Очертания комнаты терялись когда он переводил взгляд с места на место. Нереальность происходящего сковывала разум, мысли метались от бешенного стука сердца. Если бы кто спросил у Романа в этот момент, что из себя представляет комната, он бы не ответил. Он сознавал только себя, как центр происходящего. Взгляд вылавливал из коричнево-черного мрака, то старую деревянную дверь, мужчина был уверен, что она именно деревянная, то свечу, которую он вроде бы держал в руке, но она то пропадала, то появлялась, но свет, был всегда. Что это за место он не знал. Знал только одно, что это сон, дурной кошмар из детства, только приправленный взрослыми тягучими страхами. Следующая комната была светлее - серые стены с черными трещинами, серый же пол и идущий неоткуда призрачный свет. Появилось тоскливое, гнетущее, до мерзости липкое ощущение, что сейчас должно произойти нечто, ради чего он видел всё это.
Откуда он взялся, Роман не мог сказать, он просто появился. Мужчина чуть за сорок, одетый в когда-то белую рубашку и серые штаны полз к нему по полу. Пустые глазницы сочились гноем, беззубый рот беззвучно открывался. Быть может у него была перебита спина, Роман этого не знал, но то, что приближалось к нему не могло идти, а волочило ноги. Мертвый человеческий тюлень, который двигался. Более понятного описания было не подобрать. И он двигался к Роману. По обе стороны головы из висков монстра торчали щупальца. Что-то двигалось в них, они жили какой-то своей жизнью. А может и не щупальца это были вовсе, а пиявки, присосавшиеся к голове и пившие жизнь. И оно приближалось. Страх сменился пустотой обреченности, не было сил ни бороться, ни бежать, а потом пришел ужас... он пронзил душу настолько, что в голове не осталось ничего, даже желания спастись, просто безотчетное чувство поглотившее душу.
* * *
Рваные, сочащиеся гноем и слизью куски кожи в беспорядке лежали сваленными на грязном деревянном столе. Сквозь небольшое окошко пробивался яркий солнечный свет. Он разгонял сумрак и прекрасно освещал стол. Средних лет мужчина, в мясницком фартуке и искаженным мукой лицом, внимательно смотрел на кожу. Он выбирал, иногда брал в руки очередной кусок плоти и осматривал его и, или брезгливо отбрасывал, или с огнем радости в глазах откладывал отдельно. Через время он выбрал два куска.
Игла была большая и удивительно чистая по сравнению с пропитанной кровью нитью. Мужчина аккуратно, насколько мог, пришивал кусок к куску. Лишь острие прошло сквозь кусок кожи из глаз мясника потекли слезы, лицо исказилось невыносимой болью, тело сотрясали рыдания. Но он шил. Стежок за стежком. Каждый прокол отражался на его лице. Величайшие художники отдали бы все, за возможность наблюдать за выражением мук того, кто шил. Никто не знает, хотел ли он это делать или его заставили, но он шил, вкладывая в это всего себя. И не было времени, не было жизни, была только необходимость закончить работу. Эти скользкие, изуродованные куски значили для портного больше, чем для иных людей значит жизнь, дети, любовь, вечность, богатство. Иногда пальцы не слушались и срывались, иногда полусгнившие куски рвались и тогда он с невыносимым терпением делал маленькие стежки, исправляя работу тления. Иногда он поворачивал сшитые куски к свету, подолгу разглядывал их, иногда улыбался, иногда кричал и рыдал, закрывая лицо. Но непременно возвращался к работе. Он шил... выбирал подходящий кусок... снова шил... кричал... прислонял сшитое к лицу пачкаясь в крови и гнили.
Куски были разные. Некоторые размером с листы кувшинки, некоторые совсем маленькие. Однажды ему попался кусочек, размером с ноготь младенца. Игла оказалась слишком толстой для работы с ним. И он кричал... жутко... потому что чувствовал, что именно этот кусочек должен быть в этом месте. Изуродованные, заскорузлые, грязные пальцы так бережно прилаживали кусочке к общему полотну, как может только гениальный хирург, проводящий операцию под микроскопом. Но шить было нечем. Он склонился над шитьем, обхватил голову руками и заплакал. Чисто, безнадежно, понимая бессмысленность попыток... Игла была слишком толстой... нитки лишь разорвут... слезы...
Они заставили кусочек прирости. Тогда, когда их оказалось достаточно, кусочек врос в свое место. Но портной-мясник этого не видел. Он спал... Впервые за вечность, сидя за столом, охватив голову руками, он спал...
Кусочки тянулись друг к другу, ползли, оставляя следы... и срастались. Уже становилось почти понятно, что шил портной, образ вырисовывался.
Он открыл глаза. Его творение было почти закончено. Портной взял последний кусок. В глазах, раньше заполненных болью, гневом, злостью и безнадегой, поселилось спокойствие и уверенность, радость и огонь. Дрожащие пальцы обхватили иглу, кусок подошел идеально. Прокол не принес боли, как раньше... И в этот момент, светившее вечность солнце погасло.
* * *
- Роман, все ваши сны вполне понятны, - голос Тамары Васильевны, психолога с хорошей репутацией, был уверенным, мягким и немного властным. - В вашем нынешнем положении, они отражают ваш внутренний мир.
- Хорошо, а пиявок из головы как вы объясните?
- Признайтесь себе, какие две мысли давлеют над вами в не зависимости от вашего желания. Они живут сами по себе, но в то же время они часть вас?
Роман опустил голову. Отвечать он не собирался, все было и так ясно. Там, в комнате полз он, со своими двумя мыслями, не способный стать на ноги, лишенный всего. И шил тоже он. Шил душу. По кусочкам, через боль.
Он поблагодарил Тамару Васильевну, расплатился и вышел на улицу. Устало закурил.
- Почему я не сказал ей, что погасло солнце и портной не смог закончить работу? - мысли путались. - А зачем? Что бы это изменило? Солнце все равно погасло, душа не сшита.
Роман зябко поежился и пошел. Просто пошел, лишь бы не стоять, лишь бы привести в порядок мысли, лишь бы они не взяли над ним верх. Обычно он сидел в свой комнатушке и занимался чем-то не имеющим значения. Так уж случилось, такой в его жизни был этап, когда ничего не хотелось. Немного спасала работа и редкие встречи с друзьями. Он чувствовал, что все больше погружается в свой мир, в свои сны. Вместе с портным он хотел сшить душу. Чего он хотел от монстра? Наверное избавиться от пиявок. Чтобы думать самому, а не их телами. И самым важным было то, что он не знал что дальше. Нет, он не хотел, чтобы жизнь закончилась, просто он не видел и не знал, что дальше. Даже не хотел знать. Частенько заглядывая в интернет и читая заумные рассуждения о жизни и счастье, о том, что нужно подняться и радоваться жизни, радоваться дождю, солнцу, всему чему угодно, он хотел спросить у авторов: "А вы когда-то видели мои сны?". Горько усмехался, представляя, что бы написали они, пробудь в его шкуре хоть несколько дней.
Он вспомнил старую знакомую, которая понимала его боль. Вернее когда-то испытала тоже что и он сейчас. Она не забыла ничего и через десять лет. Роман знал, что снова и снова он будет браться за иглу, снова и снова будут слезы и боль, что пиявки не пропадут никогда. Как они не пропали у той девушки даже после рождения сына. Ему были смешны слова о том, что нельзя опускать руки, что нужно бороться. Бороться с чем? Жить он хотел и так. Бороться с самим собой? Со своей разорванной душей и этими мыслями-пиявками, которые были ему дороги? Бороться, значит рвать ее дальше, вопреки попыткам сшить. Оторвать пиявок - лишиться воспоминаний о лучшем, что было с ним в жизни. Роман горько усмехнулся. Обхватил голову руками, взъерошил волосы:
- Я буду держать иглу, сколько бы не потребовалось. Я буду ползать с пиявками столько, сколько нужно. И пусть тухнет солнце, пусть мой мир и есть та комната. Но лишь только наступит ночь - Я буду шить...