Вряд ли можно точно определить время перехода в новое состояние. С раннего детства до настоящего дня случались неожиданные импульсы - они били розгами, мягко проникали в душу, лаская тело, совершая в мозгу опьяняющее головокружение. Продолжалось это состояние минуту, день, неделю, но всегда таяло, исчезало, оставляя приятное впечатление. Меня словно звало невидимое существо, могучее, светлое и доброе, я же, то иногда шел за ним, а то вдруг сворачивал в сторону и убегал прочь, возвращаясь на привычную дорогу, ведущую в никуда. Но все-таки предчувствие перемен не покидало, а необходимость подспудно росла.
Пляж на Черном море к вечеру почти опустел. С намокшей циновки удалось переместиться на освободившийся топчан. Растянулся в полный рост, подставив тело розовеющим лучам заходящего солнца. Закинул руки за голову, под деревянным подголовником нащупал книгу по психологии, полистал. Запнулся на слове "эмпатия" и втянулся в чтение. Приём познания окружающих путем вживления в образ человека мне понравился. Я даже сравнил его с сочувствием или даже соболезнованием.
Полистал дальше, наткнулся на фразу для самовнушения "Я - солнце!", сразу потерял интерес и вернул книгу в нишу подголовника. Он, видите ли, солнце, ворчал я, а может ты денница, сын зари, грохнувшийся в ад и ставший по низвержению с небес злобным черным духом, который уже никогда не раскается, никогда не вернется к Отцу, изобильно одарившего архангела великой силой, позволившей созидать целые звездные миры, галактики, но вот возгордился, завопил на всю вселенную, мол, вознесу свой престол выше Божиего - и на тебе - архангел Михаил ударил мечом и отправил под землю. Так что лучше я буду представлять себя головешкой адской печи, отребьем человеческим - это смиряет, гасит гордыню и приближает человека к Богу. Бог гордым противится, а смиренным дает благодать.
Это я к чему? Так ведь еду в поезде, ношусь туда-сюда по сокровенным линиям своего очень жизненного пути, по-прежнему исправляя ту самую генеральную исповедь, забракованную обыкновенным сельским батюшкой. Значит эмпатия - понять, чтобы простить... Что путь грядущий мне готовит?
Через несколько часов мне предстоит серьезный разговор с Ириной, а у меня в душе лишь раздражение и желание полного разрыва. Откуда такая злость? Ведь эта девочка была так нежна, так любима. Ну да, встала на путь стяжания, а я не встал?.. Мне еще предстоит выяснить, скольких мирных и криминальных граждан Юра с майором положили, чтобы заработать тот самый пресловутый начальный капитал, который лег в основу нашего процветания. Кто я такой, в самом деле, чтобы обвинять Ирину, в которой прорезалась ее испанская сущность, взыграла кровь конкистадоров, пиратов, покорителей народов. И это мне еще предстоит выяснить - какие в моих венах пульсируют крови, и нет ли в моем генотипе преступников, убийц, воров, еретиков.
Благая мысль, как уже не раз, возбудила во мне в молитву, погрузила в струи теплого медленного потока. Не досуг было исследовать, что за вода или воздух, откуда и куда - влечет меня таинственная река времени. Знал и верил в одно - покаяние от Бога, с помощью Бога и к Богу - поэтому не опасно, а наоборот, спасительно и созидательно. В сердце пульсирует Иисусова молитва, тело расслабленно, теплый поток мягко подхватил меня и унес в годы шальной юности.
- Опять не подготовился как следует, - проворчал старец. - Что значит "блудил", да "прелюбодействовал" - а ты на листок выпиши всех девчонок, с которыми блудил телесно, даже если только целовался или мечтал о них. Садись за стол в углу, вспомни имена и напиши на бумажке.
- Да разве всех вспомню? Я уж половину имен забыл, давно было.
- А я тебе помогу.
- Чем же это!
- Молитвой, чем же еще. Иди, сынок, пиши.
Сел за стол, перекрестился и принялся вспоминать и записывать. Видимо, молитва старца произвела во мне нечто чудесное - из памяти стали всплывать женские имена, одно за другим. Исписал листок, подошел к батюшке, а он:
- Еще вспоминай, тут четырех не хватает.
Подошел к иконе Пресвятой Богородицы "Достойно есть", прочел молитву с таблички под иконой, вернулся за стол, закрыл глаза, погрузился во мрак, там что-то блеснуло, открыл глаза, написал еще четыре имени и с видом победителя подошел к старцу за похвалой, а он:
- Теперь иди к Распятию и с молитвой "Господи помилуй Таню, Ирину, Анну..." - за каждую из них положи земной поклон.
Последние поклоны дались неимоверно трудно, с болью в спине и коленях. В который раз подошел к старцу, а он:
- И так в течение сорока дней, да не забывай утреннее правило, молитву на сон грядущим и покаянный канон. Как все исполнишь, подойдешь, отпущу грехи, допущу к Причастию.
Ох, и ворчал я на старца! Ох, и болело мое тело, от пальцев ног до макушки! Но как закончил "блудные мытарства", как причастился - словно заново родился, будто солнце надо мной и не заходило, и такая радость нахлынула, такое счастье!..
Потом у старца еще один урок получил. На этот раз он заставил меня стоять на коленях перед иконой плачущего Спасителя, держащего на ладони окровавленное крошечное тельце ребенка, убиенного с помощью аборта.
- Разве я виноват в том, что женщины делали аборт!
- А разве они не от тебя беременели! Разве ты не соучаствовал в убийстве?
- Верно, батюшка, соучаствовал. Что делать?
- На молитве о упокоении каждый раз поминай младенцев, убиенных во чреве матери. Вряд ли твои блудные любовницы-убийцы станут за них молиться, а ведь детки в аду, они нуждаются в твоей молитве. Видишь, сам Спаситель плачет о них, так как же ты должен оплакивать!
Таким образом, до меня дошло, что и я убийца младенцев, и я блудник еще тот! А уж в том, что вор - несомненно. Ну нельзя зарабатывать деньги, не уходя от налогов. Как-то мы с Юрой подсчитали, если платить налоги в полном объеме, да еще прибавить сюда взятки, подарки, отстёжки - как раз получится, что надо отдать всю прибыль, да еще процентов двадцать-тридцать доплачивать сверху. А это откуда взять? Не с топором же, в самом деле, на большую дорогу выходить! Так что, увы, нас родное государство всех поголовно превратило в воров - и не смей лукавить, не смей оправдываться. В таком деле только милостыня "преобильная" защитит от гнева Божиего, да хоть немного оправдает.
Ну что, Платон, остался в душе хоть малейший повод раздражаться на Ирину? Или обижаться хоть на кого из ближних? Молчишь? Ну и молчи, только молитвы покаянной не прерывай. Нет у тебя другого пути спасения, как только каяться и - как в Покаянном каноне Андрей Критского:
"Откуда начну плакати окаяннаго моего жития деяний? Кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?"
Поток покаянной молитвы, теплый струящийся поток, пронизанный светом, сделал плавный вираж и вынес меня в солнечное утро давнего сентября.
Слова приходят сами, если любить
Мы опаздывали на лекции, двигались, шаркали толпой по институтскому дворику, пересекая каскад солнечных лучей. На секунду подумалось, блеснуло в голове, ослепило глаза: как же некстати, как несправедливо в последние теплые дни бабьего лета сидеть в сумраке душной аудитории, а не впитывать каждой клеточкой тела эти радужные лучи, такие светлые, теплые, последние. Толпа студентов катила волнами под входной портал, под которым начиналась черная тень, отсюда растекающаяся по лабиринтам коридоров, аудиторий, лабораторий.
Вдруг в мешанине лиц, плеч, спин, глаз - мелькнуло улыбчивое девичье лицо. Как заметил ее, не пойму, девушка шла метрах в трех справа, чуть впереди, она ничем не отличалась от многих других, да и наблюдал ее в суете, боковым зрением, но вот надо же такому случиться - запомнил, впечатал в память, принялся искать и нашел. С первой секунды необычного явления в голове мелькнула мысль: солнечная девочка. Такой она и осталась в памяти души моей - солнечной. Имя по счастливой случайности, тоже оказалось соответствующим - Светлана.
И что же дальше-то? Вроде бы, ничего особенного - нашел её и, как водится в студенческих кругах, исполнил роман, верней, дружбу с максимальной взаимной симпатией. Образ "солнечной девочки" отошел вглубь... души, памяти. Иногда ее милое личико снова и снова озарялось солнечным светом, но первое впечатление затерлось наплывающими мутными волнами суеты. Лишь однажды случилось сильное озарение, и виной тому было стечение обстоятельств - успешное завершение сессии, майское солнечное тепло, шальной заработок и еще вот это: мы со Светой встретились в ресторане, куда ее привели сокурсники, наверняка после долгих уговоров.
Поначалу, я просто с любопытством наблюдал, как она держит на дистанции парней, не позволяя даже прикоснуться к себе. Это ей удавалось делать в изящной манере, без грубости, безобидно, с приятной улыбкой на приятном лице. Но вот парни за ее столом начали пьянеть, психологические тормоза с каждой минутой слабели, да еще рок-группа из угла огромного зала посылала в эфир гудящего пространства настолько мощные аккорды, что усидеть в такой возбужденной атмосфере было невозможно - и она согласилась потанцевать "быстрый", конечно, в бесконтактном стиле. Так, в моей голове появилось несколько раздражительное определение, прилепившееся к слову "солнечная" - "недотрога".
Дело в том, что девушки, начиная с третьего курса, очень серьезно искали себе перспективных юношей для создания крепкой ячейки общества - семьи. Некоторые проявляли поистине изощренные методы, от "я ваша навеки" - до "по залёту", с привлечением судебных инстанций в ходе определения отцовства будущего ребенка. Меня это весьма удручало, участвовать в этой вакханалии не хотелось, поэтому держался от сокурсниц подальше, контактируя в основном с опытными женщинами на стороне. Может быть поэтому, наблюдать за Светой в тот вечер было захватывающе интересно - она вела себя не так, как сверстницы.
В течение моих наблюдений я и сам не отказывал себе ни в употреблении крепких напитков, ни в "медленном" танце, с томными касаниями разгоряченных тел - многие девушки только затем и посещали злачные заведения, чтобы подобрать себе партнера хоть на вечер, а лучше на месяцы - такое своего рода средство от одиночества, неприличного, в их нежном возрасте.
Итак, звучит на полную громкость искрометная "Хафанана", только не в исполнении африканца Африк Симона, а тощенького волосатого парнишки в богемно рваной джинсе, розового от натуги, успешно пародирующего залихватские движения негра. Особенно здорово у гитариста получаются ритмичные звуки, напоминающие выстрел из крупнокалиберного ружья по носорогу. Танцоры вокруг, потные и горячие, орущие и визжащие, в толкучке непроизвольно ударялись филейными частями, впрочем, многих это только забавляло... Как вдруг я получаю довольно ощутимый удар по вышеуказанной части своего тела, оборачиваюсь - а это недотрога Света замерла с прижатой к лицу рукой, вся красная от стыда и непривычного возбуждения. В голове пронеслась целая кавалькада пьяных выражений, из которых наружу вырвалось только одно: "Светик, приветик! Ну и по...темперамент у тебя... сегодня!" - а сам, гад такой, стал мысленно прокручивать отрывки из неприличного немецкого кино. "Ой, прости, прости, пожалуйста! Я не хотела!" - "Да что ты, всё нормально, успокойся!"
Потом танцевали "медленный", тогда звучала томная "Как всё это выразить словами, нету слов, слова приходят сами, если любить, если любить так.." Мы со Светой плыли, мы летели, едва касаясь подошвами паркета, под ненавидящие взгляды её сотрапезников, и в том танце девушка позволяла прижимать себя, не сопротивляясь, даже наоборот. Потом я провожал её домой. Над нами сверкали звезды, наши разгоряченные тела обвевал приятный ветерок, мы по очереди читали стихи и даже напевали песенки, шутили, смеялись. Но у своего подъезда Света уперлась руками в мою пылающую грудь и строго сказала: "Нет! Не трогай меня!" - и убежала, громко хлопнув дверью, как от насильника. Вернувшись в ресторан, под восхищенные вопли товарищей, продолжил участие в банкете - все-таки мы его заслужили ударным трудом, и все-таки мы были бесконечно молоды и безрассудны, а девушки за нашим столом были так прелестны и так доступны. Но еще неделю-другую на моей груди ожогами второй степени саднили удары от жестких кулачков Светы, а в ушах звучал её холодный крик "Не трогай меня!" Да ладно, больно надо, успокаивал себя, но не совсем успешно.
Потом была трудовая преддипломная практика, собственно диплом, сумасшедший аврал, гудящая тревога - а справлюсь ли я! Потом, нужно было готовиться к военным сборам, потом - до самой погрузки в автобусы мы предавались разгулу... А потом вдруг в мою комнату постучалась Света, смущенная, расхрабрившаяся, с пакетом в трясущихся руках, в которых обнаружилось марочное вино и закуски из ресторана. Предложение Светы меня не удивило - она была третьей в те сумасшедшие дни и ночи. Да и звучало это до какой-то степени по-деловому, несколько цинично, но вполне разумно: "Я уже не найду никого, лучше тебя. Я тебя люблю, ты знаешь. Никаких претензий к тебе, никах обязательств - мы расстанемся навсегда. Пожалуйста, подари мне ребеночка, чтобы он был похожим на тебя, таким же талантливым и красивым!"
Ну а дальше, все по отработанному ранее алгоритму - застолье, затихающая дрожь в руках девушки, медленный, очень медленный танец под магнитофон: "Как всё это выразить словами, нету слов, слова приходят сами, если любить, если любить так.." - полный контакт, без всяких там "не трогай меня", легкое разочарование, пустота в душе, смущенное бегство девушки и острое желание забыть "это недоразумение".
Потом война, стрельба, окопы, вручение офицерского билета - и на работу молодым специалистом. А там, на новом месте - всё новое: друзья, начальство, девушки, образ жизни, перманентное пьянство, нарастающее одиночество на миру, приступы отчаяния. И воспоминания о веселом студенчестве, уходящей молодости, и о Свете. Только солнечная девушка, недотрога, сумела так здорово скрыться от меня, настолько качественно замести следы - сколько не расспрашивал о ее судьбе, никто ничего сказать не мог. А жаль!.. Если бы на новом месте, в период отчаяния и тотального одиночества, в той разрухе, пьянстве, воровстве, пошлом сквернословии, грохоте раздолбанной техники, истеричных воплях начальства - вдруг как из сказки появилась бы Света... Я бы крикнул, что было сил: "Светлана, вернись, ты мне нужна, я задыхаюсь без твоего солнечного света, мне холодно и очень плохо! Господи, сделай же что-нибудь!" Пока мой крик раздавался эхом по вселенной, я ждал, всматривался вдаль, может, появится и спасет меня. Но не появилась. Девушка сдержала свое обещание расстаться навсегда. А жаль.
Как набат колокола, как взрыв из прошлого, прозвучал тихий вкрадчивый голос:
- Хочешь узнать, что случилось со Светланой?
- Нет! - чуть не закричал я, предчувствуя беду.
- И все-таки послушай. Поверь, это нужно узнать.
- Говори, - прохрипел я, почувствовав внутри холод смертной тоски. Видимо, действительно нужно, хотя бы для того, чтобы избавиться от гудящего страха.
- Светлана уехала в Сибирь на всесоюзную стройку. В первый же месяц в нее влюбился местный герой, всеобщий любимец, бригадир-орденоносец. Плечистый красавец, с голубыми глазами! Света призналась, что ждет ребенка. Беспечно махнув рукой, тот настоял на женитьбе, и они, пока живот не виден, сыграли свадьбу. И вроде бы все у них наладилось, получили хорошую квартиру, купили мебель, ковры, машину - все как у людей, только еще лучше. Только одна из воздыхательниц нашего героя труда, не поленилась сходить в роддом, узнала точный возраст ребенка, подсчитала на бумажке и громогласно, при всей бригаде, рассказала о том, что ребенок не его, что жена досталась ему уже беременной. Конечно, во время обвинительной речи члены бригады не сказали ни слова, кроме разве: "Тебе-то что? Не лезь в чужую жизнь!" Но слух о неверной жене быстро разлетелся по стройке, началась негласная травля, к которой подключились другие женщины, влюбленные в нашего героя. В лицо Свете смеялись, за спиной шушукались, дверь квартиры мазали битумом, даже собаки на нее стали рычать и лаять остервенело. Бригадир напивался, пьяным избивал жену, на сына отказывался смотреть и брать на руки. Света не выдержала позора, и с ребенком на руках уехала куда глаза глядят. Остановилась на берегу реки, последний раз поцеловала сына и в обнимку бросилась с моста в ледяную воду.
Я подавленно молчал. Передо мной реяло в лучах солнечного света улыбающееся лицо солнечной девушки. Слева звучали ругательства: "идиотка, самоубийца, непрощаемый грех, вечная погибель", справа раздавался тихий шепот: "тогда все были атеистами, Света стала жертвой неверия, которое приравнивается к сумасшествию, а значит грех прощаемый, ведь и за Цветаеву благословили молиться и записки подавать, молитва любви покрывает всё".
Последние слова вплелись в каскад солнечных лучей, подобно звукам, начертанным на нотах, меня осветила надежда, у меня появилась великая цель. Я лишь узнал имя младенца, и во мне зазвучала молитва, сквозь которую прорывался шепот: "слова приходят сами, если любить, если любить так..."
- Видишь, какая трагедия случилась бы со Светланой, если бы не твое обращение к Богу, - прозвучал голос в душе.
- А что, на самом деле произошло? - выпалил я, - ...если без твоего "бы"? И еще - что-то не помню, чтобы я обращался к Богу.
- На самом деле... - он помолчал, наверное, чтобы я проникся каждым словом. - Мать с ребенком на руках стояла на мосту, в отчаянии смотрела на серую воду, от которой разило холодом вечной погибели. Именно в то мгновение на тебя напало острое желание встретить ее, вернуть в своё тупое одиночество. И ты закричал! Да так громко, с такой светлой любовью! И - да! - быть может, ты уже забыл, но ты, неверующий, достигший мрачного дна, произнес эти слова: "Господи, сделай же что-нибудь!" В ту же секунду на мосту появился некто, увидел мать с ребенком на руках, понял, что задумала она что-то очень плохое... Взял ее за руку и увел подальше от того моста, от серой воды, от страшных мыслей. Ему удалось успокоить Свету, обогреть, вселить надежду - и они поженились, Света родила еще двоих детей, и теперь у них вполне счастливая семья.
- "Слова приходят сами, если любить, если любить так..." - произнес я вполголоса. - Конечно! Именно любовь вложила в мою глотку спасительные слова: "Господи, сделай же что-нибудь!" И я завопил на всю огромную вселенную - и Господь услышал меня, и спас солнечную девочку.
- Да, именно так.
Жизнь отдавая друзьям и дорогам
Перед выпускным вечером поспать по-человески так и не удалось. Терзали комары, залетевшие в форточку; сердце грохотало, как литерный экспресс на переездах, хотелось пить, бегал в туалет. Может поэтому сон, длившийся всю ночь, запомнился во всей мистической предсказательной силе. Мы чувствовали приближение великого перелома в судьбе страны, в наших личных судьбах. Обсуждали это в компаниях себе подобных, строя всевозможные гипотезы, одна страшней другой. Вопреки стараниям старших поколений трудящих, будущее не казалось нам светлым, полным надежд, и уж тем более ни в коммунизм, ни в мировую революцию мы точно не верили. Да и "новости из-за рубежа" по телевизору и в центральных газетах пестрели агрессивными происками НАТО, подготовкой к войне и сокрушительному вселенскому кризису. Наверное, все эти предзнаменования и спрессовались в тот бессонный сон, которому суждено было сбыться, в чем я впоследствии стану убеждаться не раз.
Мы остановились у роковой черты, больше схожей с государственной границей. Наши родители сразу оторвались от нас, детей, и остались по ту сторону, в постылом прошлом, или пересекли границу в прямом смысле слова, разъехавшись кто куда: земля обетованная, заокеанная, фатерланд, мадрепатрия... Дети остались дома, только дома наши сильно изменились, как и города, улицы и вся страна, а что еще более странно - рухнул социализм, так бережно охранявший нас от "тлетворного влияния запада". И мы, незрелые, инфантильные дети страны советов, оказались нос к носу с жестоким зверем - капитализмом в стадии накопления первичного капитала, то есть бандитизмом на государственном уровне.
Это сейчас становится понятным, с какой целью Господь провел нас, Своих детей, сквозь адский огонь искушений. Разумеется, лишь для того, чтобы мы познали свою немощь, воззвали к Его всемогуществу и обрели веру. Только удалось это, увы, далеко не каждому.
Апокалиптическое "иди и виждь" несколько раз прозвучало тогда, в моем пророческом сновидении, а еще "не ужасайся, этому надлежит быть".
Итак, я оказался в сумрачном лесу, почти Дантовом, но все же чуть светлей. Солнце над головой то призывно сияло, то с печалью скрывалось за серыми облаками. Странен был тот лес и вовсе не походил на обычный, состоящий их привычных деревьев. Там были высокие железобетонные дома, парки, напоминающие уютные европейские кладбища; кусты из ощерившихся стволов, штыков и длинных ножей. Воздух, настоянный на хвое, наполняли моровые поветрия лжи, угроз и тонкой ядовитой лести. Мы брели по лесу, оглядываясь то с любопытством, то с печалью, мы жались друг к другу, укалывались о собственное недоверие и ожидание подвоха - и отстранялись. Кто-то держался, хотя бы на расстоянии, за коллектив, а кто-то отходил в сторону и скрывался в тени оврагов. Через несколько переходов появились первые жертвы, потом их число стало неудержимо расти.
Саша, мой любимый друг Саша, оставил родительский дом, прилепился к одинокой заботливой женщине, дождался ее отлучки в магазин и сгорел в новом деревянном доме. До последней секунды он с гибельным восторгом наблюдал за тем, как сгорают в огне бесценные "тайные книги", и хохотал, и рыдал, и падал в пропасть, гостеприимно открывшую бездонный зев. Заботливая женщина подошла к обугленным руинам, стояла, выронив сумки с продуктами, ошеломленно молчала и даже плакать не могла, нечем было, высохла от горя.
Ира, проводив родителей в Испанию, превратилась в оборотня, превращаясь по ночам в огромную волчицу. Я в страхе убегал от нее, а она гналась за мной, догоняла и кусала за ноги. Но из-за густого перелеска появлялся охотник, стрелял в воздух, выходило солнце, волчица скрывалась в тени, откуда появлялась вновь, в обычном человеческом виде. А я уползал в сторожку охотника, где он накладывал на мои раны бинты, пропитанные целебной мазью, и успокаивал, и укладывал спать на скрипучую кровать с настенным ковром из звериных шкур.
Семка-малый отбился от военного строя и подался в плохиши. Он объедался вареньем из бочек, печеньями из пачек, заплыл жиром и стал засыпать, не донеся ложку до рта. Между ним и складом сладостей бегала услужливая официантка, не забывая извлекать из кармана хозяина свои кровные чаевые.
Два закадычных друга - Серега-Воробей и Стас - стали завсегдатаями поэтических вечеров, которые из читательского кафе переместились в ресторан. Они наперебой читали стихи, восхищаясь своим талантом, пили шампанское, продолжали водкой и полировали вечер поэзии ликером. "И не надейся, друг, такие шикарные поэты как мы до пенсии не доживают. Наш удел сгорать свечой, освещая тьму презренного социума бликами свободы!" Их сердца остановились в один день, в один миг, именно за тем самым столом, и хоронили их в одной ограде на кладбище нереализованных талантов, только в траурной процессии участвовали лишь служители ритуального агентства и старенькие бабушки-соседки.
Самые красивые девочки из нашей школы - Лена, Женя и Соня - подались в эскорт, они обслуживали миллионеров, исполняя их самые изощренные прихоти. С тридцати годам стали похожи на киборгов из фантастических триллеров - наполовину состояли из инородных запчастей. Их некогда чудные глаза потухли, а сердца окаменели.
Отличник и гордость школы, а потом и престижного института Боря взлетел до научных небес, посиял там, на пьедестале... Пока его не перекупили агенты спецслужбы очень зарубежной страны, а наши не арестовали и не посадили в тюрьму до конца жизни, за госизмену.
Юра стал блестящим предпринимателем. Ездил только на лимузинах, жил в загородном замке, питался в лучших ресторанах, его охранял целый полк спецназа. Только печален и одинок был мой друг, и ничего его не радовало. И в мою сторону он смотреть не хотел, что-то ему мешало...
На следующий день, после торжественного открытия выпускного вечера, вчерашние школьники сорвали с себя маски хороших мальчиков и девочек и принялись чудить. Сначала шампанское, потом водка, а потом и сомнительный портвейн - вся эта жуткая смесь пойла - превратила нормальных ребят в буйных психов. Помня ночной сон - он не оставлял меня ни на секунду - я лишь обозначал употребление спиртного, но и у меня кружилась голова от грохота музыки, сумасшедших танцев, обниманий-целований. Мы прощались с детством, с прежней заботливой страной, с собой прежними, дружественными, веселыми разгильдяями.
Я танцевал с красавицами Леной-Женей-Соней, любовался искрящимися глазами, чувствовал под своими ладонями их гибкие талии, мы смеялись, шутили - а я с трудом сдерживал слезы, так жалко мне было этих девочек, составлявших золотой генетический фонд народа. Они, наверное, тоже предчувствовали непростые времена, потому их смех был таким неестественно громким, глаза сверкали не столько от опьяняющего восторга накатившей взрослой свободы, а сколько от нежданных слез страха и обиды. Я чокался бокалами с поэтами Стасом и Серегой, терпеливо слушал стихи, только хвалить их совсем не хотелось, а только жалеть. Всегда трезвый и рассудительный отличник Боря вдруг впервые в жизни "напился пияным". Он лез ко всем без разбора с потными объятиями, уверяя каждого, что уж у кого как не у него, все в жизни будет отлично, и слава осияет его рано лысеющую главу, и они еще будут гордиться, что учились вместе с ним - а передо мной стояли картинки его унижений в тюрьме, когда буквально все зеки и охранники отнимали у него последние остатки человеческого достоинства.
Саша с Ириной старались держаться вместе, чтобы не пропасть в пучине всеобщего сумасшествия. Они приглашали меня в свой круг, также пили-смеялись, танцевали-обнимались, а я, подыгрывая им, радовался мгновениям дружбы, зная наперед, что жить ей осталось всего-то ничего. Подлетал к нам самый, пожалуй, сдержанный в радости Юра, обнимал нас, звенел бокалом, хлопал по плечам и спинам, внимательно глядел мне в глаза, будто чувствуя мое пророческое напряжение, но отгонял серьезные мысли и продолжал обход друзей, продолжал прощание с ними.
Наконец наступил час всеобщей усталости, мы высыпали гурьбой на улицы, площади и набережные, чтобы жадно напиться предрассветной свежести, чтобы громко заявить и свою причастность к всеобщему празднику. Рассвет всегда будил во мне самые оптимистические мысли, а тут в ликующей толпе одноклассников на меня то ли с небес, то ли из-за светлеющего горизонта - снизошли волны любви к этим людям. Я видел заблуждения каждого, их вопиющий самообман, мне открывалось их трагическое будущее - но ни осуждать их, ни тем более издеваться я не хотел. В тот миг просветления, когда и я становился взрослым ответственным человеком - мне остро захотелось прощать, оправдывать, любить их такими какие они есть и будут. И жалеть их как мать жалеет непослушных детей, и молиться за них, сколько есть сил. ...Если мне дарована восстающая из руин вера, зарождающаяся в душе молитва. В тот миг я желал умереть за этих людей, понести самые страшные мучения, лишь бы они были прощены и помилованы, лишь бы с ними войти в небесное сообщество прощенных и спасенных.
За окном плыла, текла густая темная ночь. На душе стояла мрачная свинцовая тягота, причин которой вроде бы не наблюдалось, но он была и вполне властно тянула меня в черную бездну. Пытался молиться, но вместо незримого радостного пламени, достигающего небес, покрывался унылой копотью керосиновой лампы из тифозного барака. Я чувствовал себя распоследним человечишкой на всем белом, или черном как сейчас, свете, мысленно роптал, жалел себя, затаптывая душу в еще больший мрак.
Если в такой миг спросить, кто я, где нахожусь и "какое тысячелетие на дворе" - вряд ли смогу ответить, скорей всего погружусь в тяжелые раздумья, если вообще отреагирую на вопрос. ...Потому что одновременно валялся на жестких нарах тифозного барака, тяжело ступал по сыпучему песку пустыни, задыхаясь от жара и пыли; нырял на глубину в плотную пасть безжизненной пучины, где скалы сжимают окружающее пространство, а мутный серый ил втягивает мое обессиленное тело, отбирая последнюю надежду на всплытие вверх, к синему небу, плещущемуся где-то очень высоко и далеко за спиной. Еще и еще раз задавался вопросом, какова причина накатившего уныния, но не находя ответа, просто тупо пережидал и переживал, стоя на краю бездны, чувствуя невидимое перегорание чего-то гадкого в душе в серый пепел, который в свое время вполне способен под давлением обстоятельств, в экстремальном температурном режиме превратиться в алмазы невиданной прочности.
Наконец, створка окна вздрогнула, подобно тяжелому театральному занавесу на долгожданной премьере, в черный квадрат проема ворвался аромат акации, утешая, угашая пламя болящего сердца. Вдалеке робко подала голос сонная птица, спросила "можно?" и, задрожав тельцем, наполнила тишину свирельными трелями. Яркие звезды на черном бархате неба ожили, засверкали. Сердечная тягота рассеялась, наступил покой - и я понял, что Творец вселенной снизошел ко мне, крошечной твари, Своей малопонятной нам животворной милостью. Будто мама, молодая, красивая и веселая тогда, бережно помазала кремом плечи, обожженные июльским горячим солнцем - вроде бы мелочь, а приятные ощущения материнской заботы остались на всю жизнь, и чем старше становлюсь, чем меньше в окружающем пространстве любви, тем чаще вспоминаю, погружаясь в теплые волны детских воспоминаний.
Эта долгая томная ночь, погрузившая меня в бездну ада, поднявшая в высоты Небес, этот незримый огонь вселенского одиночества, когда протянул мне руку мой ангел, осиявший мрак души огненным крылом - стала предвестником чего-то очень хорошего в моей никчемной жизни. И это случилось!
Скованные одной цепью, Связанные одной целью
- Юра, дай мне три дня, - сказал я на прощанье.
- Это слишком много, - проворчал друг. - Боюсь, крутые ребята не станут ждать так долго. Напоминаю, они очень рассержены. Фактически, они ей вынесли приговор. Не сомневаюсь, им уже известен ее нынешний адрес. Если даже мы с тобой его узнали.
- Тогда, Юра, прошу: сдерживай их сколько можешь, а там как Бог даст.
- Давай, Платон, поторопись.
Санаторий, как и прежде, насквозь пропах карболкой и мастикой для натирки паркета. Когда-то давно я здесь пытался лечить тело. Но случайно набрел на лесной монастырь и неожиданно для себя приступил к лечению души. С тех пор прошло по мирским меркам не так уж и много времени, но, учитывая мои путешествия по жизненному пути, кажется, проживаю второй нормативный срок или даже третий.
Вошел в комнату, где проживала Ирина, без стука, но она, видимо, ждала меня. Во всяком случае, подняла глаза, полные холодного спокойствия.
- Ты пришел меня устранить?
- Нет, уговорить, - сказал я. - Нам с тобой дали шанс. Если не используем, то да - пришьют, скорей всего обоих. Ведь с того момента, как сюда вошел, я стал твоим подельником.
- А теперь слушай, что произошло на самом деле, - произнесла она чужим, скрипучим голосом. - Сам понимаешь, когда осталось жить считанные часы, хочется быть предельно честной.
- Честной, говоришь... Прости, Ира, но я ведь помню твои слова про волков. Твои глаза, которыми ты меня прожигала. В ту минуту я поверил тебе - такую волчицу ничем не остановить... кроме пули. Потом сообщили о твоем участии в погроме на Профсоюзной...
- За это я расплатилась кровью, ты же знаешь. Я тогда чудом выжила. Неужели думаешь, я не сделала правильного вывода.
- И все-таки миллиард украла?
- В том-то и дело, что всю сумму по договору, за исключением моих комиссионных, я перечислила поставщикам. Только вот заказчик из управления узнал о расформировании своего детища, а также о том, что в новой конторе ему места нет, поэтому отказался от сделки, заплатил неустойку, а остаток денег перевел на личный счет в швейцарском банке. После чего выправил себе новые документы и сбежал заграницу.
- Почему ты с ним не сбежала? Ведь у вас был роман.
- Звал он меня, а как же, - вздохнула она горько, - только после покушения я решила стать честной, насколько это вообще возможно в насквозь коррумпированном государстве. А потом знакомый авторитет из "подольских курсантов" предупредил об измене и посоветовал залечь на дно. Так я здесь и оказалась. Ты мне веришь, Платон?
- Пока не очень, - признался я. - Все время передо мной стоят твои волчьи ненавидящие глаза.
- Тогда скажи, что мне сделать, чтобы вернуть твое доверие.
В напряженной тишине, когда казалось, что даже воздух комнаты искрит, Ира взглянула на меня, как из нашего детства, умоляюще, с надеждой. Меня что-то сильно кольнуло в сердце. Я даже на миг подумал, что снайпер "крутых обиженных ребят" не дождался завершения наших переговоров и выстрелил мне в спину. Но нет, оглядел себя, успокоил грохочущее сердце и решил кое-что предпринять для нашей безопасности.
- Давай, Ира, для начала попробуем максимально продлить нашу жизнь. Возьми листок бумаги, напиши всё, что помнишь про договора. Наверняка все документы с нашей стороны уничтожены, поэтому надежда лишь на твою память. Сосредоточься, пожалуйста, вспомни все до мелочей и напиши на бумаге.
Она села за стол и без прелюдии за десять минут исписала два листа бумаги. Я сфотографировал и послал Юре с припиской: "Проверь информацию от Ирины и хотя бы отложи нашу казнь. Ира не виновна. Ее подставил замначальника, он же украл деньги и скрылся заграницей".
Потом взял Иру за руку и повел за собой.
- Думаю, мы с тобой оказались в этом санатории не просто так. Именно здесь началось мое путешествие по уходящим отражениям.
- Каким отражениям?
- Потом как-нибудь объясню. Проще говоря, здесь началось мое покаяние. Думал, это "разовая акция", оглашу свои грехи, священник их сожжет разрешительной молитвой - и свободен! Ан нет, чуть ли не каждый день всплывают из памяти забытые грехи и скребут душу, наверное, так мучеников скоблили до костей во время казни.
- Куда ты меня ведешь? Можешь объяснить?
- За озером, в чаще леса стоит монастырь. Там служит иеромонах Иосиф - он-то и положил начало моему покаянию. Тебе нужно с ним поговорить. Ты готова?
- Что угодно, Платон! Я не боюсь снайперской пули, но не могу умереть с твоим недоверием - это страшней пули, это как жернов на шее, сразу утянет на дно.
Вратарник, всё тот же старик в линялой телогрейке, молча кивнул и махнул рукой в сторону храма. Отец Иосиф произносил проповедь - как я и предчувствовал - о вечности:
"Вопреки расхожему мнению, за границей жизни только два адреса: вечное блаженство в раю или мучения в аду. Большинство людей считает себя достойными рая, но увы, узкий путь ведет в царство небесное, и немногие его достигают. Уж слишком мы заняты суетой, некогда ни помолиться, ни попоститься, ни тем более принять на рамена вольные скорби, нищету, оскорбления - наши нынешние малые подвиги. Их не сравнить с теми нечеловеческими мучениями, которые понёс на кресте Спаситель, христианские мученики, исповедники. Но и даже самые крошечные наши подвиги Христа ради Бог принимает с радостью, осыпая нас Своими дарами".
- Отец Иосиф, сегодня мне посчастливилось услышать очень нужные слова - от вас и от Платона. Я на всё согласна! Сделайте что-нибудь со мной, чтобы мне очиститься и вернуться на узкий путь и... заслужить прощение и доверие людей.
- Тебе, Ирина, может быть неизвестно, что Платон конспектировал Дневник офицера. Мне позволено было прочитать конспект. Ты помнишь, чем закончилась книга?
- Офицер делал последнюю запись в дневник, и там написал, что с минуты на минуту ожидает ареста. А последние строчки были о том, что он не испытывает страха, наоборот, всем существом желает принять самые изощренные мучения, как первые христианские мученики. Такую благодать он испытывал, такое горение веры... О, Господи, какие мы по сравнению с ним!.. Особенно я.
- Верно. Всё верно. Было ли это предчувствие, или кто-то предупредил, только это случилось. В летописи нашей обители я разыскал запись о мучениях и блаженной кончине нашего Офицера, кстати звали его Георгием. Пришлось поискать, но мне удалось найти место его казни. Это отвесная скала, здесь недалеко. Там было нечто вроде древнего языческого капища, где мучили и казнили христиан. Во время нашего исследования капища, часть скалы отвалилась и ровно так, мягко упала на траву. Я решил, что это знак Божий. Мы с отцом диаконом привезли на телеге плоский камень в обитель и установили в подклети храма. Молиться у этой скалы - особенно страшно и благодатно! Кровь мучеников, которую впитал камень, вопиет к небесам. За полтора года, что у нас появился фрагмент скалы, от него много народу исцелилось, душой и телом.
- Я готова, батюшка! - воскликнула Ира. - Мне тоже очень нужно исцелиться. Как это говорится?.. Благословите!
- А как мне, отец, Иосиф, - сказал я, - помочь Ирине?
- Ты, Платон, как натура мистического плана, протянешь руку помощи Ирине, человеку более рациональному, а потому духовно немощному. В руке человека заключена невероятно мощная сила. Ведь не зря же возведение в сан священника называется рукоположением, не зря именно возложением рук Спаситель исцелял болящих.
Иеромонах с каждым словом, с каждой секундой уходил в себя, становясь отстраненным, неземным. Он лишь внешним умом общался с нами, душа же его отрывалась от земли, взлетала в небеса, готовясь к предстоянию у престола Божиего, страшному и спасительному.
- Встаньте рядом, прислонитесь спиной к скале, возьмитесь за руки, - монотонно произнес монах. - Чтобы вы не поранились, мне придется приковать вас этими цепями.
Отец Иосиф надел на наши запястья наручники что на концах цепей. Мы с Ириной переглянулись, у нее мелко дрожал подбородок, но глаза светились решимостью. От камня, иссеченного пулями, пропитанного кровью мучеников, исходил холод подземелья. Позванивая ржавыми цепями, прижались спиной к камню, пальцы внешних рук легли в углубления, оставленные пулями, внутренние руки сцепились в замок. Мне представилось, будто мы распяты, прикованы к скале наподобие гадаринского бесноватого, который разрывал цепи и с рёвом убегал в пустыню. Надеюсь, наша сцепка выдержит любые разрывные силы.
Пространство подземного храма наполнил лимонный аромат ладана. Сначала почти шепотом, чтобы мы старались вслушаться в каждое слово, потом все громче, прозвучала молитва. Страх улетучился, по рукам растеклось тепло, голова слегка закружилась - и в тот миг густой воздух подземелья взорвал крик Ирины, больше похожий на волчий вой.
Оказались в гиблом месте
Оказался в гиблом месте я, прозвучал надрывный голос Высоцкого, я оглянулся. В двух метрах от меня каталась по черной земле волчица, облепленная черными существами, и протяжно выла, будто рыдала. Брысь отсюда, поступила команда - из свалки черных существ, показалась рука, я дернул за нее - и вот передо мной испуганная Ирина, в обычном человеческом виде. Мы озирались окрест, пытаясь осознать, что это вокруг. Вроде бы знакомые улицы, дома, вдалеке брели пешеходы, по проспекту тащились автомобили, которым давно пора на свалку, редкие деревья и кустарник в серых листьях. От темной земли к серому небу поднимались хлопья гари - вроде дождя, только наоборот.
- Где мы? - спросила Ира, испуганно прижимаясь ко мне плечом.
- Да, именно, где мы? - спросил я неизвестно кого, наверное, по привычке. - Может объявишься наконец?
- Как прикажете, мой генерал, - сначала сказал, а потом появился пред наши очи мужчина с ироничным прищуром на знакомом лице со старой фотографии из Дневника.
- Офицер! Как тебя - Георгий, что ли? - обрадовался я. Повернулся к Ирине: - Не узнала? Это он писал Дневник. Мы его с тобой сто раз читали!
- Он же мертвый, - прошептала Ира, тесней прижимаясь ко мне плечом, кажется ее бил озноб.
- Я бы поостерегся в вашем положении утверждать подобное, - с той же иронией произнес Георгий. - Не чли ли в Писании, что у Бога нет мертвецов. Чтобы сейчас вот так запросто разговаривать с вами, пришлось мне, убогому, пройти через огонь искушений. Да я в вашей компании только потому, что вы читали мои записи. Правда не все из вас прониклись, - добавил он, взглянув на потупившуюся Иру. - Но Платону удалось не предать меня, он все годы был со мной, ну а я - с ним.
- Слушай, Георгий, - вырвался из меня обидный смешок, - а почему ты позволяешь себе со мной шутить и даже ёрничать? Тебе ли не знать, насколько я духовно тупой человек. Обыдно, да...
- Это чтобы не испугать тебя, - объяснил офицер, стряхивая с потрепанной формы вездесущий пепел.
- И сейчас ты в этом старом прожженном кителе, а не в белой тунике мученика с нимбом над челом - по той же причине?
- Ага... - весело кивнул он. - Я вижу, вы не узнаете свой район проживания? Это потому, что сейчас видите окружающее духовными очами. Ты же, Платон, хотел видеть всё как есть? Ну так, смотри, любуйся.
- Да это... это же преддверие ада!
- Ну не совсем... - офицер показал за угол моего дома, откуда блеснуло ярким светом, пахнуло приятным ароматом лимонного ладана. - Там храм, и это уже преддверие Царства небесного. А там, чуть дальше, - он показал за крыши домов, как бы раздвигая пространство, - то самое место, откуда я вас взял на... экскурсию, - снова улыбнулся он.
Мрачные темно-серые дома "разъехались", открыв просторный вид на лесной монастырь, сиявший подобно огромному бриллианту. В тот миг я почувствовал огромную благодарность Георгию. Если бы не его привычная ирония, если бы он говорил со мной как суровый аскет, зилот, я бы точно умом тронулся. А этот веселый мужик... радостный святой мученик - он как-то весьма бережно приучал меня к духовному миру, к таинственной мистике, от которой, увы, никуда не деться.
Ну конечно, если неподготовленному вчерашнему атеисту вот так сразу распахнуть занавес и показать окружающее пространство, где между живыми людьми существуют не только ангелы Божии, но и мрачные существа из ада, беспощадные, злобные и... мощные, способные, по слову Серафима Саровского, одним коготком сжечь всю вселенную - если откроется вот это всё!.. То "с ума свихнуться" - было бы просто за праздник. И если бы не победивший всё зло ада, направленное на него, если бы не наш "веселый мужик", святой наш проводник, буднично и властно разогнавший легион темных существ, напавших на Ирину - не знаю, были бы мы с Ириной живы сейчас.
- Я очень благодарен тебе, Георгий, - сказал я неожиданно для самого себя.
- Мог бы и не говорить, - с привычной иронией заметил офицер. - У тебя на физиономии, итак, все написано. Ты очень искренний человек, Платон, иногда слишком. Ирина, держись этого парня, он не предаст. А то у вас по этому вопросу сплошной провал - все предают всех.
- Да я и так уж, вцепилась в него, - смущенно улыбнулась она, - боюсь руку сломать.
- А ты не бойся! Вообще ничего не бойся. Помните апостольское: "если с нами Бог, то кто против нас!" Ну, ладно, ребятки, давайте немного прогуляемся.
- Далеко? - настороженно спросила Ира, опять вцепившись в мое плечо.
- Да нет, здесь всё близко. Пройдемте, граждане.
Благодарность к этому парню опять сверкнула во мне. Мне было известно, в какую-такую местность мы сейчас направляемся. Ирина, похоже, так же подозревала, что ведут нас отнюдь не в парк культуры и отдыха, а чтобы предостеречь от дальнейших падений, от столь привычных греховных злодеяний. А где лучше всего вразумлять таких как мы разгильдяев? Правильно... именно там.
По грязной бетонной лестнице спустились мы в подземный переход. Но вместо пустого гулкого коридора со старушкой, продающей кофточки с носками, вместо череды светильников по кафельным стенам - мы оказались в скалистой местности. Мрачные утесы поднимались от серого пустынного песка под ногами вверх, к закопченным сводам высоко над головой. Испуганно озираясь, прошли шагов десять, завернули за рваный угол скалы - и вот мы в абсолютной черноте. На миг мы ослепли, в голове пронеслось: "если свет, который в тебе тьма, то какова тьма!" Офицер тронул меня за плечо, будто зажег невидимый фонарь, и мы увидели тысячи - может, миллионы - глаз, устремленных на нас из тьмы. Кто-то в отдалении сидел на камнях, тупо уставившись под босые ноги; кто-то извивался, оплетенный огромными червями размером с удава. "Эти просто не дошли до храма, отказались от церковных таинств, червь неусыпаемый мучит тех, кто пренебрегал постами, средой и пятницей".
Я оглянулся на офицера - он молчал, спокойно наблюдая за нами, грешниками, молясь об их прощении. Мне в голову пришла мысль, что сейчас нам ничего не надо объяснять - все эти предупреждения, все знания о том, что есть в аду - заложены в наш разум с детства, с момента крещения - они-то и всплывают из памяти, они-то и объясняют то, что творится вокруг. Не без опаски взглянул на Ирину - конечно, вряд ли ее можно было назвать бесстрастной, но все же и паники на лице не наблюдалось. Впрочем, руки моей она так и не отпустила, непрестанно бросая взгляды то на Георгия, то на меня, как бы подпитываясь нашей верой.
- А сейчас, дорогие мои, - прервал молчание Георгий, - прошу ни на миг не прерывать молитвы. Может быть страшно. Вы увидите место, в которое "прописал" вас персональный нечистый дух, приданный вам врагом спасения. Не желаете увидеть его?
- Нет! Не надо! - завопили мы.
- И все-таки гляньте, всего на секундочку - так надо. Должны же узнать, кто вас соблазняет.
Мы зажмурились, прижались друг к другу, напал парализующий страх. Полсекунды, секунда и еще полсекунды - мы увидели черное существо с перепончатыми крыльями, из глаз сочился яд невероятной злобы, готовый сжечь нас дотла, на уродливой бугристой образине появилась улыбка садиста, от него несло серной вонью, обжигающей носоглотку. Как голодный свирепый лев за решеткой зоопарка, он утробно рычал, порывался напасть, но его удерживала на дистанции невидимая преграда. Всё! Исчез. Мы даже не заметили, как наши руки сами собой творили крестное знамение, а в гортани бурно пульсировала Иисусова молитва.
- Что, познакомились? - ухмыльнулся офицер. - А ведь, когда соблазняет, может казаться таким лапочкой! Ладно, пошли дальше. Не волнуйтесь, это быстро.
Мы свернули за угол черной скалы и замерли на крошечном уступе, настолько крошечном, что казалось, одно неверное движение, и мы рухнем вниз. Но стояли твердо как вкопанные, наверное, все та же невидимая преграда удерживала нас на краю пропасти. Преграда, вылитая из бронированного стекла нашей молитвы. Мы с Ириной трусливо отворачивались от того, что там, внизу, только слышали режущие ухо вопли.
- Ничего, ничего, - тронул нас за плечи Георгий, - только на секундочку - и обратно.
И мы, вцепившись друг в друга, до боли сжав руки, зубы, с трудом преодолевая парализующий страх - мы "взглянули в лицо бездны". Почему-то вспомнился старый фильм про сталеваров. Там героические труженики тыла разливали жидкую горящую сталь из мартеновской печи по тележкам. Примерно такие же реки горящей магмы увидели мы под собой - и тысячи, миллионы людей, выныривающих наружу и вновь погружаемых в огонь ударами длинных пик, которыми играючи били черные подручные здешнего "сталевара". Несчастные существа, отдаленно напоминающие людей, с выпученными глазами, распахнутыми ртами на обугленных лицах, истошно вопили. Среди лавины звуков мне удалось разобрать слова страшных проклятий - эти несчастные проклинали каждый день, каждый миг своей жизни, проведенный без Бога, в плену разврата и наслаждений, пьянства и насилия.
- Я где-то читал, - произнес я с трудом, - что из геенны огненной нет выхода. Это навечно...
- Не наше дело думать о судах Божиих, - сказал офицер. - Доподлинно узнаем всё обо всем на всеобщем страшном суде. А наше дело - сюда не попасть. Чем, собственно, мы и занимаемся. - Он глянул на Ирину. - Ну а как наша дама?
- Я так понимаю, что эта экскурсия в геенну огненную только для меня? Вам-то обоим это мрачное местечко уж точно не грозит.
- Насчет меня, - произнес я пересохшей до сих пор гортанью, - я бы не был так уверен. В конце концов, "нет человека иже поживет и не согрешит", и кто знает, может впереди у меня немало смертных грехов. А в геенну попадают именно за смертные грехи. Так ведь?
- Верно, - согласно кивнул Георгий. - Только с уточнением: за смертные грехи, нераскаянные. А у нас имеется такое мощное оружие против врага - как исповедь. Это покрепче пушек и ракет. Та образина, которая, кстати, сейчас рядом, только невидима, боится исповеди больше всего. Сам-то он на покаяние не способен, вот и не пускает людей в церковь - ему там полный разгром, ведь таинства церкви в основном тем и занимаются, что изгоняют нечистых из душ и телес человеческих. - Он снова улыбнулся. - А теперь, за хорошее поведение, хорошим мальчикам и девочкам положена награда. Пойдем, пойдем, теперь наверх.
Мгла на миг сгустилась до предела выносливости. Мы прошли как бы сквозь черничный джем. Ноги сами вынесли нас на каменистую площадку, подобную сцене с прозрачным занавесом. Передо мной раскрылось безграничное пространство, залитое светом. На меня пахнул дивный аромат цветущего сада. Я оказался в раю, в царстве Божием, небесном - то, что там нет бесов, ощутил всем существом: тело налилось здоровьем, душа наполнилась тихой радостью, дух - благодарным славословием Господу моему. Не знаю, сколько мне посчастливилось пребывать в раю, время растаяло, вечность пронзила меня несокрушимым покоем. Я прославлял Господа моего, Иисусова молитва с завершающим "слава Тебе!" рождалась на глубине сердца, разливаясь по кровеносным сосудам, нервам, достигая каждой клеточки моего обновленного существа. Я постигал сокровенный смысл расхожего слова "счастье" - не того, которое объясняет бурное веселье нахлынувшей страсти - а зрящего в корень, обнаружив сердцевинное "часть". Да, я стал частью Божиего царства, частью бесконечной животворящей любви Божией к детям Своим - и да, я стал счастлив...