Часть вторая. Записки Дмитрия Ростокина

I

Мы понимаем, что опаздываем. Экспресс до Гданьска отходит через пять минут. Хорошо, что в Польше я не "бессловесный". Обращаюсь к людям у кассы:

- Простите, но Интерсити до Гданьска через несколько минут уйдёт

Прошу пропустить без очереди.

"Промолчат, наверно, - думаю я. - Отвернутся. Сделают вид, что это их не касается". Но нет, на мой крик о помощи отзываются сразу две женщины среднего возраста.

- Пожалуйста, мы можем вас пропустить

- Но вы всё равно не успеете.

- Бегите на платформу

- Билет в вагоне у проводника.

- А так можно? - на всякий случай спрашиваю я.

Конечно, можно. На лицах женщин недоумение: разве пан этого не знает?

Мы благодарим, подхватываем чемоданы, бежим по коридору и ищем выход на нужную платформу. Я поднимаю голову, читаю надписи на табло. Только чудом мы не сбиваем с ног влюблённую парочку; они идут нам навстречу, прильнув друг к другу и ничего вокруг не замечая. Пытаюсь на ходу извиниться перед ними, поворачиваюсь к ним, делаю неловкий шаг в сторону и натыкаюсь на Назара, нашего украинского знакомца. Или на Григория? Я уже не помню, кто из них кто. Этот помельче, побойчее, чернявый, костлявый Назар, кажется. Делаю вид, что ничего особенного не произошло, не произношу ни слова, даже не извиняюсь. Как извиниться перед людьми, которы на днях лупил канделябром по мордасам? Ну ладно, не канделябром - стаканом с кока-колой. Но конфликт ещё не исчерпан, и так думаю не я - так наверняка считает он. Я не стану извиняться перед ним - подумает, что мы заискиваем, признаём свою вину. Дотышев тоже узнаёт Назара, но молчит, поигрывает желваками.

И только в вагоне до меня доходит простая мысль: теперь они знают, что мы едем в Гданьск. Это несложно установить хотя бы по объявлению вокзальной дикторши. Э, да чёрт с ними! Сейчас возьмём билеты, устроимся, всего четыре часа - и мы на побережье Балтики.

Никак не можем понять: нужно купить билеты, но как? У кого? Полагается занять какие-то кресла. Но какие? Это будет указано в билетах? Вечная проблема за границей: как добраться из точки А в точку Б? Везде свои особенности. Так или иначе, мы пока ещё едем зайцами.

Ага, вон проводница. Такая же, как все проводницы - хоть в России, хоть в Польше: самоуверенная и деловитая бабёнка в возрасте под сорок. Крашеная блондинка с излишней косметикой. Крутые бёдра, тяжёлая поступь. Подхожу к ней и говорю, что мы запрыгнули почти на ходу и хотим купить билеты. Она смотрит с недоумением. Спрашивает, едва не морщась:

- А что, в вагоне нет мест?

Дескать, как же вы надоели: не успели сесть - уже какие-то просьбы. Смотрит с раздражением. Мне не хочется доставлять ей неудобство, но я её, признаться, совсем не понял. Я сказал, что хочу купить билеты, а она мне про свободные места Хорошо ещё, что я по-польски разговариваю. А если бы меня здесь не было, что бы делали Таня и Герман? Да просто не поехали бы, вот и всё.

Проводница поворачивается через плечо и уходит. Мы, как соляные столбы, стоим посреди коридора. Ждём. Сейчас она придёт, всё выяснится. Ждём долго, минут двадцать. В чём дело? Трудно продать интуристам билеты на поезд? Мы прижались спинами к правой стенке вагона, освободив проход. Слева тянется ряд купе со стеклянными дверями. В каждом купе по шесть сидячих мест. Ни одно место пока ещё нам не принадлежит. Таня вдруг начинает нервничать:

- Мы что, так и будем стоя ехать? Ты ведь ей что-то сказал И что она ответила?

Я только плечами пожимаю.

Через двадцать минут подхожу к проводнице и спрашиваю:

- Что мне сделать, чтобы купить билет?

- Немного подождите.

- Сколько?

- Минут пятнадцать.

Проходит ещё полчаса. Проводница уходит в другой вагон и долго не возвращается. Герман не выдерживает:

- Хрен с ней, садимся на свободные места.

- Это куда же?

- Да вот хотя бы

Он энергично шарит глазами и находит почти пустое купе. Там всего двое пассажиров. Тихая сухонькая старушка и - второй

- Я туда не пойду, - заявляет Таня. - Там какой-то алкаш.

Алкаш? Почему алкаш? Только потому, что он посасывает пиво прямо из жестяной банки? Да, лицо одутловатое, серое, под глазами мешки. Рыжеватый, глубокие залысины. У польских мужиков это вообще проблема, кажется: стригутся коротко, быстро лысеют По-польски тонкие губы, острый нос, близко посаженные глаза, по-женски кокетливая родинка на верхней губе - по лицу поляка разбросаны мелкие малосимпатичные детали. Это у нас, у русских: если губы - то лапти, если нос - то картошкой, если скулы - то татарские Ладно, шучу. Скулы, нос картошкой - это решительно не мой портрет. Так изображают русских польские карикатуристы: узкоглазых, скуластых, мордатых, небритых. Обидный и досадный штамп. Мы не такие. Взгляните на мои благородные черты лица. То-то же.

На поляке - шорты цвета хаки и рубашка, расстёгнутая до пупа. Снял обувь и носки, закинул ногу на ногу и отвалился на спинку кресла. Неторопливо почёсывает шерсть на груди. Наслаждается поездкой. Слизывает пену с губ. Демонстрирует нам дряблые свои ляжки. Ноги густо покрыты рыжим пухом. Вид неприятный Ладно, довольно любоваться посторонним человеком. Почему сразу алкаш? Ну, привык он потягивать пиво, когда едет в поезде.

Герману всё равно. Молча подхватывает чемодан и входит в купе. Я уговариваю Таньку сделать то же самое. Наконец рассаживаемся, закинув вещи на полку. Пассажир обращается к Таньке по-польски - предлагает местечко у окошка. Она отвечает ему по-русски. Услыхала слово "окенко" и автоматически отказалась: "Нет, спасибо. Он понимает, что мы иностранцы. Внутренне подбирается, напускает на лицо строгость. Опускает ноги на пол, нащупывает свои кроссовки, изображает, будто обулся.

Я сижу рядом с ним. Поворачиваюсь и объясняю ему, что мы не успели взять билеты на вокзале и теперь не знаем, что будет. Он легкомысленно машет рукой: ерунда, мол, сейчас всё устроится. И точно: входит контролёр, продаёт нам билеты до Гданьска. Оказывается, на билетах не указаны места, можно было пристроиться на любое. Вот так по глупости мы простояли почти час, а неприветливая проводница не пожелала нам объяснить, что можно сесть куда угодно.

Мой попутчик предлагает мне пиво. Я отказываюсь. Заболит голова, а аспирин где-то в сумке. Мы с ним знакомимся. Он Збигнев, Збышек. У него были дела в Варшаве - я не понял, на какой-то автобазе. Называет по-польски запчасти грузовика, что ли я не понимаю. Он виновато разводит руками:

- Моя мама - учительница русского языка в школе, а я так и не научился.

Пытается говорить со мной по-русски, но путает падежи, окончания, употребляет не те предлоги. И всё же берёт на себя роль экскурсовода: рассказывает нам о том, что видим за окнами. Примерно так:

- А это город Тчев. Лисевский мост через Вислу, дорожный ему уже сто пятьдесят лет. Долгое время был самым длинным мостом в Европе: больше километра. Потом, правда, построили длиннее

- Мы ведь тоже едем по мосту?

- Мы - по железнодорожному. Рядом. Параллельно. До Лисевского - всего сорок метров.

(Дописываю дома, в Москве. Прочитал у Стефана Хвина в "Ханемане": "встретились бы в вагоне-ресторане где-нибудь между Диршау и Мариенбургом, на длинном мосту через реку Вайхзель, по которому едешь и едешь, а внизу вода, тёмная от водоворотов".* <* Перевод с польского К.Я. Старосельской> Вот, не поленился выписать цитату. Не правда ли, совсем другое дело, когда во время чтения видишь всё так, словно это перед твоими глазами. Кстати, Диршау - это немецкий вариант названия города Тчева, Мариенбург - Мальборк, Вайхзель - Висла. Немцы в этих краях долго жили.)

- А почему такое название - Лисевский мост?

- На другом берегу Вислы - Лисево Мальборкское Деревня. Старая. Костёл четырнадцатого века

Потом, после паузы, добавляет:

- Тчев - тоже ничего себе. Городишко старше вашей Москвы. Это уж наверняка.

Видно, что он гордится своей Польшей. "Старше вашей Москвы" Но когда чуть раньше проезжали мимо Мальборка, бывшей столицы Тевтонского рыцарского ордена, Збигнев благоговейно молчал. Дескать, всё вы видите за окном, какие уж тут комментарии Средневековые стены рыцарской крепости проплыли за нашими окнами, как призраки, как декорация для угрюмой европейской сказки про великана-людоеда.

Попутчик оказался любезным человеком. Светловолосый, приятные тонкие черты лица, раскованная манера держаться. И день хороший: успели на поезд, разобрались с билетами. Скоро Гданьск. В голове звучат стихи Агнешки Осецкой:

W moim przedziale wszyscy trzej:
ten z Syracuse, ten z Cheetaway.

"Вагонную балладу" в исполнении Марыли Родович я услышал ещё в детстве, у меня была маленькая пластинка. А текст понял гораздо позже. "Трёх пассажиров поезд вёз от Читтавэй до Сиракуз. В моём купе ехали все трое: этот из Сиракуз, а тот из Читтавэй. Почти про нас. На мой вкус, тот третий был не из Читтавэй и не из Сиракуз" Интересно, Збигнев где живёт: в Варшаве или Гданьске?

Хотя, конечно, если откровенно, что-то не до песен. Вчера вечером в подземном переходе на Кутузовском проспекте в Москве избили гражданина Польши Павла Решку, корреспондента газеты "Rzeczpospolita". Нападавших было пятеро. Павлу тридцать шесть, но разве он один отобьётся от пятерых? Это только в глупых американских боевиках силач разбрасывает банду негодяев. Журналист вышел из корпункта за сигаретами, получил удар по голове и упал. Почему напали? За что били? Поляк объяснить не смог. "Их было четверо или пятеро, - рассказал он. - Высокие мужики, метр восемьдесят. Избивал один, а остальные страховали". Били по лицу и рёбрам. Потом убежали. Решка смог позвонить коллегам-журналистам и в посольство. На машине генконсула его доставили в Боткинскую больницу. Там его два часа допрашивала милиция. Ехидная особенность момента: незадолго до случившегося Павел Решка передал в Варшаву статью об избиениях сотрудников польского посольства и рекомендовал полякам быть бдительными в Москве. А теперь вот сам лежит в больнице с ссадинами на голове и синяками на спине.

"Разделяю растущее возмущение польского общества", - заявил президент Польши Александр Квасьневский. Он обратился к руководству России с требованием найти виновных и выразил уверенность, что Россия не заинтересована в охлаждении отношений с Польшей. Квасьневский заверил, что и сам сделает всё, чтобы "отношения между государствами и народами вернулись в нормальное состояние и развивались в духе добрососедского сотрудничества".

Москва сообщает, что прокуратура завела уголовное дело по статье "Умышленное причинение вреда здоровью". Начато следствие. Московское ГУВД усилило охрану посольства Польши. Но полякам этого мало. Средства массовой информации устроили истерику, польское телевидение трезвонит о случившемся каждые полчаса. Министр иностранных дел Ротфельд заявил, что в России существуют "красно-коричневые силы", которые мечтают "о возвращении коммуно-фашизма". Возвращении куда? Понятно куда: "в империю". Мы, Российская Федерация, - для них "империя", а все они в Европе - представители свободного демократического мира. Но нам сейчас и не вякнуть: нагадили, так прикусите языки. Замминистра иностранных дел России Сергей Кисляк принял посла Польши Меллера и выразил надежду, что этот инцидент "не будет использован для нагнетания напряжённости в российско-польских отношениях". (Пересказываю, как услышал в утренних теленовостях, пока наспех собирали вещи, чтобы ехать на вокзал.)

(Дописываю этот абзац уже дома, нашёл текст в интернете.) Тут как тут партия "Яблоко". Немедленно высказались, как же без них? А то о них забыли бы. Это не может быть случайностью, сказали они. "Мы осуждаем избиение детей российских дипломатов в Варшаве, требуем от правительства Польши скорейшего расследования этого преступления и привлечения виновных к ответственности. Но совершенно очевидно, что это событие было использовано в Москве как повод для сознательного совершения преступлений на почве ксенофобии. Толпы подонков, нападающих на иностранных граждан, позорят честь нашей страны и российского народа". И ещё: "Вялую реакцию российских официальных властей на происходящее нельзя расценивать иначе, чем попустительство актам агрессии против иностранных граждан, что недопустимо в цивилизованной стране. Мы считаем, что в сложившейся ситуации Президент России должен дать свою оценку этим инцидентам, а также взять под личный контроль их расследование и обеспечение безопасности сотрудников польского посольства".

II

Малгожата Зыхович встречает нас на гданьском вокзале. У неё машина, Малгося отвезёт нас в Собешево. Она сняла для нас комнату в частном пансионате у своей родственницы. Это удобно, недалеко от автобусной остановки.

- А что такое Собешево? Район города?

- Да. Птичий остров. Рай для птиц и орнитологов. Здешний заповедник так и называется: "Птичий Рай".

- Остров? Как это остров? В море? Ты уже писала, что это остров, но объясни ещё раз, пожалуйста, чтобы мы поняли.

- Тут и понимать нечего. Со всех сторон эта часть суши окружена Вислой, которая здесь называется "Мёртвой". А на севере - Балтийское море. Вот и получился остров.

- У вас там мост?

- Понтонный. Иногда его разводят, чтобы проплыл катер.

Когда Малгося подошла ко мне на платформе (узнала благодаря фото в интернете), я автоматически поцеловал её в щёчку. Получилось немного неловко. Мы видимся впервые, но есть ощущение, что мы давно знакомы. Я перевёл несколько её рассказов, которые обнаружил на польском сайте "Логофил", и опубликовал в сети. Почему именно эти рассказы? Потому что это красивые, остроумные и печальные сказки о нашей жизни, без всякой чертовщины, без полётов на метле и прочего. Допустим, грустная история о засохших акварельных красках. Или о детском мячике, который всю зиму провалялся под забором во дворе, брошенный равнодушным мальчиком. Даже в прозе Малгожата - поэт.

Я чмокаю её в щёчку, она от растерянности просто хлопает меня по плечу.

- Герман, - излишне официально представляется Дотышев. - А это Татьяна.

- А я Малгоська.

Польские женщины быстро переходят на "ты". Малгожата протестующе поднимает обе ладони, когда Герка вдруг произносит:

- Очень приятно, пани.

Ей не нравится слово "пани"?

Мы едем до Собешево минут сорок. Я даже не подозревал, что Гданьск - такой большой город. Малгожата, кажется, угадывает мои мысли.

- Там у нас уже окраина. Нас присоединили к Гданьску в семидесятых годах. Это часть исторического округа, который называется Низины. У нас интересно: очень низко, если принять во внимание уровень моря.

Она произносит польское слово: "depresja", - и я не знаю, как его перевести в данном случае.

- Часть суши, которая лежит ниже уровня моря, - поясняет Малгожата.

Да, кажется, слово "депрессия" употребляется в таком контексте и по-русски.

- И вы там живёте Вас не заливает?

- А где же ещё жить? У нас там дом.

- "Bo my jak morskie mewy w tym domu mamy lad", - автоматически произношу я строчку из Агнешки Осецкой.

Похоже, это ко мне прицепилось надолго. Ведь совсем недавно я вспомнил строчку о чайках, когда разговаривал с профессором Кшижовичем И я думаю о том, что пришлось бы ещё голову поломать, чтобы перевести эту фразу "литературно". "Потому что у нас, как у чаек морских, здесь дом и суша"? Или "дом и причал"? "Есть где опуститься на землю"? А ещё говорят, что перевод с польского - это пустяк: превращай польские слова в русские, да и дело с концом

Мы разговариваем с ней по-польски - тихо, как заговорщики. Танька и Герман сидят сзади и, мне кажется, с недоумением прислушиваются. Неужели они никак не могут привыкнуть к тому, что я настолько свободно владею польским? Наверно, со стороны наша беседа с Малгоськой выглядит чересчур интимно.

Я уже знал, что не получится остановиться у неё в доме. У Малгожаты две дочки, они погодки, вечно ссорятся, сражаются за внимание мамы. Да и комнат только две. Малгося - стройная, коротко стриженная шатенка в больших очках. Она похожа на университетскую старшекурсницу. Или молодую учительницу. Наверно, это непросто, когда в доме две маленькие девочки почти одного возраста. Всё равно что двойняшки: дружат и соперничают одинаково активно.

За понтонным мостом сворачиваем налево и едем по узкой улице вдоль реки. Попутно я замечаю двух белоснежных лебедей в заводи справа от моста. А слева от понтона - как море раздольное: широкая и привольная Висла! И рыбак на лодочке посреди русла. Если слева от моста - запад, воображаю, какие тут закаты Улица так и называется: Надвисляньска. Малгося останавливает машину, мы выходим. Тут до моста пешком недолго Двухэтажный дом с балконом, подстриженный газон во дворе, низкая ограда. На калитке висит табличка с надписью "Brak miejsc" ("Мест нет"). Но для нас забронировано.

- Там, дальше по дороге, почтовое отделение, - говорит Малгожата, - туда можно пешком. Если нужно, конечно. А я живу ещё дальше, за почтой, отсюда минут пятнадцать. Увидишь.

Хозяйку пансионата зовут нежно и романтично: Настуся. Надо ли в дневнике описывать её портрет? Да и зачем? Чтобы не забыть, если потом вздумается рассказать об этом в прозе? Пани Настуся - женщина средних лет с приятными чертами лица и натруженными руками. (Думаю, этого достаточно.) Половину дома хозяйка сделала гостиницей. В "пансионате" Настуси несколько просторных комнат для постояльцев, кухня с посудой, холодильником, плитой и даже библиотечкой на нескольких языках (я заметил "Преступление и наказание" Достоевского на польском), а ещё ванна, душ, туалет - всё на одном этаже. Оплата за сутки проживания почти вдвое меньше, чем в гостиницах Гданьска. Настуся просит заплатить сразу, ибо не намерена больше докучать своим гостям. Нам показывают нашу комнату: шкаф, три софы и телевизор - нам всё нравится. В нашей комнате нет балкона, зато окно выходит на север, на заросшие хвойным лесом дюны. Хозяйка говорит, что, если пройти по тропинке через лес, можно выйти к морю и песчаному пляжу. Это всего полтора километра.

Сославшись на домашние заботы (дома остались две дочки), Малгожата уходит, попрощавшись с хозяйкой дома.

- Увидимся позже, - произносит она по-русски, повернувшись в дверях.

Пани Настуся говорит только по-польски.

- Наверно, русские сюда редко заезжают? - спрашиваю я, пытаясь поддержать беседу. - Особенно теперь, когда в Польше говорят о русских совсем не так, как хотелось бы

Она прекрасно меня понимает. И - надо же! - считает своим долгом сразу расставить все точки над "i". Она усаживается напротив меня, складывает руки на столе и долго говорит о том, что, мол, не следует обращать внимание на польских журналистов и политиков, потому что племя это всё больше вредное, подлое и алчное (Настуся не знает, что перед ней сидит журналист), на мнение народа им глубоко наплевать, они делают ровно то, что полякам не нужно, и поляки это давно поняли. Поэтому не следует думать о поляках так, что они будто бы ненавидят русских, евреев, украинцев, чехов и румын, это всё bzdury (вздор), мы жили вместе всегда и будем жить вместе, и пусть русский пан не думает, что ему будет плохо в этом доме, гость в дом - хозяину радость Мне даже становится неловко, что я заставил пани Настусю говорить обо всём этом так долго. Она будто оправдывается. Политики начудят - а люди потом оправдываются друг перед другом

За границей я почти не пользуюсь мобильным телефоном, не хочется разбираться в тарифах и прочих тонкостях. Но тут вдруг телефон пригодился: Малгося присылает СМС - ждёт нас в гости, предлагает перекусить чем бог послал. Герману, как всегда, не хочется "слоняться по хаткам", его тянет в Гданьск - "Это же Данциг! Как ты не понимаешь?" Настуся умиротворяюще машет в нашу сторону рукой (теперь, мол, вы тут сами, не буду мешать) и уходит. Я объясняю Дотышеву, что до Главного города (так называется исторический центр Гданьска) ехать не пять минут, а там вскоре и назад собираться (надо ведь ещё разобраться с расписанием автобусов), гулять сегодня некогда, потому что скоро вечер, да и перед Зыхович неудобно: приглашает

Мы сидим у Малгожаты на кухне, она кормит нас оладушками со сметаной. Странное ощущение, что мы в России: маленькая кухонька, маленький стол, три табурета (хозяйке даже сесть негде, она суетится возле плиты), старый простенький шкаф с посудой, оладушки, сметана, а на стене - чеканка. И польская женщина перед нами - совсем как русская: увидишь на улице - ни за что не догадаешься, что она полька. Малгося умеет говорить по-русски, учила язык в школе, но стесняется: у неё сильный польский акцент. Но она напрасно стесняется. Не знаю, может, виной тому моя полонофилия, но мне нравится польский акцент, как, впрочем, любой прибалтийский. Или я, увлечённый языком и польской культурой, просто уже ополячился, как гоголевский Андрий Бульбёнок (Шучу, конечно.)

Входит на кухню девочка лет шести - Уршула, дочка Малгожаты. Беленькая и, как мама, худенькая. Где вторая дочка - не знаю. Дарим Уршуле куклу (я специально купил её в Москве, жалко только, что китайскую, в Москве сейчас трудно найти игрушку не китайскую). Для второй девочки, Зоси, передаём плюшевого мишку. Уршула смотрит настороженно на мишку: что лучше - кукла или мишка?

- У нас тоже всё китайское, - говорит Малгося.

Мы дарим ей альбом "Третьяковская галерея". Я знаю, что Малгося увлечённо рисует (слишком много об этом вспоминает в письмах), но для меня она прежде всего хорошая писательница (которая, к сожалению, смотрит на жизнь с излишним драматизмом, если судить по тем её сказкам, которые я перевёл на русский язык). Когда я называю её рассказы "сказочками", "баечками", если по-польски, - она только загадочно усмехается. Иногда я не понимаю польских женщин. Вот, Малгожате не нравится, если я называю её рассказы "баечками". А что же это за жанр? Сны и грёзы? Ненаучная фантастика?.. И она активно протестует, когда я пытаюсь говорить ей "пани".

- Я - Малгоська, этого достаточно. Какие уж вам пани

- "Малгощка - таньч и пий, а з него собе кпий..."

С этим надо что-то делать! Я постоянно цитирую стихи Агнешки Осецкой. Ну, при чём здесь это?! "Малгоська, танцуй и пей и посмеивайся над ним" Над кем - над ним? Bzdury. Зыхович, наверно, знает продолжение: "Если он вернётся, пусть идёт, куда хочет. Эх, глупая ты"

Стараюсь заговорить с маленькой Уршулой. "Что это у тебя?" - "Листок бумаги, из тетрадки". А дальше? Не знаю, о чём мне говорить с польским ребёнком. Наверно, она слышит мой акцент: настороженно посматривает на гостей.

Малгожата показывает нам свои акварели. Это в основном птицы. Верно передана динамика их движения. Вот лебедь садится на воду. Это невозможно нафантазировать себе, это надо было когда-то увидеть. Орлан-белохвост парит над соснами Снова орлан - гонится за лысухой, опустившись к самой реке. Великолепно! Брызги в стороны, смертельный ужас лысухи, сосредоточенно-насупленный вид хищника. И видно, что это именно лысуха: вся тёмно-серая, и только лоб белый (светлая кожистая заплата) и такой же белый клюв И опять орлан - над морем, над пенными волнами, "над седой равниной" А вот грачи на снегу: полное ощущение хрупкого весеннего наста, сырого ветра с Вислы, играющего перьями этих птиц. Синица, иволга, дятлы, журавли, удоды... Малгося говорит, что все эти персонажи живут в Собешево: тут очень много птиц, за ними наблюдают, их охраняют. Мы рассматриваем акварели Малгожаты с изумлением. Э, да она не прозаик и не поэт, она - художник, хороший художник!.. Ещё птицы, птицы

Вот дорога с автобусной остановкой, а на обочине - неуклюжий человек в куртке и нелепой шапке конусом. Наверняка это улица Надвисляньска.

- Этот толстяк часто приходит на остановку и так стоит, стоит, никуда не едет Видно, что ему одиноко. Стоит и смотрит на дорогу. Иногда его сопровождает кот. Усаживается у ног и ждёт, когда человек повернётся и пойдёт домой. Но иногда толстяк садится в автобус и едет в Главный город - просто так, наверно, чтобы убить время. Говорят, всегда возвращается к ночи.

Я понимаю, что она очень увлечена этим творчеством. Подозреваю, что мне больше нечего будет перевести; никаких новых "баечек" Малгожаты Зыхович в ближайшее время не предвидится.

- Но почему ты так хорошо знаешь птиц? - удивляюсь я. - Откуда эта любовь?

- Я орнитолог.

- Ты писала, что ты биолог, но

- Несколько лет назад защитила диссертацию. Но потом не сложилось Пригласили на работу в здешний дом культуры. Вожу школьников на экскурсии, показываю заповедник, рассказываю о птицах. Мне пока хватает.

Я говорю ей о том, что мы с дочкой забыли в Москве тёплую одежду и пришлось искать торговые точки в Варшаве, чтобы приодеться. Малгося с сомнением смотрит на наши с Таней ветровки: "Тоненькие Вы явно переплатили. Это слишком дорого. На Маршалковской купили? Не туда надо было идти".

Выносим дачный столик и пластмассовые стулья во двор. Сидим, пьём чай. Герман много курит и сосредоточенно молчит. Если я верно понимаю, в доме несколько квартир. Конечно, все друг друга знают. Уршула играет с подружкой во дворе. За дальней оградой шумят сосны. Там, за соснами, море

- Надо было привезти что-нибудь покрепче. А то как-то зябко, - тихо произносит Герман.

Малгожата слышит это.

- С некоторых пор, - говорит она, - мы стараемся не держать в доме спиртное.

У кого проблемы с этим? У Малгоси? Вряд ли Значит, у её мужа. Марьян, кстати, на секунду заглянул к нам, когда мы сидели на кухне, поздоровался, кивнул стриженной головой и исчез. Вот ещё одна странность: в Польше мне легче разговаривать с женщинами, а не с мужчинами. Неужели же польские мужья ревнуют меня к их жёнам? Глупости. Мне нравится разговаривать по-польски, и, судя по всему, и польским женщинам нравится беседовать со мной. Или им интересно, что ещё на уме "у этого русского"? А польские мужчины, особенно молодые, и говорят в нос, проглатывая слова, и держатся настороженно. Или я ошибаюсь? Мне всегда было о чём поговорить с поляками - и с мужчинами, и с женщинами. Профессор Кшижович, например. Какой интересный собеседник! И Новаковский тоже

Темнеет. Мы прощаемся с Малгосей. От её дома до пансионата пани Настуси минут двадцать пять пешком вдоль реки, по сонной польской улице - дойдём. Но Марьян, муж Малгожаты, предлагает довезти. Мы, конечно, не против. Ехать тут минут пять, но мы не отказываемся. Я пытаюсь беседовать с Марьяном, но понимать его решительно невозможно: он съедает окончания фраз и слов ("споко", "в пожо", "тша"), и лишь с опозданием я догадываюсь, что это всего лишь "spokojnie", "w porzadku", "potrzeba" ("спокойно", "в порядке", "нужно"). Нет, мне легче разговаривать с польскими дамами.

Благодарим Марьяна и прощаемся. Он с нами сух, сдержан. Кивает, захлопывает дверцу, разворачивается и уезжает. Осторожно поднимаемся по ступенькам спящего дома на второй этаж, входим в комнату, укладываемся. В пансионате пани Настуси так тихо, что мы вынуждены говорить шёпотом. День кажется длинным-длинным, но спать ещё не хочется. Что там новенького в бурном море польско-российских отношений? Включаем телевизор, устанавливаем такую громкость, что приходится прислушиваться. Танька быстро засыпает, поплотнее завернувшись в одеяло, а я смотрю теленовости и пытаюсь переводить для Германа.

Вчера в Варшаве были задержаны несколько скинхедов, которые подозревались в нападении на детей российских дипломатов. Но скоро парней отпустили, потому что не нашли доказательств их вины. А сегодня варшавская полиция задержала двух скупщиков краденого: у них были найдены вещи, отобранные у российских подростков на улице Идзиковского. "Теперь задержание хулиганов, причастных к этому происшествию, - это только вопрос времени", - заявил офицер полиции. Польское телевидение с иронией цитирует высказывание российского журналиста (я не расслышал его фамилию) о том, что, если полякам удастся доказать, что подростков избивали обыкновенные хулиганы, то российскому МИД придётся "проглотить горькую пилюлю" и признать, что Россия подняла бурю в стакане воды. Или же принять за норму выяснение отношений с каждым государством, на территории которого были ограблены или побиты граждане Российской Федерации. Ведь и раньше в европейских странах били и грабили русских, но это обычно заканчивалось лишь полицейскими разбирательствами, а политики молчали.

Когда приеду в Москву, постараюсь дозвониться до "Речи Посполитой", чтобы поддержать Павла Решку, выразить ему своё сочувствие. Мы с ним не знакомы, но, надеюсь, он не отмахнётся от моих слов, мы с ним всё же коллеги.

Ведущая теленовостей процитировала слова российского историка о том, что поляки сейчас слишком взвинчены, поскольку скоро у них выборы, а потому они "грызут друг друга и явно не прочь разыграть карту русофобии". Но Россия, судя по всему, предупредила Варшаву: если будете продолжать эти игры - не оберётесь скандала В общем, дословно я не запомнил, а записать не успел.

(Дописываю уже в Москве. Специально оставил место в своём дневнике: знал, что дома узнаю больше.) В интернете цитируют слова доктора исторических наук Алексея Миллера о том, что в Москве чересчур чутко отнеслись к инциденту в Варшаве. "Я думаю, что в ближайшее время эскалация антирусских выступлений в Польше будет продолжаться, потому что осенью у них выборы. А говорить о состоянии польской политической сферы в каких-то цензурных словах очень трудно, потому что там происходят чудовищные вещи. Люди грызут друг друга, фактически это чудовищное вырождение нормального демократического дискурса. И в этом смысле Россия становится очень удобной темой, на которой можно зарабатывать очки", - вот что сказал Миллер.

"В Польше люди грызут друг друга" Мы сейчас в Польше или где?

Миллер считает, что изменить ситуацию в двусторонних отношениях Россия сейчас не способна. Пока в Польше используют тему России для внутренней политической борьбы, ни одно заявление Москвы здесь не поможет.

- Завтра никуда не поедем: тут все друг друга грызут, - мрачно цедит Герман.

Польский телеканал пересказывает "российскую версию" произошедшего какой-то жёлтой газетёнки, кажется. Там уверяют, что обмен "любезностями" между Россией и Польшей произошёл из-за противостояния двух группировок гей-скинхедов. (Неужто и такие есть?) По мнению этой газеты, "вскинутая в фашистском приветствии рука скинхедами воспринимается как символ эрегированного члена и сигнал к совокуплению". Боже! Остановите самолёт - я слезу. (Это фраза Эфраима Севелы, а не моя, но мне нравится.)

III

До Гданьска автобусы идут по расписанию, три автобуса в час. Если не успел - жди следующего минут двадцать. Стой на остановке возле понтонного моста и жди. А нам не хотелось ждать. Мы поторопились сесть в тот, какой подъехал, и автобус повёз нас по Собешевскому острову. И вроде бы не беда, что не туда поехали: надо же когда-то осмотреть и Собешево. Но Танька, как всегда, решила сидеть в автобусе отдельно от нас (стесняется она со старшими рядом ездить, что ли). И к ней немедленно подсел местный выпивоха: мятые брючки и рубашка неопределённого цвета, всклокоченный, зеленоватое лицо, мешки под глазами. Возраста не определить: может, сорок, а может, и тридцать.

Он сказал что-то Тане, и она покачала головой: по-польски, мол, не разговариваю. Но он её не понял и был настойчив: что-то молол заплетающимся языком. Танька обернулась ко мне: подойди, разберись. Я сказал пьянице, что девушка не говорит по-польски. Но до него доходило туго. Он упрямо боднул головой и сказал:

- Хочу понять, что случилось с этой дивчиной. Почему она мычит, как телок?

- Русская она. По-польски ни бум-бум.

Мне показалось, что в польском языке есть такое выражение: "ни бум-бум". Он, наконец, расслышал мой акцент, сел ровнее, внимательно посмотрел на меня.

- Что такое "ни бум-бум"? А-а, не говорит по-польски - Повернулся к Тане и стал объяснять, что наши языки похожи и понять польский не сложно.

- Танюша, пересядь куда-нибудь. Видишь, человеку хочется поговорить.

Я занял её место. Мне было интересно. Я никогда не разговаривал с польскими алкоголиками. Смогу ли я найти с ним общий язык? Мы трепались на дикой смеси польского и русского. Оказалось, что он немного говорит по-русски. Он меня понимал.

- А сюда зачем едешь? - спросил он.

- Хотели в Старый город, да не туда сели, - объясняю я.

- Нет, до Главного города - на другом автобусе.

Он называл автобус "бусем": "Nie w tym busiu".

- Я уже понял это.

Мне кажется, он даже протрезвел немного. Наверно, у него, как и у меня, такая же беда: когда говорит с иностранцем, не может забыть, что "является представителем великой державы". Не хочет, чтобы по его пьяной роже судили обо всех поляках разом. Он ведь не знал, что мы уже успели познакомиться со многими симпатичными поляками. И, кстати, только однажды видели пьяного на улице Варшавы. То есть совсем пьяного. Неподвижно лежавшего, как кусок дерьма, на лавке возле автобусной остановки у парка Лазенки. И даже не подозревавшего, что у него расстёгнута ширинка.

Мой собеседник, кажется, представился, но я толком не расслышал. Невнятно было сказано. Нет, всё-таки польские мужчины - не ораторы. Он всё удивлялся: что это русские вдруг заговорили по-польски? Наверно, ему уже попадались русские в Собешево. Я не стал его разочаровывать - говорить, что в России мало кто разговаривает по-польски.

Интересно, он знает, что в Москве лупят польских дипломатов? Или ему всё равно?

Он порывался пригласить меня обмыть знакомство ("Или никакие вы не русские", - шутливо погрозил он мне пальцем). Я отказался, объяснил, что мы приехали всего на несколько дней, и надо много посмотреть, к тому же со мной спутники, а они по-польски "ни бум-бум". Он не стал настаивать. Попрощавшись с нами, вышел возле продуктового магазина: типичное сельпо - низкорослое здание с решётками на окнах.

Мы вернулись на остановку возле понтонного моста, дождались нужного автобуса. До центра города ехали довольно долго. Вышли возле вокзала Гданьск Глувны. С первого взгляда и не скажешь, что это вокзал. Красивое здание, похожее на костёл. Часовая башня со шпилем, рвущимся в небо. Башенки на кровле. Высокие узкие окошки. Башенки есть и на соседних кирпичных зданиях, пониже. И всё тычется верхушками в облака. Казалось бы, готика. Но это не готика. Я где-то прочитал, что зданию вокзала всего лет сто от роду и что этот стиль называется "гданьский ренессанс" (не знаю, есть ли такой на самом деле). Я вдруг не совсем кстати вспомнил, что "башня" по-польски - "башта". Но это если она растёт прямо от земли, оборонительное сооружение типа нашей Спасской башни. А если это башенка, которая тянется к небу откуда-то с крыши, - это уже "вежа". А если "вежа" поднимается от кровли "башты" - как называется?.. У нас проще: у нас "башня" и есть "башня". Или вот другой пример: "раковина". У нас это одно слово для разных понятий. А у поляков морская раковина - "мушля", ушная раковина - "малжовина", а раковина под краном - "злев"...

Так, мысленно рассуждая самым привычным для меня образом, иду вдоль шумной трассы (кажется, где-то промелькнула табличка-указатель "Podwale Grodzkie"), Таня и Герман - за мной, они думают, что я знаю, куда идти. Наконец решаюсь спросить у молодой женщины:

- Скажите, пожалуйста, Старый город - это там? - и тычу пальцем вперёд.

Она почему-то смеётся.

- Тут везде Старый город.

Потом показывает нам улицу и советует свернуть туда. Наверно, мне нужно было назвать не Старый город, а Главный город (это не одно и то же). Ведь в каждом польском городе центр - это Старый город. А тут вдруг - "главный"

- Мариацкий костёл - там. Скоро вы его увидите, - говорит она.

Я знаю, что самый большой костёл в Гданьске - это именно Мариацкий, кафедральная базилика Вознесения Пресвятой Девы Марии. И о нём мне ещё предстоит здесь написать. Надеюсь, я увижу этот костёл и не разочаруюсь. О чём же ещё писать в Гданьске, как не об этом соборе? Но мы, наверно, не туда свернули. Опять Podwale, потом, кажется, улица Ковальска и что-то "На песках" Слева - канал Радуни (это я знаю - читал, что это историческое место), но здесь мы шли недолго. В общем, добрались до костёла Святой Катажины (Екатерины). А там - выставка часовых механизмов, снятых, между прочим, с других часовых башен и привезённых сюда! Музей башенных часов. Тане хочется подняться. Лифта, разумеется, нет: это ведь храм. Надо идти по ступенькам наверх. Поднимаю голову и смотрю в небо: высоковато Грандиозное сооружение. Я бы и не прочь пойти туда но сделал шагов десять и понял, что в этом каменном мешке боюсь чего-то. Холодная испарина на лбу. Сердце стучит неистово. Клаустрофобия! Мне это уже знакомо. В первый раз я испытал эти ощущения в соборе Василия Блаженного: тоже ступеньки, тоже холодные каменные стены, узкий проход и, если посмотреть вверх, окончания пути не видно.

- Таня, иди одна. Тебе пятнадцать минут. Мы тебя здесь подождём.

Она внимательно смотрит на меня, понимает, что со мною что-то происходит, видит мои тревожные глаза и смеётся. Отцу плохо, а она смеётся. Герман тоже не стал подниматься: лень. Стоит, крутит головой, ему всё интересно. Но на храм карабкаться ему не хочется.

Мы ждём Таню минут сорок. Бродим вдоль канала Радуни, доходим до Большой Мельницы, сооружённой ещё крестоносцами в XIV веке. Мощная покатая крыша закрывает почти всё здание. Тут были мельница и склад. А на другом берегу канала замечаем похожее здание, построенное, во всяком случае, в том же стиле и тогда же: Малая Мельница. Наверно, там тоже было зернохранилище.

- А что это за речка, Диментий?

- Это не речка, а канал Радуни.

- А что такое Радунь?

- Радуня. Гм Приток Мотлавы.

- А Мотлава?

- Мотлава - приток Вислы.

Вяло обмениваемся словами. Вопрос, ответ. Вечно приходится ждать Таньку

- А канал здесь зачем? - спрашивает Герман. - Тут ведь и так воды полным-полно: и две реки, и море

- Крестоносцам нужна была вода для питья. И для этой водяной мельницы. Великий магистр тевтонцев приказал вырыть канал. Это было в четырнадцатом веке. Его длина - километров двенадцать.

- Откуда ты всё это знаешь?

- Случайно узнал. Несколько лет назад из-за сильных ливней вода в канале поднялась, началось наводнение. Об этом писали.

Ждём Таню. Бродим вокруг костёла. Этому храму уже много лет. Он построен в начале XIII века. Вот Дом проповедников (рассказываю я Герману). Это XVII век, тысяча шестьсот дальше не помню. Имя архитектора тоже не помню, немец какой-то Здесь жили священники костёла Святой Катажины. Тебя могут заинтересовать два факта (говорю Дотышеву): это здание пережило бомбёжки, а стало быть, мы можем получить представление, как тут, в Гданьске, было до Второй мировой. Это раз. И второе: глядя на фасад дома, может показаться, что здесь не одна каменица, а три. Это просто особенность архитектуры, рисунок такой. Стиль? Не знаю, маньеризм какой-нибудь. Но явно не готика.

- Ты помешан на готике, что ли?

- Нет, просто ничего другого в архитектуре не знаю, - шучу я.

- Ну да, а тут всё просто, не спутаешь: уткнулись в небо шпили, башни, линии, - шутит и Дотышев. - Улица ощетинилась соборами, которые торчат у неё, как иголки у ёжика.

- Готика - это способность торчать, избежав укола.

- Гениально! - Герман озадаченно смотрит на меня.

- Это не я сказал, а Бродский.

Наконец Таня спускается к нам с крыши храма. Она в восторге.

- Слушайте, там, в центре города, стоит какой-то монстр! Выше всех других зданий. Костёл, наверно. Туда надо пойти. Я всё-всё поняла. Сверху всё видно и всё понятно. Я видела весь город. Ух, красота какая! Я теперь знаю, где тут что.

По лабиринту старинных улиц добираемся до центра Главного города. Память автоматически фиксирует названия: Козья, Святого Духа, Пивная Но пока не удаётся всё это упорядочить в голове. В карту, которую я захватил с собой заблаговременно, каждую секунду заглядывать не хочется. В старом Гданьске легко заблудиться. Но я и не ставлю перед собой цель непременно запомнить какие-то маршруты и объекты. Мы просто гуляем по прекрасному старинному городу. Наслаждаемся. Знакомимся. Дышим его воздухом.

Мариацкий костёл возвышается над остальными зданиями Гданьска, как слон, случайно затесавшийся в овечью отару. Каменицы возле громоздкого храма, сложенного из тёмно-коричневого кирпича, кажутся изящными лёгкими творениями. Мы ходим вокруг высоченной базилики Святой Девы Марии, разглядываем её высокие узкие окна, но внутрь не заходим. Я убеждаю своих спутников, что этому нужно посвятить время отдельно, и это будет торжественный момент, и тут торопиться не надо: всё внимательно осмотрим, к каждому кирпичику прикоснёмся. Таня охотно соглашается: ей хочется гулять. Герман по обыкновению отмалчивается. Я вижу, что он оглушён и растерян: он явно не ожидал всего этого. Мне кажется, что он думал, будто увидим мы здесь ещё один вариант - упрощённый - Варшавы, а у Гданьска ведь и стилистика иная, и история своя Я и сам немного удивлён. Читал, конечно, о Гданьске много, тщательно готовился к путешествию. Но разве можно было предположить, что это выглядит именно так: как застывшее на века польско-прусское Средневековье, время, когда жили ремесленники и крестоносцы, короли, крестьяне и богатые мещане? Это город мощённых булыжником мостовых и тесно жмущихся друг к другу камениц, город башен и мостов, флюгеров и высоких крыш, легенд и небылиц.

Ноги сами выносят нас на центральную улицу. Она называется Длуга.

- Уже теперь можно сказать, что мы не зря приехали, - бормочу я. - Увидели Мариацкий костёл и Королевскую дорогу. А если учесть, что там, - машу рукой, - скорей всего, Золотые ворота, тогда в противоположной стороне наверняка ворота Зелёные, потому что эта улица тянется от одних ворот до других. А значит к Мотлаве идти туда, к Зелёным воротам

- Надеюсь, Доминик, ты понимаешь, куда нас ведёшь, - с усмешкой комментирует моё бормотание Дотышев.

И, хотя в Главном городе не мудрено заплутать, потому что здесь нет просторов от горизонта до горизонта, не видно дальних ориентиров (если не считать Мариацкого костёла и башни ратуши) и всё кажется слишком герметичным и случайным, как переулочки Арбата или Пречистенки, - я уверенно киваю головой: уже понимаю, где именно мы находимся. Восемьсот лет назад это был купеческий тракт, где обитали ремёсла и торговля. Ближе к реке улица расширялась и превращалась в овальную площадь Длуги тарг (Длинный базар), и всё это воспринималось тогда (да и теперь воспринимается так же) как одна улица, которая тянется от Золотых ворот до Зелёных.

Конечно, вскоре тут поселились самые богатые люди города: знать, преуспевающие торговцы, чиновники, занимающие самые высокие должности. Все парады, городские праздники и фейерверки начинались и заканчивались здесь, на этой улице, которую в конце концов стали называть Королевской дорогой. Разумеется, короли здесь тоже бывали, и довольно часто. На площади у них были обширные апартаменты. А вот интересно, в каком доме здесь останавливался Наполеон? А Гитлер?.. И тут мы снова вынуждены вспомнить о последней войне, которая разрушила эту улицу до основания. А потом её восстановили восстановили примерно так же, как рыночную площадь в Варшаве: плоские аккуратные фасады кукольных домиков (на четыре-пять этажей), тесно прижавшихся боками друг к дружке; вместо булыжника на мостовой - отполированный сотнями тысяч ног гранит; на первых этажах - магазины, кафе и музейные объекты, и вертикальная доминанта уличной перспективы - здание ратуши в начале площади. И там же - Нептун, стоящий на широкой чаше, сделанной из тёмного бельгийского мрамора. Это фонтан, которому уже четыреста лет...

Когда-то у этих камениц были крылечки, но они исчезли ещё в XIX веке. Этот тротуар был вымощен полевым камнем, а потом скандинавской брусчаткой, а сегодня улица выглядит строже и, пожалуй, официальнее. Но всё равно красиво! Или это только нам, москвичам, привыкшим к широченным "ленинским" проспектам и к Садовому кольцу на десять автомобильных полос, Королевская дорога в Гданьске кажется умиротворённой и уютной?

Через Зелёные ворота выходим на набережную реки Мотлавы - на Длуге Побжеже, Долгое побережье. Я-то думал, что Танька по молодости своей ко всем этим городским красотам скептически отнесётся: ей лишь бы весело, прикольно было, лишь бы друзья рядом, и хорошо бы поржать в своё удовольствие. А тут, смотрю, она даже задохнулась от восторга. Река узкая, спокойная, и сразу же нравится это сочетание: неширокая река, но здесь стоят на якорях корабли, и это не может не придать любому водному пейзажу законченности и осмысленности. Гармонично повторяет линию берега череда невысоких зданий, иные даже с цветами на подоконниках. Низкая металлическая ограда у воды, не мешающая любоваться пейзажем. Стройные, кажущиеся старомодными фонари, но, пожалуй, именно такие здесь и к месту: напомнить о почтенном возрасте набережной, о том, насколько важен этот берег для Гданьска. Ворота выводят из города прямиком на Зелёный мост, и большой соблазн перебраться на другой берег, на Остров складов, а я абсолютно не понимаю, что нам делать там среди складских зданий, удивляющих своей правильной геометрией, как будто они написаны Малевичем.

Пойдём по набережной вдоль Мотлавы. Сюда ведь не только Зелёные ворота выводят. Ворот здесь несколько. Пройдёшь дальше - и вот Хлебницкие ворота, а дальше ворота Святого Духа (сюда выходит улица с одноимённым названием). И возле каждых ворот была когда-то своя пристань - деревянная. Здесь, допустим, она повыше, а там пониже, и зависело это, очевидно, от калибра посудин, которые должны были тут пришвартоваться. Из города тянулись к стоявшим здесь судам повозки с грузами, и с утра до ночи работал портовый кран Журавль, Журав, один из самых больших в Европе. Он и теперь стоит здесь; скажу откровенно, не самый красивый объект в городе, но уж точно один из самых знаменитых и уважаемых. Это угрюмое, с виду неуклюжее, почти чёрное, тяжело нависающее над водой здание, и кто не видел трудягу Журава - тот не видел Гданьска.

В летописях и мемуарах эту набережную вспоминают с XIV века, но только лет через триста все разрозненные пристани у ворот стали объединяться в одну длинную улицу - между прочим, тоже деревянную. Просто гданьчане стали выравнивать уровни деревянного настила; и вот потянулась улица от Зелёных ворот мимо Журава и прибрежных камениц до самого Рыбного рынка. Деревянную набережную называли тогда Длинным мостом; при немцах даже ещё перед войной это место в городе так и именовалось: Ланге брюкке. Этот "мост" не был переброшен с берега на берег; он тянулся вдоль реки, и здесь с утра до ночи гудели голоса работяг, грузчиков, купцов, моряков... Было тесно на пристани, но пишут, что и на воде тоже тесно было, слишком много судов и судёнышек у пристани, так что и воды иной раз не увидишь. В середине XVI века об этом докладывал нунций папы римского Джулио Руджери. Дескать, на четырёхстах судах в Гданьск доставлены цитрусовые, вино, масло, специи, шёлк, сукно, фрукты, металлические изделия, чтобы поменять всё это на воск, мёд, древесину, лён, зерно... Сегодня у нас под ногами, конечно, не доски, не дерево, а отшлифованный гранит, да и кораблей теперь тут отнюдь не сотни

Мы не доходим до Рыбного рынка - сворачиваем налево, к центру города, потому что изнываем от жадности: нам хочется увидеть всё и сразу, нам всё интересно, мы уже очарованы этим городом. Ворота Святого Иоанна, улица Святоянская, а там ещё поворот, ещё, улица Широкая, опять, кажется, Козья, опять улица Святого Духа В общем, с радостью заблудились среди этой польско-немецкой экзотики. И нигде не скучно, везде гудят голоса, везде, почти на каждой улице, идёт торговля: тут - мебелью, там - домашней утварью или одеждой, а дальше - монетами, марками, книгами, подсвечниками, сувенирами современными, сувенирами столетней давности, открытками, спичечными этикетками, сладостями, колбасами, грампластинками, лазерными дисками, медалями и орденами А вон старинный кассовый аппарат, покрытые пылью бутылки самой причудливой формы, дверные ручки и пишущая машинка допотопного образца. А здесь зеркала, декоративные статуэтки, канцелярские принадлежности, дверные колокольчики и молотки, керосиновые лампы, светильники, телефонные и кредитные карты. Какая-то "фирма" выставила массажное кресло: можно купить! А там, возле воды, на берегу, бритоголовый торговец, по-турецки поджав под себя ноги, обтянутые камуфляжными штанами, примостился прямо на прилавке и предлагает армейские ножи, штыки, винтовки времён Второй мировой, пилотки, гимнастёрки и даже фашистские каски. Кто-то из зевак пытается сделать снимок всего этого живописного барахла, и торговец сердится: фотографировать нельзя! И тычет пальцем в табличку на прилавке: там по-польски и по-английски написано, что нельзя фотографировать...

- Вот она, Ярмарка Святого Доминика, - говорю я своим спутникам. - Три недели здесь торгуют всем, чем только можно. Товар на любой вкус. Блошиный рынок длиною почти в месяц. Трёхнедельный день города. Фестиваль, праздник и коммерция. Как видите, сценические площадки расставлены по всему городу, а рядом - пьют, едят, развлекаются, торгуют и покупают.

Танька рассмешила: спросила, а когда появились в Гданьске эти ярмарки? И сама же ответила: наверно, началось это при социализме, "когда у всех были равные права и свободы всякие" Боже, какая каша в голове у наших детей! Бывший учитель истории Герман Дотышев поморщился от досады.

Рассказываю им о том, что в 1260 году доминиканский монастырь в Гданьске получил от папы Александра IV привилегию на выдачу индульгенций в День святого Доминика, то есть восьмого августа. Вскоре эта традиция укрепилась прочно. Это было событие особого рода: в полдень начинали звонить колокола по всему городу, в базилике служили торжественную мессу, по Мотлаве медленно подходил к пирсу парусник с доминиканцами, они высаживались на пристань и торжественно шествовали по улицам Гданьска. А потом на площади возле монастыря доминиканцев начиналась ярмарка. Только на одной площади. Тогда думали, что этого будет достаточно. В город приезжали не только поляки, но и гости из других стран. Сотни кораблей пришвартовывались у берегов Мотлавы. Сколько судов насчитал папский нунций Джулио Руджери? Четыреста? Трудно себе это представить... В Гданьске торговали русскими мехами, чешским стеклом, кашубской керамикой, приморским янтарём. Звучала польская, русская, чешская, кашубская, голландская, немецкая речь. Вскоре ярмарка выплеснулась на другие улицы и площади города. Поэтому и сегодня на карте Гданьска находим Рыбный тарг, Угольный тарг, Деревянный тарг, Сенной тарг понятно, чем торговали на этих площадях. А Сенной тарг, между прочим, раньше назывался Конским и Воловьим.

- А где Доминиканская площадь? - спрашивает вдруг Герман.

Я заглядываю в карту.

- Ага, недалеко от собора Святой Екатерины. Мы там только что были.

- Что-то не заметил я никакого монастыря.

- Прошли мимо и не заметили, - бормочу я, рассматривая карту.

Очень скоро ярмарка в Гданьске стала популярной. Настолько популярной, что сюда на торги и на праздник обязательно приезжала благородная шляхта, да и король тоже. Но однажды - это было в начале четырнадцатого века - король (Владислав Локоток) на ярмарку не приехал, и этим воспользовались крестоносцы: они совершили налёт на город, поубивали купцов и гостей.

Герман думает о чём-то своём.

- В каком году, говоришь, это всё началось? - спрашивает он.

- Что, ярмарка? В тысяча двести шестидесятом.

- И всё это затеяли монахи-доминиканцы?

- Ну да. С разрешения папы римского. А в чём дело?

- А когда в Гданьске появился монастырь доминиканцев?

- Очевидно, раньше, чем ярмарка.

- Но уже после смерти святого Доминика?

- Откуда же мне знать, когда умер святой Доминик? Монастырь построен по инициативе Яцека Одровонжа, ученика Доминика.

- Понятно. Сначала монастырь, а потом - увы! - ярмарка, - Герман иронично дёргает левой бровью и разводит руками.

Вечно у него какие-то тараканы в голове. Отдыхать мешает.

Я рассказываю ему и Тане о том, что доминиканские ярмарки продолжались в Гданьске много веков без перерыва, и только Вторая мировая война положила конец праздничной торговле на улицах "Данцига". А в начале семидесятых годов двадцатого века августовская ярмарка вернулась в город.

- Что?! При социализме, при коммуняках, когда Польша корчилась под тяжёлой дланью Кремля, - в Гданьск вернулась ярмарка, и какая! Ярмарка имени святого Доминика, католического монаха и инквизитора! Не по-ве-рю!

Очевидно, Геродотышеву охота почудить. Но ведь и я не промах: я готовился к этому дню, читал о ярмарке, потому что знал, что мы сюда приедем.

- Представь себе! - отвечаю ему жёстко. - Поляки берегут свои традиции. У них и рок-н-ролл был, и высокая мода, и мессы в костёлах, и какая-никакая эротика в журналах. Много чего печатали в этих журналах, регулярно попадавших в советские киоски. Писали о женщинах Пабло Пикассо. О фильмах Бунюэля и Вуди Аллена (а кто у нас тогда видел эти фильмы?). О личной жизни Джона Леннона и о "королеве эпатажа" Франсуазе Саган. Или о том, что в семидесятые на Западе стал модным целибат, супружеская жизнь без секса. Публиковались фрагменты мемуарной книги Ингрид Бергман. Охотно писали о "порнозвезде" Линде Лавлейс (зачем, спрашивается?). В рубрике "Сплетни" упоминались, например, фильмы "Лихорадка субботнего вечера" с Траволтой, "Манхэттен" Вуди Аллена и даже "Глубокая глотка". Они их видели, что ли? Я смотрю, они тут просто чахли "под тяжёлой дланью Кремля"...

- А сегодня польские пропагандисты утверждают, что раньше, дескать, их страна жила "в советской оккупации", - злится Герман. - Получается, что это мы жили "в советской оккупации", а не они

- Что поделаешь, безвластие дистрофично, но власть - катастрофична

- Ого! Сам придумал?

- Нет, Вознесенский.

И не совсем логично заканчиваю свой спич:

- Одна хорошо сформулированная идея, здравая инициатива журналиста местной газеты (забыл его фамилию) - и снова зашумела на улицах Гданьска ярмарка Святого Доминика.

(Фамилия журналиста - Щвенчицкий. Войчех Щвенчицкий - поди запомни. У нас его наверняка назвали бы попроще: Войцех Свенцицкий, как-нибудь так. Ну, а мне мешает знание польской фонетики. Пан Войчех работал в гданьской вечёрке. На страницах газеты он предложил возобновить ярмарки. Ещё раз повторю: предложил - и возобновилась. То есть, по сути, он в одиночку добился того, чтобы ярмарка Святого Доминика вернулась в Гданьск после тридцати трёх лет перерыва!.. Я уточнил фамилию журналиста уже в Москве. И вот, дописываю дома, чтобы потом не искать и не забыть.)

В этом году ярмарка открылась двадцать восьмого июля, и мы, конечно, многое пропустили. А жаль. Было на что посмотреть. Например, на торжественное шествие от Зелёных ворот до ратуши Где-то на перекрёстке Главного города симпатичная девушка сунула мне в руку бесплатное приложение к местной газете, - очевидно, специальный выпуск для гостей ярмарки, - а там пишут в основном о дне вчерашнем. И я там обнаружил осколки первого дня ярмарки - по косвенным высказываниям, по впечатлениям очевидцев, по мелким заметкам и цитатам из писем. Присаживаемся на лавочку, Таня и Герман едят мороженое, а я бегло просматриваю газету.

Итак, торжественное шествие. Купцы, мещане, представители городской власти и гости города выстроились в колонну возле Зелёных ворот. С черепичными крышами, со специфическим обликом фасадов удачно гармонировали средневековые костюмы тех, кто собрался пройти эти несколько сотен метров от ворот до ратуши. Должно быть, и президент Гданьска Павел Адамович отмерил этот путь пешком вместе со всеми - с "пивоварами", "птицеловами" и "виноделами", с "кузнецами", "музыкантами" и "сапожниками", с монахами-доминиканцами и знатными жителями города, с городскими барышнями в пышных платьях и молодыми людьми в кашубских нарядах, с купцами польскими и купцами заморскими, с зеваками и туристами, толпившимися на обочине шествия и забегавшими вперёд, чтобы сделать снимок. Как определить, какой костюм тут соответствует истине, а какой - всего лишь атрибут карнавала? Вот идут музы и мифологические персонажи, вот Морская стихия, а рядом - Нептун, наверно. А вон, конечно, и Меркурий. Шествие возглавляют три молодых человека в капюшонах. Я вижу их на фото в газете. Кто это - герольды, глашатаи? А может, это монахи? В руках у них длинные, сияющие на солнце фанфары (или как называются эти дудки?) - очевидно, скоро придёт пора "протрубить в рог", торжественно объявить начало ярмарки. Разрешение на неё даст сам президент города, но для этого нужно дойти до высокого крыльца ратуши. Понятно, что это всё карнавал, клоунада (вон, некоторые вышагивают на высоких ходулях), но людям - радость. Из окон самых респектабельных домов площади Длуги тарг выглядывают их обитатели, машут руками, приветствуют гостей и городских чиновников. Любой желающий может подойти к президенту Адамовичу, пожать ему руку.*

<* По роковому стечению обстоятельств, когда писались эти строки (январь 2019 года), пришла трагическая весть из Гданьска: убит президент города Павел Адамович. 13 января он принял участие в заключительном концерте благотворительной организации "Большой оркестр рождественской помощи" на Угольной площади. Когда начался фейерверк, на сцену вышел ранее судимый местный житель Стефан В. и несколько раз ударил Адамовича ножом в живот и в сердце, а затем заявил в микрофон, что был осуждён незаконно и что в тюрьме его, Стефана В., пытали. Павел Адамович перенёс сложную операцию, но это не принесло успеха. 14 января он скончался. Похоронен в часовне Святого Мартина в Мариацком костёле. - А. Петров.>

"Бургомистр" (президент города) восходит на высокое крыльцо вместе с маленькой девочкой, которую держит за руку, и торжественно объявляет начало ярмарки. Он произносит короткую речь. Три монаха, которые возглавляли процессию, поднимаются на крыльцо ратуши, останавливаются под гербом Гданьска А герб у города такой: два льва держат испанский щит, на щите - корона (золотая, надо полагать), а под ней - два равносторонних греческих креста (серебряных, вероятно). Монахи поднимаются на крыльцо и дудят в свои фанфары. Павел Адамович торжественно вручает "купцам" ключ от Гданьска в знак того, что с этого момента им принадлежит власть в городе, и это будет продолжаться три недели. Над площадью разливается звон карильона ратуши. Гости фотографируются с президентом Гданьска, некоторое время он терпит это, позирует и улыбается в объективы, положение обязывает А на улицах города начинается торговля. Торговля - и веселье.

На площади Угольный рынок играет духовой оркестр. Зрелище оживляют красивые барышни, которые под эту музыку то ли танцуют, то ли демонстрируют моду. В статье называют их "помпонярками", а это слово мне незнакомо. На другой сцене местный ансамбль "Лешче" (очевидно, популярный, раз уж о нём пишут) исполняет "самую танцевальную музыку, которая когда-либо звучала в портовых районах Труймяста". Таня с Германом ещё не знают, что Труймясто (Тригород) - это агломерация из трёх городов на севере Польши: Гданьска, Сопота и Гдыни. Они стоят рядом на побережье Балтики. Я знаю, что от Гданьска до Сопота всего минут двадцать на электричке, но мы туда вряд ли поедем: где взять на это время? Позже (очевидно, уже вечером) в амфитеатре у реки (наверно, на острове Оловянка на Мотлаве) - концерт Павла Кукиза с группой "Перси". Кто такой Павел Кукиз? Поэт, музыкант, актёр, певец. Вот странно: по непонятной причине я знаю о Павле Кукизе, но ни одной песни в его исполнении не слышал и ни одного фильма с его участием не видел. Хотя он и его группа снялись, например, в шпионской комедии Юлиуша Махульского "Гёрл-Гайд", а фильм этого режиссёра, который создал такие жемчужины кино, как "Сексмиссия", "Дежа вю", "Кингсайз" и "Ва-банк", грешно не посмотреть О самой музыке не особо-то пишут в этой заметке. Зато жалуются на то, что из-за скопища яхт, собравшихся здесь по случаю праздника, не было видно сцены. Но зрители всё равно подпевали и подтанцовывали, не забывая прихлёбывать пиво из пластиковых стаканов.

Прозевали мы и фестиваль народной музыки, который, судя по статье в газете, прошёл неделю назад. В костёле Святого Яна и "на пленэре" (а значит для всех) выступали венгры, норвежцы, датчане, хорваты, ансамбль "Horch" из Германии, трио бандуристок из Украины, ансамбль "Троица" из Белоруссии, Иоанна Словюска из Польши Э, да ничего не поделаешь: приехали мы сюда слишком поздно.

Гданьчане и гости города очень боялись дождя. Погода этим летом не балует ни Гданьск, ни Варшаву Но вот некто Ларри Угву, "шеф Балтийского центра культуры" (наверно, его все тут знают?) заявил: "Пожалуйста, не беспокойтесь. Я - шаман и сделаю так, чтобы дождя не было".

(В Москве нашёл сведения о том, кто такой Ларри Угву: это нигериец, польский чернокожий поэт, педагог, актёр, музыкант. Бывший преподаватель английского. Окончил Гданьский университет. Личность в городе очень известная.)

И чтобы уже закончить тему: приор доминиканского монастыря в Гданьске, узнав об этом заявлении Ларри Угву, сказал: "Фи, я тоже так умею".

***

Мы бродим по улицам Гданьска и даже не вспоминаем о том, что вечером должны вернуться в Собешево. Ярмарка нас не отпускает. Товар разложен на столах и лотках под брезентовыми тентами (на случай дождя), а иногда просто на асфальте, на клеёнке или плотной бумаге, если, конечно, продукт не скоропортящийся, а, напротив, закалённый временем: предметы быта, бронза, стекло, керамика Вспомнился роман Стефана Хвина "Ханеман". Главный герой, немецкий доктор, живущий в Данциге (Гданьске), захваченном фашистами, вынужден продавать часть своего имущества на импровизированном рынке у кирпичной стены на Городском валу: книги, столовые приборы, серебро. Женщина, стоявшая рядом (тоже немка), выложила на газету такое же добро: вилки, фарфоровую шкатулку, лампу с голубым абажуром...

...На сценических площадках музыканты с удовольствием выступают перед публикой. Уличные стены и камни создают прекрасную акустику. Старый тяжеловесный город полон романтики.

И всюду едят, пьют, торгуют продуктами питания. Кафе, бары, закусочные. Запахи, запахи Пахнет парфюмерией, ванилью, пивом, жареной колбасой, свежей выпечкой, дымком. Занятную статью о запахах Гданьска прочитал я однажды у Ежи Сампа, здешнего краеведа и писателя. Он утверждает, что запахи на улицах Гданьска были столь специфичными, что любой знаток понял бы, где находится, даже если бы ему завязали глаза. Тут, допустим, продавались приправы, а там варили пиво, а где-то ещё торговали скотом или рыбой, держали коз и лошадей. Свой собственный запах имели хлебные лавки и ларьки с янтарём, склады со смолой и воском, торговые точки, куда ходили за мясом. А ещё была проблема с канализацией, и амбре стояло понятно какое Да, не всегда в городе пахло только свежесваренным кофе. Нетрудно было забрести туда, где складировался мусор и шныряли крысы. Неподалёку от Доминиканской площади и сегодня есть улица Лавандовая. Такое название существует на карте города уже лет триста, и, очевидно, в нём затаился ироничный подтекст: долгое время отсюда несло падалью, потому что здесь орудовал живодёр, он на Лавандовой работал. Чтобы не стошнило от этой вони, горожане защищались лавандовым маслом, которое доставлялось сюда из Англии; гданьчане всегда носили флакончик с собой. Между прочим, в городе делали лавандовое мыло, и на берегу Мотлавы хранился на складах поташ и воняло животным жиром. Неизбежное зло, ничего не поделаешь. Как сказал Норвид, мыло - это вам не статуя из мрамора; "оно хорошо для мыльных пузырей, а не для достижения идеала"* <* Имеется в виду фраза из стихотворения Циприана Камиля Норвида "Пуританизм">.

Но сегодня в Гданьске пахнет слишком уж соблазнительно. Скоро Тане захочется есть, да и нам с Германом тоже. Таня уже крутится возле прилавка, где продают сладкую вату. Ну нет, сначала надо пообедать. Где? Да где угодно! Город - сплошная харчевня. Подходи, покупай и ешь. На улице, названием которой я не удосужился поинтересоваться (потому что внимательно присматривался к ценнику), купили мы жареные колбаски с гороховой кашей. И, конечно, пиво, причём с каким-то соком. Кажется, с клюквенным: чуть-чуть, с кончика ножа. Нам предложили, мы согласились попробовать. На свежем воздухе да на ярмарке, где все жуют, жуют, - очень вкусно. Калорийно и не отнимает много времени.

Но Таня не забывает и о сладкой вате. Герман только плечами пожимает, когда я предлагаю и ему тоже отведать этой сладости. Я заказываю порцию за четыре злотых. Молодой человек, который на наших глазах создаёт для нас этот продукт, серьёзен и сосредоточен. Но я вижу, что он косится на мою дочь. Что они в ней находят? Впрочем, я отец, мне не понять. Парень старается показать свою ловкость. Из цилиндра тянутся тонкие, чуть заметные нити, продавец сразу же подхватывает их палочкой и наматывает в кокон. Получается большой ком ваты, состоящий, говорят, процентов на девяносто пять из воздуха.

- Сахар? - спрашиваю я (лишь бы что-то спросить). Мне нравится разговаривать по-польски. Приятно, что меня понимают.

- Да, разогретый, - отвечает он вежливо.

Наверно, этот диалог кажется глупым. Понятно: сахар, смешанный с ароматизатором, нагревается в цилиндре и начинает плавиться. Цилиндр, как мы видим, вращается, расплавленная масса под действием центробежной силы продавливается сквозь отверстия и разлетается в стороны. Продавец сноровисто ловит эти нити палочкой. Если скатать облако ваты в плотный шарик, сахару в нём будет с ноготок. Но у парня в руках уже целое веретено размером с две человеческие головы. Таня смотрит, как растёт этот комок ваты, и хохочет. Веретено становится всё больше и больше. От вращающегося цилиндра тянутся сахарные нити и никак не кончаются.

- Может, хватит уже? - спрашиваю у продавца.

Он отрицательно качает головой. Он ответственно подходит к делу. Чем-то напоминает мне Веслава, с которым мы познакомились в парке Лазенки: серьёзен, преисполнен важности Кажется, что это было очень давно, когда мы встретились с Веславом, а на самом деле сколько там прошло? Несколько дней. Жизнь праздного туриста непременно наполнена содержанием.

Танька смеётся, чем, очевидно, вдохновляет молодого поляка.

- Неужели ты всё это будешь есть? - спрашиваю у дочки.

Продавец:

- Вам одну или две?

- Одну, конечно!

Моток сладкой ваты смешно держать в руках. Процесс поглощения такого продукта - сплошной конфуз. Таня отрывает от комка маленькие кусочки и со смехом запихивает их в рот. Чтобы не позориться, мы заходим в тихий дворик, прячемся от толпы.

IV

Возвращаемся в дом пани Настуси в Собешево. Захожу на кухню выпить воды и присматриваюсь к деталям интерьера, пытаюсь увидеть то, что не заметил раньше. Если бы я захотел, скажем, это описать, как бы это сделал, на что обратил внимание? Нужно ведь уметь увидеть особые подробности и незачем перечислять то, что и так все видели и знают. Посуда на полированной полке кажется алхимической: стеклянные кувшины, стаканы необычной формы и что-то вроде колб. На стене висит декоративная тарелка с изображением портового крана Журав. А всё остальное - как у всех. На столе электрочайник, стол накрыт простой клеёнкой, рядом низкорослый холодильник, на нём пластмассовая хлебница, возле газовой плиты обыкновенная раковина, на стене недорогой светильник. Ничего лишнего, никакой роскоши. Почему же здесь так уютно? На полке книги Что там ещё, кроме Достоевского? В прошлый раз я не стал там рыться, а теперь заинтересовался. Вергилий. Какие-то, судя по обложке, детективы. А ещё "Теннис и его тайны" Белдовского - это может быть чем угодно: и криминальной историей, и описанием методики тренировок, и мемуарами спортсмена.

Настуся несёт две куртки: одна побольше, другая поменьше. Не новые, но в полном порядке.

- Малгожата передала вам эти пуховики. Она сказала, что вы забыли тёплую одежду дома.

Ах, Малгося! Мы ведь и говорили-то об этом всего минуту Куртки, конечно, слишком тёплые для такой погоды, но мы всё равно благодарим пока что только пани Настусю.

- Nie ma za co.* <* польск. Не за что > Это не я, это Малгося, - протестует она. - А ещё она передала вам билеты на автобус. На первое время. В Собешево негде поменять валюту, а до города ещё нужно доехать. А наши водители не принимают доллары и рубли.

- Как мило, что Малгося позаботилась об этом, - говорю я.

Ну что ж, вот и есть повод нагрянуть к ней в гости. Это ведь недалеко, минут двадцать пешком по обочине улицы.

На той же кухоньке у Малгожаты Зыхович пьём чай с какими-то маленькими ватрушками, присыпанными сахарной пудрой. Малгося говорит, что подготовила для меня подарок. Достаёт с верхней полки буфета несколько лазерных дисков. Что-то оттирает от футляра локтем, сердится, что измазалось.

- O rany!* <* польск. Боже мой!> Масло

- Ерунда, - успокаиваю её я. - Это же только упаковка.

- Нет, нехорошо, нехорошо.

Малгося сама скопировала для меня "складанку" (сборник) Ханны Банашак, альбомы Юстины Стечковской, Анны Марии Йопек. Наверняка то, что самой нравится. В письмах мы обсуждали и эту тему, и вот - мне презент. Я тоже подготовился: у меня в пакете несколько лазерных дисков с записями "А-студио", Глюкозы, Валерии.

- Зачем пани Малгосе диск Валерии? - морщится Дотышев. - "А потом обмани и люби просто так"

- Я уже не слежу за нашей эстрадой. Взял то, что сейчас на слуху, - говорю. -Складно сформулировано: "А потом обними, а потом обмани" Во всяком случае, исполнение очень даже

- Мы тут слушаем всё, - пытается погасить нашу дискуссию Малгожата. - Например, "Белые розы". Даже по-русски можем их спеть.

Тане надоело слушать нас, она выходит во двор "подышать воздухом, поболтать с девочками". Когда мы пришли, Уршула, дочка Малгоси, гуляла во дворе с подружкой из соседней квартиры - с Ядей (Ядвигой). На нас они не обратили внимания: стояли посреди двора, шептались, поглядывали на сосны за оградой. Небось вспоминали недавний поход в лес с пани орнитологом. Малгожата рассказывала, что как-то вечером (и месяца, пожалуй, не прошло ещё) она с дочками и с Ядвигой осматривала в лесу совиные дупла (если я правильно это понял). Надеялись увидеть сову и даже сфотографировать её. Во всяком случае, Малгося собиралась показать девочкам место, где живут совы. Но в тот день не повезло: ни одной птицы не нашли. А потом стемнело Есть у Малгожаты в лесу парочка шалашиков недалеко от заранее установленных гнездовых ящиков. Но идти туда далековато, да и неудобно с маленькими девчонками: очень уж они разговорчивые. Когда они пытаются не шуметь, получается слишком шумно: "Тихо!", "Молчи!", "Тс-с-с", "Тш-ш-ш" - шорох голосов и треск веток разносится по лесу Правда, однажды проплыло-таки тёмное пятно над тропинкой - низко, метрах в шести от земли, и они увидели птицу на фоне серого неба, узнали этот полёт и поняли, что это сова: спокойные экономные движения, хищница почти не махала крыльями, не отталкивалась от воздуха (рассказывала мне Малгожата) - подбирала воздух пригоршнями, подгребала его к себе, к своему телу, а потом отбрасывала назад; сова будто в воде плыла - летела бесшумно и с достоинством. Но поближе подойти не удалось Марьян потом долго ругался: уже стемнело, а ни жены, ни дочек. "На мобильный не отвечаешь". - "Села батарейка". - "В налобном фонаре не села, а в телефоне села? Хоть бы записку оставила". И соседи беспокоились: куда делась Ядя?

Но вряд ли Тане удастся сегодня поговорить с девчонками (подумал я). Она ни бельмес по-польски. Два года назад я предлагал ей: давай учить польский, - но у неё ведь своё мнение, какой язык полезно знать, а какой вовсе не обязательно.

***

Герман долго ворочается, никак не может уснуть. Я это слышу, мне почему-то тоже не спится. Перебрали крепкого чая у Малгоси, что ли? Герман садится в кровати, пытается нащупать ногами тапочки.

- Пойду покурю на балконе.

- Штаны надень: мы в доме не одни.

Герман натягивает джинсы. Я иду за ним.

У Настуси один балкон смотрит на улицу, а другой - во двор. Тихо в доме. Это удивительно: все комнаты для гостей заняты, но никто никому не мешает. А ведь это, пожалуй, только кажется, что уже поздно. Просто дом стоит рядом с лесом на окраине города, здесь и днём-то нет особого оживления: раз в десять минут проедет машина по улице, и всё. А сейчас вечер; чёрный лес молчит - тоже засыпает. Но нет, не все ещё спят. За соседней дверью тихо работает телевизор. Мы смотрим сверху на двор, освещённый только луной и неяркой лампой под навесом у заднего крыльца. Подстриженный газон, пластмассовая мебель у ограды (стол и стулья), рядом - диван-качели, где днём сушили подушки, да так их и оставили на ночь. В траве возле торчащего из земли поливочного крана - декоративные жабки, а дальше, у кустов - фигурка садового гнома в колпаке. Вдоль дальней ограды стоят плакучие ивы, почти не закрывающие от нас лес. Там же, в глубине двора - гараж, оттуда торчит нос.

Мои раздумья потревожены глухим голосом Дотышева.

- Скажи мне, Дима, при чём здесь Доминик?

Я сначала даже не понимаю.

- Ну, ярмарка, торговля, вся эта суета и вдруг святой Доминик? - поясняет он.

- А, вот ты о чём Традиция такая. Уже много веков. Говорю же: в Гданьске начинали торговать в день памяти этого святого. Я понимаю, с Домиником это не вяжется, если призадуматься: торгующим не место в храме...

- Вот именно! "возьмите это отсюда и дома Отца Моего не делайте домом торговли".* <* Ин 2:16>

Герман любит иногда процитировать Евангелие. Читает он его регулярно, что ли?

Дословно наш разговор описывать не буду, чтобы не перегружать свои записки второстепенными деталями. Скажу только, что Герман напирал на слово "святой", доказывая, что просто так, незаслуженно, церковь никого не канонизирует.

Я пытаюсь возражать:

- Так уж и никого? А возьмём хотя бы

- Ну, кого же? Давай, давай, - подначивает меня Герка.

- Да хотя бы того же Доминика! А инквизиция? А пытки, допросы? Или, скажем, аутодафе? Для тебя разве тайна, что доминиканцы были первыми инквизиторами в Европе?

- Вот! - Герман торжествующее вскидывает руку. - И ты этому веришь!

- Ну, а как же иначе?

- Один написал нарочно, второй повторил случайно - и пошло-поехало: Доминик - инквизитор!

- Разве нет? - я удивляюсь всё больше. - Послушай, а как же фильмы, книги?

- Какие книги? Какие фильмы? Ну, называй, называй.

- Да не помню я. А картины живопись!

- И тоже не помнишь художников, да?

- Нет. Я не готовился к этому спору.

- Тут может быть только так: у тебя либо есть убеждение, либо его нет. А готовиться к дискуссии не обязательно. Но если у тебя нет доказательств, то какая же это дискуссия? Это так перепалка на ровном месте.

Что это его понесло на ночь глядя?

- Можешь не напрягаться, Димакрит. Я тебе сам назову художника. Некий Педро Берругете, испанский живописец, известен, помимо всего прочего, полотнами, где показаны сцены из жития святого Доминика. Именно "жития" - с чудесами, деяниями и так далее.

- Даже не слыхал об этом Берругете, - говорю я Геродотышеву.

- На одной его картине мы видим ордалию - испытание огнём. Испытанию подвергаются книги, рукописи. Богопротивные тексты еретиков сгорают дотла. А записи самого Доминика, "несущие истину", вылетают из костра вверх, как голубь из голубятни, и зрителям приходится даже задирать головы, провожая этот полёт взглядом. Значит - что? Значит в споре с альбигойцами прав отец Доминик, а сами альбигойцы не правы.

- Ну что ж, обычное дело - мифы, сказки о святых

- Вот именно: Доминик здесь, на холсте, - уже святой: смотрит на костёр, чуть приоткрыв рот, и указывает на огонь пальцем, а вокруг головы Доминика - золотой нимб, что, согласись, намалёвано несколько преждевременно, если принять во внимание хронологию событий.

- И ты эту хронологию, конечно, знаешь, - насмешливо интересуюсь я.

- Конечно.

Герман строг и спокоен.

- Для начала, - говорит он, - вот тебе дата: художник Берругете родился примерно в тысяча четыреста пятидесятом году, а Доминик умер на два с лишним века раньше. Значит Берругете изобразил то, чему, разумеется, не был свидетелем (это и не обязательно), нарисовал то, что от него ожидали заказчики, то, что ему велели нарисовать или же то, что он где-то вычитал или просто услышал от других.

- Нелепо всерьёз обсуждать подлинность изображённого живописцем, когда сюжет касается, мягко говоря, некоего преувеличения, домысла, - замечаю я.

- Хорошо, вот тебе вторая картина Берругете. Жалко, что ты не видел даже репродукцию

- А ты видел подлинник? - сам не понимая почему, я начинаю злиться.

- Нет, не видел, - разводит он руками. - Подлинник - в музее Прадо в Мадриде. Вообрази себе эту картину. Вертикальная композиция: перед нами помост под балдахином, и на самом верху сидит Доминик. Уже святой, разумеется: над головой у него, само собой, такой же нимб, как на предыдущей картине. Это трибунал инквизиции. Аутодафе, "акт веры". Доминик восседает на троне, над людской суетой - он здесь выше всех. Рядом с ним - высшие чины церкви и просто знать, но все они какие-то меленькие, малоприметные А всё потому, что фигура Доминика укрупнена, он кажется больше своих единомышленников раза в полтора. Остальная публика отодвинута на задний план, горожане терпеливо ждут окончания церемонии. Конечно, они тем более кажутся мельче Доминика. Ниже этого сооружения стоят на помосте два обнажённых еретика, их вот-вот сожгут на костре. Они привязаны к столбам толстыми верёвками за шею, как собаки. А возле помоста мы видим ещё двоих осуждённых. На них одеяния позора - покаянные рубашки "санбенито", а на головах - "карочи", конусообразные колпаки. К шеям этих бедолаг тянутся верёвки. Воины подгоняют еретиков к помосту копьями.

Он произносит это залпом, словно хорошо выученный урок.

- Пожалуй, хватит, - говорит Герман. - Ты уже увидел это? И ты, конечно, всё понял: вот он, главный судья, главный инквизитор - святой Доминик, справедливый из справедливейших, суровый судия из суровейших.

- Ну и что тут такого? Говорю же, это известно всем. Что было - то было

- Да никому ни черта не известно! - как гепард, взрыкивает Дотышев. - Не было этого! Чем больше я читаю, тем больше убеждаюсь в том, что Доминика оболгали, оклеветали. Но, чтобы доказать это, надо ведь помнить даты, а их-то никто не помнит. Или вовсе не знает!

- И что же это за даты?

- Дата первая, - произносит Городотышев: - тысяча сто шестьдесят третий год, церковный собор в Туре. Папа Александр Третий призывает преследовать еретиков, прибегнув к процедуре "инквизицио", что переводится как "поиски, изыскания", "подыскивание доказательств обвинения". Итак, произнесено это слово: inquisitio А когда же родился святой Доминик? Через семь лет после этого! Вопрос: а он-то тут при чём?

- Хорошо, дальше. - Увлечённо слушаю Германа.

- Когда был создан орден доминиканцев, который при жизни Доминика именовался орденом проповедников? Ты будешь удивлён, если я скажу, что в источниках называются разные даты: тысяча двести четырнадцатый, тысяча двести пятнадцатый Булла папы Гонория Третьего, утвердившая создание ордена, датируется осенью тысяча двести шестнадцатого года. В это же время проходит Двенадцатый Вселенский собор, где принимают решение преследовать катарскую ересь. Уже угадываются зачатки инквизиции, не правда ли? Но был ли на том соборе Доминик? Я не знаю Знаю, что в апреле тысяча двести тридцать третьего года папа Григорий Девятый поручает инквизицию ордену доминиканцев. Но при чём тут сам Доминик? К этому времени он уже двенадцать лет лежит в могиле!

- Погоди, погоди, - начинаю волноваться я. - А как же картина Берругете? Ведь тогда получается, что это откровенный навет, не судил Доминик инакомыслящих, не жёг людей на кострах

- На своём холсте Берругете изобразил "акт веры" так, как это виделось ему из его пятнадцатого века. Написана картина, очевидно, по поручению Великого инквизитора Испании Торквемады для монастыря в Авиле. Вот его-то, Торквемаду, и называют основателем испанской инквизиции, но этот доминиканец жил уже в пятнадцатом веке На картине Берругете святой Доминик, который жил в тринадцатом веке, одет как испанский инквизитор пятнадцатого века, и вообще всё это чушь! чушь!

- Да что ты орёшь? Люди спят

- Я правды хочу! - скалится от возбуждения Герман. - Где ни копни в истории - сплошной балаган, ложь и подлость, каждый гребёт под себя, болтают, болтают и все норовят свалить свою вину на другого. Так было тогда - так это происходит и теперь! Ярмарка, клоунада!

- Успокойся. Ну, попросил инквизитор изобразить Доминика карателем - кто же откажется выполнить приказ Торквемады?

- А ты знаешь, что папа Сикст Четвёртый назвал Доминика "первым инквизитором"? Папа римский, то есть тот, кто якобы хорошо понимает, о чём говорит! Папа римский, живший через двести пятьдесят лет после Доминика!

Я уже оглядываюсь на балконную дверь: не явится ли разъярённый постоялец, чтобы угомонить расшумевшихся русских? А Герману хоть бы что. Он продолжает свой рассказ (видать, накипело).

- Никогда Доминик не участвовал в расследованиях как инквизитор, уполномоченный папой. Никогда Доминик не выносил приговоров, или мы просто на владеем какими-то доказательствами, у нас нет документов, они от нас умело спрятаны. Но в таком случае кто это сделал и зачем? Неужели дело обстоит так: существуют пергаменты, которые доказывают участие Доминика в допросах и казни еретиков, но позже последователи святого похитили эти документы и спрятали их или уничтожили? И все, кому положено, это знают, и даже вот, папа римский Сикст Четвёртый проговорился

- Вряд ли. Прямо детектив какой-то у тебя получается

- Если не ошибаюсь, известны только два документа, написанных самим Домиником, и прочитал я это в какой-то научно-популярной книжке (уж прости, серьёзной литературы по этому вопросу я не нашёл). В первом документе Доминик просит своего друга спрятать где-нибудь обращённого еретика Обрати внимание: еретика, который уже вернулся к правильной вере! Спрятать, потому что вот-вот должен приехать посланец от кардинала, а это чревато-таки последствиями для того, кто встал на путь истинный. Хотелось бы мне прочитать это дословно, а не в пересказе популяризаторов! Второй документ касается епитимьи, наказания некоего еретика, имя которого я сейчас уже не вспомню. Доминик разложил всё по полочкам: навсегда воздержаться от такой-то пищи, получить удары розгами по голой спине три воскресенья подряд, носить такую-то одежду, ежедневно посещать мессу Это и есть инквизиция? И после этого Доминика изображают верховным судьёй, который руководит актом сожжения человека на костре?! Это тем более подло, если принять во внимание то, что давно уже, с начала тринадцатого века, существовал канон, по которому всех нераскаявшихся еретиков следовало передавать светским властям, а те уже были вольны казнить или миловать. Доля лукавства во всём этом, конечно, была Как ты только что выразился: "Кто же откажется выполнить приказ Торквемады?" В пятнадцатом веке, наверно, уже никто. Но был ли Доминик палачом, инквизитором в веке тринадцатом?

- Допустим, сам он не сжигал на кострах, но к его мнению прислушивались, он был экспертом, подталкивал суд к тому или иному решению, - пытаюсь возражать я.

- А из чего это следует? Где доказательства? Или прикажешь понимать слова папы Сикста в более широком смысле: и всё же, дескать, был, был Доминик верховным судьёй, имел на это право - он много знал и красиво говорил, его служение вере было безупречным...

- Я понимаю, что ты замечательно осведомлён во всех этих вопросах... но сам-то ты откуда всё это знаешь и почему так много об этом говоришь?

Герман некоторое время молчит, но я чувствую, что ему хочется рассказать. И он рассказывает... и это для меня сенсация! Оказывается, это не просто временное, так сказать, хобби Дотышева. Наш историк настолько увлечён судьбой Доминика и так много прочитал о нём, что решил написать книгу! Повторю это ещё раз: Дотышев - книгу о святом Доминике. Что может быть более неожиданным? Всё равно что Виталий Бианки - книгу о Симоне Волхве. И тут ещё одно: Герман, как мне показалось, относится к пишущей братии с лёгким презрением или же жалеет их, считает их немного ку-ку, людьми с больным самолюбием. Он ведь охотно повторил за другими слова о том, что "хороший автор - это мёртвый автор", который не мешает сотрудникам издательства работать. А тут вдруг Дотышев сам собрался стать автором. И уже много написал. Говорит, что сочинял художественный роман, но "скатился к публицистике", потому что слишком много знает, слишком много читал и не может не сказать о том, о чём осведомлён. Ну, сам виноват: небось долго собирал материал, перелопатил целую библиотеку, сделал тонну выписок, скрупулёзно уточнял хронологию, пытался отфильтровать правду от вымысла, а теперь удивляется, почему у него не получается художественная проза. Да просто роман - это вымысел, писатели вообще склонны приврать, чтобы покрасивше было, позазывнее, с интригой, с яркими чувствами и неправдоподобными событиями, так легче продать свою рукопись

- Правильно ли я понял, что ты уже что-то написал? - спрашиваю Герку.

- "Что-то" - он невесело ухмыляется. - Написано довольно много, но получается некий научпоп, и меня это бесит, у меня в книге совсем нет вымышленных героев и нет лирической линии, а что это за роман, если нет всякого такого - "ты меня любишь, я тебя - нет"? Если в современной книжке никто ни с кем не переспал - пиши пропало, это уже не художественная проза.

- Ой, ну придумай какого-нибудь Педро Гомеса, еретика, который не выдержал богословской дискуссии с Домиником, был изобличён, угодил в застенки инквизиции и ждал костра, но его возлюбленная по имени Кончита, своим соблазнительным телом и глазами дикой серны подкупив аббата, охранников и городские власти, сумела организовать побег любимого мужчины на парусном судне в Северную Африку, а там он попал в плен к пиратам из Алжира. Педро Гомес стал рабом на галере и три года провёл в тяжелейших условиях: один гребок за две секунды, цепи на ногах, вонь, ведро для нечистот, голод, жажда и смерть товарищей. А рядом с ним горбатятся двое: один из них - негодяй, который обязательно будет наказан, а второй - надёжный товарищ, они вдвоём умудряются бежать на Сицилию, вступают в монашеский орден и так далее.

- Вот и не хочется всего этого "штильмарка". Но иначе кто же будет читать мою книгу?

- Ну, во-первых, я! Почему ты до сих пор не дал мне её почитать?

- Дам, дам. В Москве. Не хотелось раньше времени, а то ведь зайдёшься в критике, а я этого не люблю. Дураку полдела не показывают.

- Спасибо, друг.

- Там у меня вся жизнь Доминго де Гусмана, ставшего святым Домиником, поместилась на пятидесяти страницах текста, и читать это, вероятно, будет трудно...

- Я себе представляю Твоя научная эрудиция способна ошарашить, твоя начитанность может сбить с ног, и так и хочется спросить: ну где, где ты это нашёл?

- Давай, Димьяныч, условимся раз и навсегда: никакой я не эрудит и не учёный. Это вот именно - начитанность, последствия образованщины, да ещё неплохая память. Я изучил горку книг о Доминике, не поленился выписать то, что там написано и показалось мне существенным, в особую таблицу - разложил всё по месяцам, по годам, чтобы понять, как же всё это было на самом деле. Захотелось весь добытый материал привести к общему знаменателю.

Как любой автор, который долго утаивал своё творение и вот, наконец, проговорился о нём, - Герман теперь рассуждает об этой рукописи много, долго и подробно. Тайна рвётся наружу.

- Но я не историк, и не называй меня так. Настоящий историк оперирует иными категориями и пользуется совсем другими источниками, чтобы разгадать тайные механизмы, которые управляли событиями, допустим, тысячелетней давности. Нам ведь не понять сокровенные мысли древних, - мы можем только сформулировать свою версию: было так-то а может, так и не было. Я не уверен, что, описывая события, связанные с Домиником, прав на все сто. Я даже на пятьдесят процентов не уверен в этом, вот какой ужас. Так почему же я написал это (спросишь ты)?

- Кажется, я понимаю: из желания поделиться этим с другими. А ещё - от возмущения и негодования.

- Точно! Жил себе одержимый идеями подвижник по имени Доминго, служил вере так, как считал правильным, и всю свою жизнь отдал церкви. А потом, после его смерти или, скажем, на закате его жизни, начался этот балаган: всё на продажу - даже беззаветное служение вере Христовой! И вот уже Доминика назначают виноватым в том, что людей жгли на кострах, и вот уже прибрано к рукам созданное им братство, потому что высшей власти, всем эти шишкам, потерявшим связь с реальностью, кажется, что только они одни и могут управлять всем этим...

Он внезапно умолкает и прислушивается. На хозяйской половине дома тихо звучит фортепианная музыка. Мы понимаем, что это не радио и не телевизор: невидимый музыкант иногда сбивается, останавливается, начинает заново, и потому это звучит живо и интересно. Голос фортепиано почти усыпляет - это россыпь льдинок, тихий перезвон хрусталя на свадебном столе до начала торжества, капли ледяной воды, падающие с потолка просторной пещеры. Не нужно особой фантазии, чтобы вообразить себе освещённую жёлтым светильником комнату, старомодную мебель и такое же старомодное, высокое пианино с подсвечниками, но без свечек, потёртые от времени ноты на пюпитре.

- Кто это играет? - удивляется Герман.

- Откуда же мне знать? Может, сама Настуся и играет.

- Конечно, это Шопен, да?

- Думаешь, в Польше играют только Шопена?

- Нет, просто я не знаю других польских композиторов. Ну, разве что ещё Огинский... если он, конечно, поляк, а не, скажем, литовец.

- Мне кажется, играют именно Огинского. Минорный менуэт, если не ошибаюсь.

Герман скептически смотрит на меня, но ничего не говорит. Он же не знает, что я недавно специально интересовался музыкой Михала Огинского, хотел написать о нём подробный очерк. "Не один же только знаменитый полонез он сочинил!" - подумал однажды я. В интернете мне удалось отыскать несколько записей в исполнении пианиста Иво Залуского, в том числе и самый известный полонез - ля-минорный, под названием "Farewell" (как было указано), а не "Прощание с родиной" или, если по-польски, "Пожегнане Ойчизны". Я мало что знаю об этом пианисте; где-то прочитал, что он пра-пра... правнук Огинского! Кому как не Иво Залускому исполнять музыку своего пра-пра... прадеда? Купить бы где-нибудь лазерный диск с этими записями...

Дотышев заметно успокаивается. А и верно: кто-то коротает тихий летний вечер с пьесами Огинского, а мы тут спорим о праведности святого Доминика. Надо ли?..

- Пора спать, - говорит Герман и первым уходит в комнату.

V

- Как тебе спалось? - спрашиваю утром у Германа.

- Спасибо, неплохо. Правда, помню сны лучше бы их не помнить.

- Что-нибудь экстравагантное? Надеюсь, не собака с факелом в пасти?

Он пропускает мимо ушей мою невинную подначку.

- Представь себе: меня будто бы посадили за кражу картин из музея. Во сне я понял, что уже обречён и что я уже не на свободе. Поэтому и проснулся. Мне кажется, что наши сны - это иногда репетиция без наказания, предупреждение о том, что этого делать не следует.

В Собешево дует сильный ветер, но на узких улицах Старого города это не чувствуется. Мы подходим к костёлу Святой Катажины. Ещё не забылся вчерашний восторг Тани, нам тоже хочется залезть наверх. Надеюсь, с моей клаустрофобией можно сладить; достаточно только сказать себе, что это всего лишь клаустрофобия, блажь, и подождать секунд тридцать - авось пройдёт Мы поднимаемся на собор по узкой спиралевидной лестнице, перед нами только чёрные кирпичи с белыми прожилками раствора между ними, и конца этому не видно. Во мне зреет паника. Мысленно уговариваю себя: "Сейчас, сейчас Сейчас выберемся на открытую площадку".

Но сначала мы попадаем в просторное кубическое помещение, куда поместился бы, допустим, солидный дачный дом. Это зал внутри башни. Здесь становится легче; я могу посмотреть вверх, направо, налево Музей башенных часов. Ему уже лет десять. Уникальная коллекция: некоторые часовые механизмы, которые демонстрируются здесь, созданы в XV веке. И всё это собрано не любопытства ради: часы, как и люди, не могут жить вечно. Многие часовые механизмы так и не дождались почётной пенсии: какие-то из них разрушены войнами и пожарами, какие-то скончались от старости и изношенности. И всё-таки нашлись люди, которые в конце концов поняли, что и эти механизмы нуждаются в защите и консервации, ибо служили людям долгие годы.

В этом пространстве чувствуешь себя маленьким, потому что ты попадаешь внутрь часов и видишь все эти массивные шестерни и рычаги. Здесь было бы тихо, если бы не лязгали и не двигались детали часовых механизмов. Внутренности башенных часов установлены в этом зале в строгом порядке, подобно токарным станкам в цехе. Полы здесь дощатые, стены кирпичные. Возле каждого механизма находим поясняющие таблички: что да откуда. Например: "Башенные часы кафедрального собора Св. апостолов Петра и Павла в Легнице". В зале двигаются несколько маятников, своими движениями они гипнотизируют, усыпляют, успокаивают, - примерно так же успокоили нас вчера тихие звуки пианино на хозяйской половине дома пани Настуси. Маятники педантично и равнодушно - по секунде, по капле, как лекарство - отмеряют для нас время. Иногда металлическое лязганье разнообразится однократным механическим звоном, как будто кто-то ударил один раз по висящей рельсе. Загадочности придаёт не очень щедрое освещение - как раз в духе того времени, когда эти механизмы были созданы.

Из этого зала ведёт наверх крутая лестница - уже, должно быть, на смотровую площадку. Мы карабкаемся по ступенькам, чересчур высоко поднимая ноги, чтобы не споткнуться. Проходим через пространство колокольни. Это карильон - колокола разной величины, вместе создающие своеобразный музыкальный инструмент, и на нём кто-то ведь играет... Мы ещё не знаем, что скоро увидим этого человека, который умеет извлекать музыкальные звуки из колоколов костёла.

Под звуки карильона поднимаемся на самый верх, и со смотровой площадки нам открывается вид на весь старый Гданьск: на оранжевые крыши и кажущиеся совсем маленькими автомобили, на многочисленные башни, деревья и зелёные газоны, тёмно-коричневую громаду Мариацкого костёла. Город глухо шумит внизу, у подножья собора, а над нашими головами под голубым небесным сводом свободно гуляет вольный ветер. А вон там Мотлава там и Журав, конечно а Длуги тарг, должно быть, вон там а там острова на реке - Оловянка слева, а Остров складов справа. Не хочется отсюда уходить. Завораживает вид на Гданьск; птицы видят это всегда Но мы не птицы, пора возвращаться на землю.

Спускаемся по лестнице под мелодию карильона. Чтобы не свалиться, крепко держимся за перила. Переходя с одной площадки на другую, замечаем за стеклом в одном из помещений костёла девушку лет двадцати в джинсах. Белобрысая, остроносая, с тонкими чертами лица и с короткой стрижкой Это она сидит перед клавиатурой, это она играет, извлекает звуки из карильона! Чем играет? Пальчиками? Чёрта с два! Работа трудная, требующая, очевидно, физической подготовки: девчонка ударяет по широким клавишам своими кулаками и одновременно энергично давит ногами на рычаги-педали. Вот вам изнанка высокого искусства. Удивительно: при этом она успевает почесать себе нос, не замечая, что мы за ней наблюдаем. Ей некогда смотреть на нас: не отрываясь от листка с нотами, она шевелит руками и ногами, будто оседлала тренажёр, - и разлетается, разлетается звон колоколов над старыми улицами Гданьска. Мы поднимаем головы и видим эти колокола. Каждое движение пестика - отдельная нота. Так складывается мелодия. А внизу, в Музее башенных часов, в зеленоватом свете монотонно раскачивается маятник.

- "Неутомимый маятник качается и хочет быть моей судьбой", - тихо говорю я.

- Осецкая? - спрашивает Таня.

- Мандельштам.

Потом мы бродим по ярмарке Святого Доминика от лотка к лотку, от торговца к торговцу. Глаза разбегаются: везде интересно, возле любого прилавка можно зависнуть надолго. Меня, конечно, привлекают в первую очередь книги, музыка, старинные артефакты, предметы коллекционирования. Таня заинтересовалась сумками, янтарными украшениями и брючными костюмами. Герман вдруг подходит к торговцу старыми плакатами. Его внимание привлёк известный плакат В. Говоркова "Нет!", который висит у лотка на уличном столбе чуть пониже дорожного знака. Кто не видел этот шедевр советской пропаганды? Молодой человек сидит за обеденным столом, а к нему тянется рука, предлагающая рюмку водки. Молодой человек отстраняет зелье ладонью: "Нет!" Увидев этот плакат, Геродотышев заметно оживляется, подходит поближе.

Роемся в коробках с компакт-дисками: мои спутники - из любопытства, а я - с определённой целью. Быстро нахожу то, что искал. Группа "No To Co", "Желёны мостэчек угина ще..."* <* польск. "Зелёный мостик изгибается" (строчка из песни польской рок-группы "Но То Цо")> - милое воспоминание детства: в СССР когда-то выпустили этот виниловый диск, и многие его, конечно, купили. А потом эта пластинка с "Зелёным мосточком" и "Червоной рутой" переходила от старшего брата к младшему, от отца к сыну - и все пилили её, пилили А теперь вот снова ищем этот альбом, потому что виниловая пластинка приказала долго жить.

У книжников спрашиваю сборник рассказов Эдварда Стахуры, "Боденское озеро" Станислава Дыгата и мемуары Александра Куницкого об Армии Крайовой "Тихий фронт". Ничего не находят

- Хватит! - говорю, наконец, я. - Пора наведаться в Мариацкий костёл.

***

Мастер Ханс Бранд, каменщик и скульптор, в 1485 году заключил с "отцами костёла" договор на строительство южного трансепта храма Пресвятой Девы Марии. Соблазнился выгодными условиями соглашения. А ведь Ханса ждали в Гнезно на строительстве надгробия местного архиепископа. Решил мастер на некоторое время "забыть" об этом. А может, понадеялся на то, что с Божьей помощью как-нибудь управится и тут и там? В Гнезно же сочли поступок Ханса оскорблением и приказали при первой возможности арестовать мастера и заточить его в темницу. И это им удалось. (Фантазия подсказывает кряжистых и ловких злодеев с повязками на лицах, нападение на скульптора прямо на улице, грохот колёс по булыжной мостовой, стремительно несущаяся на юг карета с пленником.) В тюрьме Ханса, очевидно, пытали, избивали В общем, и года не прошло, как из Гнезно в Гданьск пришла весть о том, что мастер Бранд повредился в уме во время пребывания в тюрьме.

Мы стоим возле Мариацкого костёла, и я задаю себе вопрос: как вообще, в принципе, можно построить такое громадное здание? Да, известны сооружения и побольше но я всё равно задаю себе подобные вопросы. И восхищаюсь мастерством строителей. Стоят стены и не падают - шестьсот лет стоят

Я написал "не падают"? Однажды всё-таки упали. Это случилось в конце XV века, когда уже было ясно, что работы, наконец, подходят к концу. Мастер Генрих Хетцель задал слишком большой темп строительства. Южная стена высотой под тридцать метров и длиной более сорока была построена вместе с боковыми капеллами всего за один год. Может быть, поэтому случилось несчастье: рухнула одна из опор, часть стены обвалилась. Не знаю, пострадал ли кто-то из строителей или нет. Удивительно то, что об этом инциденте постарались как можно скорее забыть, приступили к возведению свода. И вот 1502 год. Торопятся строители - видят конечную цель. К тому же мастеру Хетцелю хочется сделать что-нибудь для спасения собственной души - так, чтобы на небесах зачтено было. А сейчас удобный момент: есть возможность вложить свои деньги в строительство, вот тогда и прозвучит веское слово во славу Божию. В том месте костёла, где центральный неф перекрещивается с трансептом, свод сооружён на средства Генриха Хетцеля. А вскоре (летом) мастер укладывает последний кирпич в здание костёла, и мы знаем даже день - двадцать восьмое июля, и даже час знаем (четыре часа пополудни). Строительство Мариацкого костёла длилось сто пятьдесят девять лет, и вот он стоит перед людьми готовенький - массивный, основательный, с башней высотой семьдесят семь с половиной метров!

Сто пятьдесят девять лет строительства Стало быть, начали в 1343-м? Интересно, что костёл стоял на этом месте уже сто лет, а потом его начали строить. В это время Гданьск принадлежал уже тевтонцам, немцам, а значит и немецкие купцы заезжали сюда регулярно, и денежки в городе водились. И все в городе видели, конечно: на хорошем месте, недалеко от Мотлавы, пристани и центра городской жизни стоит невзрачное деревянное здание, которое появилось здесь сто лет назад при поморском князе Святополке, пожелавшем этим храмом увековечить почившую в Бозе матушку свою. Но город заслуживает совсем другого храма! Есть в Данциге ещё два костёла - Святой Катажины да Святого Миколая. Будет третий - кирпичный, крепкий, высокий. Великий магистр Тевтонского ордена Людольф Кёниг фон Ватзау заменил Любекское право на Хелминское, установил новый порядок взаимоотношений между горожанами и администрацией Тевтонского ордена. Мариацкий костёл и принадлежавшее ему кладбище получили две трети гектара земли, и это, наверно, выглядело странно: невзрачное строение на такой большой территории, которая к тому же почти пустовала. Был риск, что на этом участке могут построить другие здания - хозяйственные или жилые, - и крестоносцы тщательно охраняли костёл и кладбище. Вскоре начались работы по обновлению храма.

Вижу, что я медленно, но верно ухожу в унылую публицистику, в добросовестный "научпоп", в "очерк-исследование" с мелкими подробностями и загромождающими повествование деталями. Наверно, это именно то, чего боялся и пытался избежать Герман, когда работал над своей книгой о святом Доминике. (Надо обязательно прочитать её А вдруг там тягомотина какая-нибудь? Что я тогда скажу другу о его книге?) Думаю, мне тоже нужно воздержаться от излишней детализации в своём дневнике - записывать в него то, что в самом деле кажется мне ярким и интересным, то, что пригодится в будущем. И это касается не только Мариацкого костёла - и о Гданьске тоже хорошо бы не сочинять эпопеи. Выбирать лишь то, что хочется рассказать, допустим, в компании друзей во время весёлого застолья. Не стану же я тогда распространятся об особенностях Хелминского права или о привилегиях, предоставленных городу великим магистром ордена крестоносцев. Решено: оставлю в дневнике только "яркие пятна", сделаю зарубки на память (на которую я не очень-то рассчитываю: нельзя всё держать в голове - забудется обязательно). Всё остальное найдём в справочниках и путеводителях (если потребуется, конечно). В конце концов, этот дневник я пишу для себя, а значит, всё это когда-то станет для меня, для меня одного, драгоценным воспоминанием. (Кажется, так лермонтовский Печорин уговаривал сам себя когда-то: не для читателя, дескать, мой журнал, не литературных амбиций ради пишется А потом это прочитали все, кто хотел.)

Но и в этом случае не грех проверять написанное. Я, например, автоматически записал выражение "отцы костёла", а теперь засомневался. Может, я неправильно перевёл? Может быть, имеются в виду "отцы города"? В костёлах и музеях обязательно покупаю иллюстрированные брошюры для туристов, но читаю поспешно, на ходу, в транспорте или уже засыпая - пытаюсь хоть что-то запомнить, чтобы пересказать потом своим спутникам или использовать для работы. И вот ищу то, что мне нужно, в брошюрке, посвящённой Мариацкому костёлу. Точно: "отцы костёла" (то в кавычках, то без кавычек). Это надо записать. "Отцы костёла" ("ойцове кощчёла") - в Гданьске обычно четверо - происходили в основном из богатых семей или были членами городского совета (значит, в некотором роде, это и "отцы города" тоже). Городские власти выбирали их каждый год, а те должны были отчитываться о доходах и расходах. Они следили за строительством, управляли каменщиками, плотниками, кровельщиками и так далее. Интересно, что приходские священники не могли повлиять на решения "отцов".

Я стою возле костёла, смотрю на кровлю. Во что же обошлось строительство такого здания? Конечно, мне не найти эту цифру. Но я знаю, что денежное обеспечение этого строительства было, в основном, заботой горожан. Они обычно жертвовали на храм добровольно. А что же священники? А священники продавали индульгенции. Нравы были дремучие, века - так себе, средние (шутка не моя, но мне нравится); люди беспокоились о спасении души и жаждали очиститься от грехов, а для этого покупали индульгенции. Если грешник приобретал эту цидульку, было обещано более короткое пребывание в чистилище перед Страшным судом. Не понимаю: по мне так лучше бы подольше посидеть в чистилище Но не буду шутить над этим. Скажу только, что мне нравится, как по-польски звучит слово "индульгенция": "одпусты" (odpusty). "Отпущение грехов", значит. Торговля "одпустами" - это вам не пирожки продавать, она не может продолжаться круглые сутки без остановки. И даже не каждый год продавались индульгенции! Передо мной расписание этих продаж в те годы: деньги на строительство Мариацкого костёла епископы "зарабатывали" в 1347, 1359, 1381, 1406, 1425, 1452, 1455 годах душа погрязнет во грехе, пока дождёшься очередной распродажи индульгенций. Обещал же не смеяться над этим... Но разве не смешно: в Мариацком костёле (прямо на строительной площадке) стоял специальный ларёк, где продавались индульгенции! На деревянном щите был начертан рекламный слоган: "Бог дарует вечную жизнь тому, кто костёлу подаёт". Удивительно, что этот ларёк стоит в храме и сегодня! Но теперь уже там не продают отпущение грехов.

Здесь постараюсь конспективно. Хоры и центральный неф строились пятнадцать лет. А потом городские власти приняли решение увеличить костёл. Обратились к мастеру Генриху Унгерадину. Подняли стены на двадцать пять метров. Крыши, значит, долго не было. Бедняки и больные прятались здесь в непогоду и просили милостыню, а потом командор ордена всех разогнал: а вдруг холеру или чуму занесут. Строительные подряды тщательно документировались: "Мастер Стеффен должен покрасить южную сторону, сделать две башенки на крыше и каменные карнизы, за что получит он в понедельник после праздника Трёх королей 180 марок и материал на штаны".

К строительству крыши вроде бы приступили к середине XV века. Но заметили, что пресвитерий слишком высок по сравнению с башней и центральным нефом. Жители города хотели, чтобы башню было видно с моря, как маяк. А вот Тевтонский орден был против этого. Но тут крестоносцев изгнали из Гданьска. Тогда-то башня и поднялась так высоко (77,6 метров) и стала удобным ориентиром, если смотреть с Балтики. Потому что достроили ещё два яруса. На самом верхнем установили огромное колесо и затащили туда колокола.

Ну, вот я и записал цифры, которые интересны разве что экскурсоводам... А вот ещё две цифры: общая длина костёла - 105 метров, а внутреннего помещения - 85. Футбольное поле Мы рассматриваем башню Мариацкого костёла - "Толстухи Марихи", как называли её иногда скептически настроенные горожане.

- Знаете, - говорю я своим спутникам, - одни колокола костёла предупреждали гданьчан о том, что закрываются городские ворота, другие - что пора заканчивать работу, а третьи звонили при пожаре.

- И люди различали их по голосам? - недоверчиво спрашивает Таня.

- Очевидно, да. Какие-то колокола призывали горожан к молитве, а иные - к скорби, если был повод.

- Это надо же было умудриться затащить столько металла на верхотуру! - Герман почёсывает щёку. - Представляю, какой там ветер гуляет

- Для дозорных там были устроены печки, между прочим. Небось, не мёрзли Ещё в четырнадцатом веке в башне был приют для бедноты, реклинаториум пауперум. Здесь же и больничка для них. Отсюда же, со специальной смотровой площадки, следили за передвижением кораблей на Мотлаве, Висле и Балтике. А ещё здесь в дубовых бочках хранили песок и воду на случай, если костёл загорится.

- В общем, не зря строили, пригодилось, - серьёзно кивает головой Таня.

- Верно. Да только так не считают те, у кого родственники или близкие люди свели здесь счёты с жизнью - бросились с башни на брусчатку. И таких самоубийц, судя по всему, немало.

- Да и денег на ремонт уходит, наверно, много, - говорит Дотышев.

- Об этом я и собирался вам рассказать. В двадцатых годах прошлого века заметили опасную трещину в стене. Было понятно, что, если не вмешаться немедленно, рухнет всё, в том числе и эта башня. Ещё бы: лупили в эти колокола триста пятьдесят лет регулярно! Это даром не проходит. Полезли повыше, чтобы посмотреть. Оказалось, что в этой щели спокойно помещался взрослый человек! (И как раньше не замечали этого?) Залили трещину бетоном, ухватили стены башни тремя мощными обручами. В межвоенное двадцатилетие, вплоть до сороковых годов, началась настоящая реставрация.

- Но потом ведь была война, - напоминает Герман. - А как же всё это?..

Он не заканчивает мысль; я понимаю его.

- В конце войны выкуривали из города гитлеровцев, - продолжаю я. - Немцы сопротивлялись. На Гданьск летели бомбы и снаряды. В костёле начался пожар, сгорела кровля и деревянные элементы внутреннего убранства, на стенах появились трещины и выбоины. Пострадали старинные колокола Крышу восстановили только через пять лет после войны, а окна, например, отремонтировали ещё позже. Многие ценные украшения костёла были вывезены отсюда перед войной, а потому сохранились. Но не всё вернули назад. Что-то украли, а что-то до сих пор хранится в польских и немецких музеях...

Таня и Герман слушают меня и смотрят на стены Мариацкой базилики как на восьмое чудо света и совсем не замечают другое (более низкое, разумеется) здание поблизости. Это Королевская капелла, сооружённая по проекту Тильмана ван Гамерена по приказу Яна III Собеского. Единственное здание в Главном городе, построенное в стиле барокко. Возле громоздкой базилики и в тёмно-кирпичных дебрях Главного города такая капелла кажется чем-то исключительным, случайным.

Во второй половине XVII века обострился конфликт между католиками и лютеранами. Было время, когда католические и протестантские мессы проходили в одном храме - в Мариацкой базилике (возле разных алтарей), но потом протестанты, ставшие здесь хозяевами, изгнали католиков из храма. Капеллу построили для польского короля, который иногда приезжал в Гданьск. Где-то же надо было католикам помолиться... Для этого снесли пять домов на улице Святого Духа. Только после Второй мировой войны, когда немцы покинули город, базилика снова стала католической.

VI

И вот мы внутри Мариацкого храма. Здесь светло, как в амбулатории. На фоне белых стен и таких же чистых сводов резко контрастируют тёмные, почти чёрные элементы, обязательные для католических базилик: амвон, орган, скамейки, люстры, распятие, где у одного только Христа рост четыре с половиной метра, а крест ведь ещё выше Нет, всё это отнюдь не чёрное, это только кажется, что чёрное - это ослепляют и обманывают зрение светлые стены храма. Так ослепляет свежевыпавший снег на поле или яркие блики на речной воде в солнечный день. Балюстрада амвона, например, украшена изображениями святого Павла, который произносит христовы заповеди, а это живопись, и где уж там чёрный цвет? На восьмиугольной крыше амвона стоят аллегорические фигуры, символизирующие любовь и радость, мудрость и набожность. А на самом верху сидит на троне феникс, птица, возродившаяся из пепла, символ воскрешения Христа. Я заглядываю в путеводитель и читаю о том, что этот амвон появился здесь после войны. Прежний, изготовленный в начале XVII века, был сожжён. Когда-то в базилике было несколько органов, но они тоже были уничтожены войной. В восьмидесятых годах XX века поляки и немцы попытались отреставрировать старый инструмент, но в итоге был установлен новый, и нужно обладать хорошим зрением, чтобы, подняв голову, рассмотреть хоть какие-то его детали, остальное же узнаёшь из книжки: "богатый барокковый орнамент", а на самом верху, на башенках, я должен увидеть "музицирующих ангелов"

Совершенно не помню, через какой портал мы вошли сюда. Под органом попадаем в баптистерий. Перед нами созданное тремя мастерами в середине XVI века каменное восьмиугольное возвышение, бока которого украшены барельефами, изображающими библейские сцены, а на этом цоколе в окружении фигур апостолов - деревянная купель, своей формой напоминающая большое яйцо на толстой ножке. Тут та же история: всё погибло в конце войны. Прежняя купель была украшена элементами из бронзы, привезёнными из Утрехта четыреста лет назад. Теперь вот всё отстроено заново. Жалко, что в Польше постоянно приходится об этом говорить. Да, дескать, перед нами творение шестнадцатого века, но - увы! - до войны это выглядело несколько иначе.

Мы бессистемно бродим среди леса восьмиугольных колонн, которые поддерживают звёздчатый свод. В храме светло благодаря тому, что в высокие окна вставлены белые стёкла. И только окна позади главного алтаря украшены витражами, там темнее.

- Пап, смотри, тут какие-то комиксы.

Дочка всё шутит, но мне кажется, что она тоже оглушена этим торжественным пространством, наполненным лучами света и смиренным покоем. Мы чуть не прошли мимо доски с картинами, посвящёнными десяти заповедям. Подошли, смотрим - и нам скучно, потому что слишком много тут всего, по шесть-семь персонажей на картинку, и нужно разгадать этот ребус, а мы ведь не подготовлены к этому. Не сразу, но я понял: да ведь это же "не укради", "не убий", "не произноси имени Господа всуе"! Декалог. Замечаю, что на каждую заповедь приходится по два изображения. В левой части картинки заповедь выполняется, и рядом с людьми здесь повсюду ангел в белом. А в правой заповедь не выполняется, и тут правит мохнатый чёрт с перепончатыми ушами, а пожалуй, что и сам дьявол. Сформулировано доходчиво и в лоб, чтобы каждый понял. Biblia pauperum* <* лат. Библия бедных>.

Итак, я, бедный мещанин из Гданьска, должен подойти сюда, внимательно рассмотреть картинку и сделать свой выбор: я за правых или за левых. Да, но как тут разобраться? Всю сцену опоясывает лента со старонемецким текстом, мне не прочитать. А вот интересно, где тут "не пожелай жену ближнего своего"? Слева: какие-то путники, трое мужчин, скромно молятся (один из них держит чётки), позади них стоит, потупив взор, женщина, а у неё за спиной - бдительный ангел в белом. Всё понятно. А что же в правой части? Каменное здание, а из окна на втором этаже выглядывает король с короной на голове. Перед зданием стоит богато одетая женщина - стоит на одной ноге, потому что вторую приподняла, чтобы снять туфлю. Зачем? Её отделяет от здания широкий ручей, и, чтобы перейти, надо разуться. Разувается, а ножка-то обнажилась, и король смотрит на эту наготу с вожделением, а сзади его уже обнимает сатана Не пожелай чужую паненку, король!

Картины созданы в конце XV века неизвестным немецким мастером, который приехал в Гданьск подзаработать. Поэтому-то и написано по-немецки.

Сценку "не прелюбодействуй" я нахожу быстро. Герман замечает это и кривенько усмехается. Он уже всё понял. Объясняю дочке:

- Вот, Таня, эта картина означает "не изменяй своей жене" примерно так.

- "Не прелюбодействуй", что ли? - смеётся она.

(Ох эта развязная, всё уже знающая молодёжь!)

В левой части картины - сцена бракосочетания. Священник соединяет руки молодых. Позади всех стоит белый ангел с пёстрыми крыльями. А вот в правой части юноша в костюме, напомнившем мне своим цветом ящерицу, энергично обнимает худосочную девицу. Чуть правее - ещё одна парочка, тянутся друг к другу. А ещё правее - третья пара, он опустился на пол у её ног, склонился над её коленями, а она гладит его волосы (это, видимо, грех). Впрочем, пола в комнате не видно, всё укрыто декоративными растениями в горшках. Это что же, "Сад наслаждений"? На заднем плане у стены - стол с яствами, а за ним, как барыга рыночный, уверенно восседает дьявол, тычет пальцем в немецкую надпись над головой, и мне удаётся прочитать только часть фразы: "mann ist alt und kalt". "Муж стар и холоден". А что там дальше? В путеводителе нахожу всю фразу целиком: "Твой муж стар и холоден, поэтому люби того, кто прекрасен".

Вот ведь хотел описать всё это покороче, да теперь до ночи буду сидеть. Хорошо, что научился писать быстро.

<>

Конечно, по периметру здания тянется череда глубоких ниш - частных капелл. Средневековая традиция: если была возможность, обеспеченные семейства обзаводились своими персональными святилищами - с алтарём и фресками, - а заодно и маленьким кладбищем в стенах храма. В гданьском Мариацком костёле таких капелл штук двадцать пять, но я, конечно, все перечислять здесь не буду. Попробуй сделать это: капелла Святой Екатерины, Святой Анны, Святой Елизаветы Остановимся! Скажу только, что это привилегия не из дешёвых. Нужно выкупить у города место под капеллу, при этом, наверно, подсчитывалось всё: площадь помещения, размер окон, высота сводов Подумать об охране капеллы (то есть о решётках, преграждающих доступ туда посторонним); значит, заплатить и за это. Купить чаши, дароносицы, книги, мебель Запастись воском и вином. Оплачивать ремонт стен и крыши. Не забывать о подаянии бедным (без этого нельзя). Оплатить труд хотя бы одного священника. Да и не забыть бы заказать работу художнику или скульптору: сделать алтарную панель и распятие, расписать стены и потолок да всё это не абы кому, а мастеру! И непременно будут появляться в капелле всё новые саркофаги, а это тоже произведения искусства, это денег стоит

Здесь, в частных капеллах, с четырёх часов утра до вечера (без перерыва!) трудились семьдесят-восемьдесят ксёндзов одновременно. Возносили молитвы, служили мессы. В иных капеллах - по четыре священника сразу!

Кто же мог за всё это заплатить? Члены городского правления. Богатые купцы. Банкиры. Ремесленные братства (вскладчину).

Подходим втроём к главному алтарю. Ажурное чудо мастера Михала из Аугсбурга, которое наводит на мысль о крупноячеистой сетке для ловцов человеков. А ещё кажется, что это сделано из чистого золота, которое немного потускнело от времени, но всё так же прекрасно, всё так же манит к себе слабые души Описать это не берусь. Всё равно не получится. Ясно, что это большой шкаф с дверцами. Значит, иногда это закрывают Зачем? От пыли? От солнечных лучей? Боковые дверцы - это затейливый узор, напомнивший мне о сказках из сборника "Тысяча и одна ночь". Такими должны быть ворота у султана. Я бы сказал, что это и есть "врата рая", если бы это не было банальным плагиатом В центральном отделе "шкафа" сидит Богородица, над головой у неё - голубка (Дух Святой), а ещё чуть выше два ангела держат корону. Понятно, что это коронование Марии. Она сидит на троне, но трон у неё - тройной, есть ещё два места по бокам. И эти места не пустуют: по правую руку от Марии - Христос, по левую - Бог Отец. Оба в коронах. Где-то на боковых створках я должен рассмотреть сцены рождества Христова, поклонения волхвов, вознесения Девы Марии Где-то я должен увидеть здесь мотивы Альбрехта Дюрера: Михал пребывал под сильным впечатлением от графики великого немца.

Из чего сделан этот алтарь? Из дерева? С нами нет гида, не у кого спросить.

- Михал (или Михаэль) из Аугсбурга трудился над этим своим произведением лет шесть или семь. Не один, вместе с подмастерьями, разумеется: в одиночку такое не сдюжить, - говорю я.

- Заказали немецкого мастера, - понимающе кивает Герман.

- Я не знаю, немец он или поляк. Иногда его называют Михал Шварц. Он приехал в город и поселился здесь, кажется, надолго. Это было в тысяча пятьсот одиннадцатом году, - я заглядываю в буклет о костёле. -Договор подписали на Пасху. Тут и прежде был алтарь, но посчитали, что для такого города старый алтарь слишком скромен. Сначала предполагалось, что Михал получит гонорар в размере трёх тысяч марок, около того.

- Это много или мало? - спрашивает Таня.

- Понятия не имею. Но тут написано вот что: контракт иногда пересматривался, потому что росла цена на эту работу и повышалась сложность того, что затеял сделать мастер. В итоге Михал получил тринадцать тысяч пятьсот пятьдесят марок. Ну, и вот, - я переворачиваю страницу и читаю: - "найвыжша сума, яко заплацоно за пужьнощреднёвечны олтаж".

- Цо-о-о? - картинно изумляется Герман, хотя ни черта не понимает.

- "Самая большая сумма, какую заплатили за алтарь в позднем Средневековье", - перевожу я. - Деньги были собраны у горожан, которые покупали папские индульгенции. Работали шесть лет. Михалу бы воспользоваться случаем: такая слава, такой почёт, художника приняли в престижное братство Святого Райнольда А он увлёкся идеями Лютера, стал горячим сторонником Реформации.

- Так и что? - живо интересуется Геродотышев.

- В городе действовал харизматичный проповедник Якуб Хегге если я правильно прочитал эту фамилию, полагая, что она немецкая. Священник Якуб, сын гданьского портного, возглавлял самую радикальную фракцию протестантизма в городе. На его проповеди приходили толпы народу, популярность его росла, и вот он уже витийствует в Мариацкой базилике Якуб осудил, например, культ святых и целибат, женился на монахине. Нередко религиозные дискуссии перерастали в городские беспорядки, кровавые столкновения и требования к городским властям ("чтобы хоть в одном костёле города провозглашать слово Божье согласно учению Лютера, а не папы римского"). Сжигались кресты, уничтожались картины и витражи. Всё это было похоже на народное восстание.

- Вот раньше не ты, а я баловал вас такими историями, - бормочет Дотышев.

- Видимо, не твоя тема, - отмахиваюсь я. - Разумеется, о том, что происходит, докладывали королю Сигизмунду Первому в Краков. Король был встревожен. Он объявил, что всякого, кто будет распространять лютеранские произведения, покупать их, читать, защищать учение Лютера, сожгут на костре, а имущество его конфискуют.

- Вот о чём мы вчера говорили, - тихо замечает Герман. - Не одни только доминиканцы жгли на кострах

- Сигизмунд провозгласил свой эдикт в городе Торунь. Там в присутствии папского легата он приказал сжечь портрет Лютера и его труды. Учение Лютера назвали ересью.

- И Михалу, конечно, тоже досталось, - догадывается Танька.

- Жалко, хороший художник, - Герман смотрит на алтарь. - Но кому нужны художники, если они действуют вразрез генеральной линии

Он не заканчивает фразу.

- А вот и нет, кое-кому он был нужен, - возражаю я.

- Кому же?

- Представь себе: королю Сигизмунду!

Дотышев крякает, как селезень на колхозном пруду.

- А грозился сжечь еретика на костре, - напоминает Танька.

- Вот это и интересно. Это тайна, и разгадки я нигде не нашёл. Якуб Хегге появился в Гданьске примерно в тысяча пятьсот двадцать втором году, и Михал внимательно слушал его проповеди. А через четыре года городские власти приказали мастеру покинуть Гданьск! Представьте себе: его "товарищи по вере" были повешены! А Михала помиловал король Да не один только Сигизмунд вступился за мастера. В защиту Михала высказались епископы Томицкий и Конарский, канцлер Шидловецкий

- Да, но почему? - волнуется Таня.

- А никто не знает. Сильные мира сего просто пощадили мастера.

- И всё? А дальше?

- Михал Шварц уехал из города, и больше о нём ничего не известно. Вот какая история.

- А может, это тебе ничего не известно? - предполагает Герман, явно заинтересованный судьбой художника из Аугсбурга.

- Мне-то уж конечно, - машу рукой я. - Но не знает об этом даже Ежи Самп, профессор Гданьского университета, историк и краевед. Две его книги о Гданьске я прочитал с карандашом в руке. Уж он-то, наверно, знал бы, куда делся Михал Шварц. А Самп написал честно: "tego nie wiemy" (этого не знаем), "молчат все источники".

- А что с Якубом? - спрашивает Герман.

- Коротко переговорить нам с тобой не удаётся, - вздыхаю я. И рассказываю о том, что после народных волнений в сентябре 1523 года священник покидает город и поступает в университет. Но через год он возвращается в Гданьск, и толпа избирает его проповедником костёла Святой Екатерины.

- Того самого, где мы недавно были, - удивляется Таня.

- И жил он в том самом Доме проповедников? - догадывается и Герман.

Летом 1525 года городские власти назначают проповедника Якуба приходским ксёндзом того же костёла. Там, как и в других храмах Гданьска, были внесены изменения в католическую литургию, удалены алтари и образа, а ещё в костёле Святой Екатерины был назначен капелланом неграмотный человек. В том же году Якуба и ещё двоих священников вызывают на королевский суд, Хегге бежит в Ольштын. Там он связывается с анабаптистами, уезжает в Гамбург, позже - возвращается к лютеранской вере и признаёт свои ошибки. А что было потом - неизвестно. Никто не знает, когда он умер и где похоронен.

Пересказываю то, что прочитал в статье Ежи Сампа. Вроде бы фигура Богородицы триста лет выдерживала испытание временем, религиозными волнениями и наглой агрессией насекомых. Но в начале XIX века пришлось разобрать алтарь, чтобы он совсем не погиб. Далее непонятно. Что-то было спрятано незадолго до наполеоновской аннексии Гданьска, а вот фигуру Богородицы перенесли на чердак базилики аж в 1848 году. "Попавшая на чердак костёла, - пишет Самп, - скульптура больше никогда не возвращалась на прежнее место".

И как всё это понимать? Чем же мы любуемся сейчас, когда подходим к алтарю Михала из Аугсбурга?

Мадонну, которая нашла убежище на чердаке храма, обнаружил граф Сераковский из Ваплево. Граф отреставрировал скульптуру Богородицы и поставил её в церкви возле своего дворца в Ваплево. И, видимо, там Мадонну увидел литератор Юзеф Крашевский. "Редкого изящества творение, - написал он, - отмеченное вдохновением, какого нет у более поздних классических произведений искусства".

- Вот и всё, - развожу руками я. - Вот и поди разбери

- Так какого чёрта ты, Дёма, нам тут грузишь о мастере из Аугсбурга? В конце концов, кто сделал этот алтарь?

- Вот тебе брошюра, - тычу я ему буклет, - называется "Мариацкий костёл из Гданьска". Автором алтаря в ней называют Михала Аугсбургского. Но что за Мадонна здесь сидит под короной и кто сделал эту скульптуру - остаётся только гадать. Или поменьше читать

Я по-настоящему разозлился. Они мне предъявляют претензии, как будто я виноват в том, что нам здесь показывают скульптуру отнюдь не пятисотлетней давности, не оригинал. Я тут распинаюсь перед ними, лекции им читаю, а они

- Димьяныч, да мы шутим, - слышу я за спиной.

- Па, ты куда?

Пора уходить из костёла. Хочу только посмотреть астрономические часы. Огромная такая штука высотой четырнадцать метров. Подхожу к часам и рассматриваю знаки зодиака на циферблате. Танька и Герман осторожно подкрадываются сзади. Только что они, видимо, шушукались: обсуждали, насколько серьёзно я обиделся. Герман вопросительно заглядывает мне в глаза. Да ни хрена я не обиделся, ребята. Просто вы дураки. Мне бы побыть наедине со своими мыслями, помолчать, подумать а я в Польше всегда языком чешу, просвещаю своих спутников; мне жалко, что они не узнают того, что знаю я, если я им не расскажу. Досадно, что эти часы - подлинник, а то бы я устроил им ещё одно разочарование

- Часы как часы, - пожимает плечами Дотышев. - Только большие. В современную квартиру не влезут.

- Пятнадцатый век, - намекаю я.

- Ну и что? Тут всё далеко не новое.

Скоморошничает. Ладно, посмотрим

Рассказываю им, что эти часы созданы мастером из Торуни Гансом Дюрингером. Он делал их семь лет. Они работали триста лет, а потом остановились. Радикально вмешиваться в механизм не стали, поэтому внутренности часов сохранились со времён Средневековья. Устройство считается редчайшим образцом старинного механизма такого типа.

- Да ладно, - сомневается Геродотышев. - А наполеоновская босота? А гитлеровские банды? Неужто они не спёрли часики? Это, небось, копия.

- В конце Второй мировой войны часы были разобраны, и их куда-то увезли. После войны сумели разыскать две трети всех деталей этих часов, снова их собрали в единый механизм к тысяча девятьсот восемьдесят седьмому году. Вернее, не в единый механизм, а Тут, кажется, шесть независимых механизмов. Очень сложное устройство.

- А как же время смотреть? Что-то не пойму, - удивляется Таня.

- Вот: нижняя часть - это календарь. Где-то тут указаны дни и месяцы года, лунный и солнечный календари, все стороны света. Средняя часть - это "планетариум" и циферблат, на котором отмечены двадцать четыре часа.

- Стрелки показывают что-то не то.

- Одна стрелка показывает время, а вторая - соответствующий знак зодиака. В то время полагали, что для того, чтобы узнать время, достаточно одной стрелки.

- И время, и месяцы, и знаки зодиака, - говорит Таня. - Навороченная штука...

- А наверху что за вертеп? - спрашивает Герман.

Рассказываю, что верхний "этаж" часов - это "театр фигур". В полдень на сцене появляются фигурки двенадцати апостолов, а потом смерть с косой. На втором, повыше, уровне "театра фигур" иногда можно увидеть четырёх евангелистов и трёх волхвов. А на самом верхнем уровне возле Древа познания стоят Адам и Ева. Но они стоят там не просто так: отбивают очередной час. К дереву прикреплён колокольчик, и Адам бьёт по нему молотком, а Ева дёргает, кажется, за верёвочку.

- С фантазией сварганили, - одобряет Герман. - Детям, небось, нравилось ходить в эту церковь. Наверно, ждали полдня и очередной смены часа. Головастый был этот как его?.. Дюрингер.

- Да, мастером был он умелым, - говорю я. И добавляю как бы между прочим: - За это его и ослепили. Чтобы он больше нигде не сделал такие часы.

- Что? Ну нет! Это уже плагиат, нам такие истории известны

- Существует, однако, такая легенда и в Гданьске. Городской совет решил ослепить Дюрингера. Решено - сделано.

- Варварство. Мрачное Средневековье.

- А потом часы якобы остановились, и пригласили Ганса Дюрингера исправить их. Он подошёл к своему изобретению и несколькими ударами тяжёлого молотка доломал часы окончательно. А потом залез на верхний ярус костёла и бросился оттуда на пол. Умер сразу Документов, подтверждающих это, нет, и я думаю, что это всё же легенда. Известно ведь, что часы проработали триста лет, и только потом остановились. Ну, не жил же Дюрингер триста лет

Мои спутники молчат. Герман хмурится и смотрит куда-то наверх - на Адама и Еву, наверно. Таня разглядывает знаки зодиака на циферблате. Потом так же молча все поворачиваемся и идём к выходу.

Но перед тем как выйти на улицу, Таня замечает скопление людей перед одной из капелл.

- Па, туда все заходят. Там какая-то картина.

Заглядываю в путеводитель. Это капелла Святого Райнольда справа от ворот храма. Ясно: там "Страшный суд" Ганса Мемлинга, шедевр XV века, триптих о рае и аде. Именно в этом веке появились масляные краски. Триптих написан "в смешанной технике": тут и масло, и темпера. Было время, когда авторство "Страшного суда" приписывали ван Эйку, который одним из первых начал писать маслом.

Опять перед нами шкаф и две створки. В центральной части архангел Михаил взвешивает души умерших. Чашки весов у него соизмеримы с обнажёнными людьми, которые поднялись из своих могил. Существо на правой (для нас) чашке слишком лёгкое: понятно, что это душа пустая и грешная. В пекло её! Чёрные черти впиваются когтями в грешников и уносят в ад. Преисподняя - это на створке справа. Там дым, огонь и страдания. Грешники взлетают и мечутся в пламени, как искорки в лесном костре. Процессом управляют всё те же черти, и страшно контрастируют их угольно-чёрные фигуры с бледными душами грешников. На левой створке "шкафа" всё спокойно. Там апостол Пётр приветствует праведников дружеским рукопожатием. Они как-то совсем уж материально и просто поднимаются по ступеням высокой лестницы к вратам рая, похожим на портал готического собора. Перед тем как войти, они получают подходящие случаю одежды. Ну правда, не голыми же им слоняться по раю Сверху, с балконов, которые украшают райские врата, на всю эту картину смотрят ангелы, и один из них чуть ли не на лютне поигрывает, а другой трубит в свою трубу.

В центральной части триптиха над картиной Страшного суда возвышается Христос. Рядом с ним двенадцать апостолов. Это именно суд суд присяжных. Слева от Христа - Дева Мария, а справа - Иоанн Креститель. А над ними (да и под ними тоже) - ликующие ангелы.

Всмотритесь, всмотритесь в триптих Мемлинга, друзья мои! Архангел Михаил в своём чёрном с отливом облачении страшен, как безжалостный средневековый рыцарь, который вознамерился во что бы то ни стало наказать соперника в честном бою, и рукоять его весов напоминает не знающее пощады копьё, направленное в слабого человека. Рядом с ним белые тела явившихся из могил людей выглядят как опарыши на провонявшемся куске мяса. И уже не хочется смотреть вправо, туда, где ад. Там слишком шумит пламя. Там задыхаешься от дыма. Там даже ангел, парящий над огнём, в ужасе прикрывает лицо ладонью.

- Да, это штука посильнее "Фауста" Гёте будет, - бормочет Герман. - Умели же, собаки, пропагандировать свои сомнительные постулаты

- Триптих был заказан фламандцу Мемлингу банкиром банка Медичи в Брюгге. Его звали Анджело ди Якопо Тани. Работу Мемлинга планировали поместить в аббатстве города Фьезоле неподалёку от Флоренции. В этом аббатстве у Якопо Тани была своя капелла.

- Подожди, папа! - останавливает меня Таня. - Написал картину фламандец, заказал её итальянец. А как она попала к полякам?

- А они её попросту украли.

- Ты шутишь?

- Ну, не то чтобы шучу Я всего лишь упростил. Этот триптих стал добычей пиратов под командованием Пауля Бенеке, гданьского капера, а кто он был по национальности, я не знаю.

Коротко рассказываю им эту историю, которую и сам узнал незадолго до поездки в Польшу. Изготовленный триптих Мемлинга погрузили на галеру "Маттео" и повезли из Англии в Пизу ("а там уже до Флоренции рукой подать: час на электричке", - шучу я). А в это время шла война Ганзейского союза с Англией. Ганза - это торговый союз многих городов Северной Европы: немецких, польских, шведских, эстонских, русских. И тут на галеру "Маттео", идущую, между прочим, под флагом нейтральной стороны, напала каравелла корсара Бенеке. Он отвёз триптих Мемлинга своим хозяевам в Гданьск. Так работа фламандского художника появилась в Мариацком костёле. Папа римский и банк Медичи потребовали вернуть триптих заказчику, но остались ни с чем.

Пересказываю им эти подробности, а сам втайне торжествую: близок, близок час отмщения. Мой удар будет страшен. А не надо ёрничать, когда я рассказываю то, что потрудился прочитать и запомнить. В конце концов, я не для себя стараюсь.

Несколько раз триптих переезжал с места на место. Во времена Наполеона "Страшный суд" был вывезен в Лувр! Лет через десять, когда Бонапарт потерпел поражение, творение Мемлинга доставили в Берлин. Немцы попытались торговаться: предложили полякам взамен триптиха три стипендии для гданьских художников и копию "Сикстинской мадонны" в придачу. Наглость, конечно Поляки не согласились. Триптих вернулся в Гданьск. Но немцы всё же захватили его снова - уже в конце Второй мировой войны, во время отступления гитлеровской армии. Геринг приказал спрятать работу Мемлинга в Тюрингии.

- Какая история! Вдумайся, Таня, вот что мы имеем честь лицезреть! Вот как нам повезло сегодня! - возбуждённо произносит Герман. И мне даже становится его жалко немного

В сорок пятом Красная Армия вошла в Тюрингию и вывезла оттуда триптих Мемлинга. "Страшный суд" получил новую прописку: ленинградский Эрмитаж. Но лет через десять Советский Союз всё же вернул картину Польше. Триптих вновь обосновался в Гданьске. Но

Барабанная дробь! Тема судьбы из пятой симфонии Бетховена.

- Власти новой Польши решили: а чего этот шедевр Мемлинга будет пылиться в костёле? Какого лешего? Нет, это произведение искусства принадлежит всему народу, а не одним только священникам. И поместили они триптих "Страшный суд" в Национальный музей Гданьска. Там он и сегодня пребывает в целости и сохранности.

- Что?! - вопит Герман. - Ты рассказываешь нам исторические байки уже десять минут, а мы стоим и таращимся... всего лишь на копию?!

Я потихоньку, бочком, бочком выдвигаюсь из капеллы Святого Райнольда.

- Копия неплохая, неправда ли? - говорю им и широко улыбаюсь. - Зато вы узнали много интересного.

Скорее на выход. А то они мне, чего доброго, тумаков здесь надают

VII

От Гданьска до Мальборка ехать минут сорок. Можно, наверно, и быстрее, но это зависит от поезда. Не хотелось в этом разбираться, купили билеты на ближайший, доехали быстро.

Когда шли по городу, мне подумалось, что такие вот городишки появлялись возле старинных крепостных сооружений, должно быть, стихийно, как те рыбки, которые чистят пасть акул. Мальборк вырос возле крепости тевтонских рыцарей. А может, крепость была построена в удобном месте на берегу речки, а город тут уже был, и трудились здесь пекари, плотники, рыбаки и кузнецы, и тевтонцам было удобно покупать у горожан хлеб и приглашать строителей и ремесленников? Позже прочитал - нет, всё произошло именно в такой последовательности: немцы начали строить здесь свою крепость, а рядом возникло поселение, и было это в конце XIII века. Ландмейстер Тевтонского ордена Конрад фон Тирберг Младший выдал жителям, поселившимся за стеной крепости, грамоту о предоставлении поселению городских прав. И всё это назвали в честь Девы Марии, покровительницы Тевтонского ордена, Мариенбургом (так город Мальборк именовался при немцах).

И вот теперь мы идём по Мальборку: тихие улочки, четырёхэтажные дома с эркерами, живописными балконами и явно заселёнными чердаками, кафе и магазины на первых этажах, вокзал в готическом стиле, своим внешним видом (например, флюгерами и черепичной крышей) повторяющий, как оказалось, стилистику тевтонской крепости. Позже с башни тевтонцев мы увидели Мальборк-Мариенбург сверху и практически весь, от края до края, и поняли, что это городишко в самом деле маленький (жителей, должно быть, тысяч тридцать), но есть здесь дома и повыше, этажей на десять.

От вокзала до крепости идти примерно километр в сторону реки Ногат. Перебираемся по мостику нет, не через реку, а через узкий канал Юранда; длина водоёма, насколько мне известно, километров тридцать. Когда-то канал снабжал водой замок крестоносцев; они, говорят, копали эту канаву лет пятьдесят. "Уж не в честь ли Юранда из Спыхова, героя романа Сенкевича Крестоносцы, назван этот канал?" - подумал я. Вряд ли сами немцы дали бы каналу имя своего врага... А ещё поляки называют эту водную артерию Млынувкой (уверен, что от слова млын - мельница).

Вот мы уже возле кассы у входа в замок. В очереди человек двадцать. День будничный и пасмурный, накрапывает дождь, у каждого из нас в руке зонтик. Перед нами - стены тевтонской твердыни с башнями и воротами. Во всей композиции преобладает коричнево-кирпичный и зелёный цвета. Зелёный - это газоны и листья. Туристы видят, конечно, только башни, мосты, стены, но, если глянуть на всё это глазом фотографа или художника, замечаешь, что за этими стенами, да и перед крепостью тоже, растут деревья, кусты, трава. Не дубравы, конечно, но картинка всё же живописная. О том, что мы отнюдь не в столице, свидетельствует особая, вдумчиво-настороженная тишина, - так и хочется сказать "седая средневековая безмятежность", если бы не знать, что этим стенам лет шестьдесят, а то и меньше: всё это послевоенная реставрация. Крепость строилась и перестраивалась все семьсот лет своего существования, а в конце войны методично обстреливалась советскими орудиями два месяца, наша армия выдавливала отсюда гитлеровцев...

Постоянно слышится польская речь, галдят в основном дети, они не могут устоять на месте и ждать, пока дойдёт очередь в кассу, они переговариваются с родителями или своими товарищами. Меланхолично воркует горлица. Если слышно горлицу - "ху-ху-ху", - значит и в самом деле тихо

Чуть в стороне от кассы позирует для фото палач в красном наголовнике. Любой желающий может опустить голову на "плаху" (пенёк, залитый красной краской - разумеется, "кровью"), чтобы с глупой улыбкой ждать, когда палач, широко расставив ноги, замахнётся огромным топором и с силой опустит его на шею жертвы, в последнюю секунду, однако, остановив топор в двух сантиметрах от этой шеи и замерев в эффектной позе. Вот тогда и можно щёлкнуть фотокамерой. Рядом бродят ряженые - два рыцаря в белых плащах с большими чёрными крестами; беседуют с мальчишками, которые храбро приблизились к тевтонцам и внимательно рассматривают их облачение. А ещё дальше - новый сюжет для фотографа: жених и невеста на фоне крепостных стен. Она в пышном белом платье, в руках у неё букетик роз. Он прикрывает её от дождя зонтиком.

Мы попадаем в ту часть крепости, которая называется Пшедзамче (Предзамок), или просто Нижний замок. Там, за стенами, есть и Верхний замок, а перед ним и Средний, но хочется думать, что тевтонская крепость начиналась именно здесь. Хозяйственные постройки, госпиталь для пеших воинов (то есть не для благородных рыцарей, а для крестьян и ремесленников), литейная, кузница, Карван (бывший арсенал рыцарей), костёл Святого Лаврентия для подмастерьев, гостиница, каретные сараи, оружейные мастерские, амбары для товаров, которые привозились по реке Ногат, - для янтаря, зерна, дерева Как же без всего этого? Крепость, наверно, должна начинаться с организации хозяйства. Сначала наладить питание, оборону, лечение, торговлю, быт

Но оказалось, что вовсе нет, крепость тевтонцев Мариенбург начиналась там, где сейчас Верхний замок, и мы скоро туда придём. Каждая часть крепости окружена высокой стеной - и Пшедзамче, и Средний замок, и Верхний; это такие квадраты и трапеции на плане местности. В Предзамок можно попасть через несколько ворот, а башен тут штук восемь: Резцовая, Пороховая, Трёхстенная, Башня над булочной, а вдали, на отшибе - Пахтовая* с флюгером в виде бабы, взбивающей масло <* По-польски - Maslankowa. Мащлянка - пахта, обезжиренные сливки, которые получаются при производстве масла из коровьего молока>. Есть какие-то ещё башни надо ли их перечислять? Запомнить их так же мудрёно, как все башни Московского Кремля. По периферии крепость защищена, конечно, рвом, каналом, "валом фон Плауэна", "шведским окопом" А река Ногат чем не защита? Немцы знали, где построить крепость.

Таня вдруг спрашивает:

- Откуда в Польше взялись немцы?

- И ведь так обустроились - любо-дорого посмотреть, - в тон ей и совершенно серьёзно добавляет Геродотышев. Он, конечно, знает, почему здесь, "на севере Польши", поселились тевтонские рыцари.

Я терпеливо отвечаю дочери на её вопрос (Герман почему-то не стал - наверно, лень ему или не проснулся ещё.) Здесь была Пруссия (говорю я Таньке): на севере - Балтика, на юге - Мазовия, на востоке - литовские племена, а на западе что же там на западе? Висла, кажется. А здесь жили пруссы, агрессивные язычники. Занимались грабежом, совершали набеги на соседей. Местность тут подходящая для этого, что ли: болота, озёра, леса. Напали, захватили добычу - и домой, в свой медвежий угол. Пруссы - это родичи латышей и литовцев ("а вовсе никакие не немцы", - услыхал я потом отголосок экскурсии, когда мы вошли в Средний замок). Занимались пруссы охотой, земледелием, животноводством. Но полякам докучали именно своими набегами. Да и что это такое: рядом Балтийское море, в перспективе - порты, судоверфи, флот, торговля со всем белым светом, - но к побережью не подобраться, мешают язычники поганые. Посылали поляки в Пруссию своих миссионеров, причём издавна посылали, со времён Мешко I. Но не слушали гостей пруссы, у них своя вера В XII веке поляки попытались завоевать эти земли силой. Да, видать, силёнок не хватило. Без посторонней помощи никак не обойтись. И пришла к польским князьям идея пригласить сюда рыцарей Ордена госпиталя пресвятой девы Марии немецкого дома в Иерусалиме.

Дотышев, конечно, не упускает случая и повторяет слова Черчилля о том, что народ, который не может защитить себя сам, пусть слушается тех, кто им поможет. Герман иронизирует по поводу того, что поляки и тогда, семьсот лет назад, "чужими руками пытались жар загребать".

- Им, видите ли, нужен был берег балтийский Отбейте у язычников сами! Молон лавэ!*

<* греч. "Приди и возьми" - ответ спартанского царя Леонида на ультиматум персидского правителя Ксеркса I, призывавшего спартанцев сложить оружие и сдаться.>

Но это Герка так, больше по инерции Ему, конечно, известно, что в то время была такая традиция: если какой-нибудь военизированный монашеский орден оказывался без дела (а у тевтонцев так и получилось, со Святой земли пришлось убраться), то его старались использовать для своих целей европейские монархи. Немцев пригласил мазовецкий князь Конрад. Чтобы привлечь защитников на свою сторону, он любезно выдал тевтонским рыцарям грамоту, гласящую о том, что поляки, дескать, отказываются от доходов с Хелминской земли, пограничной с пруссами. Не с этого ли момента начались территориальные проблемы у поляков с немцами?..

Показываю Герману глазами: молчи, дай рассказать. Таня слушает внимательно. Я говорю о том, что поначалу немецкие рыцари жили на Ближнем Востоке, защищали там христианскую веру. Но оттуда их выдавили турки. К концу тринадцатого века рыцари переехали в Венецию. Они понимали, что это не навсегда. Великий магистр ордена хорошо знал прибалтийские провинции Польши, присматривался к ним.

- Конечно, немцы бывали здесь, в Прибалтике, и раньше, до конфликта с турками на Святой земле, - говорю я Таньке. - Когда? С датами у меня беда, Танюша, я - не Герман Юрьевич

Короче говоря, в тринадцатом веке здесь, в Прибалтике, появились немецкие рыцари. Их пригласили для того, чтобы охранять границу Мазовецкого княжества. Польские князья мечтали о землях Поморья, желали добраться до балтийского побережья. Но ведь и тевтонцы не дураки были, они поняли, какой это лакомый кусок, и тоже решили осесть здесь, создать на этой земле своё государство. Ловко повёл дело четвёртый магистр Тевтонского ордена Герман фон Зальца. Он был умелым дипломатом. Ему удалось получить буллу из рук папы Григория IX: немецким рыцарям дозволялось создать своё государство на земле прибалтийских язычников. Поляки были плохо организованы и слабы, они не могли воспротивиться новому порядку вещей. За пятьдесят лет хорошо вооружённые тевтонцы завоевали Пруссию и основательно укоренились на этой земле. Рядом были немецкие земли; оттуда ехали работники и новые романтики, жаждущие рыцарской жизни. Захваченные территории тевтонцы делили на комтурии. Возглавлял немецких рыцарей великий магистр, обладатель верховной власти в ордене. Следующая по значимости должность в структуре ордена - ландмейстер, заместитель великого магистра.

- Власть магистра не была безграничной, - вмешивается вдруг Герман. - Существовал так называемый генеральный капитул, общее собрание братьев ордена. Великий магистр зависел от решения капитула...

Тевтонцы создали на этой земле сеть укреплённых замков (продолжаю я). Сначала возводились деревянные сооружения, а потом, укрепившись, рыцари строили каменные крепости - такие, как в Мальборке - с функциями военными, хозяйственными, административными. Кроме того, это были монастыри, и в них жили вооружённые люди, готовые воевать и с язычниками-пруссами, и с христианами-поляками. Конфликт немцев с Литвой и Польшей длился двести лет.

- Укрепления тевтонцев размещались на выверенном расстоянии, - говорю я, - так, чтобы с башни одной крепости можно было заметить сигнал на другой. Телефонов не было но немцы нашли решение. Гонцу ведь от одной крепости до другой ещё доехать надо, на это требуется время. Приедет - а там уже всё знают, им сообщили знаками с башни соседей.

- Какому ещё гонцу? - иронично переспрашивает Герман.

- Тевтонскому, разумеется.

Кажется, я ушёл в свои фантазии. Но Танька тем не менее всё поняла. Попросила рассказывать дальше.

- В тысяча четыреста десятом году была Грюнвальдская битва, - говорю я. - Правильно, Герман Юрьевич?

Он молчит. Смотрит на стены замка и молчит.

- Поляки, а ещё литовцы, татары, чехи, русские разбили тевтонцев под деревней Грюнвальд.

- И были там четыре деревни, - вмешивается вдруг Геродотышев. - Грюнфельд, Танненберг, Фаулен и Людвигздорф. Поле площадью четыре квадратных километра

И как он всё это помнит?

- Спасибо, Герман Юрьевич, - благодарю я. - Грюнфельд - это, я полагаю, и есть Грюнвальд?

- Верно, - утвердительно кивает он. - А Людвигздорф, например, - это Людвигово. Иногда в источниках называют только три деревни

- Поляков возглавлял польский король Владислав Ягайло, - говорю.

- и великий князь литовский Витовт, - добавляет Гера.

- Там и русские были? - уточняет Таня.

Герман вспоминает цитату из сочинения польского историка Яна Длугоша: "Русские рыцари Смоленской земли упорно сражались, стоя под собственными знамёнами, и заслужили великую славу" Это о Грюнвальдской битве.

- Великий магистр тевтонцев Ульрих фон Юнгинген погиб в этом бою, - сообщаю я. - Эту весть принёс королю Владиславу гонец с поля боя, а в качестве доказательства показал нагрудный золотой ковчежец со святыми мощами, снятый с убитого. Польский король прослезился и сказал: "Тот, кто хотел подчинить своей воле многие страны, теперь повержен и лежит, убитый самым жалким образом. Как мерзостна гордыня пред богом" Многие немцы попали в окружение и были убиты (или капитулировали). Некоторые спаслись бегством

- Фи, - морщится Таня.

- Тем не менее крестоносцы смогли выдержать двухмесячную осаду Мариенбурга. И в том виноват польский король, - продолжаю я. - Если бы Владислав Ягайло послал отряды своих воинов в Мариенбург сразу, там бы не сопротивлялись: тевтонцы, оставшиеся в крепости, были в ужасе, узнав о разгроме своего войска. Но поляки решили праздновать победу на месте грюнвальдского торжества три дня. Им хотелось делить добычу и наслаждаться смятением пленных, а мчаться в Мариенбург и снова драться они не желали. Ягайло мог бы уже тогда закончить войну И только в шестнадцатом веке тевтонское государство перестало существовать: оно превратилось в светское княжество в составе Польской короны. Я даже назову год, когда это произошло: тысяча пятьсот двадцать пятый. В Польше тогда правил король Сигизмунд Старый, а последним великим магистром Тевтонского ордена был Альбрехт Гогенцоллерн. Он подписал в Кракове ленную присягу - признал верховенство польского короля.

Герман комично поднимает руки к небесам:

- Доминик, откуда такие познания? У тебя иногда случается просветление ума...

- Всё дело в том, любезный пан Совокупляйтис, что я видел польский сериал "Королева Бона". Там есть такой эпизод - присяга магистра Альбрехта королю Сигизмунду.

И тут Герман вдруг разговорился. Он ведь неспроста процитировал Яна Длугоша. Оказывается, в шестидесятые годы в СССР был издан фрагмент капитального труда Длугоша "История Польши", и называлась книга "Грюнвальдская битва". И, подумать только, она тоже оказалась в библиотеке Дотышева! Он, разумеется, читал её "очень давно, не в этой жизни", но кое-что всё же помнит. Вот что рассказал нам Герман (попытаюсь повторить, как запомнил).

Грюнвальдская битва произошла пятнадцатого июля, а к Мариенбургу польский король Владислав Ягайло (Ягелло) привёл своё войско только дней через десять. Чем же он занимался всё это время? Наслаждался победой. Подсчитывал пленных. Тела убитых немецких командиров отправил в Мариенбург, пусть там сами хоронят своих героев: командоров, маршала, магистра Ульриха, у которого почему-то насчитали две смертельные раны - во лбу и на груди. Но некоторых погибших Ягайло оставил в деревне, чтобы похоронить в приходской церкви. При этом король благородно скорбел о гибели своих врагов и лил горькие слёзы. Там же, в церкви, нашли свои могилы и поляки, сложившие головы под Грюнвальдом, но их погребение было не столь пышным, как похороны тевтонцев.

А в Мариенбурге всё не верили, что Владислав разбил армию крестоносцев! Нет, не может этого быть! Первого гонца, который принёс весть о поражении, там сочли сумасшедшим. Но потом в крепости появились и другие свидетели, и стало ясно, что это не домыслы, великий магистр погиб, крестоносцы разбиты. Оставшиеся в крепости тевтонцы бегали как безумные по домам и горницам, предаваясь скорби, и в это время польский король мог бы взять крепость голыми руками. Но Владислав переписывал пленных - тщательно и с удовольствием: отдельно - крестоносцев, отдельно - жителей прусских городов, отдельно - баварцев, отдельно - силезцев, отдельно - саксонцев, отдельно - кашубов и так далее. Невольников подводили сначала к королю, а потом только к шестерым нотариям, которые долго записывали имена пленных, да какого они роду-племени, да кем они были в войске А когда закончили, тут-то почти всем пленникам и разрешили уйти под честное рыцарское слово! Затем король сочинял ликующие послания о победе - супруге своей Анне, гнезненскому архиепископу Миколаю Куровскому и в Краков - в королевский замок, в университет, в городской совет У Владислава дел было невпроворот! Одних только пленных почти сорок тысяч, как утверждает Длугош (цифра наверняка завышена), и каждому, перед тем как отпустить восвояси, надо дать одежду и пищу в дорогу, предоставить каждому провожатых до ближайшего города. Какой там Мариенбург?.. А потом надо было прибрать к рукам города и замки помельче... Не до Мариенбурга сейчас!

А столица тевтонцев тем временем готовилась к осаде. В крепости появился Генрих из Свеца, один из командоров ордена, да не один, а с рыцарями. Он нашёл нужные слова для оставшихся в живых и тех, кто сбежал сюда из других крепостей, раздал им жалование, внушил надежду на спасение. И принялись они укреплять замок и стены. В стене, например, был большой пролом, нужно было немедленно его заделать, а то ведь наверняка сунутся туда поляки. Заложили пролом камнями, укрепили дубовыми брёвнами. А городок Мариенбург, стоявший возле крепости, был сожжён по приказу командора. Зачем? А затем, что скоро наверняка сюда притащится польское войско. Придёт - и не найдёт здесь ни хлеба, ни железа, ни пороху, ни мастеров, ни крова над головой...

Наконец через десять дней после битвы польское войско подошло к Мариенбургу и обложило крепость со всех сторон. Поляки разместились возле Верхнего замка, литовцы - с другой стороны, возле Нижнего. Стояли здесь и воины из Подолии и Руси. Начались стычки в сожжённом городишке, который толком никем и не охранялся. Некоторые польские командиры, потрясая копьями, призывали своих товарищей немедленно атаковать крепость тевтонцев, но к этим крикам никто не прислушался. Поляки и литовцы методично обстреливали крепость из бомбард, установленных вдоль стен. Но на штурм не отважились. Наоборот, это как раз немцы то и дело вылезали из своих укрытий по ночам, чтобы разрушить ненавистные бомбарды и убить тех, кто их охранял. Во время таких вылазок гибли или попадали в плен тевтонцы, гибли и поляки. Иногда немцы со стен крепости осыпали поляков стрелами, иногда бросали в них камни. Одному польскому ловчему так помяли шлем камнем, что снять смогли только с помощью кузнечного молота

Так продолжалось до августа. А потом командор тевтонцев Генрих фон Плауэн попросился на переговоры к польскому королю. Он сказал Владиславу примерно так: "Ты уже получил (и по праву получил!) земли с замками и селениями, - ты уже достаточно смирил нашу спесь. Чего же ещё? Оставь нам Пруссию, за которую мы вели кровопролитные войны с варварами, оставь, иначе наш орден будет искоренён на этой земле, и кто же тогда будет здесь охранять христианскую веру?" Многие советники короля считали, что в этой просьбе больше коварства, нежели смирения. Им только оставь Пруссию - они наберутся сил и снова начнут грабить поляков. Считалось, что крепость не выдержит долгой осады, кончатся там продукты, начнутся болезни. Ну, сколько там им осталось? Недели три, месяц Владислав верил, что удача теперь всегда будет на его стороне. Король послал тевтонскому командору своего переговорщика, который разговаривал с немцем заносчиво и дерзко. Он сказал: "Ты предлагаешь Его Величеству то, что и так принадлежит ему по божескому и человеческому закону. Тебе следовало бы предложить ему прежде всего Мариенбургскую крепость, вот это и было бы наградой победителю. Если вы покинете Мариенбург, наш король не откажет тебе в таком возмещении убытков, какого вы заслуживаете". И тогда Генрих заявил, что надеялся на другой ответ и что их униженные просьбы уже искупили гнев сил небесных, который обрушился на них за то, что они нарушили договор с поляками. "Так знайте же, - сказал он, - мы не уйдём из крепости, мы будем защищать её изо всех сил, даже если придётся погибнуть".

И точно, фортуна будто снова повернулась к немцам лицом. Их вылазки были уже удачливее, а в польском войске вдруг расплодились мухи, началась "поносная болезнь". На помощь к тевтонцам прибыл магистр Ливонии, и было у него полтысячи ратников. Разведчики вовремя доложили Владиславу о появлении гостей, и тот послал на переговоры с ними своего брата, литовского князя Витовта. После этих переговоров как-то иначе повели себя Витовт и мазовецкие князья, все попросились домой, ибо войско болеет и нет этому конца. Вероятно, хитроумный магистр Ливонии чем-то соблазнил Витовта, что-то пообещал.

Пошли слухи, что с юга в пределы Польши вторглись венгры - жгут и грабят, убивают мирных людей "а мы стоим под стенами этого постылого замка". Да ещё и Владислав стал жаловаться, что денег не хватает и надо, дескать, вернуться в Польшу для сбора средств. Короче говоря, началось брожение в польском войске.

В середине сентября польский король принимает решение снять осаду Мариенбургской крепости. Длугош пишет, что Владислав вернулся к себе на родину в обличии скорее побеждённого, чем победителя. Разочарованный и озлобленный, король предаёт огню свой стан у стен крепости. А когда к нему подводят коня, на котором он восседал во время битвы под Грюнвальдом, конь вдруг заволновался, стал рыть копытом. Едва Владислав занёс ногу в стремя, конь заржал в последний раз и замертво рухнул на землю. Это был знак с небес о том, что удачам польского короля на прусских землях пришёл конец

Дотышев заканчивает свой рассказ и насмешливо смотрит на нас с Таней.

- Да, - кивает он, - если читать только Длугоша, то король Владислав Ягелло - это... это просто тряпка и слабак. Ну, что поделаешь, Длугош восхищался победой под Грюнвальдом, но осудил короля за промедление в дальнейшем.

Он замолкает - видимо, размышляет, о чём сказать.

- Можно ли верить Длугошу, историку, который родился уже после Грюнвальдской битвы? - продолжает Герман. - Думается, что да. Его отец принимал участие в этом бое, а дядя был капелланом у короля Владислава. Разве они не рассказали Яну что-то такое, чего не найти ни в какой книжке? Но разве же только это? Трудолюбивый выпускник Ягеллонского университета, Ян Длугош служил секретарём у краковского епископа, а потом и дипломатом короля и имел доступ к историческим документам. Длугош родился через пять лет после Грюнвальда, а значит имел возможность опрашивать участников этой битвы Интересно, что свой труд "История Польши" Длугош закончил в тысяча четыреста восьмидесятом году. В последних разделах он описал события первых месяцев этого года! А в мае Длугош скончался Но да, не лишена эмоциональности его книга, Длугош изложил свою собственную позицию. А вы читайте и делайте выводы, тем более что это ещё и литература хорошая.

А дальше мой начитанный друг, загибая пальцы, начинает спорить с польским историком.

Какова была численность войска? У крестоносцев 51 хоругвь (в каждой - по 2050, а то и 100 "копий", а каждое "копьё" - это 37 человек во главе с благородным рыцарем). А в польско-литовском войске 90 хоругвей, да ещё триста татар. Герман приводит другие, более современные цифры; они поскромнее. Ясно одно: войско короля Владислава почти вдвое превышало силы крестоносцев.

Длугош сообщает, что в этой битве якобы погибло пятьдесят тысяч крестоносцев, но современные цифры вдвое меньше.

Мог бы Владислав атаковать крепость Мариенбург сразу? Дотышев утверждает, что нет, не мог. Во-первых, нужно было оглядеться после битвы, изучить обстановку. На это несколько дней требуется. Через три дня после Грюнвальда в крепости Мариенбург появился командор Генрих фон Плауэн (скоро он станет великим магистром), который начал энергично готовиться к осаде, вернул бодрость духа тевтонцам, и уже не так-то просто было с ними сладить. Значит, полякам надо было примчаться к крепости хотя бы на день раньше, а от Грюнвальда до Мариенбурга сто двадцать километров, а войско измучено, зализывает раны после битвы. Нет, не смог бы Владислав атаковать крепость сразу, на второй-третий день после битвы.

Длугош упрекает короля за то, что тот снял осаду Мариенбурга через два месяца. Дескать, терпения у Владислава не хватило, кишка тонка оказалась... Ну, а если призадуматься (продолжает Герман), приспособлено ли польско-литовское войско к длительной осаде такой твердыни? Армия поляков была представлена "посполитым рушением", то есть феодальным ополчением: кинули клич "Поднимемся, братья!", вспомнили о долге своём перед сюзереном, страной и королём, собрались в отряды и отправились в поход. А к ним присоединились наёмники. Достаточно ли у короля средств, чтобы оплачивать услуги наёмников? Хватит ли полякам пороху и ядер, пищи, а главное - воодушевления и упорства, чтобы добиться победы в этом многодневном стоянии под стенами крепости?

Что же, всё напрасно было - и Грюнвальд, и Мариенбург? Хотя Владислав отошёл в Польшу (говорит Герман), но Грюнвальдом всё это не кончилось. Осенью того же года поляки наносят крестоносцам сокрушительное поражение под городом Короново. Об этом и Длугош пишет И вот это-то сражение и послужило великолепным завершением всей кампании. У поляков появилась уверенность в своих силах; теперь они поняли, что крестоносцев можно побеждать. А после Торуньского мирного соглашения в следующем году немцы взяли на себя обязательство больше не выступать против Литвы и Польши и выплатили громадную контрибуцию полякам, "исчисляемую миллионами в какой-то европейской валюте" (закончил Дотышев).

VIII

Я, пожалуй, не вспомню точно, куда мы зашли в первую очередь, а куда после этого: сначала в музей и котельную, а потом в трапезную, или наоборот. Да и зачем это помнить? Есть путеводители по крепости, и на русском языке тоже, - там подробно описано, откуда куда попадаешь. Понятно, что по мосту мы вошли в какие-то ворота - в общем, очутились в Среднем замке. Я сразу это понял: в центре двора - зелёный газон, а на газоне - старинные пушки без колёс (лежат на мощных деревянных брусах). Туристы стараются не наступать на траву. Стены вокруг двора высокие, и гулким эхом тут и там отзываются голоса гидов: во дворе Среднего замка гудят сразу несколько экскурсий, гиды умело разместились по всему пространству, чтобы не мешать друг другу. Туристы прикрываются зонтиками, идёт слабый дождь. У нас с Таней тоже зонтики в руках, но у меня, конечно, сломан, из него торчит спица.

Пристраиваемся к одной из экскурсий и попадаем в полуподвальное помещение. Нам рассказывают по-польски, как была устроена система отопления в залах замка. Стало быть, мы стоим в котельной. Смотрим на рисунок под названием "Средневековая система обогрева Большой Трапезной". Монах поджигает дрова в печи, тепло через узкие вертикальные отверстия попадает на "второй этаж" этой печки, а там сложены крупные камни. Они нагреваются, но тепло от них ещё не попадает в помещение. Дым уходит по не совсем горизонтальному каналу в сторону, к трубе, и выводится наружу. А когда дрова сгорят и дыма уже нет, вот тогда открываются отверстия в полу, расположенные над этой печкой и над этими нагретыми камнями, и тепло проникает к людям Организаторы и из этой маленькой лекции сделали аттракцион: когда гид говорит о том, что монах поджигает дрова в печи, пространство, которое и должно символизировать печку, вдруг освещается рубиновым светом. Дескать, огонь горит. А когда этот свет гаснет - тогда, мол, и открываются дырки в полу и тепло проникает наверх, в трапезную.

А всё-таки любопытно, как тевтонцы построили такую громаду? Где брали кирпич и цемент? Откуда им везли железо и лес? Почему именно здесь строили? Сколько времени на всё это ушло? Это же ведь было семьсот лет назад. Жалко, что мы не попали на русскоязычную экскурсию. Я соединил воедино то, что прочитал раньше, и то, что услышал в Среднем замке. Думаю, кое-что надо записать сюда, в мою тетрадь, иначе забуду.

Итак, место выбрали на возвышении, у излучины реки Ногат, на старом торговом пути на восток, в Новгород, и на юг, в Италию (древний янтарный путь). Строить начали там, где сейчас стоит Верхний замок. Со стороны суши эта территория была защищена болотами, а Ногат служил препятствием для врагов. Это был тысяча двести семьдесят какой-то год (не запомнил, но найти цифру, я думаю, несложно). Сначала разбили временный лагерь, окружили его дамбой и рвом, поставили жилища для строителей. Материал находили поблизости: рубили лес, добывали валуны для фундамента, копали известковые карьеры. Для создания архитектурных украшений изготовляли "искусственный камень" из гипса с каменной крошкой. На другом берегу реки обнаружили значительные пласты глины, организовали несколько кирпичных заводов рядом со строительной площадкой. В двадцати километрах от Мальборка нашли гранит, который шёл на фундамент и наиболее уязвимые элементы постройки - ворота, дверные проёмы Гранит везли в телегах, запряжённых волами. Уже в наше время подсчитали весь объём фундаментов Верхнего замка. Оказалось, что рабочие вынуждены были перевезти по бездорожью около девяти тысяч тонн гранита. А ведь ещё доставляли на строительство стекло, свинец, железо, известняк Каторжная работа!

Мастера-строители приехали из Силезии. Чёрную работу выполняли пруссы. Чертежи, очевидно, были, но они не сохранились. Вероятно, начертили такой план: по периметру четырёхугольника примерно пятьдесят на шестьдесят метров нарисовали здания и стены, которые окружали двор. Вокруг этого четырёхугольника вырыли ров. А что стали строить в первую очередь? Конечно, церковь. Это же монашеский орден. А ещё капитул - место, где члены ордена могли собираться на совет. Часовню и капитул поместили на втором этаже. Между ними нашли место для архива. Под часовней на первом этаже помещались спальни рыцарей, а ещё ниже, в подвале, были склады для имущества и продуктов питания. (Интересно, как они боролись с крысами?)

На отшибе, за пределами этого четырёхугольника построили башню Гданиско, которая служила туалетом. Почему такое название у башни-сортира? Тевтонцы не любили непокорный Гданьск? Или, может, это отзвук какого-нибудь прусского слова?.. На башню можно было попасть через подъёмный мост. Если замку угрожала опасность, защитники заходили в Гданиско и оттуда вели оборону; мост поднимался, а рыцари пытались там продержаться, сколько получалось

Сразу закрою тему тевтонских туалетов. Сначала ведь кажется, что это глупость: тащиться в отхожее место так далеко - аж в Гданиско, да ещё лезть куда-то наверх, держась за живот Да и что там потом, в этой башне? Кто это всё потом чистит? Оказалось, в замке не дураки сидели, всё продумали. Нам показали один такой туалет тевтонцев. На высоте, допустим, третьего или даже четвёртого этажа - крепкая решётка с крупными ячейками. Рыцарь пристраивается орлом на этой решётке буквально "над пропастью", нечистоты летят вниз, а там, внизу, мощный поток воды (ручей или речушка) всё уносит вон от замка. На стенах в галереях крепости, оказывается, были указатели, как долго идти до туалета. И указателем этим служил лопоухий чёртик с бородой, рожками и крыльями. (Если он с рожками, то не думаю, что это ангел. А каким словом назвал это существо гид, весело хихикая и чуть ли не подмигивая девчонкам, - я не расслышал.) Если это рогатое существо сидело спокойно, сложив скромно крылья за спиной, значит туалет где-то рядом. А если крылья широко распахнуты, а на лице существа написаны беспокойство и растерянность, это означало, что отхожее место далеко - "поторопись, а то не добежишь". А ещё нам показали более современные сортиры для этих сынов божьих: тёплые, дощатые, с вырезанным очком в деревянном возвышении и с эстетской круглой крышкой, которой, если нужно было, прикрывалось очко. Туалетной бумагой служили тевтонцам капустные листья, и, чтобы мы это запомнили, листья лежали там и в тот день, когда мы туда заглянули

На нижнем этаже одного из зданий появились кухня и трапезная, а над трапезной поселился командор (командующий), там же поместили и канцелярию. Из одного здания в другое можно было пройти по двухъярусной галерее.

Вот так был построен конвентуальный дом, куда в конце XIII века переехал тевтонский конвент, который прежде располагался в замке где-то южнее. Строительство продолжалось. Лет через двадцать сделали Золотые ворота, которые вели в храм. Ворота были украшены фигурой Христа и картинами Страшного суда; всё было сделано из глины и покрыто полихромной росписью. Въехать в замок можно было через главные ворота, которые из хитрости были устроены под особым углом к другим строениям. Захочет, допустим, кто-то запустить снаряд во двор - не долетит снаряд до двора, уткнётся в препятствие. Вырыли колодец, установили над ним подъёмный механизм. Нам сказали, что и теперь там есть вода

Только в XVI веке всё это стали называть Верхним замком, потому что с севера стали пристраивать к стенам хозяйственные сооружения, и ту территорию назвали Предзамок и окружили её с трёх сторон стенами с башнями (от конвентуального дома отгораживаться не стали). Позже Предзамок переделали в Средний замок, и тогда пришлось обустроить новую хозяйственную территорию, которую я кратко описал в самом начале своего рассказа о Мальборке.

- Пап, а чё они ваще на них наехали? - вдруг спрашивает Танька.

- Кто на кого?

- Поляки на немцев. Сами же позвали немцев сюда - вот тевтонцы и притащились. Не на чужое же! Нашли пустырь, построили крепость

- Ну как же, - удивляюсь я, - тевтонцы позарились на польские земли

- Какие, например? Сам ведь сказал: немцы нашли подходящее место на берегу реки, возили сюда лес и камни, соорудили себе крепость с нуля, защищали поляков от язычников

- Да, но в итоге немцы прибрали к рукам

- В итоге немцы отобрали у поляков Гданьское Поморье, а оно было польским ещё при князе Мешко в десятом веке! - вмешивается в разговор Герман (и далее говорит уже один только он, это его тема). - А ещё они предъявили права на Хелминскую и Михаловскую земли. А потом присвоили Куявию и Добжинское княжество. От набегов крестоносцев страдал и другой регион - Жмудь. Это ближе к Литве В начале пятнадцатого века Жмудь уже принадлежала ордену, а литовцам это не нравилось. Литовцы объединились с поляками против германцев. В конце тысяча четыреста восьмого года король Владислав Ягелло и литовский князь Витовт на тайном совещании в Новогрудке приняли решение о начале войны с тевтонцами.

- Да где же это всё?! - изумляется Таня.

- Что именно?

- Где все эти Жмуди и Куявы?

(Танька, конечно, дерзит, я понимаю. Но Герман работал в школе. Он, видимо, привык к фривольным шуточкам молодёжи. Ишь, разулыбался Оценил.)

- Танюш, карты у меня нет, да я и не вспомню точно Расположено это примерно так: Поморье - это там, где Гданьск; Хелминская (или Кульмская) земля - на юге от Мальборка. Ещё южнее - Куявы, а рядом, восточнее, на противоположном берегу Вислы - земли Михаловская и Добжинская. Ну, а Жмудь - это выше по побережью, севернее Гданьска. А в целом это прибалтийские территории, всё расположено где-то здесь, на этом пятачке Европы, и так ли уж важно, что из них южнее, а что севернее?

- А Мазовецкое княжество - это Варшава, верно?

- Да. На восток от Куяв, если двигаться вдоль русла Вислы.

- А говоришь, что не помнишь карту.

- Ну, это в общих чертах.

Таня о чём-то думает.

- А теперь объясни, дядя Гера, внятно: почему полякам не понравилось, что у них отжали Поморье? Я что-то не вкурила

- А кому же это может понравиться? Курорты, пляжи, девушки и всё коту под хвост, всё досталось каким-то пришлым немцам.

Это Геродотышев изволил пошутить.

- Посуди сама, - говорит он. - Богатые торговые города на побережье давали неплохой доход, а польские купцы их потеряли. Они лишились не только морского берега, но и устья Вислы! А что такое Висла для поляка?

- Я понимаю, понимаю

- Товары, которыми обменивались Краков и Венгрия, путешествовали по Висле до Гданьска, оттуда их доставляли морем в Европу, например во Фландрию. А обратно купцы везли в Польшу вино, фрукты, сукно, и многое предназначалось для Венгрии. Выгодный бизнес! А теперь Поморье стали контролировать немецкие рыцари

В конце XIII века немцы захватили Гданьское Поморье. А в 1309 году Мальборк стал столицей Тевтонского ордена. Немцев возглавлял тогда пятнадцатый великий магистр - Зигфрид фон Фейхтванген. При нём стали расширять конвентуальный дом. Застроили все стороны четырёхугольника Верхнего замка. Добавили ещё складов и спальных помещений (народу, видимо, прибавилось). А там, где были старые склады, появились семиколонная трапезная и палата конвента для послеобеденного отдыха. Я сказал "палата" - стало быть, не путать с "залом конвента", предназначенным для совещаний. Между залом и часовней ведь был архив. Пришлось расширить зал за счёт архива. Продлили интерьер почти на двадцать метров В общем, не сидели сложа руки.

В часовне появились фрески на стенах. И высокие окна с витражами. И мебель в духе того времени Но меблировка, разумеется, не сохранилась. Не осталось ни одного образца! Но это ещё полбеды. Гораздо хуже другое. В середине четырнадцатого века в одной из ниш на внешней стороне храма появилась фигура Девы Марии с младенцем. Тут (внимание!) важен размер этой скульптуры. Один путеводитель утверждает, что она была высотой восемнадцать метров, другой - что только восемь. Кто из них врёт? Если восемнадцать, то это половина Колосса Родосского, одного из чудес света! Но и восемь метров - это не мелочи. Потом и скульптура, и ниша были выложены яркой мозаикой. Куда же делась фигура Богоматери (спросит любой, кто побывает в крепости в наши дни)? В начале 1945 года Красная Армия почти два месяца пыталась выкурить гитлеровцев из замка. Палили из всех орудий. Один из снарядов попал в фигуру Мадонны, и она рухнула, рассыпалась на мелкие кусочки...

Вернёмся в далёкое прошлое. Увеличили храм Пресвятой Девы Марии - появилось новое помещение под храмом: часовня Святой Анны - место, где хоронили великих магистров. В часовню вели два входа, с севера и юга, и были они оформлены так же с любовью и почтением, как Золотые ворота в храм. На южном портале можно было увидеть картины Страшного суда, а на северном - сцены из жития Богоматери. Когда-то здесь, в часовне Святой Анны, спали вечным сном одиннадцать магистров. Сегодня остались лишь плиты троих из них Самих же останков нет ни под одной. Куда они делись? Куда деваются тела из могил? Время никого не щадит

В середине семнадцатого века в крепости появились иезуиты. Они построили свой монастырь рядом с храмом тевтонских рыцарей. Монахов-иезуитов стали хоронить в часовне Святой Анны. Для этого помещение часовни разделили высокой стеной от пола до потолка. В верхней части стены оставили два отверстия размером с кирпич. Однажды во время каких-то строительных работ велели каменщику замуровать эти отверстия. Он выполнил задание, засунул в отверстия по кирпичу и закрепил их раствором. Но утром обнаружили, что оба кирпича, которые положил каменщик в отверстия, исчезли. Решили, что мастер не выполнил порученную работу. Снова послали туда одного из каменщиков, и он быстро сделал то, что ему велели. А утром - отверстия есть, а двух кирпичей нет. На третий раз работы выполнялись под надзором приора монастыря иезуитов. Но и эти усилия оказались напрасными. Особенно удивлялись, что куда-то делись кирпичи, которыми мастер заложил отверстия в стене. И - смирились, оставили эту затею Поговаривали, что через эти дыры души похороненных здесь великих магистров в полночь выбираются из часовни. И будто бы поднимаются они в один из залов замка и там беседуют до утра, и разговоры эти полны жгучих тайн

Вот я и рассказал одну из легенд тевтонской крепости. А почему бы и нет? Я знаю несколько легенд о Мальборке, надо непременно их записать в дневник, а то ведь забуду.

Когда над Верхним замком появилась высоченная шестиярусная башня, я не понял, но думаю, что они построили её очень скоро: ведь это средство связи с соседней крепостью и лучший наблюдательный пункт. К тому же это ещё и мощная вертикаль всей композиции. По правде сказать, такое сооружение не придаёт облику крепости ощущения гармонии; любая постройка возле реки должна стелиться вдоль берега, подчёркивать величавое течение воды, а не тыкаться верхушкой в небо (если это не храм, конечно). Но разве могли тевтонские рыцари обойтись без такой башни? (Впрочем, я только что об этом сказал.) А если есть такая башня, какой нормальный турист откажется на неё взобраться?

До башни мы ещё доберёмся. А пока мы стоим во дворе Среднего замка и смотрим на четыре статуи великих магистров. Всего их было около сорока (магистров, а не статуй); я имею в виду период до 1525 года, до того дня, когда Альбрехт подчинился польскому королю. Орден существует и сегодня - в Австрии, Германии, Чехии. Великий магистр обосновался в Вене, там же - архив, казначейство, библиотека. Это уже не та военная организация, которая была много веков назад. Сегодня деятельность ордена сосредоточена на благотворительности, просветительской работе, помощи больным, содержании больницы и тому подобном.

Великих магистров было много. Почему же во дворе Среднего замка выставлены фигуры только четверых? Раз уж мы добрались сюда, хочется разобраться в этом.

Крайний слева - Генрих фон Зальца. Впалые щёки, тяжёлая нижняя челюсть, глубокие морщины на лбу, слегка прикрытом спадающей чёлкой, сосредоточенный взгляд. Волевое бритое лицо, более характерное для средневекового отшельника, поэта-романтика. Или, допустим, нацистского идеолога: усталый взгляд человека, который вынужден выполнять грязную работу, потому что "кому-то же это надо делать". (Это только мои предположения, конечно.) С Генрихом понятно: заслужил памятник, оставил след в истории ордена. Дипломат, политик, упрямец, этот человек фактически создал орденское государство на прусской земле.

Рядом с ним - Зигфрид фон Фейхтванген, пятнадцатый магистр ордена, которым управлял в начале XIV века. Глубоко посаженные глаза, выдвинутая нижняя челюсть. При отсутствии усов - окладистая борода шкипера из авантюрного романа для подростков (не хватает только трубки). При Зигфриде тевтонцы захватили Гданьское Поморье, а резиденция магистра была перенесена в Мальборк. Здесь же, в крепости, Зигфрид и умер.

Второй справа - Винрих фон Книпроде. Лицо русское, открытое; лицо новгородского князя (если верить скульптору, создавшему этот памятник). Усы, борода, взгляд, устремлённый вдаль, невысокая шапочка. Двадцать второй великий магистр ордена (середина XIV века). Бывший командор Гданьска был избран магистром в 1352 году и оставался им тридцать лет (то есть дольше всех). Время Винриха считается кульминацией могущества тевтонцев. Магистр, видимо, неукоснительно верил в свои силы и был доброжелательно настроен даже к полякам: он первым принял в Мальборке польского короля. При Винрихе в Тевтонском ордене решительно преобладал светский дух. Так и подмывает сказать: "Это была перестройка в рыцарском государстве - перестройка и новое мышление". Что-то я совсем расфантазировался Великий магистр умер в Мальборке и был похоронен в часовне Святой Анны.

И, наконец, крайний справа - Альбрехт фон Бранденбург-Ансбах (так официально звали Альбрехта Гогенцоллерна). Человек с лицом Магеллана: немолодой, умудрённый опытом, взгляд усталый, длинные усы, борода двумя клинышками. Всё время вынашивал планы войны с Польшей и, наконец, добился своего. Война с поляками длилась год и закончилась в 1521 году поражением немцев. А ещё через четыре года Альбрехт принял ленную присягу королю Сигизмунду I - признал себя вассалом польской короны. Это событие описала Галина Аудерская в романе "Королева Бона". Дело было, оказывается, на Рынке (на центральной площади Кракова), а не на Вавеле, в резиденции короля. Горожане собрались на площади, влезли на крыши домов. Альбрехт поднялся на возвышение перед королевским троном, положил правую руку на страницу Евангелия, а левой рукой принял стяг из белого шёлка, протянутый королём, - флаг вассала. На Альбрехте были богатые рыцарские доспехи и горностаевая накидка. Его обступили кольцом две тысячи прусских рыцарей, закованные в железные латы (не представляю себе всего этого столпотворения, хотя много раз бывал на краковском Рынке). Альбрехт поклялся, что будет покорным вассалом польского короля. Из рук Сигизмунда он получил рыцарский пояс и был посвящён в рыцари. Так закончилось орденское государство в Пруссии.

IX

В Среднем замке были, конечно, туалеты для монахов (не одна же только, в самом деле, башня Гданиско). А ещё баня, трапезная, жилые комнаты на втором этаже. Не хочу перечислять дальше: это лучше увидеть своими глазами. Я ведь не путеводитель пишу - это зарубки на память: а вдруг доведётся рассказать об этом в каком-нибудь очерке, вот тогда и разберусь детально. Некоторые факты запомнились особенно, о них и расскажу. Например, часовня Святого Варфоломея предназначалась только для гостей (вот что удивительно!). Она располагалась возле гостевых покоев. Непонятно: гости не имели права помолиться где-то в другом месте крепости? Здесь же была инфирмерия - госпиталь для постаревших и немощных рыцарей. И не только больница. Это комплекс помещений: баня, прихожая, часовня. Когда мы приехали в замок, всё западное его крыло было закрыто на ремонт. Понятно, что такую крепость хорошо бы посещать почаще - хотя бы раз в три года, что ли.

Далее по периметру здания - Большая Трапезная: кухня, кладовка, помещение для повара, трапезный зал Но всё это мы смогли увидеть только в путеводителе, купленном в сувенирном магазинчике. В Большую трапезную нас не пустили из-за того, что уж очень неустойчива стена здания. Ведутся реставрационные работы. А вот "котельную" под Большой Трапезной (а попросту "помещение, где стоит печь"), как я уже сказал, мы смогли осмотреть раньше. И вроде бы такую систему обогрева изобрели римляне, и называлось это "под-огонь" (hypocastum). А жалко, что мы не попали в трапезную. Там собирались на пиршество крестоносцы, в том числе и приезжие. Это было помещение с роскошным интерьером, настенной живописью, гранитными колоннами. Когда-то его откроют и покажут туристам то, что отреставрировали, конечно.

Сейчас самое время рассказать эту историю. Давным-давно жил в крепости рыцарь по имени Себальд. Он был груб, криклив, прожорлив и любил выпить. Вечером возвращался в свою келью, шатаясь от выпитого, и ругался на чём свет стоит - просто так, без всякой причины, от дурного расположения духа. Пьяный Себальд едва держался на ногах; иногда у него не было сил даже разуться. Он звал слугу, и тот спешил к Себальду и стаскивал с него обувь. Но однажды слуга не услышал, что пришёл хозяин. Рыцарь звал, ругался, проклинал слугу, сулил ему всяческие несчастья, но слуга не пришёл. И тогда Себальд воскликнул: "Да разве дозовёшься этого бездельника? Дрыхнет, наверно Тут кричи, не кричи - зови хоть самого чёрта, дьявола! - никто не придёт и не поможет. - И погрозил кулаком куда-то за дверь, где, по его разумению, спал слуга. - Будь же ты проклят, мерзавец, подлец! Чтоб тебя черти на костре изжарили!" И повалился на кровать, более не в силах стоять на ногах.

И тогда в келье появился дьявол. Он принялся раздевать рыцаря, а обувь стаскивал с него с таким усердием, что заодно содрал и кожу с ног Себальда. Взвыл рыцарь от боли, попытался лягнуть непрошенного гостя, но куда там! Дьявол исчез так же стремительно, как появился. С той самой ночи на ногах Себальда открылись страшные гноящиеся раны, и стало ясно, что дни рыцаря сочтены. Он прожил в муках ещё несколько месяцев, но уже ни разу не помянул чёрта в своих речах, которые становились всё тише и слабее, и никто больше не услыхал от него ни одного бранного слова

На той стороне замка, которая ближе к реке Ногат, к Большой Трапезной примыкает Дворец великих магистров. Ясно, что он возведён не за один день; лет пятьдесят перестраивали, а может и больше. Перед Большой Трапезной есть маленький дворик, а там в толще стены - почти неприметная лестница, которая приводит во дворец. По ней великие магистры спускались из своих покоев на рыцарские пиры. (Это я подслушал у экскурсовода.) Часть дворца предназначалась лично для магистра, в другой половине размещались канцелярия, архив, административные помещения.

Полякам, да и пруссам, естественно, не нравилось жить под немцами, недовольство крепло год от года. В середине XV века мещане и рыцари Пруссии создали "Союз ящерицы", который поставил перед собой цель: освобождение от тевтонской власти. Население Поморья и Пруссии объявило войну ордену и направило послов к польскому королю: хотим, мол, жить с поляками, а не с немцами. Король Казимир Ягеллончик - сын Владислава Ягелло - обнародовал документ, согласно которому все прусские земли присоединяются к Польскому королевству. И, разумеется, началась война между орденом и Польшей. Она длилась тринадцать лет. Почему так долго? У короля были разногласия с польской аристократией, шляхта добивалась особых привилегий, денег на войну на хватало Наёмники короля, не получившие вовремя оплату, либо отказывались воевать на стороне Польши, либо сами себя вознаграждали грабежом. Некто Владко, каштелян из Дамбожа, грабил землевладельцев, расхищал костёлы, нападал на купцов, а королю приходилось вести с этим бандитом переговоры как с суверенным монархом Что там было за тринадцать лет - это надо ещё покопаться в книжках, чтобы выяснить. Скажу только, что и Гданьское Поморье, и Хелминская земля вернулись в состав Польши.

У тевтонцев, видимо, в то время вообще всё было плохо. Например, они тоже задолжали своим наёмникам. И, чтобы расплатиться, отдали им замок в Мальборке! Отдали, видимо, временно, в залог, только бы перебиться, пока будут искать деньги. Наёмники поняли, что ждать придётся долго, и предложили польскому королю выкупить у них замок. Казимир согласился, хотя цена была названа высокая. В 1457 году поляки торжественно въехали в крепость тевтонцев. Великий магистр ордена покинул Мальборк днём раньше...

После тринадцатилетней войны Польша получила устье Вислы и доступ к Балтийскому морю. Крестоносцам остался Крулевец (Кёнигсберг) в Восточной Пруссии, но они признали над собой верховную власть польского короля. Великий магистр ордена (живший теперь не в Мальборке, а в Кёнигсберге) обязан был в шестимесячный срок после избрания приносить королю присягу и не имел права вести войну с кем бы то ни было.

Крепость Мальборк стала резиденцией старосты, подскарбия, воеводы. Старосту назначал польский король. Замком управлял бургграф, который отвечал за снабжение и содержание крепости и подчинялся старосте. Все доходы отсюда поступали в королевскую казну. Поляки хозяйничали здесь до первого раздела Польши в 1772 году.

Когда прогнали из Мальборка немцев, стали обустраивать Верхний замок. Там появились удобные квартиры для командиров гарнизона, продовольственные склады. А Средний замок выполнял административные функции. В Большой Трапезной король устраивал пиры и пышные приёмы. Резиденцией монарха служил Дворец великих магистров.

Предзамок сохранил своё хозяйственное предназначение. Здесь селились ремесленники; работа на этом дворе служила им основным источником заработка. Башни Предзамка назывались "вахтами". В Мальборке хранилось оружие, порох, зерно, дерево - крепость была готова к осаде или к новой войне в Поморье. В гарнизоне насчитывалось двести человек, но в любой момент могло бы стать гораздо больше.

Было это в ту пору, когда крепость принадлежала немцам. Герхарда, бывшего мастера по строительству осадных машин в Бранденбурге, а потом рыцаря Тевтонского ордена, очень уважали собратья. Жил он в скромности и истинной вере, усердно молился Богу и умерщвлял плоть свою. Рыцари знали, что Герхард уже приготовился к смерти, а некоторые даже видели у него погребальную рубаху: мастер просил надеть её на него, когда он умрёт. И только от одного отказывался Герхард: от строительства новых осадных машин. "Не для того я пришёл к Господу, не для того я живу в крепости среди вас, братья мои, чтобы строить эти ужасные орудия убийства", - отвечал он. Когда-то он служил при дворе маркграфа бранденбургского. Немало крепостей и городов были взяты с помощью осадных машин, которые создал Герхард. Но он хорошо запомнил ту ужасную ночь, когда к нему в комнату тихо вошли четверо угрюмых мужчин - высоких, страшных, белёсых, бесплотных. Они держали в руках свечи. Дверь в комнату была заперта на замок, но они всё равно вошли - приблизились к кровати Герхарда, остановились молча, и тишина была такой тяжёлой и давящей, что даже в ушах у мастера зазвенело. Он испугался и ни слова не мог вымолвить. А потом они заговорили о том, сколько людей нашли свою смерть из-за машин Герхарда, сколько зла он принёс на землю. Они долго перечисляли погибших поимённо, а он слушал, слушал Они призвали его покаяться за все его прегрешения, вернуться к Богу и молиться, надеясь на прощение. Герхард обливался холодным потом и молчал. А они тихо накрыли его погребальной рубахой, повернулись и вышли из комнаты. И тогда Герхард понял, что должен начать новую жизнь. Он пришёл в Мариенбург и стал монахом. А когда скончался с именем Господа на устах, братья накрыли его той самой погребальной рубахой и похоронили на кладбище для рыцарей, живших и умерших в крепости...

- Не надо идеализировать, - вдруг говорит Герман. - "Вернуться к Богу", "истинная вера", монастырь, братья Тевтонский орден - это тебе не доминиканский при Доминике де Гусмане...

Смотрю на него с недоумением: о чём это он?

- Я где-то читал, - говорит Дотышев, - что здесь, в крепости, у тевтонцев имелся даже бордель. Эти монахи не были святошами. Рыцари развлекались охотой и пьянством, это ни для кого не секрет. Если было холодно, они отказывались посещать заутреню - подавай им меха. У всех у них были предметы роскоши, личное вооружение и доспехи, а ведь по правилам им не полагалось никакой собственности. Их вряд ли назовёшь аскетами. Это были профессиональные военные, которые умели извлечь выгоду из своего искусства владеть оружием. Даже у великих магистров, возглавлявших орден а эти люди уж точно должны были служить образцом поведения Так вот: у них были побочные дети. Я думаю, что магистры развратничали не меньше, чем их подчинённые.

При Сигизмунде III в Предзамке работал монетный двор. Но сегодня чеканят монету для туристов во дворе Верхнего замка. Сделали несколько монет и для нас. Тевтонский рыцарь кладёт заготовку монеты на нижний штемпель, изготовленный из более плотного, чем заготовка, металла, накрывает верхним штемпелем и ударяет молотком. Монета готова. Он неизменно собирает вокруг себя зрителей. Это понятно: среди мёртвых стен - живой человек в экзотическом костюме. Он как будто пришёл из прошлого. У него чёрный капюшон, красные манжеты и красные пуговицы на чёрных рукавах Странно, что я это запомнил. А как именно он чеканит монеты - с трудом вспомнил. Монетки-то плохонькие, тонкие, лёгкие, как пивные крышки. Обманки это, муляж. На них выдавлены щит с крестом и надпись по окружности, и разобрать я смог слова PRUSSIA, MONETA, DOMINORUM, MAGISTER. Рыцарь, почёсывая бороду, успевает нам что-то объяснить, но говорит невнятно, а тут ещё эта борода, лязганье металла о металл, мелкий дождик, эхо в замкнутом пространстве В общем, скажу так: монеты, которые он изготовил, - это всего лишь сувенир для туристов, а то, как он подал нам их - о!.. В кожаном коричневом кисете, затянутом жёлтым кожаным шнурком. Просто удовольствие взвешивать это в ладони. Что такое современный кошелёк или портмоне по сравнению с этим? Ерунда, и больше ничего. Ах, эта чудесная тяжесть кожаного кисета!.. В мешочке звякают четыре монеты: три побольше и одна маленькая. Деньги Слегка подбрасываю кисет в ладони и понимаю, что я вполне обеспеченный человек. Самое время наведаться в корчму и опрокинуть стаканчик Что они пили в пятнадцатом веке?

...Вместе с поляками в крепость пришли литовцы и татары. Однажды гости выпили и стали глумиться над статуей Пресвятой Девы Марии с младенцем. Они смеялись над ней, не выбирая слов. Один пьяный татарин сказал, что знает это точно: если кто-нибудь выстрелит из лука или ружья и с первого раза попадёт в статую - тому гарантированы в будущем три метких выстрела в любой ситуации, а это может однажды даже жизнь спасти. Вызвался молодой солдат. Он натянул тетиву и отпустил стрелу. Но стрела не попала в цель. Тетива лопнула и выбила у солдата глаз, парень окосел. Татарин только рассмеялся, когда увидел это. "Смотрите, как надо". Он вскинул ручную пищаль и выстрелил в Деву Марию. Но случилось вот что: от выстрела разорвало ствол оружия в клочья, мелкие куски металла разлетелись в разные стороны и убили несколько человек, в том числе и командира татарского отряда. Увидев это, товарищи погибшего командира рассвирепели и бросились на татарина-провокатора с саблями наголо. Безжизненное тело пьяного татарина рухнуло к ногам своих палачей Ещё одна легенда о крепости.

Чёрт возьми, я недоволен своей памятью. Нужно было записывать сразу, там же (хотя бы на диктофон). А теперь я и не вспомню, где мы заходили в музеи - в Верхнем замке или в Среднем. В какой-то канцелярии я обратил внимание на рисунок: табличка-инструкция, как приготовить перо для писаря. Немцы есть немцы: во всём порядок, всё расписано пошагово. Тут же лежат копии старинных документов, и хорошо бы к ним приглядеться или хотя бы сфотографировать. Но нам некогда вникать во всё это. По крепости хочется бродить. Манят лабиринты дворов и двориков, хитросплетения галерей и арок. Фантазия разыгралась. Я вижу тени - монахи, рыцари, капюшоны, скапулярии, мечи, плащи. Я слышу гул тевтонских голосов Нет, не хочется долго стоять в музее и, щурясь, разглядывать старые документы. И даже в залах, где демонстрируется янтарь, мы не задерживаемся надолго. Шахматы, шкатулки, парусники - красиво для тех, кто понимает и ценит это. Выходим во двор Среднего замка. У стен по периферии двора лежат каменные ядра. По асфальтовым дорожкам бродят туристы со своими экскурсоводами. У нас нет гида. Нам пора в Верхний замок.

***

Ворота в Верхний замок расположены на углу Дворца великих магистров. Сюда мы подходим по мосту над Сухим рвом. Судя по цепям, которые тянутся от стены к мосту, последний пролёт моста - подъёмный. Над воротами замечаем керамическую плиту с изображением рыцаря на коне. У рыцаря щит, ножны, шпоры. Тяжёлый меч он опустил на правое плечо. Я слышу от одного из гидов, что это всего лишь копия рельефа из другого замка. А что тут не копия? Сейчас соберусь с силами и расскажу, как была разрушена крепость в 1945 году

Ворота в Верхний замок - самый старый портал крепости. Двор окружён готическими галереями. Мы попадаем в монастырский сад.

Первое, что замечаешь - это, конечно, колодец с пирамидальной черепичной крышей, увенчанной скульптурой пеликана, который кормит птенцов своей кровью. Три птенца, подняв головы, тянутся к отцу, который расправил над ними крылья и, если бы не слишком уж массивный клюв, был бы похож на орла. Или это мамаша?.. Гнездо скорее напоминает аккуратную корзинку. Тут целая история. Самка пеликана придушила птенцов от избытка родительских чувств. И тогда за дело взялся самец. Он разодрал клювом свою грудь, чтобы накормить птенцов собственным мясом и оживить их Или наоборот: папаша прибил птенцов, и тогда пеликаниха, чтобы вернуть детёнышей к жизни, попыталась накормить их собственной плотью. Ещё версия: пеликан так любит своих птенцов, что сжимает их когтями до смерти. А потом погружается в глубокую печаль и на третий день разрывает свою грудь клювом. Капли крови падают на птенцов, и они воскресают из мёртвых

Понятно, что это легенда. Пеликан - символ родительской любви и самопожертвования. Но мы ведь стоим во дворе крепости, где жили монахи. Просто так, для красоты, эту скульптуру вряд ли изваяли бы. Нужно искать другие объяснения А тут и искать нечего. Всё лежит на поверхности, только приглядеться или порыться в книгах. Фома Аквинский в XIII веке написал: "Иисус любимый, Пеликан благой, Ты меня очисти Кровью пресвятой". Именно кровью, а не мясом. (Да и путеводитель по Мальборку утверждает, что пеликан кормит птенцов кровью.) "Ты меня очисти Кровью пресвятой" Вот так: пеликан тут - сам Христос. Пеликан на крыше колодца - символ воскрешения из мёртвых. <>

Мы можем рассмотреть подъёмный механизм этого колодца: огромное колесо с рукоятью, толстый вал и прочее. Вода в колодце есть, но им уже не пользуются. Там, внизу, живут летучие мыши (в здешних краях обитают семнадцать видов летучих мышей!), и два раза в год биологи спускаются туда, чтобы пересчитать своих подопечных.

Плитка под ногами блестит от дождя, как стекло. Мы уходим по боковой дорожке и попадаем в небольшой вытянутый дворик. У стен стоят надгробия крестоносцев, датируемые XIV веком. Некоторые плиты лежат на траве. Всё это нашли во время раскопок в Гданьске в 1948 году. Плиты мокнут под дождём. На одной из них изображён рыцарь в доспехах - стоит и прикрывает руками место для гульфика... Дождь усиливается, поливает могильные плиты и пеликана на колодце. Чтобы укрыться от дождя, заходим в одну из хозяйственных построек и попадаем на мельницу. Стоят мешки "с мукой". Снизу вверх смотрим на мощный механизм, который перемалывал зерно, и пытаемся понять, какие силы приводили его в движение.

Заходим в трапезную на первом этаже. Простенькую, без изысков - очевидно, для рядовых монахов. В центре зала стоит длинный стол, рядом с ним примостились лавки, на каждой, должно быть, помещались пять человек. На столе, как на сельскохозяйственной ярмарке, выставлены продукты питания: лук, капуста, морковь, колбасы, окорока, печёный и украшенный колечками варёных яиц гусь, фрукты, какие-то закуски, салаты. Всё это - в деревянной или керамической посуде самой примитивной формы или просто на разделочных досках. Овощи - в корзинках, рыба - в деревянных кадушках. На крюках, вбитых в стену, висят вязанки чеснока, лука, вяленой рыбы

Мы бродим по двору Верхнего замка и заглядываем во все двери, которые открыты. На первом этаже были хозяйственные помещения (сообщает экскурсовод одной из групп). "А вот здесь - дормиторий, спальня. Сегодня там выставочный зал" В бывшем дормитории любуемся уцелевшими витражами XIX века. В другом зале находим человеческие фигуры в полный рост (манекены): крестьяне, воины Мы чувствуем, что уже устали. А ведь ещё возвращаться в Гданьск Да что там Гданьск! Нам ведь ещё предстоит подъём на дозорную башню тевтонцев. Об этом мне напоминает Таня:

- Па, когда это кончится? Не пора ли подняться наверх?

Выясняем, что возле дормитория есть тюремная камера "Витольд" для важных пленников. Прозвучало имя литовского князя Кейстута, который упорно боролся против тевтонцев. Но в России, кажется, мало кто читал поэму Мицкевича "Конрад Валленрод", мои спутники - уж точно, поэтому я даже не произношу эти имена вслух - не называю ни Кейстута, ни Валленрода, ни даже Мицкевича: Тане, наверно, всё равно, что князь Кейстут, отец Альдоны (узницы Пахтовой башни), томился здесь, в крепости и - если верить легенде - именно в этой камере. Я доберусь до дома и буду перечитывать эти свои записки и искать тему для новых очерков о Польше. И, конечно, не удержусь и процитирую строки Адама Мицкевича в переводе Н. Асеева:

Кейстут, как прежде, спокоен:

С детских лет он привык к перемене военного счастья;

Знал он, как его предки с тевтонами злобными бились, -

По примеру их дрался и он, о грядущем не мысля.

А вот о сокровищнице ордена, расположенной в Верхнем замке, конечно, расскажу - просто потому, что есть легенда о ней и грех её не пересказать Тане и Герману.

Сокровищница Тевтонского ордена считалась неприступной. Дверь в неё можно было открыть только поворотом сразу трёх ключей. Один ключ хранился у казначея, который жил неподалёку, второй - у великого магистра, а третий - у великого комтура ордена. Но однажды на городском рынке появились монеты из орденской казны. И стало ясно, что сокровищницу обокрали.

Кто злоумышленник?

Быстро обнаружили лаз, который вёл в помещение на первом этаже - в пекарню. Когда-то пекари узнали, что у них над головой хранятся несметные сокровища. Поговаривали даже, что золота там столько, что оно не помещается в сундуки и просто валяется на полу. Пекари сделали дыру в потолке, и золото посыпалось им на голову. Забрали, сколько смогли, и дали дёру из Мальборка. Но им не удалось уйти далеко, ведь между башнями соседних крепостей было хорошее сообщение. С башни крепости предупредили соседей о том, что нужно поймать воров

X

В конце XVI века в интерьерах замка появились изразцовые печи. На главной башне крепости повесили часовой колокол. Тогда же башня получила первый свой шлем: был построен купол с венцом и шпилем. Но в 1626 году началась польско-шведская война. Артиллерийский обстрел повредил крыши крепости и многие постройки в Предзамке. Ещё лет через десять в Мальборке случился пожар, сгорели крыши Верхнего замка и шлем на главной башне. Но в это время в крепости жил Герхард Денхофф, соратник короля Владислава IV. Сегодня о нём сказали бы, что он "крепкий хозяйственник". Староста, мальборкский управляющий, подскарбий Королевской Пруссии, поморский воевода - это всё Денхофф. Под его руководством были восстановлены башни, крыши, хозяйственные постройки в Предзамке. В тевтонском арсенале стали варить пиво. Часовня Святого Варфоломея получила имя святого Войчеха.

Стройка в Мальборке стала угасать во время нового шведского "потопа" (середина XVII века). И только иезуиты, поселившиеся здесь, продолжали строить и ремонтировать. Особенно усердно они переделывали костёл. Там появились четыре алтаря, амвон, скамейки, орган Прошло ещё сто лет, и главную башню закрыли новым шлемом - на сей раз в стиле барокко (прежний был ренессансный). А потом началась жилищная застройка Предзамка. Дома росли возле крепостной стены, как полипы, они опирались на эти стены, и это, конечно, выглядело уже как деревня, а не как суровая и неприступная крепость тевтонских рыцарей.

...Мы поднимаемся на галерею на втором этаже и через огромные стрельчатые окна смотрим сверху на колодец и двор. Входим в открытую дверь и в одном из залов наблюдаем за тем, как две девушки в комбинезонах, взобравшись на леса, осторожно реставрируют бледную фреску на высокой стене. Я присматриваюсь к едва проступающим фигурам на фреске и пытаюсь понять, что там изображено: Тайная Вечеря?

Далее плохо помню Мы зашли в какой-то большой зал. Трапезная? Палата конвента? Зал капитула? Колонны упираются в потолок, раскрываясь вверху диковинными цветами. Высокий камин. Вдоль одной из стен - ряд деревянных сидений с щедрыми узорами в изголовье. Центральное кресло - крупнее и значительнее других. Оно предназначалось великому магистру? Конечно, это реставрация: я ведь помню, что не осталось ни одного образца мебели той эпохи. Мы вошли в зал с группой туристов, но вскоре остаёмся там одни. Я кручусь возле центрального кресла, пытаясь понять, кто здесь мог сидеть. За мной внимательно наблюдает молодая женщина, которая присматривает за залом. Я заговариваю с ней по-польски, и она улыбается, одобрительно кивая головой. "Пан может присесть сюда и сфотографироваться". Я опускаюсь на сидение, закидываю руку на резной подлокотник и строю рожу злобного тирана, восседающего на троне. Таня щёлкает фотоаппаратом

Что же было дальше?..

Вроде бы стало темнее. Мне кажется, что мы в каком-то подземелье. Двенадцать кресел стоят вокруг трона, а на троне лежит устав Тевтонского ордена. Двенадцать судей в масках и в чёрном облаченье.

- Ждали пленных и добычу, а чего дождались? - слышу я голос одного из судей.

- В Литву посылали гонцов, чтобы доведаться, когда ждать армию с победой. Но не возвращались оттуда гонцы

- А потом вернулся магистр фон Валленроде домой, и разбитое войско привёл он в Мариенбург.

- Не магистр он! Не Валленроде!

- Войско тянулось к стенам Мариенбурга, и было видно, что не ждать нам вести о победе. Ползли, как клячи, и не было порядка в их рядах, и падали, обессилев, в сугробы и уже больше не поднимались А мы всё это видели со стен города.

- Не надо было ходить на Литву. Всё это хитрости князя Витольда. Заманил он наших братьев в ловушку.

- Кто заманил? Витольд или Конрад Валленроде?

- Осадили Вильно, а зачем? Что дальше? Чего ждали?

- Остаётся признать, что великий магистр ждал, когда у братьев закончатся припасы и начнётся голод! А как ещё объяснить поведение Конрада, если не злым умыслом? Тянул с приказом, всё откладывал штурм города Вильно. А литвины выбирались тайно из-за стен, грабили подводы с продуктами, убивали наших братьев.

- А магистр развлекался охотой!

- Он ждал, когда обретёт решимость Витольд, это теперь понятно. Конраду нужна была победа наших врагов! И дождался: выбрались литвины из Вильно и набросились на осаждавших город рыцарей, как волки голодные.

- Вот и вернулись ни с чем те, кто смогли вернуться.

- А потом Конрад устроил нам балаган, помните? Собрал рыцарей, потрясал кулаками, кричал, что мы покрыли своё имя позором. А у самого в глазах - радость и адский пламень

Я понимаю, что это тайный военный совет - "вестфальский суд". Говорят о "предателе Тевтонского ордена" магистре Конраде Валленроде, который "вовсе не тевтонец, а литвин".

Один из судей подходит к уставу, кладёт на него шпагу и говорит:

- Потому что не Валленроде он! Я уверен в этом. Настоящий Конрад фон Валленроде загинул в Палестине. А нынешний магистр - ряженый! Обман это!

- Подожди, брат, а как же Испания? Там в битвах с маврами он показал себя воином и христианином.

- Однако же это не свидетельствует о том, что он - фон Валленроде.

- И на турнирах он бился и побеждал - в костюме Конрада, назвавшись Валленроде

- Долго ли назваться кем угодно?

- У нас в наугольной башне девка томится. Сама пришла, сама попросила запереть её в башне, в отдельной келье. Назвалась крестьянкой. Монахи замуровали выход, как она и просила, а еду через отдушину в стене ей просовывают. Эта девка что-то знает о нашем магистре.

- Но она называет его Конрадом! Кто-то слышал это.

- Прежде называла его Конрадом, а теперь они даже не таятся. Она произносит имя "Альф". А он зовёт её Альдоной.

- Откуда это известно?

- Магистр ходит по ночам к башне и долго с затворницей разговаривает. Мои шпионы выследили

- О чём же он с ней говорит?

- Никто не знает! Кто-то угадал, что это литовский язык.

- Значит не немец он! А лазутчик и предатель.

- Братья, а может, он безумен? Может, болен?

- Дружит только с монахом Хальбаном, а о чём они толкуют - неизвестно. А что, если и Хальбан - лазутчик?

- Поговаривали, что этот Хальбан - язычник и даже колдун, да я прежде не верил. Ходили слухи даже, что его имя - не Хальбан, а доктор фон Альбанус! Ох, поздно, поздно наступает прозрение

- А магистр Конрад или как его зовут?.. доверяет Хальбану. Значит, не немец наш магистр! И Хальбан - не немец!

- Зачем же мы избрали фон Валленроде магистром?

- Как избрали, так и сбросим с трона. Потому что он изменник и убийца. Он виноват в том, что наша армия покрыла себя несмываемым позором. Да и что осталось теперь от нашей армии?

Опустившись на колени, один из судей кладёт руку на устав ордена, клянётся Христом и говорит, что подозревает нынешнего магистра в измене, называет его шпионом.

- Пора вынести решение, братья.

- Горе! - говорит один из них.

- Горе! Горе! - повторяют другие.

Слово "горе" произнесено три раза - этого достаточно.

- Решено. Приговор прозвучал. Смерть Конраду фон Валленроде!

И все двенадцать достают кинжалы и в грозном единстве, угрожая магистру, поднимают клинки к своим подбородкам.

...Я прихожу в себя. Слава богу, это только мои фантазии. Меня преследуют строки Мицкевича.

- Пап, я тебя уже раз десять сфоткала. Слезай с трона.

Герман пристально наблюдает за мной.

Я благодарю смотрительницу зала, и мы выходим в коридор. И мне не хочется рассказывать своим спутникам о том, что в версии Адама Мицкевича магистр Валленрод - лазутчик, подставное лицо, борец за свободу Литвы. И о том, что даже не Мицкевич придумал это. Хронику писали монахи, а Конрад Валленрод был не очень-то щедр к церкви. И вот, якобы из мести, хронисты сделали Валленрода врагом Тевтонского ордена, еретиком, пьяницей, незаконнорождённым сыном священника и даже лазутчиком-литвином. И пошло-поехало. Заработала фантазия великого Мицкевича, и написал он свою поэму о Валленроде. "Да, я допустил домыслы, - признаётся поэт, - но надеюсь, что они соответствуют исторической правде".

Видимо, написано о Валленроде немало. Если собрать всё сюда, на эту страницу, то волосы дыбом встанут. Можно ли верить старинным хроникам?.. Конрад собственноручно убивал пленных литовцев десятками (литовцев, а не немцев!), а ворвавшись, например, однажды в Вентспилс, он, вооружённый всадник, закованный в броню, приказал перебить безоружных защитников городка, а женщин сначала изнасиловать, а потом повесить на деревьях вместе с их детьми. И это случилось ещё до того, как он стал великим магистром. А потом (если верить хроникам) было только хуже. Пишут о некоем епископе, который ругал Конрада за зверства. И великий магистр Валленрод припомнил ему это: первым же своим распоряжением велел казнить священника, а его крестьянам отрубить правые руки (и сам же начал эту расправу!). Его рыцари устраивали дикие оргии. Мужчин пытали и убивали, а женщин насиловали, а потом сжигали заживо.

Умер же великий магистр Валленрод внезапно - "вероятно, от апоплексического удара" (как утверждают современные источники). Старинные же хроники не жалеют слов, рассказывая о смерти Конрада. "Бог покарал его недугом внутреннего огня". Пишут, что во время одной из драк он был ранен ржавым серпом и погиб от заражения крови. "Умер он в помешательстве, без последнего миропомазания, без пасторского благословения", - гласит хроника. Но перед смертью успел он отдать приказ своему брату Генриху перебить всех томившихся в подземелье Мальборка литовцев. Были бы силы - и сам бы это сделал, наверно Если же верить Мицкевичу, "он пал, и жизни в нём не стало": "не выдержали натиска запоры", к Валленроду вошли враги и привели в исполнение приговор вестфальского суда.

***

После трёх разделов Польши в конце XVIII века эта часть страны стала прусской. И тут вроде бы надо сказать, что с тех пор, мол, крепость в Мальборке пришла в упадок, новые хозяева относились к исторической святыне без должного пиетета, потому что это - чужое, не своё Откровенно говоря, поначалу так оно и было. Пруссия отнеслась к древнему замку крестоносцев примерно так же, как в своё время государственные чиновники "молодой советской республики" - к доставшимся им не по чину старинным храмам, дворцам и дворянским усадьбам: стали перестраивать, если не разрушать.

Пруссаки снесли готические своды Верхнего замка, заменили их деревянными конструкциями. Убрали въездные ворота Среднего замка. Сделали дополнительный ("удобный") въезд со стороны города, а это, понятное дело, уже не совсем то, что задумывали тевтонцы. В Большой Трапезной обустроили площадку для строевой подготовки солдат. Во Дворце великих магистров поселили ткачей! Уничтожали старинные окна, печи, двери, мебель. Хотели вообще снести замок с лица земли, разобрать его на кирпичи, чтобы построить просторные склады. Потом подсчитали, поняли, что это слишком дорого

Но на закате XVIII века на сцену вышли "три Фрица" (Фридриха) - Фрик, Рабе и Гилли. Эти художники подготовили альбом с видами крепости. Время было романтическое, увлекались историей, Средневековьем. Стало ясно, что крепость в Мальборке - это не только историческая, но и художественная ценность. Правительство Пруссии запретило дальнейшее разрушение тевтонской твердыни. Фридрих Гилли сделал несколько чертежей замка. В 1817 году начались реставрационные работы. Изо всех сил старались придать крепости романтический вид. Окна Дворца великих магистров заполнили цветными витражами со сценами из жизни Тевтонского ордена. Заменили шлем на главной башне.

Главным консерватором исторических памятников в Поморье был тогда Фердинанд фон Кваст. Он предложил сначала изучить объект - подумать, измерить, провести раскопки, особенно в Верхнем замке, откуда берёт начало вся крепость. Свои исследования он обобщил в книге "Замок Мариенбург", где опубликовал собственную хронологию постройки крепости. Раскопки и реставрационные работы продолжались и дальше - до двадцатых годов XX века. Восстанавливались не только фасады, но и детали интерьеров. Учёные и строители старались продемонстрировать миру, "как бы выглядела крепость при тевтонцах". Ориентировались на знания о других тевтонских замках и о монастырях Западной Европы. Работы велись по строгому плану. Возвращали в замок готику, что-то добавляли по собственному разумению и, чтобы выдержать "принцип однородности и достоверности", удаляли польские элементы. Восстановленная крепость должна была напомнить немцам об их "давних правах на родину".

...В этих четырёх абзацах, которые я только что написал, обобщены сведения, почерпнутые мною из нескольких путеводителей и из рассказа случайного гида, за которым мы шли некоторое время. Можно было бы назвать имена некоторых архитекторов, художников, историков, но лучше сделать это в другой раз, иначе мои записки станут совсем безразмерными. А вот легенду о таинственном туннеле, идущем от крепости в Жулавы, постараюсь передать в точности, как услышал.

Подземный ход начинался в подвале замка, шёл под руслом Ногата, сворачивал на запад, тянулся вдоль реки и добирался до жулавского городишка Новый Став (от Мальборка туда километров двенадцать). Это ещё не легенда - возможно, это даже правда, почему бы нет. Легенда гласит о том, что в подземелье спрятаны сокровища Тевтонского ордена, которые охраняются духами всесильными и безжалостными.

Однажды пришёл в крепость паломник из Иерусалима. Он решил попытать счастья, полез в это подземелье. Очевидно, не верил в призраков. Но ему не удалось пройти далеко. Паломник уже видел железную дверь, за которой, как ему казалось, спрятаны сокровища тевтонцев. Но путь ему преградили окровавленные рыцари, которые держали в руках свои головы, отрубленные в бою. Это было по-настоящему страшно. Непрошенный гость бросился наутёк. Позже он вернулся туда, к подземелью, но лишь для того, чтобы засыпать вход в него. И с тех пор никто не знает, где искать этот вход. А ещё утверждают, что раз в году, "на Сильвестра" (в новогоднюю ночь), в тех краях появляются безголовые лошади. Они делают три круга вокруг крепости и исчезают там же, откуда появились. Предполагают, что там и следует искать подземный ход, где, вероятно, и сегодня спрятаны несметные сокровища тевтонцев

***

К началу 1945 года Мальборк был хорошо укреплённой цитаделью. В течение двух месяцев гитлеровцы оказывали яростное сопротивление бойцам Советской Армии. Мальборк удалось взять только в марте 1945 года. Цена победы - разрушение крепости тевтонцев. В музее Мальборка демонстрируются послевоенные фотоснимки. Без ужаса невозможно на это смотреть. Какой там романтизм, какая готика Постараюсь перечислить потери без эмоций.

В Предзамке были разрушены арсенал, каретный сарай, литейный завод, Новые ворота, дом помощника старосты. Уцелели лишь несколько башен. Досталось и Верхнему и Среднему замкам: вместо окон - дыры в стенах, а часто стен и вовсе нет. Почти полностью разрушены часовня Святой Анны и костёл Пресвятой Девы Марии. Я смотрю на черно-белую фотографию, сделанную в начале 1950-х годов: продуваемые насквозь стены, пустые окна... Во время обстрела крепости рухнула мозаичная фигура Мадонны. Были развалены несколько башен, значительно пострадали домик звонаря, Дворец великих магистров, палата конвента Верхнего замка. Всё пространство среди этих развалин было засыпано мусором и щебнем. Валялись фрагменты обожжённых скульптур, куски старинной мебели, намоченные дождём старопечатные книги. Когда приближался фронт, Гданьская и Пелплинская библиотеки отдали сюда на хранение наиболее ценные книги. И вот такое получилось хранение Немцы заваливали книгами окна, чтобы укрыться от пуль - немцам не хватало мешков с песком В общем, эта бойня разрушила половину всего, что тут было собрано и построено за долгие годы. А потом ещё не один год через дыры в крышах и стенах проникала сюда сырость, разрушая то, что чудом уцелело в начале 1945 года.

Первые пять лет после войны крепостью владел музей Войска Польского. Срочно починили кровлю - отремонтировали как смогли, несмотря на то, что не хватало строительных материалов. Нужно было продержаться до реставрационных работ. В пятидесятые годы в Мальборк потянулись туристы, поэтому строители старались экстренно отремонтировать всё, что можно. Но в сентябре 1959 года здесь вспыхнул пожар. И стало ясно, что ценнейший исторический памятник может окончательно погибнуть, если не принять меры. В шестидесятые годы началась серьёзная реставрация

- Пап, хватит! - говорит Таня. - Полезли на башню.

А мне уже не охота. Как подумаю, сколько ступеней надо пройти... Эх, перенёс бы нас кто-нибудь на башню в один миг

- Пап, пойдём, пойдём

- Давай, Димьяныч, шевели культяпками, - в тон Тане поддакивает Герман.

Перед посещением башни нужно внести куда-то символическую плату. Мне даже не хочется искать кассу. Это берёт на себя Дотышев. Он уже совсем освоился в Польше; смело пускается в диалог с поляками с помощью знаков, слов английских, русских, даже польских.

Медленно поднимаемся по высоким ступеням. Иногда останавливаемся на каком-нибудь уровне, выходим в коридор, бродим по узким проходам (заблудиться здесь невозможно: рано или поздно попадаешь в тупик или натыкаешься на решётку, далее проход закрыт). Потом снова возвращаемся на лестницу. Слышим, что внизу кто-то лезет на башню следом за нами; шарканье ног сухим эхом дробится среди этих голых стен. Мы в нетерпении: долго ли ещё?..

И вот мы наверху. И вся крепость у наших ног, и весь Ногат, и земля за рекой - до самого горизонта. Мы можем ходить по узкой дозорной площадке и выглядывать в промежутки между прямоугольными зубцами высокой кирпичной стены. Немного моросит дождь, но нам он не мешает. Произнесу странную фразу: за три часа мы так привыкли к прошлому, что белые многоэтажки города Мальборка нам кажутся чем-то чужеродным, а ведь там балконы и окна, там кто-то живёт - и каждый день видит из своего окна крепость тевтонских рыцарей точно так же, как я наблюдаю с балкона в Москве вечное движение на Садовом кольце и растекающееся по горизонтальной плоскости здание Павелецкого вокзала. Здесь, внизу, тоже шоссе и тоже едут автомобили. Мы видим вдали вышку с антенной и спутниковыми тарелками. Спокойно течёт извилистый Ногат. Местность равнинная, сонная, убаюкивающая взор. Глаза отдыхают на зелени лужайки в центре двора Среднего замка. Вся трапеция этого двора как на ладони: ворота, колодец, пушки на газоне Во всей композиции доминирует зелень листвы и травы, которая удачно гармонирует с кирпичным тоном стен и светло-коричневой черепицей кровли. Внизу медленно передвигаются маленькие-маленькие люди, а дальше, за крепостью и за рекой, на противоположном берегу, уходят к горизонту плоские поля и курчавые скопления деревьев, и можно предположить, что там лес или парк.

- Пап, это лягушка, что ли?

Я открываю путеводитель, нахожу план местности, чтобы разобраться. У реки обозначена "береговая стена", "мостовые ворота", а рядом с ними - Дом под лягушкой, "современное здание". На круглой крыше здания, напоминающего ладью в шахматах, - конусообразное возвышение, а на нём, поджав лапки, сидит лягушка и смотрит в небо. Не хочется говорить Тане и Герману, что это "современное здание". Здание-то современное, а история давняя, и это будет последняя легенда о Мальборке, которую я запишу сюда.

Когда наступила оттепель, Ногат вышел из берегов и началось наводнение. Вода поднималась до окон, до крыш, вливалась в печные трубы. Великому магистру доложили, что гибнут коровы, овцы, свиньи и лошади. Уничтожены запасы продовольствия на год. Мариенбургу угрожает голод. А тут ещё новая напасть: нашествие лягушек, которые теперь легко проникали в крепость... Один из рыцарей был родом из Прованса. "Какая же это напасть? - возликовал он. - Это не беда, а радость, манна небесная! Это помощь Господа!" Он научил братьев-тевтонцев жарить лягушачьи лапки. "У нас дома это считается лакомством, деликатесом", - сказал рыцарь из Прованса. Так обитатели крепости спаслись от голода. А когда вода сошла, они увидели, что вокруг не осталось ни одной лягушки. Пришлось завозить этих земноводных из Литвы. В память об этом чудесном спасении была установлена каменная фигура лягушки на крыше одного из прибрежных зданий, и её хорошо видно с дозорной башни крепости.

Мы спускаемся по узким ступенькам лестницы. Переполненные впечатлениями, мы больше не хотим бродить по крепости, хотя нас никто отсюда не гонит. Поглядываем на часы: мы знаем, когда наш поезд до Гданьска (билеты купили ещё утром). Нужно поторапливаться. Через ворота крепости выходим в город и быстро, минут за пятнадцать, добираемся до вокзала. Усаживаемся на скамейку, ждём. Снова смотрим на часы: что-то запаздывает наша электричка. Но нет, вот она, идёт, кажется. Гулким эхом искажается голос дикторши - непонятно, о чём она говорит.

- Пап, вставай. Электричка.

- Подожди, Таня. Это, кажется, не наша.

- А чья же? Точно на такой же мы приехали сюда.

- Да и по времени вроде бы всё точно, - говорит Дотышев.

- Мало ли что, - пожимаю плечами я.

- Пап, пойдём, а то опоздаем.

- И даже двери никто не открыл... Это не тот состав. Это случайная остановка.

- Просто проводник проспал. Мы сами откроем, - говорит Герман.

- Папа, скорее! Стоянка две минуты.

Бежим к вагону, ждём, что откроется дверь. Потом терпение кончается. Сейчас поезд тронется... Герман влезает на подножку и дёргает ручку двери. Не поддаётся. Заперто? Не откроем? Но это же Дотышев Он задирает ногу выше головы, упирается в какой-то выступ сбоку и повисает на ручке двери, как спецназовец на плоской стене. Его лицо багровеет от натуги. Рядом скачет Танька.

- Скорее, скорее, дядя Гера!

Герман пыхтит, дёргает ручку. И вдруг - о чудо! - дверь распахивается. Первым в вагон вваливается Дотышев. Мы с Таней карабкаемся на высокую подножку вагона уже на ходу, когда поезд медленно трогает с места. Находим свободные кресла в вагоне, усаживаемся, облегчённо отдуваемся.

- Какие разгильдяи эти поляки, - ворчит Герман. - Как русские. Надо же: не открыть на остановке дверь вагона!

Я с опаской оглядываюсь по сторонам. Что-то не то Нет, это не простая электричка. Это "Интерсити": от Варшавы до Гданьска без остановок. Но почему же поезд притормозил в Мальборке? Это элитный экспресс, он не должен был останавливаться. Но нам-то какое дело? У нас есть билеты, доедем. Ведь не зайцы же мы, в самом деле.

Сидим, молчим, я вытираю платком лоб; сердце успокаивается. Наверно, это наша советская особенность: нервничать на платформе во время посадки, особенно когда "стоянка поезда две минуты". Ничего, скоро будет Гданьск, и мы забудем, как взяли на абордаж польский экспресс. Таня хихикает, глядя на меня. Что смешного она увидела на моём лице?

И тут к нам подходят два контролёра.

- Билеты попрошэ.

Мы подаём им свои билеты. Контролёр вертит их в руках и совсем по-польски, протяжно и высоко, произносит: "Не-е-е-е" Что такое?

- У вас билеты не на тот поезд. Это экспресс.

- Ну, ничего, мы согласны и на таком, - пытаюсь пошутить я. Говорю по-польски - им должно понравиться.

Вижу, что они едва сдерживаются, чтобы не рассмеяться. Наверно, они видели, как мы по-ковбойски карабкались в вагон: два пана среднего возраста с чуть наметившимися брюшками, а с ними стройная ловкая девчонка. Наверно, они видели, как Дотышев висел на двери вагона, отклячив зад в сторону. В глазах контролёров мечутся искорки смеха.

- Нет, это нарушение, - говорит один из них. - Так нельзя.

- Да вот же билеты, - недоумеваю я. - Мы ведь не бесплатно.

- На "Интерсити" гораздо дороже. Вы не оплатили проезд на экспрессе. За это вы заплатите штраф - он что-то подсчитывает в уме.

- Купили билеты, а теперь ещё штраф платить, - слабо отбиваюсь я. Понятно, что формально они правы, но как-то всё же не по-людски... Мы ведь подтвердили своё намерение оплатить проезд.

- Это не те билеты, - снова произносит контролёр.

Развожу руками и вздыхаю.

- Эх, никогда не нужно слушать баб, - тихо говорю по-польски.

Они понимающе смотрят на мою дочь... и вдруг начинают хохотать. Я терпеливо жду.

- Ну, хорошо, - говорит один из них, успокоившись. - Доплатите за проезд на экспрессе, а штраф... как-нибудь потом, - он весело подмигивает нам.

Парадокс получается: когда ты садишься на этот поезд в Варшаве, то билет можно купить у проводника, если не успел в кассе. Почему же нельзя оплатить проезд, ежели ты просочился в вагон в Мальборке? Или можно тоже?

- Конечно, конечно, - соглашаюсь я.

Отсчитываю им деньги, а они дают нам какие-то квитанции - наверно, это "настоящие билеты" на поезд "Интерсити".

***

Конечно, о Мальборке я много дописал позже, в Москве. Когда-то ведь нужно спать. Мои спутники укладываются, засыпают, сладко сопят-похрапывают, а я сижу до трёх часов ночи и набрасываю абзац за абзацем, оставляя иногда пустые страницы в надежде, что в Москве найду новые подробности и добавлю в дневник. Наверно, это уже и дневником-то назвать нельзя - это заготовки для будущей работы.

А вот что я написал на следующий день: "Вчера приехали из Мальборка не слишком поздно, но гулять по Гданьску не пошли, чтобы не создавать сумбура в голове, как сказал Герман, и я его поддержал. Может, успеем сходить на море, - сказал я Тане, и она охотно согласилась ехать в Собешево".

(Добавлю ещё подробностей.)

На вокзале вспомнили, что пора позаботиться о билетах в Варшаву и в Москву. Удивительно, что кассирша вычислила нас сразу, как только я сказал, что нам нужно быть в Варшаве в такое-то время, чтобы пересесть на поезд до

- До Москвы? - угадала кассирша.

- А откуда вы знаете? - удивился я. Но потом понял, что это у неё просто большой опыт.

Она напустила на лицо многозначительность, но было видно, что пани веселится. Приятная весёлая женщина, внешне чем-то похожая на актрису Эву Шикульскую.

Возле вокзала мы зашли в книжный магазин. На одной из полок я нашёл "Боденское озеро" Станислава Дыгата. Чёрт знает, почему не купил. Успеется, подумал. Ещё несколько дней жить в Гданьске, семнадцать злотых не помешают. Останутся деньги - куплю в последний день. Мне было бы интересно прочитать дебютный роман Дыгата о том, как жили поляки в немецком лагере для перемещённых лиц в Констанце на берегу Боденского озера. Дыгат описывает собственный опыт. У него было французское гражданство по материнской линии, вот он и попал в 1939 году в этот лагерь. А роман написал в 1943-м (издан уже после войны). Наверно, новые польские власти не очень-то охотно согласились на публикацию романа: никаких ужасов концлагеря и вроде повествуется о лагерном самодеятельном театре... "Обычные польские рефлексии" (где-то я прочитал об этом). И якобы сам автор сказал: "То, что произошло в книге, вполне могло бы случиться ещё до войны - допустим, на каком-нибудь пароходе, в санатории или в скучном пансионате". Всё это интригует. Я не читал книгу, больше ничего не знаю. У нас это вряд ли переведут. Надо будет обязательно купить.

В Собешево вышли на автобусной остановке, купили в ближайшем продуктовом помидоры, яйца и ветчину для ужина. Но перед ужином решили прогуляться к морю. Дорогу мы уже знали, пани Настуся пару раз нам о ней сказала: "Туда, за сосны, по дорожке. Чуть больше километра". Вот мы и пошли. Пахло хвоей: дорожка тянулась в дюнах, заросших лесом. Идти было не очень-то легко: стопы то и дело проваливались в песок. Я шёл и думал о том, что здесь была война... Вспоминал фрагмент из "Ханемана" Стефана Хвина Дословно, конечно, не помнил, но общее настроение восстановил в точности: всё заминировано, и на этих минах гибнут дети, центр города разрушен, Гданьск горит (В Москве нашёл эту цитату: "Лес вокруг был заминирован. Очень много детей поразрывало на горках и в овраге. С крыши общежития медсестёр видны были бездействующая судоверфь, развалины центра, Мотлава, ратуша без башни, костёлы без колоколен. Говорили, что Гданьск подожгли немцы"* <* Перевод с польского К.Я. Старосельской >).

Вскоре мы услышали шум прибоя. Купаться, конечно, не собирались. Это не Сочи. Море волновалось и казалось густым, как жидкий свинец. Между прочим, не помню Балтику иной. В Питере, например, то же самое: море кажется угрюмым живым созданием, которое состарилось и желает, чтобы его оставили в покое. Не понимаю, как здесь, в Собешево, можно купаться. Даже подходить к воде жутковато но виной этому моя впечатлительность. Всё воображаю себе какие-то подлодки, рогатые мины, качающиеся на волнах: начитался На пляже никого: песок раскинулся волнами на многие километры вдоль кромки воды, и унылую картину разнообразят лишь кустики и колючки. Да и не пляж это вовсе: нет тут ни грибков, ни шезлонгов, ни кабинок для переодевания. При особой надобности можно переодеться, ни от кого не прячась: отвернуться и поменять трусы. Никто на тебя не смотрит. Я думаю о том, что Тадеуш Конвицкий, должно быть, где то здесь и снял свой "Последний день лета"* <* Фильм снят на таком же пляже в селе Шкляна Гута западнее Гданьска, Сопота и Гдыни.>.

Это даже странно: лето, море, песок, но возле воды только мы трое и чуть поодаль немолодая пара с большой косматой собакой, а больше никого нет. Где-то поблизости, в лесу, пансионаты или санатории, и оттуда могли бы прийти постояльцы; но местные, наверно, давно махнули рукой на это холодное лето. А может, как раз в это время у них вечерний кефир

День близился к концу, но мы не уходили. Разулись и всё-таки подошли к воде, намочили ноги. Надо же было познакомиться с морем. Вода не показалась холодной. Приятно было бродить по мелководью и пинать ногой волны. Потом пришла в голову мысль, что такой активный прибой может выбросить на берег янтарь. Пошли по берегу, внимательно глядя себе под ноги. Нагибались к каждому камешку. Но ничего не нашли.

XI

Центр города, площадь Длуги Тарг. Здесь, на небольшом пятачке, скопище достопримечательностей: ратуша, фонтан "Нептун", Золотая каменица, Двор Артуса, Дом заседателей (Дом Лавникув) с изредка выглядывающей из верхнего окошка барышней... Надо бы что-то сказать обо всём этом, но не хочется повторять путеводитель.

Вот, например, Двор Артуса. У здания красивый фасад и, по сути, один большой зал, где когда-то любила собираться городская элита, всё больше купеческая. Это был своеобразный клуб, где городские богатеи и "нужные" иностранные гости выпивали, закусывали, играли в азартные игры. На выпивку заранее сбрасывались по три шиллинга. Перед ними выступали музыканты и циркачи. Иногда вечеринки продолжались несколько дней. О денежных делах не говорили, это считалось дурным тоном. Для подобных дискуссий предназначалась площадь перед зданием. Во Двор Артуса на сборища благородных господ не запрещалось приходить книгоношам, которые несли сюда печатные книги. А ещё бывали здесь художники.

Что за название такое - Двор Артуса? Всё просто: Артус - это король Артур, герой средневековой легенды, рыцарь, символ благородного мужества. Гданьские патриции не устояли от соблазна назвать место своих собраний так же, как в некоторых других европейских городах именуются заведения подобного рода: Двор короля Артура. Здание построено в середине XIV века и уже тогда носило имя английского короля: Curia regis Artus.

Но перед нами, конечно, постройка поновее. Этот дом несколько раз горел, восстанавливался... В XVII веке перестройкой фасада занялся скульптор и архитектор Абрахам ван ден Блок, гданьчанин фламандского происхождения. И что же мы видим на фасаде? Статуи Иуды Маккавея, Сципиона Африканского, Фемистокла, Фортуны, медальоны с изображением Сигизмунда III и его сына Владислава. Наверняка в этом выборе таится глубокий смысл, но Разумеется, любой из нас поместил бы на фасаде уж точно кого-то другого. Перед входом стоят каменные львы, но они появились здесь позже, лет сто сорок назад. Пустое дело описывать красоту какого бы то ни было здания, ибо архитектура - это таинство пропорций, линий, это гармония существования камня, стекла и металла в природе на фоне неба, цветов и деревьев, в окружении людей, которые, может быть, даже и не обращают внимания на эту постройку, привычно проходят мимо, глядя себе под ноги. Скажу только, что в конце войны здание сильно пострадало во время наступления Советской Армии, и уж, наверно, Войско Польское тоже принимало в этом участие... Хорошо ещё, что поляки заранее успели вывезти отсюда хоть какие-то ценности.

Помнит Двор Артуса и такой яркий эпизод: в марте 1945 года два польских танкиста, Вильчевский и Михель, влезли на крышу Двора Артуса, сорвали гитлеровский флаг и повесили польский, красно-белый - Гданьск вернулся в Польшу

Входим внутрь здания, в "Артусову залу", как выразился Гофман (а вернее его переводчик). Помните такую новеллу из цикла "Серапионовы братья"? Молодой торговец Траугот любовался фризом в "Артусовой зале", где изображена кавалькада всадников, гданьчан в пёстрых одеждах, бургомистра и пажей, барабанщиков и флейтистов. Увлечённый увиденным, Траугот принялся копировать на случайном листе бумаги двух персонажей из этой компании - мрачного старика на вороной лошади и мальчика, державшего поводья. А потом Траугот услышал над головой: "Недурно, недурно! Из тебя может выйти толк!" Старик и мальчик, персонажи фриза в "Артусовой зале", стояли возле Траугота и рассматривали его рисунок. И началась мистическая история, не совсем логичная и уж точно странная, как многое у Гофмана

И вот мы ходим по "Артусовой зале", рассматриваем стены, деревянные панели и мебель, и мне почему-то не хочется вникать во всё это пышное разнообразие. Нет, мне нравится то, что я вижу, но потому лишь, что это история города, место, овеянное веками. Но это не музей с шедеврами европейского искусства. Слишком много здесь всего: картины, гобелены, статуи, модели парусников (известно, что это только копии: прежние корабли не выдержали испытания временем). А там вон голова оленя. Что-то о ней и Гофман писал (Нашёл цитату в Москве: "Олени с огромными рогами и другие чудные животные, наверное, смотрели в это время на тебя особенно проницательным взглядом, так что тебе, верно, становилось немного страшно, и даже мраморная статуя короля, стоящая в середине, делалась с наступлением сумерек как-то величественнее"* <* Перев. с нем. А. Соколовского>. Вижу, что у Гофмана сказано об этом зале больше, чем в путеводителе.)

Знаю, что среди картин я как добросовестный турист должен отыскать "Страшный суд" Антона Мёллера и "Осаду Мальборка" неизвестного художника. И я нашёл "Осаду Мальборка", рассматриваю не очень пропорциональные фигуры рыцарей у стен Мариенбурга, всадников, домашний скот, каких-то обнажённых купальщиц в водоёме слева (это река Ногат?), там же - вёсельные челны, а в центре картины в руках воинов - мечи, арбалеты, белые щиты с чёрными крестами, и всё это интересно, потому что мы были там вчера и там ожило для нас прошлое. Но в любую деталь нужно всматриваться, для каждой мелочи находить какое-то объяснение, а подсказать некому, а на тебя уже накатило ленивое умиротворение, и ты только бегаешь взглядом по потолку и стенам, созерцаешь

"Страшный суд" Мёллера тоже находим. Перед ним висит модель корабля, поэтому творение художника рассматривать непросто. Чрезмерное нагромождение персонажей, на каждом квадратном сантиметре картины что-то происходит, поэтому это нужно рассматривать внимательно. Вижу, что Танька начинает скучать - она уже всё рассмотрела и ей не хочется вникать в подробности. Но ничего, потерпит. Скоро уйдём. Мы уже видели подобный сюжет у Мемлинга, поэтому нам многое понятно. Наверху Христос в окружении святых. Суд вершит архангел Михаил. Это уже начало XVII века, поэтому картина написана в стиле маньеризма или барокко (я не знаю точно), а значит, много на ней мясистых обнажённых тел, люди, как килька в банке, громоздятся друг на друге, и много эмоций, экзальтированных жестов, много яркой драпировки, которая почти не прикрывает голые задницы, много потной суеты и отчаяния - это ведь Страшный суд!

Вон, на другой стене, Георгий Победоносец на белом коне топчет дракона и победно машет мечом, а у него за спиной развевается что-то алое, то ли стяг, то ли плащ. Сюжет энергичный, барельеф выполнен мастерски, и надо бы подойти поближе, и мы подходим но справа от Георгия замечаем, наконец, высокую изразцовую печь XVI века, созданную мастером Штельцнером, - настолько высокую, что не каждую плитку можно рассмотреть в деталях. А рассмотреть хотелось бы: тут и гербы, и аллегории добродетелей, и портреты европейских владык. Но у этой печки росту 10 метров, а может даже и больше, всего не увидеть. Ищу глазами кафель с изображением Дыля Совизджала, потому что готов уже рассказать своим спутникам одну забавную историю Но вот незадача: они не знают, кто такой Совизджал, а я среди пятисот двадцати плиток не могу найти эту одну, которая мне нужна! И всё же подзываю Таню и Германа к себе и говорю:

- Если вы захотите обнять руками эту печку, то обязательно уткнётесь носом в задницу Дыля Совизджала.

Геродотышев даже бровью не ведёт: он меня знает, он понимает, что я не смогу устоять, обязательно расскажу.

- Да, такая печка здесь необходима, - говорит Дотышев. - Зал велик, надо отапливать, а Гданьск - город северный

- Па, не гони порожняк, - не выдерживает Таня, - говори уже, кто такой этот Сов Совиз

- Совизджал. "Сови" - это вроде как совиный, а "зджало" - по-старопольски "зеркало".

- Ну и что? - не понимает Таня.

- Погоди, погоди, - оживляется мой начитанный друг. - "Зеркало совы"? Дыль? Тиль! Ну конечно! - Герман торжествует. - Совиное зеркало улен шпигель Ну да! Тиль Уленшпигель.

Он косится на Таньку, а потом подходит ко мне поближе и тихо добавляет:

- Но ты ведь знаешь, что это сочетание слов можно перевести и как "начистить задницу"

- И даже "поцелуй меня в"

- Куда? - удивляется Таня.

- "Поцелуй меня в те уста, которыми я не говорю по-фламандски". С этим предложением он обратился к королю! Уленшпигель был весельчаком и плутом. И о нём рассказывали анекдоты и сочиняли книжки, а Шарль де Костер - не первый, кто написал о Тиле

- Это всё хорошо, но при чём тут кафельная печка в Гданьске? - удивляется Герман. - И Двор Артуса?

- На этой печке есть изразец с изображением Совизджала (так поляки называют Уленшпигеля), который выпятил зад и предлагает поцеловать его в "пощлядки" в ягодицы. Но я не могу найти эту плитку. А Двор Артуса здесь очень даже "при чём". И вот почему.

Самыми востребованными живописцами в Гданьске считались портретисты. Каждый богатей или модник желал получить свой портрет. Конечно, все художники пытались доказать, что они лучше других. Но коллеги не соглашались, споры иногда доходили до драк, а это ведь ещё и вопрос заработка: кого признают лучшим, тот и заработает больше. Но как быть, если и жуликов в этом ремесле много, и клиент не очень разбирается в искусстве? Сумел доказать, что ты мастер, - и вот уже, будь ты хоть самый последний халтурщик, к тебе потекли денежки рекой, потому что и заказов много, и слава о тебе пошла среди горожан. А им, горожанам, требуются не только, скажем, портреты на стенку в доме, но и миниатюры на брошку или медальон, на коробку или табакерку, да хоть на надгробный памятник или погребальную урну! Всем нужен художник. Что и говорить, денежное ремесло.

Чтобы навести в этом порядок, городской совет решил устроить конкурс портретистов и выбрать среди них "короля". Расставить всех по реестру, чтобы определить размер гонорара каждого художника чтобы больше не спорили и не дрались, чёрт бы их побрал! Каждый живописец должен был показать самую лучшую свою работу, а в жюри назначили художников, которые приехали из других ганзейских городов. Решающий голос всё же принадлежал бургомистру. Короля художников выбирали раз в три года.

Кто победил в первом состязании, стало ясно довольно скоро. История не сохранила его имени, но известно, что этот художник принёс на суд жюри портрет самого бургомистра, а градоначальник этот был человечишкой неважнецким - недобрым, пустым и некрасивым, и всё это отобразилось на портрете. Обиделся бургомистр и не поддержал художника. А голос градоначальника был решающим В общем, оскорблённый художник вскоре покинул родной город навсегда, так и ни снискав лавров победителя.

А через три года в Гданьск приехал Дыль Совизджал (Тиль Уленшпигель). Он уже знал, как несправедливо обошлись с художником на первом соревновании портретистов, и решил принять участие во втором. Но вместо портрета он предоставил на суд жюри зеркало в форме совиной головы. И вроде бы это зеркало приукрашало каждого, кто в него заглядывал. Старики становились моложе, уродцы - красивее, глупцы казались умнее. Посмеялось жюри над очередной затеей Совизджала, но не признало шутника победителем. На зеркало тут же нашлись покупатели, но хозяин отказался продать его, а чтобы не было соблазна для воров, вмуровали зеркало в одну из стен Двора Артуса.

- Вот почему я сегодня вспомнил эту историю, - говорю своим товарищам.

- А что было дальше? - у Таньки горят глаза: заинтересовалась.

Люди шли и шли во Двор Артуса, чтобы заглянуть в чудесное зеркало

- Разумеется, те, кого сюда пускали, - добавляю я, хотя понимаю, что это всего лишь легенда, а в легенду пускают всякого.

Всем хотелось увидеть себя в лучшем виде - без бородавок и морщин, молодым и красивым. И тут Дыль засобирался домой. Он оставил своё сокровище гданьчанам, но предупредил, чтобы стерегли они зеркало пуще глаза и не разбили, потому что потом известно что: семь лет несчастий, это как минимум.

Но только он уехал, что-то странное стало твориться во Дворе Артуса. Зеркало перестало лгать! И теперь каждый, кто смотрелся в него, видел не только свои физические недостатки, но и изъяны души и характера. Особенно доставалось бургомистру (Дыль ведь был большим поклонником обиженного портретиста, которому не присудили победу на конкурсе). В конце концов бургомистр вообще перестал посещать Двор Артуса. Что только ни делали с этим подарком Дыля Совизджала! Пытались выковыривать зеркало из стены, замазывали его краской - бесполезно, оно оставалось чистым и честным. Разбить его не отважились - понятно, почему. Додумались поставить перед зеркалом ещё одну стенку и украсить её яркой панелью. И только тогда избавились от этого наваждения.

- И где, где это место? - Таня крутит головой и пытается найти в "Артусовой зале" самую красивую стенную панель.

- Танюш, зачем тебе зеркало Уленшпигеля, которое показывает человеку все его бородавки? - отмахиваюсь я.

- Нет у меня никаких бородавок! - всерьёз сердится она.

- И здесь давно уже не клуб городских патрициев, - продолжаю я, - а филиал Исторического музея. И не найдём мы в этом зале зеркало Совизджала.

Герман думает о своём. Бродит по залу и молчит. Подходит к изразцовой печке ещё раз и задумчиво почёсывает бородку.

- Видишь, - говорит он, - этим людям не нужна правда! И в искусстве тоже! Они всегда будут бороться с таким искусством! Совизд жал - он с трудом произносит это слово. - Ах, как это верно, как верно!..

Не могу вспомнить, как мы очутились в дальнем углу возле красивой извитой лестницы в стиле барокко. Мы прошли через какую-то дверь и попали в другой зал? Или подошли к лестнице всё в той же "Артусовой зале"? Провал в памяти а ведь это было сегодня, как можно забыть? Наверно, я раздумывал над словами Германа, восхищённого легендой об Уленшпигеле, и передвигался по залу бездумно, автоматически. В общем, лёгкое затмение, и вот мы стоим возле лестницы. И как мне её здесь описать? Как большой деревянный водоворот в углу старинного зала? Проще фото прикрепить скрепкой. У лестницы надёжные гладкие поручни над штопорообразными балясинами, над резным узором боковины, над амурчиком у нижней ступеньки, отгороженной от посетителей толстым красным шнуром (не входить!). Мне кажется, что эту лестницу я видел в каких-то старых польских фильмах, но сейчас подробности не вспомню. Я знаю, что из Двора Артуса можно попасть в Дом заседателей, название которого у нас иногда переводят как Дом лавы (притом "новый", потому что старый прижат ко Двору Артуса с другого бока). Польское слово "лава" означает "скамью", а вот "лава школьна" - это уже просто "школа", а "лава сэймова" - просто "сейм". А "лавник" - это "заседатель" (допустим, присяжный, судебный). Так что оставлю всё же свой перевод, так мне больше нравится.

Подхожу к высокой извитой лестнице, поднимаю голову, чтобы рассмотреть её всю, и замечаю наверху, на площадке следующего уровня, быстрый промельк женской фигуры: длинная старомодная юбка, блузка с кружевным воротником и кружевные манжеты Хедвига? Барышня в окошке? Качаю головой, чтобы избавиться от этого миража. Никого там нет, померещилось! Или кто-то, допустим, примеряет старинные костюмы, а нас туда, наверх, не пускают, потому что нельзя, там сегодня не до посетителей, там заколки да булавки... Я знаю, что c Новым домом заседателей, куда можно попасть из "Артусовой залы", связана легенда о Хедвиге, красотке, запертой опекуном, дабы она не встречалась со своим возлюбленным. Но мои спутники не знают этой истории, потому что не читали повесть Ядвиги Лущевской (Диотимы), да и я не читал, у нас, кажется, её так и не перевели, а по-польски читать всё подряд просто лень. А фильм Марии Каневской "Девушка в окошке" с молоденькой Полей Раксой в главной роли показывали в кино так давно, что кто же его видел? Надежда на интернет: может, удастся когда-нибудь найти...

Мы выходим на Длуги Тарг к фонтану "Нептун", и я рассказываю Герману и Тане эту историю. Гданьский богач Иоганн спас Хедвигу из турецкого плена. Девушка влюбляется в молодого моряка королевского флота. Но и сам Иоганн желает жениться на Хедвиге. Чтобы помешать влюблённым, он запирает свою воспитанницу на чердаке дома и собирается держать её там до тех пор, пока моряк не уплывёт из Гданьска. Но всё заканчивается хорошо: молодые люди поженились.

- Вон там, - показываю я на чердачное окно под фигурой Фемиды с мечом и весами в руках, - несколько раз в день появляется Хедвига, печально смотрит вниз, а туристы её фотографируют. Но, к сожалению, не помню, в какое время показывается она в этом окошке. В час дня, кажется.

- Будем ждать? - деловито осведомляется Герман.

- Ещё больше часа. Времени жалко.

- Ну, выглядывает И что? - спрашивает Таня.

- И ждёт своего морячка. Высматривает его среди толпы на площади.

- Печально.

Таньке и правда грустно, я это вижу. В головах девчонок в этом возрасте романтические бредни пополам с цинизмом и "приколами".

- Ну, хоть рукой помашет или как? - спрашивает Герман.

- Нет. Только головой слегка кивнёт если удаётся снизу это заметить.

- Актриса?

- Механизм. Кукла. Но как живая. Симпатичная блондинка в голубом платье.

- Откуда ты знаешь?

- Видел снимки и ролик в интернете. Постоит минуты две, посмотрит на людей и на небо, а потом отойдёт от окна.

- И всё?

- Этого разве мало? Напомнит о себе. Популярный туристический аттракцион. Окошко закроется, и останется только надежда на то, что оно отворится когда-то снова.

- Часа через два отворится снова, да?

- Не помню. Раза три за день эта девушка появляется в окошке. Но ждать не будем. Впрочем... могу, конечно, спросить у прохожих, если надо.

- Не надо. В самом деле, жалко времени.

- Раз уж мы здесь, давайте подойдём к Нептуну.

Много говорим и возле фонтана. О том, например, что фигуру отлили в Аугсбурге, а весь проект разработал всё тот же Абрахам ван ден Блок, который много чего спроектировал на этом пятачке Гданьска. Впервые фонтан заработал в 1633 году. А если точнее, то в октябре. И сразу, наверно, был выключен, потому что планировалось, что он будет работать с весны до заморозков.

Почему именно Нептун? Потому что Гданьск - морской город, только и всего. Где-то - Русалочка Андерсена, где-то - памятник затопленным кораблям, где-то - олень с оленихой, а тут - Нептун. Потом фонтан доделывали, переделывали Но это всё, наверно, скучно. Гораздо интереснее легенда о "золотой воде", связанная с этим фонтаном.

Быстро появилась традиция бросать в фонтан монеты. И якобы Нептун однажды возмутился: "Зачем они бросают сюда деньги?". (По другой версии, ему было приятно, что горожане оказывают ему такую честь, и решил их отблагодарить.) Так или иначе, ударил Нептун своим трезубцем по воде, и она превратилась в ликёр с ароматом аниса и тмина. От удара монеты разлетелись на мелкие кусочки. Поэтому в ликёре плавают чешуйки золота. (Я проверил в нескольких источниках: наверно, это не золото, а, скажем Да чёрт его знает, что это может быть, если не золото. Но нет, именно золото, и пить это "совершенно безопасно и очень вкусно".) Danziger Goldwasser - "Золотая вода Данцига" - популярнейший сувенир, который везут из Гданьска, но чаще, наверно, из Германии, потому что (пишут) сегодня производство ликёра перенесено в Германию, где туристы покупают этот ликёр в аэропорту, в дьюти-фри, перед посадкой в самолёт. (Надо всё же поискать в Данциге... то есть Гданьске.) Интересно, сколько стоит бутылка ликёра с крупицами золота? Взболтаешь такой напиток, и в прозрачной жидкости поднимается "золотая метель" "Гольдвассер" был придуман голландцем, жителем Гданьска Амброзиусом Вермёллем, а идея принадлежит испанскому алхимику и врачу Арнольду де Вилланова, который ещё в XIII веке лечил папу римского эликсиром, где плавали золотые чешуйки. И говорят, что один раз в сто лет Нептун меняет воду в фонтане на этот золотой напиток.

- Арнольд из Виллановы, - задумчиво повторяет Дотышев. - Знаю такого. Автор "Салернского кодекса здоровья". У меня есть в переводе Юрия Шульца.

(Конечно, мой друг, ты это знаешь. Я бы удивился, если бы ты не знал.)

- Ну, хватит про выпивку, - решительно останавливаюсь я. - Вот вам лучше прелестная история о Яне из кашубской деревни Кельно.

Герман только усмехается в ответ. Он понимает, что я оседлал своего конька, стал вспоминать польские легенды.

Парень пас гусей и мечтал о море. Он хотел быть моряком и бороздить океаны. Но от родной деревни до моря ещё доехать надобно. В Гданьск, например. Вроде не так уж далеко, и всё же одному боязно. Но вот удача: дядька Густав, ремесленник из Кельно, собрался в Гданьск, чтобы продавать на рынке деревянные башмаки.

- Напрасно отговаривали соседи Густава, - рассказываю я Тане и Дотышеву. - Дескать, куда ты, мужик, со своей деревянной обувью? Там, в Гданьске, не одна обувная мастерская и не две - там их два десятка! У них даже своя капелла в Толстухе Марихе есть - часовня Святой Троицы называется, с алтарём, витражами и образами, и там на каменной плите - рельеф ботинка и написано, что похоронены в этой капелле лучшие сапожники, старейшины своего цеха. А делают эти мастера в Гданьске башмачки и туфельки, черевики и сандалии, да не из деревяшки, а из хорошей кожи. И есть у них своя мельница, чтобы молоть дубовую кору, которая нужна для обработки сапожной кожи, и поговаривают даже, что у них свой собственный сапожный двор имеется, и там сапожники не отдыхают, а трудятся, создают обувь и для простого люда, и для шляхты, и для магнатов-богачей. И такая обувь украшена бисером и вышивкой, золотыми пряжками и высокими каблуками. А ты, Густав, куда со своими деревяшками лезешь? А он отвечал, что уже стали завозить в Гданьск пробку, и обувь из такого материала легче и удобнее, да и делать башмаки быстрее, и скоро он, обувных дел мастер, будет называться коркенмахером* <* нем. Korken - пробка>. Да зачем, зачем нужна такая обувка, Густав? Зачем и кому? "Как вы не понимаете? - отвечал он. - Мои деревянные туфли надеваются поверх кожаных и защищают обувь во время прогулок по грязным набережным и переулкам".

(И тут я замечаю, что увлёкся и пересказываю уже не легенду о фонтане "Нептун", а статью профессора Ежи Сампа о состоянии сапожного дела в средневековом Гданьске.)

- В общем, согласился Густав взять с собой парня, собрались, поехали, - продолжаю я. - И вот - шумный Гданьск, Длуги Тарг, фонтан Нептуна. В селе Кельно рассказали Янеку о такой традиции: если, дескать, молодой человек видит этот фонтан в первый раз, должен поцеловать Нептуна в дупу.

- В пощлядки, - немедленно реагирует Танька. (У неё, кажется, неплохая память.)

- И стоило ради одного слова выдумывать польский язык? - комментирует и Герман.

Полез Янек к владыке морей, чтобы запечатлеть смачную "безешку" на крепкой ягодице статуи. И тут случилось нечто совсем уж чудное. Нептун шевельнулся, повернул голову к Яну и сказал: "Никуда ты не будешь меня целовать, хлопче. А ступай-ка ты лучше в порт, найди парусник Последняя надежда, проберись на борт, спрячься в спасательной шлюпке и жди, когда судно отчалит. И не бойся: там о тебе позаботится мой добрый товарищ Бимс. Он кобольд, призрак, дух судна, что-то вроде домового - судовой, и мало кто его видел. Но ты - увидишь. Ты сразу его узнаешь: низенький, в огромной шляпе, почти закрывающей лицо, с большими ушами, в тельняшке - такой вот морячок. Не бойся: он добрый и весёлый".

Конечно, команда судна быстро обнаружила "зайца", но к этому времени парусник "Последняя надежда" был уже в открытом море. И хотя Янек из Кельно пробрался на корабль тайком, никто из моряков не сердился. А капитан сказал: "Что ж, хочешь быть матросом - будешь матросом". Янек понимал, что это Бимс помогает. Кобольд старался быть полезным всему экипажу. Например, всегда был готов, если что, заделать дырку в днище, и его ручонки никогда не были лишними, когда нужно гитовы травить или там шкоты выбирать. Моряки знали, что это Бимс трудится, но мало кто его видел. А слышали многие, обычно по ночам: осторожные шаги маленьких ножек за спиной у вахтенного - обычное дело. И только ленивых моряков судовой не жаловал: то разбудит лентяя не вовремя, то выбьет у него из рук миску с кашей или даст ему подножку.

В конце концов стал Янек отважным и умелым матросом, и ничего в этом удивительного нет: рядом на судне такой друг и опекун Однажды Бимс сказал Яну: "Ты - кашуб, а ничего не знаешь о великом кашубе Яне. Да, твоём тёзке и тоже моряке. Ведь это он открыл Америку! Но слава досталась почему-то генуэзцу Колумбу. Пришло время это исправить. Покажи всем, что хозяева морей - кашубы, а не генуэзцы!"

Прошли годы, Янек заработал много денег и купил большой корабль, который назвал "Кельно". Его судно приняло участие в традиционной гонке ЕвропаАмерика, и пришлось команде Яна состязаться с другими кораблями, в том числе и с заморским галеоном "Христофор Колумб". Плавание через Атлантику продолжалось много дней, и, если бы не помощь Бимса, который даже в густом тумане показывал капитану и рулевому верный курс, кто знает, чем бы всё это закончилось. Парусник "Кельно" достиг берегов Америки первым, обогнав даже "Христофора Колумба", и весь мир увидел, кто открыл Америку на самом деле

Герман смеётся, Танька тоже.

- Так-то ребята, - говорю я им. - Здесь, на этом клочке польской земли, "выглядывают легенды из-под перин".

(Боже, я опять цитирую Агнешку Осецку!)

Я знаю несколько легенд ещё об одном доме на этой площади. Может быть, это самый красивый дом в Гданьске: Золотая каменичка. Поэтому не могу не показать её своим друзьям, тем более что это рядом: они стоят бок о бок - Двор Артуса, Новый дом заседателей, Золотая каменичка. Именно так, не каменица, а (ласково) каменичка, что означает то же самое: каменный многоквартирный или многоэтажный дом. Но сразу не вываливаю на их головы всю информацию, пусть переварят то, что уже услышали. Здесь есть на что посмотреть. Белый фасад, высокие окна с горельефами под ними, изображающими батальные сцены, с богатой лепниной, золотыми гроздьями винограда, бюстами известных людей (золочённые подписи подсказывают, кто это такие), с гербами Йоганна Шпаймана и его жены Юдит, которые владели этим домом да, собственно, и сделали его столь прекрасным. На кровле стоят статуи Благоразумия, Справедливости, Отваги и Воздержанности, над ними возвышается Фортуна, а в нижней части фасада при желании можно найти фигуры Веры, Надежды и Любви. (Помимо ван ден Блока автором этих скульптур называют ещё мастера Яна Фойта из Ростока.) Но всё это, конечно, нужно умудриться рассмотреть. Стоим возле дома и таращимся вверх, открыв рты. Что и говорить, фасад и впрямь "золотой" по изяществу замысла, по богатству декора, по мастерству исполнения. И многие думают, что этот дом так назывался и двести лет назад, и триста И я был удивлён, когда прочитал где-то о том, что эта каменица стала называться "золотой" уже после войны, после очередной реставрации здания.

- А, ну да, - понимающе кивает Герман, - здесь же было всё разрушено. Кстати кем разрушен этот дом? Немцами?

- "Красной Армией" - так говорят сегодня в Польше. И это, пожалуй, не противоречит истине: гитлеровцы отбивались, наша армия атаковала

- А поляки разве не помогали? - спрашивает Таня.

- Подробностей не знаю. Мне кажется, что без Войска Польского тут не обошлось.

- И что же, мы видим подделку? - Герман многозначительно смотрит на прекрасный фасад - узкий, в три окна шириной, высокий, белоснежный.

- Представь себе, значительная часть этой стены сохранилась. По крайне мере две трети её. И согласитесь, это чудо, потому что кто же в сорок пятом году думал о том, чтобы сохранить оконные пилястры и рельефы с батальными сценами какого-то там гданьского здания - пусть и красивейшего, но всё же одного из сотен других. Через четыре года после войны стену аккуратно извлекли из-под обломков здания, очистили, подготовили к реставрации.

И вот вам первая легенда о Золотой каменичке.

Люди, которые руководили реставрацией здания, часто спорили, ссорились, а кто-то из них, очевидно, не верил в успех, потому что передняя стена дома была очень деформирована и, казалось, вот-вот развалится на куски. Но нашёлся умелый архитектор. Он предложил построить внутреннюю (несущую) стену, на которую должен был опереться фасад, и взялся за восстановление внешнего декора каменицы. Кто же это был такой, что за мастер? Никто не знает! Чёрт из табакерки! А если и знают, то не говорят и не пишут. Я, во всяком случае, сведений о нём не нашёл.

- Да ладно, - машет рукой Герман. - Выдумки. Краеведы нагнетают интерес к Гданьску, чтобы побольше туристов приехало

- Город не испытывает недостатка в туристах, - возражаю я.

Безвестный мастер жил, оказывается, в этом же доме, в Золотой каменичке. И что же, никто не знал, как его зовут и почему, по какому праву он живёт не у бабушки в Собешево, а здесь, в центре Гданьска? И вообще, сохранились ли какие-нибудь документы? Платил ли он за водопровод? Ой, не прост был этот архитектор Он кропотливо восстановил былую красоту здания, а через два года пропал. И не предъявил счёт, не потребовал вознаграждения за хорошо выполненную работу.

- Я знаю, кто это был, - говорит Таня. - Кто-то наш Командир Красной Армии. Сам поломал, сам и починил.

Дочь, разумеется, шутит.

Архитектор исчез, оставив горожанам прекрасную каменицу, которую гданьчане нарекли Золотой.

- А кто же первый построил эту красоту? Небось, Абрахам ван ден Блок? - язвит Дотышев, не понимая, что попал в точку.

Впервые здание упоминается в документах, которым лет шестьсот. Конечно, фасад дома выглядел не так. Жил здесь "второй бургомистр" Арнольд Хехт. Фамилия, пожалуй, не польская. Тем не менее Арнольд Хехт поддержал короля Владислава Ягелло в его борьбе с крестоносцами, признал город польским, и тевтонские рыцари казнили и Хехта, и его зятя Бартоломео Гросса, и бургомистра, судью Конрада Летцкау, который был уроженцем Голландии, но лет за двадцать до Грюнвальдской битвы получил гражданство Гданьска. Все трое поехали к тевтонскому комтуру Генриху фон Плауэну, чтобы обсудить наболевший вопрос: после Грюнвальда город некоторое время снова стал тевтонским, крестоносцы обложили его огромным налогом, а чтобы деньги исправно выплачивались, перекрыли вход в порт. Крестоносцы даже разговаривать не стали - обезглавили членов делегации без суда и следствия и сбросили тела с крепостной стены.

Погребение Хехта, Летцкау и Гросса прошло в полной тишине. Они нашли вечный покой под плитой в Мариацком костёле Гданьска. Не зазвонил ни один колокол. Зато сегодня Конрад Летцкау считается покровителем одного из колоколов карильона ратуши.

- Когда мы были в Мариацкой базилике, возможно, даже прошлись по этой плите. Но я не знаю, как её там найти. Это в другой раз

Через двести лет после смерти Арнольда Хехта хозяином здания стал другой градоначальник - Йоганн (Ян) Шпайман фон дер Шпайе. (По-немецки, очевидно, надо читать Шпайман, по-польски Спейман - да какая разница? Потом разберёмся.) Это был человек эпохи Возрождения. Учился в Сиене, Пизе, Падуе, Кракове, в университетах Германии, обожал итальянское искусство, коллекционировал картины, книги и доспехи. Дружил с Абрахамом ван ден Блоком и наверняка неплохо платил мастеру за его работы, потому что и сам был при деньгах - торговал зерном, и его жена Юдит Мария из дома гданьских банкиров герба Равич тоже была небедной. В общем, могли себе позволить Это Шпайман был инициатором обновления фасада Двора Артуса и Золотой каменички, постройки фонтана "Нептун", Золотых ворот, гданьского Арсенала. Фасад Золотого дома, говорят, он заказал во Флоренции.

- И вот вам вторая легенда об этом здании, - говорю я.

Утверждают, что Шпайман заказал две стены - переднюю и заднюю. Но лучшая из них, передняя, затонула во время перевозки в Гданьск. Поэтому хозяин сделал фасадом то, что должно было служить задней стеной каменицы. И каким же неотразимым был бы этот дом, если бы до Гданьска доплыла передняя стена!.. Об этом говорят горожане, и многие писали об этом: и прозаик Юзеф Крашевский, и краковский профессор, ректор Ягеллонского университета Станислав Тарновский, и профессор из Гданьска Ежи Самп (последний, впрочем, вспоминает эту легенду с иронией). Ну вот, теперь пересказал это и я.

- А при чём здесь Флоренция? - удивляется Герман. - Неужели ван ден Блок поехал в Италию, чтобы там изготовить фасад дома своего патрона? Ему в Гданьске не работалось?

- Вот и я говорю: легенда красивая, на мало кто в неё верит, - отвечаю ему.

Известно, что Шпайман заказал надгробие для своего тестя и тёщи всё тому же Абрахаму ван ден Блоку. Это стоило больших денег, но Шпайман не поскупился. К тому же пришлось добиваться права на это надгробие, потому что установить его он собирался не больше и не меньше как в Мариацкой базилике, в трансепте, возле капеллы Святой Дороты, и не всем в городе это понравилось, соглашались только на плиту с эпитафией. Но Шпайман подключил сильных мира сего, и дело сдвинулось с места. Скульптор работал над надгробием шесть лет.

- У богатых свои причуды, - говорит Дотышев.

- Зато сегодня это надгробие считается красивейшим произведением искусства, которое недавно, между прочим, тщательно отреставрировали. К тому же это и исторический памятник. Ты можешь подойти и посмотреть, как выглядели родители Юдит Шпайман - папа Шимон и мама... гм, тоже Юдит.

- Очень мне нужно, - ворчит Герман.

- Шимон был банкиром короля и тестем гданьского градоначальника Шпаймана... Кстати, вот вам ещё одна легенда о Золотой каменичке. Если мы проберёмся в этот дом ночью думаю, что именно ночью, потому что как же иначе?.. то можем повстречать там привидение. Это дух прекрасной Юдит Шпайман, которая бродит по коридорам и шепчет: "Будь справедлив и никого не бойся".

- "Никого не бойся", - сказал мне призрак, и я умерла от страха, - сострила Танька.

Напоследок рассказываю им ещё одну легенду. Четыре фигуры на отреставрированной крыше, о которых я упоминал - Благоразумие, Справедливость, Отвага и Воздержанность, - были восстановлены лишь через девять лет после окончания войны. Их изготовили из бетона (с включением оригинальных фрагментов прежних статуй). Справедливость и Отвага - мужские фигуры, а две другие - женские. Рассмотреть их с тротуара сложно: нужна хорошая оптика. Каждая статуя весит триста пятьдесят килограммов. Спустя полвека решили заменить их копиями из песчаника. Специалистам было известно, что лицо Справедливости имитирует черты Яна Шпаймана. Но когда реставраторы залезли на крышу и присмотрелись внимательно, они увидели, что лицо Справедливости - точная копия Феликса Эдмундовича Дзержинского! Бородка клинышком, усы, глубокие залысины. В руках он держит весы, кажется. А вот у Отваги, у мужской фигуры, которая стоит рядом с ним, лицо молодое, бритое, на голове шлем, а в руках меч.

- А я говорила: это наши тут руку приложили! - смеётся Таня.

- Дзержинский был поляком, - напоминаю ей на всякий случай.

- Да ладно, - Герман машет на меня обеими руками, - ну похожи друг на друга два поляка, только и всего.

- Но это ведь не я заметил, а те люди, которые полезли на крышу, - слабо сопротивляюсь я. - И как знать, что было у них в головах, раз уж они додумались до такого?

И после паузы добавляю:

- Или что было в голове у того анонимного мастера, который работал здесь после войны. Он творил, рисовал эскизы, и по этим рисункам были созданы бетонные фигуры. О чём думал этот скульптор? И кто он такой, чёрт возьми?

Мы смотрим снизу вверх, пытаясь разглядеть детали лица Дзержинского или всё же Шпаймана? Потом, утомившись и чувствуя, что немного проголодались, отворачиваемся от Золотой каменички и идём, куда глаза глядят.

***

А глаза наши глядят на ратушу и Золотые ворота. Здесь, в этом районе, вообще тесно от ворот: за Золотыми воротами находим ещё и Верхние, а это считается началом Королевской дороги, которая тянется отсюда до реки. Можно, конечно, написать о том, что Верхние ворота снизу до середины облицованы грубыми каменными блоками и что это всего лишь имитация "неотёсанности", создающая иллюзию крепкой основы под более утончённым верхом, украшенным скульптурными изысками вокруг гербов. Интересное решение, свидетельствующее об изощрённом вкусе художника или архитектора. Но рассказывать обо всём этом - пустое занятие, к тому же и скучное. Как описать, например, пейзаж из Третьяковской галереи? Проще найти фото и рассмотреть во всех подробностях. У нас в Москве эти "ворота" назвали бы просто "трёхэтажным зданием с высокой аркой для сквозного проезда". Но в Гданьске другие традиции: это - ворота, и давайте не спорить. Ван ден Блок традиционно украсил кровлю Золотых ворот скульптурами, символизирующими всяческие добродетели: славу, мир, свободу, справедливость и так далее (их восемь). Мы не стали разбираться, где там Счастье, а где Благочестие. Свернули направо и довольно скоро подошли к Зброёвне (Арсеналу, или Большой оружейной). Красивое здание с маньеристскими навершиями, традиционными гданьскими крестами на фасаде, гербами над въездными воротами и скульптурами в нишах и над чердачными окнами. И здесь, перескочив на следующий абзац, расскажу вот что.

В первый раз Большую оружейную я увидел на фото. Перед поездкой в Гданьск я перебирал открытки и присматривался к картинкам в путеводителе, готовился к путешествию. И надо же было этому случиться: именно тогда показали по телевизору старый болгарский детектив "Что может быть лучше плохой погоды?". Фильм 1971 года по роману Богомила Райнова запомнился мне давно. Почему? Из-за музыки "Криденс", которой я увлекаюсь лет с одиннадцати. В фильме гремит вечеринка у авангардного художника и звучит песня "На перекрёстке", а кто из почитателей группы "Creedence Clearwater Revival" не знает их хит "Down on the Corner"?.. Пожалуй, я всё же преувеличиваю. Мало кто помнит сегодня этот фильм и, мне кажется, почти никто не слушает "Криденс", только давние поклонники. Когда появился этот детектив на советских киноэкранах, даже я, подросток, обратил внимание на откровенную чувственность романа болгарского разведчика и прелестной секретарши из шпионской организации "Зодиак". Кофе, алкоголь и джаз, разговоры о музыке Джанго и Джулии Дрисколл, обмен грампластинками, ужины в уютных кафе, поцелуи под дождём, "ты бываешь таким нежным", "а она ещё и умна", песенка ресторанного барда о том, что "нет ничего лучше плохой погоды" Детектив и мелодрама. Но вот уже болгарин в лапах у своих врагов, и с триумфальным видом появляется его любовница, секретарша из "Зодиака", отвратительная особа, она давно раскусила разведчика Боева, и сейчас они, наверно, убьют его И тут выясняется, что девушка работает в разведке другой социалистической страны, а значит они с Боевым не враги. К чему это я? Когда в последний раз смотрел фильм, обратил внимание на то, что "западный город", где действует Боев, снят в Гданьске. А шпионскую организацию разместили как раз в Большой оружейной! Нижнюю часть высоких окон фасада прикрыли огромными буквами Z.O.D.I.A.K., и логово буржуазной разведки готово. Я глазам не верю: "Да нет, не может быть, показалось". Но вот уже замечаю портовый кран Журав и Хлебницкие ворота, выходящие к Мотлаве (как я теперь понял, оператор умело срезал верхней границей кадра два гданьских креста над воротами)

Идём по Гданьску, не разбирая дороги. Нам всё равно куда идти. Улицы и переулки, дворы и арки (Дописываю дома цитату из романа Стефана Хвина "Ханеман" и в квадратных скобках "расшифровываю" немецкие названия: "лепные украшения в парадных на Хундегассе [немецкое название улицы Огарна], железные решётки на Йопенгассе [Пивная], порталы с позолотой на Лангер маркт [площадь Длуги тарг], гранитные шары у ступенек перед фасадами на Фрауэнгассе [Мариацкая], медные водосточные трубы, оконные переплёты, дверные рамы, статуи, черепица") Это ведь ярмарка, поэтому, как и положено, где-то в глубине дворов находим петуха: он метра два ростом и весь покрыт перьями (не знаю, из чего они). На колёровых ярмарках не обходится без пежастых когучикув, пернатых петушков (вспомнилась песня в исполнении Марыли Родович). Наверно, можно на этого петушка залезть и сфотографироваться. Здесь же неподалёку вертится карусель и гремит музыка.

- Здесь, на сцене возле башни Лебедь, - кричит в микрофон ведущий (и я автоматически замечаю, как безукоризненно он произносит это словосочетание: "башта Уабэнджь"), - здесь, на этой сцене продолжается танцевальный марафон! Перед вами, дорогие друзья, выступают лучшие танцевальные коллективы Польши!

Я рассказываю Герману и Тане о том, что, несмотря на конфликт между католиками и лютеранами, ярмарка, изначально задуманная как католический праздник, выжила. И евреям тоже разрешалось в эти дни торговать, хотя обычно им запрещалось даже селиться в пределах городских стен. Но ярмарка - это не только торговля. Выступали комедианты и циркачи - дрессировщики, канатоходцы, акробаты, жонглёры, факиры, заклинатели змей. На площадях были установлены карусели и бочки смеха, но туда наведывались в основном бедняки. Шла торговля лекарствами и прочими средствами "от всех болезней", и средства эти были изготовлены из чего угодно, даже, бывало, "из рога единорога". Продавались амулеты, гороскопы, чудодейственные бальзамы. Ловкачи торговали лотерейными билетами, и находились покупатели. На время ярмарки закрывались городские школы и другие учебные заведения, даже знаменитая Академическая гимназия, которая располагалась в здании бывшего францисканского монастыря.

Подходим к сцене. Крутые парни в джинсах и майках танцуют брейк-данс. Потом три стройные девушки эротично выламываются под энергичную музыку. А следом за ними выходят мастера бальных танцев. Именно мастера, это невозможно не увидеть! Университетский ансамбль из Варшавы. Три парня в костюмах строгих тонов. И три девушки в ярких в чём - в платьях? В набедренных повязках? Лифы, лёгкие полупрозрачные парео вокруг бёдер. Какие-то тряпочки и полоски что-то где-то закрывают, конечно, но спина голая. Взгляды зрителей прикованы к крепким ногам и ягодицам. Обнажённого тела много. Акцентированные выпады ногами, руки же, наоборот, имитируют лебяжью пластику, глаза сияют, улыбки не сходят с лиц. Прекрасные фигуры. А парни важности полны. Гордятся, что рядом с ними такие партнёрши. Парни тоже подготовились к выступлению. Их ресницы, кажется, подкрашены, волосы романтично собраны в пучки на затылках, у одного из танцоров - косичка. На парнях брюки в обтяжку, воротники рубах подняты. Кажется, в этой одежде вообще невозможно танцевать, но они делают это очень слаженно и уверенно.

Я продолжаю рассказывать своим спутникам о ярмарке святого Доминика, но вскоре замечаю, что Герман меня не слышит. Смотрит на сцену, чуть приоткрыв рот. Старый ловелас. Там стройные девчонки крутят бёдрами. Повернул голову к танцующим и я: что там такое? Что ему мешает слушать мой рассказ? И немедленно нахожу ответ на свой вопрос: Михалина! Да, одна из танцовщиц - Михалина, та самая, из-за которой мы едва не подрались с её ухажёром Адамом на Замковой площади. Михалина ладная девчонка, конечно, я Германа понимаю. Я-то в нашей компании - строгий отец и вынужден держать марку, а он у нас - так, свободный кобелёк. Сорок лет почти, а всё на девок поглядывает. Сделал стойку на эту прелестницу. Она красиво танцует, согласен. Пожалуй, лучше других. Или мне это кажется. Я замечаю, что уже переживаю за неё: как "наша" Михалина выглядит в глазах зрителей? Им нравится? Она улыбается своему партнёру (нет, это, кажется, не Адам), но теперь нам понятно, что это заученная улыбка - надо девушке улыбаться, вот и улыбается.

Слышу голос Дотышева:

- Диомид, где тут можно цветы купить?

Вот чего не знаю, того не знаю. Наверно, на ярмарке можно купить цветы где угодно. Но неужели же он побежит искать? Он и сам понимает, что не успеет. Раздражённо морщится: "Ярмарка, так его так" Мы понимаем, что Михалина нас заметила. Танец завершается, зрители аплодируют. Михалина подходит поближе к краю сцены, Герман - к ней. Какой-то неприметный парень (охранник, что ли?) делает было движение к Дотышеву, но Михалина царственным жестом его останавливает: свои, мол. Подняв голову, Герман смотрит на неё снизу вверх и что-то говорит, несмело улыбаясь. О чём они говорят? На каком языке? Я их не слышу. Танька смотрит на эту парочку и ухмыляется. Михалина что-то втолковывает Герману и показывает ладонью в сторону Журава. Дотышев кивает, потом отходит от сцены. Танцоры резко разворачиваются и убегают за "кулисы".

- Самое время перекусить, - весело заявляет Герман, приблизившись к нам.

Уверенно веду их по набережной Мотлавы в сторону Зелёных ворот. Наверняка где-то там мы обязательно найдём приличную закусочную. Упрямо стараюсь делиться с Дотышевым и Таней своими знаниями, хотя это иногда и выглядит нелепо, я понимаю. Если людям элементарно хочется жрать, что им за дело, например, до этого неуклюжего кирпичного сооружения возле Коровьего моста? На вид это домик какой-нибудь Гретхен: три этажа, чердачные окошки, высокая крыша пирамидой, - но мои спутники думали, что это сосисочная или пиццерия, а я им говорю, что это Якорная башня, и мы здесь надолго не задержимся.

- Ростокин, - качает головой Геродотышев, - ты неисправим. Мы есть хотим!

- Ребята, всего несколько фактов. Пользуйтесь моментом, больше мы сюда не придём, - выдвигаю нижнюю челюсть и упрямо выставляю вперёд свой лоб. Они понимают, что я дурачусь, но соглашаются послушать.

- Давай свои несколько фактов. У тебя три минуты.

- Значит так, - говорю. - Это Якорная башня, оборонное сооружение четырнадцатого века. За двести лет утратила своё военное значение. Башню реконструировали, сделали тюрьмой для опасных преступников.

Герман смотрит на стены башни.

- Да, окошки маленькие, стены толстые, отсюда не сбежишь. Тут от клаустрофобии подохнешь

- Говорят, здесь совершались тайные казни. Через много веков, когда в этом месте расчищали Мотлаву, со дна подняли скелеты без черепов. Поэтому башня стала обрастать слухами и легендами Ну, что пойдём перекусим?

- Погоди, погоди! - возмущается Таня. - Сначала заманил, а теперь "пойдём перекусим"? Дальше-то что тут было?

- Не знаю, рубили здесь головы убийцам или не рубили, но горожане стараются обходить это место стороной как мне кажется.

Герман смеётся:

- Фантазёр! Просто этим твоим горожанам здесь нечего делать.

- Тем более удивительно, - продолжаю я, - что до войны здесь был приют для девочек-сирот.

У Таньки округляются глаза.

- И не страшно им было?

- Может, и страшно, а только кто же у них спрашивал? Во время войны здание было почти начисто снесено с лица земли

- Ну, конечно, - цедит сквозь зубы Герман.

- Потом его восстановили по старым чертежам и рисункам, и теперь здесь реставрационная мастерская. И, видимо, никому не страшно, что здесь, в тихом углу Гданьска, в башне на берегу реки тайно рубили головы убийцам и другим опасным преступникам. А теперь пойдёмте на Зелёный мост. Там, кажется, рыбный ресторан.

И верно, на мосту - точка общепита. Есть свободные столики. Удобно располагаемся "над водой", изучаем меню. Описывать в дневнике, в общем-то, нечего: ну выбрали, ну поели. С удовольствием объясняю своим товарищам (кажется, уже не в первый раз), что "пстронг" - это форель, "karp" - это, разумеется, карп, а "флёндра" - камбала. Польское название камбалы всем понравилось - заказываем "флёндру". Танька, конечно, сразу просит у официанта "трохэ кетчупа".

- Для флёндры, - говорит она.

Официант почему-то теряется (наверно, камбалу не едят с кетчупом), приносит полную бутылку.

Самое неприятное, что в ресторане замечаем Назара. Одного, без Гриши. Но от этого не легче. Хохлы следят за нами, что ли? Или он случайно забрёл сюда перекусить? Даже наминая какое-то блюдо из своей тарелки, Назар не сосредоточен: постоянно вертит головой, жуёт быстро и оглядывается, стремительно промокая левой ладошкой пот на лбу (а ведь есть салфетки!), этой же рукой извлекает рыбьи кости изо рта, складывает их на краешке тарелки, а правой рукой то и дело подносит стакан с минералкой ко рту (рядом с ним стоит на столе бутылка) и оставляет мутные жирные пятна на стекле. Нас он замечает быстро. Кивает нам, как родным, и усмехается. Потом, продолжая держать кривую ухмылочку, прикасается двумя пальцами, средним и указательным, к своей шее: дескать, вилы вам, ребята. Отворачиваюсь от него и продолжаю есть. Настроение, конечно, уже не то. Нам теперь ожидать удара из-за угла? Когда снова поворачиваю голову к его столику, вижу, что гостя из Украины и след простыл.

Ну, и как нам теперь себя вести? Поменьше гулять по старому Гданьску и побольше торчать в Собешево? Не дождутся! Не для того мы сюда приехали. Бдительность тем не менее терять нельзя. Особенно в толпе. Но где на ярмарке нет толпы?

...Видимо, тревога на моём лице читается и вечером, когда мы заходим к Малгожате. Она женщина чуткая, сразу замечает, что мы о чём-то беспокоимся, подступается с расспросами. Я не стал отмалчиваться, объясняю, в чём дело. Она слушает внимательно, потом кивает:

- Поговорю с мужем.

- Но он ведь не полицейский.

- Да, он биолог. Но это не имеет значения. У него хорошие друзья. Разберутся.

- Да им-то что за дело?

- Как он выглядит, этот Назар? - спрашивает Малгося.

Я, как могу, описываю: костлявый брюнет, вертлявый, низкорослый, нос острый и кривоват, виски выбриты, глазёнки быстрые, как у крысёныша Криминальный элемент, наверно.

- Да мы, кажется, их всех тут знаем, - говорит Малгожата, поправляя очки на носу. - Ну, не всех, но многих. Уже были инциденты, даже местные газеты об этом что-то писали и публиковали какие-то фото. Эти гости ведут себя нагло. Мы их не любим.

- Мне бы не хотелось, чтобы у твоих друзей были неприятности.

- Не беспокойся. Ну, припугнут

В общем, состоялся такой разговор. Но это я забежал вперёд. Это будет вечером. А пока мы гуляем по городу и присматриваемся к лицам прохожих внимательнее, чем обычно.

Конечно, попадаем на "самую красивую улицу Гданьска" - Мариацкую. Она коротенькая, меньше двухсот метров, тянется от реки Мотлавы до базилики. Каменицы, стоящие здесь близко друг от друга (их разделяет лишь неширокая мостовая, мощёная брусчаткой), словно хвастаются своими красивыми узкими фасадами и высокими порогами с каменными шарами, львами и горгульями. Требуется много времени, чтобы рассмотреть или хотя бы заметить все удивительные архитектурные детали, украшающие эти здания, но если ты турист, приехавший сюда всего на несколько дней, у тебя нет времени: у тебя есть десяток минут только на то, чтобы сделать сотню шагов по улице, больше напоминающей длинную площадь, посмотреть на окна верхних этажей, ощутить богемные флюиды, которые исходят от подвалов, чердаков, художественных мастерских, ресторанов, сувенирных лавок. И вспомнить, что и это было разрушено войной, а потом, после войны, восстановлено в первоначальном виде. Ах, какие молодцы поляки, что не построили на развалинах улицы Фрауэнгассе что-то другое - безликое, "социалистическое", холодное!..

Улица притягивает гостей, художников и фотографов. И киношников тоже. Здесь снимал свою трогательную мелодраму "До свидания, до завтра" Януш Моргеншерн - именно здесь, в Тригороде: в Сопоте и на теннисном корте в Гдыне, и на улице Мариацкой в Гданьске, и возле фонтана "Нептун". Здесь, в Тригороде, великолепный Збгинев Цибульский читал Маяковского, а слушала его головокружительная красотка Тереса Тушиньска.

Ведь для себя не важно
и то, что бронзовый,
и то, что сердце - холодной железкою.
Ночью хочется звон свой
спрятать в мягкое,
в женское.

Яцек в исполнении Цибульского читает прекрасной иностранке стихи по-польски. Маяковский в польском варианте не менее интересен. Особенно в исполнении такого мастера. Я понимаю Яцека: на этих улицах хочется читать стихи девушкам. На этих улицах становишься художником.

Подвожу своих спутников к первому от костёла дому: три этажа (если нижний по-нашему считать первым), узкий фасад в два окна, высокий порог, небольшая скульптура в нише на верхнем этаже - мужчина в рыцарских доспехах, а ещё выше - что-то вроде башенки, имеющей довольно странные очертания. Верхняя кромка фасада увенчана мерлонами - зубцами, словно это Кремлёвская стена. В общем, перед нами очередной образец готической архитектуры. Улица Мариацкая, 1 - самое старое кирпичное здание в Гданьске. В последнее время в Польше много пишут об этом доме, но пишут пока как-то невнятно, неуверенно. Похоже на то, что с этим домом связана судьба Николая Коперника... Гданьчанам наверняка хочется, чтобы имя великого астронома было связано с их городом как можно крепче. Пока же вспоминают в основном о том, что свой первый печатный труд ("Первые записи"), где Коперник изложил важнейшие принципы астрономии, - он опубликовал именно в Гданьске. Но в нашем случае это не так уж важно (мы, напомню, стоим возле дома 1 на улице Мариацкой). Тут другое. Тут замешана женщина

В доме на Мариацкой жил голландец Аренд ван дер Шиллинг. Приехал в Данциг и полюбил этот город, остался здесь жить. И была у него дочь Анна, которая жила в городишке Фромборк, где служил каноником некто Коперник Николай. Анна была у него домоправительницей, хозяйкой. В конце концов они поняли, что любят друг друга, и стали жить вместе как муж и жена. Священник Коперник обязан был соблюдать целибат, вот он на ней и не женился. Целых восемь лет они жили "во грехе". Года через четыре от начала этого романа Анна вышла замуж, но вскоре (и месяца не прошло) сбежала от мужа: она поняла, что любит доктора Коперника, а не своего супруга. И это не домыслы: якобы многие факты подкреплены документами, перепиской "заинтересованных лиц". В Фромборке был громкий скандал: замужняя женщина бросила мужа и ушла жить к священнику, который старше её на двадцать пять лет. Анна умоляла Коперника помочь ей с разводом, но ничего не получилось. Такими вопросами положено было заниматься учёному канонику Тидеману Гизе, теологу и близкому другу Коперника. Гизе сказал, что не обнаружено достаточных причин для развода. И вроде бы Анне было предложено какое-то "исследование", от которого она отказалась. (Говорю же, об этом деле пишут как-то путанно. Пишут даже, что в городе Фромборке Николай Коперник состоял в связи сразу с двумя женщинами - с матерью и её дочкой. А тогда Анна - это мама или дочь?)

Переживали коллеги Коперника, писали кляузы начальству - вармийскому епископу Ферберу. Но тот, похоже, относился к создавшейся ситуации с пониманием. Он только один раз, да и то, должно быть, для порядка, предупредил Коперника, что, дескать, негоже, брат, жить во грехе. Но в 1537 году, после смерти Фербера, епископом стал Ян Дантышек. Ему кляузничали, и он реагировал. Стал Дантышек уговаривать Николая избавиться от Анны. И кажется, что Дантышек проявил себя в этом вопросе страшным занудой: разговаривал с Коперником строго, писал ему серьёзные письма и даже не подумал о том, чтобы забыть о романе своего каноника хоть на время. И это выглядит странно, если вспомнить, что Дантышек был ещё и поэтом, писал на немецком и латинском языках под псевдонимом Иоганн Дантиск, а стало быть, вряд ли был чужд "науки страсти нежной". И как, в таком случае, относиться к характеристике, которую даёт Дантышеку словарь Брокгауза и Ефрона: "немного вольнодумец, враг фанатизма и менее всего поклонник воздержания"?

Коперник не хотел отсылать Анну куда-то "домой" (в Гданьск на улицу Мариацкую, наверно), получал от епископа предупреждение за предупреждением, смиренно их принимал, но не слушался - дорога ему была Анна. Наконец вещи госпожи Шиллинг были отправлены в Гданьск, а сама она - осталась. Дантышеку тотчас же наябедничали об этом. Это сделал каноник по фамилии Плотковский. В письме епископу Дантышеку он сообщил, что "женщина доктора Николая отправила свои вещи в Гданьск, но сама остаётся здесь, во Фромборке". Коперник ответил на это так: "Она временно остановилась у меня в доме по пути на ярмарку в Крулевец* <* Кёнигсберг (Калининград)>".

И всё же Анна Шиллинг была вынуждена уехать в Гданьск или не в Гданьск, точно это никому не известно. Её следы на время теряются. И никто не знает, жила ли она в доме 1 на улице Мариацкой и бывал ли здесь Коперник. Учёные ищут ответы на эти вопросы. Но есть документы, свидетельствующие о том, что, когда умер Коперник, Анна Шиллинг попросилась назад, в город Фромборк. Но Дантышек, этот "вольнодумец" и "противник воздержания", отказал Анне: он боялся, что прекрасная голландка чего доброго совратит ещё какого-нибудь священника.

Мы задержались возле дома 1, и я коротко пересказываю Герману и Тане эту историю, а заодно говорю о том, что здание, построенное в 1451 году, лишь частично пострадало во время Второй мировой войны и было восстановлено полностью. (Многое же дописываю сюда, в мой журнал, уже потом, в Москве.)

XII

На набережную выходим через Мариацкие ворота

Написал эту фразу и остановился. Понятно, что с Мариацкой улицы мы выходим через Мариацкие ворота. А что из себя представляют эти ворота? В нашем понимании, так это просто арка в массивном кирпичном здании. Пожалуй, стоит записать несколько фактов, и пойдём дальше.

Первое: ворота были построены в конце XV века, а позже их соединили с соседним зданием - Домом общества естествознания. В этом доме (и это второе) размещалось научное общество, членом которого был Александр фон Гумбольдт. Бывал ли он в Гданьске? Да, в 1840 году. Об этом визите свидетельствует мемориальная доска, которая появилась здесь в конце XX века. На доске написано, что в знак признания вклада Гумбольдта в науку о природе он "получил 14.09.1840 почётное членство Гданьского общества естествознания". Приехал в город знаменитый географ и путешественник, вот его и уважили членством в научном обществе. Но этого мало. На той же табличке цитируется высказывание самого Гумбольдта (интересно, кто-нибудь вообще читает надписи на этих досках?): "Три побережья, которые мне понравились больше всего в Европе, - Золотой Рог, Триестский залив и залив в Гданьске". Ответил хозяевам любезностью.

Третье (о Мариацких воротах): во время войны ворота были полностью разрушены. Их восстановили примерно к шестидесятым годам. Ещё: когда-то эти ворота служили проездом в город для карет и телег, а позже - автомобилей. А сегодня улица Мариацкая - пешеходная. Не мешало бы обратить внимание на эмблему, которую видно со стороны улицы: два льва, стоя на задних лапах, поддерживают щит, на котором изображены корона и два расположенных друг над другом креста. Утверждается, что это самое старое изображение подобного рода в городе. А если посмотреть на ворота со стороны Мотлавы, то можно увидеть другую геральдическую композицию: гербу Польши (там, где белый орёл расправил крылья) кланяются герб Королевства Пруссии (слева) и щит с крестами города Гданьска (справа). Монохромный бетонный барельеф.

...Ну вот, опять пишу путеводитель... Вообще, замечаю, что мне это уже надоело, хочется бросить. Ночь, тихая окраина города, Герман и Танька спят уже второй час, а я сижу и записываю "впечатления за день", то и дело оставляя места на странице в надежде найти новые факты в Москве. Стало вдруг понятно, что я здесь почти не отдыхаю - я работаю! Вот, например, делаю заготовки для будущих статей или даже, если случится, для книги. Материала набралось предостаточно. А найду ли я силы и время описать всё это так, как положено, по правилам литературного творчества: чтобы была завязка, конфликт, кульминация, развязка, эпилог? Конфликт, пожалуй, есть: стычки с нашими соседями из Западной Украины, которые постоянно путаются под ногами. И даже наметилась интрига: что предпримут Назар и Гриша дальше? И что будет потом? Какую нам ждать кульминацию и какова будет развязка?

Это уже ни на что не похоже: сижу и уговариваю себя работать дальше. Записать хотя бы самое интересное. Не описывать каждый дом!.. Да, мы побывали, например, в Доме Упхагена в центре Гданьска - в жилом помещении богатого горожанина (теперь здесь "музей мещанского интерьера"). Начни писать об этом доме - до утра просидишь. Йоганн Упхаген был историком, библиофилом, членом городского совета, меценатом Сколько строк я должен посвятить ему? Что там посуда, мебель, музыкальные инструменты, зеркала, украшения стен, сервировка стола, обстановка на кухне - как описать хотя бы высокую лестницу в этом доме? Ты поднялся по лестнице и сверху смотришь на выходные двери, а там у входа "привратник" (наверно, сотрудник музея) в парике, ботфортах, одежде XVIII века, а за ним - ярко освещённая улица Длуга, и весь этот предбанник в доме освещается большим фонарём, стилизованным под старину (якобы со свечками). И понимаешь, что ты угодил в прошлое этого города, и уже видишь какие-то силуэты из века, скажем, восемнадцатого, и от этого вдруг мороз по коже И ты думаешь: как хорошо, что мы сюда приехали!

Надо бы описать доминиканский костёл Святого Миколая с монастырём (Малгося сказала: "кляшторык" - "монастырчик"), но что я знаю об этом монастыре? Только то, что костёл был построен в XII веке, а монастырь был разрушен нашей артиллерией нет, не во время войны против гитлеровской Германии, а гораздо раньше - в 1813 году! Так появилась Доминиканская площадь, а монастырь, видимо, стал "монастырчиком". Можно туда зайти и надо бы зайти: в городе ведь Праздник святого Доминика, - но времени на это мы не найдём, Таньке уже и так скучно; кажется, она устала от нашей с Германом болтовни. Нет, воздержимся, пожалуй.

А где взять хотя бы пару часов на Национальный музей, чтобы ознакомиться с польской и фламандской живописью да хотя бы с подлинником "Страшного суда" Мемлинга? Найти какие-то слова для уроженца Гданьска, астронома Яна Гевелия, мимо памятника которому мы прошли почти равнодушно. А ведь он был не только астрономом - он был ещё и пивоваром, казначеем и градоначальником, он конструировал телескопы, о нём можно много рассказать Но - не расскажу: мне надоело писать.

Не буду долго рассказывать о бывшей Пыточной, ставшей потом Музеем янтаря, который расположился в тюремной башне XIVXV веков. Описывать каждый экспонат этого музея - это, значит, отказаться от ночного сна. Вот, например, маленькая ящерка в капле янтаря; таких экспонатов во всём мире штуки три-четыре (чтобы была именно ящерица, а не, допустим, муха). Или маленькие музыкальные инструменты из янтаря. Можно ли о них умолчать? Ну вот, записал несколько слов обо всём этом, потом пригодится.

На улице Святого Духа вспоминаю историю о том, как чуть не погибла здесь мать Шопенгауэра, уроженца этого города. Матушку философа Шопенгауэра звали Иоганна. Она был немкой и тоже родилась в Гданьске. После второго раздела Речи Посполитой в 1793 году городом завладела Пруссия, и семья Шопенгауэров перебралась в Гамбург. Иоганне исполнилось тогда (подсматриваю в справочник) 27 лет, и у неё уже был сын Артур. Но это случится потом. А пока Иоганна - подросток. Пасхальное утро, семья Трозинер (тогда Иоганна носила такую фамилию) возвращается из церкви. И вдруг - страшный грохот, и они видят, как рядом с их домом обрушиваются аж три каменицы. Старые постройки осыпаются и складываются, как во время землетрясения, хотя причины для этого вроде бы нет. Воздух заволакивает пылью, и на некоторое время воцаряется тишина. А потом раздаётся страшный крик отчаяния. Уцелевшие люди понимают, что произошло: обломки здания погребли заживо их соседей, большие и дружные семьи. И всё это происходит на глазах у Иоганны, она всё это видит и слышит.

Почему обвалились здания? Никто, кажется, до сих пор не знает этого. Видимо, домовладелец основательно экономил на ремонте камениц. Выдвигалась версия, что причина всему - вибрация от обитых железом колёс, тарахтевших на выбоинах мостовой. (Но это, пожалуй, выдумка.) Те, кто остался в живых, бросились спасать погребённых под развалинами. Работы продолжались два дня. Кого-то удалось вытащить, но многие погибли либо сразу, либо уже потом, когда их извлекли из этой кучи строительного мусора. И было ясно, что Трозинерам просто повезло - обвалился не их дом, а три соседских. А ведь они знали своих соседей и запросто могли бы оказаться у них в гостях (праздник ведь!), если бы это случилось в другое время Вот и не произнёс бы тогда чеховский Войницкий эти слова (думаю я): "Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский..." Дядя Ваня произнёс бы совсем другие слова

В этом городе произошла ещё одна знаменитая история, которую я в первый раз услышал, кажется, в какой-то телевизионной викторине, а затем прочитал в мемуарах Екатерины Дашковой. Она путешествовала по Европе под фамилией Михалкова. Почему? Не хватало денег. Когда ты - Дашкова, подруга Екатерины Великой и статс-дама русского императорского двора, следует соблюдать этикет: нужны придворные платья, одежда для верховой езды, бальные костюмы... А когда ты просто Михалкова, то можно тратиться только на жильё и еду, и тебя не будут приглашать к богатым европейским дворам.

В Данциге она остановилась в отеле, который пользовался популярностью у русских путешественников. В столовой этой гостиницы Дашкова обратила внимание на картину, где была изображена одна из битв, проигранная русской армией: трупы в российских мундирах, много раненых, некоторые русские солдаты на коленях умоляют прусских победителей о пощаде. И этот позор выставлен на всеобщее обозрение! Дашковой показалось это обидным. Императорская статс-дама с негодованием узнала о том, что эту картину видел генерал-аншеф Алексей Орлов, когда проезжал через Данциг. Генерал тоже был оскорблён, но почему-то не выкупил её и не бросил её в огонь, хотя в деньгах наверняка не нуждался.

Екатерина Романовна попросила двух сотрудников русского посольства в Берлине, Штелина и Волчкова, провожавших Дашкову в Данциг, купить кистей и масляных красок. И поздно вечером, после ужина, они заперлись в столовой и до утра перекрашивали мундиры: пруссаки теперь стали русскими, а русские - пруссаками. Так Дашкова "восстановила справедливость", весело совершила этот "переворот", называя, впрочем, свои действия "дурачеством". Случилось это незадолго до разделов Польши, в 1769 году. Эта барынька (пусть даже образованная и влиятельная) совсем напрасно вела себя как хозяйка

Я подумал: а если бы мне пришло в голову что-нибудь перекрасить у хозяев ну, хотя бы у пани Настуси, на картине в нашей комнате? На стене висит полотно с изображением мужчины, отдалённо напоминающего то ли святого, то ли крестоносца, то ли графа Монте-Кристо, который смотрит прямо на нас, держа в ладонях светящийся шар. Ну и что это? Если это какой-нибудь святой, то что означает шар в его руках? Допустим, мне не нравится этот шар. Хочу, чтобы это было, скажем, Священное Писание. Вот возьму кисточки и перекрашу. Интересно, как быстро нас вышибут из этого дома? "Чтоб милым гостем быть, послушай мой совет: не вваливайся в дом с непрошенным докладом"* <* А. Мицкевич "Визитёрам" (перевод В. Левика)>

XIII

От ворот поворачиваем налево и идём к Жураву и дальше, к Рыбацкой набережной и к Рыбному таргу, где мы уже давно заприметили живописное прогулочное судно, стилизованное под старинный галеон. Несколько палуб и пушек, штурвал, длинный бушприт, три или четыре (не помню) мачты с марсами, но паруса лишь обозначены, свёрнуты: на судне есть двигатель. Крылатые и тощие, с торчащими рёбрами божества или химеры, а равно и огромные рыбины, бьющие хвостами, украшают корму, а над ними - опять красный щит со львами и двумя крестами. Кормовые фонари своей стилистикой напоминают о далёком прошлом, о Стивенсоне, об острове сокровищ. Планшири верхних палуб обрываются эстетскими завитками на манер вспененной волны. Под бушпритом - какое-то животное. Иллюминаторы оснащены искусным переплётом нет, не иллюминаторы - прямоугольные окна над бойницами, откуда торчат "старинные орудия". На ветру полощется хоругвь с изображением гривастой головы. И надпись на боку этого плавсредства: "LEW". Галеон "Лев" красивое судно!

Видимо, так проявляется мой восторг: не могу удержаться от цитирования Агнешки Осецкой:

Удаване ще зачне од ютра,

А на раже одплыньмы на кутрах.

Мои друзья смотрят на меня, как на серьёзно приболевшего, и мне приходится перевести эти две строчки: "Притворяться будем завтра, а пока поплыли на катерах". По-русски звучит так себе, между прочим. Мы покупаем билеты и готовимся к отплытию.

Желающих совершить эту прогулку много. Но места всем хватает - и на нижней палубе, и на верхней. Есть бар и туалет. Экскурсия будет длиться полтора часа. На берегу я замечаю карту-схему и успеваю бегло ознакомиться с маршрутом: мимо острова Оловянка по Мотлаве до Мёртвой Вислы, затем мимо острова, который называется, как ни странно, Острув, - до Вестерплатте, полуострова, где началась война в Польше, и до того места, где Висла впадает в Балтийское море. И назад.

У бортика приготовлены большие акустические системы и микрофон, рядом приткнулась гитара. Будет концерт?

- Димыч, а почему река называется Мёртвой?

- Я толком не понял. Вроде бы там течение слабенькое В дельте Вислы один из её рукавов назывался (и, кажется, называется сейчас) Ленивкой, но в девятнадцатом веке менялось русло течения из-за ледовых заторов и деятельности человека. И часть Ленивки переименовали в Мёртвую Вислу. А есть ещё в дельте реки Смелая Висла и Висла Королевская В общем, посмотрим на карте.

- Понятно. Волга впадает в Каспийское море и незадолго до этого распадается на множество рукавов, создавая на карте целую паутину водных артерий. Судя по всему, то же самое делает и Висла перед тем, как влиться в Балтику.

Пассажиры, внимательно глядя себе под ноги, поднимаются на судно по мосткам, неловко опираются на канатные перильца и кажутся эмигрантами, которые вот-вот простятся с родиной. От борта судна до ближайшего здания на набережной всего два десятка шагов, здания как будто нависают над нашей палубой. От этого не покидает ощущение уюта и безопасности, тем более когда такие красоты мы оставляем на берегу: там сказки Гауфа и Перро, там красные цветы на балконах и подоконниках, кирпичные стены и насупленный силуэт Журава.

На судне много детей. Они весело верещат, бегают по лестницам и активно осваивают галеон. Таня просит у меня "немного злотых", уходит и вскоре возвращается с холодным чаем в высоком стакане с соломинкой. Конечно, принесла только себе Но я и не стал бы пить этот напиток, мне сейчас не до него: я почему-то взвинчен, словно нам и впрямь предстоит серьёзное путешествие. А Таня вот не растерялась: сразу нашла бар и, уж не знаю как, на каком языке, попросила стакан чая со льдом.

По крутой дуге разворачиваемся в сторону Балтийского моря и плывём к Висле - мимо корабля "Солдек", мимо отеля "Королевский", окна которого, как в Венеции, смотрят прямо на воду. (Не замечаю в отеле признаков жизни. Ремонт у них там, что ли?) Сухогруз "Солдек" был спроектирован на гданьской судоверфи. Это первое польское судно, построенное после войны. Тридцать три года "Солдек" был на плаву. Теперь это экспонат Морского музея. Стоит у противоположного берега, почти напротив Журава.

Наш гид - плотный невысокий мужчина с крепкими руками - подстраивает микрофонную стойку под свой рост. У гида седая борода и пышные усы. На нём чёрные ботинки, белые матросские брюки, тельняшка с коротким рукавом, чёрная жилетка и пиратская шляпа-треуголка. Он кажется персонажем из приключенческой повести. Пристраивается на высоком табурете, словно у стойки бара, и начинает свой рассказ. Я почти ничего не могу понять: звук из колонок глуховат, не каждое слово разберёшь. Он говорит, что здесь, где теперь Рыбный рынок и башня Лебедь (а мы как раз мимо них проплываем), стоял замок крестоносцев XIV века. Это была резиденция тевтонского комтура. Замок высился угрюмой громадой как символ могущества ордена крестоносцев, и его видели (не могли не видеть) все - и простые горожане, и местные богатеи, и приезжие купцы. Но в 1454 году здесь началось восстание против крестоносцев, комтур оставил замок, и вскоре гданьчане стали разбирать ненавистные стены. Всем хотелось уничтожить этот символ тевтонского могущества, да и городу такая цитадель в столь многолюдном месте вовсе ни к чему.

Когда-то весь этот район именовался Замчиско. Здесь в древности размещалась деревянная крепость польских правителей, здесь было одно из самых старых гданьских кладбищ

Всё это мы узнаём от нашего колоритного гида, а тем временем интригующее средневековье Главного города быстро сменяется скромными прибрежными пейзажами, хозяйственными постройками, промышленной зоной, безликими причалами с катерками у пристани и рыбаками, замершими на берегу с удочкой. Вскоре появляются подъёмные краны и какие-то заводские конструкции, цеха, мастерские, и мы понимаем, что уже плывём мимо острова под названием Острув, где расположена гданьская судоверфь. Здесь в 1970 году случились массовые забастовки и волнения рабочих из-за повышения цен на продукты и промышленные товары аж на тридцать процентов. Представители власти, разумеется, объявили объективные экономические трудности (себя неумехами они не объявили), и судоверфи Гданьска и Гдыни начали забастовку. Их поддержали промышленные предприятия других городов. Первый секретарь ЦК ПОРП Гомулка заявил, что всё это контрреволюция, и отдал приказ о силовом подавлении беспорядков. После стычек рабочих с армией и милицией погибло несколько десятков человек, в том числе один солдат и два милиционера. Одного из погибших рабочих звали Збигнев Годлевский. Ему было восемнадцать. Угодил под обстрел. Войска открыли огонь на поражение. В Збигнева попали три пули. Судостроитель Годлевский стал символом народных протестов в 1970 году. Через десять лет активист профсоюза "Солидарность" архитектор Кшиштоф Довгялло сочинил балладу, в которой героя назвал почему-то Янеком Вишневским. Каждая строфа его стихотворения заканчивалась фразой "Янек Вишневский упал". "Рвутся петарды, стелются газы, / всё это достаётся рабочим. / Падают дети, старики, женщины - / Янек Вишневский упал". (Как будто нельзя было сказать "Збышек Годлевский упал".)

(Дописываю этот абзац позже.) Автор стихотворения просто не знал точного имени этого парня, вот и назвал его очень распространёнными в Польше именем и фамилией. Музыку к стихам написал Мечислав Холев, а потом оказалось, что он - осведомитель органов госбезопасности Но это было уже через 10 лет после событий на судоверфи. А зимой 1970 года у Гомулки случился сердечный приступ, и его отстранили от власти. Главой польского государства стал Эдвард Герек.

Как получше описать это нагромождение кораблей, катеров, металлоконструкций, портовых кранов, гор металлолома, которые мы видим на берегу? Как объяснить, почему мне показалось, что подъёмные механизмы верфи ощетинились в небо, будто штыки? Или что с палубы судна эти краны кажутся насупленными хищными птицами, огромными и печальными? Кинохроника о протестных выступлениях рабочих на гданьской судоверфи обычно серая, мутноватая и невесёлая, а сегодня солнечный день, на берегу всё спокойно, судоверфь работает, а мы флегматично проплываем мимо.

Судостроителям наверняка не стало легче после выступлений в семидесятом году. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы полистать польские журналы тех лет (а они тогда к нам в страну ещё доходили) или посмотреть некоторые польские кинофильмы, например "Человек из железа" Анджея Вайды. Через десять лет здесь, в Гданьске, появился первый в Восточной Европе независимый профсоюз - "Солидарность". Рабочие заставили власти ПНР легализовать свой профсоюз.

В 1978 году снова поднялись цены на мясные продукты. Забастовали рабочие на заводах Люблина. Забастовка перекинулась в Гданьск, на судоверфь имени Ленина. За активную профсоюзную деятельность были уволены электрик Лех Валенса и крановщица Анна Валентынович. Судостроители потребовали поставить памятник рабочим, погибшим в 1970 году, восстановить на работе Валенсу и Валентынович, не запрещать деятельность свободных профсоюзов, отменить повышение цен. Рабочие выставили на верфи патрули, да и сами не уходили домой, митинговали, выпускали информационный бюллетень. Их поддержали и другие предприятия города. Был создан межзаводской забастовочный комитет

В общем, в мою задачу не входит подробно рассказать, как боролись и как побеждали трудящиеся Гданьска. Тем более что мы уже проплыли мимо судоверфи. Вспоминаю только, как реагировали на это простые граждане в Советском Союзе. Мало ведь кто понимал хоть что-то. Многие ориентировались только на программу "Время" и советские газеты. А там со сдержанным укором рассказывали о событиях в Гданьске (если вообще уделяли этому внимание). Я был ещё юн, но это помню. "Поляки опять чем-то недовольны, опять бастуют. Социализм их не устраивает". Примерно так говорили где? А везде. И нигде Просто существовало такое "общее мнение": в Польше неспокойно, там рвутся к власти враги социализма, раскачивают лодку. "Да ведь говорят, что Советский Союз подбросил им деньжат и продуктов, чтобы они успокоились, а они продолжают бузить. У нас отобрали, им отправили, а им всё мало". "А что же польские власти?" "Ведут с забастовщиками переговоры". Наверно, всё же были тогда в СССР люди и с "передовым" образом мышления, которые мысленно поддерживали польский протест. Но они молчали в тряпочку. Или им быстро затыкали рты. Или мы ничего не знали об их протесте А рядовой гражданин Страны Советов - он кто, политолог, международный аналитик, философ, квалифицированный экономист? Простым работягам и служащим как разобраться во всём этом? В выпусках телевизионных новостей то и дело звучали фамилии Валенсы, Михника Мы ещё не понимали, что Варшавский блок, как и социализм в целом, стал по-настоящему разваливаться именно здесь, на гданьской судоверфи имени Ленина.

Примерно это и произношу вслух, чтобы услышал Дотышев. Герман задумчиво смотрит на удаляющиеся нагромождения верфи и говорит:

- А всё же не верится, что они сами сумели В семидесятом ведь не сумели. Любой протест, любые волнения и "революции" - хоть в Чехословакии, хоть в Венгрии, хоть в Польше - прежде были полной безнадёгой, социалистические устои казались непобедимыми. А тут вдруг вышли на передний край борьбы электрик Валенса и рабочий Малишевский, кажется Возглавили, организовали И нате вам: добились-таки своего. Так не бывает!

- Это у нас так не могло быть, но почему же не в Польше?

- Диомид, мы не знаем об этом почти ничего и ещё долго ничего не будем знать, так и умрём, ничего не узнав. И наши внуки, наверно, не докопаются до правды. Чтобы управлять толпой, нужно отобрать у них самое главное: правду, информацию! Отобрали - и вот мы уже как слепые котята

- Ты на что намекаешь?

- Я не намекаю. Это просто рядовое предположение: кто-то за бугром поддерживал профсоюз "Солидарность".

- Американцы?

- Эти-то наверняка, об этих и говорить нечего: они в каждой бочке затычка. Известно ведь, что в судьбе гданьской забастовки активное участие принимал поляк, сделавшийся вдруг великим американским "шахматистом"-политологом, - Збигнев Бжезинский. (Кто не слышал о его книге "Великая шахматная доска"?) Это Бжезинский предложил своему президенту план дестабилизации социалистической Польши: страна, мол, как и положено, катится в экономическую пропасть, страна скоро начнёт тратить больше, чем зарабатывает, а кому захочется им помогать просто так? Надо пообещать экономическую поддержку, посулить им что-нибудь, но за это потребовать "демократических свобод". Удобный случай свалить Польскую объединённую рабочую партию, отстранить её от власти

- Это ты, Гера, фантазируешь, наверно?

- Я не был свидетелем разговора Бжезинского с президентом США. Но я почему-то уверен, что так оно и было. Послушай, Димьян, а тебе не кажется странным, что как раз в то время в Польшу зачастил "польский папа римский" Иоанн Павел Второй?

- Ну и что? Поддерживал соотечественников в нелёгкое время

- Да? А что, если и Ватикан приложил к этому руку? Им ведь тоже польский социализм очень даже некстати был.

- Да ладно тебе, Гера! Польша - католическая страна, для них папа в Ватикане - свет в окошке.

- Это сейчас. А как было тогда?

Вот так вяло перебрасываемся "безответственными" фразами - даже не спорим, потому что мало что знаем, нам остаётся только строить догадки, мы панургово стадо, мы видим только вожака, - а гданьская судоверфь уже остаётся позади.

Плывём мимо покрытых густой зеленью берегов, мимо белых лебедей, качающихся на мелководье. А вот зелёный холм, а на нём - крепость с развевающимся флагом на башне. Это архитектурное сооружение не назовёшь изысканным. Круглая башня окружена каменным кольцом стен - словно труба вставлена в ступицу колеса, лежащего на траве. И только это мы видим с галеона. Я мало что знаю об этом форте. Не готовился. Я ведь не предполагал, что мы увидим это. Жаль Герману, наверно, это было бы интересно, он историк.

- Вислоустье,- заглядываю в схему нашего маршрута, которую нам дали вместе с билетами. - Оборонительное сооружение.

- Ну, конечно, - кивает Герман, - тут наверняка были кордоны, контролирующие корабли перед заходом в Гданьск.

И это всё.

(А потом, в Москве, я нахожу статью об этом форте. Кое-что выпишу сюда.)

Крепость Вислоустье (или, на немецкий манер, Вайхзельмюнде) - некогда мощное фортификационное сооружение, построенное в XIV веке. Герман угадал: именно для того, чтобы контролировать перемещение судов из города и в город, оно и предназначалось. Наверняка плату брали с каждого корабля. Дальше по руслу реки - море, и неизвестно, кто оттуда может приплыть. Первые письменные указания на то, что здесь присутствует сторожевой пункт, датированы серединой XIV века. Кирпичную башню построили в конце XV века. Она служила ещё и маяком. По ночам на ней зажигали огонь, чтобы было видно его судам, идущим в порт. Но и саму башню нужно было охранять. Вокруг неё стали расти оборонительные сооружения, теперь уже кирпичные. В конце концов возникло это огромное "колесо", лежащее на траве вокруг трубы-башни. Фундамент крепости построен интересно: уложили под водой большие деревянные ящики, наполненные камнями, сверху толстым слоем засыпали щебнем. Как сегодня чувствуют себя эти деревянные ящики под водой, что от них осталось?

С другой стороны к кирпичному "колесу" прижимаются дома офицеров (с галеона "Лев" мы этого не увидели). Это по традиции узкие фасады, три этажа, если принять во внимание окошко под коньком крыши. Кровли в домах высокие, крутые, черепичные. Когда в XVI веке заметно усовершенствовалось огнестрельное оружие, стало ясно, что следует поскорее укрепить форт. Кроме бастионов здесь появились ров с водой и два вала на противоположных берегах Вислы.

После Первой мировой войны крепость утратила своё военное значение. В межвоенный период форт служил базой для парусных клубов. В 1945 году он был почти полностью разрушен. Потом, конечно, его восстановили, сделали музеем. До сих пор здесь ведутся археологические исследования, поэтому, наверно, доступ в форт для туристов открыт далеко не всегда. Но каждый год летом здесь проходит фестиваль, посвящённый событиям ночи с 5 на 6 июля 1628 года, когда крепость (в то время польская) была атакована шведами. Крепость выстояла, хотя поляки потеряли два корабля. На фестиваль приезжают "реконструкторы истории", люди в костюмах и с оружием в руках, чтобы разыграть аутентичные сцены боя перед зрителями, которые, понимая в этом толк, охотно собираются здесь на представление.

Форт Вислоустье почему-то облюбовали для своей зимовки летучие мыши. Учёные, разумеется, изучают их и наблюдают за ними, тем более что попадаются и очень редкие виды.

Ну вот, dixi et animam levavi* <* лат. Я сказал и облегчил свою душу>. Взял на заметку тот факт, что мы гордо проплыли мимо важного памятника архитектуры и истории. Мы проплыли мимо фортификационного сооружения XIV века, а историк Герман Юрьевич Дотышев только название его узнал. И больше никаких подробностей. Он, конечно, не может знать всё о каждой крепости в Померании. Но мне всё равно стыдно. Я не догадался подготовить для друга хоть какую-то информацию о Вислоустье. Мы слишком импульсивно, без подготовки влезли в галеон, надеясь, что это будет живописная прогулка на свежем воздухе. А тут о каждом пятачке земли хоть что-то знать надобно.

...Наш гид раздаёт пассажирам сложенные гармошкой листки. На первой странице - фото усатого и бородатого человека в полосатой футболке и соломенной шляпе. Да это же наш экскурсовод! Он держит гитару. Подпись: "Бард Гданьска Анджей Стажец, руководитель клуба песни Конюшня" (указан адрес). Это сборник песен. Перехожу со странички на страничку. Все песни сочинил Анджей Стажец (и слова, и музыку). Названия абсолютно гданьские: "Полька на Зелёном мосту", "Танго на Мариацкой", "Бал у Нептуна", "Башенные часы". Рядом со стихами указаны гитарные аккорды. Нашего гида, стало быть, зовут Анджей Стажец, он поэт и композитор, который воспевает любимый город в своих песнях. Думаю, что эту листовку он раздал не для того, чтобы их пропагандировать. Будет концерт, и он надеется, что пассажиры начнут подпевать.

Я всё с большим интересом прислушиваюсь к тому, о чём он рассказывает. Знает он много, не замолкает ни на минуту, и мне многое уже понятно, хотя звук, доносящийся из колонок, всё же глуховат. У гида хорошая дикция. Напрасно я утверждал, что все мужчины в Польше плохо говорят по-польски. Пардон, это глупость. Тут уж что кому дано: кто-то златоуст, а у кого-то во рту каша

У берега за фортом стоит казацкая лодка чайка. Длинная, узкая, с высокой мачтой. На эту лодку обращает внимание пан Стажец.

- Украинская чайка, - говорит он. - Не знаю, что они здесь ищут, но это их дело

Мы проплываем мимо большого судна "Армия Людова". Лебедей и чаек становится больше: скоро море.

Таня, по-моему, даже не видит всего этого. Она увлечённо беседует с кем-то по мобильному телефону. Наверно, с Веславом. Они болтают уже минут десять. Интересно, какой у неё тариф и сколько она платит за это? Совсем не разбираюсь в таких вопросах. За тарифами напряжённо следят Таня и её мама. Говорят, что если не ты звонишь, а тебе звонят, то ты не платишь. Якобы "входящие бесплатно". Эта техническая новинка меня доконает! Я должен во всё вникать? Следить за тарифами? Откладывать из семейного бюджета на мобильный телефон? У Тани "Моторола" уже больше года, дочка подросла - и купили. Она хорошо разбирается в этой технике, может дать консультацию папе. А мне лень ковыряться в телефоне, я только тому и научился, что звонить и эсэмэски отправлять. Список абонентов мне подновляет Таня. Хотя у меня мобильник уже лет пять. Простенький. "Чёрная смерть". Стыдно показать. Таня говорит, что в свои "почти сорок" я динозавр: не желаю осваивать новую технику. А меня прямо корёжит от всех этих терминов: "входящие", "прошивка", "провайдер", "роуминг", "блютус" тьфу! На дворе 2005 год. А что будет лет через пятнадцать? Что можно будет сделать с помощью такого устройства? Входить в интернет? Снимать видео? Слушать радио? А может, гладить брюки? Ха-ха.

XIV

Я отвлёкся, а оно - вот уже! Я, конечно, надеялся, что мы доберёмся сюда, но не думал, что по реке. Вестерплатте! На насыпном кургане стоит монумент, состоящий из гранитных блоков. Он напоминает штык, вколотый в землю. Высокий памятник, метров двадцать пять. В верхней части замечаем два бюста: моряка и солдата. У солдата в руках, кажется, автомат ППШ.

- Это Вестерплатте. Полуостров такой, - поясняю с напускной скромностью.

Дотышев смотрит на меня растерянно. Издаёт крякающий звук. Герман не ожидал, что мы попадём сюда! Он, конечно, знает, что Вестерплатте - это в Гданьске, но сегодня не помнил об этом ни одной секунды. Выбросил это из головы. И вот перед ним, как из земли, вырос этот монумент - и вся история XX века, история Европы, Второй мировой войны повисла над нами тяжёлым грузом. Для Геры это, может быть, даже потрясение. Я должен был подготовить Дотышева, а я решил сделать ему сюрприз.

- Вестерплатте это здесь? - только и выдохнул Герман.

Он думал, что это как Бородинское поле "возле Москвы": больше ста километров от столицы ехать. А тут сел на прогулочное судно, полчаса - и вот тебе Вестерплатте.

- Пап, разве это полуостров? - удивляется Таня. Ну, конечно, с середины реки этого не видно.

- Эта часть суши на карте похожа на листок ясеня с заострённым концом. Здесь - устье Мёртвой Вислы. Тут - река, а там уже море, вот и получается полуостров. Здесь началась война.

Инициативу перехватывает Дотышев.

- "Уж за ружьё-то дай мне сказать", - цитирует он советский фильм.* <* "Старый Новый год" (1980, реж. Н. Ардашников, О. Ефремов)>

Герман говорит о том, что в 1920 году Гданьск (Данциг) стал вольным городом, городом-государством под протекторатом Лиги Наций. В городе жили в основном немцы. Поляков тут было процентов пять-десять. Но Гданьск ни Германией, ни Польшей не был. Территория вольного города охватывала множество населённых пунктов помельче. В 1924 году Польша получила от Лиги Наций разрешение устроить на полуострове Вестерплатте транзитный военный склад. Вестерплатте был передан Польше в бессрочное и бесплатное владение.

Гитлеровская Германия предъявляла территориальные претензии к полякам. Немцы считали, что Данциг - немецкий город. "Здесь Восточная Пруссия, а никакая не Польша".

- У поляков с немцами всегда были крутые разборки вокруг непонятно чьей земли в Прибалтике, - Герман переходит на старомодный молодёжный сленг, и Таня вежливо улыбается.

Часть земли на этом побережье отошла к полякам по Версальскому договору, и этот кусок суши именовался Польским коридором. Немцев бесило то, что Польский коридор обеспечивал полякам доступ к Балтийскому морю и разъединял население Восточной Пруссии и Германии. В тридцатых годах политики хорошо понимали, что существование Польского коридора может стать причиной очередной войны. Так оно и случилось. Гитлеровцы подтянули мощные военные силы к Гданьску - сюда, к Вестерплатте.

- А у поляков здесь стояла армия? - наивно интересуется Таня.

- Да какая там армия? - отмахивается Дотышев. - Не больше двухсот человек. Казармы. Электростанция. Казино для сержантов. Маяк. Склады. Жильё для офицеров. Караульные помещения, блокпосты. Ну, и вооружение: одна пушка образца начала века, две пушки поменьше, несколько миномётов, около сорока пулемётов. Что удивительно: у них было аж сорок пистолетов, сто шестьдесят винтовок и тысяча гранат! (Иронизирует, видимо.) Планировалось, что военных будет здесь раза в три больше, но что-то у них не срослось. За несколько дней до начала войны местные эсэсовцы захватили транспорт с оружием и боеприпасами, который направлялся на Вестерплатте. Это был конец лета тридцать девятого года. Немцы уже не скрывали своих намерений. Да они не скрывали этого и весной

Командиром гарнизона был Генрик Сухарский, и эту фамилию не мешало бы запомнить, чтобы было интересно слушать дальше.

Двадцать пятого августа к берегам Балтийского моря подошёл немецкий "учебный" броненосец "Шлезвиг-Гольштейн", на котором было восемнадцать орудий (учебных, разумеется) - в основном, калибра сто пятьдесят миллиметров

- Это сколько же? - сначала не понимает Таня.

- Диаметр пушки - пятнадцать сантиметров, - Герман злится, что его перебили. - Представь себе такой ствол на учебном корабле. И вообрази, что таких пушек было на борту десять. А ещё у четырёх стволы были вдвое шире. А ещё следует учесть, что на немецком судне притащилась сюда рота морских пехотинцев и было их пятьсот человек. А у поляков - меньше двухсот военных Предполагалось, что уже двадцать шестого августа немцы начнут обстрел Вестерплатте, но они почему-то замешкались. Так и вижу, как немцы деловито готовятся к "работе": надо же всё проверить, подмазать, подтереть, пересчитать снаряды "Господа, дайте нам ещё два-три дня, - просили эти каратели у своего начальства. - Дело серьёзное, не терпящее спешки. На нас смотрит весь мир. Не хотелось бы опускаться до халтуры".

- Герман, пожалуйста, не морочь девочке голову, - я с трудом прячу улыбку, хотя речь идёт об очень трагическом моменте в жизни Польши. Фантазёр наш Дотышев

В общем, рано утром первого сентября немецкий броненосец продвинулся вглубь портового канала и начал обстреливать полуостров Вестерплатте.

- И поляки сразу сдались? - спрашивает Таня.

- В том-то и дело, что нет. Поляки показали себя героями. Дерзкие и храбрые мужики: их меньше двухсот, а врагов три с половиной тысячи, и пушек у немцев в несколько раз больше, и подкрепление к немцам, если нужно, придёт, а поляков никто не поддержит Нам сегодня это, наверно, кажется нелепым. Приплыли бравые германцы несметной оравой, дружно навалились, поплевав на руки, стали обстреливать берег. На кой чёрт им сдался этот полуостров на отшибе города, где окопались сто восемьдесят два польских упрямца? Если уж лупить, так по чему-то более "стратегическому": по электростанции, по водокачке, по центру города

- Значит, все поляки погибли? - Таня с опаской посматривает куда-то на вершину монумента, который стоит на холме, как старое дерево с обрубленными ветками.

- Цифра польских потерь тебя удивит. Но не будем забегать вперёд. Слушай внимательно. Я буду краток, - говорит Дотышев. - Вот тебе хроника событий тех дней.

Первое сентября. Обстрел начался без пятнадцати пять утра. Десять минут обстреливали, потом начался штурм, вперёд пошла немецкая пехота. Какие наглецы! Поляки ответили сильным огнём, и немцы отступили. До девяти утра гитлеровцы лупили по полуострову отовсюду, откуда только можно было. Потом, очевидно, у немецких гостей наступило время завтрака

- Гера, воздержись от отсебятины, - прошу я.

Майор Сухарский приказал нанести немцам ответный артиллерийский удар из единственной годной для этого пушки. Успели сделать двадцать восемь выстрелов, задавить немецкие огневые точки. А потом в польскую пушку попал снаряд, и она замолчала навсегда. В этот день немцы предприняли ещё две атаки, последнюю - вечерком, перед сном В итоге поляки потеряли четверых.

- А немцы?

- А немцы - человек восемьдесят. И ещё сто были ранены. Большинство из них - из морской пехоты. Не удался им этот нахальный штурм на одиннадцатой минуте войны.

...Вестерплатте медленно отдаляется от нас за кормой галеона. Мы смотрим на памятник защитникам побережья, который поставлен здесь в 1966 году. Его гранитные блоки украшены надписями, посвящёнными обороне польского побережья.

Второго сентября немецкая артиллерия не молчала тоже, но гитлеровскому командованию этого показалось мало. Они предприняли воздушный налёт, чтобы окончательно сломить дух польских солдат. Это произошло в шесть часов вечера. В налёте участвовали аж сорок семь бомбардировщиков. На одно из караульных помещений, КП 5, полетели бомбы, и там погибли почти все, включая командира. Авианалёт так напугал польских солдат, что они, как пишут сегодня, попытались поднять мятеж против своих начальников. Бунт был подавлен, четверых поляков свои же расстреляли возле электростанции. Эти события настолько потрясли командира Генрика Сухарского, что он отдал приказ о капитуляции. Но тут против него выступили другие офицеры. Некто Гембура по приказу Сухарского всё же вывесил белый флаг на крыше казармы, но вскоре флаг убрали, а Гембуру расстреляли польские солдаты. Они были полны решимости драться дальше.

Ещё третьего сентября немцы были уверены, что поляки подготовились к штурму основательно. Гитлеровцы полагали, что на Вестерплатте организована самая современная оборона, а польские военные прячутся в специально устроенных подземных бункерах. Бои продолжались весь день. Тем не менее никто не погиб! К вечеру немецкие атаки были снова отбиты. Ночью немцы попытались перебраться на Вестерплатте на лодках, но их заметили. Две немецкие лодки были потоплены, остальные повернули назад.

К четвёртому сентября к немцам пришло на помощь новое подразделение - учебный сапёрный батальон. Он принял участие в этом избиении. Продолжался обстрел гарнизона из тяжёлых орудий. Были повреждены казармы. У поляков ощущалась нехватка воды, еды и медикаментов. Сухарский снова предложил сдаться. Мнения офицеров разделились. Против капитуляции выступал заместитель командира капитан Домбровский, и было принято решение сражаться дальше.

Пятое сентября. Немцы уверены, что в густых кронах деревьев на полуострове прячутся удачливые польские снайперы. И стали палить по этим деревьям из орудий броненосца "Шлезвиг-Гольштейн". По деревьям! Из пушек броненосца!.. Потом немцы снова пытались проникнуть на территорию гарнизона, но эта атака была отбита поляками. Защитники Вестерплатте проявляли чудеса героизма, хотя понимали, что на помощь "союзников" рассчитывать не приходится.

Шестое сентября

- Господи! - по-бабьи вздыхает Таня. - Они до сих пор живы?

- Они - герои. Слушай внимательно и не перебивай, - строго отвечает Дотышев.

Ночью немцы пытаются поджечь лес Дались им эти деревья! Погнали на лес цистерну с бензином. Но поляки успели разобрать рельсы, потому что опасались появления немецкого бронепоезда. Цистерна остановилась, не доехав до конечной цели. Поляки начали по ней стрелять из противотанковых ружей, и цистерна взорвалась. Тогда немцы начали палить из гаубиц по складским помещениям, надеясь, что там хранятся боеприпасы. Но взрыва так и не произошло.

На следующую ночь немцы стали освещать Вестерплатте мощными прожекторами. Непонятно, зачем: кого заметят впотьмах, по тому и стреляют, что ли? Выстрелы были одиночными. Майор Сухарский снова стал совещаться с офицерами. Домбровский и его единомышленники предлагали продолжать борьбу. Майор же советовал воздержаться от необдуманных решений. Он опасался, что здесь, на полуострове, погибнут все, понимал, что поражение неизбежно. Но большинство солдат поддерживало Домбровского.

- Сухарского потом поймали и расстреляли? - спрашивает Таня.

- "Торопыжка был голодный, проглотил утюг холодный", - цитирует Герман. - Хорошо, скажу. Майор Сухарский потом мыкался по немецким лагерям для военнопленных, а умер в Неаполе уже после войны. Там и был похоронен. Через двадцать пять лет урну с его прахом привезли сюда, на Вестерплатте. Все участники обороны полуострова были награждены орденом Виртути Милитари, который вручается в Польше за выдающиеся боевые заслуги.

Итак, седьмое сентября. Уже неделю немцы не могут сломить сопротивление горстки храбрых поляков. С утра начался обстрел из всех орудий. В шесть утра на штурм пошла пехота. Поляки пытались не подпустить гитлеровцев к важнейшим объектам обороны и понимали, что для рукопашного боя сил уже не остаётся: немцы не давали продыху, пытались взять соперника упрямством, настойчивостью. Сухарский переживал за судьбу своих подчинённых. Он принял твёрдое решение сдаться. В десять часов утра была объявлена капитуляция. Сухарский сообщил об этом Верховному главнокомандующему, маршалу Рыдз-Смиглы.

- И тот, конечно, приказал бороться, не отступать, ни шагу назад, позади Польша, - подсказывает Таня.

- К сожалению, было ясно, что Вестерплатте не удержится. Маршал объявил о награждении всех живых и погибших военными наградами и присвоил им очередные звания. Пришёл конец обороне полуострова. Поляки стали приводить в порядок свои парадные мундиры. Ну, понятно, не выходить же к немцам замарашками, не так поймут

- Герман, воздержись от дурацких комментариев! - уже по-настоящему сержусь я. - Она ведь так и запомнит

- Хорошо, если вообще хоть что-то запомнит. Будет о чём рассказать на уроке истории.

- О том, как польские военные чистили свои подштанники перед тем, как сдаться гитлеровцам?

- Но согласись, что деталь яркая Помнишь, как выходили наши к немцам в сорок первом? Все в грязи, в крови, оборванные, угрюмые А тут мужички готовятся как на парад. Ну, правда: я не понимаю, почему польские историки так носятся с этой обороной полуострова. За неимением ничего более существенного хоть этим гордиться? Вспомни Сталинград или Ржевскую битву А тут - каковы потери-то?

- Да, каковы? - интересуюсь я.

- У поляков погибло шестнадцать человек, а у немцев четыреста. Из ста восьмидесяти двух защитников Вестерплатте (сегодня называют такую цифру) до конца войны дожили сто пятьдесят восемь.

- И всё же ты не прав. Их было меньше двухсот, а они сдерживали три с половиной тысячи немцев в течение недели.

- Да я и не спорю, - миролюбиво отмахивается Герман. - В конце концов, когда тебя убивают, какая тебе разница, сколько человек погибнет рядом с тобой: сто тысяч или пятнадцать. Стреляют-то по тебе, и защищать родину выпало тебе

Как выглядела сдача полуострова немцам? К гитлеровцам пошли парламентёрами Сухарский и сержант (как переводчик). Немецкий подполковник сообщил Сухарскому, что ему будет оставлена его офицерская сабля. Даже когда он попадёт в плен, ему будет разрешено ношение сабли. Есть такая фотография: напротив гитлеровского командира стоит по стойке "смирно" Сухарский, и немец отдаёт поляку честь. У кого-то, очевидно, нашлось время фотографировать.

После переговоров поляки вернулись в гарнизон и сообщили, что условия капитуляции приняты. Позже в гарнизон явились немцы. Раненых польских солдат они отправили в медицинскую академию в Данциге. А потом военнопленных распределили по лагерям, где офицеры были освобождены от работ, а рядовые трудились на заводах и в штольнях. Некоторым из них удалось сбежать оттуда, и они продолжили войну в составе Армии Крайовой.

И только один защитник Вестерплатте - радиотелеграфист Расиньский - отказался сдаться немцам и не покинул казарму. Только он знал радиошифры, которые были уничтожены по приказу майора Сухарского. Немцы потребовали у Расиньского передать им эти коды и шифры, но тот отказался и двенадцатого сентября был расстрелян.

XV

Ещё несколько минут, и вот уже на берегах Вислы становится как-то особенно пусто. Они, берега, словно раздвигаются, отдаляются друг от друга. И всё больше и больше прибавляется воды. Самые дальние клочки суши (там, где для воды уже полное раздолье) выглядят оставленными у детского приюта подкидышами: тут одни только флагштоки, домишко одноэтажный, сваи, фонари на столбах, автомобильные скаты, свисающие с бетонных береговых укреплений, несколько стройных тополей на фоне пасмурного неба - и ни души. Мне кажется, что этим деревьям здесь жутковато стоять вот так, в одиночестве, на ветру, особенно под вечер, на закате Река всё расширяется, расширяется - и вот уже это не река. Здесь Висла впадает в Балтийское море. Сколько раз в своей жизни мы читали подобную фразу - пусть, не про Вислу, а про Волгу, всё равно. Я не думал, что когда-нибудь увижу это своими глазами. И впрямь чудеса: была река - и вот уже её нет!

- Это граница государства, - говорит наш гид, - его условные ворота.

Коль уж это граница, дальше дороги нет. Мы разворачиваемся и плывём в обратном направлении. Идём мимо маяка в Новом порту. Он стоит на правом от нас берегу, как раз напротив памятника защитникам Вестерплатте. Ему чуть больше ста лет; он уже лет двадцать как закрыт, и теперь сюда пускают посетителей. Зачем? Что можно увидеть там внутри? Не знаю, не был. Наверно, это интересно. Первого сентября 1939 года выстрелом из окна маяка был дан знак немецкому кораблю "Шлезвиг-Гольштейн" начать обстрел Вестерплатте. С полуострова ответили на это дважды. Первый выстрел из пушки оказался неточным. Второй снаряд попал в здание маяка, немецкий наблюдательный пост был ликвидирован. Интересно, Герман знает об этом? Вряд ли

На обратном пути останавливаемся у пристани Вестерплатте. Мы, конечно, не высаживаемся на берег. Я слишком поздно узнал, что можно было бы выбраться на сушу, подойти к памятнику поближе, посетить армейский музей, а потом, через пару часов, сесть на галеон, который снова приплывёт сюда, и вернуться к Рыбному рынку и Жураву. На пристани собрались люди, которые, видимо, так и сделали - когда-то добрались сюда на прогулочном судне или по суше, на автобусе, а теперь поплывут с нами к конечной пристани на Мотлаве. Интересно, как они вынесли всё это? Как они продержались тут хотя бы два часа? Страшно сегодня на Вестерплатте. Гремят взрывы, взлетают в воздух комки земли вперемешку с пылью и пучками потемневшей травы, пулемёты строчат без умолку, звенят разбитые стёкла, осыпается штукатурка и кирпичная крошка. Немцы ожесточённо лупят по гарнизону. Короткими перебежками, от кочки к кочке, от стены до окопа передвигаются солдатики в касках, а кто-то и без каски - в конфедератке. Любое движение может оказаться последним. Я хорошо слышу и вижу всё это. Я совсем оглох от грохота взрывов и от стрельбы и понимаю, что в любую секунду могу быть убит Почувствую горячий удар в живот, и невыносимая боль заставит меня вздрогнуть и согнуться, на миг оцепенеть, и всё, что я видел так чётко и ясно, вдруг помутнеет, потеряет свои очертания, и я удивлюсь тому, что уже почти ничего не слышу, а ноги мои стали чужими, я не владею ими, и я пойму, что вот я и умер - пойму это за полсекунды до смерти и повалюсь на землю, ещё тёплую после лета, но тоже страдающую от боли, ожогов, от взрывов и грома войны

Привиделось Ничего этого нет. Это моя фантазия разгулялась. Но, чтобы избавиться от возникших передо мною картин шестидесятипятилетней давности, зажмурившись, провожу ладонью по лбу, щекам, подбородку. Ладонь становится влажной, это испарина надо взять себя в руки. Самое страшное, что это не выдумка сценариста или писателя - так было на самом деле. Вчера! Здесь, на этом клочке земли, солдаты умирали обыденно, предсказуемо, почти скучно - умирали за родину, за свою землю.

- Пап, а что стало потом с этим кораблём со "Шлезвигом"? - вдруг спрашивает Таня.

- Незадолго до конца войны потоплен англичанами. Здесь, у польских берегов.

- Не потоплен, а подбит, - поправляет Дотышев. - Бомбы попали в броненосец с британских самолётов, и корабль сел на мель. Экипаж судна выбрался на сушу и был направлен командованием на оборону Мальборка, лишь немногие моряки остались на "Шлезвиге". Они-то и взорвали корабль, когда в город вошла Советская Армия. Броненосец ушёл на глубину. Но и оттуда наши его сумели поднять, отбуксировали в Таллин. Где-то в Финском заливе "Шлезвиг" ещё лет двадцать служил мишенью во время учебной стрельбы. А где его останки сейчас - не знаю.

- Ты, Гера, занятно объяснил причину, почему немцы отложили обстрел полуострова на несколько дней, - говорю я Дотышеву. - Дескать, ответственно готовились к выполнению задания. Причина же была другой: двадцать пятого августа Польша и Великобритания подписали договор о союзничестве, и гитлеровцы вынуждены были ждать, они хотели понять, что будет дальше. Поляки надеялись на помощь союзников и верили, что ещё несколько дней, и всё успокоится. Но напрасно ждали

- Да знаю я, - ворчит Герман. - Обо всём не расскажешь.

- Ну, пока стоим, почему бы и не рассказать. Например, о том, что в роковую ночь на первое сентября две трети личного состава гарнизона Вестерплатте спали. И рано утром, когда раздались первые выстрелы, им потребовалось время, чтобы прийти в себя и приступить к боевым действиям. А у форта Вислоустье (это, как вы поняли, всего полкилометра отсюда) выбралась со "Шлезвига" на сушу штурмовая рота немцев. Они с самого начала были готовы к атаке. Уже в четыре часа утра было ясно, что вот оно - началось: немецкий корабль продвинулся вглубь портового канала до излучины Пяти Свистков, то есть до того места, где Мёртвая Висла становится каналом

- Да где же это? - Дотышев вертит головой, пытаясь найти ответ на свой вопрос.

- Чуть дальше. Мы сейчас туда поплывём. Это минуты три от пристани "Вестерплатте".

- А почему такое название? - удивляется Таня.

- Наверно, с проходящих там судов доносятся какие-то дежурные сигналы. И вот туда добрался корабль из гитлеровской Германии. В судовом журнале "Шлезвига" в четыре часа сорок три минуты появилась запись: "Судно собирается атаковать Вестерплатте".

- Аккуратненько так, с немецкой педантичностью, констатировали факт, чтобы не было потом разночтений, - ворчит Герман. - Мы, мол, начинаем шоу, готовьтесь, господа.

Дотышев воспринимает историю давно минувших дней как своё личное приключение. Я уточняю и дополняю то, что только что рассказал Герман об обороне полуострова. "Шлезвиг-Гольштейн" открыл огонь из своих самых больших пушек (калибр 280 миллиметров). Снаряды весили более 300 кг. Ужас. Ворота и обломки стены гарнизона, конечно, сразу взлетели на воздух. И похоже, что сухопутная атака эсэсовцев из Данцига и штурмовой морской роты началась почти сразу же. Немцам нужно было пробить брешь в обороне. Они дружно навалились на форпост "Пром", но полякам удалось отбиться. Через полтора часа гитлеровцы отступили. В первый день они потеряли двадцать человек убитыми и сто сорок раненными. (Герман сказал, что человек восемьдесят? Ну, не знаю) У поляков погибли четверо. Немцы стремились как можно скорее захватить Вестерплатте, чтобы с размахом отметить присоединение Гданьска к Третьему рейху. Но второго сентября они почти до вечера вели разведку боем, изучали оборону польского гарнизона. А вечером стали серьёзно бомбить полуостров с самолётов Stuka, которых было около шестидесяти. В результате этого сорокаминутного налёта погибли шестеро защитников гарнизона, бомбы попали в радиостанцию и на кухню, повредили все миномёты, нарушили телефонную связь. Поляки узнали о том, что Франция и Великобритания объявили Третьему рейху войну, и приободрились, но вскоре стало ясно, что помощь не придёт.

- Называются разные цифры, сколько человек было в польском гарнизоне, - говорю я. - А ведь это, согласитесь, важно. Видимо, окончательная цифра - сто восемьдесят два человека. Да ещё гражданских двадцать пять человек. Обсуждается и количество погибших. Я, например, читал, что их было более двадцати

- Шестнадцать, двадцать пять В масштабах истории разницы никакой, - комментирует Дотышев. - Под Сталинградом погибло больше миллиона, под Ржевом - около четырёхсот тысяч.

- Гарнизону Вестерплатте было поручено продержаться двенадцать часов, а они сопротивлялись больше шести дней. Когда они сдались, немецкий генерал Эберхардт совершенно искренне спросил: "А зачем нужно было сопротивляться так долго?" Тысячи выученных убийц накинулись на этот клочок земли, и сто восемьдесят два поляка простояли столько, сколько смогли. И ещё бы, наверно, стояли, если бы не приказ Сухарского, и умерли бы все до единого. Разве это не свидетельствует о квалификации и самоотверженности польских военных?

- Не спорю с тобой, Дима, - отвечает Герман серьёзно. - Да и грешно было бы спорить

- Хорошо, что наш разговор не слышат поляки, - тихо говорю я. - А то возмутились бы до глубины души.

- А что же Сухарский? - спрашивает Таня. - Почему он так упорно хотел сдаться уже в самом начале войны?

- Тут предлагаются разные объяснения. Он нёс ответственность за жизни подчинённых и понимал, что нет никаких шансов.

- Но это же война! - удивляется Таня. - Я понимаю, что страшно и не хочется умирать. Но зачем тогда они стали военными?

Она формулирует свои мысли ещё по-детски, но я её понимаю.

- Пишут, что после авианалёта у майора Сухарского случился нервный срыв. И не у него одного. Некоторые его подчинённые покинули свои позиции и спрятались в казармах.

- Как будто можно было там спрятаться, - мрачно цедит сквозь зубы Дотышев.

Нам легко рассуждать: нас никогда не обстреливали из мощных корабельных орудий, на нас не падали с неба бомбы.

Все желающие уже поднялись на галеон. "Лев" отходит от пристани и направляется в Главный город.

- Капитан Домбровский, заместитель майора Сухарского, попытался навести порядок в гарнизоне, - продолжаю я. - Домбровский был аристократом, сыном генерала, шляхтичем герба Йелита, он хорошо знал, что такое честь офицера, и не допускал мысли сдаться гитлеровцам. Капитан велел снять белый флаг, который был вывешен по приказу Сухарского, и принял командование гарнизоном, изолировав майора до тех пор, пока тот не придёт в себя. Личному составу гарнизона тем не менее не сообщили, что командир теперь у них другой - Франчишек Домбровский. Несколько бойцов отказались вернуться на свои позиции и были расстреляны. Их могилы потом обнаружили немцы... Восьмого сентября они подняли флаг Третьего рейха над обломками Вестерплатте и в тот же день обнаружили эти могилы.

- Я такие подробности не знаю, - сокрушённо качает головой Дотышев. - Молодец, Ростокин. А мне - существенная прибыль в копилку знаний

- Вот тебе ещё цифра: за несколько дней поляки отбили тринадцать мощных атак гитлеровцев. Немцы о-очень зауважали их после этого. Поэтому майору Сухарскому, в частности, позволили после капитуляции переодеться в парадную форму и носить саблю даже в плену. Генерал Эберхардт отдал Сухарскому честь, когда они встретились, чтобы обсудить условия капитуляции.

- Если ты победил, можно и благородного сыграть, варум нихт?* <* нем. Warum nicht? - Почему же нет?>? - ворчит Герман.

Ободрённый поддержкой Дотышева, я начинаю сыпать фактами, как горохом из ведра. Когда-то выяснилось, что 31 августа (за день до начала этой бойни) Генрик Сухарский уже знал, что надеяться им не на что. Подполковник Собочиньский, который был начальником военного департамента Генерального комиссариата Польши в вольном городе Гданьске, якобы сказал Сухарскому так: "Генек, ни на какую помощь не рассчитывай, у вас там ни одного шанса. Гданьск отрезан. Будь внимателен ранним утром, ударят немцы, так что не удивляйся. Ты командуешь и ты принимаешь решение. Когда поймёшь, что сопротивление бесполезно, ты знаешь, что делать. Но только ничему не удивляйся". И вроде бы офицеры Вестерплатте не узнали об этом разговоре до конца войны. А как они узнали об этом потом? Пишут, что из опубликованных результатов расследования, из "информации, хранящейся в частных собраниях"... Формулировки довольно расплывчатые. Что за частные коллекции такие и что в них хранится? Между прочим, другие исследователи утверждают, что никто не мог быть свидетелем разговора Сухарского с Собочиньским. Да и вообще, мол, гарнизон Вестерплатте не подчинялся подполковнику Собочиньскому, а это звучит по меньшей мере странно: Собочиньский всё же главный военный начальник Гданьска. Вот она, тайна Вестерплатте

А вот ещё вопросы. Кто-то утверждает сегодня, что гарнизон готовился к длительной осаде, а не к однодневной обороне в течение двенадцати часов. А тогда почему на Вестерплатте было так мало вооружения и военнослужащих? И почему уже второго сентября Сухарский приказал уничтожить документы, касающиеся гарнизона? На всякий случай? Или так и нужно было поступить с секретными документами, когда начались боевые действия? Или он с самого начала поверил Собочиньскому?..

- И вот ещё что, - говорю я. - Сержант Казимеж Расиньский, радист, был убит не сразу, когда отказался раскрыть радиошифры. Его увезли в гестапо и там в итоге казнили.

Позже на территории Вестерплатте были обнаружены останки семи неизвестных солдат, и до сих пор никто не знает, кто это такие и когда они нашли свою смерть. Так сколько же польских бойцов погибло во время обороны Вестерплатте?

XVI

Анджей Стажец берёт гитару и начинает концерт. Над его головой развевается коричневый флаг с изображением головы льва. Первая песенка, какую исполняет бард, - финская, "Рулатэ", которую мы тоже давно знаем. И мы, и финны, да и польский бард - все поют одинаковый припев: "Рулатэ, рулатэ, рулатэ, рула...". В оригинале песенка призывает вот к чему: "Если тебе грустно, то, прежде чем умереть, садись к нам и выпей". По-скандинавски оптимистично. И припев: "Эй, крутись-вертись, крутись-вертись... рулатэ, рулатэ..." Понятно: бард выбрал всем известную песню, чтобы подпевали. Он вообще, вероятно, привык к этому. Не зря же он раздал нам листовки с текстом. Иногда он напоминает пассажирам галеона:

- Посмотрите там у себя... Песня номер два: "Ода к радости".

Эту оду он назвал "парусной": "Парусная ода к радости". Музыка Бетховена, разумеется. Возможно, Анджей сочиняет тексты и к таким песням тоже - на чужую мелодию. Например, в финской "Рулатэ" он рассказывает о том, что его ждёт "девчонка с умными глазами", и он к ней - плывёт. Ну конечно, он же мореплаватель, на нём пиратская шляпа-треуголка, матросские штаны и полосатая футболка, он не забывает об этом.

Нам, кажется, дали не ту распечатку: многих песен, которые он поёт, я не нахожу в ней. Например, песню украинского казака, который покинул родину и скучает по своей девушке. Украинская тематика оказалась близка и полякам, и белорусам: во всех этих странах знают песню "Эй, соколы". Красивая песня, всем нравится. Последний куплет: "Вина, вина, вина дайте / А как умру - похороните, / На зелёной Украине / Рядом с моей любимой дивчиной". Значит, она умерла?.. Польские пассажиры подпевают барду песню о глубинной украинской тоске, а я вспоминаю стихи Тараса Шевченко, в школе заставляли учить их наизусть:

Як умру, то поховайте

Мене на могил

Почти одно и то же. Интересно, кто у кого позаимствовал? Или идея витала в воздухе? Песня печальная, а мне почему-то весело. Хорошая прогулка, увидели много, надышались вольным воздухом, добрались до устья Вислы Мне весело ещё и потому, что я вспоминаю наш детский вариант этого шевченковского "Заповiта": "Як умру, то поховайте, / в дупу пороху напхайте" А не надо было так упорно заставлять детей зубрить стихи, к которым они равнодушны!

Герман внимательно прислушивается к польским строчкам: "Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонэчку, / Муй степовы сковронэчку". Красивые и безобидные стихи: "Звони, звони, звони, колокольчик, / Мой степной жавороночек". А у Геродотышева, конечно, другие ассоциации с этим польским "дзвонь, дзвонь, дзвонь...".

- Я читал, что есть другой вариант. "Ногэ в стшемя, шабле в длонь, большевикув гонь, гонь, гонь", - неумело произносит он нечто польское и почему-то смеётся. Странная реакция на слова "большевиков гони, гони". В школе ведь нам совсем иначе рассказывали эту историю. Плохими были - белополяки. А о Варшавской битве 1920 года, проигранной Красной Армией, учебники промолчали...

- Ты, Гера, испорчен политикой и историей.

- Мы все этим испорчены.

Анджей Стажец, когда поёт, по струнам не бьёт, - он их словно почёсывает. У него акустическая, но усиленная электроникой гитара, и регулируется громкость звучания, поэтому можно не напрягаться, не лупить по струнам, всё слышно, хотя гудит и постукивает двигатель судна. У барда приятный баритон, хороший репертуар и очень простая манера исполнения: "Ну так поплыли ещё раз в те синие бесконечные дали, к свободному ветру, к морю и солнцу"

Мы приближаемся к Главному городу. Укреплённые бетоном берега, заросшее травой побережье, автомобили в переулках, упирающихся в Мотлаву, невысокие многоквартирные дома у самой реки, рыбаки у воды. Они, конечно, тоже слышат этот концерт. Опять замечаем казацкую чайку у берега. У мачты чайки стоит человек в чёрном жупане. На флагштоке у кормы развевается жёлто-голубой прапор, а на единственной мачте в центре лодки - почему-то польский, красно-белый. Наш гид вдруг оживляется:

- Чайка! Приветствуем наших друзей из Украины! Ахой!

Давняя традиция. Это междометие выкрикивают при встрече кораблей или когда с берега приветствуют моряков на судне. До конца нашего путешествия пан Анджей так и не вышел из образа.

Тут наш экскурсовод вдруг затягивает низким голосом новую песню, теперь уже по-украински:

Взяв би я бандуру

Та й заграв, що знав.

Через ту бандуру

Бандуристом став.

Да он, Анджей Стажец, и похож на украинца: густые усы подковой вниз, печаль в глазах, а в душе - романтика, стихи, музыка, река

Закончив этот куплет, он быстро произносит:

- А мы поём так.

И тотчас же начинает другую песню, похожую не предыдущую: "Если бы у меня была гитара, я бы на ней играл и рассказал бы о своей любви" Красиво. Автор неизвестен. В Польше это поют при задушевных застольях. Здесь, на палубе, рефлекс срабатывает безотказно: барду подпевают пассажиры, в основном женщины. Привычка и традиция. Нас слышат с берега и с дебаркадера возле Рыбного рынка и приветливо машут нам оттуда. Шумная набережная. В городе бушует ярмарка и звучит музыка, людям тепло на сердце. Мы входим в старый Гданьск, приближаемся к пристани Мотлавы и чувствуем себя купцами, которые привезли товар. Нас фотографируют из окон. Я совершенно пошлым образом завидую тем, кто здесь, в этих живописных домах, живёт или хотя бы бывает так часто, как хочет: из этих окон видны Мотлава и Длуге Побжеже. Чтобы развернуться, мы проплываем мимо нашей пристани, добираемся до угрюмого великана Журава, выписываем на воде большую дугу.

- Мы входим в порт, как пираты, - говорю я.

Таня смеётся:

- Па, у тебя глюки, что ли?

Как будто осуждает такую вот недопустимую мечтательность папаши. А в глазах у неё - бесята. Вижу, что ей понравился наш вояж.

XVII

- Ну что, на сегодня хватит? - спрашиваю я. - Идём на автобус?

Больше нет сил гулять по этому городу, вот что обидно. Каждый наш день, каждый час в Гданьске полон смысла и перенасыщен информацией. Но если мне придёт в голову мысль написать об этом книгу, вряд ли будет интересно. Получится скучновато и сухо, как будто это статья в путеводителе. "Высота башни семьдесят метров" Может, прав Герман: что за книга без занимательного сюжета, без главных персонажей, без благородного рыцаря и его соперника, без любовной или приключенческой линии? Убрать из моих записок половину того, что я уже накропал, и добавить интрижку с какой-нибудь Марысей, что ли? А как же Таня? Должна же дочь как-то прореагировать на похождения своего папы? Или и Таню из книги изъять тоже? Но тогда и добрую половину диалогов удалить. Значит, влюбиться должен не я, а Герман ну, или кто там у меня будет

Мои размышления нарушает Дотышев.

- Вы, ребятки, идите на автобус, а я чуть позже А знаете, я сегодня вообще не поеду в Собешево. Ждите меня утром.

Мы с Таней останавливаемся и недоверчиво смотрим на Герку. Что ещё за фокусы? Разыгрывает он нас, что ли? Потом понимаю, что один только я удивлён. Таня же усмехается в мою сторону и делает мне знаки бровями. Мол, как ты не понимаешь: Михалина

- Погоди, но ты же ни черта не смыслишь в польском и города почти не знаешь

- Уже знаю, - возражает он.

- А если попадёшь в полицию, что скажешь?

- А почему я должен попасть в полицию? Я интеллигентный человек, у меня с собой загранпаспорт и немножко денег

- В России бьют поляков, в Польше - русских, - напоминаю ему.

- Ты же сам видишь, как тут "бьют" русских, - он иронично усмехается. - Только и слышишь: "пан, пан" "Пан позволи", "прошэ пана"

- Но где ты собираешься заночевать?

- В смысле "спать"? Я не буду сегодня спать.

- А что, что ты собираешься делать?

Танька смеётся. Она потешается надо мной или над всей этой ситуацией?

- У нас там нет телефона, - намекаю я Герману. - Если что, ты к нам не дозвонишься.

- У Тани есть мобильник, - отвечает он. - Я помню её номер. А у тебя разве нет мобильника?.. Но мне твой телефон не понадобится.

Он со мной терпелив, как добрый учитель с неразумным школьником.

- Успокойся, Дима, - говорит Дотышев и кладёт ладонь мне на плечо. - Я всё обдумал, не беспокойся.

Как быстро он привык к этому городу! Ах, да ладно! В конце концов, он взрослый человек.

- А сейчас ты куда? - растерянно спрашиваю я.

- Какое тебе дело? - он притворяется возмущённым. - "Куда", "с кем"? Согласись, я сам могу разобраться в этом. Дам себе рады!* <* польск. Я справлюсь > - неожиданно заканчивает он на ломаном польском.

Помявшись немного, добавляет:

- Вас с собой не приглашаю, уж извините. Танька ещё дитя, ей нужно спать

- Мне почти шестнадцать, дядя Гера! - возражает Таня. И, подумав немного, добавляет: - Я и сама не останусь. Ноги отваливаются, глаза слипаются, бубен гудит

Она хитро косит в мою сторону: угомонись, наконец, папаня; тут третий лишний.

- Да на каком языке ты будешь с ней изъясняться?

- На русском, Димьяныч, на русском!

В общем, в Собешево мы приезжаем вдвоём. Пока минут сорок добирались от вокзала до понтонного моста, я успокоился. В самом деле, Герман не ребёнок. Ночь не такая уж длинная, к утру вернётся. А если бы, допустим, он поехал в Польшу один?.. Найдёт дорогу в Собешево, не маленький.

Входим во двор к пани Настусе и видим накрытый стол: расставлены тарелки и фужеры, разложены приборы, приготовлены салфетки, а вот яства заморские ещё на кухне или в холодильнике. Рядом - тут же, на стриженной травке - стойка с микрофоном и клавишный электроинструмент (Suzuki, кажется). Очевидно, будет банкет. И правда, почему бы не на свежем воздухе? На улице потеплело, но комаров не так уж много. Почти непроизвольно поднимаю голову и смотрю на небо: дождя не будет. Гостей человек восемь, бродят по двору, беседуют, за стол не садятся. Значит, кого-то ждут. Стульев больше, чем гостей, это видно без подсчёта. Рядом с пани Настусей её муж Ежи. Раньше я видел его лишь мельком, теперь же могу рассмотреть как следует. По всему видно, что он человек крепкий: торс, мышцы, плечи, бицепсы, кулачищи. Или таскает железо в спортзале, или постоянно занимается физическим трудом. Он кажется немного моложе пани Настуси или просто свежо выглядит. Лицо типично польское: черты мелковаты, но правильные; губы тонкие, нос прямой, острый. Смотрит весело, добродушно. Здоровяк.

Настуся предлагает нам с Таней принять участие в вечеринке. Мне неловко, я понимаю, что это она из вежливости. Но Таня мне шепчет: "Пап, не тупи. Соглашайся. Заодно и поужинаем". По-моему, это бестактно. Слава богу, хозяева плохо понимают русский язык.

- Было бы нехорошо, если бы вы остались в своей комнате, - говорит нам Настуся.

Хозяйке дома хватает такта не спросить, где Герман. Или ей всё равно.

- А что за праздник? - спрашиваю я.

- Зарэнчины. Но это так, для виду. Уже давно всё известно

Зарэнчины что это? Заручиться, обручиться Ага! помолвка! Ну, а мы-то тут при чём - мы, случайные гости из России? Но отказываться неудобно. Настуся и Ежи приглашают искренне.

- Ждём нашу дочь Барбару и её жениха Себастьяна, - говорит Настуся. - Они только что звонили из такси. Едут. Должна сказать, что помолвка уже была, мы всё обсудили, день назначен. Но им захотелось повторить это опять. И чтобы снова застолье, официальное предложение, кольца, клятвы. Молодёжь

Она улыбается, и я понимаю, что и ей эта идея по душе.

Разве на польскую помолвку принято приглашать чужаков? Это же, кажется, семейный праздник - такой же интимный, как рождественский ужин, например. Хозяйка угадывает мои мысли.

- В наше время помолвка - это кто во что горазд. Есть традиции, но их не соблюдают в точности. Можно пригласить гостей, соседей, друзей - кого угодно.

- Но мы не знали мы без подарка, - говорю я.

- Тут все без подарка. Так попросили жених и невеста, потому что месяц назад мы уже собирались по этому поводу, и тогда было всё - цветы, официальное предложение, презенты. Себастьян подарил моему мужу бутылку французского коньяка и запонки. Зачем Юреку* запонки? <* Юрек - уменьшённое от польского имени Ежи> - она усмехается, смущённо приложив кулачок к носу. - Ну, и я не осталась без подарка

- А сегодня что?

- Бася* говорит: сюрприз. <* Бася - уменьшённое от имени Барбара> Посмотрим, что за сюрприз.

- Будет играть ансамбль? - киваю на клавиши.

- Нет, это просто электропианино. Наше. Моя дочка иногда музицирует по вечерам. Она попросила поставить его здесь, возле стола. Наверно, потом что-нибудь исполнит. А сейчас играть некому.

- А марш Мендельсона очень даже не помешал бы, - говорит Ежи вроде даже с укоризной.

- Это не свадьба, а помолвка, - возражает Настуся.

- Ну и что?

Пан Ежи приготовился к спору. И при этом улыбается. Похоже, он всегда улыбается. Даже когда спорит.

Тут вдруг вмешивается Таня (она уже понимает польскую речь?):

- Хотите, я сыграю?

- Мендельсона? - спрашиваем мы с Настусей в унисон.

- Нет, я его не знаю наизусть. А вот свадебный хор из "Лоэнгрина" - это пожалуйста.

Здесь, в Польше, не устаю удивляться своей дочери. То "давай заодно и поужинаем", а теперь вот - Вагнер Я и не догадывался, что ей известно это слово - "Лоэнгрин". Но она сообщает мне, что в школе уже играла это в любительском спектакле. "Сонечка Мармеладова", учительница литературы, попросила именно Вагнера, и пришлось выучить. (Да, учительницу зовут Софья Семёновна Мармеладова. Представляю, как она мучится. Но учительница, говорят, хорошая: организовала для школьников драмкружок, ребята с удовольствием лицедействуют.)

На улице гудит мотор. Приехали. Таня подмигивает мне и усаживается за пианино, начинает играть Вагнера. Входят жених и невеста. И сразу становится понятно, что за сюрприз они приготовили. Парочка разодета в костюмы наполеоновской эпохи! На ней лёгкое зелёное платье с сильно завышенной линией талии, с небольшим декольте и короткими рукавчиками. Подол украшен вышивкой и пайетками - то ли греческим, то ли этрусским орнаментом. Платье перехвачено пояском под грудью. Волосы собраны лентой с белым цветком. Шея открыта, на руках длинные перчатки до локтя. Не хватает только пахитоски в длинном мундштуке, и будет нам дама начала века только вот какого - девятнадцатого, двадцатого? Во всяком случае не нашего. Красиво, конечно. К этой фигуре подошли бы и банальные джинсы, но платье такого фасона - особенно.

Танька на секунду сбивается, Вагнер заикается: моя дочь отрывает взгляд от клавиш и смотрит на жениха Это высокий улан наполеоновского войска, который даже ранен: правая рука парня поддерживается широкой повязкой. (Я так привык к язвительным комментариям Германа, что теперь слышу его голос: "И всем, конечно, понятно, где, на каких стёжках, ему повредили лапу")

- O Jezu* <* польск. Иисусе!>, что случилось, Себастьян? - пугается Настуся.

- Мама, успокойся, всё в порядке, это только антураж, - отвечает Барбара. А потом произносит нечто непонятное: я запомнил, но не понял, а посему оставляю здесь место - найду в Москве и допишу. (Она произнесла примерно вот что: "Его правая рука - на темляке. Видимо, он ранен". Тут подошёл пан Ежи и спросил: "Разве это темляк?")

Настуся поворачивается ко мне и тихо говорит:

- Себастьян работает в театре "Выбжеже". Администратором.

На женихе тёмно-синяя куртка с красными лацканами в виде широких отворотов, на груди застёгнутых на пуговицы. У куртки высокий воротник красного цвета. И красные двойные лампасы на синих узких панталонах - чудо что за лампасы, сразу видно, что мужчина настроен решительно. Тем более когда такой шнур на груди (кажется, его называют этишкетным), а ещё суконный пояс, эполет (почему-то один - на левом плече) Орёл! А кто устоит против такой шапки?! Высокая, с четырёхугольным верхом и кожаным козырьком, с ремешком под подбородком, со свисающим китиш-витишем с двумя кисточками, с лихо выставленным к небу высоким султаном Перед тем как подойти к мамаше невесты, улан снимает и почтительно несёт в руке свою строевую шапку. Вот только пики, полагающейся улану, с ним нет; видимо, оставил в такси.

Почему я знаю, что это именно улан? Где-то читал, что в фильме Эльдара Рязанова "Гусарская баллада" Шурочка Азарова, получается, служила не в гусарском полку, а, "если судить по форме", в уланском. Эта многозначительная фраза ("если судить по форме") и заставила меня изучить вопрос: раздобыл книжку, порылся в интернете, при случае поговорил с "реконструкторами" истории - я собирался что-нибудь написать. Потом пересмотрел фильм - и ничего не понял! Показалось, что все эти упрёки в адрес съёмочной группы - сущий вздор. Как разобраться, где там уланская форма, а где гусарская? Где там красные лацканы и обшлага? Журналист не должен брякать наобум, не разобравшись. И я отказался от этой темы. Но кое-какие знания остались.

Да, но зачем им весь этот маскарад? Молодые люди веселятся? Что они задумали?

И тут Себастьян подходит к Барбаре и произносит следующее:

- Барбара, ты должна мне сказать... Я хочу знать это прежде, чем мы обменяемся кольцами. И что из того, что прошлой зимой ты уже была готова дать слово мне? Тогда я не отнёсся к этому всерьёз. Да и что проку мне от такого слова, которое было мне дано под давлением обстоятельств?

Что-то старомодное и подозрительно складное. "Сказать - знать"* <* по-польски звучит складно>, "готова - слова" Даже в рифму. Это как пьеса Шекспира в академическом театре: вроде бы подразумеваются стихи, и ты знаешь об этом, но приходится напрягаться, чтобы при излишне реалистичной игре актёров выуживать из мешанины слов рифмы и ритм. И вдруг до меня доходит: да ведь это и есть стихи! Но откуда, откуда это?

(Теперь, когда я дописываю это в Москве, мне уже, конечно, известно, откуда это: "Пан Тадеуш" Адама Мицкевича. Молодые люди разыгрывают перед нами спектакль, который доставляет нам удовольствие.

Дала ты слово мне. Но слово я не мог

Принять, ты помнишь ли? Кто ж обещает впрок?

По-моему, переводчик Святослав Свяцкий сформулировал лучше, чем даже сам Мицкевич, а уж тем более лучше, чем я со своим дурацким "словом, которое дано под давлением обстоятельств". Но не буду вычёркивать. Всё равно некому это читать.)

- Не честолюбец я, не фат и не позёр. Я знаю, не внушит любви мгновенный взор, - продолжает Себастьян.

Бася слушает, потупив долу очи. Чуть приметна улыбка на её прекрасных устах. (Ой, как хорошо! Вот и любовная линия в моей книжке.)

- Заслугой подлинной я взять хочу, не мнимой. Люблю, так уж люблю, прошёл, так значит мимо, - продолжает откровенничать Себастьян.

Так и хочется кого-нибудь одёрнуть: "Тихо! Парень красиво говорит". Но никто ему и не мешает. Гости слушают внимательно и серьёзно. А один из них, мужчина средних лет, явно умеющий носить хорошие костюмы и курить дорогие сигары, даже приоткрыл рот, отслеживая каждое слово. Заметив мой взгляд, хозяйка дома шёпотом поясняет:

- Это театральный режиссёр - пан

Называет фамилию и театр, но я тут же забываю. Надо будет потом уточнить.

А может наши молодые - просто актёры, репетируют, проверяют реакцию зрителей?

- Но дело важное, поверь мне, Зося поверь мне, Бася, брак.

Ага, Себастьян оговаривается: конечно, у Мицкевича - Зося, Себастьян поначалу так и выучил, наверно.

Но дело важное, поверь мне, Бася, брак.

Саму себя спроси. Всё прочее - пустяк.

Не доброта твоя ль, послушай-ка, причиной,

Что ты судьбу связать готовишься с мужчиной?

(Хорошо всё это сформулировано и у другой переводчицы - Сусанны Мар:

Ты прошлою зимой уже была готова

Мне слово дать своё, но я не принял слова:

Ты согласилась бы из доброты отчасти,

Но на покорности нельзя построить счастье.

Но я не пойду по этой дорожке: не буду сравнивать переводы, иначе путь окажется долог.)

Слово предоставляется наречённой. Бася произносит примерно такие строки:

Пронзили сердце вы. Я всё ждала до лета

А дальше в переводе Свяцкого так: "Пока вы ездили, пока сражались где-то" Гм "где-то". Это глава одиннадцатая, которая называется "1812 год". Известно, где в тот год польские уланы получали ранения лёгкие и тяжёлые: на холодных полях России. А девушке - жди (Конечно, у Мицкевича этой строчки нет. Он знал точно, кто и где сражался.)

Но дальше: "В молитве день и ночь я поминала вас". И тут прозвучало слово "Собешево"! Адам Мицкевич написал о Собешево стихи?.. Конечно, вместо "Собешево" у Мицкевича что-то другое. Так же, как вместо Баси - Зося.

Гостить поехала. Но я была бессильна

С тоскою справиться. Ждала конца зимы,

Рвалась в ту комнатку, где повстречались мы.

И тут я понимаю, что мать с нею заодно. Потому что пани Настуся, хитро сощурившись, произносит такой текст:

"Выходит, любишь ты, ничем тут не помочь", -

Сказали девушки на масляной в ту пору.

Они подготовились Как славно! А то всё коньяки да запонки. Было бы скучно.

Правда, у Мицкевича (если дословно) сказано несколько иначе: "Это было в Вильно на Масленицу. Барышни говорили, что я влюблена". Но это уже детали.

Бася заканчивает свой монолог такими словами:

- Но если я люблю, я вас люблю без спору.

И это тоже стихи Мицкевича. Бася делает чуть заметный знак матери, и пани Настуся громко произносит:

- А теперь, гости дорогие, прошу к столу.

Без лишних церемоний каждый садится, куда хочет. Словно сами собою, появляются на столе холодные закуски. Гости пьют почему-то только минеральную воду. Наверно, ждут тоста. Первые минуты проходят в тишине, но вскоре все понемногу осваиваются, сосед привыкает к соседу, завязывается негромкий разговор.

- А где же официальное предложение? - тихо спрашивает у меня Таня.

- Сиди и смотри, - отвечаю ей, не разжимая губ.

Основное блюдо - что-то мясное: то ли кролик, то ли индейка - я не понял. Иногда поглядываю на пана Ежи: когда же он, как хозяин поляны, поднимется и начнёт торжественную часть этого вечера. Сегодня, мол, мы собрались не просто так, а по важному поводу и так далее. Но поднимается не Ежи, а Себастьян. Странно: он ведь пока ещё не хозяин в этом доме. Но, видимо, так положено: кандидат в женихи начинает вечер. Дословно не помню, что он сказал. Поблагодарил Ежи и Настусю за то, что все эти годы они заботились о Басе, за её хорошее воспитание, за очарование этой девушки, которую он, Себастьян, хотел бы видеть своей женой.

- Да, да, - продолжает он, - я хочу просить руки вашей дочери и надеюсь, что вы отнесётесь благосклонно к нашим с Басей планам на будущее. Я сделаю всё, чтобы Бася была счастлива.

По-польски это звучит просто как цитата из романа Сенкевича или Пруса. Я жду, что Себастьян, как настоящий улан, в довершение всего щёлкнет каблуками и отдаст честь двумя пальцами, но он этого не делает. Родители Барбары изображают крайнее изумление: для них эта новость прозвучала как гром среди ясного неба!.. Но у них не получается притворяться долго. Они машут на Себастьяна руками и смеются:

- Но добже, добже, хлопче*, садись <* польск. Ну, хорошо, хорошо, парень...>. Хватит уже.

Себастьян решительно опускается перед Басей на правое колено и говорит:

- Барбара, ты будешь моей женой?

- Неужели же нет? - хохочет Бася, наклоняется и целует Себастьяна в лоб.

- Ну так давай же кольцо, - несколько развязно требует он, понимая, что торжественность момента резко сменилась дружеской хохмой.

Бася снимает кольцо со своего пальца и протягивает жениху:

- Маш*. <* польск. На>.

Потом и она надевает на палец Себастьяну колечко, которое он протянул ей. Успеваю разглядеть, что у неё перстенёк с белым камешком - наверно, бриллиант, - а у него простое, узкое, золотое. Кольца выглядят скромно: молодые люди отнеслись к их выбору со вкусом.

Мы весело аплодируем жениху и невесте. Кто-то разливает вино по бокалам, потом произносятся тосты Это уже избитые подробности, не стану долго описывать их. Когда приходит черёд десерта, Бася в решительном протесте поднимает обе ладони и говорит:

- О нет, нужно заботиться о фигуре.

Себастьян многозначительно улыбается. Понимающе и чуть иронично смотрит на дочь пани Настуся. Поэтому нетрудно и нам догадаться, что уже очень скоро Басе будет не до фигуры

Я чувствую, что нужно что-то сказать, поздравить молодых. А в самом деле, чего торчать над столом китайским болваном? Приехал в Польшу, так не сиди сиднем. Мучительная минута: я не готовился. Да ещё и говорить придётся по-польски. Такие минуты закаляют человека, который твёрдо решил изучить иностранный язык как можно лучше. Не бойся, лепи фразу за фразой, не обращай внимания на оговорки и запинки, а если кто-то поправит - немедленно благодари, потому что больше никогда ты не повторишь такую ошибку. Дальше тебе уже сам чёрт не брат. Медленно произношу "Вельце шановни Паньство"* <* польск. Глубокоуважаемые господа >, надеясь, что следом за этим придёт вдохновение. Но оно не приходит. Поэтому я плету невесть что. Дескать, мы тут гости, приехали сюда потому, что любим Польшу, и с каждым днём наши сердца всё больше наполняются теплом и благодарностью к польскому народу прекрасных представителей которого мы видим сейчас счастливыми - Басю и Себастьяна, и мы искренне желаем им всего самого доброго искренне желаем, поверьте нам.

- Конечно, верим, пане Димитрию* <* польск. господин Дмитрий (в соответствующем падеже)>, - приходит ко мне на помощь Барбара. Она смотрит несколько секунд на меня и вдруг вскакивает со стула и опускается перед нами (а может, только передо мной) в глубоком реверансе. Она по-прежнему остаётся в образе благородной Зоси! Я понимаю, что могу больше не рыться в своей памяти в поисках подходящих польских слов, и поднимаю бокал повыше.

Бася к торту не притрагивается. Пока мы поглощаем десерт, она лихо наигрывает какие-то мелодии на своём "Сузуки" - я ни одну из них не могу узнать. Ненадолго отвлекаюсь от стола, украдкой (чтобы не выглядеть назойливым) наблюдаю общую картину дружеского единения на заднем дворе усадьбы пани Настуси. Кто-то, красиво отставив руку, курит, кто-то дерзко расстегнул пиджак, кто-то громко смеётся, хлопая собеседника по плечу. А когда поворачиваю голову к невесте, вижу, что она о чём-то шушукается с моей Танькой. Когда они успели сойтись поближе? И на каком языке разговаривают? Ах, ладно! Как надоело то и дело задавать этот вопрос! Судя по всему, в Польше несложно договориться людям, которые с симпатией относятся друг к другу.

Таня усаживается за пианино, а Бася подходит к микрофону. Что же Барбара собирается спеть? "Nie spoczniemy", "Kolorowe jarmarki"** <** польск. "Не успокоимся", "Разноцветные ярмарки" - популярные польские песни>? Таня могла их слышать хотя вряд ли, её ещё не было на свете, когда они звучали из наших телевизоров. Таня несмело нащупывает на клавишах мелодию, путая мажор и минор, и вскоре я понимаю, что Басе пришла фантазия исполнить "Подмоскевске вечоры". Она поёт по-польски: "Шпи вишнёвы сад, заснол навэт вятр" Бася знает текст только первого куплета, поэтому повторяет его трижды. На третий раз Таня уже не путает аккомпанемент, приноравливается.

Звучит песня "Миллион алых роз" - Таня усердно выдаёт стаккато припева, но никто не помнит польского текста (если он, конечно, есть), а Таня не может вспомнить русского, поэтому мы слушаем только мелодию. Потом все дружно орут "Белые розы":

Белые розы, белые розы,

Якже не кохач вас?

...

Людже купуён бялэ букеты

Тылько на килька хвиль

Пани Настуся почему-то плачет, Ежи трогательно утешает её. В общем, всё идёт как надо. Себастьян вдруг снова принимается читать стихи, и я понимаю, что он описывает какую-то красивую посуду. Снова "Пан Тадеуш"? А потом наш улан заявляет, что такого кофе, как в Польше, нет ни в одной стране.

(По этому признаку я найду потом нужный фрагмент у Мицкевича в переводе С. Свяцкого:

...Сколь удивительна для кофию посуда,

Цветами для неё расписанный поднос!

Дымят кофейники, задрав пахучий нос,

Саксонских чашек ряд сияет в позолоте,

Горшочки тонкие для сливок здесь в почёте,

Такого кофию, как в Польше, в мире нет!

Блюдём традицию мы в семьях много лет

Ах, как хорош Мицкевич! Одно удовольствие это переписывать. Жаль, что не я это сочинил.)

И всё это (выступление Себастьяна, стихи Мицкевича) - вместо того, чтобы просто сказать, что желающие могут выпить кофе. Очевидно, в доме есть кофемашина.

...Я вряд ли вспомню тот момент, когда после всех тостов, после скромных поцелуев жениха и невесты и напутственных слов гостей постарше мне приходит в голову счастливая идея попрощаться с виновниками торжества и с хозяевами дома и уйти в свою комнату. Помню только, что гулянье под нашим окном продолжалось не слишком долго: это всё же не свадьба. Мы благодарим Настусю и Ежи, поднимаемся на второй этаж, добираемся до своей комнаты и падаем в кровати. Надо мною кружится потолок (перебрал я, что ли?), а Таня заворачивается в одеяло, не раздеваясь, и немедленно засыпает.

Я всё же нахожу потом в себе силы включить телевизор, чтобы послушать новости. Это ведь тут, в Гданьске, разыгрываются прелестные костюмированные представления и горожане вместе с гостями уже две недели в едином экстазе празднуют день города. А в Москве, однако, дубасят поляков... За что? Очевидно, за то, что они поляки. Послушайте, если в Варшаве бьют русских подростков, а в Москве - польских дипломатов, неужели же это кому-нибудь нужно? Нет, сформулирую иначе: это наверняка кому-нибудь нужно! Кому?! Настусе, Малгожате, Михалине, Басе? Или, может быть, нам с Дотышевым? Включаю телевизор с опаской: а вдруг услышу о том, что в Москве избили ещё одного поляка. Но нет, жертв не прибавилось. В новостях, однако, трещат только об этом. Президент Квасьневский выражает озабоченность В московском посольстве Польши считают, что их сотрудников избивали по одной и той же схеме, и не исключают политической подоплёки. Во всех случаях действовала одна и та же группировка - эти люди работают профессионально и хорошо связаны между собой.

Ну вот, московская милиция ещё даже не проснулась, а в польском посольстве уже сделали выводы Ладно, согласен: это я соврал, наша милиция зачесалась, конечно. Возбуждены уголовные дела по всем нападениям на поляков. Что же инкриминируется преступникам, которых ещё даже не поймали? Преступление против человечности? Нет, сформулировано немного иначе: причинение лёгкого вреда здоровью. Журналиста газеты "Речь Посполита" Павла Решку били пятеро, ему чуть череп не проломили, но в нашем понимании это всего лишь лёгкий вред здоровью. Сотрудники российского МВД жалуются, что в ходе работы по раскрытию преступлений возникли трудности. Заминочка вышла, так сказать. Что такое? Дело в том, что потерпевшие обратились к ним слишком поздно. И тут с милицией трудно не согласиться: дали тебе в морду - беги в околоток если сможешь. Почему же не допустить, что правы российские милиционеры? Им, например, до сих пор не удалось составить фотороботы подозреваемых. По какой причине? Да просто они до сих пор не смогли толком пообщаться с потерпевшими и взять у них подробные показания. Стало быть, я, обыватель, должен сделать вывод, что у нашей милиции ещё нет никакой версии случившегося, они только начали работу, только добиваются права войти в святая святых - в больничные палаты к пострадавшим дипломатам. Но, оказывается, представители наших правоохранительных органов уже успели высказаться об этих преступлениях. Они заявили, что все эти инциденты "разнятся" и нет оснований полагать, что все три нападения совершены одной группой лиц. "По крайней мере третий точно выпадает из схемы двух предыдущих". Третий - это Решка. Почему-то забыли о русском шофёре польского посольства

(Понятно, что кое-что я дописываю уже в Москве. Приехал домой, порылся в интернете и в газетах, пытаюсь разобраться Без "Выборовой"* <* Название польской водки> пока не разобраться.)

Первый секретарь посольства Польши Збигнев Жоньца сказал, что этот инцидент ни в коем случае не связан с недавним избиением в Варшаве детей российских дипломатов. Вот, и Жоньца уже знает всё досконально. А московские милиционеры всё пробиваются в палаты к потерпевшим, чтобы составить фоторобот Я уверен, что лукавят все, и у каждого свой резон.

Я прислушиваюсь к ровному дыханию спящей дочери и делаю телевизор потише. Там говорят, что польское посольство в Москве выразило благодарность врачам Боткинской больницы. А союз журналистов России объявил о намерении солидарно с польскими журналистами расследовать случившееся, причём не только в Москве, но и в Варшаве.

Пожалуй, хватит об этом. Только время всё расставит по местам. А пока слишком много суеты и шума. И врут, кажется, тоже слишком много.

XVIII

Герман вернулся в Собешево в девять часов утра. Весёлый, глаза сияют, как у влюблённого отрока, под глазами - тени недосыпа. Стремительно перебегает из угла в угол и говорит слишком громко, разбудил Таньку. Я внимательно присматриваюсь к нему: где следы побоев, где кровоподтёки, царапины, свежие проплешины на макушке? Вроде обошлось Но нет: есть, есть! Ссадина на костяшке правой ладони. Где-то подрался, что ли? Акцентировано смотрю на эту ранку, Герка понимает, что я заметил её и уже сделал выводы, и машет рукой:

- Ерунда, мы потом с ним выпили по рюмашке, подружились, нормальный мужик оказался. Говорит, что в школе не любил русский язык, вот и захотелось отыграться. Занятно.

- А подрались-то почему? Был же какой-то конкретный повод?

- Он назвал меня в джаз-клубе "кацапом". Дескать, "вам, русским, понять джаз невозможно. У вас частушки-балалайки". А они, стало быть, элита человечества!

Мне смешно: назвали "кацапом" Да я сам себя иногда называю "кацапом", хотя у меня половина родственников - хохлы.

- Да и не попал я в него, - добавляет Герман. - Он увернулся, и я угодил в стенку кулаком.

Тёплое солнечное утро. Настроение хорошее. Впереди ещё полтора дня в Польше. А потом домой, домой, соскучился по Москве.

- Рассказывай.

Дотышев, конечно, не может без клоунады.

- Чего ради я должен тебе всё выкладывать? - скорчил рожу, напустил на себя важности.

- Интимные подробности меня не интересуют. Так, кажется, принято говорить? Хотя это, конечно, неправда. Интересуют.

- Вот именно. Так что отвали. Спердаляй.

- Но где-то вы ведь провели эту ночь?

- Бродили по городу. Гданьск в эту пору стоит загадочный, интригует своими тайнами. Сдержанная подсветка, мрачноватая кладка стен, гудроновые оттенки спокойной воды, спящие яхты у пристани

Ого! Он скоро стихи начнёт писать. Ах, эти польские женщины!..

- Зашли в гости к каким-то интеллектуалам. Её друзья. Они вели себя со мной подчёркнуто корректно. "Друг моего друга - мой друг". Спорили они о каком-то сочинении Шопенгауэра. "Эристика", кажется. (Есть такое?) Я не понял названия, а фамилию расслышал. Конечно, они помнят его: Шопенгауэр у них - местный Какой-то парень пристроился вдруг малевать портрет Михалины сангиной. Я не стал возмущаться, не обнажил инстинкт собственника: может, у них так принято. Три юноши затеялись играть ансамблем: две гитары и дудка. "Осенние листья", "Девушка из Ипанемы", потом что-то польское. Остальные слушали, понимающе кивали и - "Ах, Краевский, Краевский"

- Северин Краевский здесь тоже местный: Сопот, Гданьск

- В общем, богема. Но как-то

- Что?

- "Жомини да Жомини, а об водке - ни полслова"

Ну вот, а я думал, что мой Герман - ограниченный на всю голову историк и изящные искусства ему чужды. А он лихо цитирует Дениса Давыдова, а заодно и Чехова.

- А может у них в чести трезвый образ жизни.

- Нет, остальное у них было. А я имел в виду именно водочку. Мне хотелось как-то расслабиться. Они потягивали белое сухое, жгли свечи - совсем как мы когда-то. Молодёжь

- Хорош бы ты был, если бы напился в хлам и стал рассказывать им о пакте Молотова-Риббентропа.

- Не напился бы. Не хотелось глушить себя алкоголем, мне было интересно. Какой-то парень стал стихи читать. Михалина сказала, что он их сам написал. Здесь, мол, все читают только своё. Правда, стихи совсем чудные: без рифмы, без ритма.

- Верлибр. Это здесь в моде.

- То, что это стихи, я понял по романтическим подвываниям поэта и по той возвышенной грусти, с какой он забросил пиджачок на плечо. И сам был похож на молодого Вознесенского.

- Да, тебе это не близко.

- Просто я не понимал всё дословно. И уже заскучал было и стал глазами делать знаки Михалине - сваливаем, мол, - но тут вышел ещё один пиит. И, представь себе, стал читать стихи по-украински. Польский от украинского я всё-таки отличаю

- И они его понимали?

- Не думаю. Но слушали вежливо. Михалина сказала, что это их почётный гость. Он считает себя диссидентом, вольнодумцем, ратует за свободу Украины Свободу от кого, позвольте спросить? От нас, от России, наверно. Но мы с ним об этом - ни полслова. Я его не знаю, о чём нам говорить?

- Представляю себе, как ты злился, глядя на него.

- Не нравятся мне позёры! Каждый сморчок в какую-то игру играет. Вообразит о себе бог знает что - и давай у себя на груди рубаху рвать: "вильнисть", "нэнька" Когда они триста лет жрали с ладони у Москвы - это ничего, нормально. А потом кто-то им сказал, что пришло время вывернуться из жарких объятий старшего брата, и они этому поверили, потому что и самим хочется покняжить. И вот началось: боротьба за свободу, национальное самосознание Э, да чёрт с ними!

- Вот именно. У каждого своя болячка Что было дальше?

- Слушал я его и тебя вспоминал!

- Ого!

- Да. Ты когда-то рассказывал, как читал в школе украинские романы и поэмы, запоминал что-то наизусть, писал сочинения. Слушай, а у хохлов литература как хорошая? Я имею в виду классическую литературу, которую в школе изучают.

- Как тебе сказать?.. Мне нравился Котляревский - за то, что он прикольный, а молодым ведь важно, чтобы было живенько, прикольно. А когда эпос Вергилия да малороссийской мовою - это же смешно и поучительно, верно? Как там мм "Коли жнки де замшались... Прощайсь навк тогд з порядком, пшло все к чорту неоглядком..." Короче, жнки поставлять на свое

Герман смеётся.

- Всё понятно, - говорит он.

- И только потом я узнал, что Котляревский писал русскими буквами, никаких там изворотов, - это был местечковый диалект, и он этого и не скрывал. На титуле его книги так написано: "ЕНЕИДА на малоросiйскiй языкъ перелицiованная И. Котляревскимъ" А в тексте - сплошь "яти" и "еры". А потом пришли большевики и сделали Котляревского украинским поэтом, а его прижизненные издания куда-то попрятали.

- Да, сегодня это модная теория, - улыбается Дотышев.

- Вот я и не знаю, какой он был поэт - украинский или малороссийский. В школе эти слова мне казались синонимами. Ещё мне нравились Леся Украинка и повесть "Захар Беркут" Ивана Франко. Ещё почему-то стихи Грабовского И это всё. От остального скучал. Марко Вовчок, Панас Мирный, Коцюбинский, Стефаник - ничего не осталось в памяти. А советская литература - вообще белый лист, только имена: Сосюра, Тычина, Рыльский, Остап Вишня И всё же скажу, что это полноценная национальная литература, как многие другие. В ней свои традиции, интонации, темы, свои вершины

- Ну, а Шевченко?

- Учили на память, но не любили. Не понимали. До меня только недавно дошло, что Тарас Шевченко был мастером. И знаешь почему? Прочитал я книгу Корнея Чуковского "Высокое искусство". О литературном переводе. Автор целую главу посвятил поэзии Шевченко и открыл мне глаза.

- О Шевченко тоже пишут, что он - искусственно созданный коммунистами украинский "гений", который писал чёрт знает каким диалектом, а дневники - вообще по-русски. Но не мне судить, я не читал, - говорит Герман. - А Марко Вовчок а точнее Мария Вилинская, - вдруг вспоминает он, - родилась на Орловщине, половину книг написала по-русски, сочиняла и по-французски, пятнадцать романов Жюля Верна перевела на русский а её называют украинской писательницей!

- Девять лет я изучал украинский в школе, сколько времени потеряно! - говорю я. - А хорошо бы - испанский или итальянский, они нужнее Знаешь, когда началась эта "незалежнiсть" на Украине, я обрадовался. Я ведь знаю язык! Хотелось переводить прозу, кино - переводить и зарабатывать на этом. Вот сейчас, сейчас (думал я) и начнётся настоящая украинская литература и великое украинское кино, которые завоюют мир. Потому что чего им не хватает? Письменникiв? Или (если в кино) режиссёров, актёров, художников? А какие там пленэры, какая литературная основа - да те же Коцюбинский, Стефаник, "Захар Беркут"! Снимай - не хочу. Четырнадцать лет прошло, Украина давно "независима" от москалей. Ну, и где её великое искусство?

- Ни одного украинского писателя не знаю, - качает головой Дотышев.

- Они есть, есть, мы ведь уже говорили об этом недавно. Да что толку, что они есть? Кто их у нас читает и перечитывает? Кто гоняется за их книгами? Как-то неладно всё Жадан, Прохасько, Издрык Вполне допускаю, что их надо читать, переводить на русский. Часто ли ты встречаешь эти имена на полках московских книжных магазинов?

- Я читаю особые книжки, - возражает Дотышев. - Вот творчество Олеся Бузины меня заинтересовало, я даже что-то полистал. "Вурдалак Тарас Шевченко"

- Вурдалак? Гм

Мне больше не хочется говорить на эту тему: обсуждать это слишком долго и, по-моему, бессмысленно. Кто-то умело спрятал от меня эти книги и фильмы, кто-то управляет моими эмоциями и даже моей памятью. Я Гурвинек, Петрушка, мальчик на ниточках

- Ладно, что было дальше?

- Ну что, зашли ещё в джаз-клуб, часа полтора слушали там какую-то какофонию, пили граппу, что-то ели, - говорит Герман. - Потом бродили по набережной, замёрзли. Михалине пришла в голову мысль залезть в пришвартованную возле башни Лебедь яхту, чтобы согреться. А я ведь кавалер что надо, я не стану её уверять, что этого делать не следует, а то, дескать, нам морду набьют. Полез за нею следом К счастью, хозяин судна оказался её приятелем. Михалина позвонила - он прибежал. Впустил нас внутрь, там хоть и тесно, но тепло. Хозяин ушёл, а мы остались до утра.

Больше он ничего не рассказывает. Он останавливается там, где нынешние литераторы только начинают свои записульки, смакуя "матовость кожи", "горячечный шёпот", "упругость бёдер", "ожоги нежных касаний" и прочую пошлятину, которая кажется прекрасной только в жизни, а в литературе вызывает чувство неловкости.

Вернувшись утром в Собешево, Герман завалился спать, прохрапел часа три, пока я записывал этот наш с ним диалог и пока мы завтракали с Таней на кухне, а потом во дворе качались в креслах-качалках, поглядывая на верхушки сосен. Проснулся Дотышев свежий, как утренняя газета, бодрый, энергичный - не узнаю своего друга, который ещё неделю назад беспокоился, главным образом, о судьбах мира. Герман помолодел лет на десять.

- Надо, надо ездить за границу! - почти кричал он, расхаживая по комнате с полотенцем на плече и поигрывая мышцами на голой безволосой груди. - Это нужно хотя бы для того, чтобы понять, что везде такие же люди, как мы. И никаких особых противоречий между нами нет. И они тоже должны ездить к нам, чтобы увидеть, как я ковыряюсь в гараже с машиной или как сушатся рубашки у меня на балконе.

Он и по пути в Старый город был говорлив, возбуждён, когда мы ехали на автобусе до вокзала. Рассказывал, что "Мишка" (Михалина) немного говорит по-русски, а по-английски - довольно бегло. В общем, они нашли общий язык быстро. Ночью они с Михалиной, оказывается, пытались войти в Мариацкий костёл, но у них не получилось, ворота оказались заперты. На чужую яхту залезть - это пожалуйста, а в древнее святилище - увы

- А что вы пили, когда бродили по ночным улицам? Водку, коньяк? Ну, для сугреву-то не помешало бы

- Не пили, а больше говорили о выпивке.

- А что вы о водке говорили?

- Не о водке, а о пиве! Здесь есть улица - Пивная. Когда-то там варили хорошее пиво ёперное, что ли.

Я смеюсь и поправляю:

- Jopenbier йопейское пиво. Я слышал о таком, но не пробовал. И не уверен, что в Польше это можно где-то попробовать.

- Неужели сегодня не варят? Шестьсот лет варили, прославились, а теперь забыли рецепт?

- Гера, я не в курсе. О йопейском пиве я узнал только потому, что улица Пивная называлась при немцах Йопенгассе - вроде бы в честь этого знаменитого напитка. А рецепт, пожалуй, не потерян. Я что-то припоминаю: кажется, это пиво варилось в холодное время года, потому что требовалась особая температура охлаждения, что ли. А ферментация была длительной, происходило это в каких-то особых подвалах, в заплесневелых бочках, плесень оставляли нарочно, чтобы вызвать активное брожение Ну, в общем, надо покопаться в литературе.

- Эх, попробовать бы. Мишка то есть Михалина говорит, что это был крепкий густой сироп, который обладал лечебными свойствами. И что название пива произошло от слова "йопа". Такое слово как не запомнить?

Танька, конечно, ржёт.

- Мишка тоже смеялась, когда рассказывала, - говорит Дотышев. - А что такое "йопа"? Это деревянный черпак, с помощью которого солод заливали горячей водой. Только и всего. Но теперь нам осталось лишь говорить об этом

- Что же делать, если выпить кружечку йопейского пива нигде не удаётся?

- А может, и есть где-нибудь здесь ресторанчик с таким пивом, - говорит Таня. - Мы просто не в теме. Мы же приехали сюда слушать лекции по истории Европы. - Последнее она произносит с сарказмом.

- Не знаю, не знаю, - Герман задумчиво теребит свою бородку. - Поляки, может, и не варят, а немцы или голландцы, небось, варят. Надо будет разведать. Михалина меня заинтриговала. Говорит, что где-то сохранилась пивная кружка века этак шестнадцатого, на которой написано: "Кто отведал йопейского пива хоть однажды, тот получил индульгенцию от святого Райнольда". Нет, по-другому: "Кто осушил меня много раз" - вот как начинается эта фраза.

- На Пивной улице всегда были пивоварни. И говорят, что астроном Ян Гевелий варил пиво вот именно что йопейское! Да, вспомнил! И стоило оно раз в пять-шесть больше, чем обычное.

- Ну, так давай же пойдём сегодня на Пивную! - перебивает меня Герман. - Быть в Гданьске и не побывать на этой улице

Я смеюсь.

- Герка, за последние дни мы раза три по ней прошли от начала до конца, ты просто не обратил внимания на название.

- Так что сегодня пойдёмте в какое-то другое место, - подхватывает Таня.

- Нет, обязательно на Пивную, - настаивает Дотышев.

- Да зачем же?

- Говорят, это очень эффектная улица, одна из лучших в Гданьске.

Мы с Таней понимаем, что у него свой интерес. Поэтому и дурачимся, говорим, что не пойдём туда.

- Надо ещё раз сходить на Пивную, - горячится Дотышев. - Там стоят дома восемнадцатого и даже семнадцатого века и и в них какой-то особый шарм - он явно пытается вспомнить то, что недавно ему говорили. - Узкие высокие фасады

- Да тут все такие.

- Стены из мелких кирпичиков!

- Это холендерка, "голландка". Поляки это так называют, - киваю я.

- Даже на этой улице не каждый дом сложен из такого кирпича, а что уж говорить о целом городе! О всей Польше! Это надо увидеть! А то ведь построят да и заштукатурят, и не поймёшь, как, из чего сложены эти стены

- Каменицы там стоят стройные, как юные выпускницы балетного училища, - вспоминаю я.

- А как там украшены оконные переплёты, какая резьба на дверях! - суетится Герман.

- А ещё там кафе, рестораны И это притом, что длина улицы меньше трёхсот метров.

- Ну, так в чём же дело? - Герман произносит это с недоумением. Ему очень надо попасть на Пивную.

Мы с Танькой смеёмся. Мы давно уже сдались. Пойдём, конечно, пойдём туда.

Я даже не понял, как мы попали на Пивную. Мы, разумеется, уже хорошо знали, в каком направлении идти от вокзала. Нашли Большой Арсенал, я увидел указатель: "Улица Ткацкая", - стало быть, здесь и Пивная. И, кстати, где-то на этом перекрёстке, на пересечении улиц Пивной и Ткацкой или поблизости, мы должны увидеть особняк Андреаса Шлютера, барокковое здание XVII века, которое обязательно удостоится похвалы в любом путеводителе по Гданьску. И этот домишко - четыре этажа и чердак - вовсе не копия, построенная в социалистической Польше. Это оригинал! Дом уцелел после несчастий Второй мировой войны, а сегодня служит примером для студентов-архитекторов: вот вам, господа, маньеризм, вот вам барокко...

И вот мы стоим перед фасадом особняка шириною в три окна, подняли головы и стараемся разглядеть на фасаде ещё одного гданьского льва, который своими лапами на сей раз подпирает не щит с крестами, а большой шар. Два креста и корону мы находим и тут, над порталом, который украшен атлантами и фигурами, символизирующими добродетели, о которых я, кажется, вспоминал здесь уже не раз (не буду повторяться). А ещё тут портреты рыцарей, мудрецов и философов, какие-то головы в тюрбанах, растительный орнамент, лепнина Э-э, да мы уже изрядно устали от всего этого. Видно, пора в Москву.

- Ну а что, мы уже где-то такое видели, - вяло отзывается Герман. - Куда тут на Пивную? Туда?

Не дождавшись ответа, он медленно отходит от нас и от особняка Шлютера. Мы тащимся за ним туда, где над узкой улицей и над не слишком-то высокими зданиями чудовищным завропосейдоном нависает громада Мариацкого костёла. Толстуха Мариха! Грубовата, тяжела Но как хороша эта пышная дама, как она основательна и уверена в себе! Я рассказываю своим спутникам, что на этой улице жили выдающиеся художники (например, Шульц), врачи (например, Шмидт), архитекторы (например, Страковский). Известны даже номера домов, где они обитали. У меня где-то записано, но лень рыться в блокноте. О Страковском-то всё же надо сказать пару слов. Выдающийся архитектор, возглавлял городское строительство в начале XVII века. Большой Арсенал, ратуша Старого города (не Главного, а Старого, это не надо путать, в Гданьске несколько ратушей), некоторые ворота - всё это плод фантазии Яна Страковского. Его, да ещё голландца Антони ван Опбергена, с которым Страковский трудился бок о бок и у которого, видимо, учился.

- Стойте! - я вздрагиваю, будто меня ударили кулаком в спину. - Вот о ком я забыл: на этой улице жила Анна Пильманн!

Герман и Таня даже не спрашивают, кто это.

- Любовница Мориса Фербера, - заканчиваю свою мысль. - Любовный роман Коперника и Анны Шиллинг помните?

- А здесь снова легенда, папа? - печально интересуется Таня.

- Нет, так было на самом деле! Скандальная история гданьских Ромео и Джульетты, наделавшая много шума в конце XV века.

- Дай угадать, - говорит мой проницательный друг. - Они любили друг друга, а их семьи были против этого брака.

Я реагирую мгновенно:

- Совершенно верно. На этом история, собственно, и заканчивается.

Отворачиваюсь от них и смотрю в другую сторону. Но Таня уже услышала слово "любили", ей всего пятнадцать, она заинтригована.

- Па, да ладно тебе

- Доминик, ну прости, прости, - Герман примирительно обнимает меня за плечи. - Ну, дурной я, не сдержался. Рассказывай. Нам очень интересно.

Я вздыхаю и, понимая, что не могу это не рассказать, начинаю так:

- Имена и фамилии этой истории чуть изменены. Потому что, - стараюсь перекричать смех Дотышева, - я читал это по-польски, а имена там называются, кажется, немецкие, а я по-немецки знаю только "хальт!" и "хэндэ хох!".

Мы бредём по улице. Я понимаю, что у меня нет времени на все подробности, какие помню. Поэтому мой рассказ выглядит так:

- Морису (Маурицию, Маурисио как угодно) Ферберу было двадцать шесть, а Анне Пильманн шестнадцать. Он увидел её на свадебной вечеринке в одном богатом доме. Отец жениха был городским послом на торжественных сборищах и почти двадцать лет исполнял обязанности бургомистра. Имена новобрачных не называю, потому что это не так уж важно. Да вы и запутаетесь. Но вот что интересно: семью Ферберов считали в городе выскочками. Дескать, только-только выбились в люди, а уже на что-то претендуют. Первые Ферберы, которые появились в Гданьске, были шкиперами. Разбогатели за счёт ростовщичества и торговли лесоматериалами. На них смотрели недоверчиво. Ах, какими высокомерными бывают люди, сумевшие протиснуться наверх! Как они раздуваются от гордости, сколько у них самомнения! В городе ведь наверняка знали, что дед Мориса дожидался городского гражданства четырнадцать лет. Этот купец построил одну из капелл в Мариацком костёле - капеллу Святого Бальтазара! Старший брат Мориса Эберхард ходил паломником в Святую Землю и был посвящён в рыцари. Он двенадцать лет был бургомистром и даже требовал, чтобы его называли "королём Гданьска". В конце концов жители прогнали Эберхарда из города, но сейчас не об этом

- А Анна Пильманн была знатного происхождения? - спрашивает Дотышев - скорей всего, только для того, чтобы остановить этот поток ненужной ему информации.

- Да, это так. Богатые, родовитые Пильманны Морис влюбился в панну Анну, его отец поехал к её отцу Матеушу с предложением помолвки. А Пильманн заподозрил, что Ферберы просто претендуют на приданое дочери, которое досталось ей от её дедушки... В общем, Ферберам отказали. Более того, Матеуш назначил дочери жениха - богатого Генриха фон Зухтена.

- И она вышла замуж за этого Генриха? - спрашивает Таня и смотрит на меня с такой укоризной, словно это я намерен выдать Анну за фон Зухтена.

- Не торопи события. Всё только начинается.

Дотышев слушает невнимательно, вертит головой. Я, кажется, догадываюсь, кого он ищет.

- Морис и Анна продолжали любить друг друга, но были вынуждены встречаться тайно. Им помогала служанка Анны. Молодые люди находили уединение в недостроенном Мариацком костёле. В самом деле: огромный храм, множество капелл, заходи, где открыто, прячься от нескромных взоров. От дома Анны до костёла - минут пять пешком.

Герман скептически усмехается.

- Ночью храм закрыт, а днём слишком много народу, - говорит он.

- А может, они встречались не только в костёле.

- А где? - Танька нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

- В доме у друзей, например Да хотя бы в каюте торгового парусника, которых у причала было много. Почему бы не предположить, что их пускал к себе на корабль знакомый негоциант? Там они укрывались от балтийского ветра, им было тепло и уютно. И там наверняка было всё: матовость кожи, упругость форм, горячечный шёпот

Дотышев грозит мне пальцем:

- Ростокин, попрошу без отсебятины.

- Они признались друг другу в любви и поклялись в верности. Морис подарил наречённой золотую шкатулку, а она

- Да, а она что? - интересуется Таня.

- А у неё ничего такого не было. Она просто оторвала кусок подола и вручила жениху.

Таня разочарованно морщится. Интересно, чего она ожидала? Того, что Анна достанет из-за пазухи двенадцать алмазных подвесок?

- До Мориса дошли слухи, что отец собирается выдать Анну замуж за фон Зухтена, - продолжаю я. - И Морис попросил Анну передать отцу, что если она не станет женой Фербера, то он, Морис, устроит в городе такое, что об этом будут помнить долго. И велел ей во всём сознаться родным, сказать, что она уже обещала руку Морису, и тогда ей, дескать, дадут разрешение на свадьбу с ним.

- Это ж почему? - удивляется Герман. - Ему ведь сказали: нет, молодой человек, ты не будешь мужем Анны. А он снова за своё

- У них тогда были собственные понятия о чести, о верности слову

- Продолжай, папа.

- Всё произошло так, как мы и предполагали. Анну допросили, служанку, которая ей помогала, строго наказали, а Морис был назван шантажистом. Анне запретили ходить в церковь одной.

Танька поёжилась:

- Вот и говори после этого правду.

- Дальше было ещё хуже, - продолжаю я. - Пильманны и Ферберы встретились в Мариацком костёле, который тогда ещё строился. Один из друзей Пильманнов публично назвал Яна Фербера, отца Мориса, подлецом и негодяем. За это хама приговорили к выплате крупной суммы денег и к тому, чтобы он за свой счёт доставил на стройку Мариацкого костёла двадцать тысяч кирпичей.

- Вот это суд! Вот это молодцы! - радуется Дотышев. - Наказание ощутимое, но не смертельное! И полезное городу. Браво!

Я смотрю на него с подозрением: чего это он так возбудился? После упоминания каюты торгового парусника Герман, кажется, однозначно занял сторону Мориса Фербера.

- Но Пильманны не успокоились. Матеуш вместе со своим потенциальным зятем фон Зухтеном явился в ратушу, чтобы официально обвинить Мориса в вымогательстве. Они были не одиноки: их поддержали другие знатные семьи города. Многие не любили "этих нуворишей" Ферберов. Но среди судей, которые выслушали Пильманна, были и Ферберы. И они сумели доказать, что молодые люди равны по своему происхождению и обручились по собственному желанию. Поэтому некого тут обвинять.

- Ну, хорошо, - не сдерживается Дотышев. - Это всё интересно, занятно и прочее. Но ты обещал скандал

- Скандал уже начался, - отвечаю я. - И никто ещё даже не догадывается, что будет дальше.

- Что же? - вдруг пугается Таня.

- А вот послушайте

Пропуская многие детали, я рассказываю о том, что окрылённый решением суда Морис обратился в епископский суд в Быдгоще, где обвинил Матеуша Пильманна в том, что он помешал Анне выполнить брачное обещание. Но там Анна вдруг пошла на попятную: она вообще стала отрицать серьёзную связь с Морисом. Поэтому суд принял решение не в пользу молодого человека. И тогда Морис обратился к папе Александру VI.

Я делаю короткую паузу, торжественно смотрю на своих собеседников и говорю:

- И в тысяча пятисотом году папа римский проклял семью Анны Пильманн, а затем и весь Гданьск!

- И что же? Теперь фон Зухтену нельзя было жениться? - весело изумляется Герман.

- Напрасно улыбаешься, - пытаюсь урезонить его. - Проклятие папы - это серьёзно. В городе были запрещены богослужения и церковные таинства. Закрылись храмы, гданьчанам запрещалось звонить в колокола

- Брось заливать! - негодует Дотышев. - Этого не может быть!

- Но так было!!! А всё почему? Ферберу не дали жениться

- А он по-прежнему этого хотел?! Она ведь предала его!

- Представь себе, хотел. Он продолжал упорствовать. Ситуация в городе накалилась, жители Гданьска волновались. И тогда последовало прямое указание короля Александра Ягеллончика: Морис, кончай мутить воду, хватит!

- И Морис сдался? - спрашивает Дотышев недоверчиво.

- И уехал в дальние страны, проклиная свою судьбу? - спрашивает Таня.

- Вы почти угадали. Финал этой истории выглядит поучительно и, знаете ли, оптимистично. Тут ведь что ещё важно: никто не умер, не отравился, не зарезался кинжалом.

- Это ты Ромео и Джульетту вспомнил, - догадывается Танька. - Я видела кино.

Когда умер отец Мориса, городской совет, опасавшийся народного бунта, решил проигнорировать приказ папы римского и велел священникам приступать к своим обязанностям. А Морис, отказавшись, наконец, от руки Анны Пильманн, выбрал иную стезю. Оставаясь в Италии (куда он ездил к папе), Морис поднимался по иерархической лестнице: служил в римской курии, стал каноником в Любеке, Ревеле, потом получил приход в костёле в Гданьске. Изучал право в Риме и Сиене. И после этого был назначен пастором в Толстухе Марихе - там, где он когда-то прятался со своей возлюбленной! Побеждённый вернулся победителем. Через семь лет он достиг вершины своей карьеры: стал епископом в Вармии* <* Вармия - прибалтийский регион, расположенный восточнее Гданьска и сегодня разделённый между Польшей и Россией>.

Конечно, я не рассказываю Тане и Герману так много, у нас нет на это времени. В Москве я нахожу новые подробности этой истории.

Смотрю на портрет Мориса (Мауриция) Фербера Холодный и сосредоточенный взгляд. Рыхлое лицо. Тонкие губы упрямо поджаты. Брови вопросительно вздёрнуты. Этот человек уверен в себе и знает, чего добивается.

Я уже вспоминал о том, что в Вармии, в городишке Фромборк, служил каноником местного собора Николай Коперник. Как он туда попал? В молодости он учился в университетах Кракова и Болоньи, а каноником стал по инициативе своего дяди, священника Лукаша Ватценроде из вармийского города Лидзбарка. При дяде Николай был секретарём и доверенным лицом. Когда дядя-епископ умер, Коперник переехал из Лидзбарка в Фромборк. Там он прожил тридцать три года, до самой смерти. В 1523 году вармийским епископом стал Морис Фербер. Коперник был не только священником, но и врачом. Член вармийского капитула, он исполнял свои обязанности добросовестно: был администратором капитула и даже управлял епархией, когда Фербер болел. Коперник состоял при епископе лекарем. Много раз его вызывали и к другим больным, и он оказывал им помощь. В башне крепости Фромборк Коперник оборудовал библиотеку и обсерваторию и занимался там астрономией.

А что же Анна Пильманн? Она вышла замуж за фон Зухтена, а через десять лет умерла во время чумы в Гданьске. После её свадьбы было подписано мирное соглашение между конфликтующими семьями, и все успокоились. И кто бы помнил сегодня об Анне, если бы не этот её роман с Морисом?

...С Фербером связана ещё одна история. Когда он получил приход в Мариацком костёле, решил перестраивать плебанию (дом священника). Он хотел сделать так, как было удобно ему. Он ведь был упрямым и целеустремлённым человеком. Его решение перестроить дом привело к новому конфликту с городским советом. Не любили Ферберов в городе Это здание стоит и сегодня, и не скажешь, что ему пятьсот лет. Несколько этажей, чердак, высокая черепичная крыша, кирпичные стены и десятки окон, создающих впечатление, что одна из сторон дома - стеклянная. Всё это смотрится так, будто построено вчера. Если войти в тёмный проулок между домом священника и Мариацким костёлом (переулок так и называется: Плебания) и посмотреть на портал дома, несложно заметить родовой герб Ферберов: три клыкастые кабаньи головы на щите золотистого цвета. Здесь же, ниже - надпись по-латыни: "Да прославится щедрость Фербера".

Капеллу Святого Бальтазара в Мариацком костёле, построенную одним из первых разбогатевших Ферберов - Яном (Иоаганном), называют ещё "слепой", потому что в ней не были предусмотрены окна. В этой капелле - два "алтаря Ферберов": большой и малый. На большом изображён Иоанн Евангелист, святой Константин и другие святые. А вот на малом алтаре мы снова видим три кабаньи головы, причём по меньшей мере трижды! Центральная часть малого алтаря изображает муки Христа: Иисус стоит в храме на полу, и, присмотревшись к архитектурному рисунку на заднем плане, почему бы не предположить, что это именно Мариацкий костёл? Вокруг Господа летают ангелы с атрибутами Страстей Христовых в руках: с крестом, копьём сотника Лонгина, столбом, к которому привязывали Иисуса для бичевания, розгами, клещами, гвоздями, молотком А у ног Господа на коленях стоят донаторы, оплатившие постройку этой капеллы: Ян Фербер и его жена Барбара. Рядом с ними изображена такая же табличка с кабаньими профилями.

А вот на семейной эпитафии - вычурной панели, которая висит здесь же, на восточной стене капеллы, - можно прочитать имена Константина и Иоганна Ферберов и рассмотреть череп с костями, лопату, книги, рыцарские доспехи, корону, щит, меч, сову, петуха, змею, вылезающую из глазницы черепа, и даже летящего вниз головой младенца А где же кабаньи головы? Требуется упорство, чтобы в нижнем левом углу заметить скромный по размерам герб Ферберов.

А что за ребёнок летит здесь вниз головой? Только в Москве я нахожу ответ на этот вопрос. Такая история: однажды в Гданьск приехал король. Горожане знали, что он пройдёт по Королевской дороге, поэтому, чтобы всё рассмотреть, заняли удобные места у дверей и в окнах своих домов. Маленький Константин Фербер тоже хотел увидеть короля, примостился на подоконнике, вытянул шею, потянулся и выпал из окна. К счастью, он упал в корзину с рыбой, поэтому уцелел.

Осталось только выяснить, почему на гербе Ферберов изображены эти головы? У меня было предчувствие, что и здесь не обошлось без какой-нибудь легенды. И точно: такая легенда отыскалась!

Вот она.

Когда-то давным-давно Гданьск был осаждён вражеской армией. В городе не хватало еды, и градоначальник Фербер приказал забить трёх последних свиней. Мясо он разделил между горожанами, а свиными головами приказал выстрелить из пушек в сторону лагеря неприятеля. Когда свиные головы долетели до командира вражеской армии, тот был очень удивлён и раздосадован. Они-то думали, что жителям Гданьска нечего есть, а выясняется, что в осаждённом городе еды предостаточно, раз уж они излишками разбрасываются. А коли так, то и осада может продлиться сколь угодно долго. Чтобы избежать этого, было приказано от стен города отступить Так градоначальник Фербер спас Гданьск.

XIX

Когда замечаю Михалину, даже не удивляюсь этому.

Она сидит за столиком уличного кафе и пьёт шоколад из стакана "латте" -стеклянного, на ножке. Сквозь стенки сосуда нетрудно угадать насыщенность напитка. Цвет - благородный, светло-кофейный, аппетитный. Думаю, это вкусно. Пузатенький стакан хорошо гармонирует с тонкой женской ручкой, украшенной колечком на среднем пальце. Михалина - само изящество, европейский шик. Не сказать, чтобы слишком уж жарко в Гданьске, но на ней лёгкое белое платье в чёрный горошек, соломенная шляпка, туфли на высоком каблуке. Обнажено ровно столько, сколько нужно, чтобы проходящие мимо мужчины обращали внимание на красивую девушку, сидящую за столиком в одиночестве: вырез на груди - в меру, открыто плечико, а туфельки - это всего лишь остроносая подошва с ремешками, украшенными заклёпками. Серьги у неё - не маленькие искорки света в мочках, а, наоборот, свисают почти до ключиц. Наверняка это бижутерия, но кажется, что в каждом ухе у неё по связке бриллиантов! Бёдра Михалины открыты наполовину, и это невозможно не увидеть. Она не оставила свои фокусы: рассеянно теребит кулончик на груди, накручивает цепочку на палец, забросила ножку на ножку и покачивает башмачком, словно пытается определить его вес. Стройные загорелые ноги, обнажённые колени, кокетливая шляпка, опущенные ресницы - ну, просто пастораль какая-то, чёрт бы меня побрал! За её спиной - ограда уличного пространства кафе: деревянный барьер, поставленная вертикально рогожка из соломы, горшок с фуксией. Далее - такая картинка: уличный фонарь под старину, надпись "Yesterday" на противоположной стороне улицы, несколько узких фасадов и, наконец, кирпичные стены Мариацкого костёла.

Мы замечаем Михалину все сразу - и я с дочкой, и Герман, - да и она, кажется, давно уже увидела нас. Кожа на лице Дотышева разглаживается, глаза светлеют, он направляется к ней, как загипнотизированный, и видно, что он едва сдерживается, чтобы не прибавить шагу. Мы с Таней плетёмся за ним, не зная, как поступить: подойти к Михалине вместе с Германом или воздержаться от этого. Вроде надо поздороваться, но не хочется мешать молодым людям, у которых ещё свежи воспоминания о нежной ночи в трюме яхты, пришвартованной возле башни Лебедь. Танька смотрит на Михалину не отрываясь. Интересно, что моя дочь пытается рассмотреть в ней? Следы недавней страсти? Или Таня тоже понимает, что перед нами сидит редкая красавица? Я всё же подхожу к Михалине и здороваюсь по-польски. Я ведь не бурбон какой-нибудь, чтобы ограничиться лёгким кивком издали.

- Погода всё лучше и лучше, - говорю ей.

- Завтра будет ещё теплее, - отвечает она, улыбаясь одними глазами.

- Что вы сделали с моим другом, милая пани? - продолжаю я, надеясь, что Герман нас не понимает. - Он даже не пришёл сегодня ночевать.

Я понимаю, что это звучит двусмысленно, и быстро добавляю:

- Оказывается, он любит поэзию и джаз.

- Это его выбор, - отвечает она, продолжая улыбаться. Её ответ тоже звучит двусмысленно.

Я понижаю голос до заговорщицкого шёпота:

- Не буду мешать. Мы с дочкой хотим рассмотреть вон тот дом с двумя статуями над входом.

Она кивает, и мы отходим. Несколько шагов - и вот перед нами ворота, украшенные по периметру несложной орнаментацией. Рассматриваем узор, обрамляющий вход в здание, и легко находим другие элементы портала: фронтон, карниз, пилястры... На карнизе стоят две фигуры - это рыцари, кажется. Нам не хочется разбираться, кто это такие и как долго они здесь стоят. Герман, наверно, должен подать нам какой-нибудь знак, чтобы мы подошли. Надо же идти дальше Ну, не час же торчать возле этого дома, фотографируя статуи на "мыльницу"! Здесь, кажется, тоже питейное заведение... или что? В общем, нам всё равно. Мы рассматриваем чуть приподнятый порог здания и бетонный бортик, который украшен барельефом, и даже не стараемся вникнуть в его сюжеты.

Герман разговаривает с Михалиной довольно долго. Или нам это кажется? Нам ведь с Таней нечего делать - только ждать. Не пойдёшь же без Дотышева. И к ним подходить не хочется: у них там свои разговоры Наконец он поднимается, Михалина, не вставая, протягивает ему ладошку, Герман наклоняется Боже, он целует ей ручку! Ну всё, мой друг совершенно потерян для русского общества! Желание целовать дамам ручки возникает только в Польше. Здесь в нас просыпаются гусары. "По случаю назначенного бала предписываю принять к руководству и непременному исполнению следующее. Пришедши в покой, не сморкать на пол, а иметь для того целые платки. Когда явятся польские женщины, вести себя как можно скромней. Жопой к лицу дам не поворачиваться, при разговорах с красивыми шляхетками рук в карманах панталонов не держать. При прощании с дамами делать трижды поклон на французский манер. Вести себя на время бала прилично, яко подобает образованному русскому офицеру..." Почему-то вспомнилась эта хохма - приказ полковника Зарублёва по Суздальскому мушкетёрскому полку по случаю бала у "польскаго князя Сангушскаго". Якобы документ 1807 года... Завтра Дотышев купит самоучитель польского языка и чуть иначе, с пониманием, будет относиться к некоторым эпизодам польской истории. Потом откроет книжку Макушиньского "Барышня с мокрой головой", вооружится карандашом и словарём, и пошло-поехало Здравствуй, пан Дотышев, мы теперь с тобой одной крови. "Любовь к Польше - неизбежность для русского интеллигента" - самое время вспомнить эту фразу из дневниковых записей Давида Самойлова (её часто цитируют).

Видно, что Герману отчего-то неудобно.

- Чего вы? Я бы вас догнал

На прощание мы с Таней машем Михалине, а она отвечает нам тем же.

За костёлом улица Пивная превращается в Хлебницкую. Выходим на набережную через Хлебницкие ворота, сворачиваем налево и идём к портовому крану. На подоконниках соседнего с Журавом здания стоят красные цветы в горшках. Яркий, хорошо продуманный контраст: живые растения возле толстых стен портового крана.

Но Журав - это не только подъёмный механизм (старейший портовый кран в средневековой Европе), но ещё и выход из города к реке. Ворота здесь стояли уже в четырнадцатом веке, а кран с деревянным механизмом появился в пятнадцатом. В первое время две кирпичные башни Журава служили для военных целей.

Герман смотрит на стены и говорит:

- Мощно сработали. Непонятно только, зачем. Неужели же только для того, чтобы к этим стенам цеплялся деревянный механизм крана?

- Башни были построены на случай нападения со стороны Мотлавы, - отвечаю ему. - Вон там, - показываю в сторону Рыбного тарга, - был замок крестоносцев. Прошло лет тридцать после Грюнвальдской битвы, но конфликт между тевтонцами и поляками продолжался. В Гданьске тогда бургомистром был Генри Воррат. Он и его единомышленники добивались сооружения здесь, у реки, "водных ворот", чтобы оборонять Главный город. Крестоносцы выступали против строительства ворот там, где к реке выходит улица Широкая. (Она и сегодня так называется.) Тевтонцы были обеспокоены тем, что теперь, когда появятся эти башни, гданьчане смогут контролировать порт, набережную, торговлю на берегу.

Герман поднимает голову и смотрит на конусообразную крышу одной из башен.

- Образец нашли, кажется, в Брюгге, - говорю я. - Парочка полукруглых тридцатиметровых башен, соединённых сводом ворот, подвалы, узкие окна, бойницы (внизу - для пушек, вверху - для ручного оружия), кирпичная кладка. Толщина стен со стороны реки - четыре метра. Фламандская готика

И сразу жалею, что произнёс последние слова. Дотышев смотрит на меня насмешливо. Он постоянно критикует меня за то, что всюду мне мерещится готика. А здесь-то мне ничего не мерещится: я наверняка где-то прочитал об этом. У Ежи Сампа, кажется.

- Сюда, до набережной, дотягивается улица Широкая, - продолжаю я. - Когда-то она была главной улицей в здешних краях. Там, где Дровяной рынок и памятник Яну Собескому, улица называлась У Широких Ворот. Самих ворот уже давно нет, они разобраны в середине девятнадцатого века. А возле Журава был Винный рынок.

Пространство между двумя кирпичными башнями было заполнено деревянным механизмом. А где дерево - там и пожары. В четырнадцатом и пятнадцатом веках механизм сгорал несколько раз. У Журава был на набережной конкурент - ещё один портовый кран, но как он выглядел, сегодня уже и не вспомнит никто. А Журав постоянно восстанавливали, потому что он приносил огромный доход.

В семнадцатом веке в башнях разместились мастерские ремесленников. Внутренние помещения были перестроены, в стенах появились окна. Центральная же часть всего сооружения - это портовый кран, устройство для разгрузки и погрузки товаров.

Сегодня это филиал Морского музея. Мы находим кассу, покупаем билет и заходим внутрь Журава. Здесь несколько этажей, мы поднимаемся по ступенькам. Мне кажется удивительным, что мы вот так, свободно, без сопровождающих, гуляем внутри здания, которому полтысячи лет. Нам никто не мешает, людей вокруг нас мало. Но ещё больше мы удивляемся тому, что механизм Журава (а это две пары колёс диаметром около шести метров - верхняя пара и нижняя) приводился в действие не с помощью мускульной силы ослов, скажем, или лошадей, - нет, в барабаны заходили люди, рабочие! Они шагали внутри колёс по поперечным балкам и собственным весом, усилием своих ног заставляли колёса вращаться. "Шагали" - слово, пожалуй, неподходящее. Так "шагает" белка в колесе Это устройство (да нет, люди, люди!) могло поднять две тонны грузов на высоту двадцать семь метров, а четыре тонны - на высоту вдвое меньшую.

- Но это же каторжная работа, - удивляется Таня.

- Да, каторжная Но работали здесь вовсе не каторжники, не преступники, хотя иногда думают и так. Сюда нанимались крепкие работяги.

С помощью крана перемещались самые разные грузы - например, бочки со смолой, пивом, вином, мельничные жернова, мешки с зерном. Канат нижней пары колёс спускался к Мотлаве с высоты около одиннадцати метров; этот механизм использовался для перемещения самых тяжёлых грузов. Верхний механизм с канатом длиной около двадцати пяти метров предназначен был для установки мачт на судах.

- Разве на кораблях, которые заходили в порт, не было мачт? - удивляется Таня.

- Чтобы не перегружать речные суда, до краёв наполненные, допустим, зерном, с палубы убирали лишний груз - паруса и мачты. Корабли спускались в порт просто по течению реки. Но назад они могли вернуться только с помощью парусов. Поэтому здесь, возле Журава, устанавливались мачты на торговые суда.

Таня тихонько посвистывает от восхищения, осторожно прикасаясь к натянутым канатам - мощным и толстым (вдвое толще руки!), с помощью которых поднимались грузы.

Мы бродим в каменном закулисье Журава, внутреннее пространство которого подёрнуто деревянной паутиной подъёмного механизма, и из окон смотрим вниз, на Мотлаву. То же самое видели и грузчики лет триста-четыреста назад... Заходим в конторы купцов, в мастерские плотников, канатчиков...

- Кран был городской собственностью, - вспоминаю я недавно прочитанное. - Управлял им назначенный городским советом мастер крана. Это была тёпленькая должность - очевидно, пожизненная. Перед тем, как приступить к работе, он давал присягу и получал подробные инструкции.

- Что же хорошего? Сиди тут целыми днями и наблюдай, как разгружаются бочки с палубы, - Таня смотрит на меня недоверчиво.

- Дело в том, что только здесь, возле Журава, дозволялось разгружать спиртные напитки. Мастер получал определённую прибыль от разгрузки каждой бочки вина. Причём, если спиртное разгружалось непосредственно с палубы судна, вся сумма этой прибыли уходила мастеру крана. А если бочки сначала выкатывались на сушу, а уж потом перегружались туда, куда следовало, - всё равно он получал некоторый полагающийся ему процент.

Когда горожане стали разбирать тевтонскую крепость. Вероятно, оттуда были доставлены гранитные камни, на которые опирается деревянный механизм крана. Камни крепости, очевидно, пошли и на обустройство набережной возле Журава. А ещё через сто лет на коньке крыши появился журавль, который своей позолотой ослеплял гостей города и убедительно демонстрировал им, что птица-удача находится именно здесь, в Гданьске.

А когда закончилась эпоха парусников, в порт стали заходить баржи и пароходы и уже больше не было нужды восстанавливать мачты на палубах кораблей. И теперь лишь изредка люди нуждались в портовом кране: например, чтобы приподнять небольшое судно и проверить состояние его подводной части. Последний мастер крана умер в 1858 году. Комнаты в башнях были сданы в аренду небольшим магазинчикам и обувным мастерским, а в некоторых было позволено поселиться городской бедноте.

Деревянный механизм крана сгорел в 1945 году, когда Советская Армия выбивала немцев из города. Уцелели лишь кирпичные стены. А когда война закончилась, Журав был восстановлен.

Герман замечает на столе большие песочные часы.

- А это-то зачем? - сварливо осведомляется он. - Здешние купцы что - засекали время? Крутись как хочешь, а две бочки за минуту мне выгрузи?

Я не отвечаю ему: услыхал слово "часы", и мои мысли теперь заняты совсем другим. Ну да, конечно, это ведь где-то здесь Как я забыл об этом? Нужно только выйти на набережную

- Па, ты чё?

Я смотрю на Таню и не вижу её.

- Плевок дьявола! - говорю сам себе. - Мы совсем о нём забыли!

- Понятно, - смеётся она. - Опять легенда.

На набережной я делаю шаг к реке, поворачиваюсь к Жураву.

- Интересно, на какой башне нужно искать? Если это и правда солнечные часы, то, должно быть, на южной стороне, - бормочу я. - А где тут юг?

Осматриваю стены правой башни - нет ничего. Неужели же это только байка?

- Расскажи хоть, как это выглядит, - суетится Герман.

Подхожу к левой башне, поднимаю голову и высоко, возле самой крыши нахожу солнечные часы. Мы прошли мимо и даже не заметили их.

- В таких городах надо почаще поднимать голову, - говорю я. - Вон, смотрите

- Ну и что это? По-моему, это просто бетонная заплатка в стене, - сомневается Дотышев. - Может быть, там было лишнее окошко, вот они его и замазали.

- Да, па, почему именно здесь, слева, и так неаккуратно?..

- Ты думаешь, он целился? Он выбирал, куда попасть?

- Кто?

- Сатана! Плюнул, рогатый, и сюда угодил. Спасибо, что не в окно

- Ах, да, легенда, - вспоминает моя дочь.

- А дело было так. Жил себе в Главном городе один бувка

- Кто?

- Бувка. Это такой местный разгильдяй, выпивоха, гуляка, лентяй, мошенник в общем, бувка. Слово, кажется, сугубо гданьское. Не каждый поляк понимает его значение. Так что слушайте меня и набирайтесь ума. <>

Бувки слонялись по улицам Гданьска и особенно любили эту набережную, заглядывали в кнайпы, перебивались случайными заработками

- Куда заглядывали? - удивляется Герман.

- В пивнушки, кабаки.

Одно время этот наш гуляка работал каменщиком. Но вскоре понял, что ему не интересно, да и есть работники получше. И стал он лоботрясничать, шлифовать подштанниками лавки в местных питейных заведениях да в Мотлаву плевать от скуки. И, ежели б не Гражинка, здешняя торговка-лоточница, худо бы пришлось нашему побродяжке, помер бы с голоду. Вовремя он женился на ней. Была это женщина бойкая, говорливая, работящая, но малость сварливая. Мужа всё ругала, хотела, чтобы он делом занялся. Умеет ведь Янек стенку сложить, и в доме инструменты остались, можно было бы хоть немного заработать. А Янек только отмахивался да посмеивался. "От работы кони дохнут"

Шли годы, постарел наш бувка, да всё такой же остался: пьянки да гулянки. Домой - только на ночь. Перекусит чем бог послал и на боковую. Храпит Янек, перегаром дышит, тараканы в рот заползают

Однажды сидел он с кумплем, с корешом - с Кшиштофом. Выпивали культурно по случаю да кто же его знает, по какому случаю. Деньжата чуть-чуть звякнули в кармане у Кшисека, вот и зашли в кнайпу опрокинуть по рюмке-другой. Столик прямо на набережной, солнышко пригревает, речная вода в вечерних лучах поблёскивает, вокруг люди бродят, Яну с Кшисеком завидуют.

Кшись - хлоп* серьёзный <* польск. хлоп - здесь: мужик>. И сам где-то нет-нет да и подработает, и товарищу посоветует. После третьей рюмки заговорил он о главном.

"Ты, Янек, это самое Долго будешь вот так?.. - не смог закончить фразу, но было и так понятно. - Грешно ведь пустышкой по улицам болтаться. Делом бы занялся".

Янек зевнул.

"А на што оно мне?.."

"Ну как же? А хочешь, я герру майстеру словечко замолвлю? Авось возьмёт".

"Не охота мне"

Кшиштоф вынул последний козырь:

"Известно ведь, лентяи да лобузы** после смерти в ад попадают <** польск. лобуз - здесь: шпана, прохвост, шельмец>. А оно нам надо?"

Янек головой покачал и зевнул.

"Это вряд ли, - говорит. - Таких красавцев, как мы, ни одна холера не возьмёт. Да и какой чёрт отважится явиться сюда, на нашу землю, из самого что ни на есть пекла? Кишка у него тонка. Уж мы его"

И, видно, слова эти были услышаны. Пошла рябь по Мотлаве, тёмное облачко наплыло на солнечный диск со стороны Кольберга, и сразу стало пасмурно и прохладно. В дуновенье ветерка обозначился запашок слегка протухших яиц. Закачался на низких волнах старенький когг, стоявший на приколе точнёхонько насупротив кнайпы, где бражничали наши приятели, и из ахтеркастля вышел статный высокий пан в дорогом сером костюме и в таких же дорогих туфлях. В руке у него была трость с набалдашником в виде головы льва, и было понятно сразу: лев это - гданьский. Незнакомец криво улыбнулся, и Янек увидел, что справа у него коронки платиновые, а слева двух зубов не хватает. Его кустистые брови и большой выразительный рот свидетельствовали о чувственности и несомненном таланте. Один глаз у пришельца был зелёный, на другом - бельмо В общем, явно не местный.

Воздух был наэлектризован, и только чудом не блеснула в этот миг молния над Оловянкой, что, между прочим, отсюда недалеко. И Янек с обжигающей ясностью вдруг понял: "Лю-ци-фер! Мне конец" Что ж, а нечего было языком молоть, Янек! Выпил лишку, так молчи.

Перепугался и Кшисек. Краем глаза Ян заметил, что его товарищ наладился уже бежать что есть духу прочь с набережной и, кажется, даже руку занёс, чтобы истово перекреститься. Прихватил Янек Кшися за рукав, скосил рот в его сторону и шепнул:

"Беги ко мне, расскажи там Гражинка что-нибудь придумает".

Когда Кшиштоф скрылся за Хлебницкими воротами, гость заговорил:

"Ну, здравствуй, Ян, здравствуй, дорогой мой человек. Сколько лет уже я к тебе собираюсь. Надо признаться, долгонько ты испытываешь моё терпение. Слышишь: звонят на колокольне Святой Эльжбеты стало быть, пора нам в дорогу".

Он насмешливо глянул на Яна своим зелёным глазом.

"А ты, дурья башка, не верил"

Он ещё что-то такое говорил и даже, кажется, напевал тихонько ("Ну так в путь, ну так в путь, и споём хотя бы разок"), и голос его рокотал недобро, погромыхивал, как камни в стремительном ручье, но Ян уже ничего не понимал - в голове шумело, и было страшно, и очень потели ладони. Время шло, а элегантный господин в сером костюме будто издевался над своим подопечным: и с собой не уводил, и не умолкал ни на секунду. Бросился рассуждать о бренности бытия, о дороговизне на рынке, о заблуждениях евангелистов Наконец он взял Яна за руку и повернулся куда-то в сторону Якорной башни и Коровьих ворот. Наступил страшный миг

Но тут загрохотало, запрыгало по камням набережной - это Гражина, крепкая энергичная бабёнка с крутыми икрами и мускулистой спиной, выкатила к реке тележку с пончиками, которые испекла буквально пятнадцать минут назад, ещё даже не остыли. Она деловито приблизилась к пивнушке, остановилась, тыльной стороной жилистой ладони вытерла пот со лба и недовольно скосилась на небо:

"Дождик будет или что?"

Смело вытаращилась на Дьявола и запела-запричитала, не забывая при этом шмыгать носом и почёсывать ключицу:

"И ведь это правильно. Ты, шановный Бес, это хорошо придумал. Забери, забери моего лайдака* к чёрту, уведи его с глаз долой. <* польск. лайдак - здесь: бездельник, лентяй, гуляка, лодырь> Уж сколько он кровушки моей попил! - И взвизгнула тоненько: - И-и-и"

Ян онемел от изумления. Дьявол, впрочем, тоже. О чём это толкует глупая баба? Гражина поглядывала на мужа с откровенным презрением и продолжала трещать без умолку.

"Посуди сам: пьёт горькую, болтается по набережной, нигде не работает, пенёнжки из дому таскает - сил моих больше нет. У-у, окаянный!"

И даже замахнулась на Яна. Он вздрогнул, загородился ладонью от этой ненависти. А Гражина повернулась к Бесу и говорит:

"Путь вам с ним предстоит долгий, а тебе, Ваша крулевска мощч** <** польск. Ваша королевская милость>, его весь час на спине волочь. Вот взгромоздится он тебе на закорки, и почувствуешь, какой он тяжёлый потому как от макушки до пяток нашпигован он грехами, как утка яблоками. Уж кому-кому, а мне разве не знать этого? Ты не думай, мы тут кобитки*** <*** польск. кобитка - бабёнка> понятливые, ежели мужчина любезен - мы завсегда со всем нашим удовольствием: и накормим, и пригреем. Я напекла вам в дорогу пончиков. Жирные, сладкие отведай! Думала мужу подсун предложить, да теперь тебе нужнее, пан Бес. Перекуси малость и с Бо счастливого пути и доброй дороги.

И верно, зачем нет? Не стал Дьявол долго себя уговаривать, схватил первый попавшийся пончик, откусил - неинтеллигентно как-то откусил, жадно, тут и костюм дорогой не помог и трость с набалдашником. И вдруг как гром грянул - покатились слёзы у гостя, скулы свело как от лимона и горло перехватило спазмом. Из последних сил сделал гость глубокий вдох через левую ноздрю и оглушительно выплюнул полупережёванный пончик. Словно снаряд артиллерийский вылетел из пасти Дьявола; полетел жёваный пончик в сторону Журава и шмякнулся об его башню. Удар был такой силы, что посыпалась кирпичная крошка с четвёртого этажа и поползла черепица с крутой кровли, а плевок размазался по стене огромной плоской лепёшкой. Зажмурился от ужаса Янек, ожидая самого худшего. А когда открыл глаза, Дьявола уже не было: струхнул, видать, сердешный, сбежал.

Усмехнулся наш бувка: с его Гражиной даже гость из преисподней не нашёл общего языка. Просто потому, что после всего, что случилось, никакой язык ворочаться не будет: Гражина ведь нафаршировала свой пончик кашубским табаком, перцем, горчицей, толчёным стеклом, добавила соды и гвоздей, а потом, подумав немного, ещё и подвернувшийся под руку строительный угольник запихнула туда - тот самый, с помощью которого её муженёк стены ставил ровненько, проверял вертикаль и горизонтальный уровень (умел ведь, собака!).

- А что потом было? - выдыхает Таня.

- Известно, что. Взяла Гражина мужа за загривок и потащила до хаты. Хватит, нагулялся. А дома хучь какой, а хозяин. Дымоход почистить, тележку на площадь к доминиканам вытолкать, где Гражинке торговать предписано.

Я смотрю на башню Журава.

- А пончик тот, - говорю, - окаменел и стал солнечными часами. Цифры на них появились вон там, отсюда плохо видно, но они там есть. Строительный угольник Янека, с помощью которого он когда-то стенки складывал, намертво врос почти посреди этой лепёхи и стал отбрасывать тени на циферки, показывая время.

- Пап, там ещё что-то написано, - замечает Танька.

- Говорю же, цифры, цифры

- Там и буквы тоже. Anno - читает она.

- А, это год по-латыни. Вот мы и знаем, когда к Яну заявился Дьявол.

- Тысяча шестьсот восемьдесят восьмой, - объявляет Герман; сощурился - и ему тоже удалось рассмотреть.

- И увидели горожане, что это песочные часы, - по-библейски эпически заканчиваю я, - и поняли они, что это хорошо, часы нужны им. А чтобы никакой чёрт не явился ненароком из пекла и не содрал этот пончик со стенки Журава, изваяли они на верхушке часов маленькую головку ангела. Такую маленькую, что отсюда, снизу, не очень-то её и видно. Не правда ли?

XX

Легендарное здание Гданьской почты - это бывший прусский военный госпиталь, построенный в первой половине девятнадцатого века и закрытый в веке двадцатом. Поэтому о крестоносцах, негоциантах и старинных легендах здесь, на площади Защитников Польской Почты (так теперь называется площадь Гевелия), уже не вспоминаешь. Здесь думаешь о последнем летнем дне 1939 года: переносишься в него мысленно и знаешь, что 31 августа войны ещё нет, а есть хоть плохонький, но мир. Война начнётся завтра на рассвете. Ты обременён этими знаниями, стоишь на площади перед зданием почты и, ощущая холодок на спине, видишь то, что было в тот день.

Немцы упрямо гнут свою линию. Государственный язык в вольном городе - немецкий, жизнь в Данциге организована на немецкий манер. Многие поляки неплохо говорят по-немецки, ситуация заставляет. Их, поляков, в Данциге мало, процентов десять (цифры называются разные, от двух до тридцати). А ещё здесь живут кашубы. Но немцев - большинство. Поляки не желают отдавать город за здорово живёшь. Тем более что Польше предоставлено право пользоваться гданьским портом, куда заходят торговые суда. У поляков есть в Данциге своя почта (несколько отделений), телефонная служба и телеграф.

Мутное время. По улицам ходят люди в мундирах польских почтальонов и немецкие фашисты, мальчики из гитлерюгенда и барышни в лёгких красивых платьях, польские моряки и задиристые молодые нацисты. Поляки презрительно называют немцев "швабами". В городе всё тревожнее. В пивнушках агрессивная немецкая молодёжь задирается к польским старикам. Немцы демонстративно громко поют свои песенки в ресторанах и кафе. Поляка могут вообще не обслужить, даже пива не нальют. И совсем уж подозрительно "швабам", если немецкий парень крутит шашни с полькой, пусть даже хорошенькой. На улицах и в ресторанах случаются драки. В кино показывают бодрую немецкую хронику: заводские конвейеры, марширующие колонны, свастика. Немцы пытаются во что бы то ни стало выкурить поляков из города. "Польский коридор" страшно злит Гитлера. Обнаглевшие от безнаказанности молодчики по вечерам бьют стёкла в окнах поляков, которых могут запросто выгнать из дома; и тогда те грузят на телегу свои пожитки и едут, куда глаза глядят, - скорей всего к знакомым, друзьям или родственникам. А возле Вестерплатте уже стоит линкор "Шлезвиг-Гольштейн", направил стволы на польский военный гарнизон.

Польские почтальоны стараются выходить в город по двое: хоть какая-то надежда, что удастся отбиться. Некоторые уже попросили начальство сменить им район работы: были недавно избиты на улице штурмовиками СА. К одинокому почтальону, который несёт сумку с письмами, может подойти нацист и быстрым движением разрезать ремень этой сумки. Письма высыпаются на мостовую, почтальон ползает, собирает, немцы окружают бедолагу, удовлетворённо наблюдают за этой сценой, кто-то фотографирует. Радостно ржут немецкие мальчики в коричневых рубашках с галстучками, чёрных шортиках, белых гольфиках и со свастикой на рукавах. Это они, подростки из гитлерюгенда, регулярно разрисовывают почтовые ящики с надписью "Только для писем в Польшу", которых в городе установлено десять штук. Они или кто-то постарше. Вандалы зачёркивают польский герб с орлом, малюют на ящиках свастику и пишут слово "Raus!"* <* нем. Вон! >.

Последний день лета. Воздух прогрет до двадцати двух градусов. Гданьчане прощаются с тёплыми деньками. И вроде бы ещё не выходной (сегодня только четверг) и на улице не жарко, - но вечером в переполненных трамваях загорелые люди возвращаются с пляжей, из Бжезно и Глеткау (Елитково), в руках у них сумки с полотенцами, халатами, мокрыми купальниками и резиновыми мячами. Утомлённо переговариваются, лижут мороженое и ждут своей остановки. Конечно, они не могут не заметить, что на Хевелиусплаце (площади Гевелия) что-то затевается: слишком уж много военных и полицейских возле здания почты. Доступ на площадь со стороны Шнайдемюленгассе (сегодня это улица Тартачна) перекрыт эсэсовцами. Они держат полицейские карабины, на рукавах - красные повязки со свастикой. Но разве кого-то теперь удивишь военными и их оружием? Другое дело, если тебе нужно, допустим, на улицу Cероца: приходится обходить почту с другой стороны. Это неудобно.

Поляки понимают, что немцы нападут со дня на день. Но когда? Подготовка к обороне длится уже несколько месяцев. Семьи почтовиков эвакуированы. Толстые, в два кирпича, стены почтового отделения Гданьск-1 кажутся надёжными, в лоб такое здание возьмёшь не сразу. Многоэтажное кирпичное здание, широко раскинувшееся на площади, как раз, наверно, и пригодно для контор и учреждений такого типа - для почтамта, скажем, или солидного, с традициями, учебного заведения; никакой тебе поэзии, никакого готического устремления вверх, к небесам. Сработано по-прусски основательно: строгий, а пожалуй что скучный рисунок фасада, почти одинаковые окна длинным рядком, вполне предсказуемые центральные ворота, высокая черепичная крыша с белыми трубами, круглое чердачное окно, невысокое ограждение с калитками. Здешние почтовые чиновники, операторы и письмоноши в течение недели обучались обращаться с оружием в Гдингене (Гдыне) и Оксхёфте. Это близко. Почта превращена в воинское подразделение. У окон сложены мешки с песком и листы железа. Тяжёлая мебель передвинута поближе к центральным воротам. Чтобы был полный обзор из окон почты, срублены все деревья возле фасада. В подвале есть оружие. Три дня назад в глубокой тайне сюда были доставлены аж три ручных пулемёта Браунинга, карабины, гранаты, пистолеты. Оружие привезли в лёгком почтовом грузовичке с надписью "Польская почта", ящики стаскивали в подвал. А в соседнем здании на Шнайдемюленгассе - полицейский участок, отделённый от двора почты дощатым забором. Из окон участка с любопытством поглядывают немцы. Они всё понимают, "почтальонам" можно даже не маскироваться, никакая это не почта.

Немцы тоже готовятся. С марта! Для них польский почтамт - как заноза. Требуется как можно скорее ликвидировать эти гнусные свидетельства польской самостоятельности в Гданьске: военно-транзитный склад на Вестерплатте и почту. Это, как говорится, "раз". А дальше уж - всё остальное Летом 1939 года в городе созданы два полка местной полиции. В середине лета сформирован ещё один батальон СС, который рядится под "вспомогательную полицию". В Данциг тайно переброшен батальон СС "Остмарк". На австрийских бронемашинах этого подразделения начертаны их имена: "Остмарк", "Судеты", "Мемель". Эти оснащённые пулемётами броневики переброшены сюда в обстановке строгой секретности. Первого сентября они примутся за работу.

План атаки на здание Гданьск-1 разработал полиц-обермейстер Гёртц, который работает как раз во втором отделе на Шнайдемюленгассе. Он предлагает ударить со "своей" - южной - стороны. Атаковать почту в лоб слишком опасно. Почтовое отделение со всех сторон обложено немецкими пулемётными гнёздами. Возглавляет операцию прибывший из Германии генерал Эберхардт. Уже подсчитано, что в ней примут участие около ста восьмидесяти человек.

Сто восемьдесят Это много или мало? Поляков в три раза меньше, а среди них - женщины, старик, ребёнок. В ночь на первое сентября в почтовом здании остаются сорок три почтовых работника да, обученных стрельбе из карабина или пулемёта, но разве их назовёшь кадровыми военными? Им на помощь присланы десять "специалистов" из Гдыни и Быдгоща. Случайно заночевал в здании один железнодорожник: немцы выгнали его из дома, и он пришёл на работу к другу-почтальону. А ещё в здании задержался сторож Ян Пипка, а с ним и его жена Малгожата (уборщица). "Слишком много сегодня работы", - ворчит она. Здесь же приходится оставить и их приёмную дочь Эрвину вот уж совсем беда. Девочке ещё не исполнилось и десяти лет.

- Доминик, ты рассказываешь так, будто видел это своими глазами, - удивляется Дотышев.

Вряд ли Герман читал роман Гюнтера Грасса "Жестяной барабан". И уж точно не смотрел фильм Станислава Ружевича "Вольный город".

- Па, а на кой ва-аще нужно было защищать этот почтамт? - спрашивает вдруг Таня. - Кому он нужен? Это ведь не электростанция, не мост и не царский дворец.

- Вот если бы знать, - пожимаю я плечами.

- Да нет, ребятки, вы не понимаете, - вмешивается Дотышев.

Ну да, это ведь самое начало войны в Польше. Герман наверняка изучал этот вопрос.

Он говорит о том, что поляки, по его мнению, - не такие уж и невинные овечки. Они тоже, как и немцы, хотели бы безраздельно хозяйничать в городе. Почему? Это мы обсуждали уже много раз, зачем повторяться? Уж очень хорошо стоит Гданьск на берегу моря. Да чёрт возьми, это ведь польский город, польский!.. Тремя годами ранее Министерство обороны Польши разработало план захвата Гданьска. Предполагалось, что для начала местные поляки устроят здесь беспорядки. Им на помощь придут специально подготовленные "почтальоны", "таможенники" и кадровые военные из гарнизона на Вестерплатте. Многие почтовые работники состояли в тайной организации "Стрелецкий союз", который был создан во Львове в 1910 году.

Осуществить этот замысел не удалось. Вот тут бы и понять польским "диверсантам": отбой, сматываемся. Но дисциплинированные почтовики ждали, видимо, внятного приказа. Или какого-нибудь толкового разъяснения: здание не обороняем, спасаем семьи и сами уходим. Но приказ не пришёл. Историки выдвигают различные версии: начальники, дескать, забыли отменить оборону здания, или такое распоряжение было сделано, но по техническим причинам не дошло до исполнителей. Или почтовые работники проигнорировали приказ командования, героизм проявили, личную инициативу. В это трудно поверить, но это тоже обсуждается.

- Почему же трудно поверить? Решили сражаться за родину до последней капли крови, - наивно формулирует Таня.

- Я думаю, что в гданьскую диверсионную сеть подбирались проверенные бойцы, которые непременно выполнили бы приказ, - отвечает Герман. - Но вот что удивительно, - продолжает он, - ведь это была не единственная диверсионная группа в городе. Предполагалось, что в акции примут участие гм даже польские харцеры. То есть скауты, пионеры!

- Я тоже что-то об этом слышал, - говорю я. - Был отозван из отпуска командир местных харцеров. Он сам пошёл к своим подчинённым и сказал: отбой, ребята, не мельтешим.

- А о почтальонах как будто забыли. Или оставили их нарочно: сражайтесь, мол, ничего с вами не случится. Если даже и попадётесь, с вами будут обращаться как с военнопленными: поить, кормить Согласно Гаагской конвенции, между прочим. Они, видимо, тогда ещё не понимали, что гитлеровцы плевать хотели на всякого рода конвенции.

- Это выглядит как обдуманный смертный приговор. Почтовики были обречены.

Вдруг меня осеняет.

- А что если ждали подкрепления? Надеялись на родную армию?

- Мимо, Диомид, мимо. Польское командование понимало, что если начнётся драка, то это будет не бой местного значения, а мировая война. И нужно будет спасать не почту, а всю страну. Так зачем же жертвовать обученными воинскими формированиями в Поморье? Их непременно отрезали бы от остальной Польши, они бы здесь просто завязли по самое брюхо. Мне кажется, в августе тридцать девятого было уже понятно: никто не придёт к почтальонам на помощь - ни свои, ни союзники.

- В общем, - подвожу я итог, - приняли решение, что "почтальоны" будут оборонять своё здание по политическим причинам. Хотелось произвести эффект и доказать всему свету: мы не отступимся. Так, что ли?

- Наверно, так. Эта почта, - Дотышев кивает на здание, - и Вестерплатте тоже суть предостережение тем, кто вздумает посягнуть на законные права Польши. Но немцы почему-то не испугались - всей мощью своей обрушились на эти два объекта в Гданьске, а чем это кончилось - мы знаем.

- Нет, дядя Гера, пока ещё не знаем. Что здесь было, в этом здании? - спрашивает Таня.

- Да ничего хорошего...

- Боже, как всё это ужасно, - вздыхает она.

Ночью, перед штурмом, неспокойно было в здании. Те, у кого не было работы, попытались где-то поспать. Люди прислушивались к звукам на улице. Вот ударило металлом о металл, вот проехал какой-то транспорт Телеграфистка опоздала на ночное дежурство, потому что вдруг перестали доходить до конечной станции поезда, и ей пришлось идти к почте пешком. Вскоре она доложила начальству, что телефонная связь разорвана.

С марта бойцы самообороны дежурили по ночам, и этому никто уже не удивлялся. Директором почтамта был Ян Михонь. Не гигант и на вид не герой, человек среднего роста, с залысинами, тонкими губами и покатыми плечами. Он озабоченно переходил из зала в зал и примечал каждую значимую мелочь, а для него - уже и не мелочь: здесь мешков с песком недостаточно несколько человек перебросить бы к тем окнам И все понимали, что есть ещё один человек, которому уж точно не до сна в эту ночь: это Конрад, "спортивный инструктор". Он был инженером, но в его осанке, прямой спине, горделивой постановке начинающей лысеть головы, в его цепком взгляде, гладко выбритом подбородке, упрямо сжатых губах, аккуратно подстриженных усиках и ещё в чём-то неуловимом (в голосе, в жестах, что ли) угадывалась крепкая военная косточка. Все понимали, что Инженер Конрад (так его называли) прислан из Варшавы в качестве "специалиста", несущего ответственность за оборону здания. Иногда о нём негромко переговаривались почтальоны. "Кто он такой?" - "Конрад? Известно, кто: инженер, спортивный инструктор" - "Нет, в другом смысле" - "А это уже не наше дело. В Варшаве, небось, знают, кого сюда направлять".

- Конрад Гудерский был ровесником века. Получил хорошее техническое образование и служил, кажется, военным, - уточняю я. - Хотя в министерстве вроде бы числился гражданским специалистом Мне тут не всё понятно, нужно где-то поискать пояснения. Известно, например, что в тридцать четвёртом году он служил подпоручиком в резервном пехотном полку в Замостье.

- Числился гражданским человеком в министерстве обороны? Как так? - не верит Герман.

- Что же тут такого? - отмахиваюсь я, понимая, что Дотышев дурака валяет. - Человек на секретной работе, его не будут засвечивать на каждом шагу. За год до событий в Гданьске он хорошо себя зарекомендовал в Тешинской Силезии, и его перебросили теперь сюда и мы с тобой знаем, зачем. Приближалась война, Гудерский выполнял специальное задание министерства - руководил подготовкой местного почтамта к обороне. Между прочим, "почтальонам" было велено продержаться часов шесть. Но они надеялись, что у них получится больше.

Кажется, Герман меня не слышит: его слух выхватил одно единственное слово.

- В Тешинской ага

- А что там, в этой Тешинской Силезии, случилось, дядя Гера? - настораживается Таня.

- А случилось то, что припоминают полякам и по сей день, Таня. Случилось то, за что Черчилль назвал Польшу "гиеной Европы", удивляясь, что "народ, способный на любой героизм" (это он о поляках), так некрасив в своей государственной политике. Он сказал, что в Польше "храбрейшими из храбрых часто руководили гнуснейшие из гнусных" Но это, Танька, для тебя ещё, пожалуй, сложновато. Да и зачем оно тебе? Я в пятнадцать лет ничем таким не интересовался.

- Так что же они сделали? - настаивает она.

- Поляки, понимаешь ли, отжали у чехов кусок земли. Подло прикрылись мощью немецкой армии (а с гитлеровцами они дружили несколько лет) и вытребовали у Чехословакии территорию, которую считали исконно польской. А сегодня наши политики, чуть какой спор, охотно припоминают полякам их неблаговидный поступок.

- А что же там было на самом деле?

- Тешинская Силезия - регион, из-за которого вечно спорили и ссорились поляки и чехи. Это долгий разговор, и я боюсь что-то напутать в датах Ну, в общем, эта земля принадлежала то Польше, то Моравии, то Чехии, то Богемии, после смерти правителей или в результате деятельности политиков переходила из рук в руки и к тридцать восьмому году находилась на территории Чехословакии. С некоторых пор здесь было больше поляков, чем чехов. А всё почему? В конце девятнадцатого века поляки бросились туда на заработки, вот их и стало больше. А потом они заявили, что это их территория, раз уж население там - польское. И это предупреждение нашим нынешним кто руководит у нас миграцией народов? Если будут сквозь пальцы смотреть на этот бурный поток гастарбайтеров, которые едут к нам из соседних республик, то однажды гости скажут нашим правнукам: мы говорим на другом языке, у нас другая вера и нас больше - убирайтесь вон, это наша земля, а не ваша.

Иногда я не понимаю, шутит Герман или говорит серьёзно. Но параллель он обозначил, следует признать, любопытную И всё же боюсь, что Танька после всего этого наплетёт что-нибудь в школе на уроке истории, а мне потом расхлёбывай. Надо остановить Дотышева.

- Гера, ты не про нас - ты про Тешинскую область рассказывай.

- Быстро и коротко не умею, да и времени нет. Поэтому вот вам общая схемка. Поляки пытались вернуть себе Тешинскую область, используя политическое влияние, дипломатические рычаги, угрозы, ультиматумы. По решению международного арбитража эту территорию разделили на две части. Мнение местного населения не учитывалось. У них, у местных, спрашивали: вы сами-то как думаете, вы кто - поляки или чехи?

- А они что?

- Мы, отвечают они, "местные". Нет такой национальности (возражали им). Тогда одни решили, что они поляки, другие - что чехи, а третьи - что силезцы. Что это за нация такая - "силезец"? И все говорили на диалекте, который польские специалисты считали польским, а чешские - чешским. В общем, это была неповоротливая унылая проблема.

- Так. И вот они разделились. И что?

- Границу провели по реке Ольза, и земли за этой Ользой стали называться Заользьем. Вот об этом Заользье и беспокоились поляки, ибо там преобладало польское население.

- И они бросили туда танки? - спрашивает Таня.

- Никаких танков! Поляки запугали чехов ультиматумами, выдвинули свои условия - "вам десять дней на раздумья, а не то уж мы вам покажем!.." Поляков поддержали англичане и французы, которые приняли участие в Мюнхенском "сговоре" в сентябре тридцать восьмого года. В итоге немцы тоже оторвали кусок от Чехословакии - Судетскую область, где "компактно проживали судетские немцы". В общем, вся эта шайка заставила чехов и словаков пойти на уступки. Те стали отводить свои войска от границ в Заользье, а польская армия - видимо, наползать на освобождающиеся территории. Кровопролитных боёв, насколько мне известно, не было. Поляки действовали уверенно и деловито. Но на спорной территории оставались патриоты, которые не собирались мириться с создавшимся положением. Вы спрашиваете, кто это? Местная полиция. Может, ещё таможенники... Они-то и полезли в драку с поляками. В итоге погибло около ста полицейских.

- А у поляков сколько погибло?

- Не знаю. Вроде, нет сведений. Это ведь была обученная армия. Может, у них никто и не погиб. Вот такой конфликт, друзья мои, - в общих чертах, конечно. Рассказал я вам о нём, как запомнил. Если где-то и наврал, то это, надеюсь, мелочи. - Он с интересом смотрит на меня. - И что же, получается, что активно поработал там этот наш "спортивный инструктор"? - спрашивает Дотышев.

- Конрад? Да, я недавно прочитал об этом.

Именно Гудерский приказал срубить деревья возле почты, чтобы не мешали обзору из окон. Одна из телеграфисток (у неё было дежурство за день до штурма) вспоминала потом свой разговор с Конрадом. Он спросил её, не боится ли она крови. А она ответила, что была санитаркой в организации харцеров. Гудерский старался поговорить со многими работниками почты, прощупывал их, выяснял настроение "личного состава". До сих пор не установлено, дошла ли до него информация о том, что принято решение отказаться от обороны польских объектов в городе. Подпоручик Гудерский остался верен долгу до конца.

В ночь на первое сентября к нему подошла уборщица Малгожата. Она сказала, что кто-то царапает боковую стенку здания. А ведь там, за стенкой, полицейское отделение. Подошли, прислушались - вроде тихо. Но Конрад уже понял, что немцы рассчитывают сделать в этом месте пролом и ввалиться в здание почты.

Стрельба началась рано утром, и пяти часов ещё не было. Люди, которые ещё вчера целовали своих детей на ночь и листали томик стихов у настольной лампы, теперь стали стрелять друг в друга, желая смерти соперника во что бы то ни стало. Немцы пытались взять здание сразу, но получили отпор. Ян Михонь, директор почты (его называли "доктором"), надев на голову стальную каску, зачитал приказ, который предписывал им обороняться шесть часов.

Возле здания застрочил пулемёт. У фасада почтамта разорвался снаряд. Люди залегли у окон за мешками с песком и отстреливались скупо - берегли патроны. Немцам удалось разворотить ограждение позади здания, и туда, в эту брешь, устремились две штурмовые группы. Им удалось взорвать дверь над пандусом для почтовых машин, это был вход в хранилище посылок. Но вскоре их из этого помещения изгнали поляки. Два немца были убиты. Потом прогремел взрыв на уровне второго этажа. Наиболее безопасными там казались складские помещения без окон. Они были освещены сальными свечами, потому что электростанция больше не снабжала почту электроэнергией.

Немцам удалось пробить боковую стенку со стороны полицейского отделения. Но Инженер Конрад был предупреждён. Он бросил несколько гранат в образовавшийся пролом. И то ли осколок попал и в Конрада тоже, то ли из этой дыры прилетела ответная пуля - в этой короткой стычке подпоручик Гудерский был смертельно ранен. Вскоре он умер. Командование взял на себя Альфонс Флисыковский, профессиональный военный, капрал, владевший ремеслом телеграфиста. Но и он тоже уже был ранен.

...Мы подходим к правому крылу здания и смотрим на эту стенку так внимательно, будто там до сих пор остался тот роковой для подпоручика Гудерского пролом.

Немцы атаковали здание и в девять часов утра, и в десять, но полякам удавалось отбиться. Немцы подтащили к зданию два орудия, которые стреляли по почтамту с расстояния пятидесяти метров. Упала на землю чугунная ограда перед фасадом. Сегодня рассматриваешь фотоснимки, где запечатлены эти события (а немцы даже тогда всё аккуратно фотографировали, не сомневаясь, видимо, в конечном результате), рассматриваешь эти снимки и понимаешь, что железная решётка ограждения почты стояла слишком близко к стенам и что расстояние пятьдесят метров от окон до пушек - это оскорбительно мало. Эсэсовцы ни черта не боялись, что ли? Но ответный огонь из окон всё же заставил их отступить.

Потом со стороны реки и Риттергассе (улицы Рыцарской) подъехали австрийские бронемашины. Одна из них ("Остмарк") очень близко подобралась к зданию и дерзко курсировала вдоль фасада почты от одного угла к другому. Полагаясь на надёжность её брони, укрывшись за ней, суетливой трусцой, низко согнувшись и сжимая в руках карабины, передвигались вместе с ней вдоль фасада и эсэсовцы. Они стреляли по зданию и бросали в окна гранаты.

Вот так это и тянулось до самого вечера. Почта не сдавалась. Гитлеровцы обстреливали её со всех сторон. Немцам пришлось эвакуировать жителей из ближайших домов. В мегафон было объявлено, что, если поляки не сдадутся в течение двух часов, здание будет взорвано. Со стороны улицы Кросна, от самого канала, с расстояния ста пятидесяти метров по почтамту била гаубица. Но и в пять часов вечера "почтальоны" продолжали упорствовать. А когда здание затряслось от мощных взрывов, когда по нему был открыт огонь из трёх орудий, поляки перебрались в подвал. Немцы заняли все этажи. Подвал продолжал отстреливаться. В шесть часов вечера гитлеровцы с помощью насосов накачали туда бензин и подожгли его огнемётами. В этом пламени заживо сгорели несколько поляков. Некоторые получили тяжёлые ожоги и скончались позже, в госпитале. В их числе и старик-сторож, и его приёмная дочь Эрвинка, в которую был направлен залп из огнемёта, когда она пыталась выбраться из горящего дома.

- Как-то нелепо странно это, - качает головой Дотышев. - Мужчины - понятно: сражаются за свою отчизну, выполняют приказ. Но разве на почтамте не понимали, что бойня будет со дня на день? Почему не эвакуировали ребёнка из здания заранее? Это чьё разгильдяйство? Доктора Михоня? Инженера Конрада?

- Да, папа, почему не отправили Эрвинку домой?

Таня с ужасом смотрит на зелёный газон перед почтамтом, на длинный ряд окон, которые видели, как загорелась десятилетняя девочка, выбирающаяся из пылающего подвала.

- Есть предположение, что Эрвину задержали в здании для маскировки, - говорю я. - Если бы на почте остались одни мужчины, а немцы узнали об этом, им стало бы ясно, что поляки готовы к обороне почтамта, настроены решительно и что не все они - почтальоны Мне-то такое объяснение не кажется удачным. К началу войны всем, кому надо, уже было понятно, кто эти люди, ночующие на почте. Мне-то кажется, что это легкомыслие - оставлять ребёнка в обложенном гитлеровцами здании.

- В городе было неспокойно. Немцы врывались в дома и били стёкла. А что, если сторож и его жена просто побоялись оставлять приёмную дочку дома одну? - выдвигает свою версию Герман.

Об обороне гданьского почтамта мы с ним рассказываем друг другу по очереди (что-то вспомнил он, а что-то я), и то, что у нас получилось, я записываю теперь в свою тетрадь, как запомнил, не всегда обозначая авторство той или иной фразы.

...В общем, больше не имело смысла сопротивляться. "Почтальоны" и так продержались четырнадцать часов. Немцы испугались лобовой атаки и просто выкурили их из подвала с помощью огня и бензина. Первым вышел на площадь директор Ян Михонь. Он держал в руках белый флаг, а для пущей убедительности (как уверяет Гюнтер Грасс) ещё и платочек, который всё это время торчал у польского джентльмена из нагрудного кармашка на пиджаке. Что же сделали эти доблестные воины Третьего рейха? Они выстрелили в Михоня и убили его. Вторым пошёл начальник телеграфа Юзеф Вонсик, офицер запаса, молодой мужчина с зачёсанными назад волосами и модными в то время усиками щёточкой. Он тоже размахивал белым полотнищем, но гитлеровцы этого словно не увидели. Без лишних слов они пальнули в Вонсика из огнемёта, и тот упал, сгорел заживо.

Подумать только: все эти ужасы со стрельбой и сжиганием человеческой плоти случились здесь, на этой площади, в центре старинного города, где сейчас стоим мы почти в одиночестве; рядом с нами нет туристов, сопровождаемых разговорчивыми экскурсоводами, - лишь отдельные прохожие торопливо пробегают мимо и идут дальше по своим делам!..

Остальным защитникам почтамта эсэсовцы позволили выбраться из горящего дома. Обожжённые, полуослепшие, шатающиеся от усталости и умирающие от жажды люди выходили на свет божий с поднятыми руками, скрестив их на затылках, а немцы смотрели на "почтальонов" даже, пожалуй, без ненависти, а с изумлением, с таким видом, будто хотели поинтересоваться: "Ну, и зачем всё это было? И стоило огород городить?" Пленных для порядка сразу ставили к стенке, а киношники снимали хронику для кинотеатров. Подготовились заранее, подкатили на машинах, там наверху установили свои камеры, чтобы лучше было видно.

- Их здесь, возле этой стены, и расстреляли? - Таня угрюмо смотрит на стенку почтамта.

- Нет, немцы сделали вид, что поступают по закону. Они провели расследование - короткое, в течение недели, - а затем был суд, - говорю я.

- Но несколько человек шестеро, кажется всё-таки сбежали, - добавляет Дотышев. - По крыше гаража на заднем дворе они перебрались в здание поблизости

- Там улица Сукеннича дом номер девять, - я рассматриваю план города. Нам всё же неизвестно, какие дома стояли там в тридцать девятом.

- Должно быть, в окна этого здания они и залезли. Хозяев-то нет: их временно эвакуировали. Гости умылись, отдышались, порылись в шкафу, нашли подходящую одежду некоторые пиджачки, небось, даже со значками нацистской партии переоделись и спокойненько выскользнули в город.

- Среди них был Альфонс Флисыковский. Его арестовали уже на следующий день. А вскоре - ещё одного. Немцы ведь устраивали облавы по всему городу. Но остальные четверо всё-таки дожили до конца войны.

Гюнтер Грасс рассказывает, что беглецы вели себя дерзко. Один из них добрался до окулиста и подобрал себе очки (старые разбились во время боя), потом на Дровяном рынке с удовольствием выпил пива. И его не поймали!.. Но может, это фантазии писателя?

- Пап, а почему немцы бросились искать беглецов? - удивляется Таня.

- А потому что почтальоны переоделись в гражданское, а свои мундиры побросали в квартире на Сукенничей (тогда она называлась как-то иначе), а в кармане у кого-то лежало удостоверение личности. В общем, основательно засветились Видимо, хозяева квартиры заявили гитлеровцам: у нас пропали вещи и оставлены служебные мундиры. Немцы быстро сообразили, что к чему.

Герман качает головой; по его ухмылке я вижу, что он осуждает беспечность поляков.

- Ну, а куда бы ты, Гера, дел свой мундир, окажись на их месте? - спрашиваю я. - Его не сжечь, в канализацию не смыть, с собой не унести, от него хотелось поскорее избавиться Пришлось рисковать.

- И только четверо выжили, - повторяет Таня задумчиво.

- Пятеро. Четверо беглецов - и ещё уборщица Малгожата. Она, как и многие, попала в плен к немцам, и года четыре её держали в здешних тюрьмах и лагерях. Но до конца войны она всё же дожила. Умерла, кажется, уже в шестидесятых. А её муж и приёмная дочка скончались в больнице от ожогов. Эрвинка умерла через четыре дня после своего дня рождения, ей только-только десять исполнилось...

Я произношу это вслух:

шумят берёзы, и листва ложится,

как на обронённую конфедератку,

на кровлю дома, где детей не слышно.

- Мандельштам? - спрашивает Таня.

- Бродский.

XXI

- Ты сказал "в здешних тюрьмах и лагерях" Их здесь что, много? - удивляется Герман.

- Пленных почтальонов запихнули в тюрьму на Окоповой улице. Как она называлась тогда, не знаю. Но вскоре перевели в гимназию Викторияшуле. Тюрьма там была всего дней пятнадцать, но поляки помнят об этом до сих пор.

Дотышев заинтригован. Муза истории Клио велит ему тотчас же выяснить все подробности. Историку всё интересно. Упоминание о тюрьме, которую гитлеровцы устроили в учебном заведении, заставило Германа насторожиться.

- Где это? Где? - спрашивает он и даже головой вертит.

- Это, в общем, недалеко, туда минут двенадцать пешком... энергичным шагом, конечно, - снова смотрю в карту города. - Но мы туда не пойдём, - решительно заявляю я и прячу карту в сумку. - У нас сегодня последний день в Гданьске. А хотелось бы ещё в ратушу попасть. Можем не успеть.

- Жаль.

Я вижу, что ему и в самом деле жалко.

- Это было бы полноценное окончание нашей сегодняшней экскурсии, - говорит он.

- Между прочим, из Викторияшуле узников переводили в лагерь смерти Штуттхоф (это километров сорок от города), так что гимназия в Гданьске - ещё не конец.

Удивлённо смотрю на Германа: почему он так расстроился, когда я сказал, что не пойдём в Викторияшуле? А сколько мы потеряем, если пойдём? Ну, минут пятнадцать туда пешком, ну там минут десять

- Ладно, - сдаюсь я. - Доберёмся сегодня и до гимназии. Но только бегом! А напоследок давайте подойдём вон к тому памятнику.

Мы уже давно поглядываем на эту колючую тревожную конструкцию из (как выяснилось) нержавеющей стали. Конечно, захотелось подойти поближе. Памятник защитникам польской почты (я заглядываю в свои записи) открыт здесь на сороковую годовщину боя за гданьский почтамт - в 1979 году. Скульптор Винценты Кучма. В центре памятника - летящая богиня Ника. Здорово передана динамика полёта; складки платья Ники - как сопла ракеты. Богиня держит в руке винтовку. К оружию тянется тяжело раненый почтальон, согнувшийся на мостовой. Я сказал, что памятник - "колючий". Таким он кажется издалека. Но и когда подойдёшь поближе, сразу не поймёшь, что это такое взметнулось, ощетинилось острыми углами над богиней. Птицы? Бумажные голуби? А может, это письма, которые высыпались из сумки раненого почтальона?.. Он уже не смотрит на Нику - сидит на булыжной мостовой, склонив голову, его челюсти стиснуты от боли, форменная фуражка лежит рядом. И всё же он тянет, тянет руку к винтовке, которую подаёт ему богиня

Судя по фильму С. Ружевича "Вольный город", отсюда защитников почты повели строем к ратуше. Они шли по площади с закинутыми за голову руками. Эта подробность кажется чрезмерной. Долго ли измождённые люди смогли бы идти, закинув руки за голову?.. Их провели сквозь строй ликующих немцев, жителей "вольного города", а те что-то кричали, аплодировали и грозили кулачками. Иные дамочки из толпы считали своим долгом плюнуть в лицо пленному почтальону. В окнах домов уже были вывешены флаги со свастикой.

- Польские парни сражались храбро, - говорю я. - Подбили бронемашину, остановили штурмовую группу. Погибло немцев десять, кажется.

- А сколько поляков? - спрашивает Герман.

- Шестеро - в бою. Двоих застрелили, когда они сдавались, а стрелять в безоружных - это уж точно подлость. Четверо или пятеро обожжённых умерли в госпитале. Четверым удалось скрыться. А остальных немцы расстреляли, но это уже потом, через месяц.

- Остальных? - Герман пытается подсчитать. - Это сколько же?

- Тридцать восемь.

- Вот тебе и "права военнопленных"

- Да, польские руководители ошиблись. Немцы посчитали гданьских почтовиков не воинами регулярной вражеской армии, а партизанами, которых взяли в плен с оружием в руках, поэтому приговорили их к смертной казни. Через три недели судили и тех, которые лежали в больнице. Пятого октября всех расстреляли в гданьском районе Заспа возле военного полигона. Нацисты заранее вырыли яму, там и закопали казнённых.

Я делаю небольшую паузу, Таня и Герман дружно поворачиваются ко мне.

- И вот что удивительно, - говорю, - долго никто не ведал, где эта могила!

- Как так? - не верит мне Таня. - А документы, а свидетели?

- Вот это и странно. Полвека поляки не знали, где немцы закопали казнённых почтальонов. Искали, но не могли найти. Тогда, в тридцать девятом, никаких официальных сообщений, разумеется, не было, а что там скрыто в немецких архивах и как исполнители оформляли свои бумажки в начале войны, а затем уничтожали в конце - откуда же нам знать? В Заспе есть кладбище. Там, у стены, и расстреляли почтальонов. Немцы аккуратно разровняли песок, которым засыпали тела, подобрали все гильзы - в общем, спрятали концы в воду. И только в тысяча девятьсот девяносто первом году рабочие случайно обнаружили эту яму во время строительных работ. Ковш экскаватора поднял на поверхность фрагменты человеческого тела и куски почтового мундира. После эксгумации сделали так: урны с останками тридцати восьми расстрелянных почтальонов были выставлены для торжественного прощания в Музее польской почты - здесь, в этом здании. Отслужили мессу. Там же, на кладбище в Заспе, их и похоронили. А на том самом месте, где героев настигла смерть, был установлен трёхметровый памятник: огромный валун с крестом Виртути Милитари, над которым помещён перечёркнутый молнией почтовый рожок...

Герман смотрит на меня недоверчиво и говорит:

- А до девяносто первого года никто не знал, где немцы расстреляли тридцать восемь почтальонов? Быть того не может.

- А если кто-то и знал, то кричать об этом во время войны он вряд ли стал бы, а потом мемуаров не оставил. По версии же Гюнтера Грасса, место казни обнаружил городской сумасшедший - нашёл единственную гильзу, которую палачи забыли возле ямы, куда закопали казнённых. Значит, были и такие, которые знали

Герман решительно рубит воздух ребром ладони и заявляет:

- Ростокин, мне нужно увидеть гимназию...

- Викторияшуле? Это можно, но времени очень мало.

- А мы бегом! Понимаешь, я не знаю, когда ещё побываю в этом городе, а мне, историку, надо её увидеть своими глазами. Это может пригодиться.

Я его понимаю. Мало ли какую рукопись притащат к ним в издательство. Напишут, например, что эта школа, превращённая в тюрьму в начале войны, стоит на берегу живописного озера и в ней два этажа и беседка на задней площадке Или ещё какую-нибудь чушь. И тут как тут - всезнающий редактор Дотышев: дудки-с, нет там никакого озера.

- Берём ноги в руки и айда за мной. Не отставать!

- Па, куда ты? - совсем теряется Таня. Она отходила от нас, что-то рассматривала в стене почты и только теперь подошла.

- В тюрьму, Танюша Шучу, там сейчас не тюрьма, а биофак университета.

Я смотрю в карту и размышляю, как идти. Лучше, конечно, выбрать знакомые ориентиры. По улице Рыбный тарг спускаемся к Мотлаве, далее быстрым шагом по Набережной - мимо Журава, Хлебницких ворот и Зелёного моста до Якорной башни (уже всё знакомо, всюду мы были!), добираемся до широкой, на несколько автомобильных полос, улицы Подвале Пшедмейске, ищем пешеходный переход, не сразу его находим надо чуть-чуть отойти от реки. На другой стороне шоссе - улочка с занятным названием Жаби Крук.

- Это Лягушачий Ворон, - как бы между прочим говорю я, - так улица называется, если перевести на русский. Есть этому своё объяснение. Останавливаться не будем. Но история красивая, как сказка Андерсена.

- Димьян, ты неистощим! - удивляется Дотышев. - Неужели у нас не найдётся две минуты, чтобы послушать твою красивую историю?

- Разве что только две, - говорю я, оглядываясь по сторонам. - Где-то здесь и упал ворон в болото, а был это не ворон, а влюблённый плотогон по фамилии Крук, а по имени Войтек. А крук, да будет вам известно, с польского переводится как "ворон".

- А превратил его в ворона, конечно же, сам дьявол, - смеётся Дотышев, не подозревая, насколько он близок к истине.

В общем, любил Войтек Розу, красивую дочку богатого купца. Но папаша не хотел отдавать Розу за оборванца, бедного сплавщика леса. И тогда Войтек Крук стал трудиться вдвое, втрое больше, чтобы хоть на одежду приличную заработать. Он нанялся на рубку леса, работал с утра до ночи и откладывал каждый грош. И вот этот одержимый любовью юноша с восторженным блеском в очах, упрямый, худой и вечно голодный, уже одет как зажиточный горожанин и мечтает о свадьбе. С Розой они встречаются тайно, и она позволяет ему надеяться

Войтек решил ещё раз поговорить с её отцом. Подошёл он к её дому, она вышла к нему - но кто знает, что там в голове у женщин, особенно у молодых и хорошеньких? Повела она его не к отцу, а на бал во Двор Артуса. Кажется, их счастью и веселью не будет конца. Они танцевали, смеялись и украдкой целовались, спрятавшись за колонну. Но тут в зале появился ещё один гость - высокий костлявый мужчина в белом атласном плаще и при шпаге. Несколько комплиментов неопытной девушке - и увлеклась им Роза. Отставив в угол шпагу и галантно поклонившись, он пригласил купеческую дочку на танец, и они закружились по залу, забыв о времени и, кажется, даже не слушая музыку. Закончился краковяк, началась мазурка, потом полька, кадриль, дело дошло до котильона Потерял терпение плотогон: подошёл к незнакомцу и сказал, что Роза пришла на бал с ним, с Войтеком Круком, и не худо было бы господину в белом плаще хотя бы представиться. "Да ты всё равно не поверишь", - усмехнулся незнакомец и снова закружил Розу по танцевальному залу.

И тут стало ясно Войтеку, что перед ним сам Дьявол Ну как же! вот, например, угловатые черты лица, резко очерченные скулы, огромный рост, бородка-эспаньолка, рокочущий голос, в котором угадывается насмешка и огромное самомнение; один глаз у незнакомца зелёный, другой - чёрный и пустой, на голове - эстетский берет, лихо скошенный на правое ухо А этот плащ, этот белый атласный плащ с маленькими иероглифами и фигурками Кто же этот гость, если не Сатана?

Решил Войтек во что бы то ни стало предупредить об этом Розу, но та уже была во власти могучих чар своего партнёра, поэтому даже слушать Войтека не захотела. Плотогон был не робкого десятка - полез драться с соперником. Но довольно одного движения руки гостя в белом плаще - и вот уже вместо крепкого парня по залу Двора Артуса кружится большой чёрный ворон, который видит, как его соперник и любимая девушка поднимаются над полом, растворяются в воздухе, и он понимает, что уже невозможно схватить Розу за руку, уговорить остаться, задержать, спасти Похитил Дьявол купеческую дочку, а Войтека превратил в ворона.

Куда лететь, где искать Розу? На юг, на север? Где живёт, где затаился Дьявол? Да и долетишь разве до чёрта, если у тебя такие слабые крылья, ты владеешь ими плохо, нет у тебя опыта летать, ибо человек ты, а не птица? И никто не увидел, как из сияющего огнями танцевального зала вылетел чёрный ворон, поднялся над городом, закружился отчаянно над храмами и каменицами, над мощёными улицами и фонтаном Нептуна, заметался, не зная куда лететь Задел Ворон крылом высоченную башню Мариацкого костёла, крепко ушибся и, раненый и слабый, стал снижаться, спускаться на землю, как осенний лист. Дотянул он до глубокого рва на окраине города, а там свалился в лягушачье болото и сломал крыло.

Лягушки не оставили Ворона, заботились о нём, лечили, кормили и охотно слушали печальную историю любви Войтека-плотогона и красотки Розы, купеческой дочки. Царь лягушек решил во что бы то ни стало разыскать Дьявола, чтобы помочь Розе и Ворону. Была у царя кума, старая-престарая жаба, которая знала всё. Она варила диковинные зелья и могла исцелять любые птичьи и лягушачьи недуги. В гости к ней захаживали лягушки и тритоны, залетали летучие мыши, а уж сколько в её доме побывало птиц - не сосчитать. Всех она выслушает, всем поможет "Да тут и думать не о чем, - сказала жаба царю. - Там, далеко на севере, на другом конце города, есть местечко, которое называется Аньолки, то есть Ангелочки Должна заметить, у вашего Люцифера оригинальное чувство юмора: надо же, где поселился, чертяка, - она трескуче засмеялась, широко раскрывая свой большой некрасивый рот. - В общем, стоит в Аньолках большой дом с высокой крышей и круглыми окошками. Там живёт пекарь, который давно продал душу дьяволу. Приютил он гостя ужасного и безжалостного, безропотно отдал ему свои лучшие комнаты да кто его, пекаря, спрашивал? Девушка ваша целыми днями плакала громко и жалобно, вот и превратил Дьявол её в белоснежную розу и поставил её в хрустальную вазу. Там и ищите вашу панну"

Старая жаба дала окрепшему Ворону волшебный эликсир, отвар из горьких трав и ядовитых грибов, и рассказала, что нужно делать. Полетел Войтек в Аньолки. Дождался, когда уснёт Дьявол, пробрался в опочивальню, подкрался к спящему и влил ему в рот отраву. Такое зелье вряд ли убьёт чёрта, зато спать он будет крепко. Во дворе Войтек нашёл большой камень, кое-как дотащил до опочивальни, поднял - и опустил на голову сопернику.

- Убил? - выдыхает Таня.

- Нет, только выбил зуб.

- Зачем?

- Надо же им с Розой снова в людей превращаться, сбросить с себя заклятие поганое. А как иначе это сделать? Я, например, другого способа не знаю

Дотышев усмехается. Танька понимает, что я дурака валяю, и пожимает плечами.

Снова стали людьми Роза и Войтек. И, пока Дьявол не проснулся, помчались они к её отцу искать защиты и просить позволения на свадьбу. Теперь уже отец Розы не упрямился - для дочки и её избранника закатил пир в самом Дворе Артуса, в зале с картинами, статуями, колоннами и моделями кораблей. Зуб дьявола, говорят, и сегодня можно увидеть где-то неподалёку от этой каменицы. А там, где свалился в болотце Войтек Крук, позже появилась уютная улочка, которую так и назвали: Жаби Крук, Лягушачий Ворон.

Дотышев останавливается, смотрит вопросительно на меня.

- А дальше-то куда?

Мы сворачиваем направо, доходим до Национального музея (вот, кстати, ещё одно место, где не грех бы побывать). А там уже, возле музея, - поворот на невзрачную улочку с поэтическим названием Кладки (что переводится как Бревенчатые мосточки, например). Я не упускаю возможности сообщить об этом Тане и Герману, но они уже не ждут от меня легенд, понимают, что времени в самом деле в обрез. Да я и не знаю никаких историй, связанных с этой улицей. Могу только предположить, что когда-то давно здесь протекал, допустим, широкий ручей, и перейти через него можно было только по бревенчатым мостикам.

Для Гданьска улочка Кладки совсем уж непрезентабельна: залатанная мостовая, узкий тротуар, серые, плохо оштукатуренные здания, - но мы и не ждали от неё ничего особенного. Красные кирпичные стены Викторияшуле замечаем издалека. Профессиональный архитектор, наверно, найдёт во внешнем облике бывшей гимназии что-нибудь интересное, перечислит, как положено, важнейшие детали фасада и уж точно определит архитектурный стиль этого строения. Но нам теперь не до этого. Я собираюсь рассказать своим спутникам удивительную историю Викторияшуле, хотя помню, что времени у нас очень мало.

- Первая частная школа для девочек появилась в городе почти двести лет назад, - начинаю я свой рассказ. - Это была муниципальная средняя "школа для дочерей". Но она располагалась не здесь, а на улице Йопенгассе.

- Что-то знакомое, - хмурит лоб Герман, и Таня начинает смеяться, потому что сразу вспомнила, что такое "Йопенгассе", и её веселит секундная растерянность Дотышева. - Ах, да! - хлопает Герман себя по лбу: вспомнил, что речь идёт об улице Пивной. - Диомид, ты загрузил нас информацией и думаешь, что мы всё запомнили

Но я вижу, что он запомнил-таки, а сейчас попросту ворчит для порядка.

- Там, на Йопенгассе, было около трёхсот воспитанниц. В школе учились семь лет.

- Неплохо, - кивает Герман.

- Фамилии директоров школы называть не буду, нам они ни о чём не скажут, хотя некоторые из них были выдающимися педагогами и популяризаторами науки. Но вот при Штефане Нойманне количество учениц возросло почти вдвое и работали в школе около тридцати наставников, включая протестантского проповедника, раввина и католического священника. В школе было семнадцать классов. А ещё около сорока молодых дам обучались на женских трёхлетних курсах В общем, появилась идея построить новое здание. И его мы видим перед собой.

- Ну что ж, недурно, - снова кивает бывший учитель Дотышев, разглядывая окна верхних этажей.

- И вот что для нас самое интересное: здесь, на этом месте, на улице Кладки, раньше стояли два знаменитых отеля. Один из них назывался "Под тремя неграми" как-то там по-немецки - цу дэн драй забыл. Это было шикарное заведение, славившееся своими балами и гостями. Один из этих гостей - Фредерик Шопен, посетивший Гданьск, когда ему было семнадцать лет. Другой - красавчик по имени Жером Бонапарт, младший брат Наполеона, король Вестфалии. Но тогда, в тысяча восьмисотом году, он был всего лишь консулом Французской республики. Жером охотно резвился здесь на балу и, как пишут, особенно полюбил шотландские танцы.

- Пап, ты сказал, что здесь стояли две гостиницы

- Да, и вторая нас должна интересовать гораздо больше. Она называлась "Русский дом"! И я предполагаю, что именно здесь и случилась та история, когда княгиня Дашкова с двумя помощниками за ночь перекрасила картину в столовой.

- Помним. Так это было здесь?

- А где же ещё? Та гостиница, где проказничала статс-дама нашей царицы, так и называлась: "Русский отель" (или "Русский дом"). Я почти уверен, что это здесь. - Замечаю скептический взгляд Германа и немедленно начинаю злиться. - Попробуй разыскать ещё больше информации! Её от нас как будто спрятали. А я вот выяснил, что отель "Русский дом", который стоял на этой улице, пользовался популярностью у русских купцов и путешественников. И у поляков, между прочим, тоже. Ещё бы! Наши купцы расплачивались наличными, а не какими-то там расписками - расплачивались широко и щедро. Отель славился своими балами, концертами, аукционами. Здесь был так называемый Зал Аполлона, спроектированный каким-то Леновским (так указано в польском источнике, которым я воспользовался), и в этом зале плясали, музицировали и бражничали. А иногда же просто объезжали лошадей

- Вот это по-русски! - восхищается Герман. - И поляки всё-таки развалили такой приметный исторический объект? Ради "школы для дочерей"? Другого места не нашлось?

- Увы, - развожу руками я. - Они разрушили оба отеля.

- В первую очередь, конечно, русский, - предполагает Дотышев.

- Был, кажется, тысяча восемьсот восемьдесят первый год. Сперва начали строить главное здание с классными комнатами и лабораториями. А потом сзади появилось строение поменьше - для гимнастического зала и новых аудиторий. Перебраться из одного корпуса в другой можно было по специальному переходу, не замочив ног даже в плохую погоду. Через два года школе присвоили имя английской принцессы Виктории.

- А второй отель?

- Он закрылся чуть позже, уже в начале двадцатого века. Школьную программу продлили до десяти лет, ещё больше увеличилось число учащихся. Пришлось расширяться. Поэтому снесли и отель "Под тремя неграми" Школа увеличилась почти вдвое. Вот тогда-то, кстати, и появилась эта башенка, - я задираю голову и смотрю на крышу. - Мода такая была.

А потом я коротко рассказываю им о страшном и печальном: о первых днях войны в Польше.

Здесь, в гимназии Victoriaschule, нацисты устроили транзитный лагерь для гражданских военнопленных. Уже первого сентября 1939 года в городе были арестованы полторы тысячи поляков. Из них около тысячи попали в Викторияшуле. Многие заранее были внесены в полицейские списки за свои политические взгляды и деятельность в межвоенное двадцатилетие. Это были священники, сотрудники польской железной дороги, врачи, работники банков, предприниматели, учителя, таможенники, почтальоны, среди них - немногие оставшиеся в городе евреи.

(Дома дописываю, что улица тогда называлась Хольцгассе. Комендантом Викторияшуле был гауптштурмфюрер СС Франц Кристоффель.

Почему немцы влезли именно в это здание? Всё просто: здесь, на Хольцгассе, находилась штаб-квартира управления гданьских тюрем и лагерей. Всё должно быть рядом: полиция, штаб-квартира, тюрьма. Ну правда, не бегать же по всему Данцигу?.. Не удержался я от сарказма, но уже не буду вычёркивать: так лучше запомнится.)

Изъятые у арестованных удостоверения личности выбрасывались в мусорные баки. Пленных закрыли в классных комнатах и в спортивном зале, а иных - в подвале, там, вероятно, были устроены камеры. Почему я пишу об этом так неуверенно: "вероятно"? Объясню чуть позже.

Арестованных избивали и пытали, над ними издевались, их допрашивали, им предлагали сменить гражданство в обмен на освобождение из этой тюрьмы. Лишь несколько человек, у которых были родственные связи с немцами, подписали бумагу о верности Третьему рейху и были освобождены. Некоторых поляков били так ожесточённо, что те не выдерживали мучений и умирали. И сразу же, после допросов и избиений, стали вывозить пленных в лагерь Штуттхоф или в другую тюрьму в Гданьске, которая располагалась на улице Куркова (это недалеко от главного вокзала). Здесь же, в Викторияшуле допрашивали и бойцов из Гданьской почты - тех, кто уцелел после пожара в здании почтамта и не угодил в госпиталь.

С седьмого сентября стали перевозить заключённых в другой транзитный лагерь, который располагался в Новом порту, что возле Вестерплатте. Немцы развили бурную деятельность. Дважды в тюрьме побывал гауляйтер Данцига Альберт Форстер. А 15 сентября лагерь Викторияшуле был ликвидирован.

- И вот ещё что любопытно, - говорю я. - Немцы осквернили здание и убрались отсюда. А "школа для дочерей" продолжала работать! И лишь в конце войны здесь устроили военно-полевой госпиталь.

- А куда же дели девчонок? - наивно интересуется Таня. Но я лишь плечами пожимаю: мне это неизвестно.

- Но после войны, надо полагать, всё вернулось на круги своя? - спрашивает Дотышев. - Викторияшуле снова стала учебным заведением?

- Не сразу. Здание почти не пострадало, хотя окраина города была разрушена основательно. По случайности гимназию не повредили. Наверно, поэтому её облюбовали сотрудники польской госбезопасности.

- Польской? - переспрашивает Таня.

- Да, польской. После войны. Здесь были устроены кабинеты, буфет, столовая, нашлось место для следственного отдела и - для тюрьмы. Всё ведь уже опробовано другими "специалистами... Тюрьма функционировала до конца пятидесятых годов, а потом гданьские "гэбисты" отсюда съехали. Но предварительно (вот что интересно) они основательно завалили щебнем подвал, а кое-где даже укрепили всё это бетонной стяжкой. Так что сегодня остаётся лишь предполагать, что там они хотели спрятать от чужих глаз. Видимо, была причина замуровать подвал как можно тщательнее. Местные активисты-историки иногда вроде бы объявляют о начале расследования подземелья Викторияшуле, но как обстоят дела сегодня, я не знаю

XXII

Знаменит и талантлив скульптор Даниэль Эггерт. Горожанам нравится то, что он делает. Он и сам из Гданьска - небось, не голландец какой. Учился у местного мастера Кшиштофа Стшицкого, потом лет восемь скитался по свету в поисках заработка: Германия, Россия, Нидерланды В Лондоне работал три года, изготовил там мраморный барельеф "Жертвоприношение Ифигении", показал его в Обществе свободных художников, получил награду. Уже прославившись, вернулся в родной Гданьск, поселился на улице Шафарня (это напротив Журава и Мариацких ворот, но на противоположном берегу реки). Там и мастерскую себе устроил. А в это время городским властям как раз понадобился умелец, который спроектировал бы портал ратуши с каменным гербом города. Кому же это поручить, если не мастеру Даниэлю?

По всеобщему мнению, особенно хорошо получались у него львы. Они, хоть и каменные, но выглядели как живые - с крепкими мышцами, сильными лапами, гордыми осанками, буйными гривами Шутили в городе, что не напрасно нарекли Эггерта таким именем: библейский пророк Даниил, брошенный в ров со львами, сумел поладить с ними. Кто-то, наверно, даже наизусть помнил фрагмент о том, как на шестой день подошли к этому рву, полагая, что пророка уже нет в живых, но услыхали оттуда голос Даниила: "Вспомнил Ты обо мне, Боже, и не оставил любящих Тебя"* <* Дан. 14:28-42>. Вот и пусть львы мастера Эггерта охраняют Гданьск, решили отцы города и поручили эту работу Даниэлю.

Два года трудился скульптор. Сделал портал с колоннами, высокое крыльцо c фонарями, двумя лестничными пролётами, атлантами, которые своими плечами поддерживают верхнюю площадку у входа. А над порталом был укреплён каменный герб Гданьска - щит с двумя крестами и короной, а поддерживали щит передними лапами два могучих льва. Они смотрели друг на друга, и их взгляды встречались точно на середине щита. Горожане устроили праздник, подходили к ратуше, любовались и порталом, и гербом, и не было конца их восторгам: "Хвала тебе, мастер Даниэль, будь счастлив до конца дней своих!"

Но прошло время, и вот то один прохожий заметит, то другой: неладно что-то с этим гербом. Сначала даже понять не могли, что же именно. Треснул камень, что ли, или криво висит? Нет, что-то другое...

Но вскоре пронеслось над толпой:

"Мастер, должно, ошибся?" - "Или он посмеялся над нами?" - "Или он никогда не видел герба своего родного города?"

Поднялся страшный шум, люди волновались, кричали, качали головами. Что такое, что?.. И все увидели: львы теперь смотрели не друг на друга, а в одну и ту же сторону. А это неправильно!

"Убрать! Разбить камень! Не нужен нам такой герб!" - кричали горожане. А самые решительные уже подступались поближе... И как знать, чем бы всё это кончилось, если бы не вышел вперёд седобородый старик, которого в городе никто не знал, - повернулся он к толпе и сказал: "Никакой ошибки тут нет! Мастер знал всё заранее"

Люди сердито загудели, забеспокоились, и кто-то спросил насмешливо: "А это ещё кто такой?" И эхо принесло обрывки фразы: "не нужно его слушать", "защитник выискался"

Но поднял голову старик, обвёл толпу взглядом, и все умолкли.

"Разве вы не поняли, что это значит?" - спросил он.

Толпа хранила молчание.

"Куда смотрят оба льва? - Он протянул руку вдоль улицы Длугой. - Их взгляды направлены туда, к Золотым воротам, и ещё дальше, к воротам Верхним Теперь понятно?"

Кто-то понял, кто-то нет Нелёгкие времена переживал Гданьск. Этот богатый портовый город был теперь лакомым куском для прусского короля, который пытался задушить Гданьск таможенной пошлиной, подчинить его себе, присоединить к Пруссии. А спасти город могла только поддержка польского короля.

"Там, - сказал старик, показывая в сторону Золотых ворот, - начинается Королевская дорога, оттуда входят в город монархи. Эти львы на гербе, так же, как и мы, ждут часа, когда в Гданьск войдёт торжественная процессия польского короля. Ждут, что он придёт и поможет нам"

...Мы стоим перед ратушей Главного города, там, где улица Длуга превращается в Длуги Тарг (Длинный рынок). Рассматриваем герб, висящий над порталом ратуши.

- Когда же это было? - спрашивает Таня. - Когда мастер Даниэль изготовил этот герб?

Герман смотрит на меня насмешливо: а на этот вопрос ты не дашь точного ответа, не можешь ты всё знать (читается в его взгляде).

- Во-первых, друзья мои, я должен вас разочаровать: к посещению ратуши я готовился. Кое-что прочитал и даже записал в свой блокнот - записал для вас, между прочим. Но теперь я понимаю, что записал слишком много: вряд ли запомните, да и устали уже, я вижу. Поэтому я вынужден перебирать в памяти факты, чтобы понять, о чём мне следует рассказать, а о чём не нужно. Например, надо ли мне упоминать о замене Любекского права на Хелминское? Поменялась система городского управления, и в результате местная власть разделилась на законодательную (городской совет) и судебную

- Да ты уже недавно говорил об этом, - напоминает Таня.

- Да, - поддерживает её Дотышев. - Когда рассказывал о строительстве Мариацкого собора.

Ой как неудобно: я-то об этом уже забыл.

- А упомянул я обо всё этом только для того, чтобы объяснить, почему ратуше в конце концов понадобились два зала: для городского совета, стало быть, и для судебных заседаний. А раньше, в конце тринадцатого века, здесь был только суд.

- Ну, сказал и сказал, - добродушно машет рукой Герман. - Приняли к сведению, и будет. Не обязательно же всё запоминать.

Заглядываю в свои записи и пытаюсь сообразить, когда появились здесь каменный герб, портал и высокий порог. Время, когда Даниэль работал над главным входом в ратушу, указано точно: 17661768. Значит, и герб он соорудил примерно в это время. И только теперь я обращаю внимание на то, что через два года Даниэль Эггерт умер, и было ему тридцать пять лет.

Когда же львы на его гербе повернули головы к истокам Королевской дороги? Очевидно, незадолго до трёх разделов Польши. Из этого следует, что жители Гданьска ругали уже давно умершего скульптора Чаяния горожан оказались несбыточными: Пруссия захватила Гданьск в 1793 году. Эггерт уже больше двадцати лет покоился в могиле. Но - "он всё знал заранее" Таня смотрит на герб так, словно история о том, как львы повернулись к Золотым воротам, - святая правда. Она, конечно, понимает, что это легенда, но ей, очевидно, хочется верить, что всё это было на самом деле.

- Получается, что ратушу построили гораздо раньше, чем этот портал, - подводит итог она.

- В конце тринадцатого века. Построили на месте какой-то конторы, канцелярии. Казначей здесь сидел, что ли Эти подвалы наверняка хранят множество тайн.

Во второй половине XIV века началась реконструкция здания. Вот тогда-то и появился здесь Красный зал - пожалуй, главное, что мы должны увидеть. Кроме него есть в ратуше ещё и Белый зал, предназначенный для городского совета. А потом совет заседал в Красном зале, а суд - в Белом В общем, вынужден признаться, что я основательно запутался: у меня сложилось впечатление, что гданьский суд и городской совет иногда менялись залами Как возник Белый зал (мы сейчас его увидим, конечно): сломали перегородки, пол на первом этаже, а под ним ведь был ещё один этаж, цокольный; польский первый этаж - для нас второй Руководил строительством Генрих Унгерадин, и это имя считают нужным называть в каждом путеводителе, если речь заходит о ратуше Главного города.

Ещё лет через сто добавили чердак, заменили фасад, построили башню: готовились к приезду короля Казимежа Ягеллончика. (Зачем польскому королю чердак?..) Башню соорудили высокую, восемьдесят четыре метра, так что теперь это здание по высоте второе в городе после Мариацкого собора. В первой половине XVI века, при Сигизмунде I Старом, на прописку в ратуше стали претендовать ещё и ремесленники, купечество и представитель короля - бургграф. Пришлось пристраивать новое помещение на том месте, где был постоялый двор. Так появился "третий ордынэк", третья ветвь власти, если считать городской совет и суд частями первой и второй. В "третий ордынэк" вошли сапожники, мясники, пекари и кузнецы.

А что получилось в итоге? Ответ находим мы сегодня, когда смотрим на ратушу. Пишут, что общий контур здания мало изменился. Правда, потом пришлось многое восстанавливать, но тут уж виной всему камин в Белом зале. Пожар случился в 1556 году. Ратушу ремонтировали лет шесть. Заодно и, где можно было, поменяли архитектурный стиль. Была готика, стал ренессанс. Поменяли фасад и шлем на башне, а на её вершине установили статую короля Сигизмунда II Августа, сына королевы Боны. А ещё в здании появился карильон - музыкальный инструмент на четырнадцать колоколов Сразу не соображу, много это или мало. Заглядываю в свой блокнот и вижу, что сегодня в ратуше установлен карильон на тридцать семь колоколов!

- Вижу, друзья мои, я снова стал вас грузить лишней информацией. Но, поверьте, для меня всё это не менее интересно, чем необитаемый остров с пальмой под палящим солнцем в Индийском океане.

- Ничего, ничего, продолжай, - снисходительно соглашается Герман. А Таня только плечами пожимает: дескать, я вас терплю, чего же боле?

- Гданьск богател за счёт торговли. Городская знать жаждала продемонстрировать свою зажиточность всюду, где только можно было. Денег на это, похоже, не жалели. Начало семнадцатого века называют "золотым веком гданьского искусства", и трудились здесь мастера знатные. Но если я вам назову имена Исаака ван ден Блока, Симона Хёрле, Антони ван Опбергена или Ганса Вредемана де Вриса, вы ведь и ухом не поведёте. Не повёл бы им и я, если бы не прочитал о них незадолго до поездки в Польшу.

- Не задавайся, Дёма, - добродушно усмехается Дотышев.

- В общем, дело было так: готические окна заменили ренессансными, стены как-то приподняли, а интерьеры украсили по венецианским образцам. И мы сейчас всё это увидим, как только доберёмся до Красного зала. Нам повезло: сегодня четверг, ратуша открыта до шести часов.

- Так чего же мы ждём? Пойдёмте.

Но я успеваю ещё рассказать им о том, что после разделов Польши город стал прусским и утерял былой блеск. Но новые хозяева всё же отремонтировали здание, заменили старую штукатурку (с росписью) на новую, чистую ну, чтобы порядок был. В общем, и вспомнить нечего. А потом была Вторая мировая война

- Сразу говори, Диомид: кто разрушил ратушу - наши или фрицы?

- Наши, конечно из-за фрицев!

- Немцы не хотели сдаваться? Понятно.

- Март сорок пятого. Пушки Советской Армии бьют по Гданьску прямой наводкой. И никто не собирается церемониться с немцами, даже если приходится стрелять по старинным зданиям. Башня ратуши и деревянные потолки сгорели, стены были изрешечены снарядами. Когда всё кончилось, стало ясно, что даже сильный ветер может доделать то, что не доделали пушки: обрушить эти стены на землю. Было решено, что здание нужно сносить, реконструкции оно не подлежит. И всё-таки у кого-то хватило ума сказать: подождите, попробуем восстановить ратушу.

- А как же предметы искусства?

- Они были вывезены в местные деревни, спрятаны. Условия хранения были так себе В общем, эти экспонаты основательно пострадали. Зато они сохранились: немцы не вывезли их в рейх. Потом музейные артефакты хранились тут поблизости, в Оливе. Реконструкцию ратуши начали сразу после войны, а закончили только в семидесятом году. Хорошо, что были художники, которые когда-то вдохновились видом этой башни. По картинам Антона Мёллера, например, восстановили фасад. Старинная мебель, всякие там светильники и шкатулки, картины, статуи вернулись, наконец, сюда, в Исторический музей Гданьска.

Мы больше не ждём: поднимаемся по ступенькам, и я на ходу объясняю своим спутникам, что для первого раза достаточно увидеть только два зала - Красный и Белый. А задержаться, пожалуй, только в Красном. Поэтому наша экскурсия вряд ли будет долгой. Есть здесь Каминный и Зимний залы - тоже красивые, есть комнаты-витрины с интерьерами Гданьска разных времён - это интересно, если судить по восторженным отзывам посетителей Но книги-то написаны, главным образом, о Большом зале совета, то есть о Красном зале. Вот, например, сочинения Евгения Иванойко "Апофеоз Гданьска", "Красный зал гданьской ратуши", "Гданьский период Ганса Вредемана де Вриса". Мне бы полистать их, хотя бы просмотреть. Но я не учусь в здешнем университете и мне не добраться до их библиотеки. Ничего, нашёл другие источники, а там даже были цитаты из книг Иванойко. Спасибо интернету.

Сначала - в Белый зал. О нём стоит вспомнить хотя бы потому, что здесь принимались исторические решения, ибо это был тронный зал, когда в городе появлялись польские короли. Королевские бургграфы давали здесь свои клятвы и объявляли судебные решения. Да, до середины XVI века (а может и позже, здесь проходили заседания городского суда. Эти стены видели пышные церемонии получения гражданства. Здесь подписывались торговые контракты и международные соглашения.

Зал был украшен портретами польских королей, но в 1793 году, когда Гданьск стал прусским городом, новые хозяева сняли их. Лет через семьдесят эти картины каким-то образом попали в коллекцию гданьского купца Александра Казимежа Маковского, а потом, во время Первой мировой, бесследно исчезли. Так что полотна, которые мы видим на этих стенах сегодня, созданы современными польскими художниками на основе оригинальных портретов из других коллекций - польских и шведских.

Когда-то здесь можно было увидеть картину Кшиштофа Богушевского, изображающую двадцать две сцены Грюнвальдской битвы, но она уничтожена или спрятана пруссаками (а хотелось бы её рассмотреть, конечно, - все двадцать два фрагмента).

Почти сто лет, весь девятнадцатый век и начало двадцатого, это пространство именовалось на немецкий лад - Stadtverordnetensaal (зал городского совета). Но и Белым его называли тоже - из-за цвета стен, разумеется. При прусском правлении он предназначался для заседания шестидесяти членов городского совета. Хозяева переделали зал в неоготическом стиле. Потолок подняли более чем на метр, а деревянные балки, придающие всему помещению особый (средневековый, романтический) колорит, оттуда убрали. Высокий мраморный камин, ставший причиной пожара в 1556 году, был ликвидирован в середине XIX века.

А после Второй мировой поляки восстановили старый облик зала и вернули потолок с балками! Но это лишь имитация. Теперь потолок стал железобетонным, а балки лишь обозначаются деревянными элементами - рельефно и живописно, словно это в мастерской флорентийского художника в период кватроченто, например.

Мы ходим по залу, рассматриваем потолок и стены, и я замечаю, что мои спутники не в восторге от того, что видят. Для них, кажется, нет тут ничего необычного. Белые стены, не очень-то впечатляющие портреты королей, многорогие жирандоли под потолком, но вместо свечек там, конечно же, электрические лампы. Кажущиеся узкими окна; массивный стол с толстыми фигурными ножками, а рядом - три стула с высокими спинками, выполненные в том же стиле, что и стол. Здесь мог бы заседать судебный трибунал или восседать король, снисходительно поглядывая на портреты своих предшественников.

Пора перебираться в Красный зал, иначе мои спутники совсем скиснут. Это только я вижу, как за столом сидит король - допустим, Август III Саксонец, это только я слышу рокот голосов судебных чиновников. Таня и Герман, наверно, уже не хотят всего этого. Устали.

И в Белый зал, и в Красный попадаем из богато украшенного коридора, именуемого "сени". Мы здесь на задерживаемся, а ведь надо было бы обратить внимание хотя бы на изысканную винтовую лестницу, ведущую на второй этаж, в музыкальную галерею. Во время последней войны лестница почти полностью сгорела. В мирное время её восстановили по старым фотографиям и сохранившимся фрагментам. То есть сгорело не всё - что-то осталось лежать на пепелище: одна-единственная балясина и фрагмент опорного каркаса. Их нашли и вернули в общую "композицию", для наглядности и в назидание, наверно, выделив их более тёмным лаком.

Расписной потолок в сенях - деревянный, из лиственницы, но мы на него не обращаем внимания - хотя бы потому, что перед нами великолепные двери Да какие уж это "двери" - это Портал (вот так, с большой буквы), Портал, ведущий в Красный зал! Можно ли передать словами его красоту? Кто-то, наверно, сумеет, я же - нет. Что толку в словах? Впрочем, вот они: деревянное кружево вокруг двери, переплетение человеческих тел слева и справа от входа, создающее иллюзию двух колонн. <...> Невозможно не обратить внимания на растительно-фруктовый узор на самой двери - на плоды, ветви, листья, грозди винограда... На ней, на двери, живого места нет - всюду оставила след рука умелого резчика. И, конечно, нельзя не заметить герб города над дверями: опять львы держат щит с короной и крестами. И над всем этим распростёрла крылья большая птица - орёл, должно быть Ну, как? Можно ли по этому описанию представить, что за творение искусства мы видим перед собой? Мы просто пройдём мимо нет, проследуем через эти двери в Красный зал.

Я вижу, что Таня и Герман растерялись. Они вертят головами и не понимают, куда смотреть и на что обращать внимание. Слишком много в Красном зале картин, они на стенах и даже на потолке: картины прямоугольные, круглые, овальные, да и между ними геометрические фигуры самые разнообразные, а в них вписаны знаки и буквы. Я говорю Дотышеву и Тане, что в Красном зале проходили заседания городского совета, но мы пришли сюда не только поэтому. Нам угодно увидеть живопись. Здесь совсем другое искусство, нежели в Белом зале. Я рассказываю о том, что потолок и интерьер Красного зала были демонтированы в 1942 году, и это их спасло.

- Спешу обрадовать вас, ребята: вам придётся выслушать меня. Я готовился к посещению этого зала! И мне есть что рассказать вам Они смотрят на меня с недоумением.

- Куда смотреть? Как понимать эти картины? - продолжаю я с чрезмерным пафосом. - Неподготовленный человек растеряется и махнёт рукой. И уйдёт отсюда ни с чем. Но - успокойтесь и расслабьтесь: у вас есть экскурсовод.

Надуваю щёки и сурово хмурюсь - шучу, надеясь, что они и в самом деле сбросят с себя напряжение и снисходительно воспримут то, что я собираюсь им рассказать.

- Итак, сначала разложим всё по полочкам. У этого зала наверняка был куратор. Это он придумал всё, что мы здесь видим. Он придерживался стройной программы и сделал этот интерьер маленькой вселенной. А исполнили его план другие - живописцы, архитекторы, скульпторы.

Подхожу к одной из скамей.

- Посмотрите, как она украшена. Эти геометрические мотивы и мёртвые узоры напоминают о кристаллах, камнях, о неодушевлённой материи. Это mundus mineralis - мир минералов. Намёк понятен: сначала мир не был живым.

Поднимаю голову и делаю широкий жест:

- Над мёртвой сферой мы видим животных и растения, сцены с пастухами и охотниками. Это животный мир - mundus animalis. Ещё выше на стене - самое главное, то, зачем мы сюда пришли: семь картин нидерландского мастера Ганса Вредемана де Вриса. Его исторические и мифологические сюжеты напрямую касаются общественной жизни Гданьска. Это так называемые "гражданские добродетели", о которых мы поговорим тоже. Это mundus moralis - мир нравственности, мир людей. И ещё выше на стенах, у самого потолка - фриз, где изображены солнце, луна, небо Это mundus coelestis, мир небесный. Таким образом, зал городского совета - это миниатюрная модель мироздания.

Дотышев, конечно, не может не возразить:

- А не выдумки ли всё это искусствоведов, а, Доминик? Кто-то принимает желаемое за действительное

- Но ты же всё видишь собственными глазами! Если это выдумка, то не слишком ли много совпадений? Изобразительная программа этого зала была подготовлена для образованной элиты города, заседающей в городском совете. Все эти декорации наполнены идеологическим содержанием и предназначались для людей умных, начитанных. И даже красный цвет выбран для стен не случайно: это цвет власти и богатства, обращение к тем, кто приходил сюда работать: вы - сильные мира сего, от вашего решения зависит судьба города и его граждан. И вся эта многоструктурная композиция была наполнена подсказками городскому совету: поступайте так, а не иначе. Эти ребусы были доступны только для посвящённых. Чтобы что-то понять, нужно было прочитать по меньшей мере Библию, Гомера, Аристотеля, Плутарха, Тацита - то, что читала образованная публика раньше (не в пример нам, между прочим) Ну, понятно?

- Продолжай, продолжай

Рассказываю им о том, что автор этой композиции (нигде не нашёл его имени - возможно, никто и не знает, как его зовут) был кальвинистом, как и сам художник Ганс Вредеман. (Заглядываю в свои записи, чтобы понять, о чём говорить дальше. И продолжаю.) Картины в Красном зале, словно теологические или философские трактаты, предлагали прежде всего интеллектуальное удовольствие, а потом и эстетическое.

- Вообще-то здесь было не семь, а восемь картин Вредемана. Одна из них летом ставилась на холодный камин. Но она утеряна.

Мне бы не забыть хоть немного рассказать и о самом Вредемане Пока же докладываю о том, что его работа украшала и Двор Артуса здесь по соседству и называлась она "Орфей среди животных". Сюжет был прост: человек и животные внутри великолепно написанной архитектурной конструкции. Слон, павлин, курица, собака, кошка Пишут, что это выглядело очень достоверно. Жаль, что картина сгорела в 1945 году.

(Правда, висит она во Дворе Артуса и сегодня. Но это компьютерная копия. А нам ведь подавай оригиналы! Мы даже не подошли к ней. Я вспомнил о ней уже на улице и ничего не сказал своим друзьям. Вот ведь странно: я не знал, что и "Страшный суд" Антона Мёллера - тоже фотокопия, которая сделана с помощью специальной компьютерной программы. Я не знал этого, и мы подошли к "Страшному суду" и немного постояли возле этой картины. А на "Орфея" не обратили внимания. Такие вот "загадки психологии". Дописано в Москве.)

Сюжет "Орфея среди животных" прост и понятен. А вот полотна в Красном зале предназначались прежде всего для человека образованного. Поэтому, наверно, и пришла исследователям в голову мысль сравнить работы Вредемана с философскими трактатами: каждая сцена сопровождается латинским изречением, надписи касаются Ветхого и Нового Заветов, каждый эпизод опирается на противоположности. Но это лучше увидеть на конкретных примерах.

- Латыни здесь много, - говорю я, - и очень плохо, что мы мало где теперь её изучаем. Но вам повезло: я подготовился. Сейчас я поработаю для вас переводчиком не только с польского, но и с латыни.

И многозначительно трясу в воздухе своим пухлым блокнотом.

- Но признайтесь: прежде всего в этом зале привлекает внимание вон тот роскошный камин. Он выполнен так мастеровито, что посетители буквально зависают перед ним и хотят непременно сфотографироваться на его фоне. На фото сорок шестого года он выглядит, конечно, удручающе, но, слава богу, многое удалось спасти: и герб со львами, и две подпоры под карниз - гермы в виде бюстов двух усатых мужчин, у которых на причинных местах помещены морды львов.

Камин состоит из верхней части и нижней. Нижняя - это очаг с ажурной решёткой, а над ней - карниз или балка, которую подпирают два полуобнажённых воина. Слово "герма" я узнал только из-за этой поездки в Гданьск. Это подпора, завершённая мужским бюстом, - столб, посвящённый Гермесу. Внимательно разглядываю их. У них на головах - позолоченные короны или что-то в этом роде, чресла прикрыты такими же позолоченными набедренными повязками, а там, где гениталии, вылеплены морды львов. Ног нет совсем: это ведь столб, подпора. И совсем уж разыгралась фантазия у мастера, когда он работал над верхней частью камина. Что там внутри - труба, вытяжка, какие-то полости?.. Внешне же это - львы, щит, кресты, корона. Герб Гданьска. И две латинские надписи.

Над этими надписями мне пришлось поломать голову. Может, я делаю неверные выводы, но всё равно горжусь тем хотя бы, что у меня чугунная задница: высидел ответы на свои вопросы, нашёл перевод. Под самым щитом с крестами и короной написано: "Ad Remp. Ad ignem" - "Приближаясь к республике, подходишь к огню". Примерно так. А чуть ниже, над очагом - ещё одна сентенция: "Ignem gladio ne fodito" - "Огонь мечом не разрубить". И якобы это слова Цицерона... Не знаю, как там у Цицерона, но мне кажется, что это две половинки одной фразы: "Республика - как огонь, а огонь не разрубишь мечом". Разве нет?

Граждане Гданьска полагали, что они живут в республике. Возможно, они были правы... но почему же львы на их гербе повернули морды к Золотым воротам в ожидании польского монарха?

Итак, перед нами белый высокий камин с богатым декором и позолоченными деталями - и всё это на фоне красных стен зала. Разве не прекрасно? В одной статье я прочитал о том, что камин спроектировал всё тот же Ганс Вредеман, а выполнил заказ скульптор Симон Хёрле, которого мы вспомним, я думаю, здесь ещё не раз. Мы обратили внимание на деревянные узоры пристенных лавок в этом зале и даже не вспомнили, что их тоже создал Хёрле.

- Ганс Вредеман - это нидерландский художник и архитектор (последнее особенно важно!), живший в шестнадцатом веке и умерший в самом начале семнадцатого. В возрасте чуть за двадцать он прилежно изучал труды римского архитектора Витрувия (первый век до нашей эры) и итальянца Себастьяно Серлио (поздний Ренессанс). - Я беззастенчиво подглядываю в свои записи. - Оба были теоретиками и революционерами в архитектуре. От них и набрался Ганс Вредеман идей, а потом и сам стал писать. Так что он ещё и писатель - автор, например, "Книги картушей" (тетради архитектурных орнаментов).

Достаточно короткого взгляда на картины в этом зале, и становится понятно, что художник был ещё и архитектором. Не случайно же его творения называют "архитектурными пейзажами". Незадолго до смерти он выпустил книгу - капитальный труд по архитектурной перспективе. Я видел много рисунков из этой книги. Они завораживают геометрией, иллюзией пространства, линиями, уводящими взгляд куда-то вдаль. Эти чёрно-белые композиции - сами по себе произведения искусства. Там изображены архитектурные сооружения идеальных очертаний, нередко без людей и растительности, что интригует ещё больше.

Александр Бенуа в своей "Истории живописи" писал, что рисованные "перспективы" Вредемана не отличаются вкусом и не отступают от примитивных схем. Он утверждал, что не более художественна и живопись Вредемана: она перегружена деталями, "написанными очень сухо и без настоящего чувства красочности". Но это мнение Бенуа. Кто знает, что там на уме у этих художников Мне-то вообще кажется, что после Малевича, Брака, Мондриана, Уорхола, Марка Ротко и т.п. вообще не может быть такого понятия - "плохая живопись". Всякая трактовка, "концепция" считается правомочной, любая композиция рассматривается с глубокомысленным видом. Мне кажется, что мастерство художника не следует оценивать по его живописным работам. Дайте любому из нас краски, и мы что-то изобразим - речушку, берёзку. Сто наших работ будут мазнёй, а сто первую вдруг признают шедевром, и очень нам важно не поверить в это. Нет, вы судите о мастерстве художника по его графике, по тому, какой он рисовальщик...

Удивительно, что нам никто не мешает. В зале, кроме нас, никого нет! Никто не входит сюда и не пытается одёрнуть самоуверенного гида, напомнить ему, что "в этом музее имеют право работать только лицензированные экскурсоводы" (то бишь платные).

- Итак, на стенах - картины с шестью гражданскими добродетелями: справедливость, мудрость, набожность, согласие, свобода и постоянство, - я называю это, даже не подняв головы: заучил наизусть. - А там, на третьей стене - ещё одна картина, "Страшный суд". Там сидели градоначальники, которые должны были помнить, что Как там у Лермонтова? "Есть грозный суд: он ждёт; он не доступен звону злата, и мысли и дела он знает наперёд".

Мне хочется расшевелить Таню: я надеюсь, что она оживится, услышав эти строчки из школьной программы по литературе. Но она смотрит на меня рассеянно.

- Цикл открывается картиной "Справедливость", а завершается "Страшным судом". Справедливость здесь представлена как фундаментальный моральный принцип, как самое главное, о чём должны помнить люди, которые здесь работают, - помнить о справедливости для всех и о Страшном суде, которого никто не избежит.

Подходим к картине "Справедливость". Архитектурный объект здесь написан так, что тосканская колонна делит картину строго пополам. На колонне висит Евангелие. Перед нами зал суда с плоским потолком. Слева - суд справедливый, справа - нечестный. Слева на высоком троне сидит аллегория справедливости. Над ней - высокий навес с надпись IUSTITIA, а выше - имя Ягве в лучах света. Справедливость здесь - слепая женщина с короной на голове. (Если бы заранее не прочитал об этом - ни за что не догадался бы, что она слепая.) В правой руке у неё меч, а в левой - весы с одинаковыми чашами. По бокам от неё восседают шестеро мужчин без головных уборов, лица их спокойны, а руки спрятаны в длинные рукава подбитых мехом мантий. (Интересно, почему они спрятали ладони? Чтобы избежать соблазна "взять на лапу"?) Перед ними стоит подсудимый - статный мужчина с щегольскими усами и бородкой клинышком; руки его связаны; он ждёт справедливого приговора.

Нечестный суд представляют шестеро судей и пышная женщина в расцвете лет - аллегория несправедливости. Она тоже сидит на высоком троне. У неё на голове корона, а меч - в левой руке. А вот чаши на её весах - разного размера. Над её головой мы не видим имени бога Ягве. Судьи не сняли свои шляпы и не прячут ладони в рукава мантий. На их лицах угадывается беспокойство. Кого они судят - не очень понятно. Трое мужчин стоят перед ними, но не смотрят на них - они внимательно заглядывают в глаза друг другу, и один суёт в ладонь другому монету

На переднем плане в левой части картины (там, где справедливость) мужчина и женщина тянут руки к молодой женщине с тремя детьми, чтобы ей помочь. А в правой части - явно бедствующая семья: мужчина, женщина и четверо маленьких ребят. Они сложили ладони в мольбе и тянутся к двум чиновникам, которые глядят на них чуть ли не брезгливо.

Сквозь аркаду, сквозь "зал суда" зритель видит на заднем плане красивый старинный город, башней и воротами напоминающий Гданьск.

- Конечно, мы не будем так подробно изучать здесь каждую картину Вредемана. Времени на это нет. - Словно гостеприимный хозяин, делаю приглашающий жест: - Походите по залу, посмотрите. Вы теперь понимаете, что нужно увидеть.

Жду от Германа иронического "Ну, спасибо, благодетель ты наш", но слышу другое:

- Рассказывай, нам интересно.

Таня кивает головой; она поддерживает Дотышева. Хорошо. Не зря я старался для них. И для себя, конечно, тоже.

- В таком случае вам не покажется скучной ещё одна работа Ганса Вредемана де Вриса - "Мудрость" (или "Ум", как будет угодно).

Быстро нахожу её на стене.

Опять колонны, аркада, длинный, уходящий от нас вглубь картины зал, где заседают члены городского совета. Они расселись на стульях вокруг трона, который стоит на высоком постаменте, а там мы видим женскую фигуру. Кто это? Над её головой - надпись (чтобы мы однозначно поняли, кто перед нами): UTILITAS PATRIAE (польза отечеству). А выше, в светящемся круге - имя Ягве. А кто сидит перед ней, кто эти люди? Художник подсказывает нам надписями: это RECTITUDO (прямота), SCIENTIA (наука), EXPERIENTIA (опыт), LABOR (работа) и так далее. Сама мудрость заседает в этом зале.

А справа, сбоку от этого совета, видна улица. И там показаны примеры глупости. Вот крестьянин закапывает колодец. Он делает это уже после того, как сюда провалился телёнок. Наверняка, это пословица, аналогичная нашей "Мужик задним умом крепок". А чуть дальше мужчина запирает дверь сарая; но зачем теперь это делать, когда волк уже утащил овцу? И мы видим волка.

- Пожалуй, хватит. Но давайте подойдём к "Страшному суду", завершающему цикл, - предлагаю я, но Герман и Таня всё ещё не отходят от "Мудрости", всё ещё всматриваются в забавные фигуры крестьян Вредемана.

"Страшный суд" теперь уже не представляет для нас загадки: за неделю мы увидели несколько картин с подобным сюжетом. Тут примерно то же самое. Колонна с распятием делит холст пополам. (Вместо колонны здесь должен быть архангел Михаил с весами. Но эту картину писал протестант - может быть, поэтому мы не видим архангела?) Слева - рай, справа - ад. Над колонной и над земным шаром - Господь в короне; вокруг него парят ангелы и евангельские добродетели. Справа, там, где ад, художник изобразил муки грешников на фоне рушащихся стен древнего города (вроде бы это Рим как символ власти понтифика). Лица обнажённых людей искажены ужасом. Кто-то корчится в пылающей пасти огромной зубастой рыбы. Кто-то кричит от страха. Кому-то заливают в рот то ли кипяток, то ли свинец. Черти весело суетятся между страдающими людьми. Ад, одним словом Счастливчики слева, в раю, подняли головы и аплодируют Всевышнему, как тенору в оперном театре. На заднем плане, в Эдеме, праведники восторженно обнялись, слились в экстазе - да всё по двое. Кто-то из них вот-вот взлетит, воспарит в небеса, ощущая невиданный прилив блаженства

Мастера Возрождения умели строго предупредить. Здесь, например, - разве это не предостережение? Вы, господа, не должны забывать о справедливости, милосердии, боге и законах. От ваших мудрых решений зависит жизнь общества. Не забывайте, что судьи тоже когда-то предстанут перед судом.

- Все семь картин де Вриса снабжены подписями в отдельных картушах. Должно быть, это цитаты, - продолжаю я свой рассказ. - Картуши в своё время пропали, но что на них было написано, вспомнили исследователи, которые писали книги о гданьской ратуше и сверялись с архивами, старыми фото, мемуарами.

Вдруг вспоминаю о том, что в этом зале висела ещё одна картина де Вриса. Подхожу к двери, которая, по моим представлениям, ведёт в Зимний зал.

- Видите, сегодня место над этой дверью пустует. А при Гансе Вредемане здесь висела картина, где был изображён слуга, который подслушивал у приоткрытой двери. А позади него стоял мужчина, приложивший палец к губам, - молчи! Здесь была и подпись соответствующая, которая призывала к бдительности.

- Ростокин, откуда ты всё это знаешь? - удивляется Герман. - Может быть, ты защитил диссертацию по искусству гданьской ратуши?

- Когда-то в этом музее работал историк Тадеуш Домагала. Он разыскал сохранившееся с давних времён описание Красного зала. И написал несколько книг о Гданьске - о воротах на улице Длугой, о ратуше Главного города

Ну вот, об Иванойко, тоже историке искусств и тоже написавшем несколько книг об этой ратуше, я почти ничего им не рассказал, а о Домагале вспомнил

- А как вообще Вредеман попал в Гданьск? - интересуется Таня. - Что он здесь забыл? Он ведь был голландцем?

- Это в традициях того времени. Мастера из Германии или Нидерландов ездили по Европе, искали заработок. В Гданьск де Врис приехал из Гамбурга. Вспомним, что он был архитектором. Тогда как раз был объявлен конкурс на усовершенствование оборонительной мощи форта на реке

Заглядываю в свой блокнот, ищу название крепости и сам удивляюсь: вот оно что!..

- "крепости Вислоустье", - читаю я. - Да, получается, что той самой, которую мы только что видели, когда плавали на галеоне "Лев". Вредеман приехал с семьёй, с сыном Паулем, тоже художником, - они, видимо, рассчитывали остаться здесь надолго. Но де Врис проиграл конкурс ван Опбергену и вынужден был снова искать работу. Он написал для Двора Артуса своего "Орфея", и после этого городской совет поручил ему Большой зал совета (Красный зал). Вот так, если вкратце

- А прошло, небось, лет восемь, - полувопросительно добавляет Дотышев.

- Нет, меньше. Над картинами для этого зала де Врис работал года два. Да разве же только это? Он разработал стилистику зала в целом, продумал архитектурные, живописные и скульптурные украшения с мелкими деталями - то, что мы видим сегодня. Поэтому мы и говорим, что и камин - это, вероятно, творчество Вредемана, и скамейки с инкрустациями, и многие другие детали. Вы присмотритесь: здесь столько всего наворочено! Специалисты пишут тома о декоре Красного зала, особое внимание уделяя деревянному кружеву, которое мы с наслаждением сейчас рассматриваем. Мы с вами счастливчики, друзья мои, но это мы поймём чуть позже, должно пройти время И тут пришла пора назвать имя резчика по дереву: Симон Хёрле. Это его талант и его рука исполняли замыслы Вредемана. Ну, а живопись - это дело самого де Вриса. Возможно, он работал над картинами вместе с сыном Паулем. Отсюда результат: восемь нет девять, девять (сам запутался) полотен за короткое время. Но у Вредемана были, конечно, месяцы простоя. Это ж ведь когда ещё совет присмотрится к его проекту, когда ещё вынесет решение Я где-то прочитал, что ему приходилось здесь подрабатывать чуть ли не маляром.

Подвожу итог. Сначала я сказал им, что в этом зале было восемь картин де Вриса, а сохранилось семь. Потом вспомнил ещё об одной его работе, где изображён подслушивающий слуга. Она тоже пропала. А теперь я говорю о том, что и потолок в этом зале был расписан Вредеманом и его сыном Паулем. Но сегодня мы видим на потолке картины ученика Ганса Вредемана - Исаака ван ден Блока. Почему? Отцы города лет тринадцать смотрели на потолочную роспись Вредемана "Нет, что-то не то", - решили они. И предложили ван ден Блоку заменить эту роспись другой.

Ван ден Блок тоже был кальвинистом. Родился он в Кёнигсберге, но вся его жизнь связана с Гданьском (Данцигом). Как это ни печально, несколько его работ для алтаря костёла Святой Катажины сгорели в 1945 году.

- Помните костёл Святой Катажины? Музей башенных часов, карильон, смотровая площадка Несколько дней назад.

- Ван ден Блок, - напрягает память Дотышев. - Мы уже слышали эту фамилию, разве нет?

Я смеюсь.

- Двоечники. Для кого я всё это рассказываю?.. Абрахам ван ден Блок - старший брат Исаака, который потрудился для этого зала. А что создал Абрахам? Возьмите ручки и запишите, наконец. Завтра буду спрашивать! Абрахам создал фасад Двора Артуса, Золотую каменицу, фонтан Нептуна, Золотые ворота, фасад Большого Арсенала

- Вспомнили, вспомнили, - смеются и Таня с Германом. - Ты нам своими рассказами основательно запудрил мозги. Но продолжай, конечно

Сдерживаю себя, чтобы не сообщить, что и Ганс Вредеман, и Исаак с семьёй перебрались в Гданьск по, в общем-то, одной причине: кальвинисты спасались от религиозного преследования. Но сказав это, надобно ведь продолжать, а я ровным счётом ничего об этом не знаю. И не было желания в этом разбираться. (Лишь на всякий случай отмечаю для себя означенный факт религиозного преследования: здесь можно найти что-нибудь интересное, если захочется написать статью.)

XXIII

- А теперь - потолок, - объявляю я, и мои спутники дружно поднимают головы и смотрят вверх.

Притворяюсь встревоженным.

- Корвалол, валидол, сустак или что там ещё есть у кого-нибудь? Ну так, на всякий пожарный... Мне бы не хотелось довести вас до инфаркта, но очевидного не скрыть: на потолке - я тоже поднимаю голову и начинаю считать, - раз, два, три, четыре - Перестаю ломать комедию и объявляю: - На потолке в общей сложности двадцать пять картин, если считать и символы с надписями.

Вижу, вижу испуг на их лицах. И спешу успокоить:

- Мы не будем подробно говорить о каждой картине и полдня таращиться на потолок! И ведь пришла же кому-то в голову фантазия: поместить туда картинную галерею, - ворчу я скорее для проформы. Понимаю ведь, что больше никуда их тут не разместить, всё занято. Я смотрю вверх, и вдруг приходит новая догадка: - А может, это и не случайно, что они размещены на потолке. Любому, кто находится в этом зале, достаточно поднять голову Обратите внимание: в углах потолка - четыре прямоугольные картины, а остальное размещено крестом.

- Это как? - не понимает Таня.

- В центре - овальный "Апофеоз Гданьска", а с четырёх сторон от него - ещё два овала поменьше и два тондо (они, как известно, круглые). Итак, есть центр и четыре направления от него - крест. Не думаю, что для протестантов это случайность.

- Ага, так и так и так - крест понятно, - говорит Таня. - Но ты назвал всего девять картин. А как же остальные?

- Между ними - много изображений поменьше, в каждое вложен какой-то смысл.

- Надеюсь, мы не будем постигать смысл каждого из этих изображений? - спрашивает Герман с иронией.

- Не будем. Иначе слишком длинный разговор получится.

И, не теряя времени, начинаю перечислять персонажей этой уникальной галереи.

Вон в том углу (показываю) - император Веспасиан и Гельвидий Приск. Тема для живописи редкая. Веспасиан олицетворяет собой монархию, а Гельвидий - республику.

- Ну, и кто это? - насмешливо спрашивает Таня. - Мы должны их знать?

- Вы - не должны. Их знали, очевидно, члены городского совета. Раньше люди вообще были гораздо осведомлённее в таких вопросах. Итак, кто такой Гельвидий? Римский претор (а это высокая должность в Древнем Риме). Раньше, при Нероне, был квестором, а это хоть и помельче претора, но тоже неплохо. Верно, Герман Юрьевич?

Дотышев смотрит на меня с недоумением: зачем, дескать, ты нам всё это впариваешь?

- Ладно, упростим, - легко соглашаюсь я. - В юности Гельвидий Приск увлекался философией стоицизма. Отсюда и проблемы: потянуло его к анализу, к истине, к справедливости. Он ведь был ещё и народным трибуном. Ну и, очевидно, выступил где-то

- Ты, Диомид, не идиотничай тут. Рассказывай как надо. Мы что должны запомнить? То, что у этого парня были проблемы на почве правдоискательства?

- Вот и расскажу. Будучи отличным оратором, он обвинил одного государственного негодяя в злоупотреблениях, а тот ведь был представителем императора. Веспасиану это не понравилось. К тому же император не наказал убийц тестя Гельвидия - тоже, между прочим, претора. И Приск закусил удила. Он долго оставался в оппозиции к Веспасиану, высказывался в пользу республики. В сенате сначала демонстративно обращался к его членам, а потом уж к императору. Веспасиану это надоело, и он удалил Гельвидия из сената. А потом приговорил его к смертной казни.

Больше никаких подробностей. Перехожу непосредственно к картине. На переднем плане - император и Гельвидий. Веспасиан - слева, с голыми ногами. На голове у него лавровый венок, в руке скипетр. На бритом лице императора угадывается то ли удивление, то ли напряжение. Вон как таращит глаза на своего визави. А Гельвидий сощурился на Веспасиана - устало и, кажется, с презрением. На заднем плане - галерея, уходящая в даль; здесь заседает сенат. Галерея резко обрывается императорским троном, и там мы опять видим Веспасиана. Сенаторы не смотрят на престол и игнорируют присутствие императора. Они ведь представляют здесь интересы общества, а не своего правителя. Нужны ли тут ещё какие-то слова? Видимо, всё же нужны. Художник написал их перед входом в этот зал с сенаторами: Libera Mens et Libera Vota ("Свободный разум и свободные суждения"). Мораль ясна: Гданьск должен защищать свои интересы, какова бы ни была позиция властей. <>

На одной из четырёх угловых картин изображён Александр Македонский. Чтобы не было разночтений, возле ног его - надпись: "Alexand. Mag". Он в шлеме, в линотораксе, в сапогах на шнуровке. Сидит в кресле и читает письмо. Перед ним опустился на одно колено слуга, который принёс это послание. Между ними - красноречивая надпись по-латыни: "Уста должны быть запечатаны".

Александру пишет его мать Олимпиада Эпирская. Она на картине вверху слева (совсем маленькая, нужно умудриться разглядеть её): передаёт послание слуге, о котором мы только что упомянули. Она пытается очернить людей из окружения сына. Например, македонского наместника Антипатра, близкого друга Александра. Антипатр успешно управляет Македонией, подавил восстание спартанцев. Олимпиада принимает решение: сын в походе, нужно предупредить его. Она пишет ему о том, что зреет заговор против него и что возглавляет бунтовщиков именно Антипатр. Но Александр не позволяет матери вмешиваться в государственные дела. Вот, сидит, читает её письмо и снисходительно улыбается: дескать, чудит старушка О том, о чём написала мать, всем надлежит молчать. Уста должны быть запечатаны.

А кому позволительно знать содержание этого письма? Человеку, стоящему за спиной Александра. Он в доспехах и боевом шлеме, опирается руками в выскую спинку кресла, выглядывает из-за спины царя и смотрит нежно, как женщина. Это Гефестион, один из полководцев Александра Македонского, неустрашимый воин. Красавец-мужчина. И любовник бисексуала Александра. Сплетни? Заглянем в "источники". Римский историк Гней Помпей Трог писал, что Гефестион сначала был "дорог царю юношеской своей красотой", а уж потом своими заслугами. Говорили, что Александром управляют "бёдра Гефестиона". Много ли написано картин, где бы Александр Македонский был изображён в столь трогательной семейной обстановке?

Александр велел Гефестиону молчать о письме Олимпиады. Чуть подальше, на втором плане, мы опять видим эту пару в той же одежде: Александр Македонский "запечатывает" уста своего друга перстнем. (Не картина, а целая повесть с продолжением.) Послание художника таково: только заслуживающие доверия люди могут быть допущены к высшей власти.

- Какой удивительный выбор сюжетов, - качает головой Дотышев. - Кто-то и в самом деле был о-очень начитан

Я заглядываю в свои записи.

- Три сюжета взяты из истории Древнего Рима, один - из Древней Греции, один - мифологический. В центре - аллегория о Гданьске. Остальные же картинки - это символы, эмблемы с письменными сентенциями.

- А что же было у де Вриса? - спрашивает Таня. - Он нарисовал на потолке какие-то другие истории?

- Вредеман разместил в углах потолка гербы Королевства Польского, Гданьска, Великого княжества Литовского и Пруссии. А ещё изобразил всякие там короны, головы львов, ангелов Банально. Никакой особой многозначительности. Вот городские власти и пригласили его ученика, чтобы тот обновил потолок. Ван ден Блок оказался хорошим учеником Вредемана. Он понял, что живопись в этом зале - это не просто торсы, туники и арки. Это философско-исторические ребусы, отражающие первейшие интересы Гданьска.

Настал черёд для картин овальных и круглых. И здесь я стараюсь быть краток. Мне не терпится перейти к "Апофеозу Гданьска".

Вот тондо, где иудейский царь Иосафат наставляет судей: "Смотрите, что вы делаете; вы творите не суд человеческий, но суд Господа". Такова надпись над головой судей. В Библии хорошо сказано и дальше: "Итак, да будет страх Господень на вас: действуйте осмотрительно, ибо нет у Господа Бога нашего неправды, ни лицеприятия, ни мздоимства".* <* 2 Пар. 19:57>

На втором тондо - молитва царя Соломона. Он стоит на коленях и поднял руки к небу. Божественный свет льётся на него сквозь отверстие в потолке. Корону и скипетр (символы власти) Соломон оставил на пороге храма - галереи с колоннами. Над царём надписи: "Domini sapientia" ("Мудрость господа") и "Consilium res sancta" ("Хороший совет - вещь святая"). <>

Но этого мало, к "Соломону" прилагается ещё одна композиция: змея обвила земной шар, сверху на шаре лежит большой ключ, на который опустился голубь. И таинственная надпись "Custos Rerum Prudentia Simplex", и я чуть с ума не сошёл, пока переводил. Хранитель вещи благоразумие простой Как в учебнике для младших классов: придумай рассказ по этим картинкам. Ну, допустим, "Да хранит нас простое благоразумие". И достаточно. <>

На овальной картине изображена свадьба Нептуна и Цереры в присутствии Меркурия. Негоция земными плодами и торговый флот - что могло быть актуальнее для Гданьска в то время. Богиня плодородия Церера протягивает руку владыке морей, а над ними вьётся покровитель торговли Меркурий. Всё понятно.

- И наконец в центре, как завершающий аккорд симфонии, как кульминация длинного романа - "Апофеоз Гданьска" в тяжёлой овальной раме. Немецкий профессор Вилли Дрост, который много писал об искусстве Гданьска, именовал картину "Аллегорией гданьской торговли", и было это, - заглядываю в блокнот, - в тысяча девятьсот тридцать восьмом году. Но ведь это лишь часть того, что мы видим. "Апофеозом Гданьска" её назвал искусствовед Евгений Иванойко. Вот она, над нами - смотрите прилежно, потому что неизвестно, когда вы попадёте сюда в следующий раз. Великолепная работа живописца Исаака ван ден Блока и скульптора Симона Хёрле.

Вижу, что Дотышев и Таня не могут сосредоточиться - шарят глазами по холсту: вверх, вниз, вправо, влево Понятно, что им без моей помощи не обойтись.

- У картины как бы три уровня, три этажа. В нижней части "Апофеоза" - сцена перед Двором Артуса: встреча благородных граждан Гданьска и польской шляхты на площади у фонтана, где мы с вами бывали не один раз. Да, это фонтан Нептуна, но самого Нептуна ещё нет, вот что интересно. Сверим даты: картина написана в тысяча шестьсот восьмом году, а бронзовая статуя Нептуна отлита через семь лет. А фонтан был открыт (я вам недавно говорил об этом) только в тысяча шестьсот тридцать третьем. Так что не знал ван ден Блок фонтан таким, каким знаем Нептуна мы сегодня. Да и Двор Артуса здесь немного другой.

Таня, приоткрыв рот, смотрит на потолок. Приятно, должно быть, на старинной картине находить узнаваемые детали. Приятно знать, что достаточно выйти из ратуши на улицу, свернуть на площадь - и вот тебе этот же фонтан и это здание.

- В средней части - мощная триумфальная арка, а перед ней река с парусниками, вокруг арки - лесистый пейзаж и луга, а на дальнем плане - море, сизые горы и, кажется, форт Вислоустье (вон, слева). Стало быть, торговые суда плывут из Гданьска в Балтийское море, в Европу, и если видеть только это, то картину, конечно, можно было бы назвать "Аллегорией торговли". В просвете арки - уходящая от нас аллея со статуей и деревьями одинаковой высоты. Наконец, верхняя часть картины - это город Гданьск, прочно расположившийся на триумфальной арке. А сверху, из освещённого солнцем облака, где написано "Ягве", тянется к городу рука Господа; она держится за башню ратуши, и над всей этой фантастической картиной распростёр крылья белый орёл. Совершенное общество и совершенный город, охраняемый Богом.

Считается, что ван ден Блок вот так спроектировал триумфальные ворота для входа в город Сигизмунда III Вазы - того самого короля, с которым связана история России, история Смутного времени и пришествия в Москву поляков и Лжедмитрия I. На архивольте триумфальных ворот надпись "His Fulcris" - "На этих опорах держится город". На левой колонне можно увидеть сердце, глаз и скипетр - символы мудрой власти. На правой - надпись "Равенство перед законом". И что там ещё? Весы, кажется. На эти два принципа - на мудрость власти и равенство перед законом - опирается Гданьск. А на самом верху, там, где рука Бога и крылья орла, написано: "Да хранят его эти крылья". "Его" - это, разумеется, город.

Дугу триумфальной арки повторяет дуга радуги позади неё. На радуге написано, что "она соединяет нас с небесами". Красиво сказано.

Удивительно, что всей этой символики показалось художнику мало, и он добавил к картине ещё четыре - четыре! - поменьше да попроще. Вот два гданьских креста, как будто вырастащие из крепкого обелиска - вырастающие вместе с молодыми весенними побегами. А вот - идеальный город на реке, над которым сияет солнце с именем Бога. Третья картина - венок с листьями, плодами и фруктами, символ плодородия. А на четвёртой над плодородным полем идёт дождь. И надпись: "Дороги твои, напоенные дождём".

- Вся эта латынь, - вдруг спрашивает Герман, - это что, цитаты? Или стихи?

- Не знаю, Гера. Похоже, конечно, на строчки из стихотворений. Или подписи для этого зала сочинил какой-то поэт. А кое-что здесь - уж точно цитаты из Библии.

Многозначительна сцена перед Двором Артуса. Польский дворянин пожимает руку гражданину Гданьска. Договорились о сотрудничестве. Здесь же, на площади, толпятся купцы разных национальностей. Вот поляки в ярких одеждах. А рядом голландцы, англичане, евреи. Вон бородатый купчина в шапке, он из России. Суетится, порхает между ними бог торговли Меркурий с крылышками на сандалиях и на шлеме; никто его, кажется, не замечает, - все и так понимают, что он здесь. Но центральная площадь Гданьска - это не только деловые связи и торговля. Чуть подальше, справа, собрались гданьские женщины в своих пышных нарядах. А слева, возле фонтана, мы наблюдаем весёлую процессию танцующих плотогонов со скрипками и волынками в руках. Вера, природа, архитектура, коммерция, традиции, международные контакты, городская суета Гданьска - всё собрано на этой картине ван ден Блока, который (как утверждают комментаторы) вознамерился показать собравшемуся в этом зале городскому совету идеальный протестантский город, радостно подчиняющийся воле Создателя, промыслу Божьему.

Ещё я думаю о том, что этот город полон красноречивых знаков, которые нам ещё предстоит разгадать, и на его улицах волнуются, колышутся тени тех, кто жил здесь много веков назад. Мы вспоминаем о них на каждом перекрёстке. Что же это за город такой, где все фасады зданий, все ворота и башни делятся с нами красивыми легендами, мистическими историями, любовными драмами, исторической правдой или забавным вымыслом о прошлом, и мы, подчинившись ритму их повествований, слушаем, слушаем, затаив дыхание? На башне ратуши с той стороны, где улица Крамарска под прямым углом подходит к Длугой, есть солнечные часы XVI века. Это квадратный вертикальный кадран с римскими цифрами, гномон, дающий тень, а в верхней части - два льва, которые поддерживают щит с короной и крестами. И как понять то, что написано на этих часах: UMBRA SUNT DIES NOSTRI ("Наши дни - это тень")? Город полон теней прошлого, так? Или это там, в прошлом, была настоящая жизнь - яркая, полнокровная, наполненная духовным содержанием, а мы, на знающие латыни, забывшие о Боге, не познавшие вдохновения, не прочитавшие Гомера, Тацита и Аристотеля, живущие так, как того хотят наши бездарные, ни на что не годные правители, заставившие нас покорно участвовать в затеянном ими гнусном балагане, - мы только тени, слабая копия тех, кто ушёл?

...Здесь есть и другие залы, но больше уже никуда не хочется. Почти равнодушно проходим мимо шкафов с посудой (красиво, конечно), мимо комнат за запертыми стеклянными дверями - там показан быт Гданьска в разное время.

Вот интерьер вольного города Данцига при Наполеоне. Возле овального стола стоит манекен в рыжих атласных панталонах до колен, в тёмно-коричневом фраке и светлой жилетке, под воротником-фатермордером рубашки - галстук, похожий на шейный платок; тяжёлые туфли с огромными пряжками. На столе - дорогая посуда, а рядом на высоком постаменте - белоснежный бюст Бонапарта.

Рядом с синим мундиром - маленький стол с хирургическими инструментами, окровавленными тряпками и муляжом отрезанной руки. Уголок фронтового хирурга.

А вот картина Карла Рёхлинга "Капитуляция Данцига в 1813 году". Французы отступили. Конец декабря. В город вошли солдаты антинаполеоновской коалиции. Судя по железным крестам на околышах фуражек, это пруссаки. Или тут и русские? Нужен гид, нам не разобраться Вот один из них задумчиво осматривается, покуривая трубку; двое солдат беседуют друг с другом, а ещё один, тот, что рядом с ними, снял шапку и высоко поднял её, приветствует местных жителей. Те стоят на обочине улицы и на высоких порогах домов, глазеют на чужестранцев; молодой мужчина задрал руку в ответном приветствии солдату. Впереди всех юный барабанщик; идёт и стучит в свой барабан. Заснеженная улица, на деревьях нет листьев, небо затянуто серой пеленой, на заднем плане - ратуша Главного города.

Ещё одна комната: круглый стол, покрытый длинной, почти до пола, скатертью; на столе - посуда и столовые приборы. Глубокие тарелки, как положено, стоят на мелких. В центре стола - фарфоровая супница. Соль и перец - не абы где, а в специальной подставке. Фрукты - в вазе на высокой ножке. Стулья с высокой резной спинкой. В углу - буфет с блюдцами и чашечками. У стены - высокое коричневое пианино с подсвечниками. Над пианино - большая картина в массивной раме, а что там изображено - не запомнил. Удивительно, как я вообще всё это запомнил Перед нами быт из "прежнего времени". Какого? Наверно, это конец XIX или начало XX века.

А там портовая таверна. На стуле сидит пожилой мужчина в картузе и с седенькой бородкой. На нём то ли подтяжки, то ли жилетка (сейчас уже не вспомню). Сидит, расставив ноги, улыбается, поднял чарочку, предвкушает удовольствие. В другой руке держит дежурную файку (трубку). Выпьет - и закурит с наслаждением. Запомнился буфет позади него, который сколочен из толстых досок, чуть обработанных рубанком. И посуда в нём простецкая: рюмки, бокалы, гранёная пивная кружка, несколько бутылок зелёного стекла.

А вот старинная аптека: светлая мебель, характерная аптечная посуда, весы, химические приборы

В общем, мы ищем лестницу на башню. Купили отдельные билеты на смотровую площадку. Не знаю, что мы там хотим увидеть нового, уже ведь любовались Гданьском с высоты птичьего полёта. Может, и напрасно тащимся туда. Но раз пришли в ратушу, надо бы выполнить программу полностью. По каким-то указателям находим эти ступеньки и бодро устремляемся вверх. Но очень скоро от нашей бодрости не остаётся и следа. Потому что подниматься к смотровой башне по скучной лестнице долго и непросто. (Знал бы, что там четыреста ступенек, - ещё подумал бы, идти или не идти. Дописано в Москве.) Чтобы утомлённый турист не перевалился ненароком через перила, пространство справа и слева надёжно закрыто металлической сеткой. Лучше бы лифт придумали А может, он там и есть. Но если каждый будет на лифте кататься, это ведь никаких лифтов не напасёшься.

Но мы успокаиваем себя тем, что вот залезем на самую верхотуру и там отдышимся. Выше будут только птицы и небо, а внизу под нами, у наших ног - весь этот удивительный город... Оказалось, что смотровая площадка - это не самая высокая точка ратуши. Над нами ещё метров пятнадцать башни, но нам туда нельзя. Над нашей головой - стандартный громкоговоритель, а выше - окна в три этажа, шпиль, фонари.

И всё же не зря полезли. Вот он, Гданьск, перед нами. Погожий солнечный денёк (наконец-то!). Прикрывая глаза ладонью, рассматриваем то, что внизу. Интереснее всего, конечно, Длуги Тарг. Видна вся площадь от ратуши до Зелёных ворот. Внизу снуют люди. Тенты уличных кафе сверху кажутся пчелиными сотами. Деревья аккуратно подстрижены и даже кое-где дают тень. Ратуша - это ведь одно из самых высоких зданий в городе, поэтому мы видим черепичные крыши камениц пониже. Слева - Двор Артуса и Золотая каменичка. А вон из того чердачного окошка иногда выглядывает пленённая опекуном Хедвига. Здесь, наверху, хорошо понимаешь, что земля в Гданьске очень дорогая: дома тесно жмутся друг к другу, места для стройки и раньше было не так уж много, а теперь нет его и вовсе. В очертаниях камениц преобладают вертикали и треугольники. Треугольники фронтонов, узкие фасады и окна. Черепичные крыши оранжевой речкой текут к Зелёным воротам и Мотлаве. Туда же, к реке, тянется и сама площадь. И видно, что всюду живут люди, даже под крышами на чердаках. Я романтик - я завидую им.

Сверху, со смотровой площадки, наблюдаю, как из чаши, на которой стоит Нептун, голуби пьют воду. Только теперь замечаю, что его бассейн довольно глубок. И никаких золотых монет в чаше нет, и понимаешь, что там, в чаше - вовсе не ликёр с ароматом аниса и тмина Тротуар вокруг фонтана вымощен брусчаткой: это стилизация под всё те же "прежние времена" для туристов или так надёжнее сохранить подножие фонтана от сырости?

Спускаемся по ступенькам на первый этаж. И где-то внизу, на полутёмной площадке, чуть ли не лбами сталкиваемся с Назаром и Григорием, нашими украинскими оппонентами. Сегодня они выглядят какими-то вздрюченными, взволнованными. И - о чудо! - говорят по-русски. Удивлённый этим, я сначала даже не вникаю в суть того, о чём они нам толкуют.

- ...Разве так делают? - возмущается маленький вертлявый Назар, беспрестанно шаря глазами по сторонам. - Где ваша совесть? Мужики так не поступают. Если вам что-то не по нутру - подойдите, поговорим, обсудим. Мы же ж не звери, мы же ж люди. А вы вiдразу* <*укр. сразу> жаловаться

О чём это он? А, наверно, Малгося всё же рассказала о нашем с ними конфликте мужу и его друзьям, а те к хохлам и подкатили... Другого объяснения не найти.

- Имейте мужество, скажите им, что вы соврали, - бубнит Назар, то и дело оглядываясь по сторонам. - Мы же ж вам разве шо? Ну, поспорили дрiбниця** <** укр. мелочь>. А вы наябедничали и сразу сховалися*** <*** укр. спрятались>. Мужики так не делают!

- Вот что, паря, - решительно выступает вперёд Герман. - Ты мне здесь дурачка не строй. Детский сад какой-то Ступай себе лесом, и чтоб мы больше тебя и твоего кореша не видели. Ничего нам от вас не надо.

И тут из какого-то неведомого пространства, из тёмной ниши шагает к нам живописный костюмированный человек - ратник, охранник, рыцарь, средневековый всадник или бог знает кто: в латах да с мечом, в шлеме каком-то а остальное я даже не успеваю рассмотреть, настолько удивляют меня его действия. Он грубо берёт под локоть толстого - Григория - и решительно увлекает его за собой по коридору к Белому залу. Сделав несколько шагов, рыцарь поворачивает голову в нашу сторону и рокочет густым басом, обращаясь, несомненно, к Назару:

- А ты жди здесь. И без глупостей. Если что, мы тебя везде отыщем, от нас не скроешься.

- Да ладно вам, бросьте, - пытаюсь урезонить его я, чувствуя, как пересохло моё горло.

Всё как в тумане Снова мы угодили в прошлое, что ли? Что за напасть такая? Второй раз не смешно.

Костюмированный пристально смотрит на меня и властным движением левого муффера велит мне следовать за ним в Белый зал.

XXIV

Помню, что я был в Белом зале один, без Германа и Тани. Меня почему-то этот факт не удивил. Удивило другое: ко мне навстречу вышла Михалина. В руках у неё была обыкновенная метла, как у дворничихи. Она вопросительно посмотрела на меня и спросила:

- Свидетель? На эту скамью, пожалуйста.

Показала, куда мне сесть, повернулась и отошла. Я вообще подумал было, что она улетит от меня на метле. Но нет, просто пошла в другой конец зала. Она меня не узнала? Или сделала вид, что мы не знакомы?

За тяжёлым столом, спиной к окну, сидели трое, и я их сразу вспомнил. Рафал Дувняк, грузноватый румяный итээровец со строительно-монтажного поезда, наш знакомец из пиццерии, который пел нам советские песни по-польски. Знаток старой польской поэзии Кайетан Дунин-Козицкий (шляхтич герба Лебедь), на сей раз одетый не как благородный пан XVII века, а как современный человек. Третьим же был писарь, он же - студент-геодезист Роберт из Варшавы, с которым мы травили анекдоты: он про русских, а мы про поляков. Дувняк разместился в центре. Слева от него, чуть поодаль - Роберт, а с другого боку - пан Кайетан. Я угодил на какое-то важное заседание? Повернул голову вправо и на лавке у стены увидел ещё человек восемь, а среди них - Веслава. Так-так, все вместе собрались в одно время Нет, этого не может быть! Я тряхнул головой и попытался смахнуть ладонью это наваждение. Но ничего не изменилось: всё тот же Белый зал ратуши, всё те же три высоких кресла у окна и знакомые нам поляки, изготовившиеся к какому-то серьёзному действу.

Перед Робертом стоял деревянный письменный прибор, наполненный чернилами, а на столе лежали несколько заточенных гусиных перьев. Листки пергамента, на которых он намеревался писать, Роберт придавил куском свинца. А ещё он запасся скребком для подчистки записей и свежей водой в глубокой миске, чтобы по мере надобности окунать туда затёкшие от долгой работы пальцы. Роберт повернулся к лавке, где сидел Веслав, показал ладонью на письменные принадлежности и внятно произнёс:

- С утра здесь сижу. Думал уже, что не дождусь.

Дунин-Козицкий встал, выпятил своё брюхо, направил взгляд на Григория, нерешительно остановившегося в дверях, и поманил его рукой к столу. Рафал Дувняк медленно поднял голову и испытующе глянул на гостя из Украины.

- Григорий Нечипай-Соловейко?

- А если да, то шо? - дерзко ответил Гриша.

Дувняк вздохнул и отвернулся, что-то сказал Роберту, и тот сразу принялся писать. Гриша растерянно стоял перед ними, дожидаясь ответа на свой вопрос. Призывая присутствующих к тишине, пан Кайетан снова встал с места и поднял правую руку.

- Мы, - сказал он, - Рафал Дувняк, архиепископ гданьской архиепархии, - здесь он кивнул на сидевшего в центре итээровца, - а также викарий Кайетан Дунин-Козицкий (герб Лебедь) и протоколист при Дворе святого Артуса Роберт Бженчишчикевич, в разгар праздника святого Доминика, на десятый год правления луноликого государя нашего Яцека Плацека, подтверждаем достоверность и правдивость протокола допроса

"Ну, точно мираж, - облегчённо вздохнул я. - Это мне только кажется. Это что-то из моей головы. Бженчишчикевич"

И прикрыл ладонью рот, чтобы никто не заметил моей кривенькой ухмылки.

- Представителями административной власти его высокопреосвященству Рафалу Дувняку даны полномочия главного судьи, и исключительно по его повелению будут фиксироваться признания и раскаяния в протоколе

- Минуточку! - вскричал Григорий. - Судья? Протокол? Шо ж такое? За шо?

"Гришка, - хотелось мне успокоить его, - да ладно тебе, не турбуйся*, это всё спектакль" <* укр. не беспокойся>.

- А вы, гражданин Нечипай-Соловейко, разве не догадываетесь, по какой причине вас привлекли к суду? - с интересом спросил у него пан Рафал.

- Нет! - высокомерно дёрнул жирным плечом Гриша.

- Что ж, мы к этому вскоре подойдём, времени у нас предостаточно, - пообещал пан Дувняк и что-то сказал Роберту.

Но Григорий не унимался:

- Э, нет, всё не так просто. Послезавтра я собираюсь на родину, и у меня нет возможности здесь с вами

- Пан Соловейко, соблюдайте порядок! - строго одёрнул его "викарий" Дунин. - Вы будете говорить тогда, когда вам предоставят слово.

- А что это вы мне рот затыкаете? Я свободный гражданин свободного государства

- Во-первых, не затыкаем, а

- Во-первых, это какой суд: светский или церковный?

Дунин-Козицкий удивлённо вскинул брови:

- Ввиду особой сложности рассматриваемого дела это суд смешанный.

- Но вы-то - викарий, - смело возразил ему Гриша, - а это, стало быть, сан религиозный. И я слышал, что кто-то тут у вас гм епископ.

- Архиепископ Дувняк - это ваш судья, - терпеливо пояснил пан Кайетан. - Вы будете отвечать на его вопросы. Кроме того, в зале присутствует юрист, пан Хавзевич, - он кивнул в сторону скамьи у стены, - а также хирург Маневский и пани Данута Штысляк, повивальная бабка

- Зачем?!

Пан Кайетан словно ждал этого.

- Для проверки возможной беременности, - ответил он, искренне удивляясь примитивности вопроса. - А это наш нотарий Роберт Бженчишчикевич. Он успешно трудится в гражданских судах и имеет опыт работы в монастырях. И, смею вас заверить, это уникальный специалист, як Бога кохам* <* польск. jak Boga kocham - клянусь Богом>. Он пишет со скоростью обычной человеческой речи, притом без помарок, да к тому же по-латыни - сходу переводит на сей прекрасный язык ваш непонятный диалект. И слог его красив и изящен - гораздо лучше, чем ваш, которым вы, вашч**, пользуетесь <** польск. Ваша милость>. А ещё мы пригласили опытного цирюльника. Я вот смотрю, у вас, сударь мой, на макушке тонзура Необходимо проверить её подлинность.

- О тонзуре позже, - мягко прервал его пан Дувняк, "архиепископ". - А сейчас скажите нам, гражданин Нечипай-Соловейко: нет ли у вас смертельных врагов, которые могли бы оклеветать вас? Не ссорились ли вы недавно с соседями или родственниками? Вы должны дать ответ на этот вопрос именно сейчас. Потом будет поздно.

- Да ты скажи, епископ, кто настучал на меня? - взмолился Григорий.

- К архиепископу следует обращаться "ваше высокопреосвященство", - мягко поправил его "викарий". - Своих обвинителей вы нам сами назовёте

- Нема у меня никаких обвинителей! Ну разве шо эти, - он вдруг кивнул в мою сторону, - москалики. Тоже, кстати, не местные. Припёрлись в Польшу и поют в кнайпах советские песенки, думают, что это тут всем нравится.

- Об этом мы уже всё выяснили, - спокойно перебил его судья. - Гости из России вне подозрений.

"Боже мой, да ведь это с ним, паном Дувняком, мы пели советские песни, - вдруг подумал я. - А теперь он делает вид, что той встречи в пиццерии не было. Вот и видно, что это мираж"

- Сговорились с кацапнёй, - с угрозой констатировал Гриша.

- Гражданин Соловейко, попрошу выбирать слова! - строго призвал его к порядку Дунин-Козицкий. - Вы не пивнухе.

- Я отказываюсь отвечать на ваши вопросы, пока вы не предъявите мне обвинение. Это шо такое?! "Об этом скажем позже назовите тех, кто вас сдал". Развели тут, понимаешь, инквизицию! Я требую, чтобы мой обвинитель стоял лицом к лицу передо мной. Я желаю, чтобы он сказал мне в глаза всё, шо он до меня имеет. Или чтобы достойный доверия гражданин под присягой подтвердил достоверность фактов, о которых вы тут пока умалчиваете

"Складно излагает, - подумал я. - Вот так Гриша Да нет, это не он - это я излагаю. Это мои смешные фантазии" Я потёр пальцем висок, пытаясь прийти в себя, но это не помогло. Происходящее выглядело как реальность. А что, если это и в самом деле так?

- Мы уже допросили всех свидетелей, а также истца. И мы его вам не предъявим. Место истца занимаю я, судья, - сказал Дувняк. - Наши правила позволяют сделать это. Судебное разбирательство не должно быть достоянием общественности, имя доносч истца мы не раскроем.

- Я требую адвоката! - заорал Григорий.

- Ну что ж, - сказал пан Рафал, "архиепископ", - "Malleus Maleficarum"* разрешает суду назначить вам защитника надёжного, твёрдого в вере <*лат. "Молот ведьм", средневековый трактат по демонологии (XV век)>. Но хочу вас уведомить в том, что адвокат в любом случае будет крайне осторожным и осмотрительным, ибо достаточно одного его неверного хода, и в этой партии он поменяется с вами местами

- Чёрт знает шо, - сквозь зубы процедил Григорий.

- Чёрт не знает ничего, не заблуждайтесь, - возразил судья. - А мы хотели бы знать о вас как можно больше. Итак, внятно и громко назовите для нашего протоколиста ваше имя, род занятий, возраст, пол

Здесь Гриша усмехнулся.

- а также сведения о родственниках, имеющихся у вас в настоящий момент.

Гриша ещё раз усмехнулся.

- А ПИН-код моей кредитки вам не нужен? - спросил он.

- Продолжаем упорствовать? - терпеливо осведомился "архиепископ".

- Вы не ответили ни на один мой вопрос!

- Вопросы здесь задаю я, - сказал пан Рафал. - А вот вы

Видимо, новая мысль осенила его.

- Вы хоть перекреститься правильно умеете, пан Соловейко?

Гриша посмотрел на него с вызовом, как партизан на гестаповского палача, резко вскинул руку и перекрестился щепотью из трёх пальцев, остальные два прижав к ладони.

"Сверху вниз, справа налево А чего это он так крестится? - подумал я. - Он ведь, по моим представлениям, греко-католик"

Тут я задумался, как крестятся греко-католики. Да, наверно, так же, как православные. Греко-католики что это вообще такое? Ни пастила, ни уксус. Впрочем, каждый имеет право на свою веру. Не нужно гневить Бога

- Так, - удовлетворённо кивнул Дувняк. - А теперь прочтите "Отче наш". И Боже вас упаси соврать хоть единым словом!

- Не буду! - взбеленился Григорий. - Ни одного слова не помню. Не помню и не обязан!

- Попрошу тщательно занести эти слова в протокол, - сказал судья писцу. А потом повернулся к подсудимому и посмотрел на него насмешливо. - "Ще не вмерла" помните, а "Отче наш" нет?.. Вам, очевидно, очень хочется посидеть за решёткой. Спешу сообщить вам, что у нас очень уютные, очень сырые и тёмные подвалы. И если вам угодно коротать время с огромными крысами, мы не можем вам этого запретить.

- Да хватит ли у него на это денег? - усомнился пан Кайетан.

- Шо? Денег? - переспросил Григорий.

Не понял и я: "А это ещё зачем?"

- Тюремное заключение у нас платное, - охотно пояснил Дунин-Козицкий. - Сумма определяется социальным статусом узника. За пребывание в тюремном помещении губернатор платит тысячу злотых, депутат - семьсот, градоначальник - пятьсот, еврей - пятьдесят, остальная голытьба - десять. Найдутся ли у вас десять злотых, пан Соловейко?

- Та не боись, если шо - найдём, - ответил Гриша заносчиво. - А только я ничего вам платить не собираюсь.

- Ну да, обычно вы требуете этого с других Не вы, так ваш товарищ Назар Недуй-Пузо внесёт нужную сумму - за вас да, пожалуй, и за себя тоже. Но об этом потом. А сейчас я спрошу: вы пойдёте в подвал со своей кроватью?

- Шо?

Григорий всё больше и больше походил на болвана, который стоит в огороде.

- Ну да, с кроватью, - повторил Дунин-Козицкий. - За то, чтобы поспать на казённой кровати, вы должны заплатить тридцать злотых. Да и то вы будете там не один. С вами улягутся ещё двое. Ордонанс запрещает тюремщикам помещать на одну койку более трёх человек. Если же вы принесёте свою кровать, мы позволим вам спать в одиночестве. И вам придётся заплатить только за место, а это всего пятнадцать злотых.

- Вы шо, з глузду зйихалы?* <*укр. с ума сошли?>

- Да-с. Вы можете, однако, спать на полу, это стоит дёшево, всего пять злотых.

Григорий с иронией посмотрел на Дунина-Козицкого.

- Так, это понятно. А как насчёт питания? Всё включено?

- Какое питание вы имеете в виду? Вам дадут хлеб и воду. Вам полагалась бы двойная порция этого рациона, если бы вы, Нечипай-Соловейко, были человеком благородным. Но мы вас за такого не знаем и, думается, никогда не узнаем. Вы элементарный босяк из Дрогобыча, вымогатель и националист. Как показал ваш обвинитель, вы неоднократно приставали к приезжим из Московии туристам с целью выцыганить у них определённую сумму денег, да притом требовали её в презренной зелёной валюте, о коей даже не вспоминают в нашем богоспасаемом государстве

- Ось воно що! - вскричал Гриша. - А я гадаю, що воно таке?** <** укр. Вот оно что. А я думаю, что же это такое? > Настучали-таки москалики

- Повторяю, - сказал пан Рафал, - наши гости из Москвы здесь ни при чём. И ещё хочу сказать, - добавил он, - обвинения, которые мы вам предъявляем, настолько серьёзные и нешуточные (вымогательство, национализм, тунеядство, неуважение к нашей стране), что вам уже не отвертеться. Так что рекомендую вам исправно отвечать на мои вопросы. Смею вас заверить, что даже если бы мы привлекли к трибуналу святого Петра и столь же святого Павла, они ни за что не смогли бы снять с себя обвинения. Пороху бы у них не хватило. - Он перекрестился. - Да и ни у кого не хватило бы. Для нас авторитетов нет и не существует.

"Нет и не существует" Для большей внушительности, что ли, Дувняк шпарил дублетами. И поди скажи ему, что это тавтология и стилистическая ошибка

А Дунин-Козицкий вдруг тихо процитировал:

- Жопа метила в Думу. Министр не дал ходу.

А она пригрозила: "Учиню-де шкоду!"

Дали ей место в Думе, а Министр отныне

Утирать её должен, хоть и старше в чине.*

<* Миколай Рей (15051569). "Члены тела сердце царём избрали" (пер. А. Эппеля)>

- Пан Кайетан, - поморщился "архиепископ", - пока воздержитесь от ваших нелепых виршей и стишочков.

- Да это не мои, это Миколай Рей, ваше высокопреосвященство.

- Всё равно.

Рафал Дувняк заглянул в свои бумаги и сказал:

- Пан Нечипай-Соловейко, вы отрицаете тот факт, что занимались вымогательством у приезжих и трактовали нашу страну как свою вотчину, о чём неоднократно и много раз заявляли вслух?

- Отрицаю, конечно.

- Не берите при этом на себя грех перед Господом Богом: не лжесвидетельствуйте, заклинаю вас.

- Та точно вам говорю. Зуб даю.

- Народная молва гласит, что вы, пан Соловейко, неоднократно привлекались к административной ответственности и лишь чудом избежали уголовного преследования.

- Народная молва? Врут!

- Должен вам сообщить, что нам достаточно одного лишь подозрения, основанного на каких-либо слухах и домыслах, чтобы обвинить вас

- В чём?

- В колдовстве, например

- Та шо за бред? Двадцать первый век! Побойтесь бога!

- или в преступлениях против нашей отчизны и Господа Бога. - Судья пристально посмотрел на Григория. - Да, именно против Бога. Неужели вас не коробит тот факт, что вы проявляли агрессию по отношению - он сделал глубокомысленную паузу и назидательно поднял палец вверх, - к русским!

Судья произнёс это почему-то по-старомосковски: к русскым.

- С ними, как известно, Бог, - продолжал он, - кто же этого не знает? Неужели вам чужды принципы славянского братства? Неужели вам не близки идеи панславизма? Мы, славяне, должны держаться друг за друга и помогать друг другу, а вы здесь у нас, в Польше, смеете оскорблять своим действием и словом наших братьев, русских людей, этот святой народ, народ-освободитель, которому охотно дают дорогу другие нации и государства, - сказал он, зачем-то крестясь, - когда чудным звоном заливается русскый колокольчик

- Да он еретик! - в ужасе прошептал Дунин-Козицкий. - Он достоин пытки! Он и его дружок Назар.

- Пока не время, - спокойно возразил ему судья. - К этому мы подойдём.

"Что он плетёт? - удивился я. - Какие ещё идеи панславизма? Какой ещё русский колокольчик? В этом мире каждый сам за себя. Кто больше заплатит, тому и служат. Ах, да, это же только мои фантазии. Это мне кажется. Понимаю"

"Архиепископ" снова заглянул в свои бумаги и замолчал на несколько минут. Он качал головой и вскидывал брови - он всем своим видом демонстрировал, что нашёл в записях какое-то вопиющее противоречие. Но актёришка он был так себе, и я сразу понял, что это всего лишь шоу.

- Стало быть, вы уважаете русских и любите Москву? - спросил вдруг пан Дувняк.

- Разве я это говорил? - удивился Гриша.

- А разве нет? Мне показалось? В протоколе записано совсем не это? - он покосился на Роберта. - Стало быть, вы, Соловейко, утверждали обратное

- Ну, в общем-то - заюлил подсудимый. - Не то чтобы обратное

- И вы никогда не говорили о том, что Польша - это ваш "район" и что вы приезжаете сюда, чтобы собрать полагающуюся вам дань? - судья вдруг вернулся к первому вопросу. - И никогда не занимались вымогательством? В глаза! В глаза мне смотреть, Соловейко!

Григорий растерянно молчал.

- Что ж, - сказал судья, - предлагаю выслушать свидетеля.

Он повернул голову к лавке, где сидели повитуха, цирюльник и другие.

- Свидетель Веслав Пшечежишевский, подойдите к трибуналу.

Веслав вышел на середину зала и остановился, заметно волнуясь.

- Свидетель, осените себя крестом и поклянитесь говорить правду, одну только правду, - сказал пан Кайетан, "викарий".

Откуда-то от стенки к Веславу подплыла Михалина с метлой и сунула парню в руки Библию. Веслав неловко запихнул книгу себе под мышку и перекрестился по-католически, сверху вниз и слева направо, всей ладонью. Потом он сказал, что собирается говорить только правду, потому что вообще никогда не врёт.

- Свидетель, вы и ваш товарищ, которого мы допросим чуть позже, видели безобразную драку в кафе, когда разгорелся конфликт между нашими московскими гостями и приезжими из Украины. Расскажите, как это было, - сказал судья.

- Как началось, мы не видели, - ответил Веслав. - Я и мой друг Сташек Пышч услышали шум в зале, крики посетителей, выглянули и увидели русских туристов, с которыми познакомились в парке Лазенки. Нам показалось, что силы не равны. Пшинаймней так то выглёндало*<* польск. По крайней мере, это так выглядело>. Этот - он кивнул на Григория.

- Подсудимый, - подсказал пан Кайетан.

- подсудимый казался опытнее и сильнее. Тем более что с русскими была девчонка

- Ага, а ты на неё глаз положил! - грубо заржал Гриша.

- Да, она мне нравится, - сдержанно согласился Веслав. - Мы бросились на выручку и очень быстро справились с украинскими хамами

- Приезжими, - поправил пан Кайетан.

- Украинские приезжие позорно слиняли, теряя портки и тапочки

- Свидетель, на фантазируйте, - снова вмешался "викарий".

- Как вам кажется, - сказал судья, - не было ли такого, что наш обвиняемый и его напарник привлекли на свою сторону в этом конфликте, допустим, потусторонние силы, демонов, ведьм и тому подобное?

- Тю! - опешил Гриша. - Ну вы, бля, ваще.

- Я этого не могу знать наверняка, - ответил судье Веслав. - Но всё может быть.

- Или, скажем, вам известно, - продолжал пан Рафал, - что обвиняемые приезжие из Украины устраивают здесь шабаши на Рыбной площади по ночам, подкрепляются плотью невинных младенцев, пьют кровь девственниц, поют зонги крестоносцев?..

- Да я сам ещё девственник! - вдруг заорал Гриша. - Мне двадцать шесть лет, и я ещё не

- Это несущественно, - поморщился судья. - Впрочем, - он повернулся к Роберту, - запишите и это. Записывайте всё. У Господа нашего всё в цене.

- Да прекратите же эту клоунаду, - взмолился Григорий. - Хватит! Я понял. Я всё понял и готов покаяться даже в том, чего не совершал!

- Обвиняемый, ведите себя достойно, - одёрнул его пан Кайетан. - Никакое раскаяние не изменит приговора, даже если мы убедимся в вашей искренности. И всё же ваше добровольное признание, разумеется, приветствуется.

"Ещё бы! - сердито подумал я. - Вы ведь только этого и добиваетесь. Вам, конечно же, не костёр нужен, а признание обвиняемым своей вины. А затем - исповедь, епитимья, конфискация имущества и прочее".

- Свидетель, спасибо, - ровным голосом поблагодарил пан Рафал. Он заглянул в свои записи, провёл по пергаменту пальцем сверху вниз и сказал: - А теперь попросим цирюльника Бжешевского проинспектировать тонзуру на голове у нашего подследственного.

- Какую тонзуру? Нема у меня никакой тонзуры! - взвился Гриша.

- Вы просто слова такого не знаете, - кротко улыбнулся пан Дувняк. - А тонзура у вас имеется. Вон вся макушка плешивая

- Так это у меня после армии. Я ж говорил старлею Дотыкайло, шо

Но судья остановил его движением руки и той же рукой пригласил со скамьи цирюльника. Подойдя к подсудимому, мастер Бжешевский бесцеремонно надавил на шею Григория, и тот согнулся, демонстрируя суду обширную лысину на макушке.

- Да, плешь старая, - авторитетно заявил цирюльник, - но имеются следы того, что совсем недавно, понимаш, большой клок был выдернут отсюда нарочно. Не исключено, что пытались изобразить тонзуру. Сомнений нет: подсудимый желает рядиться под клирика.

Я увидел, как разозлился доселе спокойный пан Рафал.

- Клирика? - с угрозой повторил он. - Вам, Соловейко, угодно считать себя особой духовной, так? Желаете фрески смотреть, так? Изображаете из себя служителя культа и монаха, чтобы предстать не перед светским, но перед церковным правосудием, ибо церковный суд не может приговорить к смерти? После церковного суда никто ещё не умер и не скончался? Верно? Вы знаете, что по закону только светский суд может отправить вас на костёр? Так?

- Шо? - опешил Гриша. - Какой костёр? О чём это вы?

- Тонзура, понимаш, не брадобреем выстрижена, - вдруг снова забубнил цирюльник, - но выщипана вручную: всю макушку, понимаш, волосок за волоском повыдергали.

- Маскировка, карнавал, - понимающе улыбнулся пан Дунин. - Балаган тут устроили. Думали, что мы не догадаемся.

- Кто вырвал себе волосы? Я? - опешил Гриша.

- Вы-с. Вы и повыдергали-с, - подтвердил брадобрей, иезуитски улыбаясь.

- Спасибо, пан Бжешевский, - сказал пан Рафал. - Суду всё ясно. Ты, Нечипай-Соловейко, пособник дьявола, еретик и, пожалуй, колдун! И если бы не протокол и не правила, мы бы - я и мои коллеги-судьи, - он кивнул в сторону лавки у стены, - уже могли бы вынести приговор. Но увы! Я обязан сформулировать обвинение.

- Предлагаю испытать подсудимого иглой, - донеслось от стены, где сидели "другие судьи".

- Что ж, это можно, - согласился пан Дувняк. - Пан Маневский, - обратился он к хирургу, - вот и ваше время пришло.

В центр зала вышел невысокий плотный человечек с крепкими руками, густо покрытыми рыжими волосами. Мне почему-то не хотелось смотреть на эти руки. Они казались такими же неприятными, как руки брадобрея Бжешевского.

- Где я должен сделать это? Здесь? - удивился хирург.

- Ну а что тут такого? Всего раздевать не надо. Мне и так всё ясно. Чёртова печать у него наверняка на дельтовидной мышце или на лопатке. Там, где череп вытатуирован.

- Там тату, а не печать, - слабо возразил растерянный Гриша.

- Диавол заключил с тобой договор и поставил печать тебе на плечо, - терпеливо пояснил Дунин-Козицкий.

- А вы докажите!

- А что тут доказывать? Уколем иголочкой, а ты и не почувствуешь. И даже крови не будет. И всё станет ясно.

К Григорию подошли два рыцаря и бесцеремонно сорвали с него футболку. Точно, был у него на дельте череп. Идиотская мода на татуировки Но при чём здесь чёрт?

"Архиепископ" даже не смотрел, как идёт тестирование, - о чём-то беседовал с Робертом и, кажется, что-то диктовал ему, а тот старательно записывал за "шефом", щурясь и от усердия, что ли, растягивая и без того небольшие губы в совсем уж тонкие ниточки. К этому моменту он уже продавил несколько подставок для письма и исписал три гусиных пера.

- Да, всё верно, - послышался сиплый голос хирурга. - Никакой чувствительности, да и крови пожалуй что нет.

- Благодарю вас, пан Маневский, - сказал судья. - Вы великолепный специалист. Возвращайтесь на своё место.

Далее Рафал Дувняк много говорил о доказанном преступлении, перечислял номера каких-то статей, утверждал, что слухи, безусловно, подтверждены тайным расследованием "и доносами", что Гриша грешил обжорством и пьянством, вызывал демонов и водил шашни с ведьмами, занимался вымогательством и неуважительно отзывался о Речи Посполитой и что все эти факты целиком и каждый из них по отдельности общеизвестны, и что Григорий впал в грех ереси и вероотступничества, а посему он - преступник, и это правда, ибо это все видели, все знают и об этом все говорят, это подтвердили присутствующие здесь достойные и серьёзные люди, и далее доказывать нечего. Факт преступлений приезжего Нечипай-Соловейко засвидетельствован очень точно, указано точное время и место содеянного, и сомнений тут быть не может, ибо это очевидно и ясно каждому ну и так далее.

Затем судья стал по одному поднимать своих "коллег" со скамьи у стены, чтобы поинтересоваться их мнением. Какого наказания заслуживает Соловейко? Кто-то высказался в пользу бичевания у позорного столба, кто-то - приговорить к изгнанию на родину ("для них это страшное наказание"), кто-то предложил поставить клеймо на лбу. А хирург Маневский пожал плечами и сказал, что не мешало бы подвергнуть подсудимого пытке - хотя бы "доброй, мягкой".

- Здесь я должен напомнить вам, мощчи панове, - сказал "викарий", - что применение пыток должно быть решено особым приговором, да не сразу так вот с бухты-барахты, что ещё за моветон, в самом деле?! Перед строгим испытанием должно быть словесное устрашение - вербалис пертеррефацио!* <*лат. устное устрашение> - с демонстрацией обвиняемому орудия пытки ну, это тривиально а затем и устрашение реальное: прикладывание орудий пытки к телу подсудимого. Но только без истязаний, мощчи панове, без этих штучек. Ну, а если обвиняемый не признает своей вины, тогда уж

Пан Дунин застенчиво улыбнулся и мелко потряс головой.

Я видел, что Григорий вот-вот свалится в обморок. Он, кажется, не верил собственным ушам.

- Обязан вам напомнить, - продолжал пан Кайетан, - что пытка должна проходить по строгим правилам, и никак нельзя в нашем гуманном обществе эти правила игнорировать! Пан Маневский, тут придётся вам потрудиться, потому как пытка всегда проводится в присутствии лекаря, который должен убедиться в том, что обвиняемый в состоянии это вынести. Вы знаете, что нельзя пытать больных, беременных, пожилых Ну, в нашем случае этого нет. Каждый вид пытки длится не более десяти минут, а в целом - не более часа. Пытка может продолжаться только один раз, и это, согласитесь, есть большое завоевание нашего справедливого общества, як ми Буг милы* <*польск. ей-Богу>.

- Но мы, разумеется, можем следующую пытку назвать продолжением предыдущей, - заметил судья Дувняк, чуть ли не ковыряясь в зубах. - И это будет считаться одна единственная пытка, допустимая законодательством.

"Уже началось словесное устрашение, что ли?" - подумал я.

- Пытка не должна стать причиной уродства, смерти или увечья, - закончил Дунин-Козицкий. - И, скажу откровенно, она будет умеренной, мягкой и, так сказать, неопасной

- Ну что, Соловейко, ты всё понял, пёс?! - взревел вдруг судья, гневно глядя на Григория. - Подпишешь добровольное признание или нет?

Два закованных в латы рыцаря с лязганьем отошли от стены и остановились за спиной у Гриши, который втянул голову в плечи и закрыл глаза. И тут я не выдержал.

- Хватит! - закричал я что было сил. - Прекратите эту комедию! Остановите этот балаган немедленно! Перестаньте сию же минуту!

Я собственными ушами слышал свой надсадный визг, но понимал, что никто в этом зале меня не слышит и даже не замечает, меня здесь нет, а пан Рафал и пан Кайетан, наверно, вовсе не такие, какими мне привиделись они в этом эпизоде "суда", который я нафантазировал себе непонятно зачем. Начитался, наслушался, насмотрелся, и вот уже ум за разум заходит Пора отдыхать. Пора возвращаться домой. Побродить бы по набережной Москвы-реки или по парку в Кузьминках, подышать московским воздухом, послушать шорох листьев под ногами А то ведь так и рехнуться можно - инквизиция, суд, испытание иглой Я засмеялся, увидев, что передо мною стоят Герман и Таня и тревожно всматриваются в моё лицо.

- Па, ты где? - со страхом спрашивает меня дочка. - Ты ещё с нами? Тебе что-то почудилось? Ты как будто кричал открывал рот, как рыба на суше, но мы ничего не услышали. Ж-жуть какая-то

- Доминик, пойдём в аптеку, купишь себе пустырника. Как по-польски "пустырник"?

- Да ничего, это бывает, - бормочу неловко, чего-то стыдясь. - Ушёл в свои фантазии.

Оглядываюсь по сторонам.

- А где Гриша, Назар? Им тут сегодня покажут козью морду... Надо их предупредить. Уже ведь не чужие.

- Какой Гри а, западенцы, что ли? - спрашивает Герман. - Их тут не было.

- О господи Па, ты меня пугаешь! Твою клаустрофобию нужно лечить электричеством.

- Спасибо, дочка. Как ты добра ко мне! Напрасно, напрасно я тебя в детстве ремешком не угощал

Но это я так, лишь бы поворчать. Почему-то было хорошо, легко. Я понимал, что приятная, но тяжёлая работа - изучение Гданьска - закончилась. Мы больше никуда не пойдём. Мы переполнены впечатлениями. Уже нет ни сил, ни времени. Хотя можно было бы, конечно ну, допустим, в Национальный морской музей. Там, кажется, очень интересно. Например, демонстрируют коллекцию лодок из Индокитая, Африки, Океании, Ирландии, Норвегии, Италии Где ещё такое увидишь? А ещё там модели древних славянских ладей, средневековых судов из Эльблонга и Данцига Но - не пойдём. Пора в Собешево. Нужно собираться домой.

XXV

(Остальное написано уже в Москве. Хотелось закончить эти записки и поставить точку.)

Последний вечер в Гданьске выдался суматошным, и в своём дневнике я дошёл только до суда в ратуше, да и то описал лишь вчерне, опуская многие детали (а дома, в Москве, добавил подробностей). А сначала перед сном мы собирали чемоданы, пересчитывали оставшуюся наличность, сверяли часы, принимали душ, чтобы утром не терять времени.

...Приехали из Главного города в Собешево и сразу пошли к Малгожате, чтобы вернуть ей куртки. Мы так и не надели их: основательно потеплело, и нам хватило наших ветровок, купленных на Маршалковской.

Приходим к Малгосе, а у неё в доме переполох: пропала её дочка Уршула и соседская девчонка Ядя. Малгожата бегает по соседям, потом возвращается домой, надеясь, что девочки уже вернулись.

- А может, они пошли на речку? Или на море? - спрашиваю я.

- Этого я и боюсь, - отвечает Малгося.

- Ну, или у соседей заигрались

- Я уже всех обошла. Никто ничего не знает.

- Подозрительных людей тоже здесь никто не видел?

Она только машет рукой в отчаянии.

- Нет ли где-то здесь поблизости колодца или подвала? - спрашиваю я и сразу жалею об этом: нельзя так нервировать мать.

- Я боюсь, что они сели в автобус и уехали в город. Уже вечер, скоро автобусы оттуда перестанут ходить. - Она закрывает лицо руками. - Мне что - в город ехать?

- А где твоя вторая дочка?

- В доме. С игрушками.

- А Марьян с машиной?

- Ещё ночью уехал с друзьями на рыбалку. Как назло.

К нам подходит Таня.

- Ну, а домик где у них? - спрашивает.

- Какой домик?

- Я не знаю, какой. Несколько дней назад я слышала, как эти две девочки шушукались во дворе, вспоминали какой-то домэк. Помнится, я ещё подумала тогда: все дети одинаковые, у них свои тайны - домики, палатки, шалаши, тайнички. Я решила, что домэк - это домик.

- Ну, правильно

- И у этого домика было ещё какое-то имя они пару раз назвали его, но я вряд ли сейчас вспомню. "Кляще" или "вляще" Я ещё подумала: какое некрасивое слово.

- "Кляще"? - удивляюсь я. - W klasie? То есть "в классе". В каком ещё классе? В школе, что ли?

- Как ты сказала? - вздрагивает Малгося.

- Или "вляще", - несмело повторяет Таня.

- В ляще? W lasie - догадывается Малгожата. И произносит почти по-русски. - В лесе!

- В лесу? - я смотрю на неё вопросительно.

- Да, они говорили: "домэк", "вляще", "мамуся не позволит" как-то так, - повторяет Таня.

Малгося решительно выпрямляется.

- Я знаю, где это! Это там, - машет рукой на сосны. - Тымчасова скрытка

- Временная что? - пытаюсь перевести эти слова. - Временный схрон? Тайник?

- Спрятка орнитологичная. - Малгося на ходу изобретает русский язык. Совсем, как я иногда польский. - Недавно мы с девочками проверяли дупла сов. И там есть такая - что-то показывает руками.

Все идём туда: Малгося, Герман, Таня, я, родители Яди, ещё одна соседка. Пробираемся по тропинкам меж деревьев. Я уже мало что различаю: почти стемнело. А Малгожата ориентируется, как у себя дома. Кажется, ей и тропинок не нужно: она просто держит направление и энергично шагает к цели. Стараемся не разговаривать, прислушиваемся; слышим только наше дыхание и треск веток под ногами. Лес угрюмо молчит. Вот вроде послышался девчачий голос метрах в тридцати за кустами. Малгося бросается вперёд. Слава богу, обе девочки в порядке. С ними какой-то щенок. Там они его и прятали. Как потом выяснилось, принесли ему еды и воды. Конечно, обе, и Уршула, и Ядвига, получают по заднице - немного, самую малость. Больше нельзя. Европейский стиль воспитания. Тяжёлый крест здешних родителей: терпеть, что бы там ни было.

Потом сидим за столиком во дворе, пьём чай, нервно смеёмся. Герман курит одну за другой. Я объявляю Малгожате, что мы утром уезжаем в Варшаву. Благодарю за гостеприимство. Долго не засиживаемся: нам ещё собираться в дорогу. А мне хочется успеть хоть что-то записать. Расстаёмся с Малгожатой, и я уверен, что мы с ней непременно увидимся снова. В такие минуты заблуждаешься искренне: веришь, что вернёшься обязательно.

...Утром выносим наши два чемодана во двор, ставим их на подстриженную лужайку. Хозяева выходят попрощаться. Настуся, Ежи - какие милые люди! Интересно, они с каждым квартирантом так прощаются? Произношу дежурные фразы, хвалю их дом, город, Польшу. Наклоняюсь к пани Настусе в лёгком объятии, прикасаемся друг к дружке щеками. Ежи жмёт мне руку свой тёплой лапищей, и я лишь в последний момент вспоминаю, что в такие минуты принято смотреть человеку в глаза. А я всё пялился на его внушительный бицепс с толстой веной под кожей, не мог оторваться. Какой крепкий человек! Улыбаемся друг другу. Он хлопает меня по плечу.

На вокзале вспоминаю, что собирался купить роман Станислава Дыгата "Боденское озеро". Добегаю до магазина, где видел эту книгу. Но там сегодня закрыто. Жаль Всё нужно делать вовремя. Вовремя покупать книги, вовремя говорить людям добрые слова

До центрального вокзала Варшавы добираемся без приключений. Да и что могло случиться? Поезд "Интерсити" идёт до столицы без остановок. Мы уже опытные путешественники и эту дорогу хорошо знаем.

Я понимаю, что, когда приедем, до московского поезда останется часа три. Значит, к Новаковскому не успеем. Понимает это и пан Гжегож: звонит мне "в карман", и мне приходится вспомнить, где у меня мобильник. Удивительно, но в Польше я воспользовался телефоном всего пару раз. Может, он не так уж и нужен? Предполагаю, что в будущем - в году этак двадцатом - люди поймут, что легко можно обойтись без мобильника. И что это даже нехорошо - быть всегда на связи, на привязи Ну, ладно, ладно, просто не люблю я мобильный телефон, вот и всё. Жеманная штучка, постоянно кричащая о том, что её хозяин - весьма занятой человек (хотя это не так). Поляки мобильнику даже название подходящее придумали: комурка. Лучше не скажешь. Предмет, который тщится продемонстрировать всему миру зажиточность своего хозяина. С подключённым мобильником человек не чувствует себя свободным. Интересно, лет через двадцать тоже так будет или народ поумнеет и избавится от этого надоедливого предмета, спрячет его подальше, как глупую игрушку тамагочи?..

Новаковский говорит, что на дорогах огромные пробки, поэтому не имеет смысла нам ехать к ним на Раковецкую, чтобы попрощаться. Они с Вандой скоро сами приедут на вокзал.

Собираю последнюю мелочь, чтобы купить воды в дорогу. Остальные деньги уже поменял в канторе. Оставил себе буквально чуть-чуть, на туалет и кофе, если понадобится. Таньке, небось, в последний момент захочется купить открытку... В буфете высыпаю мелочь в тарелочку, забираю бутылку с водой и говорю продавщице по-польски:

- Простите, пани, последние польские деньги.

Словно извиняюсь, что дал одними медяками. Хмурая буфетчица вдруг начинает улыбаться. Наверно, я смешно произнёс эти слова.

Пока Таня рассматривает журналы в киоске, Герман мне говорит:

- Я в Москву сегодня не поеду. Билет сдам. Виза ещё не просрочена. Осталось несколько дней. Как-нибудь разберусь.

- Подожди, а деньги?

- У меня есть доллары. Поменяю.

- Ты в Гданьск?

- Нет, останусь в Варшаве.

Не спрашиваю, почему. И так всё ясно: Михалина скоро вернётся в Варшаву... Я не отговариваю Германа одуматься - покорно киваю в знак согласия. Он настолько уверен в себе, что идёт сдавать билет самостоятельно ("чтобы Танюшка раньше времени не узнала"). Я смотрю ему вслед и чувствую себя Бедфордом, персонажем романа Герберта Уэллса "Первые люди на Луне". Бедфорд вернулся на землю и оставил напарника (Кейвора) на Луне Герман возвращается ко мне минут через пятнадцать. Легко справился сам.

- Они тут все по-русски говорят.

Вскоре приезжают Новаковские. В лабиринте вокзала находим маленькое кафе, пьём кофе, беседуем - прощаемся.

Пан Гжегож ворчит:

- Да что это такое: кофе

Заказывает бутылку сухого вина. Разливаем по фужерам, даже Таньке немного достаётся, и она ухмыляется: дескать, подумаешь, невидаль... Я предлагаю выпить за "польскую жизнь". Поляки смотрят на меня вопросительно. Цитирую строчки Осецкой:

- Za nasze polskie zycie, 
za takie, jakie jest, 
wypijmy wodki lyczek 
z domieszka cichych lez...*

<* польск. За нашу польскую жизнь / за такую, какая она есть, / выпьем водки глоток / вперемешку с тихими слезами.>

Пан Гжегож улыбается как-то невесело и повторяет только одно:

- Выпиймы** <**польск. Выпьем >

Потом почему-то смотрит на Ванду и говорит:

- Это Агнешка.

- No tak*** <***польск. Ну да> , - отвечает пани Ванда с иронией. Она, конечно, знает.

А следующая её фраза приводит меня в полную растерянность.

- Когда мы учились в лицее, наши учителя советовали нам брать пример с Агнешки.

- С какой Агнешки?

- С Осецкой. Хорошая была девочка, старательная.

- Кто? - не понимаю я. - Агнешка Осецка? Вы её знали?

- Мы с ней учились в лицее имени Марии Склодовской-Кюри в Саской Кэмпе* <Саска Кэмпа - район Варшавы>. Это на правом берегу Вислы

- Вы были знакомы с Агнешкой Осецкой?!

- Ну, конечно, - отвечает пани Ванда и тихо смеётся, наблюдая моё замешательство. А для меня это звучит так, как если бы Новаковский заявил, что дружил с Николаем Гумилёвым.

Всё смешалось в моей голове: школьница Ванда, юная Агнешка Осецка, Мария Склодовска, Саска Кэмпа - район Варшавы, куда я никак не могу добраться, не успеваю Я тихо бормочу себе под нос строчки Осецкой:

- То был май,

Пахняла Саска Кэмпа

Шалёным, желёным бзэм...*

<* польск. Был май, / Благоухала Саска Кэмпа / Безумной зеленью сирени (А. Осецка. Малгоська)>

А пани Ванда поворачивается к Тане и говорит с улыбкой:

- Пока тфуй папа пшиходи в себе, вот тебе дробны подарок.

Достаёт из сумки небольшую, размером с грейпфрут, статуэтку. Белый ангел играет на лютне. У него за спиной развеваются крылышки. Перед ним лежит листок с нотами. Обнажённый ангелок выпрямил спину и вдохновенно вскинул кудрявую головку.

- То таки аньол*, ангел <*польск. Это такой ангел>, - зачем-то поясняет пани Ванда.

Таня чуть слышно шепчет "спасибо", протягивает обе руки и осторожно, словно это живое существо, принимает ангела на ладонь. А мне почему-то приходит в голову мысль о том, что это очень польский, по-настоящему католический подарок. "Очень" и "польский" - два слова, которые, по-моему, несовместимы. Но именно так я и подумал. Уже не буду вычёркивать.

***

Вот я и записал последнюю фразу в тетрадь. Когда-то открою её, чтобы перечитать, и, может, не поверю своим глазам. Но так было: старый Гданьск, его бесконечные рассказы, легенды, его история, его прошлое и настоящее. Я перечитаю эти записки и надолго задумаюсь.

Я перечитаю всё - от первой строчки до последней, всё вспомню и, может быть, когда-то напишу книгу.

2006-2021