Безумец хочет обладать небом, мудрец любуется им, преклоняет колена и ничего не желает.
Альфред де Мюссе, "Исповедь сына века"
Всегда хотелось погулять в грозу. Под дождем, с ветром, раскатами грома, забыв об опасности. Но забывать об опасности никогда не получалось, зато о своих романтических желаниях она забывала с первым зигзагом молнии. Дождь опять был слишком похож на ураган. Или это ветер напоминал стихийное бедствие. Лето, ее любимое раннее московское лето с каплями пота над верхней губой на этот раз расшалилось. У нее было много проблем. Она о чем-то разговаривала. В последнее время ей было все труднее разговаривать при этом думая об отвлеченном. Все было серым. Небо было серым и отражение неба в советских домах тоже. И она казалась себе очень серой. У нее была полная сумка всякого барахла, но в сумке не было ровным счетом ничего, чем можно было бы поделиться. Она даже не поняла фильм "Кофе и сигареты". Никогда не писала хороших рассказов. И ей казалось отвратительным, что серые капли дождя падают на ее неровный лоб, а не на чей-нибудь гениально матовый, потому что все были под зонтами. Глупость же эти зонты, кому они нужны... Кому все это нужно...
Так вот, они о чем-то говорили, когда до нее уже на сознательном уровне дошло, что дождь усиливается. Она думала, что ее сестра очень маленькая и все время улыбается, хотя и старше ее на три года. Она думала, что ее тошнит от бывших одноклассников, бывших знакомых, списков друзей, в котором не найти друзей, от знакомых знакомых и бесконечных историй о них, хотя, в сущности, она должна быть им очень благодарна за то, что они еще серее. Она думала, почему на самом деле ее сестра не ездит в троллейбусах, а ездит только в маршрутках. Кажется, они об этом и говорили.
Она отвечала на телефонные звонки, и было плохо слышно, приходилось напрягать слух, а ведь это всего лишь падал дождь на серое. А потом опять на металлическом небе нарисовали белый зигзаг, быстро, умелой рукой, тонким чертежным карандашом, оттого ей и стало не по себе. Ощущение, которое рождается, когда уже сверкнула молния и вот, в следующую секунду должен грянуть гром. Это ожидание, сродни плохому предчувствию, заставляющее человека невольно опускать голову, вжимаясь в тело и не решаясь поднять глаза. Или у других все гораздо проще?.. Она цепенеет только перед природой. Превращается в кусок мяса, безвольное покорное существо, как гомеровские герои перед лицом смерти. Нет, все не так драматично. Она преувеличивает.
За их спинами громыхнул гром, подтолкнув волной страха. Волны страха смешивались с волнами ливня, который, казалось, поднимался с земли, а не лил на асфальт. Порывы ветра поднимали стены дождя, отчего в немыслимых направлениях людей накрывало водой. Она перестала слышать сестру, она слышала только гул урагана в ушах, позволяя себе наблюдать за тем, как он веселится, поднимая в небо потоки воды. Ветер и дождь кружились в диком танце, и в их страсти им не было дела до забавно-жалких людей. Ей хотелось стать ближе к ним, но статус не позволял. Футболка и юбка липли к коже, беззастенчиво обрисовывая контуры ее тела. Ей это нравилось, и она практически оторвалась от земли, она уже не хотела ничего слышать, кроме леденящего душу воя.
Когда идти стало невозможно, они остановились под козырьком овощной палатки. Наивно было думать, что дождь не застанет их там. Она посмотрела на циферблат часов: он запотел до такой степени, что не было видно времени. Тогда ей стало жутко оттого, что сейчас, в данный момент, она не знает, сколько времени, и она не знает, сколько времени прошло, с тех пор как они вышли из метро и попали под этот ливень. Острые стрелки дождя давали ей пощечины, впивались в кожу. Ей слышалась музыка, леденящая тело наравне с ветром. Это был скорее скрип... Скрип, сломанная скрипка, надломленный скрипач. У нее закружилась голова.
- Слушай, давай отойдем вон туда, меня не спасает эта палатка, - прокричала она сестре в надежде, что навязчивый скрип в голове утихнет, как только они скроются от урагана.
Она сделала нетвердый шаг, и по голове как будто резанули пилой. Белая вспышка молнии длиной в несколько секунд, треск и хохот грома, молния дождалась раската, но не скрылась, гром и молния слились в единый пронзительный скрип. Она растворилась в воде, она пыталась собрать обломки тела в лужах, слышала крик внутри себя и не понимала, что происходит и за что это происходит с ней. Безумная скрипка съела ее память и оставила пронзительный скрипучий страх. Она медленно утекала по течению дождя или луж, не в силах очнуться от оцепенения. Ее не было, не было по крайней мере половины ее, она уже не знала и не видела себя.
**********
В детстве были такие пустые картонные папки с надписью "личное дело". Я не знаю, откуда они появились у нас в доме, и не помню, что я туда записывала, когда играла сама с собой. Я только помню, что всегда играла сама с собой. То есть во втором классе у меня была подружка и мы вместе гуляли "в елочках". Выглядело это так: мы встречались, обегали все окрестные подъезды, собирая кучами разбросанные на почтовых ящиках яркие рекламные листовки (для них у нас были специальные пакетики) и приносили их во двор с вышеупомянутыми елочками. Там мы играли в предпринимателей, банкиров, продавцов и прочих участников рыночных отношений. А так в основном я играла сама с собой, при этом своих занятий всегда стеснялась и никогда не произносила вслух реплик барби, кенов и разных выдуманных учеников. Это все в мельчайших деталях прокручивалось у меня в голове, и если я оставалась недовольной результатами сыгранной ситуации, то повторяла эпизод снова и снова, пока семейная жизнь Барби и Кена не казалась мне достаточно правдоподобной, а двоечники в моем классе не оставались наказанными как следует. И была я, в общем-то, очень молчаливой. И взрослые всегда говорили, что я "молчу как партизан", особенно когда я плакала и все пытались дознаться, в чем причина. Им-то было невдомек, что я просто боялась показаться глупой из-за сдавленной рыданиями речи. И никто ничего не знал. И никто не знал, до моих тринадцати лет, что у меня ужаснейшая аллергия на собак, хотя собаку привезли, когда мне было три года. А я все прокручивала, прокручивала... И накрутила.
Время шесть утра. Я только что прочитала довольно объемную работу Дидро, в которой он дает несколько советов по написанию драмы. Дидро был хорошим писателем, иначе бы мы не изучали его и иначе бы меня разочаровала его эпатажная даже для нашего времени "Монахиня". Поэтому я прокручиваю в мозгу все советы Дидро и в очередной раз задумываю написать драму. Такую драму, которую, конечно, никогда никто не поставит и вообще мало кто прочитает, но которую я сама буду читать на пару с воображаемым другом. Которую я буду читать и над которой он будет плакать. Нет, он будет читать, а я плакать. Я буду плакать и патетически произносить в нос: "О, это хорошо". Теперь я прокручиваю по-другому: мой воображаемый друг читает драму, я останавливаю его и прошу повторить последнее явление, потому что это кульминация и он должен ее прочувствовать. Это кульминация... Я прокручиваю еще раз, теперь он декламирует монолог перед убийством, и я, расплескивая остатки белого вина на диван и отталкивая журнальный столик, вырываю текст пьесы из его руки, в исступлении рву листы на мелкие клочки, допиваю вино из горлышка бутылки, предварительно произнеся тост "за примитивность" - и ухожу. Так мне нравится более всего, поэтому в шесть часов девятнадцать минут, когда в комнате уже начинают вырисовываться очертания предметов, я иду спать.
Когда-нибудь моим замыслам суждено будет сбыться, но не сегодня. Время этой весны, также как время всех прошлых весен и нескольких следующих, - это пора недосказанных, несовершенных и вовсе бессмысленных акварельных рисунков. Но эти рисунки тем и ценны, что в своей бездарности они в моем сознании указывают стрелочками на вещи болезненно значимые. И более того, "...никому не известно, что может скрываться за этими стихами: нераскрывшийся талант или полная бесталанность".
Поскольку Дидро утверждал, и вполне правильно, что ни одна вещь не должна появляться в повествовании просто так, что введение абсолютно всего в историю должно быть чем-то оправдано, то вернемся к картонной папке с названием "личное дело". Да, она здесь действительно не просто так, хотя, может быть, вначале я и хотела рассказать о чем-то другом, более увлекательном, однако, пробежавшись по коридорам своей небогатой памяти, убедилась в том, что ничего примечательного в моей собственной жизни пока не произошло. Поэтому я просто перепишу дальше то, что случайно попало в мои руки, а именно дневник, неизвестно чей и неизвестно как оказавшийся в первом часу ночи между двумя эскалаторами в переходе московского метрополитена. Перепишу, чтобы оно не пропадало в узких, заплесневело-темных коридорах памяти, превращаясь в застаревшую бесформенную массу.
Изначально то, что попало ко мне, может быть и напоминало личное дело, но первые несколько страниц явно где-то потерялись, точнее, были нарочно вырваны с корнем. Тон от осмысленного на бессвязный, "личный" меняется постепенно: начинают проскальзывать то воспоминания, для "дела" совершенно не значимые, то описания, настолько субъективные, что порой и вовсе непонятно, о чем идет речь. Или знаете, я лучше не стану. Я лучше не стану совсем ничего объяснять, не стану тешить себя надеждами на то, что с моими вставными репликами будет понятней. Пусть будет "я", пусть будет все сумбурно, буду "издателем", а раскроюсь как-нибудь потом, как-нибудь в следующий раз. Тем более что понять суть его жизни мне так и не удалось.
**********
9.03
...Она подходит мне как никто другой. У нее постоянно облупленные ногти, тонкие русые волосы, фальшивая улыбка на лице с неправильными чертами, линялое, до колена платье в безвкусный ромбик, вырисовывающее контуры ее мальчишески-дистрофичного тела - она дерзко некрасива. Когда я закончил играть и посмотрел в зал, то сразу увидел ее и нисколько не удивился. Я был уже уверен на тот момент, что мне нужна она. Ее карие - я увидел со сцены - глаза выражали остекленевший страх. Она боялась прикосновений к прекрасному, но была не в силах избежать их. Поэтому я ставлю галочку в этом деле, которая ознаменует начало. Я устал быть один.
11.03
Сегодня я разузнал почти все. До сегодняшнего дня у меня были только имя, возраст и краткие сведения о семье. У нее мало друзей, почти нет близких... Мне не придется с этим считаться. Завтра я заговорю с ней или же сделаю так, чтобы она первая обратилась ко мне. Часу в шестом она, остервенело вбивающей в землю пыль походкой, направится к метро. Черты лица ее, как обычно, будут выражать отчего-то инфернальную усталость, но только не для меня и не от меня, поэтому я смогу подойти к ней. В моей речи, если будет речь, не обнаружится ни малейшей скучной оригинальности, оригинальной скуки и плоской изобретательности. Я не буду нарочито уверенным, я не стану выше и красивее, не буду ни серьезным, ни играющим. Возможно, я побледнею, а возможно останусь невозмутим.
12.03
Я просто наблюдал за ней сегодня и наслаждался ее манерой нервно теребить уши и постоянно заправлять милые тонкие волосы за эти интеллигентно тонкие уши. На мое "Ты пойдешь со мной?" она ответила вопросом, но не "куда?" и даже не "зачем?", а "почему?". Потому что я уверен в том, что это она, потому что интуиция не может так обманывать меня, потому что я схожу с ума от тонкости ее ресниц... "Потому что я думаю, что так будет хорошо". Больше она ничего почти не сказала мне, поэтому я даже не понял, узнала ли она во мне того человека на сцене со скрипкой, или решила, что я какой-нибудь другой, с дирижерской палочкой, с кистью, с тонкими пальцами под шерстяными варежками, но явно не от мира сего. Это будет безгранично.
21.03
Это будет, будет невозможно высоко, и уже скоро, и обязательно! Мои записи приобретают маниакальный характер, так что, найди она их, все могло бы сорваться просто из-за ее страха перед моей решимостью. Она рассказывала мне что-то про свою будущую профессию, она постоянно мне что-то рассказывает о себе, но я решительно не могу все это слушать. Ведь это пережитки прошлого, которые все канут в небытие, когда мы наконец окажемся там. Это все настолько неважно по сравнению с моей, с нашей - только она еще об этом не знает - мечтой.
27.03
Я опять видел небо. И оно опять не пускало меня к себе, с этими пушистыми звездными дорожками, с эфемерностью разных высот, с килограммами световой легкости, оно закрутило меня, поместило в самый центр своего бытия, оно разговаривало со мной, манило и обещало вечность, гармонию, спокойствие, защищенность от земной низости... И насмехаясь, вернуло обратно на землю, дав понять, что я родился человеком, а значит человеком должен и умереть. Какое это грубое слово, какое ничего не выражающее слово, какая очевидная антитеза слову душа. Но теперь я знаю, что мне нужно, а вернее, кто нужен мне, чтобы возвыситься до Него. Правда, она пока еще ни о чем не догадывается, и сомневаюсь, что мне достанет смелости рассказать ей. Я уверен, уверен как ни в чем больше, что она бы разделила со мной это желание - оторваться от поганой, серой земли и окунуться в бесконечную высоту, с которой прежде никто не имел ни малейшего шанса поравняться. Высоту, которую ничтожный человеческий разум никогда не в силах будет постичь. Сотни раз я проговаривал речи, которые могли бы убедить ее в нужности моего решения, однако не мог придумать правильных слов. И не потому, что она ограниченна, не потому, что только я вижу небо таким, какое оно на самом деле, а потому что нет и никогда не появится таких слов, которые описали бы явление столь прекрасное.
28.03
Я смотрел на линию горизонта этим утром, когда только светало и вдали все было размыто и как будто плавно текло изгибающейся волнистой линией. Волнистый восход разгорался все с большей силой и то отдалял, то приближал ко мне линию горизонта. Скоро я смогу заглянуть за эту границу, познать тайну, которая таится за мирским и обыденным каждодневным восходом.
09.04
Мы все чаще просыпаемся вместе и теперь уже вместе смотрим и на восходы, и на закаты, и на то, как быстро сгорают парафиновые свечи в почти всегда задернутой плотными темными шторами комнате. Самое большое мучение - выходить с ней на улицу, вообще куда-то идти, в каких-то определенных направлениях, спешить, целить намерения и выстраданные размышления в ничтожно малые мишени... Неужели она не видит, как это глупо?
22.04
На трехногом столе, распластавшись, никогда не смотрит, а смотрит только наверх, в потолок, хрустальные вазы и глиняные античные кувшины, не боясь опрокинуть, холодной улыбкой меня держала за горло... Голубой горошек, которым убивала, ничего не понимая, ответственности никакой, только черные точки на карих широко открытых, совсем никакой ответственности, зато до черта самолюбия, и иголки эти... Она бьет меня смехом под дых, разве только не в спину, не догадывается обо мне, хотя на самом деле все знает. Да, она знает о моей преступной связи, она, может быть, даже ревнует и кажется себе только средством для моей трансцендентной цели... Зря, зря - или не зря, но я люблю, но мне нужно уйти отсюда... Я схожу с ума, вчера я очнулся в незнакомом переулке уже глубокой ночью, потому что я долго бежал, я вспоминал и боялся вспоминать нашу ночь, эти звенящие, змеящиеся зловещим золотом осколки, укусы совести и невозможности, неуверенности и стыда. Я сам поставил себе капкан, и если вдруг не выберусь из него, то останусь взаперти уже на всю жизнь.
26.04
Когда она общается с кем-то, неважно с кем, я ощущаю дикое разочарование, потому что она способна понимать их примитивный, ненужный язык слов и даже отвечать так, чтобы они сочли ее своей. Мне хочется схватить ее тонкое запястье и выволочь наверх, подальше от балагана безумных, корыстных и мелочных судеб и решений.
Я не помню, какое сегодня число. Я начинаю забывать о том, что вне меня. Вне нас.
Девяносто девять миллионов вопросов в голове забились в дальний угол. Физическое не достойно внимания. Окунуться в ледяную воду и не умереть от воспаления легких. Пространство в глубине меня наполовину пусто. Я люблю. Я жду. Я не гонюсь за ощущениями. Я просто живу и ожидаю, что из этого выйдет. Выбирая из двух зол, я выберу худшее только чтобы не расставаться с принципами. И не пожалею ни на секунду. Я играю людьми, страдая от их близости, и это не просто слова. Если Бога нет, то он меня не накажет. Я доходил до крайностей в анализе людей. В голове моей рисовались схемы. Я оживлял их образы в своей голове, а потом нещадно расправлялся с ними, перед тем изнасиловав и надругавшись над их ничтожностью. Наверное, я поплачусь за все это и в какой-нибудь из разов, нырнув в это ледяное море, уже не вынырну. Но это еще не скоро, а пока можно наслаждаться дикой антигуманной властью. Как жаль, что больше меня не спасает, даже временно, это осознание собственного превосходства. Во мне ведь все-таки есть что-то хорошее... Только это надо разглядеть. Вот я и ношусь с огромной лупой, мечусь внутри себя. Искусство обманываться вовсе не полезно. Но дареному коню... Мчатся кони, невидимкою луна... Черт, там не кони были, там тучи. Часы сжимают руку. Ладно. Увидимся в аду.
Май начался...
Бесплодное ожидание знака свыше сломило меня, и пару дней назад у меня случился приступ одной пошло-физической болезни. Она приходила меня навестить, хотя мы и поссорились накануне из-за глупых фантазий, которые я имел слабость и неосмотрительность высказать вслух. Иногда мне начинает казаться, что она не только сомневается сама, но и перетягивает меня на свою сторону. Я по-прежнему продолжаю грезить о Небе, но ее объятия обволакивают меня ленью и гармонией, которой я еще в состоянии сопротивляться. Самые необыкновенные сны мне снятся, когда я болею. Интересно, к чему это: "Добро не всегда в белом, а зло в черном"? В моем сне был детский праздник и почему-то этот мужчина, который впоследствии оказался злым... А я ошибся - сказал, что добрый. А сейчас мой организм борется за каждый миллиметр грудной клетки и пока проигрывает. И мне все тяжелей дышать, и кажется, что еще чуть-чуть и все. Какой же бесконечной, душащей стала эта безысходность... Теперь она перешла уже на тело. Это было бы символично - умереть оттого, что не хватило воздуха. Это отражало бы реальность. Или это реальность отражает мою внутреннюю безысходность.
13.05
Я становлюсь скрытным с ней, потому что все чаще роятся во мне сомнения. Ее взгляд начинает тянуть вниз, где так уютно и хорошо. Но когда я остаюсь один, то вновь ощущаю приливы тоски по Нему. Она просто еще не знает, как хорошо там и как хорошо нам будет там вместе.
...А когда стрелки часов поравняются и перестанет течь бессмысленная вода времени, я пойму, быть может, что как-то не так расставил жизненные приоритеты. Когда будет осень, я постараюсь остаться один ненадолго и не играть эпизодические роли в фильмах, претендующих на смысл. Когда ночь перестанет пугать убивающей все надежды тишиной, я перестану видеть эти сны. Когда я смогу срывать для кого-нибудь, для нее, полевые цветы, не боясь, что на них поселилась тля, я научусь любить эту жизнь по-настоящему, а не пытаться подружиться с ней, постоянно боясь и осторожничая. Когда я умру, я пойму, что, в сущности, мне и была нужна только эта жизнь. Если, конечно, там будут другие, небессмысленные стрелки часов.
30.05
Завтра обещали дождь... Всегда что-то мешает.
А впрочем и дождь способен понять мою скрипку и даже мою драму.
**********
Духовная неудовлетворенность порой доводит до исступления. Тогда человек перестает отдавать себе отчет в своих же мыслях. И мысли эти часто заводят нас в тупики, переулки, лабиринты, и только очень редко выводят на нужную автостраду.
Неужели же вы думаете, что если бы он существовал, если бы именно он был тем, кто стремится в мое небо, потому что видит это небо и меня на обратной его стороне, если бы он воссоздал мой мир в своей лирике... Что если бы он был, то я бы не стала искать, я бы не перерыла груды "личных дел", не перечитала бы стопки научных и псевдонаучных работ, не перелистала бы все архивы проданных билетов, только чтобы сказать ему "мой родной, мой любимый, вот я, я, которая знает тебя, которая, как через стекло, смотрит на тебя сквозь твое сумасшествие!"? И да, вопреки правилу, предписанному Дидро, я написала это еще в самом начале, потому что любила его еще тогда.
А сегодня я закрываю глаза и чувствую, что он это небо и что я в нем. Он дождь, и я под дождем. А все, чего в нем нет, это так ничтожно, что не требует внимания. Это философский субъективный идеализм: ты видишь весь мир как порождение твоих фантазий. Есть ты, и ты создал весь этот мир. Ты создатель, художник, весь мир твой. Ты можешь рисовать все что хочешь. Это не эгоизм, это ощущение, что если мы займемся любовью на улице, то это будет нормально, потому что я создала себе такой мир, значит, хорошим в нем будет только то, что я считаю таковым. А все плохое, глупое, гнусное - мои страхи.
А для тебя (позволь мне обратиться именно к тебе, даже если я с тобой не на ты и мы вовсе не знакомы) - весь мир создан без твоего участия и ты чувствуешь, что в нем происходит неподвластное тебе. Такой объективизм. Поэтому ты гонишься за всем, боясь, что мир окажется без тебя и ты не узнаешь чего-то объективного. Ты видишь вечность в природе. Ты хочешь найти это небо, но ты еще пока не знаешь, что небо в нас самих. Немецкие романтики считали, что человек силой мысли способен создать себе идеальный мир. И это не уход от реальности - это и будет реальность. Так дай же мне создать наш общий мир во мне и тебе.