Аннотация: Целый год весь класс травил новенькую учительницу литературы, и только на последнем уроке многое изменилось...
ЧУВЫРЛА
Новую литераторшу мы сразу невзлюбили. Непонятно даже, почему. Может быть, потому, что пришла она к нам уже в одиннадцатом классе вместо ушедшей в декрет Татьяны Сергеевны, которая вела в нашем классе литературу три года и нам очень нравилась: спокойная, улыбчивая, никогда не повысит голос, только иной раз головой покачает, вздохнёт печально - и всё. И никакой деланной строгости во взгляде, никаких тебе дешёвых педагогических понтов. Татьяна Сергеевна смотрела на нас, как на младших детей в семье, что ли, которые хоть и глупы ещё, да и пошуметь любят, но милы, забавны, и никакого от них вреда нет. И видно было, что наши проделки Татьяну вовсе не злят и не раздражают, а наоборот - искренне развлекают, веселят, и, кажется, дай ей волю, она и сама была бы не прочь подурачиться с нами, похихикать над какой-нибудь ерундой или пуститься уже и вовсе в откровенную бузу. Есть такие взрослые, которые ещё не забыли своё детство золотое, помнят, что тоже были молодыми и дурными, и нет им резона притворяться умными и серьёзными. Вот такой и была наша Татьяна Сергеевна, к тому же, кстати, и женщина симпатичная: стройная, коротко стриженая брюнеточка с курносым носиком и тёплой влагой в глазах. Мишка Кусиков был влюблён в неё без памяти, все в классе это знали, посмеивались над ним, над Мишкой, и называли его "Ромой Монтекки". Мы так любили нашу учительницу, что даже не сумели придумать для неё мало-мальски порядочную кликуху. Вот и звали нашу литераторшу просто "Танюшей" - за глаза, разумеется. А когда у Танюши стал расти живот, Мишка Кусик потух, осунулся, стал злым, нервным. Мы его понимали, конечно, хотя... что же он хотел? Есть у женщины законный муж, когда-то ведь и дети должны появиться. В последнее время Танюша приходила к нам на урок смущённая, неловкая какая-то, округлившаяся, умиротворённая. Теперь она ещё чаще улыбалась и всё прикрывала свой живот классным журналом, когда объясняла урок, - но мы всё равно понимали, что с Татьяной скоро расстанемся и, должно быть, навсегда.
А после Нового года пришла к нам эта... новенькая учительница. Совсем другая, не такая, как Татьяна Сергеевна. Тощая, вечно взволнованная по пустякам, с реденькими, чуть тронутыми проседью волосёнками, уложенными в несуразный допотопный причесон - какая-то бабушкина гуля на репе, а возле ушей этакие завлекалочки, чудные такие локончики, которые она, должно быть, завивала на ночь щипцами. Нет, её тоже нельзя было назвать злой. Беспричинное зверство - это, похоже, не её стиль. Но - есть такие женщины, которые сразу же, с первой встречи, откровенно не нравятся. Вот именно эта насквозь просвечивающаяся старомодность в сочетании с немотивированной нервозностью и беспричинной восторженностью - очень уж раздражают. И непременно хочется отчубучить какую-нибудь гадость или просто глянуть на такую дамочку свысока, уничтожающе - хоть на душе легче станет... Маркс был неправ, когда сказал, что женщину украшает слабость. В наше бескомпромиссное, энергичное время быть рохлей просто неприлично! Слабость - это только слабость, не более того. И никого она украсить не может.
К новой учительнице сразу и навсегда прилепилась кличка Чувырла. Во-первых, фамилия её была Чевыкина, а во-вторых... достаточно глянуть на такую хоть мельком - Чувырла и есть! Вечно дрожащие и потеющие руки, суетливо бегающие глазёнки, как у девочки, которая украла у папы четвертной и теперь боится наказания. Ей было лет тридцать, может быть, тридцать пять (кто их разберёт, сколько им лет?), но она выглядела старше, хотя от этого и не казалась более умудрённой жизненным опытом, чем, скажем, наша Танюша. Свой предмет Чувырла знала хорошо, но очень уж заумно объясняла урок: все эти её коронные словечки типа "силлабо-тоническое стихосложение", "фонема", "энантиосемия", "стилистическая окраска" и прочие наукообразные выверты ужасно злили нас, деток компьютерного века, которым русская литература, откровенно говоря, была просто по барабану: нам бы школу закончить, а там пусть хоть что. В наше время только ненормальный возьмётся читать, скажем, "Войну и мир", "Молодую гвардию" или роман Гончарова "Облом". Старику Толстому делать было не хрена, вот он и настрочил девяносто томов непонятно про что. Ну, ясно, теликов-видиков тогда не было, свет выключали рано, о всяких разных там "нортонах", "майкрософтах" и "виндоуз" никто слыхом не слыхивал... а нам-то зачем теперь из-за этого страдать?
Особенно доставалось от Чувырлы Мишке Кусику, который, во-первых, ни одной книжки, кажется, так до конца и не дочитал, а во-вторых, и в жизни двух слов связать не мог, а уж чтоб сочинение толково написать - ни боже мой! А Чувырла, как назло, подбирала такие темы для сочинений, что не то что волосы - уши дыбом вставали. "Мой отец - идеал, к которому я стремлюсь". (С чего бы это?) Или "Мой друг - Павка Корчагин". (Ишь, что придумала!) Или ещё покруче: "...Человек не создан быть писателем". (Это уж точно, на сто пудов. Особенно Мишка Кусик, который не то что писателем - и рассказчиком-то был совсем некудышним.) К тому же Кусиков злился на Чувырлу за то, что она пришла вместо Танюши, и видел причиной всех своих несчастий именно её, новую литераторшу. Чувырла исправно ставила Мишке двойки и колы, явно страдая при этом и назойливо предлагая нашему Роме Монтекки помощь после уроков. Мы все решили, что литераторша просто втюрилась в Мишку, вот и навязывается. Мишка-то мужик видный не по годам: зубастая улыбка, бицепсы с рук на ноги перекатываются, рост - под потолок, фатоватые усики с подкрученными на французский манер кончиками вверх. Приколистые были усики. Это он назло Чувырле их отрастил - в отместку за то, что она упорно называла нас "ребятами". Ничего себе ребята! Кусик, говорят, половину девок в классе перепробовал, а у училки этой всё мальчиком был.
А тут ещё кто-то из наших узнал, что новой литераторше и в личной жизни не слишком-то фартит. С мужем они разбежались, когда она ещё студенткой была, а потом, через несколько лет, когда Чувырла приехала работать в наш город, появился у неё ухажёр - бизнесмен из местных, из крутых. Завидный был женишок: при шмотках, при "бабках", при "тачке", - многие тёлки в городе локти кусали, узнав, что у этого мужика к нашей Чувырле серьёзные намерения. Романтическая была история: лихие поездки на импортном авто с открытым верхом, интимные ужины в местных кабаках (и все, кто хотел, об этих гулянках знали), страстные поцелуйчики прямо на пляже или на танцевальном пятачке перед кабацким оркестром... Уж не знаю, чем наша литераторша купила своего супермена - но только, конечно, не заумью своей и не тем, что знает всех акмеистов и имажинистов наизусть. У Кусика, естественно, на этот счёт возникли кое-какие соображения, но я из скромности и врождённой интеллигентности своей лучше промолчу. Вероятно, в конце концов бизнесмен просто-напросто перепугался (а ну-ка, попробуй дни напролёт слушать о модальности, синекдохе и предударных рифмах!) и малодушно дал дёру, опозорив тем самым и зазнобу свою, да и себя тоже. Теперь же, узнав обо всём этом, наши девчата стали мусолить новость на все лады, дополняя её правдой и неправдой.
Не знаю, понимала ли Чувырла или нет, что мы в классе ей перемываем кости, но приходила она на урок зажатая, настороженная, что-то такое рассказывала о Булгакове и Шолохове, а мы не слушали, перемигивались и в картинном томлении закатывали глаза. Девчата придирчиво изучали её прикид (надо сказать, довольно скромненький), пацаны выносили авторитетные вердикты относительно фигуры учительницы и, в конце концов, неизменно приходили к выводу, что... оно-то, конечно, можно, но вряд ли нужно, найдутся бабёнки и получше. Видимо, ощущая волну агрессии, исходящую от нашего небольшого, но сплочённого коллектива, Чувырла нервничала, роняла книги и тетради, а в конце урока, разозлившись, должно быть, на себя за проявленное малодушие, сердито диктовала задание на дом. Обычно нужно было прочитать глав восемь-десять или выучить наизусть большой фрагмент прозы, если не длинное занудное стихотворение совершенно невразумительного содержания. Кусиков в ужасе хватался за голову и тихо ругался матом, а девчонки, слыша это и понимая, что слышит и учительница, фыркали и переглядывались.
Однажды родители Кусика, вечно болтающиеся по загранкам, привезли Мишке в подарок... кусок собачьего дерьма. Сувенир назывался, кажется, так: "Dogs poo-o-o", - и был сделан из какого-то синтетического материала. Кусок выглядел совсем как натуральный: и цвет, и форма (завитой кругляшок, на вид мягкий и липкий), и даже мельчайшие подробности были соблюдены - там, где нужно, вмятинка, в другом месте - выпуклость, а ещё где-то - неровно оборванные края, как будто этот продукт только что оторвался от своего хозяина и с некоторой высоты хлюпко шмякнулся в траву. Отпад был полный! Мишка нашёл для "сувенира" место на самом краешке своего стола и сделал вид, будто пишет что-то в тетрадь. Чувырла как раз вдохновенно разглагольствовала о трудной любви Мастера и Маргариты и вдруг умолкла, испуганно уставилась на Кусикова. Тот, притворившись, что ничего не видит, продолжал писать. Мы потом поинтересовались, что же такое он писал. Оказалось, текст небезызвестной "Мурки" в последней редакции. Но долго притворяться равнодушным Кусик не смог. Он поднял голову и встретился с полными ужаса и растерянности глазами учительницы. Чувырла протянула дрожащую руку к Мишкиному "сувениру", как будто хотела схватить его, потрогать, убедиться, что это не сон. Девчонки прыснули со смеху, Кусик мучительно скривился, стараясь во что бы то ни стало не рассмеяться. Вдруг из глаз литераторши ручьём брызнули слёзы. Она что-то выкрикнула визгливо, резко повернулась и бросилась вон из класса.
-А чего это она? - притворно удивился Кусик и победно посмотрел на класс своими шкодными голубыми глазёнками.
-Балбес ты, Мишка! - возмутилась Люська Задорожная, наша будущая медалистка. - Совсем достал женщину - ни за что, между прочим.
-Ну да, так уж и ни за что, - скептически хмыкнул Серёга Батин, чемпион области по боксу. - Было бы ни за что - не доставал бы.
-Ага! - обрадовался Кусик, почувствовав поддержку со стороны самого сильного мэна в нашей школе. - Если бы не я, она бы вам задала на следующий урок зубарить на память описание бала у Воланда или ещё какую-нибудь муть. А так... - он весело развёл руками, - свобода полная, живи и радуйся!
-И всё-таки это подло, Миша, - травить несчастную женщину, которой и так не повезло в жизни, - неуверенно возразила Люська и отвернулась.
-О суверенный народ одиннадцатого "бэ"! - театрально воздел руки к небу Алёшка Серов, трепач, позёр и по своей шебутной натуре комический актёришка. - Посмотрите на это вопиющее проявление женского непостоянства и лицемерия! А не ты ли, Задорожная, только что смеялась громче всех, вдохновляя тем самым нашего героя, смельчака и спасителя Рому Монтекки? О чёрная неблагодарность! О темпорес, о мори!
-Какие ещё "мори"? - удивился Кусик, совершенно ничего не поняв из великолепной тирады Серова.
-Дурак! - пожала плечами Люська. - "Темпорес"... Ты, Алёшка, сначала выучил бы, как это произносится, а потом уж говорил.
-А что, я выучил...
-Это ты Чувырле будешь рассказывать - она проглотит, а мне лапшу на уши не вешай!
-Дюже умная ты, Задорожная, убивать пора.
Через три дня литераторша устроила образцово-показательный половой акт, то бишь разбор наших сочинений, причём не только по последней теме, но и старых, которые она бережно хранила в учительской. Вот что удивительно: когда пишешь сам, никогда не замечаешь, что лепишь откровенную туфту и что лопочешь ты ничуть не лучше трёхлетнего мальца, который только-только научился внятно произносить слово "мама", но стоит кому-нибудь прочитать твой опус вслух, и ты угораешь со смеху и утираешь горькие, с кулак величиной, слёзы.
Конечно, особенно досталось Кусику. Для него вообще сочинение написать - такая же мука смертная, как для наших девок из класса - техосмотр у гинеколога. Причём, девчат наших в данном случае понять несложно: доктор ведь в два счёта может узнать о них всё, что ему знать не полагается, опозорить и рассказать маме (не своей, разумеется), - Мишкино же косноязычие ни в какие рамки не укладывалось. Выражался он по-русски всё равно что иностранный агент, недоучившийся в разведшколе. "Шолохов уважал простого крестьянина, видел в мужике нормального человека, следовательно, он вёл себя с автором откровенно".
-Миша! - тихо ужаснулась Чувырла, когда прочитала этот "пёрл". - Кто это "он"? Простой крестьянин? Или Шолохов? А если Шолохов, то с каким автором он был столь откровенен?
Кусик мучительно покраснел и стиснул зубы.
-Не-е, я имел в виду мужика...
-Какого мужика? Колхозника?
-Ну да.
-Может быть, ты намекаешь на деда Щукаря?
-Ага, - кивнул Кусик, только что впервые услышав это имя.
-А при чём здесь Щукарь?
-Ну как же? Он ведь тоже... это самое...
-Был простой мужик, да?
Тут в башке у Мишки что-то врубилось не туда, не в тот, как говорят компьютерщики, "слот", и Кусик резко повернул на сто восемьдесят градусов:
-Ну нет, Щукарь был кулаком, он стрелял из обреза в Найдёнова... то есть это... в Намётнова!
-Ты имеешь в виду Нагульнова?
А мы покатывались от хохота и мочились кипятком! Подобные разборки Мишкиного творчества были нам нехилым развлечением (если, конечно, учительница, которая очень сердилась, когда школьники не читали русскую литературную классику, потом не выбирала себе какую-нибудь другую жертву). Коль уж Чувырла выруливала на Мишку, то концерт продолжался до конца урока.
В сочинении по "Мастеру и Маргарите" Кусиков сообщил нам, что "первая группа персонажей романа Булгакова состоит из Воланда, вторую группу составляет Маргарита, в третью входит администратор шапито Варенуха".
-Это что же, твои "группы" состоят каждая из одного человека? А почему бы не включить в "группу" Воланда ещё и Бегемота? - сказала учительница.
-Какого бегемота? - растерялся Мишка и подозрительно покосился на Чувырлу.
-Ну вот, ты не знаешь, кто такой Бегемот. Кстати, не знаешь ты и то, что Варенуха служил не в шапито, а в театре Варьете... И как прикажешь понимать эту твою фразу: "Я прочитал "Мастера и Маргариту" Булгакова с третьей позиции"? Может быть, ты хотел сказать, что собираешься рассмотреть роман с иной, нестандартной, точки зрения? А тогда зачем здесь эта... мм... "третья позиция"?
-Позишн намбэ ту! - не к месту вякнул Алёшка Серов, который всегда всё путал, но, тем не менее, никогда не отказывался от случая похохмить всласть.
-Серов, что ты себе позволяешь? - нахмурилась литераторша.
-А что, это песня такая, её Кай Метов поёт.
-Тем более что наш Миша может в любой позиции - и в третьей, и в четвёртой... - добавила Викуля Росомаха, весьма популярная в нашей школе... боевая подруга, скажем так.
-Сомахина! - возмутилась Чувырла. - Это же просто... пошлятина какая-то! Стыдно! А ты ведь девочка!
-Кто?! - дружно взревел класс.
-Викуля, кто же ещё, - обернувшись назад, раскатисто пояснил Батин и подмигнул неизвестно кому.
-Тихо! - вскрикнула литераторша и густо покраснела. - А тебе, Батин... так нельзя... мужчины так не поступают...
В общем, бардак был полный! Серов кривлялся и гримасничал, как обезьяна, Сомахина строила всем глазки, Кусиков же торчал посреди класса, как лом в дерьме, злился и нервно поглядывал на часы.
В отместку за этот позор Мишка подготовил к следующему уроку сообщение о Булгакове, вернее, о его романе. Оказывается, автор, назвав одного из своих персонажей Фаготом, намекнул нам, что это, во-первых, шут ("fagotin" по-французски), во-вторых, еретик (а значит от него попахивает костром, дымящейся связкой хвороста - "sentir le fagot"), а в-третьих, одевается он весьма непрезентабельно (выглядит "comme un fagot" - "как связка веток"). Кусиков поведал нам, что Булгаков в своём романе чётко обозначил ("чётко" - это для тех, кто понимает, конечно) теорию "трёх миров" украинского философа Григория Сковороды, рукописи которого хранятся в бывшем здании Румянцевского музея, превратившегося потом в один из корпусов Ленинской библиотеки - именно здесь определилась судьба Мастера и Маргариты. И вообще, заявил Мишка, Булгаков много "передрал" (именно так выразился докладчик) из поэзии трубадуров, из их "Песни об альбигойском крестовом походе", которая "написана двенадцатисложным александрийским силлабическим стихом, причём последний стих каждой строфы сокращён наполовину". Кусиков, конечно, шёл ва-банк, он ни одного произнесённого им слова не понимал - просто добросовестно вызубрил тему, желая посадить Чувырлу в глубокую зловонную лужу. На самом же деле всё получилось наоборот: обтекать пришлось именно Мишке. Он безбожно спутал альбигойцев с какими-то "альбионами" (чёрт их знает, кто это такие, в самом деле, - альбигойцы!), а французские слова произносил по буквам, словно это латынь: "комэ ун", "фаготин" и так далее. Люська Задорожная, самостоятельно выучившая этот язык, Мишку беспрестанно поправляла, фыркая при этом, как скаковая лошадь, и высокомерно пожимая плечами. И вообще, Кусиков держался очень заносчиво и глупо. Оказалось, что Чувырла прекрасно знает всё, о чём рассказал нам он. Литераторша похвалила Мишку за "нетрадиционный подход к теме", но всё-таки не отказала себе в удовольствии заметить, что Булгаков у трубадуров не "передрал", а позаимствовал некоторые художественные приёмы. Это, дескать, великому писателю не зазорно, гениям позволительно всё.
Словом, за полгода Чувырла надоела нам так, что хоть волком вой. Мы шли к ней на урок и брезгливо морщились и сплёвывали, будто ненароком наделали в штанишки. В апреле в классе созрело общее мнение, что Чувырле надобно непременно насолить покрепче, чтобы долго помнила, и мы уже вынашивали планы, как это сделать поэффектнее. Но когда весна, сухая и солнечная, наконец опустилась на наш городишко, и в воздухе ощутимо запахло сиренью и черёмухой, мы о своих намерениях забыли, закружились в иногда приятных, а чаще неприятных заботах: последние контрольные, подготовка к экзаменам, покупка шмотья для выпускного вечера.
Кусиков ударился в активную охоту за девками, благо, что его родители, благополучно отъехавшие в солнечную Эфиопию, проконтролировать личную жизнь нашего Ромы Монтекки не могли. По утрам Мишка являлся в школу чёрный от недосыпа, взлохмаченный и счастливый. Похорошели наши девочки. Откуда что берётся? Со всех углов полезли у них округлости и прочая невыразимая прията. Даже Люська Задорожная, обычно сдержанная в своих проявлениях здоровой женской сексуальности, повадилась ярко краситься и таскать в школу портативный магнитофон "Панасоник". На переменах мы включали музон и устраивали игривую возню на манер молодняка в зоопарке.
На последнем своём уроке Чувырла казалась подавленной и печальной. Она невнятно заговорила о том, что вот, мол, и пройден нами полный курс родной литературы и теперь мы, грамотные образованные люди, пойдём каждый своим путём, выберем себе дело по душе, но, дескать, рядом с нами всегда будут книги Пушкина и Чехова, которые не дадут нам почувствовать себя одинокими и никому не нужными. Это всего лишь приблизительный конспект её ностальгического спича, говорить красиво она умела, а у меня вот сейчас не получилось. И в тот момент, когда Чувырла вовсю заливалась соловьём и уже дошла до самой щемящей ноты, Мишка Кусиков незаметно подмигнул Люське, она осторожно сунула руки под стол и включила свой "Панасоник". Полилась музыка - спокойная, мелодичная, - и Кусик скривился недовольно и крутнул пальцем у виска. Жест предназначался Задорожной: Мишка ведь думал, что у Люськи там, как обычно, "Металлика" какая-нибудь или другой, подобный этому, трезвон, а Люська на сей раз притащила зачем-то записи "Rondo Veneziano". Тот, кто слышал это, поймёт меня: электронная переработка застарелой классики, начиная с Баха и Вивальди и кончая Бетховеном, Верди и Берлиозом, вся эта ажурная музычка в стиле барокко под мягкий шорох ударных - это, конечно, приятно, но в нужный тонус, который соответствовал бы создавшейся ситуации, привести не может. Мишка был искренне разочарован (а придумал-то он это классно!), да и мы не одобрили: такой удобный случай, может быть, вообще последний - и всё насмарку!
Но удивительнее всего то, что Чувырла ни черта не поняла! У нас прямо за школой городской парк, из окон класса видны детские карусели, вот литераторша и подумала, наверно, что музыка оттуда. Она и бровью не повела, продолжая всё так же заунывно и скучно бубнить что-то о "социалистическом реализме, эстетической системе, сложившейся на рубеже двадцатого века и утвердившейся в эпоху социалистического переустройства мира". Хотелось встать и крикнуть: откройте окно, выгляньте на улицу! Какое там, к чёрту, социалистическое переустройство? У мира поехала крыша, из всех дыр выглядывает уродливое мурло капитализма! Все, кому не лень, фарцуют и варят "бабки", и кто больше всех нарубил этой самой "капусты", тот и счастлив, он уверенно смотрит в будущее! И ваш Павка Корчагин вместе с прочими фанатиками, отдавшими жизнь за призрачное неопределённое завтра, им до лампочки!
И вдруг она, словно угадав мои мысли, умолкла вдруг, прислушалась к музыке и к такой непривычной, такой неестественной на её уроках тишине, лукаво глянула на Задорожную и сказала:
-А знаете, давайте сегодня зароем, наконец, топор войны и просто посидим вместе и почитаем стихи. Ведь это в последний раз, верно? Думаю, теперь это вам нужнее всего. Вы и вправду повзрослели, да так, что не каждый учитель способен понять это.
Мы растерянно переглядывались, стараясь определить, какую подлянку следует ожидать после этих слов. В первый момент я даже подумал, что литераторша расколола Задорожную и Кусикова, догадалась, что это они придумали включить на уроке мафончик. Но нет, Чувырла отвернулась от Люськи, подошла к окну, глянула куда-то вверх, словно хотела что-то разглядеть на чистом, почти белом небе, улыбнулась и стала читать стихи:
Кошкой выкралась на крыльцо,
Ветру выставила лицо.
Ветры - веяли, птицы - реяли,
Лебеди - слева, справа - вороны...
Наши дороги - в разные стороны...
Голос её звучал глухо и спокойно, а глаза блестели тускло, болезненно. И мы вдруг увидели, что перед нами стоит совсем ещё молодая привлекательная женщина, которая улыбается чему-то своему и поёт древнюю, дремучую, понятную только ей одной песню. Казалось, что она забыла о нашем существовании. Мы тревожно смотрели на Чувырлу, и нам было отчего-то неловко - то ли потому, что нас назвали взрослыми, а мы всё ещё дети, большие, испорченные и злые, то ли потому, что мы могли сейчас наблюдать всё это: одинокая женщина читает стихи так, словно это она, именно она написала их. Нам казалось, что мы подглядываем в замочную скважину и видим самое интимное, самое сокровенное, что только можно увидеть в наш задушенный прогрессом и жестокостью век.
Охватила голову и стою,
- Что людские козни! -
Охватила голову и пою
На заре на поздней.
Пальцы её дрожали мелко-мелко, и было больно смотреть на этот предсмертный трепет, напоминавший агонию подстреленной куропатки. Из-под стола Люськи лилась светлая, неестественно прозрачная музыка - игривая перекличка скрипок и деревянных духовых, - и легко можно было обмануться и подумать, что, в общем-то, всё в порядке, впереди жизнь, полная побед и открытий, и нет повода жалеть о чём-то, и ничего не нужно исправлять, и некому сказать "прости"...
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Она читала стихи так просто и точно, что я до сих пор, а прошло уже месяца три, помню их, а ведь я никогда не славился хорошей памятью на стихи. Мишка Кусиков слушал, глупо открыв рот, и мрачнел всё больше и больше. Люська украдкой вытирала глаза, и было неприятно смотреть на это. Я не верил её слезам - так не верят плохим актрисам, явно переигрывающим в наивной, скверно скроенной мелодраме.
Я глупая, а ты умён,
Живой, а я остолбенелая.
О вопль женщин всех времён:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
Теперь учительница смотрела на Мишку, и тот ёрзал и потел, нервно перебирая вещи на своем столе.
Увозят милых корабли,
Уводит их дорога белая...
И стон стоит вдоль всей земли:
"Мой милый, что тебе я сделала?"
А Кусиков угрюмо ковырял авторучкой корешок учебника, пряча глаза от Чувырлы и мелко дёргая ногой, сам того не замечая.
Жить приучил в самом огне,
Сам бросил - в степь заледенелую!
Вот, что ты, милый, сделал - мне.
Мой милый, что тебе - я сделала?
Резкий пронзительный звонок больно стеганул по нервам и положил конец этой мыльной опере. Хотя никто не сдвинулся с места, учительница больше не прочитала нам ни одного стихотворения Цветаевой. Мы просто сидели, смотрели в глаза друг другу и улыбались. И вспомнили мы вдруг, что Чувырлу зовут Ольгой Игоревной, и было приятно называть её по имени и отчеству. Раньше в нашем классе никто этого не делал. Все старались избегать прямого обращения к учительнице - удивительно, но почти всегда это удавалось. Теперь же жгло, тревожило что-то недосказанное, и хотелось хоть как-то согреть эту молодую женщину, такую хрупкую, ранимую - согреть улыбкой, жестом, словом.
И только потом, гораздо позже, когда мы все собрались на школьном дворе, чтобы вместе пойти в парк (расставаться не хотелось), а Ольга Игоревна, махнув нам рукой, поспешила к автобусу, легко вскочила на подножку и скрылась в салоне, Мишка Кусиков, чувствуя, очевидно, какую-то особенно страшную вину за собой и желая загладить неловкость, проворчал капризно и некстати:
-А она, кажется, так и не догнала, что мы ей музыку крутим. Вот Чувырла, в самом деле...