Их грезы были чисты. Их голос был подобен небесам
"Я понял, в чем ваша беда: вы слишком серьезны.
Умное лицо - это еще не признак ума, господа.
Все глупости на земле совершались именно с этим
Улыбайтесь, господа. Улыбайтесь"
Барон Мюнхгаузен из кинофильма "Тот самый Мюнхгаузен".
Лесной народ жил в лесу.
Несложно догадаться, правда? Такая простая задача для происков вездесущего, но засевшего в голове сознания, что и интерес к утверждению мигом пропадает. Разум творит чудо и владелец его чудесен, ибо способен временами управлять разумом. Исходя из наименования, он пробирается к какому ему угодно, а природе желанно, заключению, и строит там свои козни. Стоит лишь призвать к помощи щепотку логики и маленькую часть здравого смысла, как всё станет на свои места, аккуратно разложится по узким полочкам и воцарится мир во всея выводе - правдивом, неправдивом, неважно.
А лес - это не просто родина для лесного народа. Это - их сущность; не быт, такой материальный, а небо, такое возвышенное. То, что составляет главенствующую часть их светлой, избранной солнцем души. Лес, как разум может определить, - это не совокупность деревьев и животных, а сердце божественного, неподвластное и необъяснимое явление. Понимая необъяснимое, а значит - не понимая его, разум загоняет себя в угол и растерянно ищет помощи у сердца. Но не стоит ставить ему в укор то, что ему не подвластно по ехидной задумке природы. Никто не мог понять лес и не может. А лесной народ понимал или, как говорили отдельные его представители, чувствовал, ощущал, соприкасался с этим чудесным явлением. Но и это не совсем верно. Эх, лесной народ... Как же светились ваши глаза, когда вы говорили о деревьях!
Он жил лесом, он сливался с ним, он был им, воплощая собою зелень. Если говорить о лесе, то стоит говорить о его жителях, об этих людях, которые светом своих побуждений способны были на вещи великие, запутавшиеся уж в череде времен и канувшие за пределами знания. С них всё началось, ими всё и закончится, когда мир придет к равновесию, о котором постоянно твердят звезды.
Но лес-то большой! А народу этого веселого так мало... Ну, вот... Двести, триста... Четыреста... Триста-Пятьсот... Ну, неважно.
Лесной народ каждый день и каждый вечер с гордостью напоминал подрастающему поколению, сияющим несформировавшимся личикам, место своего жительства - маленькое очаровательное поселение в глубине леса, близ цепи непреодолимых, усеянных грубыми утесами гор. Не зная о высокомерии, даже не догадываясь о нем, он хвастался тем, что живет в этом укромном уголке, исполненным природным волшебством и одетым в чистую непорочную зелень. Интересный народ был лесной, относительно любопытный и бесконечно привлекательный. Он не ведал обид, не знал ни зла, ни тугоумия, ни жестокости. В кругах его жителей, подобно цветку, процветало счастье, и воспорхала, подобно бабочке, душевная гармония. И каждый ждал с наивностью ребенка момента восхождения солнца; и знал, что говорить при этом - а говорить нужно лишь улыбку, либо же петь ее, как делали многие. Да, искуснейшими певцами слыли жители леса! Понимание самой природы звука граничило с их же великодушностью, осознание ритма и мелодичности соприкасалось с их радостью, а с этими чувствами у них не было равных. Иногда к ним слетались соловьи, нахально требуя дать урок пения, и каждый раз получали своё, улетая довольными. Прилетали и ласточки, играя в птичьи громкие игры и рассказывая сплошные и только приятные вести. Ласточки не пели, им больше нравилось разговаривать. Время от времени на ужин захаживал медведь, разя своим юмором, а зайцы до того были трусливыми, что приходили лишь в позднее время, когда уже все спали, и об их приходе знали на утро, да и то - по догадке. Весело жил лесной народ, счастливы были дни его, светлым разнообразием наполнены минуты. Как жаль, что нельзя сейчас поставить точку в чудной истории о жителях леса. Ведь не все были согласны с таким окончанием...
Кантазия ничто не могло застать врасплох - об этом он думал, когда проснулся однажды до восхода и больно ударился головой о низкий деревянный свод. Как рано! Сон прервался непримиримо резко, будто отдернулся, стоило местному лесному петуху пропеть свою самую противную песню, истерическую и пронзающую, горланя с надрывностью оголенного скромняги и восхищаясь собственным певческим голосом и великолепными вокальными данными. Кантазий недолюбливал эту песню, она сдавливала ему слух отсутствием запаха, и несколько раз он просил петуха не петь ее. Кантазий настаивал на приятных мотивах, он даже напевал их и словно внушал утренней птице свои гениальные идеи. Он наглядно объяснял, пританцовывал, корчил, изображал, показывал на пальцах, иногда увлекаясь и обнаруживая в своих пальцах игру и фигуры. Вел себя, словом, как... Стоит ли говорить о том, с каким выражением петух смотрел в ответ Кантазию? Как на... Петух - он, знаете...
Поговорим лучше о Кантазии. Ох, сложна речь, если произносится она в честь Кантазия, человека, о котором временами строятся легенды. Ибо мало слов для описания его сугубой индивидуальности и своеобразии личности, схожей с воплощением иронии. Да-да, ограничена власть языковая, когда желание поведать о его характере и внешности, повадках, манерах и темпераменте рождается в чьей-нибудь голове! Ничего стоящего так и не вышло у этих голов, и отказались они впоследствии от этой идеи. Странный человек Кантазий, необычный, и все признают это, сходясь в единогласном, однако молчаливом мнении. Любят, но признают. И наблюдают, ехидно провожая приветливым взглядом его похожую на пляс походку, когда его отдельное от сознания тело бредет по несуществующим лабиринтам. Замечают все его странности и умиляются, а иногда и гордятся, что рядом с ними живет такой странный певец. По утрам, после радужного приветствия солнцу, он, в отличие от всех, не бежит умываться к ручью, а зачем-то разговаривает с мятой. Есть доступные слова? Завтракать в общем для завтрака месте он остерегается - уходит на ложбину, что недалеко, и ест там высохшие деревья, хрустя их с искрой в глазах, ибо живых он жалеет, хотя те позволяют за определенный обмен быть съеденными человеком. День он проводит у себя в комнате, занимаясь всякой, как все считают, ерундой (любят, но считают), а вечером, напевая себе под нос странный, непохожий ни на какой иной мотив, начинает яро танцевать, преображая свою походку в полноценное действо, и пристает ко всем, придумывая всё новые развлечения. Поет он и ночью, и никто не знает, спит ли он вообще. Он осторожен, и этим особенно выделяет себя от собратьев. Ему не хочется быть, как все. Зачем?
"Обойдусь!" - подумал он, когда повторно встал со своей кровати, на этот раз - со всей присущей себе осторожностью, и крепко потянулся. Длинные волосы он собрал в хвост, грубоватые отделяя от нежных, и завязал кошачьими, подаренными ему недавно, усами - это недавно расщедрился гепард, который несся, пробивая собою воздух, по лесу и неожиданно наткнулся на Кантазия, с какой-то целью преградившего ураганной кошке путь. Словом, гепард от неожиданности и отдал свои усы.
От лохматости Кантазий не избавился, а приобрел вид странного человека, обычный для себя облик.
Он поздоровался со знакомой белкой, сидящей на окне и щелкающей удивленной мордахой с огромными щеками такой же немалый орех, сделал глоток дождевой воды, запасенной им с прошлой недели, промочил глаза, стремясь к освежению, и вышел наружу. Не медля, улыбнулся солнцу, отразил свет от белых своих зубов, и почувствовал себя свободным и каким-то полноценным. Чувства переполнились радостью, и он, смеясь, понесся к петуху, схватив с земли подвернувшийся под руку дрын. Петух замолчал, и, неуклюже перебирая крыльями, попытался взлететь. Кантазий засмеялся еще больше, затем, сказав петуху: "дурак, чего боишься?!", направился в другую сторону.
Сделав вывод, что пока еще здесь тихо, лес сам, набрав полную грудь воздуха и сосредоточив и так вечно сосредоточенное на себе внимание, живо запел новую песню, предлагая Кантазию присоединиться. Оркестр зелени и хор животных, выбирая из репертуара свои излюбленные гармонии, ласкали слух каждого, кто даже еще не проснулся. Лестно отзывался лес обо всем в своих песнях, в каждом находил самое лучшее; тем, кому надо, давал советы. Летели бы годы, уходили бы века, уползали тысячелетия, а он продолжал бы лепетать, стремясь обрести уже обретенный идеал. Однако Кантазий молчал - он помнил о своей осторожности. Авось лес хочет заманить его в ловушку и не дать позавтракать?
Лес пел всегда, даже когда никто не слышал этого...
Проснувшихся жителей было мало, а навстречу и вовсе никто не попадался. Любил, так сказать, но не попадался. Кантазий прошел к дому старосты, возле коего росла мята, самый большой куст в округе, и завел с нею беседу. Когда тем для разговора не осталось, он по традиции направился в сторону ложбины. Люди уже повыскакивали с жилищ и приветливо ему улыбались, не имея при этом лицемерия. Он в ответ размахивал руками, и указывал на солнце - поглядите, мол, какое оно сегодня восхитительное. "Доброе утро!" - кричал он всем, и эхом отвечали ему то же самое, иногда меняя два слова местами. Струились голоса лесных жителей по прозрачной полосе звука, хрусталью звенели и змеями сплетались, красоту в единении воплощая; они смотрели друг на друга, словно старые друзья, не видевшиеся двадцать лет. Они любили друг друга всем сердцем, и берегли, как себя самих. Хорошие такие и славные.
Ложбина приветствовала Кантазия шумом травяного прибоя. Он приблизился к ней с улыбкою, и сразу же удостоверился, что за ним никто не следует, ибо любил позавтракать в одиночестве. Так спокойнее, так чувствуешь себя в тихом, истинно святом храме, один на один с Богом, в дружеском общении с ним, а вокруг тихо играет музыка и понимающе смотрят извне иконы. Кантазий не знал, что такое храм и что такое иконы, но для него ложбина представала духовной обителью, деревья - святыми изображениями, а к природе он обращался, как к божеству, открывая пред нею сердце.
А голод уже подступил, жадно обхватив живот и всё тело. Сухих веток - в изобилии, мертвые щедры. Кантазий приступил к трапезе, улавливая каждый шорох утреннего леса: одиноко опавший листик, раскачивающийся на воздушной колыбели и медленно засыпающий, шажки невидимой букашки, стремительно бегущей по своим делам, разговор травинок, полемика песчинок; он находил в них что-то новое, в несущественном отыскивал грандиозное, и, только закончил есть, как услышал дикие крики сверху. То были вороны, и до этого он никогда с ними не беседовал. Не приходилось, да и как-то...
- Утро доброе, - сказал он им, сияя глазами, в которых кусочек солнца нашел для себя ложе.
- Не доброе, - ответили птицы грубо и чуждо. - Не доброе, - повторили они.
- Чего ж не доброе? - Изумился Кантазий. - Утро, да не доброе?! Я солнцу улыбался, и оно в ответ мне улыбалось...
Он показал им язык и скрестил на груди руки, но про себя улыбнулся, хотя и удивился.
- Глупый! Глупый! Беда идет к вам! К вам! Глупый ты! Хотят, чтоб не стало вас! Злые люди хотят, чтоб не стало вас! Их много! Много! Пять дней! Пять! Торопись! Торопись! Неуклюжий Кантазий!
И вороны улетели прочь, повторяя в кровожадном полете режущие бытие слова, отскакивающие от каждого изумленного дерева и направляясь на странного жителя. Слова, всё хуже слышимые, но всё тяжелее бьющие хлестким рывком. Путь темных птиц пролегал в сторону поселения, оставив за собою глубокий след, исполненный в мрачных тонах, несущийся по небу и закрывающий свет.
Кантазий остолбенел. Мысли спутались в густой клубок, и лишь через пару минут в клубке этом нашлись общие слоги: "Бы-с-тре-е до-мой..."
Кантазий побежал. Не бегал он так с самого своего раннего детства, когда ничего, кроме бега, не делал, носясь меж деревьями за созданными воображением друзьями. Ветки били по лицу, точно мстили, дорогу преграждали твердые камни, солнце, не успев взойти в зенит, скрылось за большой грустной тучей. Сверчки бежали за жителем леса, и спрашивали, со боязнью в глазах спрашивали, в чем дело, почему так темно? Страх поглотил Кантазия, ибо жители леса доверчивые - они верят, потому что не обманывают. Трава стала вязкой, ноги проваливались в грязь, бежать стало невыносимо тяжело.
Но силы не покидали ни на секунду, они даже возросли, поняв, что гложет хозяина. Оказавшись за чертой поселения, Кантазий тут же заметил сбор на главной площади. Не пели - шумели. Сухо, все еще ничего не понимая, но попытавшись схоронить страх в себе, он приблизился к людям. Когда внимательность стала более жесткой, он заметил на горизонте улетающих ворон. Крылья их теребили ветер, бумерангом прилетающий сюда - мокрый, свирепый, жестокий.
И пригнал он больше туч, и тьма нависла над этой землею.
Ливень хлынул на деревню жителей леса, опрокинув ведро неземных размеров, а они приветствовали даже его.
- Не забудьте попрощаться с солнцем, когда решит оно заснуть, - тихо сказал староста с возвышения.
Собрание было закончено. Кантазий всё упустил. Он метался от одного жителя к другому, теряя здравый разум, однако в ответ на все вопросы они только улыбались ему, и в улыбках скрывалась печаль.
Кантазий рухнул наземь, и положил лицо в ладони. На улице не осталось никого - все разошлись по своим жилищам, и он, кажется, заплакал. "Убить" - проносилось у него в голове, "злые" - проскальзывало в подсознании. Ливень колотил сильно и больно, с ним пришел град. А град колотил еще сильнее, и Кантазий решил спрятаться под деревьями. Он не хотел идти домой, понимая, что тягостно там будет ему.
Ближайшее дерево заботливо укрыло ветками слабое тело, и боль мигом ушла. Кантазий расслабил плечи и тихонько вздохнул.
- За что? - Спросил он дерево после долгого молчания. Дождь продолжал идти, но его ритмичное хлопанье более не привлекало ничьего внимания. Тишина и леденящий покой. Кантазий наедине с деревом. Но оно молчало, и только укрывало ветками тело.
Беда идет к нам. У нее страшный лик и сильные, цепкие руки. Беда колюча и ужасна, но... Как она выглядит? Как она хотя бы выглядит?! У нее есть рога, как у оленей? Или у нее огромные лапы и усы, как у пантер? Может быть, она маленькая? А как она говорит? Что у нее на уме? Зачем мы ей понадобились? Мы приветствовали солнце улыбкой, мы улыбались друг другу, мы пели вместе с лесом, и даже учили петь соловьев.
Кантазий сидел, облокотившись о твердую кору. И твердость эта с каждой минутой переставала быть таковой. Она приобретала очертания тела Кантазия.
Всё из-за того, что я напугал петуха? Нет, петух не обиделся... А если и обиделся... Определенно надо попросить у него прощения. Или, быть может, всё дело моем стремлении к осторожности? Нет, ну это совсем уж странно. Совсем уж это странно. Странно... Странно... Совсем.
Мысли Кантазия начали походить на воинственные и неприятные крики черных, словно пустота, ворон, и он проснулся. Дождь не прекращался, подвижная стена застилала обзор, и только некоторые очертания да память помогали рисовать картинки. Но черный цвет всё больше доминировал средь других цветов.
Уединение теперь не казалось умиротворяющим, а было полной его противоположностью. Хотелось, чтобы кто-то подошел, успокоил, обнял, может быть. Чтобы ласкою прижал к сердцу, зашептал колыбельную. Это момент воспоминаний о детстве. Нежный голос мамы, зовущей на ужин, игривые замечания папы, придумывающего красивые песни. И всё это утопает в глубинах забвения, и не обещает вернуться никогда. Кантазий словил себя на страшной и ужасной мысли: он не помнит лица своей матери и лица своего отца; их образы - словно дом, что стоит сейчас вдалеке деревни, закрытый дождем крохотный коттедж, с двумя или тремя, или четырьмя окнами...
- Как спалось? - Спросили сзади, заставив встрепенуться Кантазия и отвлечься от воспоминаний.
- Что за наглое дерево... - начал было он, медленно оборачиваясь. Резко вернулись и приобрели прежний оттенок грядущего конца грустные мысли.
- Грядущего конца! - воскликнул он, и вновь закрыл лицо ладонями.
- Не бойся, - бережно произнес маленький мужичок, дружественно улыбнулся, и аккуратно опустил мягкую, точно пушистую руку ему на плечо. Он подошел тихо, размеренно, походя на грациозную кошку. Но рот его не шипел, и не мурчала гортань, да и длинных усов не наблюдалось на пышных щеках, залитых дождем, поэтому сомнения отбросились сами собой.
- Я вас знаю, - подняв взгляд и глянув снизу вверх на схожего с гномом человечка, произнес Кантазий. Детали в совокупности своей соответствовали этому образу: и одежда, и лицо, и длинная, мохнатая, седая от старости борода. Всё, как в сказках, которые рассказывала когда-то мама. Мама... Кантазий вновь попытался вспомнить, закатив влажные глаза, но тщетно.
- Конечно, знаешь! - ответил почти гном. - Мы все здесь друг друга знаем.
- И не говорите. - Попытался улыбнуться Кантазий, и тут же продолжил, медленно и обреченно задав гнетущий всё своё существо вопрос: - вы ведь слышали вороньи новости, Сомний?
- Слышал, еще бы не слышать! Не было на моем веку вестей, похожих на эти. Хотя однажды вороны мне рассказывали кое-что, но это было в прошлом...
- И что вы думаете? - Без улыбки поинтересовался Кантазий.
- А ты что думаешь? - И в голосе Сомния не было ничего, кроме интереса, эдакого любопытства и детской наивности. Словно сама новость мало интересовала мужичка, а вот отношение к ней составляло главный стержень.
Кантазий почувствовал некое облегчение. Сердце застучало в разы сильнее на мгновения, и так же быстро начало останавливаться, приближаясь к привычному ритму. Он понял, что всё прекрасно, чудесно, исправимо, если рождается заурядный диалог.
- Я не знаю, что и думать. Мне, наверное, страшно.
Старичок почесал свою бороду.
- Страшно, говоришь? Интересное ощущение. Такое себе чуждое. Но, раз с ним столкнувшись, тянешься к нему снова - со временем. - Кантазий удивленно взглянул на собеседника, - знаешь, почему? Не удивляйся. Потому что страх уходит. Он захлопывает дверь за собой, иногда оставляя следы. И моменты прощания с ним кажутся медом, которым угощают каждую весну и каждое лето пчелы. Другое дело, что мед рано или поздно перестает нравиться, как всё рано или поздно перестает интересовать наши чувства и тело. Только любимое вечно ведь...
Такой вывод не устроил странного жителя деревни.
- Нет, я не хочу вновь чувствовать страх! - В сердцах Кантазий подпрыгнул на месте, - ведь страх - детище чего-то нехорошего! Он ведь не рождается на пустом месте. Вороны говорили...
- Ты прав. - Перебил его Сомний. - У страха есть разные стороны, как и всего остального присутствует характер и отсутствие закономерности и стереотипности. Но об этом поговори лучше с сэром Анимусом, что живет на окраине. Я не знаток страха, посему мало с ним знаком. Логично, логично...
- Хорошо. - Кантазий улыбнулся. Он знал Анимуса, как и любого другого жителя, это его дом так сильно заслонял дождь. - Мне даже не стало страшно, вроде как.
Старичок медленно, опираясь на крепкий сучок, присел рядом с Кантазием.
- Что ж, пока идет дождь, мы можем с тобой подумать.
Заурядный диалог успокаивает, как крепкий зеленый чай с вазой домашнего печенья.
- Давайте подумаем! - обрадовался Кантазий.
Сомний не мешкал со своей репликой.
- Для чего мы живем? - Вопрос показался бы неожиданным для кого угодно, но только не для Кантазия.
И Кантазий воодушевленно ответил:
- Мы живем, чтобы петь!
Старичок кивнул и улыбнулся.
- Скажи, мой милый друг, есть ли у тебя мечта?
И словно ударил молотком по радости. На этот раз Кантазий поник. Он отвел взгляд и задумался. Воодушевление прекратилось, и ответ заставил себя ждать.
- Сейчас нет. Но была раньше, - тихо, почти шепотом произнес он. Дождь капал менее резво, а солнце выходило из-за туч. Свет проникал на эти земли, и грел их своей добротой.
- Расскажи о ней.
Кантазий посмотрел на собеседника, а тот смотрел на него. Чистые, словно поверхность горного озера, глаза были устремлены в глубину его души. И он не смог не рассказать.
- Неподалеку от моего дома я видел девушку...
- Ты ее любишь? - Понимающе спросил Сомний.
- Наверное, да. Или любил. Или люблю. Я не знаю. Но я перестаю быть собою, я не узнаю себя вовсе, черты мои меняются, я пою при ее виде, пою непонятно что! На меня смотрят довольно странно. А я при ее виде пою... Хотя и вижу ее только сердцем. Непонятно что пою, ей-богу.
- Да, я слышал, - ухмыльнулся старичок, но Кантазий не обиделся, а продолжил:
- А она, кажется, меня не любила и не любит.
- С чего ты это решил?
Кантазий внезапно замолчал. Не стал говорить и не стал петь, он ждал, вглядываясь куда-то вдаль. Старик не торопил, ожидание его устраивало. В мгновение дождь перестал, а солнце засветило так ярко, как никогда. Оно положило мягкие ладони на сгустки тьмы, и засмеялось вслед уходящим тучам. И воцарила на небе радуга... Кантазий грустно улыбнулся:
- Однажды я видел, как она держит радугу. И их красоты словно сливались, одна восполняя другую. Вы можете сказать, что может быть красивее радуги? Не делая умного лица, поспорить с ее очарованием? Именно в тот момент я понял, что. Или кто... Непередаваемое словами ощущение. Но она посмотрела на меня, и понял я, что нет любви в ее глазах.
- Так прям и понял?! - Изумился старик.
- Да.
- А что касается твоей мечты?..
- Я мечтал о том, что поднимусь с нею ввысь, мы сядем на облако и запоем... И будем так петь, и сами небеса будут завидовать нашей любви.
Старичок кивнул. Будто довольно. Они помолчали, и Сомний возобновил разговор:
- А я мечтал о том, что поймаю феникса, и расскажу ему свой любимый анекдот. А потом отпущу его, и буду умиляться порывам его безудержного смеха.
- Что за анекдот?
- Ну, знаешь, про бегемота и кузнечика...
И не успел он договорить, как Кантазий громко-прегромко рассмеялся. И старичок смеялся вместе с ним. Популярный в этих землях анекдот, над которым смеется не первое поколение.
- Так что, вы поймали феникса?
- Нет, не поймал.
- Почему не мечтаете более?
- Как это не мечтаю? Я действительно сказал, что не мечтаю? О, нет, дружок, я мечтаю, и еще как. И наступит день, когда я поймаю эту удивительное создание, рожденное в пепле...
Кантазий построил в своём воображении ряд картинок, в которых фигурирует огненная птица и гном, гонящийся за ней и нашептывающий себе под красный от насморка нос какую-то радость, но затем вспомнил про предупреждение стаи ворон, и улыбка сошла с его лица.
- Знаешь, о чем мечтает мой внук? - задал риторический вопрос старичок, и сам же ответил, - а я знаю. Он мне позавчера рассказал, воодушевленный и перебирающий мягкими ручонками. Его мечта о том, что нас станет больше. Ты подумай только. В сотни, в тысячи раз! И что мы будем петь по всей планете, и однажды наши голоса сойдутся в едином, неповторимом и божественном унисоне, и планета запоет с нами, а звезды присоединятся, покоренные пением.
- Прекрасная мечта... - Кантазий опрокинулся на дерево и блаженно заулыбался, поя в чужой мечте, сместившей ворон дальше горизонтов сознания.
- Знаешь, что? - Сказал старик.
- Что? - не сразу ответил Кантазий, с трудом выбираясь из мыслей.
- Ты должен написать стихотворение. Книгу или даже песню. Я не знаю, что означают эти слова - мне рассказали о них ласточки. Но я знаю, что никакой разговор не бывает случайным, даже приветствие или прощание! Обведи взглядом наш лес - и вырони из его образа хоть что-нибудь. Попробуй. Получилось? Природа создала его цельным, идеальным и гармоничным, как и нас с тобой, как наши действия, слова, и всё является частью чего-то большого и недоступного...
И Кантазий провалился в свои чувства, падая, словно в глубокую яму и оказываясь в самом центре земли, где всё сходится в одной точке и мысль обретает плоть. Книга, стихотворение, песня. У меня есть пять дней. И диалог с Сомнием - начало моего пути. Мы говорили о мечте...
Кантазий шел домой, ступая голыми, шершавыми, как кора стопами, по мокрой, очищенной дождем, словно умывшейся с утра траве. В воздухе витал запах росы, игриво стараясь прочистить обоняние и действуя на всё тело; атмосфера вновь становилась дружелюбной - пропели высокую ноту смелые птицы и квакнул вдалеке лягушачий квартет. Выйти под крышу воздуха, однако, решились немногие - большинство осталось дома наедине с близкими и собою, пытаясь осознать и объяснить нечто совсем новое и тем чуждое для них.
Сам того не ожидая, как не ожидая ничего вовсе, ибо заполнена до самых краев голова, Кантазий пришел домой быстро. Дверь недовольно скрипнула, выражая свою усталость, разбавленную отчаянием, от этих ее ежедневных треволнений. Закрываясь, она будто смирялась со своею участью, заключенной в обреченности, подавая звуки более тихо и жалобно. Скрипнул также пол, когда нога Кантазия надавила на него силою притяжения и ступила в ограниченное стенами пространство; более доверчивым являлся скрежет зубов досок снизу - они, вероятно, привыкли, в отличие от двери, но делали это громче, чем подрезали что-то внутри в период обыденного состояния, когда обращается на скрип внимание. Сейчас не обращалось, оно проваливалось глубже, и там, верно, вызывало переполох.
Солнце переливало свои оттенки в каждом уголке тесной комнаты, а тьма рассыпалась леденящими осколками, не успев заявить о себе. Кантазий взял с полки флейту, сделанную им из бука несколько лет назад во время прогулки на запад и с того дня нетронутую, и аккуратно подул, прикоснувшись губами к твердому дереву; струя воздуха разгадала замыслы Кантазия, и тихо заиграла мелодия. Стены встрепенулись и вздохнули в пленяющем восторге. Стрела совершенного вкуса вонзилась в пустое пространство, и победила его, повергнув в неопределенность. Флейта была чудесна - на таких играют, шутя и философствуя, свободные от оков земли ангелы. Изящество и тонкий вкус воплощались в вырезанном легкой рукой и пахнущем деревом инструменте. Рукой высокого искусства создана была она. Звуки, исходящие из флейты, баловались, толкались, сгущали незримые материи в нечто слышимое, являли тонкость и грацию, идеальное мгновение несуществующей жизни. В миг на окне показалась изумленная голова оленя. Его рога подергивались, а рот жевал траву и застыл на полужеве. Коснулась его души музыка Кантазия, и поймала за чувства острым крючком. Он позабыл о том, что сегодня провожал в свободную жизнь своё чадо, повзрослевшее так быстро, забыл о том, что дождь намочил его, что рога застряли в ветках, и боль от их освобождения позабыл. Он слушал, и вспоминал солнце, которое светит и делает сильнее всё тело, вспоминал дитя, родившееся вчера ночью при легком ветерке, маленького братца ушедшего, и думал о необычайно вкусной траве во рту, и всё это сходилось в одной мысли, возвышенной, единой и до боли приятной.
Но Кантазий единственный, кто остался недоволен, и, прервав дикий поток музыкальной реки, отложил флейту в сторону. Когда-нибудь она может пригодиться, но сейчас она не поможет сделать из замысла форму.
Как же, как выразить наболевшее? Книга, стихотворение... Неясные слова, только беспокоящие воздух. Как вода в пустом корыте. Кантазий присел на стул и выслушал старческое бормотание. Но никакой скрип сегодня не привлекал его внимания.
По наслышке от ласточек он догадывался о значении странных слов, как малыш, простирая глаза, догадывается о прелести зрения. В голове вспыхивали незнакомые образы, бушевало наитие, неуклюжие формы неуклюже стелились в глазах. Промелькнуло мысленное сравнение с музыкой, имеющей схожую, такую же бесконечную природу, способную идти в любом направлении и развиваться по какой угодно окружности. Но как можно музыку передать словами?.. Как придать ей черты, контуры? Свести музыку под определение - разве допускает подобное Мироздание? Услышать ее - вот единственный путь, по которому стоит искать описание; в чувствах и ощущениях картина музыки останется до конца пребывания в этом мире, грешном ли, идеальном или обреченном - но украшенном хотя бы одной-единственной мелодией, которая может играть в голове и душе на протяжении всего существования. А слова... Слова не имеют могущества.
Кантазий прижал руки к глазам. Стрекозами углубились вдаль потуги к раздумью.
Кажется, ласточки приносили нечто, связанное с предметом тупиков. Смеялось утро, деревья гудели от избытка наигранного недовольства, а голос почему-то не слушался ни у кого, поэтому пели только дети. Мир, к слову, имел честь во всей полноценности услышать рождение новых талантов.
Кантазий взял что-то очень тонкое и белое, с интересом покрутил в руках, осторожно понюхал и запах ему понравился. Ни на что не похожий запах... Он понюхал еще раз, и пряный аромат захватил его: голова пошла кругом, а перед внутренним взором разворачивались события за событием. "Бумага" - именно этим словом ласточки называли сию материю.
Затем он взял маленький стеклянный пузырек с черной, как крыло ворона, жидкостью, пропустил сквозь него самый толстый солнечный луч, и чернота завибрировала звездочками. Какой красивый цвет!..
"Это чернила" - вспомнил он странное слово. Их пить нельзя - ласточки это сказали с грандиозной уверенностью. Да и запах не впечатляющий.
Еще ласточки сказали, что нужно перо. Ну, с этим словом Кантазий был знаком отлично.
Петух! Да ведь это целый дом для перьев. Необходимо его найти, а заодно извиниться за утренний инцидент.
Не раздумывая лишний раз, Кантазий выбежал наружу, воодушевленный достижением цели для обретения средств для достижения конечной цели. Внизу захлюпала почва, и редкие капли попадали на ноги, разлетаясь на более мелкие. Он не сумел удержаться от улыбки и веселой припрыжки. Грудь наполнилась жизненной силой, желание возросло с быстротой урагана.
Петуха долго искать не пришлось - он сидел на своём месте, такой же пестрый, гордый и драчливый. Но теперь взгляд его был отсутствующим и пустым. Тяжкое зрелище, лишенное вдохновенности. И ему вороны успели накаркать... Бедный петушок. Кантазий приблизился, замедляя ход, улыбаясь и думая о пере. Но петух лишь мельком взглянул на человека, а затем вновь отвернулся. Кантазию показалось, что он увидел что-то совершенно противоположное радости в глазах петуха.
- Ты чего такой... Невеселый? - спросил он у птицы, немного смутившись неожиданному открытию.
- Странные вещи. Странные вещи вижу я каждое утро, каждый день и каждую ночь, - ответил равнодушно петух, глядя вдаль, и делая свой обычно противный голос философским.
- И что же это за вещи? - Улыбнулся Кантазий.
- Улыбка. Постоянная улыбка. Вы. Вы. Улыбаетесь. - Теперь голос стал прерывистым и недопонимающим. Недопонимание с выливающейся легкой озлобленностью.
- Что странного в наших улыбках? - Кантазий искренне удивился, не ожидая такого странного ответа. Он подошел практически вплотную к петуху, чему тот не противился.
- Завтра. Завтра утром мы поговорим с тобой.
- Хорошо... - Кантазий отошел, споткнулся, и удивление уменьшилось. - Но из-за нашей улыбки быть невеселым... Я не способен предположить причины. Разве тебя не пугает нечто другое?
Петух не возжелал отвечать.
- Мне нужно перо... Ты можешь дать мне перо?
- Бери.
- Прости меня за то, что я тебя утром напугал.
И вновь петух не ответил. Он отвернулся, прикрыв маленькие глазки, плавно перевел взгляд в никуда и о чем-то задумался, а Кантазий побрел домой.
Дворы стенали пустотой. Тишина, какой не видело еще это место, обволокла каждый куст, каждую травинку, и ветер не гудел. Даже лес, будто надорвав голосовые связки, решил восстановить свои способности, помолчав. Звери лишь изредка подходили сюда, смотрели на обстановку, и убегали в поисках лучшего. Они думали, что сегодня не желают жители леса общения. Кантазий заглянул в окно единственного дома, стоящего на пути к своему, и увидел там сидящую в обнимку молодую пару. Парень нашептывал девушке слова, верно, любви, а та внимательно-внимательно слушала.
Странный житель деревни смущенно отпрянул и прошел дальше, к своей обители. Он заставил скрыть все воспоминания о девушке с радугой, и не позволял им выходить наружу. Лишь изредка, когда спрашивали.
Дверь скрипнула, шаги прозвучали всепоглотившей тишиной. Кантазий сел на стул, держа в руках длинное, острое перышко; белоснежное, словно солнечная грудь. Такое легкое! Такое... гладкое. Мягкое - таким даже по щеке провести, коснувшись слегка, и получить удовольствие. Интересно, а петух знает, что одарен этим? Определенно. Но он не ценит это, не способен - для него перья - как само собой. Глупец! Он доволен своим голосом, но не бережет его, а о перьях и думать не думает, хотя они - непосредственная часть его существования. Эх...
Но по щеке водить Кантазий не собирался - не для того выдергивал он перо из хрупкой петушиной спины. А для чего? Что делать теперь?..
Вот об этом он не думал. Он мысленно проносился над результатом, над целью, над своими чувствами, над предметами... А вот и предметы! Что с ними делать, как их использовать? Кантазий поник; когда воодушевление пылало на пике высокой горы, всё остальное как будто меркло: вот, я обрел цель, обрел! Страх сменился решением создать нечто новое, но теперь тупик, из которого нет видимого выхода. Кто захочет дать совет? Птицы? Знает ли кто-нибудь, что делать Кантазию?.. Даже Сомний не ведает ничего.
А ведь не пришлось бы ломать голову, если бы не утренняя весть. Кантазий встал, и зашагал по комнате, выстукивая пятками беспорядочный ритм и обращая внимание на каждый звук и вспоминая скрипучий голос ворон. Они прилетели издалека, и сказали такие нехорошие слова! Они видели злых людей, злых! Кантазий приостановился: как это - злых? Злые - те, кто хочет, чтобы нас не стало. Вот что странно! И вовсе не улыбка, как говорил петух. Злые. Неправильные. Кантазий вновь сел на стул, и постарался забыть черный цвет крыла и попытаться сосредоточиться на таком же цвете чернил.
Так в задумчивости он просидел до самого вечера, выглядывая время от времени из окна, и натыкаясь все на ту же, чуждую для этого места атмосферу. Один раз он пожелал солнцу спокойной ночи, и улыбнулся. И ничего не изменилось, и никакие посторонние звуки не нарушили канонов тишины.
Настала серебристая ночь, ласкающая зелень, когда в обычное время все спят, кроме совы и ее друзей. Но сегодня не спал никто, сегодня каждый размышлял. Всё о тех же воронах, всё о тех же словах. Быть может, о чем-то личном.
Но вот, дверь позади скрипнула, не меняя тягучего мотива. Кантазий обернулся, заспанными и категорически вдумчивыми глазами взглянул на потревожившего дверь. Черным силуэтом над ним возвышался незнакомец. Облаченный в черное, он скрывал своё лицо капюшоном.
- Я пришел помочь тебе. Я умею записывать мысли. - Сказал он.
И в голове Кантазия произошло нечто, чего он ранее никогда не испытывал, никогда, даже в детстве! Нечто абсолютно новое, но такое приятное и необычное... Ему внезапно захотелось сравнить этот голос с пером, одиноко лежащим на столе и ждущим своего часа. Гладкий, мягкий, лёгкий, которым хочется прикоснуться к щеке... Откуда такое?
- Откуда ты? - вслух повторил вопрос Кантазий, меняя его направленность. Да, невдомек Кантазию было, кто стоит перед ним, не знал он ничего о человеке, зашедшем в весьма поздний час.
- Не знаю. Разве имеет это значение? Это не имеет никакого значения. - Он стоял неподвижно, словно дерево в безветренный день.
- Как тебя зовут? - Кантазий не боялся. В нем родилось ощущение безопасности, чудное состояние, когда кажется, что этому человеку можно доверить все, что угодно.
- Как хочешь называй меня.
- Можно тебя называть незнакомцем?
- А вот так нельзя. Я не незнакомец для тебя. Ты отлично меня знаешь.
- Но я никогда раньше тебя не видел!
- Я ведь говорю - ты отлично меня знаешь.
- Ну и ладно.
Они помолчали. Незнакомец присел на соседний стул, впервые пошевельнувшись, но движений он делал самое маленькое количество - только необходимейшие.
- Как ты думаешь, почему это произошло? - Безучастно, но заинтересованно спросил он.
- Я и сам не знаю. Мы ведь здоровались с солнцем, не забыли...
- Ну и что, что здоровались? Какое это имеет значение?
- Здороваясь с солнцем, мы настраиваем себя на улыбку. И солнце, улыбаясь в ответ, делает наш день ярче.
- Допустим. А если солнца нет? Ежели сталось так, что пасмурно? Каковы улыбки тогда?
- Я... Я не знаю. Все равно здороваться с солнцем, и улыбнуться ему. Попросить его выглянуть. Хотя бы на минуточку! И улыбаться, зная, что не убежало оно, а сидит наверху, укутавшись в тучку.
- А если ты не хочешь, чтобы оно было? Если тебе нравится, когда нет солнца?
- Не нравится солнце?! - Кантазия охватило удивление. Он не сумел ответить сразу, его поразил вопрос, - я не встречал таких людей... Но в таком случае они поздороваются с кем-либо еще, и улыбнутся тому, с кем поздороваются!
- А если им ничего не нравится?
- Всегда есть способ настроить свой день на улыбку.
- А зачем это делать?
- Чтобы улыбаться, конечно! Ведь именно так день пройдет светлее и радостнее.
- А ты когда-нибудь проводил день без улыбки?
- Нет. И не хочу.
- Ты никогда не грустил?
- Я не знаю всех слов... Что ж, довольно ненужного. Ты говоришь, что умеешь записывать мысли? Давай начнем прямо сейчас!
- Как пожелаешь.
- Сегодня у меня произошел очень интересный разговор...
Кантазий открыл глаза, и, не потягиваясь, без движений, осознал, что проснулся сегодня позже обычного: солнце светило, за окном шумели жители леса, но голоса их были встревоженными и не такими, как вчера. Он приподнялся, осторожно почесал затылок, затем погладил его. В нем приютилось ощущение, что никакого сна и не было, эдакое не имеющее обычного хотя бы малого провала время. Все мысли он помнил отчетливо, каждая ярко стояла в его голове, и все вместе они пели. Будто он работал всю ночь, без остановок, без окончания, вместе с незнакомцем, который обещал вернуться этим вечером. Хотя на самом-то деле они поработали не так и много. Или больше, чем кажется?.. "Действительно ли я спал?" - подумал Кантазий. Но затем убедился, осмотревшись, в абсурдности предположений. Завтра, верно, будет точно так же.
Кто этот незнакомец? Куда он направился, вроде как улыбнувшись, но так и не сняв капюшон? И, самое главное, откуда он научился всему тому, что...
Кантазий подскочил, ударился головой о потолок, развеселился, и подбежал к столу. Чернила аккуратно стояли в углу, закрытые деревянной пробкой. Рядом лежало перо с черненькой каплей на конце. А посредине - исписанный лист бумаги, олицетворяющий средоточие чего-то особенного. Сколько мыслей, сколько слов! И лишь две строчки в итоге. Кантазий понюхал, и простоял, так нюхая, тысячу мгновений. Затем положил лист обратно и умылся в дождевой воде. Сегодня у него много работы и это придает немало сил.
Он вышел за дверь, улыбнулся и поприветствовал солнце. Солнце протянуло вечно молодую ладонь к его щеке, провело по ней и, словно благословив, пожелало счастливого дня. Перед дверью было пусто, все шумели ближе к площади. Там, верно, неорганизованное собрание, потому что, судя по всему, присутствие всех имеет место. Кантазий уже было направился к дому старейшины, когда задумался о том, почему же проснулся так поздно. Он уперся о деревянную стену своего дома и сделал важное лицо. Вчера ведь... Ах да! Петух! Он не пел сегодня. Петух, и не пел - вот несуразица! Кантазий взглянул на то место где обычно сидела птица - почему-то, оно было не рядом с домом самого петуха, а неподалеку от дома Кантазия, - невысокое дерево с сооруженной на нем специальной платформочкой для горластой птицы. И никого на ней нет. Только вымытая дождем поверхность. Дела...
Голос сорвал, иль как? Посадил голос. Передумал петь. Разонравилось петь? Сменил интересы? Да разве возможно подобное для петуха? Нет. Исключая все остальное как недостоверное, остается одно, самое колючее: всё дело в воронах... Их новость отбила желание петь, как ветер выбивает из рук некрепко лежащую кружку.
Кантазий убрал руку от дома, обрел равновесие и обнаружил в ладони занозу. "Тебя мне тут не хватало", - подумал он и легко вытащил, будучи опытным мастером в вытаскивании заноз. Затем вздохнул, вновь подумав о петухе, и направился к мяте. Он встречал на своем пути множество людей, и улыбался им, но чувствовал, что не так улыбается, как обычно. И они убирали от него взгляд, все больше улыбаясь траве.
Мята была неразговорчива и Кантазий решил более не испытывать ее молчание с терпением, да и есть он не хотел, посему решил не ходить на излюбленную поляну с каким-то необычным ветром. К тому же, это - именно то место, где черные птицы вчера накаркали нехорошее. Сколько должно пройти времени, чтобы он сумел туда вернуться?.. А будет ли вообще это время? Пять дней!
Кантазий покачал головой, и, медленно ступая на устало дышащую траву, приблизился к месту сбора людей. Его встретили улыбкой и безразличным в большинстве взглядом.
Здесь было громко. Все говорили, все повышали голос и словно начинали петь, но без музыкальности. Не перебивая друг друга, старались выслушать, но толком не выслушивали - балаган, одним словом.
- Нам надо уходить! - Кричали одни.
- В скалу?! - Отвечали вопросом другие.
И Кантазий, простояв совсем чуточку минут, осознал природу дискуссии. Не желая ждать верной гибели, ибо не верить воронам нельзя, часть людей предлагала сбежать с этого места. Покинуть его. Но для этого существует лишь два пути: навстречу "злым" уйти, либо скрыться в горах и дальше на восток. Первый путь не имеет возможности к выживанию, ибо, как говорили чернокрылые птицы, эти "злые" идут отовсюду, и нет пути для их обхода. Но горы... Горы - еще страшнее. Кантазий сразу, без раздумий принял одно-единственное решение. Он начал подходить то к одному, то к другому жителю леса, вглядываясь в глаза и будто по-отцовски интересуясь о мнении.
- Я считаю, нам нужно идти на запад! Ведь наверняка есть способ как-то проникнуть сквозь этих непонятных и остаться незамеченными! - Сказал среднего роста мужичок с черной бородой и соломенной шляпой, оглядываясь по кругу и делая недоверительным свой взгляд.
- Бежать в страхе ему же навстречу? - С ухмылкой произнес Кантазий.
И ответа не последовало.
- Скалы - не помеха! Горные медведи помогут нам. - Сказал другой мужичок, более низкий, но зато тучный и явно только что подкрепившийся.
- Бежать в страхе в неопределенность? Скалы - не помощник для нас.
И не было ответа.
- Нам следует вырыть тоннели! Нам следует соорудить убежище! Нам следует... Нам следует...
- Опомнитесь! - Проголосил Кантазий. - Нет иного выхода, кроме того, чтобы вернуться домой. Или остаться дома. Где наш дом, вы помните, собратья? Наш дом здесь. Мы либо выгоняем страх из своего дома, либо... Уносим его с собой куда-нибудь далеко, откуда не возвращалась еще душа человеческая.
Всё умолкло. Всё задумалось и кивнуло. Люди, опустив головы, побрели по своим жилищам. Кто-то, проходя мимо Кантазия, хлопал его по плечу. Кто-то - благодарил. Один человек сказал ему: "Спасибо, что укрепил во мне чувство". "Спасибо, что показал правду" - сказал другой.
- А ты уверенно говорил о страхе! - Незаметно подкрался Анимус и улыбнулся. - Пойдем ко мне? У меня есть свежий мед. И чаем тебя угощу.
Молча, они дошли до обиталища человека, ведающего о страхе. Как и думал Кантазий, на что он и рассчитывал. Судьба благоволила его планам.
Анимус являлся человеком высоким и чем-то напоминающим дерево - основательным, но не мягким, без излишней мимики, не перенасыщенный пестростями. Очень ровным, гармоничным, статным. Руки его напоминали продолжение тела, иногда они даже сливались с ним, а ноги вростали в землю и твердили о нерушимости природы своей. Когда он говорил, он водил туда-сюда глазами, даже то вверх, то вниз, словно ища в закоулках бесконечного маленькую пылинку. И кажется, что, найдя эту пылинку, он добьется своего и ему перехочется говорить. Обретет неведомый смысл. И перестанет водить глазами, а помчится к этой пылинке. Не взаправду, конечно. Мысленно. А, соответственно, и взаправду.
Кантазий почесал голову.
Улыбнулся и обрадовался чему-то.
Дверь в доме Анимуса не скрипела. Она плавно поддалась воле хозяина и затворилась за спиной Кантазия. Здесь пахло пряниками, недавно испеченными, и это создавало ошеломляющий уют. Словно самый спокойный и реальный сон, основанный на сказках про фей.
Вдвоем они сели почти синхронно за стол. Пока Анимус готовил чай, копошась в соседней комнате и гремя посудой, Кантазий с интересом осматривался, приоткрыв рот, - в этом доме он был впервые и безумно пожалел, что не приглашался сюда ранее. Даже по лбу себя стукнул, хотя наглость не всегда бывает полезной.
Потолок был высок - как раз в рост хозяину. Большое преимущество: можно не прижимать голову к плечам, как в некоторых других жилищах. И он как будто касался бескрайнего неба. Стены, украшенные мехами животных, пестрыми, мягкими, пушистыми и гладкими, завораживали. Ну, как завораживали? Вначале заставили задуматься - откуда эти меха? Добровольно животные отдали? Иль с мертвых тел их сняты сокровища? Следует поставить сей вопрос на заметку. Затем, после задумчивости, они, вне всяких сомнений, гипнотизировали. Притягивали, к ним хотелось прикоснуться, о них хотелось погладиться.
Кроме того, воздух комнаты пропитался духом приключений. Хозяин сего жилища не очень много рассказывал о себе, но, принюхавшись к месту его обитания, становится понятно - он любит риск. И находит его!
Анимус зашел, неся в руках две деревянные кружки.
- Благодарю вас, - улыбнулся Кантазий.
- Пустое, - слегка улыбнулся Анимус и вдохнул вновь пряничного воздуха, отдавшись во фантазий владычество.
Они вновь замолчали, а затем, предупредив крутящийся на языке Кантазия вопрос, Анимус произнес:
- Эти шкуры были отданы по соглашению. - Он сделал глоток и с гордостью закружил головой. Важность так и вылетала из него, как пчелы вылетают из улья.
- Как это? - Кантазий также сделал глоток, но чуть не поперхнулся от неожиданного заявления.
- Вот так.
- Это как?
- Игра.
- Игра со шкурами?
- Нет. Игра с природой. Честное соперничество, говоря языком привычным. Знаешь ли ты моего друга, Гонестуса?
- Конечно, знаю! - Ехидное лицо Гонестуса, здоровенного и широкоплечего мужлана с коротковатой стрижкой Кантазий знал отлично, хотя общался с ним довольно мало.
- Славно! Так вот, однажды он пришел ко мне и сказал, что ему скучно. Ну, просто, как бывает часто, знаешь? - Кантазий подумал, что не знает, что ему никогда скучно не бывает, но промолчал. - Мы отправились бродить по лесу, и добродились так до окончания дня. А скука практически не ушла. Она за пятки словно хватала и не давала дальше идти, но в то же время толкала, умоляя от себя избавиться. В тот момент природа сама нам предложила нечто крайне интересное...
- И что же она предложила, если не секрет? - Улыбнулся Кантазий, у которого уже загорелись ярким пламенем глазные яблоки.
- Равная борьба.
- Между вами с Гонестусом? - изумился странный житель и нервно отведал чаю.
- Нет. Сильное животное против одного из нас.
Странный житель изумился еще больше и сделал два нервных глотка.
- С какой целью?
- Всё очевидно! В случае победы человека животное указывает путь, где недавно умерло другое животное, с которого можно снять шубу. Либо дает часть своего меха.
- Вот так прям, берет и дает?
- Эм... Да. Хотя странно звучит, верно?
Кантазий улыбнулся.
- А в случае победы животного?..
- Мы признаем, что природа сильнее человека!
Кантазий отставил в сторону чай и серьезно взглянул на своего собеседника. Обычно в подобных случаях он любит собираться с мыслями, но сейчас уверенность его сдавливала шею и вырывалась.
- Получается, иначе человек сильнее природы?
- Это так и есть, мой юный друг. - Анимус засмеялся.
- Нет, не так! Ведь природа не может быть сильнее человека, как человек не может быть сильнее природы! Это обман.
- Объясни. - Анимус заинтересовался.
- Подумайте о своем сердце. - Захлебываясь в собственных словах, начал разлагольствовать Кантазий. - Представили его? Бьющееся у вас в груди? Оно то замедляется, то ускоряется. Когда вы бежите, оно вовсе выскакивает. Когда вы видите девушку... Хм... В общем, оно дает вам нечто блаженное, нечто, что схоже с солнцем для цветка, увядающего от обилия тьмы. А теперь подумайте о голове вашей. Она упорядочивает ваши мысли, она же их рождает. Она позволяет вам принимать решения. Ею вы улыбаетесь, наконец! Не без помощи сердца, кстати. Ну и, что сильнее? Сердце или голова?
- Нет, мой юный друг. Ты спрашиваешь о невозможном. Ведь, во-первых, голова и сердце - это две необходимые части наших тел, без которых мы не можем жить. Во-вторых, лишась любой из этих частей, мы... Они равноправны, хотя и различны...
С каждой секундой Анимус понимал, о чем говорит Кантазий, и в итоге вздохнул:
- Так и быть, твоя правда. Только теперь мне и не ясно, в чем смысл природе заключать такое пари... - Анимус сделал обиженный вид, что выглядело весьма загадочно.
- Я думаю, у природы просто отличное чувство юмора.
- Это точно!
Они дружно сделали по глотку чая.
- Я хотел у вас спросить о страхе... - Аккуратно произнес Кантазий, и Анимус встрепенулся.
- Ну конечно! Я уж было запамятовал. Хорошо, что ты вспомнил. - Он как-то засуетился, но в миг успокоился, откинулся на спинку своего мягкого кресла, и допил чай, приготовившись к беседе, - я расскажу тебе небольшую историю. Постараюсь опустить ненужные детали. Мне это сделать не так тяжело - не люблю многословие. Было утро, мы с Гонестусом, в очередной раз выйдя на тропу состязания, почувствовали приближение чего-то странного. Странного и необычного. Ранее мы такого не чувствовали. Я как-то дергался, да и друг мой. Мы аккуратно шли, все еще уверенные в своих силах и каком-то могуществе, но уже неловко переглядываясь, и посматривали на пройденный путь. Гонестус первым заметил его. Кого? Его! Огромного бурого медведя; такой комплекции медведей я не видал на своем веку, а ты - и подавно. Мы, разумеется, подумали, что это противник! Но сердце больно сжалось. В бой обычно выходил Гонестус, но теперь мы поняли, что нам двоим можно сделать это. Но природа сказала нам: "Я выбрала не медведя!". Не отрывая взгляда от громилы, мы стали пятиться. Он следовал за нами. И в мгновение он зарычал. Он зарычал так сильно, что наши уши поднялись вверх, их свело! И он ринулся на нас. Потом мы поняли, что он искал свое дитя, и что помутился его рассудок. У нас было две секунды. За эти две секунды я увидел, как заяц помчался со всех лап в гущу зелени и там завопил тревогу. Трусишка пушистый. Я увидел, как я помчался навстречу медведю, вопя нечленораздельное. Затем глаза мои закрылись, и я ничего не видел. Ничего из окружающего мое бренное тело. Но перед глазами стояла вовсе не тьма, а нечто схожее с перемешанными с огнем небом и землей. И я понял тогда, что такое страх. И я не знал, как с ним бороться. Но меня задержали. Гонестус схватил меня за руку и оттолкнул в сторону. Я открыл глаза и обнаружил себя лежащим на мягкой траве. Но Гонестус... Он сделал нечто невероятное. Когда он меня оттолкнул, то с огромной скоростью запрыгнул на соседнее дерево, и прыгнул на спину медведю - тот приблизился в ту же секунду. Затем он зашептал ему на ухо слова успокоения. Он обещал помощь. И медведь угомонился. И мы помогли найти детеныша.
Анимус перевел дыхание, а Кантазий, не мог даже вздохнуть. Его заполонило ожидание финала.
- Так вот, друг мой, - тихо сказал Анимус, подался вперед и округлил глаза, - храбрые - не те, кто не боится. Все боятся! И не те, кто, боясь, идут к опасности, закрыв глаза и размахивая руками. Храбр тот, кто, даже дико ужасаясь грядущему, сохраняет мысль чистой, и продолжает идти лицом к страху, если того требует его дух. Храбрый умеет найти выход. Храбрый успокоит и себя и своего ближнего. Страх делает храброго сильнее.
Капля дождя столкнулась с обрывком ушедшего ветра и остановила собратьев, велев подождать умиротворения. Вечная дорога ожидает избравшего путь неповторимости. Лишь только холм окажется покоренным, откроется вид на снежный сугроб, на горы, все выше и выше, пока самая высокая гора со спиральною лестницей не приведет к воротам небес и волею мысли они не распахнутся. Капля разбивается о землю и паром воскрешает вверху, но вновь обрушивается, и так мириады за мириадами лет. Ею управляет лишь ветер. Но кому нужна такая свобода?..
Травинки указывали путь, верно, верный и пересмеивались между собой. Ноги Кантазия сперва следовали направлению, но губы в конечном итоге ухмыльнулись: ходить по кругу, поддаваясь озорству травы - выражать слабость воли. И дальше Кантазий пальцем указывал ход.
Он долго бродил по лесу. Вдумчиво, как-то отрешенно даже. Смотрел чаще вверх, хотя и на землю поглядывал, чтобы не упасть лишний раз. Когда он возвращался на место, где уже проходил, то пытался поставить стопу в точности, как некоторое время назад. Повторить уже пройденное... но нет ничего, что можно повторить, как и предугадать - где-то уже упала шишка и муравей оказался на вершине древа, запыхавшись, но удовлетворившись, и мысли имеют иной ход, и стопа уже не с той кровью, а обновленной... Лес почему-то гудел, страстно и многообещающе, и эхо повторяло разнообразные мысли Кантазия, направленные на разговор с Анимусом, да на пару мелочей. Туманность приобретала отчетливость. Либо сама туманность по себе становилось ярче.
Мягкая поступь, приятное щекотание, пух на земле...Кругом бело-бело, белесая череда облачных фигур, раскрывшихся и хохочущих. Нет ни намека на тучи, какие-то мрачные тона. Просвет сквозь отсутствие ярости - еще несколько шагов и наступит конец начального этапа пути.
Он подошел... Но дальше идти нельзя - еще секунда, и тело упадет в глубокую, бездонную пропасть. Удар, и тело разлетится на осколки. "Ступай!" - произнесли бабочки, вдруг очутившиеся подле головы. "Ступай!" - тише произнесли осы и улетели. Но небо молчало. И душа молчала. А тело слушалось слегка...
Он пообещал себе, что, настойчиво выставив вперед рога, зайдет завтра к Гонестусу и уточнит кое-какие детали, всё жужжащие и свистящие в закоулках сознания. Пока он не мог их сформулировать, но понимал, что, увидев друга Анимуса, сразу же скажет всё, что думает и чувствует. Кантазий вовсе позабыл на время о воронах и счастлив был от этого помутнения памяти. Вновь мысль о страшной вести вернется к нему только перед сном. А сейчас он беспечно одолевал минуту за минутой, погруженный в себя.
Когда начало темнеть, он побрел домой, хватая ртом оставшиеся лучи солнца и проглатывая их. Живот оповещал о своем довольстве от кушания. Никого не попадалось - вновь попрятались, но, видать, сегодня их настрой несколько менее подавлен - угнетения нет, и воздух не давит. Да тихо как! Тишина прям звенит неповоротливыми скручиваниями и вклинивается в душу... Так кажется, что, кинув камень, услышишь его прикосновение к каждой землинке, его последний вскрик, и биение сердца своего заодно.
Дорога осталась вне внимания - она спряталась за думами. Конечно же, пройти должно было мимо петуха. Утром он отсутствовал, а сейчас сидел на своем месте, напыщенный и взлохмоченный.
- Привет, - сказал Кантазий с такой интонацией, словно с новорожденным общался.
- Привет, - ответил петух и резко нахмурился.
Кантазий потоптался на месте, подбирая слова и почему-то переживая, а петух следил за бабочкой, выбирающей траекторию для следующих мгновений полета. Одним взглядом следил, оставляя голову неподвижной.