Аннотация: Я слишком поздно поняла, что единственный путь борьбы с застенчивостью и всякого рода комплексами - преодоление. Надо себя заставлять, менять - даже ломая! - иначе ты никогда не выйдешь из этого морока.
После окончания восьмого класса пришлось выбирать, в какой школе учиться дальше. Большинство моих одноклассников пошли в расторгуевскую школу Љ 6, а я и еще четверо - в видновскую школу Љ 1, которая считалась лучшей в городе. Наш класс - 9-й "в" - был сборным из разных школ, и за два года учебы мы мало сдружились.
Классным преподавателем у нас была Мария Александровна - "Маняша", преподававшая историю. Не могу вспомнить ничего особенного - никто из учителей не поразил мое воображение, кроме, может быть, чужой литераторши, пришедшей на некоторое время заменить нашу, которую я вообще не помню. Мы читали по ролям пьесу Горького "На дне", мне досталась роль Василисы, и я так страстно произносила от ее имени: "Ваську, Ваську мово убили!" - что подруга совершенно серьезно советовала мне идти в театральный институт. Кстати, вспомнила, как раньше получила пятерку за одну произнесенную фразу - тоже читали вслух рассказ Чехова "Хамелеон", и мне достались слова: "Вестимо, генеральская!"
Сейчас я осознаю, что во мне действительно есть какие-то задатки актрисы - во всяком случае, играть голосом, читая вслух стихи и прозу, я умею прекрасно, и всегда участвовала во всяких школьных конкурсах, даже не слишком волнуясь при этом, так что застенчивость не всегда побеждала. Помню, как меня натаскивала для такого конкурса одна из учительниц, еще в 7-й школе, заставляя "правильно" читать "Зинку" Юлии Друниной: "Мы легли у разбитой ели..." - расставляла паузы и ставила жесты.
А в 1-й школе я одержала первую победу над собой, над собственными комплексами - тоже участвовала в конкурсе, да еще перед новыми людьми. Меня вызвали прямо с урока, и я вдруг, неожиданно для самой себя, а для жюри и подавно, прочитала вместо какого-то запланированного и подготовленного заранее патриотического опуса стихи Михаила Кульчицкого.
Вот дневниковая запись по этому поводу: "Я услышала, как читают ребята: одна сразу для зачета по литературе и для конкурса, другая - свое коронное, хорошее, но уже зачитанное на всех подходящих конкурсах. И я вдруг решила: "Ах, так! Вот я прочитаю вам свое любимое!". Лихорадочно вспоминая конец, я выскочила к доске и сходу прочитала им "Я очень сильно люблю Россию...".
Прочла искренне, с волнением: "Тот нищ, кто в России не был!". Кульчицкий и молодые поэты его круга в школьную программу, разумеется, не входили. Никакого места я не заняла, но это чувство преодоления собственного страха, порыва - полета! - запомнила навсегда.
Один из самых счастливых снов в моей жизни связан именно с этим: стоя на сцене театра, я вдохновенно читаю стихи, зал рукоплещет - такое упоение! Примерно то же самое я испытывала во время чтения лекций, особенно, когда хорошо знала материал, что не всегда бывало: порой я, читая курс, сама изучала тему. Как в анекдоте: три раза объяснил, сам понял, а студенты все равно не понимают! Примерно так.
Но когда ты "в теме", о! Я могла разливаться соловьем, и однажды, когда я, взглянув на часы, тем же тоном, каким только что рассказывала о чем-то из истории искусства, произнесла: "На этом у нас с вами все" - аудитория минуты полторы сидела в молчании, как зачарованная. Это было приятно. А ведь боялась до судорог школьной практики в институте!
То же самое было и с чтением лекций: я умирала от страха, выступая первый раз с докладом на конференции, а в результате даже заслужила аплодисменты. Не думаю, что за глубокое научное содержание доклада - я выступала последняя, а передо мной минут сорок говорил весьма уважаемый, но чрезвычайно косноязычный оратор, и аудитория преисполнилась благодарности, когда я звонким пионерским голосом за десять минут протараторила свою речь.
Я слишком поздно поняла, что единственный путь борьбы с застенчивостью и всякого рода комплексами - преодоление. Надо себя заставлять, менять - даже ломая! - иначе ты никогда не выйдешь из этого морока. Уже в довольно зрелом возрасте я была просто поражена, когда юная студентка призналась мне в таких же проблемах - со стороны это было абсолютно незаметно! Так что, скорее всего, и я в молодости выглядела совершенно нормальным человеком, сильно преувеличивая собственную зажатость и нелепость. Эта девочка, чудовищно стесняясь, насильно заставляла ходить себя по дорогим бутикам, общаясь с продавщицами и примеряя разные наряды. В общем, главное - это опыт, "сын ошибок трудных".
Но вернемся в школу. Хорошая учительница была по физике, а алгебру я терпеть не могла, в отличие от геометрии, и даже однажды нагло заявила во время контрольной: "Эта ваша алгебра мне в жизни не понадобится!" Учительница разъярилась, но я оказалась права - не понадобилась. Самое большое впечатление на всех нас произвела учительница химии, Юлия Павловна, доморощенная садистка - она быстро находила у каждого больное место, не поленившись, судя по всему, прочитать все наши характеристики, и метко била по душевным ранам язвительными насмешками, да так, что кто-то даже пожаловался родителям.
Потом, когда мы уже закончили учебу, она перешла в другую школу - Љ 7, созданную на основе седьмой и шестой расторгуевских школ и располагавшуюся в самом конце Ольгинской улицы в специально построенном здании с хорошим спортзалом и бассейном. Там работала библиотекарем моя мама. И эту "Юльпаллну" нечаянно закрыла вечером в учительской Маринка, младшая сестра моего бывшего одноклассника. Юлия Павловна долго колотилась в дверь и кричала - школа была пустой. Уж не помню, кто ее вызволил, но мы чувствовали себя отомщенными - я не замедлила рассказать услышанную от мамы историю всем друзьям.
Именно у нее на уроке со мной произошла странная вещь: она распиналась, говоря о ком-то из девочек: "Мальчишки, ничего вы не понимаете, вот с кем надо дружить, вот какая девочка" - дальше шло перечисление талантов, что-то типа: и шьет, и вяжет, и поет, и пляшет, и стенгазету выпускает. В общем - комсомолка, спортсменка и просто красавица! И хотя ни одно из перечисляемых ею качеств я не могла отнести к себе, чем дольше она говорила, тем сильнее крепла уверенность, что это - про меня! Так и оказалось - в конце своей речи она назвала мою фамилию. Популярности это мне не прибавило, а застенчивость усугубило, потому что я почувствовала насмешку.
У меня и раньше бывали такие озарения: на уроке я почти всегда знала, что меня сейчас вызовут отвечать. Правда не знаю, что это было: ловила ли я мысли учителя или, наоборот, я сама мысленно подталкивала его, напряженно думая: "Только не меня, только не меня"!
Нечто подобное происходило потом и в институте: несколько раз я радостно объявляла народу, что семинара не будет - так и происходило. Или, придя к месту встречи с подругой - как сейчас помню, это было в торце станции метро Бауманская - я заранее знала, что она не придет, как будто мне об этом сообщил бронзовый Бауман, под которым я все-таки прождала ее минут сорок. Она не пришла.
Самый впечатляющий случай - сон про двоюродную сестру, жившую на Урале: она во сне писала мне письмо о том, что скоро приедет, и я даже не удивилась, когда это письмо действительно пришло, и она таки приехала. Такой же сон приснился мне про кота, оставленного на ночь на кухне: он прыгнул в форточку, сшиб слабо закрепленную там раму с сеткой от комаров, и выпрыгнул на козырек над подъездом. Я проснулась - все так и было, и он радостно кинулся мне в объятия, когда я в час ночи, выйдя в одной ночной рубашке, спасла его, открыв окно на лестничной площадке. Я никогда не стремилась как-то развивать эти свои способности, со временем и совсем перестала обращать на это внимание, потому что сбывались предчувствия далеко не всегда, и полагаться на них следовало с большой осторожностью.
Перечитывая дневники тех лет, обнаружила совершенно забытые мной факты: оказывается, я занималась на подготовительных курсах Института культуры и собиралась поступить в школу современного танца - и почему, интересно, не поступила?!
За время обучения в 1-й школе было только два события, которые как-то повлияли на мою дальнейшую жизнь: я нашла подругу и побывала в спортивном лагере на озере Селигер. Селигер достоин отдельного описания, а наша дружба с Надей жива до сих пор. Для меня это был первый опыт общения с человеком, хоть как-то близким мне духовно - Надя много читала, думала и... она была влюблена, поверяя мне свои переживания по этому поводу, а переживаний хватало. Мы разговаривали часами, стоя в коридорчике моей квартиры и вызывая негодование соседки - представляю, как мы доставали ее своим трынденьем!
Все мои дневники тех лет, каждый раз с подъемом начинаемые и быстро забываемые, полны размышлениями на тему дружбы - я была Надей очарована, хотя еще тогда понимала: все дело в моем беспросветном одиночестве, усугубившемся после переезда и перехода в новую школу. Конечно, я рухнула в эту дружбу, как в омут.
Бесконечные копания в собственной душе, беспочвенные обиды, тоска, жажда понимания и любви, недовольство собой - страшное время юность! Вот запись из дневника - спустя пару лет я вспоминаю свой тогдашний кризис: "...у меня постоянно было такое чувство, что я никому не нужна, что никому нет никакого дела до меня. И, решив так, я сказала себе: ну и пусть! Еще больше замкнулась, в общем, сделала все, чтобы так и было на самом деле". Перечитывая юношеские дневники, вижу: я хорошо понимала, что со мной происходит, и делала правильные выводы.
Сейчас я думаю: если бы не мама, не ее все обостряющееся заболевание, я гораздо раньше справилась бы со своими проблемами - на мои душевные переживания, несомненно, накладывалась, как мелкая сетка, мамина болезнь, ее душевное - да и женское - неустройство. Мы без конца с ней ругались, мучительно выясняли отношения - со взаимными обидами, слезами и писанием друг другу писем. Кстати говоря, сейчас я вижу, что мои записи в дневнике по поводу Нади - просто калька с маминых писем ко мне. Это к вопросу о мамином на меня влиянии, причем, не в лучшую сторону. Ревность, обидчивость, подозрительность, зависть, умение находить насмешку там, где ее никогда и не бывало, и стремление видеть все и всех в черном свете, это было и во мне самой, конечно, но усиленно подпитывалось мамой - не специально, а бессознательно.
Вот запись из дневника 10 класса - мы поругались, и мама написала мне очередное письмо, обвиняя - во многом справедливо! - в грубости и лени: "Действительно, я не имею никакого права на нее кричать. Но разве она имеет? Ей очень тяжело. А мне? Ведь она, придя с работы, только и знает, что ворчит, ворчит, ворчит. Никогда не улыбнется. Я знаю, меня есть за что ругать, но разве я не человек, и, если мне сказать по-человечески, не пойму? И потом, ведь мне уже 16 лет, а она со мной так, будто мне 10 лет: придирается ко всяким мелочам, подозревает в обмане. И она никогда не понимает меня так, как я хочу, а всегда как-то наоборот! Ведь ей всего 42 года, а она считает, что жизнь ее кончилась! А в редкие минуты "затишья" мы говорим, например, о книгах, и она сразу после задушевного разговора начнет вдруг кричать на меня из-за какого-нибудь пустяка!"
Теперь я вижу, что мама просто срывалась на мне, но тогда я очень переживала и первая шла мириться. Мой подростковый бунт кончился ничем - оторваться я так и не сумела, а она не смогла отпустить взрослеющую дочь. Каждая из нас думала прежде всего о себе - маме было очень непросто жить, но я об этом и не задумывалась. Помочь друг другу мы не смогли. Поэтому дружба с Надей была как окно, через которое мне открывалась жизнь, прежде недоступная: те девчоночьи переживания, которых я, проводившая все время среди книг, был лишена.
Мне вообще свойственно очень глубокое погружение в дружбу - прямо по Ахмадулиной: "свирепей дружбы в мире нет любви". И как не научала меня бабушка: "Дружи с мальчиками, не дружи с девочками!", я все свои нерастраченные эмоции и чувства вкладывала именно в девичью дружбу, поскольку искренне считала, что никакому представителю мужского пола такое несуразное существо, как я, понравиться не может.
Сейчас я понимаю, как важно, чтобы у девочки был отец или брат - это помогает ей в будущем строить свои отношения с мужчинами, хотя, конечно, иной семейный опыт ничему хорошему научить не может, приводя к повторению материнских ошибок. Но у меня - после смерти дедушки - не было вообще никакого.
Все разговоры на эти темы были у нас, как табу - даже про моего отца мама ни разу толком не рассказала, я все узнавала урывками. Не знаю, были ли у нее какие-то кавалеры - мама с юности была диковатая, и в школе, где она начала работать учительницей в младших классах, ее прозвали "Дикой Барой" (была такая книжка). Помню, мне было лет пять, наверное - мы с мамой ходили гулять на "тот участок" (дачи детского дома), где работал молодой мужчина, что-то строил, кажется. Плотник, может быть? И я прекрасно понимала, зачем мы туда ходим - они нравились друг другу. Плохо себе представляю, что было бы, если бы мама вдруг вышла замуж! Вернее, слишком хорошо представляю: это было бы море ревности и истерик с моей стороны.
Для девочки так важно чувствовать себя любимой, ощущать направленное на нее мужское внимание - пусть даже родственное! Был один день в моей жизни, который запомнился именно поэтому. Мне было лет десять. Приехала толпа родственников, среди которых был дядя Толя - молодой привлекательный мужчина, который занимался только мной: ничего особенного мы не делали - играли в мяч, разговаривали, причем он меня слушал, и я чувствовала, что интересна этому взрослому мужчине, мало того - он мной любовался! Это было счастье.
Другой опыт подобного рода я переживала во время редких приездов обожаемого мной дяди Жени, маминого младшего брата - как раз его дочь Лена и приснилась мне в провидческом сне. У нас с ним было такое полное взаимопонимание, такая душевная близость, несмотря на редкие встречи, что, когда он внезапно умер, потеря была невосполнима.
Кстати, про Лену. Если с Костиком, младшим сыном дяди Жени, у нас тоже взаимная любовь, несмотря на то, что мы не видимся годами (да можно сказать - десятилетиями!), с Леной у нас с младенчества возникла такая мощная неприязнь друг к другу, что просто удивительно. Мне было лет семь-восемь, наверное, когда они к нам приехали - вроде бы, дедушки уже не было в живых? Или был? Не помню! И мы с Ленкой, которая была чуть младше меня, беспрестанно дрались. Однажды мы сцепились на глазах родственников - были мама, бабушка, еще кто-то. Она меня стукнула, я ее схватила за волосы - или наоборот, что совершенно неважно - и Ленка с ревом припустила вслед за матерью, не вовремя отправившейся в деревянный домик для размышлений.
Тетя Нина успела войти внутрь - уж не знаю, успела ли она сделать, что собиралась, только Ленка с разлета, не сумев затормозить, врезалась в фанерную филенку двери, пробила ее телом и застряла, болтая ногами снаружи и оглушая ревом находящуюся внутри мать, которая в ужасе схватила ее за плечи и села прямо в прорезанное в полу очко.
Увидев такое ужасное окончание нашей драки, я немедленно скрылась с поля боя и долго скиталась по лесам и полям, пока, окончательно оголодав, не вернулась огородами домой. Совершенно не помню, чтобы меня как-то наказали - взрослые, как мне кажется, еле выжили от смеха, потому что картина была уморительная, достойная любого гайдаевского фильма.
Но надо все-таки закончить со школой. Выпускных экзаменов не помню вовсе, кроме экзамена по физике: там третьим вопросом стояла практическая задача, и мне досталось собрать радиоприемник, причем получила я его в коробочке уже собранным и работающим. Как девушка честная, я его... разобрала, потом опять собрала, после чего он - естественно! - работать перестал, но учительница географии, бывшая одновременно завучем и в этом качестве присутствовавшая на экзамене, послушала в наушник и сказала: "Как хорошо слышно!". Кроме белого шума, слушать там было нечего, и я поразилась: если даже суровая завучиха подыгрывает нам на экзаменах, что же говорить об остальных учителях!
Потом был выпускной, на котором девочки побогаче выглядели принцессами в платьях с пышными юбками, остальные - Золушками. Мне мама купила дорогое для нашего бюджета ярко-сиреневое прямое платье из входившего в моду кримплена и туфельки-лодчки, в которых я моментально натерла ноги. У Нади было платье, сшитое изо льна. Еще в то время были модны чулки с люрексом, и многие ходили, сияя ногами. Чулки эти рвались моментально, поскольку металлическая нить люрекса подрезала капрон. Прически у нас были самые разнообразные, у меня на последней фотографии, сделанной как раз в день выпускного, висят какие-то несуразные сосульки. Я, очевидно, похудела на нервной экзаменационной почве и на осунувшемся лице торчит нос - мое главное мучение. Вообще-то мы там все хороши, за редким исключением. Что у нас было на выпускном, в памяти не отложилось совсем. Но поскольку я категорически не любила всякие такие мероприятия, подозреваю, что ничего хорошего для меня и не было.