В нашей подпольной, как мы любим шутить, конторке почему-то все время пахнет пригоревшими блинами. Может, это и не блины вовсе, а проводка не в порядке, но для смеху мы каждый раз повторяем: "О, опять блины готовят!" И все всегда смеются, хотя, в общем-то, уже давно подозревают, что шутка вышла из моды. Вот и сейчас я, как обычно, последним выхожу из конторы и, запирая массивную железную дверь с выцарапанной надписью "казлы" (местные ребята не любят нас за то, что секретарша Наталиванна называет их засранцами и порывается вылить ушат помоев), явственно ощущаю этот запах. От него мне, как обычно, становится плохо и я, как обычно, стараясь не дышать носом, выбегаю из узенького коридорчика на улицу. Как обычно, нажимаю кнопку сигнализации, потому что в очередной раз забыл, где припарковал машину. Она доверительно мигает мне, и мы отправляемся в путь. У меня, как обычно, слипаются глаза. Моя работа не мечта, конечно, но все бы ничего, если бы вставать не так рано. Я, как обычно, ловлю себя на мысли, что уже машинально проговариваю про себя это выражение: "как обычно" - и горько усмехаюсь.
Раз уж меня потянуло на привычные жалобы, вспомню былое. "Былое и думы" - кажется, так там было, вот только не помню где. От меня по части литературы мало чего можно добиться, если уж быть честным. В общем, папа у меня был врачом. И мама у меня тоже была врачом. Так что игрушек у меня в детстве было много: стетоскопы там разные, сломанные правда... Помню, даже скальпель на старой квартире до сих пор валяется. Наверно, резал им что-то по молодости лет, в доктора играя. Очень уж мне хотелось быть врачом. Нет, следователем тоже хотелось. Но врачом как-то больше. И даже в сознательном уже возрасте я подумывал было поступать в медицинский. Несерьезно подумывал, конечно, но все же. Однако родители меня быстро отговорили ("бросай эти игрушки!" - видимо, сетовали на то, что сами их вовремя не побросали), да и химию с биологией я в школе учил не ахти. Поэтому задумка с медицинским так и осталась на стадии разработки. И тогда я пошел считать циферки. Скоро пятьдесят уж стукнет (ну ладно, не очень скоро, через пять лет), а я все считаю. И почему-то периодически возникает эффект дежавю: где-то я уже их видел, эти циферки. Попадались они мне где-то...
Размышляя о своем романтическом прошлом и прозаическом настоящем, я выезжаю на шоссе и направляюсь к дому, но тут звонит мобильный, отчего я, как обычно (вот черт, опять это "как обычно"!) вздрагиваю. Смотрю на дисплей, не мечтая угадать, кому обязан в столь поздний час - с работы я в последнее время раньше одиннадцати не ухожу. Тут может быть и сестра, которая считает приличным названивать взрослому мужчине в любое время суток, если ей понадобится "мужская" помощь, и какая-нибудь из многочисленных любовниц, которым не хватает духу сказать что-то вроде: "Милочка, ну зачем нам с тобой еще и вторая ночь?!", и бесконечно пьяные друзья, которых еще в младенчестве, кажется, пристроили почившие ныне родители... Словом, в половине двенадцатого ночи я могу быть пригоден кому угодно. Но абсолютно и бесповоротно... не нужен. Именно сегодня я оказался пригоден Свете. Света - одна из моих сравнительно давних любовниц, поэтому я беру трубку.
- Сере-е-ежа! - восклицает Света своим приторным голосом так, что я прямо сейчас вижу, как она улыбается во все свои тридцать два белоснежных зуба. - Ну вот и почему ты мне не звонишь?!
Света сегодня длиннее прежнего растягивает слова, поэтому мне прямо сейчас хочется, ничего не объясняя, нажать отбой. Но я этого не делаю, потому что всегда боюсь причинить человеку неудобства. Раз я ей сегодня сдался, значит, нужно хотя бы выслушать.
- Да понимаешь, Свет... Работа... - слышу я где-то в отдалении свой оправдывающийся голос. - Вот как раз сегодня хотел тебе позвонить, представляешь?
За двадцать лет я научился неплохо врать. Хотя, в общем-то, я всегда умел врать, но были поначалу такие люди в моей жизни, которым врать ну никак не получалось. И поэтому я искренне полагал, что не умею врать. В процессе жизненного пути подобного рода люди как-то испарились, поэтому таких проблем более не возникало.
- ...Поэтому бросай свои игрушки (дежавю?!)и приезжай ко мне, я жду! Кости нет, он у Даши сегодня ночует! - уже буквально кричит в трубку Света, и тут во мне вскипает праведный мужской гнев и я возмущаюсь, разумеется про себя:
"Это какого ж такого хрена мои желания вы все игрушками называете?!" - а вслух произношу:
- Свет, ну ты понимаешь... Я не знаю, конечно... Но, наверное, не смогу приехать... Что-то у меня голова болит после работы... Такие там проблемы сейчас, так все у нас что-то совсем...
Под конец моя оправдательная речь сама по себе, по закону инерции, сходит на нет и заглушается типично женским обидчивым причитанием:
- Ну вот конечно, а предупредить нельзя было, Сереж? А вот позвонить нельзя было хоть раз за эту неделю? Да у меня муж уже волнуется, что ты долго не появляешься у нас, не то что я!
Тут уж я не выдерживаю и начинаю втихомолку хихикать, загородив рукой микрофон. В это же время я въезжаю в туннель и связь благополучно прерывается. И тогда наступает моя как-обычная дилемма: ехать к Свете (Наташе, Жене, Вике нужное подчеркнуть или не надо), или же спокойно приехать домой, спокойно съесть очередной полуфабрикат, запив очередным реддсом, спокойно посмотреть первый канал и спокойно лечь спать? После долгих мук совести - нет, ну зачем-то же я ей именно сегодня понадобился... - я все же решаюсь осуществить мечту и провести остаток вечера в полном одиночестве.
Мне стыдно сказать, да от меня, собственно, ничего говорить и не требуется, так что признаюсь. Очень трудно не признавать того, о чем тебе доподлинно известно, ибо видел сам (в зеркало). И даже чувствовал сам. Так вот: иногда, когда на работе наблюдается некое послабление, я заезжаю в супермаркет, покупаю бутылку водки, приезжаю домой и в одиночестве напиваюсь. Нет, довольно часто я напиваюсь и с приятелями, но бывают и такие совершенно таинственные дни, когда я ощущаю, что необходимо напиться одному. И тогда я напиваюсь водкой у себя на кухне, как последний алкаш. Это бывает очень редко, поэтому стыдиться-то особо и нечего... Но одно обстоятельство все же вгоняет меня в краску. В такие вот дни, когда я сижу на собственной кухне и понимаю, что вся водка выпита, а я, хоть и пьян вдрабадан, но прекрасно помню, что каждый день считаю циферки, через день мотаюсь то к одной, то к другой любовнице, а в остальные дни напиваюсь с друзьями или, еще хуже, один... В такие дни я выкидываю пустую бутылку водки в мусорку, сажусь на табуретку и плачу. И очень мне противно от такого моего немужского поведения бывает в эти дни. И мыслишка проскакивает, что не только в такие дни оно немужское, поведение-то... А еще у меня рак печени, поэтому, вполне вероятно, что я скоро умру. И от этого я тоже плачу. Хотя учитывая количество выпитого алкоголя, очень сложно как следует разобраться, отчего на самом деле.
Сегодня я не планирую совершать подобного рода обряд, более того, меня передергивает от одного воспоминания о вкусе спиртного. Сегодня я просто почитаю газету, поем полуфабрикатов, посмотрю телевизор и лягу спать. Предвкушая радости этой почти что семейной идиллии, я паркую машину, силясь запомнить место. Раз уж я обмолвился про семейную идиллию, не лишним будет упомянуть, почему ее, то есть идиллии этой, не наблюдается. Была у меня с десяток лет назад попытка свить, как говорится, гнездышко у себя в квартире, но впоследствии гнездо оказалось осиным, и осы, то есть жена, вылетели оттуда, очень ясно объяснив мне, что они, то есть она, так больше жить не может. Якобы не люблю я ее, да и она меня тоже не особенно жалует. Сдается мне, живет сейчас в более комфортабельном осином гнезде с видом на Сену или даже Атлантический океан. Зато в моем пристанище ос больше не появлялось, и слава богу. Жену, кстати, звали Майя, поэтому я до сих пор не могу отделаться от ощущения, что поселил у себя дома нечто жалящее и кусающее. Книжка такая была в детстве про пчелу Майю. Только эта книжка мне не так нравилась, как анатомический справочник.
Раньше я любил приготовить что-нибудь такое экзотическое. Странно, но почему-то обычные блюда, типа блинов или супа, у меня не получались, а вот всякие мясные диковинные вещи выходили на ура. Правда, во всем этом была своя, никакого отношения к пище не имеющая радость - похвала. Сейчас хвалить мои кулинарные таланты особо некому, поэтому я предпочитаю размораживать таланты чужие. А еще за ужином я всегда читаю газету. И при этом неважно, что на нее падают куски ужина и постоянно приходится прерываться, чтобы подобрать эти куски и вернуться на то место, откуда началось непонятное предложение.
Вообще-то я из тех людей, которые, когда напиваются у себя на кухне, начинают долго и упорно жалеть. Есть на самом деле много вещей, о которых я жалею. Наверно, такая участь постигает лишь тех, кто чего-то в своей жизни недоделал. У меня, например, в моменты особых откровений, возникает чувство чего-то недоделанного... Или даже не недоделанного, а упущенного. Вот как, к примеру, история с мединститутом. В такие моменты обычно вспоминается родительское "бросай эти игрушки" и становится особенно тошно. А еще была у меня в цветущей юности одна любовь. Это, по-моему, был единственный случай, когда мне никто не сказал бросать игрушки. Никто, кроме меня самого. Эти мысли обычно заедаются у меня полуфабрикатами и запиваются "Парламентом". На самом деле сейчас, с высоты моего сорокапятилетнего полета, мне отчетливо видно, что ничего бы у нас с той девочкой не вышло. Ну не вышло бы и все, на то много причин. Так что это совершенно явственно видно. С моего полета.
А у той моей любви было еще имя очень красивое, такое, что когда даже ссорились, бывало, назовешь по имени - и ругаться больше уже не хочется. Вера ее звали. А ругались мы очень часто. Вера была настоящей истеричкой, этаким энергетическим вампиром. Испортит мне настроение своими капризами, а потом ходит и улыбается сама. Отчетливо это помню. И постоянно ей что-то во мне не нравилось, все учила меня чему-то, заставляла что-то... А я тогда послушный был, все выполнял, впрочем как и сейчас. Один раз не выдержал и глупость какую-то сделал, обещание не сдержал. И так мне противно стало оттого что Веру обманул, а с другой стороны даже какое-то чувство мести проснулось. Не все ж ей в победителях ходить. Это я тогда еще не понимал, что сам-то слабаком и вышел. А у нее, как мне тогда отчетливо поверилось (сейчас смешно даже), прямо экстрасенсорные способности были, так что ври не ври - все равно все открывалось. Разбежались мы тогда с ней, а я по бабам пошел. И так мне хорошо страдалось, так удобно было себя презирать и вместе с тем по девкам шастать, что сейчас вспоминать аж тошно. Но это все грехи молодости нашей, чего только по молодости не совершишь... Да и ничего б у нас с ней не получилось. Это точно.
Сижу на любимой кухне и листаю газету. А газету эту выписываю, потому что там Вера та сейчас работает - статьи пишет. Иногда любопытно бывает просмотреть ее статейку, а там нет-нет да и проскочит какое-нибудь выражение ее фирменное, а язык ее острый уж точно ни с кем не спутаешь. Я в последние лет десять от политики абстрагировался, вообще представления не имею, что у них там происходит, да и не жалею: чего мне в это болото лезть. И на мой неискушенный взгляд все эти ее статейки мне кажутся особенно дерзкими и слишком уж откровенными. Короче, не стесняется человек на граждан-обывателей ушат правды выливать. Прямо как Наталиванна у нас в конторе, та что за ребятами дворовыми бегает. Читаю очередной Верин опус - и просыпается во мне сжирающее изнутри чувство зависти. Я его конечно полуфабрикатами с реддсом зажевываю, но бывает, все-таки прорывается наружу, и тогда я с горечью восклицаю про себя: "Счастливая Верка-то, делом любимым занимается, еще и деньги небось гребет!" Про деньги это я так добавляю, чтоб не очень обидно было: денег у меня у самого хватает.
Тогда еще, помню, мне особенно худо без Веры стало, я даже звонил ей и, как дурак последний, в трубку полчаса рыдал, родителей перебудил. И так мне потом стыдно стало перед ней за свое очередное бабство, хотя она, кажется, даже зауважала меня после той истерики. Сказала, что вот это я настоящий наконец-то прорвался. Но мне все равно стыдно было. И сейчас стыдно, когда на кухне рыдаю пьяный.
Вера меня тогда простила. И за баб, и за обещание несдержанное - за все простила. И даже плакала, помню, у меня на плече, чтоб я возвращался. Мне это очень странно было, и до сих пор странно. Как она, вся такая из себя гордая и неприступная, через себя смогла переступить. Любила, стало быть, сильно. А я лежал тогда на диване, как Печорин, размышлял, возвращаться мне к ней или не стоит. Мне очень хотелось по-человечески, чтоб у нас опять с ней все было. Но печоринская натура победила все-таки, и я решил, что не выйдет ничего. Испугался, в общем. Испугался и только сейчас это признаю. Я ее любил очень, а она меня, наверно, еще сильней любила, вот я и ужаснулся, что такая атомная бомба всю мою внутреннюю Хиросиму до конца разрушит. И что не проживем мы с ней долго, сидя на этой бомбе. Взорвется и нас по кусочкам разнесет в разные стороны света. Вера к тому же все требовала и требовала от меня то жениться поскорей (нам восемнадцать только было), то правильный образ жизни вести. А я еще не перебесился, видимо, тогда. Все по барам шастал с друзьями, а от мысли о работе меня прямо всего перекашивало. Тем более, у меня мама вкусно готовила, а Верка готовить пока не умела. Поэтому я к ней переезжать не спешил. Хотя у нее никого не было - ни в квартире новой, ни в жизни. Мне ее правда жалко было, но я от этого еще больше испугался.
Сижу и пытаюсь сосредоточиться на прочтении Вериной статьи. Статья сегодня попалась большая, на весь разворот, и, кажется, о чем-то важном. Поэтому, как порядочному гражданину своей страны, мне следовало бы ее прочитать. Но я почему-то вожу стеклянный взгляд по строчкам вправо-влево и вспоминаю про Веру. Вспоминаю про то, как мы с ней детей хотели сильно. Ходили иногда на детскую площадку гулять, садились и смотрели, как малышей на каруселях катают. И к нам еще все время подходили мамаши и спрашивали, что это мы общаемся, а за ребенком не следим. Наверно, мы с Верой очень походили на семейную пару. Мы смеялись и говорили, что следим. А потом она меня обнимала крепко и говорила, что у нас будет мальчик и девочка. Или два мальчика. А я грозным голосом убеждал, что будет два мальчика и девочка. Тогда Верка обижалась и вопрошала, когда ей делать карьеру. В общем, о количестве детей мы так окончательно и не договорились. Я только знал, что дети мои будут обязательно от нее. А она знала тоже, что у нее будут дети от меня. Это мы уже оба точно знали в семнадцать лет. Я почему-то и сейчас уверен, где-то в спинном мозге или мозжечке, что будет у меня от Веры два мальчика и одна девочка. Девочку будут звать Ирой, мы это тоже решили.
Злой на себя и свои сорокапятилетние сопли, я отшвыриваю газету. Вера смеется надо мной своим заразительным смехом. Я подхожу к бару и достаю оттуда бакарди. Вера говорит мне, что бакарди совсем не вкусный, а с колой не дает. Я включаю первый канал, а Вера закатывает глазки и восклицает: "Перестань ты смотреть эту чушь, там ни грамма правды нет!" У Веры два главных слова в лексиконе - это "правда" и "принципы" - оба на "п". Она их постоянно повторяла. От меня, по ее теории, требовалось всегда говорить правду и иметь принципы. Я отхлебываю бакарди с характерным серпаньем. Она усмехается и делает то же самое, потому что по-другому мы с ней пить так и не научились. Я закусываю ром печеньем, а она строго велит мне есть над столом, а то потом крошки придется с пола подметать. Я смотрю в зеркало на свое опухшее лицо и лысый череп, а она веселится: "Так я и знала!" Я вспоминаю наши походы в кино по несколько раз на один фильм, а она шепчет мне, что это останется между нами. Я ищу у нее на пальце кольцо, которое подарил ей на первый день рождения, когда мы были вместе, а Вера сетует на то, что сейчас приходится носить украшения подороже. Я закрываю глаза и вижу ее юное обнаженное тело, а себя подростком с ее фотоаппаратом. Мне кажется, что нам опять по восемнадцать, что я обнимаю ее худенькую талию и шепчу в волосы: "Я люблю тебя" - и слышу, как она мне отвечает, что тоже любит. Я нахожу нас танцующими в ее комнате, и от нее приятно пахнет малиной. Я чувствую вкус крови на губах, а она ругает меня за то, что я кусаю губы. Тогда я ей говорю, что раз она их кусает, то почему мне нельзя, и целую ее в эти самые обкусанные влажные губы. Она гладит мои волосы, и я забываю, что я уже давно лысый одинокий хрен с раком печени и пустой бутылкой рома в руке. Я открываю глаза, перед которыми все плывет то ли от слез, то ли от выпитого алкоголя, она касается моих щек и вытирает слезы. Вера грустит, она всегда грустит, даже когда смеется, она грустная, я спрашиваю отчего, а она повторяет: "Что мы наделали... Что мы наделали..." Я начинаю листать все свои старые телефонные книжки, но не нахожу ее номера, мои руки трясутся, я понимаю, что мне уже никак не найти Веру. Мне становится плохо от спиртного или от очередного приступа, я теряю сознание. Последняя моя мысль - завтра я поеду к Вере.
Утром я просыпаюсь на полу, меня душит галстук, по спине льет пот. Я нахожу очки, пытаясь вспомнить, что со мной было вчера. Я вспоминаю только Веру и проверяю, не прошло ли наваждение. Вера забилась в угол дивана и шепчет, что нам уже ничего не исправить. Я кидаюсь в прихожую, беру ключи от машины и, пошатываясь, выхожу из квартиры. Я молю Бога, в которого не верил никогда в жизни, чтобы Вера была там, в своей квартире на Шаболовке, я почему-то уверен в том, что она помнит меня и все еще ждет. Вера качает головой, но я не обращаю внимания. Она плачет, но я утешаю нас обоих, что все еще можно поправить. Вера захлебывается в слезах. Я выбегаю из машины, поднимаюсь по лестнице знакомого дома, звоню в дверь. Мне открывает какая-то женщина, но у меня нет времени рассматривать ее лицо, и я спрашиваю:
- Вера здесь живет?
- Веру вчера убили.
Моя Вера грустно улыбается мне. Она уходит. Мое наваждение уходит. Моя Вера умерла. Я медленно схожу по лестнице, сажусь в машину. Мне становится плохо, и я теряю сознание. Последняя моя мысль - веры больше нет.