Аннотация: Рассказ написан Аркадием Буховым в 1933 году. Автор расстрелян в 1937 году по ложному обвинению.
Ниже вниманию читателей представлен рассказ замечательного писателя-юмориста Аркадия Бухова, написанный в 1933 году. Рассказ малоизвестный, но стоящий прочтения и запоминающийся (как и многие другие рассказы Бухова).
Аркадий Бухов начинал писать в начале XX века, сотрудничал в "Сатириконе", после революции эмигрировал, издавал в Литве журнал, в котором печатались известные писатели-эмигранты (Бунин, Куприн, Аверченко, Северянин, Тэффи, Немирович-Данченко и другие), затем вернулся на родину. В 1928 году стал сотрудничать с ОГПУ (сведения из Википедии). Арестован 29 июня 1937 года и 7 октября приговорен за "шпионскую деятельность" к "высшей мере социальной справедливости". Расстрелян в тот же день. Реабилитирован по определению Военной коллегии Верховного Суда СССР от 7 июля 1956 года. Восстановлен посмертно в Союзе писателей СССР.
их клонам (при наличии оных) и товаркам-соратницам. П.Б.
Тихие старушки Аркадий Бухов
Я лежал на верхней полке, щурился от неприятного верхнего вагонного света и лениво думал о том, почему так тихо и боязливо шепчутся две старушки, уютно пристроившиеся на нижних скамейках. По временам то одна, то другая опасливо поглядывали на меня и еще больше понижали голос. "Бедные старушки, - думал я, нарочно закрывая глаза, чтобы они приняли меня за спящего, - как, наверное, туговато им в наши суровые, железные дни, как, наверное, страшно им ползать по развороченному быту, цепляясь за кусочки уцелевших традиций, стараясь урвать хоть что-то от прошлого, распыленного на их глазах".
И мне стало даже как-то стыдно, что вот они сейчас боятся меня, говорят шепотом и ждут, что вдруг я наклонюсь с верхней полки и смахну их журчащий разговор каким-нибудь окриком, смахну, как окурки со стола. И невольно я стал прислушиваться к их словам.
- А я ему только и сказала, - восторженно шептала левая старушка, маленькими кусочками обгладывая куриную лапку, - я человек тихий, я только помереть хочу с благословением Господа Бога, и никаких мне удовольствий от детей не надо, а фанерой свою комнату я делить не позволю. Я весь век свой без ихней фанеры жила и желаю к Господу Богу без фанеры отойти.
- А он что? Сынок-то ваш? - заинтересованно уставилась на нее правая старушка, вытерев тонкие губы большим носовым платком с синей каемкой.
- Сынок-то? Сынок-то ничего. Выехал. "Я, - говорит, - мамаша, лучше с чужими кошками под лестницей жить буду, чем с вами, единоутробной, без перегородки. Вы, - говорит, - из меня кровь, как лимонад, кушаете". Это матери-то! "Вы, - говорит, - взаймы никому не даете, на партийных бросаетесь, беспартийным замечания замечаете, а девушек позорите".
- Позора не нахожу, - солидно заметила левая, - а взгляды высказываю. У меня муж двадцать три года в почтово-телеграфном ведомстве служил, и мои взгляды запретить никто не может. А беспартийных не люблю. У меня беспартийные в 1919 году в феврале месяце корову украли.
- Что же партийных обижаете? - испуганно осведомилась старушка с платком.
- Обижать - не обижаю, а любить - не люблю. У меня дочь полупартийная. По собраниям ходила и газеты читала, а как ребенок родился - выгнала ее. В мебелишке - и той отказала: пусть сама заработает. Без закону с мужем жила, а у меня дом свяченой, у меня Парасковья-мученица в углу. Мне ихнего приплода не надо. Без него жила, без него и к Господу отойду.
Обе старушки перекрестились мелкими крестиками. Левая губами оторвала поджаристую кожицу с куриной лапки, чавкнула и вздохнула. Правая жадно посмотрела ей в рот и благодушно заметила:
- Детьми не обременена. От холеры оба ангелочка в девятьсот девятом году померли. Жизнь у меня легкая. Господь Бог не обижает, только соседи обижают. Пить, подлые, не пьют, скандалить не скандалят, а покоя от их нет.
- Комиссары, поди?
- Хуже. Который слева, книжки пишет, а справа - счетовод по ремеслу. И такую, голубушка, уже второй год тишину развели, что хоть в милицию жалуйся. В коридор страшно выйти. Ни тебе слова не с кем сказать, ни тебе в чью комнату зайти, ни тебе что другое сделать... Я уж и добром пробовала: и помойное ведро к вешалке ставила, и куренка живого в кухню пускала, и крант водопроводный открывала - ни тебе привета, ни тебе ответа: молчат и молчат. Старого человека каждый обидеть рад.
- Это конечно, - согласилась собеседница, искоса посмотрев на меня. - Народец пошел мерси-спасибо. Подлый народ. Им бы церкви ломать да в автобусах пихаться...
- Господа на них нет, - сердито захлебнулась правая старушка, - плюнул на них милостивый полным ротом... А вот ежели он сжалится над нами да возьмется за них...
- Ох уж и будет тогда, ох уж и будет! - сладко замерла левая, чмокнув губами. - Уж и отольются им наши тихие слезыньки...
Обе старушки снова закрестились мелкими крестиками и еще раз опасливо посмотрели на меня. Я кашлянул и стая слезать с полки. Левая старушка быстро заглотала куриную лапку, правая умиленно поджала губы и жеманно произнесла:
- А мы тут про свои старушечьи дела разболтались... Не помешали?
Мне стало страшно.
Я вышел в коридор, отогнул выдвижную скамеечку, сел и заснул на ней. Ночью мне снились тихие, маленькие старушки. Они беззвучно смеялись, беспрестанно крестились и грозили кому-то сухими тонкими пальцами. И от их бледных губ и костистых пальцев было противно и уныло.