Утро разлило по дороге свет мутного рассветного солнца. Я вышел из дома и побрел, минуя дорожные столбики, ему навстречу, протягивая его лучам руки в приветственном жесте. Мне обыкновенно приходилось вставать очень рано, поэтому видеться нам доводилось не часто.
Стояло самое начало мая. И хотя в ранние часы трава ещё серебрилась блестками усеивавшим её инеем, однако ночи становились всё короче, и в шестом часу небо уже бывало украшено рдеющими в бесконечности палитры красноватых оттенков облачными разводами. И мне уже не было нужды осторожно, словно воровато, пробираться в одиночестве по заметенным ночной пургой переулкам, теперь я шел, избавляясь медленно от последних остатков изнеживающего тела сна, и улыбался, распахиваясь постепенно навстречу солнцу. Так я не спеша продвигался по направлению к Новолесской, и часто я думал: солнце тоже улыбается мне.
Затем я начал бежать. Сначала не быстро, потом, чувствуя, как к проснувшемуся наконец телу возвращаются силы, понемногу наращивал темп, пока не находил ту грань, за которой состояние приятной ровной усталости может перерасти в совсем нежелательное истощение. Маршрут мой, как правило, проходил по старой, почти неезженой полевой дороге, которой тогда мало кто пользовался, так как лет пять уже существовала отличная асфальтированная ветка центральной магистрали, компенсировавшая вполне качеством тот недостаток, что приходилось совершать целое путешествие, чтобы приехать в станицу, до которой рукой подать. И все бы ничего, никто бы слова плохого не проронил о слишком больших расстояниях, если бы дело касалось только расхода топлива или недостатка времени, но камнем преткновения всех шоферов, курсировавших между двумя населенными пунктами, стал тривиальный пост ГАИ, работники которого были людьми весьма среднего достатка, и это обстоятельство, на мой взгляд, обусловливало некоторые особенности характера их повседневной деятельности и не давало водителям возможности забывать о том, что в ясную погоду даже бездорожье вполне проходимо.
Дядя Коля хорошо узнаваем издалека. Совсем не потому, кстати, что он обладает какой-то особенной внешностью, просто у него одного во всем селе есть подобный невероятно старый, разбитый, сохранившийся, не исключено, ещё с довоенных времен мотоцикл, громоподобным треском своим способный не только поднять мертвого из могилы, но и, пожалуй, возвестить второе пришествие. И тогда мне казалось, будто грохот раздается прямо у меня за спиной, хотя на самом деле дядя Коля, окутанный клубами пыли только приближался издалека. Железный конь его хрипел и корчился в муках от некоего груза невероятной тяжести, находящегося в люльке.
- Доброе утро, дядя Коля, - пытаясь перекричать гул мотора, выпалил я, когда перекошенный на бок мотоцикл поравнялся со мной.
--
Здорово, Володька, - ответствовал дядя Коля, останавливаясь. - Все никак не успокоишься - бегаешь как угорелый по проселкам, когда все нормальные люди спят.
--
А что поделаешь? - я шутливо развел руками в знак покорности судьбе. - Жизнь такая.
--
Жизнь такая! - передразнил меня дядя Коля. - Заканчивай ты свою беготню. Садись вот лучше, подвезу.
--
Да нет уж, спасибо, конечно, но я как-нибудь сам доберусь.
--
Ну, как знаешь, - дядя Коля лихачески крутанул ручку газа и как бы обреченно махнул рукой: все с тобой, мол, потерянным человеком, ясно.
Дядя Коля неторопливо удалялся. А я безмолвно не без гордости похвалил себя за проявленную стойкость к соблазнам, за то, что, несмотря на усталость, я поборол в себе жгучее желание хоть раз в жизни прервать утреннюю зарядку в самом ее начале, отправиться домой и поспать еще с полчаса. Нет, уверял я себя, всякое дело необходимо доводить до конца. Если уж решил бегать систематически, если уж решил добиться ощутимого результата, то буду бегать до упаду, до потери сознания, но поставленный перед собой ежедневный план выполню. Вот какой я молодец! Жаль только, никто этого не видит, а коли видит, так не понимает. Взять хоть бы того же дядю Колю. Зачем он всякий раз, когда встречается мне, предлагает меня подбросить? Знает ведь, что я человек принципиальный, знает ведь, что откажусь. Во-первых, ездить на его раритете вообще большой риск, а, во-вторых...
--
Дядя Коля, подождите!
Ветер ударил мне в лицо, ослепив и оглушив на мгновение. Дядя Коля слыл в округе большим лихачом, из удальства завсегда пренебрегавшим всякими правилами безопасной езды. Однако сегодня я заметил в его действиях странную настороженность. Я бросил взгляд на закрытую брезентом люльку:
--
Что везете, дядь Коля?
--
А как ты думаешь?
Я почему-то подумал, что дядя Коля везет очень большую бутыль самогона.
--
Вы, должно быть, везете самогон, - сделал я предположение, вполне согласующееся с ходом моих мыслей.
--
За кого ты меня принимаешь? - обиделся дядя Коля и откинул край полога. Минуя милицейские кордоны, дядя Коля вез четыре ящика водки.
Дома все уже проснулись и началась привычная утренняя суета: мать хлопотала на кухне у плиты, отец, водитель такси, возился с машиной, готовя ее к выезду, дедушка, поднявшийся ни свет ни заря, занимался хозяйством, состоявшим из небольшого приусадебного участка с яблоневым садиком, нескольких клеток с кроликами и огороженного забором загона для скота, где также располагался курятник. Единственным участком, удерживаемым армией сна среди кипящей будничной деятельности, оставалась комната моей старшей сестры, имевшей стервозный характер, кучу ухажёров во всем селе, а также окрестных селах района, края, краевых поселках, городах и мегаполисах страны и наделенной, к сожалению, умом невероятной силы и потрясающими физическими способностями. В силу последнего я против своей воли вынужден был питать к ней то уважение, какое имеет всякий слабый соперник к своему более сильному оппоненту, что, впрочем, ни коем образом не смогло помешать мне вылить на ее крашеную голову пол-литра преотличнейшей бодрящей ключевой воды.
--
Вставай, в институт опоздаешь.
--
Сволочь.
В любом другом случае сестра разорвала бы меня в клочья, но теперь в ней побуждающая к действию сила сознания непреложной необходимости страшного возмездия боролась с непреодолимым притяжением кровати, и сестра моя никак не могла прийти к верному решению. Чувствуя свою безнаказанность, я вылил ей на голову вторую кружку и ушел завтракать.
***
--
Вот видишь, до чего доводят твои гулянки, - с укором говорила мать Лене (так звали мою сестру), когда она, растрепанная и неумытая, села за стол. - В родном доме нецензурными словами ругаешься.
Отец отхлебнул из кружки глоток крепкого кофе, который он любил пить каждое утро.
--
Если еще раз такое повторится, - проговорил он медленно и в голосе его, обыкновенно отдающим добродушием, появились угрожающие нотки строгости, - не посмотрю на возраст, возьму ремень и выпорю. И его вот, - он указал на меня, - заставлю смотреть, чтоб самому неповадно было.
Затем отец повысил тон:
--
Слыханное ли дело, моя дочь ругается матом!
Я усмехнулся и посмотрел на сестру. Лена недвусмысленным жестом дала понять, что если я еще жив, то это чистой воды случайность, которую она, конечно же, постарается исправить в самое ближайшее время.
Школа находилась в сотне метров от моего дома, но в независимости от этого я всегда опаздывал на занятия. И в тот замечательный майский день я так долго бился в гложущей рефлексии, мучаясь разъедавшими меня изнутри сомнениями, вызванными фатальной несовместимостью школьных занятий и хорошей погоды, что когда, в конце концов, проявил сознательность и подошел к ненавистному зданию, окончательно уверился в неописуемом благородстве своего поступка, ведь при более глубоких размышлениях можно прийти к четкому осознанию того, какое великое одолжение делал я заурядному учебному заведению среднего образования своим присутствием.
Как раз начинался урок математики. Полина Анатольевна проверяла выполнение домашнего задания.
--
Можно войти, Полина Анатольевна? - сказал я, просунув голову в дверь. Затем вспомнил о вежливости и постучался.
--
Виноградов, заходи, рассказывай.
--
А что рассказывать, новых новостей нет.
--
Ты паясничать прекрати, - добрая Полина Анатольевна изобразила на лице суровость. - Ни одного урока не было еще, чтобы ты на него пришел вовремя.
--
Так ведь я разве не вовремя, - словно для подтверждения справедливости своих слов я вытянул на обозрение всему классу запястье с часами.
--
Часы отстают? - иронично поинтересовалась Полина Анатольевна, всем своим видом показывая, что знает наперед все возможные и невозможные мои уловки.
Но я не дал развития ее предполагаемому торжеству.
--
Отстают, просто ума не приложу, что поделать с ними. Вот вы не верите, Полина Анатольевна, а я ведь правду говорю, истинный крест, были б деньги - давно бы себе новые купил.
--
Ладно, Виноградов, садись на место. Надеюсь, домашнее задание ты хотя бы сделал.
--
Конечно, конечно, Полина Анатольевна, все выполнил, - сказал я и для вящей убедительности потряс в воздухе используемой в качестве черновика прошлогодней тетрадью.
Буквы стали срываться с бумажного листа и поплыли у меня перед глазами, складываясь в сложные геометрические узоры. И мысль моя напряженно работала. Силой мысли я пытался каким-то образом упорядочить значки. Я хотел добиться правильной картинки, я старался из разрозненных кусочков, осколков мозаики составить нечто совсем простое, до удивительного ясное. Когда видишь перед собой наконец плод своего изнурительного многочасового труда, внезапно приходит разочарование, вызванное пониманием легкости, с какой ту же работу мог бы выполнить кто угодно, даже не обладая особой секретной способностью, какой владел я.
Родители мои не были людьми образованными, но сестра моя в самом широком смысле этого слова, была настоящим гением. В свои двадцать она в совершенстве владела четырьмя языками и еще на шести могла читать со словарем. Она никогда специально не занималась русской грамматикой, но о знаниях ее ходят легенды. Так, например, поговаривают, будто профессор, который принимал у нее вступительный экзамен, уволился из университета, не сумев перенести позора быть уличенным абитуриентом в незнании дисциплины. Однако справедливо говорят, что в семье не без урода, и природа, щедро наделив всевозможными способностями Лену, на мою долю оставила лишь жалкие крохи. Подобно Лене, я обладал неплохим языковым чутьем. Да, не имея особенно серьезных познаний в области английской грамматики и богатого лексикона, я тем не менее мог переводить без словаря тексты практически любой сложности. Это было для меня подобно игре в пятнашки или составлению мозаики, я играл словами и фразами, как фишками, передвигая их усилием кристаллизованной энергии сознания. Неважно, знал я больше половины слов в тексте или моему восприятию было доступно меньше двадцати процентов лексики, главное для меня было найти опору, точку, увидев которую, чувствуешь упоительный жар близости разгадки таинства структуры той или иной конструкции.
У меня подчас уходили на размышления часы, сестра моя думала значительно быстрее, однако и у нее была ахиллесова пята, была одна область знаний, где я далеко обошел ее. Лена, как, впрочем, и я, была удивительно слаба в математике. Неприятие точных наук стало объединяющим нас началом, но если моей слабостью являлись функции и связанные с ними понятия интегрального и дифференциального исчислений, то Лена даже в столбик не могла сложить два двузначных числа. Как-то раз у нас шел едва не переросший в драку спор об особенностях употребления в современном американском английском длительного перфекта, и она каким-то чудом сумела доказать свою правоту, после чего обрушила на меня шквал ругательств, смысл которых сводился к моей умственной импотенции и полнейшей бездарности. "А сама-то ты что можешь? - взорвался тогда я, - скажи-ка, сколько будет 78 плюс 87. Молчишь? Ну, отвечай, отвечай..."
--
Отвечать к доске пойдет, - набатом прозвучал в ушах призывный учительский глас, - Виноградов.
Я тяжело поднялся и поплелся, опустив очи долу, на Голгофу. Агасферы со всех сторон пялились на мою согбенную под тяжестью креста, израненную спину. Жестом Понтия Пилата Полина Анатольевна потерла ладони, стряхивая мел. И мне почудилось, что Танька Емельянова, решавшая пример на второй половине доски рядом со мной, злорадно ухмыляясь, сжимает в кулаке молоток и гвозди. Мне стало дурно.
--
Полина Анатольевна, я его не решу.
--
Да что здесь решать! Такой же пример был в домашнем задании, - предательски вставила подхалимка Танька.
--
Ну что ты задумался? - спросила меня мягко Полина Анатольевна. - Ты же решал домашнее задание? Покажи-ка мне свою тетрадь.
--
Я не выполнил домашнее задание, Полина Анатольевна.
--
А зачем тогда сказал в начале урока, что сделал?
--
Так ведь, Полина Анатольевна, пути Господни неисповедимы. Кто ж знал, что вы проверите.
Кабинет директора нашей школы очень красивый и большой. Стены обиты лакированной рейкой. Количество реек мной давно подсчитано. Их 615.
После окончания занятий Людмила Ивановна попросила меня задержаться. Я задержался, и, откровенно говоря, мне не было досадно терять драгоценные минуты весны. Людмила Ивановна была исключительно приятным человеком, с которым я не прочь был поговорить. Она работала в нашей школе второй год и второй год являлась нашим классным руководителем. Она вела русскую литературу и иностранный язык. И если первый предмет она знала довольно неплохо, то со вторым, по-моему, у нее были проблемы настолько неисправимые, что ей, наверное, стоило бы еще лет десять поучиться в институте, а перед этим пройти дополнительный вводно-коррективный курс под моим, например, руководством. Произношение Людмилы Ивановны хромало, ему требовались прочные костыли, острую необходимость в кресле-каталке ощущала ее грамматика, так как была разбитым параличом инвалидом. Впрочем, для уровня сельской школы Людмила Ивановна обладала достаточной компетенцией в этой области. Но главная черта ее, привлекавшая меня более всего, - молодость. Ее двадцатипятилетняя свежесть вносила живую жилку в серую скуку монотонности ежедневных занятий. Людмила Ивановна витала в эмпиреях, считая себя способной сообщить свое знание другим людям, проливая на них свет непознанной истины. Подобно Данко, она смело и совершенно безрассудно вырывала из груди сердце в тщетных потугах открыть страждущим путь к постижению мира. Ее попытки, достойные восхищения, пропадали впустую отнюдь не из-за изъянов самой идеи, ибо великие идеи, как известно, бессмертны, просто страждущих самих по себе совсем не осталось.
--
Не могу взять в толк, - расстроено говорила Людмила Ивановна, расхаживая взад и вперед по паркету, в то время как я сидел на задней парте, слушая ее издалека и, сказать по чести, вполуха, - неужели вам не нравится ничего из того, что я рассказываю.
--
Отчего же, - ответил я в знак скромного утешения, - мне, к примеру, все нравится до единого слова. Прямо-таки от первого "а" и до последнего "зэт". Особенно стоит отметить ваш замечательный акцент.
--
Снова ты со своим сарказмом.
--
Причем здесь сарказм. Просто, Людмила Ивановна, все люди на свете делятся на два больших класса: тех, кто может говорить, и тех, кто говорить не может.
В разговоре со старшим необходимо соблюдать определенные правила приличия, придерживаясь, в первую очередь, нейтрального тона. Я же тогда перешел к явной фамильярности. Вспомнив, видимо, о своем положении учителя, Людмила Ивановна нахмурилась и с несерьезным намеком на серьезность обратилась ко мне:
--
Ты мне лучше скажи, Володя, когда ты научишься писать. Экзамены на носу, а в последнем твоем сочинении я нашла сорок ошибок. Сорок! - повторила она, прислушиваясь к грозному отзвуку. - Это на сегодняшний день твой рекорд.
--
Так ведь, Людмила Ивановна, работа-то объемная, пятнадцать листов как-никак.
--
Нет, Володя, ни к объему, ни к содержанию у меня претензий нет. Я даже скажу тебе так: если бы у меня была возможность задавать вам сочинения через день, я бы это делала только для того, чтобы читать твои работы: они великолепны. Но грамотность письма. Меня иногда оторопь берет, когда я вижу это. Поразительно: ты подчас допускаешь ошибки, которые сделать попросту невозможно.
Мне даже стало немного любопытно.
--
Какие, например?
Людмила Ивановна взяла кусочек мела и всучила его мне.
--
Иди к доске, пиши, - потребовала она. - Первое слово: "адресат", второе: "баталия".
Согласно общеизвестным правилам написания, я вывел: "аддрессат", "батталия" и недоуменно посмотрел на перекошенное ужасом лицо классного руководителя. Людмила Ивановна выбежала в коридор и спустя несколько минут возвратилась с Ириной Константиновной, завучем нашей школы. Начертанные мной письмена все еще оставались на доске. Людмила Ивановна нервно дрожащим указующим перстом обращала внимание завуча то на меня, то на ввергавшие ее в неистовство слова.
--
Да он надо мной издевается, - настойчиво возводила на меня напраслину Людмила Ивановна. Я, естественно, также не мог смириться с инсинуацией фактов и перешел в наступление:
--
Да это кто еще над кем издевается. Да вы в любом словаре посмотрите.
Я вдруг вспомнил о словаре, взятом с собой на урок английского, достал его из дипломата и, призывая Ирину Константиновну в свидетели, на виду у ошарашенной Людмилы Ивановны отыскал и, четко проговаривая каждый звук, выписал следующие слова: “battle” и “address”.
--
Ирина Константиновна, вы же сами видите: две "т", две "с" - чистое заимствование.
Да, тот день стал для меня днем открытий по части правописания отдельных слов, кроме того, я впервые задумался всерьез о несовершенстве англо-русского словаря и ощутил потребность в пересмотре собственных взглядов на родной язык.
***
Людмила Ивановна занималась неблагодарным делом - увещеванием.
--
Месяц целый у тебя, Володя, есть. Конечно, надо было не запускать, начинать раньше. Но раз уж осталось теперь так мало времени, нужно его использовать с максимальной выгодой. Я бы могла давать тебе уроки. Каждый день, если необходимо.
--
Репетиторство денег стоит, а у меня их не водится.
--
Необязательно платить, - с оттенком альтруистической искренности самопожертвования убеждала меня Людмила Ивановна, - я буду давать тебе бесплатные уроки.
--
А в пристенок со мной играть не собираетесь? - хотел я пошутить, но Людмила Ивановна, сосредоточенная на серьезных мыслях, так и не поняла намека, и шутка моя, как всегда, не удалась.
По пути к сельскому центру, откуда каждые два часа отправляется автобус в город, я встретил попутчика с собственным транспортным средством...
--
Так ты что хочешь купить? - благим матом орал дядя Коля, заглушаемый мотоциклетным треском.
--
Не знаю пока, - отвечал я, рискуя надорвать голосовые связки. - Вот до города доберусь, присмотрю что-нибудь.
Дядя Коля долго не отвечал, вероятно, будучи погруженным в раздумья.
--
Она по национальности кто? Гречанка, кажется.
--
Наполовину.
--
Мой тебе совет: купи хорошего вина...Греки очень хорошее вино ценят, - резюмировал результаты своих размышлений дядя Коля и в качестве доказательства привел пример из личного опыта. - Сколько греков на своем веку знал, никто своей смертью не умер.
--
А от чего тогда, дядь Коля? - я прилагал все мыслимые и немыслимые усилия, чтобы донести свои слова до слуха дяди Коли, но адский рев ржавого стального дракона создавал непреодолимую шумовую завесу.
--
Что ты говоришь? - обернулся ко мне на секунду драконий наездник.
--
Я спрашиваю, какова была причина смерти тех несчастных греков?
--
Хреново слышно!
--
С какого перепугу все греки в ящик сыграли?
--
Почему все греки повымерли, говоришь? На этот вопрос я ответа не дам. А знакомые мои от рака печени загнулись.
***
Синеглазый вечер, хмурый, седой и необыкновенно задумчивый, развернул сумеречный полог над мигающими огоньками домиками, над прокуренным дымом костров полем, над отражающим темнеющий поминутно небосвод зеркалом озерка в ложбине. Отпылала заря, и ночь бесшумной походкой вступила на каждый двор. Электрические лампочки мерцали, в борьбе с мраком потухая и разгораясь вновь, и лишь далекие звезды бесстрастно блестели глазами безразличной к мирским заботам тьмы, величаво взирая свысока на погружавшуюся постепенно в сон землю.
Я подошел к калитке, ожидая услышать шум застольного веселья: что-нибудь вроде звона бокалов, громких тостов и радостных всплесков нахлынувших на кого-нибудь из гостей эмоций. Но безмолвным мыслям моим ответствовала тишина. Может быть, ушли гулять, подумалось мне. Для очистки совести я постучался. Подождал пару минут, прислушиваясь к звукам разлитого окрест прохладного, пахучего весеннего покоя. Затем я с огорчением посмотрел на оригинальной формы бутылку, развернулся и зашагал прочь с твердым намерением опростать ее в одиночку.
Я обернулся и состроил как можно более официальную физиономию в стремлении выглядеть презентабельно в джинсах, кроссовках и поношенном свитере.
--
Вы извините, Людмила Ивановна, что так получилось: у вас сегодня день рожденья, а я как-то вас до сих пор не поздравил.
Я сидел в мягком кресле в уютной крохотной комнатушке. Напротив расположилась на стуле Людмила Ивановна. Между нами стоял журнальный столик, на столике на металлической подставке турка с ароматным кофе. Дымок, рождаясь на поверхности черной гущи, плавно поднимался к белому потолку, расплываясь витиеватыми арабесками. Людмила Ивановна неумело открывала бутылку вина, стесняясь своей неуклюжести, отчего ее неловкость становилась еще более привлекательной. Мне уже пора было уходить, но я все никак не решался подняться. Людмилу Ивановну, как выяснилась, так редко посещали гости, что она, наверное, обрадовалась бы любому посетителю. В домашней обстановке этот требовательный преподаватель преображался, превращаясь в общительного добродушного собеседника, готового изливать потоками свою доброту, с такой непередаваемой легкостью втекавшую во всякую отзывчивую душу. Она, словно с близким товарищем, делилась со мной впечатлениями своей юности, подчас сравнивая себя со мной, и я внимал ее рассказам, как завороженный.
Всю свою не столь уж долгую жизнь я вел борьбу, кажется, со всем миром, отстаивая позиции амбициозной своей молодости в противодействии с опытом искушенных людей, и для меня стала своего рода шоком предлагаемая мне со стороны Людмилы Ивановны, которая была старше меня на восемь лет, беседа на равных с предоставлением мне права на собственную оценку предметов, полагаемых мной принадлежащими сфере постулируемых утверждений, лежащих за гранью доступного и разрешенного мне. Она давала мне возможность ощутить себя полноценной, социально развитой личностью, выстраивая разговор в расчете на выявление всех положительных сторон моего характера, целебным бальзамом мягких слов она лечила мои опаленные солнцем жестокой жизненной правды крылья свойственного молодости оптимизма, не позволяя зачахнуть прекрасному цветку юношеской убежденности, основанной на стойкой до поры до времени вере в безграничность свободы выбора и беспредельность высоты нескончаемого полета, и я был искренне благодарен ей и своей судьбе за то, что она подарила мне эту встречу.
Изнеженный теплым приемом, я с трудом заставил себя подняться.
--
Пора мне, пожалуй.
Я вышел в прихожую и стал собираться. Людмила Ивановна следовала за мной.
Я снял с вешалки легкую курточку и помог ей одеться. Не могу объяснить даже теперь, почему мне вдруг захотелось подольше задержать руки на ее плечах.
***
Как-то раз, в преддверии выпускных экзаменов, закончив работу над заданным в целях проверки готовности учащихся сочинением, я вошел в обитель своей сестры. Та наносила фиглярский грим на лицо, наивно считая его украшающим ее неисправимо изуродованную косметикой внешность.
--
Почему без стука входишь? - бросила мне недовольно Лена.
--
Да кто ты такая, чтобы я входил в твой хлев, стучась?
--
Это что ты называешь хлевом?
--
Тот сарай, в котором ты влачишь свое жалкое существование.
Я стремился разозлить Лену: мне ужасно нравилось, когда она, причисляемая к умнейшим людям страны, едва не брызжа слюной, начинала поносить меня бранью. Но Лена сегодня принимала участие в важном волейбольном матче и не была расположена к долгим препирательствам.
--
Говори быстро, чего надо.
Я достал из-за спины исписанную тетрадь.
--
Десять страничек всего, проверь а? Очень нужно. Вопрос жизни и смерти.
Иногда Лена вела себя необъяснимо странно. Так и сейчас она оставила помаду, взяла тетрадь и погрузилась в чтение. Лена умела держать при себе эмоции.
--
С каких пор ты пишешь без ошибок? - равнодушно спросила она, но я уловил в ее словах тщательно скрываемую гордость за меня, за своего брата, а значит и за всю семью в целом. Сестра ненавидела меня, но она всегда уважала проявление воли, а Лена, долгое время занимавшаяся корректировкой результатов моего творчества, отлично осознавала, каких трудов стоило мне достигнуть подобного результата. И впервые за многие годы я почувствовал во взгляде ее поощрение. Когда враг признает твою силу, можешь быть уверен: ты действительно силен.
--
Зачем так много туши? - все-таки не удержался я от вопроса, - Все равно ведь во время игры поплывет по роже.
Я вышел, захлопнув дверь. Что-то тяжелое ударилось о дерево сзади.
Стояла жара, которую я впоследствии проклял, но в тот день радовался ей. Стену недвижимого зноя, казалось, не пробить ни чем, терпкий запах степного разнотравья ничем не разбавить. Однако, поправ все законы романтики летнего дня, окуривая окрестности едкой бензиновой вонью, черной точкой пронзал степные просторы мотоцикл дяди Коли, державшего путь в город.
--
Ты теперь, значит, ждешь результатов? - интересовался дядя Коля, опрометчиво поворачивая голову в мою сторону, совершенно не следя за дорогой.
--
Итоги подвели неделю назад, просто мне недосуг было съездить в университет.
--
А как ты считаешь, все в порядке?
И день был таким светлым, ярким, безоблачно-чистым, что мне ничего другого и не могло прийти в голову.
--
Иначе и быть не может, - убежденно ответил я.
А потом были проводы в армию. Самые настоящие проводы: с шумным застольем, долгими патетическими речами родителей и приглашенных специально по случаю ветеранов. Многие тишком выражали разного рода сомнения, но отец мой был верен старым принципам патриотического долга перед родиной, и, когда одна из присутствующих женщин прямо упрекнула его в пренебрежительном отношении к своему потомству и заявила, что никогда бы, учитывая современное положение вещей, не позволила своему сыну служить, отец твердо ответил:
--
Не хочу я, чтоб он, как Мишка, слонялся бездельником по селу. Ничего другого не умеет, как только девок соседских портить. Нет, пусть уж он настоящую жизнь посмотрит. Опыта поднаберется, окрепнет. Вот тогда можно будет и умереть спокойно, зная, что сын мой нигде не пропадет.
Когда поднялся дедушка, вмиг наступило затишье. Столетний старик пользовался всеобщим почтением. Каждый отлично знал, что скажет дедушка в следующий момент: он никогда не изменял себе, произнося один и тот же тост, но все внимание сейчас было обращено к нему.
--
Ну, - старик слегка дрожащей рукой поднял рюмку, - всего хорошего...
Людмила Ивановна, что стало для меня приятным сюрпризом, тоже пришла. Она по-мужски протянула мне руку, символизируя рукопожатие, и я сжимал ее нежную ладонь и долго-долго не хотел отпускать...
***
Об обычае наших дедов выпивать после отбоя, запираясь в канцелярии роты, знали все, кроме, наверное, самих офицеров, которые так часто баловали вниманием подчиненный личный состав, что некоторые солдаты стали забывать не только имена и фамилии командиров, но и звания. Однако сегодня командиры всех трех взводов вместе с командиром роты, майором Рыбиным, присутствовали на общем построении. Оказывается, о дембельских оргиях каким-то неведомым образом прознал старший лейтенант Калашников, и сейчас старшина Никифоров пожинал в одиночку плоды пристрастия к алкоголю трех заместителей командиров взводов, пяти командиров отделений и одного ефрейтора Кабанова.
Товарищ майор говорил много, не стесняясь в выражениях, а затем объявил Никифорову пять суток ареста, добавив при этом, что с радостью попересажал бы полроты, да гауптвахта переполнена.
По прошествии пяти дней, что не удивительно, старшина не вернулся, получив дополнительные трое суток. И так вышло в итоге, что Никифоров оказался единственным из нашей роты, кто впоследствии остался в части, так как следующей же ночью роту спешно перебросили в Чечню практически в полном составе.
На другом берегу реки расположились наши десантники. Они были так близко, но помочь нам, к сожалению, ничем не могли. Сначала нам удалось прорвать оборону бандитов и занять несколько домов, но вскоре мы утратили контроль над удерживаемыми позициями, и попали в кольцо. Бандиты окружили нас со всех сторон, но поначалу не очень охотно шли на штурм, вследствие постоянных ударов с воздуха нашей авиации, а также в большой степени из-за Шурика, который неотступно сидел с винтовкой у слухового оконца на чердаке.
Первое время мы полагались на собственное мастерство и на выручку товарищей. Но нашим, видимо, дали очередной приказ отступать, а когда закончились патроны, я услышал, как Шурик наверху читает сбивчиво отче наш.
Небеса молчали. Может быть, оттого, что никто из нас не знал других молитв, а может быть, потому, что они просто пусты.
Небритый человек в жалком подобии камуфляжа подвел Шурика к раковине, уперев его животом в край и запрокинув одной рукой голову. Он извлек из ножен штык-нож и перерезал снайперу горло. Когда вся кровь стекла в раковину, чеченец отрезал мертвому Шурику голову и бросил обезглавленное тело под ноги, воздев отделенную голову на вытянутой руке. Все находившиеся в тот момент в комнате, словно пребывая в эйфории животного восторга, заголосили:
- Аллах акбар! Аллах акбар!
У одного из боевиков была радиостанция. В тот момент ему удалось перехватить ряд сообщений наших радистов.
--
Скажи им что-нибудь, - подбадривал его чеченец, убивший Шурика. Но тут в разговор вмешался человек с длинной бородой и зеленой повязкой на голове, считавшийся здесь, по всей вероятности, главным.
--
Подожди, мы им посылку пошлем.
Этой посылкой оказался я, точнее то, что от меня осталось. Я думаю, им доставлял удовольствие вид страдающего человека, поэтому они давали мне прийти в сознание перед каждой новой пыткой. Мне ужасно хотелось умереть, я надеялся, что сердце мое остановится. Но уже ослепленный, лишенный рук и ног, я все еще жил и, оглушенный болью, я чувствовал, как к груди моей гвоздями прибивали табличку с надписью на двух языках: " Аллах акбар!"
Я не знаю, зачем меня оставили в живых, зато я ощущаю, что все в доме не могут дождаться моей смерти. Сельских детей пугают моим видом, да и взрослые идут на контакт со мной с некоторой опаской. Лишь двое совсем не боятся меня: отец, записывающий мои мысли, и Людмила Ивановна, которая иногда заходит и разговаривает со мной о разном, но в последнее время все чаще о небесах и о том, кто следит за нами свысока. Я знаю, она хочет вселить хоть какую-то надежду в безнадежность. Тело мое все горит, но я часто надрывно кричу от душевной боли, потому что у меня нет глаз, чтобы плакать. Нет там никого наверху, это говорит мне моя беспросветная тьма, обволакивающая медленно память, в которой осталось, пожалуй, единственное светлое пятно: я хорошо помню ладонь Людмилы Ивановны и как я держал ее в своей и долго-долго не отпускал.
Вчера, когда она приходила снова, я попросил ее дать мне яду...