Падал я мягко и безболезненно, будто со стороны наблюдая себя в замедленном кино или кошмарном сне, конечность которых тебе известна. Еще немного и потухнет экран, зрители встанут, хлопая откидными сиденьями, да и потянутся к выходу, на улицу. Только на этот раз происходило всё в реальности, а финал опустил занавес лишь после полного разрушения. У меня отобрали бизнес, один за другим ушли друзья, любимые женщины, однажды утром верный пёс не прибежал на мой зов, виляя хвостом. В поликлинике врач во время профилактического осмотра нахмурился и выписал направление в онкологический центр, куда я так и не явился. В последний раз обошел любимые уголки самого красивого места на земле и сел в поезд, следующий в прошлое.
Город счастливого детства звал меня издалека тихим бабушкиным голосом, перекрывая шелестящий дорожный шум и ритмичный перестук колес. Мой город встретил своего беглеца на удивление приветливо. Из плотной пелены облаков вырвалось солнце, затопив лучистым золотом улицы, площади, бульвары. На всем протяжении пути от вокзала до самого дома встречались только добрые люди с улыбками на лицах, и даже облезлый трамвай вёз меня по-родственному бережно, приятно поскрипывая изношенными рессорами. Поначалу беспристрастным взором скользил по домам, витринам, деревьям, всё более с каждой остановкой втягиваясь в теплый омут приятных воспоминаний. Кажется, мы приняли друг друга: город меня, а я - город. Уютный зеленый двор заключил меня в объятья как старый друг с репутацией малотрезвого неудачника с потными подмышками и глубокими морщинами на изможденном лице. Во всяком случае, трещин по фасаду и на асфальте дорожек заметно прибавилось, а фонтан по центру со времен моего детства так и не брызнул ни одной струёй, доверху забитый спрессованной листвой.
А вот и дверь подъезда с тугой пружиной, которую мальчиком открывал наваливаясь плечом. Ей не меньше ста лет, дубовую поверхность покрывали десятки слоёв краски. Сколько раз выбегал отсюда, полный идей и жгучих желаний, возвращаясь обратно еле волоча ноги, жалея ушедший день, крошечную частицу жизни.
Что-то держало меня у этой границы, линии разъединения площади двора и интерьера дома. Я приземлился на лавочку и прислушался к себе и окружению. Здесь однажды кончилась ясная юность и началось... нечто мутное и хаотичное, что и жизнью-то назвать можно с большой натяжкой. "Я вернулся в мой город, знакомый до слез, До прожилок, до детских припухлых желез".
Каждый уголок, каждый камешек этого двора, трещинка асфальта - всё лучилось болью и радостью моей души. По этим дорожкам я делал первые шаги, под тем тополем мне разбили нос во время футбола, а на лавочке, укрытой сенью густого кустарника, я обсуждал с друзьями прочтенные книги, просмотренные фильмы, школьные дела. А сколько тягучего времени пережил я тут от бесконечных волнений в груди от мимолетного взора прозрачных, чуть насмешливых глаз девочки в огромных капроновых бантах. Поразительно, как же все мои детские чувства сохранил и отполировал могучий ветхий организм, называемый так обыденно - "двор детства"!
Те минуты (часы, дни, годы?), которые высидел я на старенькой лавочке, мимо не прошла ни одна живая душа. Всегда многолюдный двор будто вымер. Впрочем, именно это меня больше всего устраивало. Может быть, именно ради погружения в тишину я сюда и приехал? Или даже сбежал - от шумной суеты, от театральных страстей - в нынешнее мягкое биение сердца в груди и тихое веяние теплого ветра по сонной пустыне двора. Впрочем, вот уж под аркой гулко затрещали шаги, от полукруглой тени отделился женский силуэт. Я не видел ее несколько лет, мне показалось, она сильно постарела. От арочной пещеры до фонтана она отмерила тридцать пять шагов, а мне показалось, примерно столько же лет сбросила. Ко мне приблизилась молодая стройная женщина, на свежем лице сияла солнечная улыбка и говорила она звонким голоском:
- А я смотрю: сидит себе старенький дедуля, весь такой сгорбленный... И вдруг с каждым шагом стал молодеть, лицо разгладилось, на щеках заиграл румянец, глаза засияли - и вы только посмотрите - перед нами молодой человек средних лет.
Пока Эля произносила эти слова, с видимым удовольствием смакуя мелодию воскресшего голоса, я вспомнил навязчивое видение. Эля открывает дверь в комнату сестры, я вижу нечто страшное и сбегаю, Эля на похоронах сестры вцепляется в рукав моего пиджака и шепчет: "Я его найду и отомщу!", на что я сказал: "Не надо, хватит крови!"
- Знаешь, Андрей... - она запнулась, опустив глаза, - а я ведь всё сделала. Вышла замуж за бандита, он Жана разыскал и ...убрал. А потом и мужа моего убили. А я все еще живу.
- А в нашем дворе ты как оказалась?
- Квартиру мужа сдаю. На это и живу, если можно так сказать. А ты как? Заработал свой миллион? - вспыхнула она, засияв молодым лицом.
Настал долгожданный миг триумфа. Дай же мне, девушка-красавица из детства, дай же мне, прекраснейшая девочка на земле, еще и еще поплавать в роскошном бассейне, полном сверкающего солнца девичьей мечты. Еще хотя бы минутку насладиться этим счастливым юным лицом. Пусть эти уста, подобные лепесткам чайной розы, подольше источают восхищения, обнадеживая нас обоих в том, что мечты всё-таки сбываются и впереди столько всего красивого, радостного, вкусного и шикарного... Однако, совесть моя опустила шлагбаум с круглым запрещающим знаком "Стоп!", мне пришлось подчиниться строгому диктату правды. Я стёр с лица лживую самодовольную улыбку и сказал как можно тише, со стыдливым запоздалым раскаянием:
- И заработал, и потерял!.. - Хрип мой, облачил нас, двор, деревья и небо в готический нуар. - ...А вернулся домой и вовсе нищим.
- Да, какая жалость!
В тот миг пришлось наблюдать мгновенное старение. Раньше видел такое лишь в кино, а тут на моих глазах за несколько секунд молодая цветущая женщина превратилась в старушку. На лице выступили тоска, безнадега, сотни разочарований и тяжелых утренних похмелий. Раньше в народе о человеке с такой симптоматикой говорили: "вконец истаскался".
- Ты надолго приехал? - Она уже бочком, мелким шагом удалялась от неудачника, потеряв ко мне интерес. В который уж раз...
- Скорей всего, навсегда.
- Тогда увидимся...
- Возможно.
Вернулась тишина, вернулось биение сердца, ритмичный прибой крови в улитке среднего уха и подзабытый покой. ...Но ненадолго - из черного арочного зева сыпанула стайка учащейся молодежи, закружилась по двору, подняв пыль, разноголосицу, мельтешение. Я встал и направился к старой двери с тугой пружиной. И на этот раз мне довелось приложить усилие, чтобы протиснуться внутрь и придержать норовящее ударить по спине дубовое полотно. Я жадно втянул воздух, пытаясь уловить тонкую керосиновую отдушину, доводившую когда-то давно до ностальгической боли в груди. До того, как в дом провели газ, жильцы на лестнице разжигали примусы и керогазы, от чего стены и потолок приобрели устойчивый серо-черный цвет. Давно уж выбросили керосиновые горелки, а кисловато-горький запах, насмерть въевшийся в пористую штукатурку стен, настырно примешивался к другим привычным: жареного лука, томатной пасты, сапожной ваксы, нафталина, кофе и ванили. На какой-то миг показалось: вот он, дух керосиновой гари - но увы, самообман растаял, а я распознал среди веера семи ветров обыкновенный табачный дым.
Затаив дыхание, на цыпочках, бесшумно открыл и вошел в коридор своей квартиры. Я не был готов встретиться с жильцами, снимавшими комнаты, поэтому поспешил скрыться за дверью единственного нежилого помещения, которое служило временным складом мебели и вещей, доставшихся мне в наследство от родителей, покинувших сей мир. Странно, ни пыли, ни паутины, ни тлена - чисто, аккуратно и даже уютно. Я присел на стул, протянул руку к книжному шкафу и наудачу вытащил, раскрыл и прочел:
"После полуночи, вернувшись домой с ночной прогулки, Клингзор стоял на узком каменном балконе своей мастерской. Под ним головокружительно спускались террасы старого сада, беспросветного столпотворения густых крон, пальм, кедров, каштанов, церцисов, буков, эвкалиптов, опутанных вьющимися растениями, лианами, глициниями. Над чернотой деревьев белесыми бликами мерцали большие жестяные листья магнолий с полузакрытыми огромными, с человеческую голову, белоснежными, бледными, как луна и слоновая кость, цветками, от которых легко и мощно поднимался густой лимонный дух. Откуда-то издалека усталыми всплесками долетала музыка... Свет звезд тек по лесной долине, высоко и одиноко белела над бескрайним лесом часовня, зачарованная и древняя. Озеро, горы и небо неразличимо сливались вдали.
Наверно, если бы действительно поспать несколько ночей по-настоящему, часов по шести, по восьми, можно было бы отдохнуть, глаза стали бы снова послушны и терпеливы, а сердце спокойнее и прекратилась бы боль в висках. Но тогда прошло бы это лето, прошел бы этот сумасшедший сверкающий летний сон... Он прижался лбом и болящими глазами к прохладным перилам, от этого на миг стало легче. Через год, может быть, а то и раньше эти глаза ослепнут, и огонь в его сердце потухнет.
Никто не может все время днем и ночью гореть всеми своими огнями, ...каждый день помногу часов в жгучем труде... Дело идет к концу, растрачено уже много сил, сожжено много света глаз, истекла кровью изрядная доля жизни.
Внезапно он рассмеялся и выпрямился. Его осенило: не раз уже он так чувствовал, так думал, так боялся. ...Не раз уже он так жил, не раз осушал чашу, не раз полыхал ярким пламенем. ...С каждым разом конец горения становился все хуже, все печальнее, все разрушительнее. Но и это всегда превозмогалось, и... наступало воскресение, начинался новый пожар, новый взрыв подземного огня, начинались новые жгучие труды, новая блестящая опьяненность жизнью. ...И хорошо. Уладится, как не раз улаживалось".
Я закрыл книгу и глянул на обложку: "Герман Гессе. Последнее лето Клингзора". Помнится, с этого отрывка из повести началось мое увлечение феноменом Гессе. Именно так, случайно, выдернул книгу из стройного ряда на полке букинистического магазина на Кузнецком, прочел эти две странички, почувствовал тягучую сладкую боль только что пережитого чьего-то счастья, легкую вибрацию в руках, да и купил. Позже перечитал другие произведения Гессе, каждый раз очаровывался плавным омутом словесного потока, но такой пронзительности уже не встречал. Быть может потому, что узнал в умирающем художнике Клингзоре самого себя, узнал пророчество своего будущего? Конечно, масса информации, излившейся на мою не очень-то крепкую голову, затерла первое впечатление от этих строк, усталых, горящих неземной красотой. Однако же наступил этот час, когда книга снова упала мне в руки: перечитай и встряхнись!
Почему Бог так решительно разрушил мою налаженную, сытную жизнь, с привычным ритмом, с приятным окружением, в красивой экологически чистой местности? Почему тщательно выстроенная конструкция сложилась и рухнула подобно костяшкам домино? Ну, если честно, то да - перестал читать, храм посещал раз в полгода по великим праздникам, жирком заплыл, появилась порочная привычка сбегать от уколов совести в развлечения, стал шумным и суетливым, как те школьники, согнавшие меня со двора. А как потерял всё, так и потянуло в тишину, в покой, чтобы оглянуться, разобраться.
Помниться в детстве мы неосознанно стремились укрыться от угроз большого пространства в маленький мирок собственного детского уголка. Строили в лесу шалаш, ставили палатку, зарывались в землянку; даже в нашей просторной квартире я только в своей комнате с закрытой дверью чувствовал себя защищенным. Но и в детской комнате у меня был уголок между дальней стеной, шкафом и кроватью, укрытый сверху старой занавеской, наподобие полога. Там я складывал игрушки, книги, фонарик, разные очень нужные мелочи.
Мой плавающий взгляд остановился на портрете бабушки. Мы сфотографировались в солнечный майский день, шли как-то по бульвару, наслаждались теплом, улыбками влюбленных, урчанием голубей и вдруг остановились у витрины фотоателье. С фотопортретов смотрели на прохожих неправдоподобно красивые лица. Бабушка сказала:
- Какие хорошие люди! Знаешь, Андрейка, а давай и мы с тобой сделаем на память карточку. Ты и я, вместе. А то ведь помру, и ты забудешь меня. Но если повесить на стене твоей детской комнаты нашу карточку, ты будешь смотреть на нас и меня вспоминать. Может быть, заодно вспомнишь, чему я тебя учила.
- Бабушка, ты никогда не умрешь! - чуть не плача, заголосил я. - Я тебя никогда не забуду. Ты для меня самый главный человек! Самый-пресамый!..
- Ой, хороший ты мой, добрый мальчик, - вздохнула старушка, - спасибо тебе. Только жизнь так устроена, что каждый человек обязательно умирает и переходит в вечность. Там люди продолжают жить. А я за тобой оттуда буду следить, так что не балуй. А потом придет время, и ты ко мне придешь, и снова мы будем вместе.
- Правда? - обрадовался я.
- Правда. А теперь пойдем и сделаем карточку на память.
Вот он, передо мной, этот портрет. Фотограф постарался на славу: я выгляжу взрослым мальчиком с вполне осмысленным взглядом, а бабушка - такой молодой, она внимательно смотрит с карточки на меня нынешнего, как бы спрашивая: ты еще не забыл, о чем я тебя просила?
Нет, не забыл, проворчал я и задумался. Она упорно повторяла: "Не теряй шкатулку, там есть секрет, помни это. Придет время, всё поймешь. Только не расставайся со шкатулкой никогда". А, кстати, где она, цела ли?..
Порыскал по книжным полкам, выдвигал ящики, открывал дверцы - да вот же она! Когда-то эта черная шкатулка с перламутровой инкрустацией казалась мне чем-то вроде сундука сокровищ с пиратской шхуны. Я подергал замочек, он оказался закрытым. Что же это я, конечно, где-то среди мелочей лежат два ключа, один основной, другой запасной, на случай утери первого. В стакане с карандашами нашел ключик, открыл замок и приподнял крышку ящичка. Из глубины на меня глянули горящие неспокойным огнем глаза - мои собственные, как выяснилось, отраженные зеркальцем. Под пачкой старых фотографий обнаружились позолоченные запонки, подаренные мне на шестнадцатилетие, старинная лупа, две порванные цепочки, перстень-печатка с вензелем, первые часы, бабушкины янтарные бусы. Печатку мне подарила невеста, раньше такие были в моде, а бусы с мухами и хвоей внутри янтаря бабушка надела лишь раз. Словом, безвкусица, старье и никчемное барахло.
Так, а это что? Медальон в виде сердечка, белого металла, с камнем цвета болотной трясины. Нет, ну конечно, сентиментальная штучка, память о былом - это как-то можно понять, но почему из серебра и с таким уродливым камешком болотного цвета? Нет, нет, бабушка с прабабушкой, вы меня вряд ли убедите, что это барахло имеет какую-нибудь ценность. Чепуха!
Я захлопнул "сундучок сокровищ", по привычке запер ключом на замок и вернул старьё на места: шкатулку на книжную полку за первый ряд книг, ключик - в стакан с карандашами... В этот момент, как будто кто-то специально ожидал завершения моей барахольной эпопеи, в дверь комнаты постучали. Видимо, я так увлекся экскурсией в прошлое, что даже не расслышал, как жильцы вернулись с работы домой. Распахнув дверь, обнаружил на пороге кельи троих: мужчина средних лет с лукавым прищуром, помятый старик с перегаром изо рта и молодая красивая женщина в блестящем платье.
- С возвращением, уважаемый хозяин, - сказал мужчина, что помоложе, безуспешно пытаясь смахнуть с лица хитрющую мину. - А мы решили пригласить вас на дружеский ужин для выяснения ваших планов, а заодно и нашей дальнейшей судьбы.
- О, благодарю покорно, только я устал с дороги и не готов к застолью. Да и фрак мой остался у судебных исполнителей...
- А это ничего, гражданин начальник, - прохрипел старик, - мы тоже не с Гарварду сбежали.
- Вы такой нам больше нравитесь, - заурчала красавица. - Да мы так, по-домашнему, по-простому. Пойдемте, пойдемте, не откажете же вы даме, наконец!
- Простите, конечно, - принялся я заискивать и извиняться, - это так неожиданно. Я до последней минуты был уверен, что в доме один. А тут вы - целой делегацией.
Торжественным парадом прошли мы в столовую, где обнаружился празднично накрытый стол с хрусталем и кружевной пластмассовой скатертью. Когда только успели! Из ресторана принесли, что ли. Обозрев кулинарную перспективу с цыплятами, салатами и ветчиной, краем глаза выхватив череду напитков на подоконнике, моя гортань издала непроизвольный восторг, а желудок - неприлично голодное урчание.
Вообще-то мне пока не удалось обнаружить внутри себя каких-то долгосрочных планов по поводу проживания в родном городе, если честно, то и краткосрочных-то не имелось. Я понимал, что соседи желают узнать, буду ли я их выставлять за дверь и когда. Понимал и причину столь богатого застолья - им не хотелось покидать нагретых мест в большой квартире в центре города, а уговорить человека, расслабленного вкусной едой, проще. Только что мне-то им говорить, если я и сам ничего не видел в своем будущем, кроме таинственных знаков судьбы и смутных намеков на скорое воссоединение с прародителями. Поэтому я так малодушно оттягивал решение жилищного вопроса, знакомясь с соседями.
Проще всего удалось рассекретить красавицу Марину - гетера, девушка по вызову, служащая эскорта. Она решительно заявила, что "на дому не работает", поэтому неприятностей от нее ждать не приходится. Дома она всем мать родная, и борщ сварит, и портки постирает, и забинтует в случае нечаянного огнестрела.
Чуть больше времени потратил на Никиту - бывший бандит, которому авторитетное начальство поручило "тему" максимальной легализации доходов, полученных не вполне законными средствами. "Под него" открыли фирму, имеющую широкий спектр услуг от производства, включая ремонт, торговлю, до адвокатских и даже ритуальных - всё законно, прилично, комар носу не подточит. Никита восстановился в университете, который бросил, когда их группировка стала зарабатывать крупные деньги. От собратьев по оружию отличался трезвомыслием, осторожностью, носил кевларовый бронежилет, одевался в строгие костюмы и владел неплохим словарным запасом. Жалел сирот, инвалидов, стариков, часто раздавал милостыню, помогал семьям бойцов, убитых на разборках. В настоящее время перед ним стоит задача стереть из лексикона, жестикуляции, привычек криминальные рудименты и превратиться в добропорядочного бюргера.
Самой таинственной легендой обладал Владимир Назарович, он же Вовчик, он же Назарыч, он же Дед. За его спиной колесом, подобно крыльям, беспокойно трепетали две "ходки": одна - за взлом палатки с целью неурочного приобретения спиртного "ввиду горения труб и предобморочного состояния", другая - за нанесение лёгких телесных повреждений бывшей супруге вследствие обличения данной гражданки в подлой измене со слесарем-сантехником из коррумпированного ЖЭКа. Оба срока завершились "условно досрочным", потому как осу́жденный производственную норму перевыполнял, вдохновенно писал за всех юридически грамотные прошения, а в тюремном храме служил алтарником и даже произносил с амвона проповеди с цитированием по памяти из святых отцов.
Назарыч имел миролюбивый нрав, был начитан, аккуратен, чистоплотен и всю жизнь стремился быть достойным гражданином своей Родины, только с одним условием: своевременного опохмеления ради восстановления здоровья и мира во всем мире. С этим у него было строго - хоть ядерный взрыв под окном случись - а законные пятьдесят с утрева человеку плесни! Жил он на пенсию, подрабатывая где возможно, да еще на милостыню, которую ему не подавал только жадный и бессердечный - такое у него было выражение лица: взглянешь, проникнешься, и вот уж рука сама тянется в карман за кошельком: на, старче, возьми... чем могу... для тебя ничего не жалко. Потому что ты крайне честный человек.
Справа на стене я увидел бледную копию нашего с бабушкой портрета. Спросил, чьих рук дело?
- Это я сделал, - смущенно признался Назарыч. - Думал, тебе понравится. Уж больно вы тут красивые! А я ведь помню твою бабушку. Я жил в соседнем подъезде, пока не посадили. Очень она уважительная женщина была, Царство ей небесное.
- Так это ты, старик, в комнате моей убирался! - озарило меня. - А я-то думал, откуда в нежилом помещении такая чистота и порядок.
- Верно, я, - кивнул старик. - Всё думал, вернется хозяин, заглянет в свою комнатку и обрадуется. Может и не выгонит на улицу, сжалится над униженным и оскорбленным. - И для большей убедительности хрипло всхлипнул, смахивая растопыренной пятерней несуществующую слезу.
- Да что же вы меня за жестокого и бессердечного держите! - возмутился я. - На улицу живых людей выгонять - это же нонсенс!
- Спасибо, гражданин начальник, - хрипло сказал старик и улыбнулся. - Я твоей доброты никогда не забуду.
Ужин завершился на вполне дружеской ноте. Я по очереди обнял каждого и сказал:
- Господа, товарищи, братья и сестры! Мне очень и очень повезло!.. Право же не ожидал встретить в недрах моей жилплощади столь добрых и прекрасных соседей!.. В среду́ которых я - разумеется с вашего разрешения - с превеликим удовольствием!.. Вольюсь в качестве друга и соседа за номером четыре... Так что, если вы не против, возьмите меня к себе, с собой, за себя и всё такое...
Речь оратора, путаная и витиеватая, неоднократно прерывалась долгими и продолжительными аплодисментами. А потом мы вышли во двор и сделали несколько прогулочных кругов по кольцевой дорожке внутри периметра. А ночь, теплая и душистая ночь со звездами, ароматными шорохами и добрым сочувствием - приняла нас в нежные объятия. Никита всё было порывался "загрузить" меня какими-то срочными делами, я же как мог увёртывался, воздавая хвалу беспопечительности, как высочайшему духовному завоеванию человечества.
- А давайте, выбросим календари, часы, забудем про дела, нужду, болезни и непрестанную скорбь всего человечества и просто пойдем встречать пламенеющий восход, взявшись за руки. Так, что там дальше по сценарию? Ага! Выйдем на набережную и станем тихонько напевать задушевные песни о любви и дружбе.
- На какую еще набережную? Ночь на дворе. А до реки пёхать да пёхать, до утра не дойдем.
- Я же так, символически, для примера, чтоб покрасивше было. Наш двор и без того уютен и прекрасен, как рай.
- А, ну ежели, конечно, символи-и-ически... - Старик покрутил корявой пятерней в воздухе. - Тогда давайте хором, три-четыре: "Май течет рекой нарядной по широкой мостовой..." Только тихо! Не кричать...
- "...Льется песней необъятной, - зашептали мы хором, - над красавицей Москвой..."
Загрузка
- Прости, Никита, - сказал я за утренним кофе, - ты вчера пытался что-то сказать, а я улизнул от разговора, как уж от юнната...
- Как ты сказал? Уж от юнната? - он извлек из внутреннего кармана блокнот и быстро записал фразу. Он уже оделся в строгий костюм для выхода в люди.
- Зачем тебе?
- Так образное выражение! Я его в разговор вставлю...
- ...И братва забазарит: а терпила-то в культуре рубит! Да?
- Примерно... - вежливо улыбнулся Никита. - Ты пойми, мне культурку еще слегка подтянуть надо бы. А то всё феня иногда из меня... как-то по привычке
- Тогда лучше запиши так: подобно очковой кобре - от герпетолога в серпентарии. Каково?
- Еще лучше! Как там, герпе... серпе...нтарии... - пробурчал он, записывая. Ты это, давай, иногда мне подкидывай такие словечки, мне страсть как нужно быстрей "в культуре рубить".
- Но мы отвлеклись. Тебя что-то беспокоит?
- По правде сказать, да, - кивнул сосед. Допил кофе, собрался с мыслями и выдохнул: - В двух словах так. Как я сказал, у меня своя фирма. За полтора года мы хорошо развернулись. Пошли хорошие деньги. И вдруг босс навязал мне заместителя - сыночка одного авторитета. Дружат они, видите ли с детства, как же мальчику не помочь... Парень сходу стал подминать под себя мой бизнес, и чуть что - угрожает. Я, конечно, мог бы обратиться к боссу, и он бы всё разрулил. Только, понимаешь, не хочу выставлять себя слабаком, который не умеет решать свои проблемы. А у тебя, я слышал, опыт, связи. Не поможешь? Только так, чтобы без мокроты, по-чистому, понимаешь. Я отблагодарю.
- А парень твой крещеный?
- Конечно. Мы с ним однажды в бане парились, так я у него на шее крестик золотой видел. Он еще крестился всё, перед тем, как в бассейн прыгнуть.
- Хорошо. Теперь - имя.
- Вадим. Что еще?
- Я сейчас приготовлю записки, а ты приезжай на обед домой, мы с тобой объездим три монастыря. Да! Разменяй денег побольше мелкими купюрами для раздачи милостыни. Всё. Жду тебя здесь.
Вышли мы из дому вместе, Никита уехал на внедорожнике, а я направился в ближайший храм. Служба была в самом разгаре. За аналоем увидел изрядно поседевшего отца Сергия и встал к нему в очередь на исповедь. Этот батюшка исповедовал еще мою бабушку. Он же проводил её в последний земной путь, сопроводив напутственным причастием и соборованием, он же ее отпевал.
Между аналоем и образом Покрова Пресвятой Богородицы на простенке меж двух глубоких арок появился мужчина в черном костюме. Он обернулся и вперил саркастический взор мне в лицо - словно мраком обдал и серой кипящей. Сердце сжалось от страха. Мужчина в черном стоял, как вкопанный, и смотрел на меня в упор. Я непроизвольно поднял щепоть ко лбу, для крестного знамения. Он едва заметно отрицательно покачал головой и одними губами произнес: "нет!". Меня окатило юношеское безрассудство - всегдашнее неприятие тупого бессмысленного запрета - и я размашисто перекрестился, с болью впечатывая щепоть из трех пальцев в лоб, живот, правое и левое плечо.
С интересом глянул на мужчину в элегантном черном костюме. Он побледнел, будто от удара в живот, укоризненно качнул красивой головой с дорогой стрижкой и снова обжег меня из глазного огнемёта. Но тут выпрямился священник, оглядел мрачную фигуру по контуру, что-то сказал черному, тот с кривой улыбкой ответил. Видимо, отцу Сергию не очень понравился ответ странного прихожанина, он пухлой рукой взял с аналоя крест и провел в воздухе сверху вниз и слева направо, иерейским благословением. Мужчина в черном костюме внезапно исчез, будто растаял в густой тени арки. Больше в этом храме я его не видел.
- Андрей, сынок, - удивленно воскликнул священник, когда я подошел к нему, - вернулся, значит. Молодец.
- Да никакой не молодец, батюшка, - вздохнул я. - Отняли у меня деревенскую фирму. Как пёс побитый вернулся домой.
- Это ничего, - бодро кивнул он седой гривой. - Значит, есть в том воля Божия, может пока нам и неизвестная. А ты правило молитвенное выполнял?
- Какое там! Меня так увлекла суета, весь этот азарт предпринимательства... - я снова вздохнул. - Всё потерял, батюшка. Всё. И бизнес, и семью, и дом, да и все духовные достижения - всё растранжирил, как блудный сын из евангельской притчи.
- Однако же вернулся к Отцу! Знаешь, бабушка твоя будто все наперед знала. Она мне как-то сказала, что ты еще в детстве был способен на спонтанные поступки, так что тебе на роду написана судьба Блудного сына. Кстати, она еще сказала, что тебя по возвращении ожидает какое-то открытие. Или даже много открытий. Так что, Андрей, давай возвращайся на стезю свою, верни себе молитвенное правило, регулярное причастие и... Делай своё открытие. А сейчас, кайся, Андрей! Давай, давай, всё по порядку: что натворил, чем нагрешил, кого обидел. Я слушаю.
Неожиданно для меня, исповедь вспыхнула, разгорелась незримым огнем стыда и брезгливости. Грехи, один за другим, всплывали из глубин памяти, оформлялись в слова, звуки - и потекла вон из сердца мутная зловонная струя. Из храма я вышел легким и просветлевшим. На душе стояла забытая тишина. Покой окутал меня с ног до головы мягким коконом, бережными бабушкиными ладонями. Ну всё, мелькнуло в голове, теперь и помереть не страшно. Теперь вообще ничего не страшно.
Никита приехал в обеденный перерыв, поел приготовленного Мариной борща с деревенской рыночной сметаной и признался, что волнуется, прямо трясёт его от нетерпения. Мы сели в черный внедорожник, добрались до Таганки и принялись объезжать один за другим монастыри.
Под входной аркой Покровского монастыря в толпе опять мелькнула черная фигура мужчины с холодными глазами и саркастической улыбкой. Он снова отрицательно покрутил головой, но я уверенно перекрестился и шагнул во двор, залитый солнцем и людской толпой.
- Кто это был? - спросил Никита.
- Черный человек, - сказал я. - Он часть той силы, что обещает благо и вечно совершает зло, - выдал я, нечто похожее на знаменитую цитату, только переиначенную. Никита достал блокнот и аккуратно записал фразу, пополнив кладезь культуры. - Ты напомни, я тебе найду первоисточник и ты сравнишь мой "афонаризм" с исходным. - Никита записал в блокнот: "напомнить, первый источник, афоризм, исходный". Какой однако аккуратист!
Мы оглянулись, я встал в очередь к мощам блаженной Матроны, послав Никиту к ларьку, где принимали записки. Сам же прислушивался к разговорам соседей по очереди. Эта женщина отчаялась получить квартиру, пришла сюда, попросила Матронушку - на следующий день ей вручили ордер на квартиру. Этот мужчина потерял барсетку с документами, постоял в очереди к мощам, попросил Матронушку найти пропажу. Через час к нему на улице подошел скромно одетый мужчина средних лет и протянул его сумочку с полным комплектом документов и денег. Тот открыл барсетку, проверил содержимое, достал несколько долларовых купюр, чтобы отблагодарить человека - а благодетеля уж и след простыл. "Тогда я всё понял и пришел сюда благодарить", - подытожил свою историю Паша-растеряша.
Подошел Никита, обнажил белоснежную страничку блокнота, вооружил персты шариковой авторучкой в виде мушкета и тоже обратился в слух. Дальше было что-то про дитя, которого не могли зачать восемь лет, а после стояния в этой очереди, жена "с первой же ночи понесла"... А еще девушка рассказала, как не сумела приготовиться к экзамену, прежде чем идти в универ, зашла сюда и просто у наружной иконы попросила матушку Матронушку о помощи - и надо же, вытащила именно тот билет, который прочла, пока стояла в очереди на экзамен. В результате - "отлично"!
Всюду, где мы побывали, раздавали милостыню, подавали записки на годовое поминовение и даже удалось заказать Неусыпаемую псалтирь. Никита без стеснения клал земные поклоны перед мощами и храмовыми иконами, благоговейно прикладывался, непрестанно шептал молитвы. Серьезный человек этот Никита! Чем бы он ни занимался, всё делал аккуратно, до упора, до победного конца. Пожалуй, с таким парнем можно и горы свернуть.
На следующий день Вадим стал избегать Никиту. Секретарь сказала, что тот как услышит голос директора, так бледнеет и под любым предлогом сбегает. Никита несколько успокоился, но держал ухо востро.
Мне же необходимо было навестить свою фирму, которую оставил на попечение друга, учредив филиал на стороне. Мой новенький филиал буквально выгрыз себе право на существование у местной производственной мафии. Разумеется, на первых порах пришлось прибегнуть к помощи друзей из спецслужб, которые планомерно вытесняли криминальные "крыши". Там, в лесах и полях, мы организовали производство с минимальными капиталовложениями. Там же построили себе дома среди сосен на берегу озера. Местное начальство заискивало перед нами, помогало по первому требованию. И всё шло настолько гладко, что напрочь усыпило нашу бдительность, и мы прозевали начало военной баталии, которую наши конкуренты так быстро и успешно провели, разгромив наш бизнес, оставив ни с чем.
Часть прибыли из филиала я направлял на счет головного офиса, чтобы умножить оборотные средства и создать на всякий случай резерв. И вот я сижу в собственном кабинете генерального директора, а напротив съежился в гостевом кресле мой старый друг и заместитель.
- Знаешь, Андрей, как долго я ожидал этого момента! - сипло произнес друг.
- Ты имеешь в виду моё поражение в промышленной войне?
- Нет, что ты! - Он поднял на меня мутные, красные от усталости глаза. - Момента твоего возвращения домой. Короче говоря, устал я. Прошу меня уволить.
- А не рано ли? Тебе до пенсии еще несколько лет вкалывать.
- Дело не в этом. Понимаешь, я по натуре не воин. Мне вести затяжные бои не по нутру.
- Так, может, тебе взять отпуск и хорошенько отдохнуть?
- Нет, нет, ты понимаешь... - он потупил глаза, - я больше не могу зарабатывать деньги. Это всегда связано с насилием, лукавством... Тут недавно вызывали в налоговую инспекцию. Ну, допрос в качестве свидетеля, всё такое. Вижу, девочка молоденькая, начальник отдела, ко мне расположилась. В общем, я осмелел и спросил: а если бы я пришел сюда в роли проверяемого, сколько бы вы с меня потребовали? Девушка, нимало не смутившись, достала из ящика стола тетрадку, открыла таблицу, поводила пальчиком и сказала: с вашим оборотом мы с вас обязаны получить не менее ста миллионов рублей. Да это же наша прибыль за четыре года, возмутился я. Тем не менее, у нас такой план, спущен оттуда, - она указала глазами на потолок, - и ничего не поделаешь, отрезала милая девушка.
- Ну и что? Помнишь анекдот про льва в зоопарке: десять килограмм мяса, конечно, он съест, только кто ж ему даст. Ты знаешь, я бы тебя не оставил на съедение этим гиенам. Вмешался и всё бы решил в лучшем виде.
- А на меня всё это давит, как свинцовая плита, понимаешь! - застонал старый друг. - Всё, прости. Вот моё заявление об увольнении. Я ухожу. - Он встал и вышел.
Так я остался один в своем бизнесе. Собрал трудовой коллектив и спросил: ваш начальник уволился, кто еще желает бросить работу? Оказалось - никто, всем нужны деньги, у всех семьи, счета, кредиты. Тогда я спросил: кто желает занять место уволившегося руководителя? Никто руки не поднял. Ладно, попробую сам найти выход. Успокоил людей и распустил по рабочим местам. Что-то подсказывало: работать тебе, парень, здесь не придется.
Внезапно меня осенило: мне ведь тоже, если честно, опротивело добывать деньги! И мне самому чужды мутное лукавство, агрессивная жадность и непрестанное утоления растущего аппетита чиновников. Так же как старый друг, встал я с кресла и решительно покинул свой кабинет.
Вадим по-прежнему скрывался от Никиты, и продолжалось так десять дней. Никита всё гадал, что задумал жадный и своевольный соперник. Ну не мог он так просто сдаться и оставить свои интриги, не такой он человек. А на одиннадцатый день заместитель директора вовсе не явился на работу. Организовали масштабные поиски сразу по всем направлениям.
Нашли его ночью в Склифе в отделении реанимации. Вадим открыл стрит-рейсерский сезон, впервые выехал на любимом мотоцикле "Кавасаки-Ниндзя". С первых секунд гонки, мощный мотор взревел, кровь вскипела, он опьянел от мощной дозы адреналина и, набрав бешеную скорость, пошел на обгон такого же сорви-головы на "Порше". Автогонщик криво улыбнулся, слегка крутанул рулем, от скользящего удара левым крылом автомобиля байкер внезапно вылетел с дороги в кювет и, сделав тройное сальто в дымном воздухе, рухнул плашмя на пыльную траву. Врач сказал, что у больного вследствие сильного удара случилось диффузное повреждение мозга. Хорошо, если удастся спасти, а уж о том, чтобы работать головой - об этом и речи быть не может. Скорей всего, мозг больного полностью не восстановится. Как минимум - частичная амнезия, но может статься и полная потеря памяти. То есть парень, конечно, сможет ходить, есть, может, даже говорить снова научится, но останется инвалидом. Эх, байкеры - это же форменные самоубийцы!
- Если Вадим получил такой сильный удар, - рассуждал я, успокаивая Никиту, - значит, он собирался очень сильно тебе навредить. Может быть, даже убить!.. Господь по твоим молитвам защитил тебя, а его агрессию упредил и его зло обратил против него же самого. Как говорится, не копай другому могилу, сам в неё ляжешь.
- Слушай, Андрей, - сиял Никита, возбужденно шагая из угла в угол, - это что, вот так просто! Помолился, попросил защиты - и получи!
- Наверное, на самом деле это выглядит просто... - вздохнул я философически. - Только чтобы это произошло Спаситель претерпел страшные муки на кресте, искупая грехи человечества. Апостолы обошли вселенную и всюду учредили церкви, а сами были убиты. Русь была крещена тысячу лет назад. Миллионы предков устояли в православной вере, пролив мученическую кровь на эту самую землю, по которой мы с тобой ходим. А еще мы с тобой были крещены нашими бабушками, которые пронесли веру сквозь гонения двадцатого века. И еще надо было нам с тобой услышать вопли совести - голос Самого Господа, который стоит у двери сердца каждого человека, не позволяя Себе войти насильно. Стоит и стучит: "Это Я, Бог твой, открой двери сердца твоего, Я войду и спасу тебя, и успокою, и накормлю, и одену, и кров дам, только впусти и позволь тебя спасти!" Так что, Никита, простота эта на крови миллионов мучеников стоит. А мы только просим и берем из сокровищницы, которую они нам оставили.
- Да, да, ты, Андрей, конечно прав.
- Так, а что мы с тобой сейчас обязаны сделать?
- Отпраздновать победу? Давай! Едем в самый лучший ресторан!
- Нет, господин победитель, нужно поблагодарить. Мы с тобой еще раз объедем монастыри, но уже с благодарственными молебнами.
Никита с таким же старанием выполнил необходимые действия, с каждым поклоном, с каждой раздачей милостыни, словно наполняясь сияющим покоем.
В храме монастыря заметил, как мою убогую персону непрестанно сопровождал взгляд монаха. Стоя в очереди к свечному ящику, оглянулся - смотрит. Подал записки, взял пучок свечей и снова напоролся на спокойный взгляд человека в черном. Нет, эти глаза не жгли, не язвили, не осуждали - просто сопровождали каждое моё движение. Наконец я не выдержал, остановился и глянул ему в лицо с нахлобученной на брови скуфьей. Тот перекатил через пальцы три бусинки на четках, кивнул и подозвал свободной рукой. Я подошел к нему и вопросительно вскинул подбородок.
- Приходи как-нибудь сюда днем, примерно в это же время, - произнес монах еле слышно. Вблизи его лицо поразило классической гармонией пропорций - ну, чисто античный профиль, разве слегка помятый морщинами, да еще мешками под глазами.
- Зачем? Прийти...
- Поговорим. Кажется нам есть, о чем побеседовать. Вот отболеешь, Андрей, восстанешь от одра и - сюда.
- Ладно, - сказал я, оторопев. - А вас как зовут?
- Ладно, - отозвался он, опустив очи долу, перебирая длинными пальцами с длинными ногтями классические чётки-сотку, собранные из деревянных бусинок с аметистовыми камнями на каждом десятке. - А зовут меня игумен Паисий.
На выходе, у открытой Никитой тяжелой двери, я снова оглянулся. Монах неподвижно сидел в углу на скамейке и привычно "тянул четки".
- Что, Андрей, опять черный человек?
- Нет, на этот раз, кажется, - светлый.
Наконец, мы вернулись в автомобиль, устало откинулись на сиденья и на минуту погрузились в тишину. И тут я, сам для себя неожиданно, произнёс:
- Был на своей фирме. Уволился мой заместитель, который тут рулил вместо меня. Знаешь, я отпустил его и сам почувствовал отвращение к бизнесу. Слушай, Ник, ты не возьмешь мой бизнес под крыло? Там дело налажено, своя устойчивая клиентура, солидные оборотные, уставный фонд и прочее. Я поначалу-то конечно буду там появляться, раза два-три в неделю, пока людей не успокою...
- Конечно, давай! Мне еще одно направление не повредит. А уж ты будешь получать свои дивиденды в лучшем виде, не сомневайся. Да и людей твоих не обижу - у нас никаких серых зарплат в конвертах, всё абсолютно законно. Так что по рукам! Завтра поедем в офис и оформим документы. А теперь - пир горой!
- Ник, а давай купим блюда и напитки в ресторане и устроим пир дома, в нашей квартире. Мне так хорошо с вами.
- Еще лучше! Конечно, давай.
Мы снова сидели за столом в кухне-столовой в обществе соседей. Никита рассказывал, как мы с ним победили в сражении. Старик Назарыч с Мариной восхищенно улыбались, требуя деталей и обещаний, в случае чего и им оказать помощь и защитить от врагов.
- Не сомневайтесь, дорогие соседи, - урчал Никита, - вы же нам самые близкие и родные.
В конце торжественного вечера, когда Марина, убрав со стола, расставляла по шкафам вымытую посуду, Никита хлопнул меня по плечу и заговорщицки прошептал:
- Завтра, как обещал, мы разберемся с твоей фирмой. Это завтра. А послезавтра, - он поднял палец, призывая к вниманию, - я тебя отвезу в одно секретное место. И вот еще что! Ты, Андрей будешь первым, кто из смертных туда войдет. Ты сразу поймешь, куда уходят все мои заработки, и оценишь... как это... Выгоду капиталовложений.
Мой взгляд непроизвольно скользнул по стене кухни, остановившись на фотографии. На лице бабушки я обнаружил таинственную усмешку: скоро, внучок, ты всё узнаешь. Я тряхнул головой, снова взглянул на ожившую фотокарточку - усмешка на родном лице пропала.
- Надеюсь, это секретное место недалеко, - проворчал я, отяжелевший от обильного ужина.
- Да сам всё и увидишь, - таинственно усмехнулся Никита.
Болезнь по сценарию
Однако, съездить с Никитой в его таинственное место назавтра не удалось. С утра я еще как-то держался. Во всяком случае меня хватило на то, чтобы оформить документы по передаче моего предприятия под юрисдикцию фирмы Никиты. Удалось даже познакомиться с парнем, который станет директором вместо меня, и он мне понравился. Правда на вопрос, что будет, если свежий директор надумает меня предать, я ответил с вымученной улыбкой, но коротко: уничтожу; на что мне в ответ последовала белозубая улыбка молодого управленца: юмор понял, экстрим оценил. Как только мы закончили с бумагами, я сел в автомобиль Никиты, перед глазами поплыло и я... провалился во тьму.
Очнулся в своей комнате. Надо мной склонился врач, он обрадовался моему возвращению из черной дыры и полушепотом произнес:
- Ну и напугали же вы своего друга, - кивнул на заботливо сгорбленную фигуру "над одром болезни моея".
- Ник, прости, - пролепетал я, едва ворочая распухшим языком, - забыл тебя предупредить: после нашей победы я просто обязан был свалиться - это такая "хорошая добрая традиция", вроде утвержденного сценария. Так что всё в норме.
- Давайте, голубчик, полежите недельку, - зашептал врач свою щедро оплаченную колыбельную, - попейте лекарства, всё пройдет. Организм у вас еще ого-го-го, молодой и сильный. Только что-то мне подсказывает: надо бы вам хорошенько провериться. Так что жду вас у себя. А сейчас выпейте чаю, - он взял из рук медсестры парящую, летящую чашку и поставил на тумбочку в изголовье.
Отпил глоток, другой, облился по́том, улыбнулся: "Спасибо, друзья!" И провалился в сон.
Врач зашел ко мне домой на следующий день. Осмотрел, покряхтел и заговорил со мной каким-то противным глухим голосом, которым обычно в кино врачи сообщают больному о смертельной болезни.
- Мне удалось получить вашу историю болезни. Вас же направили на обследование в онко-центр, почему вы туда не пошли, почему не проверились?
- Да бросьте, доктор, - махнул я рукой, - бесполезно. У меня так несколько раз бывало, поставят мне диагноз, напугают, я обследуюсь - и ничего!
- Как это ничего?
- Анализы хорошие, а болезнь продолжает жить во мне, то наступает время от времени, а то вдруг отступает.
- И все-таки, мне поставили задачу: вылечить вас и поставить на ноги. Видимо, у больших людей с вами связаны очень серьезные планы. Так что, уважаемый, наденьте что-нибудь вроде спортивного костюма, я вас отвезу в наш клинический центр.
Оделся, сел в автомобиль и прибыл в клинику. Судя по голубым елям в прибольничном парке, высокому забору с охраной и богатству отделки, центр построили для больных высшей наценочной категории. Сделали мне томографию, собрали консилиум, долго рассматривали целым коллективом, но так ничего серьезного и не нашли. Так ни с чем и вернули меня домой. А я по дороге рассказал озадаченному врачу как меня однажды диагностировал самый знаменитый немецкий профессор медицины.
- Я тогда от напряжения на работе и череды неприятностей очень устал. Выглядел так, что краше в гроб кладут. "Да ты посмотри на себя в зеркало, - возмущались друзья и родичи, - ты же весь зеленый, как лягушка, а глаза красные, как у кролика!" Вот так же как сегодня, отвезли меня в клинику, осмотрели, рентген сделали, но рака не нашли.
- Ну, это бывает, - сказал врач, - иногда встречаются такие опухоли, которые можно диагностировать только на последней стадии.
- А потом приехал из Германии тот самый гений медицины. Может помните, наш Патриарх заболел горлом, хрипел, даже на Пасху вместо него владыка Питирим служил.
- Да, помню. И что же?
- А уже на следующую Пасху Святейший сам служил. Так это тот самый немец его вылечил. Отвезли меня к нему, сунули диктофон, чтобы он на него наговорил свои наблюдения. Немец положил меня на стол, стал водить рукой по телу с ног до головы и с акцентом, но вполне понятно рассказал о состоянии моего здоровья. Обнаружил зажившую язву, вылеченный остеохондроз позвоночника, начинающуюся астму, а потом дошел до головы. Пощупал, покрутил так и сяк и сказал: тебя, наверное, рожали где-нибудь в сельской больнице, а принимал роды пьяный акушер. Я сказал, что роды мои проходили в самом лучшем роддоме, а мать родила меня легко, почти без боли, а родился я совершенно здоровым. Немец даже закричал на меня: ты врешь, у тебя родовая травма мозга и скоро ты от опухоли мозга окочуришься. Я сказал: не дождешься! И ушел оттуда.
- Ага, значит, немецкий профессор тоже обнаружил опухоль!
- Не знаю, что он там обнаружил, доктор! Только родичи направили меня, вот как вы сегодня, на томографию, и там ничего патологического не нашли. Тогда отвезли меня к моему духовному отцу. Там у него четыре человека жили, приговоренные к смерти от рака. Он помолился об их исцелении, дал попить отвар расторопши, чисто исповедал, причастил - всё, выздоровели умирающие и до сих пор живы. Ну так и я у старца подлечился.
- Этим самым отваром чертополоха? - усмехнулся врач.
- Вы, наверное, невнимательно слушали, док. Старец лечил молитвой, исповедью и причастием, а отвар для закрепления успеха и нашего спокойствия. А еще он сказал, что болезнь провоцируют нечистые духи. Как поселятся в каком-нибудь органе, так и сотворяют в нем болезнь. Так что лечить нужно прежде всего духовными средствами. Какими, я перечислил. И в этом деле светские врачи, неверующие особенно, таким больным как я, нам не помощники. Простите, если обидел...
- Да ничего, - махнул тот рукой, - мы на больных не обижаемся. А что твой старец насчет тебя сказал?
- Он сказал, что не всегда нечистый дух вселяется в орган, бывает, он действует дистанционно. То есть симптомы есть, а болезни нет.
- Да, ребята, на ваших болезнях можно не одну диссертацию написать!
- Интересно, как вы станете все это объяснять по-научному? Придется, наверное, давать определение нечистому духу... Да и Евангелие цитировать. Там Спаситель много народу исцелил одним касанием или даже на расстоянии - только молитвой.
- Да, задачка, Андрей... Ладно, я подумаю. А пока, берегите себя. Вот ваш дом. Давайте помогу до постели дойти.
- Спасибо, я сам. Да не волнуйтесь, доктор! Не в первый же раз со мной такое. Полежу чуток, помолюсь и встану как в ни в чем не бывало. Прощайте.
Наконец, я поднялся по лестнице, зашел в квартиру, в комнату и остался один. Раз попущено мне заболеть, решил для себя, наверное, будет логичным прочитать житие великомученика и целителя Пантелеимона. Не вставая с постели, протянул руку к книжному шкафу и снял том "Четьи-минеи" святителя Димитрия Ростовского с закладкой, надписанной бабушкиной рукой: "вмч. Пантелеимон". Видимо, прилив бодрости, возбужденный чаем, закончился и, ввиду приближения отлива, я быстро, прочитал житие святого и обратно провалился в сумрачный вязкий омут.
Теплая струя воздуха покрутила меня по широкому кругу и вынесла на незнакомую местность. Под ногами лежал грязный крупный песок, невдалеке желтели городские строения. У себя за спиной обнаружил странные деревянные сооружения, непонятного назначения и огромное кострище с запасом дров. В жарком синем небе реяли хищные птицы, видимо, в ожидании падали. А вот и поставщики птичьей добычи: трое мускулистых воинов со стороны города вели под руки безбородого юношу с удивительно спокойным и светлым лицом. Я узнал его по иконам, которые находятся буквально в каждом храме - Пантелеимон.
Палачи раздели юношу и в одной набедренной повязке привязали к дереву. Из кожаного баула достали скребки, зажгли свечу, и принялись скрести ребра, опаляя чадящим черным пламенем свежие надрезы. Но что такое - раны мгновенно затягивались, свеча то и дело тухла, а мученик, глядя в небо, напевал псалмы Давида. При этом на моих ребрах также появлялись раны и также быстро затягивались. Потом тело юноши положили на колесо с выемками, привязали веревками в бурых пятнах руки и ноги, а третий палач взял в руки огромный молот. Я понял, для чего эти выемки! Именно в одну из них нацелил удар молота воин с каменным лицом - для перелома кости. Берцовая кость на моей левой ноге заныла и приготовилась ударить в мозг обжигающей болью. Только палач неожиданно промахнулся и удар пришелся по колесу - деревянное сооружение разлетелось в щепки. Я глянул на свои ноги - они тоже остались целы и невредимы. Только в отличие от святого мученика, меня трясло от страха и предчувствия страшной боли, а уж благодарные молитвы возносить - это даже в голову не пришло.
Покричав друг на друга до хрипоты, воины, взяли юношу на руки и понесли к железному котлу, наполненному сверкающим на солнце белым металлом - оловом. С размаху швырнули тело мальчика сверху. Под котел подложили хворост, сверху - дрова, сунули масляный факел в основание костра и подожгли. Сухое дерево вспыхнуло как порох, от жара буквально на глазах, как сливочное масло, олово размякло и поглотило нижнюю половину туловища юноши. Моя кожа горела и пузырилась от ожогов, а Пантелеимон по-прежнему, обращая лицо к небу, распевал псалмы, восхваляя Бога за эти мучения, которые ему ниспосланы в дар. Как только смысл псалма дошел и до меня, боль от ожогов унялась, а потом и вовсе прошла. Мученику также расплавленное олово никаких повреждений не принесло. На палачей нападали то звериное бешенство, то малодушный страх, а то и столбенели бедняги от явленного им очевидного чуда, растерянно опустив руки.
Наконец, палачи устали. Они, оказывается, тоже люди и ничто человеческое им не чуждо, в том числе усталость после тяжелого трудового дня. Истерзанное тело мученика отнесли в темницу. А тут и я оказался рядом.
- Прости, Пантелеимон, можно с тобой поговорить?
- Конечно можно! - сказал он, взбодрившись. - Мне разговор с христианином только сил прибавит.
- Скажи, пожалуйста, ты испытываешь страх и боль? Или же Господь твое тело сделал бесчувственным?
- Конечно, брат, и страх пронзает и боль меня жжет. Но когда наступает предел терпения, тогда Господь посылает укрепление сил, а Сам с Небес взирает и так ласково улыбается - тогда и страх улетучивается, наоборот - хочется страдать за Христа и появляется уверенность, что любые муки перетерпишь с благодарностью. А почему ты спрашиваешь? Тоже готовишься к мучениям?
- Конечно! Надо же знать, что меня ожидает.
- И верно, брат, христианину без страданий спастись никак невозможно. Только, думаю, что у тебя, Андрей, мучения будут иметь другой вид. Не буду тебя успокаивать, чтобы не расслаблялся, но тебе придется терпеть долго и много. А мучения будут не как у меня, а утонченные и растянутые на годы. И утешение ты будешь получать не так явно, как я, а тихо, почти незаметно, намеками.
Мученик поднял на меня глаза и долгим взором всматривался в лицо. Жестом позвал придвинуться поближе. Я подсел к нему вплотную, ощутив приятный запах, исходящий от его истерзанного тела. Он положил руку в бурых разводах мне на лоб и шепотом помолился. Вблизи я заметил то, что скрывала подвальная тьма: под засохшей кровью раны затянулись и даже рубцов не осталось. Если бы ему позволили помыться, тело его, скорей всего, оказалось вполне здоровым. Между тем от руки мученика внутри моей головы стало что-то происходить. В левом полушарии мозга, ближе к затылку, будто проснулся дремавший паук, шевельнулся, небольно, как щенок, прикусил часть моего очень серого вещества, затрепетал и позорно бежал сквозь черепную кость, кожу, волосяной покров прочь - наружу. Пантелеимон отнял руку, опустил указательный палец в лужицу загустевшей крови и, вежливо извинившись за отсутствие елея, начертал собственной кровью крест у меня на лбу.
- Ну вот тебе моя благодарность, брат, за то, что поддержал меня в узилище. Отныне ты совершенно здоров, и еще много лет поживешь, да послужишь Господу и людям.
- Благодарю тебя, брат мой возлюбленный! Прошу тебя, Пателеюшка, когда взойдешь на Небеса, помолись обо мне.
- Непременно. И ты обо мне. Прошу.
Вошли палачи, мученика подняли с песчаного ложа в пятнах крови и повели наружу. Я остался один, прислонился к стене из грубой каменной кладки и стал молиться Иисусовой молитвой об укреплении великомученика.
Молитва подхватила меня и унесла в детские годы, в блаженные годы моих первых настоящих страданий, "утонченных и растянутых на годы".
Мой нежный ангел
Анжелика, в крещении - Ангелина, Ангел, мой нежный ангел...
Жила она в соседнем дворе, куда я часто приходил играть на спортивную площадку. Там водилась огромная самка сенбернара по кличке Дина, молодая, глупая и шаловливая. Ей ничего не стоило скуки ради запрыгнуть передними лапами на грудь случайного прохожего и облизать ему лицо большим слюнявым языком. Когда она приставала к нам и мешала гонять мяч, кто-нибудь давал пинка и она убегала. А однажды во время игры в волейбол, когда мне удалось на подаче врезать мячом в самого слабого игрока противника, и уже заранее торжествовал победу, услышал я пронзительный детский крик.
Оглянулся, увидел бегущую ко мне девочку лет пяти, за ней следом неуклюже гналась собака Дина. По сравнению с малышкой псина выглядела огромным монстром. Я подхватил девочку, ударил псину кедом в тупую лохматую морду, та нехотя с ворчанием отступила. Девочка испугалась не на шутку, ее трясло, по ножке струилась теплая жидкость, а по моей шее, куда она уткнулась лицом, на ключицу стекали горячие слезы. Под насмешки мальчишек, понес ее на руках. Мне уже доводилось носить девочек с вывихом ноги и растяжением, такое часто случалось в спорте, а бабушка так воспитала, что первым бросался на помощь, потому что был единственным мужчиной в семье, а это обязывает.
- В каком подъезде ты живешь? - спросил я как можно мягче.
- Там, - показала она пальчиком, я нес "туда"; на лестнице снова спросил:
- На каком этаже твоя квартира?
- Там, - пропищало дитя, и еще раз: - там, - то есть на третьем этаже, наконец последнее "там" привело нас к ее двери. Я позвонил - тишина, девочка сказала:
- Толкай.
Я пнул дверь ногой, мы вошли в пустую квартиру. Что же, за ней и приглядеть некому? Вздохнул и понес ее в ванную, умыл заплаканное лицо, снял мокрые платьице и трусики, вытер полотенцем, положил в кроватку, укрыл одеялом. Все это время она прижималась лицом к моей шее и мне стоило большого труда, оторвать ее от себя и успокоить. Я чувствовал себя взрослым мужчиной, сильным и смелым, спасшим маленького человечка чуть ли не от верной погибели. Чтобы успокоить ребенка, я непрерывно говорил:
- Как тебя зовут?
- Ангел.
- А ты не сочиняешь?
- Так меня папа зовет, а мама - Лика, а вообще-то я Анжелика.
- Послушай меня, Анжелика, нельзя убегать от собак, они всегда преследуют бегущего человека - это у них инстинкт такой, понимаешь?
- Нет. А зачем?
- Погоди, сейчас. У вас молоко есть? Давай я тебе подогрею молочка, ты выпьешь и поспишь. Тебе надо успокоиться и поспать.
- Нет! - вскрикнула капризулька. - Меня возьми. Я боюсь одна.
- Ну, ладно, - я оглянулся и разыскал пижаму. - Давай наденем на тебя вот эти штанишки с рубашечкой, такие желтенькие в цыплятках, ты и сама станешь похожей на цыпленка.
- Давай, - всхлипнула девочка, откинула одеяло и протянула ко мне руки и ноги. Это что же я и одевать ее должен, сама не умеет? Или опять капризничает?
- Ну, ладно, давай помогу.
Кое-как надел пижаму. Девочку до сих пор трясло от страха, она по-прежнему всхлипывала и прижималась ко мне. По моей шее на ключицу по-прежнему стекали горячие слезы. Сколько же их у неё! Тоном пожилой нянечки детского сада я продолжил: - Понимаешь, Ангел, собачки так воспитаны. С древних времен они пасли вместе с людьми овечек или, там, коровок. И если какая-нибудь овечка убегает из стада в лес, там ее могут волки укусить. Поэтому собаки догоняют беглянку и возвращают в стадо.
Я уже достал пакет молока, налил в ковшик и слегка подогрел на плите. В навесной полке отыскал печенье и заставил ее поесть. Во время застолья я и сам почувствовал голод от переживаний, выпил чашку молока и съел за компанию печенье. И все время говорил и говорил, как опытный психолог.
- Тебе сколько лет, Ангелочек?
Она растопырила пальчики на ладошке: пять лет, и спросила:
- А тебе?
- Целых семь, я уже в школу хожу и спортом занимаюсь. Мне никак нельзя быть слабым, я в семье единственный мужчина. Мне даже пришлось подраться с мальчишками из вашего двора, они не хотели пускать нас к себе, поиграть в волейбол.
- Ты сильный! Ты принц, - улыбнулась девочка чисто по-женски.
Наконец, Лика допила молоко, я вытер ей губки салфеткой, подхватил на руки и понес обратно на кроватку. Опять с большим трудом оторвал от себя и уложил в постель. Она вцепилась мне в руку. Я с тоской вспомнил недоигранную партию в волейбол и вздохнул: вот ведь пристала!
Девочка из десятка игрушек выбрала себе зеленого зайца, прижала его к щеке и, не выпуская моей руки, задремала. Когда ее дыхание выровнялось, я попытался тихонько выдернуть руку, но не тут-то было: она проснулась, всхлипнула и еще сильней вцепилась в мое запястье. Тогда я принялся рассказывать сказку про спящую принцессу, уколотую веретеном, да и сам задремал. Разбудила меня женщина лет сорока. Она не удивилась моему сидению у детской кроватки, просто расспросила о нашем приключении и вежливо выпроводила меня из дому. Уже спускаясь по лестнице, я услышал чуть приглушенный дверью крик Анжелики: "Где мой принц! Верни его!" - и стремглав сбежал во двор.