Аннотация: Смысл каждого дня, данного нам Богом, в том, чтобы искать Его. Эта история — дневник одинокой девчушки Элоизы, которая попадает в эпоху церковных перемен и упрямо пытается поменять свою судьбу — в XVI веке, в Римской Империи.
Анастасия Перова
Империя. Один день
1.
Первое утро начинается со звука капели под крышей, когда неясно, проснулась ты или нет, во сне – или еще не поздно, чтобы заснуть обратно, в сон вернуться, проснувшейся. Руки протягиваются к потолку – нехитрая зарядка. Обстановка мансарды, почти чердака, бедная, но светлая. Сразу видно – живу в ней я.
Элоиза, ты одна, одинока до первых морщинок в уголках глаз. Гусиные лапки, бррр. Как будто гуси по ночам ходят и топчут прозрачную девичью кожу под веками. Как будто кто-то с первого взгляда может узнать, что всю свою нехитрую жизнь я провела в деревне. В маленькой деревеньке у окраины большого леса, где наверняка живут герои из народных сказок, а мама с папой то и дело просят присмотреть за курами и гусями. Доброе детство, ты затянулось…
***
Одна.
2.
Здравствуй, дневник! Моя вчерашняя, старая добрая запись не заставила себя долго ждать в одиночестве, вот за ней появляется вторая, а там, глядишь, свет увидит и третья. Я пишу еще сонным утром, когда зелень за окном мягко подсвечивается солнцем, и от того, когда оно играет по крыше и стенам дома, свет кажется зеленоватым и немного рыжим, красивым. Он плещется, словно теплое молоко в кружке, играет, как пушистый котёнок-непоседа, который то прячется по углам, то выкидывает на середину комнату клубок ниток – и так забавно, радостно за ним наблюдать.
А я тоже не сижу без дела. Сегодня надо будет идти наниматься в уборщицы – мне предложили эту должность. Без родителей сидеть долго в одиночестве не получится, надо работать. Хорошо хоть, комната есть, да и тетушка недалеко. Хорошо хоть, есть дневник. Хорошо хоть…
***
Одна – весь день, в незнакомом городе, посреди толпы.
На дворе XVI век.
Империя, которую впоследствии назовут Германской.
…Одна.
3.
Дорогой дневник, вчера весь день я ходила по городу. Одна – впервые в жизни поняла, насколько. Чужие люди смотрят на меня – даже не в лицо, а на одежду. Мой старый, потертый хлам, насколько ты выдал меня..! Руки опускаются, я даже не знаю, за что браться. Ясно ведь, я одета не по моде. Просто не могу – всю жизнь прожила в глубинке, куда мне до столичных модниц. Расфуфыренные франты под ручку со своими дамами презрительно ухмыляются, завидев мою свежесть лица. Неопытность меня выдает. Неопытность, точное слово. Неискушенность, непосредственность, простота… Бог знает, зачем тетушке вздумалось позвать меня сюда, заставить бросить родной дом. Оставить хозяйство. Оставить милые сердцу стены. Да и Альберт, соседний паренек, всё убеждал остаться, хотя какое ему дело до меня. Тут все-таки Тётушка Матильда рядом. И я вроде как под её неустанным женским присмотром. Только сбагрили меня в эту чердачную комнатку размером с дупло, и сиди теперь, как на ветке, носа не высовывай. Радости только старое вишневое дерево, что поднимается к окошку – на него садятся птицы. Лето. Зной их не пугает, но они любят вечернюю прохладу. Я такая же. Не буду бояться трудностей. После кончины Па и Ма не стану себя убеждать, что жизнь сладка и прекрасна – она такая, какая есть и идет так, как Небесам угодно. Только вот где моя дорога, где путь мой?
***
Одна. Под кровлей старого дома на окраине города, никакой не столицы. Одна. В свои 16 и уже сирота.
4.
Элоиза, бодрее! Распрями спину, нечего сгибаться, как старая кочерга, ей-Богу… Милый мой дневник, вчера я весь день плакала. С самого утра не задалось – и я послужила своей комнатенке лучше, чем заправский осенний дождик над угрюмым лесом. Весь день проревела: вспоминала родителей, наши добрые игры с соседскими мальчишками, пока Альберт не стал окончательно задавакой. Овечек, мирно пасущихся на лугу, гусей… Всему этому нет места в городе. Нет места в моей жизни больше.
Время немилосердно. Оно забирает места и лица, словно стремительно несущийся ветер. И вот ты уже одна на холодном ветру – и непонятно, то ли свежо, то ли стыло. И точно пробирает до костей!
Мне не то, чтобы многого хочется, но когда вот так остаешься одна на этом человеческом морозе, то невольно начинаешь задумываться о собственном существовании. Некому больше за тобой следить, тебя кормить, поручать тебе такие радостные дела по дому, по хозяйству. И остаюсь я с немилосердным осознанием того, что сама за всё в ответе – за себя в первую очередь. Но какого двигаться в пустой комнатушке, где кроме тебя только подобие кровати? Страшно. Боже мой. Какая я несчастная, одинокая глупышка… Прости меня и помилуй.
Молитва – вот и утешение мое. Другого, видимо, мне и не осталось.
***
Еще один день. Одна-одинешенька, на всем белом свете. Одна.
5.
Не ясно, пыль на улице стоит или это просто солнце играет сквозь дымку. Милый мой дневник, прошло несколько дней, а я так ничего и не записала в тебя, не поделилась ничем. Просто после сильных слез иногда наступает горечь, такая пустота, что и слов-то не найдешь. И сил, чтобы писать, точно не будет. Так и сидела, ревела, глупая. Как будто слезами можно что-то изменить. Особенно в прошлом. Светлее оно может стать, но вот хватит ли слез надолго-то?
Я вспоминала мамины старые истории. Про брошенных, одиноких. Сказки, конечно. Только как я сама вот такой стала – брошенной и одинокой, совсем зеленой в своей тоске? Мне не понятно, что делать. Долго так сидеть нельзя. Без дела совсем устану. Попробую снова наняться уборщицей. Да, мой родной дневник. Так мне и надо, нечего реветь.
***
Одна. Без надежд и средств к существованию.
6.
Herzliche Grüße, мой дорогой дневничок… Одна у меня осталась радость – писать при свете утреннего солнца, когда заливает свет страницы, уже желтеющие от слёз, от капель, от сырости и влаги. Слёзы как роса – выпала, и всё тут. Зелень, буйные травы моих слов, не грустите без меня, пока вам каждый день приходится оставаться тут, на чердаке, наедине с моими мыслями, пока я гуляю по городу в поисках работы. Господи, убереги! Хорошо хоть, научил меня городской день блюсти себя и радоваться утру – единственному времени, когда остаются силы и время на себя. Вечером ведь темно, никакой огарок не поможет выкроить капельку света, чтобы занять себя дневником. И Господи, не давай мне сил всё это перечитывать. Глупости одни пишу – наверняка. Милые мои страницы, как мне сегодня вас опять не хватать будет, когда буду ходить по променаду, когда буду на лавочке жаться в саду, чтобы хоть немного передохнуть. Никому не нужна служанка… Вчера я прочитала это в жеманном взгляде молодой барышни, на пару лет старше меня. Как она шла, как она степенно перебирала ногами, держась за руку своей няньки. Ах, вот бы мне хоть немного научиться взрослеть. Хоть не внутри, не в сердце – а внешне. Видимость иногда не бывает обманчива. Я сущий ребенок. Это видно. Вот мне и не доверяют работы.
Благословенны буди эти дни, дневник мой.
***
Одна. Теряется надежда найти работу, а вместе с ней и пропитание, и последние крохи хлеба сказываются на внешнем виде когда-то пухлой, розовощекой деревенской девчушки.
7.
На деле нет никакой неправды – это самое страшное, что можно осознать в своей жизни. Есть зло. Есть смерть. Есть одиночество. Есть какая-то степень отринутости и покинутости, за которой человек уже теряет привычные сердцу свои милые черты и становится отшельником, пугающим других, пугающим проходящих мимо, спешащих и даже не стремящихся заглядывать в нее людей, занятых и семейных.
Или я не права, совсем как это зло сейчас, хожу и хмурюсь? Милый мой дневник, спасибо, что напомнил о целительной силе слова и молитвы.
Я столкнулась с болью, я столкнулась с потерей – и всё это тяжело было бы вынести, если бы не тетушка Матильда и Альберт. Да, Элоиза, сегодня ты пугаешь саму себя. Тебя раньше точно представить мрачной было бы трудно. Задача та еще: мирная хохотушка с веселыми кудрями, совсем еще девчушка… И тут вдруг почти воплощенное одиночество, мрак и ужас по сторонам, под развевающимся плащом… Б-р-р!
Ну уж нет, милая моя, вспоминай скорее Мать! Какого ей было – отправляться из родной деревни к Отцу, совсем юной выходить замуж, нянчить, следить за хозяйством. И все это в незнакомой деревне, совсем юной, на краю большого леса. Ну уж нет. Ты и пальчика её не стоишь, дочурка.
Какой сегодня сопливый день! Я, кажется, потерялась в своих размышлениях – и совсем больна. Бедная маленькая девочка в трех соснах, с позабытыми курами и овцами. Жизнь в деревне строга – от тебя зависит множество живых существ. А тут, в городе, ты сама, словно бедная маленькая мошка – все бьешься в окно, сидишь себе по углам да дуешься на прохожих, что так беззаботны, так веселы. Словно мы из разных миров, с разных планет сюда пришли.
Не хватает мне хворостины, но теперь уже для себя самой. Надо себя подгонять, всюду я оборвыш, недоумеха – засиделась на своем чердаке. И присвоила ведь себе уже его, спасибо тетушке! Вчера вон собралась благоустраивать свою жизнь, решилась попросить ниток на шарфы и салфетки, буду вязать. Передвинула свой топчан подальше от холодной стены – скоро грядут холодные времена. И кто знает, чем такой настрой обернется… Повадится под мое окошко бедный принц, станет звать – а мне не стыдно и выглянуть!
***
Одна. Но не в своих бедных мечтах.
9.
Что за день?! Все из рук валится. Берусь заштопать носок, а игла идет мимо дырки, да и нитка всё никак не хотела попасть в игольное ушко. Берусь прибрать одежду, и остаются в руках моих только кучи тряпья. Никудышная из меня девушка… Несчастливая сейчас.
Ма бы гордилась мной, если бы я уже вышла бы замуж… А у меня тут даже знакомых почти нет. Что мне делать? Бежать к Тётушке по каждому пустяку? Мол, пришла пора, настало время, хочу выйти замуж. Да посмеется она надо мной, пусть и по-доброму. Ума не приложу, куда бросаться, что делать…
***
Одна. В целом городе, одна.
10.
Как несется время! Казалось бы, еще вчера я была маленькой, несмышленышем. Теперь я набила кучу шишек. Тетя мне все разъяснила: негоже ходить праздно по улицам, работу искать следует у знакомых. Только сама она почти не может помочь, вот и сидеть мне одной на своем чердаке.
И гложет мысль, мышкой забегает: а не пойти ли мне в монастырь? Я люблю Господа, мне по душе молитвы и весь трудолюбивый монастырский дух. Только где его искать, женский монастырь?
Или пойти мне пешком обратно, в деревню. Постучаться в дверь к семье Альберта, как будто не было этих месяцев, и попроситься работницей в дом за пропитание и жилье…
Или все же гувернанткой? Мало ли что, привезли меня в этот город, грамоте я обучена...
Сколько в жизни дорог, путей. А я все сижу тут, на краюшке постели. И кажется, весь мир проносится мимо, где-то уже идет снег, растут льды, а я все пишу и пишу. Ма точно бы хоть чем-то во мне гордилась: есть еще остатки прилежания и терпения.
Так что сидеть и сидеть. Тут.
***
Одна. В городе пока, одна.
11.
Сытый голодному не товарищ. Сидела я что-то, думала, размышляла над этой фразой… Когда тебе 16 лет и мир кажется большим, нет, даже огромным, он явно не ограничивается твоей комнатушкой. Где-то идут дороги, по ним катят лошади в сбруе свои повозки и кареты, где-то в роскошных залах танцуют и знакомятся люди, дворяне, зажиточные богачи считают злато над сундуками, а простой народ склонился к земле, копая грядки да выгоняя свиней с огорода… И где-то в своем закутке сижу я, маленькая, почти бездомная – по сердцу, конечно, скорее, не de facto, слава Богу!.. И хочется мне себя сберечь. Но так, чтоб увидели, чтоб заметили, чтоб сердце рвалось из груди от радости. Чтоб больше не одной – а с кем-то. Чтоб больше не надо было думать о завтрашнем дне с тоской. Тяжелый это камень на сердце…
И вот я совсем одна. Ничего у меня почти нет. Но неймется страшно. Хочется посмотреть, – представить только, что сказал бы Альберт или Ма от моих желаний – как бы я выглядела в роскошном платье, расшитом золотом. Или на белом коне, путешествуя по Альпам. А то видела их только издали, даже не поднималась в горы… Ну куда мне сейчас отправляться в поход? А хочется. И не с кем. И страшно одной.
Так сегодня, не значит, что так будет завтра.
***
Одна. Сегодня одна.
12.
Я знаю, где мне место. Я знаю, где мой дом. Пусть у меня не хватит сейчас силенок его содержать, пусть все пришлось распродать по знакомым – и то не мне, тетушке. После того, как ушли родители, у меня совсем не осталось сил жить в деревне – так почему-то все сказали. Как молоденькой Фройляйн потянуть дом с курицами, овцами и коровой? Когда тут варить сыры и сидеть у выпаса? Меня забрали. А я не хочу. Я против. Милый дневник, может, найти в себе силы и вернуться?
Вчера пыталась наняться в помощницы по дому. Большего унижения я не испытывала. Меня осматривали, словно я провалялась под кустом полжизни, а потом экзаменовали. О тебе я благоразумно умолчала – из скромности. Так меня признали вольнодумицей и почти что выгнали с позором, представив самой выбирать: пасти свиней или считать ворон. Хороший выбор, ничего тут не скажешь… За что не люблю наших горожан, так это за то, что не откроешь рот вовремя. Никогда. Ни разу еще меня не взяли на работу, не отказав из-за платья. И всех этих верхних одежек души, в которые я ряжусь, как праздничная капуста.
Господи, облачи меня в смирение и кротость...!
***
Одна и без бакалейной лавки, одна.
13.
Маленький, короткий день намечается. Хотя бы потому, что сегодня я проспала и встала поздно. Пол дня коту под хвост – сразу, заданным фактом: примите, сударыня, вы лежебока. Как бы я сейчас могла на полном пансионе работать-трудиться, но нет – сплю и сплю. Да, в своей чердачной комнатушке не развернуться… И что делать теперь, после всех моих молитв? Ночные бдения дают о себе знать, дай Господь, чтобы это не только на сны распространялось.
Милый мой дневник, благодарю тебя за терпение. Надеюсь, мы с тобой еще далеко пойдем и увидим новые рассветы.
***
А пока одна. Одна.
14.
Льет дождь. Осень. Серое небо. Еще недавно было лето, и казалось, что жизнь тяжела, но это тоже хрупко и ненадежно – так же, как ненадежен этот мрак одиночества и надвигающейся пустоты. Как страшна жизнь порой. Уходят близкие – и надвигается тьма, пропадает возможность найти работу, учиться, да что угодно – и поднимается в днях пространство, безнадежное, безотрадное, когда некуда идти, негде присесть. Когда остаешься одна, наедине с собой.
Милый дневник… Сколько раз меня выручали твои страницы. Пройдись со мной по всем моим путям с этого лета и до этих осенних дождей, мрачных вечеров. Найди светлую свечу, ясным что сделает наш шаг. И будет снова легко, тепло на сердце. Словно Боженька где-то над нами наблюдает и дает совет Свой, хлеб нам, грешным.
Милый мой день. Наверное, это пролетавшие мимо птицы напомнили мне о лете и его добре. Хорошо, что я не осталась совсем уж одна. Слава Богу, что научили меня писать родители и приходской священник. Сколько народу остаются в печалях и тени чужих знаний. Милые мои, спасибо вам.
***
Одна посреди. Одна.
15.
Что делать – ума не приложу! Не знаю. Вот бывает ведь. Стоило мне развернуть бурную деятельность, как нагрянула тетушка – в гости. А я всего-то и захотела, что убраться, да развернуть свой топчан, свою постель, подальше от оконца – что б в холодные времена не так грустно было от тянущего ветра, сквозняков и мороза с улицы. За одним изменением последовало другое, я на радостях – а она: «Хозяева внизу тебя услышали. Так безответственно больше жить нельзя». И рассказывает, рассказывает. Все уши мне надрала своими словами.
Нет, я не грущу, мне даже весело. Только к большим скорбям эта веселость. Чувствую так. Тревожно на сердце. Во всем была права тетушка: и что нельзя мне так одной сидеть, и в молитвах быть без дела тоже нельзя, и питаться надо нормально, и самое время меня замуж выдавать. Тут-то я и покраснела. Я ведь вся в своем горе – и не замечаю, что время идет, и идет к венцу. Я только не знаю, к какому, милый мой дневник. Не знаю, что за жениха обещает мне сыскать тетушка, и не окажется ли это обещание голословным, из тех, что дают скорее для порядка…
Милый мой дневник, я не писала до этого, но я правда больше молюсь, чем делаю что-то еще… В одиночестве сладко так отдаваться молитве. Да и по городу ходить больше нет охоты, холодно и зябко. Да и на душе стыло от этого. Но в молитве я не чувствую себя безделицей, бездельницей. Я твердо знаю, за что я в ответе: ушедшие родители, оставшийся вдалеке друг. Я молюсь. И это мне помогает.
***
Одна. Не оставляя молитв, одна.
16.
Здравствуй, мой дорогой дневник! Сегодня доброта разливается по небу солнечным светом, и немного ее попадает и на нашу бедную землю. Чему тут не радоваться? Как не жить, улыбаясь и радуясь? С этим и начну мой день.
***
Одна. Но не страшно.
17.
Как быть, когда ничего не остается? Только щемящая грусть на душе. Вот ты и осталась с собой лицом к лицу, Элоиза, и ничего не остается тебе, как плакать по Матери и скорбеть об Отце… Не радуют ни осенние мрачные тучи, ни деревья за окном – мрачно и тускло оттого, что не все уже это видят, не всех обдувает сырой, сильный ветер, бьет по лицу – и в их числе самые близки люди… Но надо мужаться. Надо быть сильной хотя бы в этом – как говорит тётушка, а она-то знает толк в расставаньях. Сколько скорбей выпало на ее долю. Она и детей теряла – а это совсем другие чувства. На всё воля Божия, на всё, главное – молиться и не опускать рук, главное – не сдаваться на волю уныния и лени, никчемной грусти и прочих пороков!
Милый мой дневник, как я благодарна тебе за эти небольшие наблюдения за собой и своим поведением. Хоть выплакалась вволю – пора быть степенней.
***
Одна. Наедине со своим дневником – одна.
18.
Снег стучится в окно. Еще совсем не заметный, белесый как подслеповатый от новизны и первости своего рождения. Только-только начался – и вот, уже заметили… Как я переживу эту зиму? Бог знает… Покрываются снегом дорожки, юные девушки укутываются в меха – а у меня, конечно, ничего такого нет. Придется бежать к Тётушке, просить муфту, может, и подарит мне что-то из своего старого. Будет и мне радость. Будет и мне радость – от свидания с Тётушкой, от нового подарка, от свежести и прелестной красоты, искрящейся и несущей свидание с Рождеством, на улице.
***
Одна. Перед неизвестностью – в один день.
19.
Сегодня я бодра и весела – мне в голову, надо же, Элоиза, – прокралась на мягких лапах новая мысль об обустройстве своего нехитрого быта. Заведу-ка я кота! Знаю, да, мне придется тяжело делить с ним кров, убирать за ним, вычесывать шерсть, искать еду наравне с собой, договариваться с хозяевами дома, наконец. Но я буду не одна. По ночам, когда будет завывать ветер и кидаться снежками в окно, а скоро, скоро настанет эта пора, – я буду не одна, и мне постель согреет маленький клубочек шерсти.
Будет мне радость.
***
Одна и без намека на людей рядом. Одна.
20.
Хозяйка сказала, что я сбрендила и слишком много себе позволяю, когда я завела разговор о котенке. Казалось бы, сидит себе на чердаке и пугает мышей, учится ловить – нет, не надо, нельзя даже. Им смешно, а мне горе. Котёнка на улице, у людей спросить – легко найти. Такого же заморыша, как я, одинокого. Которого пора выкидывать. Или топить. Ходит за тобой маленькая смерть и больщая – из запретов, потери близких, одиночества и отказов. Да, Элоиза, в беде ты – только в беде длиной на всю жизнь теперь. Надо выкарабкиваться, вылезать. Надо стараться и громко греметь несуществующими кастрюлями на выдуманной кухоньке. И быть радости.
***
Одна. И без котёнка одна.
21.
Счастливица же я! Просто счастливица. Как только разговор зашел о котенке, Элоиза, там самая невезучая, Элоиза-Печаль, находит на улице котенка. Он спрятался у одного из соседних домов и выкатился мне навстречу. Сколько было радости!
Даже знаю, что не дадут мне его спасти, забрать домой, но он совсем бездомный, а значит, нуждается в помощи. Как хорошо, что я вовсе не бездомная попрошайка, и могу хоть куском хлеба ему помочь. Конечно, у нас на ферме в былые годы ему нашелся бы и стол, и кров. Но я тут одна, городская королевична, и не впустить мне в свои хоромы еще одного жильца – меня жестко блюдет Родственница и Опекунша. Ах, и все же, как хороша жизнь, если её разбавить такими случайными красками…
***
Одна. И стремится не чувствовать себя одинокой.
22.
Милый мой дневник! Котенок пропал. Вчера облазила все подворотни, а он не выходил ко мне больше, чтобы попросить молочка. Не терся о ноги, не пищал жалобно… Что теперь делать, когда я снова одна, и ничем не скрасить моих дней – кроме горьких размышлений о том, что преследует меня смерть. Конечно, утопили его. Кому из местных зажиточных Фрау понравится маленькое существо, требующее внимания, под домом?
***
Одна. До сих пор одна. Опять одна.
23.
Погода хмурая, а мне что делать – как и моя жизнь. Я скулю у подобия оконца, и не понять мне, что я, если такое на меня свалилось. Что мне делать? Если жизнь выкинула куда-то за борт огромного, гигантского судна, если не остается друзей, людей, которым нужны мои запасы жизнелюбия, доброты, то что я из себя представляю? Кому я нужна? Есть ли я для них – или это опять смутная тень в темной шали, защищающей от холода, неуверенно пробирающаяся по переулкам в поисках потерянного – почти своего – котёнка? Я не знаю даже, зачем мне ответ. Я не знаю даже, что я забыла здесь, в этом городе. На природе человек уживчив – он видит вокруг себя такие незапятнанные, бойкие проявления жизни, что хочется ему быть, и он сам вольно-невольно становится таким же. Занят делом и радостный. А здесь, в клетушке под крышей я вяну, наверное. Дела спасать должны от такого. А я сиднем сижу, и скоро совсем, когда ударят холода, мне и не выйти будет.
Первая зима в одиночестве. Какой ты для меня станешь?
...Боюсь.
***
Одна. На всю Римскую империю.
24.
Я пробудилась сегодня неохотно. Было какое-то вялое ощущение во всех членах. Совсем не смешно. Страшно, что там говорить… Представила, что вот, настигнет меня болезнь или что похуже – отчаянно принялась себя будить. Бить по заиндевевшим ногам, ватными и неуклюжими руками – в страхе за собственную жизнь. Пора что-то менять. Без работы и дела я больше не протяну. Маленькая девочка, пропадавшая на границах большого леса когда-то, лет десять назад, выросла и оказалась никому не нужна. Так бывает. Происходит в жизни. И удел мне тоска, и удел мне – радость. Спасла только молитва. Взывала я почти в голос к Божьей Матери, молила Господа меня не бросать. И отлегло от сердца. Двигаюсь. Хожу, гляжу перед собой, наклоняюсь в нехитрых упражнениях. И речь моя к тебе, мой дорогой дневник, полна предостережений – не сиди на одном месте.
***
Одна. И никто не подойдет.
25.
Сегодня будет особенно грустный день. Милый мой дневник, спасибо тебе, что не даешь забыться и уснуть. Забыться и отпустить все прошлое, все, что со мной было и случалось за это время. Происходящее с нами подобно ускользающему, несильному, теплому дождю – и вдруг иногда разразится гроза, а потом снова все начинается и уходит почти незаметно.
Так и мы с Альбертом, пока были рядом, были соседями, сидели на пеньках и стерегли уток вместе, он шутил, а я смеялась. И хорошо было.
Так все разрушилось в один день со смертью родителей, с суровой улыбкой тётушки и её тяжелой, натруженной рукой, опустившейся на плечо – «Тебе здесь места больше нет».
Так начался город, почти незаметно, почти как во сне вкрадываясь в мое сердце улочками и парками, аллеями, которые затягивают, и кажется, в далеком прошлом остались вольные луга и леса, свой дом со всякой живностью.
И вот уже полгода с тех пор, как я тут, как Господь забрал Па и Ма. Что же делается, если я еще здесь, и постоянно в голову приходят мысли о пропитании и судьбе, отнимают время молитвы, а я еще жива и так не усердна…
***
Одна. Двести дней одна.
26.
Я не знаю, что я. Как разбитый корабль, потерявший признаки корабля, ставший грудой досок и остовом, не способный плавать. Как птица, отставшая от своей стаи в дальней дороге на юг. Как облако в полуденное пекло, стоящее над горизонтом и не способное сказать, где небо, где вода.
Я не знаю.
Элоиза, эх, все ты знаешь про себя. Глупышка, перечитай дневник. Слезы сменяются радостью, печаль – раскаяньем. И так идет жизнь, и глупо, нельзя это отрицать.
Живая я. Живая. Никакой не корабль.
***
Одна. В полутьме чердака – одна.
27.
Ночи становятся гуще, словно кто-то заботливой рукой разливает по небесам полуночный бой часов вперемешку с тихой глухотой ореховой скорлупы и дребезжанием свечей на рождественской ёлке. Лето уходит из памяти с последними осенними листьями. В права вступает зима.
Еще недавно я писала дневник на коленке, по утрам, а сейчас и утро-то наступает, когда неприлично заниматься такими делами. Светает – работа. И так уже привычней, и так уже не хватает времени на тебя, милый дневник. Устроили меня горничной – совсем позабыла написать.
Справляюсь с Божьей помощью. Это всё, на что «скромняга Элоиза», как меня прозвали, способна.
***
Одна. И подступающей зимой.
Одна.
28.
Дорогая Элоиза, как же тебя все затуркали. Засмущали. Все твои щеки горят огнем, похлеще колючей розы. И жить тебе так еще неизвестно сколько. В служанках.
Тетушка смеется, говорит, пора замуж. Только это кажется довольно тяжелым планом: если знакомить меня кому, так только тетушке, а она смеется… Так и сидеть мне, денечки коротать. Хорошо хоть, теперь за работой, дай-то Бог.
***
Одна. Даже на таком пригорке, как ее укромное местечко.
29.
Я сегодня словно ноябрьское небо, холодное и ясное, готовое к любым тучам и ливням. Ничего-то меня не ждет, но это не значит, что мне надо бояться. Не думаю, что будет что-то хуже в жизни, чем то, что со мной уже случилось. Святая простота, конечно. Но оставшись одной, всегда понятно, что, по крайней мере, не надо волноваться за близких. Что с ними точно ничего не случится, что они уже в руках Господних. Ах, какая жестокость в таких размышлениях, но куда мне деваться от суровой правды жизни, куда мне идти..?
Ни следа от суровой предгорной природы. Опять на сердце смятение и горечь. Милый мой дневник, что ты делаешь со мной?
***
Одна.
30.
Ну зачем мне сидеть одной под крышей с этим уже желтеющими, исписанными страницами? Темнеет рано — из серости, нависшие, мрачные облака делают незаметной разницу между утром, днем и вечером. А ночь приходит тихо, наступает на границу между осенью и зимой, и сама становится почти такой же: холодной, словно упавшие на землю листья, зябкой, словно незаметный ветерок по земле, уже тренирующийся сметать поеземкой то первые намеки на снег, то желтую, прелую листву.
Память иногда натыкается на родителей, иногда улыбается несбывшейся мечте о котенке — и ничего мне не надо сейчас, когда жизнь голодна до воспоминаний, до теплоты детских чувств, до первого весеннего солнышка. А до них — что вперед посмотри, что назад — далеко. И время разносит нас, оставляя меня в закутке собственного сердца, где от мгновенного толчка, прикосновения становится тепло.
И я сижу. Коротаю вечера, греюсь без печки, без кого бы то ни было рядом — и не знаю, что принесет день, два. Кроме, конечно, бесконечного повторения мерцающих снежинок, проглядывающих в ясную погоду гор, кивков воображаемых знакомых на улицах.
Мне не одиноко.
Хочется так верить.
***
Одна. С зарождающейся песней внутри.
31.
Ночь. Почти трепещет на ветру подобие полога над моим местом, где можно прикурнуть на ночь — и не так холодно. Нет ни свечи, ни кого бы то ни было источника света. Глухо и тревожно. Просыпаюсь в ледяном поту, от подобия сна, час ночи или два, полночь — не знаю. Но на сердце ужас ледяным колом и не двинуться, не смолчать. И не ясно, в чем причина — и нет ни мгновения задуматься, что же произошло.
По полу скребет чей-то шаг, почти невесомый. И этот звук, врывающийся в уши, заставляет сжаться пружиной под грудой тряпья. В комнате кто-то есть.
Белесый, призрачный свет, скорее движение. Шорох. Скрип. Где-то ближе к дальнему углу очертания фигуры. Призрак скользит по полу, почти нависая надо мной. Женские одежды, костлявые руки, пустой взгляд глазниц.
Меня ищет. Зло. Какое зло — и нет ни малейшей силы сопротивляться, спрятаться, защититься. И нет спасения, намека, просвета, шанса.
Ледяными, мокрыми руками я вцепилась в свои платки — меня так просто не унести, не утащить в ад заживо.
Мама, мама — крик ужаса прорывается всхлипом из горла.
И я рушусь от обморока.
Ничего не значащие обрывки слов, темнота в голове, запах тления и прикосновение истрепанных временем, с запахом пыли тряпок, мрачное расшаркивание сквозь сон — и я падаю в забытье.
***
Одна.
32.
Ужас поселился в моей комнате. Ужас перед ночью, перед коротким днем, когда ничего не изменишь — и понятно это стало давно. И дни сменялись, с урывками краткого сна, и ночи проходили в бдении, его первых попытках. Мне не к кому было прийти за защитой, не к кому обратиться. Тетушка отмахивалась без всякого намека на заботу о моей судьбе, владельцам дома было не до меня. Куда может пойти девушка, без работы, без семьи, без какого-бы то ни было имени?
Элоиза. Элоиза, только ты так себя еще зовешь, только ты так еще держишься за свое имя. Все, что досталось тебе от родителей — имя, честь, совесть, жизнелюбие и добрый нрав. Когда кажется, что ты одна свой ценитель — приходит память, что Бог на небесах следит за всеми и взор Его падает и на нищих, и больных, сирых и убогих.
Становится легче на душе. Приходит память о словах молитвы, что твердила мать по утрам, когда только-только занимался рассвет, а уже пора была приниматься за дела по хозяйству.
Я начала молиться. Думала о себе, катала мысли-шары о том, что некуда идти. А потом, в один тихий, серый и блеклый день, после того, как шатаясь прошла полгорода, я завидела вдалеке стены кирхи, и стало мне ясно, что одной дальше — больше ни шагу. Страшно. Словно волки съедят. И нужно обязательно зайти внутрь, к огонькам свечей и шепоту молитв, и погреться, и отдохнуть на скамье.