Аннотация: Прошу иметь в виду, что автор этой книги - личность, конечно, серьезная: эдакая ученая дама в очках. Но под этой маской скрывается существо весьма легкомысленное и склонное посмеяться над чем угодно, а над собой - в первую очередь.
На обложке - картина Ивана Крамского "За чтением. Портрет Софьи Крамской"
ЕВГЕНИЯ ПЕРОВА
ВСЕМ СЕСТРАМ ПО СЕРЬГАМ
Впечатления от прочитанных книг
Предисловие. Книжная девочка
"Дедушкапочитайка!" - любимое слово моего детства, которым я донимала дедушку без конца. И мы читали - какие-то бесконечные рассказы про животных, среди которых был, пожалуй, и "Золотой луг" Пришвина в оранжевой обложке с синичками. Читали Телешова - с той поры не перечитанного ни разу и не помню, о чем писавшего. Читали - или это уже я сама читала? - мало кому теперь известную Любовь Воронкову, настолько потрясшую меня своей "Девочкой из города", что я стала добросовестно переписывать эту повесть в тетрадку, искренне веря, что сочиняю сама.
Читать я начала рано. Помню, поразила подружку Таню, сказав ей: "Читай про себя!" - она умела только вслух. Я проводила у Татьяны много времени - смотрела телевизор или читала, благо книг у них тоже хватало, была вся пионерская серия в оранжевых обложках: "Васек Трубачев и его товарищи" и все такое прочее. Потом мы стали подписываться на приложения к журналу "Огонек" и много хороших книг получили, всего Конан-Дойля, к примеру. Но на "Всемирную литературу" мы с мамой почему-то не подписались, и я страшно завидовала Тане, у которой она была.
Учительница начальных классов, пока проверяла тетради, вызывала хорошо читающих детей читать классу вслух - таких было двое: мальчик Саша и я. Книжки бывали разные - запомнилась история про девочку, переодетую мальчиком, которая участвовала во французском Сопротивлении - эдакий парафраз Гавроша. Я долго в нее играла - кроме военной романтики там присутствовал и намек на романтику любовную: девочка вроде как влюбилась в старшего товарища. Однажды откуда-то взялась "Тысяча и одна ночь", причем неадаптированная (подозреваю, принес мальчик Саша). А кто читал, знает: там есть очень сильные в эротическом смысле страницы. И когда я доходила до подобного эпизода и замолкала в смущении, учительница говорила:
- Ну, что там? Прочесть не можешь? Дай я...
- Нет, нет!
И, пропуская опасное место, я гнала дальше.
Вот книжки, попадающиеся в моих письмах к маме, которая долго лежала в больнице (мне 10 лет): рассказы о Сереже Кострикове (Кирове), "Повесть о дружных", "Над Тиссой", "Маугли", "Вечера на хуторе близ Диканьки", рассказы Сеттон-Томпсона и какая-то "Схватка со смертью", купленная за пять копеек - "очень интересная, пошлю с бабушкой тебе". Читала газеты, журналы - "Огонек", "Наука и жизнь", в которой я с интересом следила за жизнью атомов, изображенных в виде шариков с ручками и ножками. К тому времени я уже прочла "Как закалялась сталь", которая мне даже понравилась, и пыталась читать "Молодую гвардию", но споткнулась на ужасающе реалистичной сцене бомбежки, и не стала продолжать.
В шестом классе я училась во вторую смену, утром мама и бабушка уходили на работу, и я читала, не вылезая из постели до упора, потом вскакивала, за пять минут одевалась и неслась в школу (до ее было пять минут ходу). Помню прекрасно это состояние "книжного запоя"! С тех пор уже не удавалось пережить. Тогда я как раз и прочла "Птичку певчую", наивно запрятанную мамой от меня на шкаф, и всего Шерлока Холмса, и "Лунный камень" Уилки Коллинза.
Книжки у нас не задерживались: и мама раздавала, и я. Наверно две библиотеки за всю жизнь раздали. Но количество не уменьшалось. А сколько я привезла из Чехословакии! Чемодан! Оттуда первый Даррелл и двухтомные "Мифы народов мира". Еще из запомнившихся покупок: трехтомник Джейн Остин, голубенький. Увидела, побежала в библиотеку к маминым коллегам занимать деньги (мама в тот день была выходная).
А собрание сочинений Диккенса? Продавался в букинистическом отделе книжного магазина на Комсомольском проспекте, куда поехала с работы по какому-то делу, а вернулась с двумя стопками книг, слегка обгорелых по корешкам, оттого и дешевых. Выветривались долго. Все прочла! Сколько их там - тридцать с лишним?
Андрей Белый "Петербург", академическое издание, темно-зеленый объемистый том - приобретен в Чехии в 1982 году. В каком-то магазине мне его не досталось - причем тогда я знать не знала, что это за "Петербург" такой, но все покупали! Мне не досталось, и я попросила коллег: где еще увидите - скажите! Коллеги увидели в Карловых Варах и купили. К тому времени я уже не так страстно жаждала этой книги: денег ощутимо поубавилось, да к тому же я дала подруге взаймы сколько-то крон на покупку собачьего ремешка. Вот этих крон мне и не хватило! Но книга-то уже куплена... Пришлось им таки отдать ее мне в долг, до московской расплаты рублями, хотя им-то нужны были кроны! Все оставшееся время я чувствовала себя виноватой, да, пожалуй, чувствую и до сих пор - потому что пресловутый "Петербург" я так и не прочла, а тут же подарила, а то он стоял на полке немым укором.
И еще история - уже про "запойное" чтение: как-то ехала домой в электричке и взахлеб читала напечатанную в журнале повесть Дафны Дюморье "Ребекка"... Или это было что-то другое? Точно, это была "История Любви" - Эрика Сигала. Я так зачиталась, что ничего не видела вокруг, а сидящий со мной рядом мужчина вдруг сказал:
- Очень интересное что-то читаете?
- Да! - воскликнула я.
- Может было бы лучше, если бы вы читали это дома?
И только тут я заметила, что от страниц ветхого журнала поднимаются просто клубы пыли, хорошо заметные в лучах солнца...
Расскажу и про библиотеки!
Первая моя библиотека - конечно, школьная. Но она была как бы продолжением домашней, потому что в ней работала мама. Я там практически жила, помогала маме проводить сверку, а потом, когда закончила школу, даже сама поработала около года. Книжки там в основном по школьной программе. Так что настоящая первая библиотека - районная детская, особенно летом: школа-то рядом, а библиотека далеко от дома, на станции. Помню, как стояли в очереди по часу-полтора: открытого доступа не было, библиотекарь - слегка горбатенькая Нина Васильевна, которую знал весь город, отпускала книги медленно, вдумчиво, разговаривала с каждым юным читателем. Она скоро выучила мои вкусы, и, уже не спрашивая, выдавала мне книги "про природу", а я стеснялась попросить что-нибудь другое. Помню собрание сочинений Майн Рида в оранжевых обложках - прочла все, но только "Всадник без головы" запомнился на всю жизнь.
Потом я естественным путем перешла во взрослую библиотеку, которая тоже вскоре стала своей, почти домашней - там стала работать мама, и несколько лет я паслась беспрепятственно среди книжных полок. Потом мама ушла оттуда, умерла бессменная на протяжении десятков лет заведующая Мария Ивановна, уволилась моя школьная подруга, которая тоже там работала - и я перестала совсем туда ходить.
Отвлекаясь от книг: именно в библиотеке я встретила самого красивого мужчину, которого только видела в жизни. Просто герой дамского романа, ей-богу! Сначала я увидела его маленькую дочку - лет пяти, не больше: куколка с черными локонами и огромными зелеными глазищами, осененными такими ресницами, куда там Одри Хёпберн! Прямо дочь сэра Рочестера из "Джейн Эйр". Только я рассиропилась, а тут из-за полки вышел и сам сэр Рочестер: высокий, черноволосый, с зелеными (честное слово!) глазами. Я обомлела. Вылитый Тимоти Далтон! "Джейн Эйр" - любимая книга юности. Впервые я услышала эту историю в пересказе одноклассницы, особенно запомнился конец, когда Джейн приходит к ослепшему Рочестеру, и почему-то поразило, что он все время сажал ее себе на колени - пуританское пионерское детство как-то совсем не подготовило к такому способу общения между мужчиной и женщиной.
Следующая библиотека тоже была школьной - в 9-10 классах я училась в другой школе. Но эту библиотеку я что-то совсем не помню, не уверена, что пользовалась ею. Дальше - библиотека Московского радиоприборостроительного техникума, в которой я работала около четырех лет. Кроме учебников и технической литературы, там было много и художественной, и даже какие-то дореволюционные издания. Мне там нравились вечерние смены, когда наступало затишье, и можно было рыться в книгах. Однажды мы отбирали книги на списание, и какие-то можно было взять: мне не досталась любимая "Птичка певчая", которую успела ухватить более предприимчивая коллега. Да, книги списывали. Во всех библиотеках и в больших количествах: идеологически устаревшие, ветхие, старые годы изданий. Целыми собраниями сочинений списывали: Тургенев, Чехов. Полагалось их уничтожать, но рука не поднималась, и - естественно! - разбирали по домам.
Следующий библиотечный этап - МГУ: библиотека в новом здании гуманитарных факультетов на Ленгорах и научная библиотека на Моховой - старинный круглый зал с колоннами и портретами на стенах. Именно там я прочла дневник художницы Марии Башкирцевой и еще многое другое, что выдавалось только в читальный зал. На дом тоже выдавали много чего: учебники, конечно, в первую очередь, но я тут же набрала стихов, недоступных мне раньше - Мандельштам, Гумилев, Ахматова, Заболоцкий. А в новом читальном зале на Ленгорах я читала в потрепанном уже от многочисленных прочтений журнале какую-то повесть братьев Стругацих - забыла, что именно, столько раз потом все это перечитывалось.
Дальше - Историчка, в общем зале которой мы не только занимались, но и читали журнал "Корея сегодня", когда уставали от чтения исторических изысканий и источников. Долго, правда, читать его было нельзя - можно было скончаться от рыданий и конвульсий на почве смеха. И хотя мы жили в разгар - так и хочется сказать: в разгул! - махрового брежневизма, корейское творчество перешибало все перлы и анекдоты, связанные с бровастым Ильичом. Еще в Историчке был хороший и дешевый буфет, что тоже немаловажно для вечно голодных студентов. Особенно запомнились необыкновенно вкусные пирожки!
Не могу удержаться - процитирую рассказ К.Ю. Старохамской "Почему журнал "Корея" пользовался таким оглушительным успехом?": "О, это был всем журналам журнал. Казалось бы - обычный лакировочный журнальчик о том, как "буйно колосится рис под лучами тезисов по аграрному вопросу" (цитата подлинная). Но нет. Это было что-то необычайно прекрасное... И многие это понимали. Например, постоянным многолетним подписчиком журнала "Корея" был Зиновий Гердт, за что корейское посольство даже презентовало ему лакированную шкатулку. А уж Гердт-то в юморе понимал!.. Вот например: вообразите фотографию. Пустая лужайка, огороженная столбиками, рядом - экскурсия с экскурсоводом. Подпись: "Место, где родной вождь товарищ Ким Ир Сен в детстве бил японского мальчика". Вообразили? Отлично, теперь вообразите еще две картинки. На одной - тучные зеленые поля риса. На другой - нечто засохшее и несчастное. Подписи: под тучным полем - вышеприведенные слова про аграрный вопрос, а под засохшими былинками - "Благодаря империалистической политике Пак Чжон Хи в Южной Корее уже три года не было дождей".
И, наконец, Ленинка! Туда я попала уже дипломницей - студентов в наше время просто так не пускали. Ленинку я боялась, впрочем, так же, как и сначала Историчку - обе библиотеки подавляли своей огромностью, запутанностью архитектуры и строгостью правил. Библиотеку родного Исторического музея я открыла поздно, что не удивительно: я пришла в музей в 1976 году, а в 1982 он закрылся на капитальный ремонт - и только в 1997 году была окончена первая очередь капитального ремонта и реставрации здания Музея. Библиотека у нас роскошная, читальный зал - просто великолепный, даже студентам можно записаться по справке из института. И последняя библиотека - Иностранка, куда я ходила, когда писала диссертацию. Дальше - все больше виртуально, а жаль: так иной раз хочется порыться в книжках...
Здесь я собрала свои впечатления о некоторых прочитанных книгах. Это не коим образом не рецензии - я не критик, а просто читатель, который и сам немножко писатель. Здесь лишь крошечная часть книг, прочитанных мной за всю жизнь - случайная выборка.
Хочу сказать еще о нескольких писателях, оказавших на меня огромное влияние. Самым первым автором, который меня по-настоящему потряс и заставил подражать себе была Марина Цветаева. Я прочла "Мой Пушкин" Цветаевой в журнале "Наука и жизнь" - до сих пор помню, как выглядит страница с началом этого текста. Словно открылось окно в мир иной - с первого раза я даже не все поняла, перечла несколько раз в полном потрясении, зачарованная свободой цветаевского слова, слога, смысла, цветаевского стиха, под власть которого я мгновенно подпала. А позже - и цветаевской жизни, дверь в которую открыла нам ее сестра. Я переписывала ее стихи, знала их наизусть и читала так, что чуть ли не за это чтение и влюбился в меня... тот, кто влюбился.
И кровь приливала к коже, и кудри мои вились...
Я тоже была, прохожий - прохожий, остановись!
Мало того, позже я осознала, что пыталась вести себя в любви по-цветаевскому (пушкинскому!) рецепту:
"Если я потом всю жизнь по сей последний день всегда первая писала, первая протягивала руку - и руки, не страшась суда - то только потому, что на заре моих дней лежащая Татьяна в книге, при свечке, с растрепанной и переброшенной через грудь косой, это на моих глазах - сделала".
Другая книга, оказавшая на меня сильное, но не сразу осознанное влияние - "Сага о Форсайтах" Голсуорси, прочитанная сразу после показа сериала, это, кажется, был 1972 год - мне почти двадцать. Перечитав ее гораздо позже, я увидела, как именно и в чем книга повлияла на мою жизнь.
Можно еще много имен назвать, часть из них - в этом сборнике. Отзывы о книгах расположены не по какой-либо писательской "табели о рангах", а по алфавиту фамилий авторов, и разделены на три части: российские авторы, зарубежные и отдельной главой - Макс Фрай.
Еще хочу выразить свою признательность Елене Черкиа - замечательной писательнице, моему другу и создателю литературного портала "Книгозавр", где была впервые опубликована бóльшая часть этих книжных отзывов.
А также прошу иметь в виду, что автор этой книги - личность, конечно, серьезная: эдакая ученая дама в очках. Но под этой маской скрывается существо весьма легкомысленное и склонное посмеяться над чем угодно, а над собой - в первую очередь. Впрочем, вы и так это уже поняли, прочитав предисловие.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. КНИГИ РОССИЙСКИХ АВТОРОВ
ЮРИЙ БУЙДА
Вор, шпион и убийца
Это первая книга, что я прочла. Мощная литература. Начинается с описания детства героя. Ярко, образно, чувственно, интересно. Очень мужской текст. Странное определение текста с моей стороны - я всегда протестовала против деления литературы на мужскую и женскую. Но тем не менее. "Мужской" текст не в том смысле, что написан мужчиной, а в том, что отражает, как мне кажется, мужской менталитет.
(В скобках предупреждаю, что пишу все дальнейшее с большой долей иронии - к себе самой в первую очередь)
Одним из подтверждений мужественности текста является то, что автор начинает роман с описания процесса мочеиспускания разными персонажами. Мне давно уже кажется, что этот процесс имеет какое-то особое значение для представителей мужского рода - достаточно вспомнить бесчисленные сцены из кинофильмов, где важнейшие проблемы решаются непосредственно у писсуаров. Не помню ни одного подобного описания у авторов-женщин. А, есть! Но автор выступает в данном случае под мужским псевдонимом и, как мне кажется, ввел эту подробность как раз чтобы подчеркнуть маскулинность: это Джоан Роулинг под псевдонимом Роберт Гэлбрейт. Ее хромой детектив все время ходит в туалет - к счастью, без особых подробностей.
И еще по поводу "мужских" текстов: та же Джоан Роулинг в образе Роберта Гилбрейта написала вполне мужской роман. Если не знать, то и не заподозришь, что автор - "мама" Гарри Поттера. Еще можно вспомнить Энни Пру - ее "Горбатая гора" и "Корабельные новости" тоже написаны очень даже по-мужски. А если зайти с другой стороны, то "24 часа из жизни женщины" Стефана Цвейга совершенно "женский" текст.
Читая, я невольно сравнивала эту книгу с "Брисбеном" Евгения Водолазкина. Тоже книга о детстве, юности, взрослении, трудностях жизни. Только "Брисбен" - роман, а здесь скорее воспоминания. Или автобиографический роман. Герои обеих книг - талантливые люди, в одной - музыкант, в другой - литератор.
В книге Юрия Буйды очень ярко описано детство и ранняя юность, а потом возникает ощущение некой скороговорки, словно автор начал спешить. А может, это я ускорилась в чтении, потому так и кажется. Но, например, какие-то посторонние персонажи описаны чрезвычайно подробно, а близкие - мельком, особенно это касается описываемых автором женщин: про каждую случайную целый роман, а про жену - полтора слова. В этом есть, конечно, своеобразное целомудрие, обережение, но хочется ведь не скандальных подробностей, хочется просто увидеть эту женщину, понять ее своеобразие. А то на полторы страницы описание секса со случайной женщиной, а потом: "Она пришла работать к нам в редакцию и мы поженились" - и всё.
Читая, вспоминала прозу Довлатова. Но у него юмора больше.
Синяя кровь
Я не мастер писать рецензии, у меня получается только делится впечатлениями. Не мастер я и навешивать ярлыки - сейчас краем глаза увидела определение "нео-барочный" применительно к этому роману. Не знаю. Наверно. Мои первые ассоциации - это Маркес и Питер Брейгель Старший. Маркес, выросший в городе Чудове. А, и Салтыков-Щедрин, конечно! Фантасмагория и реальность, правда и вымысел, городские легенды и деревенские страшилки, сказка и газетная передовица, похороны и свадьбы, расстрелы и лагеря, любовь и смерть - жизнь, превращенная в поговорку, в побасенку, в анекдот, в театральное действо. Уродцы и калеки, красавицы и безумцы, развратники и голубицы, дети и старики - яркий и красочный мир брейгелевских персонажей копошится на страницах книги.Фантазия автора безгранична, странные персонажи плодятся и множатся, а имена их затейливы и странны:
"Тут были доктор Жерех, аптекарь Сиверс, начальник милиции Пан Паратов, знахарка и колдунья Свинина Ивановна, тощая Скарлатина со своим Горибабой, который по такому случаю нацепил умопомрачительный галстук с изображением сисястой Маргарет Тэтчер, начальник почты Незевайлошадь, старенький прокурор Швили с женой Иголочкой, городской сумасшедший Шут Ньютон с собственным стулом, десятипудовая хозяйка ресторана Малина, горбатенькая почтальонка Баба Жа, Эсэсовка Дора, карлик Карл в счастливых ботинках, шальной старик Штоп, его стоквартирная дочь Камелия, ее муж Крокодил Гена, пьяница Люминий, глухонемая банщица Муму, Четверяго в своих чудовищных сапогах, семейство Черви - милиционеры, парикмахеры и скрипачи, директриса школы Цикута Львовна, прекрасная дурочка Лилая Фимочка и множество Однобрюховых - все эти бесчисленные Николаи, Михаилы, Петры, Иваны, Сергеи, Елены, Ксении, Галины и даже одна Констанция, черт бы ее подрал, Феофилактовна Однобрюхова Мирвальд Оглы притащилась об руку с мужем цыганом..."
И через всю эту фантасмагорию твердым шагом проходит Ида Змойро, прототип которой - забытая ныне актриса Валентина Караваева, легендарная "Машенька". Ида Змойро - прекрасная, величественная, несчастная, вдохновенная, отчаявшаяся, тянущая за собой тягостный груз потерь, тусклое золото воспоминаний и целый воз драгоценного барахла:
"Богемский талер. Банка с заспиртованным свиным сердцем. Лимонные чулки с инкрустацией "шантильи". Сушеная заячья лапка. Два ружейных папковых патрона. Пачка шеллачных и виниловых грампластинок. Мешочек с уклеечным жемчугом. Крошечный колокольчик с рубахи прокаженного. Чаячье перышко. Африканские часы. Платья - гридеперлевое, бистровое, тициановое, камелопардовое, пюсовое, вердепешевое, циановое, шамуа, шафрановое. Красный снег. Грязная фотография, которую перед смертью отдал Иде Забей Иваныч. Баба Шуба. Зарубки на дверном косяке. Стеклянное золото закатов. Черное пятно судьбы. Запах ромашки в беседке на берегу Эйвона. Великая Фима и преданный ей Кабо. Шляпки, много шляпок. Коробки с кинопленкой. Братья палачи. Спящая красавица. Ежемухи и дерместиды. Пароход "Хайдарабад". Ханна и ее Капитан. Александр Змойро, командир Первого красногвардейского батальона имени Иисуса Христа Назореянина, и его жена Лошадка. Простокваша с горошинкой черного перца. Жгут. Полковник Эркель и генерал Холупьев. Нина Заречная, Клитемнестра, Федра, Маргарита Готье, Алкмена, Бернарда Альба, Раневская, Офелия, леди Макбет, Нора. Двенадцать замерзших насмерть музыкантов. Лепестки роз. Коля Вдовушкин и огнем подкованные кони. Сюр Мезюр. Кошкин мост. Индия. Синяя кровь. Морвал и мономил. Волшебный гнусавый голос. Наконец, бог - и бог тоже, тоже, бог любви и печали, бог памяти, бог лиловый и золотой... Ну и муха, конечно".
Как вы уже поняли, роман мне понравился. Правда, читала я урывками, и к концу благополучно забыла, что начинался он завязкой вполне детективной. Но автор, к счастью, повторил начало романа в финале - очевидно, для таких невнимательных читателей, как я. Единственное, что напрягало при чтении - бесконечные авторские повторы, целыми абзацами. Перечень платьев Иды Змойро я скоро выучила наизусть, и, встретив в пятнадцатый раз упоминание ее лимонных чулок с инкрустацией шантильи, полезла в интернет смотреть, что за чулки такие. Но, может, на это автор и рассчитывал.
А вообще книга страшная. Потому что в ней наша жизнь, наша история.
Преображенная волей автора в некий гротескный лубок, который интересно разглядывать, находя все новые и новые детали. Но потом, охватив картину в целом, ты понимаешь, что именно изображено.
Стален
Начала читать третью книгу Юрия Буйды - 'Стален'. Мне по-прежнему нравится, как он пишет: ярко, образно, фантасмагорично. Интересно. Так... смачно. Мерзко и прекрасно одновременно. Но лучше автора, как ни старайся, не скажешь - вот отрывочек, где главный герой-писатель спрашивает у одной из героинь, Алины, мнение о прочитанных ею рассказах:
'- Похоже, ты читала то, что я сочиняю...
- Прости, это получилось нечаянно.
Я хотел спросить небрежным тоном: 'Ну и как тебе?', но она опередила меня:
- Всякий раз, начиная твой новый рассказ, чувствую себя так, словно на костылях перебегаю железнодорожный переезд с мигающим сигналом. Шансов, что поезд меня не собьет насмерть, очень мало, но не бежать нельзя.
У меня все похолодело внутри. Боже мой, подумал я. Боже мой, подумал я с дрожью. Боже мой, думал я, весь вибрируя, словно сам бог литературы сказал мне невыразительным голосом Алины: 'Годен'. Но не бежать нельзя. И до сих пор я считаю, что это лучший отзыв о моих рассказах'.
Да, годен. Да, написано мастерски. Но вот о чём написано...
Что-то уже так надоело читать про всякие гадости жизни, честное слово! Как персонаж мужеска рода, так пьяница, бабник, бомж, убийца и насильник. Как женщина, так проститутка, давалка, нимфоманка... пьяница, бомжиха, убийца... Да ну. Подумала, что Водолазкин мне нравится больше. Там не так густо замешано на мерзости.
И еще. Прочитав подряд несколько романов, написанных мужчинами, четко уяснила их мироощущение: мир построен для мужчин. И женщины - ДЛЯ мужчин. Женщина сама по себе им не понятна и не интересна - как личность, как человек. Они просто не вникают. Взгляд мужчины всегда устремлен на грудь, зад, ноги - никогда в глаза. В душу.
Да полноте, какая душа может быть у женщины! Ну ладно, душа-то пусть будет, а вот разум... Где-то между кошкой и собакой. Какие еще у нее могут быть устремления и желания, кроме тех, что направлены на удовлетворение мужских потребностей?! Она же для этого создана! Не знаю, как надеются феминистки исправить эту деформацию мужского сознания...
И еще. Прочитав подряд несколько романов, написанных мужчинами, четко уяснила их мироощущение: мир построен для мужчин. И женщины - ДЛЯ мужчин. Женщина сама по себе им не понятна и не интересна - как личность, как человек. Они просто не вникают. Взгляд мужчины всегда устремлен на грудь, зад, ноги - никогда в глаза. В душу.
Да полноте, какая душа может быть у женщины! Ну ладно, душа-то пусть будет, а вот разум... Где-то между кошкой и собакой. Какие еще у нее могут быть устремления и желания, кроме тех, что направлены на удовлетворение мужских потребностей?! Она же для этого создана! Не знаю, как надеются феминистки исправить эту деформацию мужского сознания...
ЕВГЕНИЙ ВОДОЛАЗКИН
Авиатор
Давно я не читала ничего такого, чтобы с первой строчки, с первой фразы - fall in love! Нет такого выражения в русском языке, а жаль. Да, это было мгновенное очарование великолепной прозой. Читаю с трепетом душевным, почти как Ивана Бунина. Неимоверное описание первой любви - так сильно и нежно выписанной юной целомудренной страсти, пожалуй, ни у кого не встречала. Даже у Бунина. Этот ноготочек на мизинце Анастасии! И как они лежали рядом... висок к виску... Аж мурашки по коже.
Лагерные сцены тоже очень сильные, но все это уже прочтено в многочисленных мемуарах и опознаваемо. А вот воспоминания героя об утраченном времени - замечательные, тонкие и яркие, хотя тоже, наверняка, почерпнуты автором в мемуарах. Вообще же создается полное впечатление того, что автор сам жил в начале XX века.
Лавр
Эту книгу я прочесть не смогла. Страниц десять-пятнадцать осилила. Не вынесла душа поэта (вернее, историка) авторского стиля. Возможно - и даже скорее всего! - это специальный прием. Но для меня это соединение "французского с нижегородским" хуже железа по стеклу. Когда в одном предложении соседствует высокий средневековый штиль и современный жаргон в соединении с канцеляритом - нет, увольте! Такое я читать не могу, какие бы прекрасные идеи автор не проповедовал.
Средневековая Русь, XV век:
"Что убо плачеши, спросил мальчика Христофор. Зрю на нем знамение смертно, ответил мальчик..."
Через пару страниц:
"Волк время от времени жмурился, но было непонятно, видит ли он птицу на самом деле. Посматривая с сомнением на волка, Арсений сообщал Христофору: "Он сидит неестественно, я бы сказал, напряженно. По-моему, он просто боится за свою шкуру". Мальчик был прав. Вылетавшие из печи снопы искр доставляли волку определенное беспокойство. Лишь когда огонь приступал к ровному завершающему горению, волк растягивался на полу и по-собачьи клал голову на лапы. Мы в ответе за тех, кого приручили, говорил, гладя волка, Христофор..."
Вот тут я и сломалась. На Христофоре, цитирующем "Маленького принца" Экзюпери. У меня было ощущение, что это своеобразный коллаж, соединяющий куски из авторской диссертации (кажется, он доктор филологиии?), фрагменты старинных летописей и былин, современное историческое фэнтези, газетные статьи, цитаты из классики - кусочки меха, засушенные растения, обрывки глянцевых журналов, батарейки, сломанные флешки, обогревшие спички...
Роман-инсталляция, роман-коллаж.
Брисбен
Этот роман понравился меньше, чем "Авиатор". Напрягает чередование двух манер повествования: авторское - про мальчика и от первого лица - про взрослого героя, который почему-то не очень симпатичен. Про мальчика интереснее. Причем этот взрослый кого-то мне упорно напоминает - не могу понять, кого именно. Все кажется, что уже у кого-то нечто подобное было. Но написано великолепно, как и все у Водолазкина.
Интересное случилось совпадение у меня с мальчиком - в подростковом возрасте он осознал смерть и конечность собственной жизни. Отчего смысл этой самой жизни и потерял: зачем учиться, зачем что-то делать, если все равно придется умереть?! Примерно в том же возрасте и со мной это было. Мальчик там с помощью деда прибивается к церкви, и священник научает его, что живем мы для Вечности. Мне никакой священник в то время не встретился, как-то постепенно сама обрела смысл жизни. Еще помню, что прочла о подобном же переживании у совсем маленькой девочки, лет шести-восьми - в чьих-то воспоминаниях: сидела за столом, ела бутерброд с красной икрой (кажется) и вдруг подумала, что все умрут и я тоже... Не помню, как она с этим справилась, кажется, не без помощи кого-то из взрослых. Когда читала, решила, что у меня уж совсем, видно, позднее развитие, раз так поздно (лет в 14) об этом задумалась. Но, вероятно, у всех по-разному происходит.
В общем, книга понравилась. Но финал показался с одной стороны неожиданным, а с другой - необязательным. Там речь идет о матери главного героя, про которую я, честно говоря, к этому моменту забыла напрочь.
СОЗВЕЗДИЕ ИСКАНДЕРА
Поговорим просто так.
Поговорим о вещах необязательных
и потому приятных
Фазиль Искандер
Начну издалека. Всегда лучше начать издалека - это раздвигает горизонты читателя и добавляет уважения автору. "Да-а, смотри ты, - думает читатель, - откуда зашел! А мне и в голову не приходило, что дядька в Киеве имеет такое непосредственное отношение к бузине в огороде!" Вернемся на... э-э... можно не уточнять, на сколько именно лет назад? Достаточно сказать, что это были советские времена, а я занималась на подготовительных курсах при истфаке МГУ.
Для своего возраста я была довольно начитана. Даже можно смело сказать, что мне не было равных в родной школе, и я победила в литературной игре свою классную руководительницу, побив ее именами Заболоцкого и Ахматовой. Учительница вяло отбивалась при помощи программных Максима Танка и Демьяна Бедного. Стыдно до сих пор. Чего выпендривалась? В отместку за двойку, что ли - единственную, кстати! - полученную на уроке литературы за отказ учить наизусть "Слово о полку Игореве"? "Слово" пришлось-таки выучить. До сих пор помню: "Не лепо ли ны бяшеть братие начати старыми словесы трудный повестий о походе Игоря, Игоря Святославовича..."
Итак, подготовительный курсы. Довольно быстро оказалось, что вся моя начитанность гроша ломаного не стоит - я СТОЛЬКОГО не читала! Но справедливости ради стоит сказать, что этого СТОЛЬКОГО мне просто и взять было негде. Не издавали! А если издавали, то такими мизерными тиражами, что до районной библиотеки это просто не доходило. Так что я лихорадочно принялась восполнять пробелы в образовании.
Я, например, переписывала от руки "Поэму горы" и "Поэму конца" Марины Цветаевой - тоже с рукописи, между прочим! Конечно, не с цветаевской, а с двадцать пять раз переписанной кем-то откуда-то с ошибками, описками и непонятками. Представляете, в какую головоломку превращалась поэзия Цветаевой, и сама по себе сложная для восприятия?
Так вот, подготовительные курсы. От занятий по литературе не осталось в памяти ничего, кроме призыва читать "Антоновские яблоки" Ивана Бунина. Но вот занятия по русскому языку... Преподавательница русского языка Нина Серафимовна. Невысокая, полноватая, обаятельная. Она пробудила в нас интерес к литературе - интерес не школьный, а насущный, жизненный. В день смерти Твардовского она пришла в черном платье и заставила нас встать и почтить его память, а потом все занятие рассказывала нам про Твардовского, про "Новый мир", читала его стихи...
Спасибо вам, Нина Серафимовна! Прошло полжизни, а я помню вас, помню этот урок, помню, как вы заставили нас - по молодости лет еще равнодушных ко всему, кроме себя самих, глотать слезы и сопереживать. И понять, что литература - это не просто черные буковки на белой бумаге, что "строчки с кровью убивают - нахлынут горлом и убьют"...
Диктанты мы писали по Фазилю Искандеру. Нина Серафимовна считала, что у него чрезвычайно грамотная проза - с точки зрения правил русского языка. Да, верно - но какая умная и уморительно смешная! Поэтому диктанты занимали у нас вдвое больше времени, чем обычно: сначала мы хохотали над зачитанным предложением, а потом писали, стараясь правильно расставить все запятые в его фразах, изобилующих всякими там сложно-подчиненными предложениями и распространенными определениями.
Как только появилась книжка Искандера, я ее тут же купила. Вот она передо мной - белая обложка, красно-синий рисунок. Довольно мрачная физиономия автора на фотографии. Фазиль Искандер - "Дерево детства". В книгу вошли рассказы, позднее объединенные в сагу под названием "Сандро из Чегема", и "Созвездие Козлотура". Книжка была довольно быстро выучена наизусть. И хотя с тех пор Фазиль Искандер написал огромное количество произведений, и весь трехтомный "Сандро из Чегема" стоит у меня на книжной полке и время от времени перечитывается, все же та первая книжка - самая любимая.
Фазиль Искандер показал мне силу иронии; научил, как сказать то, о чем нельзя говорить открыто; как посмеяться над тем, над чем смеяться просто опасно. Ясный, чистый язык, острое чувство смешного, детская наивность...
"Людям нравятся наивные люди. Наивные люди дают нам возможность перенести оборонительные сооружения, направленные против них, на более опасные участки. За это мы испытываем к ним фортификационную благодарность".
...детская наивность, тысячелетняя мудрость, и любовь - любовь к этому миру, к каждому человеку, к каждой живой твари. Проза Фазиля Искандера пахнет козьим сыром и молодым вином мачаркой, дымом костра и цветущим персиком. У нее вкус родниковой воды и лесной черники, грецкого ореха и поджаристой мамалыги. Это целомудренная проза, сдержанная и сильная.
Сейчас, когда перечитывала, меня поразило описание первого поцелуя между мальчиком и девочкой - почти страница! Дольше, чем сам поцелуй. Кто сейчас способен ТАК описать пробуждение первого чувства, сладость робких прикосновений, застенчивое полудетское кокетство? Вот кульминация:
"...не надо, - слышу я провоцирующий шепот и погружаю губы в сотрясающий (может, каким-то детским или допотопным воспоминанием?) молочный, млечный запах ее щеки. Проходит головокружительная вечность, и я чувствую, как постепенно благоухающая облачность первых прикосновений рассеивается и ощущение делается все суше, все слаще, пожалуй, слишком..."
Не буду рассказывать о сюжетах, о подробностях - желающий прочтет сам и узнает, почему оказался в могильной яме маленький мальчик, как Колчерукий получил свое прозвище и зачем посадил у своей могилы тангровое деревце. А кстати! Что это за тангровое деревце? Читатель узнает, в чем таится причина болезненного интереса москвичей к сводкам погоды, почему так важно вовремя сменить вывеску и куда делось с небосклона созвездие Козлотура. Хочу напоследок привести еще одну цитату:
"Я полагаю, чтобы овладеть хорошим юмором, надо дойти до крайнего пессимизма, заглянуть в мрачную бездну, убедиться, что и там ничего нет, и потихоньку возвращаться обратно. След, оставляемый этим обратным путем, и будет настоящим юмором. Смешное обладает одним, может быть, скромным, но бесспорным достоинством: оно всегда правдиво. Более того, смешное потому и смешно, что правдиво. Иначе говоря, не все правдивое смешно, но все смешное правдиво. На этом достаточно сомнительном афоризме я хочу поставить точку, чтобы не договориться до еще более сомнительных выводов".
НА БЕРЕГАХ ЛЕТЫ
Размышления о поэзии и не только, навеянные книгой Ирины Одоевцевой "На берегах Сены"
...и память бедного поэта
Поглотит медленная Лета...
А.С. Пушкин
Первая часть воспоминаний Одоевцевой - "На берегах Невы" - была мной прочитана еще в незапамятные времена в "толстом" журнале и не раз перечитана в последствии. Помню смешной случай, связанный с этой публикацией - читала ее запоем в электричке, а напротив сидел молодой человек с какой-то книгой Пикуля. Почему-то я взялась его просвещать и сказала:
- Ну, что вы читаете! Вот лучше бы Одоевцеву почитали! Она пишет про Гумилева, Ахматову, Блока...
На что мне молодой человек совершенно серьезно ответил вопросом:
- Это что, всё ее знакомые?
С тем я и вышла из вагона.
...
"На берегах Сены" - воспоминания об эмигрантской жизни, написанные уже в очень немолодом возрасте, этим, вероятно, объясняется неровность повествования, многочисленные повторы и возвращения вспять - благодаря которым я теперь на всю жизнь запомнила, что Зинаида Гиппиус была глуха на правое ухо. Листая страницы книги Одоевцевой, погружаешься в эмигрантский быт Берлина, Парижа и Биаррица, где существование полунищих российских литераторов приправлено, словно полынью, горчайшей тоской по родине. Впрочем, писала же Цветаева:
Тоска по родине... Давно
Разоблаченная морока.
Да и не все ли мне равно,
Где - совершенно одинокой
Быть...
Поэт всегда одинок. Особенно справедлива эта мысль по отношению к поэтам - да и прозаикам, конечно! - погруженным в чужую языковую среду, в чуждую культуру. Одиночество во второй степени. Вот они перед нами, давно ушедшие, воскрешенные цепкой памятью Ирины Одоевцевой:
Дмитрий Мережковский, в упоении от собственной речи взмывает в воздух и зависает над полом, подобно йогу...
Алданов, до смертельной бледности пугается обещания Гиппиус написать о его произведениях...
Бунин в долгополом халате и нелепой шляпе - старый, капризный и гениальный...
Кокетливая Тэффи - блистающая остроумием и зачем-то беспрестанно считающая окна на фасадах домов и читающая любой текст слева направо, а потом - справа налево...
Вот Адамович, сходящий с ума от тоски и одиночества, целую ночь напролет "выгуливает" по Парижу кроткую Одоевцеву, валящуюся с ног от усталости и желания спать...
Вот скромный и тихий Зайцев, одним своим появлением прекративший заумную дискуссию об Апокалипсисе и Атлантиде в доме Мережковского, переведя ее на рельсы разумной житейской прозы...
И многие, многие, многие другие.
И сама Одоевцева - неизменно доброжелательная, интеллигентно сдержанная, великая слушательница и запоминательница, в пересказе которой даже громкие литературные скандалы выглядят весьма благопристойно.
Несмотря на обилие повторов, текст читается с огромным интересом - Одоевцева просто не умеет писать скучно! Порой ее проза поднимается чуть ли не до пушкинских вершин лаконичности и выразительности - вот, к примеру, описание похорон Бальмонта: в нескольких простых строках сквозит такая горечь и тоска: "Шел сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпали могилу".
Единственный, кого нет на этих страницах - это Георгий Иванов, ныне несправедливо забытый замечательный русский поэт, муж Одоевцевой. Его нет, хотя Одоевцева написала о нем немало страниц, подробно рассказала его биографию, посвятила нас в особенности его поэтического мастерства. Все остальные персонажи - яркие, живые, объемные. Георгий Иванов остался просто набором фактов, эпизодов, случаев. Слишком дорого было Одоевцевой все, связанное с ним, слишком больно, слишком близко. Живого Георгия она оставила себе, отдав нам картонную фигурку, покрытую хрестоматийным глянцем. Но разве можно ее за это винить? Пусть расскажут о поэте его стихи. Отобрала я их по собственному произволу: мне больше нравятся поздние, созданные им в конце жизни. В ранних слишком много - на современный вкус - изысканности, даже некоторой слащавости (не слышит нас Одоевцева!), декадентской манерности. Больше всего, наверное, известно вот это стихотворение Георгия Иванова, спетое (вернее, сыгранное) Вертинским:
***
Над розовым морем вставала луна,
Во льду зеленела бутылка вина,
И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.
- Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.
Мне кажется, будто и музыка та же...
Послушай, послушай, - мне кажется даже...
- Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,
И слишком устали, и слишком мы стары
Для этого вальса и этой гитары.
К старости Георгий Иванов пришел в своих стихах к гениальной простоте и прозрачности. Это уже не воздушное пирожное или игристое шампанское - нет, это черный хлеб и родниковая вода:
***
Перед тем, как умереть,
Надо же глаза закрыть.
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.
Звезды разбивают лед,
Призраки встают со дна -
Слишком быстро настает
Слишком нежная весна.
И касаясь торжества,
Превращаясь в торжество,
Рассыпаются слова
И не значат ничего.
Или вот это - о России, особенно близкое нам сегодняшним. Говоря "нам", я имею в виду тех из нас, кто, никуда не уезжая, оказался в чужой стране, среди людей, говорящих на чужом языке, исповедующим непонятные нам ценности. У меня было странное ощущение при чтении воспоминаний Одоевцевой - мне все казалось, что и я нахожусь там, с ними - ибо все вокруг настолько ДРУГОЕ. Или это я другая. Поэт всегда - в гетто. Всегда - в эмиграции. И разве не могли быть сейчас написаны эти строки?
***
Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.
И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,
И нет ни Петербурга, ни Кремля -
Одни снега, снега, поля, поля...
Снега, снега, снега... А ночь долга,
И не растают никогда снега.
Снега, снега, снега... А ночь темна,
И никогда не кончится она.
Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия - только страх.
Веревка, пуля, ледяная тьма
И музыка, сводящая с ума.
Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.
***
Ничего не вернуть. И зачем возвращать?
Разучились любить, разучились прощать,
Забывать никогда не научимся...
Спит спокойно и сладко чужая страна,
Море ровно шумит. Наступает весна
В этом мире, в котором мы мучимся.
***
Как обидно - чудным даром,
Божьим даром обладать,
Зная, что растратишь даром
Золотую благодать.
И не только зря растратишь,
Жемчуг свиньям раздаря,
Но еще к нему доплатишь
Жизнь, погубленную зря.
И вот это, последнее, самое любимое, посвященное Одоевцевой:
***
Ты не расслышала, а я не повторил.
Был Петербург, апрель, закатный час,
Сиянье, волны, каменные львы...
И ветерок с Невы
Договорил за нас.
Ты улыбалась. Ты не поняла,
Что будет с нами, что нас ждет.
Черемуха в твоих руках цвела...
Вот наша жизнь прошла,
А это не пройдет.
Одоевцева как поэт была воспитана Гумилевым. Она считала, что "большинство поэтов долго осваивают поэтическое мастерство", ежедневно и помногу трудятся - в общем, ни дня без строчки! Ее поражала необычайная легкость стихотворчества, свойственная Георгию Иванову, его способность "ловить из воздуха" строфы, создавать стихотворения "из ничего". Так, одно из лучших произведений Иванова было сочинено "между делом" - в процессе чистки зубов и последующего чаепития:
***
Мелодия становится цветком,
Он распускается и осыпается,
Он делается ветром и песком,
Летящим на огонь весенним мотыльком,
Ветвями ивы в воду опускается...
Проходит тысяча мгновенных лет,
И перевоплощается мелодия
В тяжелый взгляд, в сиянье эполет,
В рейтузы, в ментик, в "Ваше благородие",
В корнета гвардии - о, почему бы нет?..
Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.
- Как далеко до завтрашнего дня!..
И Лермонтов один выходит на дорогу,
Серебряными шпорами звеня.
"Он никогда не учился поэтическому мастерству, - пишет с некоторым недоумением Одоевцева. - Оно было дано ему с детства. Ни в рифмах, ни в размерах он никогда не ошибался, у него был абсолютный поэтический слух. Стихи давались ему невероятно легко, как будто падали с неба законченными. По известной формуле Теодора де Банвиля, "стихи - то, что не требует исправления". Стихи были для него своего рода живыми существами. Он считал, что они должны оставаться такими, какими родились, что невозможно проводить над ними операции вивисекции".
Если Григорий Иванов, легко сочиняя стихи, скрывал это от "поэтической общественности" и создавал впечатление, что в своей "творческой лаборатории" ведет поэтические изыскания и, подобно ювелиру, оттачивает и шлифует свои произведения - то, например, Бальмонт, который долго работал над стихами и мог сочинять не только сонеты, но и требующие высокого мастерства венки сонетов, так писал о себе:
![обложка [Jenny ]](/img/p/perowa_e_g/knigi/img17.jpg)