Макушиньский Корнель
Приключения Баси

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очень известная повесть польского прозаика Корнеля Макушиньского, выдержавшая три экранизации. ...Пятилетняя Бася вдруг становится сиротой и попадает к совершенно чужим людям.
  Корнель Макушиньский
  (1884-1953)
  ПРИКЛЮЧЕНИЯ БАСИ
  Перевёл с польского Алексей С. Петров
  
  От переводчика
  
  Во-первых, о названии. По-польски повесть называется 'Awantura o Basie'. Слово awantura переводится как 'скандал, дебош, ссора'. Т.е. 'Ссора по поводу Баси', 'Скандал из-за Баси'. Все споры взрослых людей по поводу пятилетней Баси в книжке заканчиваются в главе 6 (а всего глав - четырнадцать). Дебаты взрослых по поводу ребёнка прекращается довольно быстро. Поэтому переводить слово awantura как 'скандал' или 'дебош' не хотелось бы...
  
  У этого слова есть и другие переводы: 'приключение, похождение, авантюра'. Вспомнилось, что автор книги К. Макушиньский учился во Львовском университете, а потом поехал в Париж, в Сорбонну. Несомненно, говорил по-французски. На этом языке aventure - приключение. По-итальянски 'приключение' - avventura, по-испански - aventura... Похоже на польское написание слова, правда? Я решил, что надо перевести просто как 'Приключение Баси'. Смущает предлог 'о'... Значит, всё-таки 'спор о Басе'? Но я остановился на 'приключении'.
  
  Дело в том (и это во-вторых), что уже есть перевод этой повести и называется он 'Скандал из-за Баси'. Автор перевода - Тамара Мачеяк. В 1993 году 'Скандал из-за Баси' был опубликован в журнале 'Пульс' (?1, 2, 4-7, 9-12). Никогда я не держал в руках этот журнал, но то были 90-е годы, я мог и не найти... В 1993 году, например, журнал выпускался тиражом 100 тысяч экземпляров и в нём публиковались произведения Н. Леонова (1933-1999), В. Брайнхольста (1918-2009), З. Ненацкого (1929-1994)...
  
  Информацию о журнале я нашёл в интернете такую (вспоминает неизвестный мне читатель): 'Был в 90-х годах такой молодёжный журнал 'Пульс'. Печатали там всякие статейки про модных заграничных рок-кумиров, красивые заграничные комиксы с голыми девицами и прочие интересующие подростков вещи. И вот в числе прочего печатали книгу Збигнева Ненацки 'Раз в год в Скиролавках'. Про то, как раз в год все жители деревушки Скиролавки приходят ночью на мельницу и... ну что может быть интересно подростку?'
  Роман 'Раз в год в Скиролавках' тоже перевела Т. Мачеяк. Читатели хвалят. Обязательно найду и прочитаю.
  
  К сожалению, книгу о Басе опубликовали в журнале 'Пульс' в 'журнальном варианте', то есть не всю: выборочно удаляли фразы или даже абзацы. Места в журнале им не хватило, что ли? Я сравнил польский текст и перевод: да, есть текстовые 'лакуны', и их довольно много. Я постарался сделать полный перевод, насколько это возможно. Достаточно сказать, что автор вдруг заканчивает главу 7... большим стихотворением, причём в рифму и ритмично (не верлибром!). Взялся я и это переводить...
  
  Искусство перевода - это, помимо прочего, умение подбирать синонимы. Например, можно перевести русским словом 'беда', а можно подобрать другие: горе, несчастье, бедствие, драма, невзгода, злоключение, страдание, катастрофа, трагедия... Выбор зависит от интонации автора и смысла сказанного в книге. Я, конечно, иногда заглядывал в предыдущий перевод. Выбор Т. Маячек мне то нравился, то не нравился. Обычно я искал новые варианты перевода.
  
  Ещё важно было не пропустить, не потерять различного рода интеллектуальные 'завклекалочки' автора, которые он щедро рассыпал по тексту: цитаты из Мицкевича, Фредро или даже Байрона; редко употребляемые слова типа 'бесетля' или 'эпистола'; упоминания исторических фактов; польские идиомы, которые не всегда замечаешь и не всегда легко их перевести; реалии польской жизни 1930-х годов; упоминания о персонажах Библии; знание европейской литературы (например, творчества драматурга Нестроя, Шиллера или Самуэля из Скшипны)... Всё это я старался не пропускать и комментировал с помощью сносок.
  
  В общем, хочу думать, что перед читателем новый перевод известной повести Корнеля Макушиньского.
  
  Кстати, эта история - трогательная, весёлая, иногда грустная - о Басе Бзовской очень популярна в Польше и выдержала три экранизации:
  ˗ в 1959 году (режиссёр Мария Каневска; действие в фильме как раз заканчивается на середине книжки, там именно 'спорят' о дальнейшей судьбе Баси);
  ˗ в 1995 г., где роль колоритной и забавной бабушки Таньской сыграла всё та же М. Каневска (режиссёр фильма Казимеж Тарнас);
  ˗ и в том же 1995 году был сделан телевизионный сериал на основе фильма, снятого в этом же году (12 серий); для сериала сценаристы даже немного дополнили сюжет и кое-что растолковали, о чём не говорится в книге (например, почему пёс Зритель получил такую кличку или какое продолжение имела любовная история Баси); в этом фильме спорят о будущем Баси аж до 12-й серии (с перерывами)!
  
  Повесть считается образцом польской классической литературы для детей и рекомендуется для чтения в классе третьем-четвёртом (я бы всё же посоветовал читать это ученикам постарше).
  Желаю приятного чтения, или, как говорят поляки, 'Милэй лектуры'.
  
  А.С. Петров
  
  1. Один поезд приходит, другой отходит
  
  Эту историю, правдивую, как весна, и такую же улыбчивую, как погожий день, с болью в сердце мы вынуждены начать с событий горьких и печальных. Когда-то из-за чёрных туч обязательно вырвется, наконец, яркая полоска света и позолотит то, что разрушено... Так и в этой повести грозовые тучи должны пронестись по первым страницам, как по чистому небосклону, - это как в жизни... Один счастливый час сменяется иным часом - тем, который омрачён слезами; а потом печаль утихает и снова приходит ясный день. Мы бы не знали цены такому дню, если бы не было чего-то другого... Горечь боли и тяжесть страданий делают пришедшую затем радость ещё слаще. Без печали не было бы веселья. И никто не понял бы, что это именно она, радость. Мы охотнее радуемся новому дню, если помним, что только что была тёмная, слепая ночь.
  
  То, что случилось той ночью, было происшествием роковым, смертельным приключением. Наши сердца всё ещё замирают, когда мы вспоминаем об этом, а посему коротко опишем, как это было. Не так уж много слов для этого нужно; каждое слово, однако, будет как слеза.
  
  Так и не удалось узнать, кем была молодая пани в траурном платье, которая вела за руку маленькую девочку лет, может быть, пяти. Дама сошла с поезда на узловой станции, откуда составы расползались в разные стороны, как гигантские гусеницы. Свидетели говорили, что она очень торопилась в буфет, хотела накормить девочку; другие рассказывали, что во время поездки женщина была на удивление молчалива и в её больших глазах читалась тревога; она везла с собой весёлого ребёнка и свою большую печаль. Во время таких путешествий у одиноких женщин, одетых в чёрное, обычно нет счастья в их сердцах.. Никто ничего не мог рассказать об этой грустной даме, потому что, хотя попутчики обычно очень любопытны, на сей раз ей не задавали никаких вопросов. Её бледное, прекрасное лицо и подёрнутые дымкой глаза, которые глядели куда-то в пустоту, - пугали людей. Пассажиры прислушивались к её разговору с ребёнком - к неумолчному лепету девочки и редким тихим ответам женщины: 'Да, Басенька!' или 'Нет, малышка!' Пани объявила, что на ближайшей станции девочка получит молоко, - и это было последнее, что от неё услышали. Вскоре случилось несчастье. В раскисшем, промозглом сумраке вечера женщина направилась не в ту сторону, возможно, потому, что задумалась и не поняла, что вышла из вагона не в те двери. Боже милостивый! По земле пронёсся грохот, страшный зверь проскрежетал железом - это выскочил из тьмы поезд. Женщина в чёрном, сделав последнее, страшное усилие, сумела оттолкнуть девочку в сторону...
  
  
  *
  Так помолимся же тихонько за отважную мать, которая, превозмогая себя, вырвала своего ребёнка из лап смерти, словно отобрала у тигра.
  - Быстро! Карандаш и листок бумаги! - с трудом произнёс доктор, бледный от волнения.
  
  Хмуря лоб, будто пытаясь вспомнить точные слова, которые услышал, врач что-то записал на листке бумаги, а затем передал этот клочок чиновнику.
  - Она смогла прошептать только это, - глухо сказал он.
  - Это какой-то адрес?
  - Да. Туда следует отправить ребёнка. Бедная малышка... Но где же она?
  - В другой комнате.
  - Что она там делает?
  - Она не понимает, что произошло... Всё время спрашивает о матери.
  - Пойдёмте к ней, - сказал доктор очень тихо.
  
  Девочка посмотрела на вошедших и удивилась, что среди них нет её матери. В своём голубом пальтишке малышка сидела на стуле. Из-под мягкой шапочки выбивались светлые, коротко стриженные волосики. Если бы не платьице, сначала можно было бы подумать, что это светлоглазый, толстощёкий мальчишечка.
  
  Три пана, словно оробев, задержались в двери, которую потом быстро прикрыли за собой, и врач подошёл к девочке. Он долго смотрел на неё и молчал, не мог произнести ни слова. Наконец, положил руку ей на головку и легонько погладил.
  - Как тебя зовут, крошка?
  
  Девочка испуганно посмотрела на него и не ответила.
  - Не бойся, маленькая, - произнёс врач дрожащим, тихим голосом. - Мы все тебя очень любим... Очень, очень... Наверно, тебя зовут Марыся?
  - Не Марыся... - тихо ответила она.
  - Значит, Ядя?
  - И не Ядя.
  - А может, Бася?
  
  Девочка улыбнулась.
  - Да. Басю зовут Басей.
  - А как дальше?
  - Я не знаю. Мамочка знает. Позовите мамочку!
  
  Доктор прикрыл глаза.
  - Басенька, милая... - с трудом проговорил он. - Твоя мамочка... Ах, какое славное у Баси пальтишко! А волосики какие...
  - Как у мальчика! - серьёзно сказала девочка. - Мамочка меня подстригла.
  - Да, да...
  
  Он наклонился к ней и обнял её.
  - Слушай, Басенька... Твоя мамочка ушла...
  - Но она скоро придёт?
  - Нет, малышка. Больше не придёт...
  - Почему не придёт? Я хочу спать!
  - Потому что твоя мамочка ушла далеко-далеко...
  - Почему далеко? Куда это - далеко?
  - Аж на небеса...
  - Но ведь сейчас темно, - сказала девочка, настороженно глядя на него.
  
  Доктор смутился и неловко развёл руками. Этак можно было беседовать с ребёнком бесконечно. Он потёр лоб и таким вот старомодным способом выудил из своей полной тревожных предчувствий головы очень здравую мысль.
  - Позвоню-ка я жене, - сказал он трём мужчинам, которые молча слушали этот разговор.
  
  Не прошло и тридцати минут, как жена доктора явилась туда, где случилось несчастье. Ей тихо объяснили, в какую беду попал ребёнок, и дама удивительно просто уладила дело.
  - Пойдём спать, малышка! - сказала она Басе, ловко притворившись очень весёлой.
  
  Девочка улыбкой показала, что она не в состоянии понять заикающегося мужчину и запросто, без возражений готова подружиться с этой дамой, которая одета так же, как и Басина мать.
  
  Маленькое сердечко подсказывало ей, что перед ней кто-то другой и чужой, но общая картина расплывалась перед Басей, и её сонные глаза уже не могли сладить со всем этим. Жена доктора - женщина крупная и энергичная, которая своим крепким здоровьем прославляла врачебное искусство мужа, - взяла девочку на руки и, с трогательной нежностью прижав её к своей груди, вынесла ребёнка из станционного здания.
  - Спи, бедняжка, - прошептала она, глядя на малышку.
  
  Потребовалось много нежных слов, сравнений, метафор и примеров, целый арсенал приёмов, известных только женскому сердцу, чтобы утром объяснить девочке, что мать никогда не вернётся. Бася поняла только то, что с ней ужасно обошлись, о чём и объявила миру затяжным плачем. Жена доктора попыталась поцелуями осушить слёзы на глазках Баси, что, должно быть, было делом нелёгким, потому что и в глазах женщины тоже вдруг появились слёзы; они полились без остановки. Обе тихонько плакали, прижавшись друг к дружке, да так, что невозможно было понять, кому из них принадлежит какая слеза.
  
  Но и другое было непонятно. Искали тщательно, но ничего не нашли: в сумочке несчастной женщины не было никаких документов, а в вагоне - ни чемодана, ни узелка. Логично было бы подумать, что либо пассажирку обокрали по пути, либо бедная пани, глубоко опечаленная чем-то, потеряла свои вещи. Или предположить, что она ехала туда, где у неё всё это уже было. При ней не нашлось ни клочка бумаги - только денег немного да билет на варшавский поезд.
  - Бедную женщину подгоняло какое-то несчастье, - сказал доктор. - Или она всё забыла, или не могла думать ни о чём другом. Спаси её, Господи, ведь она, наверно, очень страдала. Большая удача, что у неё хватило сил прошептать несколько слов...
  
  Он заглянул в бумажку, куда записал эти слова.
  - Довольно известная фамилия, - пробормотал он себе под нос. - Как ты думаешь? - врач повернулся к жене, на коленях у которой сидела девочка. - Что теперь делать?
  
  Жена доктора задумчиво посмотрела на Басю. Ей показалось, что девочка хорошо понимает, что говорят именно о ней, поэтому докторша быстро ответила:
  - Давай об этом позже...
  
  Нескладная уловка доброй женщины... ведь было ясно, что она намеренно отдаляет минуту расставания с девочкой. Она пыталась убедить всех, что следует подождать, вот-вот откликнутся родичи горемычной дамы в трауре, которые, узнав из газет о страшном несчастье, несомненно, придут сюда, когда по описанию поймут, кто была эта мать, которая ехала с ребёнком. Но никто не объявился. Всё ещё не было ни письма, ни телеграммы.
  - Ребёнка надо отправить по указанному адресу, - сказал доктор. - Странно, что никто оттуда сам не отозвался. А ведь там, наверно, читают газеты...
  - Если там живут здравомыслящие люди, то - не читают, - пробормотала его жена.
  - Это всё равно. Мы не можем держать ребёнка у себя.
  - Ах, как мешает тебе эта милашка...
  - А вот и нет! Мне девочка ничуть не мешает! Что ты такое говоришь? Ты, конечно, оставила бы её у себя навсегда.
  - О! С огромной радостью!
  - Я это знаю, потому что в последнее время ты вытворяешь бог знает что... Нет уж, любимая... Я тоже привязался к девочке всем сердцем, но пришло время отослать её к родственникам. Завтра вышлю письмо по указанному адресу, напишу, что Басю надлежит ожидать на вокзале в Варшаве, а на следующий день девочка отправится туда сама.
  - Как так 'отправится'? Одна?
  - До Варшавы недалеко. Посадим её в вагон, попрошу пассажиров проследить за ней, а в Варшаве ребёнка заберут. Адрес указан точный.
  - Не лучше ли отправить её почтой? - съязвила жена доктора.
  - В Англии был такой случай...
  - Ты и меня отправил бы почтой...
  - Это невозможно. Почта принимает посылки весом только до двадцати килограммов. Грузы весом в восемьдесят кило отправляют товарным поездом... - совершенно серьёзно ответил он.
  
  Бася, не зная, что на повышенных тонах говорят именно о ней, и пережив несколько мрачных, печальных, очень странных и страшных дней, уже вернулась в свою голубую страну, над которой улыбается чистое небо. Несколько дней она ошеломлённо искала мать; в сердечке девочки поселилась тревога. Вечером, прежде чем Бася уснула на руках у супруги доктора, девочке показалось, что она слышит шаги мамочки, а однажды - что видит её. Потом знакомая фигура стала медленно растворяться в серебристой мгле, растекаться и таять. Грузная фигура пани докторши, женщины, которая целовала и ласкала Басю, заслонила своими габаритами всё, что до сих пор было перед глазками девочки. И снова всё стало голубым.
  
  Все эти события не вмещались в её маленьком сердечке; меньше всего её волновали затяжные споры этого пана со своей женой. И только когда пани докторша внезапно обняла Басю и громко заплакала, девочка, решив, что из женской солидарности надо сделать то же самое, заплакала в ответ, горестно всхлипывая. Плач - это такая же славная забава, как и любая другая, если только она не продолжается слишком долго, потому что в ней нет никакого смысла. Немного поплакать всегда можно, тем более что доброй пани, жене доктора, это, кажется, нравится.
  
  Слёзы пани докторши лились обильно, словно дождь из грозовой тучи. Пан доктор отправил письмо, обстоятельное, длинное, в котором подробно описал всё, что произошло, и попросил человека, которому собирался доверить Басю, ждать девочку на вокзале в пять часов вечера в среду, потому что малышка поедет одна. Заказное письмо было отправлено самолично доктором, который подчеркнул адрес красным карандашом, чтобы обратить внимание почты на значимость написанного. Все меры предосторожности были приняты.
  - С ребёнком ничего не случится, - успокаивал он жену. - Она очень умненькая и справится. А ты не поедешь... Уже три раза ты была в Варшаве. Два раза тебя обокрали, один раз ты попала под машину и повредила ногу. На сей раз ты не вернулась бы оттуда живой.
  
  У доктора было достаточно мрачное представление о столице.
  
  Жена врача уединилась с Басей для секретного разговора и попыталась внушить ей, как важно всё то, что ждёт девочку в скором времени. Пани уверяла малышку, что дети часто путешествуют одни, даже когда едут далеко, ребёнка никто не обидит, а в Варшаве о Басе непременно позаботятся. Девочка внимательно слушала и ничуть не возражала. Разумеется, это может быть даже интересным...
  
  Они разговаривали битых два часа; участники экспедиции к Северному полюсу тревожатся меньше, чем жена доктора. Обсудили всё, что может случиться, даже то, что случиться не должно: скажем, похищение, усыпление путешественника отравленными сигаретами, поломка локомотива. Мрачные слова пани докторши бурей проносились через светлую головёнку девочки, но вскоре от них и следа не осталось. Одна лишь яркая пичужка кружилась над Басей и щебетала о необыкновенном путешествии.
  
  Добрая женщина привела Басю далеко за город, туда, где росли из земли деревья и кресты, и там, велев девочке опуститься на колени, долго нашёптывала ей что-то душевное и удивительное. Солнце сияло бледно-золотистым светом, красные листья с тихим шелестом срывались с деревьев. Бася так же тихонечко сказала:
  - Будь здорова, мамочка!
  
  В среду, накормив девочку так сытно, словно та собиралась переплыть Атлантический океан, дальновидная пани повесила на шею малышке картонную табличку и химическим карандашом написала там адрес 'получателя'. Она пожертвовала для Баси небольшую сумочку, набитую до отказа конфетами, шоколадом и прочими сладостями, которые могут порадовать человека телячьего возраста. Потом, за час до отправления поезда, началась церемония прощания. Эти нежности, эти возгласы, наставления, слёзы и поцелуи, поцелуи и слёзы человек не в силах описать. Некоторое разнообразие привнёс в эту церемонию угрожающий вопль - оглушительный, гулкий, нежданный:
  - Муж! Если с этим ребёнком случится что-то нехорошее, ты будешь проклят!
  
  Это было сказано (а скорее, объявлено) так грозно, что доктор затрепетал.
  - Господи боже мой, что же с ней может случиться? - возразил он не совсем уверенно.
  
  Группа влиятельных граждан городка (человек восемь)* была с этим согласна. < * - насмешка автора над небольшой группой людей ('элитой'), влияющей на жизнь городского общества. - Здесь и далее - примечания переводчика > Да, Варшава - это город-обжора, но детей там всё же не едят. Все старались шутками утихомирить жену доктора, чтобы придать ей силы духа, но это казалось излишним, ибо, судя по некоторой чрезмерности ее физической оболочки, дух её был и так довольно изрядным.
  
  Все знали недавнюю историю девочки, поэтому нежные чувства к сиротке, у которой, судя по траурному одеянию её матери, вероятно, и отца больше не было, привели добрых людей на железнодорожную станцию. Не хватало только пана старосты и фотографа, потому что, если бы удалось привлечь их в группу тех, кто собрался на станции, тогда проводы Баси ничем не отличались бы от торжественного отъезда министра. Следует, однако, признать, что ни один министр в мире ещё не видел такого количества слёз, сколько их вытекло из глаз жены доктора. Поскольку уравновешенные умы придерживаются строгого расписания, достойная женщина стала лить слёзы ровно в два пятнадцать, за четверть часа до отправления поезда; а сперва она решила осмотреть очами сухими и зоркими всё, что могло иметь отношение к этому путешествию. Дама резво подбежала к пыхтящему паровозу и лишь мельком взглянула на железное чудище, но долго и внимательно смотрела в глаза машинисту. Умудрённый опытом человек был немного удивлён, когда пытливый взгляд дамы, словно острый луч, пронзил его насквозь. И тогда он сделал то, что показалось ему наиболее разумным: пожал плечами. А супруга доктора, распознав, вероятно, в его глазах рассудительность, лишённую какой-либо легкомысленности или склонности к авантюризму, побежала вдоль состава и стала заглядывать в каждое купе. Наконец, после долгих колебаний, она выбрала одно из них.
  
  Не хочется подвергать риску ни своё собственное - весьма чувствительное - сердце, ни трепетные сердца наших читателей, поэтому не станем описывать сцену расставания. В ней должны были участвовать абсолютно все, но сценарий этого события был испорчен женой доктора. Детей у неё не было, вот она и захотела отдать девочке на дорожку всю свою безмерную любовь, которая переполняла её благородное сердце. Супруга доктора вырывала ребёнка из чужих рук, никому не позволяла целовать Басю, все проявления нежности прекращала фразой: 'Вы что же, хотите замучить дитя?' - а сама обнимала девочку, прижимала её к себе. Когда же пришло время, пани докторша разрыдалась. Она на руках внесла Басю в вагон. Вытирая крупные слезы, чтобы те не капали на её слова, она обратилась к собравшимся в купе:
  - Дамы и господа! Эта девочка едет в Варшаву одна! Одна! Почему? Потому что она сирота... Её адрес указан у неё на груди, на картонной табличке. Еда - в сумке. Малышку встретят в Варшаве. Пожалуйста, проследите за ней... будьте добры, позаботьтесь о ребёнке... Не пускайте её к окну, чтобы она не простудилась! А вы, пан, пожалуйста, не курите здесь! Вы ведь можете воздержаться два часа, верно? А вы, пани... вы выглядите как-то особенно прилично... присмотрите за ней... Будьте любезны, не давайте ей фрукты, потому что они, наверно, немытые, а мой муж утверждает, что везде гуляет зараза. Могу ли я положиться на вас, господа?
  - Хорошо, хорошо, пани, - пробормотал кто-то от имени всех собравшихся в купе.
  
  Но дама решила, что лёгкая угроза тут не будет лишней:
  - А если нет, то Господь Бог вас покарает!
  
  Все страшно удивились, но пани докторша не обратила на это внимания.
  - Малышка, - она повернулась к девочке. - Эти люди позаботятся о тебе. Но ты ешь только то, что я тебе дала, и ни у кого не бери ничего другого. В наши дни никому нельзя доверять. Ага, ещё: если тебе понадобится... (она наклонилась к уху Баси и что-то объяснила ей весьма затейливо) - сообщи этой пани, и она тебя отведёт. Пан проводник! Хорошо, что вы пришли.
  
  Она схватила его за пуговицу мундира, чтобы детально объяснить, какая тяжкая ответственность легла на его, проводника, плечи, и во имя всех святых потребовала заглядывать в купе каждые пятнадцать минут.
  Нервный свисток паровоза и крики тех, кто собрался у вагона, возвестили жене доктора, что началось последнее действие пьесы.
  
  Кто-то поднял девочку на руки, чтобы та могла выглянуть в окно.
  Пани докторша снова хотела что-то крикнуть, но не смогла. У неё возник в горле ком... но взгляд её был столь красноречив и так добросердечен... Хорошенькая белокурая головка промелькнула, как солнечный зайчик в зеркальце. Казалось, кто-то выставил цветочек за окном вагона.
  
  Вот уже и ненасытный лес проглотил поезд, а жена доктора все стояла и смотрела вдаль, и взгляд её был полон печали и горечи.
  - Пойдём уже, - сказал доктор.
  - Но сначала ты прими какой-нибудь порошок, чтобы тебя не мучила совесть. У меня такое чувство, что мы отправили ребёнка на погибель, а моим предчувствиям можно верить. Разве три года назад я не говорила тебе, что с тобой случится несчастье, и разве тогда ты не сломал ногу?
  - Я сломал ногу потому, что на тротуаре валялась косточка от сливы. Почему же ты не предупредила, что кто-то собирается съесть сливу? Твои предчувствия - сущие пустяки. Девочка доберётся благополучно - вот какое у меня предчувствие.
  - А почему же тогда те, кому ты написал, тебе не ответили?
  - Во-первых, потому, что они поляки, а поляки редко отвечают на письма. А во-вторых, им нечего было ответить.
  - И теперь Бася едет к этим дикарям, которые не отвечают на письма! Тот, кто не отвечает на письма, способен заморить ребёнка голодом или избить его, едва представится удобный случай. Не дай бог я узнаю об этом!.. Предупреждаю тебя, что через месяц-другой я поеду в Варшаву и гляну, что они там делают с моей девочкой... Чего хочет от тебя этот тип?
  - Какой ещё тип? А, этот...
  
  С учтивым поклоном подошёл к доктору юнец, от которого тошнотворно несло парфюмой едва ли не смертоносной.
  - Я как раз шёл к вам, пан доктор, - взволнованно сказал он. - Не будет ли пан доктор так любезен навестить мою бабулю?
  - Но я ведь на днях уже был у неё, - уныло ответил врач. - Бабуся здорова, как гренадер.
  - Вполне может быть. Старушка, однако, пришла к выводу, что у неё солитёр, потому что её очень тошнит.
  - Наверно, это не от солитёра, а от вашего одеколона, - пробормотала жена доктора.
  - Это у неё уже семьдесят седьмой недуг в году, - сказал доктор. - Так чего же она хочет?
  - Просит что-нибудь от тошноты. Бабуля уже два дня ничего не берёт в рот, кроме, разве что, капусты и куска свинины. Не будет ли пан доктор столь любезен?..
  - Буду, буду любезен, - нетерпеливо отвечал доктор. - Подожди-ка, пан! Сейчас выпишу рецепт.
  
  Он стал рыться в карманах, нашёл какую-то бумажку и быстро что-то туда написал, подложив под листок сумочку супруги.
  - Вот. До следующей болезни этого хватит...
  
  Чересчур пахучий внучок измученной бабуси взял этот своеобразный рецепт на какое-то пустяковое лекарство и с недоумением увидел на обороте листка варшавский адрес. Пана доктора знали как человека рассеянного. А сейчас, кажется, он был особенно невнимателен.
  
  2. Важные слова следует на меди гравировать, а не на бумаге писать
  
  Бася в купе была как жаворонок в компании филинов. В начале поездки пассажиры всегда нахохлены и только через некоторое время успокаиваются, чтобы снова взъерошить пёрышки, ежели в купе войдёт новый пассажир. Тогда все, как по уговору, примолкают и всё пытаются припугнуть новичка. Тот об этом знает, не обращает внимания на угрюмые лица; бесцеремонно усаживается на пустое место. Пассажиры всегда присматриваются друг к другу исподлобья - такой обычай существует с тех пор, как изобрели железную дорогу. На сей раз этой неглупой традицией легкомысленно пренебрегли, потому что все рассматривали девочку. Интерес к этой крошке был так велик, что никто даже не задал традиционного вопроса: 'Вы далеко едете?' Из взвинченной речи супруги доктора пассажиры дознались, что малышка направляется в Варшаву, и не было смысла спрашивать девочку, зачем она туда едет. Но во всём этом было много непонятного: почему эта сопля едет одна; кто такая эта говорливая дамочка, которая пригрозила всем пассажирам карами небесными; что означает её безумная забота о ребёнке, которого, всё же, она назвала сиротой? Из этих загадок, конечно, рождались и другие, не менее жгучие вопросы.
  
  В купе сидели две женщины и один мужчина. Забившаяся в угол Бася была здесь четвёртой. Дамочки не выглядели аристократками и отличались одна от другой только тем, что на одной была красная шляпка, а на другой - зелёная. И больше в них не было ничего яркого и из ряда вон выходящего, что выделяло бы их из толпы ста тысяч других женщин. На лицах этих двух дам таяли маргариновые улыбки; должно быть, и привычки у женщин не отличались разнообразием: не прошло и тридцати минут, как обе вытащили из своих корзинок съестное и стали его поглощать. Это может вызвать интерес у философа, хотя, насколько нам известно, ни один философ ещё не смог ответить на вопрос, почему в дороге люди всегда едят. Есть мнение, что пища (особенно яйца, сваренные вкрутую) значительно сокращает путь и служит великолепным лекарством от бесконечной скуки. Следует признать, что обе пани - та, что в зелёной шляпке, и та, что в красной, - ели с куда меньшим азартом, чем этого можно было бы ожидать. Скорее, делали они это для того, чтобы поддержать чудесный обычай. Таинственная девочка напрочь отбивала у них аппетит.
  
  Напротив Баси, возле окна, сидел единственный в этой компании мужчина. И было бы преувеличением назвать его 'красавцем'. Без сомнения, великий греческий скульптор Фидий не замер бы при виде этой фигуры и не схватился бы за голову от восхищения. Упомянутый нами пан был довольно упитан, так что при каждом резком движении его лицо заливалось краской. На этом лице была написана откровенная неприязнь ко всему миру и недовольство тем, как он устроен; пассажир ядовито глянул на обеих дам и пожал плечами, и можно было бы догадаться, что движение правого плеча предназначалось шляпке красной, тогда как левое плечо перекособочилось из желания выразить презрение шляпке цвета шпината. Следующий его взгляд был как тупой стилет, который грозил прикончить Басю, остальные же - хмурые, измазанные смолой ада - равномерно распределились между окном, дверью, лампой, зеркалом и стоп-краном. Завершив свою ревизию, он отстранился от жизни и её непутёвых делишек, стал равнодушным ко всему и со страстью, достойной лучшего применения, схватил лежавшую рядом с ним газету. Можно было бы ожидать, что через минуту газета под его взглядом начнёт тлеть, задымится от кишащих в ней жутких убийств и несчастных случаев. Этот странный человек очень напоминал железный чайник, в котором кипит вода. Следует добавить, что он яростно скрипел зубами, хотя, впрочем, делал это довольно редко.
  
  Красная шляпа, заметив антипатию к ней тучного пана, выразительно посмотрела на зелёную шляпу, и та вздохнула, словно желая сказать:
  - Мир, дорогая, полон безумцев!
  
  Обе дамы тут же исключили неразговорчивого дикаря из своей компании и, решив, что пришло время позаботиться о девочке, приступили к расспросам:
  - Может, тебе стоит снять пальтишко, милая? - предложила шляпка красная, как паприка.
  - Верно, здесь очень жарко, - сказал зелёный шпинат.
  - Ладно! - согласилась Бася.
  
  Два смертоносных цвета склонились над ней, помогая ей снять верхнюю одежду, и на это обратил внимание мрачный человек - ворог рода людского. Мужчина бросил на дам взгляд, полный серы, динамита и отравляющих газов, затем шумно смял газету, дав тем самым понять всему человечеству, что приличный пассажир в таких условиях читать не может, да и не будет.
  - Но мы ведь вам не мешаем! - ехидно сказала дама в красном.
  - Это вам только кажется, - ответил мрачный мужчина.
  
  Казалось, что его горло исторгло не голос, а перепуганного ежа.
  - У ребёнка есть права! - объявил шпинат.
  - У ребёнка нет никаких прав, потому что у него нет обязанностей! - возразил мрачный человек.
  
  Казалось, что на обе прекрасные женские головки валятся не слова, а градины размером с куриное яйцо.
  
  Две попугаисто раскрашенные шляпки сделали вид, что не заметили здравого замечания этого медведя, к тому же их заинтересовала таинственная записка, которая болталась на прочном шнурке у девочки на груди.
  - Тот самый адрес... - прошептала паприка.
  - Интересно, очень интересно! - шёпотом ответил шпинат (а ведь этот овощ не может произнести что-нибудь такое, что потом стоило бы хранить в веках).
  
  Обе дамы с неподдельным любопытством, даже с жадностью прочли эти несколько слов, но тут же выказали своё разочарование. Имя и адрес были самыми заурядными.
  - Стало быть, малышка, у тебя нету родителей? - спросила одна дама.
  
  Бася посмотрела так, словно не поняла вопроса. Пан Грозовая Туча ни с того ни с сего забарабанил пальцами по стеклу, давая всем присутствующим понять, что его раздражённая печень вот-вот вывернется наизнанку.
  - Вероятно, их нет, - сделала вывод вторая дама. - Ведь та женщина сказала, что это сирота. А скажи мне, детка: женщина, которая тебя сюда привела, - это твоя тётя?
  - Тётя! - согласилась девочка.
  
  Зелёная глянула на красную.
  - Что за люди нынче пошли, дорогая? - сказала одна дама другой. - Ближайшая родственница - а ребёнка отправляет в дальний путь одну. Вы только гляньте: с карточкой, да так торопливо... А орёт-то - боже правый!..
  
  Вдруг мрачный господин без видимого повода впал в делирий: провёл рукой по своим волосам, нарушив их природную ленивую безмятежность, яростно задвигал челюстями, словно пережёвывая кусок калоши или жёсткий ремень. Это было так занимательно, что Бася, глянув на его рот, уже не могла оторваться от этого подвижного устройства. Вдруг, к огромному изумлению обеих дам, настроенных так же невесело, как басетля*, девочка рассмеялась своим чистым, искрящимся смехом и пропищала:
  - И я тоже так!..
  <* Басетля (басоля) - белорусский, украинский, польский и литовский народный струнный смычковый музыкальный инструмент, по форме, размерам и регистру близкий к виолончели. >
  
  Молодёжь хорошо умеет обезьянничать. Бася стала двигать челюстями, довольно похоже морщиться, а потом, сорвав с головы беретик, провела рукой по светлым своим волосёнкам. Получилось так смешно, что весь мир, включая даму красную и даму зелёную, сразу перестал быть интересным.
  
  Человек-вампир на мгновение замер, испуганно и изумлённо уставился на неё, и девочка отнеслась к этому с восторгом: она тоже попробовала изобразить глазками дикое удивление и испуг. Мужчина скрипнул зубами; Бася сделала то же самое, хотя и плоховато, без должного эффекта: ведь с зубами у неё было ещё не очень...
  
  Мужчина-упырь вдруг напрягся и замер.
  - Ещё, ещё! - попросила девочка.
  - Какой странный ребёнок, - сказала красная шляпа.
  - Странный? - выкрикнул человек-погост. - Что же тут странного? Девчонка!
  
  Этим словом, которое он презрительно бросил дамам, мужчина словно прикоснулся к ним раскалённым железом.
  - Ну да, девчонка, - согласились женщины. - И что из того? Что вам не нравится? Разве нельзя ребёнку посмеяться?
  - Можно. Но не надо мной.
  
  Эту фразу он не произнёс, а будто бы вылепил из горячей смолы.
  - Корона с вашей головы не свалится! - возразили женщины. - Хороший человек сам поиграет с девочкой и посмеётся вместе с ней. Не бойся, малышка...
  - Я не боюсь! - заявила Бася. - Сделай так ещё раз...- пылко предложила она мрачному пассажиру - уж точно убийце невинных детей.
  
  Ирод в очках возмутился и собрался было скрипнуть всеми своими зубами, но вовремя воздержался от этого.
  - Скажи этим дамочкам, что им тоже не помешало бы немного покривляться с тобой! - ядовито предложил он.
  
  Казалось, что эти слова он не произнёс, а с громким шипением выпустил из сифона с газировкой.
  
  Обе дамы с величайшим омерзением посмотрели на проскрипевшего скандалиста, потом обменялись понимающими взглядами; красная шляпа неприметно коснулась пальцем своего лба, и тогда зелёная шляпа поняла, что хмурого дебошира следует считать человеком, у которого шариков в голове не хватает. Всем известно, что для правильной работы мозгов требуется достаточное количество этих самых шариков. Испугавшись своего открытия и очень беспокоясь о девочке, они попытались убедить её прервать товарищеские отношения с этим Кудеяром-разбойником*. <* В оригинале использовано имя другого разбойника, более известного в Польше: Мадей. Кудеяр - легендарный разбойник, персонаж русского фольклора с XVI века.> Красная шляпа сладенько сказала:
  - Отодвинься, деточка, а то ты, наверно, мешаешь этому пану...
  - Не следует дразнить его, - предупредила Басю шляпа зелёная.
  
  Сразу стало ясно, что добрые советы дамочек пропали втуне; девочка была в восторге от того, как незнакомец двигает челюстями, и всё время награждала его своими улыбками в наивной надежде, что и он, придерживаясь справедливых правил игры, тоже рассмеётся. Но он смотрел в окно и, кажется, считал телеграфные столбы; он так увлёкся этим занятием, что Бася решила привлечь его внимание, поэтому потянула его за полу.
  - Вот наказание господне! - вскричал незнакомец. - Чего хочет от меня эта малолетка?
  - Хочу смеяться! - пискнула неустрашимая Бася.
  
  Обе пани онемели, уже убеждённые в том, что присутствующий в купе Иван Грозный тотчас же прикончит девочку одним ударом кулака. И верно, в его глазах уже была видна сама смерть... но Басю он не убил. Сначала фыркнул, как носорог, когда тот показывается из воды, затем исподлобья посмотрел на две яркие шляпы. Щёлкнув зубами, он высек искры, которые отлетели от него, приняв форму слов.
  - Таким детям нельзя находиться в купе... Таких детей следует вывешивать за окно вагона, привязав к ногам верёвку... Если эта девчонка не прекратит свои игры немедленно...
  - И что же будет?! - крикнула первая дама.
  - Будет несчастье! - прорычал он.
  - Вы, пан, скажите это ей, а не нам! - воскликнула вторая дама. - Почему вы это нам говорите?
  - Я говорю вслух и по-польски. Кто хочет - пусть слушает.
  - Вы не очень-то учтивы... Впрочем, довольно одного взгляда, чтобы... Вы утопили бы это невинное дитя в ложке воды.
  - Это следовало бы сделать гораздо раньше, а теперь уже поздно. Китайцы - вот мудрый народ: они топят девчонок сразу, как только те родятся. Жаль, что уважаемые дамы по чистой случайности не родились в Китае...
  - Грубиян! - крикнула красная шляпа и от возмущения покраснела, кажется, ещё больше.
  
  Зелёная шляпа не произнесла ни слова, но с ледяной важностью, стиснув губы, потянула Басю к себе и усадила её рядом с собой. Девочку искренне смешили эти невинные перебранки старых людей, поэтому она всё время улыбалась.
  
  Мрачный человек, освободившись от всего, что ему досаждало, ещё раз скрипнул зубами, чтобы последнее слово осталось за ним, и снова уткнулся носом в газету.
  
  Поезд остановился на станции, и крикливые мальчишки громогласно сообщили всему странствующему миру, что могут предложить ему молоко, чай, апельсины и лимонад. Красная шляпа заявила, что девочку нужно напоить тёплым молоком.
  - Пей скорее! - велела дама.
  - А если горячо? - ответила Бася.
  - Не капризничай. Скорее... скорее!
  
  Бася взяла стакан и поднесла его к губам. И тут произошла, казалось бы, совсем крохотная, но на самом деле довольно большая неприятность: девочка выплеснула молоко на исписанную химическим карандашом картонку на груди. Стакан грохнулся на пол вагона, а впавшая в отчаяние Бася решила стереть молоко с платья, провела рукой по карточке, вытирая и размазывая буквы. Сначала этого никто не заметил, потому что мужчина, словно в чёрную смолу, погрузился в задумчивость, а дамы в шляпках заговорили о рассеянности и нерасторопности девочки.
  - Какая ты неуклюжая! - воскликнула одна из дам. А поскольку Басю испугало и то, что случилось, и громкий упрёк в свой адрес, - в этом переполохе она сделала самое ужасное: быстро поползла по лавке и порывисто прижалась к пожирателю детей, словно препоручая себя его заботам.
  - Вот вам её благодарность! - ахнула дама номер два.
  
  Хмурый господин - вот что удивительно! - совсем не возмутился и не выбросил Басю в открытое окно, а напротив - засмеялся, заухал, как сова или, скажем, невзрачный чертёнок какой.
  - Сообразительный ребёнок, - ехидно заметил он.
  
  
  Дамы посмотрели на него невесело, но, отложив споры с ним на будущее, занялись тем, что ожидало их сейчас.
  - Мы тронулись! - объявила зелёная дама. - Заплатите, пани, за молоко... И за стакан тоже.
  - Почему я?
  - Потому что это придумали именно вы, пани. Я бы не дала ребёнку горячего молока. Один чёрт знает, что это за молоко.
  - Скорее всего козье! - едко заметил Ирод.
  - Да, я могу заплатить за молоко, - сердито ответила красная. - Без всякого сомнения... И не разорюсь, если накормлю сироту. Но уж за стакан придётся заплатить вам.
  
  Великолепный намечался скандал, потому что у дамы в зелёной шляпе стало зелёным и лицо тоже. Но всё веселье испортил ядовитый пассажир, который вдруг стал смеяться, как висельник. Хотя это бульканье, ржание, хрюканье и замогильное рычание в самом низком звуковом диапазоне вряд ли назовёшь человеческим смехом, обе дамы, однако, заметив, что наглый варвар выставил их на посмешище, быстро помирились. Вот так враждующие греки заключали союзы, когда к ним приближались персы*. <* греко-персидские войны велись в первой половине V в. до н.э.; во время них эллинские города-государства создавали между собой союзы, внутри которых часто возникали раздоры среди греков.> Дамы быстро уплатили каждая по половине требуемой суммы и опустились на лавку, чтобы отдышаться.
  - Ну-ка вернись к нам! - крикнула Басе та дама, которая заплатила за молоко.
  - Зачем? - возразила та, которая заплатила за стакан. - Пусть сидит там. Она нашла родственную душу...
  
  Девочка в первое время держалась застенчиво, а тут вдруг громко рассмеялась, и это привело в ужас обеих дам; ни одна из них не заметила, что человек-медведь слегка задел своим локтем Басин бок. И невинный ребёнок по наивности своей заключил соглашение с чёртом.
  
  А это был ловкач каких мало: от его вороватого взгляда, вероятно, ничто не могло ускользнуть. Он вдруг с интересом посмотрел на картонную табличку на груди девочки. Картонка представляла собой зрелище жалкое. Уцелели лишь некоторые буквы, остальные же, словно слёзы, растеклись чёрно-синими разводами; прочесть написанное смог бы только большой учёный, который понимает египетские иероглифы. На табличке осталась одна только бессмыслица; сам же смысл в виде размазанного пятна перебрался на рукав девочки.
  - Да, это смешно, - пробормотал угрюмый субъект.
  
  Дамы переглянулись, давая друг дружке понять, что болтовня с самим собой - это как бесплатное приложение к сдвигу по фазе.
  - Что тут смешного? Говори! - пропищала Бася.
  
  Но вагонный призрак не удостоил её ответом, а только посмотрел на обеих дам, внимательно сощурившись. Он долго смешивал мышьяк с жёлчью, луковым соком и другими едкими жидкостями; решив, наконец, что яд готов, он принялся приправлять им каждое произнесённое слово.
  - Уважаемые дамы, - глухо, как из гроба, промолвил он, - вы обещали присмотреть за этой девкой, верно?
  
  Дамы попробовали было проигнорировать вопрос, но из-за своей разговорчивости не смогли это сделать.
  - Ну и что из того? - спросила красная шляпа и с презрением посмотрела на говорящего дьявола.
  - В Варшаве будем уже скоро, - буркнул оборотень. - Кто позаботится о девочке на вокзале?
  - Вам-то какое дело? Что это вы стали таким заботливым?
  - За ней придут! - уверенно заявила зелёная дама.
  - Ага, щас! Придут... А если не придут?
  
  Человек-кошмар с минуту помолчал, а потом с нескрываемой радостью объявил:
  - Если за ней не придут, то у почтенных дам начнутся такие танцы с бубном... это я вам обещаю! Обхохочешься... Ха-ха! Поздравляю вас, почтенные дамы...
  - И что же всё это значит? Может, вы будете столь любезны и объясните нам это?
  - Я вам не энциклопедия, - ощерился чокнутый пассажир.
  
  И правда, он мало напоминал серьёзную энциклопедию - скорее был похож на книжку о чертях и ведьмах.
  
  Дамы опять переглянулись, как будто одна хотела спросить у другой: о чём толкует этот безумец? Какие ещё 'танцы с бубном'? Наш зловредный бабуин либо о чём-то догадывается, либо задумал что-то совсем уж глупое.
  - Вот будет представление! - воскликнул вдруг он, да так, что Бася даже затряслась в приступе неудержимой радости.
  - Это дурной ребёнок, - шепнула одна дама другой. - Мне уже надоели её взбрыки.
  
  В её чувствительном сердце зародилась тревога, и вторая дама немедленно заметила это и сразу заразилась этим настроением, как корью.
  - Наш дикарь втянет нас в дурацкую авантюру, вот увидите. Добраться бы до Варшавы без приключений...
  - Думаете, тут дело нечисто?
  - Не думаю, а уверена. Ребёнок с картонкой на груди, крикливая опекунша девочки... Всё это подозрительно и не сказать, что приятно... А откуда нам знать, уж не подставная ли фигура этот тип?.. Зачем вы встали? Варшава минут через пятнадцать...
  - У выхода всегда толпа людей. Лучше подождать в коридоре.
  - Тогда и я с вами...
  
  Притворившись, что никуда не торопятся, они собрали свои пожитки и приготовились выходить.
  - До свидания, детонька! - сказала первая дама.
  - Будь здорова, - сказала вторая дама.
  - До свидания! - закричала Бася, которая обожала весь мир.
  - Моё почтение! - рявкнул обладатель угрюмого сердца.
  - Никто не нуждается в вашем почтении, - твёрдо и убеждённо заявила первая дама.
  - Тогда беру свои слова обратно! - ответил им скорпион в человеческом обличье.
  
  
  Когда поезд застучал на стыках рельсов перед станцией, хмурый человек встал и пробурчал:
  - Одевайся, барышня...
  - Подай мне пальтишко! - сказала Бася.
  
  Оборотень чуть было не скрипнул зубами... Но всё же не скрипнул.
  - А знаешь, я мог бы тебя придушить, - сказал он.
  - Придуши! - возликовала Бася.
  - Надевай пальто! - буркнул он. - Теперь беретик... Это всё?
  - Спасибо, - сказала девочка, подкрепив свои слова улыбкой. - Идём?
  - Кто? Я? С тобой? - изумился атаман разбойников.
  - Ну, иди же, - прочирикала девочка, взяв его за руку.
  
  Мужчина был настолько удивлён, что не догадался даже завопить. Запредельно рассеянный, этот душегуб на своих руках вынес Басю из вагона и поставил её на землю.
  
  Пассажиры быстро выбирались из вагона, но всё же не быстрее шляпы красной и шляпы зелёной, которые лихорадочно проталкивались к выходу.
  
  Чудище, которого Бася держала за руку, стал взглядом искать того, кто должен был забрать девочку. Но никого не было. Последний пассажир проковылял мимо, волоча тяжёлый чемодан.
  - Идём, - распорядилась Бася. - Здесь холодно!
  - Подождём! - возразил крокодил. - Мне что-то жарко.
  
  Он словно врос в землю и глазами всё искал кого-то.
  -Ха-ха! - вдруг взвыл он. - Вот так веселуха!
  
  Мимо проходил железнодорожник. Он воззрился на пассажира с живым любопытством.
  - Кто должен был тебя встречать? - спросило страшилище.
  - Я не знаю...
  - Ну, хоть... мужчина или женщина? Отвечай!
  
  Бася состроила обиженную рожицу, расценив этот неумный вопрос агрессией на ровном месте.
  - У тебя нет ответа, да? Конечно, так удобнее! Прикидываешься ребёнком, а сама смекалиста, как старая хрычовка. Стой здесь и жди. Я слишком стар, чтобы быть нянькой.
  
  Он вырвал свою руку из её ладошки и сделал два шага. Бася побежала за ним и обеими руками вцепилась в полы его пальто.
  
  Его охватило то, что именуют 'слепой яростью', которую наука упорно приписывает сапожникам, потому что те нюхают слишком много химикатов, вредных для мозгов... Он оглянулся и увидел голубые глазки, полные искреннего изумления и неподдельной печали. Ах, какое это коварное существо, какая хитрая девчонка! Она прижалось личиком к его шершавой лапе, а он ведь не терпит никаких нежностей. Он зол, взбешён, распалён, и, не будь на свете пива, хлебал бы человеческую кровь. Вот почему он грозно крикнул:
  - Если разревёшься, я тебя раздавлю!
  
  Потом, стиснув зубы, он обнял её и взял на руки, потому что до выхода было далеко. Чемодан он тащил левой рукой и был так зол, что даже не заметил, как прижался своей крокодильей мордой к озябшему личику девочки.
  - Ты корябаешься! - сказала Бася.
  - Ну уж бриться не стану ради тебя, э... Как твоё имя?
  - Бася.
  - Ради тебя, Бася!
  
  3. Охота на пана с улицы Хмельной
  
  
  Человек-призрак уж точно был неудачником, а вдобавок ко всему ещё и актёром в театре. Ничего у него не ладилось, и он ненавидел весь белый свет, как будто тот был в чём-то виноват. Поэтому, чтобы напугать Европу и Америку, он и корчил свои жуткие рожи. К счастью, ни Европа, ни Америка не ведали, что этот достойный муж испытывает к ним неприязнь. В театре ему тоже не везло; его нескладная фигура не годилась на роли неотразимых героев, у которых были эффектные жесты и красивая внешность. Только король Ричард III в трагедии Шекспира имеет право носить горб и хромать на одну ногу, и в этой роли пан Валицкий (а его звали именно так) мог бы познать успех, стоило бы ему слегка изменить свою внешность. Но актёру так и не дали это сыграть. Ему поручали небольшие роли, непременно кровавые; в его взгляде была сама смерть, а голос звучал как из могилы, поэтому он играл головорезов, разбойников, убийц и других мерзавцев. Все знали, что, если Валицкий вышел на сцену, обязательно ждать несчастья и будут два или три трупа. Втайне он мечтал сыграть благородного человека, который красиво говорит стихами... но не дождался этого. 'Вы что, с ума сошли? - говорили ему. - С вашей сатанинской физиономией играть ангела?' И пан Валицкий со стоном разочарования выходил на сцену, держа в руках кинжал либо яд, который подсыпал кому-нибудь в напиток. Он играл во второсортных театрах, в примитивных, истекающих кровью пьесках, либо ездил на гастроли в провинцию. Но театр помнит одну его роль, в которой никто не был лучше его. Валицкого приглашали на эту роль даже в самые первые театры, когда давали бессмертную трагедия Шекспира 'Гамлет'. В этой пьесе Гамлету является призрак его убитого отца; тень отца беседует с сыном. Валицкий играл призрака бесподобно: он говорил голосом таким мрачным, грозным, будоражащим, от этого так несло могилой, что зрителей пробирала дрожь. Однажды пожарный, стоя в кулисах, вдруг услыхал этот голос рядом с собой и упал в обморок от ужаса. Это был величайший триумф Валицкого. Поэтому и в повседневной жизни он с удовольствием говорил своим заупокойным голосом, хотя с его стороны это было безрассудством, потому что иную робкую женщину или ребёнка он мог бы довести до конвульсий.
  
  Сейчас он как раз возвращался из гастролей, куда ездил на несколько дней. Там он оставил по два трупа в маленьких городишках и по три - в больших; там он прославился, хотя театр и обанкротился. У Валицкого была небольшая квартирка в Варшаве, которую он снимал вместе с молодым актёром Шотом; тот был начинающим, и ему доверяли роли, не требующие больших усилий. Он выходил на сцену и торжественно провозглашал: 'Ваше превосходительство, карета подана!' Как правило, это всё. А ещё он ловко выносил поднос с бокалами или письмом. О Шоте говорили, что он никогда не выходит на сцену с пустыми руками. При нём Валицкий старался не скрипеть зубами. Он не смотрел на Шота свирепым взглядом. Ведь тот был добрым, весёлым парнем, вечно улыбающимся и довольным жизнью. Он верил в своё будущее и всегда оставался в добром расположении духа, хотя часто был голоден.
  
  Шот как раз пришивал пуговицу к жилету, когда услышал, как дверь сильно пнули ногой и прозвучал полный раздражения голос Валицкого:
  - Открывай!
  - Сам открывай! - крикнул Шот в ответ. - Дверь не заперта!
  Друг повторил ужасным басом:
  - Открывай, шельмец!
  
  Шот не обратил бы внимания на этот бандитский крик, но вдруг перестал шить, потому что другой голосок, тонкий, как шёлковая нитка, пропищал те же слова:
  - Открывай, шельмец!
  
  Он знал, что Валицкий может превратить свой голос, мощный, как корабельный канат, в тонкую верёвочку, но чтобы до такой степени... Заинтригованный, Шот открыл дверь и сделал два шага назад. Валицкий смотрел на него мрачно, а девочка у него на руках, подражая ему во всём, пыталась состроить страшную рожицу, чтобы тем самым выразить своё недовольство.
  - Антось! - крикнул Шот. - Чтоб я был так здоров... Где ты это нашёл?
  - В поезде, - отозвался Валицкий закопчённым голосом. - Бери её!
  
  Бася, увидев протянутые к ней руки, обняла Валицкого за шею, - доверчиво стиснула своего опекуна, который теперь был обязан её защищать.
  - Не бойся, - вымолвил актёр почти по-человечески. - Это хороший дядечка.
  - Хороший... - согласилась Бася, немного подумала... и тогда её взял Шот и осторожно поставил на пол.
  - Совсем она меня уморила, - прогремел Валицкий. - Какая тяжёлая соплюха...
  - А кто тут соплюха? - поинтересовалась Бася.
  - Женщина, хватит! Дай мне отдохнуть! А ты, Шот, займись ею... Сейчас всё расскажу.
  
  
  Развеселившийся Шот снял с Баси пальто и усадил её на стул; увидев размазанную записку, громко засмеялся. А девочку не нужно было приглашать к веселью дважды; она засмеялась тоже, так что в унылой комнате на третьем этаже стало совсем весело.
  
  Валицкий стал рассказывать своему товарищу всё, что случилось с ним в поезде, разделяя фразы пыхтением, урчанием, возгласами и скрипом зубов. Бася от всей души помогала ему.
  - Какая весёлая малютка! - искренне радовался Шот, рассматривая пухленькое, раскрасневшееся личико девочки. - Может, она есть хочет? У меня есть селёдка и чуток водки. Не корчи, Антось, такие рожи, а то напугаешь ребёнка!
  - Я? Напугаю? Погоди, сейчас покажу...
  
  Он выбрал из своего арсенала такую рожу, от которой у честного человека волосы на голове дыбом встали бы. Валицкий ощерился, стал косить, зарычал, как разъярённый медведь. Бася взвизгнула от восторга, вскочила и приблизила своё личико к его уродливой ряхе, притворяясь, что хочет напугать Валицкого.
  - Видел? Она меня совсем не боится, - озадаченно сказал актёр.
  - Совсем не боюсь! - подтвердила Бася.
  - А ты любишь этого пана? - спросил Шот.
  - Очень люблю! - порывисто заявила она.
  
  Старый актёр пытался смотреть на неё ласково и чересчур уж перебарщивал со своими гримасами. Казалось, ему было неловко.
  - Ребёнок, должно быть, устал, пусть поспит, а мы поговорим, - тихо сказал он.
  
  Валицкий снял с её шеи незадачливую табличку и вместе со своим другом стал объяснять девочке, что приличные и разумные люди её возраста должны спать, чтобы восстановить свои силы, подорванные железнодорожным путешествием. Бася же пыталась по-своему растолковать им, что, раз уж она встретила такого милого парня, как пан Шот, она вовсе не намерена тратить время на сон. Ведь предстояло весёлое развлечение, шумная забава, когда прыгают через стулья и хватают других людей за ноги. И пан Шот, юноша смешливый и жизнерадостный, как нельзя лучше для этого подходит.
  - Ты видел что-нибудь подобное?! - крикнул Валицкий.
  - Да я сам был таким! - радостно отозвался Шот.
  - Каким же это ты был? - заинтересовалась любопытная девочка.
  - Бася, - сказал Валицкий, стараясь придать своему голосу побольше вкрадчивости. - Ты будешь спать, если я расскажу тебе сказку?
  - Буду!
  - Шагай за мной!
  - Эй, поаккуратнее, - засмеялся Шот. - Поди, с женщиной говоришь!
  
  Валицкий мгновенно пришиб его своим беспощадным взглядом и быстро постелил для Баси на клеёнчатом диване. Потом уложил девочку и сказал:
  - Спи спокойно, дружок.
  - А где сказка? - возмутилась Бася.
  - Сейчас же рассказывай сказку! - вскричал Шот. - Нельзя жульничать!
  - Да расскажу, расскажу... Цыц, жеребец! - проворчал актёр. - Какую ты, Бася, хотела бы сказку: весёлую или грустную?
  - И весёлую, и грустную!
  
  Валицкий, покосившись на приятеля (на смеётся ли тот над ним?), забормотал нечто маловразумительное. Быстренько припомнил несколько историй, перемешал их, как горох с капустой, сшил неумело и выдал, наконец, адское своё сочинение, где кишмя кишели черти и говорящие звери. Девочка слушала внимательно, но скоро её необыкновенный ум подсказал ей, что милый дядечка попросту мухлюет, и обладающая тонким вкусом девочка пришла в уныние.
  - А-а... вот какая сказка... - сонно произнесла она.
  - Спит! - шепнул Шот. - Смотри теперь не скрипни зубами.
  - Хорошо бы шею тебе свернуть, - сказал Валицкий как можно тише, - потому что ты позоришь меня перед ребёнком. Но я сверну её позже. Давай сюда табличку!
  
  Бася спала, разрумянившись и приоткрыв ротик; в страшном беспорядке были её светлые, кортко подстриженные волосёнки.
  
  'Боже, как это мило!' - расчувствовался старый актёр и по-разбойничьи зыркнул на малышку. Впрочем, мысли пана Валицкого были вовсе не такими пугающими, как его жуткий взгляд.
  - Тут уже ничего не прочитаешь, - тихо сказал Шот. - Ну, разве что чуть-чуть...
  
  Он склонился над запиской супруги доктора, как натуралист над микроскопом.
  - Тут теперь записки той кот наплакал! - пробормотал актёр. - У тебя глаза моложе... Вот это какая буква?
  - Во всяком случае, заглавная, потому как и пятно тоже большое. Это может быть T... или П. Погоди! Это определённо Т, но 'т' строчная... Вторая по счёту. Предположим, это имя искомой загадочной особы... Надо подумать, в каких именах буква 'т' стоит второй.
  - Знаю! - негромко объявил Валицкий. - Птолемей! Это наверняка Птолемей*. <* Птолемей - представитель династии македонского происхождения, правившей в Древнем Египте с 304 по 30 гг. до н.э.>
  - А в слове 'кретин' вторая слева буква - 'р'. Запомни это хорошенько, тебе когда-то пригодится... Слушай, а может, ты в молодости рухнул с лестницы и ударился темечком? Ну, что ещё за Птолемей? Какой ещё, к чёрту, Птолемей?
  - Когда-то я слышал это имя.
  - Темнота!.. Ты слышал его в театре, когда говорили о царской династии Птолемеев в Египте.
  - Возможно... В любом случае я это когда-то слышал. И вообще... давай-ка посерьёзнее!
  - Хорошо... Это может быть Стефан.
  - Ого! Следует признать, что это не лишено смысла.
  - Но это не Стефан...
  - Почему ты так быстро отказываешься от этого?
  - Да тут всё просто! Из размазанного Стефана получилось бы пятно на шесть букв, то есть небольшое, а длинноногая 'ф' опустилась бы ниже строки. Стефан не подходит, меня он не устраивает... Вот ведь мы ослы!.. Да ведь это Станислав.
  - Почему же Станислав лучше?
  - Потому что пятно растянуто в длину, она огромное и закрывает девять букв.
  - Ничего не имею против Станислава, тем более что одна буква - скорей всего 'л'!
  
  - Да. Хорошо видно, что это 'л', к тому же над одной литерой в самой серёдке уцелела точка. Знающие люди, которые пишут грамотно, ставят точку над худенькой буквой 'i'. Нет никакого сомнения в том, что в этом чернильном соусе утонул какой-то Stanislaw. Сейчас это видно очень хорошо! Привет, Станислав...
  - А почему твой Станислав кажется длиннее, чем нужно, как будто его растянули вширь? Здесь, за последней буквой, стояло что-то ещё!
  
  Они долго изучало спорное место, оба качали головами, а это ведь очень помогает размышлять, потому как тормошит мозги.
  - Нет, ничего не видно, - сказал Шот. - Бася, наверно, размазала рукавом именно его, Станислава. Итак, Станислав?..
  - Готово! Иначе и быть не может. Между прочим, неплохое развлечение - вот так отгадывать буквы. Должен признаться, что от тебя я не ожидал такой прыти. Вроде бы, блондин - стало быть, идиот, но тем не менее... Спокойно! Ребёнок спит... Давай дальше.
  - Да запросто. Вот здесь полностью уцелели четыре буквы, видишь? 'Ольш...'
  - Это голова фамилии, до ног близко.
  - Ноги тоже видны: '...ский'.
  - Сложнее всего рассмотреть живот этой благородной особы. Сколько букв не хватает в середине?
  - Пожалуй, двух, больше ни одна не влезет. Но зачем долго ломать голову? Это Ольшевский.
  - Похоже, что ты прав... Значит, вместе будет так: Станислав Ольшевский. Он у нас в руках!
  - Пока ещё нет. Согласен, Ольшевский вполне может вляпаться в эту авантюру, но такие же права на это имеет какой-нибудь пан... Ольшовский. Ольшовских в столице, пожалуй, столько же, сколько и Ольшевских, а Ольшевских немногим меньше, чем ольхи на нашей земле.
  - Ты совсем запудрил мне мозги... вбил мне в голову ольховый клин!* - возмутился Валицкий.
  <* Вбить клин в голову - польская идиома, означающая 'озадачить', 'задать задачку'.>
  
  
  - Есть надежда, что клин прорастёт: ольха ведь любит грунт пожиже... Что это у тебя за 'тяжёлый предмет'? Не трогай его! Иначе кину в тебя ботинок. И не мешай мне думать. Нам осталось только прикинуть, что это размазано там, на животе у этого субъекта: буква 'е' или 'о'.
  - Хорошо, давай прикинем. Ты сам-то что думаешь?
  - Думаю, что размазанная буква 'е' будет тонкой, а 'о' должна оставить круглое, солидное пятно - как раз такое, как это. Девять против одного, что это буква 'о', - предположил Шот. - У нашего загадочного господина живот вполне себе круглый. Согласимся, что он Ольшовский, но это ещё не всё. Откуда нам знать, что это не... пани Ольшовска?
  - Как это 'откуда'? На конце слова стоит '-ский', это хорошо видно.
  
  Шот сердито покачал головой.
  - Да, видно. Но за последней буквой в чернилах плавает что-то ещё. Что бы это могло быть?
  - А я откуда знаю? Какая-нибудь закорючка.
  - Кто-то закончил чужую фамилию закорючкой, похожей на козий хвост? Мне это не нравится... но позже мы сюда вернёмся. Сначала нужно рассмотреть адрес, а то он совсем уж зарёванный какой-то.
  - Варшаву я вижу чётко: '...шава'.
  - А может, и Нешава*. <* Город в Польше, около 200 км на северо-запад от Варшавы.>
  - Не может! Потому что та балаболка, которая посадила Басю в поезд, объявила, что отправляет девочку в Варшаву. И это трудно было не услышать, вот мы и услышали всем поездом... Это Варшава, нет никаких сомнений. Теперь ищи улицу. Она тут какая - длинная или короткая?
  - Скорее короткая. Если бы это были, скажем, Иерусалимские аллеи*, понадобилось бы литра два молока, чтобы их размазать, но девочка пролила только стакан. <* Иерусалимские аллеи - одна из главных улиц центра Варшавы. > А ну-ка погоди! На этой улице уже что-то проясняется... Начала не видно, сплошная грязь, но в конце чуточку почище. Есть, богом клянусь, есть! Видишь?
  - Я мало что вижу, но стараюсь тебе верить, - сказал Валицкий. - Вот эта невзрачная литера - это, часом, не 'л'?
  
  
  Шот промокнул пот со своего умного лба, ибо мозг уже подавал ему сигналы, что они оба уже дошли до края. Шот хищно уставился на чернильное пятно, где, словно рыбки в мутном озерце, плавали буквы. Он поскрёб ногтем картонку и стал искать в полученном соскобе.
  - Вижу! - возбуждённо прошептал он. - Вижу очертания некоторых букв. И эту перекладину...
  - Это буква 'н'!
  - Блестящая мысль... башка твоя садовая! Не мешай. Вот она!
  - Что именно? - глухо поинтересовался Валицкий.
  - Нашёл: '...ельная'?
  - '...ельная'? А что это такое?
  - Что же это может быть, если не 'Хмельная'?
  - Ты мог бы стать детективом, - одобрил Валицкий. - Вот оно, значит, что! Пан Станислав Ольшовский живёт на улице Хмельной*. <* Реально существующая улица в Варшаве.> Посмотри, как сладко Бася спит, не зная, что мы нашли её опекуна... Может, дядю? Но как отыскать этого прохвоста с улицы Хмельной? Номера дома там нет?
  - Не вижу. Какие-то обломки, смахивающие на семёрку, но это ещё не точно.
  - Только одна цифра?
  - Их было две, но они слились в одно пятно. Цифры склонны к бережливости...
  - Ну, и как же нам найти этого пана? Придётся ходить от дома к дому по всей улицы Хмельной. Славная работёнка меня ожидает...
  - Не делай этого. Как только увидят, что ты со своей физиономией бродишь от дома к дому, тебя сразу арестуют. Будем искать иначе. Сбегай-ка, друг мой, вниз, в лавку, возьми у них телефонный справочник.
  
  Валицкий смутился.
  - В лавку не пойду! - уныло сказал он. - Я им должен за масло и чай.
  - Правильно. Я тоже туда не пойду по той же причине. Но на первом этаже есть зубной врач.
  - А не опрометчиво ли идти к дантисту? Эх!.. Чего только не сделаешь ради ребёнка...
  
  Вскоре он принёс пухлую книгу, которую они стали торопливо листать.
  - Здесь около пятидесяти Ольшевских обоего пола, но ни один из них не подходит. Есть даже Станислав, но он не живёт на улице Хмельной. И это его счастье... Сосчитаем теперь Ольшовских... Антечек, есть, есть!
  - Держи его крепче! Читай же!
  
  Шот прочитал: 'Ольшовский Станислав, литератор, ул. Хмельная, 15'.
  - Литератор? - удивился Валицкий. - Да ведь я его знаю! Это известный писатель, я играл в его пьесе.
  - Разве это он? Вы только посмотрите! Такой знаменитый, такой прославленный писатель, а нам понадобилось много времени, чтобы его отыскать. Я теперь даже понимаю, что это за семёрка; этот жираф - вовсе не семёрка, а единица. Всё теперь чудесным образом сходится.
  
  Валицкий скрипнул зубами от радости.
  - Камень свалился с моего сердца, - сказал он, глядя на спящего ребёнка. - Если бы мы не нашли этого человека, нам пришлось бы либо везти девочку назад, в тот город, где её посадили на поезд, либо обратиться за помощью в полицию... А знаешь, чего мне хочется больше всего?
  - Я, как обладатель недюжинного интеллекта, ни за что не догадаюсь, о чём может думать существо, которое стоит на более низком уровне развития.
  
  Старый актёр был мрачен и пропустил мимо ушей колкое замечание своего друга. Задумчиво глядя в окно, Валицкий сказал:
  - Я бы с удовольствием украл эту девочку... Я одинок в этом мире божьем... Мне никогда не везло... Бедняк, голодранец, Иов и Лазарь в одном лице... Всегда в безнадёге, расстроенный, скисший, злой... Моего лица пугаются люди. Это не лицо, а стихийное бедствие какое-то... Кто-нибудь мне хоть раз улыбнулся? Не помню. А вот ребёнок... эта девчушка улыбнулась... Ах, если бы я был богат и мог бы одевать её и кормить... Бася... Бася... Её зовут Бася... А знаешь ли ты, что только это невинное создание, это дитя... одна только эта девочка недавно прижималась ко мне? А я отворачивался, чтобы не напугать её... Бедняжка моя! Лучик, золотой лучик... О, если бы я мог её удержать! Я бы пошёл каменотёсом и работал бы, как вол... Если бы... Но не о чем тут говорить. Не смейся надо мной, хотя, согласен, всё это очень смешно...
  - Я совсем не смеюсь! - прошептал молодой актёр, выслушав неожиданное признание доброго человека, который обычно изображал крокодила. - Не смеюсь... Это и вправду очаровательная малышка, да хранит её господь.
  
  Они долго молчали, потом старый актёр тяжело вздохнул и сказал:
  - Придётся отвезти ее к пану Ольшовскому...
  - Что, прямо сегодня?
  - Да, сегодня. Ещё и восьми нет. Это нужно сделать непременно, потому что где же мы её разместим? В этой берлоге? Чем мы будем её кормить? Селёдкой?
  - О, она проснулась! - воскликнул Шот.
  
  Бася протёрла глазки и огляделась, стараясь понять, где находится. Увидев страшную кривую физиономию своего старого друга, она светло улыбнулась ему, потянулась ручками, позвала его к себе:
  - Иди, иди сюда!
  
  Старый медведь покраснел, как барышня от счастья, и так скрипнул зубами от радости, что удивительно даже, отчего не полетели искры.
  
  4. Большой писатель и маленькая девочка
  
  
  Знаменитый писатель, автор пьесы 'Кувшин без ручки' и множества романов, самым известным из которых был 'Серебристый тополь', вернулся домой после двенадцати ночи в плохом настроении, потому что ему было отчаянно скучно на премьере пьесы, где старик убивает внучку и это мелкое семейное недоразумение доводит до самоубийства двух персонажей, а один сходит с ума. 'Вот только суфлёр остался в живых'. К тому же шёл дождь, а дворник долго не отпирал ворота.
  
  Пан Ольшовский вошёл в квартиру тихо, чтобы не разбудить обаятельного жизнерадостного паренька по имени Михась, который служил у литератора. Фамилию Михася здесь называть не будем, потому что она никак не повлияла на ход мировой истории. Деликатность писателя, который шёл на цыпочках, чтобы не разбудить этого милого шалопая, была излишней. Михась спал так крепко, что сделал бы карьеру в качестве восьмого спящего брата*. <* Имеется в виду легенда о семи спящих отроках: молодые братья-христиане из Эфеса во время гонений на них спрятались в пещере. Римские солдаты замуровали вход в пещеру, обрекая юношей на голодную смерть, но те погрузились в долгий сон, проспали 200 лет, а когда пробудились, христианская религия уже была господствующей.> Если бы людей вдруг призвали на Страшный суд, все вскочили бы на ноги, но для Михася архангелу пришлось бы протрубить несколько раз, притом очень громко. Так что пан Ольшовский мог голосить, сколько ему влезет.
  
  Прославленный писатель вошёл в спальню, зажёг лампу и, судорожно зевнув, стал лениво раздеваться. В этот момент он случайно глянул на кровать - на ненаглядную свою кроватку - и вскрикнул. Не веря тому, что видит, пан Ольшовский стал протирать глаза, а затем посмотрел снова: в его постели, широко раскинув ручки, спала и видела самый розовый из своих снов хорошенькая маленькая девочка.
  - У меня, наверно, галлюцинации! - сообщил изумлённый пан Ольшовский ещё более изумлённому пану Ольшовскому.
  
  Оба пана (в одном лице) растерянно и ошеломлённо наблюдали эту чудесную картину. О галлюцинации не могло быть и речи, потому что, даже если спящая девочка - это обман зрения, то её платье, пальтишко, сумочка и прочие дамские аксессуары, аккуратно разложенные на кресле, - уж наверняка не видение. Примитивная, но пугающая логика подсказывала, что и девочка - настоящая.
  
  'Может, я вошёл в чужую квартиру?' - подумал пан Ольшовский, этим невероятным предположением стараясь спасти свой рассудок от внезапного помрачения.
  
  Он осмотрелся и окончательно убедился в том, что попал к себе домой. В страшном волнении он напряг мозги и стал вспоминать, нет ли случайно среди его дальних и близких родственников такой девочки, которую кто-то прислал бы к нему без предупреждения. Быстро пересчитал все фигуры в галерее родственников и понял, что никогда не слышал о таком человеке. Разве что тётка, его близкая родственница... Но всё указывало на то, что розовая кроха, которая лежала в кровати, - это не его тётка. У тётушки росту метр восемьдесят семь и крошечные усики, а посему поменяй в ней что-нибудь совсем немножко - и она могла бы сойти за наполеоновского гренадера. Так что понадобится мудрость тысяч книжек, чтобы ответить на вопрос: кто же эта наглая девица, которая влезла в его постель?
  
  Его охватила такая ярость, что захотелось встряхнуть спящую малютку и крикнуть:
  - Прошу немедленно покинуть мою квартиру!
  
  Крохи возмущённого разума в его голове всё же принудили пана Ольшовского воздержаться от столь неразумного насильственного действия. Здравый смысл быстро и внятно напомнил ему, что, по утверждению величайших учёных, молодые люди, особенно дамского пола, когда их внезапно разбудят, начинают истошно верещать, поднимают гвалт, чаще всего щедро поливая всё слезами. Маленькая девочка, если обладает подобным талантом, способна так разораться, что скоро сбежится весь дом. А тогда и сам пан Ольшовский разревётся от безысходности.
  
  'Всему виной этот разбойник Михась!' - сердито подумал он и побежал будить юного своего помощника.
  
  Поскольку никакие сладкие уговоры, никакие разумные доводы, никакие заклинания и угрозы не могли вернуть сознание крепко спящему Михасю, раздражённый пан Ольшовский схватил кувшин с водой и обильной струёй увлажнил невинную голову молодого человека. Тот, должно быть, увидел во сне потоп, потому что громко заорал и, дабы избежать гибели в воде, сорвался с постели. Но сонная душа никак не хотела вернуться в тело, хотя это было возможно, ибо распахнутый рот парня представлял собой широкие ворота. Пан Ольшовский приложил много сил, чтобы загнать сонный дух в еле живое тело слуги, который, протерев глаза, изобразил небывалое изумление.
  - Что, где-то горит? - закричал разбуженный юноша.
  - Ступай за мной, - зловеще прошептал пан Ольшовский и пошёл в спальню.
  
  Трагическим жестом он показал на свою кровать и грозно спросил:
  - Кто это?
  - Бася, - ответил парень. - А что такое?
  - Бася? Какая ещё Бася? Отвечай, негодяй, а то хуже будет. Кто её уложил в мою постель?
  - Я! Кто же ещё?
  - Ты положил?.. Вот так славно, лучше не бывает... Где ты её взял? Слушай, юноша, говори правду, или душу из тебя вытрясу.
  
  Угроза была такой страшной, что Михась, который как раз зевнул, громко щёлкнул зубами.
  - За что, позвольте узнать? Дитё хотело спать. Девочка была такой сонной, что вываливалась у меня из рук. Что же я должен был делать?
  - Но откуда ты её взял?
  - А ниоткуда. Вечером пришли двое из театра...
  - Какие ещё 'двое'? Из какого театра?
  - Один молодой - причёска с пробором, второй - постарше и ужасно злой. Этого второго я знаю, он играл в вашей комедии. Валицкий его фамилия. Они привезли ребёнка, и тот, кто постарше, сказал, что вы всё знаете и что это очень нехорошо, что вы не ждали на вокзале. Что я мог сделать? Старший скрипел зубами и грозился меня задушить, если я не приму ребёнка и не дам девочке поесть. Они торчали тут целый час, пожилой следил за тем, чтобы с ребёнком было всё в порядке. Он сказал, что вы ей очень обрадуетесь, потому что это замечательная девочка, а вы - её дядя.
  - Я? Я её дядя? - поразился пан Ольшовский. - И ты, чертёнок, поверил в эту галиматью?
  - А почему бы и нет? - сонно ответил Михась. - Я хотел устроить её на двух креслах, но пожилой раскричался на весь дом, что это вы можете спать на креслах, а девочка должна лежать в кровати, потому что это ранимый ребёнок.
  
  Пан Ольшовский обеими руками схватился за голову.
  - Иди спать! - крикнул он. - Завтра поговорим!
  
  Команда немного запоздала: Михась и так спал на ходу. Услышав приказ хозяина, он, собрав последние силы, двинулся куда-то вперёд.
  - Осторожно, шкаф! Не туда шагаешь, гадкий мальчишка...
  
  Михась, как лунатик, прошёл мимо шкафа и стукнулся о дверь.
  
  'На подушке с семью спящими братьями!' - так назвал это Диккенс. То есть Михась ещё не лёг, но уже спал...
  
  Вид у знаменитого писателя был плачевный. Пан Ольшовский потерянно смотрел на спящую девочку и пытался понять, как поступить с этим фантом. Какой-то чокнутый актёр привёл ему ребёнка - либо по ошибке, либо желая подшутить, да притом глупо. Всё это, конечно, выяснится, но только завтра, а теперь-то что делать? Надо бы лечь спать, но пан Ольшовский верно сообразил, что глаз не сомкнёт. Люди всякое находили в своих постелях, но обнаружить у себя в кровати незнакомого ребёнка - это уже ни в какие ворота не лезет. Он хмуро глянул на девочку и попробовал вспомнить, видел ли он её когда-нибудь. Нет, он не мог её видеть, иначе запомнил бы. Да, милое дитя... Приоткрыла ротик и сладко спит...
  - Завтра, барышня, поговорим! - тихо сказал писатель.
  
  Он озабоченно осмотрелся, ломая голову над тем, куда бы её переложить. Этот пенёк Михась так храпит, что жалко его снова будить. Но ведь справиться с постелью не так уж просто. Поэтому он махнул рукой, выключил свет и перешёл в кабинет, где и пристроился кое-как.
  
  Ему приснился страшный сон: казалось, что он попал в огромный театр, а там на каждом стуле - по ребёнку; актёры на крыльях вылетают со сцены, каждый берёт одного малыша, летит к литератору домой и кладёт дитя на кровать. Там уже собралось детей, пожалуй, с тысячу. И вдруг все они начинают верещать, как ненормальные. Перепуганный пан Ольшовский пробует сбежать, но какой-то старый актёр хватает писателя за ногу и вгрызается в неё огромными зубами. Пан Ольшовский в ужасе выпрыгивает из своего ложа и открывает глаза. Он уже не видит, как актёр кусает его икры, но отчётливо слышит высокий детский голосок, который хихикает и покрикивает от восторга.
  'Что за чёрт?' - удивляется пан Ольшовский.
  
  ...И тут он понял, что это шумят у него в доме. Он тихонько подошёл к двери и прислушался. На кухне было очень весело: маленькая девочка пискляво верещала, этот дубина Михась странно бормотал и порыкивал, а чей-то третий голос, явно женский, вторил им дискантом. Там было так весело, что, казалось, вот-вот начнутся танцы. Видный литератор, сонный и злой, заглянул в приоткрытую дверь и увидел всю 'бесшабашную троицу'* - Басю, Михалека и жену дворника, особу милую, но такую необъятную, что вокруг неё могла бы маршировать целая армия. <*'...бесшабашная троица' - часть названия волшебного фарса австрийского драматурга Иоганна Нестроя 'Злой дух Лумпацивагабундус, или Бесшабашная троица' (1833)> Вероятно, Михась не справился с девочкой и вызвал на подмогу эту пани Валентову. Пан Ольшовский нетерпеливо позвонил.
  - Приведи мне ребёнка! - крикнул он смеющемуся Михасю.
  
  Парень втолкнул Басю в кабинет, а сам остался на безопасном расстоянии. Девочка вбежала в комнату и, когда её опыт подсказал ей, что она угодила в компанию людей приятных и доброжелательных, малышка без долгих раздумий полезла на колени к литератору - гордости отечественной литературы. Бася с любопытством глянула на хмурого 'нового пана' и, явно потешаясь над ним, подставила щёчку.
  - Поцелуй меня! - сказала девчонка.
  
  Пан Ольшовский удивился и стал похож (правда, ненадолго) на фигуру жены Лота, которая превратилась в соляной столп.
  - Поцелуй меня! - повторила Бася, и в её голосе уже звучали нотки нетерпения.
  
  Видный писатель машинально коснулся губами её льняной головки. Это был довольно жалкий поцелуй. Но Бася любезно приняла его за настоящий и соизволила продолжать разговор. Впрочем, это была игра в одни ворота: пан Ольшовский терпеливо задавал вопросы, а Бася отвечала смехом или же хватала его за усы. На живом примере выяснилось, что народный фразеологизм 'С ликом говорил старик, но в ответ ни слова - пшик...' не лишён остроумия. Узнать что-либо у девочки было невозможно. У неё-то всё хорошо, каждый день она меняет место жительства, все к ней ласковы, так что всё в порядке. Зачем же морочить себе голову?.. А посему и пан Ольшовский отказался от расспросов и, горько усмехаясь, только поглядывал на загадочного ребёнка. Верно, это девчушка хорошенькая, очень милая, но что ему с ней делать? У себя, в холостяцкой квартире, он не может её оставить, значит, следует начать поиски как можно скорее, чтобы отдать ребёнка законному владельцу. Михалек упомянул актёра Валицкого. Что это за актёр? Пан Ольшовский не сумел вспомнить, но наверняка легко отыщет. В конце концов, всех найдёт полиция.
  
  Он так крепко задумался обо всём этом, что даже не заметил, как девочка куда-то повела его, взяв за руку. Он машинально пошёл за Басей и делал так, как она ему велела. По её просьбе он поднял её, чтобы она посмотрела на себя в зеркало; ему пришлось вынуть книжки из шкафа, и она потрогала их; наконец, он осмотрел её сумочку и увидел какую-то картонную табличку. Вдруг пану Ольшовскому стало интересно. На измазанной картонке, безнадёжно залитой чернилами, он увидел свою фамилию и адрес. Ему было невдомёк, что Шот восстановил повреждённые буквы, старательно, с нажимом, вывел их на картонке, как на бронзовой пластине. Писатель растерянно смотрел на табличку, переворачивал её так и этак и ничего не понимал.
  - Арабские приключения! - сказал он себе. - Что мне делать? - громко крикнул он.
  - Прыгать! - посоветовала ему Бася.
  
  Очень дельный совет... но взрослые сами не знают, чего хотят. Этот большой человек совсем не желает прыгать. Прилип к телефону и звонит во все театры, разыскивает актёра Валицкого... Ему отвечали, что где-то по свету бродит такой человек, но никто не знает, где он живёт; да и не таскается ли он сейчас по провинции?
  
  Бася не отходила от Ольшовского ни на минуту; ей очень нравился этот высокий пан, который так забавно что-то выкрикивал в чёрный ящичек. Из всех людей, каких она встретила до сей поры, этот был самым приятным, таким же, как Михалек.
  
  Пан Ольшовский - известный писатель - совершенно не знал, что делать с этой малышкой, которая крутится под ногами, задаёт множество вопросов и смеётся над самыми толковыми ответами. Поэтому он позвал на помощь пани Валентову, которая вкатилась в комнату, как тяжёлая пушка, и дала ему несколько полезных советов.
  - Все в нашей каменице* считают, что вам, дорогой пан, надо бы оставить этого ребёнка у себя! - вежливо сказала она. <*Каменица - каменный многоквартирный дом>
  - Что значит 'все'?! - воскликнул пан Ольшовский. - Кто конкретно о ней знает?
  - Да знают, знают... Вчера, когда привезли девочку, уже приходили взглянуть на неё, а сегодня, когда вы ещё спали, сюда тайком явилась целая делегация.
  - О боже! - застонал пан Ольшовский. - Вы что же - ошалели? Ребёнка доставили мне по ошибке!
  - Уж не знаю, по ошибке или нет... Но точно знаю, что Господь Бог направил её к вам для того, чтобы ваша жизнь стала веселее. Это ведь солнышко, а не девчуля! И вы хотите её отдать?
  - Но что я с ней буду делать?! - вскричал пан Ольшовский.
  - Если у вас нет сердца - вы её прогоните, и тогда рука Господа вас сурово покарает. Но если у вас есть совесть - вы будете воспитывать девочку.
  - Воспитывать? Но ведь её у меня отберут!
  - Пусть только попробуют! - внушительная дама громыхнула так мощно, что известный литератор отступил назад, словно перед натиском бури. - Любой желающий забрать её полетит с лестницы и сломает шею. Ох, вы только посмотрите, как она прижимается к вам: как птенчик, - добавила она голосом, уже не таким грозным.
  
  Пан Ольшовский понял, что 'каменица' с удовольствием приняла Басю в своё каменное лоно, и решил действовать самостоятельно. Он поручил деятельной пани Валентовой нежную заботу о ребёнке. Доверил он Басю и Михасю, пригрозив парню, что иначе изобьёт его. А сам пустился на поиски. Он обошёл все театры и везде спрашивал о Валицком. Верно, Валицкого знали, да и пан Ольшовский должен знать актёра по своей пьесе. Писатель смутно припомнил Валицкого, лицо которого, по общему мнению, было таким же печальным, как полночное кладбище. Только на третий день он узнал адрес актёра и заторопился туда. Какой-то юноша сказал ему, что Валицкий уехал на гастроли в Восточные Кресы* и вернётся через месяц. <* Восточные Кресы - пограничные территории Польши на востоке, которые тогда входили в состав страны, 'восточная окраина' (земли Западной Украины, Западной Белоруссии и Литвы)> Пан Ольшовский глухо застонал.
  - А как там Бася? - внезапно поинтересовался стоявший перед ним блондин.
  
  Именитый писатель бросился на парня, как тигр.
  - Чей это ребёнок?! - рявкнул он.
  
  Шот рассказал всё, что знал: это, дескать, сиротка, обнаружена в поезде; отправлена с табличкой на шее по адресу пана Ольшовского; и что бедное дитя непременно сгинуло бы, если бы Валицкий её не отвёз к писателю.
  - Но это ужасная ошибка! - нервно возразил писатель. - Я не могу оставить девочку у себя.
  - Она сирота... - тихо намекнул Шот.
  - Возможно. Но я тут при чём? Вы-то сами правильно прочитали табличку?
  - Адрес не вызывает сомнений. Мы внимательно проверили. Думаю, это сама судьба подарила вам хорошенького ребёнка. Мой друг Валицкий искренне завидует вам.
  - Вы уверены? Пан Валицкий мне завидует? Ну, тогда всё просто: забирайте девочку себе.
  
  Весёлый пан Шот стал серьёзным.
  - Пан литератор! - произнёс он дрожащим голосом. - Поверьте, если бы существовала хоть какая-то возможность, мы бы обеими руками загребли себе этого ребёнка. Но...
  - Но что?
  - Но... - с трудом вымолвил Шот, - но... мы и сами нередко голодаем... А ребёнок... вы, поди, знаете... Да ещё такой ребёнок!..
  - Прошу меня простить, - отвечал писатель, внезапно растрогавшись. - Искренне прошу прощения... Понимаете, вдруг - проблемы... Вот я немного и скис. Ребёнок-то чудесный! Должен признаться, что я и сам полюбил малышку... И если я ищу тех, кому она принадлежит, то только потому, что беспокоюсь о ней. Вряд ли я с этим справлюсь самостоятельно: не знаю, как воспитывать детей.
  - Э-э! - ответил повеселевший Шот. - Вы всё сможете, вы ведь гениальный человек.
  
  Писатель немного покраснел.
  - Это преувеличение, молодой человек, преувеличение! - сказал он, старательно пряча свою радость. - Мы сделаем так: я оставлю девочку у себя, не прекращая поисков, потому что уверен, что тут закралась какая-то ошибка. Я буду искать не торопясь и вдумчиво. Разумеется, моя жизнь перевернётся вверх ногами, ну да ладно... Вы сказали, она сирота?
  - Мой друг уверяет, что она - круглая сирота. Посторонний человек посадил её в вагон и доверился доброте людей. В конце концов, можно было бы поискать на той станции...
  - А что, и поищем! До свидания, дорогой мой... Вы человек порядочный.
  - А вы ещё больше порядочный!
  - Поэтому мне кажется, что вы получите роль в моей новой пьесе, - пообещал писатель.
  - О боже, - ответил Шот, восторженно вздев руки.
  
  Когда Ольшовский вернулся домой, Бася пристально посмотрела на него, надулась и спросила:
  - Где ты пропадал?
  Именитый писатель стал долго и подробно объяснять ей, что он, дескать, гулял по лесу и искал грибы.
  - Врёшь! - сказала она и покачала головой. - Ну и где же, в таком случае, грибы?
  
  А поскольку грибов в кармане не обнаружилось - враньё скрыть не удалось. К изумлению своему, плодовитый автор густо покраснел.
  
  Бася вовсю хозяйничала в доме, поэтому пан Ольшовский, уехав рано утром, в полдень уже не узнавал своей квартиры. Это был уже не дом, а цыганский гульбарий какой-то: всё здесь кочевало с места на место, каждый стул перебирался из угла в угол, а книги меняли местонахождение так, как Бася считала нужным. Лоботряс Михалек не только не мешал ей в этом адовом занятии - напротив, он ещё и помогал ей усердно. Его пугающая дерзость, которую можно было бы объяснить только обожанием Баси, стала причиной того, что однажды вечером он сказал своему кормильцу Ольшовскому:
  - Вам бы следовало возвращаться домой чуточку раньше: Бася сердится, когда вас долго нет...
  
  Внезапно взъярившись, пан Ольшовский швырнул в него тринадцатый том энциклопедии, но промахнулся. Но не будем скрывать, что на следующий день он вернулся засветло и помог уложить спать принцессу Барбару*. <* Барбара - полное имя Баси.> Она крепко поцеловала его, обняв за шею, а затем шепнула ему в ухо:
  - Что я тебе должна сказать...
  - Что же ты мне должна сказать, малышка?
  - Сейчас будем молиться.
  
  Знаменитый писатель выпроводил Валентову за дверь и негромко сказал:
  - Хорошо, Басенька. Давай помолимся.
  - Тогда становись на колени!
  
  Он опустился на колени возле её кроватки, а она - рядом с ним. Господь Бог свесился с небес и, улыбаясь, слушал, как ребёнок неловко и сбивчиво обращается к Нему в своей молитве, которая звучала ни в склад ни в лад, словно птичка щебечет.
  - Вот и всё! - торжественно объявила она. - Можешь встать.
  
  Но пан Ольшовский ещё стоял на коленях и что-то шептал. Много-много лет он не опускался на колени и ничего такого не шептал - наверно, потому и поднялся с трудом.
  
  Так же непросто он и поиски вёл. Почему-то у него пропало желание делать это... К тому же не было времени, потому что он торжественно обещал (и поклялся в том Басе семьдесят семь раз), что напишет для неё прелестную маленькую книжицу - такую, 'чтобы была ужасно смешной!' Но он никогда не писал маленьких книжечек, вот у него не очень-то и получалось. И всё же каждое утро он читал ей то, что написал вечером.
  
  Казалось, сотни зрителей в театре не могли бы радоваться так, как умела панна Барбара. Она прыгала, хлопала в ладоши, визжала от огромной радости. Она бросалась поэту на шею, от души целуя его, а поэт краснел и был так счастлив, словно его увенчали лавровым венком. Эта чудесная церемония каждое утро заканчивалась тем, что они бросались друг к другу в объятия и кружились в танце по комнате.
  
  Вся каменица знала, что пан Ольшовский без ума от Баси и что Бася жить не может без пана Ольшовского.
  
  Прелестным выдался весь этот месяц: именно столько прошло с того памятного вечера, когда Бася гордо въехала в квартиру писателя. Пан Ольшовский со стыдом вспоминал о том, что когда-то хотел избавиться от ребёнка. Он давно уже никого не искал и сам себя убедил в том, что будет жить рядом с усатой своей тёткой, доверит ей Басю, справедливо опасаясь того, что девчонка у него распустится, как дедова плётка. С огромным трудом ему всё же удавалось быть хоть немного серьёзным, но он страшно злился, когда видел улыбку этого верзилы Михалека; юный башибузук посмеивался в кулак, когда слышал за дверью, как его знаменитый хозяин объясняет Басе, где был, что делал и почему чуть не отморозил нос.
  
  Светлее стало в доме у пана Ольшовского; ему казалось, что золотой луч солнца пробился сквозь серые тучи и носится по квартире. И теперь ему писалось лучше, и он смеялся чаще, да так искренно, как никогда прежде.
  
  ...Бася как раз сидела у него на коленях и скакала рысцой, когда Михась появился в двери.
  - Чего тебе, паршивец? - весело спросил его пан Ольшовский.
  
  Михась не отвечал, а только молча подавал какие-то знаки.
  - Бася, глянь! Михалек потерял дар речи! - удивился литератор.
  
  Парень продолжал жестикулировать и многозначительно подмигивал.
  'Что это с ним?' - подумал пан Ольшовский.
  - Ну, чего тебе? - спросил он, выйдя к нему.
  
  Михась держался очень серьёзно. Дрожащими руками он протянул Ольшовскому газету и молча ткнул пальцем в какое-то место на странице.
  - Это Бася! - прошептал изумлённый писатель. - Что происходит?
  
  На фотоснимке Бася от души улыбалась, а подпись под снимком буквально вопила жирными буквами:
  
  Пропала пятилетняя девочка Бася. Всех, кто что-то знает о ней, убедительно просим немедленно об этом сообщить...
  
  Газета выпала из рук писателя. Он услыхал тихий шёпот парнишки:
  - Неужели мы должны её вернуть, пан Ольшовский?
  - Ни за что! - выкрикнул знаменитый литератор так, словно только что проснулся. - Мне её прислали - вот она и останется у меня. Скажи Валентовой...
  - Она уже знает. Стоит с метлой в воротах. Побьёт всякого, кто приблизится к ней. Весь дом уже знает! Будет война, пан Ольшовский!
  
  Писатель этого уже не слышал: он вбежал в комнату, схватил Басю на руки и прижал к своей груди.
  - Задушишь, сумасшедший! - с трудом произнесла девочка.
  
  
  5. Охота на крупную дичь
  
  
  Пани Таньской было семьдесят лет, но она оставалась подвижной, как белка; всегда торопилась, но никогда толком не знала, куда и зачем. Выходила из дома и, пробежав короткими шажками полдороги, вдруг останавливалась, чтобы вспомнить, куда это она так торопится. Никто не мог ей этого объяснить, а она тем более, - вот и поворачивала назад. Это была весьма почтенная егоза. А раз уж с ней невозможно было договориться (если кто-то отправлялся в лес, то она - непременно по дрова), - тогда пани Таньска со слезами на глазах говорила:
  - Оставьте меня в покое, мне ведь уже семьдесят!
  
  Но когда старушка поглощала блюда слишком густые, перчёные и пряные, притом в библейских количествах, - тогда к этому уже относились иначе.
  - А ведь бабушке семьдесят лет! - вспоминал кто-то.
  - Ну и что с того? - обижалась она. - Неужто в этом возрасте нельзя съесть кусочек баранины?
  
  Трудно было найти общий язык с пани Таньской, с этой 'летучей голландкой': она всегда была уверена в том, что права, а свои семьдесят лет выставляла, как ёжик иголки.
  
  
  Она как раз легковесно, скуки ради размышляла о том, куда бы ей сбегать по делам, которые придумала себе сама, и тут явилась Марцыся, типичная для нашего столетия особа.
  - Вам тут письмо...
  - Какое ещё письмо?
  - Заказное, для барышни. Я уже расписалась...
  
  Бабка пружинисто выпрыгнула из кресла, словно кенгуру.
  - Зачем же ты его взяла? Кто знает, что это за письмо? Может, не приведи господь, из суда?
  - Было бы из суда, его принёс бы полицейский. Возьмите, возьмите...
  - Не возьму, не хочу! Оставь его на комоде... Как думаешь, это от мужчины или от женщины?
  
  Тостуха Марцыся смачно понюхала письмо, громко втянув воздух, словно гончая.
  - Не пойму... Если бы было от мужчины - то пахло бы табаком, а от женщины - духами. А тут никак не пахнет.
  
  Старушка посмотрела на письмо мрачно, как на врага, который коварно спрятался в конверте. Она не любила писем, ненавидела телеграммы. Одному чёрту известно, кто пишет её внучке. Может, это вообще ловушка? В наше время всё возможно.
  
  Стася, её любимая внучка, на целый месяц уехала к родителям в богом забытую деревню в литовском захолустье.
  - Может, переправим письмо туда? - спросила Марцыся.
  - Ещё чего! - крикнула бабка. - Пусть лежит здесь и ждёт. Если уж суждено девушке отравиться какой-нибудь дурной вестью, пусть это случится как можно позже.
  - А если это предложение руки и сердца?
  - Письменное? Да ты, баба, с ума сошла! Тот, кто сделает предложение нашей барышне, будет здесь - вот тут! - стоять на коленях и скулить, потому что я устрою ему экзамен.
  - У него будет трудный день, - пробормотала Марцыся.
  
  Письмо лежало на комоде и дремало. Понемногу его заваливали газетами и в конце концов о нём забыли совсем.
  
  Внучка пани Таньской вернулась через месяц и в течение двух дней рассказывала, как ей жилось в деревне. Это была высокая, стройная и гибкая девушка с чудесными глазами (эффектный разрез, золотистое ореховое сияние); длинные волосы опускались большим узлом на шею: наверняка они были тяжёлыми, потому что отливали тёплым медным блеском. Бабка одобрительно и ласково поглядывала на неё; эта смуглая девушка была для пани Таньской светом в окошке. Старушка уговорила её родителей, которые тяжко трудились на клочке песчаной почвы, позволить дочке расти рядом с бабушкой, которая потом выдаст девущку замуж. С последним, правда, вышла заминка, потому что бабушке хотелось выдать внучку замуж за какого-нибудь наследника престола, но подобные дипломатические ухищрения только мешали, так что до марьяжа не доходило. Простых и не сказать чтобы блестящих претендентов на руку Стаси старушка укладывала на разогретую решётку и поджаривала на адском огне, так что потом те стремительно таяли на горизонте. Разумеется, всё это внучке не подходило. Панна Стася, горько, хотя и тайком вздыхая, дотянула до двадцати пяти лет. Она терпеливо ждала того, кто наконец-то понравится капризной бабке. Судя по земным и небесным приметам, такой ещё не родился.
  
  Панна Стася окончила высшую сельскохозяйственную школу и собиралась когда-нибудь заняться сельским хозяйством в своей родной деревне. А пока же она 'культивировала' бабку...
  
  Стася наконец доложила бабусе о каждом кочане капусты и о здоровье всех телят в хозяйстве родителей и между делом спросила:
  - Бабушка, а мне писем не было?
  
  Бабушка пожала плечами.
  - Писем? Откуда бы они взялись тут?
  
  Марцыся как раз прибирала в доме. Она немедленно взяла слово:
  - Письмо есть, барышня. Даже заказное.
  - Ты, бабушка, что - об этом забыла? - спросила внучка.
  - Дитя моё, мне ведь семьдесят лет! - горько заметила пани Таньска.
  
  Панна Стася торопливо разорвала конверт и пробежала глазами письмо.
  - Матерь Божия! - воскликнула она сдавленным голосом.
  - А я ведь говорила, что тут наверняка какое-то несчастье, - прошептала бабка. - Марцыся, скорее воды: барышне плохо.
  
  Панна Станислава тяжело облокотилась о стол. Вторая рука, в которой она держала письмо, противно дрожала.
  - Ох, бабушка, - негромко произнесла Стася, и в голосе её зазвенели слёзы. - Почему ты не переслала мне это письмо?
  - Мне ведь семьдесят... - простонала пани Таньска. - А что случилось?
  - Случилось ужасное... Боже, как страшно! А письмо лежит тут уже месяц... Ох, бабушка... Как ты могла, как ты могла?
  - Что там такое, в этом письме? Говори быстро!
  
  Но панна Станислава не могла говорить быстро. В её глазах стояли слезы. Она побледнела и совсем поникла.
  - У меня была подруга... Хеленка Бзовска...
  - Я её знаю!
  - Ты её, бабушка, знала... Она попала под поезд... Ехала с дочкой... У меня есть фото этого ребёнка. И этот ребёнок... Боже милосердный!
  - Что с ним? Говори скорее!
  - Хеленке хватило сил... Она умоляла отправить ребёнка ко мне. В письме просят дождаться девочку на вокзале. И всё это случилось месяц назад... Где теперь ребёнок?
  
  Пани Таньска явно перепугалась.
  - Это ужасно, - прошептала она. - Что делать? Что делать?
  
  Она вскочила с кресла и вприпрыжку побежала по комнате. Вдруг остановилась и громко крикнула:
  - Кто отправил ребёнка поездом?
  - Жена какого-то врача... Наталия Будзишова. Письмо написал её муж.
  - У Наталии Будзишовой не всё в порядке с головой, раз она отправляет ребёнка без присмотра. Есть её адрес?
  - Да...
  - Напишем Наталии Будзишовой. Пусть она немедленно едет сюда. Мы могли бы послать ей телеграмму, но Наталия будет в ужасе от телеграммы. А впрочем, гори оно огнём! Пусть будет в ужасе. Марцыся! Беги на почту и скажи им, чтобы не копались... Ещё не всё потеряно. Хотя мне семьдесят лет, но с этим я справлюсь... Пиши телеграмму!
  
  Раскрасневшаяся, глотающая слёзы панна Станислава, воодушевившись энергией бабки, всё-таки собралась с силами и написала:
  
  ПРОШУ ПРИЕХАТЬ НЕМЕДЛЕННО ТРАГИЧЕСКОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ ВЫСЛАННЫЙ РЕБЁНОК ПОТЕРЯЛСЯ
  
  И сама побежала на почту.
  До поздней ночи в доме у пани Таньской обсуждали этот ужасный случай.
  - Об этом, должно быть, писали в газетах, но в последнее время я редко их читала. Бабушка, а ты читала?
  - Но ведь мне семьдесят... - отвечала бабушка. - И не читала, и не слышала... Но скажи, почему никто не привёз девочку ко мне? Врач пишет, что его жена повесила на шею ребёнка табличку с точным адресом. Ребёнок потерял табличку? А где отец девочки?
  - Ты, бабушка, и об этом не слышала? Я тебе рассказывала...
  - Но мне ведь семьдесят... Впрочем, это всё равно. Так где же он?
  - Муж Хеленки был известным учёным и отправился в какие-то дебри в Южную Америку.
  - За каким лешим его туда понесло?
  - Втроём они отправились в экспедицию. Подробности не знаю. И все трое пропали без вести.
  - Погибли?
  - Никто не знает, но пишут, что погибли. Хеленка никогда не верила... Она жила в Гдыне и ждала мужа. Как она очутилась на той станции, где произошло несчастье, и куда она ехала - обо всём этом ещё предстоит узнать. А ребёнок...
  - Не плачь!
  - Да как же не плакать? Я у неё была одна-единственная на свете, и больше никого, ни родителей, ни родственников. Нет, кажется, были какие-то родичи, но во Франции, потому что её мать была француженкой. Ох, бабушка, как же всё это скверно! Бедная, бедная Басенька!..
  - Ребёнка зовут Басей? Так же, как меня, - пробормотала пани Таньска. - Даст Бог, найдём её.
  
  По всей видимости, пани Таньска отчаянно молилась всю ночь, потому что было слышно, как она что-то шепчет.
  
  На следующий день (было около двенадцати) в квартиру ворвался смерч.
  - Я жена доктора, моя фамилия Будзишова! - громко объявила она. - Что случилось?
  - Несчастье! - сказала пани Таньска.
  
  Супруга доктора, когда ей рассказали всё, схватилась за голову.
  - Это вы виноваты! - крикнула она и, чтобы не было сомнений, показала пальцем на несчастную бабку.
  - Но мне ведь уже семьдесят... - запела своё пани Таньска.
  - Тем более! Можно было бы допустить, что человек в вашем возрасте обладает хоть крупицей ума.
  - А вам-то сколько?
  - Сорок два... Какое это имеет значение?
  - А такое, что, если бы мне было сорок два, я бы не отправила маленькую девочку в Варшаву одну. Конечно, могло быть и иначе, если бы в детстве я свалилась с лестницы головой вниз...
  - Верно, - печально ответила пани Будзишова. - Но мой муж...
  - Дамы, оставьте в покое свой возраст, - сказала панна Станислава. - Лучше давайте обсудим, что нам делать. Нужно найти ребёнка. Что вы написали на табличке?
  - То, что указал мой супруг: 'Панне Станиславе Ольшаньской, Варшава, улица Земельная*, 15. <* В оригинале: Zielna, то есть Злаковая (реально существующая улица в Варшаве). В переводе соблюдается похожесть окончаний в названиях улиц Хмельная - Земельная.> Правда, потом мой муж на своей бумажке случайно выписал рецепт для какого-то пентюха, но у меня в голове этот адрес запечатлелся прочно. Ну что, всё правильно?
  - Правильно-то правильно... а девочки нет.
  - Кто-то её похитил, и никак не иначе. Украли...
  - Цыгане... - прошептала бабуся.
  - Какие ещё цыгане? Её похитили на вокзале или на улице, или... Погодите! В купе сидел один такой... немного похожий на бандита. Там были две очень приличные дамы и он. Я, должно быть, была не в себе, если не заметила этого сразу! Он либо палач, либо убийца...
  
  - Я полагаю, - сказала панна Станислава, - что девочка вышла на улицу, кто-то позаботился о малышке, а теперь и сам не знает, что с ней делать. Хотя в это тоже трудно поверить, потому что он или заявил бы в полицию, или дал объявление в газетах.
  
  Они строили самые разные предположения и прикидывали, что ещё можно сделать, нервно обсуждали ситуацию несколько часов и решили написать в газету о загадочном исчезновении девочки и приложить к заметке фотографию Баси.
  - Крошка моя... - шептала пани Будзишова, глядя на фотографию.
  
  Пани Таньска и её внучка растроганно молчали.
  Внезапно жена доктора воскликнула:
  - Я найду девочку, вытащу хоть из-под земли!
  
  Тронутая этим пани Таньска тотчас же простила ей резкие слова о 'крупице ума'.
  - Рассчитывайте и на меня тоже! - взволнованно предложила она.
  
  Земля же, когда услыхала, что три смелые женщины собираются вывернуть её наизнанку, чтобы найти Басю, немного перетрусила. И, кажется, больше всего она испугалась жены доктора, которая, с силой стукнув себя в грудь, заявила:
  - Я виновата в том, что не приехала сюда ещё раньше. Я диву давалась, что от вас, пани, не было никаких известий. И даже не могла уснуть. К тому же у меня были дурные предчувствия. Мне не раз казалось, что Бася зовёт меня душераздирающим голосом. И что же? Муж только посмеялся надо мной...
  - Мужчине не следует ничего говорить, когда дело касается столь деликатных вопросов, - глухо заметила бабка.
  - Но теперь мне будет о чём поговорить с этим мужчиной, - медленно и с угрозой произнесла жена доктора.
  
  Казалось, каждое её слово затачивалось о следующее, как точится один нож о другой.
  
  Она поселилась у пани Таньской, которая была достаточно богатой женщиной и, раз уж надо было так много двигаться, жила в просторной квартире. Там они с большой тревогой ожидали ответа на своё объявление.
  
  На следующий день прилетела первая ласточка - дама в красной шляпе. Гостья поведала мрачную историю о некоем Ироде, который скрипел зубами и издевался над попутчицами.
  - И вы позволили ему забрать ребёнка? - спросила пани Будзишова с металлом в голосе.
  - Кто же знает наперёд, чем это может кончиться? - отпарировала 'красная шляпа'. - Ведь вы сами нам сказали (мы хорошо слышали!), что кто-то придёт на вокзал и заберёт девочку.
  
  Жена доктора глянула на неё исподлобья.
  - Ну и что же? Вы женщина или нет?
  - Сами видите, кто я! Усов у меня нет...
  - Стало быть, вы могли бы получше присмотреть за ребёнком, руководствуясь материнским инстинктом! Тут и говорить не о чем... Вы бы узнали мерзавца?
  - Сразу же! Такую разбойничью рожу разве забудешь?
  - Тогда найдём! - крикнула жена доктора, потрясая словами, как тяжёлыми цепями.
  
  Прибежавшая через два часа 'зелёная шляпа' подтвердила показания красной и пообещала, что, когда поймают похитителя детей, она тут же пойдёт в свидетели этого циничного преступления.
  
  Оставалось только поймать преступника.
  
  О нём сообщили властям, но там ничего не знали. В картотеке известных преступников такого снимка не было. Пришлось искать самостоятельно. Бабка Барбара составила план, а панна Стася и супруга врача бегали по всему городу. Поскольку панна Станислава никогда не видела этого бандита, вместе с ней кружились по городу обе шляпы в качестве адъютантов. Рассерженные дамы обыскивали сады и парки, заглядывали в лицо каждой девочке и проверяли детские приюты. Нигде не было ни следа.
  
  Пани докторша, охотясь в одиночку на крупную дичь, не очень-то надеясь встретить девочку, внимательно присматривалась ко всем мужчинам. Многие из них внезапно пугались и отступали, когда замечали на себе тяжёлый взгляд незнакомой дамы; другие очень удивлялись, если дама, внимательно их осмотрев, отходила прочь с гневным медвежьим рычанием. Ей подумалось, что, возможно, она напрасно ищет: человека с лицом преступника, должно быть, уже повесили или же он посажен в тюрьму. Её вдохновляла слабая надежда на то, что он хитро избежал суда и ловко скрывается.
  
  Однажды её сердце на мгновение замерло, и она от радости лишилась дара речи (но тоже на очень короткое время). На трамвайной остановке, ярко освещённый солнцем, оскорбляя своим видом весь белый свет, стоял преступник. Жена доктора, дождавшись, когда успокоится её сердце, стала пантерой подкрадываться к нему. Одним прыжком она оказалась рядом с ним, схватила его за воротник и визгливо закричала:
  - Спасите! Помогите! Спасите!
  
  Удивились добрые люди: они не могли понять, почему она зовёт на помощь: ведь на неё никто не нападал. Собралась толпа; все с любопытством смотрела на мрачного человека, который - изумлённый сверх всякой меры - пытался вырваться из хищных когтей дамочки.
  - Чего вы, пани, хотите от меня? - наконец прорычал пан Антоний Валицкий.
  - Ребёнок! Где ребёнок? Говори, пан, немедленно, или я тебя придушу! - громко и решительно пригрозила она ему.
  - Убил ребёнка... ребёнка прикончил... - пронеслось в толпе.
  - По роже видно, что это убийца!
  - Полиция! Полиция!
  - Где ребёнок? - задыхалась от возбуждения пани Будзишова.
  
  Бедный актёр видел, что раньше, чем всё прояснится, толпа его жестоко побьёт, а потому говорил торопливо:
  - Ребёнок здоров и в безопасности. Не устраивайте, пани, скандал, и тогда я всё расскажу. Пойдёмте отсюда!
  
  Пани Будзишова подумала и сказала:
  - Ладно! Но даже не пытайтесь сбежать! Я держу вас за рукав!
  
  Актёр так быстро, как только можно было, поспешил оттуда прочь и потянул за собой вцепившуюся в его рукав жену доктора. Она кивком головы остановила проезжающую мимо машину и, как тюк с бельём, втиснула туда Валицкого.
  - Куда вы меня везёте? - проскрипел он.
  - Не ваше дело!
  
  Спустя какое-то время пан Валицкий предстал перед судом, где председательствовала бабка. Панна Станислава смотрела на злоумышленника со страхом, а обе шляпы - с отвращением и победной ухмылкой. Жена доктора выступила прокурором.
  
  Судилище было коротким. На мгновение пану Валицкому показалось, что он стоит на сцене перед многочисленной публикой. Он взглядом укокошил обе шляпы, с интересом посмотрел на бабку, с откровенной симпатией - на панну Станиславу, и его глаза потемнели, когда он глянул на Будзишову. Она сухим, как перец, голосом объяснила, почему Валицкий сделался добычей, ясырём*, и он рассказал всё. <* Ясырь - так назывались пленные, которых захватывали турки и крымские татары во время набегов на украинские, русские, польские, молдавские земли >
  - Эти две дамы, - сообщил он, косясь левым оком на красную шляпу, а правым - на зелёную, - оставили девчонку без присмотра, поэтому я о ней позаботился.
  - Ах, вот как даже! - негромко отозвалась Будзишова.
  - Это недоразумение! - конфузливо прошептали обе шляпы.
  - Вы, пани, должно быть, очень заняты, - встряла в разговор бабка. - Спасибо вам за помощь, но мы больше не можем этим злоупотреблять. Всего вам доброго, дамы!
  
  Обе шляпы ретировались, высокомерно улыбаясь.
  - Вы бы чудесно справились с ролями старых графинь! - заметил благодарный Валицкий.
  
  Бабуся немного покраснела от удовольствия и скромно прикрыла глаза.
  - Давайте дальше! - напомнила о себе Будзишова.
  
  Валицкий в красках рассказал о пролитом молоке и заляпанном адресе, о мучительном поиске и несравненной проницательности своего друга.
  - Мы с величайшим трудом прочитали адрес, потому что от него осталось всего несколько букв. Вы должны признать, что мой товарищ - в некотором роде гений.
  - Ваш товарищ - кретин, - возразила Будзишова. - Вы накрошили тут такого бигоса, какого мир ещё не видывал. Кто этот пан Ольшовский?
  - Если бы вы были знакомы с родной литературой, - высокомерно ответил Валицкий, - вы бы знали, что это знаменитый писатель. Но трудно требовать чего-то от человека, который записывает важные сведения химическим карандашом...
  
  К счастью, в дело вмешалась бабуся и потушила пожар.
  - Дорогой мой! - сказала она. - Вы человек уважаемый, хоть и корчите такие рожи, будто едите детей сырыми. В этой неразберихе не вы один виноваты... Мы все виноваты, а вы - меньше всего. Ребёнка мы заберём, а вы будете иногда навещать нас, чтобы повидать Басю. И даже сегодня вы останетесь у нас на обед... Хорошо?
  - Смотря на какой обед, - сумрачно ответил актёр. - Я люблю жирную пищу. И чтобы тихо было! - добавил он, со значением посмотрев на жену доктора.
  
  Пани Будзишова, однако, была так счастлива, что чуть не теряла сознание. Она даже попробовала улыбнуться Валицкому.
  - Кто бы мог подумать! - елейно удивлялась она. - Лицо разбойничье, а сердце доброе!
  - Вы мне очень нравитесь! - быстро сказала бабка, когда услыхала лёгкий скрежет зубов.
  
  Валицкий глянул на неё с недоверием и осведомился:
  - Это что, оскорбление, уважаемая пани?
  - Боже упаси! - горячо возразила пани Таньска. - Просто вы очень похожи на моего покойного мужа.
  
  Будзишова прервала эти сладкие мемуары взмахом руки.
  - Меня удивляет вот что, - задумчиво сказала жена доктора. - Неужели этот пан Ольшовский не читает газет? Разве он не видел фотоснимка Баси?
  - Всё может быть, - уныло ответил Валицкий. - Писатель читает только то, что о нём пишут.
  - Пожалуй, это так... - пробормотала жена доктора.
  
  И вдруг сказала Валицкому:
  - Послушайте, пан, а вы случайно не насочиняли всё это?
  
  Пан Валицкий резко обернулся, чтобы найти какой-нибудь тяжёлый предмет и прикончить стоявшее перед ним ужасное существо. Ничего подходящего поблизости не нашлось, одно только фортепиано... а потому он издал такой жуткий рёв, что бабка попятилась вместе со своим стулом.
  
  6. Новый суд Соломона
  
  Валицкий стоял перед Шотом и вверчивал в него свой полный безмерного презрения взгляд, словно это штопор,
  - Из-за тебя, - сказал Валицкий, - мне чуть шею не свернули. Из-за тебя я стал посмешищем всех народов. Из-за тебя меня унизили. Ты - никуда не годный Шерлок Холмс, сыщик для бедных, чурбан безмозглый!
  - Ого! - вскричал совершенно ошарашенный Шот.
  - Не зря же стыд сжигает твою никчёмную душу. Что ты прочитал на картонке?
  - То, что там было написано, - дерзко ответил Шот. - 'Станислав Ольшовский, Хмельная, 15'.
  - Ты прочитал 'Станислав'? А знаешь, что там было, гамадрил ты африканский? Там было написано 'Станиславе'!
  - Не может быть!
  - И дальше: ты прочитал 'Ольшовский'. И я вполне обоснованно спросил: нет ли там ещё чего-нибудь? Причём спросил дважды...
  - Неправда! Только один раз...
  - Ты ответил, что ничего там нет. Но там - было! Там было женское окончание слова! Всё это надо было прочитать так: 'Панне Станиславе Ольшаньской'. Ты злокозненно исковеркал прекрасную милую женщину. И улица это вовсе не Хмельная, а Земельная. На колени, макак бесхвостый, и скули о пощаде.
  - Вот так номер! - поразился Шот.
  
  Он удивился ещё больше, когда Валицкий рассказал ему всё подробно.
  - И что же теперь будет? - спросил Шот.
  - Будет так, как и должно быть. Сегодня дамская армия выступит против Ольшовского и отнимет у него девочку. Командиром этого похода назначена бабушка по имени Барбара, и я сомневаюсь, что ты, халтурно крещёный язычник, знаешь о том, что великомученица Варвара* - покровительница тяжёлой артиллерии. <* Великомученица Варвара Илиопольская - по преданию, христианская великомученица, жившая на рубеже III и IV веков. Почитается Православной, Католической, Коптской, Армянской и Англиканской церквями как святая.> Ольшовскому будет несладко!
  - А если он не захочет отдать ребёнка? - неуверенно поинтересовался Шот. - Я слышал, что он вроде бы без ума от этой девчонки!
  - Не отдаст? Трём женщинам? - натужно рассмеялся Валицкий. - Чувачок! Одна из них схватила меня за шею, и я подумал, что мой позвоночник сломается, как спичка.
  
  Шот задумался.
  - Знаешь что, Антось? - нерешительно сказал он. - Я побегу к Ольшовскому.
  - Это зачем же?
  - Я его предупрежу. Он классный парень. Ну, и роль мне обещал... Ты не пойдёшь?
  - Ни за что! - взревел Валицкий. - С меня довольно. Ты не знаешь докторшу...
  Шот развернулся и исчез.
  
  Легче было проникнуть в обложенную неприятелем крепость, нежели в квартиру к Ольшовскому. Ворота охраняла Валентова. Один взгляд на эту неприступную фигуру возбудил бы в любом историке смелую догадку: Троя не была бы разрушена, если бы вместо древних героев её ворота охраняла лютая стоокая* пани Валентова. Муха не пролетела бы незамеченной. <* Стоокая - ссылка на Аргуса (всевидящий персонаж греческой мифологии: многоглазое чудовище, способное наблюдать во всех направлениях сразу).> Отважная женщина с подозрением глядела даже на почтальона: уж не засланный ли это казачок? Надо ли удивляться тому, что Шота она встретила взглядом, жгучим, как крапива: лишь когда Шот поклялся, что он свой и пришёл на помощь, Валентова, посоветовавшись с паном Ольшовским, неохотно впустила его в крепость.
  - Они скоро придут! - шепнул Шот пану Ольшовскому.
  
  Он объяснил, что по ошибке из панны Ольшаньской состряпал пана Ольшовского, и предупредил о скором появлении пани Таньской и пани Будзишовой.
  - Меня всё это не касается! - нервно отмахнулся пан Ольшовский. - Пусть докажут, что на табличке был написан адрес этой дамы.
  - Докторша подтвердит, - сказал Шот.
  
  Ольшовский знал, что у него нет никаких прав на ребёнка, потому что девочка попала к нему по ошибке. Умом-то он понимал, что выхода нет и Басю придётся вернуть, но сердце его противилось этому. Там, в сердце писателя, Бася обустроилась с комфортом. Ольшовский прикипел к этой золотой девочке и трепетал от одной только мысли, что её у него отнимут.
  - Бася - круглая сирота, - пытался он убедить себя, - а какая-то там панна Станислава Ольшаньска ей совсем не родственница. У неё нет прав на девочку. Правда, мать Баси просила Ольшаньску приглядеть за дочкой, но это утверждает только докторша... Нет ни одного документа, который безусловно доказывал бы это. Хо-хо! Такой номер не пройдёт! Я буду бороться... Буду бороться! - громко воскликнул он, глядя на развеселившуюся и счастливую Басю.
  
  В этом доме девочка была как в раю. О ней заботились, словно о принцессе. Она получала всё, что хотела: кукол и книжки с картинками, сладости и безделушки. Самые причудливые её капризы с радостью выполнялись. Когда на улице она пришла в восторг от какой-то дворняжки, на следующий же день 'дядечка' купил Басе собаку - маленького фокстерьера со странной кличкой Зритель. Это было создание сообразительное, вечно охваченное безумием радости. Уже в возрасте восьми месяцев он демонстрировал невиданную ловкость настоящего сорванца. Своими чёрными глазками-бусинками он мгновенно оценивал всё, что было перед ним. Пёс прекрасно владел искусством кражи вкусняшек. Он был так догадлив, что немедленно понял: единственный важный человек в доме - это Бася, пан Ольшовский у неё под каблуком, а с Михалеком можно вообще не считаться. Поэтому он 'обещал ей послушанье, угождать ей дал обет'* и был готов защищать её от злейших врагов до последнего своего дыхания. <*'...обещал ей послушанье, угождать ей дал обет' - А. Мицкевич. Баллада 'Пани Твардовская', перевод А. Ревича > А коль уж ни один злейший враг так и не объявился, Зритель взбадривал себя визгливым лаем на шкаф и печку - на этих двух бесчувственных болванов. При этом шерсть у него на загривке вставала дыбом, наводя ужас на весь белый свет. На Басю это не производило никакого впечатления, и она тискала своего страшилу, как только хотела, ибо ей позволялось делать всё, что угодно. В её честь Зритель иногда исполнял великолепный 'танец хвоста', который заключался в головокружительном вращении с целью схватить зубами хвостик, это коротко обрубленное собачье украшение. Лай Зрителя и неистовая радость Баси создавали эффект поистине иерихонского оркестра, от которого дрожали стены. Кобель таскался за девочкой как тень; в этом было много любви, но и немало хитрого расчёта, ведь в руке у Баси часто была шоколадка. Вскоре Зритель уже умел выцыганить у неё это лакомство самым подлым образом. Это был сущий жулик, который в ближайшем будущем обещал стать звездой преступного мира. А пока же он оттачивал своё мастерство, раздирая пуховые подушки и разгрызая ковры и тапочки. Стоит отметить, что по настойчивой просьбе Баси он также рвал зубами и её кукол, ибо и он и она отчаянно жаждали узнать, что же прячется внутри каждой игрушки. Поэтому все куклы в доме прошли через эту обязательную процедуру харакири.
  
  При этом Бася была совершенно и безусловно счастлива. День наполнялся смехом и радостью, а завершался долгой и изысканной церемонией отхода ко сну. Только 'дядечка' имел привилегию укладывать принцессу спать. Он должен был сидеть рядом с ней, держать её ладошки в своих, говорить что-то ласковое и обещать на завтра невероятные, доселе невиданные, восхитительные приключения. Когда Бася любезно засыпала, пан Ольшовский на цыпочках уходил, а Зритель оставался караулить, готовый поднять адский шум, если кто-нибудь приблизится к ясновельможной панне Барбаре.
  
  ...Что-то мрачное, должно быть, всё же затесалось в безмятежный покой этой жизни, потому что дядечка Ольшовский уже несколько дней не хочет играть. Михалек ведёт себя тихо, и чуднО как-то на кухне... Один Зритель, этот буйный непоседа, махнул своим коротким хвостиком на все загадки мира и, охваченный страстью к приключениям, сунул нос в чернильницу пана Ольшовского, отчего Бася едва не лопнула со смеху. И немножко удивилась, что дядечка не проявил никакого желания сделать то же самое.
  
  К нему пришёл какой-то пан, которого Бася вроде вспомнила... Они о чём-то очень оживлённо беседовали. А ведь совершенно неприлично вот так шушукаться при всех. Вот Бася и попробовала обидеться, а Зритель громко дал понять всем присутствующим, что негоже тайно шептаться в присутствии дамы.
  
  Вдруг пан Ольшовский схватил Басю на руки, поднял её и прижал к себе.
  - Басенька! - сказал он. - Ты очень любишь своего дядю?
  
  Нежное сердце Баси не умело ничего скрывать; девочка прильнула к любимому дядечке и обняла его так крепко, так крепко, что у взрослого мужчины выдавила какую-то влагу из глаз.
  
  Шот взволнованно наблюдал эту картину и сентиментально улыбался.
  - Не отдам тебя, не отдам, малышка! - горячо шептал пан Ольшовский.
  
  Он испуганно оглянулся на дверь. Девочка и писатель прислушались.
  
  На лестнице что-то шумело и грохотало. Сначала прогремел мощный голос Валентовой - словно басовито ухнула пушка. Ему ответили три голоса, они были потоньше, но как-то скорострельнее. Сначала они звучали по отдельности, потом объединились в нестройный хор. Снова хриплый бас накрыл и заглушил их, словно кто-то опустил тяжёлый камень на струйки фонтана. Но страстный напор тех голосов был так силён, что соло грозной пани Валентовой стало хиреть, таять и затихать, как эхо. Гомон не прекращался. Должно быть, там, на лестнице, люди угрожали друг другу пытками и насильственной смертью, и трудно было поверить, что с такой страстью они обсуждают, скажем, погоду.
  - Явились! - простонал Ольшовский.
  - Кто? - вдруг заинтересовалась Бася.
  - Слушай, Басенька... они пришли за тобой... Ты этого не понимаешь, но всё равно... Просто скажи мне... Подумай хорошенько и скажи: ты хочешь уйти от своего дяди?
  - Не хочу! - убеждённо ответила Бася.
  - А если тебя спросят, хочешь ли ты уйти, что ты ответишь?
  
  Девочка долго, как горькую шоколадку, грызла этот вопрос и, не зная, что ответить, принялась целовать пана Ольшовского.
  - И что же, я должен отдать этого ребёнка? - воскликнул он. - Видите, пан, как она меня любит?
  - Вижу, - тихо отвечал Шот. - Но они не станут её спрашивать...
  
  В этот момент в комнату проскользнул бледный от волнения Михалек, который стоял на страже где-то на подступах к дому.
  - Они уже под дверью, - шёпотом объявил он. - Валентова сдалась, потому что их целых три. А с тремя бабами разве управишься?.. Что будем делать?
  - Возьми Басю, укройся с ней в кабинете, и чтобы ни гу-гу... Нет! Подожди... Я голову теряю, пан Шот... Идите с ребёнком вы... Михалек будет сторожить дверь.
  - Собираетесь обороняться? - поразился Шот.
  - Ну а что делать? Да, я буду обороняться! - крикнул Ольшовский. - Потому что это налёт!
  - Не смею вам советовать, пан писатель, но, быть может, лучше обойтись без громкого скандала. Он вам не поможет. Напротив, хорошо бы договориться с ними... О, звонят!..
  
  Он схватил Басю и скрылся за дверью. Зритель на миг засомневался, сцепиться ли ему с теми, кто звонит, или же броситься на помощь к своей госпоже, хотя, впрочем, дверь уже за ней закрылась, и никто не собирался её открывать. Словом, он завыл - протяжно, душераздирающе, - и этот тонкий жалобный вой был полон горькой обиды. Его голос, должно быть, разозлил вражеское войско, ожидавшее, когда откроют дверь. Враг, который не получает ответа на приказ сдать крепость, обычно начинает стучать в её ворота стенобитным бревном; так же поступили и новоявленные захватчики. Поскольку вряд ли они притащили с собой таран и осадные башни, можно было понять, что их гетман стучит в дверь кулаками - вот как там гремело.
  
  Михалек в отчаянии посмотрел на своего господина, а тот несмело глянул на Михалека.
  - Они разнесут дверь! - в ужасе прошептал паренёк. - Скажите им, чтобы они убирались прочь!
  
  Пан Ольшовский, понимая, что Шот был совершенно прав, когда предостерегал от громкого скандала, какое-то время размышлял, а потом покорился неизбежному и приказал:
  - Открой, Михалек!
  
  Тот, как верный солдат, который разделяет несчастную участь своего командира, пошёл, опустив голову, исполнять приказ.
  
  Через открытые ворота крепости ворвалась буря: впереди семенила бабка, она передвигалась быстрыми шажками; несомненно, это была предводительница отряда. Да и 'кто место высшее займёт там по заслугам?'* <*А. Мицкевич 'Пан Тадеуш', Книга первая, перевод С. Свяцкого> За ней уверенно вышагивала пани Будзишова. Когда-то говорили, что 'трава не вырастет там, где ударил копытом конь татарский'*.<* Парафраз из сочинения Д. Байрона 'Мазепа': 'А где спагИ оставил след, / Травы в лугах кровавых нет' (перевод Г. Шенгели). Спаги - вид лёгкой кавалерии во французских колониальных войсках в Северной Африке в XIX-XX вв.> Если бы в том месте могла вырасти трава, плачевной же была бы судьба растения после появления пани Будзишовой. А панна Станислава шла в арьергарде отряда, самая тихая из них и, кажется, очень испуганная.
  
  Ольшовский стоял посреди комнаты, на вид спокойный, но с бурей в сердце. Он был бледен и дышал тяжело. Как человек галантный даже по отношению к супостатам, он склонил голову и голосом, пусть и не слишком приветливым, но полным уважения, произнёс следующее:
  - Моё почтение! Правда, я удивлён...
  - Хорошо же вы нас встречаете, - колко заметила бабка. - Сначала какая-то кошмарная ведьма нападает на нас в воротах с метлой в руке, потом нам велят ожидать у двери. А теперь вы настропалили этого пса, чтобы он выл.
  - Михалек, убери собаку! - крикнул Ольшовский. - Чем я могу вам помочь, дамы? Не скрою, я немного удивлён вашим внезапным визитом.
  - Бла-бла-бла! - крикнула Будзишова. - Сладкий конфитюр распрекрасных слов оставь себе. Отвечай, пан, немедленно: где ребёнок? Где Бася?
  - Бася у меня, - твёрдо сказал Ольшовский. - И она останется у меня!
  
  Жена доктора хотела крикнуть, но у неё не получилось. Она лишь подняла в негодовании руки и глянула на бабку. Пани Таньска долго смотрела на Ольшовского, а затем спокойно сказала:
  - Обсудим это позже, когда сядем. Вы же наверняка позволите старухе сесть, раз уж не смогли сжить её со свету при помощи той ведьмы с метлой?
  
  Ольшовский поскорее придвинул к ней стул и широким жестом пригласил остальное войско занять свои места. Панна Станислава села, а докторша предпочла стоять, готовая к драке.
  - Почему вы хотите оставить ребёнка у себя? - спросила пани Таньска.
  - Потому что я люблю её! - исступлённо отвечал знаменитый писатель.
  - Вы её любите? Очень мило... Не каждый мужчина - чудовище; иногда встречаются и такие, как вы. Но что толку? Ребёнок попал к вам по ошибке...
  - Ничего не знаю, уважаемая пани... Вот картонка...
  - Это написала я, - воскликнула Будзишова, обретая голос.
  - Возможно, но на табличке указан мой адрес!
  - Э, не валяйте дурака, - сказала докторша. - И вы знаете, и мы знаем, каким образом фамилия 'Ольшаньска' была переделана в 'Ольшовский'. Пани бабушка, скажите ему...
  
  - Вот я и говорю, - сказала бабушка, - что если эта дворняжка не перестанет выть за дверью, случится несчастье. К тому же, я думаю, что вы человек разумный. Вы, кажется, книжки пишете. Я, хоть и не читала ни одной из них, потому что мне семьдесят лет и этих ваших современных фокусов-покусов я не понимаю, - всё же полагаю, нужно иметь хоть капельку серого вещества в черепушке, чтобы написать самую глупую книгу. Моя внучка, - сказала она, показывая своей клюшкой на панну Станиславу, - говорит, что ваши книги очень даже хороши.
  - Но, бабушка...
  - Говорила, не отпирайся. Я потому говорю об этом, что, если этот пан умеет писать умные книги, у него достанет соображения отдать нам ребёнка, который ему не принадлежит. Басю поручили моей внучке.
  
  Пан Ольшовский быстро глянул на симпатичную паненку, которая кивнула, давая понять, что с губ её бабушки льётся сладчайший мёд истины.
  - Эта девочка, - тихо сказала панна Станислава, - дочка моей самой близкой подруги, и я одна обязана заботиться о малышке. Так что, пожалуйста, не чините нам препятствий. Я тронута вашей привязанностью к Басе, но согласитесь, что вы, будучи мужчиной, не сможете её воспитать...
  - Он научит её курить сигары и пить водку! - насмешливо вставила пани Будзишова. - А когда ему надоест эта забава, он выбросит ребёнка на мороз.
  
  Ольшовский мрачно посмотрел на неё и немедленно повернулся к панне Станиславе.
  - Я поручу воспитание ребёнка моей тёте, - спокойно сказал он. - Будьте уверены, девочке нигде не будет лучше, чем у меня.
  
  Пани Таньска ударила своей клюкой об пол.
  - Стало быть, вы не отдадите нам ребёнка?
  - Не могу, уважаемая пани.
  - Вот как?! - вскричала жена доктора. И тотчас же, набрав в грудь побольше воздуха, позвала громко и властно: - Бася! Бася! Иди-ка сюда! Тётя здесь!
  
  Ответил ей писк за дверью. Прежде чем Шот, который прислушивался к отголоскам бури, успел удержать девочку, Бася толкнула дверь и замерла в проёме, сгорая от любопытства.
  - Вот она! - воскликнула докторша, протягивая к ней руки. - О, Басенька!
  
  То ли голос пани Будзишовой был слишком громким и резким, то ли присутствие незнакомых людей напугало ребёнка, - понять было невозможно. Но Бася подбежала к Ольшовскому и укрылась в его объятиях.
  - Вот ответ Баси! - торжествующе вскричал Ольшовский.
  - Ты меня разве не узнаёшь, деточка? - спросила Будзишова медоточивым голосом. - Это я, тётя!
  
  Бася украдкой глянула на неё и, не в силах вспомнить эту странную пани, обняла своего заступника за шею и прижалась щёчкой к его лицу.
  - Он сбил с панталыку невинного ребёнка, - разочарованно произнесла докторша. - Делать нечего, бабушка, надо идти в полицию.
  
  Бабка не отвечала - с интригующей задумчивостью глядела на милого пана и хорошенькую девочку, которая доверчиво прижималась к нему.
  - Чем вы её кормите? - вдруг спросила она, и все удивились.
  
  Ольшовский с пониманием посмотрел на пани Таньску и поспешно стал перечислять диковинные названия кушаний.
  - Слишком много сладкого, но в целом неплохо, - заявила бабка.
  - Я купил пособие по детскому питанию! - воскликнул Ольшовский. - Впрочем, Валентова...
  - А, это та, с метлой? Понимаю... Должна сказать, что воспитание ребёнка может пойти по извилистой дорожке. Однажды эта дама с метлой накормит ребёнка бараниной с капустой, и вам понадобится доктор. Подумайте, что будет дальше...
  - Я ведь уже говорил... Моя тётя...
  - Она барышня?
  - Да, сударыня.
  - А что может знать девица о воспитании детей?
  - Если я правильно понял, ваша внучка - тоже девушка.
  - Да, но я - её бабка! У меня всякой такой мелочи пузатой было... я семерых вырастила! - воскликнула пани Таньска. - Воспитаю и эту мелюзгу.
  Ольшовский понял, что в благосклонном интересе почтенной матроны кроется лукавство. Она собралась опутать его паутиной и схватить Басю, как муху.
  - Возможно, - мрачно ответил он. - Но я ребёнка не отдам.
  - Мы идём в полицию! - закричала докторша. - Он с ума сошёл! Бася, ты пойдёшь с тётей?
  - Не пойду! - объявила Бася, спрятавшись за спиной Ольшовского.
  
  Три дамы беспомощно переглядывались, а потом пани Таньска спросила:
  - Вы позволите нам посовещаться в соседней комнате?
  
  Не дожидаясь ответа, она указала своей палкой на дверь слева. Ольшовский остался один с Басей на руках. Он крепко прижимал её к груди. Затем негромко позвал:
  - Пан Шот!
  - Она сбежала от меня... - начал было актёр.
  - Возьмите её и стерегите получше. Наши гостьи совещаются.
  
  Он терпеливо ждал полчаса, прислушиваясь к взволнованным голосам дамского сейма. Обсуждение было, кажется, бурным и страстным, потому что иногда брал верх возбуждённый голос пани Будзишовой и слышался стук об пол бабкиного маршалковского* жезла. <* Маршалковский - здесь: принадлежащий маршалеку; маршалек (маршалок) - председатель парламента в Польше и Литве.>
  
  Наконец, дверь открылась, и дамы торжественно вышли оттуда. Пани Таньска, заняв своё прежнее место, объявила официальным тоном:
  - Пан Ольшовский! Дело это тухлое, а если принять во внимание ваше упрямство, то, пожалуй, что и отчаянное. Вы не хотите отдавать ребёнка, а мы должны его забрать. Конечно, можно было бы обратиться к юристу, и, как справедливо заметила супруга доктора, вы 'свой путь завершили б в оковах железных, на шконке тюремной'. Мы, несомненно, так бы и поступили, если бы имели дело с каким-нибудь брутальным грубияном. Но я встала на вашу защиту, потому что меня тронула ваша привязанность к этому ребёнку.
  - Спасибо, - пробормотал Ольшовский.
  - Не за что... Вы мне кажетесь порядочным человеком, хотя в той комнате пыль лежит уже по меньшей мере две недели, а над печкой висит паутина... Полиция тут ни к чему. Будет скандал и говорильня сверх всякой меры. Актёры накрошили бигоса слишком уж много, но зачем нам всем выставлять себя дураками на этой сцене? У нас есть законное право на ребёнка, а вы взываете к праву сердца. Разве вы не считаете, что нам можно было бы просто договориться?
  - Как именно? - заволновался Ольшовский.
  - Через третейский суд*. <* Негосударственный суд, который занимается гражданскими спорами, без обращения в обычный государственный суд.> Мы пригласим двух незаинтересованных лиц, и они нас рассудят. Разве это не справедливо?
  
  Ольшовский глубоко задумался. Он хорошо понимал, что эта здравомыслящая старушка говорит умные вещи и что он проиграет, если этим делом займётся закон. Раскроется ошибка, даст клятву докторша, и всё будет кончено: они отнимут у него Басю навсегда. Юристов не растрогают его сердечная привязанность и любовь, но можно надеяться на благосклонное решение третейского суда.
  
  Он яростно потёр лоб рукой.
  - Вы не упирайтесь, - услышал он совсем рядом тихий, глубоко взволнованный голос панны Станиславы. - Девочка и так очень несчастлива; зачем же добавлять в её печальную жизнь ещё больше раздора, ссор и бессмысленной войны? Я вижу, какой вы добрый... Да вознаградит вас Господь за вашу любовь к этой малышке... Хочется, чтобы мы не расстались врагами. Может, найдём какой-нибудь выход из этой сложной ситуации...
  - Слышите? - прогремела Будзишова, готовая расплакаться от сильного волнения. - Устами этой женщины глаголит сама мудрость.
  - Это у неё от меня, - скромно заметила бабушка.
  - Ну так как же, дорогой пан? - почти шёпотом спросила пани Станислава.
  
  Ольшовский был бледен; казалось, что он прислушивался к голосам откуда-то издалека.
  - Хорошо! - коротко ответил он.
  - Если бы мне не было семидесяти лет, я бы в вас влюбилась! - заявила бабушка. - К тому же, вы так напоминаете мне одного моего кузена, который упал с лошади и свернул себе шею...
  - Что мне нужно сделать? - нетерпеливо спросил Ольшовский.
  - Пригласите кого-нибудь из своих друзей и приходите ко мне завтра в пять. Я позову кого-нибудь из наших. Но... Вы даёте слово, что не спрячете ребёнка и не увезёте его?
  - Бабушка! - воскликнула панна Станислава.
  - Так уже бывало, - пояснила пани Таньска. - Меня тоже пытались похитить... Правда, мне тогда было уже двадцать, но всё равно пытались. Ну ладно, ладно... Только не давайте Басе так много сладкого. Лучше уж один раз в десять дней... как слабительное. Я дожила до семидесяти, потому что раньше... впрочем, это неважно.
  
  Решение третейского суда
  Учитывая сложность спора и взаимную добрую волю, направленную исключительно на благополучие ребёнка, мы, нижеподписавшиеся, настоящим постановляем: Барбара Бзовска должна проживать со Станиславом Ольшовским по чётным месяцам до достижения её совершеннолетия или если появятся её близкие родственники, а со Станиславой Ольшаньской - по нечётным месяцам. Обе стороны имеют право менять эти сроки, продлевать или сокращать их по предварительному соглашению. Пан Ольшовский, а равно и пани Ольшаньска гарантируют неусыпную заботу о ребёнке и всемерные усилия для обеспечения здоровья её души и тела. В случае возникновения непредвиденных споров обеим сторонам надлежит обратиться в третейский суд.
  
  Подписали:
  Миколай Мосьцицкий*, приходский ксёндз
  Корнель Макушиньский, писатель
  <* Возможно, имеется в виду ксёндз Миколай Мосьцицкий, который перед Второй мировой войной иногда исполнял обязанности религиозного консультанта на съёмках некоторых фильмов и мог быть знаком с К. Макушиньским.>
  
  7. Этим и должно было закончиться
  
  - Бабушка, давай бегать, - предложила Бася пани Таньской.
  - Деточка, мне ведь уже семьдесят лет! - печально ответила пани Таньска.
  - Ну и что же, что семьдесят! - заупрямилась Бася.
  
  Бабка obstupuit*, онемела, на мгновение оцепенела, как 'Дафна, в лавровое дерево обратившаяся'**. Но вдруг её глаза заблестели.
  <* Obstupuit (лат.) - остолбенела. В оригинале дано по-латыни.>
  <** 'Дафна, в лавровое дерево обратившаяся' - так называется пасторальный роман в стихах (1638) Самуэля Твардовского из Скшипны (1600-1661), польского поэта, эссеиста, 'польского Вергилия'. Дафну, одну из нимф, полюбил бог Аполлон. Она отвергла его ухаживания и была превращена в лавровое дерево.>
  
  - А знаешь, девочка, ты права! - радостно воскликнула пани Таньска и пустилась с Басей наперегонки.
  
  Добежав до широкого дивана, она рухнула на него почти бездыханной, как тот гонец, что от Марафона до Афин добежал проворно. Хотя знаменитый марафонец упал не на диван, иные спортивные подробности этого сравнения довольно точны.
  
  Пани Станислава, привлечённая шумом, сцепила руки на животе.
  - Ради всего святого, что ты тут устроила, бабушка?
  - Ничего я не устроила... Молодею! - громко заявила бабуся. - Я не так уж стара, чтобы немножко не побегать.
  - Но ведь тебе семьдесят лет!
  - Семьдесят? Может быть! И что из того? Кое-кто в моём возрасте даже кувыркался...
  
  Узнав об этом, Бася хотела во что бы то ни стало уговорить бабушку немедленно предъявить доказательства столь яркой легенды, но тут как раз вошёл пан Ольшовский и у Баси возникла надобность встретить его визгом, бросившись ему на шею.
  
  В тот день заканчивался месяц, который девочка могла провести у панны Станиславы, вот писатель и явился 'забрать то, что ему причиталось'. Сроки он соблюдал с точностью неукоснительной. Соломоново решение двух исключительно компетентных мужей, объявивших сей вердикт, оставалось в силе и до сих пор не вызывало возражений. Эта занятная история длилась уже год, и всё протекало без сучка и без задоринки. Ольшовский снискал горячую симпатию бабушки, и пани Таньска, желая продемонстрировать своё расположение к нему, неизменно обещала ему прочитать его книжки.
  - Дорогой мой, я прочту их, когда заболею. А пока я здорова, мне жалко времени.
  - Надеюсь, вы никогда их не прочтёте, сударыня! - рассмеялся Ольшовский.
  
  - Очень правильные слова! - отвечала бабушка. - За это вы мне и нравитесь. А ещё за вашу любовь к Басе. Разве эта девчонка вам не наскучила? Странно! Когда она у нас, я устаю, как жеребец после скачки. Вчера мне пришлось залезть на комод, и слава богу, что это был не шкаф. А ваш проклятый пёс всё выл от радости... У этой дворняжки свистит в башке. Если не лает, то ворует. А знаете, кто вчера был у Баси? Валицкий, старый актёр. Очень милый человек, но горничная, которая открыла ему дверь, упала в обморок - вот какую рожу он состроил. Зачем он так кривляется? Мне он тоже очень нравится. Я оставила его обедать, потому что Бася не хотела его отпускать. Спрашиваю его, понравилась ли ему телятина. Он не отвечает - только зубами скрипит, а Бася - следом за ним. 'Может, хоть соус удался?' - спрашиваю этого гамадрила. 'Вашим соусом неплохо окна на зиму заклеивать!' - отвечает он своим утробным голосом. Очень забавный тип... Стася его обожает. Я бы вам ещё кое-что рассказала, но боюсь, что вы потом проговоритесь. Мужчины ведь - страшные сплетники. Женщина не выдаст тайну, даже если дамочку будут резать на ремни, но мужчины...
  - Вау, вау, вау! - протяжно завыл Зритель.
  Тут пан Ольшовский подумал, что это умная собака.
  
  - Клянусь вам, сударыня, я не проговорюсь! - сказал он с улыбкой.
  - Тогда расскажу... Моя Стася обожает не только этого субчика с разбойничьей физиономией, но и вас тоже!
  - Не может быть!
  - Может, может... Вот вы и покраснели, как рак. Что, небось, вскружили девушке голову своими книжками? Теперь понимаете, почему я боюсь их читать? У меня было двое... нет, насколько я помню, трое мужей... Со счётом у меня нелады... Трое! И этого довольно! Почему вы смеётесь? Я всё ещё могу залезть на комод или снова выскочить замуж.
  - Бабушка, выскочи! - восторженно завопила Бася.
  - Вы слышите? - засмеялась Таньска. - Господь глаголет устами ребёнка. А я и не знала, что это сокровище тут отирается...
  
  Знаменитый писатель в задумчивости долго глядел в стенку, словно там что-то нашёл. Тем временем пани Таньска смотрела на него с пристальным, жадным вниманием, как рыбак, который следит за поплавком удочки: клюнула рыба или нет? Ведь эта старушка - дипломат первостатейный - строила свои тайные планы. Никто о них не догадывался, кроме кухарки, которая при этом министре исполняла роль тайного советника. Кухарка славилась своим ответственным отношением к делам сердечным. Недалёкий человек, глядя на свежую полендвицу*, по глупости подумал бы, что это всего лишь полендвица; а в глазах кухарки это мясо принимало форму страдающего, кровоточащего сердца, несчастной любовью доведённого до гибели. <* ПолендвИца - сыровяленое мясо, филейная вырезка, блюдо польской, белорусской и западно-украинской кухонь.> На тайном совете с пани Таньской кухарка решительно заявила, что жизнь на два дома из-за Баси - это бессмыслица и что пани Стася должна выйти замуж за пана Ольшовского.
  
  - Это ничего, - уверяла она шёпотом, - что у пана Ольшовского нет приличной работы и он вынужден писать книжки. Если бы он немного побродил по улицам и поискал, наверняка нашёл бы себе какое-нибудь дело, и тогда с писательством было бы покончено. Сейчас такое время, вельможная пани, когда человек хватается за что угодно и придумывает всякие фигли-мигли, а потом над ним смеются. У нас в доме все на него пальцем показывают, а одна деваха с третьего этажа вечно выбегает на лестницу, чтобы его, чудака, увидеть. Женись он на нашей барышне, всё бы мигом кончилось. Мужичок он, видать, неплохой, а усы у него такие же симпатичные, как у того сержанта, которого отбила у меня одна макака с улицы Золотой*. <* Улица Злота (Золотая) находится в Варшаве, в районах Средместье и Воля.>
  
  Бабушка тоже относилась к литературе скептически, но пан Ольшовский старушке очень нравился. Ей пришло в голову, что на приданом не понадобится менять метки, ведь инициалы Стаси и пана Ольшовского совпадают. Это ведь тоже добрый знак. Поэтому, когда Бася гостила у неё дома, пани Таньска часто приглашала писателя, и он приходил охотно. Когда он хвалил какое-нибудь блюдо, бабушка шёпотом поясняла:
  - Это Стася готовила!
  
  Однажды, услыхав это, панна Станислава решительно запротестовала.
  - Зачем ты, бабушка, говоришь это пану Ольшовскому? Ты ведь знаешь, что это блюдо приготовила не я, а Марцыся.
  - Ну и что? Мне семьдесят лет, и я могла забыть. Впрочем, я знаю, что делаю... О-хо-хо! Я ведь воробей стреляный!.. Думаешь, у мужчины есть сердце? Пустое! Может, какое-то там сердце и есть, но желудок у него важнее.
  - Но как это понимать?
  - Никак. Почему сейчас надо что-то понимать? - хихикала бабушка, интриганка известная.
  
  Звезда дипломатии, этот Талейран в юбке - бабуся даже не заметила, что Бася внимательно прислушивается к её разговорам с тайным советником из кухни. Да и кто обратит внимание на малышку, которая возится со взбалмошной собакой?
  
  В тот день девочка переехала к пану Ольшовскому со всем своим живым и неживым имуществом. Жить у дядечки, у которого можно сидеть на голове и с которым делай всё, что душе угодно, - разве это не удовольствие? А вот с женщинами всегда непросто. Панна Станислава стала учить Басю азбуке, а бабушка приучала к ведению домашнего хозяйства. Пани Таньска никогда не болела, но однажды и ей стало плохо, когда Марцыся, у которой в голове была одна лишь любовь, пролила на ковёр молоко. У бабки поднялась температура, и старушка пролежала в постели три дня. Даже удивительно, но она не требовала льда на свою несчастную голову сейчас же, как только этот негодник Зритель, понятия не имевший, что такое скромность, перед всеми вытворял то, о чём в пристойном обществе даже говорить неприлично.
  
  А вот в квартире у пана Ольшовского была вольница. Басе можно было смеяться весь день и переворачивать дом вверх ногами. Надо ли считаться с хозяином? Ему всё равно, если Михалек возит Басю на ковре, а Зритель от нечего делать грызёт листья пальмы. К тому же в доме доброго дядечки кипела оживлённая светская жизнь. Кто-то постоянно приходил, смеялся, болтал и уходил. У пана Ольшовского были милейшие друзья. Каждый приносил что-нибудь в кармане для инфанты Барбары, а один из них написал портрет девочки, который был решительно облаян Зрителем. Удовольствия никогда не кончались. Самыми главными из них были прогулки с дядечкой по паркам и поездки на автомобиле (и о них столица, конечно же, знала). Фокстерьер Зритель, радуясь поездке и потому окончательно лишившись ума, драл глотку, как одержимый, лаял на людей, здания, фонарные столбы - на всё, из чего состоит весь этот мир.
  
  Незабываемым стало для Баси театральное представление. Она немного расстроилась, что этого идиота Зрителя не взяли с собой, но быстро забыла о нём, увлечённая зрелищем, на какое попала. Она стояла рядом с паном Ольшовским, который сидел в первом ряду, сразу перед сценой. Её лицо пылало, как, впрочем, и у всей детворы в театре. Ничего подобного мир ещё не видел! Радужные ангелы появились в ярком сиянии и запели так чудесно, что небо, должно быть, разверзлось и было слышно, что там происходит. Прибежали пастушки и стали переговариваться так уморительно, что потом бока у зрителей болели. Один пастушок призывал другого: 'Мачек мой, поведай нам; ведь один ты это знаешь!'* <* Фраза из рождественской колядки 'Как-то раз в полночный час'>
  
  И тут, когда занавес поднялся, пан Ольшовский прошептал:
  - А теперь будь внимательна, Басенька!
  
  На троне восседал страшный царь Ирод. Он взревел так неожиданно, что все дети, как испуганные птенцы, прижались к своим матерям. Это было ужасное зрелище! Свирепый царь обводил зал мрачным взглядом, словно искал, кого бы сожрать. Бася в ужасе отпрянула и прижалась к пану Ольшовскому. Ведь злому царю довольно было руку протянуть, чтобы схватить малышку, как цыплёнка. Душа Баси искала какой-нибудь заветный закуток и, по устоявшемуся обычаю, уже собралась было шмыгнуть в пятки, если бы царь Ирод не заскрипел зубами. Он сделал это так оглушительно, будто грыз орехи. В тёмном зале завизжал перепуганный ребёнок. Ирод снова заскрежетал зубами так, что изо рта у него полетели искры. Адовым голосом он вскричал: 'Я царь Ирод, могущественный владыка мира!' И тогда случилось невиданное! Бася слушала заворожённо, а тут вдруг на её испуганном личике засветилась счастливая улыбка.
  - Дядечка! - радостно взвизгнула девочка.
  
  Прежде чем пан Ольшовский успел её остановить, Бася, как козочка, взбежала по ступенькам на сцену и с криком бросилась в объятия изумлённого Ирода. Жезл выпал из его кровавой руки, дикий взгляд приобрёл несколько глуповатое выражение, а рот приоткрылся. Все дети в театре замерли, уже догадываясь, чем кончится эта невиданная храбрость: Ирод, всего разок щёлкнув пастью, теперь наверняка сожрёт глупую девчонку. Но грозный царь уж точно одурел и забыл о своих обязанностях; вместо того, чтобы слопать невинное создание без соли и перца, дико взвыл:
  - Ба-а-ася!
  
  Поднялся шум и гам, когда девочка одним прыжком влезла на колени кровавого страшилища и в радостном неистовстве потянула его за кудрявую бороду. Словно из грозовой тучи, оттуда выглянуло крайне удивлённое лицо Валицкого, самого кровавого Ирода всех времён.
  
  Газеты потом писали об этом происшествии, а Валицкий целую неделю не показывался людям на глаза.
  - Какой же нескладный из тебя Ирод! - сказал ему его друг Шот. - Ты даже ребёнка не можешь напугать!
  - Она узнала меня по скрежету зубов, - отвечал Валицкий со смертельной печалью в голосе.
  
  Пан Ольшовский стал просить у него прощения и пытался его утешить.
  - Даже я не догадался, что это вы, - сказал он. - Но девочка так вас любит, что узнала бы вас даже в костюме сатаны. Вы - замечательный актёр, а Бася - несносная девчонка.
  - Вчера в зале несколько карапузов чуть в обморок не упали! - гордо заявил Валицкий.
  
  Бася, которой пан Ольшовский объяснил, что нельзя дёргать царя Ирода за бороду, расцеловала актёра, и ей показалось, что она целует рисовый веник. Убийца невинных детишек расчувствовался и пообещал снова стать хорошим и больше не покушаться на малышей.
  
  Бабушка Таньска буквально ухохатывалась над всем этим, и кухарке пришлось её крепко держать, чтобы старушка не лопнула. Но, придя в себя и снова обретя свойственный ей рассудок, она дала пану Ольшовскому несколько дельных советов.
  - Зачем вы водите эту соплячку в театр? Что ещё за дурная идея? Я впервые пришла в театр в совершеннолетнем возрасте, и всё же упала в обморок, когда на сцене какой-то дикий негритос задушил свою бедную жену.
  - Отелло! - засмеялся пан Ольшовский.
  
  - А, выходит, вы знаете эту пьесу? - удивилась бабушка и посмотрела на него с уважением. - А я думала, все уже забыли об этой чепухе, потому что её показывали пятьдесят лет назад. Если бы её давали сейчас, Валицкий не только задушил бы невинную женщину, но для верности перерезал бы ей горло перочинным ножиком. Я пригласила артиста в воскресенье на обед, но при условии, что он явится с приклеенной бородой. И знаете, что мне ответил наш Ирод? Он сказал: 'Это лишнее, сударыня! И без того у вас можно найти волос в супе!' Каков разбойник, а? Но он мне нравится... Вы тоже приходите, будет индейка. Родители Стаси прислали... Она, небось, сама сдохла (индейка), потому что у этих пташек сейчас какая-то хворь... но кто этого не знает, тот съест.
  
  Однако ни пан Ольшовский не стал есть индейку, ни пан Валицкий не прицепил к себе бороду, потому что случилось несчастье.
  
  В пятницу вечером в квартире пани Таньской зазвонил телефон.
  - Бася заболела! - выдавил пан Ольшовский. - Пусть панна Станислава...
  - Уже едем! - крикнула бабушка, не дав ему договорить.
  
  Панна Стася не поспевала за ней. Старушка выскочила на улицу, ни на что не обращая внимания, только бы поскорее поймать машину. Через десять минут она, задыхаясь, уже спрашивала:
  - Что здесь случилось, ради всего святого?
  
  Девочке было очень плохо. Бася лежала в лихорадке и ничего не соображала. Её коротко стриженные льняные волосики, разбросанные по белой подушке вокруг головы, напоминали ржаной веночек. Приоткрыв ротик, она едва дышала.
  
  Пан Ольшовский был в ужасе и с тревогой смотрел на доктора, склонившегося над Басей.
  - Воспаление лёгких... - тихо сказал врач спустя минуту.
  - О боже! - простонала панна Станислава.
  
  Лицо бабки потемнело. Она посмотрела на доктора и грозно, хоть и шёпотом, спросила:
  - А вы хороший врач?
  
  Тот глянул на неё удивлённо.
  - Думаю, что да, уважаемая пани...
  - Потому что, если вы сами не справитесь, я приглашу ещё двоих, троих...
  - Полагаю, меня одного будет достаточно, но если вы, уважаемая пани...
  - Оставьте уже в покое эту вашу 'уважаемую пани'... Не сердитесь. Я говорю глупости от страха, потому что мне семьдесят лет. Это у неё опасно?
  - Да, не скрою...
  
  У пани Таньской сдали нервы; она вдруг стала совсем немощной, словно ей отсекли ноги.
  - Пан доктор, - тихо прошептала она. - Спасите ребёнка... Она сирота. И наше единственное утешение... Бог вознаградит вас. Ну, и я тоже!.. Спасите её!
  - Сделаю всё, что в человеческих силах, - взволнованно ответил врач. - Бедное милое дитя!
  
  Он с искренним состраданием посмотрел на троих испуганных людей и тепло, ободряюще улыбнулся им.
  - Я полностью в вашем распоряжении, - сказал он. - Приду к вам в любое время, как только потребуется.
  
  Затем он долго совещался с бабусей в отдельной комнате.
  
  Нельзя было перенести ребёнка в квартиру пани Таньской, поэтому дом Ольшовского превратился в лечебницу, которую бабушка и возглавила. После короткой и страшной минуты слабости к пани Таньской вернулись бодрость и энергия. Юлий Цезарь в самой беспощадной битве с Верцингеториксом* не командовал так гениально, как командовала она. <* Верцингеторикс - вождь кельтского племени арвернов в Галлии, которое противостояло Юлию Цезарю в Галльской войне.> Семь потов сошло с Михалека, а панна Станислава и Ольшовский были похожи на негров в самые худшие времена рабства. Энергичная старушенция самоотверженно боролась за жизнь ребёнка. Если бы она могла увидеть своими глазами приближающуюся смерть - пересчитала бы той все кости. Несколько ночей пани Таньска не смыкала глаз, всё прислушивалась к каждому шороху, к каждому вздоху ребёнка. Не было необходимости измерять девочке температуру глупым термометром - чувствительная, как самый точный прибор, женская рука пани Таньской, лежавшая на груди Баси, никогда не ошибалась. Поседевшая мать нескольких детей хорошо знала все уловки смерти и все способы избежать её паучьих ловушек.
  
  Чудесное, по-волчьи чуткое, всегда готовое к смертельной схватке чувство материнства пробудилось в ней ещё раз. Жарким пламенем в ней вспыхнула золотая искра уже угасающей жизни. Одна только пани Таньска обращалась за советом к врачу, только она стояла рядом с крошечным, беззащитным существом, как солдат на страже, сосредоточенная, умная, вооружённая суровым опытом. Её повеселевшие глаза теперь смотрели уверенно и зорко.
  - Здесь вам нечего делать! - сказала она панне Стасе и Ольшовскому.
  
  Они тоже не ложились спать. Вокруг глаз панны Стаси появились круги от бессонницы, а Ольшовский, молчаливый и мрачный, не знал, куда себя девать. Теперь он понял, как сильно любит этого ребёнка. Он не мог ни читать, ни писать - с болезненной нежностью смотрел на беззащитного птенчика, над которым, как быстроглазый ястреб, кружила смерть. Иногда он отбегал на час, чтобы передать весточку Валицкому, Шоту и своим приятелям. Он целовал бабке руки и, не говоря ни слова, прижимал их к своей груди.
  
  И вот пришла такая ночь - самая худшая ночь, когда смерть ещё сомневается, уйти или остаться. В комнате Баси дежурили пани Таньска и врач, который не отходил ни на минуту. Ольшовский сидел в кабинете с панной Станиславой и ждал. Они молчали и с ужасом заглядывали друг другу в глаза, едва доносился какой-нибудь шум.
  
  Утром бабка появилась в дверях. Глаза её лучились.
  - Спасена! - объявила она с стоном облегчения.
  
  Ольшовский на мгновение застыл на месте, не в силах пошевелиться, а потом внезапно вскочил, обнял изумлённую бабку и стал её целовать. Он смеялся, хотя в глазах у него стояли слёзы.
  - Ах, бабушка, бабушка! - одышливо бормотал он.
  
  Пани Таньска, смеясь, пыталась вырваться из его объятий.
  - Перестаньте целовать старую бабу! Да, я красивая, но с меня довольно... хватит! Идите вы к чёрту!
  
  Добившись победы в почти безнадёжной ситуации, она стала отсыпаться за все бессонные ночи, оставив на посту свою верную гвардию. Панна Стася сидела возле Баси днём, а Ольшовский и медсестра - по ночам. Хитрюга Зритель, до сей поры вялый и невесёлый в своей изоляции на кухне, теперь понял, что пора выть от радости, и его допустили к девочке. Прежде чем его удержали, в безумном порыве радости он лизнул её в нос и в мертвенно бледную щёку. Его сбросили с кровати, и тут он изобретательно, с фантазией исполнил великолепный 'танец хвоста'.
  
  Бася постепенно поправлялась; казалось, с искренним любопытством она осматривается вокруг. На её губах, словно крокус, расцвела улыбка. Потом Бася защебетала.
  - Скоро будет здорова, раз уж много болтает, - заявила бабка. - Настоящей женщине угодно наверстать всё, что она не успела сказать.
  
  Потом стал приходить 'дядя Ирод' - Валицкий, чтобы панна Стася и Ольшовский могли отдохнуть. Он устраивал для Баси целые представления: вращал глазами, шевелил ушами и волосами и так чудесно скрипел зубами, что девочка плакала от радости.
  
  Однажды все трое (пан Ольшовский, Стася и её бабушка) пришли с обеда в дом к писателю.
  - Боже, что там происходит? - спросила бабка в прихожей.
  
  Из комнаты Баси долетали отзвуки бури; было слышно, как грохочет гром и свистит ветер, глухо рычит лев и протяжно воет волк.
  - Это Валицкий! - шепнул пан Ольшовский.
  - Ребёнок помрёт со страху! - воскликнула бабка.
  - Ну бабушка, ты только послушай... - сказала панна Стася.
  - Ещё, ещё! - просила Бася. - Это очень смешно!
  
  Валицкий отдышался и начал снова:
  - А вот смотри, девочка! Сейчас будет из 'Короля Лира'. О, это великий монолог! А только что было из 'Гамлета'...
  
  Раздался жалобный стон, и, словно слёзы величиной с мельничные жернова, полились слова.
  - Ошалел старый Ирод! - сказала бабка.
  - Нет, дорогая пани! - ответил растроганный Ольшовский. - Каждый славит господа, как умеет. Однажды был такой бродяга-актёр - на представлениях он молился. А этот бедняга не умеет толком радоваться. Да и где ему взять хоть немного смеха? А он желает развеселить ребёнка. Вот и произносит целые куски из Шекспира и отдаёт себя на растерзание, лишь бы рассмешить малышку. Ах, какой это хороший, какой хороший человек! Давайте немного пошумим, а то ему будет неловко, если узнает, что мы всё слышали.
  
  Когда они вошли, старый раскрасневшийся актёр, тяжело дыша, подозрительно глянул на них.
  - Из вас получилась бы отличная нянька, - тепло похвалила его панна Стася. - Ребёнок в восторге...
  - У людоедов он сделал бы карьеру, - буркнула бабуся.
  
  Но всё же улыбнулась почтенному актёру.
  - Пан Антоний, - сказала она. - Приходите ко мне завтра, будут пончики.
  - У меня нет пушки, - глухо отозвался Валицкий. - А ваши пончики похожи на пушечные снаряды. Но всё-таки приду, - добавил он с предсмертной печалью. - Какая мне разница, от чего умирать...
  
  В тот вечер солнце красиво опускалось за горизонт, словно хотело согреть заснеженную землю. Золотистой дрожащей полоской оно цеплялось за крыши, будто этой тонкой, как паутина, ниточкой желало оставить связь с миром, которого поджидала ночь. Бабушка поплелась домой, впервые зная точно, куда направляется. Панна Стася пристроилась на Басиной кровати с одной стороны, а Ольшовский - с другой. Было очень тихо и очень уютно. Фокстерьер Зритель, погружённый в свои мысли возле тёплой печки, думал о важных собачьих делах.
  - Ну, как ты себя чувствуешь, Басенька? - ласково спросил Ольшовский.
  - Клёво! - ответила Бася.
  - Что? Что значит 'клёво'? Кто тебя этому научил?
  - Дядя Ирод. А что? О тёте Стасе он сказал: 'мировая девка'. Это так смешно... И ещё он сказал, что 'съел бы чёрта, который возьмёт верх над нашей бабкой!'
  
  Ольшовский посмотрел на панну Станиславу:
  - Слышите, что этот балбес болтает при ребёнке?
  
  Панна Стася мило улыбнулась.
  - На 'мировую девку' я не обиделась... Ну что, будешь спать, малышка?
  
  'Малышка' совсем не хотела спать, потому что над чем-то глубоко задумалась. Она очень серьёзно поглядывала то на дядю, то на тётю и, казалось, что-то пытается вспомнить. Наконец положила одну свою ладошку на руку Ольшовского, другую - на руку панны Станиславы и тихонько проговорила:
  - Тётя Стася!
  - Что, Басенька?
  - Хочу тебе что-то сказать... Почему бы тебе не жениться на нём?
  - На ком?! - воскликнула панна Стася сдавленным голосом.
  - На нём, на дядечке... Говорю тебе: женись!
  
  Стало так тихо, что можно было услышать биение какого-то сердца.
  
  Пан Ольшовский очень побледнел и нежно прикоснулся к руке панны Станиславы.
  - Я всегда делаю то, - взволнованно произнёс он, - что велит мне Бася.
  - Я тоже... - прошептала девушка после некоторой паузы.
  - Ну, тогда я буду спать! - заявила Бася.
  
  Весны начало. Миновало утро -
  и первоцвет пробился из-под снега.
  На нас он смотрит трепетно и мудро,
  и пенье птиц волнует человека.
  
  Повеял ветерок задорный, юный.
  Лазури в небе струи колдовские...
  Любовью переполнен мир подлунный.
  Раскрылись, как цветы, сердца людские.
  
  Пойдём же, девочка, на луг небесный,
  для мамы соберём букет духмяный
  ей на могилу - знак любви прелестный...
  А рядом - эта книга, дар нежданный.
  
  И мамочка твоя тогда проснётся,
  уж точно о тебе откроет книжку
  и весело, конечно, рассмеётся:
  у стОящих людей её малышка.
  
  А мы пойдём к живым. Нас встретят люди -
  там душу греют, холят, исцеляют.
  С тобою мы бродить по свету будем,
  как облако, что пО небу гуляет.
  
  Вот утро позади и та година,
  когда чирикал наш птенец беспечно.
  И стала Бася взрослою дивчиной -
  молоденькой и доброй бесконечно.
  
  ...Едва поэт стихи отбарабанит -
  читательниц орава огорошит:
  'Пусть виршами нас автор не дурманит.
  Что дальше? Поскорее пусть доложит'.
  
  Ну ладно, умолкайте, дочки Евы!..
  Мудрец сказал одной болтливой панне:
  'Несчастен тот, кто посидел под древом,
  где воробьи щебечут, как цыгане'.
  
  
  
  8. Ох, Бася, Басенька!
  
  Панна Барбара Бзовска официально стала приёмной дочерью семейства Ольшовских, которые очень любили её, как и своего родного сына, который появился на свет к огромной радости бабушки Таньской. Старушка ещё не успела прочитать книги знаменитого мужа своей внучки, потому что здоровье у неё всё ещё оставалось в порядке. Крепким сердцем бабушки, как железным молотком, можно было бы вбивать гвозди в стену. Она подружилась со старым актёром Валицким, но тщательно оберегала любимого правнучка Тадика, чтобы тот не увидел угрюмое лицо актёра вблизи.
  - Не подходите к ребёнку, - добродушно говорила она Валицкому. - При виде вашей злодейской рожи у мальчика могут случиться корчи или он онемеет от ужаса.
  - Вам тоже не мешало бы надевать маску, когда берёте его на руки! - отвечал Валицкий, каждое своё слово малюя чёрной ваксой.
  - Это верно, - отвечала бабка, - но ко мне он уже привык. А вы - как привидение. Неужели вам не стыдно? Разве же это лицо? Это катастрофа какая-то, а не лицо человека. Вы придёте завтра на обед?
  - Скорее на кладбище, там веселее. А что будет на обед?
  
  Валицкий приходил играть с бабусей в пикет*. <* Игра в карты для двух игроков> Это было настоящее представление, на которое зрителям полагалось бы покупать билеты.
  - Вы либо жульничаете, - говорила бабушка, - либо заключили договор с дьяволом, что было бы вовсе не удивительно, ибо у вас с чёртом семейное сходство. Не нужно так скрипеть зубами, меня вы не испугаете. Я и дьявола не испугаюсь!
  - Ну, разумеется! Ведь тётя не боится своего племянника! - огрызался актёр.
  
  Бася каждый день навещала старушку, чтобы регулярно докладывать ей о том, что было в школе. Пани Таньска жадно слушала, причмокивая от удивления.
  - И всему этому вас учат в школе? Святой боже! И ты всё понимаешь? И у тебя от этого голова не болит? Какие ужасные штуки вытворяют сейчас с женщинами... Меня такому не учили, но сейчас я справилась бы с каждым. Мне пытались втолковать, что Земля круглая, но скажу тебе по секрету, что до сих пор я в это не верю. А что там поделывает Тадик?
  - Кричит! - смеялась Бася. - Кричит и дёргает старичка Зрителя за огрызок хвоста.
  - А дядя?
  - Дядя кричит Тадику, что, мол, он, Тадик, орёт. А тётя кричит дядечке, что он кричит на Тадика. Ты бы, бабушка, пришла и накричала на тётю, потому что дядечка кричит, что не может сочинять, а он как раз пишет новую книжку.
  - Опять? О чём теперь?
  - О любви! - воскликнула Бася в приливе неземного восторга. - Никто в целом свете не умеет писать о любви так, как дядечка Ольшовский.
  
  - А откуда ты, соплюха, об этом знаешь? - удивилась бабушка.
  - Я? Бабушка, золотая моя, мне ведь пятнадцать!
  - А мне восемьдесят. Марцыся! Сколько мне лет, в самом деле?
  - А я что - знаю? - отвечала Марцыся, пожимая плечами. - Небось, уже за сто...
  - Проваливай, чудовище! Мне восемьдесят, и ещё долго будет столько же. Слышишь? А о любви я понятия не имею.
  - Дядечка сказал, - засмеялась Бася, - что пан Валицкий в бабушку влюблён.
  - Валицкий? Постой, постой... Вполне может быть... Он всё время закатывает глаза и так вздыхает, словно у него колючка в желудке. Иногда он смотрит на меня так, будто хочет перерезать мне горло. Теперь понятно: это от любви.
  - А весь наш класс, - доверчиво призналась Бася, - влюблён в дядечку Ольшовского.
  - Ого! Ну, а ты-то сама в кого?
  
  Бася превратилась в багровый пион.
  - Я? - произнесла она и состроила невинную рожицу. - Пока не знаю, я не уверена. Не могу выбрать, потому что их двое...
  - Двое? - с внезапным интересом спросила бабушка. - Ты что - сразу двоим крутишь мозги? Ошалела, девка.
  - Это не я им кручу, это они мне... Бабушка, один из них - Юлек, почти гений, потому что умеет чинить радиоприёмники и электрические звонки. Другой - Зигмунт, который пишет стихи. Дядя их читал...
  - И что он сказал?
  - Отозвался о них грубовато. Он сказал, что Зигмунт не стихи пишет, а строчки связывает рифмами, как козьими хвостами. А это и правда чудесные стихи... Чудесные! И все обо мне... Я говорю это тебе по большому секрету... Ничего не рассказывай тёте, моя дорогая бабушка...
  - Ничего не скажу, но двое - это всё-таки слишком много. Могла бы одного уступить Марцысе, от которой сбежал тридцать шестой жених.
  
  - Эх, ты шутишь, а у меня сердце кровью обливается. Бабуль! Они ненавидят друг друга! Будет несчастье! Юлек, который соображает в радио, заявил, что выпустит дух из 'этого виршеплёта'. Тут надо сказать, что он ужасно сильный, а Зигмунт очень хрупкий, все поэты такие. Недавно я всю ночь не сомкнула глаз, потому что получила письмо от Юлека. Он написал: 'Выбирай, или прольётся кровь!'
  - И что - пролилась?
  - Ещё нет... Говорю же, будет несчастье. Без этого никакая любовь не имеет смысла. В последнем романе дядечки двое умерли от любви - вот почему там всё так замечательно. Весь наш класс плакал!
  - А что сказали учительницы?
  - Они тоже страшно плакали.
  - Странная какая-то у вас школа, - засомневалась бабушка.
  - Другой такой школы нет на свете! - воскликнула Бася с восторгом. - Меня там очень уважают, потому что я - всегда возле дядечки... Ты понятия не имеешь, сколько его фотографий у нас в классе.
  - Откуда же?
  - Везде продают дядечку за пятьдесят грошей, а если купишь сразу дюжину, то за тридцать.
  - Это слишком дёшево, - сказала бабушка. - Килограмм телятины стоит столько же, сколько дюжина известных писателей. Впрочем, понятно... Ну и ну! Наш 'дядечка' - знаменитость. Надо же!..
  - Но ведь тебе это известно...
  - Известно по вашей болтовне, но я полагаюсь только на собственное мнение. Нужно, в конце концов, мне собраться и прочитать его книги. Сколько всего этого добра?
  - Откуда же мне знать? Больше двадцати!
  - Двадцати? Нет, с этим я не справлюсь. Я читаю по книжке в год. И он в каждой из них пишет о любви?
  - Конечно! О чём же ещё писать?
  
  К удивлению пани Таньской, пан Ольшовский как раз писал свою двадцать первую книгу. Тёмные буквы, как чёрные бабочки, летевшие неизвестно откуда, густо покрывали белые страницы. Бася заворожённо наблюдала за таинственным чудом сочинительства. Из ничего возникало нечто такое, что потом живёт и остаётся навсегда. В пустоте появлялись живые люди, у которых были сердце и мозг, кровь и страсти. Они сразу же начинали говорить великолепным чистым языком. Они любили или сражались, побеждали или умирали. Писатель вытаскивал их из ночной бездны, из какого-то иного мира, словно колдун, заклинанием призывающий к себе гениев и демонов. Пан Ольшовский всегда творил в глубокой тишине и был сосредоточен. Иногда Бася через приоткрытую дверь видела его, склонившегося над белым листом бумаги. Его лоб рассекала вертикальная морщина, глаза сияли, а лицо, казалось, было искажено от боли. Этот вызов духов - должно быть, работа нелёгкая, тяжелейший труд, потому что писатель иногда вздыхал так, что казалось, будто он стонет. Тогда пани Ольшовска прикладывала палец к губам, требуя соблюдать тишину. Бесплотные призраки, которых пан Ольшовский наделял телом и выпускал на землю, были, вероятно, существами робкими и пугались крика.
  
  Подруги Баси с неизменным восхищением внимали её рассказам о том, как и когда пишет знаменитый литератор. Она обязана была рассказывать им обо всём, с удовольствием это делала и нежно отзывалась о своём обожаемом дядечке. Ей казалось, что и её касается лучик его огромной славы. Было очень приятно, что каждое слово о нём девчата воспринимают так, будто это откровение свыше. Нужно было как-то их отблагодарить за это.
  
  С некторых пор пан Ольшовский свою работу за писательским столом стал начинать с раздражения.
  - Куда, чёрт побери, делась моя ручка?
  
  Известно, что солдат не может стрелять без винтовки, а писатель - сочинять без ручки. Не пальцем же писать...
  
  Стали искать ручку.
  - Может, Тадик куда-нибудь её засунул? - предположила пани Ольшовска, сама не веря в то, что говорит.
  - Тадик не залезет на стол! - воскликнул пан Ольшовский.
  
  Кухарка не пользовалась ручкой, потому что была неграмотной, а любовные письма писал за неё студент с четвёртого этажа.
  - Может, Зритель? - несмело подсказала Бася.
  - Зритель? С какой стати? Он что, теперь, на старости лет, пишет стихи?
  
  Долго искали волшебный инструмент знаменитого писателя, но эта штуковина как сквозь землю провалилась. Притом не один раз: провалились аж три новые ручки (трижды!). Пан Ольшовский изумился ещё больше, когда понял, что у него убывает та самая 'чёрная кровь', которую люди обычно именуют чернилами. С большой натяжкой можно было бы обвинить в пропаже ручек Зрителя с его врождёнными воровскими инстинктами; но не хлещет же пёс чернила - не лакает ведь он их жадно, маниакально... У собак бывают самые странные наклонности, однако наука ещё не знает такой чокнутой собаки, которая пила бы чернила.
  - Теперь совсем уж непонятно! - кричал пан Ольшовский.
  
  С этого момента чернил убывало ровно столько, сколько он мог использовать во время работы. Но тут началось другое, не менее странное.
  
  Озадаченная пани Ольшовска однажды объявила, что у большого писателя необъяснимым образом дематериализовались или попросту исчезли из этого мира шесть воротничков номер 41 с надписью 'Splendid'*, поношенных, приготовленных к стирке. <* Splendid (англ.) - великолепный> Уже нельзя было обвинить в этом Зрителя. Не упрекнёшь в подобной шалости и жильцов, которые принадлежали к роду человеческому: зачем бы понадобился мужской воротничок, допустим, Басе, Тадику или, скажем, неотразимой кухарке?
  - Может, ты сам их куда-нибудь засунул? - спрашивала пани Ольшовска, заранее предполагая ответ.
  
  Знаменитый писатель спокойно заявил, что он, возможно, и чудак, но у него нет привычки снимать воротничок ещё в городе и оставлять на улице, тем более шесть раз кряду. Разгадка так и не была найдена. Как это произошло, никто не знал. Пан Ольшовский махнул рукой - сначала левой на ручки и чернила, потом правой на воротнички; но скоро он схватился за голову сразу обеими руками.
  - Боже правый! - возопил он. - Исчезли шесть страниц моей рукописи!
  
  Это уже было серьёзно; может, даже попахивало криминалом. Бася, вернувшись из школы, угодила в эпицентр землетрясения, дом был перевёрнут вверх дном. Шесть бесценных страничек они искали даже на лампе, свисающей с потолка. Одновременно велось расследование. Поскольку кухарка проявляла полное безразличие к предметам, на которых было что-либо написано или напечатано, из её рыхлого туловища извлекли дремучую душу, чтобы спросить, не воспользовалась ли кухарка в личных целях известной частью творческого наследия прославленного писателя - например, для завивки её густых волос в изысканные букли. Но высокочтимая дама жизнью клялась, что для подобных манипуляций было бы глупо взять исписанную бумагу, когда есть чистая.
  
  Пан Ольшовский весьма опечалился, а Бася с ужасом заметила слёзы в глазах его жены.
  - Это что - большая потеря? - тихо спросила Бася.
  - Детка моя, -ответила пани Ольшовска и заплакала, - дядюшка работал над этим фрагментом почти всю ночь.
  - О боже! - простонала Бася. - Это текст из новой книжки?
  - Да, из новой...
  
  Бася заперлась в своей комнате. Спустя некоторое время она вошла в кабинет пана Ольшовского, который всё ещё что-то искал, перебирая бумаги. Она остановилась у двери и дрожащим голосом сказала:
  - Не ищи, дядечка... Я завтра принесу... Это я взяла...
  
  Пана Ольшовский посмотрел на неё с изумлением.
  - Ох, Бася! - едва вымолвил он, и голос его задрожал от боли.
  - Можешь убить меня, дядя, - сквозь слёзы прошептала Бася. - Но не смотри на меня так... Я не знала, что это из новой книги... я бы никогда... Я думала, что это уже не нужно... Ах, дядечка, какая я несчастная... Завтра верну! Клянусь!
  
  Пан Ольшовский пристально посмотрел на неё.
  - Подойди поближе, дитя моё! - мягко произнёс он.
  
  Бася пошла машинально, не замечая, что идёт. С неизъяснимым страхом она смотрела ему в глаза и была так же бледна, как те страницы из его новой книги. Она заговорила прерывающимся, заплаканным голосом:
  - Я взяла и странички, и ручки, и чернила, и воротнички... Я дрянная... что не призналась сразу...
  - Ты взяла чернила и воротнички? Ради всего святого, зачем тебе мои воротнички?
  - Я не себе... Дядечка... Я не себе... Я так сильно тебя люблю, что даже не знаю, как... Но я для школы...
  
  Второй раз удивился пан Ольшовский. Он подошёл к ней, ласково обнял, усадил на стул.
  - Выкладывай, Бася, как всё было, - сказал он доброжелательно. - И не плачь!
  - Я не плачу... - ответила Бася, а слёзы ручьём текли по её щекам, носу, капали на ковёр и увлажняли каждое её слово. - Хочу умереть, потому что я ужасно подлая.
  - Ты не подлая, а глупенькая. Что там, у тебя в школе, произошло?
  - Там у меня шесть подружек... Весь класс влюблён в тебя, дядюшка, а эти - больше всех... У каждой есть твоя фотография, а когда у тебя именины, девчонки выставляют снимки в ворохе цветов и зажигают перед ними свечки.
  - Не может быть! - обрадовался писатель.
  - Честное слово! - сказала Бася. - Они так любят тебя, что крепче уже нельзя... Поэтому мне пришлось принести им эти ручки и чернила... Три девочки получили ручки, а три - чернила...
  
  - И что они с этим добром делают?
  - Хранят как сувениры. Одна девчонка хотела выпить чернила... Сказала, что воин, съевший львиное сердце, становится бесстрашным, а если она выпьет чернила, то будет писать, как мой дядюшка... Такая глупая... А воротнички я взяла потому, что девчонки мне житья не давали... Обязательно надо, мол, чтобы воротнички не были стираными.
  - И что, носят их? - спросил пан Ольшовский, забавно гримасничая.
  - Нет, воротнички слишком велики... Потом они уговаривали меня принести им твой автограф... Я хотела взять старые странички, но по ошибке взяла новые... Ох, дядюшка, убей меня! Я не заслуживаю ничего иного... Странички я завтра верну... Ты, дядюшка, простишь меня?
  
  Пан Ольшовский от души рассмеялся.
  - Разумеется, прощаю, но больше так не делай. А вдруг твой класс захочет мой фрак или письменный стол? Я тебя прощаю, потому что это преступление на почве любви... Бася! Что ты делаешь? Хочешь меня задушить? Дам тебе ещё три ручки... Ну, хватит, хватит, глупая девчонка!
  
  На следующий день Бася вернулась из школы, и было видно, что девочка в отчаянии.
  - Где рукопись? - спросил пан Ольшовский, когда они с Басей уединились.
  - Не отдают, - ответила девочка сдавленным голосом. - Подлые бабы! Одна сказала: 'Только через мой труп!' Но всё будет хорошо, дядюшка, только надо немного поторговаться.
  - О чём ты?
  - Правда, правда... Они отдадут свои странички, но при условии, что ты что-нибудь напишешь в альбом каждой из них.
  - Это насилие! - засмеялся писатель. - Вот овцы! Славные же у тебя подружки... Но делать нечего. Черкану каждой пару слов.
  - Пару? Этого мало...
  - Тогда напишу больше. Завтра принеси альбомы.
  
  Бася покачала головой.
  - Это невозможно. Они хотят, чтоб из рук в руки... особенно та, которая сказала 'Только через мой труп!' Милый дядюшка! Можно им прийти самим?
  - Вот наказание! - воскликнул пан Ольшовский. - Ну, пускай придут.
  
  Шесть подружек Баси простояли у двери полчаса. Сердце у каждой сильно колотилось, и это было слышно на лестнице. Ни одна не решалась позвонить.
  
  Шесть пар длинных тонких ножек дрожали, как тростник на ветру. Наконец та, что 'только через труп', закрыла глаза и с отчаянной храбростью позвонила. Бася, бледная, взволнованная, открыла дверь.
  - Кто будет говорить? - тихо спросила она.
  
  Но вся, без исключения, компания лишилась дара речи.
  - Басенька, скажи ты! - взмолились все шесть трепещущих сердечек.
  
  Они вошли в кабинет Ольшовского гуськом - одна за другой. Сбились в кучку и присели в реверансе: это далось им легко, ноги у них подгибались сами собой. Шесть пар глаз смотрели испуганно, взгляды натыкались на приветливую добрую улыбку знаменитого писателя.
  
  'Он не сердится! Классный мужик!' - потеплело на сердце у каждой.
  - Дядечка, вот они! - задвинула Бася мощную речь.
  - Дамы, пожалуйста, садитесь, - любезно предложил Юпитер.
  - Мы постоим! - с неслыханной отвагой ответила та, что 'только через труп'.
  
  Полдюжины румянцев расцвело на шести девичьих личиках. Взгляды молниеносно выхватили всё вокруг, чтобы запомнить и унести с собой. Ведь потом нужно будет доложить всему классу.
  
  Обмен состоялся в атмосфере исключительного дружелюбия; все улыбались. Пан Ольшовский развлекался, как в театре, и писал, писал, писал.
  - Ваше имя, пани? - спрашивал он, держа пишущий инструмент на весу.
  - Кися... - отвечал ему стеклянный голосок.
  - Это уменьшительный вариант от какого имени?
  - От Марии.
  - Ага! Как я сразу не догадался? - смеялся литератор и записывал в альбом яркую фразу.
  
  Девочки зорко следили за тем, чтобы следующей гостье не написали меньше, чем предыдущей, но литератор был дядька справедливый, он никого не обидел.
  - Ну, как? - спрашивала в коридоре оттаявшая Бася. В знак того, что человек не способен выразить такой восторг только голосом, полдюжины взглядов устремлялись к потолку - судя по всему, там было небо.
  - В нашей школе революция! - объявила Бася на следующий день. - Это плохо кончится. Вся школа сюда придёт...
  
  Пророчество Баси сбылось. Её умоляли все, но Бася стояла, как скала. Шести визитёрш ей было достаточно, тем более что снисходительный и благородный пан Ольшовский не потребовал вернуть ему воротнички номер 41. Однако торжествующая шестёрка хвасталась сверх всякой меры, и это страшно распалило школьную общественность. Одни девчонки и мечтать не смели о таком огромном счастье, как получение автографа писателя, другие же в глубине души затаили горечь. А одна из них - панна Ванда - вообще не могла уснуть. Это была хорошенькая девочка с зелёными глазами. Она знала о своей красоте и носилась с нею, как павлин, то есть птица потрясающая и потрясающе глупая. Она упорно таскала Басе свой альбом в сафьяновом переплёте и так же упорно добивалась 'протекции'.
  - Не могу, Вандя*! - отвечала Бася. - Да, дядюшка добр, но я не могу злоупотреблять его добротой. <* Вандя - уменьшительное от 'Ванда'>
  - Но для других ты смогла это сделать?
  - Смогла, но был скандал, а дядюшка...
  - Значит, ты не возьмёшь у меня альбом?
  - Сейчас нет. Может, позже...
  - Не возьмёшь?
  - Нет!
  - Оставь её в покое! - кричали подруги. - Отцепись!
  
  Зелёные глаза симпатичной девушки погасли. Она со злостью сказала:
  - Знаешь что? Мне наплевать на твоего липового дядю и на тебя саму... Ты... ты... подкидыш!
  - О боже! - простонала Бася.
  
  Несколько девочек, не понимая, что означает последнее слово Ванды, остолбенели всё же по другой причине: нахальная девка оскорбила великого писателя, запустила в божество комком грязи! Немая сцена вскоре зашумела, как струя фонтана, и переросла в ссору. Зеленоокую тут бы и забросали камнями, но администрация школы, не предполагая, что когда-нибудь это потребуется, притом срочно, вовремя не позаботилась о нужном количестве камней. Поэтому Ванду закидали каменными словами, которые не произвели на неё особого впечатления. Но все, не сговариваясь, объявили её отщепенкой. Перед ней закрылись сердца, будто цветы, которые замыкаются ближе к холодной ночи. Это было трудное решение. Нельзя уязвить другого человека сильнее, чем закрыть перед ним своё сердце.
  
  Бася была потрясена. Пан Ольшовский - человек великий, возвышенный, и его не заденут, не унизят слова ядовитые, рождённые гневом. Но что означает последнее слово Ванды? Почему она назвала Басю 'подкидышем' - пальнула этим словом, как снарядом. Что такое 'подкидыш'? Бася знает, что 'подкидышем' называют самое несчастное существо на божьем свете: это ребёнок без родителей, их смерть прибрала или они пропали по другой несчастной причине. И никакой любви не хватит - любви тёплой, нежной и искренней, - чтобы согреть ею существо, брошенное в одиночестве. 'Подкидыш' - чистейшее создание божье, познавшее ужасную несправедливость. Дитя плачет, а рядом нет матери, которая поцелуями осушила бы его слёзы. Только недобрый и глупый человек может произнести страшное слово 'подкидыш' с презрительной усмешкой. Ведь оно, слово это - как слёзы. За ним укрылась беда необъятная. 'Подкидыш' - беззащитный птенец, выпавший из гнезда во время урагана. Самое лучшее, что может сделать добрый человек, - поднять одинокого ребёнка с мостовой и прижать к своему сердцу. Господь Бог записывает такие деяния своим золотым пером.
  
  Бася всё это знает. Но она не понимает, почему одноклассница назвала её, Басю, 'подкидышем'. Что-то гадкое скрывается в этой издёвке.
  
  Когда Бася вернулась домой, в её глазах стояли слёзы.
  - Что с тобой, Басенька? - спросила встревоженная пани Ольшовска.
  - Ничего, тётя, со мной всё в порядке...
  - Но ты ведь не от радости плачешь, верно?
  - Разве я плачу? Ох, тётя!
  
  И уткнулась головой в плечо пани Ольшовской, которая стала гладить её по волосам.
  - Что случилось с нашей хорошей девочкой? - участливо спросила пани Ольшовска. - Что произошло?
  
  Со стиснутыми губами и застывшим взглядом она выслушала рассказ Баси.
  - Дитя моё дорогое! - нежно вымолвила она. - Твоя одноклассница решила, что этим она тебя обидит. Неизвестно, откуда она узнала, что у тебя нет родителей и ты сирота. Это девка глупая... Даже если бы ты была, как она выразилась, 'подкидышем' - нельзя напоминать горемычному ребёнку о его безмерном несчастье. Но хочу всё же напомнить, что тебя нашли в объятиях мёртвой матери.
  - Как это было? - спросила Бася, чуть дыша.
  
  Раньше об этом никогда не говорили. Бася знала, что её родителей унесла смерть, но никто не хотел омрачать крошечное сердце девочки этой трагической историей. Пан Ольшовский должен был рассказать ей всё, когда она окрепнет и сможет мужественно выслушать эту несчастную историю. Но было ясно, что люди со своим жадным и ненасытным любопытством уже знали о беде Баси, и теперь недоброе создание по имени Ванда превратило это несчастье в снаряд и выстрелило им в изумлённую и испуганную Басю.
  
  Пани Ольшовска начала свой рассказ.
  
  В комнате было сумрачно, слова впитывались во мрак, как слёзы в чёрную ткань. Пани Ольшовска говорила об отце Баси, исчезнувшем во время экспедиции в южноамериканских дебрях. О матери, доведённой до отчаяния, когда ей стало очень больно во время её путешествия - вероятно, после получения ужасных новостей из Америки. О доброй пани Будзишовой, об ошибке почтенного страшилы Валицкого, о родственниках, которые живут во Франции.
  - А потом ты была с нами, дитя моё дорогое. Ты знаешь, как мы тебя любим... Это Бог послал нам тебя, малышка, и ты останешься с нами столько, сколько захочешь. У нас с твоим дядюшкой сердце одно на двоих, и тебе известно, что оно никогда не будет другим по отношению к тебе... Хочешь узнать что-нибудь ещё, Басенька?
  
  Бася жадно слушала, пристально вглядываясь в темноту, словно именно там, в чёрной пропасти, случилось всё, о чём ей рассказала пани Ольшовска. Бася напрягла память, и из темноты проступило бледное, восковое, прекрасное лицо её матери. Услыхала отчаянный крик во мраке, адский грохот и скрежет. Потом всё улетучилось из памяти, расплылось, и солнечный свет разогнал сумрак.
  - Ах, мамочка... - вздохнула она так тихо и взволнованно, что пани Ольшовска вздрогнула и прижала Басю к себе крепко-крепко, к самому сердцу.
  
  9. Улыбка кровавого Ирода
  
  В глазах Баси, всегда весёлых, появилась необычная сосредоточенность. Девушка притихла и погрузилась в задумчивость. Первые дни после безотрадного разговора с пани Ольшовской Бася натянуто улыбалась, и эта улыбка казалась навсегда приклеенной к её мальчишескому лицу. Даже самая большая тревога не могла стереть эту улыбку, слёзы тоже не справлялись с ней. Радость жила в этом существе, любившем весь мир и всё, что есть на свете. Но теперь Бася как будто чуть-чуть увяла.
  - Это было слишком болезненно, - сказала пани Ольшовска мужу.
  - Бедняжка, - шепнул пан Ольшовский. - Ей нужно отвлечься, заняться чем-нибудь весёлым.
  
  Бася сама нашла себе занятие: неожиданно увлеклась географией. Часами она рассматривала карты, особенно ей нравилось 'путешествовать' по Южной Америке. Старательно подобранные книги вели её через глухомань, каменистые пустоши и жаркие леса, через бурные реки, которые ночью становились мутными. Бася высматривала всё то новое, что могла найти на этих необжитых землях, а пальцем чертила на карте воображаемые пути-дорожки. Странные мысли, как субтропические бабочки, трепетали над её встревоженным сердцем.
  - Ищет отца на карте, - сказал жене Ольшовский. - Сердце разрывается, когда вижу это...
  
  Однажды Бася пришла к нему в кабинет.
  - Дядечка, золотой мой, - тихо сказала она. - Ты знаешь профессора Зомера?
  - Знаменитого географа? Знаю. Почему ты спрашиваешь?
  - А не напишешь ли ты ему рекомендательное письмо?
  - Зачем... - начал было Ольшовский, но не договорил. - Хорошо, дитя моё! - быстро ответил он. - Ты знаешь, где он живёт?
  - Давно знаю.
  
  С только что написанным письмом Бася предстала перед именитым учёным. Это был невысокий человек с острым взглядом. Глазами он пронзал земной шар и достигал бездонной тьмы, где в судорогах и огненном пекле из невыразимых страданий стихии рождалась бедная Земля. Всемирно известный географ, увидев перед собой вместо, допустим, неведомой горы (что доставило бы ему огромное удовольствие) маленькую девчонку, нахмурился. Люди интересовали его гораздо меньше. Землетрясение, грандиозные катаклизмы, разрушение земной коры или накат океанической воды на юдоль земную ещё могли бы отнять у него немного времени, которого у него было не так уж много, но что нужно этой малышке?
  
  Бася изящно присела в реверансе и протянула ему письмо.
  - Садитесь, пани, если найдёте куда, - сказал он не очень-то приветливо.
  
  Но в кабинете, заваленном книгами и картами, сесть было некуда. Если бы миру настал конец и всё пошло бы прахом, чудом уцелевший профессор Зомер без малейших затруднений воссоздал бы мир заново по своим картам и книгам. Но раз уж в этот момент миру ничего не угрожало, он стал читать письмо. Дочитав до середины, остановился и посмотрел на гостью. Потом опять принялся читать, уже с бОльшим вниманием. Закончил, снял очки и долго молчал.
  - Бзовский... Бзовский... - сказал он самому себе. - Мой лучший ученик... Адам Бзовский. Я рад тебя видеть, дитя моё... Я очень любил твоего отца, очень... Он мог бы стать моим преемником... Но ничего не попишешь! Большое несчастье. Что бы ты хотела узнать, девочка?
  - Хочу выяснить как можно точнее, пан профессор, куда отправился мой отец и где он погиб, - ответила Бася серьёзно.
  - Сейчас объясню.
  
  Ловко отбросил ногой в сторону никому в этот момент не нужную Европу, смахнул на какую-то кучу хлама Азию и, наконец, совсем как Колумб, нашёл возле печки обе Америки.
  - Ты что-нибудь поймёшь по этой карте? - спросил он недоверчиво.
  
  Бася провела пальцем по Южной Америке и на одном дыхании перечислила названия всех республик, где всегда жарко и всегда революция.
  
  Великий географ посмотрел на неё с нескрываемой радостью.
  - Превосходно, девонька! - восторженно воскликнул он. - А теперь скажи, куда попал мой палец?
  - В Эквадор!
  - Твоя эрудиция делает честь женскому полу. Восемь женщин из десяти сказали бы, что это Закопане*, потому что там 'какие-то горы'. <* ЗакопАне - город на юге Польши, горнолыжный курорт >
  - Это Анды, - объяснила Бася знаменитому географу.
  - И думается мне, что ты права! - засмеялся учёный.
  
  Но смех у него вышел странный: он скрывал волнение, которое испытывал во время этого воображаемого путешествия к могиле отца девушки.
  - Я была здесь уже десять тысяч раз, - тихо сказала Бася.
  
  Профессор посмотрел на неё с неподдельным изумлением, а потом, когда понял, как и зачем она бродила по этой земле и её окрестностям, согнал, словно пчелу, улыбку с губ и ответил уже без шуток:
  - Это нижний Эквадор, там болота, малярия и лихорадка... А вот верхний Эквадор, затерянный среди гор и ущелий. По-испански: tierra fria - 'холодная земля'. Твой отец пробирался к этим горам вместе с двумя французскими учёными.
  - Зачем?
  - В поисках знаний. Там живут хиваро* - индейское племя, о котором сложили много сказок и небылиц. <* ХивАро - индейцы, живущие в Эквадоре в предгорьях Анд.> Наука - это железная метла, которая выметает шелуху из человеческих мозгов. Трое исследователей шли туда, чтобы целый год изучать этот уголок света. Один из них должен был записывать речь и песни, другой - точные сведения обо всём, что там живёт и растёт, а твой отец намеревался изучать саму землю, скалы, горы и реки. А тем временем... Хватит ли силы тебе выслушать меня, дитя моё?
  
  Бася кивнула с величайшей серьёзностью.
  - Когда они переходили горы, тропинка оборвалась на большой высоте. Один из французов выжил, а другой вместе с твоим отцом... Господи, даруй им вечный свет... и тебе, девочка, тоже...
  - Пан профессор, - глухо сказала Бася, - всё это так и было?
  - Так рассказал тот, который уцелел. Ему удалось добраться до человеческого жилья, до городка Лоха*. <* В польском оригинале - Лои (в других побликациях - Лёи). Городок Loi в Эквадоре не найден. Там есть город Лоха (Loja), столица одноимённой провинции. Расположен в горах на высоте 2400 м над уровнем моря. Аэропорт - в 30 км от города.> Оттуда вернулся в Париж. Французское географическое общество продублировало его сообщение в своём официальном бюллетене. Это всё, что мне известно.
  - Разве их не искали?
  - Разумеется, после катастрофы их искали ещё долго. Никаких следов... Ущелья ведь прожорливы. Какие-нибудь жуткие горные дожди погребли эту трагедию среди скал и камней. А сегодня... Прошло уже десять лет... Выше нос, девочка! Твой отец погиб на посту, как солдат. Солдат науки - величайший герой. Он не убивает - он ищет родники жизни, хочет сделать мир шире и освещает дорогу тем людям, которые идут за ним. Гордись своим отцом... Твой отец погиб на той вершине, где поджидала его смерть... Погоди, детка, покажу тебе кое-что ещё...
  
  Он снял со стены большую фотографию, на которой рядом с ним стояли шестеро молодых людей.
  - Это твой отец, - едва слышно произнёс он. - Вот, слева...
  
  Бася впилась взглядом в светлое, открытое, весёлое лицо. Она вглядывалась в него так пристально, что лицо начало увеличиваться и стало огромным. И вот два светлых глаза уставились прямо на неё.
  - Папочка! - печально прошептала Бася.
  
  Профессор Зомер осторожно взял фотографию из её рук.
  - Не надо, малышка, не надо... Уж лучше улыбнись ему.
  
  Открытое лицо отца запечатлелось в её памяти, зафиксировалось, как на фотопластинке.
  
  Вечером она молилась:
  - Боже Всемогущий, сделай так, чтобы ему не было холодно в том ущелье... Пусть обойдут его воды и не разбудят его... Пусть камни, падающие со скалы, пролетят мимо... Пусть у его могилы будет тихо - там, на далёкой земле, страшной и чужой... Смилуйся над моим бедным отцом, Милосердный Господи!
  
  Ольшовским Бася сказала:
  - Я знаю всё!
  
  И спрятала атласы и карты, потому что могла бродить по эквадорскому плоскогорью с закрытыми глазами.
  
  У неё оставались важные дела: навестить могилу матери и проведать пани Наталью Будзишову, её первую опекуншу.
  
  Они долго стояли на коленях у ухоженной, бережно украшенной цветами могилы.
  - Значит, вы, пани, всё помните, - взволнованно проговорила Бася. - Как мне вас благодарить?
  
  Девочка взяла обе её руки и прижала к своему лицу.
  - Пустое, детка! - энергично запротестовала пани Будзишова. - Какая же это заслуга? В нашем отвратительном городе с живыми не поговоришь. Человеку хоть какая-то отдушина тут, на кладбище... Я посадила здесь цветы. И что в этом такого? По крайней мере, есть чем заняться.
  - А пан доктор?.. - пробормотала Бася.
  - Пана доктора интересует скорее тиф, чем я. К тому же, он играет в пикет с аптекарем - неплохая компания, правда? А болельщик у них - владелец магазина похоронных принадлежностей. Ну что ж... Раз уж мы коснулись упокойных дел, скажи, как поживает ваш упырь - актёр, который пугает людей средь бела дня?
  - Пан Валицкий? - улыбнулась Бася. - Каждое воскресенье приходит к бабушке на обед, и они ругаются до вечера. Он сильно постарел.
  - А зубами скрипит по-прежнему?
  - Уже не очень. Только по воскресеньям.
  
  Бася провела три славных дня у многоуважаемой пани Будзишовой, хотя та, как вино, когда-то хорошее, стала уже прокисать. Басе нужно было возвращаться. Они тепло попрощались.
  - Ты, наверно, теперь и сама доберёшься до Варшавы, да? - улыбнулась Будзишова. - Тебе больше не нужна табличка с адресом?
  
  В Варшаве Басю ожидала печальная новость.
  - Валицкий тяжело болен! - сообщил ей пан Ольшовский.
  - О боже! - пригорюнилась Бася. - Мы недавно говорили о нём с пани Будзишовой. Что с ним такое?
  - Сильно простудился на гастролях. У него тяжёлое воспаление лёгких. Положили в больницу.
  - А можно его навестить?
  - Бася, не только можно, но и нужно! Бедняга всё время спрашивает о тебе! Приходил Шот, рассказывал. Может, ты этого не помнишь, но когда девять лет назад ты крепко захворала, этот благороднейший человек рвал на себе волосы и бывал у нас каждый день.
  - Помню... Он так смешно шумел, чтобы меня развеселить... Бедный, бедный Ирод!
  
  Она стремглав понеслась к бабке, чтобы поговорить о нём. Пани Таньска была в плохом настроении и выглядела погасшей, как дымящийся факел.
  - Говорила же ему: 'Осенью, пан, поддевай трико! Одевайся теплее!' Раз десять повторяла это. Думаешь, он меня послушал? У него было тощее пальтишко, а ботинки... Знаешь, какие ботинки он носил? Пришёл он однажды... гляжу: лужа на ковре. Хоть рыбу лови... Я ему: 'Как это понимать? Почему вы не вытираете ноги у двери?' 'Я вытирал, вытирал, - бубнит этот разбойник, - но не помогает. Это натекает не снаружи. Вода собралась в ботинках. Течёт изнутри!' Нахально задирает одну ногу, потом другую. И хвастается, что у него дырки в подошвах. Я чуть зубами не заскрипела, да он меня опередил, а мне с ним бесполезно тягаться в этом. 'Я разбогател на искусстве! - закричал он. - Это всё мои награды за доблесть! Я так упорно, ни на шаг не отставая, таскался за моим искусством, что протёр до дыр свои жалкие ботинки!' Ты слышала что-нибудь подобное?
  - Бабушка... - несмело заметила Бася. - Надо было купить ему новые...
  
  Пани Таньска хмуро глянула на неё.
  - Уверена? - угрюмо осведомилась она.
  
  С грохотом распахнула шкаф и вынула оттуда два сияющих ботинка; по их размеру можно было подумать, что пан Валицкий живёт 'на широкую ногу'.
  - А это что?! - вскричала бабушка.
  - Ботинки...
  - Точно. Даже слепой понял бы, что это ботинки. Я купила их и сказала ему: 'Возьми и носи ради бога!' А этот убийца чуть было меня не убил. Он так орал, что сбежался весь дом. 'Не нуждаюсь в вашем одолжении! - вопил он как одержимый. - Я художник, а не попрошайка! Носите их сами, ведь у вас ноги как у слона... И обе левые!' Ясно? То-то. Он и кое-что похуже сказал. 'У старых дамочек, говорит, случаются безумные заскоки. Может, вы пожертвуете для меня ещё и свои бумазейные трусища? Отдайте их кому-нибудь другому... Пригодятся во время ливня! Заместо палатки!' - Потом хлопнул дверью - только я его и видела. Ах, бедняга!
  - Ты, бабуля, наверно, рассердилась?
  - За что? Этот человек чист, как слеза, у него своя гордость. Ну, наговорил он мне... я наговорила ему - только и всего... Пусто мне без него... А когда я узнала, что он заболел, у меня сердце так и сжалось. Пойдёшь к нему, Бася?
  - Завтра пойду, с паном Шотом.
  - Это хорошо, очень хорошо! Скажи ему, что я хотела как лучше. А у Шота спроси, не нужно ли там чего-нибудь... Теперь наш Ирод не будет скандалить. Бедный пан Антоний... Корчит рожи, а сердце ангельское... Марцыся вон сопли сушит на кухне... Он говорил ей, что она миллион лет будет пожирать в аду то, что плохо приготовила, и запивать смолой. А эта баба от него без ума. Он однажды взял её в театр, когда играл привидение, так Марцыся со страху сбежала оттуда. За это он хотел её расцеловать... Передай ему, Бася, чтобы он поскорее выздоравливал!
  
  Пан Антоний Валицкий, самый страшный Ирод во все времена, живой вурдалак и оборотень, глава сообщества жутких духов, атаман бандитов и кровавый призрак, - даже не собирался поправляться. Он тяжело дышал и жадно хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба; угрюмо шарил взглядом по потолку, словно видел там смерть в облике паука. Иногда он громко вскрикивал и, вероятно, этим отпугнул свою кончину, но она уже затаилась во мраке. Температура у больного не снижалась.
  
  Его друг Шот часто навещал его и печально посматривал на него, и этот взгляд был полон боли. А пан Антоний спрашивал прерывающимся, бесцветным голосом:
  - Что слыхать в театре?
  
  Друг рассказывал о блеске и нищете любимого театра, притворяясь при этом беззаботным и весёлым. Внезапно на страшном, как кладбище, лице Валицкого Шот разглядел жуткую гримасу и, понимая, что это значит на самом деле, очень удивился:
  - Чему ты радуешься, Антечек?
  - Радуюсь... - тяжко вымолвил старый Ирод, - потому что мне предстоит большое... большое... удовольствие... Вот только бы умереть... Сегодня ночью я так перепугаю этого субчика... нашего директора, что он либо поседеет, либо убежит из дома...
  - Да, следовало бы так сделать! - одобрил Шот. - Это халтурщик, а не директор. Но ты, Антоний, не умрёшь... И речи об этом быть не может!
  - Умру, умру, хотя бы из вежливости... Не хочу подводить докторов, которые уже подписали мне приговор. А, и ещё, Шот...
  - Слушаю тебя, брат!
  - Подушку можешь взять себе. Одеяло тоже. Только не продавай их, разбойник, а то сопьёшься... Знаю я тебя. А за это ты должен все мои награды нести впереди, перед траурной процессией...
  
  - Какие ещё награды?
  - Все звёздочки, которые я увидел средь бела дня, когда был голоден... И кресты тоже...
  - Перестань, Антечек, у тебя лихорадка...
  - Меня всегда лихорадило, всю жизнь... У приличного актёра непременно должна быть лихорадка... когда он выходит на сцену... А я сорок лет... Зато я играл роль Ирода так, что пальчики оближешь!
  - Ты классно играл Ирода! - охотно согласился Шот. - И тень отца Гамлета! И больше никто так не сыграет!
  
  Старый актёр зажмурился от восторга. Смерть отступила куда-то в тёмный угол, и золотой луч солнца, неся радость, проник в окно. Больничная палата наполнилась шумом и гамом: 'Валицкий! Валицкий!' Так хлопает и кричит галёрка, когда вызывает актёра на авансцену.
  - Шот... - шепнул старый Ирод.
  - Я здесь.
  - Все фотографии отдашь Басе... Слышишь?
  - Слышу... Бася придёт завтра!
  
  Валицкий широко распахнул глаза и воскликнул чистым голосом:
  - Придёт? Ах, дружище... Шот, мне нужно побриться!
  
  А на следующий день, гладко выбритый, он с волнением ждал её с самого утра.
  
  Днём пришла Бася с букетиком осенних фиалок, торжественная и немного напуганная. Шот, поджидавший её у ворот, сказал печально:
  - Всё очень плохо, но прошу улыбаться...
  - Не могу.
  - Надо! Надо улыбаться.
  - Ладно! - сказала Бася.
  
  Она на миг помертвела, увидев, что 'дядечка Валицкий' превратился в собственную тень, но, когда заметила, как он радуется, ободряюще улыбнулась ему. Он хотел протянуть к ней руку, но не смог.
  - Бася! - прошептал он. - Басенька!
  - Дядечка мой золотой! - произнесла девочка, и голос её задрожал. - Всё будет хорошо... Все молятся о твоём здоровье. И бабушка, и тётя... И Марцыся молится и плачет...
  - Хоть теперь суп будет солёным, если туда попадут слёзы... Хорошо, что ты пришла... Теперь, Бася, я умру спокойно... Я так тебя ждал... Шот, не подслушивай... Хочу ей кое-что сказать...
  
  Друг на цыпочках отошёл к окну и стал смотреть в сад. Бася присела у кровати.
  - Наклонись ко мне... Так!.. Не могу говорить... А хотел бы сказать тебе, деточка моя... что я очень... очень люблю тебя... У меня нет никого на свете... все уже ушли... Я одинок, как перст... Никто никогда... не прижимался к моему лицу... одна только ты... Помнишь? На вокзале... Десять лет назад...
  - Помню...
  - Я никогда этого не забывал... Бог дал мне тебя... Очень смутно было у меня на сердце... А у меня ведь есть сердце... Это правда, оно есть...
  - Я знаю!
  - Хорошо... Помни меня, девочка... Хоть недолго, но помни... Это так горько - думать, что никто никогда не вспомнит...
  
  Бася зашептала быстро, горячо, что не только она, но и все его любят и никогда-никогда не забудут, но пусть он не говорит об этом, потому что он поправится.
  
  Ирод прикрыл глаза и жадно слушал. Ему казалось, что он - измученный путник, лежит, обессиленный, под деревом, а над ним поёт птица. Сильно пахнут фиалки, этот запах опьяняет, а весеннее солнце согревает его окоченевшие руки. Солнечные лучи наполняют его несказанным блаженством. Ему тепло и на удивление хорошо... Тёплое солнце ласкает его руки...
  
  С трудом приоткрыв глаза, он глянул на руки и увидел, что это не солнце: это Бася положила на них свои маленькие детские ладошки.
  - Бася... - прошептал он, словно удивился. - Ах, как тепло... Да... Ведь уже весна...
  
  Девушка растерянно обернулась к Шоту.
  
  Почему Ирод говорит о весне? Сгущаются осенние сумерки. Что ему грезится?
  
  Задыхаясь, Ирод шептал:
  - Мне хорошо... Я так устал... Столько лет, столько лет... Сердце уже истлело... Всё сгорело. Ведь я всегда всю свою душу... всю душу вкладывал в то, что было... было таким красивым... Бася, ты здесь?
  - Здесь! - ответила она сдавленным голосом.
  - Не уходи... Всю жизнь один... Так хотя бы сейчас... Ты меня не боишься?
  - Дядечка!
  - Хорошо... Это только лицо у меня такое... но душа... О Боже, Боже милостивый!..
  
  Этот возглас, в котором прозвучали жалоба, мольба, стон, слёзы, заполнил комнату. Тишина, которая навалилась потом, была безгранично торжественной и скорбной. Лицо девушки побледнело, сердце похолодело. Беспомощная и испуганная, она предстала перед чем-то огромным и возвышенным. Бедный человек со стоном обратился к Богу...
  - Уснул... - прошептал Шот.
  
  Бася встала и с непередаваемой нежностью посмотрела на некрасивое, хмурое, измученное и измятое лицо. Её первый опекун, истерзанный страданиями, лежал беззащитный, как Лазарь и Иов, и выпрашивал одно-единственное тёплое слово. А ей хотелось сказать ему тысячу тысяч таких слов.
  - Спит... - повторил Шот.
  
  Вдруг Бася схватила его за руку.
  - Гляньте! - прошептала она.
  
  Изборождённое морщинами, пугающее лицо 'кровавого Ирода' вдруг изменилось: оно разгладилось, просветлело и непонятно почему озарилось светлой, доброй, кроткой улыбкой. На его бледных губах проступило сияние этой нежданной улыбки. Мрачный страшилище улыбался и был счастлив. Ах, как он был счастлив!
  
  Чтобы улыбнуться, ему надо было умереть...
  
  10. 'Коварство и любовь'
  
  Убитая горем Бася возвращалась домой. За свою короткую жизнь она уже дважды видела смерть и никогда не забывала о третьей - случившейся в дебрях далёкой страны. Два раза она нечаянно прикоснулась к смерти, и, когда это случалось, в её глазах появлялась невесёлая усмешка усталого человека, который вот так, улыбкой, принимает покой вечный и неотвратимый.
  
  Вся в раздумьях, она неосторожно переходила улицу - как раз там, где небезопасно. Вдруг услыхала тяжёлое дыхание автомобиля и сердитый рёв мотора; машина с трудом остановилась рядом. На Басю гневно заорали; опомнившись, она бросилась на тротуар. Сумев избежать смерти, она не смогла улизнуть от полицейского, который грозно, как бог войны Марс, вырос перед ней.
  - Вы, барышня, что - совсем без глаз? - иронично спросил он у неё. (В этот момент её глаза смотрели покорно и испуганно). - Придётся заплатить денежку... У вас деньги-то есть?
  
  У Баси деньги были, и она уже полезла было в кошелёк, но - остановилась. Трепет закоренелой преступницы внезапно пропал, и бесстыдная юная дамочка, которая нагло нарушила уличное движение, глянула в мужественное лицо стража порядка и сказала:
  - Добрый вечер, пан Михал!
  
  Рот служивого человека, одетого в синее, широко раскрылся и застыл, как застыла жена Лота, превратившейся в соляной столп. По меньшей мере десять безрассудных лехитов* <* Лехиты - поляки, кашубы и др. Слово происходит от имени мифического прародителя поляков Леха и с XIII века используется для обозначения польского народа> вероломно перебежали улицу, прежде чем полицейский снова обрёл дар речи и, как фонтан, выплеснулся радостным возгласом:
  - Панна Бася!
  
  И даже показалось, что на глазах у этого шалого мира, который склонен лезть под колёса, вооружённый страж порядка вот-вот начнёт целовать у девушки ручки; но он сдержался, и только глаза его кричали о том, что ещё никогда он не испытывал такого наслаждения и уже давно так не радовался. И никакие служебные инструкции не могли ему это запретить. Бывший 'Михалек' - верный помощник пана Ольшовского, 'восьмой спящий брат', третий по очереди опекун Баси, её приверженец и почитатель, а ныне - великолепный рыцарь при револьвере и дубинке - повторно распахнул свой распрекрасный рот, на сей раз чтобы широко улыбнуться. Второй десяток буйных лехитов, воспользовавшись этим ступором представителя власти, пересёк улицу в неположенном месте.
  
  - Ах, как я рад... ах, какая вы, паненка, стали большая... - затараторил представитель власти, одетый в синий мундир. - Сейчас нет времени, чтобы поговорить, но нельзя ли мне зайти к вам?
  - Вы должны зайти! - приветливо ответила Бася. - До свидания!
  - Минуточку! - спохватился этот бдительный гусь. - Бася... Пожалуйста, не сердитесь... Но денежку придётся уплатить!..
  
  С самым серьёзным видом Бася вручила полицейскому 'денежку', а пан Михал вытянулся во фрунт и элегантно отдал честь.
  - Кланяйтесь там...
  
  Он не назвал имени счастливчика, кому надлежит кланяться, ибо уже пришёл в себя и заметил двадцать первого неугомонного лехита, который, воспользовавшись суматохой, перебегал улицу. Михал, как олень, сделал двойной прыжок и поймал нарушителя.
  
  Во второй раз Бася увидела парня на похоронах Валицкого.
  
  Это были необычные похороны. Никаких родственников, одни только верные, преданные друзья. Трогательно выступил пан Ольшовский. Шот рыдал, вобрав голову в плечи. Пани Таньска храбро поглядывала на гроб, но учащённое дыхание пожилой дамы свидетельствовало о том, что в её сердце клокочет буря. Кто-то бросил в открытую могилу маленький венок. Но больше всего удивило то, что пани Таньска взяла у плачущей кухарки довольно внушительный узел и, наклонившись над могилой, опустила свёрток к изножью гроба. Никто не осмелился спросить, что это она подарила старому актёру перед тем, как тот отправится на небеса. И только Бася знала, что это те самые сияющие ботинки... В них пан Антоний гордо предстанет пред Божьим престолом и ослепит ими небеса. Умершие актёры посмотрят с завистью и удивлением и скажут: 'Ну, братец, ты и прибарахлился!' А больше всех удивится знаменитый актёр Трапшо*: ведь он когда-то зашивал свои режиссёрские башмаки белыми нитками, а затем искусно мазал их ваксой, ибо великая слава редко ходит по свету в целых ботинках. <* ТрАпшо, Марцелий (1860-1921) - польский актёр театра и кино, театральный режиссёр и директор >
  
  Пани Таньска, узнав о последней улыбке кровавого Ирода, коротко заметила:
   - Я всегда знала, что он мошенник: физиономия кладбищенская, а в душе он смеялся.
  
  И она истово помолилась, чтобы Господь Бог простил актёру этот неуклюжий обман. Шоту же пани Таньска велела бывать у неё по воскресеньям.
  - Приходите к нам на обеды! - категорически приказала она. - Приходите непременно, потому что мне не с кем ругаться.
  - Но я человек тихий, уважаемая пани!
  - Это ничего. Со мной вы станете склочником... Тогда мне будет чем заняться: ведь я слишком долго живу, мне ужасно скучно, но у меня ещё четыре зуба!
  
  Этими четырьмя зубами она пыталась раскусить твёрдый орешек: что происходит с Басей? Девушка осунулась и утратила свою живость - обычную причину весёлой кутерьмы в доме. Тревожился пан Ольшовский. Бася, ещё два раза навестив профессора Зомера, стала писать загадочные письма, и к ней тоже приходили какие-то письма. Удивительно, что Бася переписывалась с Парижем: именно оттуда были ответы. Никто не собирался расспрашивать её об этом.
  - Она знает, что делает! - заявила пани Ольшовска. - Это неглупая девочка.
  
  Пани Таньска, когда услышала это, тотчас же объявила истинную причину таинственной переписки:
  - Должно быть, она влюбилась в того, кто живёт во Франции!
  - Бабушка, ну что за фантазии! - возмутилась пани Ольшовска.
  - Не самые плохие, между прочим, - ответила бабушка. - Далеко ходить не надо: я сама была влюблена во француза.
  - В кого же?
  - В Наполеона III. Я бы даже написала ему письмо, но не знала французского. А Бася знает. Ещё увидите, чем всё это кончится...
  
  У Баси и правда были любовные заботы, но - на родине. Они занимали южную сторону её сердца - ещё детскую и безоблачную, потому что на северной стороне сгущались тучи и было тревожно.
  
  Вся школа знала о 'смертельной' любви и кровавом соперничестве гениального Юлиуша, который умел чинить электрические звонки, и великого поэта-пророка Зигмунта, который окроплял пОтом каждую рифму своих бесчисленных стихов. Бася забыла о них обоих в пасмурные дни, в числе которых был и тот, единственный, осенним ветром продуваемый, обесцвеченный прокислым дождливым сумраком: день прощания с перелётным журавлём, беднягой Иродом, перед его походом на небеса. Но вскоре оба парня выскочили, как два чёрта из волшебной табакерки. Две тени неустанно следовали за Басей, подстерегая её на пути: одна тень - на левой стороне улицы, а другая - на правой. Бася делала вид, что не замечает их, но, когда уже невозможно было оставаться равнодушной к такому проявлению любви, мокнущей под дождём и сжигаемой солнцем, иногда - очень редко! - она левым глазом загадочно смотрела на гения звонков, а правым - на гения поэзии. И этот доброжелательный взгляд навсегда сохранился в поэме Зигмунта, как в гербарии, а до нас дошёл только фрагмент этого творения:
  
  Улыбнулась ты мне - больше я не тоскую!
  Ведь улыбка твоя - это полпоцелуя!
  
  А вот Юлиуш никак не мог починить все городские звонки, если бы даже испытал сумасшедшую радость. Вот и решил этот несчастный, у которого сердце работало как молоточек Нефа* (см. учебник физики), все свои угрозы превратить в истекающую кровью плоть. <* Молоточек Нефа - электрический прерыватель, состоящий из электромагнита и вибрирующего якоря, который (при притяжении или отталкивании электромагнитом) размыкает или замыкает свою силовую цепь; используется, например, в электрическом звонке.> Подробности этого мрачного дела стали известны благодаря двоюродной сестричке Юлиуша. Она отчаянным шёпотом поведала всей школе о душевных терзаниях мастера звонков, который однажды, хмурый, как ночь и Ахиллес в первой песне 'Илиады', с силой стукнул кулаком по столу и вскричал словами Мицкевича: 'Коли на том сошлось, Бог свёл ли, дьявол ли, но разойдёмся врозь'*. <*'Всё! Хватит! - рявкнули. - Коли на том сошлось, // Бог свёл ли, дьявол ли, но разойдёмся врозь'. - А. Мицкевич 'Пан Тадеуш' (Книга четвёртая: 'Дипломатия и охота', перевод С. Свяцкого)>
  
  И после этого отправил секундантов к Зигмунту.
  
  Их было двое, и, хотя день выдался солнечный, у поэта потемнело в глазах. Секунданты оказались мрачными, словно два постных дня, и от них веяло смертью так, как несёт квашеной капустой из старой бочки.
  - Ты в курсе дела... Зря болтать не будем. К тому же Юлек запретил нам называть имя одной особы, которое для него священно. Ты стоишь у него на пути - значит, один из вас должен умереть.
  - В таком случае, умрёт он! - довольно-таки громко крикнул поэт. Понятно, что кричал не он, а страх, который в него вселился.
  - Это мы ещё посмотрим, - рассмеялся один из секундантов и окинул поэта участливым взглядом, словно на глазок прикинул размеры гроба.
  - Коза умирает только раз!* - вдруг заявил другой. <* Было бы лучше перевести эту идиому как 'Двум смертям не бывать'. Но далее идут рассуждения автора об этой самой козе... Пришлось перевести дословно.>
  
  Непонятно было, какую роль в этом смертельном деле играет коза. Мрачная фраза секунданта казалась бессмысленной, но страшный гость, когда всуе упомянул козу, слово 'умирает' произнёс с таким нажимом, что восклицательный знак после этих слов принял зримые очертания кипариса - унылого дерева, растущего на могиле. Вот что главное!
  
  Всё делали в строжайшей тайне, поэтому не знал об этом лишь один школьник: на его беду, он оказался болен. Приготовления тянулись две недели. Выбирали оружие, которое убивало бы наверняка и без всякой надежды на спасение. Каждый день какой-нибудь благодушный товарищ предлагал новый способ укокошить соперника. Наилучшей, но, к сожалению, невыполнимой выглядела идея поместить ядовитую кобру в ящик, после чего оба заклятых врага должны были одновременно сунуть туда руки на пять минут. Кого предпочтёт гадюка - это уж её личное дело и выбор судьбы. Нельзя было устроить кирдык* противнику с помощью оружия холодного или огнестрельного, потому что... где же достать оружие? <* В оригинале использовано слово kesim (от турецкого), означающее отсечение головы; слово стало в Польше популярным после романа Г. Сенкевича 'Пан Володыёвский'> Отпала удачная мысль, что оба соперника одновременно опустят головы под воду; победит тот, кто умеет дольше не дышать. Но такой поединок, летом вполне подходящий, был довольно рискованным делом в ноябре. Конечно, можно умереть от любви, но вдобавок ещё и простудиться... это совсем уж ни к чему.
  
  По школе пополз слух: 'Кончено! Будет американская дуэль*... Это ужасно...' <* Американская дуэль - по условию такой дуэли, жребием определяется тот, кто должен совершить самоубийство.>
  
  Не четверо (по двое с каждой стороны), а тридцать шесть секундантов, по восемнадцать на участника, придумали одну из самых жутких дуэлей, которая когда-либо была вписана в анналы мировой истории, кишащей приключениями. Оба соперника угрюмо поклялись, что с девяти часов утра 13 ноября - тринадцатого! - они откажутся принимать пищу и станут пить только воду. Секунданты учли все возможные уловки. Вода будет прямо из крана, и в неё нельзя будет подмешивать никакие питательные добавки. Кто погибнет - тот погибнет. Значит, не повезло. А кто продержится - станет победителем. Каждый из противников имеет право сдаться. Ему позволительно предстать перед трибуналом и заявить: 'Я больше не могу! Сдаюсь!' После этого он уступает дорогу победителю и навсегда лишается права участвовать в 'известном деле'.
  
  Класс Баси с непередаваемым волнением наблюдал за этим соперничеством. А на неё саму смотрели с завистью и восхищением.
  - Тебе так повезло! - говорили они.
  - Зеленоокая от зависти позеленела уже целиком!
  - Но всё это какая-то чушь! - не очень-то убеждённо возражала Бася.
  
  Она совсем встревожилась, когда на третий день в школе стали говорить о состоянии здоровья участников спора.
  - Зигмунт чуть не свалился...
   - Юлек бледен, как смерть...
  
  Зеленоокая Ванда снисходительно улыбалась и пожимала плечами.
  
  На четвёртый день прибежала в школу Эвка Щепаньска с ужасной новостью:
  - Вы разве не знаете? Зигмунт умирает!
  - О боже! - воскликнула Бася. - Что мне делать, скажите, что делать?
  - А что тут сделаешь? Это вопрос чести! Не вмешивайся...
  
  Бася побежала к пани Таньской и, крайне обеспокоенная, рассказала ей всё. Пани Таньска глубоко задумалась, а потом ответила:
  - Хорошо бы, если бы опочили они оба: на свете было бы двумя идиотами меньше!
  - Бабушка, как ты можешь такое говорить?
  - Запросто могу, у меня и самой был подобный случай. В молодости в меня влюбился брюнет, которого я не хотела видеть, потому что терпеть не могу брюнетов. И тогда он дал клятву, что будет стоять на одной ноге перед моими окнами до тех пор, пока я его не пожалею. И ведь простоял пять дней и пять ночей! Один день на левой ноге, другой на правой. Вся округа приходила посмотреть на этого придурка...
  - И что, и что?
  - И ничего. Как раз когда он уже тронул моё сердце, да так, что я собралась за него замуж, этот обормот встал на две ноги и женился на моей подруге, которая, наблюдая его самоотверженность, плакала от умиления.
  
  На следующий день в школе поругались мальчики из-за того, что их чудо-поэт в самом деле упал в обморок в школе и его отвезли домой. Но там ни на какие вопросы он не отвечал и только, стиснув зубы, отказывался от еды.
  - Пойду к его родителям и всё им расскажу! - заявила Бася.
  - Может, это и к лучшему, - согласились испуганные девочки. - Но подожди до завтра... Он сдастся.
  
  Зеленоокая легкомысленно добавила:
  - Или станет умнее!
  ...............
  - Сдался! Зигмунт сдался! - зашумели на следующий день.
  
  Но понимали, что это не капитуляция, а подозрительное дельце. Когда поэт лежал на голодном одре, ему вручили какое-то письмо. Он пробежался по нему мутным взглядом, а потом взревел: 'Есть! есть!' Зигмунт отнюдь не предстал перед трибуналом; вообще ни в какой торжественной церемонии не принял участия. Он жадно, как тигр, набросился на еду.
  - Фу, как невкусно это выглядит! - сказал Басин класс.
  - А он считает, что еда - это вкусно, - сказала зеленоокая красотка.
  - Ванда что-то знает... - пронёсся шёпот по школе.
  
  Зеленоокая вынула из сумочки листок бумаги и небрежно проговорила:
  - Он сочинил для меня стих...
  
  Одна из её подруг жадно схватила стихотворение и прочитала его изумлённой публике. Бася слушала с тяжёлым сердцем. Она знала это стихотворение: оно было написано для неё... Коварный поэт вырвал, как сердце, её имя, и вместо него вставил Зеленоокую. Ах, вот как... На мгновение Басе захотелось плакать, но стоило ли это делать?
  Почему он так поступил?
  'Да он рехнулся от голода', - огорчённо подумала она.
  
  Весь класс заметил торжествующую ухмылку Зеленоокой; жарко шептались о том, что 'коварство и любовь'* - наверняка её рук дело. <*'Коварство и любовь' - название трагедии Ф. Шиллера (1759-1805)> Наконец-то всё открылось, всё прояснилось! С незапамятных времён в женской школе ничего нельзя было утаить. Верные подруги Баси провели расследование, тщательное и терпеливое. Сестра Зигмунта, пучеглазая крошка из четвёртого класса, продала свою жгучую тайну за двенадцать шоколадок. Онемевшие от негодования сердца содрогнулись, когда стало известно, что Зеленоокая написала письмо поэту-неудачнику и передала своё послание через его лупоглазую сестру. В том письме Зеленоокая безжалостно высмеяла его безумную любовь к Басе и, вместе со словами, похожими на ядовитые цветы, отправила ему своё - уж конечно, незрелое - сердце. Она не собиралась покорять поэта, а на вероломный поступок отважилась для того, чтобы насолить Басе. Ах! У некоторых девчат навернулись слёзы на глаза. Оскорблена священная женская солидарность, осквернена дружба, растоптаны сердца. Но Зеленоокая ни на что не обращала внимания. При трёх испуганных школьницах она громко заявила:
  - Если надо, Юлиуш тоже будет у моих ног!
  
  Красиво это прозвучало, почти как в театре... но каждое слово оказалось червивым.
  
  Узнав о словах соперницы, Бася посмотрела на неё свысока, с королевским безразличием.
  - Эта пани собирает одно только барахло - всё то, чем уже попользовались... Ей бы почитать 'Месть', где говорится о спорах соседей о пограничной стенке между их владениями. Там у Фредро сказано так: 'Поднимать я не обязан, что сосед ронял из носа...'* <* Фредро, Александр (1793-1876) - польский комедиограф, поэт, мемуарист, автор пьес 'Пан Гельдхаб', 'Дамы и гусары', 'Месть', 'Девичьи обеты'. Цитируется фрагмент из его комедии 'Месть' (1838) в переводе В.А. Дынник-Соколовой.>
  - Хорошо ты ей врезала! - воскликнул класс. - В самую точку попала!
  
  Немая война, которая била ураганным огнём взглядов и наносила раны неприкрытым презрением, не прекращалась, конца ей не было видно. Но приближался день именин начальницы школы, дамы высокочтимой и всеми любимой. Он всегда отмечался очень торжественно: музицированием, пением и декламацией, но самым святым на празднике были живые картины. Битых четыре часа почтенная дама должна была слушать и смотреть то, что переполняло её сердце трогательной радостью, а голову - мигренью, которая потом продолжалась три дня. Ведь это торжество давало прекрасную возможность публично продемонстрировать все таланты школы, а там были семь поющих соловушек, восемь чудесных декламаторш, четыре пианистки и две такие девочки, которые могли довести скрипку до седьмого пота. Пот капал с этого дорогого сердцу музыкального инструмента, и струны жутким блеянием возвещали потрясённому миру, что они сделаны из бараньей туши. Каждый талант жаждал заявить о себе в этот радостный день. Примадонной церемонии, однако, всегда была Зеленоокая. Никто не мог соперничать с этой прелестной девушкой, монументально прекрасной. У неё не было никаких талантов: любой кот пел лучше, глухонемой декламировал искуснее, но в жанре живых картин она была непревзойдённой. Вот почему смутная тревога охватила класс. Без неё, без этой изменщицы, не обойтись! Кто сменил бы её в торжественном апофеозе, блестяще придуманном учительницей литературы? Посреди сцены, на возвышении, неподвижно будет стоять божество с пылающим факелом в руке; одна из артисток, уставясь на него, должна была, опустившись на колени, прочесть стихотворение, после чего божество, прекрасное аж до умопомрачения, склоняло 'огонёк знаний'* перед начальницей, как солдат - знамя перед своим вождём. Никто другой не мог быть этим божеством, только она, Зеленоокая... Все знали это, и она это знала. Краешком глаза она насмешливо поглядывала на сбившихся в кучку подружек, которые совещались шёпотом. Она прекрасно понимала, что козы обязаны вернуться к повозке.
  <* ...'огонёк знаний' - в оригинале ошибочно (нарочно?) использовано выражение 'oswiaty kaganiec' ('намордник знаний') вместо 'oswiaty kaganek' (то есть 'светильник знаний'). Вероятно, это ирония автора. Kaganiec - это, во-первых, 'намордник', а уж потом 'каганец, светильник'. 'Oswiaty kaganiec' - цитата из стихотворения классика польской литературы Ю. Словацкого 'Моё завещание' ('Но заклинаю: пусть живые не теряют надежды // И перед народом несут светильник знаний'). Русские переводчики переводят эти слова как 'свет знанья' (А. Сиротинин), 'светоч' (И. Северянин). И всё же польские комментаторы добросовестно поясняют слова Ю Словацкого: 'Более распространена уменьшительная форма 'kaganek''.>
  
  Они подошли и с трудом вымолвили:
  - Божеством будешь?
  - Не знаю... надо подумать... - небрежно ответила она.
  - Ты обязана!
  - И совсем не обязана. Как хочу - так и сделаю.
  
  Школьницы почти плакали. Что, если она пожелает, как князь Богуслав Радзивилл пожелал от Кмицица*, чтобы класс стал перед ней на колени, а она коснётся ногой лба какой-нибудь из девчонок? <* Радзивилл, Богуслав - магнат, шведский фельдмаршал, депутат польского парламента. В романе Г. Сенкевича 'Потоп' выведен в качестве отрицательного персонажа, изменника Речи Посполитой. Кмициц, Анджей - выдуманный персонаж исторического романа Г. Сенкевича (1846-1916) 'Потоп'>
  
  Зеленоокая решила жестоко поиграть с испуганными сердцами всего класса, но вдруг, после разговора с учительницей, передумала.
  - Я буду божеством! - милостиво согласилась она.
  
  Никто не понимал, почему она вдруг смягчилась; ведь никто не знал, что учительница, описывая сцену, сказала:
  - Будешь стоять неподвижно, а перед тобой опустится на колени Бася Бзовска.
  - Бася? - оживилась Зеленоокая.
  - Что тебя удивляет? У Баси прекрасная речь...
  - Я не удивляюсь, пани... Я страшно радуюсь!
  
  Ах, какое коварство!
  
  Басе было в высшей степени всё равно, перед кем становиться на колени. Срочно приглашённый Шот деловито и умело репетировал, руководил 'толпой'. Этот театр очень смахивал на сумасшедший дом, поэтому мало чем отличался от настоящего театра.
  
  Спектакль получился замечательный. Многие плакали от умиления, но никогда не все вместе, всегда по отдельности. Когда пела Зося - плакали мама Зоси и две её тётки, но быстро вытирали слёзы, когда начинала играть на скрипке Ирена; и тогда приходил черёд поплакать её маме и трём её кузинам. Вот так, постепенно, все наплакались вдоволь, никто не остался в накладе. Зрители были очень довольны.
  
  Дрожь пробежала по залу, когда отзвучали кошачьи дисканты, а все бараньи кишки скрипок выплакали свои жалобы. И теперь пришло время для 'торжественного финала'. Когда занавес поднялся, яркое свечение коснулось зала. Зеленоокая, словно божество, лучилась великолепием; её очи метали зелёные молнии, а на челе читалась королевская спесь. На девушке были свободные одежды, лёгкие, как облако. Бася, смиренно преклонив перед нею колени, в молитве подняла руки и воскликнула:
  - Для нас ты светишь, нам огонь даруешь и, к свету указав стезю из бездны, ты факелом рассеиваешь темень и к правде направляешь нашу поступь!
  - Пониже факел! - резким шёпотом приказал Шот из-за кулис.
  
  Замерев в величественной позе, Зеленоокая смотрела на покорную Басю и упивалась триумфом. Крайне заважничав, Ванда забыла о своей роли. А когда услыхала резкую команду Шота - быстро опустила пылающий факел...
  
  В переполненном зале закричали от ужаса; зрители ойкнули все вместе. Многоуважаемая начальница школы лишилась чувств. Девочки запищали и расплакались. Свободные одежды божества просвещения занялись дружным огнём...
  - Горит, горит! - в отчаянии завопила сотня голосов.
  
  В зелёных глазах богини промелькнул смертельный ужас. Все были так ошеломлены, что никто не кинулся девушке на помощь...
  
  Нет, всё же не все остолбенели! Бася по-кошачьи выпрямилась и, обжигая руки, с исступлением стала срывать с божества пылающие тряпки. Она сдёрнула занавес и бросилась гасить им огонь.
  - Пан Шот! - пронзительно закричала Бася.
  
  Шот выскочил из-за кулис и, молниеносно сорвав с себя фрак, с его помощью ловко покончил с пожаром, а затем, подхватив несчастное божество на руки, унёс его со сцены.
  
  Бледная Бася стояла перед зрителями и тяжело дышала. Она с удивлением рассматривала свои руки, пытаясь понять, почему они так страшно пекут.
  
  11. Голос с того света
  
  Две недели спустя поджаренная на сцене Ванда пришла к Басе - несмело подошла и без единого слова протянула к ней руки. Грустные глаза Баси просияли и теперь смотрели не так жёстко. Руки её всё ещё были забинтованы. Она медленно подняла их - только для того, чтобы обнять Ванду, которая зарыдала у неё на груди.
  - Перестань... перестань... - говорила Бася. - А то и я заплачу.
  
  И это не были пустые слова: слёзы потекли у неё сами собой. Нет ничего более неукротимого, чем дамские слёзы, особенно те, которые льются от полноты чувств. Их невозможно остановить. Инженеры напрасно ломают головы, изобретая дамбу, способную удержать эти слёзы.
  
  Зеленоокая сказала Басе, что обязана ей жизнью и что до конца своего существования она не забудет этого. Бася сочла это чрезмерным и заговорила о долге ближнего, обязанного тушить безрассудных людей, которые пытаются припечь себя на манер бифштекса по-английски. Чтобы показать, что у неё иное мнение, Зеленоокая осторожно взяла руки Баси и вдруг поднесла их к своим губам. Лицо Баси залилось ярким румянцем, словно и её, как и Ванду недавно, вот-вот охватит буйный огонь; поэтому как можно скорее они обе открыли слёзопроводы (более чувствительный вариант водопровода!) и стали лить слёзы на свои сердца, охваченные пламенем. В этом очищающем огне, как саламандра, родилась крепкая дружба на всю жизнь до самой смерти, ибо трудно вообразить себе что-либо ещё, кроме смерти и жизни. Если бы силу клятв и порывистость поцелуев можно было преобразовать в энергию, её хватило бы на перегон локомотива от Варшавы до Отвоцка*. <* Город в Мазовецком воеводстве Польши. От Варшавы до Отвоцка около 25 км>
  
  Когда их сердца успокоились, а души сложили крылья, как это делают птицы после трудного перелёта, Зеленоокая тихо сказала:
  - Ты простишь меня за Зигмунта?
  - Зигмунт для меня пустое место! - тихо ответила Бася.
  - А я думала... Ах, как хорошо! Для меня тоже... Он виршеплёт! Знаешь, в кого он сейчас влюблён?
  - Мне всё равно. Даже не хочу знать... В кого же?
  
  Зеленоокая шепнула какую-то фамилию, и это было встречено взрывом смеха.
  
  Одна только пани Таньска, помня то, что рассказывают о Зеленоокой, не была в восторге от поступка Баси. Пани Таньска сухо сказала:
  - Надо было дать ей чуть-чуть подрумяниться.
  - Но, бабушка! - в ужасе воскликнула пани Ольшовска. - Нельзя же быть такой бессердечной!
  - Не говори глупости! У меня есть сердце; оно мягкое, как масло. Но я не выношу зазнайства молодых девушек. Разве я задавалась оттого, что была красивой? Спроси тех, кто знал меня в пятнадцать лет... Люди издалека приезжали, чтобы посмотреть на меня.
  
  Поскольку свидетели этого факта давно померли, возбраняется вытаскивать их из могилы по столь незначительному поводу, тем более что на горизонте обозначилось кое-что поважнее. На адрес пана Ольшовского пришло письмо с официальной печатью, говорящей о том, что отправлено оно из французского посольства. Посольство спрашивало пана Ольшовского, правда ли, что в его доме находится панна Барбара Бзовска, которую давно разыскивают по всей Франции. В том же казённом стиле сообщалось, что три письма по означенному поводу, направленные Басе на адрес некой пани Таньской, у которой, как предполагалось, находится разыскиваемая особа, остались без ответа.
  
  Бурно прошёл экстренно созванный семейный совет. Пан Ольшовский, пристально глядя на пани Таньску, вдруг спросил:
  - Бабушка, вы получали какие-нибудь письма из французского посольства?
  - Вполне возможно, - ответила старушка. - Но кого касается моя секретная переписка с послом? Да, он мне писал, но...
  - Но что?
  - Я эти письма вообще не читала!
  - Ради бога... почему?
  - Потому что я не знаю французского.
  
  - Почему же вы мне об этом не сказали?
  - А зачем? Да и покойный Валицкий меня отговаривал, а он был мудрым человеком. Мы вместе просмотрели эти письма и разобрали в них только два слова: 'Барбара Бзовска'. И тогда Валицкий воскликнул: 'О-хо-хо!' Мы долго говорили об этом и пришли к выводу, что французы положили глаз на Басю. Что же мне оставалось делать? Отдать её французам, как отдали Иосифа египтянам*? <* Библейская легенда об Иосифе, сыне Иакова. Братья из зависти и ревности предали Иосифа, в итоге тот попал в темницу в Египте.> 'Сожгите их, чтобы и следа не осталось!' - сказал Валицкий.
  - И что, сожгли?
  - Не только сожгла, но и велела Марцысе развеять пепел на все четыре стороны.
  - Вот наказание господне, - пробормотал пан Ольшовский. - А вам известно, зачем французы ищут Басю?
  - Откуда же мне знать? Мне восемьдесят лет! - триумфально напомнила бабка. - Ну, и зачем они её ищут?
  - Потому что Бася получила наследство во Франции!
  
  Пани Таньска вскочила со стула.
  - Не может быть! Почему же они сразу не написали об этом?
  - Небось, написали... Только по-французски.
  - Я совершила глупость, но это Ирод виноват, а не я. Говори скорее: всё пропало?
  - Ничего не пропало.
  
  Настоящая бабка Баси, француженка, которая во Франции вышла замуж за поляка, после смерти мужа унаследовала большое состояние. Он умер в Индокитае, где был на государственной службе. Оставаясь в меланхолии после его смерти, бабуся жила совсем одна, в меру чудила и была укутана печалью, как паук своей пряжей. Её дочь и внучка (бабушка о внучке знала) жили в далёкой Польше. В своём одиночестве, в дальнем уголке мира она ничего не слышала ни о трагедии, случившейся с зятем, ни о смерти дочери. Но вот что-то странное постучалось в её дверь... Бася, узнав от профессора Зомера адрес Гастона Диморьяка, уцелевшего спутника её отца, начала обмениваться с французом теми таинственными письмами, которые так беспокоили пани Таньску. Расспрашивая об отце, Бася много написала о себе и своей французской бабке. А Диморьяк знал только фамилию этой бабки. По чистой случайности (а случайность - это величайший сочинитель мира) господин Диморьяк женился на барышне, родители которой хорошо знали французскую бабушку Баси. Вернувшись из Индокитая, старушка поселилась в уединённом домике близ Фонтенбло. Французский учёный, которого взволновала печальная доля неизвестной польской девочки, немедленно поехал к пожилой, слегка чокнутой даме, жившей в одиночестве, и сумел достучаться до её уснувшего сердца. Старая женщина с печальным и горьким изумлением слушала рассказ о том, какое ужасное опустошение учинила смерть в семье её родичей. Бабуся пришла в себя и промыла слезами потускневшие от печали глаза. Во французское посольство в Варшаве было отправлено письмо с просьбой разыскать Басю. Поскольку Ольшовские в то время были за границей, Бася перебралась к пани Таньской. Господин Диморьяк знал и этот адрес, и туда были отправлены служебные эпистолы, которые погибли в огне. Только четвёртое письмо застало Басю у Ольшовских. Оно сообщило о смерти Басиной родной бабушки и о завещании, по которому львиная часть огромного состояния была оставлена девушке.
  
  Пану Ольшовскому подсказали, что Бася должна отправиться во Францию и там, с помощью польского посольства и подходящего адвоката, уладить сложные дела с наследством, которые ещё больше осложнялись тем, что она была несовершеннолетней.
  
  Басе совсем не хотелось ехать во Францию, хотя девушку активно подзуживала пани Таньска.
  - Осторожнее там, в поезде! - говорила бабка. - Однажды ты уже ездила и у тебя не получилось, и, если бы не Валицкий, тебе бы конец. Но Валицкого уже нет... Да ты и так пропадёшь в Париже. Судя по всему, это ужасный город. Говорят, там автомобилей больше, чем в Варшаве, а лошадей нет совсем, потому что французы их давно съели. Нет лошадей... Ты слыхала что-нибудь подобное? Интересно, из чего в Париже они делают сардельки?
  
  Бася страшилась не автомобилей, а тоски. Она горячо любила людей и убедилась в том, что люди добры, а те, кого называют злыми, скорей всего несчастны. Однажды пан Ольшовский сказал ей:
  - Меня упрекают в том, что в моих книгах много людей добрых, светлых, милосердных, а ведь я это не из пальца высосал. Между прочим, мне очень жаль злых людей, и всё же я пишу о добрых людях - нарочно! Воображаемые персонажи возникают в книгах, как духи, которые явились из небытия и живут среди людей. Оно такое странное, сердце человека: больше верит светлым иллюзиям, нежели мутной и тёмной реальности. Так что хорошие люди из моих книжек, пользуясь этой своей привилегией, доказывают то, что добро в мире есть и что в милосердии нуждаются все. Мои книги странствуют по свету - вот и пускай дарят свет, пусть согревают, но никого не пугают, не разрушают простую и наивную веру в тепло человеческого сердца.
  
  Бася свято верила во всё это. Конечно, она могла бы сказать, что никогда не встречала людей злых; когда-нибудь она наверняка их встретит, ведь мир - вовсе не рай. И нет сомнений в том, что плохие люди где-то есть, обитают в каких-нибудь дальних уголках жизни. Её - слепого, беззащитного ребёнка - судьба легко могла бы подтолкнуть к ним. Но людей хороших и милосердных в божьем мире намного больше, раз уж Бася попала к таким. Она была благодарна им, верила в доброту человека, и вряд ли поколеблется в ней эта вера, даже если плохой человек причинит Басе боль. Умеющий заглянуть в глубину сердца пан Ольшовский говорил ей, что человек редко рождается злым. Гнев и злоба возникают в нём от голода, несчастий, несправедливости и подлости. Беспросветная нищета, которой вообще не место в этом светлом мире, - самый страшный наставник зла. Поэтому тот, кто изгоняет с земли нужду, ласково утирает ей слёзы, согревает её озябшее сердце, - тот совершает благороднейший поступок: закапывает источник, несущий беду.
  
  Девушка глубоко задумалась.
  До сих пор её богатством было честное, отзывчивое сердце и немного искренней радости, которой она охотно поделилась бы с любым человеком, кому это нужно. Вряд ли несчастному стало бы лучше, но он хотя бы согрелся в лучах Басиной доброты. Теперь же всё иначе; теперь у неё много денег, и она может купить целую гору хлеба. Её мудрый советчик Ольшовский говорил:
  - Самый лучший хлеб - это тот, которым можно накормить голодного. Хлеб становится ядовитым и чёрствым, если его коварно припрятали, алчно укрыли от людей, и он плесневеет без пользы.
  
  О пугающем море нужды - багровой от крови, угрюмо молчащей, отчаянной, захлестнувшей весь мир - Бася знала мало. Это было слишком сложно для её девичьего сердца. Бескрайнее безжизненное море смерти и одиночества её глаза не замечали, они не умели видеть так далеко. А вот пан Ольшовский знал о нём, и другие люди тоже знали. И всё же она, по сути ещё ребёнок, понимала, что совсем рядом, в крошечном её мире, поселилась подлая несправедливость. В своей не такой уж долгой жизни она уже видела голодные и безысходно печальные глаза, босые ноги, озябшие руки, лохмотья и обноски. Ведь и у пана Валицкого - хорошего, ах, какого хорошего человека - не было приличных ботинок; но пан Валицкий был сильным и закалённым человеком, а вот маленький ребёнок, дрожащий от холода и окончательно окоченевший, которого Бася часто видит в подворотне, вовсе не такой сильный и закалённый. Он похож на беззащитную птичку, над которой реют чёрные крылья страшного ястреба - смерти. Таких детей больше, чем воробьёв.
  
  От этих мыслей Басе стало грустно. Она несмело проскользнула в кабинет пана Ольшовского и робко спросила:
  - Дядечка, а у меня будет право распоряжаться наследством, как я захочу?
  - Конечно, - ответил пан Ольшовский. - Придёт время и...
  - Хорошо. Это всё, что я хотела узнать.
  - Помни, дитя моё, - быстро добавил он, - что ты можешь остаться с нами навсегда. Пока я не ослепну, пока не заболею тяжело, нам всем хватит того, что я заработаю.
  - Знаю! - взволнованно отвечала Бася. - А ты, дядечка, поможешь мне распорядиться этими деньгами?
  - С большим удовольствием. У тебя есть какие-то планы?
  - У меня много планов; дай бог, чтобы на всё хватило, - засмеялась Бася.
  
  Тут постучали в дверь кабинета.
  - Телеграмма для Баси! - взволнованно сообщила пани Ольшовска.
  
  Бася со страхом распечатала странную, в общем-то, бумажку, которая с одинаковым безразличием могла сообщить о счастье и смерти.
  - Езус Марья! - сдавленно вскрикнула она, протягивая телеграмму испуганному пану Ольшовскому.
  
  Господин Гастон Диморьяк коротко сообщил, что получены кое-какие сведения об отце Баси:
  
  ЕСЛИ ЭТО НЕ ТРАГИЧЕСКАЯ ОШИБКА ВОЗМОЖНО ОН ЖИВ ПРОШУ ПРИЕХАТЬ СРОЧНО
  
  Бася, бледная как саван, на несколько секунд замерла, учащённо дыша; затем, вдруг расплакавшись, прижалась к пани Ольшовской, положив голову ей на грудь.
  - Тише, тише, дитя моё дорогое, - успокаивала её пани Ольшовска, сама еле сдерживая слёзы.
  
  Вдвоём с мужем им удалось успокоить рыдающую девушку.
  - Я уже давно места себе не нахожу, - призналась Бася. - Не знаю почему. Мне снится отец, во сне он всё время приходит... Скажите, неужели это возможно: он ещё жив? Разве за десять лет так сложно было обнаружить его следы?
  - Могли и не найти, Басенька, - утешал её пан Ольшовский. - Места там дикие, глухие... Что говорит профессор Зомер?
  
  Бася, быстро развернув карту, стала объяснять, как, что и где.
  - Вот тут они прошли, - волнуясь, сказала она, - а тут, над пропастью, случилась беда. Уцелел только пан Диморьяк...
  - И никто не искал твоего отца?
  - Пан Диморьяк был ранен; он мне написал, что сам не мог пуститься на поиски. Он слышал, что искали, но безрезультатно. Но так, чтобы через десять лет...
  
  - Не однажды, - задумчиво произнёс пан Ольшовский, - путешественники и участники научных экспедиций пропадали в джунглях и дебрях, и о них больше никто не слышал. Их находили либо по счастливой случайности, либо благодаря такому благородному упрямцу, как Стэнли, который нашёл Ливингстона в глуши африканского леса*. <* Шотландского путешественника Давида Ливингстона (1813-1873) разыскала в Африке экспедиция, возглавляемая британским журналистом и исследователем Генри Мортоном Стэнли (1841-1904), специально посланным на поиски Ливингстона американской газетой 'Нью-Йорк Геральд'.> Недавно, несколько месяцев назад, разнеслась весть, что научная экспедиция, считавшаяся пропавшей уже девять лет, подаёт признаки жизни. Не унывай, дитя моё! Возможно, случилось чудо: твой отец много лет был в недоступной глухомани - либо больной, либо просто не мог вернуться. Телеграмма пана Диморьяка мало что даёт, но, возможно, именно эта ниточка приведёт тебя к разгадке тайны. Дай-то Боже! Удивительно уже то, что ты нашла Диморьяка. Что заставило тебя пуститься на поиски?
  - Сама не знаю, - ответила Бася, крепко задумавшись. - Не знаю сама. Профессор Зомер показал мне фотографию отца... И мне почудилось, что папа глянул на меня как живой...
  - Это удивительно! - прошептал пан Ольшовский.
  
  Профессор, которому немедленно сообщили радостную новость, заметно разволновался.
  - Всё возможно, - сказал он, немного подумав. - Бзовский мог провести годы в каком-нибудь индейском захолустье, в горной глуши, куда никто не ездит, потому что нет смысла туда ездить. Ты собираешься в Париж?
  - Конечно! - воскликнула девушка.
  - Мои письма доберутся туда раньше тебя, Бася, - сказал знаменитый географ. - Придётся потревожить небо и землю, и тех, которые живут ещё дальше, - всех учёных мира. Одна поедешь?
  - Я поеду с ней! - торопливо заявил Ольшовский.
  
  Но это решение Ольшовского встретило яростное сопротивление со стороны пани Таньской.
  - А ты там на кой? - раздражённо спросила она. - Таскаешься по жизни, как лунатик, и никогда толком не знаешь, какой сегодня день недели. Если бы не твоя умная жена, ты бы обедал только раз в месяц. Да, тебе в самый раз присматривать за неопытной девчонкой! С ней должен ехать кто-нибудь энергичный, тот, кто сладит с самим дьяволом, кто-то ловкий, практичный...
  - Так кто же это? - ехидно поинтересовался пан Ольшовский.
  - Я! - отрезала бабушка. - Только я! Со мной девочка не пропадёт.
  - Отлично, - засмеялся пан Ольшовский. - Но осталась одна проблема: вы не говорите по-французски.
  - Ну ты и сказал! - с замечательным презрением ответила пани Таньска. - Что из того, что не говорю? Я не говорю и по-китайски, но с китайцем всё же неплохо поболтала, и мы прекрасно поняли друг друга.
  
  - Где это вы разговаривали с китайцем?
  - Здесь, на этом самом месте. Пришёл один такой, понимаешь, китаёза, который продавал костяные фигурки и разных голопузых идолов, да и сам тоже забавный. С полчаса мы болтали с ним на языке жестов, и я за полцены выторговала у него какого-то китайского болванчика. Хотела бы я посмотреть на того, кто надумал бы меня одурачить в Париже!
  - Но ведь вам восемьдесят лет! - смеялся пан Ольшовский.
  - Только скверно воспитанный человек напоминает женщине о её возрасте. Во-первых, мне не восемьдесят: не хватает семи дней. И, позволю заметить, ещё неизвестно, кто больше сутулится - я или тот тип, который криво сидит за письменным столом. Смекаешь, о ком я?
  
  Пани Таньска почти разгневалась: её страшно раздражал отъезд любимой Баси. То, что с Басей всё равно поедет пан Ольшовский, старушка категорически не одобрила.
  - Это не кончится плохо только потому, - нелюбезно сказала она, - что Господь оберегает пьяниц и тех, кто не в своём уме и сочиняет книжки.
  
  Она замкнулась в своём укрытии, как обиженный Ахиллес, а во время воскресного обеда обозвала терпеливого Шота паяцем. У Шота, однако, был такой жизнерадостный нрав, что плохое настроение бабки только разжигало его аппетит.
  - Вы едите уже шестую котлету! - сварливо удивлялась бабка.
  - Мне никогда не вредит, если я поглощаю их чётное количество, - хладнокровно отозвался Шот.
  - Но это бараньи котлеты! Вы слышите: это баранина!
  - Поэтому я и съел только шесть; телячьих скушал бы восемь, - ответил Шот, усмехнувшись.
  
  Сил у пани Таньской с возрастом поубавилось, и только поэтому жгучее её желание запустить в него тяжёлой серебряной сахарницей не увенчалось успехом.
  
  Она всё больше тревожилась: приближался отъезд Баси. К нему тщательно готовились. Пан Ольшовский беседовал с юристами и ходил в Министерство иностранных дел. Ему пришлось встретиться с журналистами, поскольку новость о предполагаемом спасении молодого учёного стала сенсацией дня. Телеграмма господина Диморьяка породила длинные цветистые истории, которые взбудоражили всех, особенно девчонок из Басиной школы.
  
  Класс собирался устроить ей торжественные проводы, потому что никто не знал, вернётся ли она когда-нибудь. На неё смотрели с восхищением и удивлением. Бася едет в Париж. Бася встретится с отцом, якобы погибшим! Бася то, Бася сё...
  
  Ах, сколько волнений... Девочка даже растерялась. Сердце её рвалось в дорогу - туда, на край света, к несчастному человеку, который страдал целых десять лет. Ужас охватывал её при мысли, что то, что написали ей об отце, может быть просто предположением. Когда она думала об этом, её сердце на мгновение замирало, чтобы в следующий миг наполниться горячей надеждой. Бася должна, должна найти отца! Да, здесь она окружена любовью. Но какая, даже самая нежная любовь могла бы заменить эту огромную, никем не дарованную, а возникшую словно из ничего и обновляющуюся каждый миг, каждый час любовь самого близкого человека, любовь, которая передаётся взглядом, прикосновением, улыбкой, каждым словом? Бася жаждала её теперь всей душой, жаждала пылко, жадно, ненасытно. Отец, папочка, папа... Обиженный судьбой, униженный, ясноокий, милый! Он ещё больше дорог и любим потому, что несчастен, и потому, что чудом ускользнул от смерти, словно был добычей тигра... По ночам, когда весь дом спал, сердце сиротки нередко обращалось к нему и тихонько стонало. Отец, папочка, папа... Бася тянулась к этому неведомому, лучистому видению, протягивала к нему руки, нежно обнимала его. Мысль о нём не покидала её ни на мгновение.
  
  Когда видела на улице стройного молодого человека с лёгкой походкой, Бася думала: 'Он наверняка такой же!' Но потом приходила догадка, что пережитое, скорей всего, оставило на нём свои следы. Поэтому она искала глазами людей ещё молодых, но с посеребрёнными висками. И человек улыбался, когда видел, что незнакомая девушка смотрит на него с восторгом, с трудом сдерживая возглас восхищения.
  Уже скоро, скоро!..
  
  Прощание с классом получилось 'на разрыв аорты'*. <* Выражение О. Мандельштама: 'Играй же на разрыв аорты // С кошачьей головой во рту...' ('За Паганини длиннопалым...')> Бася растроганно подумала, что, если бы она умерла, и то меньше бы рыдали и причитали. Когда бы Висла внезапно пересохла, её можно было бы восполнить девчоночьими слезами. Девочки расточали их с необузданной щедростью. Бася бросилась в объятия подруг, чтобы потом эту приятную, но столь же мучительную процедуру повторять da capo senza fine*. <* Итальянский музыкальный термин, означающий 'от начала без конца'> Зеленоокая выпустила столько влаги, что её глаза превратились в два Зелёных пруда в Татрах*. <* Достопримечательность в Татрах на словацкой стороне, самые большие пруды в Кежмарской долине> Следует посчитать промахом в работе Польского института метеорологии то, что это учреждение не заметило, как из-за таких вот эмоциональных всплесков повысилась влажность в центральной Польше, а вода стала гораздо солонее.
  
  Но эти проводы - что и говорить, торжественные - не идут ни в какое сравнение с тайной церемонией, которую провели в узком кругу шесть подруг - тех самых, которые 'до смерти и после смерти тоже'. Слёз-то было поменьше, зато больше звенящей тишины, гробовой серьёзности и взглядов настолько мрачных, что меркли лампы. Это было похоже на суровое совещание заговорщиков где-то в катакомбах или подземелье разрушенного замка. У братьев из Аяччо или соратников Иегу* сборища были, конечно, веселее. <* Братья из Аяччо - братья Наполеона, которые, как и он, родились в Аяччо, столице Корсики. Соратники Иегу - участники заговора роялистов против Республики в период установления во Франции режима диктатуры Наполеона Бонапарта. 'Соратники Иегу' - роман и пьеса А. Дюма-отца.> С пронзительной грустью Бася поклялась подругам, а те - Басе, что только окончательный конец света разлучит их сердца, а вот одна лишь смерть этого сделать не сможет, потому что каждая из девочек даже после смерти ничего не забудет и вернётся, как привидение. Поскольку с незапамятных времён для торжественного скрепления договоров использовалась одна только кровь, шесть неразлучных подруг нацарапали на своих руках кровавые знаки в форме буквы 'Б'. Бася немного испугалась, когда подумала, что (с целью отплатить подругам кровью за кровь) она должна нанести на руку первые буквы шести имён. Но ей объяснили, что достаточно будет вырезать их на сердце, да и то 'понарошку', без тяжёлого хирургического вмешательства.
  
  В пламенном стиле пророка Иеремии, который пригрозил, что его язык присохнет к нёбу, если он, Иеремия, забудет Иерусалим, они пообещали гибель и несчастья не только своему хорошо подвешенному языку, но и всем конечностям, верхним и нижним, если одна из девчонок забудет другую, а все они - Басю. Только после того, как мрачные детали этого обряда были исчерпаны, девочки, уже сверх программы, позволили себе немного удовольствия - излили соответствующее количества слёз.
  
  Басю очень ободрили и сами подруги, и их шесть кровавых царапок, сильно напоминавших метки на платочках. Она убедилась, что оставляет после себя надёжный, как у харцеров*, отряд, который откликнется, позови она хоть с самого края земли. <* Харцеры - польские скауты> Поэтому она немного расстроилась, когда пан Ольшовский запретил ей сообщать подругам день и время отъезда.
  - Мне не нужны драмы на вокзале! - сказал он Басе. - Ещё, чего доброго, какая-нибудь из них бросится под колёса локомотива.
  - Всё может быть, - ответила Бася. - Верная дружба способна на что угодно. Ладно, я ничего им не скажу.
  
  Но нельзя было тайком сбежать от разгневанной пани Таньской. Сначала старушка приняла 'смутьянов' довольно сурово, всё фасон держала, но долго сохранять каменную невозмутимость ей не удалось. Бабка вдруг заголосила, велела Басе опуститься на колени и торжественно благословила её в дорогу.
  - Ты чего плачешь? - громко осведомилась пани Таньска.
  - Это не я - это ты, бабушка...
  - Я? Я никогда не плачу. Никогда... Только однажды заплакала, когда пришла к святому отцу. И он сказал мне по-латыни: 'Не плачь, дочь моя! Скоро всё закончится!' Но сейчас я не плачу... Возвращайся поскорее, да вези сюда отца. И скажи ему, что он может приходить ко мне на обед каждое воскресенье. Я больше не в силах терпеть этого Шота: он так много ест... У тебя есть всё, что нужно, в дорогу?
  - Всё, бабулечка моя, дорогуша!
  - Как ты сказала? 'Дорогуша'? Давненько я не слышала этого слова. Давно... Так меня называл мой первый муж, а потом, шельма, сбежал... Марцыся! Принеси из моей комнаты!..
  
  Ольшовские смотрели с ужасом, а Бася - весело: появился огромный узел, перевязанный толстой, как у палача, верёвкой.
  - Что это такое? - поразился пан Ольшовский.
  - Всякие мелочи в дорогу, - насмешливо ответила бабушка. - Тебе это не пришло бы в голову, а мне вот пришло. В этом свёрточке - подушка, одеяло, резиновая ёмкость для горячей воды, спиртовка, бутылка спирта. В долгом путешествии всё пригодится... Ага! Это ещё не всё... Марцыся! Что там ещё?
  - Жареная индейка и кило бульона, - ответила Марцыся, поливая слезами индейку и бульон.
  - Это съешь в Париже! - скомандовала бабушка. - Потому что там, говорят, кормят одними жареными улитками.
  
  Бася оставалась в объятиях пани Таньской, когда пан Ольшовский шепнул жене:
  - Забери это домой или сбрось с моста в Вислу!
  
  Затем он целовал предприимчивую бабусю, а та недовольно бурчала:
  - От тебя разит сигарами... Мужчине, который курит сигары, негоже лезть с поцелуями к элегантным женщинам. Марцыся, одеколону! И живее.
  
  12. В поисках души
  
  Господин Гастон Диморьяк был гасконцем, как и прославленный поэт, музыкант, физик и дуэлянт Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак, обладатель самого большого носа, какой когда-либо существовал в природе - того самого носа, о котором говорили, что он на четверть пути опережает своего хозяина и что для этого носа, когда умрёт его обладатель, пришлось бы насыпать отдельный курган. Как и все южане, господин Гастон отличался неуёмной подвижностью тела и цветистой пышностью речи, а говорил он одновременно ртом, глазами и руками. Он фехтовал словами, как шпагой, тем самым напоминая одного гасконца, который однажды громыхнул в письме фразочкой: 'Пишу тебе и держу в одной руке пистолет, а в другой - саблю'. Он так обрадовался известию, пусть неточному, о том, что его коллега и приятель уцелел, что ни на минуту в этом не усомнился. Диморьяк растроганно обнял Басю и, как розами, осыпал её красивыми словами. Он с чувством похлопал Ольшовского по плечу, уверяя при этом, что обожает 'отважных поляков'.
  
  Разрумянившаяся Бася слушала неугомонного Диморьяка и жадно вылавливала те слова, которые касались её отца.
  - Жив ли он? - гремел господин Гастон. - Он обязан быть живым! Такой не пропадёт... Он выбрался из-под каменных обломков... ах, какой это смелый человек!
  - Как же это случилось, дорогой мой? - спрашивал пан Ольшовский.
  
  - Плохо было, очень плохо! Мы поднимались верхом по горной тропе, а там много ям и трещин. Было раннее утро, только что взошло солнце. Отец этой барышни ехал первым, за ним - другой наш товарищ, а я - сзади, в нескольких шагах от них, потому что моя лошадь ранила ногу. Дорога там всегда опасна, но в тот день было труднее, чем обычно: очень уж развезло. Мы продвигались осторожно, ведь у нас не было проводника: он напился и сбежал, скотина. Там страшно пьют... Но Бзовский поторапливал нас, потому что мы потеряли много времени из-за дождя: вперёд, вперёд! И напрасно торопил... Наши бесстрашные лошадки не раз перескакивали через расщелины, и не раз мы закрывали глаза от страха... Это была дорога трудная, но прекрасная. Под нами проплывали тучи, а над нами простиралось голубое небо, выстиранное сотней гроз и высушенное палящим солнцем. Мы хотели до заката достичь вершины горы, чтобы спуститься на ночлег в долину, лежащую примерно на полпути. Через несколько часов добрались до почти непроходимого места. Если идти назад и искать объезд, то потеряли бы несколько дней. Мы поняли это, когда остановились на отдых; ноги наших тяжко навьюченных животных дрожали от усталости. Затем случилось самое худшее: откуда ни возьмись на нас навалился туман - давящая гнилая муть. Туман наполз ужасным густым потоком и закрыл горы, скалы и весь мир, словно поглотил всё это. Положение стало совсем невыносимым, когда с уже невидимых гор стал спускаться к нам мучительный пронизывающий холод. Через час мы окоченели так, что не могли пошевелить руками.
  - Ох, папочка! - прошептала Бася по-польски.
  
  Диморьяк внимательно глянул на неё, пытаясь разобрать непонятные ему иностранные слова. Он, должно быть, их понял, потому что нежно погладил Басю по голове.
  - Спокойно, девочка. Это ещё не конец... Только теперь и начались несчастья. Ничего не было видно на расстоянии вытянутой руки. Мы были как ныряльщики на ноздреватом морском дне и знали, что слева от нас - отвесная скала, а справа - пропасть. На месте стоять мы не могли, но не могли и продвигаться вперёд. За каждым поворотом извилистой тропы нас поджидала смерть, скрюченная от холода.
  
  'Нам не выбраться отсюда!' - сказал наш спутник.
  'Должны выбраться! - возразил ваш, Бася, отец. - Ведь по этой дороге, если её можно назвать дорогой, прошли индейцы и, в одиночку, белый человек - знаменитый путешественник, швейцарец Чиффели*, 'человек на двух лошадях'. <* Чиффели, Эме Феликс (1895-1954) - швейцарский путешественник, аргентинский профессор, писатель, авантюрист, который в одиночку проделал верхом путь от Аргентины до Нью-Йорка - трёхлетнее путешествие (1925-1928) на двух лошадях - и описал это в книге 'От Южного Креста до Полярной звезды' (1933)> Нам, по правде говоря, нужно забраться ещё дальше, но то, что удалось одному, удастся и троим'.
  
  Ваш отец старался укрепить в нас мужество, но, к сожалению, он не смог остановить ночь, которая надвинулась на нас, как грозный призрак, гнавший перед собой густой туман. Мы приняли быстрое решение: оставить лошадей и хотя бы ползком вернуться в относительно безопасное место - туда, где мы прошли три часа назад. В этих условиях животные могут пережить ночь, а люди - нет. Мы взяли немного еды и топлива и осторожно, шаг за шагом, почти вслепую, стали спускаться вниз. Было очень холодно, а с нас ручьями лил пот. Ваш отец снова шёл впереди и опасливо трогал каждый камень, как слепец. Мы все трое ничего не видели... Стиснули зубы и в гробовом молчании продвигались вперёд. Всё вокруг нас тоже молчало. Возле гнезда смерти умолкают все голоса. Эх, если бы мы ничего не услышали...
  
  Господин Диморьяк вытер пот со лба, мысленно возвращаясь к этому приключению.
  - Вы услыхали чей-то голос? - тихо спросил пан Ольшовский.
  - Не голос, - выдохнул француз. - Это загудели горы. Невидимая и страшная лапа - какая-то первобытная сила - ударила в скалу, и гора сбросила камни на нашу опасную, как у Данте, тропу. Гора забросала нас камнями. По глухому грохоту мы поняли, что к нам катятся огромные валуны. Я услышал приглушённый крик вашего отца, какой-то резкий приказ, едва различимую команду. Но смысла я не понял: из тьмы прилетел снаряд и угодил мне в грудь. Я и вообразить себе не мог темноту, более чёрную, чем та, что окружила нас, и всё же на меня свалилась ещё большая темень, теперь уже совсем непроницаемая. Лишь через два дня... Через два дня меня нашли, но только меня одного...
  
  - А мой отец? Что случилось с отцом?
  - Никого не оказалось на разрушенной тропе, возле ужасной осыпи. А слева - пропасть... Я был нездоров и сломлен, почти без сознания, но упорно добивался, чтобы его искали. Я ведь ответственный и честный партнёр, дорогая барышня, моя совесть чиста... Было сделано всё, что можно. Неподалёку, под обломками скалы, нашли мёртвого нашего коллегу. А вашего отца не нашли. Меня доставили в Лоху, это далековато. Я провёл там три месяца, всё ещё надеясь, что, может быть, какой-нибудь след, какая-нибудь весть... Но пришлось возвращаться домой. Поверьте, с разбитым сердцем... Десять лет не было мне покоя. Последний крик вашего героического отца звенел у меня в ушах - резко, пронзительно, душераздирающе... И вот теперь, десять лет спустя...
  - Ну же, говорите быстрее!
  
  Диморьяк мягко улыбнулся.
  - Разве можно говорить быстрее, чем я? Но - попробую... Мы получили известие... сначала очень неопределённое, потом более ясное. Американский натуралист, собиравший экспонаты для Музея естественной истории в Нью-Йорке, услышал в Гуаякиле* о том, что в Эквадоре, в племени хиваро находится белый человек, который - пусть вас это не пугает! - живёт как индеец. <* Американский музей естественной истории - самый большой естественнонаучный музей в мире, расположен в Нью-Йорке, США. Открыт в 1878 году, содержит более 33 млн экспонатов. Гуаякиль - первый по численности населения город в Эквадоре> Не буду описывать, какая там жизнь... Американцу не давала покоя эта загадка (а он ведь направлялся именно к хиваро), вот он и заторопился туда. А недавно вернулся в столицу Эквадора вместе с этим загадочным человеком. Нелегко было с индейцами: они отказывались выдать белого, ведь он - послушный работник, к тому же индейцы суеверно преклоняются перед теми, кто...
  
  Он вдруг замолчал, чтобы не сболтнуть лишнего - не рассказать о том, кому дикие племена никогда не причиняют вреда.
  
  Диморьяк продолжал:
  - У него самого ничего не могли узнать, но были документы. Должно быть, искорка благоразумия велела ему их сохранить. Сами индейцы рассказали, как белый человек оказался у них. Исследователи сопоставили всё, что знали и что помнят, проанализировали эти факты, и не осталось никаких сомнений, что белый человек, который провёл десять лет в одном из самых необычных и малоизученных индейских племён, - это ваш отец!
  - Где он сейчас?
  - Мы ждём новых подробностей, ведь до сих пор мы обменивались информацией только по телеграфному кабелю. Утешьтесь, пани: ваш отец жив, и это неопровержимый факт. Пусть вас порадует и то, что Французское географическое общество проявило живой интерес к его судьбе. Всё делается, как нужно: во имя благородной солидарности, объединяющей людей науки.
  
  Вскоре появились новые детали, о которых упомянул Диморьяк. У.С. Уильямс, тот самый американец, который приложил столько труда, чтобы найти Бзовского, довёл до конца свою миссию доброго самаритянина. В обстоятельном письме он отчитался перед учёным Парижем, который отправил ту злополучную экспедицию. В то же время, зная, что Бзовский - поляк, Уильямс уведомил польское консульство в Нью-Йорке: дескать, о спасённом поляке хорошо заботятся.
  
  Диморьяк, запыхавшись, прибежал в гостиницу с этими новостями и, как утопающий, размахивая руками, рассказал всё, о чём узнал.
  - Американец, ах, какой храбрец! - возбуждённо говорил он. - Большое дело сделал... Почти два месяца потратил на то, чтобы вашего, пани, отца привезти в Нью-Йорк. Хороший человек, этот американец, благородный!
  - Почему вы говорите 'привезти'? Разве мой отец сам не сумел бы? - расстроилась Бася.
  - Так только говорится, только говорится... Да и сами подумайте: десять лет за кулисами цивилизации, в глуши, среди полудиких, грязных людей. Небось, там не повеселишься...
  - Да, да... - печально согласилась Бася. - Но почему мой отец сам ничего не расскажет о себе?
  
  Диморьяк многозначительно глянул на пана Ольшовского, и было ясно, что француз не хочет выкладывать всё, что знает. Поляк поспешно спросил:
  - А Уильямс пишет, как выжил Бзовский?
  - Пишет, пишет! - торопливо ответил Диморьяк. - Из того, что удалось узнать у хиваро, двое индейцев нашли его далеко от места катастрофы. Именно поэтому мы, ограничив наши поиски небольшой территорией, не обнаружили никаких следов. Сопоставив все детали, Уильямс допустил, что ваш отец, унесённый каменной лавиной, словно бурной рекой, оказался в какой-то расщелине. Он был ранен и истекал кровью, но всё же собрался с силами и упрямо пошёл дальше. Отчаяние способно преодолеть самые страшные преграды. Попытка спастись от смерти - задача трудновыполнимая... Ваш отец преодолел такие препятствия, которые не каждый дикий зверь сумеет преодолеть. Мы никогда не узнаем, как ему это удалось!
  - Почему же никогда? Да он сам расскажет, - удивилась Бася.
  
  Француз, когда заметил, что его унесло потоком собственного красноречия в непроходимые дебри, побледнел и сжал губы. В беспомощном отчаянии он развёл руками и заговорил медленно, словно каждое слово было занозой, которую приходилось вытаскивать из собственного сердца:
  - Я расскажу... вы всё равно узнаете... надо ли это скрывать? Вы, пани, смелая девушка, вас это не испугает. Ваш отец потерял память.
  - О боже! - воскликнула Бася.
  - Поэтому он и не мог обо всём рассказать. Крепитесь, барышня, крепитесь! У него была ранена голова, и ему пришлось пройти через пекло смертельного ужаса и отчаяния. Возможно, эта травма его и спасла... Если бы не потеря памяти, он, наверно, ни за что не пошёл бы в непролазные места и не наткнулся там на тропку, по которой ходят индейцы. Не плачьте, вы разрываете мне сердце...
  
  Пан Ольшовский обнимал Басю и успокаивал её самыми нежными словами. Но её детское отчаяние было недолгим. Печаль отступила вместе со слезами, девочка вдруг перестала плакать, вытерла слёзы и решительно заявила:
  - Дядечка, мне надо в Нью-Йорк!
  - Вот и славно! - воскликнул Диморьяк. - Слезами делу не поможешь. Тут требуются мужество и сила. Но ехать не надо! Нью-Йорк спрашивает, что делать, куда выслать вашего отца. Вот и скажите: в Польшу или сюда?
  - А что посоветуете вы? - спросил пан Ольшовский.
  - Думаю, что до берега Франции он доберётся скорее, а вы, пани, конечно же, этого хотите.
  - Да, да! - горячо ответила Бася.
  
  Эти дни были тянучими, как печаль. Пан Ольшовский и француз всё время куда-то уходили, а Бася заставила себя успокоиться и ждала. С её лица исчезла улыбка. Что-то тяжёлое и тёмное давило на её молодую и чистую душу. Всё, что только не касалось её отца, кружилось где-то поблизости, как в тумане. Сердце её переполнилось нежной любовью к отцу - к несчастному человеку, которого она не видела десять лет. Теперь он возникал перед ней постоянно, особенно тогда, когда она закрывала глаза. Вот он, окровавленный, с ошалелым взглядом, бежит по бездорожью, и смерть гонится за ним по кровяному следу, преследует его, как гончая собака оленя. Его пальцы кровоточат, он цепляется за скользкие, подвижные камни, за ветви кустов; голодный и измученный, продрогший до костей, он жадно пьёт воду из бурного ручья, пытаясь погасить огонь лихорадки. Вот он кого-то зовёт, что-то кричит, и иногда из его груди вырывается рыдание...
  - Ох, папочка, папочка! - шепчет девушка.
  
  Вокруг шумит, бубнит, лязгает и трезвонит прекраснейший город мира, его лучезарная столица. Ночь в этом городе наряжается бриллиантами огней, взрывается прозрачными фонтанами и распускает перья безумной роскоши. В ослепительном блеске трудно заметить безобразную нужду, дремлющую в сумрачных закоулках далёкого пригорода. 'Темней всего под фонарём!' - сказал китайский мудрец. Нескончаемый гул - эта триумфальная песнь города - заглушает стоны и робкие вздохи. В гуще удивительных запахов теряется резкое, гнилостное зловоние нужды. Сочатся сукровицей надменные огни необъятного города, и трудно заметить, что где-то в его переулках течёт настоящая кровь. Тяжела и раскатиста поступь сильных мира сего, которые безжалостно склонились над теми, кто охвачен ужасом и скулит от боли. Такое видишь везде, где скопилось много людей. Диву даёшься, что в этом городе - прелестном и страшном, солнечном и злом, одетом в шелка и лохмотья, героическом и нищем - всё же звучит песня трогательная, крылатая и лёгкая. Она парит, как птица, над полем боя. Её можно услышать даже в адском грохоте. Порой это единственная жалоба голодных, единственное утешение тех, кто опустил руки, единственное слово онемевших от отчаяния. Бася всё видит, всё слышит, но видит она как в тумане, а звуки к ней едва доносятся. Ощущение, что она угодила внутрь огнедышащего вулкана. Угрюмый и встревоженный пан Ольшовский, заметив, что она притихла и стала задумчивой, всячески старался отвлечь её от внезапно созревших, как плод в теплице, мыслей, занять её чем-нибудь другим и поднять ей настроение. Девочка была благодарна ему за это внимание, но с невесёлой улыбкой и очень деликатно отказывалась от любых развлечений. Она упорно ждала новостей. Это отражалось на её личике, тогда как в душе у неё были боль и тревога, которые, как расплавленный свинец, приняли форму сердца. Как дела у её бедного отца? Всё ли рассказал многоуважаемый Диморьяк? Не скрыл ли он самое худшее в тихом тайнике сострадания? Она боялась расспрашивать об этом пана Ольшовского, который, вероятно, знал всё.
  
  Её сердце на мгновение остановилось, когда пан Ольшовский взволнованно сказал:
  - Басенька, завтра едем в Гавр.
  - Папа?..
  - Да. А пан Диморьяк едет с нами. Это хороший человек.
  
  Был какой-то злой, ядовитый день. Ветер раскачивал море, мутил воду, чёрную и бурлящую от гнева.
  - Я боюсь, - шепнула Бася пану Ольшовскому.
  - Чего ты боишься, дитя моё?
  - Встречи... Он меня не узнает... Он не видел меня много-много лет. Но я его узна́ю. Даже не предполагаю, как он выглядит, и всё-таки не ошибусь.
  - Смелее, панна Барбара! - оживлённо повторял Диморьяк.
  .........................
  Судно, задыхаясь и выбиваясь из сил, как усталое чудище, осторожно, словно в чём-то сомневаясь, вошло в порт. Оно прижалось к каменному берегу и тяжело отдувалось.
  
  Бася крепко вцепилась в руку пана Ольшовского и горящими, как в лихорадке, глазами уставилась на людей, потоком хлынувших от борта судна. Поднялся шум и гам; крики радости взлетали, как огни фейерверка; приветствия перемежались смехом. Какая-то девушка бросилась на шею пожилой даме, смеясь и плача одновременно. Кто-то, кто оставался ещё на палубе, не сумев пробраться через сутолоку трапа, посылал воздушные поцелуи кому-то на берегу. А там громко смеялись и кричали.
  
  Бася искала глазами, но не могла найти того, кого узнала бы своим сердцем. Но вот всё просторнее на палубе, всё меньше людей на берегу, а его нет...
  - Я поднимусь на судно, - сказал Диморьяк дрожащим голосом. - Пожалуйста, ждите здесь.
  
  Прошло полчаса - это были тяжёлые полчаса, которые раскачивались на свинцовых ногах...
  
  На трап вышли трое. Господин Диморьяк и ещё один мужчина осторожно вели кого-то третьего. А тот третий смотрел перед собой остановившимся взглядом и не замечал собственных движений. Он шёл медленно, как автомат, и будто не понимал, что идёт.
  
  Сердце Баси заколотилось, и в горле возник какой-то комок. У неё вырвался тихий, но истекающий кровью, отчаянный возглас:
  - Отец!
  
  Она хотела вырваться из рук Ольшовского и побежать к узкому трапу. Пан Ольшовский с трудом удержал её.
  
  Француз и тот, другой, мужчина, незнакомый, шли чересчур уж медленно. Господи! Когда же они наконец перейдут через эти сходни, такие короткие и такие длинные, словно это переправа через бездну жизни в вечность? Вот они уже близко. У господина Диморьяка слёзы на глазах и капли пота на лбу, но Бася этого не замечает. Вся её душа превратилась в один взгляд, и этим взглядом, словно пламенем, она обняла отца. Тот выглядит бледной тенью, и у этой бледности желтоватый оттенок, как у старой слоновой кости. Отцу, пожалуй, сорок, но его голова серебрится сединой восьмидесятилетнего. Лицо у него неподвижно, словно застыло на морозе; на таком лице никогда не появится улыбка: она обледенела бы непременно. Глаза большие, противоестественно расширены: они смотрят, но не видят. В глазах человека всегда живёт душа; но в глазах у этого горемыки души нет. Они ещё немного блестят, но уже потускнели. На мир смотрят две круглые голубые льдинки. Такие глаза никогда не улыбаются, когда день ясный и душе хорошо, и из них никогда не текут слёзы непроглядной ночью. Взгляд стал безжизненным, равнодушным. Эти глаза видели такие ужасы, что теперь не хотят ничего видеть, даже видеть мысленно - то, что вспоминается. Душа этого человека познала полное поражение и рассыпалась в прах. Иногда она изнывает от смертельного страха, иногда в ней поселяется нечеловеческая боль, а иногда - тоска. Его душа чахнет, как у острожника, разваливается на мелкие куски; на неё, на душу человека, который близко видел смерть и почувствовал её дыхание, опускается мёртвый непроницаемый мрак.
  
  Бася вытянула вперёд дрожащие руки, словно вымаливая одно-единственное слово, хотя бы одну улыбку, один взгляд. Но человек не отвечал. Она судорожно прижалась к нему, а он поспешно отстранил её, словно она заслоняла от него то, на что он смотрел неподвижным взглядом.
  
  На них стали поглядывать прохожие.
   - Идём отсюда,- шепнул Диморьяк.
   - Я вам ещё понадоблюсь? - спросил третий - незнакомец, который был рядом с ними.
  - Это медик, присматривал за больным, - объяснил француз. - Но как прикажете, пан Ольшовский...
  - Я буду ухаживать за отцом сама! - твёрдо сказала Бася.
  
  Она как будто стряхнула с себя слабость, изнеженность и подавленность. Пан Ольшовский смотрел на неё с удивлением. Неизвестно, за какую ужасную цену она выкупила у собственного сердца эту улыбку, которая вдруг появилась на её лице. Неизвестно, где маленькое, хрупкое, ещё не созревшее создание - этот зачаток взрослого человека - обрело силу, достоинство, уверенность в себе. Увидев, что двое мужчин колеблются, встревожены и взволнованы, Бася взяла инициативу в свои руки. Она обняла отца доверчиво и храбро.
  - Пойдём, папочка! - сказала она с непередаваемой нежностью.
  - На каком языке говорит эта юная мисс? - спросил американец.
  - На польском.
  - Временами и он говорит тоже, - шепнул американец Диморьяку. - Но никто не понимает, о чём. Его язык - это какая-то странная мешанина слов... Господин Уильямс утверждает, что в этом языке есть слова испанские, индейские и другие, но американец не смог их распознать.
  - А почему Бзовский совершает такие необычные движения руками?
  - Господин Уильямс сказал, что это по привычке. У индейцев он плёл головные уборы - знаете, такие панамы из тонкой соломы. А вообще он тихий, как дитя. Хороший человек, вот только помер ещё при жизни...
  
  Бася повела отца к машине, взяв его под руку. Он не сопротивлялся, только однажды остановился и оглянулся, будто искал знакомое лицо медика, который за ним ухаживал.
  
  Он и вправду вёл себя как ребёнок, кроткий и послушный. Бася на миг остолбенела, когда услыхала его голос в гостинице. Он был в номере один и разговаривая сам с собой; приглушённым, мягким, нездоровым голосом произносил странные, нескладные слова. Казалось, будто это больной ребёнок робко о чём-то просит, но не надеется, что его выслушают. Сердце девушки сжалось от боли. Прежде чем войти, она смахнула слёзы.
  
  Бася говорила с ним очень нежно, подбирала короткие простые фразы. Он не отвечал. Иногда наклонял голову, словно прислушиваясь к далёкому эху, но его неподвижное лицо оставалось бесстрастным. Брал еду из её рук и торопливо проглатывал пищу, не обращая внимания на то, что ест. Потом снова каменел и только быстро перебирал пальцами, будто плёл воображаемые шляпы.
  
  Пан Ольшовский, страшно подавленный, обсуждал случившееся с глубоко потрясённым французом.
  - Какой ум, какой человек! - сокрушался Диморьяк. - В нём, как в лампе, погас свет. Бедный Бзовский и бедная девочка... Но какая она бесстрашная! А что говорят врачи?
  - Что они могут сказать? Тяжёлое расстройство психики, и, судя по глубоким шрамам на голове, повреждение и физическое тоже.
  - Есть ли какая-нибудь надежда?
   - Если поговорка о том, что бывают на свете чудеса, даёт хоть каплю надежды, то существует эта самая капля. Да хранит его Бог.
  - Его - и эту девушку тоже, - взволнованно сказал Диморьяк.
  
  После долгого совещания было решено перевезти бедолагу в Париж, а оттуда - в Польшу. Но вдруг Бася воспротивилась этому.
  - Ни за что не повезу отца в Париж. Каждый шорох пугает его; отец вздрагивает, когда хлопает дверь. Оставьте нас одних.
  - Это невозможно! - вскричал пан Ольшовский.
  - Почему же невозможно? Дядечка, я уже не ребёнок. Скорее это он ребёнок, сейчас - мой ребёнок. Сначала я искала отца, теперь буду искать его душу. На какое-то время я поселюсь с ним в тихом уголке, лучше всего у моря. Буду смотреть в его неподвижные глаза так долго, пока они меня не заметят. Не бойся за меня... Я выдержу! Я здоровая и сильная, а он - мой отец.
  
  Ничего не могло переубедить Басю. Врачи не возражали против того, что она задумала, вот и пан Ольшовский в конце концов был вынужден уступить ей. Он согласился на её отъезд в Сен-Мало со страхом и сомнением, получив от Диморьяка торжественное обещание присматривать за девушкой из Парижа. Возможно, пан Ольшовский никогда этого не сделал бы, но, заглянув ей в глаза, он увидел там здравомыслие умной взрослой женщины. В глазах Баси было то непередаваемое нежное тепло, какое есть только в материнском взгляде. Через несколько дней он заметил, что несчастный отец Баси признал высшую власть этой девочки над собой. В нём угадывалась искра жизни, когда она была рядом с ним, и он словно коченел, когда она уходила.
  - Её можно оставить одну! - взволнованно сказал Диморьяк.- Буду раз в неделю появляться здесь и обо всём докладывать вам. Поезжайте спокойно, дорогой мой.
  - Сообщите мне сразу, если что-то случится, - попросил Ольшовский.
  
  А Басе сказал:
  - Я доверяю тебе, дитя моё. Твоё сердце лучше знает, что нужно делать. Будь здорова!
  - Нет, драгоценный мой дядечка! Лучше скажи так: 'Пусть он будет здоров'.
  - О да, да! - согласился Ольшовский, горячо целуя её в упрямую макушку.
  
  В тихом портовом городке, в этом старом пиратском гнезде, Бася поселилась со своим бедным 'ребёнком'. И все с сочувствием и удивлением наблюдали, как каждое утро смуглая девушка, иностранка, вела под руку странного, молчаливого мужчину. Симпатичный городишко был окружён стеной такой широкой и мощной, что на ней могли разъехаться две повозки; эта стена служила отличной дорогой, которая вьётся вдоль зеленоватого, поблёскивающего на солнце моря. Оно здесь шумное, бурлит во время прилива; а во время отлива усеянный камнями берег обнажается так, что там можно пройти далеко-далеко, не замочив ног. По изумрудной волне влачится зелёная радость, возвещая о себе криками чаек... Утром и вечером издалека набегают волны и поют торжественный гимн поэту Шатобриану, который из своей могилы на высокой горе внимает песне вод.
  
  Седой мужчина, которого покинула его душа, усаживался на краю стены, а рядом с ним - девушка с мальчишеским лицом. Она опускала свою ладонь на его руки и тихонько говорила:
  - Это море.
  
  А потом, когда чайка пронзительным криком пыталась перекричать шум воды, девочка говорила:
  - Это птица.
  
  Седой мужчина молча прислушивался. Иногда он смотрел на неё вопросительно, а она с замершим от волнения сердцем заглядывала в его неподвижные глаза, словно хотела разгадать, о чём он спрашивает. Однажды он заговорил с ней. Слова были тихие и округлые, но непонятные. Как будто ребёнок лопочет... Бзовский не боялся Басю. Иногда казалось, что он ищет её взглядом.
  
  Через несколько дней он сам взял её за руку и пошёл к лестнице, которая вела к дорожному тракту на стене. Он жадно вслушивался в шум моря и поворачивал лицо к солнцу.
  - Это солнце! - втолковывала Бася своему большому ребёнку.
  
  В ту ночь она испытала смертельный ужас. Примерно в одиннадцать часов ветер как с цепи сорвался: он пронёсся над морем и внезапно обрушился на тихий городок. Бася услышала крик в комнате отца. Она вскочила с постели и вбежала туда, держа лампу. Смертельно бледный, бедняга прижался к стенке, а рукой прикрывал голову так, будто на неё вот-вот должно было что-то свалиться. Когда же почувствовал прикосновение руки - прижался к ней с глубоким мучительным стоном.
  - Папочка, папочка, - говорила Бася. - Не бойся, я здесь. Ничего страшного, это только буря...
  
  Она уложила его в постель, а он всё дрожал от своего непонятного страха. Бася гладила его лоб, орошённый крупными каплями пота, и говорила с ним тихонько и сладко, будто успокаивала ребёнка, пока тот наконец не уснул. Бася не смела пошевелиться, потому что во сне он спазматически сжимал её руку.
  
  Наутро приехал Диморьяк. Он пристально посмотрел на Басю, затем подошёл к Бзовскому и протянул ему свою ладонь. А тот ответил гостю бесцветным взглядом и машинально поднял руку.
  
  Француз наполнил комнату оживлённой болтовнёй, а Бзовский, склонив голову, слушал, следя за ним немигающим взором.
  - Мне кажется, начинается чудо! - прошептал Диморьяк. - Сажите, пани: что мудрее всех величайших учёных? Любовь! А вы - само воплощение любви, вы, маленькая добрая женщина!
  
  Любовь переполняла Басино сердце - так много было в ней этого чувства... Заволновались люди в маленьком городке, где все обо всех знали всё. Простые, суровые, смекалистые рыбаки с уважением кланялись этой девочке, которая без устали, с ангельским терпением, разговаривала с седовласым измождённым мужчиной.
  
  Вот она обнимает его за шею и что-то говорит ему тонким голоском певчей птицы. Сегодня море - словно сочный изумрудный луг, где пасётся ненасытный ветер. Солнце сияет от восторга.
  
  Седой мужчина напряжённо, не отрываясь, смотрит на воду. Что-то в нём происходит, что-то меняется, ломается. Он борется с собой, как Иаков с ангелом*. <* Иаков, библейский патриарх из Книги Бытия, сражался с таинственным существом (ангелом?), которое повредило ему бедро... 'И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари...' (Быт. 32:25-29).> Кажется, что Бзовский пытается ухватить нечто вырывающееся, ускользающее, похожее на бьющуюся рыбу. Вдруг он поворачивается к Басе и с усилием, напряжённо смотрит, смотрит на неё. Потом осторожно, мягко, несмело опускает свою руку на её ладошку. Словно из скалы, он выламывает какое-то слово, выковыривает его с неимоверным трудом. И, наконец, произносит:
  - Бася... это Бася...
  
  Вдруг разверзлось золотое небо, и в солнечном мареве Бася увидела доброе, лучистое, улыбающееся лицо Бога.
  
  13. Рождение человека
  
  В одной книжке уже немолодая писательница Сельма Лагерлёф поведала прекрасную легенду о благочестивом и стойком рыцаре, который в ладонях принёс в свои далёкие северные края маленький огонёк, зажжённый на Святой земле. Так же самоотверженно и бдительно Бася во время этой долгой поездки берегла слабую искорку, которая, как огонёк в алебастровом светильнике, тускло тлела в душе отца. Его окутанная мраком душа спала много лет и была чуть жива. Требовались нечеловеческие усилия, чтобы не погас этот мерцающий, дрожащий огонёк. Видит Бог, Бася поддерживала этот свет из последних сил. Ни за какие сокровища мира она никому не доверила бы заботу о сломленном, драгоценнейшем человеке - о своём отце. Бася была совершенно измучена: глаза её впали, но всё ещё сияли и оставались внимательными; личико исхудало и потемнело, руки нередко дрожали. Лекарствами, прописанными учёными людьми, она укрепляла изношенный организм отца, но его душу лечила сама. Никто другой, даже самый терпеливый, самый лучший, не мог бы заменить её. Услышав первые разумные слова отца, она чуть не упала в обморок от радости, и из её глаз обильно полились горячие слёзы. Только бы выдержать, только бы выдержать! Один лучик света уже проник в сумрак его разума, как на рассвете первый луч прокрадывается в тёмную комнату через сердечко в ставнях. А через сердечко Баси пробился свет, отражённый в немигающих глазах отца.
  
  Теперь уже лучше, лучше... Через неплотно прикрытую дверь она увидела, что отец взял в руки книгу. Он с любопытством рассматривал её, потом, словно ребёнок, который ищет картинки, стал нетерпеливо переворачивать страницы. Разочарованно отложил книгу... А вскоре его опять потянуло к этой книжке. Он промокнул рукой лоб, на котором проступили капли пота - признак чрезмерного напряжения.
  
  Но по-настоящему потрясло Басю совсем другое. Однажды днём она уснула в глубоком кресле. Оставаясь начеку даже во сне, она услышала лёгкие, будто бы крадущиеся шаги. Отец! Пробудившись, она опустила веки и наблюдала за ним, чтобы понять, что же он собирается делать. А он наклонился к ней и долго всматривался в её лицо; потом робким, осторожным, кошачьим движением коснулся её волос. По её телу пробежали мурашки. Мгновение спустя она почувствовала нежное прикосновение к своим глазам и лицу. Он провёл рукой по ним, как слепой, который жаждет распознать знакомые черты. Должно быть, это доставило ему необычайное удовольствие, потому что случилось нечто из ряда вон: на его безжизненном лице появилось что-то вроде улыбки.
  
  День за днём, час за часом пробуждалась заколдованная душа. Рассказ об этом был бы длинным и полным грусти, перемежающейся с радостью. Три месяца длился сей нелёгкий путь к самопознанию, как у младенца в первые годы жизни. Ребёнка учит мать, а этого беднягу вела за руку молоденькая девушка, его дочь - вела геройски, с пылким упорством и с такой огромной силой воли, что изумлённый Диморьяк, возможно, впервые в жизни не произнёс ни одного выспренного слова и лишь благоговейно поцеловал обе её руки - детские ладошки. Но он не утерпел и на прощанье цветисто провозгласил:
  - У каждого человеческого сердца есть тёмная и солнечная сторона. У вашего сердца - только сторона солнечная. Милое дитя, вы спасли своего отца!
  
  Бася смеялась и плакала одновременно.
  
  Она повезла отца в Варшаву удобным путём - по морю.
  
  Там их ждали с нетерпением. Пани Таньска, встревоженная и взвинченная, каждый день Ольшовского делала невыносимым.
  - Ты оставил девочку с чокнутым, который однажды её задушит. Вот будет чудненько! Только мужчина способен бросить ребёнка...
  - Но ведь вы, бабушка, читаете письма Баси! - кричал Ольшовский. - Её отец возвращается к жизни. Она - милая, славная девочка! Чего же вы от меня хотите? Ну да, Бася заупрямилась...
  - Ты должен был надрать ей задницу, чтобы вот так, окольным путём, выбить дурь из её головы! Я бы так и сделала! Слава богу, я не пишу книжки, так что мозги у меня ещё немножко варят.
  
  Нахмурившись, она слушала рассказы Ольшовского о диковинной и таинственной трагедии Бзовского. Глаза пани Ольшовской были на мокром месте. А писателю пришлось повторить эту историю, когда их навестил профессор Зомер, обеспокоенный судьбой своего ученика. Любезно пригласили и пани Таньску, которой нравилось знакомиться с новыми людьми. Но на сей раз, узнав, какой именитый гость к ним заявится, бабушка неожиданно заартачилась.
  - Даже не собираюсь, - сказала она, - знакомиться с человеком, который притворяется, будто умеет определять возраст Земли, и при этом несёт ахинею. Земле столько лет, сколько их в еврейском календаре. Уж кто-кто, а евреи считать умеют! А этот... суётся со своими миллионами... Ещё, чего доброго, скажет, что и мне сто тысяч лет. Нет, развлекайтесь с ним сами! Я буду обедать со своим Шотом, который скоро и меня сожрёт тоже, потому что у этого верзилы, наверно, семь желудков.
  
  Телеграмма Баси оставила пани Таньску в лёгком замешательстве. Почтенная дама не могла найти себе места. Десять раз на дню она перебегала от своего дома к Ольшовским и при этом нетерпеливо кудахтала. Она отдавала самые нелепые распоряжения и во всё вмешивалась. Потом возвращалась домой, где на неё снисходило небесное вдохновение, и тогда пани Таньска со всех ног снова неслась к Ольшовским, чтобы сообщить изумлённым людям то, что нашептала ей душа неугасимая.
  - Они должны жить у меня! - с напором крикнула она, словно с порога хотела отринуть все возражения.
  - Кто должен жить у вас, бабушка?
  - Шах персидский со своей тёткой! Кто же ещё, если не Бася с отцом?
  
  Пан Ольшовский растроганно глянул на старушку.
  - Вы жутко добрая!
  - Ага, такая добрая, что если бы кто-нибудь приложил меня к ране - осатанел бы обязательно. Какая же это доброта? У меня разве нет просторной квартиры? Есть! Три комнаты я им уступлю, а сама забаррикадируюсь в четвёртой.
  - А баррикада-то зачем?
  - Как это 'зачем'? Как знать, не захочет ли наш недо-индеец поджарить старую бабу на медленном огне! Он ведь человек взрывной, так?
  - Кроткий, как ребёнок.
  - Валицкий тоже был кротким, как ребёнок, а, когда видел меня, скрипел зубами. Впрочем, всё равно! Они будут жить у меня, и точка. Конечно, не бесплатно... Я ведь не дура! Семь шкур с Баси сдирать не стану, но десять злотых в месяц за три комнаты ей придётся заплатить*. <* В середине 1930-х гг. в Польше на 10 злотых можно было купить около 7 кг свинины. >
  - Это по-божески! - смеялся Ольшовский.
  
  Пани Таньска, страшная вымогательница, нашла себе новое занятие и ушла в него с головой. Она устроила в своей квартире форменное землетрясение, перевернув вверх дном весь домашний хлам. Тут как раз и обнаружился портрет её третьего мужа (покойного). Много лет это изображение пряталось за шкафом.
  - Кто же это такой? - спрашивала бабушка. - Какая знакомая ряшка. А! Это мой третий... Который говорил, что языком я могу приводить в движение громадную мельницу. Марцыся! На чердак этого пана! Да лицом к стене!
  
  Через несколько дней квартира была готова, но милейший Шот, которому пришлось вешать занавески и передвигать громоздкую мебель, слёг в постель совершенно разбитый.
  
  Наконец Ольшовский с волнением объявил:
  - Сегодня приезжают!
  
  Ах, совсем иначе теперь выглядел тот несчастный, который когда-то, словно призрак, спускался с палубы в Гавре! Пан Ольшовский смотрел на него с радостным изумлением: из вагона вышел элегантный джентльмен, который отличался от других людей тем, что казался немного робким, испуганным. Он крепко держал Басю за руку, словно боялся расстаться с дочкой хоть на минуту.
  
  Ольшовский пожал ему руку и сказал:
  - Добро пожаловать!
  
  Бзовский глянул на Басю, словно ждал от неё команды, что делать.
  - Папочка! - сказала Бася. - Это мой добрый дядечка, который меня воспитал. А эта пани - его жена. Я их очень люблю. Поздоровайся с ними!
  
  Девушка говорила медленно, с выражением и чётко, как школьная учительница; а он, казалось, всматривался в каждое её слово, слушал Басю с напряжённым вниманием.
  - Понимаю... верно... - сказал он, с некоторым трудом выговаривая слова.
  
  Протянул руку Ольшовскому, потом, улыбаясь, погладил по лицу опешившую пани Ольшовску.
  - Тётя! - шепнула Бася. - Отец всегда так со мной здоровается...
  
  Бзовский застыл на месте и с интересом наблюдал за тем, как тепло, объятиями и поцелуями, встречают Басю. Потом по сигналу дочки спокойно пошёл вместе со всеми. Он бросал быстрые взгляды на вокзал и дома поблизости и морщил лоб.
  - Какой он красивый! - шепнула пани Ольшовска мужу.
  - А Бася разве нет? - с жаром отозвался Ольшовский. - Но давай-таки поторопимся, а то бабушка выскочит из окна.
  
  Пана Таньска ждала их и горела от нетерпения так, что от её огня вполне могли бы заняться тонкие занавески. Она раз двадцать переставляла вазочку с цветами в комнате Баси и опытной рукой проверяла пружинистость матрасов.
  
  Наконец приехали.
  
  Пани Таньска, ни на кого не глядя, даже на явившегося к ней 'дикаря', прижала Басю к своему старенькому сердцу и зашлась в рыданиях.
  - Вот и ты, вот и ты, девочка моя! - слова, мокрые от слёз, капали с её губ. - А я уж думала... Ах ты, скверная девчонка!.. Я могла умереть десять раз... Ты выросла, но похудела... Я откормлю тебя, если Шот не съест всё, что у меня есть... Почему ты плачешь?.. Ну же, покажи мне своего папочку!
  
  С мокрыми глазами Бася взяла отца за руку и подвела его к пани Таньской.
  - Папуль, это бабушка... Бабушка... Самая лучшая в мире.
  - Понимаю... верно... - сказал Бзовский и, улыбаясь, погладил бабулю по лицу.
  - Очень приятный человек! - вскричала старушка, промокая слёзы. - Как славно он здоровается.
  
  И, недолго думая, погладила обе его щеки.
  - Ни у кого на свете нет такой дочки, как у вас, - со значением сказала она.
  - Понимаю... верно... - ответил Бзовский.
  - Но сейчас она будет отдыхать, а я займусь вами!
  
  Бзовский внимательно глянул на неё, затем посмотрел на Басю, и та улыбнулась. Одним пальцем она показала на пани Таньску, а другим - на отца и чётко произнесла:
  - Бабушка любит папочку.
  - Умница! - растроганно отозвалась пани Таньска. - Вся в меня! Почему вы смеётесь, пан Ольшовский?
  - Потому что мне весело, - молодцевато ответил он.
  
  Пани Таньска выполнила своё обещание в точности. Бася наконец смогла отдохнуть, потому что её отец попал в хорошие руки. Старушка стала опекать его так, будто это её сын. Бася в деталях объяснила бабушке, какое примитивное существование вёл Бзовский, и терпеливая пани Таньска сделала его жизнь лучше и ярче. Она велела Шоту, чтобы актёр каждый день после обеда брал книгу и читал вслух, чётко и разборчиво. Бзовский слушал с явным удовольствием. По едва приметному движению его губ можно было догадаться, что он чуть слышно повторяет крылатые фразы.
  
  Взволнованный Шот прекрасно читал 'Пана Тадеуша'. Бзовский внимательно слушал; спустя какое-то время он прикрыл глаза и замер. Думая, что он уснул, актёр стал читать тише, затем замолчал. В тот же миг больной открыл глаза и посмотрел на него умоляюще.
  
  Пани Таньска просияла.
  - Вы хорошо читаете, пан Шот! - одобрительно сказала она. - Когда у вас пересохнет горло, можете испить бокал вина, но только один. И даже не пытайтесь меня надуть: я ногтем сделала пометку на наклейке и знаю, сколько там, в бутылке, осталось.
  
  Но иногда ей делалось тревожно. Бзовский всегда встречал её улыбкой, но иной раз напряжённо смотрел на неё. Однажды он несмело подошёл к ней и, к немалому её изумлению, стал быстро ощупывать её голову, словно пытаясь определить точные её размеры.
  - Ну, и как это понимать? - спросила пани Таньска Басю.
  - Не знаю, не знаю, - озабоченно ответила девушка.
  
  Это было тем более странно, что Бзовский повторил свои действия ещё несколько раз. После каждой такой процедуры он задумчиво тёр лоб рукой.
  - Кто потерял свою голову, тот ищет чужую, - прошептала пани Таньска сама себе. - Вот бедняга!
  
  Но она его очень полюбила. А Басю азартно откармливала и уговаривала отдохнуть.
  - Ты сделала больше, чем могла. Отдохни, деточка, отдохни, а я немного поболтаю с твоим отцом.
  
  'Болтала' она часами, но успела описать терпеливому человеку лишь несколько мелких происшествий своей жизни. Оставаясь неподвижным, он слушал, не отрывая взгляда от её губ.
  - Вчера я беседовала с ним битых четыре часа, - сказала пани Таньска Ольшовскому. - Раз уж он это выдержал - непременно поправится. Я его вылечу!
  - Но такими дозами лечат только лошадей, - ответил Ольшовский и поспешно удалился.
  
  Однако заметных изменений у Бзовского не было. Да, он выбрался из мрака, но застрял на пороге сознания.
  - Что-нибудь встряхнёт его, вытолкнет за порог, - говорили учёные мужи.
  
  Но никто не знал, что может встряхнуть эту заледеневшую душу. И никто не мог разгадать, какая такая заноза сидит в ней глубоко-глубоко. Если бы сей шип выдернуть резким, неожиданным движением, внезапная боль пробудила бы этого человека.
  - Ах, если бы мама была жива! - сказала Бася.
  
  Наутро она объявила отцу:
  - Папочка... сегодня... пойдём к профессору Зомеру. Понимаешь? Профессор Зомер...
  - Да... понимаю, - ответил он.
  
  Вдруг он закрыл глаза, а потом опять их открыл. По его нахмуренному лбу было видно, что он совершает над собой усилие; во взгляде появилась тревога. Басе казалось, что он одними только губами повторяет слова 'профессор Зомер'. Она внимательно глянула на него, но он, будто это ему не понравилось, нетерпеливо махнул рукой. На минуту замер, спокойный, как всегда, - но вдруг, словно его оживили, взволнованно, порывисто бросился к двери. Он оглянулся (идёт ли за ним Бася?) и, к её непомерному удивлению, быстро спустился по лестнице. Она взяла его под руку, чтобы перевести через несколько улиц: профессор жил поблизости.
  
  Ещё на лестнице Бзовский явно занервничал. Басе стало страшно.
  'Что всё это значит?' - обеспокоенно подумала она.
  
  Ещё больше её изумило то, что отец позвонил сам и, открыв дверь, вошёл уверенной, решительной походкой. Повесил шляпу на вешалку и быстро направился к двери кабинета учёного. Кабинет был пуст; профессор Зомер оказался в комнате сына. Бася, оставив отца одного, побежала к профессору и быстро заговорила:
  - Пан профессор! Отец у вас в кабинете, но он ведёт себя как-то необычно.
  - Спокойно, девочка, спокойно!
  - Папа так уверенно вошёл...
  - Он целых три года приходил сюда каждый день, когда мы вместе работали над большим атласом, - задумчиво ответил профессор. - Пойдём!
  
  Дверь кабинета была открыта. Профессор вдруг замер у входа и резким движением остановил Басю, со значением приложил палец к губам, требуя тишины.
  - Ни слова! - шепнул он, наклонившись к ней. - Смотри!
  
  Несчастный полувменяемый отец Баси стоял посреди большого кабинета, заваленного книгами, картами, и удивлённо, удручённо осматривался по сторонам. Глаза его были полны боли, словно туда, в эти ещё сонные глаза, силой вламывался яркий солнечный свет. Поднял руку и ожесточённо потёр себе лоб, будто хотел смахнуть с него гнетущую тяжесть. Потом застонал - тихо, жалобно, с отчаянием.
  - О боже! - едва слышно произнесла Бася.
  - Тихо, тихо! - шепнул профессор.
  
  Бзовский пошевелился. Широко раскрыв глаза, он осторожно, словно крадучись, приблизился к массивному письменному столу, к развёрнутой на нём карте. Жадно глянул на неё, затем бережно коснулся её рукой.
  - Улыбается! - удивилась Бася.
  - Узнаёт... - прошептал профессор.
  
  Тем временем Бзовский подошёл к книжным полкам и дрожащими пальцами стал ощупывать корешки огромных томов, гренадерами выстроившихся недвижной шеренгой. Вдруг резко снял с полки том и изумлённо уставился на него с живым интересом; потом быстро-быстро перелистал страницы... Поставил книгу на место и вздохнул. Схватился за голову обеими руками, будто внезапная боль вот-вот разрушит её изнутри.
  - Как он побледнел! - тихо ахнула Бася.
  
  Профессор не ответил и только крепко сжал её руку. Он был очень взволнован: что-то взвешивал, о чём-то размышлял... Внимательно смотрел на неподвижного Бзовского, на смертельную бледность его лица и на руки, сплетённые на затылке. И вдруг Зомеру в голову пришла новая идея, и он тоже побледнел, и задрожали его губы. Он уверенно вошёл в кабинет и голосом, в котором смешались радость, трепет и страх, воскликнул:
  - Как дела, пан Адам?
  
  Бзовский резко дёрнулся, словно в него угодила пуля, - вздрогнул и зашатался, отступил назад и прислонился к книжным полкам. Он задыхался, будто пробежал большое расстояние - через года, через десять лет, усеянных камнями, залитых кровью, страшных; жадно хватал воздух, как тот человек, который поднял на гору непосильную тяжесть, а теперь отдыхает. Потом из его горла вырвался короткий сдавленный звук; Бзовский смотрел на профессора, как на привидение.
  - Адась! - вскричал профессор так пронзительно и с такой болью, что, казалось, будто оно, это слово, истекало кровью.
  
  Он протянул руки к Бзовскому, а тот, после мимолётного сомнения, бросился в объятия профессора. Седой человек гладил его по голове, как ребёнка; так отец ласкает сына, который вернулся из безрассудного, смертельно опасного путешествия. Он целовал эту несчастную, шрамами изуродованную голову, которая прижалась к груди профессора.
  
  Бзовский судорожно рыдал.
  - Бася! Отдаю тебе отца... - диковинным голосом произнёс профессор.
  
  14. И снова весна
  
   - Один чокнутый поправился, - огорчённо говорила пани Таньска, - зато появился второй.
  - Кто такой? - весело спрашивал пан Ольшовский. - Уж не я ли?
  - Ты тоже кандидат, но ещё не созрел. Первая на очереди жертва - Бася. Разве не видно, что с ней творится?
  - А что творится? Она радуется!
  
  - Можно радоваться сколько угодно, но не до потери же памяти. Когда я выходила замуж в первый раз, должна была скакать от радости, потому что отбила жениха у одной косоглазой девки. Но на свадьбе моё лицо было мраморным. Бася бегает как угорелая и всем кидается на шею. Я могу понять, когда она бросается на шею ко мне; в конце концов, вешается на тебя - ладно, пусть... Но она так поступает со всеми, кого видит. Шота тоже расцеловала... но тут я не удивлена, он интересный мужчина. Шот покраснел и сбежал, но на обед этот пошляк всё-таки вернулся!
  - Чего же вы, бабушка, хотите от Баси? Она спасла отца...
  - Вот именно! Дурацкая была затея...
  - Бабушка, не порите чушь! - засмеялся Ольшовский.
  
  - Пан Ольшовский! - вскричала старушка. - Мне восемьдесят лет, и чушь я не порю. Может, и порола бы, если бы читала ваши, пан писатель, книжки, но Господь меня от этого уберёг. Бася спасла отца? Уверяю вас: она его погубила. Он так долго был счастлив, потому что не знал, что творится на свете. Он хотя бы смеялся - теперь же будет плакать. Он не понимал того, что ему говорили, и часами слушал, а теперь удирает, едва прозвучит первое слово! Почему ты смеёшься? Что тебя так веселит?
  - Ничего, ничего...
  - Ну и не смейся над чужой бедой! По крайней мере, мне было чем заняться, а теперь что? Что я буду делать? Мне непременно нужно о ком-то заботиться, потому что я не выношу, когда люди живут глупо. А между тем этот Бзовский уже ищет квартиру! Они шушукаются с Басей, и я не знаю, о чём. Хоть Марцыся и подслушивает у них под дверью, но эта баба глуха как пень. Да ладно, пускай Бзовский ищет... но ведь он заберёт Басю!
  - Конечно, заберёт...
  - Хорошо, пусть забирает. Но он погубит девчонку! Они будут учить её географии - и он, и этот второй ненормальный, ваш профессор. Нужна ей география, как сельскому мужику часики. Ей бы мужа, а не географию. И что же мне со всем этим делать?
  - А вы начните читать мои книги!
  
  Пани Таньска мрачно глянула на него:
  - Этого ты не дождёшься. В семье хоть у кого-то не должна свистеть фляга...
  
  Ей так хотелось кого-то опекать, что она занялась сыном Ольшовских - маленьким Тадиком, пухлым юнцом. И тотчас же начались скандалы. Бабушка было убеждена в том, что малец - сущий доходяга и, стоя над ним, как палач над приговорённым, говорила так:
  - Мальчик наверняка голоден. Тадик, съешь пару яичек!
  
  Тадик бледнел при одной только мысли об этом, а пани Ольшовска кричала:
  - Но, бабушка, на нём уже одежда трещит по швам...
  - Пусть трещит, а ему надо кушать. В его возрасте я съедала десяток сырых яиц за раз!
  
  Но она быстро забыла о голодном скелете (то есть о пухлом Тадике), потому что её отвлекли два события из ряда вон: Бзовский собрался переезжать, а Шот - жениться. Первую катастрофу она предотвратить не могла, а вторую - всё же пыталась.
  - Вы, сударь, болван! - кричала она Шоту во время воскресного обеда. - На какие это шиши вы собрались жениться? На жалкие актёрские гроши будете кормить жену? Да она стены начнёт грызть, бедная женщина. А впрочем, пусть грызёт, коль уж она такая дура, что выходит за вас замуж. Я бы за такого типа, как вы, не пошла, даже если бы нас осталось только двое на свете. А вы всё хихикаете, как идиот с детства. Плохо вам здесь, что ли?
  - Ужасно, ужасно хорошо! - с чувством признался Шот, не обращая внимания на то, что бабуся поливает его словами 'болван' и 'идиот'.
  - Тогда почему же вы удираете? - отчаянно выкрикнула бабка.
  
  Внезапно пани Таньска словно лишилась сил. Её охватило уныние.
  - Что я вам такого сделала, что вы все от меня убегаете? Валицкий умер, наверно, мне назло, внучка ушла к этому борзописцу, Бася уходит, а теперь вот и вы... Но почему?
  - Все уезжают, потому что обязаны сделать это... Но мы все вас любим, - сказал Шот.
  - Что такое 'обязаны'? - удивилась пани Таньска. - Жизнь устроена скверно, если все непременно обязаны уехать от меня. Ну, тут уж ничего не попишешь... В конце концов я тоже встану на дыбы и отойду в иной... Или нет! Сто лет буду жить, и кто мне что сделает за это?
  - Пусть только попробует! - вскричал Шот тенором театрального героя.
  
  Это очень развеселило пани Таньску, она смягчилась и сказала:
  - Роскошествовать здесь, понятное дело, вы не будете, но не забудь, гамадрил: по воскресеньям ты должен приходить сюда на обед вместе с женой. Всё как раньше! Придёшь?
  
  Шот не отвечал - он только целовал её одряхлевшие руки.
  
  Наутро прощались с Бзовским и Басей.
  
  Последняя встряска исцелила Бзовского - вернула ему память о тех вещах, которые ему нравились. И теперь он жил, кажется, с утроенной энергией, будто хотел наверстать упущенное. Он двигался как в горячке, говорил много, страстно желал хоть какой-нибудь работы, даже самой тяжёлой. Чтобы новая боль не сразила его, долго ему не рассказывали о страшной беде, приключившейся с его женой. Но он сам всё узнал от Баси, а от других утаил этот разговор. С Басей вдвоём они совершили паломничество на могилу, к которой Бзовский благоговейно прикоснулся губами.
  
  Долго Бася рассказывала ему эту историю. Сначала он не мог связать одно с другим, порядок событий путался; но постепенно эти неспокойные воды утихли, и в его голове сложилась внятная картина. Бзовский написал два трогательных письма: одно - Уильямсу, который его спас, другое - Диморьяку. Труднее всего ему было восстановить в памяти то, что случилось после катастрофы на горной тропе. События десятилетней давности кружились перед ним, как клубы тумана, но даже разрозненные фрагменты этой истории, которые он извлекал из глубин памяти, были ужасны. Когда он попал в безлюдные места - силы покинули его, и он потерял сознание. Как он оказался в грязном поселении индейцев хиваро, он не знает. Бзовский помнил толпу краснокожих людей, высоких, сильных и почти голых, хотя по ночам горы немилосердно, как злобного пса, натравливали на них холодный воздух. Индейцы залечили его раны, откормили путника примитивнейшей пищей, потому что и сами были бедняками, и обучили его разным ремёслам. Он плёл шляпы, таскал тяжести, присматривал за детьми. Бывали у него такие минуты, когда смутные воспоминания маячили перед ним, но вскоре он забыл их, как забыл родной язык и всё, чем полна человеческая душа.
  
  - Кроме всего прочего, я обучился одному престранному ремеслу, которое известно только этому племени, затерянному в горах, - сказал он, глядя куда-то вдаль.
  - Что ещё за ремесло, папочка? - весело поинтересовалась Бася.
  - Уменьшение людских голов, - важно ответил он.
  - Уменьшение... голов? - вскричала Бася.
  - Да. Эти индейцы умеют уменьшать головы покойников до размеров головы младенца. Любой европейский музей купил бы это и заплатил бы золотом.
  - Это ужасно! - воскликнула Бася.
  
  Тут она с ужасом вспомнила, как отец совершал загадочные пассы руками вокруг головы бабушки Таньской, словно измеряя её.
  - Я хорошо этому обучился, - продолжал он, не обращая внимания на то, что дочка вдруг побледнела. - Теперь напишу об этом книгу, которая всех удивит. Я - единственный человек в цивилизованном мире, который умеет уменьшать головы. А знаешь...
  
  И вдруг от души рассмеялся.
  - Чему ты смеёшься?
  - Над собой смеюсь... Знаешь, когда я впервые увидел бабушку Таньску, мне пришла фантазия подвергнуть её голову этой уморительной операции. Что-то влекло меня к ней. Бедная бабуля даже не догадалась, что её ждёт!
  
  Это показалось ему таким забавным, что во время прощального ужина у пани Таньской он признался ей в своих жутких намерениях.
  - Простите меня, дорогая бабушка! - закончил он со смехом. - Но меня уже отпустило...
  - Ах, как жаль, - ответила пани Таньска к огромному удивлению присутствующих. - Жаль! На Страшном суде будет такая давка, что никто на меня и не глянет. А вот явилась бы я с крошечной головкой на плечах - сразу начался бы переполох и весь мир с удивлением воззрился бы на меня.
  
  Бзовский переехал вместе с Басей в другой дом и с головой (кстати, натурального размера) ушёл в горячку работы. Он упорно трудился в паре с профессором Зомером, который, удостоившись большой чести познакомиться с пани Таньской, проникся к ней огромной симпатией и, покатываясь со смеху, внимал её мрачным пророчествам о скором конце света и рассуждениям о жуликах-учёных, которые утверждают, что Земля - это шар.
  
  Но бабушку волновали проблемы посерьёзнее.
  
  Она не была в курсе всех дел и однажды набросилась на пана Ольшовского.
  - О чём вы всё время болтаете с Басей и этим уменьшителем голов?
  - А что такое?
  - Не выкручивайся, не получится. Вы уже два раза ходили к адвокату. Зачем?
  
  Пан Ольшовский стал серьёзным.
  - Бася, - сказал он, - жертвует половину своего состояния на воспитание бездомных сирот. Она сама была бездомной сиротой. Эта золотая девочка умеет быть благодарной. Вы разве против? Я вижу, что не очень: у вас слёзы на глазах.
  - У тебя самого, кажется, слёзы на глазах: ты плохо видишь! С возрастом глаза у меня стали слезиться... Половину наследства, говоришь? Несчастным детям? Неплохо, неплохо! Скажи ей... Впрочем, почему это должен сделать ты, если я и сама смогу...
  - На всякий случай: что я должен сказать ей?
  - Скажи ей, что, если ей не хватит, я добавлю...
  - О, бабушка!
  - Что ты орёшь? Да, добавлю, потому что мне это нравится. У меня есть кое-что в загашнике, ведь я из богатой семьи, и среди нас, к счастью, не было ни одного такого, который книжки пишет... Никаких таких, понимаешь, голодранцев в лапсердаках...
  
  - Но за счёт этих книг я и живу! - запротестовал Ольшовский.
  - Да, пока ещё живёшь, но легко можешь умереть от сыпняка. Так что будь здоров! Пора бежать: Марцыся сегодня моет голову, и может случиться пожар, потому что она моет её бензином. Вот бы подфартило, и эта баба сгорела! Тогда я отдала бы её голову Бзовскому... Ага, вот ещё что: неужто Бася для него свет в окошке?
  - Благодаря ей он этот свет и увидел.
  - Ой, распустит ребёнка, как дедову плётку! Этого ещё не хватало... Но я ими займусь... Ты вечно смеёшься! Слова не могу сказать, чтобы ты не засмеялся. Пан Ольшовский, имею честь с вами распрощаться.
  
  Бабушка была права, когда говорила, что Бзовский балует Басю. Он смотрел на неё, как на шедевр живописи, провожал её влюблёнными глазами. Часто, показывая на девушку пальцем, он говорил:
  - Это... Бася.
  
  А с ней самой случилось что-то малопонятное. Не по годам серьёзная, когда в Париже печально ждала новостей об отце; почти взрослая, когда с материнской нежностью учила его самым простым словам; терпеливая, как сестра милосердия, благороднейшее создание, когда дежурила по ночам - теперь она совершенно изменилась. Это случилось тогда, когда её отец, почти сражённый тьмой, всё же вернулся к жизни и снова стал человеком разумным. И, будто закончив ужасную, непосильную работу, она глубоко вздохнула, сбросила неподъёмный груз с измученного сердца и с наслаждением снова почувствовала себя пятнадцатилетней. Мир был погружён во тьму, теперь же стал таким светлым, что в нём всё расцвело. И она узнала, что такое радость весёлая, шумная, говорливая и танцующая. Ещё недавно обеспокоенная маленькая женщина, которая свернула с каменистой тропы, - с резвостью косули теперь вернулась назад, когда каждый день улыбался ей много раз. Она снова стала девочкой, которая вошла в свою весну, бурную, переменчивую, как мартовская погода, солнечную и прелестную. Изящным движением дикого зверёныша, который выскакивает из тёмного логова на зелёный луг, она сбросила с себя всё, что тяготило её и камнем лежало на её юных годах. Радость, радость, только радость! Ни разу Бася не похвасталась тем, что сделала. Безмерная любовь привела её в постылую страну слёз, и она победила, так что тут и говорить не о чем. Отец навёрстывал упущенное, и она тоже теперь пыталась вернуть себе утраченные светлые дни. Она всегда была источником радости; теперь же радость рвалась из неё, как из десяти юных сердец сразу.
  
  Что там один - даже десять авторов не смогли бы подобрать подходящие слова, чтобы описать тот визг, который поднялся в школе после возвращения Баси. Слабое представление об этом мог бы дать синхронный звук из многих радиоприёмников, когда с них сдирают шкуру. Природа тогда вздрогнула бы и прошептала побелевшими губами: 'Неужели это конец света?'
  
  Не очень умные взрослые поступают скучно: один из них - говорит, а остальные слушают, а потом, после этой долгой болтовни, один не понимает, чего от него хотел другой. А вот юные девушки беседуют иначе: сорок из них говорят одновременно, а одна слушает и всё понимает. Вот так Бася за час узнала всё, что было, есть и будет: кто в кого влюблён, кто кому изменил, кто с кем поссорился. Оказалось, что пан Ольшовский вышел из моды, а вместо него - футболист, правый крайний, благодаря которому его команда выиграла у 'Челси'. Но три четверти девочек в классе сообщили Басе, что её отец - поглавнее будет герой и что, если удастся заполучить его автограф или воротничок, можно было бы обсудить, как устроить ему местечко в безразмерных сердцах, где бесславную гибель нашли уже очень многие.
  
  Но лучше всего её встретили шесть подруг - тех самых, которые 'до смерти и после смерти тоже'. В счастливом молчании были выставлены на всеобщее обозрение царапины - кровавые знаки, оставленные при прощании. Девочки обменялись шестьюдесятью дюжинами поцелуев и объятий.
  - А в кого влюблена Зеленоокая? - спросила Бася.
  - В какого-то Шота, потому что он блестяще сыграл Мазепу, - ответил хор. - Но она сказала, что съест мел, шесть карандашей и всё это запьёт уксусом из бутылки, чтобы умереть, потому что он женится.
  - Ох, мне плохо! - закричала Бася, держась за живот от смеха.
  
  И они стали трепаться обо всём и ни о чём... Это было мощно - сто лошадиных сил!
  РАДОСТЬ, РАДОСТЬ, ПУСТЬ ВСЕГДА БУДЕТ РАДОСТЬ!
  1936
  
  Перевёл с польского Алексей С. Петров
  (2025, г. Люберцы, пос. Октябрьский)
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"