win работы съезда подлежат пересмотру следующего съезда и, как очевидно для самих участников съезда, не являются удовлетворительными, а потому и не могущими. войти в партию, как непреложные постановления, но съезд выяснил положение дел в партии, дал большой материал для дальнейшей теоретической и организационной деятельности партии и явился громадным поучительным опытом для общепартийной работы Постановления съезда и устав, им выработанный, будут всеми организациями приняты во внимание, но многие воздержатся руководиться исключительно ими, ввиду их очевидных несовершенств.
  
  Воронежский комитет, понимая всю важность общепартийной работы, живо отзывался на все вопросы по организации съезда. Он сознает всю важность происшедшею на съезде, приветствует поворот, совершившийся в "Искре", сделавшейся Центральным Органом (главным органом). Хотя положение дел в партии и в ЦК нас еще не удовлетворяет, но мы верим, что общими усилиями трудная работа организации партии будет усовершенствована. Ввиду ложных слухов Воронежский комитет заявляет товарищам, что о выходе Воронежского комитета из партии не может быть и речи. Воронежский комитет прекрасно понимает, каким опасным прецедентом (примером) стал бы выход рабочей организации, какой является Воронежский комитет, из РСДРП и каким бы это упреком легло на партию и как бы это было бы невыгодно рабочим организациям, могущим последовать такому примеру. Нам надо не создавать новых расколов, а настойчиво стремиться к объединению всех сознательных рабочих и социалистов в одну партию. Притом второй съезд был съездом очередным, а не учредительным. Исключение из партии может быть лишь по партийному суду, и никакая организация, ни самый Центральный Комитет не имеют права исключать какую-либо социал-демократическую организацию из партии. Больше того, на втором съезде принят восьмой параграф устава, по которому всякая организация в своих местных делах автономна (самостоятельна), а потому Воронежский комитет имеет полное право проводить свои организационные взгляды в жизнь и в партию".
  
  Редакция новой "Искры", сославшись на этот листок в Љ 61, перепечатала вторую, набранную крупным шрифтом, часть приведенной тирады; первую же, набранную петитом, часть редакция предпочла опустить.
  
  Стыдно стало.
  
  с) НЕЧТО О ДИАЛЕКТИКЕ. ДВА ПЕРЕВОРОТА
  
  Бросая общий взгляд на развитие нашего партийного кризиса, мы легко увидим, что основной состав обеих борющихся сторон все время был, за малыми исключениями, один и тот же. Это была борьба революционного и оппортунистического крыла нашей партии. Но борьба эта проходила самые различные стадии, и точное знакомство с особенностями каждой из этих стадий необходимо иметь всякому, кто хочет разобраться в накопившейся уже громадной литературе, в массе отрывочных указаний, вырванных из связи цитат, отдельных обвинений и пр. и пр.
  
  Перечислим главные стадии, явственно отличающиеся одна от другой: 1) Спор о ј 1 устава. Чисто идейная борьба об основных принципах организации. Мы с Плехановым в меньшинстве. Мартов и Аксельрод предлагают оппортунистическую формулировку и оказываются в объятиях оппортунистов. 2) Раскол организации "Искры" по вопросу о списках кандидатов в ЦК: Фомин или Васильев в пятерке, Троцкий или Травинский в тройке. Мы с Плехановым завоевываем большинство (девять против семи), - отчасти именно благодаря тому, что мы были меньшинством по ј 1. Коалиция Мартова с оппортунистами подтвердила на деле все мои опасения, вызванные инцидентом с ОК. 3) Продолжение споров о деталях устава. Мартова опять спасают оппортунисты. Мы опять в меньшинстве и отстаиваем права меньшинства в центрах. 4) Семерка крайних оппортунистов уходит со съезда. Мы оказываемся в большинстве и побеждаем коалицию (искровского меньшинства, "болота" и антиискровцев) на выборах. Мартов и Попов отказываются от мест в наших тройках. 5) Послесъездовская дрязга из-за кооптации. Разгул анархического поведения и анархической фразы. Наименее выдержанные и устойчивые элементы в "меньшинстве" берут верх. 6) Плеханов переходит, во избежание раскола, к политике "kill with kindness". "Меньшинство" занимает редакцию ЦО и Совет и атакует всеми силами ЦК. Дрязга продолжает заполонять все и вся. 7) Первая атака на ЦК отбита. Дрязга начинает как будто несколько затихать. Получается возможность сравнительно спокойно обсуждать два чисто идейные, глубоко волнующие партию, вопроса: а) каково политическое значение и объяснение того деления пашой партии на "большинство" и "меньшинство", которое сложилось на втором съезде и заменило собой все старью деления? б) каково принципиальное значение новой позиции новой "Искры" по организационному вопросу?
  
  Каждая из этих стадий характеризуется существенно отличной конъюнктурой борьбы и непосредственной целью атаки; каждая стадия представляет из себя, так сказать, отдельное сражение в одном общем военном походе. Нельзя ничего понять в нашей борьбе, если не изучить конкретной обстановки каждого сражения. Изучив же это, мы ясно увидим, что развитие действительно идет диалектическим путем, путем противоречий: меньшинство становится большинством, большинство меньшинством; каждая сторона переходит от обороны к нападению и от нападения к обороне; исходный пункт идейной борьбы (ј 1) "отрицается", уступая место все заполоняющей дрязгеa, но затем начинается "отрицание отрицания" и, "ужившись" кое-как, с грехом пополам, с богоданной женой в различных центрах, мы возвращаемся к исходному пункту чисто идейной борьбы, но уже этот "тезис" обогащен всеми результатами "антитезиса" и превратился в высший синтезис, когда изолированная, случайная ошибка по ј 1 выросла в quasi-систему оппортунистических взглядов по организационному вопросу, когда связь этого явления с основным делением нашей партии на революционное и оппортунистическое крыло выступает перед всеми все более и более наглядно. Одним словом, не только овес растет по Гегелю, но и русские социал-демократы воюют между собой тоже по Гегелю.
  
  Но великую гегелевскую диалектику, которую перенял, поставив ее на ноги, марксизм, никогда не следует смешивать с вульгарным приемом оправдания зигзагов политических деятелей, переметывающихся с революционного на оппортунистическое крыло партии, с вульгарной манерой смешивать в кучу отдельные заявления, отдельные моменты развития разных стадий единого процесса. Истинная диалектика не оправдывает личные ошибки, а изучает неизбежные повороты, доказывая их неизбежность на основании детальнейшего изучения развития во всей его конкретности. Основное положение диалектики: абстрактной истины нет, истина всегда конкретна... И еще не следует смешивать эту великую гегелевскую диалектику с той пошлой житейской мудростью, которая выражается итальянской поговоркой: mettere la coda dove non va il capo (просунуть хвост, где голова не лезет).
  
  Итог диалектического развития нашей партийной борьбы сводится к двум переворотам. Партийный съезд был настоящим переворотом, как справедливо отметил тов. Мартов в своем "Еще раз в меньшинстве". Правы также и те остряки из меньшинства, которые говорят: мир движется революциями, вот мы и совершили революцию! Они действительно совершили после съезда революцию; правда и то, что мир, вообще говоря, движется революциями. Но конкретное значение каждой конкретной революции этим общим изречением еще не определяется: бывают революции вроде реакции, перефразируя незабвенное выражение незабвенного тов. Махова. Надо знать, революционное или оппортунистическое крыло партии являлось реальной силой, совершавшей переворот, надо знать, революционные или оппортунистические принципы воодушевляли борцов, чтобы определить, вперед или назад двигала "мир" (нашу партию) та или иная конкретная революция.
  
  Наш партийный съезд был единственным в своем роде, невиданным ________________________
  
  a Трудный вопрос о разграничении дрязг и принципиального расхождения решается теперь сам собою все, что относится к кооптации, есть дрязга, все, что относится к анализу борьбы на съезде, к спорам о ј 1 и о повороте и оппортунизму и к анархизму, есть принципиальное расхождение.
  
  явлением во всей истории русского революционного движения. Впервые удалось конспиративной революционной партии выйти из потемок подполья на свет божий, показав всем и каждому весь ход и исход пашей внутренней партийной борьбы, весь облик нашей партии и каждой ее, сколько-нибудь заметной, части в вопросах программы, тактики и организации. Впервые удалось нам освободиться от традиций кружковой распущенности и революционной обывательщины, собрать вместе десятки самых различных групп, зачастую отчаянно враждовавших друг с другом, связанных исключительно силой идеи и готовых (в принципе готовых) пожертвовать всей и всяческой групповой особностью и групповой самостоятельностью в пользу великого, впервые на деле создаваемого нами, целого: партии. Но в политике жертвы не даются даром, а берутся с боя. Бой из-за умерщвления организаций неизбежно вышел страшно ожесточенным. Свежий ветер открытой свободной борьбы превратился в вихрь. Этот вихрь смел - и прекрасно, что смел! - все и всяческие остатки всех без исключения кружковщинских интересов, чувств и традиций, создав впервые действительно партийные должностные коллегии.
  
  Но одно дело называться, другое дело быть. Одно дело жертвовать в принципе кружковщиной в пользу партии, другое дело отказываться от своего кружка.. Свежий ветер оказался еще слишком свеж для привыкших к затхлой обывательщине. "Партия не вынесла своего первого конгресса", как справедливо выразился (нечаянно справедливо выразился) т. Мартов в своем "Еще раз в меньшинстве". Обида за умерщвление организаций была слишком сильна. Бешеный вихрь поднял всю муть со дна нашего партийного потока, и эта муть взяла реванш. Старая заскорузлая кружковщина осилила молодую еще партийность. Разбитое наголову оппортунистическое крыло партии одержало - временно, конечно, - верх над революционным крылом, подкрепившись случайной акимовской добычей.
  
  В итоге получилась новая "Искра", вынужденная развивать и углублять ошибку, сделанную ее редакторами на съезде партии. Старая "Искра" учила истинам революционной борьбы. Новая "Искра" учит житейской мудрости: уступчивости и уживчивости. Старая "Искра" была органом воинствующей ортодоксии. Новая "Искра" преподносит нам отрыжку оппортунизма - главным образом в вопросах организационных. Старая "Искра" заслужила себе почетную нелюбовь и русских и западноевропейских оппортунистов. Новая "Искра" "поумнела" и скоро перестанет стыдиться похвал, расточаемых по ее адресу крайними оппортунистами. Старая "Искра" неуклонно шла к своей цели, и слово не расходилось у нее с делом. В повой "Искре" внутренняя фальшь ее позиции неизбежно порождает - независимо даже от чьей бы то ни было воли и сознания - политическое лицемерие. Она кричит против кружковщины, чтобы прикрыть победу кружковщины над партийностью. Она фарисейски осуждает раскол, как будто бы можно было представить себе какое-либо другое средство против раскола в сколько-нибудь организованной сколько-нибудь партии, кроме подчинения меньшинства большинству. Она заявляет о необходимости считаться с революционным общественным мнением и, скрывая похвалы Акимовых, занимается мелким сплетничеством про комитеты революционного крыла партииa. Какой позор! Как они осрамили нашу старую "Искру"!
  
  Шаг вперед, два шага назад... Это бывает и в жизни индивидуумов, и в истории наций, и в развитии партий. Было бы преступнейшим малодушием усомниться хоть на минуту в неизбежном, полном торжестве принципов революционной социал-демократии, пролетарской организации и партийной дисциплины. Мы завоевали уже очень многое, мы должны бороться и дальше, не падая духом при неудачах, бороться выдержанно, презирая обывательские приемы кружковой свалки, до последней возможности охраняя созданную с такими усилиями единую партийную связь всех социал-демократов России и добиваясь упорным и систематическим трудом полного и сознательного ознакомления всех членов партии и рабочих в особенности с партийными обязанностями, с борьбой на II партийном съезде, со всеми причинами и перипетиями нашего расхождения, со всей гибельностью оппортунизма, который и в области организационного дела так же беспомощно пасует пред буржуазной психологией, так же некритически перенимает точку зрения буржуазной демократии, так же притупляет оружие ________________________
  
  a Для этого милого занятия выработалась уже и стереотипная форма: наш собственный корреспондент Х сообщает про комитет большинства Y, что оп дурно обошелся с товарищем из меньшинства Z.
  
  классовой борьбы пролетариата, как и в области нашей программы и нашей тактики.
  
  У пролетариата нет иного оружия в борьбе за власть, кроме организации. Разъединяемый господством анархической конкуренции в буржуазном мире, придавленный подневольной работой на капитал, отбрасываемый постоянно "на дно" полной нищеты, одичания и вырождения, пролетариат может стать и неизбежно станет непобедимой силой лишь благодаря тому, что идейное объединение его принципами марксизма закрепляется материальным единством организации, сплачивающей миллионы трудящихся в армию рабочего класса. Перед этой армией не устоит ни одряхлевшая власть русского самодержавия, ни дряхлеющая власть международного капитала. Эта армия все теснее и теснее будет смыкать свои ряды, несмотря ни на какие зигзаги и шаги назад, несмотря на оппортунистические фразы жирондистов современной социал-демократии, несмотря на самодовольное восхваление отсталой кружковщины, несмотря на блестки и шумиху интеллигентского анархизма.
  
  
  
  Приложение
  
  ИНЦИДЕНТ ТОВ. ГУСЕВА С ТОВ. ДЕЙЧЕМ
  
  
  
  Сущность этого инцидента, тесно связанного с так называемым "фальшивым" (по выражению тов. Мартова) списком, упомянутым в письме тт. Мартова и Старовера, которое приведено в тексте ј 1, состоит в следующем. Тов. Гусев сообщил тов. Павловичу, что этот список, состоявший из тт. Штейна, Егорова, Попова, Троцкого и Фомина, был передан ему, Гусеву, тов. Дейчем (стр. 12 "Письма" тов. Павловича). Тов. Дейч обвинил за это сообщение тов. Гусева в "умышленной клевете", и товарищеский третейский суд признал "сообщение" тов. Гусева "неправильным" (см. резолюцию суда в Љ 62 "Искры"). После того, как редакция "Искры" напечатала резолюцию суда, тов. Мартов (уже не реакция) выпустил отдельный листок под заглавием: "Резолюция товарищеского третейского суда", где перепечатал целиком не только резолюцию суда, но и полный отчет обо всем разборе дела, а также свое послесловие. В этом послесловии тов. Мартов, между прочим, называет "позорным" "факт подделки списка в интересах фракционной борьбы". На этот листок ответили делегаты II съезда тт. Лядов и Горин листком под заглавием: "Четвертое лицо в третейском суде", где они "энергично протестуют против того, что тов. Мартов позволяет себе идти дальше решений суда, приписывая тов. Гусеву дурные мотивы", тогда как суд наличности умышленной клеветы не признал, а постановил исключительно, что сообщение тов. Гусева неправильно. Тт. Горин и Лядов подробно объясняют, что сообщение тов. Гусева могло быть вызвано вполне естественной ошибкой, и характеризуют, как "недостойное", поведение тов. Мартова, который сам делал (и делает в своем листке) ряд ошибочных заявлений, произвольно приписывая тов. Гусеву дурной умысел. Дурного умысла, говорят они, тут вообще и быть не могло. Вот, если я не ошибаюсь, вся "литература" по этому вопросу, содействовать разъяснению которого я считаю своим долгом.
  
  Прежде всего, необходимо, чтобы читатель дал себе точный отчет относительно времени и условий возникновения этого списка (списка кандидатов в ЦК). Как я уже указывал в тексте, организация "Искры" совещалась на съезде относительно списка кандидатов в ЦК, каковой список она могла бы сообща предложить съезду. Совещание кончилось расхождением; большинство организации "Искры" приняло список: Травинский, Глебов, Васильев, Попов и Троцкий, но меньшинство не пожелало уступить, настаивая на списке: Травинский, Глебов, Фомин, Попов, Троцкий. Обе части организации "Искры" не собирались уже вместе после того собрания, на котором были выдвинуты и провоцированы эти списки. Обе части пошли в свободную агитацию на съезде, желая решить разделявший их спорный вопрос вотумом всего партийного съезда и стараясь привлечь возможно большее число делегатов на свою сторону. Эта свободная агитация на съезде сразу обнаружила тот политический факт, который так подробно проанализирован мной в тексте, именно: необходимость для меньшинства искровцев (с Мартовым во главе) опереться на "центр" (болото) и на антиискровцев для победы над нами. Это было необходимо, потому что громадное большинство делегатов, последовательно отстаивавших программу, тактику и организационные планы "Искры" против натиска антиискровцев и "центра", очень быстро и очень твердо встало на нашу сторону. Из 33 делегатов (точнее: голосов), не принадлежащих ни к антиискровцам, ни к "центру", мы очень быстро завоевали себе 24 и заключили "прямое соглашение" с ними, образовали "компактное большинство". Товарищ же Мартов оставался всего с девятью голосами; для победы ему необходимы были все голоса антиискровцев и "центра", с каковыми группами он мог идти вместе (как и по ј 1 устава), мог "коалировать", т. е. мог иметь их поддержку, но не мог заключить прямого соглашения, не мог именно потому, что в течение всего съезда он не менее резко, чем мы, боролся с этими группами. В этом-то и состоял трагикомизм положения тов. Мартова! Тов. Мартов хочет уничтожить меня в своем "Осадном положении" убийственно ядовитым вопросом: "почтительно просим тов. Ленина прямо ответить на вопрос: посторонним кому являлся па съезде "Южный рабочий"?" (стр. 23, прим.). Отвечаю почтительно и прямо: посторонним по отношению к тов. Мартову. Доказательство: я очень быстро заключил прямое соглашение с искровцами, а тов. Мартов не заключил и не мог заключить прямого соглашения ни с "Южным рабочим", ни с тов. Маховым, ни с тов. Брукэром.
  
  Только уяснив себе эту политическую ситуацию, можно понять, в чем "гвоздь" больного вопроса о пресловутом "фальшивом" списке. Представьте себе конкретно положение дела: организация "Искры" раскололась, и мы свободно агитируем на съезде, защищая свои списки. При этой защите в массе отдельных частных бесед списки комбинируются на сотни ладов, вместо пятерки намечают тройку, предлагают всевозможные замены одного кандидата другим. Я, например, хорошо помню, что в частных беседах большинства выдвигались и затем, после обсуждения и споров, отклонялись кандидатуры тт. Русова, Осипова, Павловича, Дедова. Очень может быть, что выдвигались и другие, неизвестные мне, кандидатуры. Каждый делегат съезда высказывал в беседах свое мнение, предлагал поправки, спорил и т. д. В высшей степени трудно предположить, чтобы это имело место исключительно среди большинства. Даже несомненно, что среди меньшинства происходило то же самое, ибо первоначальная их пятерка (Попов, Троцкий, Фомин, Глебов, Травинский) заменилась потом, как мы видели из письма тт. Мартова и Старовера, тройкой: Глебов, Троцкий, Попов, причем Глебов им не нравился, и они охотно заменяли его Фоминым (см. листок тт. Лядова и Горина). Не надо забывать, что те группы, на которые я делю делегатов съезда в тексте брошюры, размежеваны мной на основании анализа, произведенного post factum: в действительности же эти группы в предвыборной агитации только намечались, и обмен мнений между делегатами шел совершенно свободно; никакой "стены" между нами не было, и каждый говорил с любым делегатом, с кем он только желал говорить частным образом. Нет ровно ничего удивительного в том, что при такой обстановке среди всевозможных комбинаций и списков возник, наряду со списком меньшинства организации "Искры" (Попов, Троцкий, Фомин, Глебов, Травинский), не очень много отличающийся от него список: Попов, Троцкий, Фомин, Штейн и Егоров. Возникновение такой комбинации кандидатов в высшей степени естественно, потому что наши кандидаты, Глебов и Травинский, заведомо не нравились меньшинству организации "Искры" (см. их письмо в тексте ј 1, где они удаляют из тройки Травинского, а про Глебова прямо говорят, что это - компромисс). Замена Глебова и Травинского членами Орг. комитета, Штейном и Егоровым, была совершенно натуральна, и было бы странно, если бы никому из делегатов партийного меньшинства не пришла в голову идея такой замены.
  
  Рассмотрим теперь два следующие вопроса: 1) от кого исходил список: Егоров, Штейн, Попов, Троцкий, Фомин? и 2) почему тов. Мартов глубоко возмущался приписываньем ему такого списка? Чтобы ответить точно на первый вопрос, необходимо было бы произвести опрос всех делегатов съезда. Теперь это невозможно. Необходимо было бы, в особенности, выяснить, какие делегаты партийного меньшинства (не надо смешивать его с меньшинством организации "Искры") слышали на съезде о списках, вызвавших раскол организации "Искры"? как отнеслись они к обоим спискам большинства и меньшинства организации "Искры"? не предлагали ли и не слыхали ли каких-либо предположений или мнений относительно желательного видоизменения списка меньшинства организации "Искры"? К сожалению, эти вопросы не были предложены, по-видимому, и на третейском суде, которому (судя по тексту решения) осталось даже неизвестным, из-за каких "пятерок" разошлась организация "Искры". Тов. Белов, например (относимый мной к "центру"), "показал, что он был в добрых товарищеских отношениях с Дейчем, который делился с ним своими впечатлениями по поводу работ съезда, и если бы Дейч вел какую-либо агитацию за тот или другой список, то он сообщил бы об этом и Белову". Нельзя не пожалеть, что осталось невыясненным, делился ли тов. Дейч на съезде с тов. Беловым впечатлениями по поводу списков организации "Искры"? и если да, то как относился тов. Белов к пятерному списку меньшинства организации "Искры"? не предлагал ли или не слыхал ли о каких-либо желательных изменениях в нем? Благодаря невыясненности этого обстоятельства получается то противоречие в показаниях тт. Белова и Дейча, которое уже отметили тт. Горин и Лядов, именно, что тов. Дейч, вопреки своим утверждениям, "пел агитацию в пользу тех или других кандидатов ЦК", намеченных организацией "Искры". Тов. Белов показывает далее, что "о циркулировавшем на съезде списке он узнал, частным образом, дня за два до окончания съезда, встретившись с тт. Егоровым, Поповым и делегатами Харьковского комитета. При этом Егоров выразил удивление по поводу того, что его имя помещено в списке кандидатов в ЦК, так как по его, Егорова, мнению, его кандидатура не могла бы встретить сочувствия среди делегатов на съезде, как большинства, так и меньшинства". Крайне характерно, что здесь говорится, очевидно, о меньшинстве организации "Искры", ибо среди остального меньшинства партийного съезда кандидатура тов. Егорова, члена ОК и видного оратора "центра", не только могла, но, по всей вероятности, должна была бы встретить сочувствие. К сожалению, именно о сочувствии или несочувствии тех членов партийного меньшинства, которые не принадлежали к организации "Искры", мы не узнаем ничего от тов. Белова. А между тем этот-то вопрос и важен, ибо тов. Дейч возмущался приписыванием этого списка меньшинству организации "Искры", а список мог исходить от меньшинства, не принадлежавшего к этой организации!
  
  Разумеется, в настоящее время очень трудно припомнить, кто первый высказал предположение о такой комбинации кандидатов и от кого услыхал об ней каждый из нас. Я, напр., не берусь припомнить не только этого, но и того, кто именно из большинства первый выдвинул упоминавшиеся мной кандидатуры Русова, Дедова и других: из массы разговоров, предположений, слухов о всевозможных комбинациях кандидатов в моей памяти запечатлелись только те "списки", которые прямо ставились на вот в организации "Искры" или на частных собраниях большинства. "Списки" эти большей частью передавались устно (в моем "Письме в редакцию "Искры"", стр. 4, строка 5 снизу, я называю "списком" именно устно предложенную мной на собрании комбинацию пяти кандидатов), но сплошь да рядом заносились и на записки, которые вообще посылались от делегата к делегату во время заседаний съезда и уничтожались обыкновенно после заседания.
  
  Раз нет точных данных о происхождении пресловутого списка, остается предположить, что либо неизвестный меньшинству организации "Искры" делегат партийного меньшинства высказался за такую комбинацию кандидатов, которую мы имеем в этом списке, и эта комбинация, в устном и письменном виде, пошла гулять по съезду; либо за эту комбинацию высказался на съезде кто-либо из членов меньшинства организации "Искры", впоследствии забывший об этом. Более вероятным мне кажется второе предположение, и вот почему: кандидатура тов. Штейна, несомненно, встречала еще на съезде сочувствие меньшинства организации "Искры" (см. в тексте моей брошюры), а к идее о кандидатуре тов. Егорова это меньшинство, несомненно, пришло после съезда (ибо и на съезде Лиги и в "Осадном положении" выражается сожаление о неутверждении Организационного комитета Центральным Комитетом, а тов. Егоров был членом ОК). Не естественно ли предположить, что эта, носившаяся, очевидно, в воздухе, идея о превращении членов ОК в члены ЦК была высказана кем-нибудь из членов меньшинства в частном разговоре и на съезде партии?
  
  Но тов. Мартов и тов. Дейч склонны, вместо естественного объяснения, усматривать непременно какую-то грязь, подвох, нечто нечестное, распространение "заведомо ложных слухов с целью опорочить", "подделку в интересах фракционной борьбы" и т. п. Это болезненное стремление может быть объяснено только нездоровыми условиями эмигрантской жизни или ненормальным состоянием нервов, и я не стал бы даже и останавливаться на этом вопросе, если бы дело не дошло до недостойного посягательства на честь товарища. Подумайте только: какие основания могли быть у тт. Дейча и Мартова искать грязного, дурного умысла в неверном сообщении, в неверном слухе? Их больное воображение нарисовало им, очевидно, такую картину, что большинство "порочило" их не указанием на политическую ошибку меньшинства (ј 1 и коалиция с оппортунистами), а приписываньем меньшинству "заведомо ложных", "подделанных" списков. Меньшинство предпочитало объяснить дело не своей ошибкой, а грязными, нечестными, позорными приемами большинства! До какой степени безрассудно искать дурного умысла в "неправильном сообщении", это мы показали уже и выше, обрисовав обстановку дела; это ясно видел и товарищеский третейский суд, который никакой клеветы и ничего злоумышленного, ничего позорного не констатировал. Это, наконец, всего нагляднее доказывается тем фактом, что уже на съезде партии, еще до выборов, меньшинство организации "Искры" объяснялось с большинством по поводу неверного слуха, а тов. Мартов объяснялся даже в письме, которое было прочтено на собрании всех 24 делегатов большинства! Большинство и не думало скрывать от меньшинства организации "Искры", что на съезде циркулирует такой-то список: тов. Ленский сказал об этом тов. Дейчу (см. решение суда), тов. Плеханов говорил об этом тов. Засулич ("с ней невозможно говорить, она, кажется, принимает меня за Тренева" - сказал мне тов. Плеханов, и эта шутка, много раз повторявшаяся, показывает еще раз ненормальное возбуждение меньшинства), я заявил тов. Мартову, что его утверждения (о непринадлежности списка ему, Мартову) для меня достаточно (протоколы Лиги, стр. 64). Тогда тов. Мартов (помнится, вместе с тов. Старовером) прислал нам записку в бюро следующего приблизительно содержания: "Большинство редакции "Искры" просит допустить его на частное собрание большинства для опровержения распространяемых против него позорящих слухов". Мы с Плехановым ответили на этой же записке: "Никаких позорящих слухов мы не слыхали. Если требуется собрание редакции, то об этом надо условиться особо. Ленин. Плеханов". Придя вечером на собрание большинства, мы рассказали об этом всем 24-м делегатам. Чтобы устранить возможность всяких недоразумений, решено было выбрать сообща делегатов от всех нас 24-х и послать этих делегатов объясниться с тт. Мартовым и Старовером. Выбранные делегаты, тт. Сорокин и Саблина, пошли и объяснили, что никто специально Мартову или Староверу списка не приписывает, особенно после их заявления, и что вовсе неважно, от меньшинства ли организации "Искры" или от не принадлежащего к этой организации меньшинства съезда исходит так или иначе этот список. Ведь не дознание же, в самом деле, производить на съезде! не опрашивать же всех делегатов насчет такого списка! Но тт. Мартов и Старовер, кроме того, написали нам еще письмо с формальным опровержением (см. ј 1). Письмо это наши уполномоченные, тт. Сорокин и Саблина, прочли на собрании 24-х. Казалось бы, инцидент можно уже считать законченным, - законченным не в смысле розысков о происхождении списка (если это кому интересно), а в смысле полнейшего устранения всякой мысли о каком бы то ни было намерении "повредить меньшинству" или "опорочить" кого-либо или воспользоваться "подделкой в интересах фракционной борьбы". Между тем тов. Мартов в Лиге (стр. 63-64) опять вытаскивает эту вымученную больным воображением грязь, причем делает целый ряд неправильных сообщений (очевидно, вследствие своего возбужденного состояния). Он говорил, что в списке был бундовец. Это неверно. Все свидетели на третейском суде, и тт. Штейн и Белов в том числе, подтверждают, что список был с тов. Егоровым. Тов. Мартов говорил, что список означал коалицию в смысле прямого соглашения. Это неверно, как я уже объяснил. Тов. Мартов говорит, что других списков, исходящих от меньшинства организации "Искры" (и способных оттолкнуть от этого меньшинства большинство съезда), "не было даже и подделано". Это неверно, ибо все большинство партийного съезда знало не менее трех списков, исходивших от тов. Мартова и К№ и не встретивших одобрения большинства (см. листок Лядова и Горина).
  
  Почему так возмущал вообще этот список тов. Мартова? Потому, что список означал поворот к правому крылу партии. Тогда тов. Мартов вопиял против "ложного обвинения в оппортунизме", возмущался "неправильной характеристикой его политической позиции", а теперь все и каждый видят, что вопрос о принадлежности известного списка тов. Мартову и тов. Дейчу никакого политического значения сыграть не мог, что по существу, независимо ни от этого, ни от какого другого списка, обвинение было не ложно, а истинно, характеристика политической позиции была совершенно правильна.
  
  Итог этого тяжелого, вымученного дела о пресловутом фальшивом списке получается следующий:
  
  1) Посягательство тов. Мартова на честь тов. Гусева посредством криков о "позорном факте подделки списка в интересах фракционной борьбы" нельзя не назвать, вместе с тт. Гориным и Лядовым, недостойным.
  
  2) В интересах оздоровления атмосферы и избавления членов партии от обязанности брать всерьез всякие больные выходки, может быть, следовало бы на третьем съезде установить такое правило, которое есть в организационном уставе немецкой соц.-дем. рабочей партии. ј 2 этого устава гласит: "К партии не может принадлежать тот, кто оказался виновным в грубом нарушении принципов партийной программы или в бесчестном поступке. Вопрос о дальнейшей принадлежности к партии решает третейский суд, созываемый партийным правлением. Половину судей назначает тот, кто предлагает исключение, другую половину - тот, кого хотят исключить, а председателя назначает правление партии. Апелляция на решение третейского суда допускается в контрольную комиссию или в партийный съезд". Подобное правило может послужить хорошим орудием борьбы против всех тех, кто легкомысленно бросает обвинения (или распространяет слухи) относительно чего бы то ни было бесчестного. При существовании такого правила все такие обвинения раз навсегда относимы были бы к недостойным сплетням, пока у тех, кто обвиняет, не находится нравственного мужества выступить перед партией в роли обвинителя и добиваться вынесения вердикта подлежащим партийным учреждением.
  
  ________________________
  
  1 Книгу "Шаг вперед, два шага назад (Кризис в нашей партии)" В. И. Ленин готовил в течение нескольких месяцев, тщательно изучая изданные в январе 1904 года протоколы заседаний и резолюции II съезда РСДРП, выступления каждого делегата, сложившиеся на съезде политические группировки, а также документы ЦК и Совета партии. В настоящем томе в разделе "Подготовительные материалы" приводятся ленинские документы ("Набросок конспекта протоколов II съезда РСДРП", "Характеристика делегатов по протоколам", "Группировки и типы голосований на II съезде РСДРП" и др.), свидетельствующие о большом объеме подготовительной исследовательской работы, которую проделал Ленин при создании книги "Шаг вперед, два шага назад". В апреле 1904 года наступает завершающая стадия работы над книгой "Шаг вперед, два шага назад". 8 апреля (н. ст.) Н. К. Крупская в письме одному из членов Нижегородского комитета сообщала: "В конце этого месяца будет готова брошюра Ленина (увесистая, листов 8-9) о съезде и положении дел в партии. Она, надо думать, вполне выяснит позицию большинства, у меня даже есть надежда, что она рассеет несколько ту теоретическую сумятицу, которая теперь царит в партии" (Ленинский сборник XV, стр. 15). В мае 1904 года книга Ленина вышла из печати.
  
  В этом произведении Ленин нанес сокрушительный удар оппортунизму меньшевиков в организационных вопросах. Огромное историческое значение книги состоит прежде всего в том, что в ней Ленин, развивая дальше марксистское учение о партии, разработал организационные принципы пролетарской революционной партии; впервые в истории марксизма дал исчерпывающую критику организационного оппортунизма, показав особую опасность принижения значения организации для рабочего движения.
  
  Книга вызвала злобные нападки со стороны меньшевиков. Плеханов .потребовал от ЦК отмежеваться от книги Ленина, а примиренцы в ЦК пытались задержать ее печатание и распространение.
  
  Вопреки всем стараниям оппортунистов, работа .Ленина "Шаг вперед, два шага назад" получила широкое распространение среди передовых рабочих России. По данным департамента полиции эту книгу находили при арестах и обысках в Москве, Петербурге, Киеве, Риге, Саратове, Туле, Орле, Уфе, Перми, Костроме, Щиграх, Шавлях (Ковенской губ.) и др.
  
  Книга "Шаг вперед, два шага назад" была вновь издана Лениным в сборнике "За 12 лет" в 1907 (на титульном листе: 1908) году. В предисловии к этому сборнику Ленин писал: "Брошюра "Шаг вперед, два шага назад" вышла в Женеве летом 1904 года. Она описывает первую стадию раскола между меньшевиками и большевиками, начавшегося на втором съезде (август 1903 года)... Существенным кажется мне здесь анализ борьбы тактических и других взглядов на втором съезде и полемика с организационными взглядами меньшевиков: то и другое необходимо для понимания меньшевизма и большевизма, как течений, наложивших свой отпечаток на всю деятельность рабочей партии в нашей революции" (Сочинения, 4 изд., том 13, стр. 92).
  
  В настоящем томе текст работы печатается по первому изданию книги 1904 года, сверенному с ленинской рукописью, с сохранением внесенных автором дополнений к изданию 1907 года.
  
  2 Конференция 1902 года - конференция представителей комитетов и организаций РСДРП, состоялась 23-28 марта (5-10 апреля) 1902 года в Белостоке. На конференции были представлены Петербургский и Екатеринославский комитеты РСДРП, "Союз южных комитетов и организаций РСДРП", ЦК Бунда и его Заграничный комитет, "Союз русских социал-демократов за границей" и редакция "Искры" (ее представитель, Ф. И. Дан, имел мандат от "Заграничной лиги русской революционной социал-демократии"). По вине организаторов конференции - "экономистов" делегат редакции "Искры" Дан опоздал к началу конференции, а представитель русской организации "Искры" Ф. В. Ленгник вообще не попал на конференцию, хотя в Белосток приехал своевременно; представитель Нижегородского комитета (искровского направления) А. И. Пискунов, приехавший в Белосток раньше Дана, заявил протест по поводу отсутствия на конференции представителей организаций искровского направления и вскоре уехал. "Экономисты" и поддерживавшие их бундовцы намеревались превратить конференцию во II съезд РСДРП, рассчитывая укрепить таким путем свое положение в рядах русской социал-демократии и парализовать растущее влияние "Искры". Эта попытка, однако, не удалась как из-за сравнительно узкого состава конференции (было представлено только четыре из действовавших в России организаций РСДРП), так и из-за обнаружившихся на конференции глубоких принципиальных разногласий; в частности, с резкими возражениями против превращения конференции в партийный съезд выступал делегат "Искры", доказывая неправомочность и неподготовленность такого съезда.
  
  На Белостокской конференции были приняты резолюции о конституировании и принципиальная резолюция, предложенная делегатом. ЦК Бунда, с поправками представителя "Союза южных комитетов и организаций РСДРП" (делегат "Искры", предложивший свой проект принципиальной резолюции, голосовал против проекта бундовца); был также утвержден текст первомайского листка, в основу которого был положен проект, выработанный редакцией "Искры". (См. "КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК", ч. I, 1954, стр. 28-31.) Конференция избрала Организационный комитет для подготовки II съезда партии в составе представителей "Искры" (Ф. И. Дан), "Союза южных комитетов и организаций РСДРП" (О. А. Ерманский) и ЦК Бунда (К. Портной). Вскоре после конференции большинство ее делегатов, в том числе два члена ОК, были арестованы полицией. Новый Организационный комитет для подготовки II съезда РСДРП был образован в ноябре 1902 года в Пскове на совещании представителей Петербургского комитета РСДРП, русской организации "Искры" и группы "Южный рабочий".
  
  3 "Рабочая мысль" - группа "экономистов"; издавала газету под тем же названием. Газета выходила с октября 1897 но декабрь 1902 года; редактировалась К. М. Тахтаревым и др. Вышло 16 номеров.
  
  Группа "Рабочая мысль" проповедовала откровенно оппортунистические взгляды. Она выступала против политической борьбы рабочего класса, ограничивая его задачи "интересами минуты", требованиями отдельных частных реформ, главным образом экономического характера. Преклоняясь перед стихийностью рабочего движения, представители "Рабочей мысли" выступали против создания самостоятельной пролетарской партии. Они принижали значение революционной теории, сознательности, утверждали, что социалистическая идеология может возникнуть из стихийного движения.
  
  Критику взглядов группы "Рабочая мысль" как русской разновидности международного оппортунизма Ленин дал в статье "Попятное направление в русской социал-демократии", в книге "Что делать?" (см. Сочинения, 5 изд., том 4, стр. 240-273 и том 6, стр. 1-192), а также в статьях, опубликованных в газете "Искра".
  
  4 Редакция меньшевистской "Искры" поместила в приложении к Љ 57 "Искры" от 15 января 1904 года статью бывшего "экономиста" А. Мартынова, в которой тот выступал против организационных принципов большевизма и делал выпады в отношении В. И. Ленина. В примечании к статье Мартынова редакция "Искры", делая формальную оговорку о несогласии с некоторыми мыслями автора, в целом одобрила эту статью и согласилась с основными положениями Мартынова.
  
  5 См. "КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК", ч. I, 1954, стр. 43.
  
  6 Организация революционных народников "Земля и воля" образовалась осенью 1876 года в Петербурге; первоначально называлась "Северная революционно-народническая группа)', с 1878 года известна как общество "Земля и воля". Ее членами были Марк и Ольга Натансоны, Г. В. Плеханов, О. В. Аптекман, А. Д. и А. Ф. Михайловы, А. А. Квятковский, М. Р. Попов, С. М. Кравчинский, Д. А. Клеменц, А. Д. Оболешев, С. Л. Перовская и другие выдающиеся революционеры-семидесятники. Не отказываясь от социализма как конечной цели, организация "Земля и воля" ближайшей целью выдвигала осуществление "народных требований, каковы они есть в данную минуту", т. е. требований "земли и воли". "Само собой разумеется, - говорилось в ее программе, - что эта формула может быть воплощена в жизнь только путем насильственного переворота", для подготовки которого выдвигались задачи возбуждения "народного недовольства" и "дезорганизации силы государства". Для агитации среди крестьян землевольцы организовывали деревенские "поселения", главным образом в земледельческих губерниях Поволжья и черноземного Центра. Они вели также агитационную работу среди рабочих и учащейся молодежи. 6 (18) декабря 1876 года землевольцы организовали известную демонстрацию на Казанской площади в Петербурге. Хотя землевольцы и были связаны с некоторыми рабочими кружками, но они не могли и не хотели возглавить рабочее движение, отрицая, подобно другим народникам, передовую роль рабочего класса. Они не понимали и значения политической борьбы, которая по их мнению отвлекала силы революционеров и могла ослабить их связь с народом.
  
  В отличие от народнических групп первой половины 70-х годов землевольцы создали стройную организацию, в основу которой были положены принципы строгой централизации и дисциплины. Организация состояла из "основного кружка" и территориальных и специальных групп (для работы в крестьянстве и среди рабочих, "дезорганизаторских" и пр.); во главе "основного кружка" стояла "администрация" ("комиссия"), которая контролировала деятельность групп, снабжала их литературой, средствами и т. п. Устав общества, принятый зимой 1876-1877 года, требовал подчинения меньшинства большинству; безусловного принесения каждым членом на пользу организации "всех своих сил, средств, связей, симпатий и антипатий и даже самой жизни"; соблюдения полнейшей тайны относительно всех внутренних дел организации и т. п. В 1878-1879 годах землевольцами было издано 5 номеров журнала "Земля и Воля".
  
  К 1879 году, под влиянием неуспеха социалистической агитации среди крестьян и усилившихся правительственных репрессий, большинство землевольцев стало склоняться к политическому террору как основному методу борьбы за осуществление своей программы. Разногласия между сторонниками старой тактики (во главе с Г. В. Плехановым) и сторонниками террора (А. И. Желябов и др.) привели к расколу "Земли и воли" на Воронежском съезде (июнь 1879 года); первые организовали общество "Черный передел", вторые - "Народная воля".
  
  Чернопередельцы (Г. В. Плеханов, М. Р. Попов, П. Б. Аксельрод, Л. Г. Дейч, Я. В. Стефанович, В. И. Засулич, О. В. Аптекман, В. Н. Игнатов, А. П. Буланов и др.) в своих программных требованиях отстаивали в основном платформу "Земли и воли". В России и за границей (куда в 1880 году эмигрировали Плеханов, Дейч, Засулич, Стефанович и др.) издавались журнал "Черный Передел" и газета "Зерно". Впоследствии часть чернопередельцев эволюционировала к марксизму (Плеханов, Аксельрод, Засулич, Дейч и Игнатов создали в 1883 году первую русскую марксистскую организацию - группу "Освобождение труда"), другие, после 1 марта 1881 года (убийство Александра II), примкнули к народовольцам.
  
  7 "Народная воля" - тайная политическая организация народников-террористов, возникшая в августе 1879 года в результате раскола 'народнической организации "Земля и воля". Во главе "Народной воли" стоял Исполнительный комитет, в состав которого входили А. И. Желябов, А. Д. Михайлов, М. Ф. Фроленко, Н. А. Морозов, В. Н. Фигнер, С. Л. Перовская, А. А. Квятковский и др. Оставаясь на позициях народнического утопического социализма, народовольцы, вместе с тем, встали на путь политической борьбы, считая важнейшей задачей свержение самодержавия и завоевание политической свободы. Их программа предусматривала организацию "постоянного народного представительства", избранного на основе всеобщего избирательного права, провозглашение демократических свобод, передачу земли народу, разработку мер по переходу в руки рабочих заводов и фабрик. "Народовольцы, - писал В. И. Ленин, - сделали шаг вперед, перейдя к политической борьбе, но связать ее с социализмом им не удалось" (Сочинения, 4 изд., том 8, стр. 54).
  
  Народовольцы вели героическую борьбу против царского самодержавия. Но, исходя из ошибочной теории об "активных" героях и "пассивной" толпе, они рассчитывали добиться переустройства общества без участия народа, своими силами, путем индивидуального террора, устрашения и дезорганизации правительства. После 1 марта 1881 года правительство жестокими преследованиями, казнями и провокацией разгромило организацию "Народной воли".
  
  Неоднократные попытки возродить "Народную волю", предпринимавшиеся на протяжении 80-х годов, были безрезультатны. Так, в 1886 году возникла группа, возглавляемая А. И. Ульяновым (братом В. II. Ленина) и П. Я. Шевыревым, разделявшая традиции "Народной воли". После неудачной попытки организовать покушение на Александра III в 1887 году группа была раскрыта и активные участники ее казнены.
  
  Критикуя ошибочную, утопическую программу народовольцев, В. И. Ленин в то же время с большим уважением отзывался о самоотверженной борьбе членов "Народной воли" с царизмом. В 1899 году, в "Протесте российских социал-демократов", он указывал, что "деятели старой "Народной воли" сумели сыграть громадную роль в русской истории, несмотря на узость тех общественных слоев, которые поддерживали немногих героев, несмотря на то, что знаменем движения служила вовсе не революционная теория" (Сочинения, 5 изд., том 4, стр. 176).
  
  8 Имеется в виду возникший в 1900 году в Гамбурге инцидент в связи с поведением группы 122 каменщиков, которые, образовав "Свободный союз каменщиков", занимались во время стачки сдельной работой вопреки запрещению центрального объединения. Гамбургское отделение объединения каменщиков поставило вопрос о штрейкбрехерском поведении социал-демократов, членов группы, в местных партийных организациях, которые передали этот вопрос для разбора в ЦК германской социал-демократии. Назначенный ЦК партийный третейский суд осудил поведение социал-демократов, членов "Свободного союза каменщиков", но отверг предложение об исключении их из партии.
  
  9 В отвергнутой съездом резолюции С. Зборовского (Костича) предлагалась следующая формулировка ј 1 устава партии: "Всякий, признающий программу партии и оказывающий помощь материальными средствами и личное регулярное содействие партии под руководством одной из партийных организаций, считается последней членом партии" ("Второй съезд РСДРП. Протоколы". М., 1959, стр. 281).
  
  10 Членов организации "Искры" на II съезде РСДРП было 16, из них сторонников большинства во главе с Лениным - 9 (В. И. Ленин, Г. В. Плеханов, Н. К. Крупская, Р. С. Землячка, Л. М. Книпович, Н. Э. Бауман, Д. И. Ульянов, П. А. Красиков, В. А. Носков) и сторонников меньшинства во главе с Мартовым - 7 (Л. Мартов, П. Б. Аксельрод, А. Н. Потресов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч, Л. Д. Троцкий, В. Н. Крохмаль).
  
  11 Авгиевы конюшни - согласно греческой мифологии, обширные конюший царя Элиды Авгия, которые в продолжение многих лет не убирались и были вычищены героем Гераклом, совершившим этот подвиг в один день. Выражение "Авгиевы конюшни" - синоним скопления всякого мусора и грязи или крайней запущенности и беспорядка в делах.
  
  12 Съезд германской социал-демократии 1895 года проходил в Бреслау с 6 по 12 октября (н. ст.). В центре внимания съезда было обсуждение проекта аграрной программы, которую предложила созданная по решению Франкфуртского съезда 1894 года аграрная комиссия. Проект аграрной программы содержал серьезные ошибки, в частности в нем сказалась тенденция превратить пролетарскую партию в "общенародную". Этот проект, помимо оппортунистов, защищали также А. Бебель и В. Либкнехт, за что их на съезде 1895 года осудили товарищи по партии. Проект аграрной программы на съезде был подвергнут резкой критике со стороны К. Каутского, К. Цеткин и ряда других социал-демократов. Съезд большинством голосов (158 против 63) отверг предложенный комиссией проект аграрной программы.
  
  13 Это слова Маргариты из "Фауста" Гёте (Маргарита упрекает Фауста за его дружбу с Мефистофелем), которые К. Цеткин привела по памяти в своем выступлении на съезде германской социал-демократии.
  
  14 Имеется в виду статья П. Аксельрода "Объединение российской социал-демократии и ее задачи" ("Искра" Љ 55 от 15 декабря 1903 года), направленная против организационных принципов большевизма.
  
  15 Речь идет о Г. М. Кржижановском.
  
  16 В. И. Ленин имеет в виду выступление на II съезде РСДРП "экономиста" В. П. Акимова, который, критикуя предложенный "Искрой" проект программы партии, протестовал против того, что слово "пролетариат" стоит в программе не как подлежащее, а как дополнение. В этом, по мнению Акимова, якобы проявилась тенденция обособить партию от интересов пролетариата.
  
  17 Гора и Жиронда - название двух политических группировок буржуазии периода французской буржуазной революции конца XVIII века. Горой-якобинцами-называли наиболее решительных представителей революционного класса своего времени - буржуазии, - отстаивавших необходимость уничтожения абсолютизма и феодализма. Жирондисты, в отличие от якобинцев, колебались между революцией и контрреволюцией и шли по пути сделок с монархией.
  
  "Социалистической Жирондой" Ленин называл оппортунистическое течение в социал-демократии; пролетарскими якобинцами, "Горой" - революционных социал-демократов. После раскола РСДРП на большевиков и меньшевиков Ленин часто подчеркивал, что меньшевики представляют собой жирондистское течение в рабочем движении.
  
  18 Петербургская "Рабочая организация" - организация "экономистов", возникла летом 1900 года. Осенью 1900 года произошло слияние "Рабочей организации" с петербургским "Союзом борьбы за освобождение рабочего класса", который был признан Петербургским комитетом РСДРП. После победы искровского направления в петербургской партийной организации часть петербургских социал-демократов, находившихся под влиянием сторонников "экономизма", осенью 1902 года откололась от Петербургского комитета и воссоздала самостоятельную "Рабочую организацию". Комитет "Рабочей организации" занял враждебную позицию по отношению к ленинской "Искре" и ее организационному плану построения марксистской партии. Противопоставляя себя партии, комитет "Рабочей организации" демагогически заявлял, что самым важным условием развития рабочего движения и успеха борьбы является самодеятельность рабочего класса. Против решений комитета "Рабочей организации", самовольно выступившего от имени петербургского "Союза борьбы за освобождение рабочего класса", протестовал ряд местных организаций РСДРП. В начале 1904 года, после II съезда партии, "Рабочая организация" прекратила свое существование, влившись в общепартийную организацию.
  
  19 Новый член ЦК - Ф.В.Ленгник, в сентябре 1903 года прибывший из России в Женеву.
  
  20 Вероятно, речь идет о двух предместьях Женевы Carouge и Cluse, где жили сторонники большинства и меньшинства.
  
  21 Базаров - главное действующее лицо романа И. С. Тургенева "Отцы и дети".
  
  22 Речь идет о Ф. В. Ленгнике.
  
  23 Имеются в виду статьи Г. В. Плеханова "Забавное недоразумение" ("Искра" Љ 55 от 15 декабря 1903 года) и "Грустное недоразумение" ("Искра" Љ 57 от 15 января 1904 года).
  
  24 Имеются в виду взгляды виднейшего представителя "легального марксизма" П. Б. Струве, который в 1894 году выступил с книгой "Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России". Уже в этой ранней работе Струве отчетливо проявились его буржуазно-апологетические воззрения.
  
  Против взглядов Струве и других "легальных марксистов" осенью 1894 года в петербургском кружке марксистов выступил В. И. Ленин с рефератом под названием "Отражение марксизма в буржуазной литературе". Этот реферат послужил затем основанием для статьи Ленина "Экономическое содержание народничества и критика его в книге г. Струве", написанной в конце 1894 - начале 1895 года (см. Сочинения, 5 изд., том 1, стр. 347-534).
  
  25 Имеется в виду статья Л. Мартова в "Искре" "Так ли мы готовимся?", в которой он выступил против подготовки всероссийского вооруженного восстания, рассматривая подготовку к такому восстанию как утопию и заговорщичество.
  
  26 В. И. Ленин приводит здесь слова из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Журналист, читатель и писатель" (см. М. Ю. Лермонтов. Сочинения в шести томах, т. 2, 1954, стр. 147).
  
  27 Слова из сатирического "Гимна новейшего русского социалиста", опубликованного в "Заре" Љ 1 (апрель 1901 года) за подписью "Нарцис Тупорылов". В стихотворении высмеивались "экономисты" с их приспособлением к стихийному движению. Автором "Гимна новейшего русского социалиста" был Л. Мартов.
  
  28 Имеется в виду напечатанная 25 февраля 1904 года в "Искре" статья Л. Мартова "На очереди". В этой статье Мартов ратовал за "независимость" местных партийных комитетов от ЦК РСДРП в решении вопроса о личном составе местных комитетов и нападал на Московский комитет, который при обсуждении этого вопроса принял резолюцию о подчинении МК всем распоряжениям Центрального Комитета на основании ј 9 устава партии.
  
  29 Дрезденский съезд германской социал-демократии состоялся 13-20 сентября (н. ст.) 1903 года. В центре внимания съезда стоял вопрос о тактике партии и о борьбе с ревизионизмом. На съезде были подвергнуты критике ревизионистские взгляды Э.Бернштейна, П.Гере, Э.Давида, В.Гейне и некоторых других немецких социал-демократов. В принятой съездом подавляющим большинством голосов (288 против 11) резолюции говорилось: "Партийный съезд осуждает самым решительным образом ревизионистские стремления изменить нашу испытанную, увенчавшуюся победами, основанную на классовой борьбе тактику, в том смысле, чтобы на место завоевания политической власти путем ниспровержения наших противников была поставлена политика уступчивости в отношении существующего строя" (см. "Protokoll ueber die Verhandlungen des Parteitages der Sozialdemokratischen Partei Deutschlands. Abgehalten zu Dresden vom 13. Bis 20. September 1903". Berlin, 1903, S. 418). Принятие такой резолюции имело определенное положительное значение. Однако в борьбе с ревизионизмом съезд не проявил достаточной последовательности: ревизионисты германской социал-демократии не были исключены из партии и после съезда продолжали пропаганду своих оппортунистических взглядов.
  
  30 "Sozialistische Monatshefte" ("Социалистический Ежемесячник") - журнал, главный орган немецких оппортунистов и один из органов международного оппортунизма. Выходил в Берлине с 1897 по 1933 год. Во время первой мировой войны (1914-1918) занимал социал-шовинистскую позицию.
  
  31 "Франкфуртская Газета" ("Frankfurter Zeitung") - ежедневная газета, орган крупных немецких биржевиков, издавалась во Франкфурте-на-Майне с 1856 по 1943 год. Вновь начала выходить с 1949 года под названием "Франкфуртская Всеобщая Газета" ("Frankfurter Allgemeine Zeitung"); является рупором западногерманских монополистов.
  
  32 "Министериалистская" тактика, "министериализм" (или "министерский социализм", тоже "мильеранизм") - оппортунистическая тактика участия социалистов в буржуазных реакционных правительствах. Термин возник в связи с вступлением в 1899 году французского социалиста Мильерана в состав буржуазного правительства Вальдека-Руссо.
  
  33 Имеется в виду написанная Л. Мартовым шуточная "Краткая конституция РСДРП", помещенная в приложении к его статье "На очереди" ("Искра" Љ 58 от 25 января 1904 года). Иронизируя по поводу организационных принципов большевизма и жалуясь на якобы несправедливое отношение к меньшевикам, Мартов в своей "конституции" писал о "заезжателях" и "заезжаемых", подразумевая большевиков и меньшевиков.
  
  {На верж страницы}
  ------------------------------------
  Дата последнего обновления страницы 15.02.04
  Latest update: February, 15th 2004
  
  ЛЕНИНСКОМУ ПРИЗЫВУ
  
  ПОСВЯЩАЮ
  
  И. Сталин
  
  Отсюда необходимость новой партии, партии боевой, партии революционной, достаточно смелой для того, чтобы повести пролетариев на борьбу за власть, достаточно опытной для того, чтобы разобраться в сложных условиях революционной обстановки, п достаточно гибкой для того, чтобы обойти все и всякие подводные камни на пути к цели.
  
  Без такой партии нечего и думать о свержении империализма, о завоевании диктатуры пролетариата.
  
  Эта новая партия есть партия ленинизма.
  
  В чем состоят особенности этой новой партии?
  
  1) Партия, как передовой отряд рабочего класса. Партия должна быть, прежде всего, передовым отрядом рабочего класса. Партия должна вобрать в себя все лучшие элементы рабочего класса, их опыт, их революционность, их беззаветную преданность делу пролетариата. Но, чтобы быть действительно передовым от рядом, партия должна быть вооружена революционно] теорией, знанием законов движения, знанием законе революции. Без этого она не в силах руководить борьбой пролетариата, вести за собой пролетариат. Партия не может быть действительной партией, если она ограничивается регистрированием того, что переживает и думает масса рабочего класса, если она тащится в хвосте за стихийным движением, если она не умеет преодолеть косность и политическое безразличие стихийного движения, если она не умеет подняться выше минутных интересов пролетариата, если она не умеет поднимать массы до уровня понимания классовых интересов пролетариата. Партия должна стоять впереди рабочего класса, она должна видеть дальше рабочего класса она должна вести за собой пролетариат, а не тащиться в хвосте за стихийностью. Партии II Интернационала проповедующие "хвостизм", являются проводникам буржуазной политики, обрекающей пролетариат на роль орудия в руках буржуазии. Только партия, ставшая на точку зрения передового отряда пролетариат и способная поднимать массы до уровня понимания классовых интересов пролетариата, - только такая партия способна совлечь рабочий класс с пути тред-юнионизма и превратить его в самостоятельную политическую силу.
  
  Партия есть политический вождь рабочего класса.
  
  Я говорил выше о трудностях борьбы рабочего класса, о сложности обстановки борьбы, о стратегии и тактике, о резервах и маневрировании, о наступлении и отступлении. Эти условия не менее сложны, если не более, чем условия войны. Кто может разобраться в этих условиях, кто может дать правильную ориентировку миллионным массам пролетариев? Ни одна армия на войне не может обойтись без опытного штаба, если она не хочет обречь себя на поражение. Разве не ясно, что пролетариат тем более не может обойтись без такого штаба, если он не хочет отдать себя на съедение своим заклятым врагам? Но где этот штаб? Этим штабом может быть только революционная партия пролетариата. Рабочий класс без революционной партии - это армия без штаба.
  
  Партия есть боевой штаб пролетариата.
  
  Но партия не может быть только передовым отрядом. Она должна быть вместе с тем отрядом класса, частью класса, тесно связанной с ним всеми корнями своего существования. Различие между передовым отрядом и остальной массой рабочего класса, между партийными и беспартийными не может исчезнуть, пока не исчезнут классы, пока пролетариат будет пополняться выходцами из других классов, пока рабочий класс в целом будет лишён возможности подняться до уровня передового отряда. Но партия перестала бы быть партией, если бы это различие превратилось в разрыв, если бы она замкнулась в себе и оторвалась от беспартийных масс. Партия не может руководить классом, если она не связана с беспартийными массами, если нет смычки между партией и беспартийными массами, если эти массы не приемлют её руководства, если партия не пользуется в массах моральным и политическим кредитом.
  
  Недавно были приняты в нашу партию двести тысяч новых членов из рабочих. Замечательно тут то обстоятельство, что эти люди не столько сами пришли в партию, сколько были посланы туда всей остальной беспартийной массой, которая принимала активное участие в приёме новых членов и без одобрения которой не принимались новые члены. Этот факт говорит о том, что широкие массы беспартийных рабочих считают нашу партию своей партией, партией близкой и родной, в расширении и укреплении которой они кровно заинтересованы и руководству которой они добровольно вверяют свою судьбу. Едва ли нужно доказывать, что без этих неуловимых моральных нитей, связывающих партию с беспартийными массами, партия не могла бы стать решающей силой своего класса.
  
  Партия есть неразрывная часть рабочего класса.
  
  "Мы, - говорит Ленин, - партия класса, и потому почти весь класс (а в военные времена, в эпоху гражданской войны, и совершенно весь класс) должен действовать под руководством нашей партии, должен примыкать к нашей партии, как можно плотнее, но было бы маниловщиной и "хвостизмом" думать, что когда-либо почти весь класс или весь класс в состоянии, при капитализме, подняться до сознательности и активности своего передового отряда, своей социал-демократической партии. Ни один еще разумный социал-демократ не сомневался в том, что при капитализме даже профессиональная организация (более примитивная, более доступная сознательности неразвитых слоев) не в состоянии охватить почти весь или весь рабочий класс. Только обманывать себя, закрывать глаза на громадность наших задач, суживать эти задачи - значило бы забывать о различии между передовым отрядом и всеми массами, тяготеющими к нему, забывать о постоянной обязанности передового отряда поднимать всё более и более обширные слои до этого передового уровня" (см. т. VI, стр. 205-206).
  
  2) Партия, как организованный отряд рабочего класса. Партия не есть только передовой отряд рабочего класса. Если она хочет действительно руководить борьбой класса, она должна быть вместе с тем организованным отрядом своего класса. Задачи партии в условиях капитализма чрезвычайно велики и разнообразны. Партия должна руководить борьбой пролетариата при чрезвычайно трудных условиях внутреннего и внешнего развития, она должна вести пролетариат в наступление, когда обстановка требует наступления, она должна вывести пролетариат из-под удара сильного противника, когда обстановка требует отступления, она должна вносить в миллионные массы неорганизованных беспартийных рабочих дух дисциплины и планомерности в борьбе, дух организованности и выдержки. Но партия может выполнить эти задачи лишь в том случае, если она сама является олицетворением дисциплины и организованности, если она сама является организованным отрядом пролетариата. Без этих условий не может быть и речи о действительном руководстве со стороны партии миллионными массами пролетариата.
  
  Партия есть организованный отряд рабочего класса.
  
  Мысль о партии, как об организованном целом, закреплена в известной формулировке Ленина первого пункта устава нашей партии, где партия рассматривается как сумма организаций, а члены партии - как члены одной из организаций партии. Меньшевики, возражавшие против этой формулировки еще в 1903 году, предлагали взамен её "систему" самозачисления в партию, "систему распространения "звания" члена партии на каждого "профессора" и "гимназиста", каждого "сочувствующего" и "стачечника", поддерживающего партию так или иначе, но не входящего и не желающего входить ни в одну из партийных организаций. Едва ли нужно доказывать, что эта оригинальная "система", если бы она укрепилась в нашей партии, неминуемо привела бы к переполнению партии профессорами и гимназистами и к вырождению её в расплывчатое, неоформленное, дезорганизованное "образование", теряющееся в море "сочувствующих", стирающее грань между партией и классом и опрокидывающее задачу партии о поднятии неорганизованных масс до уровня передового отряда. Нечего и говорить, что при такой оппортунистической "системе" наша партия не смогла бы выполнить роли организующего ядра рабочего класса в ходе нашей революции.
  
  "С точки зрения тов. Мартова, - говорит Ленин, - граница партии остается совершенно неопределённой, ибо "каждый стачечник" может "объявлять себя членом партии". Какая польза от этой расплывчатости? Широкое распространение "названия". Вред её - внесение дезорганизующей идеи о смешении класса и партии" (см. т. VI, стр. 211).
  
  Но партия не есть только сумма партийных организаций. Партия есть, вместе с тем, единая система этих организаций, их формальное объединение в единое целое, с высшими и низшими органами руководства, с подчинением меньшинства большинству, с практическими решениями, обязательными для всех членов партии. Без этих условий партия не в состоянии быть единым организованным целым, способным осуществить планомерное и организованное руководство борьбой рабочего класса.
  
  "Прежде, - говорит Ленин, - наша партия не была организованным формально целым, а лишь суммой частных групп, и потому иных отношений между этими группами, кроме идейного воздействия, и быть не могло. Теперь мы стали организованной партией, а это и означает создание власти, превращение авторитета идей в авторитет власти, подчинение партийным высшим инстанциям со стороны низших" (см. т. VI, стр. 291).
  
  Принцип подчинения меньшинства большинству, принцип руководства партийной работой из центра нередко вызывает нападки со стороны неустойчивых элементов, обвинения в "бюрократизме", "формализме" и т. д. Едва ли нужно доказывать, что планомерная работа партии, как целого, и руководство борьбой рабочего класса были бы невозможны без проведения этих принципов. Ленинизм в организационном вопросе есть неуклонное проведение этих принципов. Борьбу с этими принципами Ленин называет "русским нигилизмом" и "барским анархизмом", заслуживающим того, чтобы быть высмеянным и отброшенным прочь.
  
  Вот что говорит Ленин об этих неустойчивых элементах в своей книге "Шаг вперед":
  
  "Русскому нигилисту этот барский анархизм особенно свойственен. Партийная организация кажется ему чудовищной "фабрикой", подчинение части целому и меньшинства большинству представляется ему "закрепощением".., разделение труда под руководством центра вызывает с его стороны трагикомические вопли против превращения людей в "колесики и винтики".., упоминание об организационном уставе партии вызывает презрительную гримасу и пренебрежительное... замечание, что можно бы и вовсе без устава".
  
  "Кажется, ясно, что крики о пресловутом бюрократизме есть простое прикрытие недовольства личным составом цент ров, есть фиговый листок... Ты бюрократ, потому что ты назначен съездом не согласно моей воле, а вопреки ей, ты формалист, потому что ты опираешься на формальные решения съезда, а не на мое согласие, ты действуешь грубо-механически, ибо ссылаешься на "механическое" большинство партийного съезда и не считаешься с моим желанием быть кооптированным - ты - самодержец, потому что не хочешь отдать власть в руки старой, теплой компании"Ј (см. т. VI, стр. 310 и 287).
  
  3) Партия, как высшая форма классовой организации пролетариата. Партия есть организованный отряд рабочего класса. Но партия не является единственной организацией рабочего класса. У пролетариата имеется еще целый ряд других организаций, без которых он не может вести успешную борьбу с капиталом: профессиональные союзы, кооперативы, фабрично-заводские организации, парламентские фракции, беспартийные объединения женщин, печать, культурно-просветительные организации, союзы молодежи, революционно-боевые организации "(во время открытых революционных выступлений), Советы депутатов, как государственная форма организации (если пролетариат находится у власти) и т. д. Громадное большинство этих организаций являются беспартийными, и только некоторая часть из них примыкает прямо к партии или составляет ее разветвление. Все эти организации при известных условиях абсолютно необходимы рабочему классу, ибо без них невозможно укрепить классовые позиции пролетариата в разнообразных сферах борьбы, ибо без них невозможно закалить пролетариат как силу, призванную заменить буржуазные порядки порядками социалистическими. Но как осуществить единое руководство при таком обилии организаций? Где гарантия, что наличие множества организаций не поведёт к разнобою в руководстве? Могут сказать, что каждая из этих организаций ведёт работу в своей обособленной сфере и что они не могут поэтому мешать друг другу. Это, конечно, верно. Но верно и то, что все эти организации должны вести работу в одном направлении, ибо они обслуживают один класс, класс пролетариев. Спрашивается: кто определяет ту линию, то общее направление, по которому должны вести свою работу все эти организации? Где та центральная организация, которая не только способна, ввиду наличия необходимого опыта, выработать эту общую линию, но имеет еще возможность, ввиду наличия достаточного для этого авторитета, побудить все эти организации провести в жизнь эту линию для того, чтобы добиться единства, в руководстве и исключить возможность перебоев?
  
  Такой организацией является партия пролетариата.
  
  Партия имеет для этого все данные, потому, во-первых, что партия есть сборный пункт лучших элементов рабочего класса, имеющих прямые связи с беспартийными организациями пролетариата и очень часто руководящих ими; потому, во-вторых, что партия, как сборный пункт лучших людей рабочего класса, является лучшей школой выработки лидеров рабочего класса, способных руководить всеми формами организации своего класса; потому, в-третьих, что партия, как лучшая школа лидеров рабочего класса, является по своему опыту и авторитету единственной организацией, способной централизовать руководство борьбой пролетариата и превратить, таким образом, все и всякие беспартийные организации рабочего класса в обслуживающие органы и приводные ремни, соединяющие её с классом.
  
  Партия есть высшая форма классовой организации пролетариата.
  
  Это не значит, конечно, что беспартийные организации, профсоюзы, кооперативы и т. д., должны быть формально подчинены партийному руководству. Дело идёт лишь о том, чтобы члены партии, входящие в состав этих организаций, как люди, несомненно, влиятельные, принимали все меры убеждения к тому, чтобы беспартийные организации сближались в своей работе с партией пролетариата и добровольно принимали её политическое руководство.
  
  Вот почему говорит Ленин, что партия есть "высшая форма классового объединения пролетариев", политическое руководство которой должно быть распространено на все другие формы организации пролетариата (см. т. XXV, стр. 194).
  
  Вот почему оппортунистическая теория "независимости" и "нейтральности" беспартийных организаций, плодящая независимых парламентариев и оторванных от партии деятелей печати, узколобых профессионалистов и омещанившихся кооператоров, - является совершенно несовместимой с теорией и практикой ленинизма.
  
  4) Партия, как орудие диктатуры пролетариата. Партия есть высшая форма организации пролетариата. Партия является основным руководящим началом внутри класса пролетариев и среди организаций этого класса. Но из этого вовсе не следует, что партию можно рассматривать как самоцель, как самодовлеющую силу. Партия есть не только высшая форма классового - объединения пролетариев, - она есть вместе с тем орудие в руках пролетариата для завоевания диктатуры, когда она еще не завоёвана, для укрепления и расширения диктатуры, когда она уже завоёвана. Партия не могла бы подняться так высоко в своём значении, и она не могла бы покрыть собой все остальные формы организации пролетариата, если бы пролетариат не стоял перед вопросом о власти, если бы условия империализма, неизбежность войн, наличие кризиса не требовали концентрации всех сил пролетариата в одном пункте, сосредоточения всех нитей революционного движения в одном месте для того, чтобы свергнуть буржуазию и завоевать диктатуру пролетариата. Партия нужна пролетариату прежде всего как свои боевой штаб, необходимый для успешного захвата власти. Едва ли нужно доказывать, что без партии, способной собрать вокруг себя массовые организации пролетариата и централизовать в ходе борьбы руководство всем движением, пролетариат в России не смог бы осуществить свою революционную диктатуру.
  
  Но партия нужна пролетариату не только для завоевания диктатуры, она ещё больше нужна ему для того, чтобы удержать диктатуру, укрепить и расширить её в интересах полной победы социализма.
  
  "Наверное, теперь уже почти всякий видит, - говорит Ленин, - что большевики не продержались бы у власти не то что 2'/2 года, но и 21/2 месяца без строжайшей, поистине железной дисциплины в нашей партии, без самой полной и беззаветной поддержки её всей массой рабочего класса, т. е. всем, чти есть в нём мыслящего, честного, самоотверженного, влиятельного, способного вести за собой или увлекать отсталые слои" (см. т. XXV, стр. 173).
  
  Но что значит "удержать" и "расширить" диктатуру? Это значит - внести в миллионные массы пролетариев дух дисциплины и организованности; это значит - создать в пролетарских массах скрепу и оплот против разъедающих влияний мелкобуржуазной стихии и мелкобуржуазных привычек; это значит - подкрепить организаторскую работу пролетариев по перевоспитанию и переделке мелкобуржуазных слоев; это значит - помочь пролетарским массам воспитать себя, как силу, способную уничтожить классы и подготовить условия для организации социалистического производства. Но проделать всё это невозможно без партии, сильной своей сплочённостью и дисциплиной.
  
  "Диктатура пролетариата, - говорит Ленин, - есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества. Сила привычки миллионов и десятков миллионов - самая страшная сила. Без партии, железной и закалённой в борьбе, без партии, пользующейся доверием всего честного в данном классе, без партии, умеющей следить за настроением массы и влиять на него, вести успешно такую борьбу невозможно" (см. т. XXV, стр. 190).
  
  Партия нужна пролетариату для того, чтобы завоевать и удержать диктатуру. Партия есть орудие диктатуры пролетариата.
  
  Но из этого следует, что с исчезновением классов, с отмиранием диктатуры пролетариата должна отмереть и партия.
  
  5) Партия, как единство воли, несовместимое с существованием фракций. Завоевание и удержание диктатуры пролетариата невозможно без партии, сильной своей сплочённостью и железной дисциплиной. Но железная дисциплина в партии немыслима без единства воли, без полного и безусловного единства действия всех членов партии. Это не значит, конечно, что тем самым исключается возможность борьбы мнений внутри партии. Наоборот, железная дисциплина не исключает, а предполагает критику и борьбу мнений внутри партии. Это, тем более, не значит, что дисциплина должна быть "слепой". Наоборот, железная дисциплина не исключает, а предполагает сознательность и добровольность подчинения, ибо только сознательная дисциплина может быть действительно железной дисциплиной. Но после того, как борьба мнений кончена, критика исчерпана и решение принято, единство воли и единство действия всех членов партии является тем необходимым условием, без которого немыслимы ни единая партия, ни железная дисциплина в партии.
  
  "В нынешнюю эпоху обострённой гражданской войны, - говорит Ленин, - коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистическим образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной, и если ее партийный центр будет являться властным авторитетным органом с широкими полномочиями, пользующимся всеобщим доверием членов партии" (см. т. XXV, стр. 282-284).
  
  Так обстоит дело с дисциплиной в партии в условиях борьбы перед завоеванием диктатуры.
  
  То же самое надо сказать о дисциплине в партии, но еще в большей степени, после завоевания диктатуры.
  
  "Кто хоть сколько-нибудь ослабляет, - говорит Ленин, - железную дисциплину партии пролетариата (особенно во время его диктатуры), тот фактически помогает буржуазии против пролетариата" (см. т. XXV, стр. 190).
  
  Но из этого следует, что существование фракций несовместимо ни с единством партии, ни с ее железной дисциплиной. Едва ли нужно доказывать, что наличие фракций ведет к существованию нескольких центров, существование же нескольких центров означает отсутствие общего центра в партии, разбивку единой воли, ослабление и разложение дисциплины, ослабление и разложение диктатуры. Конечно, партии II Интернационала, борющиеся против диктатуры пролетариата и не желающие вести пролетариев к власти, могут позволить себе такой либерализм, как свободу фракций, ибо они вовсе не нуждаются в железной дисциплине. Но партии Коммунистического Интернационала, строящие свою работу на основе задач завоевания и укрепления диктатуры пролетариата, не могут пойти ни на "либерализм", ни на свободу фракций.
  
  Партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти в партии.
  
  Отсюда разъяснение Ленина об "опасности фракционности с точки зрения единства партии и осуществления единства воли авангарда пролетариата, как основного условия успеха диктатуры пролетариата", закрепленное в специальной резолюции Х съезда нашей партии "О единстве партии".
  
  Отсюда требование Ленина о "полном уничтожении всякой фракционности" и "немедленном роспуске всех без изъятия образовавшихся на той или иной платформе групп" под страхом "безусловного и немедленного исключения из партии" (см. резолюцию "О единстве партии").
  
  6) Партия укрепляется тем, что очищает себя от оппортунистических элементов. Источником фракционности в партии являются ее оппортунистические элементы. Пролетариат не есть замкнутый класс. К нему непрерывно притекают выходцы из крестьян, мещан, интеллигенции, пролетаризированные развитием капитализма. Одновременно происходит процесс разложения верхушек пролетариата, главным образом из профессионалистов и парламентариев, подкармливаемых буржуазией за счёт колониальной сверхприбыли. "Этот слой обуржуазившихся рабочих, - говорил Ленин, - или "рабочей аристократии", вполне мещанских по образу жизни, по размерам заработков, по всему своему миросозерцанию, есть главная опора II Интернационала, а в наши дни главная социальная (не военная) опора буржуазии. Ибо это настоящие агенты буржуазии в рабочем движении, рабочие приказчики класса капиталистов.., настоящие проводники реформизма и шовинизма" (см. т. XIX, стр. 77).
  
  Все эти мелкобуржуазные группы проникают так или иначе в партию, внося туда дух колебания п оппортунизма, дух разложения и неуверенности. Они, главным образом, и являются источником фракционности и распада, источником дезорганизации и взрыва партии изнутри. Воевать с империализмом, имея в тылу таких "союзников", - это значит попасть в положение людей, обстреливаемых с двух сторон - и с фронта, и с тыла. Поэтому беспощадная борьба с такими элементами, изгнание их из партии является предварительным условием успешной борьбы с империализмом.
  
  Теория "преодоления" оппортунистических элементов путем идейной борьбы внутри партии, теория "изживания" этих элементов в рамках одной партии есть гнилая и опасная теория, грозящая обречь партию на паралич и хроническое недомогание, грозящая отдать партию на съедение оппортунизму, грозящая оставить пролетариат без революционной партии, грозящая лишить пролетариат главного оружия в борьбе с империализмом. Наша партия не смогла бы выйти на широкую дорогу, она не смогла бы взять власть и организовать диктатуру пролетариата, она не смогла бы выйти из гражданской войны победителем, если бы она имела в своих рядах Мартовых и Данов, Потресовых и Аксельродов. Если нашей партии удалось создать в себе внутреннее единство и небывалую сплоченность своих рядов, то это, прежде всего, потому, что она сумела во-время очиститься от скверны оппортунизма, она сумела изгнать вон из партии ликвидаторов и меньшевиков. Путь развития и укрепления пролетарских партий проходит через их очищение от оппортунистов и реформистов, социал-империалистов и социал-шовинистов, социал-патриотов и социал-пацифистов.
  
  Партия укрепляется тем, что очищает себя от оппортунистических элементов.
  
  "Имея в своих рядах реформистов, меньшевиков, - говорит Ленин, - нельзя победить в пролетарской революции, нельзя отстоять ее. Это очевидно принципиально. Это подтверждено наглядно опытом и России и Венгрии... В России много раз бывали трудные положения, когда наверняка был бы свергнут советский режим, если бы меньшевики, реформисты, мелкобуржуазные демократы оставались внутри нашей партии... в Италии, где, по общему признанию, дело идёт к решающим битвам пролетариата с буржуазией из-за овладения государственной властью. В такой момент не только является безусловно необходимым удаление меньшевиков, реформистов, туратианцев из партии, но может оказаться даже полезным удаление превосходных коммунистов, способных колебаться и проявляющих колебания в сторону "единства" с реформистами, удаление со всяких ответственных постов... Накануне революции и в моменты самой ожесточенной борьбы за ее победу малейшие колебания внутри партии способны погубить всё, сорвать революцию, вырвать власть из рук пролетариата, ибо эта власть еще не прочна, ибо натиск на нее слишком еще силен. Если колеблющиеся вожди отходят прочь в такое время, это не ослабляет, а усиливает и партию, и рабочее движение, и революцию" (см. т. XXV, стр. 462,463,464).
  
  ОБ ОСНОВАХ ЛЕНИНИЗМА
  
  Лекции, читанные в Свердловском университете
  
  
  
  ЛЕНИНСКОМУ ПРИЗЫВУ
  
  ПОСВЯЩАЮ
  
  И. Сталин
  
  
  
  Основы ленинизма - тема большая. Для того, чтобы её исчерпать, необходима целая книга. Более того - необходим целый ряд книг. Естественно поэтому, что мои лекции не могут быть исчерпывающим изложением ленинизма. Они могут быть, в лучшем случае, лишь сжатым конспектом основ ленинизма. Тем не менее я считаю полезным изложить этот конспект для того, чтобы дать некоторые основные отправные пункты, необходимые для успешного изучения ленинизма.
  
  Изложить основы ленинизма - это еще не значит изложить основы мировоззрения Ленина. Мировоззрение Ленина и основы ленинизма - не одно и то же по объёму. Ленин - марксист, и основой его мировоззрения является, конечно, марксизм. Но из этого вовсе не следует, что изложение ленинизма должно быть начато с изложения основ марксизма. Изложить ленинизм - это значит изложить то особенное и новое в трудах Ленина, что внёс Ленин в общую сокровищницу марксизма и что естественно связано с его именем. Только в этом смысле я буду говорить в своих лекциях об основах ленинизма.
  
  Итак, что такое ленинизм?
  
  Одни говорят, что ленинизм есть применение марксизма к своеобразным условиям российской обстановки. В этом определении есть доля правды, но оно далеко не исчерпывает всей правды. Ленин действительно применил марксизм к российской действительности и применил его мастерски. Но если бы ленинизм являлся только лишь применением марксизма к своеобразной обстановке России, то тогда ленинизм был бы чисто национальным и только национальным, чисто русским и только русским явлением. Между тем мы знаем, что ленинизм есть явление интернациональное, имеющее корни во всём международном развитии, а не только русское. Вот почему я полагаю, что это определение страдает односторонностью.
  
  Другие говорят, что ленинизм есть возрождение революционных элементов марксизма 40-х годов XIX века в отличие от марксизма последующих годов, когда он стал будто бы умеренным, нереволюционным. Если отвлечься от этого глупого и пошлого подразделения учения Маркса на две части, на революционную и умеренную, нужно признать, что даже в этом совершенно недостаточном и неудовлетворительном определении имеется доля правды. Состоит она, эта доля правды, в том, что Ленин действительно возродил революционное содержание марксизма, замуравленное оппортунистами II Интернационала. Но это только доля правды. Вся правда о ленинизме состоит в том, что ленинизм не только возродил марксизм, но он сделал ещё шаг вперёд, развив марксизм дальше в новых условиях капитализма и классовой борьбы пролетариата.
  
  Что же такое в конце концов ленинизм?
  
  Ленинизм есть марксизм эпохи империализма и пролетарской революции. Точнее: ленинизм есть теория и тактика пролетарской революции вообще, теория и тактика диктатуры пролетариата в особенности. Маркс и Энгельс подвизались в период предреволюционный (мы имеем в виду пролетарскую революцию), когда не было еще развитого империализма, в период подготовки пролетариев к революции, в тот период, когда пролетарская революция не являлась еще прямой практической неизбежностью. Ленин же, ученик Маркса и Энгельса, подвизался в период развитого империализма, в период развёртывающейся пролетарской революции, когда пролетарская революция уже победила в одной стране, разбила буржуазную демократию и открыла эру пролетарской демократии, эру Советов.
  
  Вот почему ленинизм является дальнейшим развитием марксизма.
  
  Отмечают, обычно, исключительно боевой и исключительно революционный характер ленинизма. Это совершенно правильно. Но эта особенность ленинизма объясняется двумя причинами: во-первых, тем, что ленинизм вышел из недр пролетарской революции, отпечаток которой он не может не носить на себе; во-вторых, тем, что он вырос и окреп в схватках с оппортунизмом II Интернационала, борьба с которым являлась и является необходимым предварительным условием успешной борьбы с капитализмом. Не следует забывать, что между Марксом и Энгельсом, с одной стороны, и Лениным - с другой, лежит целая полоса безраздельного господства оппортунизма II Интернационала, беспощадная борьба с которым не могла не составить одной из важнейших задач ленинизма.
  
  
  
  I
  
  ИСТОРИЧЕСКИЕ КОРНИ ЛЕНИНИЗМА
  
  Ленинизм вырос и оформился в условиях империализма, когда противоречия капитализма дошли до крайней точки, когда пролетарская революция стала вопросом непосредственной практики, когда старый период подготовки рабочего класса к революции упёрся и перерос в новый период прямого штурма капитализма.
  
  Ленин называл империализм "умирающим капитализмом". Почему? Потому, что империализм доводит противоречия капитализма до последней черты, до крайних пределов, за которыми начинается революция. Наиболее важными из этих противоречий нужно считать три противоречия.
  
  Первое противоречие - это противоречие между трудом и капиталом. Империализм есть всесилие монополистических трестов и синдикатов, банков и финансовой олигархии в промышленных странах. В борьбе с этим всесилием обычные методы рабочего класса - профсоюзы и кооперативы, парламентские партии и парламентская борьба - оказались совершенно недостаточными. Либо отдайся на милость капиталу, прозябай по-старому и опускайся вниз, либо берись за новое оружие - так ставит вопрос империализм перед миллионными массами пролетариата. Империализм подводит рабочий класс к революции.
  
  Второе противоречие - это противоречие между различными финансовыми группами и империалистическими державами в их борьбе за источники сырья, за чужие территории. Империализм есть вывоз капитала к источникам сырья, бешеная борьба за монопольное обладание этими источниками, борьба за передел уже поделённого мира, борьба, ведомая с особенным остервенением со стороны новых финансовых групп и держав, ищущих "места под солнцем", против старых групп и держав, цепко держащихся за захваченное. Эта бешеная борьба между различными группами капиталистов замечательна в том отношении, что она включает в себя, как неизбежный элемент, империалистические войны, войны за захваты чужих территорий. Это обстоятельство в свою очередь замечательно в том отношении, что оно ведёт к взаимному ослаблению империалистов, к ослаблению позиции капитализма вообще, к приближению момента пролетарской революции, к практической необходимости этой революции.
  
  Третье противоречие - это противоречие между горстью господствующих "цивилизованных" наций и сотнями миллионов колониальных и зависимых народов мира. Империализм есть самая наглая эксплуатация и самое бесчеловечное угнетение сотен миллионов населения обширнейших колоний и зависимых стран. Выжимание сверхприбыли - такова цель этой эксплуатации и этого угнетения. Но, эксплуатируя эти страны, империализм вынужден строить там железные дороги, фабрики и заводы, промышленные и торговые центры. Появление класса пролетариев, зарождение местной интеллигенции, пробуждение национального самосознания, усиление освободительного движения - таковы неизбежные результаты этой "политики". Усиление революционного движения во всех без исключения колониях и зависимых странах свидетельствует об этом с очевидностью. Это обстоятельство важно для пролетариата в том отношении, что оно в корне подрывает позиции капитализма, превращая колонии и зависимые страны из резервов империализма в резервы пролетарской революции.
  
  Таковы, в общем, главные противоречия империализма, превратившие старый "цветущий" капитализм в капитализм умирающий.
  
  Значение империалистической войны, разыгравшейся десять лет тому назад, состоит, между прочим, в том, что она собрала все эти противоречия в один узел и бросила их на чашу весов, ускорив и облегчив революционные битвы пролетариата.
  
  Иначе говоря, империализм привёл не только к тому, что революция стала практической неизбежностью, но и к тому, что создались благоприятные условия для прямого штурма твердынь капитализма.
  
  Такова международная обстановка, породившая ленинизм.
  
  Всё это хорошо, скажут нам, но при чём тут Россия, которая ведь не была и не могла быть классической страной империализма? При чём тут Ленин, который работал прежде всего в России и для России? Почему именно Россия послужила очагом ленинизма, родиной теории и тактики пролетарской революции?
  
  Потому, что Россия была узловым пунктом всех этих противоречий империализма.
  
  Потому, что Россия была беременна революцией более, чем какая-либо другая страна, и только она была в состоянии ввиду этого разрешить эти противоречия революционным путём.
  
  Начать с того, что царская Россия была очагом всякого рода гнёта - и капиталистического, и колониального, и военного, - взятого в его наиболее бесчеловечной и варварской форме. Кому не известно, что в России всесилие капитала сливалось с деспотизмом царизма, агрессивность русского национализма-с палачеством царизма в отношении нерусских народов, эксплуатация целых районов - Турции, Персии, Китая - с захватом этих районов царизмом, с войной за захват? Ленин был прав, говоря, что царизм есть "военно-феодальный империализм". Царизм был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведённых в квадрат.
  
  Далее. Царская Россия была величайшим резервом западного империализма не только в том смысле, что она давала свободный доступ заграничному капиталу, державшему в руках такие решающие отрасли народного хозяйства России, как топливо и металлургию, но и в том смысле, что она могла поставить в пользу западных империалистов миллионы солдат. Вспомните 14-миллионную русскую армию, проливавшую кровь на империалистических фронтах для обеспечения бешеных прибылей англо-французских капиталистов.
  
  Дальше. Царизм был не только сторожевым псом империализма на востоке Европы, но он был еще агентурой западного империализма для выколачивания с населения сотен миллионов процентов на займы, отпускавшиеся ему в Париже и Лондоне, в Берлине, Брюсселе.
  
  Наконец, царизм был вернейшим союзником западного империализма по дележу Турции, Персии, Китая и т. д. Кому не известно, что империалистическая война велась царизмом в союзе с империалистами Антанты, что Россия являлась существенным элементом этой войны?
  
  
  Вот почему интересы царизма и западного империализма сплетались между собой и сливались в конце концов в единый клубок интересов империализма.
  
  Мог ли западный империализм помириться с потерей такой мощной опоры на Востоке и такого богатого резервуара сил и средств, как старая, царская, буржуазная Россия, не испытав всех своих сил для того, чтобы повести смертельную борьбу с революцией в России, на предмет отстаивания и сохранения царизма? Конечно, не мог!
  
  Но из этого следует, что кто хотел бить по царизму, тот неизбежно замахивался на империализм, кто восставал против царизма, тот должен был восстать и против империализма, ибо кто свергал царизм, тот должен был свергнуть и империализм, если он в самом деле думал не только разбить царизм, но и добить его без остатка. Революция против царизма сближалась, таким образом, и должна была перерасти в революцию против империализма, в революцию пролетарскую.
  
  Между тем, в России подымалась величайшая народная революция, во главе которой стоял революционнейший в мире пролетариат, имевший в своём распоряжении такого серьёзного союзника, как революционное крестьянство России. Нужно ли доказывать, что такая революция не могла остановиться на полдороге, что она в случае успеха должна была пойти дальше, подняв знамя восстания против империализма?
  
  Вот почему Россия должна была стать узловым пунктом противоречий империализма не только в том смысле, что противоречия эти легче всего вскрывались именно в России ввиду особо безобразного и особо нетерпимого их характера, и не только потому, что Россия была важнейшей опорой западного империализма, соединяющей финансовый капитал Запада с колониями Востока, но и потому, что только в России существовала реальная сила, могущая разрешить противоречия империализма революционным путём.
  
  Но из этого следует, что революция в России не могла не стать пролетарской, что она не могла не принять в первые же дни своего развития международный характер, что она не могла, таким образом, не потрясти самые основы мирового империализма.
  
  Могли ли русские коммунисты при таком положении вещей ограничиться в своей работе узко национальными рамками русской революции? Конечно, нет! Наоборот, вся обстановка, как внутренняя (глубокий революционный кризис), так и внешняя (война), толкала их к тому, чтобы выйти в своей работе за эти рамки, перенести борьбу на международную арену, вскрыть язвы империализма, доказать неизбежность краха капитализма, разбить социал-шовинизм и социал-пацифизм, наконец, свергнуть в своей стране капитализм и выковать для пролетариата новое оружие борьбы, теорию и тактику пролетарской революции, для того, чтобы облегчить пролетариям всех стран дело свержения капитализма. Русские коммунисты иначе и не могли действовать, ибо только на этом пути можно было рассчитывать на известные изменения в международной обстановке, могущие гарантировать Россию от реставрации буржуазных порядков.
  
  Вот почему Россия стала очагом ленинизма, а вождь русских коммунистов Ленин-его творцом.
  
  С Россией и Лениным "случилось" тут приблизительно то же самое, что и с Германией и Марксом - Энгельсом в сороковых годах прошлого столетия. Германия была чревата тогда, так же как и Россия в начале XX столетия, буржуазной революцией. Маркс писал тогда в "Коммунистическом манифесте", что:
  
  "На Германию коммунисты обращают главное своё внимание потому, что она находится накануне буржуазной революции, потому, что она совершит этот переворот при более прогрессивных условиях европейской цивилизации вообще, с гораздо более развитым пролетариатом, чем в Англии XVII и во Франции XVIII столетия. Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции".
  
  Иначе говоря, центр революционного движения перемещался в Германию.
  
  Едва ли можно сомневаться в том, что это именно обстоятельство, отмеченное Марксом в приведённой цитате, послужило вероятной причиной того, что именно Германия явилась родиной научного социализма, а вожди германского пролетариата - Маркс и Энгельс - его творцами.
  
  То же самое нужно сказать, но еще в большей степени, про Россию начала XX столетия. Россия в этот период находилась накануне буржуазной революции, она должна была совершить эту революцию при более прогрессивных условиях в Европе и с более развитым пролетариатом, чем Германия 40-х годов XIX столетия (не говоря уже об Англии и Франции), причём все данные говорили о том, что революция эта должна была послужить бродилом и прологом пролетарской революции.
  
  Нельзя считать случайностью тот факт, что Ленин еще в 1902 году, когда русская революция только зачиналась, писал в своей брошюре "Что делать?" вещие слова о том, что:
  
  "История поставила теперь перед нами (т. е. русскими марксистами. И. Ст.) ближайшую задачу, которая является наиболее революционной из всех ближайших задач пролетариата какой бы то ни было другой страны",
  
  что... "осуществление этой задачи, разрушение самого могучего оплота не только европейской, но также (можем мы сказать теперь) и азиатской реакции сделало бы русский пролетариат авангардом международного революционного пролетариата" (см. т. IV, стр. 382).
  
  Иначе говоря, центр революционного движения должен был переместиться в Россию.
  
  Известно, что ход революции в России оправдал это предсказание Ленина с избытком.
  
  Мудрено ли после этого, что страна, проделавшая такую революцию и имеющая такой пролетариат, послужила родиной теории и тактики пролетарской революции?
  
  Мудрено ли, что вождь российского пролетариата, Ленин, стал вместе с тем творцом этой теории и тактики и вождём международного пролетариата?
  
  
  
  II
  
  МЕТОД
  
  
  
  Выше я говорил, что между Марксом - Энгельсом, с одной стороны, и Лениным - с другой, лежит целая полоса господства оппортунизма II Интернационала. В интересах точности я должен добавить, что речь идёт здесь не о формальном господстве оппортунизма, а лишь о фактическом его господстве. Формально во главе II Интернационала стояли "правоверные" марксисты, "ортодоксы" - Каутский и другие. На деле, однако,
  
  основная работа II Интернационала велась по линии оппортунизма. Оппортунисты приспособлялись к буржуазии в силу своей приспособленческой, мелкобуржуазной природы, - "ортодоксы" же в свою очередь приспособлялись к оппортунистам в интересах "сохранения единства" с оппортунистами, в интересах "мира в партии". В результате получалось господство оппортунизма, ибо цепь между политикой буржуазии и политикой "ортодоксов" оказывалась замкнутой.
  
  Это был период сравнительно мирного развития капитализма, период, так сказать, довоенный, когда катастрофические противоречия империализма не успели еще вскрыться с полной очевидностью, когда экономические стачки рабочих и профсоюзы развивались более или менее "нормально", когда избирательная борьба и парламентские фракции давали "головокружительные" успехи, когда легальные формы борьбы превозносились до небес и легальностью думали "убить" капитализм, - словом, когда партии II Интернационала обрастали жиром и не хотели думать серьёзно о революции, о диктатуре пролетариата, о революционном воспитании масс.
  
  Вместо цельной революционной теории - противоречивые теоретические положения и обрывки теории, оторванные от живой революционной борьбы масс и превратившиеся в обветшалые догмы. Для виду, конечно, вспоминали о теории Маркса, но для того, чтобы выхолостить из неё живую революционную душу.
  
  Вместо революционной политики - дряблое филистерство и трезвенное политиканство, парламентская дипломатия и парламентские комбинации. Для виду, конечно, принимались "революционные" решения и лозунги, но для того, чтобы положить их под сукно.
  
  Вместо воспитания и обучения партии правильной революционной тактике на собственных ошибках - тщательный обход наболевших вопросов, их затушевывание и замазывание. Для виду, конечно, не прочь были поговорить о больных вопросах, но для того, чтобы кончить дело какой-либо "каучуковой" резолюцией.
  
  Вот какова была физиономия II Интернационала, его метод работы, его арсенал.
  
  Между тем надвигалась новая полоса империалистических войн и революционных схваток пролетариата. Старые методы борьбы оказывались явно недостаточными и бессильными перед всесилием финансового капитала.
  
  Необходимо было пересмотреть всю работу II Интернационала, весь его метод работы, изгнав вон филистерство, узколобие, политиканство, ренегатство, социал-шовинизм, социал-пацифизм. Необходимо было проверить весь арсенал II Интернационала, выкинуть всё заржавленное и ветхое, выковать новые роды оружия. Без такой предварительной работы нечего было и отправляться на, войну с капитализмом. Без этого пролетариат рисковал очутиться перед лицом новых революционных схваток недостаточно вооружённым или даже просто безоружным.
  
  Эта честь генеральной проверки и генеральной чистки авгиевых конюшен II Интернационала выпала на долю ленинизма.
  
  Вот в какой обстановке родился и выковался метод ленинизма.
  
  К чему сводятся требования этого метода?
  
  Во-первых, к проверке теоретических догм II Интернационала в огне революционной борьбы масс, в огне живой практики, т. е. к восстановлению нарушенного единства между теорией и практикой, к ликвидации разрыва между ними, ибо только так можно создать действительно пролетарскую партию, вооружённую революционной теорией.
  
  Во-вторых, к проверке политики партий II Интернационала не по их лозунгам и резолюциям (которым нельзя верить), а по их делам, по их действиям, ибо только так можно завоевать и заслужить доверие пролетарских масс.
  
  В-третьих, к перестройке всей партийной работы на новый революционный лад в духе воспитания и подготовки масс к революционной борьбе, ибо только так можно подготовить массы к пролетарской революции.
  
  В-четвёртых, к самокритике пролетарских партий, к обучению и воспитанию их на собственных ошибках, ибо только так можно воспитать действительные кадры и действительных лидеров партии.
  
  Таковы основа и сущность метода ленинизма.
  
  Как применялся этот метод на практике?
  
  У оппортунистов II Интернационала существует ряд теоретических догм, от которых они танцуют всегда, как от печки. Возьмём несколько из них.
  
  Догма первая: об условиях взятия власти пролетариатом. Оппортунисты уверяют, что пролетариат не может и не должен брать власть, если он не является сам большинством в стране. Доказательств никаких, ибо нет возможности оправдать это нелепое положение ни теоретически, ни практически. Допустим, отвечает Ленин господам из II Интернационала. Ну, а если сложилась такая историческая обстановка (война, аграрный кризис и т. д.), при которой пролетариат, составляющий меньшинство населения, имеет возможность сплотить вокруг себя громадное большинство трудящихся масс, - почему бы ему не взять власть? Почему бы не использовать пролетариату благоприятную международную и внутреннюю обстановку для того, чтобы прорвать фронт капитала и ускорить общую развязку? Разве Маркс не говорил еще в 50-х годах прошлого столетия, что дело с пролетарской революцией в Германии могло бы обстоять "прекрасно", если бы можно было оказать пролетарской революции поддержку, так сказать, "вторым изданием крестьянской войны"? Разве не известно всем и каждому, что пролетариев в Германии было тогда относительно меньше, чем, например, в России в 1917 году? Разве практика русской пролетарской революции не показала, что эта излюбленная догма героев II Интернационала лишена всякого жизненного значения для пролетариата? Разве не ясно, что практика революционной борьбы масс бьёт и побивает эту обветшалую догму?
  
  Догма вторая: пролетариат не может удержать власть, если нет у него в наличии достаточного количества готовых культурных и администраторских кадров, способных наладить управление страной, - сначала нужно выработать эти кадры в условиях капитализма, а потом брать власть. Допустим, отвечает Ленин. Но почему нельзя повернуть дело так, чтобы сначала взять власть, создать благоприятные условия для развития пролетариата, а потом - двинуться вперёд семимильными шагами для подъёма культурного уровня трудящихся масс, для выработки многочисленных кадров руководителей и администраторов из рабочих? Разве российская практика не показала, что кадры руководителей из рабочих растут при пролетарской власти во сто раз быстрее и основательнее, чем при власти капитала? Разве не ясно, что практика революционной борьбы масс безжалостно побивает и эту теоретическую догму оппортунистов?
  
  Догма третья: метод общей политической забастовки неприемлем для пролетариата, ибо он теоретически несостоятелен (см. критику Энгельса), практически опасен (может расстроить обычный ход хозяйственной жизни страны, может опустошить кассы профессиональных союзов), не может заменить парламентских форм борьбы, являющихся главной формой классовой борьбы пролетариата. Хорошо, отвечают ленинцы. Но, во-первых, Энгельс критиковал не любую общую забастовку, а лишь определённый род общей забастовки, всеобщую экономическую забастовку анархистов, выдвигавшуюся анархистами взамен политической борьбы пролетариата, - при чём тут метод общей политической забастовки? Во-вторых, кто и где доказал, что парламентская форма борьбы является главной формой борьбы пролетариата? Разве история революционного движения не показывает, что парламентская борьба является лишь школой и подспорьем для организации внепарламентской борьбы пролетариата, что основные вопросы рабочего движения при капитализме решаются силой, непосредственной борьбой пролетарских масс, их общей забастовкой, их восстанием? В-третьих, откуда взялся вопрос о замене парламентской борьбы методом общей политической забастовки? Где и когда пытались сторонники общеполитической забастовки заменить парламентские формы борьбы формами борьбы внепарламентскими? В-четвёртых, разве революция в России не показала, что общая политическая забастовка является величайшей школой пролетарской революции и незаменимым средством мобилизации и организации широчайших масс пролетариата накануне штурма твердынь капитализма, - при чём же тут филистерские сетования о расстройстве обычного хода хозяйственной жизни и о кассах профессиональных союзов? Разве не ясно, что практика революционной борьбы разбивает и эту догму оппортунистов?
  
  И т. д. и т. п.
  
  Вот почему говорил Ленин, что "революционная теория не есть догма", что она "окончательно складывается лишь в тесной связи с практикой действительно массового и действительно революционного движения" ("Детская болезнь"), ибо теория должна служить практике, ибо "теория должна отвечать на вопросы, выдвигаемые практикой" ("Друзья народа"), ибо она должна проверяться данными практики.
  
  Что касается политических лозунгов и политических решений партий II Интернационала, то достаточно вспомнить историю с лозунгом "война войне", чтобы понять всю фальшь и всю гнилость политической практики этих партий, прикрывающих своё антиреволюционное дело пышными революционными лозунгами и резолюциями. Всем памятна пышная демонстрация II Интернационала на Базельском конгрессе с угрозой по адресу империалистов всеми ужасами восстания, если империалисты решатся начать войну, и с грозным лозунгом "война войне". Но кто не помнит, что спустя некоторое время, перед самым началом войны, базельская резолюция была положена под сукно, а рабочим был дан новый лозунг - истреблять друг друга во славу капиталистического отечества? Разве не ясно, что революционные лозунги и резолюции не стоят ни гроша, если они не подкрепляются делом? Стоит только сопоставить ленинскую политику превращения империалистической войны в войну гражданскую с предательской политикой II Интернационала во время войны, чтобы понять всю пошлость политиканов оппортунизма, всё величие метода ленинизма.
  
  Не могу не привести здесь одно место из книги Ленина "Пролетарская революция и ренегат Каутский", где он жестоко бичует оппортунистическую попытку лидера II Интернационала К. Каутского судить о партиях не по их делам, а по их бумажным лозунгам и документам:
  
  "Каутский проводит типично мещанскую, филистерскую политику, воображая... будто выставление лозунга меняет дело. Вся история буржуазной демократии разоблачает эту иллюзию: для обмана народа буржуазные демократы всегда выдвигали и всегда выдвигают какие угодно "лозунги". Дело в том, чтобы проверить их искренность, чтобы со словами сопоставить цела, чтобы не довольствоваться идеалистической или шарлатанской фразой, а доискиваться классовой реальности" (см. т. XXIII, стр. 377).
  
  Я уже не говорю о боязни партий II Интернационала самокритики, об их манере скрывать свои ошибки, затушёвывать больные вопросы, прикрывать свои недочёты фальшивым парадом благополучия, отупляющим живую мысль и тормозящим дело революционного воспитания партии на собственных ошибках, - манере, высмеянной и пригвождённой к позорному столбу Лениным. Вот что писал Ленин о самокритике пролетарских партий в своей брошюре "Детская болезнь":
  
  "Отношение политической партии к её ошибкам есть один из важнейших и вернейших критериев серьёзности партии и исполнения ею на деле её обязанностей к своему классу и к трудящимся массам. Открыто признать ошибку, вскрыть её причины, проанализировать обстановку, её породившую, обсудить внимательно средства исправить ошибку - вот это признак серьёзной партии, вот это исполнение ею своих обязанностей, вот это- воспитание и обучение класса, а затем и массы" (см. т. XXV, стр. 200).
  
  Иные говорят, что вскрытие своих собственных ошибок и самокритика опасны для партии, ибо они могут быть использованы противником против партии пролетариата. Ленин считал подобные возражения несерьёзными и совершенно неправильными. Вот что говорил он об этом еще в 1904 году в своей брошюре "Шаг вперёд", когда наша партия была еще слабой и незначительной:
  
  "Они (т. е. противники марксистов. И. Ст.) злорадствуют и кривляются, наблюдая наши споры; они постараются, конечно, выдёргивать для своих целей отдельные места моей брошюры, посвящённой недостаткам и недочётам нашей партии. Русские социал-демократы уже достаточно обстреляны в сражениях, чтобы не смущаться этими щипками, чтобы продолжать, вопреки им, свою работу самокритики и беспощадного разоблачения собственных минусов, которые непременно и неизбежно будут превзойдены ростом рабочего движения" (см. т. VI, стр. 161).
  
  Таковы, в общем, характерные черты метода ленинизма.
  
  То, что дано в методе Ленина, в основном уже имелось в учении Маркса, являющемся, по словам Маркса, "в существе своём критическим и революционным". Именно этот критический и революционный дух проникает с начала и до конца метод Ленина. Но было бы неправильно думать, что метод Ленина является простым восстановлением того, что дано Марксом. На самом деле метод Ленина является не только восстановлением, но и конкретизацией и дальнейшим развитием критического и революционного метода Маркса, его материалистической диалектики.
  
  
  
  III
  
  ТЕОРИЯ
  
  
  
  Из этой темы я беру три вопроса:
  
  а) о значении теории для пролетарского движения,
  
  б) о критике "теории" стихийности,
  
  в) о теории пролетарской революции.
  
  1) О значении теории. Иные думают, что ленинизм есть примат практики перед теорией в том смысле, что главное в нём - претворение марксистских положений в дело, "исполнение" этих положений, что же касается теории, то на этот счёт ленинизм довольно будто бы беззаботен. Известно, что Плеханов не раз потешался над "беззаботностью" Ленина насчёт теории и особенно философии. Известно также, что многие нынешние практики-ленинцы не очень милуют теорию, особенно ввиду той бездны практической работы, которую вынуждены они нести по обстановке. Я должен заявить, что это более чем странное мнение о Ленине и ленинизме совершенно неправильно и ни в какой мере не соответствует действительности, что стремление практиков отмахнуться от теории противоречит всему духу ленинизма и чревато большими опасностями для дела.
  
  Теория есть опыт рабочего движения всех стран, взятый в его общем виде. Конечно, теория становится беспредметной, если она не связывается с революционной практикой, точно так же, как и практика становится слепой, если она не освещает себе дорогу революционной теорией. Но теория может превратиться в величайшую силу рабочего движения, если она складывается в неразрывной связи с революционной практикой, ибо она, и только она, может дать движению уверенность, силу ориентировки и понимание внутренней связи окружающих событий, ибо она, и только она, может помочь практике понять не только то, как и куда двигаются классы в настоящем, но и то, как и куда должны двинуться они в ближайшем будущем. Не кто иной, как Ленин, говорил и повторял десятки раз известное положение о том, что:
  
  "Без революционной теории не может быть и революционного движения"Ј (см. т. IV, стр. 380).
  
  Ленин больше, чем кто-либо другой, понимал важное значение теории, особенно для такой партии, как наша, ввиду той роли передового борца международного пролетариата, которая выпала на её долю, и ввиду той сложности внутренней и международной обстановки, которая окружает её. Предугадывая эту особую роль нашей партии еще в 1902 году, он считал нужным уже тогда напомнить, что:
  
  "Роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией" (см. т. IV, стр. 380).
  
  Едва ли нужно доказывать, что теперь, когда предсказание Ленина о роли нашей партии уже претворилось в жизнь, это положение Ленина приобретает особую силу и особое значение.
  
  Может быть, наиболее ярким выражением того высокого значения, которое придавал Ленин теории, следовало бы считать тот факт, что не кто иной, как Ленин, взялся за выполнение серьёзнейшей задачи обобщения по материалистической философии наиболее важного из того, что дано наукой за период от Энгельса до Ленина, и всесторонней критики антиматериалистических течений среди марксистов. Энгельс говорил, что "материализму приходится принимать новый вид с каждым новым великим открытием". Известно, что эту задачу выполнил для своего времени не кто иной, как Ленин, в своей замечательной книге "Материализм и эмпириокритицизм". Известно, что Плеханов, любивший потешаться над "беззаботностью" Ленина насчёт философии, не решился даже серьёзно приступить к выполнению такой задачи.
  
  2) Критика "теории" стихийности, или о роли авангарда в движении. "Теория" стихийности есть теория оппортунизма, теория преклонения перед стихийностью рабочего движения, теория фактического отрицания руководящей роли авангарда рабочего класса, партии рабочего класса.
  
  Теория преклонения перед стихийностью выступает решительно против революционного характера рабочего движения, она против того, чтобы движение направлялось по линии борьбы против основ капитализма, - она за то, чтобы движение шло исключительно по линии "выполнимых", "приемлемых" для капитализма требований, она всецело за "линию наименьшего сопротивления". Теория стихийности есть идеология тред-юнионизма.
  
  Теория преклонения перед стихийностью выступает решительно против того, чтобы придать стихийному движению сознательный, планомерный характер, она против того, чтобы партия шла впереди рабочего класса, чтобы партия подымала массы до уровня сознательности, чтобы партия вела за собой движение, - она за то, чтобы сознательные элементы движения не мешали движению итти своим путём, она за то, чтобы партия лишь прислушивалась к стихийному движению и тащилась в хвосте за ним. Теория стихийности есть теория преуменьшения роли сознательного элемента в движении, идеология "хвостизма", логическая основа всякого оппортунизма.
  
  Практически эта теория, выступившая на сцену еще до первой революции в России, вела к тому, что её последователи, так называемые "экономисты", отрицали необходимость самостоятельной рабочей партии в России, выступали против революционной борьбы рабочего класса за свержение царизма, проповедывали тред-юнионистскую политику в движении и вообще отдавали рабочее движение под гегемонию либеральной буржуазии.
  
  Борьба старой "Искры" и блестящая критика теории "хвостизма", данная в брошюре Ленина "Что делать?", не только разбили так называемый "экономизм", но создали еще теоретические основы действительно революционного движения русского рабочего класса.
  
  Без этой борьбы нечего было и думать о создании самостоятельной рабочей партии в России и об её руководящей роли в революции.
  
  Но теория преклонения перед стихийностью не есть только русское явление. Она имеет самое широкое распространение, правда, в несколько другой форме, во всех без исключения партиях II Интернационала. Я имею в виду опошленную лидерами II Интернационала так называемую теорию "производительных сил", которая всё оправдывает и всех примиряет, которая констатирует факты и объясняет их после того, как они уже надоели всем, и, констатируя, успокаивается на этом. Маркс говорил, что материалистическая теория не может ограничиваться объяснением мира, что она должна еще изменить его. Но Каутскому и К№ нет дела до этого, они предпочитают остаться при первой части формулы Маркса.
  
  Вот один из многих примеров применения этой "теории". Говорят, что перед империалистической войной партии II Интернационала грозились объявить "войну войне", если империалисты начнут войну. Говорят, что перед самым началом войны эти партии положили под сукно лозунг "война войне" и провели в жизнь противоположный лозунг о "войне за империалистическое отечество". Говорят, что результатом этой смены лозунгов были миллионы жертв из рабочих. Но было бы ошибочно думать, что здесь имеются виновные, что кто-то изменил рабочему классу или предал его. Ничуть не бывало! Всё произошло так, как оно должно было произойти. Во-первых, потому, что Интернационал есть, оказывается, "инструмент мира", а не войны. Во-вторых, потому, что при том "уровне производительных сил", который имелся в то время, ничего другого нельзя было предпринять. "Виноваты" "производительные силы". Это "нам" в точности объясняет "теория производительных сил" господина Каутского. А кто не верит в эту "теорию", тот не марксист. Роль партий? Их значение в движении? Но что может поделать партия с таким решающим фактором, как "уровень производительных сил"?..
  
  Таких примеров фальсификации марксизма можно было бы привести целую кучу.
  
  Едва ли нужно доказывать, что этот фальсифицированный "марксизм", призванный прикрыть наготу оппортунизма, является лишь видоизменением на европейский лад той самой теории "хвостизма", с которой воевал Ленин еще до первой русской революции.
  
  Едва ли нужно доказывать, что разрушение этой теоретической фальсификации является предварительным условием создания действительно революционных партий на Западе.
  
  3) Теория пролетарской революции. Ленинская теория пролетарской революции исходит из трёх основных положений.
  
  Положение первое. Господство финансового капитала в передовых странах капитализма; эмиссия ценных бумаг, как важнейшая операция финансового капитала; вывоз капитала к источникам сырья, как одна из основ империализма; всесилие финансовой олигархии, как результат господства финансового капитала,- всё это вскрывает грубо паразитический характер монополистического капитализма, делает во сто раз более чувствительным гнёт капиталистических трестов и синдикатов, усиливает рост возмущения рабочего класса против основ капитализма, подводит массы к пролетарской революции, как единственному спасению (см. "Империализм" Ленина).
  
  Отсюда первый вывод: обострение революционного кризиса внутри капиталистических стран, нарастание элементов взрыва на внутреннем, пролетарском фронте в "метрополиях".
  
  Положение второе. Усиленный вывоз капитала в колониальные и зависимые страны; расширение "сфер влияния" и колониальных владений, вплоть до охвата всего земного шара; превращение капитализма во всемирную систему финансового порабощения и колониального угнетения горстью "передовых" стран гигантского большинства населения земли, - всё это, с одной стороны, превратило отдельные национальные хозяйства и национальные территории в звенья единой цепи, называемой мировым хозяйством, с другой стороны - раскололо население земного шара на два лагеря: на горсть "передовых" капиталистических стран, эксплуатирующих и угнетающих обширные колониальные и зависимые страны, и на громадное большинство колониальных и зависимых стран, вынужденных вести борьбу за освобождение от империалистического гнёта (см. "Империализм").
  
  Отсюда второй вывод: обострение революционного кризиса в колониальных странах, нарастание элементов возмущения против империализма на внешнем, колониальном фронте.
  
  Положение третье. Монопольное владение "сферами влияния" и колониями; неравномерное развитие капиталистических стран, ведущее к бешеной борьбе за передел мира между странами, уже захватившими территории, и странами, желающими получить свою "долю"; империалистические войны, как единственное средство восстановить нарушенное "равновесие", - всё это ведёт к усилению третьего фронта, фронта междукапиталистического, ослабляющего империализм и облегчающего объединение двух первых фронтов против империализма, фронта революционно-пролетарского и фронта колониально-освободительного (см. "Империализм").
  
  Отсюда третий вывод: неотвратимость войн при империализме и неизбежность коалиции пролетарской революции в Европе с колониальной революцией на Востоке в единый мировой фронт революции против мирового фронта империализма.
  
  Все эти выводы объединяются у Ленина в один общий вывод о том, что "империализм есть канун социалистической революции"Ј (см. т. XIX, стр. 71).
  
  Сообразно с этим меняется и самый подход к вопросу о пролетарской революции, характере революции, её объёме, её глубине, меняется схема революции вообще.
  
  Раньше к анализу предпосылок пролетарской революции подходили обычно с точки зрения экономического состояния той или иной отдельной страны. Теперь этот подход уже недостаточен. Теперь надо подходить к делу с точки зрения экономического состояния всех или большинства стран, с точки зрения состояния мирового хозяйства, ибо отдельные страны и отдельные национальные хозяйства перестали быть самодовлеющими единицами, превратились в звенья единой цепи, называемой мировым хозяйством, ибо старый "культурный" капитализм перерос в империализм, а империализм есть всемирная система финансового порабощения и колониального угнетения горстью "передовых" стран гигантского большинства населения земли.
  
  Раньше принято было говорить о наличии или отсутствии объективных условий пролетарской революции в отдельных странах, или точнее - в той или иной развитой стране. Теперь эта точка зрения уже недостаточна. Теперь нужно говорить о наличии объективных условий революции во всей системе мирового империалистического хозяйства, как единого целого, причём наличие в составе этой системы некоторых стран, недостаточно развитых в промышленном отношении, не может служить непреодолимым препятствием к революции, если система в целом или, вернее, - так как система в целом уже созрела для революции.
  
  Раньше принято было говорить о пролетарской революции в той или иной развитой стране, как об отдельной самодовлеющей величине, противопоставленной отдельному, национальному фронту капитала, как своему антиподу. Теперь эта точка зрения уже недостаточна. Теперь нужно говорить о мировой пролетарской революции, ибо отдельные национальные фронты капитала превратились в звенья единой цепи, называемой мировым фронтом империализма, которой должен быть противопоставлен общий фронт революционного движения всех стран.
  
  Раньше рассматривали пролетарскую революцию как результат исключительно внутреннего развития данной страны. Теперь эта точка зрения уже недостаточна. Теперь надо рассматривать пролетарскую революцию, прежде всего, как результат развития противоречий в мировой системе империализма, как результат разрыва цепи мирового империалистического фронта в той или иной стране.
  
  Где начнётся революция, где прежде всего может быть прорван фронт капитала, в какой стране?
  
  Там, где больше развита промышленность, где пролетариат составляет большинство, где больше культурности, где больше демократии, - отвечали обычно раньше.
  
  Нет, - возражает ленинская теория революции,- не обязательно там, где промышленность больше развита, и пр. Фронт капитала прорвётся там, где цепь империализма слабее, ибо пролетарская революция есть результат разрыва цепи мирового империалистического фронта в наиболее слабом её месте, причём может оказаться, что страна, начавшая революцию, страна, прорвавшая фронт капитала, является менее развитой в капиталистическом отношении, чем другие, - более развитые, страны, оставшиеся, однако, в рамках капитализма.
  
  В 1917 году цепь империалистического мирового фронта оказалась слабее в России, чем в других странах. Там она и прорвалась, дав выход пролетарской революции. Почему? Потому, что в России развёртывалась величайшая народная революция, во главе которой шёл революционный пролетариат, имевший такого серьёзного союзника, как многомиллионное крестьянство, угнетаемое и эксплуатируемое помещиком. Потому, что против революции стоял там такой отвратительный представитель империализма, как царизм, лишённый всякого морального веса и заслуживший общую ненависть населения. В России цепь оказалась слабее, хотя Россия была менее развита в капиталистическом отношении, чем, скажем, Франция или Германия, Англия или Америка.
  
  Где прорвётся цепь в ближайшем будущем? Опять-таки там, где она слабее. Не исключено, что цепь может прорваться, скажем, в Индии. Почему? Потому, что там имеется молодой боевой революционный пролетариат, у которого имеется такой союзник, как освободительное национальное движение, - несомненно большой и несомненно серьёзный союзник. Потому, что перед революцией стоит там такой, всем известный, противник, как чужеземный империализм, лишённый морального кредита и заслуживший общую ненависть угнетённых и эксплуатируемых масс Индии.
  
  Вполне возможно также, что цепь может прорваться в Германии. Почему? Потому, что факторы, действующие, скажем, в Индии, начинают действовать и в Германии, при этом понятно, что громадная разница в уровне развития, существующая между Индией и Германией, не может не наложить своего отпечатка на ход и исход революции в Германии.
  
  Вот почему говорит Ленин, что:
  
  "Западно-европейские капиталистические страны завершат своё развитие к социализму... не равномерным "вызреванием" в них социализма, а путём эксплуатации одних государств другими, путём эксплуатации первого из побеждённых во время империалистической войны государства, соединённой с эксплуатацией всего Востока. А Восток, с другой стороны, пришёл окончательно в революционное движение именно в силу этой первой империалистической войны и окончательно втянулся в общий круговорот всемирного революционного движения" (см. т. XXVII, стр. 415-416).
  
  Короче: цепь империалистического фронта, как правило, должна прорваться там, где звенья цепи слабее, и уж, во всяком случае, не обязательно там, где "капитализм более развит, где пролетариев столько-то процентов, а крестьян столько-то и так дальше.
  
  Вот почему статистические выкладки о процентном исчислении пролетарского состава населения в отдельной стране теряют то исключительное значение при решении вопроса о пролетарской революции, какое им охотно придавали начётчики из II Интернационала, ^ не понявшие империализма и боящиеся революции, как чумы.
  
  Далее. Герои II Интернационала утверждали (и продолжают утверждать), что между буржуазно-демократической революцией, с одной стороны, и пролетарской - с другой, существует пропасть или, во всяком случае, китайская стена, отделяющая одну от другой более или менее длительным интервалом, в течение которого пришедшая к власти буржуазия развивает капитализм, а пролетариат накопляет силы и готовится к "решительной борьбе" против капитализма. Интервал этот исчисляется обычно многими десятками лет, если не больше. Едва ли нужно доказывать, что эта "теория" китайской стены лишена всякого научного смысла в обстановке империализма, что она является, и не может не являться, лишь прикрытием, окрашиванием контрреволюционных вожделений буржуазии. Едва ли нужно доказывать, что в обстановке империализма, чреватого столкновениями и войнами, в обстановке "кануна социалистической революции", когда капитализм "цветущий" превращается в капитализм "умирающий" (Ленин), а революционное движение растёт во всех странах мира, когда империализм соединяется со всеми, без исключения, реакционными силами, вплоть до царизма и крепостничества, делая тем самым необходимым коалирование всех революционных сил от пролетарского движения на Западе до национально-освободительного движения на Востоке, когда свержение пережитков феодально-крепостнических порядков становится невозможным без революционной борьбы с империализмом, - едва ли нужно доказывать, что буржуазно-демократическая революция, в более или менее развитой стране/должна сближаться при таких условиях с революцией пролетарской, что первая должна перерастать во вторую. История революции в России с очевидностью доказала правильность и неоспоримость этого положения. Недаром Ленин еще в 1905 году, накануне первой русской революции, в своей брошюре "Две тактики" рисовал буржуазно-демократическую революцию и социалистический переворот, как два звена одной цепи, как единую и цельную картину размаха русской революции:
  
  "Пролетариат должен провести до конца демократический переворот, присоединяя к себе массу крестьянства, чтобы раздавить силой сопротивление самодержавия и парализовать неустойчивость буржуазии. Пролетариат должен совершить социалистический переворот, присоединяя к себе массу полупролетарских элементов населения, чтобы сломить силой сопротивление буржуазии и парализовать неустойчивость крестьянства и мелкой буржуазии. Таковы задачи пролетариата, которые так узко представляют новоискровцы во всех своих рассуждениях и резолюциях о размахе революции" (см. Ленин, т. VIII, стр. 96).
  
  Я уже не говорю о других, более поздних, трудах Ленина, где идея перерастания буржуазной революции в пролетарскую выступает более рельефно, чем в "Двух тактиках", как один из краеугольных камней ленинской теории революции.
  
  Некоторые товарищи, оказывается, полагают, что Ленин пришел к этой идее лишь в 1916 году, что до этого времени он считал, будто бы, что революция в России задержится в буржуазных рамках, что власть, стало быть, из рук органа диктатуры пролетариата и крестьянства перейдет в руки буржуазии, а не пролетариата. Говорят, что это утверждение проникло даже в нашу коммунистическую печать. Я должен сказать, что это утверждение совершенно неправильно, что оно совершенно не соответствует действительности.
  
  Я мог бы сослаться на известную речь Ленина на III съезде партии (1905 г.), где он диктатуру пролетариата и крестьянства, т. е. победу демократической революции, квалифицировал не как "организацию "порядка"", а как "организацию войны" (см. т. VII, стр. 264).
  
  Я мог бы сослаться, далее, на известные статьи Ленина "О временном правительстве" (1905 г.), где он, изображая перспективу развертывания русской революции, ставит перед партией задачу "добиться того, чтобы русская революция была не движением нескольких месяцев, а движением многих лет, чтобы она привела не к одним только мелким уступкам со стороны властей предержащих, а к полному ниспровержению этих властей", где он, развёртывая дальше эту перспективу и связывая её с революцией в Европе, продолжает:
  
  "А если это удастся, - тогда... тогда революционный пожар зажжёт Европу; истомившийся в буржуазной реакции европейский рабочий поднимется в свою очередь и покажет нам, "как это делается"; тогда революционный подъем Европы окажет обратное действие на Россию и из эпохи нескольких революционных лет сделает эпоху нескольких революционных десятилетий..." (см. там же, стр. 191).
  
  Я мог бы сослаться, дальше, на известную статью Ленина, опубликованную в ноябре 1915 года, где он пишет:
  
  "Пролетариат борется и будет беззаветно бороться за завоевание власти, за республику, за конфискацию земель... за участие "непролетарских народных масс" в освобождении буржуазной России от военно-феодального "империализма" ( = царизма). И этим освобождением буржуазной России от царизма, от земельной власти помещиков пролетариат воспользуется немедленноЈ не для помощи зажиточным крестьянам в их борьбе с сельским рабочим, а - для совершения социалистической революции в союзе с пролетариями Европы" (см. т. XVIII, стр. 318).
  
  Я мог бы сослаться, наконец, на известное место в брошюре Ленина "Пролетарская революция и ренегат Каутский", где он, ссылаясь на приведенную выше цитату из "Двух тактик" о размахе русской революции, приходит к следующему выводу:
  
  "Вышло именно так, как мы говорили. Ход революции подтвердил правильность нашего рассуждения. Сначала вместе со "всем" крестьянством против монархии, против помещиков, против средневековья (и постольку революция остается буржуазной, буржуазно-демократической). Затем, вместе с беднейшим крестьянством, вместе с полупролетариатом, вместе со всеми эксплуатируемыми, против капитализма, в том числе против деревенских богатеев, кулаков, спекулянтов, и постольку революция становится социалистическою. Пытаться поставить искусственную китайскую стену между той и другой, отделить их друг от друга чем-либо иным, кроме степени подготовки пролетариата и степени объединения его с деревенской беднотой, есть величайшее извращение марксизма, опошление его, замена либерализмом" (см. т. XXIII, стр. 391).
  
  Кажется, довольно.
  
  Хорошо, скажут нам, но почему Ленин воевал, в таком случае, с идеей "перманентной (непрерывной) революции"?
  
  Потому, что Ленин предлагал "исчерпать" революционные способности крестьянства и использовать до дна его революционную энергию' для полной ликвидации царизма, для перехода к пролетарской революции, между тем как сторонники "перманентной революции" не понимали серьёзной роли крестьянства в русской революции, недооценивали силу революционной энергии крестьянства, недооценивали силу и способность русского пролетариата повести за собой крестьянство и затрудняли, таким образом, дело высвобождения крестьянства из-под влияния буржуазии, дело сплочения крестьянства вокруг пролетариата.
  
  Потому, что Ленин предлагал увенчать дело революции переходом власти к пролетариату, между тем как сторонники "перманентной" революции думали начать дело прямо с власти пролетариата, не понимая, что тем самым они закрывают глаза на такую "мелочь", как пережитки крепостничества, и не принимают в расчёт такую серьёзную силу, как русское крестьянство, не понимая, что такая политика может лишь затормозить дело завоевания крестьянства на сторону пролетариата.
  
  Ленин воевал, стало быть, со сторонниками "перманентной" революции не из-за вопроса о непрерывности, ибо Ленин сам стоял на точке зрения непрерывной революции, а из-за недооценки ими роли крестьянства, являющегося величайшим резервом пролетариата, из-за непонимания идеи гегемонии пролетариата.
  
  Идею "перманентной" революции нельзя рассматривать, как новую идею. Её выдвинул впервые Маркс в конце 40-х годов в известном своем "Обращении" к "Союзу коммунистов" (1850 г.). Из этого документа и взята нашими "перманентниками" идея непрерывной революции. Следует заметить, что наши "перманентники", взяв её у Маркса, несколько видоизменили её и, видоизменив, "испортили" её, сделав непригодной для практического употребления. Понадобилась опытная рука Ленина для того, чтобы выправить эту ошибку, взять идею непрерывной революции Маркса в её чистом виде и сделать её одним из краеугольных камней своей теории революции.
  
  Вот что говорит Маркс в своём "Обращении" о непрерывной (перманентной) революции, после того как он перечисляет ряд революционно-демократических требований, к завоеванию которых призывает он коммунистов:
  
  "В то время, как демократические мелкие буржуа хотят с проведением возможно большего числа вышеуказанных требований наиболее быстро закончить революцию, наши интересы и наши задачи заключаются в том, чтобы сделать революцию непрерывной до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти, пока ассоциации пролетариев не только в одной стране, но и во всех господствующих странах мира не разовьются настолько, что конкуренция между пролетариями этих стран прекратится, и пока, по крайней мере, решающие производительные силы не будут сконцентрированы в руках пролетариев".
  
  Иначе говоря:
  
  а) Маркс вовсе не предлагал начать дело революции в Германии 50-х годов прямо с пролетарской власти вопреки планам наших русских "перманентников";
  
  б) Маркс предлагал лишь увенчать дело революции пролетарской государственной властью, сталкивая шаг за шагом с высоты власти одну фракцию буржуазии за другой, с тем, чтобы, добившись власти пролетариата, разжечь потом революцию во всех странах, - в полном соответствии со всем тем, чему учил Ленин и что он проводил в жизнь в ходе нашей революции, следуя своей теории пролетарской революции в обстановке империализма.
  
  Выходит, что наши русские "перманентники" не только недооценили роль крестьянства в русской революции и значение идеи гегемонии пролетариата, но и видоизменили ещё (к худшему) марксову идею "перманентной" революции, сделав ее непригодной для практики.
  
  Вот почему Ленин высмеивал теорию наших "перманентников", называя её "оригинальной" и "прекрасной" и обвиняя их в нежелании "подумать о том, в силу каких причин жизнь шла целых десять лет мимо этой прекрасной теории" (статья Ленина написана в 1915 г., спустя 10 лет по появлении в России теории "перманентников", - см. т. XVIII, стр. 317).
  
  Вот почему Ленин считал эту теорию полуменьшевистской, говоря, что она "берёт у большевиков призыв к решительной революционной борьбе пролетариата и к завоеванию им политической власти, а у меньшевиков - "отрицание" роли крестьянства" (см. статью Ленина "О двух линиях революции", там же).
  
  Так обстоит дело с идеей Ленина о перерастании буржуазно-демократической революции в пролетарскую, об использовании буржуазной революции для "немедленного" перехода к пролетарской революции.
  
  Дальше. Раньше считали победу революции в одной стране невозможной, полагая, что для победы над буржуазией необходимо совместное выступление пролетариев всех передовых стран или, во всяком случае, большинства таких стран. Теперь эта точка зрения уже не соответствует действительности. Теперь нужно исходить из возможности такой победы, ибо неравномерный и скачкообразный характер развития различных капиталистических стран в обстановке империализма, развитие катастрофических противоречий внутри империализма, ведущих к неизбежным войнам, рост революционного движения во всех странах мира, - всё это ведёт не только к возможности, но и к необходимости победы пролетариата в отдельных странах. История революции в России является прямым тому доказательством. Необходимо только помнить при этом, что свержение буржуазии может быть с успехом проведено лишь в том случае, если имеются налицо некоторые, совершенно необходимые, условия, без наличия которых нечего и думать о взятии власти пролетариатом.
  
  Вот что говорит Ленин об этих условиях в своей брошюре "Детская болезнь":
  
  "Основной закон революции, подтверждённый всеми революциями и в частности всеми тремя русскими революциями в XX веке, состоит вот в чём: для революции недостаточно, чтобы эксплуатируемые и угнетённые массы сознали невозможность жить по-старому и потребовали изменения; для революции необходимо, чтобы эксплуататоры не могли жить и управлять по-старому. Лишь тогда, когда "низы" не хотят старого и когда "верхи" не могут по-старому, лишь тогда революция, может победить. Иначе эта истина выражается словами: революция невозможна без общенационального (и эксплуатируемых и эксплуататоров затрагивающего) кризисаЈ . Значит, для революции надо, во-первых, добиться, чтобы большинство рабочих (или во всяком случае большинство сознательных, мыслящих, политически активных рабочих) вполне поняло необходимость переворота и готово было идти на смерть ради него; во-вторых, чтобы правящие классы переживали правительственный кризис, который втягивает в политику даже самые отсталые массы.., обессиливает правительство и делает возможным для революционеров быстрое свержение его" (см. т. XXV, стр.222).
  
  Но свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране - еще не значит обеспечить полную победу социализма. Упрочив свою власть и поведя за собой крестьянство, пролетариат победившей страны может и Должен построить социалистическое общество. Но значит ли это, что он тем самым достигнет полной, окончательной победы социализма, т. е. значит ли это, что он может силами лишь одной страны закрепить окончательно социализм и вполне гарантировать страну от интервенции, а значит, и от реставрации? Нет, не значит. Для этого необходима победа революции по крайней мере в нескольких странах. Поэтому развитие и поддержка революции в других странах является существенной задачей победившей революции. Поэтому революция победившей страны должна рассматривать себя не, как самодовлеющую величину, а как подспорье, как средство для ускорения победы пролетариата в других странах.
  
  Ленин выразил эту мысль в двух словах, сказав, что задача победившей революции состоит в проведении "максимума осуществимого в одной стране для развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах" (см. т. XXIII, стр. 385).
  
  Таковы, в общем, характерные черты ленинской теории пролетарской революции.
  
  
  
  IV
  
  ДИКТАТУРА ПРОЛЕТАРИАТА
  
  
  
  Из этой темы я беру три основных вопроса:
  
  а) диктатура пролетариата, как орудие пролетарской революции;
  
  б) диктатура пролетариата, как господство пролетариата над буржуазией;
  
  в) Советская власть, как государственная форма диктатуры пролетариата.
  
  1) Диктатура пролетариата, как орудие пролетарской революции. Вопрос о пролетарской диктатуре есть прежде всего вопрос об основном содержании пролетарской революции. Пролетарская революция, её движение, ее размах, её достижения облекаются в плоть и кровь лишь через диктатуру пролетариата. Диктатура пролетариата есть орудие пролетарской революции, ее орган, ее важнейший опорный пункт, вызванный к жизни для того, чтобы, во-первых, подавить сопротивление свергнутых эксплуататоров и закрепить свои достижения, во-вторых, довести до конца пролетарскую революцию, довести революцию до полной победы социализма. Победить буржуазию, свергнуть её власть революция сможет и без диктатуры пролетариата. Но подавить сопротивление буржуазии, сохранить победу и двинуться дальше к окончательной победе социализма революция уже не в состоянии, если она не создаст на известной ступени своего развития специального органа в виде диктатуры пролетариата, в качестве своей основной опоры.
  
  "Вопрос о власти есть коренной вопрос всякой революции" (Ленин). Значит ли это, что дело ограничивается тут взятием власти, её захватом? Нет, не значит. Взятие власти, это - только начало дела. Буржуазия, свергнутая в одной стране, надолго еще остаётся, в силу многих причин, сильнее свергнувшего её пролетариата. Поэтому всё дело в том, чтобы удержать власть, укрепить ее, сделать её непобедимой. Что нужно для того, чтобы добиться этой цели? Для этого необходимо выполнить по крайней мере три главные задачи, встающие перед диктатурой пролетариата "на другой день" после победы:
  
  а) сломить сопротивление свергнутых и экспроприированных революцией помещиков и капиталистов, ликвидировать все и всякие их попытки к восстановлению власти капитала;
  
  б) организовать строительство в духе сплочения всех трудящихся вокруг пролетариата и повести эту работу в направлении, подготовляющем ликвидацию, уничтожение классов;
  
  в) вооружить революцию, организовать армию революции для борьбы с внешними врагами, для борьбы с империализмом.
  
  Диктатура пролетариата нужна для того, чтобы провести, выполнить эти задачи.
  
  "Переход от капитализма к коммунизму, - говорит Ленин,- есть целая историческая эпоха. Пока она не закончилась, у эксплуататоров неизбежно остаётся надежда на реставрацию, а эта надежда превращается в попытки реставрации. И после первого серьёзного поражения, свергнутые эксплуататоры, которые не ожидали своего свержения, не верили в него, не допускали мысли о нём, с удесятерённой энергией, с бешеной страстью, с ненавистью, возросшей во сто крат, бросаются в бой за возвращение отнятого "рая", за их семьи, которые жили так сладко, и которые теперь "простонародная сволочь" осуждает на разорение и нищету (или на "простой" труд...). А за эксплуататорами-капиталистами тянется широкая масса мелкой буржуазии, про которую десятки лет исторического опыта всех стран свидетельствуют, что она шатается и колеблется, сегодня идёт за пролетариатом, завтра пугается трудностей переворота, впадает в панику от первого поражения или полупоражения рабочих, нервничает, мечется, хныкает, перебегает из лагеря в лагерь" (см. т. XXIII, стр. 355).
  
  Буржуазия имеет свои основания делать попытки к реставрации, ибо она после своего свержения надолго еще остаётся сильнее свергнувшего её пролетариата.
  
  "Если эксплуататоры разбиты только в одной стране, - говорит Ленин, - а это, конечно, типичный случай, ибо одновременная революция в ряде стран есть редкое исключение, - то они остаются всё же сильнее эксплуатируемых" (см. там же, стр. 354).
  
  В чём сила свергнутой буржуазии?
  
  Во-первых, "в силе международного капитала, в силе и прочности международных связей буржуазии" (см. т. XXV, стр. 173).
  
  Во-вторых, в том, что "эксплуататоры на долгое время после переворота сохраняют неизбежно ряд громадных фактических преимуществ: у них остаются деньги (уничтожить деньги сразу нельзя), кое-какое движимое имущество, часто значительное, остаются связи, навыки организации и управления, знание всех "тайн" (обычаев, приёмов, средств, возможностей) управления, остаётся более высокое образование, близость к технически вые тему (по-буржуазному живущему и мыслящему) персоналу, остаётся неизмеримо больший навык в военном деле (это очень важно) и так далее, и так далее" (см. т. XXIII, стр. 354).
  
  В-третьих, "в силе привычки, в силе мелкого производства. Ибо мелкого производства осталось еще на свете, к сожалению, очень и очень много, а мелкое производство рождает капитализм и буржуазию постоянно, ежедневно, ежечасно, стихийно и в массовом масштабе"... ибо "уничтожить классы значит не только прогнать помещиков и капиталистов - это мы сравнительно легко сделали, - это значит также уничтожить мелких товаропроизводителей, а их нельзя прогнать, их нельзя подавить, с ними надо ужиться, их можно (и должно) пере1елать, перевоспитать только очень длительной, медленной, осторожной организаторской работой" (см. т. XXV, стр. 173 и 189).
  
  Вот почему говорит Ленин, что:
  
  "Диктатура пролетариата есть самая беззаветная и самая беспощадная война нового класса против более могущественного врага, против буржуазии, сопротивление которой удесятерено ее свержением",
  
  что "диктатура пролетариата есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества" (см. там же, стр. 173 и 190).
  
  Едва ли нужно доказывать, что выполнить эти задачи в короткий срок, провести всё это в несколько лет - нет никакой возможности. Поэтому диктатуру пролетариата, переход от капитализма к коммунизму нужно рассматривать не как мимолётный период в виде ряда "революционнейших" актов и декретов, а как целую историческую эпоху, полную гражданских войн и внешних столкновений, упорной организационной работы и хозяйственного строительства, наступлений и отступлений, побед и поражений. Эта историческая эпоха необходима не только для того, чтобы создать хозяйственные и культурные предпосылки полной победы социализма, но и для того, чтобы дать пролетариату возможность, во-первых - воспитать и закалить себя, как силу, способную управлять страной, во-вторых - перевоспитать и переделать мелкобуржуазные слои в направлении, обеспечивающем организацию социалистического производства.
  
  "Вы должны, - говорил Маркс рабочим, - пережить 15, 20, 50 лет гражданской войны и международных битв не только для того, чтобы изменить существующие отношения, но чтобы и самим измениться и стать способными к политическому господству" (см. т. VIII Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, стр. 506).
  
  Продолжая и развивая дальше мысль Маркса, Ленин пишет:
  
  "Придется при диктатуре пролетариата перевоспитывать миллионы крестьян и мелких хозяйчиков, сотни тысяч служащих, чиновников, буржуазных интеллигентов, подчинять их всех пролетарскому государству и пролетарскому руководству, побеждать в них буржуазные привычки и традиции" так же, как необходимо будет "...перевоспитать... в длительной борьбе, на почве диктатуры пролетариата, и самих пролетариев, которые от своих собственных мелкобуржуазных предрассудков избавляются не сразу, не чудом, не по велению божией матери, не по велению лозунга, резолюции, декрета, а лишь в долгой и трудной массовой борьбе с массовыми мелкобуржуазными влияниями" (см. т. XXV, стр. 248 и 247).
  
  2) Диктатура пролетариата, как господство пролетариата над буржуазией. Уже из сказанного видно, что диктатура пролетариата не есть простая смена лиц в правительстве, смена "кабинета" и пр., с оставлением в неприкосновенности старых экономических и политических порядков. Меньшевики и оппортунисты всех стран, боящиеся диктатуры, как огня, и подменивающие с перепугу понятие диктатуры понятием "завоевание власти", обычно сводят "завоевание власти" к смене "кабинета", к появлению у власти нового министерства из людей вроде Шейдемана и Носке, Макдональда и Гендерсона. Едва ли нужно разъяснять, что эти и подобные им смены кабинетов не имеют ничего общего с диктатурой пролетариата, с завоеванием действительной власти действительным пролетариатом. Макдональды и Шейдеманы у власти, при оставлении старых буржуазных порядков, их, так сказать, правительства не могут быть чем-нибудь другим, кроме обслуживающего аппарата в руках буржуазии, кроме прикрытия язв империализма, кроме орудия в руках буржуазии против революционного движения угнетённых и эксплуатируемых масс. Они, эти правительства, нужны капиталу, как ширма, когда ему неудобно, невыгодно, трудно угнетать и эксплуатировать массы без ширмы. Конечно, появление таких правительств является признаком того, что "у них там" (т.е. у капиталистов), "на Шипке", не спокойно, но правительства такого рода, несмотря на это, неизбежно остаются подкрашенными правительствами капитала. От правительства Макдональда или Шейдемана до завоевания власти пролетариатом так же далеко, как от земли до неба. Диктатура пролетариата есть не смена правительства, а новое государство, с новыми органами власти в центре и на местах, государство пролетариата, возникшее на развалинах старого государства, государства буржуазии.
  
  Диктатура пролетариата возникает не на основе буржуазных порядков, а в ходе их ломки, после свержения буржуазии, в ходе экспроприации помещиков и капиталистов, входе социализации основных орудий и средств производства, в ходе насильственной революции пролетариата. Диктатура пролетариата есть власть революционная, опирающаяся на насилие над буржуазией.
  
  Государство есть машина в руках господствующего класса для подавления сопротивления своих классовых противников. В этом отношении диктатура пролетариата ничем по существу не отличается от диктатуры всякого другого класса, ибо пролетарское государство является машиной для подавления буржуазии. Но тут есть одна существенная разница. Состоит она в том, что все существовавшие до сих пор классовые государства являлись диктатурой эксплуатирующего меньшинства над эксплуатируемым большинством, между тем как диктатура пролетариата является диктатурой эксплуатируемого большинства над эксплуатирующим меньшинством.
  
  Короче: диктатура пролетариата есть неограниченное законом и опирающееся на насилие господство пролетариата над буржуазией, пользующееся сочувствием и поддержкой трудящихся и эксплуатируемых масс (Ленин. "Государство и революция").
  
  Из этого следует два основных вывода.
  
  Первый вывод. Диктатура пролетариата не может быть "полной" демократией, демократией для всех, и для богатых и для бедных,-диктатура пролетариата "должна быть государством по-новому демократическим (для* пролетариев и неимущих вообще) и по-новому диктаторским (противЈ буржуазии)" (см. т. XXI, стр. 393). Разговоры Каутского и К№ о всеобщем равенстве, о "чистой" демократии, о "совершенной" демократии и т. д. являются буржуазным прикрытием того несомненного факта, что равенство эксплуатируемых и эксплуататоров невозможно. Теория "чистой" демократии есть теория верхушки рабочего класса, прирученной и подкармливаемой империалистическими грабителями. Она вызвана к жизни для того, чтобы прикрыть язвы капитализма, подкрасить империализм и придать ему моральную силу в борьбе против эксплуатируемых масс. Не бывает и не может быть при капитализме действительных "свобод" для эксплуатируемых, хотя бы потому, что помещения, типографии, склады бумаги и т. д., необходимые для использования "свобод", являются привилегией эксплуататоров. Не бывает и не может быть при капитализме действительного участия эксплуатируемых масс в управлении страной, хотя бы потому, что при самых демократических порядках в условиях капитализма правительства ставятся / не народом, а Ротшильдами и Стиннесами, Рокфеллерами и Морганами. Демократия при капитализме есть демократия капиталистическая, демократия эксплуататорского меньшинства, покоящаяся на ограничении прав эксплуатируемого большинства и направленная против этого большинства. Только при пролетарской диктатуре возможны действительные свободы для эксплуатируемых и действительное участие пролетариев и крестьян в управлении страной. Демократия при диктатуре пролетариата есть демократия пролетарская, демократия эксплуатируемого большинства, покоящаяся на ограничении прав эксплуататорского меньшинства и направленная против этого меньшинства.
  
  Второй вывод. Диктатура пролетариата не может возникнуть как результат мирного развития буржуазного общества и буржуазной демократии, - она может возникнуть лишь в результате слома буржуазной государственной машины, буржуазной армии, буржуазного чиновничьего аппарата, буржуазной полиции.
  
  "Рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить её в ход для своих собственных целей", - говорят Маркс и Энгельс в предисловии к "Манифесту коммунистической партии". - Пролетарская революция должна "...не передать из одних рук в другие бюрократически-военную машину, как бывало до сих пор, а сломать её... - таково предварительное условие всякой действительно народной революции на континенте", - говорит Маркс в своём письме к Кугельману в 1871 году.
  
  Ограничительная фраза Маркса о континенте дала повод оппортунистам и меньшевикам всех стран прокричать о том, что Маркс допускал, стало быть, возможность мирного развития буржуазной демократии в демократию пролетарскую, по крайней мере для некоторых стран, не входящих в состав европейского континента (Англия, Америка). Маркс, действительно, допускал такую возможность и он имел основание делать такое допущение для Англии и Америки 70-х годов прошлого столетия, когда не было еще монополистического капитализма, не было империализма и не было еще у этих стран, в силу особых условий их развития, развитой военщины и бюрократизма. Так было дело до появления развитого империализма. Но потом, спустя 30-40 лет, когда положение дел в этих странах изменилось в корне, когда империализм развился и охватил все без исключения капиталистические страны, когда военщина и бюрократизм появились и в Англии с Америкой, когда особые условия мирного развития Англии и Америки исчезли, - ограничение насчёт этих стран должно было отпасть само собой.
  
  "Теперь, - говорит Ленин, - в 1917 году, в эпоху первой великой империалистской войны, это ограничение Маркса отпадает. И Англия и Америка, крупнейшие и последние - во всём мире - представители англо-саксонской "свободы" в смысле отсутствия военщины и бюрократизма, скатились вполне в общеевропейское грязное, кровавое болото бюрократически-военных учреждений, всё себе подчиняющих, всё собой подавляющих. Теперь и в Англии и в Америке "предварительным условием всякой действительно народной революции" является ломка, разрушение "готовой" (изготовленной там в 1914-1917 годах до "европейского", общеимпериалистского, совершенства) "государственной машины"" (см. т. XXI, стр. 395).
  
  Иначе говоря, закон о насильственной революции пролетариата, закон о сломе буржуазной государственной машины, как о предварительном условии такой революции, является неизбежным законом революционного движения империалистических стран мира.
  
  Конечно, в далёком будущем, если пролетариат победит в важнейших странах капитализма и если нынешнее капиталистическое окружение сменится окружением социалистическим, вполне возможен "мирный" путь развития для некоторых капиталистических стран, капиталисты которых, в силу "неблагоприятной" международной обстановки, сочтут целесообразным "добровольно" пойти на серьёзные уступки пролетариату. Но это предположение касается лишь далёкого и возможного будущего. Для ближайшего будущего это предположение не имеет никаких, ровно никаких оснований. Поэтому Ленин прав, когда он говорит:
  
  "Пролетарская революция невозможна без насильственного разрушения буржуазной государственной машины и замены её новою" (см. т. XXIII, стр. 342).
  
  3) Советская власть, как государственная форма диктатуры пролетариата. Победа диктатуры пролетариата означает подавление буржуазии, слом буржуазной государственной машины, замену буржуазной демократии демократией пролетарской. Это ясно. Но каковы организации, при помощи которых может быть проделана эта колоссальная работа? Что старые формы организации пролетариата, выросшие на основе буржуазного парламентаризма, недостаточны для такой работы, - в этом едва ли может быть сомнение. Каковы же те новые формы организации пролетариата, которые способны сыграть роль могильщика буржуазной государственной машины, которые способны не только сломать эту машину и не только заменить буржуазную демократию демократией пролетарской, но и стать основой пролетарской государственной власти?
  
  Этой новой формой организации пролетариата являются Советы.
  
  В чём состоит сила Советов в сравнении со старыми формами организации?
  
  В том, что Советы являются наиболее всеобъемлющими массовыми организациями пролетариата, ибо они и только они охватывают всех без исключения рабочих.
  
  В том, что Советы являются единственными массовыми организациями, которые объединяют всех угнетённых и эксплуатируемых, рабочих и крестьян, солдат и матросов, и где политическое руководство борьбой масс со стороны авангарда масс, со стороны пролетариата, может быть осуществляемо ввиду этого наиболее легко и наиболее полно.
  
  В том, что Советы являются наиболее мощными органами революционной борьбы масс, политических выступлений масс, восстания масс, органами, способными сломить всесилие финансового капитала и его политических придатков.
  
  В том, что Советы являются непосредственными организациями самих масс, то есть наиболее демократическими и, значит, наиболее авторитетными организациями масс, максимально облегчающими им участи") в устройстве нового государства и в управлении последним и максимально развязывающими революционную энергию, инициативу, творческие способности масс в борьбе за разрушение старого уклада, в борьбе 41 новый, пролетарский уклад.
  
  Советская власть есть объединение и оформление местных Советов в одну общую государственную организацию, в государственную организацию пролетариата, как авангарда угнетённых и эксплуатируемых масс и как господствующего класса, - объединение в Республику Советов.
  
  Сущность Советской власти заключается в том, что наиболее массовые и наиболее революционные организации тех именно классов, которые угнетались капиталистами и помещиками, являются теперь "постоянной и единственной основой всей государственной власти, всего государственного аппарата", что "именно те массы, которые даже в самых демократических буржуазных республиках", будучи по закону равноправными, "на деле тысячами приёмов и уловок отстранялись от участия в политической жизни и от пользования демократическими правами и свободами, привлекаются теперь к постоянному и непременному, притом решающему, участию в демократическом управлении государством"Ј (см. Ленин, т. XXIV, стр. 13).
  
  Вот почему Советская власть является новой формой государственной организации, принципиально отличной от старой, буржуазно-демократической и парламентарной формы, новым типом государства, приноровленным не к задачам эксплуатации и угнетения трудящихся масс, а к задачам полного их освобождения от всякого гнёта и эксплуатации, к задачам диктатуры пролетариата.
  
  Ленин прав, говоря, что с появлением Советской власти "эпоха буржуазно-демократического парламентаризма кончилась, началась новая глава всемирной истории: эпоха пролетарской диктатуры".
  
  В чем состоят характерные черты Советской власти?
  
  В том, что Советская власть является наиболее массовой и наиболее демократической государственной организацией из всех возможных государственных организаций в условиях существования классов, ибо она, будучи ареной смычки и сотрудничества рабочих и эксплуатируемых крестьян в борьбе против эксплуататоров и опираясь в своей работе на эту смычку и на это сотрудничество, является тем самым властью большинства населения над меньшинством, государством этого большинства, выражением его диктатуры.
  
  В том, что Советская власть является наиболее интернационалистской из всех государственных организаций классового общества, ибо она, разрушая всякий национальный гнёт и опираясь на сотрудничество трудящихся масс различных национальностей, облегчает тем самым объединение этих масс в едином государственном союзе.
  
  В том, что Советская власть, по самой своей структуре, облегчает дело руководства угнетёнными и эксплуатируемыми массами со стороны авангарда этих масс, со стороны пролетариата, как наиболее сплочённого и наиболее сознательного ядра Советов.
  
  "Опыт всех революций и всех движений угнетённых классов, опыт всемирного социалистического движения учит нас, - говорит Ленин, - что только пролетариат в состоянии объединить и вести за собой распылённые и отсталые слои трудящегося и эксплуатируемого населения" (см. т. XXIV, стр. 14). Дело в том, ^что структура Советской власти облегчает проведение в жизнь указаний этого опыта.
  
  В том, что Советская власть, объединяя законодательную и исполнительную власти в единой организации государства и заменяя территориальные выборные округа производственными единицами, заводами и фабриками, - непосредственно связывает рабочие и вообще трудящиеся массы с аппаратами государственного управления, учит их управлению страной.
  
  В том, что только Советская власть способна избавить армию от подчинения буржуазному командованию и превратить её из орудия угнетения народа, каким она является при буржуазных порядках, в орудие освобождения народа от ига буржуазии, своей и чужой.
  
  В том, что "только советская организация государства в состоянии действительно разбить сразу и разрушить окончательно старый, т. е. буржуазный, чиновничий и судейский аппарат" (см. там же).
  
  В том, что только советская форма государства, привлекающая массовые организации трудящихся и эксплуатируемых к постоянному и безусловному участию в государственном управлении, способна подготовить то отмирание государственности, которое является одним из основных элементов будущего безгосударственного, коммунистического общества.
  
  Республика Советов является, таким образом, той искомой и найденной, наконец, политической формой, в рамках которой должно быть совершено экономическое освобождение пролетариата, полная победа социализма.
  
  Парижская Коммуна была зародышем этой формы. Советская власть является её развитием и завершением.
  
  Вот почему говорит Ленин, что:
  
  "Республика Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов является не только формой более высокого типа демократических учреждений.., но и единственной* формой, способной обеспечить наиболее безболезненный переход к социализму" (см. т. XXII, стр. 131).
  
  
  
  V
  
  КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС
  
  
  
  Из этой темы я беру четыре вопроса:
  
  а) постановка вопроса;
  
  б) крестьянство во время буржуазно-демократической революции;
  
  в) крестьянство во время пролетарской революции;
  
  г) крестьянство после упрочения Советской власти.
  
  1) Постановка вопроса. Иные думают, что основное в ленинизме - крестьянский вопрос, что исходным пунктом ленинизма является вопрос о крестьянстве, его роли, его удельном весе. Это совершенно неверно. Основным вопросом в ленинизме, его отправным пунктом является не крестьянский вопрос, а вопрос о диктатуре пролетариата, об условиях её завоевания, об условиях её укрепления. Крестьянский вопрос, как вопрос о союзнике пролетариата в его борьбе за власть, является вопросом производным.
  
  Это обстоятельство, однако, не лишает его нисколько того серьёзного, животрепещущего значения, которое, несомненно, имеет он для пролетарской революции. Известно, что серьёзная разработка крестьянского вопроса в рядах русских марксистов началась именно накануне первой революции (1905 г.), когда вопрос о свержении царизма и проведении гегемонии пролетариата предстал перед партией во весь свой рост, а вопрос о союзнике пролетариата в предстоящей буржуазной революции принял животрепещущий характер. Известно также, что крестьянский вопрос в России принял ещё более актуальный характер во время пролетарской революции, когда вопрос о диктатуре пролетариата, об её завоевании и удержании привёл к вопросу о союзниках пролетариата в предстоящей пролетарской революции. Оно и понятно: кто идёт и готовится к власти, тот не может не интересоваться вопросом о своих действительных союзниках.
  
  В этом смысле крестьянский вопрос является частью общего вопроса о диктатуре пролетариата и, как таковой, представляет один из самых животрепещущих вопросов ленинизма.
  
  Равнодушное, а то и прямо отрицательное отношение к крестьянскому вопросу со стороны партий II Интернационала объясняется не только особыми условиями развития на Западе. Оно объясняется прежде всего тем, что эти партии не верят в пролетарскую диктатуру, боятся революции и не думают вести пролетариат к власти. А кто боится революции, кто не думает вести пролетариев к власти, тот не может интересоваться вопросом о союзниках пролетариата в революции, - для него вопрос о союзниках является вопросом безразличным, неактуальным. Ироническое отношение героев II Интернационала к крестьянскому вопросу считается у них признаком хорошего тона, признаком "настоящего" марксизма. На самом деле тут нет ни грана марксизма, ибо равнодушие к такому важному вопросу, как крестьянский вопрос, накануне пролетарской революции является обратной стороной отрицания диктатуры пролетариата, несомненным признаком прямой измены марксизму.
  
  Вопрос стоит так: исчерпаны ли уже революционные возможности, таящиеся в недрах крестьянства, в силу известных условий его существования, или нет, и если не исчерпаны, есть ли надежда, основание использовать эти возможности для пролетарской революции, превратить крестьянство, его эксплуатируемое большинство, из резерва буржуазии, каким оно было во время буржуазных революций Запада и каким оно остаётся и теперь, - в резерв пролетариата, в его союзника?
  
  Ленинизм отвечает на этот вопрос положительно, т.е. в духе признания в рядах большинства крестьянства революционных способностей и в духе возможности их использования в интересах пролетарской диктатуры.
  
  История трех революций в России целиком подтверждает выводы ленинизма на этот счёт.
  
  Отсюда практический вывод о поддержке трудящихся масс крестьянства в их борьбе против кабалы и эксплуатации, в их борьбе за избавление от гнёта и нищеты. Это не значит, конечно, что пролетариат должен поддерживать всякое крестьянское движение. Речь идёт здесь о поддержке такого движения и такой борьбы крестьянства, которые облегчают прямо или косвенно освободительное движение пролетариата, которые льют воду так или иначе на мельницу пролетарской революции, которые способствуют превращению крестьянства в резерв и союзника рабочего класса.
  
  2) Крестьянство во время буржуазно-демократической революции. Этот период охватывает промежуток времени от первой русской революции (1905 г.) до второй (февраль 1917 г.) включительно. Характерной чертой этого периода является высвобождение крестьянства из-под влияния либеральной буржуазии, отход крестьянства от кадетов, поворот крестьянства в сторону пролетариата, в сторону партии большевиков. История этого периода есть история борьбы кадетов (либеральная буржуазия) и большевиков (пролетариат) за крестьянство. Судьбу этой борьбы решил думский период, ибо период четырех дум послужил предметным уроком для крестьянства, а этот урок воочию показал крестьянам, что им не получить из рук кадетов ни земли, ни воли, что царь всецело за помещиков, а кадеты поддерживают царя, что единственная сила, на помощь которой можно рассчитывать, - это городские рабочие, пролетариат. Империалистическая война лишь подтвердила урок думского периода, завершив отход крестьянства от буржуазии, завершив изоляцию либеральной буржуазии, ибо годы войны показали всю тщетность, всю обманчивость надежд получить мир от царя и его буржуазных союзников. Без наглядных уроков думского периода гегемония пролетариата была бы невозможна.
  
  Так сложился союз рабочих и крестьян в буржуазно-демократической революции. Так сложилась гегемония (руководство) пролетариата в общей борьбе за свержение царизма, гегемония, приведшая к февральской революции 1917 года.
  
  Буржуазные революции Запада (Англия, Франция, Германия, Австрия) пошли, как известно, по другому пути. Там гегемония в революции принадлежала не пролетариату, который не представлял и не мог представлять по своей слабости самостоятельную политическую силу, а либеральной буржуазии. Там освобождение от крепостнических порядков получило крестьянство не из рук пролетариата, который был малочислен и неорганизован, а из рук буржуазии. Там крестьянство шло против старых порядков вместе с либеральной буржуазией. Там крестьянство представляло резерв буржуазии. Там революция привела, ввиду этого, к громадному усилению политического веса буржуазии.
  
  В России, наоборот, буржуазная революция дала прямо противоположные результаты. Революция в России привела не к усилению, а к ослаблению буржуазии, как политической силы, не к умножению её политических резервов, а к потере ею основного резерва, к потере крестьянства. Буржуазная революция в России выдвинула на первый план не либеральную буржуазию, а революционный пролетариат, сплотив вокруг него многомиллионное крестьянство.
  
  Этим, между прочим, и объясняется тот факт, что буржуазная революция в России переросла в пролетарскую революцию в сравнительно короткий срок. Гегемония пролетариата была зародышем и переходной ступенью к диктатуре пролетариата.
  
  Чем объяснить это своеобразное явление в русской революции, не имеющее прецедентов в истории буржуазных революций на Западе? Откуда взялось это своеобразие?
  
  Объясняется оно тем, что буржуазная революция развернулась в России при более развитых условиях классовой борьбы, чем на Западе, что русский пролетариат успел уже превратиться к этому времени в самостоятельную политическую силу, между тем как либеральная буржуазия, напуганная революционностью пролетариата, растеряла подобие всякой революционности (особенно после уроков 1905 г.) и повернула в сторону союза с царём и помещиками против революции, против рабочих и крестьян.
  
  Следует обратить внимание на следующие обстоятельства, определившие своеобразие русской буржуазной революции:
  
  а) Небывалая концентрация русской промышленности накануне революции. Известно, напр., что в предприятиях с количеством рабочих свыше 500 чел. работало в России 54% всех рабочих, между тем как в такой развитой стране, как Северная Америка, в аналогичных предприятиях работало всего 33% всех рабочих. Едва ли нужно доказывать, что уже одно это обстоятельство при наличии такой революционной партии, как партия большевиков, превращало рабочий класс России в величайшую силу политической жизни страны.
  
  б) Безобразные формы эксплуатации на предприятиях плюс нестерпимый полицейский режим царских опричников, - обстоятельство, превращавшее каждую серьёзную стачку рабочих в громадный политический акт и закалявшее рабочий класс, как силу, до конца революционную.
  
  в) Политическая дряблость русской буржуазии, превратившаяся после революции 1905 года в прислужничество царизму и прямую контрреволюционность, объясняемую не только революционностью русского пролетариата, отбросившего русскую буржуазию в объятия царизма, но и прямой зависимостью этой буржуазии от казённых заказов.
  
  г) Наличие самых безобразных и самых нестерпимых пережитков крепостнических порядков в деревне, дополняемых всевластием помещика, -обстоятельство, бросившее крестьянство в объятия революции.
  
  д) Царизм, давивший всё живое и усугублявший своим произволом гнёт капиталиста и помещика, - обстоятельство, соединившее борьбу рабочих и крестьян в единый революционный поток.
  
  е) Империалистическая война, слившая все эти противоречия политической жизни России в глубокий революционный кризис и придавшая революции невероятную силу натиска.
  
  Куда было ткнуться крестьянству при таких условиях? У кого искать поддержки против всевластия помещика, против произвола царя, против губительной войны, разорявшей его хозяйство? У либеральной буржуазии? Но она враг, - об этом говорил долголетний опыт всех четырёх дум. У эсеров? Эсеры, конечно, "лучше" кадетов, и программа у них "подходячая", почти крестьянская, но что могут дать эсеры, если они думают опереться на одних крестьян и если они слабы в городе, где прежде всего черпает свои силы противник? Где та новая сила, которая ни перед чем не остановится ни в деревне, ни в городе, которая пойдёт смело в первые ряды на борьбу с царём и помещиком, которая поможет крестьянству вырваться из кабалы, из безземелья, из гнёта, из войны? Была ли вообще такая сила в России? Да, была. Это был русский пролетариат, показавший свою силу, своё умение бороться до конца, свою смелость, свою революционность еще в 1905 году.
  
  Во всяком случае, другой такой силы не было, и взять её неоткуда было.
  
  Вот почему крестьянство, отчалив от кадетов и причалив к эсерам, пришло вместе с тем к необходимости подчиниться руководству такого мужественного вождя революции, как русский пролетариат.
  
  Таковы обстоятельства, определившие своеобразие русской буржуазной революции.
  
  3) Крестьянство во время пролетарской революции. Этот период охватывает промежуток времени от февральской революции (1917 г.) до Октябрьской (1917 г.). Период этот сравнительно недолгий, всего восемь месяцев, - но эти восемь месяцев, с точки зрения политического просвещения и революционного воспитания масс, смело могут быть поставлены на одну доску с целыми десятилетиями обычного конституционного развития, ибо они составляют восемь месяцев революции. Характерной чертой этого периода является дальнейшее революционизирование крестьянства, его разочарование в эсерах, отход крестьянства от эсеров, новый поворот крестьянства в сторону прямого сплочения вокруг пролетариата, как единственной до конца революционной силы, способной привести страну к миру. История этого периода есть история борьбы эсеров (мелкобуржуазная демократия) и большевиков (пролетарская демократия) за крестьянство, за овладение большинством крестьянства. Судьбу этой борьбы решили коалиционный период, период керенщины, отказ эсеров и меньшевиков от конфискации помещичьей земли, борьба эсеров и меньшевиков за продолжение войны, июньское наступление на фронте, смертная казнь для солдат, восстание Корнилова.
  
  Если раньше, в предыдущий период, основным вопросом революции являлось свержение царя и помещичьей власти, то теперь, в период после февральской революции, когда царя уже не стало, а нескончаемая война доконала хозяйство страны, разорив вконец крестьянство, - основным вопросом революции стал вопрос о ликвидации войны. Центр тяжести явно переместился с вопросов чисто внутреннего характера к основному вопросу - о войне. "Кончить войну", "вырваться из войны" - это был общий крик истомившейся страны и, прежде всего, крестьянства.
  
  Но, чтобы вырваться из войны, необходимо было свергнуть Временное правительство, необходимо было свергнуть власть буржуазии, необходимо было свергнуть власть эсеров и меньшевиков, ибо они и только они затягивали войну до "победного конца". Иного пути выхода из войны, как через свержение буржуазии, не оказалось на практике.
  
  Это была новая революция, революция пролетарская, ибо она сбрасывала с власти последнюю, крайнюю левую фракцию империалистической буржуазии, партию эсеров и меньшевиков, для того, чтобы создать новую, пролетарскую власть, власть Советов, для того, чтобы поставить у власти партию революционного пролетариата, партию большевиков, партию революционной борьбы против империалистической войны за демократический мир. Большинство крестьянства поддержало борьбу рабочих за мир, за власть Советов.
  
  Иного выхода для крестьянства не было. Иного выхода и не могло быть.
  
  Период керенщины был, таким образом, величайшим предметным уроком для трудовых масс крестьянства, ибо он наглядно показал, что при власти эсеров и меньшевиков не вырваться стране из войны, не видать крестьянам ни земли, ни воли, что меньшевики и эсеры отличаются от кадетов лишь сладкими речами и фальшивыми обещаниями, на деле же проводят ту же империалистическую, кадетскую политику, что единственной властью, способной вывести страну 'на дорогу, может быть лишь власть Советов. Дальнейшее затягивание войны лишь подтверждало правильность этого урока, подхлёстывало революцию и подгоняло миллионные массы крестьян и солдат на путь прямого сплочения вокруг пролетарской революции. Изоляция эсеров и меньшевиков стала непреложным фактом. Без наглядных уроков коалиционного периода диктатура пролетариата была бы невозможна.
  
  Таковы обстоятельства, облегчившие процесс перерастания буржуазной революции в революцию пролетарскую.
  
  Так сложилась диктатура пролетариата в России.
  
  4) Крестьянство после укрепления Советской власти.
  
  Если раньше, в первый период революции, дело шло, главным образом, о свержении царизма, а потом, после февральской революции, вопрос шёл, прежде всего, о выходе из империалистической войны через свержение буржуазии, то теперь, после ликвидации гражданской войны и упрочения Советской власти, - на первый план выступили вопросы хозяйственного строительства. Усилить и развить национализированную индустрию; связать для этого индустрию с крестьянским хозяйством через торговлю, регулируемую государством; заменить продразвёрстку продналогом с тем, чтобы потом, постепенно уменьшая размеры продналога, свести дело к обмену изделий индустрии на продукты крестьянского хозяйства; оживить торговлю и развить кооперацию, вовлекая в эту последнюю миллионы крестьянства, - вот как рисовал Ленин очередные задачи хозяйственного строительства на пути к постройке фундамента социалистической экономики.
  
  Говорят, что задача эта может оказаться непосильной для такой крестьянской страны, как Россия. Некоторые скептики говорят даже о том, что она просто утопична, невыполнима, ибо крестьянство есть крестьянство, - оно состоит из мелких производителей, и оно не может быть поэтому использовано для организации фундамента социалистического производства.
  
  Но скептики ошибаются, ибо они не учитывают некоторых обстоятельств, имеющих в данном случае решающее значение. Рассмотрим главные из них.
  
  Во-первых. Нельзя смешивать крестьянство Советского Союза с крестьянством Запада. Крестьянство, прошедшее школу трёх революций, боровшееся против царя и буржуазной власти вместе с пролетариатом и во главе с пролетариатом, крестьянство, получившее землю и мир из рук пролетарской революции и ставшее ввиду этого резервом пролетариата, - это крестьянство не может не отличаться от крестьянства, боровшегося во время буржуазной революции во главе с либеральной буржуазией, получившего землю из рук этой буржуазии и ставшего ввиду этого резервом буржуазии. Едва ли нужно доказывать, что советское крестьянство, привыкшее ценить политическую дружбу и политическое сотрудничество с пролетариатом и обязанное своей свободой этой дружбе и этому сотрудничеству, - не может не составлять исключительно благоприятный материал для экономического сотрудничества с пролетариатом.
  
  Энгельс говорил, что "завоевание политической власти социалистической партией стало делом близкого будущего", что "для того, чтобы завоевать её, партия должна сначала пойти из города в деревню и сделаться сильной в деревне" (см. "Крестьянский вопрос" Энгельса, изд. 1922 г.). Он писал об этом в 90-х годах прошлого столетия, имея в виду западное крестьянство. Нужно ли доказывать, что русские коммунисты, проделавшие в этом отношении колоссальную работу в течение трёх революций, успели уже создать себе в деревне такое влияние и такую опору, о которых не смеют даже мечтать наши западные товарищи? Как можно отрицать, что это обстоятельство не может не облегчить коренным образом дело налаживания экономического сотрудничества между рабочим классом и крестьянством России?
  
  Скептики твердят о мелких крестьянах, как о факторе, несовместимом с социалистическим строительством. Но слушайте, что говорит Энгельс о мелких крестьянах Запада:
  
  "Мы решительно стоим на стороне мелкого крестьянина; мы будем делать всё возможное, чтобы ему было сноснее жить, чтобы облегчить ему переход к товариществу в случае, если он на это решится; в том же случае, если он еще не будет в состоянии принять это решение, мы постараемся предоставить ему возможно больше времени подумать об этом на своём клочке. Мы будем поступать так не только потому, что считаем возможным переход на нашу сторону самостоятельно работающего мелкого крестьянина, но также и из непосредственных партийных интересов. Чем больше будет число крестьян, которым мы не дадим спуститься до пролетариев и которых мы привлечём на свою сторону еще крестьянами, тем быстрее и легче совершится общественное преобразование. Нам было бы бесполезно ожидать с этим преобразованием того времени, когда капиталистическое производство повсюду разовьётся до своих крайних последствий, когда и последний мелкий ремесленник и последний мелкий крестьянин падут жертвами крупного капиталистического производства. Материальные жертвы, которые придётся принести в этом смысле в интересах крестьян из общественных средств, с точки зрения капиталистической экономики могут показаться выброшенными деньгами, а, между тем, это-прекрасное употребление капитала, потому что они сберегут, может быть, в десять раз большие суммы при расходах на общественное преобразование в его целом. В этом смысле мы можем, следовательно, быть очень щедрыми по отношению к крестьянам" (см. там же).
  
  Так говорил Энгельс, имея в виду западное крестьянство. Но разве не ясно, что сказанное Энгельсом нигде не может быть осуществлено с такой лёгкостью и полнотой, как в стране диктатуры пролетариата? Разве не ясно, что только в Советской России могут быть проведены в жизнь теперь же и полностью и "переход на нашу сторону самостоятельно работающего мелкого крестьянина", и необходимые для этого "материальные жертвы", и нужная для этого "щедрость по отношению к крестьянам", что эти и подобные им меры в пользу крестьян уже проводятся в России? Как можно отрицать, что это обстоятельство, в свою очередь, должно облегчить и двинуть вперёд дело хозяйственного строительства Советской страны?
  
  Во-вторых. Нельзя смешивать сельское хозяйство России с сельским хозяйством Запада. Там развитие сельского хозяйства идёт по обычной линии капитализма, в обстановке глубокой диференциации крестьянства, с крупными имениями и частно-капиталистическими латифундиями на одном полюсе, с пауперизмом, нищетой и наёмным рабством - на другом. Там распад и разложение ввиду этого вполне естественны. Не то в России. У нас развитие сельского хозяйства не может пойти по такому пути хотя бы потому, что наличие Советской власти и национализация основных орудий и средств производства не допускают такого развития. В России развитие сельского хозяйства должно пойти по другому пути, по пути кооперирования миллионов мелкого и среднего крестьянства, по пути развития в деревне массовой кооперации, поддерживаемой государством в порядке льготного кредитования. Ленин правильно указал в статьях о кооперации, что развитие сельского хозяйства у нас должно пойти по новому пути, по пути вовлечения большинства крестьян в социалистическое строительство через кооперацию, 'по пути постепенного внедрения в сельское хозяйство начал коллективизма сначала в области сбыта, а потом - в области производства продуктов сельского хозяйства.
  
  Крайне интересны в этом отношении некоторые новые явления в деревне в связи с работой сельскохозяйственной кооперации. Известно, что внутри Сельскосоюза народились новые крупные организации по отраслям сельского хозяйства, - по льну, картофелю, маслу и пр., имеющие большую будущность. Из них, например, Льноцентр объединяет целую сеть производственных товариществ крестьян-льноводов. Льноцентр занимается тем, что снабжает крестьян семенами и орудиями производства, потом у тех же крестьян покупает всю продукцию льна, сбывает её в массовом масштабе на рынок; обеспечивает крестьянам участие в прибылях и, таким образом, связывает крестьянское хозяйство через Сельскосоюз с государственной промышленностью. Как назвать такую форму организации производства? Это есть, по-моему, домашняя система крупного государственно-социалистического производства в области сельского хозяйства. Я говорю здесь о домашней системе государственно-социалистического производства по аналогии с домашней системой капитализма в области, скажем, текстильного производства, где кустари, получая от капиталиста сырьё и орудия и сдавая ему всю свою продукцию, фактически являлись полунаёмными рабочими на дому. Это один из многих показателей того, по какому пути должно пойти у нас развитие сельского хозяйства. Я уже не говорю здесь о других показателях такого же рода по другим отраслям сельского хозяйства.
  
  Едва ли нужно доказывать, что громадное большинство крестьянства охотно станет на этот новый путь развития, отбросив прочь путь частно-капиталистических латифундий и наёмного рабства, путь нищеты и разорения.
  
  Вот что говорит Ленин о путях развития нашего сельского хозяйства:
  
  "Власть государства на все крупные средства производства, власть государства в руках пролетариата, союз этого пролетариата со многими миллионами мелких и мельчайших крестьян, обеспечение руководства за этим пролетариатом по отношению к крестьянству и т. д., - разве это не всё, что нужно для того, чтобы из кооперации, из одной только кооперации, которую мы прежде третировали, как торгашескую, и которую с известной стороны имеем право третировать теперь при нэпе так же, разве это не всё необходимое для построения полного социалистического общества? Это еще не построение социалистического общества, но это всё необходимое и достаточное для этого построения" (см. т. XXVII, стр. 392).
  
  Говоря дальше о необходимости финансовой и иной поддержки кооперации, как "нового принципа организации населения" и нового "общественного строя" при диктатуре пролетариата, Ленин продолжает:
  
  "Каждый общественный строй возникает лишь при финансовой поддержке определённого класса. Нечего напоминать о тех сотнях и сотнях миллионов рублей, которые стоило рождение "свободного" капитализма. Теперь мы должны сознать и претворить в дело, что в настоящее время тот общественный строй, который мы должны поддерживать сверх обычного, есть строй кооперативный. Но поддерживать его надо в настоящем смысле этого слова, т. е. под этой поддержкой недостаточно понимать поддержку любого кооперативного оборота, - под этой поддержкой надо понимать поддержку такого кооперативного оборота, в котором действительно участвуют действительные массы населения" (см. там же, стр. 393).
  
  О чём говорят все эти обстоятельства?
  
  О том, что скептики не правы.
  
  О том, что прав ленинизм, рассматривающий трудящиеся массы крестьянства, как резерв пролетариата.
  
  О том, что стоящий у власти пролетариат может и должен использовать этот резерв для того, чтобы сомкнуть индустрию с сельским хозяйством, поднять социалистическое строительство и подвести под диктатуру пролетариата тот необходимый фундамент, без которого невозможен переход к социалистической экономике.
  
  VI
  
  НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
  
  
  
  Из этой темы я беру два главных вопроса:
  
  а) постановка вопроса,
  
  б) освободительное движение угнетённых народов и пролетарская революция.
  
  1) Постановка вопроса. За последние два десятилетия национальный вопрос претерпел ряд серьёзнейших изменений. Национальный вопрос в период II Интернационала и национальный вопрос в период ленинизма далеко не одно и то же. Они глубоко друг от друга отличаются не только по объёму, но и по внутреннему своему характеру.
  
  Раньше национальный вопрос замыкался обычно тесным кругом вопросов, касающихся, главным образом, "культурных" национальностей. Ирландцы, венгры, поляки, финны, сербы и некоторые другие национальности Европы - таков тот круг неполноправных народов, судьбами которых интересовались деятели II Интернационала. Десятки и сотни миллионов азиатских и африканских народов, терпящих национальный гнёт в самой грубой и жестокой форме, обычно оставались вне поля зрения. Белых и чёрных, "культурных" и "некультурных" не решались ставить на одну доску. Две - три пустых и кисло-сладких резолюции, старательно обходящих вопрос об освобождении колоний, - это всё, чем могли похвастать деятели II Интернационала. Теперь эту двойственность и половинчатость в национальном вопросе нужно считать ликвидированной. Ленинизм вскрыл это вопиющее несоответствие, разрушил стену между белыми и чёрными, между европейцами и азиатами, между "культурными" и "некультурными" рабами империализма и связал, таким образом, национальный вопрос с вопросом о колониях. Тем самым национальный вопрос был превращён из вопроса частного и внутригосударственного в вопрос общий и международный, в мировой вопрос об освобождении угнетённых народов зависимых стран и колоний от ига империализма.
  
  Раньше принцип самоопределения наций истолковывался обычно неправильно, суживаясь нередко до права наций на автономию. Некоторые лидеры II Интернационала дошли даже до того, что право на самоопределение превратили в право на культурную автономию, т. е. в право угнетённых наций иметь свои культурные учреждения, оставляя всю политическую власть в руках господствующей нации. Это обстоятельство вело к тому, что идея самоопределения из орудия борьбы с аннексиями рисковала превратиться в орудие оправдания аннексий. Теперь эту путаницу нужно считать преодоленной. Ленинизм расширил понятие самоопределения, истолковав его как право угнетённых народов зависимых стран и колоний на полное отделение, как право наций на самостоятельное государственное существование. Тем самым была исключена я возможность оправдания аннексий путём истолкования 1 права на самоопределение, как права на автономию. Самый же принцип самоопределения был превращён, таким образом, из орудия обмана масс, каким он, несомненно, являлся в руках социал-шовинистов во время империалистической войны, в орудие разоблачения всех и всяких империалистических вожделений и • шовинистических махинаций, в орудие политического просвещения масс в духе интернационализма.
  
  Раньше вопрос об угнетённых нациях рассматривался обычно, как вопрос чисто правовой. Торжественное провозглашение "национального равноправия", бесчисленные декларации о "равенстве наций" - вот чем пробавлялись партии II Интернационала, замазывающие тот факт, что "равенство наций" при империализме, когда одна группа наций (меньшинство) живёт за счёт эксплуатации другой группы наций, является издёвкой над угнетёнными народами. Теперь эту буржуазно-правовую точку зрения в национальном вопросе нужно считать разоблачённой. Ленинизм низвёл национальный вопрос с высот широковещательных деклараций на землю, заявив, что декларации о "равенстве наций", не подкрепляемые со стороны пролетарских партий прямой поддержкой освободительной борьбы угнетённых народов, являются пустыми и фальшивыми декларациями. Тем самым вопрос об угнетённых нациях стал вопросом о поддержке, о помощи, действительной и постоянной помощи угнетённым нациям в их борьбе с империализмом за действительное равенство наций, за их самостоятельное государственное существование.
  
  Раньше национальный вопрос рассматривался реформистски, как отдельный самостоятельный вопрос, вне связи с общим вопросом о власти капитала, о свержении империализма, о пролетарской революции. Молчаливо предполагалось, что победа пролетариата в Европе возможна без прямого союза с освободительным движением в колониях, что разрешение национально-колониального вопроса может быть проведено втихомолку, "самотёком", в стороне от большой дороги пролетарской революции, без революционной борьбы с империализмом. Теперь эту антиреволюционную точку зрения нужно считать разоблачённой. Ленинизм доказал, а империалистическая война и революция в России подтвердили, что национальный вопрос может быть разрешён лишь в связи и на почве пролетарской революции, что путь победы революции на Западе проходит через революционный союз с освободительным движением колоний и зависимых стран против империализма. Национальный вопрос есть часть общего вопроса о пролетарской революции, часть вопроса о диктатуре пролетариата.
  
  Вопрос стоит так: исчерпаны ли уже революционные возможности, имеющиеся в недрах революционно-освободительного движения угнетённых стран, или нет, и если не исчерпаны, - есть ли надежда, основание использовать эти возможности для пролетарской революции, превратить зависимые и колониальные страны из резерва империалистической буржуазии в резерв революционного пролетариата, в союзника последнего?
  
  Ленинизм отвечает на этот вопрос положительно, т. е. в духе признания в недрах национально-освободительного движения угнетённых стран революционных способностей и в духе возможности их использования в интересах свержения общего врага, в интересах свержения империализма. Механика развития империализма, империалистическая война и революция в России целиком подтверждают выводы ленинизма на этот счет.
  
  Отсюда необходимость поддержки, решительной и активной поддержки со стороны пролетариата "державных" наций национально-освободительного движения угнетённых и зависимых народов.
  
  Это не значит, конечно, что пролетариат должен поддерживать всякое национальное движение, везде и всегда, во всех отдельных конкретных случаях. Речь идёт о поддержке таких национальных движений, которые направлены на ослабление, на свержение империализма, а не на его укрепление и сохранение. Бывают случаи, когда национальные движения отдельных угнетённых стран приходят в столкновение с интересами развития пролетарского движения. Само собой понятно, что в таких случаях не может быть и речи о поддержке. Вопрос о правах наций есть не изолированный и самодовлеющий вопрос, а часть общего вопроса о пролетарской революции, подчинённая целому и требующая своего рассмотрения под углом зрения целого. Маркс в 40-х годах прошлого века стоял за национальное движение поляков и венгров против национального движения чехов и южных славян. Почему? Потому, что чехи и южные славяне являлись тогда "реакционными народами", "русскими форпостами" в Европе, форпостами абсолютизма, тогда как поляки и венгры являлись "революционными народами", боровшимися против абсолютизма. Потому, что поддержка национального движения чехов и южных славян означала тогда косвенную поддержку царизма, опаснейшего врага революционного движения в Европе.
  
  "Отдельные требования демократии, - говорит Ленин, - в том числе самоопределение, не абсолют, а частичка общедемократического (ныне: общесопиалистичоского) мирового движения. Возможно, что в отдельных конкретных случаях частичка противоречит общему, тогда надо отвергнуть ее" (см. т. XIX, стр. 257-258).
  
  Так обстоит дело с вопросом об отдельных национальных движениях, о возможном реакционном характере этих движений, если, конечно, расценивать их не с формальной точки зрения, не с точки зрения абстрактных прав, а конкретно, с точки зрения интересов революционного движения.
  
  То же самое нужно сказать о революционном характере национальных движений вообще. Несомненная революционность громадного большинства национальных движений столь же относительна и своеобразна, сколь относительна и своеобразна возможная реакционность некоторых отдельных национальных движений. Революционный характер национального движения в обстановке империалистического гнета вовсе не предполагает обязательного наличия пролетарских элементов в движении, наличия революционной или республиканской программы движения, наличия демократической основы движения. Борьба афганского эмира за независимость Афганистана является объективно революционной борьбой, несмотря на монархический образ взглядов эмира и его сподвижников, ибо она ослабляет, разлагает, подтачивает империализм, между тем как борьба таких "отчаянных" демократов и "социалистов", "революционеров" и республиканцев, как, скажем, Керенский и Церетели, Ренодель и Шейдеман, Чернов и Дан, Гендерсон и Клайнс, во время империалистической войны, была борьбой реакционной, ибо она имела своим результатом подкрашивание, укрепление, победу империализма. Борьба египетских купцов и буржуазных интеллигентов за независимость Египта является, по тем же причинам, борьбой объективно революционной, несмотря на буржуазное происхождение и буржуазное звание лидеров египетского национального движения, несмотря на то, что они против социализма, между тем как борьба английского "рабочего" правительства за сохранение зависимого положения Египта является, по тем же причинам, борьбой реакционной, несмотря на пролетарское происхождение и на пролетарское звание членов этого правительства, несмотря на то, что они "за" социализм. Я уже не говорю о национальном движении других, более крупных, колониальных и зависимых стран, вроде Индии и Китая, каждый шаг которых по пути к освобождению, если он даже нарушает требования формальной демократии, является ударом парового молота по империализму, т. е. шагом, несомненно, революционным.
  
  Ленин прав, говоря, что национальное движение угнетённых стран нужно расценивать не с точки зрения формальной демократии, а с точки зрения фактических результатов в общем балансе борьбы против империализма, то есть "не изолированно, а в мировом масштабе" (см. т. XIX, стр. 257).
  
  2) Освободительное движение угнетённых народов и пролетарская революция. При решении национального вопроса ленинизм исходит из следующих положений:
  
  а) мир разделён на два лагеря: на лагерь горстки цивилизованных наций, обладающих финансовым капиталом и эксплуатирующих громадное большинство населения земного шара, и лагерь угнетённых и эксплуатируемых народов колоний и зависимых стран, составляющих это большинство;
  
  б) колонии и зависимые страны, угнетаемые и эксплуатируемые финансовым капиталом, составляют величайший резерв и серьёзнейший источник сил империализма;
  
  в) революционная борьба угнетённых народов зависимых' и колониальных стран против империализма является единственным путём их освобождения от гнёта и эксплуатации;
  
  г) важнейшие колониальные и зависимые страны уже вступили на путь национально-освободительного движения, которое не может не привести к кризису всемирного капитализма;
  
  д) интересы пролетарского движения в развитых странах и национально-освободительного движения в колониях требуют соединения этих двух видов революционного движения в общий фронт против общего врага, против империализма;
  
  е) победа рабочего класса в развитых странах и освобождение угнетённых народов от ига империализма невозможны без образования и укрепления общего революционного фронта;
  
  ж) образование общего революционного фронта невозможно без прямой и решительной поддержки со стороны пролетариата угнетающих наций освободительного движения угнетённых народов против "отечественного" империализма, ибо "не может быть свободен народ, угнетающий другие народы" (Энгельс);
  
  з) поддержка эта означает отстаивание, защиту, проведение в жизнь лозунга - право наций на отделение, на самостоятельное государственное существование;
  
  и) без проведения этого лозунга невозможно наладить объединение и сотрудничество наций в едином мировом хозяйстве, составляющем материальную базу победы всемирного социализма;
  
  к) объединение это может быть лишь добровольным, возникшим на основе взаимного доверия и братских взаимоотношений народов.
  
  Отсюда две стороны, две тенденции в национальном вопросе: тенденция к политическому освобождению от империалистических уз и к образованию самостоятельного национального государства, возникшая на основе империалистического гнёта и колониальной эксплуатации, и тенденция к хозяйственному сближению наций, возникшая в связи с образованием мирового рынка и мирового хозяйства.
  
  "Развивающийся капитализм, - говорит Ленин, - знает две исторические тенденции в национальном вопросе. Первая: пробуждение национальной жизни и национальных движений, борьба против всякого национального гнёта, создание национальных государств. Вторая: развитие и учащение всяческих сношений между нациями, ломка национальных перегородок, создание интернационального единства капитала, экономической жизни вообще, политики, науки и т. д.
  
  Обе тенденции суть мировой закон капитализма. Первая преобладает в начале его развития, вторая характеризует зрелый и идущий к своему превращению в социалистическое общество капитализм" (см. т. XVII, стр. 139-140).
  
  Для империализма эти две тенденции являются непримиримыми противоречиями, ибо империализм не может жить без эксплуатации и насильственного удержания колоний в рамках "единого целого", ибо империализм может сближать нации лишь путём аннексии и колониальных захватов, без которых он, вообще говоря, немыслим.
  
  Для коммунизма, наоборот, эти тенденции являются лишь двумя сторонами одного дела, дела освобождения угнетённых народов от ига империализма, ибо коммунизм знает, что объединение народов в едином мировом хозяйстве возможно лишь на началах взаимного доверия и добровольного соглашения, что путь образования добровольного объединения народов лежит через отделение колоний от "единого" империалистического "целого", через превращение их в самостоятельные государства.
  
  Отсюда необходимость упорной, непрерывной, решительной борьбы с великодержавным шовинизмом "социалистов" господствующих наций (Англия, Франция, Америка, Италия, Япония и пр.), не желающих бороться со своими империалистическими правительствами, не желающих поддержать борьбу угнетённых народов "их" колоний за освобождение от гнёта, за государственное отделение.
  
  Без такой борьбы немыслимо воспитание рабочего класса господствующих наций в духе действительного интернационализма, в духе сближения с трудящимися массами зависимых стран и колоний, в духе действительной подготовки пролетарской революции. Революция в России не победила бы, и Колчак с Деникиным не были бы разбиты, если бы русский пролетариат не имел сочувствия и поддержки со стороны угнетённых народов бывшей Российской империи. Но для того, чтобы завоевать сочувствие и поддержку этих народов, он должен был прежде всего разбить цепи русского империализма и освободить эти народы от национального гнёта.
  
  Без этого невозможно было бы упрочить Советскую власть, насадить действительный интернационализм и создать ту замечательную организацию сотрудничества народов, которая называется Союзом Советских Социалистических Республик и которая является живым прообразом будущего объединения народов в едином мировом хозяйстве.
  
  Отсюда необходимость борьбы против национальной замкнутости, узости, обособленности социалистов угнетённых стран, не желающих подняться выше своей национальной колокольни и не понимающих связи освободительного движения своей страны с пролетарским движением господствующих стран.
  
  Без такой борьбы немыслимо отстоять самостоятельную политику пролетариата угнетённых наций и его классовую солидарность с пролетариатом господствующих стран в борьбе за свержение общего врага, в борьбе за свержение империализма.
  
  Без такой борьбы интернационализм был бы невозможен.
  
  Таков путь воспитания трудовых масс господствующих и угнетённых наций в духе революционного интернационализма.
  
  Вот что говорит Ленин об этой двусторонней работе коммунизма по воспитанию рабочих в духе интернационализма:
  
  "Может ли это воспитание... быть конкретно одинаково в нациях больших и угнетающих и в нациях маленьких, угнетаемых? в нациях аннектирующих и нациях аннектируемых?
  
  Очевидно, нет. Путь к одной цели: к полному равноправию, теснейшему сближению и дальнейшему слиянию всех наций идёт здесь, очевидно, различными конкретными дорогами, - всё равно, как путь, скажем, к точке, находящейся в середине данной страницы, идёт налево от одного бокового края её и направо от противоположного края. Если социал-демократ большой, угнетающей, аннектирующей нации, исповедуя вообще слияние наций, забудет хоть на минуту о том, что "его" Николай II, "его" Вильгельм, Георг, Пуанкаре и пр. тоже за слияние с мелкими нациями (путём аннексий) - Николай II за "слияние" с Галицией, Вильгельм II за "слияние" с Бельгией и пр., - то подобный социал-демократ окажется смешным доктринёром в теории, пособником империализма на практике.
  
  Центр тяжести интернационалистского воспитания рабочих в угнетающих странах неминуемо должен состоять в проповеди и отстаивании ими свободы отделения угнетённых стран. Без этого нет интернационализма. Мы вправе и обязаны третировать всякого социал-демократа угнетающей нации, который не ведёт такой пропаганды, как империалиста и как негодяя. Это безусловное требование, хотя бы случай отделения был возможен и "осуществим" до социализма всего в 1 из 1 000 случаев...
  
  Наоборот. Социал-демократ маленькой нации должен центр тяжести своей агитации класть на втором слове пашей общей формулы: "добровольное соединение" наций. Он может, не нарушая своих обязанностей, как интернационалиста, быть и за политическую независимость своей нации, и за её включение в соседнее государство X, У, 2, и пр. Но во всех случаях он должен бороться против мелко-национальной узости, замкнутости, обособленности, за учёт целого и всеобщего, за подчинение интересов частного интересам общего.
  
  Люди, не вдумавшиеся в вопрос, находят "противоречивым", чтобы социал-демократы угнетающих наций настаивали на "свободе отделения", а социал-демократы угнетённых наций на "свободе соединения". Но небольшое размышление показывает, что иного пути к интернационализму и слиянию наций, иного пути к этой цели от данного положения нет и быть не может" (см. т. XIX, стр. 261-262).
  
  
  
  VII
  
  СТРАТЕГИЯ И ТАКТИКА
  
  
  
  Из этой темы я беру шесть вопросов:
  
  а) стратегия и тактика, как наука о руководстве классовой борьбой пролетариата;
  
  б) этапы революции и стратегия;
  
  в) приливы и отливы движения и тактика;
  
  г) стратегическое руководство;
  
  д) тактическое руководство;
  
  е) реформизм и революционизм.
  
  1) Стратегия и тактика, как наука о руководстве классовой борьбой пролетариата. Период господства II Интернационала был периодом по преимуществу формирования и обучения пролетарских политических армий в обстановке более или менее мирного развития. Это был период парламентаризма, как преимущественной формы классовой борьбы. Вопросы о великих столкновениях классов, о подготовке пролетариата к революционным схваткам, о путях завоевания диктатуры пролетариата не стояли тогда, как казалось, на очереди. Задача сводилась к тому, чтобы использовать все пути легального развития для формирования и обучения пролетарских армий, использовать парламентаризм применительно к условиям, при которых пролетариат оставался и должен был, как казалось, остаться в положении оппозиции. Едва ли нужно доказывать, что в такой период и при таком понимании задач пролетариата не могло быть ни цельной стратегии, ни разработанной тактики. Были обрывки, отдельные мысли о тактике и стратегии, но тактики и стратегии не было.
  
  Смертный грех II Интернационала состоит не в том, что он проводил в своё время тактику использования парламентских форм борьбы, а в том, что он переоценивал значение этих форм, считая их чуть ли не единственными, а когда настал период открытых революционных схваток и вопрос о внепарламентских формах борьбы стал на первую очередь, партии II Интернационала отвернулись от новых задач, не приняли их.
  
  Только в следующий период, период открытых выступлений пролетариата, в период пролетарской революции, когда вопрос о свержении буржуазии стал вопросом прямой практики, когда вопрос о резервах пролетариата (стратегия) сделался одним из самых животрепещущих вопросов, когда все формы борьбы и организации - и парламентские, и внепарламентские (тактика) - выявили себя с полной определённостью, - только в этот период могли быть выработаны цельная стратегия и разработанная тактика борьбы пролетариата. Гениальные мысли Маркса и Энгельса о тактике и стратегии, замуравленные оппортунистами II Интернационала, были вытащены Лениным на свет божий в этот именно период. Но Ленин не ограничился восстановлением отдельных тактических положений Маркса и Энгельса. Он их развил дальше и дополнил новыми мыслями п положениями, объединив всё это в систему правил и руководящих начал по руководству классовой борьбой пролетариата. Такие брошюры Ленина, как "Что делать?", "Две тактики", "Империализм", "Государство и революция", "Пролетарская революция и ренегат Каутский", "Детская болезнь", несомненно войдут как ценнейший вклад в общую сокровищницу марксизма, в его революционный арсенал. Стратегия и тактика ленинизма есть наука о руководстве революционной борьбой пролетариата.
  
  2) Этапы революции и стратегия. Стратегия есть определение направления главного удара пролетариата на основе данного этапа революции, выработка соответствующего плана расположения революционных сил (главных и второстепенных резервов), борьба за проведение этого плана на всем протяжении данного этапа революции.
  
  Наша революция пережила уже два этапа и вступила после Октябрьского переворота в третий этап. Сообразно с этим менялась стратегия.
  
  Первый этап. 1903 год - февраль 1917 года. Цель- свалить царизм, ликвидировать полностью пережитки средневековья. Основная сила революции - пролетариат. Ближайший резерв - крестьянство. Направление основного удара: изоляция либерально-монархической буржуазии, старающейся овладеть крестьянством и ликвидировать революцию путём соглашения с царизмом. План расположения сил: союз рабочего класса с крестьянством. "Пролетариат должен провести до конца демократический переворот, присоединяя к себе массу крестьянства, чтобы раздавить силой сопротивление самодержавия и парализовать неустойчивость буржуазии" (см. Ленин, т. VIII, стр. 96).
  
  Второй этап. Март 1917 года - октябрь 1917 года. Цель - свалить империализм в России и выйти из империалистической войны. Основная сила революции - пролетариат. Ближайший резерв - беднейшее крестьянство. Пролетариат соседних стран, как вероятный резерв. Затянувшаяся война и кризис империализма, как благоприятный момент. Направление основного удара: изоляция мелкобуржуазной демократии (меньшевики, эсеры), старающейся овладеть трудовыми массами крестьянства и кончить революцию путем соглашения с империализмом. План расположения сил: союз пролетариата с беднейшим крестьянством. "Пролетариат должен совершить социалистический переворот, присоединяя к себе массу полупролетарских элементов населения, чтобы сломить силой сопротивление буржуазии и парализовать неустойчивость крестьянства и мелкой буржуазии" (см. там же).
  
  Третий этап. Начался он после Октябрьского переворота. Цель - упрочить диктатуру пролетариата в одной стране, используя её как опорный пункт для преодоления империализма во всех странах. Революция выходит за рамки одной страны, началась эпоха мировой революции. Основные силы революции: диктатура пролетариата в одной стране, революционное движение пролетариата во всех странах. Главные резервы: полупролетарские и мелкокрестьянские массы в развитых странах, освободительное движение в колониях и зависимых странах. Направление основного удара: изоляция мелкобуржуазной демократии, изоляция партий II Интернационала, представляющих основную опору политики соглашения с империализмом. План расположения сил: союз пролетарской революции с освободительным движением колоний и зависимых стран.
  
  Стратегия имеет дело с основными силами революции и их резервами. Она меняется в связи с переходом революции от одного этапа к другому, оставаясь в основном без изменений за весь период данного этапа.
  
  3) Приливы и отливы движения и тактика. Тактика есть определение линии доведения пролетариата за сравнительно короткий период прилива или отлива движения, подъема или упадка революции, борьба за проведение этой линии путем смены старых форм борьбы и организации новыми, старых лозунгов новыми, путём сочетания этих форм и т. д. Если стратегия имеет целью выиграть войну, скажем, с царизмом или с буржуазией, довести до конца борьбу с царизмом или буржуазией, то тактика ставит себе менее существенные цели, ибо она старается выиграть не войну в целом, а те или иные сражения, те или иные бои, успешно провести те или иные кампании, те или иные выступления, соответствующие конкретной обстановке в период данного подъёма или упадка революции. Тактика есть часть стратегии, ей подчиненная, её обслуживающая.
  
  Тактика меняется в зависимости от приливов и отливов. В то время, как в период первого этапа революции (1903-1917, февраль) стратегический план оставался без изменения, тактика менялась за это время несколько раз. В период 1903-1905 годов тактика партии была наступательная, ибо был прилив революции, движение поднималось в гору, и тактика должна была исходить из этого факта. Соответственно с этим и формы борьбы были революционные, отвечающие требованиям прилива революции. Местные политические забастовки, политические демонстрации, общая политическая забастовка, бойкот Думы, восстание, революционно-боевые лозунги, - таковы сменяющие друг друга формы борьбы за этот период. В связи с формами борьбы изменились тогда и формы организации. Фабрично-заводские комитеты, крестьянские революционные комитеты, забастовочные комитеты, Советы рабочих депутатов, более или менее открытая рабочая партия, - таковы формы организации за этот период.
  
  В период 1907-1912 годов партия вынуждена была перейти на тактику отступления, ибо мы имели тогда упадок революционного движения, отлив революции, и тактика не могла не считаться с этим фактом. Соответственно с этим изменились и формы борьбы, так же как и формы организации. Вместо бойкота Думы - участие в Думе, вместо открытых внедумских революционных выступлений - думские выступления и думская работа, вместо общих политических забастовок - частичные экономические забастовки или просто затишье. Понятно, что партия должна была уйти в этот период в подполье, массовые же революционные организации были заменены культурно-просветительными, кооперативными, страховыми и прочими подзаконными организациями.
  
  То же самое нужно сказать о втором и третьем этапах революции, на протяжении которых тактика менялась десятки раз, тогда как стратегические планы оставались без изменения.
  
  Тактика имеет дело с формами борьбы и формами организации пролетариата, с их сменой, их сочетанием. На основе данного этапа революции тактика может меняться несколько раз, в зависимости от приливов или отливов, от подъёма или упадка революции.
  
  4) Стратегическое руководство. Резервы революции бывают:
  
  прямые: а) крестьянство и вообще переходные слои своей страны, б) пролетариат соседних стран, в) революционное движение в колониях и зависимых странах, г) завоевания и приобретения диктатура пролетариата, - от части которых пролетариат может временно отказаться, оставив за собой перевес сил, с тем, чтобы подкупить сильного противника и получить передышку, и
  
  косвенные: а) противоречия и конфликты между непролетарскими классами своей страны, могущие быть использованными пролетариатом для ослабления противника, для усиления своих резервов, б) противоречия, конфликты и войны (например, империалистическая война) между враждебными пролетарскому государству буржуазными государствами, могущие быть использованными пролетариатом при своем наступлении или при маневрировании в случае вынужденного отступления.
  
  О резервах первого рода не стоит распространяться, так как их значение понятно всем и каждому. Что касается резервов второго рода, значение которых не всегда ясно, то нужно сказать, что они имеют иногда первостепенное значение для хода революции. Едва ли можно отрицать громадное значение, например, того конфликта между мелкобуржуазной демократией (эсеры) и либерально-монархической буржуазией (кадеты) во время первой революции и после неё, который, несомненно, сыграл свою роль в деле высвобождения крестьянства из-под влияния буржуазии. Еще меньше оснований отрицать колоссальное значение факта смертельной войны между основными группами империалистов в период Октябрьского переворота, когда империалисты, занятые войной между собой, не имели возможности сосредоточить силы против молодой Советской власти, а пролетариат именно поэтому получил возможность взяться вплотную за организацию своих сил, за укрепление своей власти и подготовить разгром Колчака и Деникина. Надо полагать, что теперь, когда противоречия между империалистическими группами всё более углубляются и когда новая война между ними становится неизбежной, резервы такого рода будут иметь для пролетариата всё более серьезное значение.
  
  Задача стратегического руководства состоит в том, чтобы правильно использовать все эти резервы для достижения основной цели революции на данном этапе её развития.
  
  В чём состоит правильное использование резервов?
  
  В выполнении некоторых необходимых условий, из которых главными условиями нужно считать следующие.
  
  Во-первых. Сосредоточение главных сил революции в решающий момент на наиболее уязвимом для противника пункте, когда революция уже назрела, когда наступление идёт на всех парах, когда восстание стучится в дверь и когда подтягивание резервов к авангарду является решающим условием успеха. Примером, демонстрирующим такого рода использование резервов, можно считать стратегию партии за период апрель - октябрь 1917 года. Несомненно, что наиболее уязвимым пунктом противника в этот период была война. Несомненно, что именно на этом вопросе, как основном, собрала партия вокруг пролетарского авангарда широчайшие массы населения. Стратегия партии в этот период сводилась к тому, чтобы, обучая авангард уличным выступлениям путём манифестаций и демонстраций, подтягивать вместе с тем к авангарду резервы через Советы в тылу и солдатские комитеты на фронте. Исход революции показал, что использование резервов было правильное.
  
  Вот что говорит Ленин об этом условии стратегического использования сил революции, перефразируя известные положения Маркса и Энгельса о восстании:
  
  "1) Никогда не играть с восстанием, а, начиная его, знать твердо, что надо идти до конца.
  
  2) Необходимо собрать большой перевес сил в решающем месте, в решающий момент, ибо иначе неприятель, обладающий лучшей подготовкой и организацией, уничтожит повстанцев.
  
  3) Раз восстание начато, надо действовать с величайшей решительностью и непременно, безусловно переходить в наступление. "Оборона есть смерть вооружённого восстания".
  
  4) Надо стараться захватить врасплох неприятеля, уловить момент, пока его войска разбросаны.
  
  5) Надо добиваться ежедневно хоть маленьких успехов (можно сказать: ежечасно, если дело идет об одном городе), поддерживая, во что бы то ни стало, "моральный перевес"" (см. т. XXI, стр. 319-320).
  
  Во-вторых. Выбор момента решающего удара, момента открытия восстания, рассчитанный на то, что кризис дошёл до высшей точки, что готовность авангарда биться до конца, готовность резерва поддержать авангард и максимальная растерянность в рядах противника - имеются уже налицо.
  
  Решительное сражение, - говорит Ленин, - можно считать вполне назревшим, если "(1) все враждебные нам классовые силы достаточно запутались, достаточно передрались друг с другом, достаточно обессилили себя борьбой, которая им не по силам"; если "(2) все колеблющиеся, шаткие, неустойчивые, промежуточные элементы, т. е. мелкая буржуазия, мелкобуржуазная демократия в отличие от буржуазии, достаточно разоблачили себя перед народом, достаточно опозорились своим практическим банкротством"; если "(3) в пролетариате началось и стало могуче подниматься массовое настроение в пользу поддержки самых решительных, беззаветно-смелых, революционных действий против буржуазии. Вот тогда революция назрела, вот тогда наша победа, если мы верно учли все намеченные выше ... условия и верно выбрали момент, наша победа обеспечена" (см. т. XXV, стр. 229).
  
  Образцом такой стратегии можно считать проведение Октябрьского восстания.
  
  Нарушение этого условия ведёт к опасной ошибке, называемой "потерей темпа", когда партия отстаёт от хода движения или забегает далеко вперёд, создавая опасность провала. Примером такой "потери темпа", примером того, как не следует выбирать момент восстания, нужно считать попытку одной части товарищей начать восстание с ареста Демократического совещания в сентябре 1917 года, когда в Советах чувствовалось еще колебание, фронт находился еще на перепутьи, резервы не были еще подтянуты к авангарду.
  
  В-третьих. Неуклонное проведение уже принятого курса через все и всякие затруднения и осложнения на пути к цели, необходимое для того, чтобы авангард не терял из виду основной цели борьбы, а массы не сбивались с пути, идя к этой цели и стараясь сплачиваться вокруг авангарда. Нарушение этого условия ведёт к громадной ошибке, хорошо известной морякам под именем "потери курса". Примером такой "потери курса" нужно считать ошибочное поведение нашей партии непосредственно после Демократического совещания, принявшей решение об участии в предпарламенте. Партия как бы забыла в этот момент, что предпарламент есть попытка буржуазии перевести страну с пути Советов на путь буржуазного парламентаризма, что участие партии в таком учреждении может спутать все карты и сбить с пути рабочих и крестьян, ведущих революционную борьбу под лозунгом: "Вся власть Советам!". Эта ошибка была исправлена уходом большевиков из предпарламента.
  
  В-четвертых. Маневрирование резервами, рассчитанное на правильное отступление, когда враг силен, когда отступление неизбежно, когда принять бой, навязываемый противником, заведомо невыгодно, когда отступление становится при данном соотношении сил единственным средством вывести авангард из-под удара и сохранить за ним резервы.
  
  "Революционные партии, - говорит Ленин, - должны доучиваться. Они учились наступать. Теперь приходится понять, что эту науку необходимо дополнить наукой, как правильнее отступать. Приходится понять, - и революционный класс на собственном горьком опыте учится понимать, - что нельзя победить, не научившись правильному наступлению и правильному отступлению" (см. т. XXV, стр. 177).
  
  Цель такой стратегии - выиграть время, разложить противника и накопить силы для перехода потом в наступление.
  
  Образцом такой стратегии можно считать заключение Брестского мира, давшего партии возможность выиграть время, использовать столкновения в лагере империализма, разложить силы противника, сохранить за собой крестьянство и накопить силы для того, чтобы подготовить наступление на Колчака и Деникина.
  
  "Заключая сепаратный мир, - говорил тогда Ленин, - мы в наибольшей, возможной для данного момента степени освобождаемся от обеих враждующих империалистских групп, используя их вражду и войну, - затрудняющую им сделку против нас, - используем, получая известный период развязанных рук для продолжения и закрепления социалистической революции" (см. т. XX II, стр. 198).
  
  "Теперь даже последний дурак" видит, - говорил Ленин спустя три года после Брестского мира, - "что "Брестский мир" был уступкой, усилившей нас и раздробившей силы международного империализма" (см. т, XXVII, стр. 7).
  
  Таковы главные условия, обеспечивающие правильность стратегического руководства.
  
  5) Тактическое руководство. Тактическое руководство есть часть стратегического руководства, подчинённая задачам и требованиям последнего. Задача тактического руководства состоит в том, чтобы овладеть всеми формами борьбы и организации пролетариата и обеспечить правильное их использование для того, чтобы добиться максимума результатов при данном соотношении сил, необходимого для подготовки стратегического успеха.
  
  В чём состоит правильное использование форм борьбы и организации пролетариата?
  
  В выполнении некоторых необходимых условий, из которых главными условиями нужно считать следующие:
  
  Во-первых. Выдвижение на первый план тех именно форм борьбы и организации, которые, более всего соответствуя условиям данного прилива или отлива движения, способны облегчить и обеспечить подвод масс к революционным позициям, подвод миллионных масс к фронту революции, их размещение на фронте революции.
  
  Дело идёт не о том, чтобы авангард сознал невозможность сохранения старых порядков и неизбежность их ниспровержения. Дело идёт о том, чтобы массы, миллионные массы поняли эту неизбежность и проявили готовность поддержать авангард. Но понять это могут массы лишь путём собственного опыта. Дать миллионным массам возможность распознать на своём собственном опыте неизбежность свержения старой власти, выдвинуть такие способы борьбы и такие формы организации, которые бы облегчили массам на опыте распознать правильность революционных лозунгов, - в этом задача.
  
  Авангард оторвался бы от рабочего класса, а рабочий класс утерял бы связи с массами, если бы партия не решила в своё время принять участие в Думе, если бы она не решила сосредоточить силы на думской работе и развернуть борьбу на основе этой работы с тем, чтобы облегчить массам на собственном опыте распознать никчёмность Думы, лживость кадетских обещаний, невозможность соглашения с царизмом, неизбежность союза крестьянства с рабочим классом. Без опыта масс в период Думы разоблачение кадетов и гегемония пролетариата были бы невозможны.
  
  Опасность тактики отзовизма состояла в том, что она грозила отрывом авангарда от его миллионных резервов.
  
  Партия оторвалась бы от рабочего класса, а рабочий класс лишился бы влияния в широких массах крестьян и солдат, если бы пролетариат пошёл по стопам "левых" коммунистов, звавших к восстанию в апреле 1917 года, когда меньшевики и эсеры не успели еще разоблачить себя, как сторонников войны и империализма, когда массы еще не успели распознать на своём собственном опыте лживость меньшевистско-эсеровских речей о мире, о земле, о воле. Без опыта масс в период керенщины меньшевики и эсеры не были бы изолированы, и диктатура пролетариата была бы невозможна. Поэтому тактика "терпеливого разъяснения" ошибок мелкобуржуазных партий и открытой борьбы внутри Советов была единственно правильной тактикой.
  
  Опасность тактики "левых" коммунистов состояла в том, что она грозила превратить партию из вождя пролетарской революции в кучку пустых и беспочвенных заговорщиков.
  
  "С одним авангардом, - говорит Ленин, - победить нельзя. Бросить один только авангард в решительный бой, пока весь класс, пока широкие массы не заняли позиции либо прямой поддержки авангарда, либо, по крайней мере, благожелательного нейтралитета по отношению к нему... было бы не только глупостью, но и преступлением. А для того, чтобы действительно весь класс, чтобы действительно широкие массы трудящихся и угнетённых капиталом дошли до такой позиции, для этого одной пропаганды, одной агитации мало. Для этого нужен собственный политический опыт этих масс. Таков - основной закон всех великих революций, подтверждённый теперь с поразительной силой и рельефностью не только Россией, но и Германией. Не только некультурным, часто безграмотным массам России, но и высоко культурным, поголовно грамотным массам Германии потребовалось испытать на собственной шкуре всё бессилие, всю бесхарактерность, всю беспомощность, всё лакейство перед буржуазией, всю подлость правительства рыцарей II Интернационала, всю неизбежность диктатуры крайних реакционеров (Корнилов в России, Капп и К№ в Германии), как единственный альтернатив по отношению к диктатуре пролетариата, чтобы решительно повернуть к коммунизму" (см. т. XXV, стр. 228).
  
  Во-вторых. Нахождение в каждый данный момент того особого звена в цепи процессов, ухватившись за которое можно будет удержать всю цепь и подготовить условия для достижения стратегического успеха.
  
  Дело идёт о том, чтобы выделить из ряда задач, стоящих перед партией, ту именно очередную задачу, разрешение которой является центральным пунктом и проведение которой обеспечивает успешное разрешение остальных очередных задач.
  
  Значение этого положения можно было бы демонстрировать на двух примерах, из которых один можно было бы взять из далёкого прошлого (период образования партии), а другой - из наиболее близкого нам настоящего (период нэпа).
  
  В период образования партии, когда бесчисленное множество кружков и организаций не было еще связано между собой, когда кустарничество и кружковщина разъедали партию сверху донизу, когда идейный разброд составлял характерную черту внутренней жизни партии, - в этот период основным звеном и основной задачей в цепи звеньев и в цепи задач, стоявших тогда перед партией, оказалось создание общерусской нелегальной газеты ("Искра"). Почему? Потому, что только через общерусскую нелегальную газету можно было при тогдашних условиях создать спевшееся ядро партии, способное связать воедино бесчисленные кружки и организации, подготовить условия идейного и тактического единства и заложить, таким образом, фундамент для образования действительной партии.
  
  В период перехода от войны к хозяйственному строительству, когда промышленность прозябала в когтях разрухи, а сельское хозяйство страдало от недостатка городских изделий, когда смычка государственной индустрии с крестьянским хозяйством превратилась в основное условие успешного социалистического строительства, - в этот период основным звеном в цепи процессов, основной задачей в ряду других задач оказалось развитие торговли. Почему? Потому, что в условиях нэпа смычка индустрии с крестьянским хозяйством невозможна иначе, как через торговлю, потому, что производство без сбыта в условиях нэпа является смертью для индустрии, потому, что индустрию можно расширить лишь через расширение сбыта путём развития торговли, потому, что, только укрепившись в области торговли, только овладев торговлей, только овладев этим звеном, можно будет надеяться сомкнуть индустрию с крестьянским рынком и успешно разрешить другие очередные задачи для того, чтобы создать условия для постройки фундамента социалистической экономики.
  
  "Недостаточно быть революционером и сторонником социализма или коммунистом вообще... - говорит Ленин. - Надо уметь найти в каждый момент то особое звено цепи, за которое надо всеми силами ухватиться, чтобы удержать всю цепь и подготовить прочно переход к следующему звену"...
  
  "В данный момент... таким звеном является оживление внутренней торговли при её правильном государственном регулировании (направлении). Торговля - вот то "звено" в исторической цепи событий, в переходных формах нашего социалистического строительства 1921-1922 гг., "за которое надо всеми силами ухватиться"..." (см. т. XXVII, стр. 82).
  
  Таковы главные условия, обеспечивающие правильность тактического руководства.
  
  6) Реформизм и революционизм. Чем отличается революционная тактика от тактики реформистской?
  
  Иные думают, что ленинизм против реформ, против компромиссов и соглашений вообще. Это совершенно неверно. Большевики знают не меньше, чем всякий другой, что в известном смысле "всякое даяние благо", что при известных условиях реформы вообще, компромиссы и соглашения в частности - необходимы и полезны.
  
  "Вести войну, - говорит Ленин,- за свержение международной буржуазии, войну во сто раз более трудную, длительную, сложную, чем самая упорная из обыкновенных войн между государствами, и наперёд отказываться при этом от лавирования, от использования противоречия интересов (хотя бы временного) между врагами, от соглашательства и компромиссов с возможными (хотя бы временными, непрочными, шаткими, условными) союзниками, разве это не безгранично смешная вещь? Разве это не похоже на то, как если бы при трудном восхождении на неисследованную еще и неприступную доныне гору мы заранее отказались от того, чтобы идти иногда зигзагом, возвращаться иногда назад, отказываться от выбранного раз направления и пробовать различные направления?" (см. т. XXV, стр. 210).
  
  Дело, очевидно, не в реформах или компромиссах и соглашениях, а в том употреблении, которое делают люди из реформ и соглашений.
  
  Для реформиста реформа - всё, революционная же работа - так себе, для разговора, для отвода глаз. Поэтому реформа при реформистской тактике в условиях существования буржуазной власти неизбежно превращается в орудие укрепления этой власти, в орудие разложения революции.
  
  Для революционера же, наоборот, главное - революционная работа, а не реформа, - для него реформа есть побочный продукт революции. Поэтому реформа при революционной тактике в условиях существования буржуазной власти, естественно, превращается в орудие разложения этой власти, в орудие укрепления революции, в опорный пункт для дальнейшего развития революционного движения.
  
  Революционер приемлет реформу для того, чтобы использовать её, как зацепку для сочетания легальной работы с работой нелегальной, для того, чтобы использовать её, как прикрытие для усиления нелегальной работы на предмет революционной подготовки масс к свержению буржуазии.
  
  В этом суть революционного использования реформ и соглашений в условиях империализма.
  
  Реформист же, наоборот, приемлет реформы для того, чтобы отказаться от всякой нелегальной работы, подорвать дело подготовки масс к революции и почить под сенью "дарованной" реформы.
  
  В этом суть реформистской тактики.
  
  Так обстоит дело с реформами и соглашениями в условиях империализма.
  
  Дело, однако, меняется несколько после свержения империализма, при диктатуре пролетариата. При известных условиях, при известной обстановке пролетарская власть может оказаться вынужденной сойти временно с пути революционной перестройки существующих порядков на путь постепенного их преобразования, "на путь реформистский", как говорит Ленин в известной статье "О значении золота", на путь обходных движений, на путь реформ и уступок непролетарским классам для того, чтобы разложить эти классы, дать революции передышку, собраться с силами и подготовить условия для нового наступления. Нельзя отрицать, что этот путь является в известном смысле "реформистским" путём. Следует только помнить, что мы имеем здесь одну коренную особенность, состоящую в том, что реформа исходит в данном случае от пролетарской власти, что она укрепляет пролетарскую власть, что она даёт ей необходимую передышку, что она призвана разложить не революцию, а непролетарские классы.
  
  Реформа при таких условиях превращается, таким образом, в свою противоположность.
  
  Проведение такой политики со стороны пролетарской власти становится возможным потому, и только потому, что размах революции в предыдущий период был достаточно велик, и дал он, таким образом, достаточно широкий простор для того, чтобы можно было куда отступить, заменив тактику наступления тактикой временного отступления, тактикой обходных движений.
  
  Таким образом, если раньше, при буржуазной власти, реформы являлись побочным продуктом революции, то теперь, при диктатуре пролетариата, источником реформ являются революционные завоевания пролетариата, накопившийся резерв в руках пролетариата, состоящий из этих завоеваний.
  
  "Отношение реформ к революции, - говорит Ленин, - определено точно и правильно только марксизмом, причём Маркс мог видеть это отношение только с одной стороны, именно: в обстановке, предшествующей первой, сколько-нибудь прочной, сколько-нибудь длительной победе пролетариата хотя бы в одной стране. В такой обстановке основой правильного отношения было: реформы есть побочный продукт революционной классовой борьбы пролетариата... После победы пролетариата хотя бы в одной стране является нечто новое в отношении реформ к революции. Принципиально дело остаётся тем же, но по форме является изменение, которого Маркс лично предвидеть не мог, но которое осознать можно только на почве философии и политики марксизма.., После победы они (т.е. реформы. И. Ст.) (будучи в международном масштабе тем же самым "побочным продуктом") являются для страны, в которой победа одержана, кроме того, необходимой и законной передышкой в тех случаях, когда сил заведомо, после максимальнейшего их напряжения, нехватает для революционного выполнения такого-то или такого-то перехода. Победа даёт такой "запас сил", что есть чем продержаться даже при вынужденном отступлении, - продержаться и в материальном, и в моральном смысле" (см. т. XX VII, стр. 84-85).
  
  VIII
  
  ПАРТИЯ
  
  
  
  В период предреволюционный, в период более или менее мирного развития, когда партии II Интернационала представляли в рабочем движении господствующую силу, а парламентские формы борьбы считались основными формами, - в этих условиях партия не имела и не могла иметь того серьёзного и решающего значения, которое она приобрела потом в условиях открытых революционных схваток. Защищая II Интернационал от нападок, Каутский говорит, что партии II Интернационала являются инструментом мира, а не войны, что именно поэтому они оказались не в силах предпринять что-либо серьёзное во время войны, в период революционных выступлений пролетариата. Это совершенно верно. Но что это значит? Это значит, что партии II Интернационала непригодны для революционной борьбы пролетариата, что они являются не боевыми партиями пролетариата, ведущими рабочих к власти, а избирательным аппаратом, приспособленным к парламентским выборам и парламентской борьбе. Этим, собственно, и объясняется тот факт, что в период господства оппортунистов II Интернационала основной политической организацией пролетариата являлась не партия, а парламентская фракция. Известно, что на деле партия в этот период была придатком и обслуживающим элементом парламентской фракции. Едва ли нужно доказывать, что в таких условиях и с такой партией во главе не могло быть и речи о подготовке пролетариата к революции.
  
  Дело, однако, изменилось в корне с наступлением нового периода. Новый период есть период открытых столкновений классов, период революционных выступлений пролетариата, период пролетарской революции, период прямой подготовки сил к свержению империализма, к захвату власти пролетариатом. Этот период ставит перед пролетариатом новые задачи о перестройке всей партийной работы на новый, революционный лад, о воспитании рабочих в духе революционной борьбы за власть, о подготовке и подтягивании резервов, о союзе с пролетариями соседних стран, об установлении прочных связей с освободительным движением колоний и зависимых стран и т. д. и т. п. Думать, что эти новые задачи могут быть разрешены силами старых социал-демократических партий, воспитанных в мирных условиях парламентаризма, - значит обречь себя на безнадежное отчаяние, на неминуемое поражение. Оставаться с такими задачами на плечах при старых партиях во главе - значит оказаться в состоянии полного разоружения. Едва ли нужно доказывать, что пролетариат не мог примириться с таким положением.
  
  Отсюда необходимость новой партии, партии боевой, партии революционной, достаточно смелой для того, чтобы повести пролетариев на борьбу за власть, достаточно опытной для того, чтобы разобраться в сложных условиях революционной обстановки, п достаточно гибкой для того, чтобы обойти все и всякие подводные камни на пути к цели.
  
  Без такой партии нечего и думать о свержении империализма, о завоевании диктатуры пролетариата.
  
  Эта новая партия есть партия ленинизма.
  
  В чем состоят особенности этой новой партии?
  
  1) Партия, как передовой отряд рабочего класса. Партия должна быть, прежде всего, передовым отрядом рабочего класса. Партия должна вобрать в себя все лучшие элементы рабочего класса, их опыт, их революционность, их беззаветную преданность делу пролетариата. Но, чтобы быть действительно передовым от рядом, партия должна быть вооружена революционно] теорией, знанием законов движения, знанием законе революции. Без этого она не в силах руководить борьбой пролетариата, вести за собой пролетариат. Партия не может быть действительной партией, если она ограничивается регистрированием того, что переживает и думает масса рабочего класса, если она тащится в хвосте за стихийным движением, если она не умеет преодолеть косность и политическое безразличие стихийного движения, если она не умеет подняться выше минутных интересов пролетариата, если она не умеет поднимать массы до уровня понимания классовых интересов пролетариата. Партия должна стоять впереди рабочего класса, она должна видеть дальше рабочего класса она должна вести за собой пролетариат, а не тащиться в хвосте за стихийностью. Партии II Интернационала проповедующие "хвостизм", являются проводникам буржуазной политики, обрекающей пролетариат на роль орудия в руках буржуазии. Только партия, ставшая на точку зрения передового отряда пролетариат и способная поднимать массы до уровня понимания классовых интересов пролетариата, - только такая партия способна совлечь рабочий класс с пути тред-юнионизма и превратить его в самостоятельную политическую силу.
  
  Партия есть политический вождь рабочего класса.
  
  Я говорил выше о трудностях борьбы рабочего класса, о сложности обстановки борьбы, о стратегии и тактике, о резервах и маневрировании, о наступлении и отступлении. Эти условия не менее сложны, если не более, чем условия войны. Кто может разобраться в этих условиях, кто может дать правильную ориентировку миллионным массам пролетариев? Ни одна армия на войне не может обойтись без опытного штаба, если она не хочет обречь себя на поражение. Разве не ясно, что пролетариат тем более не может обойтись без такого штаба, если он не хочет отдать себя на съедение своим заклятым врагам? Но где этот штаб? Этим штабом может быть только революционная партия пролетариата. Рабочий класс без революционной партии - это армия без штаба.
  
  Партия есть боевой штаб пролетариата.
  
  Но партия не может быть только передовым отрядом. Она должна быть вместе с тем отрядом класса, частью класса, тесно связанной с ним всеми корнями своего существования. Различие между передовым отрядом и остальной массой рабочего класса, между партийными и беспартийными не может исчезнуть, пока не исчезнут классы, пока пролетариат будет пополняться выходцами из других классов, пока рабочий класс в целом будет лишён возможности подняться до уровня передового отряда. Но партия перестала бы быть партией, если бы это различие превратилось в разрыв, если бы она замкнулась в себе и оторвалась от беспартийных масс. Партия не может руководить классом, если она не связана с беспартийными массами, если нет смычки между партией и беспартийными массами, если эти массы не приемлют её руководства, если партия не пользуется в массах моральным и политическим кредитом.
  
  Недавно были приняты в нашу партию двести тысяч новых членов из рабочих. Замечательно тут то обстоятельство, что эти люди не столько сами пришли в партию, сколько были посланы туда всей остальной беспартийной массой, которая принимала активное участие в приёме новых членов и без одобрения которой не принимались новые члены. Этот факт говорит о том, что широкие массы беспартийных рабочих считают нашу партию своей партией, партией близкой и родной, в расширении и укреплении которой они кровно заинтересованы и руководству которой они добровольно вверяют свою судьбу. Едва ли нужно доказывать, что без этих неуловимых моральных нитей, связывающих партию с беспартийными массами, партия не могла бы стать решающей силой своего класса.
  
  Партия есть неразрывная часть рабочего класса.
  
  "Мы, - говорит Ленин, - партия класса, и потому почти весь класс (а в военные времена, в эпоху гражданской войны, и совершенно весь класс) должен действовать под руководством нашей партии, должен примыкать к нашей партии, как можно плотнее, но было бы маниловщиной и "хвостизмом" думать, что когда-либо почти весь класс или весь класс в состоянии, при капитализме, подняться до сознательности и активности своего передового отряда, своей социал-демократической партии. Ни один еще разумный социал-демократ не сомневался в том, что при капитализме даже профессиональная организация (более примитивная, более доступная сознательности неразвитых слоев) не в состоянии охватить почти весь или весь рабочий класс. Только обманывать себя, закрывать глаза на громадность наших задач, суживать эти задачи - значило бы забывать о различии между передовым отрядом и всеми массами, тяготеющими к нему, забывать о постоянной обязанности передового отряда поднимать всё более и более обширные слои до этого передового уровня" (см. т. VI, стр. 205-206).
  
  2) Партия, как организованный отряд рабочего класса. Партия не есть только передовой отряд рабочего класса. Если она хочет действительно руководить борьбой класса, она должна быть вместе с тем организованным отрядом своего класса. Задачи партии в условиях капитализма чрезвычайно велики и разнообразны. Партия должна руководить борьбой пролетариата при чрезвычайно трудных условиях внутреннего и внешнего развития, она должна вести пролетариат в наступление, когда обстановка требует наступления, она должна вывести пролетариат из-под удара сильного противника, когда обстановка требует отступления, она должна вносить в миллионные массы неорганизованных беспартийных рабочих дух дисциплины и планомерности в борьбе, дух организованности и выдержки. Но партия может выполнить эти задачи лишь в том случае, если она сама является олицетворением дисциплины и организованности, если она сама является организованным отрядом пролетариата. Без этих условий не может быть и речи о действительном руководстве со стороны партии миллионными массами пролетариата.
  
  Партия есть организованный отряд рабочего класса.
  
  Мысль о партии, как об организованном целом, закреплена в известной формулировке Ленина первого пункта устава нашей партии, где партия рассматривается как сумма организаций, а члены партии - как члены одной из организаций партии. Меньшевики, возражавшие против этой формулировки еще в 1903 году, предлагали взамен её "систему" самозачисления в партию, "систему распространения "звания" члена партии на каждого "профессора" и "гимназиста", каждого "сочувствующего" и "стачечника", поддерживающего партию так или иначе, но не входящего и не желающего входить ни в одну из партийных организаций. Едва ли нужно доказывать, что эта оригинальная "система", если бы она укрепилась в нашей партии, неминуемо привела бы к переполнению партии профессорами и гимназистами и к вырождению её в расплывчатое, неоформленное, дезорганизованное "образование", теряющееся в море "сочувствующих", стирающее грань между партией и классом и опрокидывающее задачу партии о поднятии неорганизованных масс до уровня передового отряда. Нечего и говорить, что при такой оппортунистической "системе" наша партия не смогла бы выполнить роли организующего ядра рабочего класса в ходе нашей революции.
  
  "С точки зрения тов. Мартова, - говорит Ленин, - граница партии остается совершенно неопределённой, ибо "каждый стачечник" может "объявлять себя членом партии". Какая польза от этой расплывчатости? Широкое распространение "названия". Вред её - внесение дезорганизующей идеи о смешении класса и партии" (см. т. VI, стр. 211).
  
  Но партия не есть только сумма партийных организаций. Партия есть, вместе с тем, единая система этих организаций, их формальное объединение в единое целое, с высшими и низшими органами руководства, с подчинением меньшинства большинству, с практическими решениями, обязательными для всех членов партии. Без этих условий партия не в состоянии быть единым организованным целым, способным осуществить планомерное и организованное руководство борьбой рабочего класса.
  
  "Прежде, - говорит Ленин, - наша партия не была организованным формально целым, а лишь суммой частных групп, и потому иных отношений между этими группами, кроме идейного воздействия, и быть не могло. Теперь мы стали организованной партией, а это и означает создание власти, превращение авторитета идей в авторитет власти, подчинение партийным высшим инстанциям со стороны низших" (см. т. VI, стр. 291).
  
  Принцип подчинения меньшинства большинству, принцип руководства партийной работой из центра нередко вызывает нападки со стороны неустойчивых элементов, обвинения в "бюрократизме", "формализме" и т. д. Едва ли нужно доказывать, что планомерная работа партии, как целого, и руководство борьбой рабочего класса были бы невозможны без проведения этих принципов. Ленинизм в организационном вопросе есть неуклонное проведение этих принципов. Борьбу с этими принципами Ленин называет "русским нигилизмом" и "барским анархизмом", заслуживающим того, чтобы быть высмеянным и отброшенным прочь.
  
  Вот что говорит Ленин об этих неустойчивых элементах в своей книге "Шаг вперед":
  
  "Русскому нигилисту этот барский анархизм особенно свойственен. Партийная организация кажется ему чудовищной "фабрикой", подчинение части целому и меньшинства большинству представляется ему "закрепощением".., разделение труда под руководством центра вызывает с его стороны трагикомические вопли против превращения людей в "колесики и винтики".., упоминание об организационном уставе партии вызывает презрительную гримасу и пренебрежительное... замечание, что можно бы и вовсе без устава".
  
  "Кажется, ясно, что крики о пресловутом бюрократизме есть простое прикрытие недовольства личным составом цент ров, есть фиговый листок... Ты бюрократ, потому что ты назначен съездом не согласно моей воле, а вопреки ей, ты формалист, потому что ты опираешься на формальные решения съезда, а не на мое согласие, ты действуешь грубо-механически, ибо ссылаешься на "механическое" большинство партийного съезда и не считаешься с моим желанием быть кооптированным - ты - самодержец, потому что не хочешь отдать власть в руки старой, теплой компании"Ј (см. т. VI, стр. 310 и 287).
  
  3) Партия, как высшая форма классовой организации пролетариата. Партия есть организованный отряд рабочего класса. Но партия не является единственной организацией рабочего класса. У пролетариата имеется еще целый ряд других организаций, без которых он не может вести успешную борьбу с капиталом: профессиональные союзы, кооперативы, фабрично-заводские организации, парламентские фракции, беспартийные объединения женщин, печать, культурно-просветительные организации, союзы молодежи, революционно-боевые организации "(во время открытых революционных выступлений), Советы депутатов, как государственная форма организации (если пролетариат находится у власти) и т. д. Громадное большинство этих организаций являются беспартийными, и только некоторая часть из них примыкает прямо к партии или составляет ее разветвление. Все эти организации при известных условиях абсолютно необходимы рабочему классу, ибо без них невозможно укрепить классовые позиции пролетариата в разнообразных сферах борьбы, ибо без них невозможно закалить пролетариат как силу, призванную заменить буржуазные порядки порядками социалистическими. Но как осуществить единое руководство при таком обилии организаций? Где гарантия, что наличие множества организаций не поведёт к разнобою в руководстве? Могут сказать, что каждая из этих организаций ведёт работу в своей обособленной сфере и что они не могут поэтому мешать друг другу. Это, конечно, верно. Но верно и то, что все эти организации должны вести работу в одном направлении, ибо они обслуживают один класс, класс пролетариев. Спрашивается: кто определяет ту линию, то общее направление, по которому должны вести свою работу все эти организации? Где та центральная организация, которая не только способна, ввиду наличия необходимого опыта, выработать эту общую линию, но имеет еще возможность, ввиду наличия достаточного для этого авторитета, побудить все эти организации провести в жизнь эту линию для того, чтобы добиться единства, в руководстве и исключить возможность перебоев?
  
  Такой организацией является партия пролетариата.
  
  Партия имеет для этого все данные, потому, во-первых, что партия есть сборный пункт лучших элементов рабочего класса, имеющих прямые связи с беспартийными организациями пролетариата и очень часто руководящих ими; потому, во-вторых, что партия, как сборный пункт лучших людей рабочего класса, является лучшей школой выработки лидеров рабочего класса, способных руководить всеми формами организации своего класса; потому, в-третьих, что партия, как лучшая школа лидеров рабочего класса, является по своему опыту и авторитету единственной организацией, способной централизовать руководство борьбой пролетариата и превратить, таким образом, все и всякие беспартийные организации рабочего класса в обслуживающие органы и приводные ремни, соединяющие её с классом.
  
  Партия есть высшая форма классовой организации пролетариата.
  
  Это не значит, конечно, что беспартийные организации, профсоюзы, кооперативы и т. д., должны быть формально подчинены партийному руководству. Дело идёт лишь о том, чтобы члены партии, входящие в состав этих организаций, как люди, несомненно, влиятельные, принимали все меры убеждения к тому, чтобы беспартийные организации сближались в своей работе с партией пролетариата и добровольно принимали её политическое руководство.
  
  Вот почему говорит Ленин, что партия есть "высшая форма классового объединения пролетариев", политическое руководство которой должно быть распространено на все другие формы организации пролетариата (см. т. XXV, стр. 194).
  
  Вот почему оппортунистическая теория "независимости" и "нейтральности" беспартийных организаций, плодящая независимых парламентариев и оторванных от партии деятелей печати, узколобых профессионалистов и омещанившихся кооператоров, - является совершенно несовместимой с теорией и практикой ленинизма.
  
  4) Партия, как орудие диктатуры пролетариата. Партия есть высшая форма организации пролетариата. Партия является основным руководящим началом внутри класса пролетариев и среди организаций этого класса. Но из этого вовсе не следует, что партию можно рассматривать как самоцель, как самодовлеющую силу. Партия есть не только высшая форма классового - объединения пролетариев, - она есть вместе с тем орудие в руках пролетариата для завоевания диктатуры, когда она еще не завоёвана, для укрепления и расширения диктатуры, когда она уже завоёвана. Партия не могла бы подняться так высоко в своём значении, и она не могла бы покрыть собой все остальные формы организации пролетариата, если бы пролетариат не стоял перед вопросом о власти, если бы условия империализма, неизбежность войн, наличие кризиса не требовали концентрации всех сил пролетариата в одном пункте, сосредоточения всех нитей революционного движения в одном месте для того, чтобы свергнуть буржуазию и завоевать диктатуру пролетариата. Партия нужна пролетариату прежде всего как свои боевой штаб, необходимый для успешного захвата власти. Едва ли нужно доказывать, что без партии, способной собрать вокруг себя массовые организации пролетариата и централизовать в ходе борьбы руководство всем движением, пролетариат в России не смог бы осуществить свою революционную диктатуру.
  
  Но партия нужна пролетариату не только для завоевания диктатуры, она ещё больше нужна ему для того, чтобы удержать диктатуру, укрепить и расширить её в интересах полной победы социализма.
  
  "Наверное, теперь уже почти всякий видит, - говорит Ленин, - что большевики не продержались бы у власти не то что 2'/2 года, но и 21/2 месяца без строжайшей, поистине железной дисциплины в нашей партии, без самой полной и беззаветной поддержки её всей массой рабочего класса, т. е. всем, чти есть в нём мыслящего, честного, самоотверженного, влиятельного, способного вести за собой или увлекать отсталые слои" (см. т. XXV, стр. 173).
  
  Но что значит "удержать" и "расширить" диктатуру? Это значит - внести в миллионные массы пролетариев дух дисциплины и организованности; это значит - создать в пролетарских массах скрепу и оплот против разъедающих влияний мелкобуржуазной стихии и мелкобуржуазных привычек; это значит - подкрепить организаторскую работу пролетариев по перевоспитанию и переделке мелкобуржуазных слоев; это значит - помочь пролетарским массам воспитать себя, как силу, способную уничтожить классы и подготовить условия для организации социалистического производства. Но проделать всё это невозможно без партии, сильной своей сплочённостью и дисциплиной.
  
  "Диктатура пролетариата, - говорит Ленин, - есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества. Сила привычки миллионов и десятков миллионов - самая страшная сила. Без партии, железной и закалённой в борьбе, без партии, пользующейся доверием всего честного в данном классе, без партии, умеющей следить за настроением массы и влиять на него, вести успешно такую борьбу невозможно" (см. т. XXV, стр. 190).
  
  Партия нужна пролетариату для того, чтобы завоевать и удержать диктатуру. Партия есть орудие диктатуры пролетариата.
  
  Но из этого следует, что с исчезновением классов, с отмиранием диктатуры пролетариата должна отмереть и партия.
  
  5) Партия, как единство воли, несовместимое с существованием фракций. Завоевание и удержание диктатуры пролетариата невозможно без партии, сильной своей сплочённостью и железной дисциплиной. Но железная дисциплина в партии немыслима без единства воли, без полного и безусловного единства действия всех членов партии. Это не значит, конечно, что тем самым исключается возможность борьбы мнений внутри партии. Наоборот, железная дисциплина не исключает, а предполагает критику и борьбу мнений внутри партии. Это, тем более, не значит, что дисциплина должна быть "слепой". Наоборот, железная дисциплина не исключает, а предполагает сознательность и добровольность подчинения, ибо только сознательная дисциплина может быть действительно железной дисциплиной. Но после того, как борьба мнений кончена, критика исчерпана и решение принято, единство воли и единство действия всех членов партии является тем необходимым условием, без которого немыслимы ни единая партия, ни железная дисциплина в партии.
  
  "В нынешнюю эпоху обострённой гражданской войны, - говорит Ленин, - коммунистическая партия сможет выполнить свой долг лишь в том случае, если она будет организована наиболее централистическим образом, если в ней будет господствовать железная дисциплина, граничащая с дисциплиной военной, и если ее партийный центр будет являться властным авторитетным органом с широкими полномочиями, пользующимся всеобщим доверием членов партии" (см. т. XXV, стр. 282-284).
  
  Так обстоит дело с дисциплиной в партии в условиях борьбы перед завоеванием диктатуры.
  
  То же самое надо сказать о дисциплине в партии, но еще в большей степени, после завоевания диктатуры.
  
  "Кто хоть сколько-нибудь ослабляет, - говорит Ленин, - железную дисциплину партии пролетариата (особенно во время его диктатуры), тот фактически помогает буржуазии против пролетариата" (см. т. XXV, стр. 190).
  
  Но из этого следует, что существование фракций несовместимо ни с единством партии, ни с ее железной дисциплиной. Едва ли нужно доказывать, что наличие фракций ведет к существованию нескольких центров, существование же нескольких центров означает отсутствие общего центра в партии, разбивку единой воли, ослабление и разложение дисциплины, ослабление и разложение диктатуры. Конечно, партии II Интернационала, борющиеся против диктатуры пролетариата и не желающие вести пролетариев к власти, могут позволить себе такой либерализм, как свободу фракций, ибо они вовсе не нуждаются в железной дисциплине. Но партии Коммунистического Интернационала, строящие свою работу на основе задач завоевания и укрепления диктатуры пролетариата, не могут пойти ни на "либерализм", ни на свободу фракций.
  
  Партия есть единство воли, исключающее всякую фракционность и разбивку власти в партии.
  
  Отсюда разъяснение Ленина об "опасности фракционности с точки зрения единства партии и осуществления единства воли авангарда пролетариата, как основного условия успеха диктатуры пролетариата", закрепленное в специальной резолюции Х съезда нашей партии "О единстве партии".
  
  Отсюда требование Ленина о "полном уничтожении всякой фракционности" и "немедленном роспуске всех без изъятия образовавшихся на той или иной платформе групп" под страхом "безусловного и немедленного исключения из партии" (см. резолюцию "О единстве партии").
  
  6) Партия укрепляется тем, что очищает себя от оппортунистических элементов. Источником фракционности в партии являются ее оппортунистические элементы. Пролетариат не есть замкнутый класс. К нему непрерывно притекают выходцы из крестьян, мещан, интеллигенции, пролетаризированные развитием капитализма. Одновременно происходит процесс разложения верхушек пролетариата, главным образом из профессионалистов и парламентариев, подкармливаемых буржуазией за счёт колониальной сверхприбыли. "Этот слой обуржуазившихся рабочих, - говорил Ленин, - или "рабочей аристократии", вполне мещанских по образу жизни, по размерам заработков, по всему своему миросозерцанию, есть главная опора II Интернационала, а в наши дни главная социальная (не военная) опора буржуазии. Ибо это настоящие агенты буржуазии в рабочем движении, рабочие приказчики класса капиталистов.., настоящие проводники реформизма и шовинизма" (см. т. XIX, стр. 77).
  
  Все эти мелкобуржуазные группы проникают так или иначе в партию, внося туда дух колебания п оппортунизма, дух разложения и неуверенности. Они, главным образом, и являются источником фракционности и распада, источником дезорганизации и взрыва партии изнутри. Воевать с империализмом, имея в тылу таких "союзников", - это значит попасть в положение людей, обстреливаемых с двух сторон - и с фронта, и с тыла. Поэтому беспощадная борьба с такими элементами, изгнание их из партии является предварительным условием успешной борьбы с империализмом.
  
  Теория "преодоления" оппортунистических элементов путем идейной борьбы внутри партии, теория "изживания" этих элементов в рамках одной партии есть гнилая и опасная теория, грозящая обречь партию на паралич и хроническое недомогание, грозящая отдать партию на съедение оппортунизму, грозящая оставить пролетариат без революционной партии, грозящая лишить пролетариат главного оружия в борьбе с империализмом. Наша партия не смогла бы выйти на широкую дорогу, она не смогла бы взять власть и организовать диктатуру пролетариата, она не смогла бы выйти из гражданской войны победителем, если бы она имела в своих рядах Мартовых и Данов, Потресовых и Аксельродов. Если нашей партии удалось создать в себе внутреннее единство и небывалую сплоченность своих рядов, то это, прежде всего, потому, что она сумела во-время очиститься от скверны оппортунизма, она сумела изгнать вон из партии ликвидаторов и меньшевиков. Путь развития и укрепления пролетарских партий проходит через их очищение от оппортунистов и реформистов, социал-империалистов и социал-шовинистов, социал-патриотов и социал-пацифистов.
  
  Партия укрепляется тем, что очищает себя от оппортунистических элементов.
  
  "Имея в своих рядах реформистов, меньшевиков, - говорит Ленин, - нельзя победить в пролетарской революции, нельзя отстоять ее. Это очевидно принципиально. Это подтверждено наглядно опытом и России и Венгрии... В России много раз бывали трудные положения, когда наверняка был бы свергнут советский режим, если бы меньшевики, реформисты, мелкобуржуазные демократы оставались внутри нашей партии... в Италии, где, по общему признанию, дело идёт к решающим битвам пролетариата с буржуазией из-за овладения государственной властью. В такой момент не только является безусловно необходимым удаление меньшевиков, реформистов, туратианцев из партии, но может оказаться даже полезным удаление превосходных коммунистов, способных колебаться и проявляющих колебания в сторону "единства" с реформистами, удаление со всяких ответственных постов... Накануне революции и в моменты самой ожесточенной борьбы за ее победу малейшие колебания внутри партии способны погубить всё, сорвать революцию, вырвать власть из рук пролетариата, ибо эта власть еще не прочна, ибо натиск на нее слишком еще силен. Если колеблющиеся вожди отходят прочь в такое время, это не ослабляет, а усиливает и партию, и рабочее движение, и революцию" (см. т. XXV, стр. 462,463,464).
  
  
  
  IX
  
  СТИЛЬ В РАБОТЕ
  
  
  
  Речь идёт не о литературном стиле. Я имею в виду стиль в работе, то особенное и своеобразное в практике ленинизма, которое создаёт особый тип ленинца-работника. Ленинизм есть теоретическая и практическая школа, вырабатывающая особый тип партийного и государственного работника, создающая особый, ленинский стиль в работе.
  
  В чём состоят характерные черты этого стиля? Каковы его особенности?
  
  Этих особенностей две:
  
  а) русский революционный размах и
  
  б) американская деловитость.
  
  Стиль ленинизма состоит в соединении этих двух особенностей в партийной и государственной работе.
  
  Русский революционный размах является противоядием против косности, рутины, консерватизма, застоя мысли, рабского отношения к дедовским традициям. Русский революционный размах - это та живительная сила, которая будит мысль, двигает вперёд, ломает прошлое, даёт перспективу. Без него невозможно никакое движение вперёд.
  
  Но русский революционный размах имеет все шансы выродиться на практике в пустую "революционную" маниловщину, если не соединить его с американской деловитостью в работе. Примеров такого вырождения - хоть отбавляй. Кому не известна болезнь "революционного" сочинительства и "революционного" планотворчества, имеющая своим источником веру в силу декрета, могущего всё устроить и всё переделать? Один из русских писателей, И. Эренбург, изобразил в рассказе "Ускомчел" (Усовершенствованный коммунистический человек) тип одержимого этой болезнью "большевика", который задался целью набросать схему идеально усовершенствованного человека и... "утоп" в этой "работе". В рассказе имеется большое преувеличение, но что он верно схватывает болезнь-это несомненно. Но никто, кажется, не издевался над такими больными так зло и беспощадно, как Ленин. "Коммунистическое чванство" - так третировал он эту болезненную веру в сочинительство и декретотворчество.
  
  "Коммунистическое чванство- значит то,-говорит Ленин,- что человек, состоя в коммунистической партии и не будучи еще оттуда вычищен, воображает, что все задачи свои он может решить коммунистическим декретированием" (см. т. XXVII, стр.50-51).
  
  "Революционному" пустозвонству Ленин обычно противопоставлял простые и будничные дела, подчёркивая этим, что "революционное" сочинительство противно и духу, и букве подлинного ленинизма.
  
  "Поменьше пышных фраз, - говорит Ленин, - побольнее простого, будничного, дела...".
  
  "Поменьше политической трескотни, побольше внимания самым простым, но живым... фактам коммунистического строительства..." (см. т. XXIV, стр. 343 и 335).
  
  Американская деловитость является, наоборот, противоядием против "революционной" маниловщины и фантастического сочинительства. Американская деловитость - это та неукротимая сила, которая не знает и не признаёт преград, которая размывает своей деловитой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьёзная строительная работа.
  
  Но американская деловитость имеет все шансы выродиться в узкое и беспринципное делячество, если её не соединить с русским революционным размахом. Кому не известна болезнь узкого практицизма и беспринципного делячества, приводящего нередко некоторых "большевиков" к перерождению и к отходу их от дела революции? Эта своеобразная болезнь получила своё отражение в рассказе Б. Пильняка "Голый год", где изображены типы русских "большевиков", полных воли и практической решимости, "фукцирующих" весьма "энергично", но лишённых перспективы, не знающих "что к чему" и сбивающихся, ввиду этого, с пути революционной работы. Никто так едко не издевался над этой деляческой болезнью, как Ленин. "Узколобый практицизм", "безголовое делячество" - так третировал эту болезнь Ленин. Он противопоставлял ей обычно живое революционное дело и необходимость революционных перспектив во всех делах нашей повседневной работы, подчёркивая тем самым, что беспринципное делячество столь же противно подлинному ленинизму, сколь противно "революционное" сочинительство.
  
  Соединение русского революционного размаха с американской деловитостью - в этом суть ленинизма в партийной и государственной работе.
  
  Только такое соединение даёт нам законченный тип работника-ленинца, стиль ленинизма в работе.
  
  "Правда" ЉЉ 96, 97, 103,
  
  105, 107, 108, 111;
  
  26 и 30 апреля, 9, 11, 14, 15 и 18 мая 1924 г.

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"