Алексея Максимовича Горького трудно было застать на месте. Короткостриженная по моде тех лет секретарша, которую было еле видно за «Ундервудом», не отводя глаз от того, что там печатала, односложно отвечала на вопросы посетителей: «Алексей Максимович в отъезде» или «У Алексея Максимовича делегация с Урала».
Услышав и на этот раз знакомый ответ, Леонид Петцев собрался повернуться к выходу, как вдруг за спиной раздался окающий басок:
— А это что за молодой человек? С чем он к нам пожаловал?
В дверях чуть ли не касаясь пестрой тюбетейкой притолоки, в белой украинской косоворотке под простой холщовой курткой — стоял человек, которого Леонид так ждал.
— Да вот, — смущенно сказал он, протягивая руку, в которой держал клетчатую клеенчатую папку, — повесть хочу показать.
— Повесть это хорошо, — сказал писатель, шагнув к двери кабинета и приглашая Леонида войти.
Кабинет был небольшой. Несколько венских стульев, два кожаных кресла, этажерка в углу, заваленный книгами и бумагами стол, над которым висел портрет Ленина. Леонид также обратил внимание, и это его удивило, что вместо часов, заключенных в изощренное старинное литье, которые громоздятся в приемных чуть ли не у каждого чиновника, на стене висели ходики с чугунной гирькой в виде шишки.
Сели. Горький взял пухлую рукопись и понимающе кивнул:
— Подходящее название — «Сын века». Я так понимаю, — взглянув на Леонида из под густых бровей, сказал Горький, — лермонтовский почин хотите поддержать. И то верно. Михаил Юрьевич по сути изобразил молодого человека, который, в силу своего положения, не мог представлять всю Россию. Сейчас же, когда слои общества перемешались и идея строительства более справедливого строя находит все больше сторонников, особенно среди молодежи, просто социально необходим герой под стать новому времени.
Алексей Максимович перевернул несколько листов, бегло их просматривая, затем, отложив пачку туда, где лежали другие рукописи, взял ручку и что-то начеркал на календаре:
— Сделаем так, — сказал он, — приходите через пару недель. Я за это время погляжу, что у вас получилось. А там решим, как дальше действовать.
2
От дома, где находилась приемная Алексея Максимовича, было две остановки на «Аннушке» — так называли трамвай с буквой «А» — до Оружейного переулка. Там, в тесной комнатушке на самом верху кирпичного корпуса, с окном, выходящим в сторону старинных бань, жили они с Машей — улыбчивой девушкой в круглых очках. Она недавно подарила ему сына, названного Валентином в честь сестры Леонида, живущей где-то далеко на Урале. Маша — недавняя ткачиха — забрасывала стихами и заметками журнал «Работница», а капля, как известно, долбит камень. Машу вызвали в Москву из той глуши, в которой по ее разумению находилась, приняли в штат младшей литсотрудницей и дали вот эту комнатушку. Не так уж мало. Многие москвичи, живущие в уплотненных, похожих на общежитие условиях, могли бы ей позавидовать. Детей у молодой пары в ту пору еще не было, и они были свободны, как птицы. Куда хотели — туда летели. А чаще всего в институт Красной профессуры, где и познакомились, слушая лекции по литературе, русскому языку, а более всего самих себя.
Петцев же попал в столицу с ростовских кавалерийских курсов. Несколько рассказов из армейской жизни привлекли внимание мэтров этого первого учебного заведения, подготавливающего помимо иных профессий и литераторов.
Маша при первом же знакомстве поинтересовалась фамилией своего ухажера: уж не болгарская ли? Она могла бы и не задавать этого вопроса. Достаточно было первого взгляда на Леонида. Смуглое лицо с карими глазами, нос с крутой горбинкой, про какие говорят — на семерых рос, а одному достался. Михаил Шолохов, с которым при встрече перебрасывались приветами, не зря говорил, что Леонид очень смахивает на его Мелихова.
— Турецкой крови, во всяком случае, у меня нет, — отвечал на это Леонид.
И Маша узнала почему.
Семью его деда турки, хозяйничавшие в то время в Болгарии, как у себя дома, почти целиком вырезали. Чудом удалось его, мальчишку, посадить в лодку и отдать на волю волнам в Черном море. Тем же чудом маленького Стефана подобрал виноторговец тех же кровей и воспитал как сына. А тот отплатил ему черной неблагодарностью. Не подчиняясь родительской воле — ему предназначалась в суженые дочь зажиточного болгарского купца, осевшего в Бердянске, женился на украинке. И за это поплатился, лишившись наследства. Мог бы жить богаче — только и всего. А ему и своего хватало. Два магазина — колониальных и промышленных товаров — позволяли вести сносное существование. Дети закончили гимназию. Младшая дочь Анна даже получила аттестат с отличием. Ей, правда, не пришлось этим воспользоваться: вскоре стала избранницей красавца-усача, железнодорожного служащего Александра Константиновича.
Как ни странно — эта его профессия определила судьбу всей семьи, вскоре увеличившейся вдвое, благодаря Вале и Лене. С первых лет смутного времени, начавшегося после революции, семейство было на колесах. Перемещались то в Очаков, то в Омск, то в Краснодар, то в Оренбург — подальше от лихих событий.
Родители на какое-то время расходились и вновь соединялись. При этом ребята оставались с отцом, бухгалтерский навык которого позволял находить что пожевать, как бы ни было круто.
Едва став на крыло, птенцы разлетелись кто куда. И первой, выйдя замуж за техника-строителя, выпорхнула из гнезда Валя. С ним она уехала на далекую уральскую стройку. У них появился сын, которому Леонид посвятил одно из своих стихотворений, пообещав, что из него выйдет такой же, как он сам, «борзописец». В последствии этот отпрыск куда-то замотает предпосланную оду, но и оправдает невольное пророчество дядьки.
А у Леонида этот вирш был последним. Он посчитал, что с прозой получается куда лучше и, как видим, не ошибся, попав на заветные курсы в Москве и обретя среди местных литераторов немало друзей. Знакомство с одним из них вышло ему боком, хотя, может быть, и сам виноват.
3
Две недели промчались, стуча по дням, как скорый московский поезд на стыках рельс.
Горький, когда Леонид вошел, молча протянул рукопись. Одного взгляда хватало: наискось на обложке размашистым почерком стояло: «В печать. М. Горький».
— Молодец! — пробасил писатель, — сделали то, что нужно. Не без погрешностей. Там увидите. Поправляйте скорей — и в типографию «Правды». Там вас ждут...
Если бы Леониду после этого сообщения на пути попался сам Сталин, который, говорят, тогда ходил в народ, он бы его не заметил. Несся, словно наскипидаренный.
— Ты что такой взмыленный, как будто на тебе версту проскакали? — спросила его Маша, которая в это время на кухне купала Валентина, и тот блаженно что-то лепетал.
— Дай-ка я его подержу, — протянув руки к малышу, попросил Леонид.
— Иди-иди со своими грязными лапами! — притворно сердито проговорила Маша. — Лучше скажи: что такое случилось: у тебя глаза не на месте.
— Будут не на месте! — и Леонид показал роспись Горького...
Пришлось-таки попотеть, разбирая вписанные мелким почерком горьковские поправки, ломая голову, что означает вопросительный знак у той или иной строчки. Но Леонид не ощущал творческого одиночества. С Машей ему определенно повезло. Она тонко чувствовала слово. И иногда ее советы вовсе не были бесполезными. Особенно в описании характеров, поступков второстепенных лиц романа, которые в основном были прописаны — нужны были только мелкие штрихи.
Старался Леонид все сделать поскорей, а на все — про все ушло два месяца. За это время еще и челюскинцев не успели снять со льдины, а самолет-гигант «Максим Горький» ждал своего часа разбиться. Зато Леонид был уверен: к тексту не придерешься. Да и к Горькому вновь идти не требовалось. Писатель полагался на авторскую добросовестность. Кому же еще придется отчитываться перед суровыми критиками, а главное — перед читателями.
— Чуть было не пропустили свою очередь, — упрекнули Леонида в типографии, — за те дни, что вас не было, два романа поступило. И тоже за подписью Максимыча. Он, кстати, уже два раза справлялся и просил подождать вашего прихода.
Когда рука набита — долго ли набрать гранки: набор из свинцовых строк. Книга вот-вот должна была выйти. И, может быть, она бы уже давно пылилась у автора этого повествования на полке, если бы наш герой не сглупил.
4
Петцев встретил на Моховой поэта Меншикова, набиравшего в стране популярность. Он выделывал что-то похожее на есенинский стиль и тоже о деревенской жизни, любовных победах, журчании ручья и соловьиных трелях. И к тому же не прочь был заложить за галстук, особенно на халяву, как до сего дня поступают многие его собратья.
— Э-э! — воскликнул бравурно чернявый знакомец, — так ты говоришь — первая книга выходит, и уже аванс получил? Грех не отметить, право слово, иначе в следующий раз не повезет. На себе проверял: полгода ломаного гроша в руках не держал, пока однажды не исправил промах. Итак: ближе к телу, как говорил Мопассан (все-таки не утерпел Меншиков, чтобы не спошлить, без этого у него ни один разговор не обходился). Где будем керосинить? Может, в ресторане? Я при деньгах, — хлопнул он себя по карману, — добавлю если что.
— Давай лучше у меня, а то Маше моей не понравится. Позовем кого-нибудь еще и попируем.
— Пойдет! — сразу же согласился Меншиков, — не все ли равно, какая пристань — лишь бы удобно было пришвартоваться.
Они зашли в ближайший гастроном на Тверской, заглянули в общежитие, пригласив нескольких однокурсников, и этим гуртом обступили Машу, которая вместе с соседкой по квартире Серегиной-дворничихой, не дурой выпить, споро разложили по тарелкам принесенную закуску: сыр, колбасу, рыбные консервы и неизменную во все времена баклажанную икру. Мужчины откупорили бутылки. И пошел пир горой: с поздравлениями, анекдотами, песнями: «Нас утро встречает прохладой», «И по камушкам, по кирпичикам» и даже «Из далекого кичмана бежали два уркана"... Как тут не напиться. А более всего накачались виновник торжества, хотя Маша и толкала его в бок, и Меншиков.
Гости, перебивая друг друга, занялись разговором, перемалывая заодно с другими вестями какие-то сплетни — кто с кем и кто от кого, а Меншиков — это была его инициатива — затеяли с Петцевым соревнование. Кто из них метче всего попадет в цель вишневой косточкой. Ну, кто не знает, как это делается? Съедаешь вишню, берешь в пальцы скользкую косточку — нажимаешь, и она летит чаще всего не туда, куда метишь. Долго искали мишень, пока Меншиков, наткнувшись взором на висевший на стене портрет Калинина, не ткнул в него пальцем.
— А это тебе чем не мишень? Пли по всесоюзному старосте.
5
Именно с этой последней фразы и начинался протокол допроса Леонида Петцева в отделении энкэвэдэ:
— Ну ты мудак, — расхаживая по кабинету и то и дело поглядывая на часы — скоро ли обед — говорил следователь: высокий, костистый, с неопределенными чертами лица — так, видно, полагалось при подборе в эти органы, — до чего додумалась, пьянь интеллигентская, над государственными лицами изгаляться. Не зря вас гвоздят, писак поганых, от вас больше мусора, чем толку. Делать вам не хера, вот и путаетесь под ногами пролетариата. Тебе еще повезло, дерьмо собачье, ладно Калинин, а будь кто повыше, — понизив голос, сказал следователь, — разговаривать никто бы с тобой не стал. Кормил бы сейчас мух. Тут еще, — добавил говорящий, остановившись и привставая на носках, — Горький за тебя хлопотал, мол, не в себе был человек от радости. Пожалуй, можно и прислушаться к этим словам. — Следователь подошел к столу, сделав приглашающий жест Леониду, порылся в папке, и подал лист с отпечатанным на нем текстом.
Смысл прочитанного Леонид уяснил сразу. Там говорилось о какой-то нелегальной организации молодых писателей, недовольных социалистическими порядками, и помещался целый ряд фамилий, среди которых к своему удивлению Леонид фамилии Меншикова не обнаружил.
— Ознакомились? — деловито спросил следователь, — подпишите. Вашу фамилию сразу же вычеркиваю, и можете быть свободны, только прошу до суда никуда не выезжать: будете одним из свидетелей...
— Ах ты, гад! — с этими словами Леонид схватил рядом лежащую пепельницу и запустил ее в следователя, тот еле успел увернуться.
— Так-так! — зловеще произнес следователь, — а ну-ка встань. Нервы, нервы надо лечить. — Следователь не спеша подошел к Леониду, почти вплотную, притронулся пальцами к его рукаву, — что это у вас за пятно? — спросил он. Это были последние его слова. Дальнейшего Леонид уже не слышал: потерял сознание от сильной боли в паху.
Открыв глаза, увидел перед собой бородатое лицо:
— Что, брат? — спросили его, — в молотилке побывал? Это у них отработано по всей системе. Знают, как выколачивать неправду. Главный кремлевский разрешил — вот и усердствуют. Ну как, подвинувшись ближе, спросил бородатый, — подписал что-нибудь?
— Фиг им! — простонал Леонид, все еще чувствуя боль в паху, хоть и не такую резкую.
— Подпишешь! — с уверенностью сказала борода. — И не таких, как мы с тобой грешные, до точки доводили. Вон там в углу, сейчас темно, не видно, потом сам убедишься — Семеныч лежит, слышишь, постанывает: две войны человек прошел, ранен трижды и столько же раз награжден, из плена бежал в Империалистическую. Стоял насмерть у следователя, а когда ему, извини, мы не девочки, яйца прищемили — сдался. Теперь он шпион трех держав. Вышка светит. А, может быть, учитывая заслуги и, если бумагу напишет самому, за раскаяние червонцем ограничится.
— А что он такого натворил?
— Да ничего особенного. Как мы с тобой. За что тебя взяли? Знаем-знаем! Можешь рот не открывать: вести в этих обителях распространяются со скоростью света. А он сболтнул — тоже по пьянке: «Дорогой нарком Ягода, моя теща враг народа. Место мово жительства — объект ее вредительства». Вроде бы шутка. А сочли за издевательство над социалистической законностью. Так что плохи наши дела. Я, например, готов идти на все, только бы выбраться отсюда, а если уж осудят, так чтобы по минимуму.
— Ну а я, — сказал Леонид, приподнимаясь — боль уже понемногу отступала, — буду стоять на своем. Доказательства вряд ли найдутся.
— Твое дело! — сказал бородач, отходя, — только бы хуже не стало.
Хуже и не придумаешь. Когда на следующий день на вопрос следователя «Признает ли свою вину?», снова ответил отказом, следователь позвал конвоира и попросил ввести свидетеля... в комнату вошла Маша. Леонид не сразу узнал ее. Она была осунувшейся и бледной, смотрела куда-то в сторону, боясь встретиться с Леонидом глазами.
— Гражданка Валина! — произнес следователь и в голосе его звучало торжество (как, мол, я тебя, стервеца, ущучил, не ожидал, небось), — повторите, что вы засвидетельствовали во время нашей беседы?
— Леня! — тихо сказала Маша, так же не глядя на мужа, — прошу тебя, не упорствуй, тебе только от этого будет лучше — что было то было: Ты действительно кидался вишневыми косточками в портрет Калинина, и это видела не только я.
— И ты, Брут! — с упреком проговорил он и попросил следователя: «Уведите меня в камеру!»
Через неделю состоялся суд. Леонида приговорили к трем годам лишения свободы с отбыванием срока где-то на Севере. Перед отправкой через окно, служащего для передачи пищи, ему вручили в несколько раз сложенный лист бумаги. Это была записка. «Прости, дорогой. Я не могла иначе. Следователь предупредил, что, если не скажу правду, меня вместе с малышом, как жену врага народа отправят в далекую ссылку, где неизвестно, что нас будет ждать. Мне, конечно, не хотелось рушить все, и я бы на это не пошла, если бы не малыш. Пойми и прости. Мы будем тебя ждать».
6
— Ждать, ждать, ждать-ждать! — казалось, отбивали колеса и навевали на Леонида грустные мысли. Кто знает, что ждет таких, как он, на лесоповале. И на воле с хлеба на квас перебивались чуть где в стране какая заварушка, а в таежном рабстве хозяин — серый волчара, и закон — что дышло...
Его толкнули в бок и в ухо прошептали:
— Идем поговорим, фраер, дело до тебя есть.
Леонид сошел с нар и пополз за провожатым в дальний угол вагона, где две еле различимые фигуры над чем-то пыхтя трудились. Вблизи Леонид увидел в руке одной из них отодранную доску. Она была от пола теплушки.
— Слушай сюда, фраер, — прохрипел тот, кто держал доску, — кнокаешь дырку — без всякой мокрухи свалим. И ты с нами, если не слабак. Ничего лучше тебе политическому не светит, так что соглашайся.
Выдрав одну за другой доски, так чтобы без труда можно было пролезть, стали дожидаться, когда состав сбавит ход. Хитрость состояла в том, чтобы, спустившись вниз ногами и едва коснувшись ими междурельсового пространства, тотчас же выпустить край, за который держался руками. Двое успешно, кажется, это проделали. Леонид, поколебавшись, все-таки опасная затея, сделал то же. И вовремя — поезд уже набирал ход. Леонид шлепнулся на шпалы, едва успев выставить вперед руки, и потому больно ударился подбородком. Но, главное, цел. Дождавшись, когда хвост поезда скрылся за скалой, беглецы поднялись. Но даже, если бы в конце вагона стоял часовой, в осенней тьме ничего нельзя было различить.
Отряхнувшись и потирая ушибленный подбородок, Леонид подошел к беглецам, которые радостно приплясывали со словами «кичмары». Что это такое, Леонид не знал.
— Жив? — спросил его один, видимо, это был заводила, — вот и лады: дальше почапали. Глядишь, на сторожку какую набредем. Там и пошамаем, чуток покемарим. Менты когда еще хватятся.
Но сколько ни шли — никаких следов жилья. Брели весь день, раздвигая кусты, находя то ли звериные, то ли людские тропы, виляющие среди здоровенных стволов, делая малые передышки, закусывая запасенными корками хлеба. А когда стемнело, развели костер и улеглись кто на чем возле. Сквозь дрему Леонид услышал странный разговор и насторожился:
— У тебя перо? — спросил шепотом один. «Да!» — ответил второй голос. «Держи поближе. Телок наш закемарил, кажись, самое время пришить. Смотри только верняком. Похолодало. Хватит нам этого пропитания надолго».
Кто-то из них стал еле слышно подкрадываться, но едва приблизился и замахнулся, как Леонид вскочил, опрокинул его навзничь сильным ударом ноги: пригодились приемы «джиу-джитсу», которыми обучали в кавалерийской школе — и ринулся сквозь кусты. «Куда, сука!» — раздался позади истерический крик, но Леонид мчался без оглядки. Остановился лишь после того как перехватило дыхание.
Шел снег, и все вокруг постепенно становилось более различимо. Лес к тому времени кончился. Потянулась местами кустистая равнина — полутундрье. Здесь Леонид в изобилье обнаружил какие-то ягоды. Кисловатые, но, поев их, почувствовал, что сил прибавилось. Идя, Леонид ориентировался в сторону запада, где существовала уверенность выбраться к жилью. Но опять же, смотря к какому: хорошо бы попасть к староверам. Эти не выдадут. Натерпелись за свою жизнь.
Надеясь на эту встречу, он шел и все сильнее хотел есть.
7
Этого же желала росомаха. Леонид ее давно заметил, почувствовав спиной взгляд зверя, и заготовил, использовав выхваченный у бандита нож, нечто вроде копья. Пусть только сунется. Впрочем, сам об этом расскажет более подробно. Этот эпизод содержался в письме без марки и адреса, которое по прошествии лет было подкинуто Маше в ящик для писем:
..."Огромный белый цветок трепыхался в небе. Он дрожал и разъединялся разноцветными лепестками, падающими за горизонт. Где-то лаяли лисицы, и свистел горностай. Прямо передо мной сидела росомаха. Не задумываясь, я плюнул ей в морду. Фыркнув, она взвилась вверх метра на полтора и, перемахнув через мою голову, замерла сзади. Я понял: все! Великая злоба заскрежетала моими зубами. Я впился в древко самодельного копья: грыз его, ворчал и фыркал. Росомаха в замешательстве отошла дальше. Поднялась на задние лапы и долго с любопытством смотрела на меня. А в небе неистовствовала тайна Вселенной. Теперь алый цветок растаял, рассыпавшись в голубое завихрение... Я двинулся к росомахе на четвереньках. Еще в детстве всегда кидался на то, что меня пугало. Теперь точно также смело продвигался вперед, ускоряя развязку. Росомахи вообще редко бросаются на людей. Не знаю, руководимая ли голодом, или вообще это была романтичная натура, но она поднялась и также двинулась навстречу. В двух шагах друг от друга мы замерли. Во тьме глаза ее мрачно поблескивали.
— Зануда! — сказал я хрипло, — зануда грешная, ты меня так не возьмешь. Затем я пространно выругался: так грубо и зло, как только мог. При звуках человеческого голоса росомаха забеспокоилась. И пока я излагал свои мысли, как мне показалось, она чувствовала себя не совсем удобно. Когда я кончил, она отпрыгнула.
— Задушу! — крикнул я, кидаясь следом. В действительности же только уткнулся головой в запорошенную снегом траву и завыл. А росомаха стояла уже рядом и обнюхивала меня. Дальше случилось так, что я сидел и только махал руками, а странного поведения зверь прыгал вокруг меня с такой резвостью и ужимками, на которые способны только собаки в минуты крайнего благодушия. Я забыл невзгоды и таращил на нее глаза. Все же раз мне удалось огреть ее своей палкой по морде. После этого она долго терлась о снег головой. Затем она села против меня и так долго и пристально смотрела в мои глаза, что я снова закричал на нее.
Животное еще какое-то время околачивалось вокруг меня и, наконец, сразу без сожаления и, не оглядываясь, покинуло не только меня, но даже местность, в которой корчились мои останки.
И вот тогда появился человек в мехах и на оленьей упряжке. Я показал ему, где табак. Он свернул для меня цигарку. Я курил лежа в нартах. Затем дымил в тепле яранги, вдыхая вместе с дымом аромат булькающего в котле мяса...»
На этом прервем письмо Леонида и продолжим свое повествование о нем. Мальчишка, отрекомендовавшись сыном великого охотника по имени Моржовый Ус (а ведь есть еще и другое толкование этого словосочетания), отвез «неизвестного» скитальца к находящейся неподалеку стоянке геологов.
— Там есть Иван — очень хороший человека, — сказал он и прибавил, помолчав, с хитринкой поглядев на Леонида раскосыми глазами, — там все такой умный, как наш люди.
Тот, кого звали Иваном, широкоплечий, весь в рыжей бороде, но совершенно лысый, хоть на коньках на его голове катайся, встретил пришельца не очень приветливо. Однако в его облике было что-то такое, что вызвало Леонида на откровенность. Он поведал этому человеку свою историю без утайки.
Иван посопел носом, зачем-то потрогал висевшую рядом куртку, хлопнул затем ладонью по широкому своему колену, и лицо его переменилось:
— Вижу, что прост, — сказал он, — хоть и говорят, что простота хуже воровства, но смотря при каких обстоятельствах. Сразу чувствуется: человек хлебнул лиха и идет напрямую, зная, что хуже того, что есть все равно не будет. Не обессудь: в наших дебрях чего только не увидишь — всякая погань вертится. Недавно в тайге наткнулись на тела двух беглых — порезали друг друга. «Не эти ли, которые были со мной» — подумал Леонид, но промолчал. — Насчет нас, — продолжал Иван, — не сомневайся. Да что говорить. Почти каждый сейчас в нашей стране недоволен жизнью. Только молчит в тряпочку. Потому и лютуют наверху. Боятся, как бы их власть не порушили. Тебя, я думаю, искать не станут. Наверное, уже доложили начальству: померло столько-то в пути. Обычное дело: за шкуру свою трясутся.
Будешь с нами, а мы все время на ногах — то здесь, то там. И документ справим. Их тут в тайге — ой, сколько. Уходят люди: кто на охоту, кто за золотишком, а возвращаются не все.
Так в геологической партии появился новый работник по фамилии Михаил Суслов.
А Иван как в воду глядел.
8
Поезд-тюрьма после утомительных остановок на переездах, перемен — день-ночь, ночь-день, пристучал в лагерь из десятка дощатых бараков и землянок. Никаких оград, тем более за колючей проволокой, еще не было. Куда бежать: кругом на тысячи километров вековые сосны и кедры, непроходимая чащоба с болотами, комарами, хищным зверьем.
К тому же еще зима пришла — совсем кранты, если надоумился дать тягу.
Пропыхтел последний раз тягунок-паровоз, пустил к свинцовому небу колечко сизого дыма и стих. Стража с опухшими лицами, придерживая потертые ремни трехлинеек, распределилась вдоль состава. Загремели засовы. Команда раздалась, словно эхо:
— Выходь по одному. Стройся в колонну.
И грубость, конечно. Без нее никак с «энтим» народом: «Ты куда прешь, деревня! Сейчас прикладом шибану. Делай, как все. Вишь, вона энти какие ученые. Видать, не впервой».
Выпрыгнули на снег и те, кто был с беглецами в том вагоне. На полу ни следа взлома. Заделали оставшиеся. Никаким нюхом не распознаешь поломки. А то еще пристегнут пару-другую годков. Соучастники, дескать. Видели — не сказали.
Дошли до бараков. Перекличка: «Иванов?» «Здеся!» «Чо бормочешь? Не здеся, а я. Как положено, отзывайся. Пошли дальше. Петров?» «Я!», «Хариков?» «Я!»
Дошло до этих, что бежали. «Сизов?» Молчание. «Что за черт? Петцев?» Снова нет ответа...
И без того красное лицо начальника лагеря еще больше побагровело, до синевы. Дошло до сознания. Он махнул рукой, указывая охране развести прибывших по баракам, и коротко приказал заместителю: «Ко мне потом!»
Собрались тесным кружком в закуренной комнате нижнего этажа бревенчатой двухэтажки:
— Что же вы, стервецы, просмотрели? — набросился на охрану начальник — бровастый, с рубцом во всю щеку, — куда подевались эти трое? Из вагонов бечь не могли. Значит, при погрузке как-нибудь ухитрились утечь. А спрос с нас.
— А может списать как померших, — предложил кто-то из стражи.
Начальник крякнул удовлетворенно:
— Ты что ли Костиков? Верно говоришь. Сам так думаю. Пиши, доктор, бумаги какие надо. А всем, — он погрозил кулаком, — молчать, а то нас всех вместо тех определят.
На том и порешили: молчать.
9
Летним утром в начале сорокового года в Краснодаре в деревянный дом на улице Карасунской вошел с пухлым кожаным чемоданом гладковыбритый, горбоносый человек, поднялся по деревянным, скрипучим ступенькам на последний второй этаж, спугнув рыжую кошку, шмыгнувшую через окно на крышу более низкого продолжения дома, и громко постучал в дверь.
Анна Стефановна и Александр Константинович в это время сидели у самовара и пили чай.
От стука Анна Стефановна вздрогнула и чуть не уронила чашку. Кто бы это мог быть? В этот день они никого не ждали.
Анна Стефановна откинула крючок, дверь открылась — и она обмерла:
— Ленька, дорогой, откуда взялся? Вся душа за тебя изболелась
Когда кончились объятия и поцелуи, и Леонид, раздевшийся и умывшийся, также взялся за чаепитие, перед этим распив с родителями бутылочку домашней наливки, он вкратце поведал свою историю.
— Только об одном хочу вас попросить: поскольку сейчас, как Ульянов-Ленин-Петров — на нелегальном положении и ношу другую фамилию, пусть я буду у вас вроде как квартирантом... для соседей, знакомых и незнакомых, — добавил он, улыбаясь.
— Ленька, — протирая пенсне, — сердито отозвался Александр Константинович, — не называй ты мне больше эту сволочную фамилию. Ты же знаешь, как я люблю этих большевиков.
— Ну уж, папа, — сказал Леонид, обнимая отца, — по тебе не видно, что у них так плохо живется. Мужчина хоть куда.
— Ладно, ладно, Леня, — ворчливо по-доброму прореагировала на это заявление Анна Стефановна, — смотри, как разошелся. Лучше отдохни с дороги. Отец придет с работы, подумаем, как с тобой быть дальше.
— А что думать! — отозвался Леонид, — я и каменщик, и плотник, вообще — мировой работник... Завтра же приткнусь к какой-нибудь стройке. И писать буду. У меня столько тем — голова раскалывается.
— Да! — спохватилась Анна Стефановна, — а что там Маша?
— С Машей дело посложней, — ответил Леонид, свалившись почти не раздеваясь в постель. Через минуту он уже спал.
А мы, пока он спит, заглянем в то самое письмо, где есть прямое обращение к жене:
..."Теперь о личном: ты ошибаешься, думая, что я пытаюсь тебя разлюбить. По природе шарлатан и артист, я, конечно, способен на это. Но в отношении тебя не так. Я отец. И не забывай этого. К тому же мне скоро тридцать. А в тридцать лет человек печален. Слушай, следующее, что я у тебя спрошу, не таит в себе ничего предосудительного. Ты женщина, ты интересна, тебе свойственны все особенности живой души. Ответь: эти годы ты любила кого-нибудь и любишь ли сейчас? Может быть, ты уже замужем и кто-то там читает вместе с тобой мои письма. Понимаешь, это немного некрасиво так спрашивать. Я эгоист, поэтому, может быть, мне обидно, когда я думаю, что может случиться так. Будь откровенна, ведь, может быть, мы никогда не увидимся...»
Они и не увиделись.
10
В начале войны рядового красноармейца, пулеметчика Михаила Суслова призвали на фронт. Прощаясь с матерью, Леонид передал ей объемистый пакет и попросил поберечь. «Здесь два моих романа, — сказал он, — тот, что был рассыпан в гранках, когда меня забрали, и новый. Вернусь — продолжу»
Линия огня захлестнула Краснодар. Анна Стефановна не успела уехать в Магнитогорск, где в это время у дочери гостил Александр Константинович. И она однажды чуть не погибла на рынке, куда были подогнаны душегубки и ее, как и других, наугад туда затаскивали. Выручил, вытянув в последнюю секунду из двери уже рычащей машины, постоялец — немецкий солдат, которого звали Ганс. Он вообще был добрый и неприхотливый. Однажды притащил целый мешок пшеничной крупы. Если бы не эта еда, Анна Стефановна не дожила бы до военной победы и не встретила бы мужа, чтобы спустя месяцы не проводить на кладбище, а самой, бросив нехитрый домашний скарб и оставив впопыхах и растерянности заветную рукопись, вырваться к дочери.
Исхудалая, в рваном и грязном пальтишке, предстала она перед дочерью.
Обнимая маму и плача вместе с ней, дочь Валентина Александровна, оба ее сына в то время были на работе, спросила:
— А где же Леонид? Ты что-нибудь о нем знаешь, мама?
— Он хотел уехать в Америку, — сказала Анна Стефановна со вздохом, — дай ему Бог, если не на небесах, добиться там успеха.