- Вы чудовище! - сказала наконец Елизавета Ивановна.
Ал.С.Пушкин. Пиковая дама
"Иностранцы склонны рассматривать русскую литературу как нечто завершенное, раз и навсегда законченное" / Вл.Набоков. Писатели, цензура и читатели в России / В. Набоков. Лекции по Русской литературе. М.: Независимая газета, 96. с. 13/ - это справедливое замечание Владимира Набокова, на наш взгляд, применимо и при характеристике ряда направлений в литературоведении, опирающихся на анализ изолированных во времени систем в отвлечении от динамики, присущей сложному, но тем не менее последовательному процессу развития национальной литературы. В современной окололитературной мифологии закрепился комплекс представлений о хронологи-ческой, стилистической, идеологической обособленности неко-торого ряда явлений / "Золотой век" русской литературы, Серебряный век, критический реализм и так дальше, в частнос-ти, бытует мнение о том, что "Серебряный век" закончился в августе 1921 года /. Такие априорные заключения весьма удобны в дальнейшем использовании и позволяют определить место каждого автора в стройной, непротиворечивой класси-фикации, однако излишне упрощают картину взаимодействия и взаимного влияния литературных направлений и творческих индивидуальностей.
Констатируя недостаточность внимания, уделяемого вопро-сам межтекстуальных связей, то есть вопросам, связанным с динамическим аспектом литературной традиции, мы ставим своей задачей разрешение одного из частных вопросов ее развития, а именно - вопроса о русских истоках творчества Владимира Набокова, которое, как нам представляется, важно для прояснения характера общих тенденций российского литературного процесса. С другой стороны, разрешение этого вопроса рассматривается нами в контексте прояснения законов художественного мира набоковской прозы. В предлагаемой работе мы обращаемся прежде всего к феноменологии Набокова, принимая во внимание известную обособленность и уникальность художественного мира "странного писателя" ~ М.Кантор; любопытно, что значительная часть критиков и исследователей воспринимает Набокова как единственное в с ноем роде "оригинальнейшее явление", поэта-изобретателя, "великого писателя, вундеркинда, инфанта, учено-го, открывшего свою империю" / А. Битов / /, указываем на комплекс новаций, которые находятся "в русле" эстетических концепциий его предшественников.
Понятийный аппарат темы основывается на представлении о гетерогенности стилевых признаков набоковской прозы, что позволяет с достаточной эффективностью использовать при характеристике ее особенностей терминологию, получившую распространение в работах М.Медарич, П.Тамми, Вик. Ерофесва и М.Липовецкого.
И разработка темы предусматривает выявление линий генетического сходства набоковских произведений и моральных установок культурных традиций, а также подробную дескрипцию эффекта "культурного синтеза" / Мейер, 1988 /, возникающего при переплетении известных культурных контекстов.
Прежде всего необходимо заметить, что пушкинский мир являлся для Владимира Набокова своеобразным эталоном, "пушкинскими весами"/ Вл.Набоков, "Неоконченный отрывок" /, представлявшими степень сообразности творчества. Не случайно исследователи, работавшие над этим вопросом, едва ли не единогласно признали Ал.С.Пушкина высшей и "главной ценностью набоковского мира" / А. Пурин. Набоков и Евтерпа // Новый мир, 1993, вып. 2, с. 229/, "путеводной звездой" / Н.Анастасьев, 1992, 84/ взыскательного писателя и критика, который "лишь перед именем Пушкина испытывал безусловный пиетет" / '!'.Подкорытова, А.Асоян /.
По мнению Вик.Ерофеева изгнание из рая, его переживание составляет прафабульную основу русскоязычных романов Набокова. Набоковский герой оказывается как будто в другом пространстве, заставленном знакомыми декорациями.
Единственный город, на территорию которого он получает пропуск после катастрофы - отраженный и изуродованный, под сумеречным небом Петербург эпохи Медного всадника. Симптоматичен финал рассказа "Посещение музея" / сб. "Весна в Фиальте" /: после долгих, почти безконечных блужданий по полутемным лабиринтам монтизерского музея за одной из дверей автор обнаруживает.. "всамделишный" Петербург, столь же "реальный", сколь и не гостеприимный - пятна рас-плывающихся фонарей, удивленный взгляд скрывшегося в тумане прохожего, промокшие туфли, октябрьская ночь. Тут же возникает странная в нормальном мире, но вполне естественная для "полупризрака" потребность "что-то делать, куда-то идти, бежать, дико оберегать свою хрупкую... жизнь" / о развитии в рассказе "Посещение музея" мотивов "Пиковой дамы" см. в ст. В. Старка "Пушкин в творчестве Набокова" /.
Собственно говоря, все пребывание "полупризрака" в призрачном городе представляет собой ряд импровизаций на популярную в русской литературе "петербургскую тему". Так, в романе "Отчаяние" представлен "двойник" пушкинского Петербурга - заштатный "захолустный" городок, в котором Герман назначает встречу своему грубоватому визави. Однако герой "Отчаяния" - скорее не Германн, но бедный Евгений, оглядывающий и не узнающий знакомые давно места, бредущий по городу как бы после опустошительного наводнения. Мотивы и образы "Медного всадника" становятся символами этого почти безысходного отчаяния, приобретают характеристики постоянных в плывущем, разрываемом ветром мире. "Мы снова прошли мимо двойника медного всадника, - вспоминает Герман одну из "незабвенных" встреч со своим близнецом, - На бульваре не встретили ни души. В домах не было никакого огня..." Характерное "пустынное" окружавшее героя как бы "немое" пространство - мотив, широко распространенный в прозе Набокова / "Камера обскура", "Дар", "Посещение музея", "Лик", "Король"дама, валет", стихотворение "На рассвете" /, связанный с "искривлением", нарушением естественного хода времени. Попадание в такое пространство соответствует субъективному видению действий / см. также в романе "Под знаком незаконнорожденных" - "Улицы были пустынны - вещь обычная в прорехах истории... всего-навсего одна живая душа и встретилась им - молодой человек, возвращавшийся домой с несвоевременного бала.." / 1993, 329 /
К плану прошлого относится обычно время и пространство, характеризующее душевное состояние героя до указанного события / см. рассказы "Ланселот", "Подлец", "Картофельный альф", "Соглядатай", "Случайность", "Катастрофа", "Рождество", романы "Лолита", "Защита Лужина", "Король, дама, валет", "Камера обскура" /. Так, в романе "Дар" на основе детских воспоминаний писателя реконструирован цельный и подробный "многогранный" / Вик.Ерофеев / мир, где образ отца составляет "предмет благоговения и восхищения" / по мнению В. Ерофеева, цель автора при этом - в воскрешении в памяти "совершенного образа" отца, см. в ст. "Русский метароман Набокова, или В поисках потерянного рая" /. В соответствии с пушкинской стратегией использования биографического материала выстраивается логика повествования в воспоминаниях "Другие берега" и в рассказе "Что раз один, в Алеппо.." В последнем история любви героев сопоставляется с историей Ал.Пушкина и Натальи Гончаровой. Евгений Онегин становится одним из своеобразных протогероев "утраченного времени": "эротоман" Гумберт Гумберт как бы "вырастает" из пушкинского прототипа, детство, отрочество и юность героя "Лолиты" сопровождаются рядом деталей и мотивов, прямо или косвенно указывающих на генетическое родство с Онегиным. Однако, разумеется, Гумберт Гумберт - уже в некотором смысле Онегин после катастрофы - вспоминающий свое происхождение не без некоторой иронии / "Это было давно, очень, очень давно..." /: "", я рос счастливым, здоровым мальчиком в ярком мире книжек с картинками... от кухонного мужика в передней до короля все любили, все баловали меня "/ комментируя "Евгения Онегина", Набоков также отметит, что гувернер и его водил в Летний сад /."Француз убогой", месье л Аббэ - все это замещает в "Лолите" фигура отца / учил плавать и читал "Дон- К Кихота" Кихота" /. Подобно Онегину Гумберт переживает и пылкое увлечение книжными науками и, в частности, искусством изящной словесности / "...мои занятия... были прилежны и пристальны, но не очень плодотворны /. Из-вестные обстоятельства дуэли Онегина с Ленским, расшифро--ванной Набоковым "по шагам" в комментарии к пушкинскому роману, становятся мотивами большинства набоковских "поединков". Так в рассказе "Подлец": "Они приедут - он, Митюшин и Гнушке - на автомобиле, оставят автомобиль на шоссе, пройдут в лес / см. также сюжет романа "Отчаяние /. Там уже, вероятно, будет ждать Берг и его секунданты... Потом, вероятно, будут мерить шаги и заряжать пистолеты, - как в "Евгении Онегине"... Теперь дальше: оба они станут на отмеченные места. Тут-то он поднимет воротник, пистолет возьмет так. Секунданты начнут считать. И тогда вдруг произойдет самое страшное, самое дикое, то, что представить себе нельзя... А что, если какая-нибудь отвратительная рана... / в повести Ивана Бунина подобный эпитет также приходит на ум герою /.
В рассказе "Лебеда" маленький Путя, узнав о предстоящей дуэли отца, проводит долгий день в "страшной тишине"
"...невозможно, нестерпимо думать, что этому человеку, лучше которого нет в мире, предстоит драться с каким-то туманным Туманским... как только свет погас, он уткнулся лицом в подушку. Онегин скидывал плащ, Ленский, как черный мешок, падал на подмостки".
Образ Пушкина-поэта / пророка, творца / в восприятии Набокова получил воплощение достаточно специфическое, обусловленное во многом личностным, персональным взглядом Набокова на природу поэтического вдохновения как на сугубо индивидуальный дар чудотворца. В свете этого цитирование Набоковым в "Даре" слов Чарского подчерки-вает предельную независимость и отстраненность автора Евгения Онегина" от принятых в обществе "всегдашненьких" стереотипов - не случайно Владимир Набоков в интервью Пьеру Домергу заявляет о себе как о продолжателе пушкинских традиций.
Особенно привлекает Набокова образ Пушкина-путешествен-ника, Пушкина-странника. В романе "Дар" писатель соотносит этот образ с образом старшего Годунова-Чердынцева, а следовательно, и своего отца.