Петров Илья Петрович : другие произведения.

Рим замерзающий

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Альтернаитвная история. Римская цивилизация на пике расцвета сталкивается со стремительно надвигающимся ледником. Орды варваров, восстания рабов, сражения, сожженные города, гладиаторские игры детей, коллективные самоубийства, апокалиптические пророчества сект. На этом фоне главный герой - Главкон из Истрии добирает в Рим, чтобы найти поддержку проив своих политических противников...
  
  РИМ ЗАМЕРЗАЮЩИЙ
  
  Глава I
  Дорога к морю
  Путник, взобравшийся на вершину покрытого лесом холма, поправил натиравшую плечо перевязь меча и окинул взглядом расстилавшуюся внизу равнину. Свирепый, не по-весеннему порывистый ветер трепал ветви дубов и сосен, взъерошивал косматый мех хлены, которой был закутан человек, поднимал тучи пыли на извивающейся у подножия холма дороге. Лишь иногда, на краткий миг, показывалось солнце и вновь скрывалось за мрачными облаками, готовыми опуститься на землю дождем или снегом. Поодаль был виден Данувий с одним из своих притоков, с вершины холма вода в реках казалась черной. Туда, к излучине устремлялась дорога, забитая повозками, всадниками, скотом, окутанная желтыми тучами пыли. Там была Нова - небольшой город, римское поселение.
  Сколь не торопился Главкон, сын Окиала, но, остановившись на вершине холма, чтобы оглядеться, он не мог не отметить дикую, суровую красоту окружавшей его природы. Сзади, тяжело дыша, поднимался его раб Гетий, тащивший две дорожные сумы. В том пути, который совершал Главкон, важнее была не сила, а преданность, и ему пришлось выбрать в попутчики немолодого Гетия.
  - Господин!
  Гетий стоял немного поодаль, возле поросшего мхом, наполовину ушедшего в землю валуна.
  - Что тебе?
  Раб положил обе сумы на землю, отер пот с морщинистого лба и поднял свое лицо на хозяина.
  - Мы пришли к Нове, господин. Кратким путем. Это моя родина.
  - Нова? - удивился Главкон.
  - Не Нова, нет. Здесь, - раб неопределенно обвел рукою, указывая на леса вокруг.
  Главкон молчал, думая о своем, но раб вновь обратился к нему.
  - Я тридцать лет служил твоему отцу и тебе. Теперь прощай. Я ухожу.
  И неторопливо побрел к чаще, покрывшей склон холма.
  - Что? Стой! Разве тебе плохо жилось у меня?
  - Нет. И потому я не завел тебя в пропасть и не ограбил. Ты достойный человек среди греков. Прощай!
  Меч тяжел, и с ним Гетия не догнать, а без него догонять бессмысленно - раб был стар, но не бессилен. Слабые рабы не доживают до старости. Тем временем он уже дошел до опушки и собирался войти в лес.
  - Гетий! - крикнул хозяин и замолчал. А что скажешь - угрозы бесполезны, обещания - тоже, раб обрел самое для себя дорогое - свободу. Он все же крикнул:
  - Постой, раб, куда пойдешь ты, где тебя ждут? Ты чужой для этой земли, ты никогда не станешь здесь своим. Ты раб нашего рода, вернись, Гетий, тебе не выжить без своего господина. Гетий!
  - Мое имя Линициф! Это имя, которым нарек меня отец, это мое имя, мое настоящее имя! Раб Гетий умер! - в последний раз обернувшись, ответил тот. И повторил, - Прощай! Да будут благосклонны к тебе твои боги!
  Оставшись один, Главкон подошел к валуну, чтобы взять сумки. В одной были куски хлеба и жареного мяса, а также небольшой мех с вином и кубок. Он осмотрелся, ища, куда бы сесть, и, не найдя ничего более удобного, сел прямо на пахучую траву, прислонясь спиной к заросшему мхом камню. Он остался один, а вокруг расстилалась мятежная провинция Нижняя Мезия.
  Дунайские провинции в тот период оставались вполне варварскими землями. Дакия, Фракия, Верхняя и Нижняя Мезия, были огромными территориями, поросшими лесом, полные гор и рек, среди которых бродили или оседали, чтобы заняться земледелием, племена бессов, гетов, сарматов, даков. Лишь по границам тянулась тонкая сеточка цивилизованных мест - вдоль берега Эвксинского Понта греческие колонии, а на южных и северных границах - римские поселения, не столь города, сколь опорные пункты для легионов во время постоянных войн. А то, что было внутри этих границ, мало поддавалось контролю. Иногда туда к подчиненным князьям приезжали гонцы от римских наместников, требовали налоги, воинов, указывая, на кого из соседей следует напасть, а на кого нет. Иногда шли караваны купцов, продавая оружие и краснофигурные амфоры с вином и скупая зерно, рабов, металлы, шкуры животных. Эти провинции сами напоминали одну из амфор, где, в оболочке, искусно обработанной и разукрашенной, бурлило пенистое, хмельное, дикое вино. Когда-нибудь оно перебродит, и здесь будут цивилизованные государства, но пока все только устанавливалось, и внутри каждой провинции вспыхивали мятежи. Иногда из-за внешних границ Государства приходили совершенно еще дикие скифы, славяне и германцы. В любом случае жители стремились скрыться внутри городских стен со своим небогатым имуществом, чтобы потом вернуться домой, и начинать все заново. Вот почему была забита людьми - прячущимися и убегающими - дорога на Нову, так что Главкону пришлось искать краткий путь.
  Поев и отдохнув после пути, он почувствовал вдруг, что замерз, сидя на месте. Несмотря на мох, холод камня начал передаваться ему, вливаясь в его кости, а колючий ветер терзал тело и сквозь хитон и сквозь теплую хлену. Перекинув через плечо суму с остатками еды и другую, где была сложена свежая одежда, несколько любимых свитков и кинжал, он начал спускаться.
  На подходах к городу и в самой Нове творилось нечто невообразимое - шум, крики, плач детей и мычание коров, толкотня и давка. Пришедшие или слонялись по городу, или сразу пристраивали свои временные жилища прямо к стенам домов, хозяева которых старались угрозами или силой отогнать пришельцев. На улицах можно было встретить кого угодно: азиатский торговец, что застрял здесь со своим караваном, римские ветераны-поселенцы, двое местных князьков - на лошадях, закутанные в шкуры, с грязно-смуглыми лицами, жители окрестных деревень, что намерены пережидать здесь нашествие, какие-то наглые оборванцы - беглые рабы или дезертиры, будущие участники разбойничьих шаек, которыми так скоро обрастает всякая война или мятеж. Только одного так и не увидел Главкон, продираясь сквозь толпу к постоялому двору - он не видел никаких признаков римских отрядов. Особенностью войн в Дунайских провинциях был вопрос: "где враги?" Никто никогда толком не понимал, что произошло - вторжение из варварских земель, мятеж кого-то из внутренних князей или смута в соседних провинциях. На этот же раз все толковали также: "где римляне?" Никто не знал и не видел, где сосредоточены основные силы, 19й македонский легион, контролирующий Нижнюю Мезию. И в Нове тоже не было никаких сведений на этот счет.
  Хозяин постоялого двора, толстяк с бегающими глазами и запахом чеснока, разводя руками, заявил, что свободных комнат нет совершенно, что все забито, и люди продолжают прибывать. Он извинялся, призывал всех богов, сетовал на жизнь и не сводил с Главкона выжидательного взгляда. Комната нашлась, когда путник предложил плату, раз в пять большую. Выбирать не приходилось. По крайней мере, он мог теперь согреться и отдохнуть. Главкон закрыл дверь изнутри, бросил сумки в углу, повесил меч в изголовье ложа. Подошел к небольшому, затянутому пылью и паутиной, окошку, посмотрел на улицу, на шумящих и мечущихся людей. Его путь явно затягивался. Сколько бы пришлось идти даже до Новы, если бы Гетий не знал краткого пути? А теперь Гетий сбежал. Теперь он сам себе хозяин. Как бы не оказаться запертым здесь, в этом городе. Окрестности, наверное, уже кишат беглыми рабами, варварами. С кем воюем? И где римляне? Ему нужен попутчик, но вряд ли удастся встретить кого-нибудь. Кто хотел, все уже убежали.
  Он брезгливо отряхнул грязное ложе и лег. Хотелось спать, чувствовалась усталость многодневного пути. Но перейти из сладкой дремоты в сон ему помешал настойчивый стук в дверь. Взяв из осторожности меч, он отодвинул засов.
  - О, господин, клянусь Зевсом, все места, все помещения полны людей! Все, что я могу предложить - эта комната. Здесь уже поселен один греческий путник, но это цивилизованный, благородный человек, ты не будешь недоволен его обществом! О, господин, мест нет совершенно, и я сам сплю на конюшне.
  Тот к кому были обращены эти слова хозяина, не глядя на него, махнул рукой "прочь!" и вошел. Главкону хватило одного взгляда, чтобы понять - знатный римлянин. Среднего роста, одетый в дорожный плащ, под которым угадывался панцирь, на руке - стальное кольцо сенаторского достоинства. В осанке, в его спокойной манере держать себя, во властном, немигающем взгляде больших глаз чувствовалась жестокая, непреклонная воля этого человека. Что-то в его облике казалось Главкону знакомым. Где-то он уже видел римлянина. В Афинах, где он был позапрошлым летом? Или в одном из прибрежных городов?
  - Приветствую тебя, - обратился римлянин к Главкону, считая, видимо, нужным познакомиться с человеком в одной комнате, с которым он оказался - Квинт Курион.
  Так вот кто это. Как-то Филоктет показывал ему купленную у проезжего торговца книгу с портретами многих римских сенаторов. Тогда еще он высмеял Филоктета, предложив съездить в Рим и проверить схожесть с оригиналами, но Курион некогда блестящий лидер сенатской оппозиции, привлек его внимание своим непреклонным профилем.
  - Главкон из Истрии, еду в Рим, - на латыни ответил он, пожимая протянутую, по римскому обычаю, руку.
  - Тогда нам по пути.
  В дверь постучали вновь - это хозяин принес второе ложе. Пока он, продолжая сетовать на судьбу и рассыпаться в извинениях, устанавливал его, Главкон с некоторым интересом изучал римлянина. Несомненно, в нем было обаяние сильной личности, то качество, которое за краткое время разговора делает из равнодушного или даже враждебно настроенного человека единомышленника и приверженца. У Главкона не это вызывало интерес. Он сам был сильной личностью и невысоко ставил восхищение людей. Здесь, на дальних окраинах Государства, к Риму и римлянам относились равнодушно-враждебно. "Достаточно того, что мы платим налоги", - говорит тот же Филоктет. Но сейчас - и обстоятельства их встречи не совсем обычны, и сам Квинт Курион не был похож на обычного надменного сенатора, что со снисходительной вежливостью разговаривают с местной знатью. Сейчас в этой комнате были два уставших путника, а вокруг бушевала мятежная провинция.
  - И куда дальше? - поинтересовался Главкон - в Эск?
  - Нет, я оттуда. Эск осажден и, думаю, уже разграблен.
  - Но где же войска? Где 19й легион? - задал Главкон основной вопрос.
  - Тебе тоже интересно это?
  - Разумеется.
  Курион, не снимая панциря, сел на ложе, внимательно посмотрел на вопрошавшего.
  - Девятнадцатого легиона больше не существует. Три дня назад он и еще два вспомогательных легиона из Дакии были уничтожены бессами. Около Эска. Почти без боя.
  Он замолчал.
  - Но почему?
  - Потому что наместник Анней Фавстул и его подчиненные присвоили деньги, присланные на содержание и укомплектования легиона. А затраченное наместником вооружение распродано князьям тех варваров, с которыми мы сейчас воюем.
  - Интересно....
  Главкон знал, конечно, о взятках и вымогательствах римских наместников, но то, что он слышал сейчас, превосходило все мыслимое.
  - Ты уверен, или это предположения?
  - Уверен ли я? Вполне. Я послан сюда в составе сенатской комиссии. Жалобы на Фавстула стали слишком многочисленными. Вместо войск здесь была горсть голодных оборванцев, а тех, кто приехал со мной, купили.
  Он вновь замолчал, глядя на сокрушенного такими вестями Главкона.
  - Теперь я еду в Рим. Чтобы появиться там раньше друзей наместника. И чтобы потребовать ответа. Раньше, чем они представят свой вариант.
  Когда Главкон поднял голову на собственника, тот уже спал, положив себе руку под голову. Только тогда он понял, что разговаривал со смертельно уставшим человеком и, не смотря на тяжелые мысли, напомнила о себе его усталость. И он ушел в беспокойные сны, закутавшись растрепанной накидкой, в грязной и холодной комнате на постоялом дворе.
  Проснувшись где-то посреди ночи, он бросил взгляд на ложе римлянина - оно пустовало. Страх прополз по его разуму - страх, что он лишился попутчика, что комната ограблена. Но нет - в свете луны был виден висящий в углу дорожный плащ Куриона. За стенами слышался все тот же, несмолкающий гул голосов и повозок, за окном, в ночи, горели костры и факелы.
  Он спустился в полной темноте по скрипучей лестнице во двор. Здесь было полно людей, фыркали лошади, на нескольких кострах жарили мясо. Не вполне еще сбросив пелену сна, он смотрел, как сало капает в огонь, отвечающий россыпью искр. Римлянин, стоя неподалеку, опершись на коновязь, тоже бесцельно смотрел на огонь. Кивнул подошедшему Главкону, отхлебнул.
  - Эй, хозяин! - неопределенно крикнул Главкон в темноту. Откуда-то сбоку тотчас показалась угодливая фигура толстяка.
  - Горячего вина мне. Да разбавь.
  - Ну, об этом-то можно было и не просить! - расхохотались рядом двое косматых стражника.
  - Куда собираешься дальше? - спросил Курион.
  - Теперь я даже не знаю. Хотел в Эск, но по твоим словам, там враги. Учитывая все это, можно было бы нанять охрану или присоединиться к какому-нибудь отряду.
  - Тем меньше людей, тем легче проскользнуть, - возразил римлянин. - Надо идти в Аполлонию или Мессембрию, а дальше - по морю.
  - Вот этого точно не следует делать, - Главкон взял кубок из рук хозяина, сделал глоток. Словно огонь разлился по горлу, в желудке, распространил далее, согревая замершие конечности.
  - Почему?
  - Море закрыто. Неделю назад, когда я вышел из Истрии, о морском пути не могло быть и речи. А с тех пор холода усилились.
  - Что же, тогда остается пройти через Фракию в один из Македонских портов. А вместо стражи лучше достать здесь пару лошадей.
  Еще до рассвета двое всадников выехали через южные ворота Новы и отправились по римской военной дороге по направлению к Товии.
  
  Глава II
  Сетования
   - Сказать откровенно, Постум, я не слышал ничего более гнусного, чем твоя речь на смерть консуляра Мурены, - сказал молодой человек в греческом хитоне и бросил взгляд на собеседника, как ребенок, мучающий животное, наблюдает реакцию.
   - Что-то ты больно игрив сегодня, - усмехнулся тот. - А ведь еще когда я видел тебя на прошлой неделе, ты был угрюм и задумчив, словно этрусское божество, и из тебя слова нельзя было вытащить.
   Разговор происходил на четвертом этаже одной из полуразвалившейся инсул Эсквилина, в жилище Постума Ветурия, учителя ораторского искусства. Это был немолодой уже человек, с гладко выбритым черепом, умным ироничным взглядом и мягким, хорошо поставленным голосом. Второй был Амфион, родосский скульптор.
   - А почему бы мне и не радоваться сегодня? Я выпросил еще задаток под моего Титана. И заметь - первый, к кому я пришел с этой радостной вестью, это ты, о пародия на оратора!
   - Еще бы. Я единственный, кто способен столько времени выносить тебя. Насколько мне известно, со всеми остальными друзьями в Риме ты уже окончательно разругался. А что касается денег, то будь я Квинкцием, я ни сестерция не выдал бы тебе до окончания работы. Все равно ты тратишься на вино, продажных девок и знакомых, что занимают в долг и исчезают.
   - Прекрати читать мне нравоучения, - скривился Амфион, - Ты риторик, а не философ. Если ты потчуешь заказчиков речами, вроде этой, то не удивительно, что до сих пор живешь в инсуле, которая только чудом еще держится.
   У Амфиона был крайне тяжелый характер, от которого он сам и страдал более всех. Словно какой-то демон сидел внутри и подначивал его поддевать и язвить окружающим. Язык его был остр, а разум наблюдателен, и потому обычно его насмешки вонзались в самые больные места. Он хотел остановиться, замолчать, но не мог пересилить себя. Дома, на Родосе, и здесь, в Риме, он неизменно отталкивал от себя тех, кто более-менее дружелюбно к нему относился, до тех пор, пока не оставался в полном одиночестве. И тогда, из отвращения к самому себе и чтобы забыться, он пьянствовал, развратничал, общался со всякими ничтожествами.
   "Хватит! - он все же одернул себя, - Я пришел сюда не для того, чтобы его злить"
   - Ты зря ругаешь меня, Постум. Скажи, как может художник сотворить что-то без даров Бахуса? И без прекрасных юных менад? А что касается Квинкция, то мне полагается стократ большая сумма уже за то, что я вынужден разговаривать с этим Танатосом, с этим богом смерти!
   - Он столь гневлив?
   - Не надо спрашивать о нем. Если бы он наорал на меня или кинулся чем-нибудь, я бы вздохнул спокойно. А так - я захожу к нему в дом, точно в яму со змеями и удивляюсь, что у входа не сидит Цербер.
   При последних словах Амфиона оба криво ухмыльнулись. Постум, в общем, был рад приходу скульптора. С утра он был занят писанием судебной речи для одного всадника. Речь не получалась, приходившие на ум слова были или слишком примитивны, или высокопарно - напыщенны. Несколько раз он полностью заглаживал воск на дощечке и начинал заново. Наконец, свирепо воткнул стилус в глиняную стену и, закусив губу, стал ходить по комнате. Несмотря на название учителя риторики он уже давно занимался только писанием речей на заказ, и речи, Постум хорошо понимал это, становились... Не то что хуже - в них исчезала оригинальность. Они выглядели однотипно, как изделия ремесленника. А должны были быть произведениями искусства. Умер отец семейства, кто-то женится, иногда небольшие семейные дела - вот круг его тем. А он - прежние мечты иногда еще приходили - видел себя среди толпы замерших от внимания слушателей, видел себя говорящим о Риме, о политиках, о римском величии, холодным ядом инвективы поражающим тех, кому он сейчас вынужден петь хвалы.
   - Ты пообедаешь у меня? - спросил Постум.
   - Да! И клянусь отцом Зевса, это первые разумные слова, которые я сегодня услышал. Все что-то хотят от меня, и только ты предложил поесть.
   Настроение Амфиона изменилось. Ему стало грустно, он жалел себя, жалел Постума, за то, что хотел его обидеть. Хотелось сказать или сделать для него что-то хорошее, но тот уже ушел в соседнюю комнату разжигать очаг. Постум предпочитал снимать несколько комнат на верхнем этаже, чем одну большую квартиру внизу - так было дешевле. Еду он готовил сам, хотя одно время у него даже был свой раб, которого он купил на щедрое вознаграждение заказчика. Впрочем, нормального раба он все равно не мог достать и ему попался старый, бестолковый эфиоп, которого Постум обменял потом на собрание речей Гортензия.
   Амфион протянул руку и взял со стола один из свитков, что, подобно стадам скота, паслись по всему жилищу, прочел название. "Сетования". Мельком пробежался по тексту - это были горестные, скорбные строки, собранные из многих произведений. Жалобы покинутых возлюбленных, плач матерей над идущими на войну детьми, мечты изгнанников о родине. Мольбы перемежались с проклятиями, призывами богов, смешивались времена и характеры, Овидий из своей ссылки вторил покинутому всеми царю Эдипу. Он поднял глаза от книги, оглядел потрескавшуюся кирпичную стену, плачущую струйками песка, лохмотья запылившейся паутины на ставнях, окно, из которого можно было увидеть точно такую же инсулу напротив. Уныние овладело им. Амфион почувствовал себя безысходно одиноким в этом огромном городе, что так далеко от его дома, в комнате этого чужого человека, с которым тоже нельзя говорить откровенно. "Твоя тоска беспричинна, - сказал он себе, - Ты стремишься домой? Но вспомни, там было то же самое". Это от усталости - решил он. Сегодня у него есть деньги, а значит, в ближайшей таверне он найдет избавление. Главное - не надо читать всякие "Сетования".
   "Интересно, - подумал скульптор, - он пользуется этой книгой при составлении речей?" "А может, это его собственное сочинение" - появилась более интересная мысль. Он поймал себя на том, что ни разу не видел почерк Постума. Уныние ушло так же внезапно, как и появилось, он вновь стал цинично-насмешлив. Такие перемены настроения постоянно происходили в нем. Прилив и отлив.
   - Иди сюда! - крикнул из соседней комнаты Постум, - У меня нет рабов, чтобы выносить тебе еду на золотом подносе.
   Не выпуская свиток из рук, он прошел и сел за обед, состоявший из хлеба и рыбы.
   - Да ты, я смотрю, подобен христианам!
   Оратор глянул недоуменно.
   - Рыба. Если я не ошибаюсь, это был их символ.
   - Сейчас эта секта утратила популярность. Секты сейчас вообще никого не интересуют. Сейчас более популярно вот это, - оратор кивнул на кусок хлеба.
   - А почему бы тебе, с твоим красноречием, не стать новым вероучителем? Раз есть пустота, должен ее кто-то заполнить? Давай объявим, что ты сын бога и через неделю будет потопление.
   - А ведь я говорю серьезно. Ты знаешь что вчера был голодный бунт?
   - Еще один?
   - Подавлен войсками.
   - Политика меня не интересует, - пожал плечами Амфион.
   Обед кончился, едва начавшись. И одному-то Постуму, не говоря уже про гостя, есть было нечего.
   - Ты, очевидно, полагаешь, что, начнись в государстве смуты, появятся ораторы и потребность в тебе? Ошибаешься - те, кто всерьез занимаются политикой, всегда сами писали свои речи. По крайней мере у вас, в Риме. А к тем, кто в этом ничего не понимает, наверняка прилепятся какие-нибудь придворные ничтожества, выдающие себя за великих мыслителей. Так что, тебе от будущего ждать нечего.
   - Будем считать, что так ты поблагодарил меня за обед, - огрызнулся Постум, убирая посуду.
   - Что же, обед неплох. Сомиков, полагаю, зажарила соседская дочь? А? - нашел Амфион новую тему для шуток.
   - Перестань. Это, действительно, умный ребенок, и не ее вина, что у отца нет денег на образование. А в том, что она иногда помогает мне в благодарность за уроки, ничего зазорного я не вижу.
   Скульптор зло рассмеялся.
   - Какие же уроки может преподавать старый лысый оратор юной деве? А может, она тебя чему-нибудь учит?
   "Я опять делаю что-то не то", - подумал Амфион, однако, продолжал говорить оскорбления, нахально глядя в багровеющее лицо Постума. Его понесло.
   - Хотя, ты человек разумный. Наверное, отец собирается продать ее в лупанарий, а ты подсказал, что гетеры и наложницы, читающие стихи, ценятся дороже?
   - Всему есть предел Амфион! Ты забываешься, помни - мое терпение тоже не безгранично.
   На лице Ветурия не было и тени улыбки. Воцарилась тишина, подобная той, что бывает после сражения. Скульптор обиженно принялся за чтение "Сетований".
   - По-моему, ты собирался мне что-то сообщить, - смягчившись, сказал Постум.
   - Разве? Ах да, я хотел показать тебе Титана.
   - Ты же говорил, он еще не готов.
   - Уже почти все. Отливка сделана. Я думаю на днях вытащить ее из формы. А дальше - работа полировщиков.
   - Что же, пойдем. Посмотрим, за что это Квинкций дает тебе столько денег. А где оно?
   - Недалеко. Литейная мастерская на Виминале.
   - А кстати, сегодня тепло? Я еще не выходил на улицу.
   Скульптор пожал плечами.
   - Да по мне нормально. Только ветер.
   - Что-то весна в этом году затягивается, - ворчал Постум, надевая меховую накидку.
   - А тебе не терпится увидеть лето, когда весь Рим плавится от жары? Если не ошибаюсь, на четвертом этаже инсулы в эту пору не очень-то сладко. Или у тебя завелась загородная вилла, где ты будешь укрываться от зноя?
   - Пошли. И учти - я буду оценивать твою статую так же, как ты мои речи.
   - То есть, справедливо.
   Раскрыв дверь, Амфион нос к носу столкнулся с предметом недавней перебранки - Сервилией, дочерью точильщика Марка. Она проскользнула мимо него в комнату, поздоровалась с Постумом. Скульптор профессиональным взглядом окинул закутанную в столу фигурку. Вряд ли кому-то понравится. Стройность объяснялась постоянным недоеданием, а бледная кожа и огромные выразительные глаза смотрелись просто болезненно.
   - Я хотела отдать книги, - девушка протянула Ветурию несколько свитков. Амфион изумленно воззрился на своего приятеля, дорожившего своими книгами, словно драгоценностями и никому никогда не дававшего их.
   - Сейчас мне надо идти. Зайди вечером, и мы подберем тебе что-нибудь интересное. Хорошо?
   - Скажи, козочка, - встрял в разговор скульптор. - А почему ты меня никогда не поприветствуешь?
   - Это мой друг, скульптор Амфион с Родоса, - сухо пояснил Постум. - Не обращай на него внимания.
   Стараясь не смотреть на Амфиона, Сервилия хотела выйти из комнаты, но он загородил дверь.
   - Нет, почему же. Я хочу поговорить с ней. Бедным девушкам не следует быть застенчивыми с мужчинами.
   - Пусти меня, - она снова попробовала выйти, но снова натолкнулась на скульптора. Постум молча и с нехорошим выражением лица наблюдал за ними из глубины комнаты.
   - Не злись, козочка. Я только хотел сказать, что здесь есть подходящая рукопись для тебя.
   И протянул ей "Сетования", которые все еще держал в руке. Сервилия вопросительно оглянулась на Постума.
   - Да, бери. И прошу - не сердись на моего друга. Он недавно в Риме и еще не умеет разговаривать с порядочными девушками.
   Постум не зря назывался оратором - он тоже умел пошутить. Сервилия улыбнулась, взяла из рук Амфиона свиток и вышла.
  
  Улицы, как обычно, были многолюдны - римляне любили проводить время на площадях и пиршествах. Даже кварталы Эсквилина, по сути, задворки города, кипели, словно муравейник. Впрочем, здесь народ больше слонялся без дела, это были те, кого в тиши палатинских дворцов презрительно именовали чернью, те, что галдели на верхних скамейках амфитеатров, откуда ничего не было видно, те, кто жили за счет хлебных раздач и предвыборных подачек, те, кто не могли принести Риму никакой пользы, даже если бы захотели.
  А Государству почему-то опять нездоровилось - мятежи в провинциях, беспорядки, учиненные требовавшей хлеба толпой на Капитолии и разгон этой толпы преторианскими когортами, медлящая с наступлением весна, какие-то неясные слухи, пророчества. Двое приятелей, вышедших из инсулы об этом не думали. Амфион окинул взглядом величественную многохолмную громаду Рима, в который раз восхищаясь его безжалостной красотой, а Постум, глядя на проходившего мимо бородача в мидийском халате, подумал как мало в городе римлян в сравнении с рабами, вольноотпущенниками, чужеземцами. А потом в очередной раз подумал, кто такие, собственно, эти римляне - те пятьдесят семей, что правят Республикой, или они с Амфионом.
  К тому времени, как они пришли к мастерской, где отливалась бронзовая статуя, там уже никого не было. Старый раб с перебитой ногой, что был оставлен вместо сторожа, сказал им, что хозяин и остальные рабы ушли уже давно, так как никакой работы на сегодня нет. Скульптор досадливо поморщился.
   - Пошли, по крайней мере, прогуляемся по городу. А то сидишь днями в своей квартире, как сова в дупле, и пишешь всякую нелепицу.
   Амфиону захотелось вдруг высказаться, да и поговорить, кроме Постума, ему было здесь не с кем.
   - Видишь ли, я думал, что эта статуя прославит меня. Думал, что если заметил Квинкций, то заметят и другие. Думал, мои боги и герои будут украшать Форум, театры, площади. Но его никто не увидит. Квинкцию нужен Титан, чтобы поставить у себя в атриуме и никому не показывать. Представь, я заканчиваю работу - и кто я? Никому не известный скульптор с Родоса. У меня нет и никогда не будет римского гражданства. А в одном из дворцов на Палатине будет стоять вещь, равной которой еще не создавали в мире! Вот почему я хотел показать хотя бы тебе. А теперь представь как я возвращаюсь домой... Что мне еще остается?
   - Да, не думаю, что у тебя там было много друзей, и что ты хорошо с ними простился.
   - Ну конечно! Я же ехал в Рим! Ехал, чтобы стать знаменитым. И вернулся ни с чем.
   Говоря об этом, они достигли одной из площадей, где была вывешена римская газета - публикуемый сенатом в нескольких десятках экземпляров отчет о делах государства. Первый наплыв зевак уже прошел, однако, у столба еще продолжал толпиться народ. Скульптор хотел тоже подойти, но Постум дернул его за плащ.
   - Не следует делать этого. Видишь сборище бездельников? Все они ждут того, кто умеет читать. Так что, стоит тебе подойти к столбу, так и заставят читать вслух до самого вечера. Кроме того, здесь ничего интересного - заверения консула Фламиния, что предпринимаются все необходимые шаги для возобновления хлебных раздач, восстание бессов в Нижней Мезии и прием парфянского посланника.
   - А что говорил посланник?
   - Рассыпался в любезностях и просил небольшой кусочек земель вдоль Евфрата. Привыкнув жить под деспотом, азиаты теряются в Риме. Они никак не могут понять, кто здесь главный и кому давать взятки - отсюда все их неудачи.
   Они разошлись у моста через Тибр. Постум Ветурий отправился обратно, вытаскивать стилус из стены и дописывать ненавистную речь. Амфион пошел в одну из грязных забегаловок в нищих кварталах затиберья, чтобы там потерять человеческий облик, а с ним - все горести, которыми полна жизнь человека.
   Ночь мягкой кошачьей лапой опустилась на землю, но Рим не спал. Дневные бесчинства его жителей переходили в ночные, и тысячами огней мерцал город, до небес вознесшийся своими победами и злодеяниями.
  
  Глава III
  В изгнании
   Было уже за полдень, когда жители Истрии могли бы видеть старика в расшитой золотом накидке, что уверенной походкой шел впереди трех воинов. Дом, к которому он направлялся, был выше и массивнее остальных, а двойная колоннада по периметру придавала сходство с храмом. Своей костлявой, но еще твердой рукой он несколько раз стукнул в дверь. Через какое-то время внутри послышался шум, хрип отодвигаемого засова. Появившийся на пороге привратник оглядел старика с головы до ног, равно как и тот его.
   - Позови своего господина.
   - Как? Позвать его сюда? Но, кто...
   - Скажи - Менесфей, глава Совета тридцати.
   Привратник почтительно поклонился и исчез в глубине, захлопнув дверь. Старик стал осматривать улицу в ожидании и встретился взглядом с бродячей собакой. От голода и болезней шкура ее свалялась, и она мелко дрожала на свирепом ветре, с надеждой глядя прямо в холодные глаза олигарха.
   Истрия, город на побережье Понта Эвксинского. Стражники на зубчатых стенах бродили взад и вперед, пили вино, чтобы не замерзнуть и смотрели вдаль, туда, где подвластные городу поля и деревни сливались с бескрайними дебрями лесов Нижней Мезии. В любую минуту можно было ждать набега мятежных племен. Зимние запасы еще оставались, но подходило время начинать сев, а погода была все еще не весенней. Море тоже закрыто. Улицы пусты, жители сидят по домам без дела. Черные корабли, словно туши морских исполинов, лежат на берегу, зарываясь в песок. И среди них немало принадлежит хозяину вот этого дома. Главкону, сыну Окиала.
   - Господина нет, - ответил появившийся привратник.
   - А где же он?
   - Я не знаю. Он уехал сегодня ночью.
   - Тогда пусти меня в дом, чтобы мне самому убедиться в этом.
   - Без разрешения господина я никого не могу впускать.
   - Да ты, раб, решил пререкаться со мной!
   Привратник отпрянул от нацеленных на него копий, но тут из полумрака дворцовых переходов подошел управляющий, привлеченный шумом. За его спиной маячили двое коренастых рабов, неплохо вооруженных.
   - Что привело сюда почтенного Менесфея?
   - Где ваш господин, мерзавцы?
   - Ты зря ругаешь нас, о достойнейший, - с издевательской вежливостью ответил управляющий, - разве не сообщили тебе, что господина нет дома, он уехал сегодня ночью по делам.
   - Видимо, ты еще не понял, что я говорю серьезно, раб. Сегодня Главкон должен предстать перед судом Совета тридцати. Он обвиняется в стремлении к тирании. Если его действительно нет, то проведи меня в дом, чтобы я сам убедился в этом.
   - Без разрешения господина...
   - Да ты издеваешься, раб! - вскричал старик, однако, сообразил, что в гневе человек его возраста смешон и вновь заговорил спокойно. - Впусти, или я применю силу.
   Управляющий едва заметно усмехнулся. Один из воинов тронул старика за плечо, указывая на окна второго этажа - оттуда высовывались несколько лучников.
   - Ты осмелишься поднять руку на меня, раб? - глядя в глаза управляющему, зловеще медленно спросил Менесфей. Тот ответил, выдерживая взгляд:
   - Я буду сражаться с любым, кто покуситься на имущество хозяина.
   - Верный пес. Да вы все здесь такие же негодяи, как и ваш господин.
   Менесфей оставил двух стражников у дома, а сам отправился посовещаться с остальными олигархами, что делать дальше.
   Окиал был простым моряком и удачливым торговцем. Из обыкновенного триерарха он стал владельцем нескольких кораблей и множества рабов. Подобно большинству таких людей отличался хваткой, расчетливостью и здравомыслием. Он твердо стоял на земле - ни повалить, но и не подняться. Он довольствовался уже тем, что с ним милостиво разговаривает знать Истрии, хотя и понимал, что всегда останется для них грубым и грязным простолюдином. Его сын Главкон был уже другим. Получивший образование в садах афинских мыслителей, общавшийся с владеющими вселенной римлянами, утонченный ценитель статуй и слов он не считал высочайшим из благ поддакивать и улыбаться какому-нибудь Стихию или Менесфею. Заняв место отца, Главкон направил свои мысли и усилия в ином направлении. В ту пору все дела Истрии находились под безраздельным контролем Совета тридцати олигархов. Рим был далеко, и город отделывался всего лишь небольшим ежегодным налогом, поскольку вовремя заключил союз с могущественным Государством. Главкон вовсе не стремился стать диктатором, хотя, конечно, некоторые честолюбивые мысли сыграли свою роль. Он просто хотел установить демократию, так как ему очень не нравились те, кто заседал в Совете, и просто потому, что он считал такой строй лучшим. Это была красивая мечта, которую он любил, как женщину. И ради нее он был готов на все. Он оказался не одинок в своих замыслах. Тридцать богатейших, с целой империей рабов, контролировали все, начиная от распределения налоговых ставок и кончая цветом одежд на мраморных богах. Были недовольны как олигархи победнее, которым не давали развернуться, так и заурядные граждане, что просто не имели работы. Самое главное и опасное для Совета заключалось в том, что те же забитые граждане, невзрачные тени на кривых улочках, служили в войске, защищавшем город. Власть римлян в Нижней Мезии постоянно балансировала на острие меча, от варварских и пиратских набегов и даже осады не был застрахован ни один город, а переходить на наемные отряды мешала жадность.
  Главкон не стал лидером демократов, он просто оказался той песчинкой, которая склонила чашу весов, но и народ Истрии и олигархи видели в нем главную причину. Борьба шла все более ожесточенными, все более грязными методами, однако, раз за разом Совет терял свои полномочия, а народное собрание (и его кумиры) увеличивало. В конце концов, видя, что дело плохо, олигархи воспользовались тем же оружием, переманивая речами и подачками толпу на свою сторону. Народ предал тех, кем восхищался. Главкон остался один, с горстью соратников. Судебные функции - их у Совета еще не успели отобрать? Прекрасно, воспользуемся ими. И Главкон, сын Окиала, был обвинен в стремлении к тирании.
  Он не пошел на суд тридцати, прекрасно понимая, что итог заседания уже предрешен. Напрасно ждали его почти до полудня, напрасно стучался в дверь его дома старый Менесфей. В ту ночь он, взяв с собой раба Гетия, деньги и свиток любимых стихов, отправился в Рим искать поддержки.
  Весть, принесенная Менесфеем, была встречена растерянностью и недоумением. Стихий, крупный работорговец, требовал просто собрать воинов и смести с лица земли дом Главкона, вне зависимости, уехал он или нет. Ему возражали, что Главконовы друзья могли бы вызвать смуту среди народа, где он был все еще популярен. "Ну, я не думаю, что он стал бы прятаться за спины рабов" - неуверенно произнес некто Эвтидем. Хитрый старик Менесфей не вмешивался, дал остальным вволю поспорить и только потом сказал свое мнение.
  - Пока он не осужден, мы не вправе ничего делать ни с ним, ни с его имуществом.
  - Но как мы его осудим, если он сбежал от нашего суда! - воскликнул Стихий.
  - Заочно, - спокойно ответил старик.
  - Не очень-то это будет законно...
  На сказавшего эти слова Эвтидема немедленно напустились все остальные: а он с нами законно поступал? Сам виноват, не надо было бежать. Стал бы он раздумывать о законе, став диктатором?
  - Но к чему мы его присудим?
  - К тому, что он сам выбрал для себя, - торжественно изрек Менесфей, - к изгнанию.
  Придав делу вид законности, перешли к остальным вопросам.
  - А что будем делать с рабами? Дом-то у него настоящая крепость, а это сборище ублюдков, похоже, всерьез решило там отсидеться.
  - Солдаты решат это дело! - рявкнул Стихий.
  - А зачем? Объявим, что их хозяин осужден, а они теперь свободны.
  - Что я слышу? Свободу рабам тирана?
  - Я сказал пообещаем свободу, а не дадим! - прошипел Менесфей, раздраженный глупостью соратников.
  Затем разгорелись споры, кому достанется дом, как поделить богатства Главкона, прерванный вестью о том, что Филоктет и другие демократы созвали народное собрание. Но это было уже бесполезно. Стража первым делом схватила ораторов и наиболее горячих из толпы, затем тот же Эвтидем, отличавшийся красноречием, пояснил согражданам, что Главкон стремился к тирании, что он приговорен к изгнанию, сам подчинился решению Совета и уже покинул город. Нашлись те, кто смог подтвердить ночное бегство бывшего лидера. Все решилось как-то стихийно. Рабов, выманенных из дома обещанием свободы, корабли, поля, коллекцию коринфских ваз поделили между собой олигархи, а дом был разрушен и сожжен толпой народа, твердо руководимой Эвтидемом.
  Всего этого не мог знать Главкон, пластом лежавший в каюте триремы, спасаясь от морской болезни. Его видения были тревожны и тягостны, хотя внешне он спал спокойно - не метался и не разговаривал во сне. Так спокойно, что зашедший как-то в каюту Курион принял его за мертвого. Ему снились события, случившиеся с ними со времени отправления из Новы.
  Снилось, как по пути их перехватил вождь какого-то племени, считавшийся дружественным. Он взял путников к себе - то ли гостями, то ли пленниками. В случае победы римлян он "обеспечивал безопасность римского сенатора", а случись все наоборот - упрочивал свой авторитет выдачей знатного пленника.
  Главкону снилось их ночное бегство, погоня, от которой они спаслись, случайно выскочив на небольшой римский отряд - один из осколков уничтоженного 19го легиона. Командующий отрядом, угрюмый молодой человек с разрубленной рукой на перевязи, сообщил им, что наместник Фавстул бежал, где остальные войны сгинувшего легиона, он не знает и отступает сюда от самого Эска. Он не имел понятия, что делать дальше, куда идти, от кого ждать приказов. Вдобавок его когорта, как и почти все войска Государства, набранная из варваров и пролетариев Рима, доведенная до окончательной деградации поборами и отсутствием дисциплине при Фавстуле, вполне созрела для того, чтобы убить своего командующего и превратиться просто в большую банду. Наверное, он надеялся, что Курион возьмет его под свою опеку, соберет в единое целое рассеянные по провинции римские отряды и сможет что-то сделать, но тот слишком торопился в Рим, чтобы попасть в сенат раньше наместника.
  Главкону снилось, как вскоре они добрались до Фракии, где было уже относительно спокойно, если не считать того, что кто-то метнул в них однажды копье из засады. Такой же небольшой городок, растерянный муравейник, Товия, откуда они отправились в Абдеру, Если плавание в Понте Эвксинском было совершенно невозможным, то во Внутреннем море всего лишь смертельно опасным. Римлянина это устраивало. Хозяин приглянувшейся им триремы до тех пор торговался и отказывался, ссылаясь на пиратов и штормы, пока Курион, сунув ему под нос какой-то пергамент с римскими гербами, сказал, что забирает трирему даром, с гребцами, оснащением и всем экипажем на нужды "сената и народа римского". Главкон мог только ухмыльнуться, глядя на жалкую растерянную физиономию судовладельца.
  Вообще, римлянин нравился ему все больше. Курион, не теряя собственного достоинства, на равных разговаривал с любыми людьми, исключая, конечно, полных ничтожеств. Он был спокоен и всегда четко знал, что ему следует делать. Он жил так, словно на земле перед ним проведена четкая линия, путь, по которому он должен идти, не сворачивая. Главкон, всегда чувствовавший себя словно на перепутье, сомневающийся, прежде чем выбрать одно из тысяч направлений, и сомневающийся уже потом, когда оно выбрано, искренне восхищался целеустремленности римлянина.
  - Проснись, господин! Проснись...
  Настойчивый голос вытаскивал его из мутной паутины сновидений в реальный мир, в сырость и темноту каюты. Главкон открыл глаза - над ним склонялся и тряс его за руку один из людей триерарха.
  - Вставай, господин! Меня послали разбудить тебя.
  - В чем дело?
  - Пираты!
  На палубе его сразу же обдало шквалом брызг и резкими порывами ветра. Слышалось щелканье бичей, окрики, тяжелое дыхание гребцов, удары весел о воду. Он прошел к стоявшим на корме триерарху, Куриону и нескольким воинам. Солдат держали на каждом корабле - из опасения серьезного бунта рабов и для случаев, вроде этого. За кормой, пока еще на большом расстоянии, вырисовывались очертания квадриремы, изогнутым носом и четырьмя рядами непрерывно шевелящихся весел похожей на хищное насекомое. Надо сказать, что хотя Главкон и был судовладельцем, а имя его отца означало "бегущий по морю", но корабли и плавания он не любил и совершенно не разбирался в таких вещах. Римлянин, видимо, чувствовавший себя в этой ситуации более уверенно, сразу же ввел его в курс дела:
  - Мы должны сделать большой круг и протаранить их в борт или корму. Что ты на это скажешь?
  Главкон неуверенно пожал плечами.
  - Делай, как считаешь нужным.
  Трирема стала разворачиваться. Пираты, неверно истолковав маневр римлянина, решили, что корабль стремиться ускользнуть в какой-либо порт или гавань, и пошли наперерез, тем самым только облегчая задачу. На краткое время пиратское судно исчезло в небольшом клочке тумана, а потом словно выросло вдруг перед носом триремы на расстоянии двух - трех стадий. Уже были видны фигуры людей, каждое отдельное весло в бешено вздымающихся и опускающихся плавниках - пираты пытались развернуться. Поздно! Не такая быстрая, но более маневренная трирема врезалась тараном в борт массивного пирата, весла ломались, как соломинки. Сила удара была такова, что многие с квадриремы полетели за борт. Не растерявшиеся "князья моря" метали уже абордажные крючья и лезли на римский корабль.
  - Назад, пока они все не перескочили! - крикнул Курион триерарху, что было излишне - тот уже отдал соответствующие приказания. В несколько взмахов весел трирема отошла от обездвиженного пирата, однако, изрядное число головорезов уже успело взобраться на борт. Смуглый одноглазый гигант, занеся меч для удара, ринулся на Главкона, которому ничего не оставалось, кроме как сражаться, выхватив свой меч.
  Его владение оружием не шло дальше тренировок - ему не приходилось ни защищать в бою свою жизнь, ни окунать лезвие в дергающуюся плоть. Вдобавок, противник был гораздо сильнее его физически, и Главкон успевал только отражать страшные удары, отступая и ожидая подмоги. Тщетно. Побоище растеклось по всей палубе. Римлянин, держа в одной руке меч, а в другой копье, дрался сразу с двумя. Главкон задыхался, пот заливал ему глаза, циклоп наседал, когда стрела пронзила руку гиганта. Неожиданная поддержка пришла от триерарха, который, взяв лук и стрелы, стоял у мачты и с завидной меткостью отстреливал пиратов. Циклоп, словно совершенно не тяготясь своей раной, старался теперь сражаться, держа Главкона между собой и триерархом. но вдруг страшно закричал и рухнул во весь рост на палубу - это расправившийся со своими противниками римлянин перерубил ему сзади сухожилия на ногах.
  Пираты были уничтожены, пало несколько курионовых воинов, когда Главкон заметил новую опасность - большая амфора раскололась, упав на палубу и оттуда медленно вытекала черная горящая жижа. Это с ползущей за ними квадриремы оставшиеся головорезы обстреливали их греческим огнем.
  - Мокрый войлок сюда! Быстро! Оно не боится воды!
  Когда огонь, забросанный влажным тряпьем угас, а на существенно отставшей квадриреме то ли уже не могли дострелить, то ли кончились амфоры с жижей, триерарх с торжественным видом подошел к Куриону. Кругом валялись тела "князей моря", еще живых добивали солдаты, дымилась куча войлока.
  - Господин! Их корабль едва держится. Позволь вернуться и потопить пиратов!
  Холодный взгляд Куриона был ему ответом.
  - Плывем дальше. Мы и так слишком задержались.
  
  Глава IV
  Расплата
  Казалось, полутемному перестилю никогда не будет конца. Ряд мраморных ликов смотрел на него со стен, пока он шел за рабом-номенклатором, еще более усиливая холод, всегда охватывавший Амфиона в этом дворце. Тонкие хищные носы, застывшие, острые, как бритва, скулы. Мертвые глаза, через которые наблюдали за ним, выпивая его жизнь, давно сгинувшие предки Квинкция. Пройдя, наконец, столь пугавшую его галерею, он вышел в атриум - огромный зал, задняя стена которого терялась во тьме, посреди - окруженный колоннадой бассейн. Сквозь отверстие комплювия для стока дождя было видно солнце и ясное, безоблачное небо, на которое Амфион бросил взгляд, словно узник, навсегда уводимый в подземелье. Полумрак и быстрота, с какой вел его номенклатор, не позволяли толком разглядеть роспись стен атриума. Он только заметил, что по всей поверхности стен, словно соты, были разбросаны двери в боковые комнаты и окна верхних этажей.
  У дверей узкой галереи, ведущей в таблинум, его ждало еще одно испытание - нужно было пройти мимо огромного пифона, что неподвижно сидел, свившись в каменном гнезде. Скульптор вспомнил истории о том, что младенческие и детские годы Квинкций провел вместе со змеей, как с домашним животным. У него не было оснований не доверять таким слухам - Амфион сам видел, как для облегчения жары змей обматывали вокруг шеи и клали в колыбели, чтобы дети играли с ними. Вообще, если не считать самого хозяина и раба-номенклатора, пифон был единственным живым существом, которого он видел во дворце. Хотя здесь у сенатора жило полторы тысячи рабов, но вся эта многорукая и многоногая машина была рассредоточена где-то в хозяйственных помещениях, чтобы не мешать покою господина.
  Раб открыл дверь кабинета - таблинума, поклонился и исчез. Сидящий к нему спиной человек, не отвечая на приветствие, указал скульптору кресло напротив. Это был тот, кого Амфион называл Танатосом, богом смерти. Гней Квинкций, заказчик Титана. Он явно пресытился жизнью - даже не двигался, просто сидел и смотрел, словно мраморная статуя бога.
  - Его уже доставили? - спросил Амфион, чтобы хоть как-то развеять молчание.
  - Да, доставили, - неизвестно чему усмехнулся сенатор. - Твои деньги.
  Он указал на стол. Скульптор взял лежавший там пергамент и только тут обратил внимание, что в таблинуме нет ни книг, ни свитков, ни статуй. "Он что, днями сидит здесь и смотрит в одну точку?"
  - Покажешь это любому из моих банкиров. Тебе выплатят как захочешь.
  - Как захочу?
  - Сестерции, драхмы, золото.
  Вновь воцарилось молчание. Амфион поежился. Словно тысячи лет назад он был среди римских улиц, среди жары, шума и толкотни, и вот он здесь, где холод и неизбывное молчание. И полумрак. "Да это настоящая гробница, - подумалось, - он хоронит себя заживо. Надо спросить. Чего теперь бояться - работа сделана, деньги отданы, и я не завишу от него". Амфиону часто приходилось видеть богатых и обычно не составляло труда поставить себя над ними, жалкими, несмотря на внешнюю напыщенность, людишками. Он наизусть выучил, как это доказывать. Но Квинкций был слишком непонятен, перед ним Амфион чувствовал себя просто ничтожно, словно перед высшим существом.
  - Можно мне еще раз взглянуть на него?
  Медленно сенатор перевел взгляд, затем какая-то мысль, видимо, промелькнула у него в голове. Он поднялся с кресла, махнул рукой Амфиону "иди за мной" и направился к двери.
  Пройдя две небольшие комнаты, они оказались в саду, по размерам в два раза превышавший атриум. Некоторое время скульптор осматривался, щурясь от яркого солнечного света после темноты комнат и коридоров. Фонтаны, удивительные тропические растения, могучие деревья и какие-то ползучие плети, овивающие барельефы ошеломили воображение Амфиона. "Да ведь он как бог! Стоит ему щелкнуть пальцами - и здесь будут накрыты столы, заиграют музыканты, вбегут танцовщицы в прозрачных коийских одеждах. Потоком хлынут хвалебные речи в стихах и в прозе, написанные лучшими ораторами и произносимые лучшими людьми Рима. А он предпочитает сидеть в полутемной комнате, глядя в стену. Не понимаю". Но тут, скульптор заметил, наконец, то, зачем и пришел, что отвлекло его от попыток понять Квинкция. В самом центре сада возвышался суровый бронзовый гигант. Его творение. Титан.
  Ростом на три головы выше человеческого. Амфион как-то раз объяснял сенатору, почему именно так. "Если сделать колосса, то его будут воспринимать, как явление уже иного порядка, как предмет архитектуры. А такого роста статую всякий невольно будет сопоставлять с собой. И признавать свое ничтожество". Весь он стоял, словно согнувшись от страшного бремени, голова немного наклонена вперед, напряженный, пронзительный взгляд упирался в землю. Правая рука Титана свободно опускалась вдоль туловища и держала за ворот сброшенную им и лежащую на земле одежду. Амфион обошел вокруг своего создания, все мысли исчезли, кроме восхищения перед самим собой, своим гением, своими руками.
  - Есть вопросы, на которые мне ответишь только ты, - произнес Квинкций, наблюдавший за тем, как Амфион смотрит на статую.
  - Спрашивай.
  - Его одежда и поза говорят о том, что он идет. Откуда же?
  Амфион не был удивлен таким вопросом. Сходу сказал:
  - Это Титан. Он возвращается после боя с богами.
  - Он победил?
  - Он ранен. Он скоро погибнет.
  - Но я не вижу здесь раны.
  - Я ваял образ, а не куски мяса! - резко ответил Амфион. - Ты думаешь, раны богов подобны обычным?
  - Но ты так и не сказал мне - победил ли он?
  - Богов невозможно победить! - рассмеялся скульптор. Сейчас в нем словно жил какой-то другой человек, которому не было дела до денег, римлян, которому был чужд страх перед сенатором Квинкцием, да и вообще, людей для него не существовало. Но это творческое начало исчезло так же неожиданно, как появилось, и снова стали выплывать на поверхность обычные горести и заботы.
  - Богов невозможно победить, - задумчиво повторил сенатор.
  - Но неужели это все?! У меня много других идей. Я мог бы изваять для тебя или твоих друзей еще что-нибудь.
  - Нет. Лучше этого ты уже ничего не сможешь создать. Да и никто не сможет.
  Эти слова Квинкция продолжали звучать у него в голове и когда он уже вышел на улицу, как обычно, после разговоров с сенатором, хватая ртом воздух, и цепляясь дрожащими пальцами за одну из колонн дворца. Галерея посмертных масок, Титан, чудовище, для которого он творил - все словно выпивали его жизнь, его кровь, его разум. "Ненавижу!" - пробормотал Амфион. Что же, теперь у него есть деньги, что тоже не так уж плохо. Сегодня он купит себе рабов, станет не хуже остальных, кто в этом мире и отправится в Остию. А завтра он уже будет стоять на носу одной из триер, разрезающих Внутреннее море. Все равно куда - в Азию, Киренаику, Александрию, только прочь отсюда. И не домой.
  - Что приятель, перебрал? - насмешка проходившего мимо легионера вернула его к реальной жизни.
  Он с трудом оторвался от колонны и, действительно, шатаясь, словно пьяный, отправился к себе. "Я устал, я смертельно устал" - повторял Амфион. Это давала себя знать лихорадочная, нервная работа над Титаном, совмещаемая с ночными попойками и посещениями лупанаров.
  Вот и его жилище - заброшенная хижина в затиберье, где до него жил какой-то сосланный в Германские провинции актер. Земляной пол, не закрывающаяся до конца дверь, дыра вместо окна, заткнутая тряпьем. Сквозняк шевелил бесформенно свисавшие лохмотья. Больше здесь нельзя было оставаться. Раньше у него нечего было взять, а теперь - теперь он богат. Счастлив. "Снять комнату в гостинице на эту ночь? Или пойти к Постуму?" - думал он, разглядывая одну из стен хижины. От пола и до крыши прибиты полки, а на них стояли небольшие скульптуры - еще одно создание Амфиона в Риме. Это были женские головки, с разными прическами, с разным выражением лица, в разных настроениях, но у всех было одно лицо - лицо Сервилии, той самой девочки, над которой он потешался всякий раз, как встречал ее у Постума.
  "Интересно, что бы он сказал, увидев их? - скульптора вновь разобрала злоба к Квинкцию. - Я не способен сделать ничего лучшего, чем унылый гигант". Нет, эти головки не увидит никто. Амфион левой рукой сгреб те, что стояли на верхней полке, а правой ухватил лежавший на столе резец, воткнул его в едва заметную трещинку на виске одной из Сервилий. Брызнула мраморная крошка, и бесформенные куски посыпались на пол. Мрачное упоение охватило его при виде этого зрелища. И раньше, когда Амфиону приходилось уничтожать неудачные работы, он находил, что разрушать, пожалуй, приятнее, чем создавать. Но лишь теперь он всецело почувствовал радость злодеяния. Скоро все было кончено. Мусор на полу, пыль, мельтешащая в луче заходящего солнца - все, что осталось от его творений. Правая рука продолжала сжимать резец. Амфион поднес его к лицу, внимательно рассматривал лезвие, небольшие зазубринки на нем. Сталь чуть дрожала, сжатая в побелевших от напряжения пальцев. Кровь из лопнувшей мозоли. "А может и ее саму тоже? Хотя, зачем".
  Согласно посмертной воле сенатора Тита Веттия Сервилия пятьдесят рабов должны были получить в дар свободу. Согласно установленному порядку все они нарекались Сервилиями и становились клиентами рода, что ранее владел ими. Судьбы их сложились по разному. Двое разбогатели, завели свои дома, рабов, купил звания всадников. Большинство сгинуло, растворившись в безликой массе прочего нищего сброда. Один нанялся в оружейную мастерскую точильщиком. Постепенно смог приобрести инструменты, снял комнату в полуприличном квартале и уже стал работать на себя, затачивая всем желающим мечи. Свое ремесло передал сыну, Марку Сервилию, жена которого умерла во время эпидемии какой-то пришедшей с востока болезни. Так и не женившись второй раз, Марк жил вдвоем с дочерью. Согласно проводившемуся два года назад цензу, он был пролетарием, то есть человеком, единственное достояние которого - его дети.
  Девушка лежала, глядя в темноту, на своем обычном ложе - брошенной прямо на доски овечьей шкуре. Нестерпимо ныло ушибленное днем колено. Она упала, споткнувшись о ступеньку лестницы, когда несла домой тяжелый кувшин воды. Сон не приходил к Сервилии, хотя она знала, что уже поздно. "Интересно, а когда не заснуть, делают ли жертвоприношение? Ведь есть же Морфей и Гипнос". Услужливое воображение тут же нарисовало ей картину: исполинский храм с уходящими в небо колоннами, вокруг стоят толстые, обрюзгшие богачи, замученные бессонницей. Они пригнали целые стада жертвенного скота и молят богов о сне. И тут золотые двери храма раскрываются, и в сопровождении прислужников выходит она, в мантии верховной жрицы, непреклонно взирая на стоящих на коленях паломников.
  До чего же приятно помечтать, пофантазировать, пусть даже и совершенные глупости. Хотя, отец говорил, что это плохо, что человек, постоянно предающийся таким мыслям, теряет способность к нормальной жизни. Постум сказал иначе. "Мало кто вполне доволен собой. Это тяжело - принимать все как оно есть. Люди бегут. Одни пьянствуют, другие ходят в театры и на стадионы, многие, как вот я, например, живут среди книг. Так что не бойся своих фантазий, но и не надейся на них".
  Тихо, стараясь не разбудить спящего у другой стены отца, она села на ложе и потерла рукой ушибленное место. "А вдруг я что-то повредила себе". Гидрия, кувшин для воды, кажется, треснула еще больше, и теперь скоро понадобится новая. Снова вспомнилась жара, назойливые мухи, которых она отгоняла рукой от лица, прогнившая ступенька. Гидрия выпала и покатилась вниз по лестнице, струя воды хлынула из горла на пыль улицы, превращая ее в грязь. Смеялись соседские дети, никогда не упускавшие случая над ней поиздеваться. "Что я им сделала?" Как, оказывается, холодно ночью. Днем тоже не так жарко, как должно быть в эту пору. Она вновь улеглась, накрывшись еще одной шкурой.
  Но ей опять не спалось. Мысли бродили, словно коровы на поле, без всякой цели и смысла. Вспомнился рассказ Постума о какой-то секте, последователи которой поклонялись изображению распятого мудреца, учившего, что все люди братья. Одно время они были популярны, а потом как-то сошли на нет. Вот бы встретиться с одним из таких людей! Сервилии казалось, что жизнь, которую видно, которой живут люди, это не все, что за этим есть еще что-то, какая-то тайна, разгадка ко всему. Она жила в ожидании чего-то, какого-то события, или человека, или мысли. Во многом это было обычное томление ее возраста, когда пробуждаются новые силы организма и человек переходит на новую, более совершенную ступень существования.
  Мечты незаметно переходили в сон. Вот она, в развевающемся плаще из шкур леопардов, словно амазонка скачет с мечом на коне навстречу многоглавому чудовищу. На нее с мольбой обращены глаза прекрасного юноши, что прикован к скале и уже не чаял спастись. Одну за другой она срубает головы страшного змея, но вдруг на месте срубленной последней вырастает новая, с человеческим лицом. Тонкий, исковерканный в усмешке рот, колючие щелочки глаз - это Амфион. Лицо надвигалось, все увеличиваясь в размерах, заполняя собой горизонт. Это было уже не лицо живого человека, а исполинский монумент из песчаника.
  Сервилия проснулась, неподвижно лежала, слушая как бешено колотится сердце. Постепенно она успокоилась, вид спящего рядом отца вселил в нее уверенность. Она вновь погрузилась в лабиринт собственных мыслей. Почему ей приснился этот Амфион, всегда с такой злобой и таким отвращением насмехавшийся над ней? Хорошо еще, что он нечасто заходит к Постуму. Несколько раз Сервилия порывалась спросить о скульпторе, но так и не смогла решиться. "За что он так ненавидит меня? Может, я ему кого-то напоминаю? Например, бывшую госпожу, если он, конечно, был рабом. Или бросившую возлюбленную". Затем мысли перенеслись на Постума Ветурия, человека, научившего ее чтению, письму, дававшего свои книги. Показавшему ей другой мир. "Кем бы я была без него? Диким зверенышем". Она вспомнила соседских детей. А потом наружу выползла самая главная мысль, та, от которой она пыталась спрятаться в свои мечты. Мысль о том, что с ней будет дальше. Перспектива стать женой такого же нищего, как они сами, но грубого человека, рожать для него детей, терпеть побои вселяла в нее ужас и омерзение. Не многим больше радости быть игрушкой в жирных волосатых лапах богатого вольноотпущенника. Отец как-то сказал ей, что не следует нищему быть умным, так тяжелее переносить унижения. Сервилия уже давно решила для себя, что будет жить одна. Она вполне могла бы продолжать дело отца. "Конечно, поначалу они будут не доверять мне и смеяться, но потом, наверное, поймут, что я могу работать не хуже". Немного успокоив себя этим, она, наконец, заснула.
  
  Глава V
  Пир оптиматов
   Щемящие, пронзительно-прекрасные звуки лиры, печальная мелодия проникала в самые сокрытые уголки души, не оставляя безучастным никого из присутствующих. Здесь слышалась тихая грусть осеннего утра, расставание с любимой, последний взгляд, брошенный через плечо. Музыка кончилась, заключительные аккорды замерли в тишине, казавшейся почти неуместной. Раб-афинянин окинул всех тяжелым взором из под нависших бровей, поклонился и отошел во тьму, под прикрытие резных портиков.
   Хозяин пиршества, Мамерк Эмилий, в душе торжествовал, наблюдая впечатление, произведенное на гостей. Ужины у него всегда отличались изысканностью и утонченностью вкуса. Собравшиеся здесь не нуждались в сотнях приглашенных, обилие блюд, стаде нагих танцовщиц - пусть так тешат свое честолюбие их разбогатевшие вольноотпущенники. Здесь все было скромно, и присутствовало всего пятеро, что, кстати, делало встречу очень пригодной для обсуждения политических дел.
   - Восхитительно, - сказал Авл Фламиний, брат консула, - Не мог бы ты не отсылать далеко своего раба, чтобы мы еще раз насладились этой дивной музыкой?
   - Ну конечно, мой Авл. Однако пусть это будет несколько позднее. Как грусть, так и веселье уместно в меру, - ответил Эмилий. - Хотя, что до меня, то я готов слушать его игру целыми днями.
   - Но что нам скажет истинный ценитель? - слегка прищурив один глаз, Фламиний повернулся к Публию Цильнию Меценату.
   Тот поставил кубок на стол, задумчиво потер рукой подбородок, подбирая слова.
   - Музыка - это не тот вид искусства, о котором нужно говорить. Она говорит сама, надо уметь слушать.
   - Прекрасное изречение! - воскликнул хозяин, - А теперь усладим себя другим, не менее важным искусством - искусством виноделия.
   Он хлопнул в ладони.
   - Хиосское, полувековой выдержки.
   Из дверей выбежали изящные девушки с кувшинами и, улыбаясь, стали наливать искристый напиток в чаши. Эмилий первым поднял свой кубок, ему последовали остальные. Они пили, услаждая свой вкус, как ранее слух, равнодушно глядя друг на друга и думая, каждый о своем.
   Меценат о том, с какими ничтожествами, в сущности, он вынужден находиться за одним столом. О том, что любому из них больше понравились бы бои гладиаторов, или пляски голых девок, а они возлежат с умным видом и корчат из себя тонких ценителей.
   Эмилий глядел на Фламиния, скрывал полуусмешку, видя как тот кичится консульством брата.
   Лициний Руф смаковал вино, сомневался что это хиосское, и злился обычаю тянуть время, прежде чем приступать к делу.
   Марк Эмилий Торкват скучал. Он ходил на такие сборища, как на заседания сената, только ради политики, а по-настоящему отдыхал на пирах своих клиентов.
   А Фламиний просто тяжело соображал, что бы еще сказать.
   Затем приступили к кушаньям, сопровождая трапезу долгой и совершенно бессмысленной беседой о видах и свойствах вин. Фоном застолью служили танцы чернокожих девочек со змеями, под звуки флейты.
   - А кстати говоря, - заметил кто-то. - Курион вернулся из Мезии.
   Фламиний хмыкнул:
   - Ну так что с того? Он опоздал. Вчера же наместник Фавстул сделал доклад в сенате. Где ясно излагал суть дела и положение провинции.
   Он ехидно глянул на Лициния Руфа, покровителя проворовавшегося наместника. Тот невозмутимо поедал зайца, начиненного улитками.
   - Учитывая сегодняшнее состояние дел, мы не должны никого недооценивать. Малейшая ошибка может опрокинуть лодку, - авторитетно подняв палец кверху, сказал Торкват.
   - Какую опасность может представлять Курион? Сверкнет взором, прочитает нам лекцию об упадке нравов и удалится с гордо поднятой головой.
   Все рассмеялись такому описанию. Торкват попытался и дальше отстаивать свое мнение.
   - Наше государство сегодня подобно больному человеку, для которого губительны малейшие потрясения. Опасен любой демагог, в другое время не представлявший бы никакой угрозы.
   - Я бы не стал называть Куриона мелким демагогом, - чуть поморщился Меценат, - аграрный закон Сульпиция только чудом не прошел тогда.
   Он говорил о событии двадцатилетней давности, когда трибун Гай Сульпиций выдвинул закон, необычайно хитроумный и запутанный, суть которого сводилась к перераспределению земель. Если бы закон прошел, согласно ему организовывался комитет, члены которого (а ими, естественно стали бы Сульпиций и его сторонники) получали диктаторские полномочия по наделению и конфискации земель. Гай Сульпиций стал кумиром римского плебса, сопротивление сената было парализовано действиями Квинта Куриона, что собрал внутри сената прочную оппозицию из всяческих "заднескамеечников", разорившихся аристократов, честолюбивых, но не знатных провинциалов. Дело оптиматов было спасено только благодаря умным и решительным действиям Квинкция, злейшего врага Куриона и тогдашнего лидера оптиматов. Натиск популяров сник, Сульпиций вскоре умер, отравившись чем-то у себя дома, а Курион полностью отошел от дел и политики, равно как и Квинкций.
   - Скажи мне, - прицепился Фламиний к Торквату, - о каких это тяжелых для Рима временах ты тут все говоришь?
   Обозлившийся вдруг Лициний не дал тому ответить:
   - А то ты не знаешь?! За стенами этого дворца полмиллиона оборванцев, которым мы должны раздавать хлеб, чтобы они не растоптали нас. А хлеба нет! Можешь спросить своего брата консула. Уже три голодных бунта разогнали с начала года. Или, по-твоему, это признак процветания?
   - Так ведь у нас есть солдаты.
   - Солдаты - это, конечно, хорошо. Но они тоже едят хлеб, отчего он не понижается в цене. Кроме того, легионы подавляют бесчисленные мятежи в провинциях и отражают мятежи парфян и германцев. Я уже умалчиваю, что в войсках пользуется огромным авторитетом имя Прима Габиния, а не кого-нибудь из нас. Так что не думаю, чтобы твой брат смог долго угощать народ мечами вместо хлеба!
   Фламиний встал со своего ложа.
   - Не тебе делать упреки роду Фламиниев! Из-за таких, как ты и твой приятель Фавстул. нас везде ненавидят, и мы ведем бесконечные войны. А теперь мы вынуждены покрывать этого проворовавшегося ублюдка, место которому в Туллиануме!
   Лициний Руф тоже вскочил, оперся обеими руками на стол, глядя на противника.
   - Я не касаюсь твоих доходов...
   - Замолчите оба! - рявкнул Эмилий, до того с презрением наблюдавший склоку своих гостей. - Вижу, что полувековое хиосское слишком ударило вам в головы. Да сядьте же вы, наконец!
   С трудом пиршество вернулось в спокойное русло. Четверо рабов вынесли необычное блюдо - это был огромный медведь. зажаренный целиком, с напяленной на него затем шкурой. Гости чуть улыбнулись - это было равно воплям восхищения из тысяч глоток. Гиганта водрузили на стол, в полный рост, затем хозяин представил гостям своего повара Антикла - коренастого бородача, который сам отрезал и подавал куски жареной медвежатины. Еще более удивила всех начинка из мурен и живых улиток. Некоторое время слышалось только чавканье, треск ломаемых костей, иногда прерываемое одобрительным восклицанием. Наконец, гости, чувствовавшие свою полную неспособность даже смотреть на еду, откинулись на ложа, тяжело дыша и отфыркиваясь. Вечно голодные девчонки-рабыни подошли, чтобы вытереть им сало на руках и подбородках, с тоской глядя на объедки, которые достанутся кухонным рабам.
   - Я замечаю, - философски сказал Торкват, - что после удовлетворения страсти, любого рода, людей охватывает печаль и грусть.
   Большая часть гостей захохотала. Подзахмелевший Эмилий махнул рукой кому-то у стены.
   - Дельные слова. Печаль и грусть сюда!
   В центр зала вновь вышел тот самый афинянин, так пленивший всех своей игрой в начале пиршества. На этот раз его слушали не столь внимательно. Его вообще не слушали. Зашел разговор о скульптуре.
   - Должен вам сказать... - поигрывая инкрустированным кубком с изображением состязающихся кентавров, рассуждал Меценат. - Должен сказать, что самое омерзительное и скорбное, что есть в наши дни, это возрождение этрусского стиля. Место прекрасных стройных нимф и богов занимают пузатые уродцы, такие же безобразные, как покупающие их плебеи. И нас всех это устраивает. Мы словно пресытились красотой и наслаждаемся уродством форм.
   Вино и ему развязало язык.
   - А вы знаете, что величайшее произведение искусства прячет у себя дома Гней Квинкций?
   - Статуя Титана? Я что-то слышал об этом.
   - Ты только слышал, а я специально напросился к нему, только чтобы взглянуть. Я предлагал в три, в четыре, в десять раз больше, чем могла бы стоить подобная статуя. Но он сказал, что деньги есть у многих, а Титан - только у него.
   - Достойный ответ, - фыркнул Фламиний.
   - Вы только помыслите, сколь неблаговиден подобный образ мыслей - иметь у себя такое творение и прятать его от глаз не только народа, но и ценителей! А ведь я специально заказал план перестройки дома, где главное место на фасаде будет занимать Титан, открытый для всеобщего обозрения. Нельзя лишать римлян права видеть такое совершенство. Но Квинкций оказался непробиваем и глух к моим доводом, словно это развлекает его. Я попробовал разыскать хотя бы скульптора - им оказался никому не известный юноша с Родоса.
   - Ну так ты встретился с ним?
   - Увы. На следующий день после получения денег - платы за Титана, его нашли мертвым в одной из таверн. Должно быть, убил и ограбил кто-то из прежних друзей, с которыми он пьянствовал.
   Мысли Торквата, любившего брюзжать и описывать апокалиптические картины, приняли новое направление - он решил поругать Квинкция, которого все присутствующие не понимали, а потому не любили.
   - Все, что с ним связано, словно носит на себе проклятие. Мы говорили о Курионе, а ведь Квинкций гораздо более опасен для дела оптиматов.
   - "Дело оптиматов", "дело оптиматов", - передразнил Фламиний, - Это, кстати, его же выражение. Чего нам бояться Квинкция?
   - У него шесть тысяч рабов в городе и бессчетное число по всей Италии. Он не беднее любого из нас. Не смотря на то, что он считается отошедшим от дел, Квинкций зачем-то присутствует на всех заседаниях сената, поддерживает многочисленную и разветвленную клиентелу рода. Его богатство и могущество день ото дня все увеличиваются. Я не знаю, к чему он стремится. Во всяком случае, не к дружбе с нами.
   - Да, пожалуй, - заметил Лициний. - То, что Рим сидит без хлеба, отчасти его рук дело. Квинкций держит под контролем все морские пути к Эвксинскому Понту. А это как держать руку на горле Города. Чуть сжал - и вот у нас нет скифской пшеницы.
   - Чушь! - отрезал Фламиний. - Их время прошло, они его упустили. Курион, Квинкций - не все ли равно, они мертвецы. Хотя, может кто-то очень хочет их оживить.
   Его поддержал хозяин пиршества.
   - Скорее нам следовало бы обсудить, как вести себя с братьями Габиниями.
   Но обсуждения не получилось. Гости как-то незаметно упились и обожрались до такой степени, что могли еще вести относительно связную беседу, но ни к каким логическим построениям были уже не способны. А зря. Братья Габинии открыто рвались к диктатуре, образуя очень эффективную пару - неотесанный, грубый Прим, пользующийся огромной популярностью в легионах и красноречивый лицемер и дипломат Секунд, объединявший заинтересованных людей среди сенаторов и всадников. Для того, чтобы обсудить меры борьбы с этим злом и собирались оптиматы на ужин к Мамерку Эмилию, но их в очередной раз подвела привычка тянуть время и говорить на отвлеченные темы, прежде чем перейти к делу. Пиршество постепенно сошло на нет. Хуже всех противостоящий объятиям Вакха, Торкват улыбнулся, блаженно зажмурился и уснул. Остальные гости были в разных стадиях осовения. Фламиний поводил тяжелой головой, ища, с кем бы еще сцепиться.
   Было уже утро, когда все стали разбредаться. Шесть рабов, руководимых номенклатором, положили Луция Лициния Руфа на носилки и отправились домой. Утренняя свежесть, прохладный воздух улицы немного привели сенатора в чувство. Он бездумно смотрел на глиняные стены домов, камни мостовой, на людей, уже идущих по делам в этот ранний час. Хрупкая фигурка девушки, стоявшей с кувшином у обочины, ожидая, пока проплывут носилки, показалась ему божественной. Сенатор приказал остановиться, но потерявшая терпение девушка уже обогнула процессию и удалялась в переплетение боковых улиц.
   - Догони ее, - велел Лициний номенклатору, - скажи ей, кто я, пусть идет следом.
   Тот вернулся довольно скоро, разводя руками.
   - Она убежала, о господин.
   - Ну так найди, - раздраженно бросил Лициний и приказал двигаться дальше.
   "Как же, найдешь ее теперь" - уныло подумал раб. "Подсуну первую попавшуюся. Сколько их у него было? Сотни... Ему все равно"
   Сенатор проснулся у себя дома около полудня и только к вечеру немного пришел в себя. О прекрасной девушке, встреченной им по возвращении от Эмилия, он совершенно забыл. А разыскать было бы не так уж сложно - инсула, где жила Сервилия с отцом, принадлежала одному из клиентов Лициния. Сенатор вспоминал, о чем говорили на пиршестве - про братьев Габиниев ничего, зато много ругали Куриона и Квинкция. Первый его не интересовал, а вот бывшему лидеру оптиматов стоило нанести визит, чтобы или надавить от имени остальных, или попробовать договориться, уже от своего собственного имени. "Это будет не так-то просто" - мелькнула мысль. Гней Квинкций вот уже пятнадцать лет жил в своем исполинском дворце, словно демон в логове, безвылазно, только выходя на заседания сената. Лициний знал о нем многое, то, что было не известно остальным. Например, что в молодости Квинкций издал два философских сочинения под вымышленным именем; что он три года жил где-то в Египте, увлекшись давно забытыми учениями, обитал среди гробниц и лабиринтов; что в Ливии он любил в одиночку охотиться на львов и отбился однажды от целой стаи, хотя и получил страшные рваные раны и несколько недель находился на пол пути к Аиду. Что он посвящен во множество разных культов и мистерий, что от любви к нему бросилась в кратер Этны некая весьма популярная гетера. Что только благодаря его стараниям не прошел закон Сульпиция. Но это, впрочем, знали уже все.
  Наследник многочисленных ресурсов рода Квинкциев - земель, рабов, коллекций произведений искусства, счетов в табуллариях храмов, обширной и разветвленной клиентелы, сам прекрасный оратор и неплохой полководец, он мог стать консулом, диктатором, кем угодно. Он предпочитал оставаться независимым. Ни от кого.
  
  Глава VI
  Размышления Квинкция
   ...Его удивляло, почему я сижу здесь, глядя в стену, в полумрак комнаты, а не трачу себя на пиры и развлечения. Нетрудно было догадаться, о чем он думает. Конечно, откуда ему знать, что нет никакой разницы - ни между людьми, ни между событиями, что бессмысленно все. Удовольствие только переход от худшего к лучшему. Само по себе ничто не доставляет удовольствия, к нему привыкаешь и перестаешь замечать. Переход - вот что главное. Но ведь непременно будет и переход обратно. Это уже страдание, это боль. А в конце - пустота, на сколько поднялся, на столько и опустился. Так что подниматься вообще не имеет смысла. Как, впрочем и не подниматься тоже. Вот если бы представить жизнь со все возрастающими и возрастающими удовольствиями... Так ведь не выдержит жалкое тело. Оно приспособлено лишь чтобы переносить пытки. А чтобы пресытиться всем, что возможно, хватит и года. Мне хватило десятка.
  Но тот юноша не догадывался. Наверное, его уже доставили домой, на Родос. Пусть Меценат думает, что он мертв, пусть тщетно ищет хоть кого-то подобного. Ведь он действительно мертв. По крайней мере, той частью, что только и была в нем важна, что делала его выше других людей, что нужна Меценату. У него был огонек, который теперь потух, и он ходит, как и все остальные - во тьме. Самым прекрасным был момент его преображения - он вел себя так, словно меня рядом не было, в нем словно оживал кто-то другой. А потом вновь становился трясущимся от страха работником.
  Пожалуй, это одно из немногого, что еще доставляет мне интерес - разговаривать с оригинальными людьми. Таких находишь среди сектантов, поэтов, философов, наконец. Но редко. Очень редко - необычный ход мысли. Зачем вода будет искать новый путь? Струи текут по старому руслу, а отсутствие таланта восполняется энергичностью.
  И ведь основное свойство нас, римлян, это здравомыслие. Римлянин не блеснет гениальностью или остроумием, но никогда не наделает глупостей, не поступит опрометчиво, не станет заниматься тем, что не знает. И миллион таких людей создает костяк государства. То, что не дает всему сооружению рухнуть. Ни один римлянин не станет задумываться - есть ли в жизни смысл, нет ли его - он просто живет, потому что так надо, потому что он родился в этом Городе, на земле, где жили поколения его предков, потому что у него есть долг. И в это понятие входит также требование жить. Греки и азиаты, с их бесчисленными философскими и мистическими учениями отравили наше здравомыслие.
  Если бы я жил в эпоху пунических войн, то не задавался бы такими вопросами, а мотался бы с войсками где-нибудь на Сицилии, водил в атаку легионы, вдохновлял солдат короткими и решительными речами. иногда возвращался бы домой, обнимал жену, приветствовал родителей и. если бы не погиб среди песков от чумы или ран, то стал бы грубым и уверенным в себе победителем. А так - я поставил себя слишком высоко над людьми. здесь уже нечем дышать. Философы, философы... Самым честным из них был, пожалуй, Эвтимен, мой учитель. Он так и говорил - как среди государств более справедливо то, у которого больше когорт, так и в вопросах теорий и вероучений главное не истина, а полемические способности. Главное не что ты доказываешь, а сколь умело ты это доказываешь. А когда ты научился риторике и можешь доказать что угодно и опровергнуть что угодно, бери ту теорию, которая тебе больше нравится. Это было хорошее учение. Отец знал. кого приглашать мне в наставники. Слабый всегда будет делать то, что скажет сильный. И везде - в политике, в семье, в банде разбойников. Среди философов то же. Только здесь вместо силы - ум. но суть от этого не меняется. А вот сильный делает что хочет, потому что богов, которые только и могли бы встать на его пути, нет.
  А если сильный не знает. что ему хотеть? Если он намерен не подделывать истину под свои цели. а чтобы истина, независимая от него, сказала, каковы эти цели. И вновь этот вопрос - для чего я здесь, что надо делать, к чему стремиться? можно перекинуть мост размышлений от одной точки к другой, но что брать за начало? Тот же Эвтимен говорил, что в философских спорах цепочки аргументов строят до тех пор, пока не выйдут на изречение признанного всеми мыслителя или на то, что большинство присутствующих считает верным. То есть, начало размышлений всегда среди пристрастий и нет ничего внешнего, абсолютно верного. Если это так, то он прав, жизнь не что иное, как череда бессмысленных движений и столкновений живых существ. Такая жизнь немногим отличается от бредового сна. Лучше всего ее и провести во сне. И все-таки, как преображался этот Амфион. стоило ему заговорить о Титане.! Что-то есть, не поддающееся объяснению. Красота, например. Лекиф не лучше оттого, что на нем орнамент, но из двух равноценных вещей всякий выберет более красивую. Или гордость, честолюбие. Как это объяснить из одной пользы?
  "Этот мир ничего не значит. Надо идти внутрь самого себя, как можно дальше. И там найдешь. И оно будет подобно озарению, подобно невообразимой вспышке". Три года жить среди камней и развалин, чтобы узнать это изречение. Иногда змея выползала из пелен мумии и пыталась ужалить, иногда обвал замуровывал меня в подземных коридорах и в полной темноте я слышал, как кто-то тяжело дышит мне в затылок. Сколько раз я уходил внутрь самого себя так глубоко, что опасался не вернуться. И ничего не нашел там. Пустота. Бескрайняя выжженная пустыня. Возможно Египет действительно что-то знал. Но сейчас там везде греки со своими бесконечными словопрениями.
  Но самое интересное происходит здесь. в Риме. Неужели никто еще не понял, что мы постепенно замерзаем? Что только поэтому нигде еще не начат сев, а главное богатство Италии, виноградники, гибнут день ото дня, что только поэтому закрыт Понт Эвксинский и что варвары лезут на наши земли, спасаясь от холодов? Никто еще не знает. Да нет, я, наверное выдаю желаемое за действительное - просто еще одна слишком холодная весна. В любом случае, римлян ожидает голод. а значит - потрясения в политике. На сегодня вершину занимает кучка твердолобых, неразумных олигархов. Их терпят только потому, что они никому не мешают. И против них - два энергичных проходимца. Исход борьбы предрешен. Политика оптиматов - status quo любой ценой. Но это означает гибель в условиях кризиса. А значит - слава императору Приму Габинию! Или Секунду? Ладно, слава божественным братьям-соправителям. Так будет, если не вмешается кто-то третий. Я, например.
  Я мог бы кормить на свои средства весь народ Рима, и тогда меня убили бы сенаторы, как Спурия Мелия. Или плебс привел бы меня к диктатуре. Они понимают это. Вчера был пир у Эмилия, а значит, сегодня или завтра кто-то придет ко мне - возможно, Лициний, или Торкват, или сам Эмилий и принесут свои условия. Будет просить о том-то и том-то, мягко угрожать, обещать. А я сделаю его своим союзником. Он выйдет отсюда другим человеком - это даже интереснее, чем убивать. Убивая, ты уничтожаешь, а так - делаешь словно частью себя, подчиненной твоим планам и мыслям. Мне необходимо много союзников, Я должен расширять клиентелу, множить число рабов, деньги, власть. Я должен быть уверен, что когда найду ответ, когда выскажу свое решение, Рим будет мне послушен... Странно, я тоже думаю об экспансии. Впрочем, как и всякое существо, живущее в этом мире. Все бегают, копошатся, пожирают тех, кто меньше и служат пищей более хищным. А величайшее пожирающее существо - это Город, сыном которого я являюсь. И действительно - мы проглатываем государства. Перевариваем, превращая в провинции, в части единого тела.
  А как погибнем мы сами? Кто сможет поглотить Рим? Нет, если уж продолжать сравнивать со зверем, то нас ждут старость, болезни. Члены отказываются служить и упавшего льва рвут на части гиены. Насколько выше смерть добровольная. Распоряжаться своей смертью - значит не зависеть от нее. Даже от нее. Власть над смертью - достояние только человека, зверь может погубить себя лишь по неосторожности. Но, если государство выше человека, если оно само живое, сотканное из множества, то возможно ли самоубийство государства? Не гибель по собственной небрежности, а осознанный уход. Неужели даже великий Рим не в состоянии властвовать над своей смертью, а должен ждать медленной гибели - от одряхления и варваров. Закат нашего мира уже начинается, почему бы не уйти достойно, как ни один народ до сих пор. Вот если бы надвинулось какое-нибудь неожиданное и неотвратимое бедствие - тогда другое дело. Неизлечимо больной предпочитает не длить своих страданий.
  Но, я вижу, мои мысли ушли далеко, словно я бог, распоряжающийся судьбой племен и народов. А так - рабов и оружия у меня достаточно, чтобы укомплектовать два полных легиона. И на свои средства я мог бы содержать еще десяток. Армию. Но мне нужны офицеры, центурионы, побывавшие в сражениях, люди, способные превратить толпу сброда в организованные отряды. Вот чем следует заняться - начать розыск таких людей, составление их списков. Возможно, что воевать не придется, но, чем быстрее можно будет собрать боевую машину, тем лучше. кризис приближается. Сколько времени и денег ушло, чтобы скупить все пути к Понту Эвксинскому, населить острова и прибрежные скалы пиратами, не пропускающими ни один корабль, кроме моих. А теперь это оказалось бессмысленным, так как море закрыто, плавать к припонтийским городам невозможно. К тому же, меня могут обвинить, что препятствую поставкам скифской пшеницы. Пускай обвиняют. Они не посмеют, сначала постараются меня ослабить. Хотя, я стал слишком мнителен, сидя здесь взаперти. Быть может, про меня уже все забыли, окончательно сочли безумным, ушедшим из мира отшельником. Это было бы хорошо. По крайней мере, я не намерен выходить из этого таблинума, пока они сами не придут ко мне.
  Титан - вот в чем разгадка всего происходящего. Он возвращается после битвы с богами, он ранен и скоро погибнет. Так сказал Амфион. И еще - богов победить невозможно. А если я сам бог или сын бога? Иначе, почему мне даны такие силы. Кто-то говорил, кажется, из гностиков, что в этом мире надо познать все, чтобы уходя ни к чему не стремиться. Что же, если это идеал. я к нему близок. Что есть такого, что могло бы меня удивить или развлечь? Все мои деяния тоже были бессмысленны, я не испытывал никакого удовольствия, везде только скука и нелепость, выдаваемая за что-то важное. Может, все дело в непрерывном потоке размышлений, что заполняют мой разум? Может, его следует остановить - вином, например. Но вино никогда не давало мне забвения. Даже принимая в Антиохии дурманящие травы, я ничего не испытывал. Ни среди разнузданных пиров, ни в сражении, ни в политических играх Рима у меня не было воодушевления, азарта борьбы. Мой дух всегда был спокоен. Всегда мертв. Может быть, я не в состоянии чувствовать, а могу только мыслить? Меня, например, любили многие, но я сам - никого.
  Это автаркия, невозмутимость. Стоики считали такое состояние счастьем. Что же, значит я - воплощенный идеал стоического мудреца. счастливый человек. И все же я никогда не знал, что такое слепое, яростное стремление к победе, жажда жизни, жажда власти. Вот если бы поговорить с кем-то, кто выше меня... С богами, что ли. Пусть бы сказали - в чем я прав, в чем нет. А так, все мои размышления напоминают лабиринт: куда ни пойди, везде тупик, причем, даже неизвестно, есть ли вообще выход. В Амфионе просыпалось что-то высшее, словно он видел свет, щель в потолке того лабиринта, в котором жил и он тоже. Что он видел? Не Титана же. Титан - это лучшее, что может быть здесь, внизу. А ведь этот юноша не единственный. Если бы собрать всех. кто видел проблески света и попробовать сложить единую картинку. Словно каждый человек - это один из клочков письма, которое я хочу прочесть.
  Вот задача. достойная философов школы Аристотеля! Хотя, нет, они наоборот. совершенно ясную вещь измельчают в пыль, пока невозможно уже ничего понять. Это глаз мухи. состоящий из множества маленьких глазков. Впрочем, не стоит пенять перипатетикам их метод - в любом случае человеческий разум не способен вместить безграничное. Это как карта - один и тот же лист пергамента. Изображение или подробнее, или больше. Карты Аристотеля слишком детальны - и ногу-то поставить некуда. По ним никуда не уйдешь. Они верны, но с ними не знаешь, что делать. Куда лучше римский итинерарий - настоящий путеводитель. Изображение всего мира. Ведь Государство и мир это почти одно и то же.
  Кого-то даже казнил Нерон за то, что носил при себе чертежи провинций и речи. переписанные из Тита Ливия. Как хорошо, что Рим одумался. Хотя, если судить иначе - чем лучше власть сената? Или плебса с его вождями? Ничего, все еще может измениться. Слава братьям-соправителям! А может, не оптиматы, а кто-нибудь от Габиниев будет искать меня? Вряд ли, они прекрасно справляются сами. Все мои размышления в конце-концов возвращаются сюда. В Рим. Может быть, мне надо было стать отшельником. Или императором. Бессмысленно и то и другое. Складки волочащейся за ним одежды, угрюмый взгляд - нет, не то. В этой статуе есть ответ на что-то очень важное для меня. Разгадка всего. Хотя, разве можно про какую-то вещь в этом мире сказать, что она более важна, чем другая...
  - Господин! Сенатор Луций Лициний Руф просит принять его.
  Не поворачивая головы, он махнул рабу рукой - "впусти". Умная, злая усмешка судорогой пробежала по бесстрастному лицу Гнея Квинкция. То ли он радовался верности своих догадок, то ли просто улыбался непоколебимо возвышавшемуся перед ним бронзовому гиганту.
  
  Глава VII
  Управляющий делами изгнанника.
   О цели визита в Рим Главкон рассказал своему новому знакомому только в Брундизии.
   - Ничего нельзя сделать с одним из городов, пока не наведен порядок во всей провинции, - не колеблясь ответил Курион, - Сначала я расправлюсь с Фавстулом и его покровителями. Подавить мятеж в Мезии, чтобы там более-менее установился порядок. Потом я помогу тебе.
   Против таких слов, отражавших непогрешимую прямолинейную логику римлянина, Главкон не нашел что ответить. Как бы там ни было, он в Италии! Человек, привыкший к поросшим лесами горам и безграничным степям на побережье Понта, не мог не любоваться красой и живостью прекрасной земли. Все возделано и обработано - густая сеть дорог, с растущими по обочинам кипарисами, ярко-черные прямоугольники распаханных полей, на которых копошились фигурки рабов, оливковые рощи, виноградники. Иногда показывались загородные виллы, словно удивительные растения, появившиеся от невиданного изобилия природы. Прекрасная земля. У диких племен, которые вторгались сюда, чтобы погибать под железными лапами римских армий, оставалась в крови какая-то страстная, слепая мечта-ненависть к Италии. Снова и снова стремились они в эти долины, без всякой надежды, без всякой мысли, лишь пьяные этой извечной страстью. Даже Главкон чувствовал какое-то ее прикосновение.
   Но он, все же, не был целиком поглощен невиданными картинами. Так, он видел, что погода была довольно холодная, словно в Истрии, перед самым началом зимы. На его вопросительный взгляд Курион честно ответил, что не знает, в чем дело, что холода в эту пору - вещь невиданная. Он указал на тянувшиеся вдоль дороги унылые жухлые пятна - погибшие от холода виноградники.
   Но, в конце-концов, это мелочи. Многолюдье дорог напомнило ему Нову, словно здесь тоже все бежали от кого-то. На самом деле они просто спешили по делам. Прежде всего поражала разношерстность путников - легионеры, торговцы с обозами, вереницы рабов, груженые тюками и амфорами повозки с крупных латифундий, какие-то подозрительные оборванцы, философы-циники, длинный хвост свиты, сопровождающей знатного человека. Главкон, оттесненный к обочине молча смотрел на всадниках в нумидийских доспехах, гладиаторов с факелами, завернутых в шелка наложниц обоих полов, с лицами, покрытыми слоем крема, музыкантов и танцоров, рабов, усыпающих дорогу лепестками роз, и еще многие, и еще многие. Ему показалось, что в глубине пестрой процессии мелькнуло бледное больное лицо полубога, хозяина всего двуногого скота. И эти тоже стремились туда. Паутина военных дорог с восьмислойным покрытием стягивалась к единому центру. Названия городов у римлян были всегда женского рода. Она, Roma, центр цивилизации, соперница богов...
   Главкон снял квартиру на первом этаже одной из инсул Эсквилина, отказавшись от приглашения Куриона. Во-первых, из тактичности, а во-вторых, опасаясь прослыть Курионовым клиентом - мало ли с кем придется иметь дело. Насколько он понял, бывший лидер сенатской оппозиции не пользовался особым авторитетом среди тех, от кого что-то зависело в римском мире. Расстались они вполне дружелюбно - сенатор просил Главкона заходить и заметил, что расходы в Риме не такие, как в Истрии.
   Его это не очень беспокоило. Путевые издержки оказались, против ожидания, не велики. К тому же, у него есть еще пергамент делосского храма, где хранятся шесть талантов его отца. Документ, принимаемый к оплате во всех частях Государства.
   Расставив вещи в своем новом жилище и выспавшись, он осознал, что путь наконец завершен - он в Риме. Теперь надо подумать, что делать дальше. Впервые за много дней он остался один. Совершенно один - рядом не было ни Гетия, ни Куриона, никаких знакомых в этом разверзшемся вокруг него городе. Из окна комнаты была видна только нависшая инсула напротив. Улица полупуста, лишь двое детей в лохмотьях, избивающих какое-то странное животное. Резкий контраст оживленным, кипящими толпами центральным кварталам, где он разыскивал инсуловладельца.
   Скрип отворяемой двери отвлек его от размышлений. Главкон осторожно взял в руку меч и, мягко ступая, прошел в примыкающую ко входу комнату.
   - Ты - Главкон из Истрии?
   Вошедший был немолодым человеком с гладко выбритой головой. Во всех манерах прочитывалось достоинство и, в то же время, какая-то неуловимая насмешка.
   - Я. А в чем дело?
   - Да продлят боги твои дни! - незнакомец поднял правую руку в приветствии, - Мое имя Постум Ветурий, я живу в этом доме.
   - Откуда ты знаешь меня?
   - Все, кто так или иначе связан с политикой Рима, обсуждают возвращение Куриона из Мезии. И тебя также.
   Главкон задумчиво окинул пришедшего взглядом, указал на кресло с резными подлокотниками.
   - Садись, почтенный. Извини, что нечем угостить, я только приехал. Так какое у тебя ко мне дело?
   Постум поклонился и сел на указанное место. Главкон остался стоять, все еще держа меч в руке. Словно забыл по рассеянности.
   - Вообще-то я обучаю риторике, но последнее время больше пишу речи на заказ. Я хотел предложить свои услуги.
   - И в политике разбираешься, и речи пишешь. Цены тебе нет.
   Повисла неприятная пауза.
   - Не будь опрометчив, ведь в море ты нанял бы навигатора, а в суде - адвоката. Я предлагаю не просто написать речь - я мог бы вести все твои дела. Полагаю, ты прибыл искать поддержки против своих врагов в Истрии?
   Не дождавшись ответа, Постум продолжал:
   - А значит, тебе необходим человек, знающий дела римских политиков, знающий, что происходит негласно, за стенами палатинских дворцов. А я это знаю. Ведь иначе я не нашел бы тебя и не назвал по имени.
   - Если мне понадобится совет, я обращусь к Куриону.
   - У него самого много дел. Он же, надо полагать, хотел выступить в сенате раньше Фавстула. А тот сделал свой доклад уже три дня назад.
   Постум усмехнулся, на этот раз уже откровенно и продолжал, видя колебания Главкона.
   - Соглашайся. Я буду тебе полезен если не ораторскими способностями, то знанием обстановки в Риме. И запрошу я немного.
   Сумма, действительно, была невелика, что зародило у Главкона новые опасения - не подослан ли этот человек кем-нибудь. Никого нельзя недооценивать. Та сложная игра, которую ведет Курион, те люди, с которыми он враждует... Да и его, Главкона, собственные враги из Истрии могли предпринимать какие-то шаги.
   - Невысоко же ты ценишь свои труды.
   - Если твои дела завершаться успешно, надеюсь, ты сам наградишь меня, как считаешь для себя приличествующим, - тактично ответил Постум.
   - К тому же, - продолжал он, указывая на брошенный на ложе полуразвернувшийся свиток, один из тех, что Главкон возил с собой, - Я вижу, ты человек, обладающий тонким вкусом, ты ценитель искусства. Или это не "Фиест" Эврипида? И если бы ты счел возможным подняться в мою квартиру на четвертом этаже этой инсулы, то увидел бы библиотеку, не уступающую тем, что в лучших домах. Уже по этой причине...
   - Ты многословен. Как я узнаю, тот ли ты, за кого себя выдаешь?
   - Можешь спросить любого в этом доме.
   - Хорошо, считай, что мы договорились. Я посмотрю, какой от тебя будет толк. А сегодня - не мог бы ты показать мне город?
   - Что именно? Рим огромен.
   - Здания, красивые места, памятники, форумы. Я здесь впервые и хотел бы все осмотреть.
   - О, на это не хватит жизни.
   - Подбери то, что считаешь наиболее интересным. Я положусь на твой вкус. Да, еще... Как, говоришь, твое имя?
   - Постум Ветурий.
   Сам удивленный своим успехом, оратор не смог придумать ничего оригинальнее обычного посещения форума. Глядя на храмы из слоновой кости и крылатые статуи, Главкон думал несколько иное. Поведение людей на улицах лишь на первый взгляд можно было принять за обычную оживленную суету. Что-то было не так. Какая-то скрытая угроза или тревога висела в воздухе, тяжелым одеялом душила вечный город. Там и там, под портиками дворцов и на перекрестках, да везде, если присмотреться, стояли небольшие отряды преторианцев с равнодушно-презрительными лицами. Римляне ходили настороженные, собирались в кучки, перешептывались, словно ожидая чего-то. Мимо прошел сенатор в тоге с пурпурной каймой - видимо, искал кого-то. Его сопровождал такой эскорт гладиаторов, словно он на поле боя, а не в родном городе.
   - Да, положение в Риме не совсем спокойное, - ответил Постум на вопрос, - Нет хлеба для раздач. А это значит, что четыреста пятьдесят тысяч человек сидят голодные. У большинства ведь нет никакой работы. Кризис. Ты сам понимаешь, что будет, если вся эта орава найдет вождя. Какого-нибудь разорившегося честолюбивого патриция.
   - Ну здесь-то, скорее мирные сторожа собственного имущества. Эти бунтовать не будут. Сами боятся.
   В Главконе заговорил недавний руководитель истрийской демократии. Постум подумал: "Типично философский взгляд на вещи. Мы, словно два бога, спустившихся с небес - стоим и смотрим на людей. Как будто их дела совершенно нас не касаются. Мы вне толпы, а не внутри ее".
   - А между тем, было три голодных мятежа, подавленных преторианцами. Первый раз не разобрались, в чем дело, а потом уже по прямому распоряжению консула. А потом городские рабы смывали кровь с мраморных ступеней форума.
   Обладавший живым воображением Главкон тут же представил себе это зрелище.
   - Вот как, значит, у вас. А ты как думаешь, чьих это рук дело?
   - Что?
   - То, что ты зовешь кризисом.
   Подобный подход несколько озадачил Постума.
   - Ну, я как-то не думал, что в этом виноват определенный человек. Кризис - он с необходимостью вытекает из суммы составляющих его причин.
   - Неужели? И что это за причины?
   Постум неприязненно посмотрел на высокомерное лицо Главкона. Он вполне оценил, сколь не следует употреблять в разговоре с истрийцем философские выражения. Не то, чтобы Главкон плохо относился к философии - скорее наоборот, считал ее как бы одним из видов искусства, отвлеченным и прекрасным. Употреблять философию для целей политики казалось ему святотатством.
   Постум поздоровался с проходившим мимо знакомым и, не теряясь, отвечал:
   - Все говорят разное. Одни считают, что виной всему холода, другие обвиняют оптиматов. Официальная версия - беспорядки в провинциях. Ты, я полагаю, видел мятеж в Мезии?
   Главкон кивнул.
   - И так везде. Не знаю, можно ли обвинять кого-то определенного. Во всяком случае, консул Публий Лентул немного успокоил народ - часть военных расходов пошла на закупку продовольствие.
   - Нечего сказать, хорошее лекарство! И это тот, кто разгонял людей солдатами?
   - Нет. Там был Фламиний. Лентул, по сути его антипод. Стар, спокоен, пользуется любовью народа...
   Домой Постум Ветурий пришел уже к вечеру, оставив своего странного начальника рассматривать мозаику в одной из громадных терм, оставшихся еще со времен императоров. Уже стоя у себя на пороге, он передумал и решил зайти наверх, к Сервилию с дочерью. Поднявшись до середины лестницы, что шла над самой улицей, прилепившись к внешней стены инсулы, он остановился. Осторожно оперся о расшатанные перила. Внизу, искорежив свое тело холмами, лежала Roma. Где-то там, среди огоньков, бродит давно не подававший о себе вестей Амфион, занесенный сюда собственным честолюбием житель Истрии, другие его знакомые. Неожиданно Постум осознал, что замерз. Вечерний холод и сырость зримо охватили его, и Постум стал поспешно подниматься к дверям Сервилиев.
   Потомки рабов. Они больше походили на деда и внучку. От полуголодной жизни и постоянного вдыхания шлифовальной пыли Марк постарел не по возрасту, к тому же, Сервилия была поздним ребенком.
   - Кто к нам пришел! Дочка, посмотри!
   Ветурий, как обычно, некоторое время осматривался, привыкая к нищенской обстановке. Если в его собственной квартире был скорее беспорядок, чем бедность - обычное жилище творческого человека, - то здесь все убого, но идеально чисто. Девушка иногда прибиралась и у него, но Постуму это не нравилось. Неловко, да и бесполезно, так как полный хаос воцарялся уже через несколько дней. Единственной мебелью в комнате был стол с двумя низкими скамейками. Ложами служили набросанные прямо на полу стершиеся шкуры. У двери стояло что-то среднее между очагом и жаровней. Ветурий протянул над потрескивающими угольками ладони, отогревался. В дальнем углу виднелся точильный станок, несколько восточных мечей изогнутых, как буквы санскрита. Все только смутно угадывалось под тряпьем, которым Марк Сервилий забрасывал свою работу вечером. Пусть не напоминает, что завтра вновь то же самое. Девушка сидела на полу, спиной к двери, склонившись над чем-то. Постум решил, что она занята шитьем. Сервилия повернулась, чтобы поздороваться, поднялась, смахнув прядь черных волос, подошла к жаровне готовить ужин. Ему показалось, что лицо ее словно покрасневшее от слез.
  Тем временем Марк, хлопоча вокруг, усадил гостя за стол, на лучшее, как ему казалось, место. Он весьма гордился своим знакомством с ритором, которого почитал как бы за существо из другого мира, за человека высшего, чем они - по манерам, знакомствам, достатку, наконец. Брезгливо глянув на горшок с кашей из заплесневевшего пшена, Постум твердо отклонил всякие попытки его угостить. "Как они вообще могут это есть?" Постум Ветурий считал себя бедным, но, все-таки, не до такой степени. Он дружил с этими простыми людьми, чтобы хоть немного отдохнуть от своих чванливых заказчиков. Те, собственно, тоже были бывшие рабы, но, сумели как-то разбогатеть.
  Он резко обернулся на хриплый, нечеловеческий стон позади. Это было то, что он принял поначалу за шитье Сервилии. В углу лежало косматое животное, за избиением которого задумчиво наблюдал Главкон этим утром.
  - Что это?
  - Сам не знаю. Наверное, сбежал из чьего-то зверинца. На, а соседские ребятишки - ты сам знаешь этих демонят - решили устроить гладиаторские игры.
  И добавил:
  - Ему осталось недолго - хребет перебит.
  Сервилия поставила еду на стол и вновь вернулась в тот угол, так и не проронив ни единого слова. Двое мужчин смотрели, как она держит в своих тонких, удлиненных ладонях лохматую голову этого странного зверя, что был изловлен где-нибудь в лесах Скифии, чтобы так бессмысленно погибнуть здесь, в Риме.
   - Твоя дочь слишком чувствительна. Это слабость.
   - Откровенно говоря, - Марк понизил голос, - она всегда хотела завести какое-нибудь животное, играла с соседскими щенками. Только, самим ведь есть нечего.
   Она повернулась. Она посмотрела на Постума. Огромные, бесконечно печальные глаза. Глаза человека, так и не научившегося бояться и ненавидеть.
   - Я хотела отнять, просила, чтобы они перестали, умоляла... Когда они увидели меня, то рассмеялись и назло мне, еще больше....
   Девушка замолчала, закусила губу, сдерживая слезы.
   - Видишь ли, чтобы жить в этом мире, нужно быть не добрым, не злым, а бесстрастным, - сказал Постум, сам понимая, насколько бесполезны все эти мысли. Ему стало противно. Ведь ложь все это.
   - Но как найти в себе силы оставаться бесстрастным, глядя на дела людей?
   - В собственном разуме - для того он и дан тебе.
   - Разве для этого?! Разве не тем отличается человек от зверя, что может жалеть, любить, ненавидеть? И разве не разум тому причиной?
   Сервилия нервно рассмеялась, глядя на Постума. Он замолчал, несколько удивленный таким аргументом.
   - Вижу, тебе пора читать книги более серьезные, чем всякие "Сетования".
   - А как твои дела? - спросил Марк, чтобы отвлечь гостя от неприятного разговора.
   - Устроился вести дела того грека, что сегодня поселился внизу. Целый день выспрашивал меня о хлебном кризисе. Если бы я сказал про все, что происходит последние дни в Риме, про все грабежи, нападения, похищения в рабство, то, думаю, он собрал бы свои вещи и отправился домой подобру-поздорову.
   Марк кивнул головой.
   - Шутка ли - морить народ голодом. Я завтра доделываю заказ, деньги за который мы уже выпросили вперед и проели. И что дальше - неизвестно. Кто моложе, идет воровать. А нам с дочкой что делать? Еще и эти проклятые холода... Да, а что за человек этот грек?
   - Он из Истрии. Это далеко, где-то на берегу Понта Эвксинского, и если повезет, станет там тираном.
   - О, десница Юпитера! У нас внизу живет настоящий тиран!
   - У него, кстати, есть меч, которым он едва не зарубил меня на пороге. Так что, Марк, можешь спросить, не нужны ли ему твои услуги.
   - Понт Эвксинский, - раздался голос Сервилии, - Где вода превращается в камень от холода... Он жил там и видел все это.
   - Если холода не отступят, милая Сервилия, то мы все тоже скоро это увидим.
  
  Глава VIII
  Стрела на излете
  Ревущие метелью леса, шевелящиеся в кошмарах своих темных снов исполины-сугробы, воды Рона, навеки замкнутые в ледяном панцире. Почерневшие дома - слишком много для деревни, слишком мало для города, двойной вал, клыки частокола окружали строения почти правильным квадратом. Три дороги - одна уходит, извиваясь, вглубь лесов, две другие, повторяя изгибы реки, тянутся вдоль Рона - вверх и вниз по течению. Ветера. Римское поселение, а также место стоянки восьмого удвоенного Германского легиона. Граница римского могущества. На той стороне реки - дикие племена узипетов, сугамбров, тубантов. Позади - не менее дикая провинция Нижняя Германия.
  В доме, над которым серебряный орел непреклонно рассекал ветер своими крыльями, говорили двое - командующий Руф Сентин и один из его офицеров, военный трибун Спурий Кассий. Это были разные люди. Первый - сын провинциала, второй - римский всадник, сам командовавший легионом в Сирии, назначенный сюда из-за козней врагов и нескольких довольно крупных ошибок. По характерам и методам ведения войны они тоже различались. Сентин был крепкий, коренастый бородач, грубый и умеющий настоять на своем. Он побеждал как зверь, не разжимающий сомкнутых на вражеском горле челюстей.. Солдаты умирали за него, боялись и уважали. Спурий Кассий, надменный и умный, считал войну чем-то вроде хирургической операции, где все берется скоростью и четкой координацией действий. Но оба на первое место в жизни ставили армию и оружие. И были достаточно разумны, чтобы не враждовать и здесь, на краю вселенной не стараться спихнуть друг друга. Говорили ни о чем.
  - Зря ты не хочешь отрастить бороду, - усмехался легат, глядя как Спурий растирает руками замерзшее лицо.
  - И так все войско больше смахивает на варварскую орду. Ходим в шкурах, штанах, не вылезаем из казарм.
  - А чего ты хочешь?! Легион укомплектован кельтиберами и лузитанами, которые до этой зимы снега в глаза не видели.
  - Да... Они бы еще прислали негров из Ливии.
  - Здесь все правильно. Или ты хотел бы набрать германцев, чтобы те через месяц разбежались по своим деревням? А этим бежать некуда. Разные части государства словно обмениваются заложниками.
  Спурий посмотрел на легата с легким презрением. Он знал эту любовь простолюдинов к нравоучительным рассуждениям.
  - Нынешние холода не выносят даже германцы. И по правде сказать, я вообще не понимаю, во имя чего нас тут держат. Столько людей и средств, чтобы сторожить провинцию, с которой даже не содрать налоги, потому что эти дикари еще не знают денег! В лучшем случае мы забираем рабов на какие-нибудь сорок миллионов сестерциев. Я предпочел бы, чтобы государство было поменьше, но поумнее.
  Легат без всякого одобрения выслушивал речи своего офицера, особенно ему не понравился тон, каким было сказано о сорока миллионах сестерциев. Но ссорится он не хотел.
  - Во всем, Спурий, виноваты эти жирные старые бабы в сенате. Они разворовывают эрарий, а остаток тратят на подачки римскому сброду. Все изменится, когда Прим Габиний станет императором.
  - Возможно.
  - Ты сомневаешься? Поверь мне, он понимает, что главное в государстве - армия. А тебе известно, что эта старая жаба, Публий Лентул, роздал плебеям деньги, которые должны быть посланы сюда, нам?
  Спурий сухо кивнул.
  - Тем более они должны отвести легион.
  - Не отвести, а усилить! На том берегу реки творится настоящая каша. Они все словно взбесились и лезут сюда.
  - Это из-за холодов.
  - Конечно, из-за холодов. Кажется, словно не весна наступила, а пришло новое время года, худшее зимы. Ты слышал треск ночью? Это от мороза разрывается сердцевина деревьев.
  Оба замолчали.
  - Так вот, - легат счел возможным перейти к делу, - зачем я и вызвал тебя. Дело не столько легкое, сколь необходимое. Возьмешь две когорты, переправишься на тот берег Рона и узнаешь, что там происходит. Я понимаю, что никто не захочет вылезать из казармы, а тем более, лезть к варварам. Так что лучше тебя это никто не сделает. Пройдешь так далеко, как считаешь нужным. В бой не ввязывайся, в случае чего - немедленно отходи в лагерь. Хорошо, если они захотят поговорить. Не брезгуй и разговором...
  Спурий ждал продолжения. Его не последовало.
  - Когда выполнять?
  - Сейчас, Спурий Кассий.
  Оба поднялись со стульев, некоторое время смотрели друг на друга. Кассий поклонился и молча вышел.
  
  Когда римляне обозначали где бы то ни было границы своего государства, то это значило, что за ней, на несколько десятков миль в глубину, земли еще частично контролировались Римом. Поэтому, фактически, государство охраняли от внешних вторжений живущие на этой полосе зависимые варварские племена. Вынуждены были. Легионы же стояли на границе прежде всего чтобы держать их в подчинении и усмирять беспорядки в провинциях.
  Спурий Кассий считал легата Сентина и его должность совершенно несовместимыми. Здесь требовалась прежде всего дипломатичность, умение разделять и властвовать, стравливать племена друг с другом, или, наоборот, улаживать грызню вождей. Всяческими ухищрениями и уловками поддерживать хрустально тонкое равновесие среди бродящих вокруг варварских полчищ. Легат же совершено игнорировал подобные тонкости и полагался исключительно на мощь римского оружия.
  Последний приказ Спурий Кассий счел совершенно пагубным. По его мнению следовало посылать или небольшие разведывательные отряды, или перебрасывать на тот берег весь легион. Отряд же в тысячу двести человек казался ему вполне крупным, чтобы привлечь внимание, но недостаточным, чтобы оказать в случае чего серьезное сопротивление. Но его мнения никто не спрашивал. Что же, сам поступал так же среди плавящихся, истекающих слезами жидкого стекла песков Сирии.
  Легионеры, угрюмые, заспанные от безвылазного сидения в казармах, щурясь при ярком свете после полутьмы помещений, выстраивались в колонны. Долго, слишком долго. Спурий Кассий, сидя на коне, презрительно оглядывал своих солдат - настоящее сборище! Еще немного - и их будет уже не поднять. Все лохматые, заросшие щетиной, обмотанные шкурами и тряпьем. Уже месяц весь легион жил ожиданием приказа об отходе, а тут их вытаскивают из кислого и вонючего, но теплого нутра бараков, чтобы плестись, утопая в снегу, на ту сторону Рона, ночевать у костров под открытым небом, ломая зубы вытаскивать жала стрел из плоти.
  На многостраничных трактатах, среди садов Афин и Александрии можно было строить догадки - почему? как? что сделало именно их господами вселенной? Но ответ был прост, его знал, изучив на своей шкуре, последний копьеносец римских когорт. Нерв войны - жесточайшая, беспрекословная дисциплина. И пока римский полководец был достаточно безжалостен к себе и к своим людям, он побеждал.
  Вскоре после отданного распоряжения, колонны, выйдя через восточные ворота, уже двигались к мосту. Тем временем конные отряды, высланные Спурием на разведку, донесли, что крупных отрядов варваров не обнаружено. Три центурии перешли мост и заняли оборонительные рубежи, ожидая, пока переправятся остальные. Уже на том берегу они выстроились в две параллельные колонны, между которыми располагался обоз и отправились к черневшим на горизонте германским лесам. Три центурии так и остались прикрывать мост. конечно, рядом была стоянка легиона, но Спурий Кассий привык полагаться только на себя. Он решил продвигаться вперед с максимальной осторожностью.
  
  Леса вырубались и выжигались на сотни стадий вперед, чтобы был плацдарм для развертывания легиона в случае возможной войны и, чтобы лишить варваров поддержки родных чащ. Немного не доходя до леса, Спурий Кассий приказал строить лагерь. Солдаты были измотаны долгим переходом по неудобной, неровной местности, лишенной намека на какие-либо дороги, слой снега в иных местах был по колено, а теперь они столкнулись с новой проблемой - каким образом вбить колья, из которых формировался окружавший лагерь вал, в промерзшую землю. Кто из офицеров предложил притащить из бревна леса и сложить из них ограждение. Пришлось так и сделать. Римский способ ведения войн требовал, чтобы каждая стоянка легионеров, хотя бы и на одну ночь, была подобием небольшой крепости. И тогда легион мягкой сонной улиткой прятался в панцирь. Этот принцип многие народы пытались заимствовать, но не у кого не хватало терпения последовательно его выполнять.
  Сумерки еще не до конца растворили ледяную пустыню, кода все было закончено. Солдаты грелись, сбившись вокруг костров, ели хлеб и жарили мясо. Спурий Кассий запретил строить для него отдельную палатку и, подобно своим войнам, устроился у костра, под открытым небом. Но, в отличие от них, он не мог просто отдохнуть после тяжелого десятичасового перехода. Теперь, когда легионеры были размещены и накормлены, стража выставлена, именно ему надо было думать о том, что будет дальше.
  - Требония ко мне!
  Подошедший Требоний был высок, угловат, с окаменевшим лицом. Меховой военный плащ спускался у него за спиной, словно крылья злого бога. Он командовал кавалерийской алой, то есть, согласно римской субординации, был заместителем Спурия Кассия.
  - Твои люди доложили, что крупных варварских отрядов здесь нет. Так?
  - Да. Ни днем, ни сейчас никто не высовывался.
  - А отдельных варваров ты видел?
  - Ну, а как же! По два, по три. До десяти человек.
  - Так, - Спурий помолчал, собираясь с мыслями, - А какие они по виду?
  - Обычные варвары, - пожал плечами Требоний, - Должно быть узипеты.
  - Нет, я не о том. Судя по оружию - есть ли среди них знать? войны?
  - Да нет, обычная голытьба. С детьми, женщинами.
  Спурий кивнул. нисколько не уверенный в выводах Требония. Он знал, что тот, кого римлянин сочтет за нищего в лохмотьях, вполне может быть, с точки зрения дикарей, знатным князем или вождем в торжественных одеждах. Впрочем, сведения о людях с семьями тоже доставляли мало радости - племена германцев, славян, галлов частенько снимались с загаженных мест и шли на новые земли, врезаясь железным клином в четкую архитектонику римского мира.
  - Завтра мы должны войти в этот всеми богами проклятый лес. То есть, нам нужны проводники. Разыщи десяток - желательно, из разных племен и мест. От них же, кстати, узнаем, что здесь происходит. Держать раздельно, чтобы не могли сговориться. Отловите - доложишь мне. Выполняй!
  - Уже смеркается. Скоро коннице невозможно будет двигаться среди снега.
  - Ну так действуй быстрее, до наступления ночи! Думаю, вокруг собралось уже порядочно придурков, чтобы поглазеть на огни римского лагеря. Так что тебе не придется скакать далеко.
  Требоний изобразил кривую ухмылку.
  - Да еще, - сказал Спурий Касии, уже ему в спину, - Не особо церемонься с ними!
  Вскоре его распоряжение было выполнено. От захваченных варваров римлянин узнал. что племена узипетов, сугамбров и ампсивариев действительно, намерены переселяться. Причиной тому служили холода и вторжение с севера и северо-востока каких-то безжалостных диких орд. Сопоставив свои теоретические познания с полученными сведениями, Спурий Кассий счел, что это андрофаги. А кто еще это мог быть, здесь, на краю вселенной? Еще он узнал, что два дня назад был большой совет вождей, где было твердо решено идти за Рон. Разошлись только в средствах - старики предлагали обратиться к римлянам с просьбой поселиться в провинции Нижняя Германия, а вот уже если откажут, тогда... Молодой вождь Верцетег убеждал всех, что с Римом нужно не разговаривать, а нападать не раздумывая, что легионеры ослабли от холодов и долгого бездействия, что нужно прямо идти и захватить провинцию, изгнав оттуда не только римлян. но и коренных жителей. в результате ни к чему не пришли. на послезавтра был назначен новый Совет, но, зная яростный нрав Верцетега и его многочисленных сторонников, можно было не сомневаться, что они будут действовать, не спрашивая чьих-то разрешений.
  Наступила ночь. По всему полю, вокруг римского лагеря зажглись тысячи огоньков - костры варваров. Глядя на усеянную бисером степь, Спурий Кассий наконец понял, что ни в какой лес он завтра солдат не поведет - не имеет смысла. Там можно было, разве что, напороться на андрофагов. Более разумным ему казалось пройти вверх по течению Рона, чтобы выяснить настрой племен тубантов и бруктеров. Кроме того, нужно было попробовать встретиться с противниками Верцетега.
  А наутро пожаловали варвары. Метель не стихала, пригибая к земле, сметая всех в одну кучу. Во главе отряда из пятидесяти человек ехал князь, выдающийся среди остальных только телосложением и красивым позолоченным мечом. Все были на низкорослых лошадках с косматыми холками, так что ноги громадных воинов, не знающих ни стремян, ни седел, почти касались земли. Они приехали для переговоров. Князь спешился и, вместе с двумя телохранителями стал неподалеку от восточных ворот римского лагеря. Остальной отряд остановился поодаль. Навстречу вышел Спурий Кассий с Требонием и галлом-переводчиком. Снег бил ему в лицо, мешая видеть того, кому он противостоит. Предводитель варваров назвал свое имя, которое римлянин не только не разобрал, но и не смог бы выговорить. Выяснилось, что он считал себя по меньшей мере, не тупее Спурия и дальнейшая беседа шла без переводчика, на причудливой смеси германских, латинских и галльских слов.
  - Почему римляне вторгаются в наши земли и нарушают ими самими же установленную границу?
  - Мы не намерены нарушать наши договора. Считай меня просто посланником для переговоров.
  - А зачем с тобой столько легионеров?
  - Потому что у меня нет оснований полагаться на твою честность, варвар. Лучше объясни мне, кто ты таков и кто тебя послал ко мне.
  От такой наглости князь вскипел. Римский стратег с жалкими двумя когортами, причем, на голову его ниже, представлялся вождю зарвавшимся ничтожеством. Рука уже охватила рукоять меча, когда он подавил свой гнев, вспомнив, что приехал сюда не за этим.
  - Я должен довести до римлян условия, принятые на совете племен.
  - Условия чего?
  - Мира.
  - А разве у нас война?
  Варвар не вполне понял суть.
  - Да, у нас война. Дикие племена идут с востока. мы просим у римлян помощи.
  - А сами вы не в состоянии?
  - Наши воины охраняют и твои земли, римлянин. Мы соблюдаем договора с вами. Нам некуда идти. Мы не можем грабить земли ненавистных менапиев, да еще вынуждены отражать дикие орды...
  "Сами вы дикие орды", - подумал стратег.
  - Опасность, нависшая над нами, грозит и вам, - продолжал князь, - и если Рим не может помочь, то пусть разрешит поселиться за Роном...
  Требоний коснулся руки Спурия Кассия и указал в сторону. Там, среди полос клубящегося снега скакал всадник. Судя по движениям, конь его был ранен. Несколько варваров из воинов князя попытались перехватить гонца, но их отогнали выехавшие из северных ворот римляне. Князь тоже это заметил, замолчал и направился к своему отряду. Спурий Кассий, поняв, что разговор окончен, вернулся в лагерь. Новости были устрашающи - этой ночью варвары напали на Ветеру. Мост уничтожен, три когорты, охранявшие его, отбиваясь, отошли в лагерь. потери пока не велики, но бой все еще продолжается.
  Верцетег показал себя дельным полководцем - дождавшись, пока римляне разделились на две части, он, очевидно, переправился через Рон внизу по течению и напал на стоянку легиона, в случае уничтожения которой, разделаться со сравнительно небольшим отрядом Спурия Кассия не составляло бы труда.
  - Так это были не переговоры, а затягивание времени. И ведь все знали, все продумали. Кто им доносит? Ладно, идем на выручку Сентину!
  "Если они не побоялись напасть на окопавшийся сдвоенный легион, то что будет с нами" - подумал он на самом деле.
  - С собой ничего не брать! Только оружие.
  Наступил момент, когда важна была уже не осторожность, а скорость и четкость действий. Бросив обоз. он рассчитывал вдвойне выиграть время, так как войско будет двигаться быстрее и варвары, забыв про все, бросятся грабить лагерь. Собственно, так их можно было бы даже перебить, но не с двумя же когортами? Тактика, конечно, не то, чтобы очень похвальная. Двигаясь достаточно быстро и отбивая нападения по пути, он надеялся до темноты выйти к Ветере. Надеялся - так как дорогу выбрал более длинную. опасаясь засады. Об уничтоженном мосте и переправе он не беспокоился, берега были, конечно, высоки и скалисты, но вода скрылась под толстым слоем льда. Кроме того. он полагал, что легат сделает вылазку, чтобы поддержать его на подходе.
  
  Глава IX
  Игры
   Амфитеатр, построенный Гаем Фламинием, прадедом нынешнего консула, вмещал в себя до девяноста тысяч зрителей.
   Главкон протянул стоящему на входе стражнику присланную Курионом тессеру. Тот разломал ее и кивнул головой. "Проходи". Оказавшись во чреве чудовища он сразу запутался в людских потоках и цепочках ведущих на трибуны лестниц. Так, растерянно озираясь, подгоняемый окриками напиравших сзади, он оказался на самых верхних рядах, где даже сидений не было - места для плебса.
   Здесь Главкон, никогда не бывавший среди такого скопления народа, растерялся еще более. Он почувствовал себя крошечным насекомым на краю овальной чаши. Трибуны кипели людьми, арена, посыпанная песком, была где-то далеко внизу. Шум голосов и гвалт окончательно оглушили его. Главкон смотрел, словно из-под пелены сна. Это грандиозное зрелище, которое устраивали для себя римляне, не шло ни в какое сравнение со спортивными или театральными представлениями, виденными им в Греции. Народ все продолжал прибывать, большинство мест внизу уже было заполнено. В проходах между клиньями мест стояли жаровни, на которых тут же готовили мясо с одурманивающими приправами, торговцы разносили вина в мехах по рядам. Жаровни, впрочем, были расставлены устроителями еще и с другой целью. Холода последних дней стали просто убийственными для римлян. Даже Главкон, привыкший к более суровому климату, поеживался.
   - Что ты встал, как столб! - зарычал на него лохматый коротышка. Не то, чтобы Главкон слишком загораживал ему дорогу, скорее всего он жаждал скандала. Истриец спокойно посмотрел сверху вниз.
   - Извини меня. Я еще не вполне знаком с римскими обычаями.
   Сбитый с толку таким вежливым ответом, коротышка замолчал. Главкон вновь повернулся к арене и тут заметил, что сквозь толпу к нему протискивается молодой человек в белоснежной тоге, чем резко выделялся среди пестро-серой массы. На его лице застыло выражение сдерживаемой брезгливости от соприкосновения с плебеями.
   - Главкон из Истрии? - спросил он, указывая тонкой кистью на грудь Главкона.
   - Да
   - Авл Центий. Курион просил встретить тебя и провести.
   Волосатый коротышка злобно переводил взгляд с одного собеседника на другого. Он стоял между ними, вследствие своего роста нимало не препятствуя разговору.
   Главкон пожал протянутую руку, но Центий, неожиданно цепко охватив пальцы, повлек его за собой.
   - И как только тебя угораздило затесаться среди этого сброда?
   - Я здесь впервые. А куда мы идем?
   - На места для почетных гостей.
   Они прошли как раз напротив того места, где раньше была императорская ложа, а теперь располагались устроители игр. Это был целый клин скамей. Центий выбрал третью от арены и сел вместе с Главконом между египтянином с лицом кирпичного цвета и равнодушным, сытым италийским магистратом.
   - Ты друг Куриона? - спросил Главкон.
   - Точнее, его политический сторонник. Мы единомышленники.
   - А где он сам?
   - Дела. Он задержится, возможно. вообще не придет на игры.
   Главкон только теперь рассмотрел как следует своего нового знакомого. Без сомнения, Центий не просто считался, но был красив. И он знал это и умел украшать себя - его волосы были тщательно уложены по последней моде, несмотря на холод, одет в белоснежную тогу, с аккуратно распределенными складками, брови подведены стибиумом, а речь подчеркнуто вежлива и продуманна.
   - Так ты не был ранее на играх? Быть в Риме и не посетить бои гладиаторов - непростительное упущение.
   Главкон промолчал. Он не стал уточнять, что в Рим приехал тоже впервые. тем временем зрители расселись. Проревели трубы и стоящий над амфитеатром гул стал стихать. В предназначенной для них ложе, под приветственные крики показались устроители. Один из них шагнул к самому ограждению ложи, поднял руку, отвечая на приветствия.
   - Эдил Квинктиллий Мурена, - пояснил Центий, - Он влез в немыслимые долги, чтобы устроить зрелище.
   - Почему?
   - Если понравится, его изберут в преторы. А после претуры он получит в управление провинцию, где и поправит свои финансовые дела.
   Тем временем Мурена начал свою вступительную речь. Главкон отметил. что с акустикой у римлян все обстояло нормально - голос эдила был слышен по всему пространству огромной чаши.
   - Сенат и народ римский! Также и вы, достойные гости города! Сегодня мы отмечаем обычные весенние гладиаторские игры. Рим переживает тяжелые дни - беспорядки в провинциях и на улицах, недостаток хлеба. Найдутся такие, кто скажет, что не время устраивать зрелища. У нас есть что им ответить! На игры, которые начнутся сегодня, не истрачено ни единого сестерция государственных денег. Все это - подарок вам, римляне, честь сделать который выпала мне и моему коллеге. И пусть все видят, что сколько бы тягот не посылали нам судьба, римляне не отступятся от обычаев своих отцов! И пусть же подвиги, которые вам предстоит сегодня увидеть, наполнят ваши сердца тем, что и сделало вас владыками мира - презрением к смерти. Я кончил. Проявите милость к храбрецам и будьте беспощадны к трусам!
   Эдил замолчал и медленно наклонил голову - то ли кивнул, то ли поклонился. Раздались аплодисменты и восторженные возгласы клакеров. За ними втянулись остальные. Квинктиллий Мурена не торопился, он позволил себе вволю насладиться овациями.
   - А почему не говорит другой эдил? - осведомился Главкон - Они ведь несли расходы в равной мере?
   - Тит Варий? Говорить здесь тоже могут не все. Он богат, но не знатен. Ему все равно не стать претором.
   - А кстати, каковы затраты на это зрелище?
   Названная Центием сумма была сопоставима с расходами на небольшую военную кампанию.
   - Думаю, поскольку ты не знаком с гладиаторскими играми, то я буду делать некоторые пояснения, - предложил Центий.
   - Я как раз хотел сам попросить об этом.
   - Вначале ничего интересного - бой тупыми копьями.
   Две группы уже сходились с противоположных сторон арены. Подойдя поближе, они начали метать копья друг в друга - сходиться в рукопашную воспрещали условия боя. Это было просто развлечение перед самим зрелищем - здесь сражались только начинавшие обучение юнцы и искалеченные, ни на что не годные гладиаторы-ветераны. Некоторой доблестью, впрочем, считалось поймать на пику на лету и тут же бросить обратно, не давая ей коснуться земли. Крови не было - слышались крики бойцов, которыми те сопровождали бросок, вопль и хруст костей тех, кто все же не успевал увернуться от сверкающих в воздухе копий с тупыми, но массивными наконечниками. Зрители смотрели с интересом, но без особого азарта. Наконец, Мурена, чувствуя, что пора идти дальше, распорядился выпускать следующих бойцов.
   Эсседарии, сражающиеся на колесницах. Каждая влеклась четверкой лошадей и несла двух человек - закованного в броню воина и безоружного возницу. Главкон замер на вдохе, глядя как с неумолимой быстротой сходятся две колесницы. Щелканье бича, топот коней. Удар! Весь амфитеатр выдохнул, словно единый человек. Колесницы мчались дальше. Один из бойцов мотал головой - от удара его шлем отлетел прочь, он был оглушен. У второго копье пробило щит, двойной ряд пластин на животе и нанесло легкую рану. Оба копья сломались.
   - Видишь ленты у них на запястьях? - голос Центия раздавался где-то далеко, словно из иного мира.
   - Что?
   - Это знаки команд. Синяя лента на запястье - у того, без шлема, видишь?
   - А, да, вижу.
   Колесницы подъехали к противоположным концам арены, где рабы-служители подбросили бойцам копья, вместо сломанных, развернулись и вновь помчались навстречу друг другу. Чувствовалось, что "синий" никак не может оправиться от удара - он продолжал мотать головой и с трудом держался на ногах. И действительно, при новой стычке его сбило оземь с колеснице, а противник легко отмахнулся щитом от дрожащего жала нацеленного в него копья. Трибуны взревели. Плохо осознавая, видимо, где он находится и что происходит, "синий" шатаясь, поднимался на ноги. Его возница, отогнав коней к стене арены, дрожащей рукой утирал пот со лба - его миссия на сегодня окончена. Бешено мчащаяся колесница врага приближалась, эффектный удар копья - мозг и осколки черепа брызнули в стороны. Отбросив ненужную больше пику, подняв согнутые в локтях руки к небу, победитель-"зеленый" объехал арену по кругу под ликующие возгласы зрителей.
   Служители уводили колесницу побежденного с дрожащим возницей, убирали тело, подсыпали песком кровавые лужи. чтобы другие гладиаторы не поскользнулись. Глянув на скучающее лицо Центия, Главкон понял. что тот не является поклонником эсседариев.
   - Кто будет дальше?
   - Андабаты. Сражающиеся в наглухо закрытых шлемах.
   - Это всегда такой порядок?
   - Да нет, просто я узнавал. "Гвоздь" программы они держат в тайне - я ведь, собственно, не вращаюсь в кругах Квинктиллия Мурены.
   - А что это может быть?
   - Что-нибудь экзотическое. В прошлом году, например, устроили бой на слонах.
   Четыре гладиатора, вышедшие на арену из четырех ворот были как закованные в железо черные башни. Они медленно ходили по огромной площадке, делая широкие взмахи мечами, чтобы определить, где враг. Зрители кричали им, давая указания. Главкон подумал, что он сам всю жизнь чувствовал что-то в этом роде, словно вокруг ходят враги с мечами, а глаза у него завязаны. Вот, наконец, двое гладиаторов наткнулись друг на друга. Оба бешено, словно мельницы, молотили мечами, вслепую нанося удары, двое других ринулись на шум. Главкон не мог ничего разобрать - пыль, поднятая сражающимися, накрыла их, словно облако, в котором мелькали лезвия мечей, руки, ноги бойцов, слышался лязг металла, хриплые, заглушенные шлемами крики раненых. Наконец, остался один - победитель. Двое других были мертвы, еще один лежал с разрубленным коленом, потеряв сознание от боли. Ему не нужно было выпрашивать жизнь у зрителей - андабатов не убивали. Такова была их привилегия.
   Победитель, сорвав с себя ненавистный шлем, гордо потрясая мечом, прошел мимо аплодирующих зрителей. Поклонился Квинктиллию Мурене. Как и эсседарии, андабаты были не основными, редкими видами бойцов. Главная часть игр должна была начаться после объявленного перерыва. Римляне зашевелились.
   - Зрелище длинное, - заметил Центий, - Думаю, нам следует поддержать свои силы вином и жареным мясом.
   Главкон кивнул. Центий порылся в складках тоги.
   - Какая досада - не взял деньги!
   Он мельком посмотрел на Главкона.
   - Ничего, у меня есть. Они берут аттические драхмы?
   - Они все берут.
   - Этого достаточно?
   - Вполне. Да, в перерывах они показывают... Поскольку ты впервые, посмотри, это интересно.
   И Центий ушел, в поисках разносящих вино и мясо. Он не забыл дома деньги - их у него вообще не было. Промотавшийся молодой патриций, он должен был срочно что-то предпринять до очередного ценза, иначе ему грозило просто быть вышвырнутым из сената. Он действительно был сторонником Куриона, так как надеялся на смуты и гражданскую войну. Главкону, не знавшему ничего этого, Центий показался образцом римского достоинства.
   Неожиданно то ли рев, то ли мычание вывели его из размышлений. Главкон посмотрел на арену и вначале толком ничего не понял. Там металось какое-то невиданное животное, терзая само себя, раздирая собственную плоть рогами и когтями, с его боков свисали мокрые от темной крови клочья шкуры. Это были связанные вместе бык и медведь - обычная римская заставка между зрелищами. В углу сцены поджидал венатор, в обязанности которого входило прикончить победителя.
   Если бой эсседариев показался Главкону живым воплощением изученной с детства "Илиады", а андабаты его ужаснули, то при виде того, что сейчас творилось на арене, он чувствовал себя просто нехорошо. Тем временем вернулся Центий, ведя за собой раба с мехом вина. Ему же он поручил нести купленные куски мяса на вертелах. Он сочувственно посмотрел на побледневшего Главкона, протягивая ему кубок.
   - Да, поначалу это впечатляет. Ничего, к гладиаторским играм надо привыкнуть.
   - Не нужны ли статуэтки лучших гладиаторов? - кланяясь и приторно улыбаясь спросил торговец.
   - Ничего нам не нужно. Иди отсюда.
   С обоими животными было покончено, туши убрали, и на арену вышли гладиаторы. Главкон насчитал пятьдесят пар.
   - На кого ты ставил? - неожиданно спросил Центий.
   - Я не делал ставок.
   - Как?! Да ведь без этого зрелище теряет всякий интерес!
   - Я вообще первый раз вижу гладиаторские игры. Как я смогу угадать победителя? А на кого ставил ты?
   Центий указал двух невзрачных с виду бойцов. Чувствовалось, что если сражения сраженья эсседариев и андабатов он не комментировал, то в этой части игр был знатоком. Он показывал бойцов, объяснял особенности вооружения каждого, физические параметры, шансы на успех. В его словах чувствовался живой интерес, что придавала им крайнюю увлекательность. Главкон, захваченный его изложением, сосредоточенно старался вникнуть в латинские термины, как в самое важное - кто здесь ретиарии, чем отличаются гопломахи от секуторов, самниты, галлы или фракийцы вооружены махайрой и почему димахеры не имеют никакой возможности победить мирмиллонов. Сидевший рядом италийский чиновник с уважением посмотрел на Центия.
   Протрубили сигнал к началу. Несколько минут зрелища Главкон честно пытался соотнести полученные сведения с убиваемыми внизу людьми, но понял только одно - он никогда не сможет привыкнуть к гладиаторским играм, он не римлянин - к счастью или к сожалению. Лязг оружия, вопли устрашения и боли, восторженные выкрики толпы. Главкон наблюдал не бойцов, а зрителей. "Народ, вскормленный волчицей" - подумал он и неожиданно поймал на себе холодный, спокойный взгляд Центия.
   - Наши зрелища кажутся тебе слишком жестокими, истриец?
   - Нет.
   - Не далее, как месяц назад, здесь же. в амфитеатре Фламиния, был поставлен спектакль. Трагедия "Царь Эдип". И поверь мне, Главкон, людей было не меньше. Нам тоже известна красота. Но вы знаете ее в стихах, или музыке, или спорте, а мы - также и вот здесь. Не пеняй римлянам, что мы римляне.
   В словах Центия, сказанных негромко и с легкой улыбкой не было ни насмешки. ни высокомерия. Они восхитили разум Главкона, но остались чужды душе. Вид арены с пятнами крови, телами и ранеными вызывал в памяти палубу триеры после нападения пиратов. Вновь вытащили быка с медведем, Центий убежал куда-то требовать выигранную ставку. Смеркалось, вокруг арены зажгли сотни факелов, когда трубы возвестили о начале следующего этапа игр.
   - Сейчас будет "гвоздь" программы, - заявил вернувшийся Центий. Он был доволен выигрышем.
   Квинктиллий Мурена подошел к ограждению ложи, вялым взмахом кисти прервал восторженные выклики клакеров. Он чуть помедлил, словно перед прыжком и сказал:
   - Римляне! Сейчас вы порадуетесь зрелищем, совершенно ранее не известным. Гладиаторские игры детей!
   Шорох голосов пролетел по рядам. Центий поморщился, эдил медленно оглядел чашу амфитеатра. Он наблюдал произведенное впечатление. Тем временем с двух противоположных сторон на арену вышли маленькие фигурки. Напрягая глаза, чтобы разглядеть противников в пляшущем свете факелов, Главкон убедился, что это не карлики или низкорослые воины, а двое мальчиков, лет по восемь. Оцепенев от неожиданности и страха, он неотрывно следил за их действиями. Вооружение и броня, были сделаны на соответствующий размер, невероятно изукрашены, уверенное поведение противников говорило о том, что их очень серьезно обучали рукопашному бою.
   Вот они сошлись. После нескольких ударов мечей один из ребят вдруг отбросил щит и побежал. Второй устремился за ним, сбил с ноги, занеся меч, опустил его в спину. Короткий хруст, вскрик и победитель один, растерянный, не понимая, что он сделал, стоял над поверженным тельцем.
   - Смотри - прошептал Авл Центий, дотронувшись до плеча Главкона, а другой рукой указывая куда-то в воздух.
   Там, медленно кружась, опускались большие белые хлопья. Впервые в Риме шел снег. Падал на неожиданно затихших зрителей, на огонь факелов, на песок и пятна крови арены. Тишина повисла над амфитеатром, мертвая тишина, точно не было здесь девяноста тысяч человек. И в этой тишине, где-то внизу заплакал ребенок.
  
  Глава X
  Пророк
   Ночь. Свалка за окраиной Рима. Смрадные испарения Помптинских болот. Догорающий огонь выхватывал из темноты фигуры двух человек, поедавших гнилую репу. Честному римскому гражданину нечего было делать в эту пору в этих местах. Но к разбою некоторое отношение имел только один - философ-циник, грязный, с всклокоченными и давно нечесаными космами, худой и жилистый - он не брезговал ни подачками, ни грабежом. Он не имел ничего - даже имени. Второй был его антиподом - холеный азиат, с бегающими глазками и слащавым, вкрадчивым голоском.
   - И что он тебе сказал?
   Азиат горестно вздохнул, прежде чем ответить.
   - Зря ты вверг меня своими советами в бездну пагубы и заблуждений. Зря я шел на поводу у тебя!
   Он откусил кусок репы и поморщился, прежде чем продолжать.
   - Нечего сказать, пищу богов я вынужден есть в этом ненавистном мировому логосу Риме! Он сказал, что не занимается изданием рукописей.
   - Я тебя сразу предупреждал.
   - А зачем тогда велел мне идти к этому человеку, говоря, что я достигну своей цели? Как говорили христиане: просящий хлеба получил камень.
   - Я тебе ничего не обещал. Ты спросил - есть ли в Риме достойные люди - я назвал. А что Курион не занимается книгами - это и так всем известно.
   Философ почесал в паху и сплюнул на уголья. Те зашипели.
   - А что он тебе говорил?
   - Этот коварный демагог сказал, что прежде, чем обещать что-то, он должен узнать смысл рукописи.
   - И ты рискнешь сказать, что он не прав?
   - Но, послушай, тебе легко говорить, но ведь я опасался. Что если это порождение Тартара отказалось бы вернуть свиток? Что мог бы я, бедный чужеземец, скромный мыслитель, сделать против всесильного римского сенатора? Я даже предложил вкратце пересказать смысл и основные тезисы учения, но он не нашел нескольких дней, чтобы постичь мысли, могущие перевернуть жизнь народов.
   - Хочешь хороший совет?
   Азиат посмотрел выжидательно.
   - Брось этот кусок пергамента в огонь и живи спокойно.
   - Как можешь ты говорить такое! Философское учение моего дяди - это величайший дар человечеству. Я, его единственный наследник, обещал праху покойного, что издам его труды и то, о чем он мыслил всю свою жизнь, не будет повергнуто во мрак забвения. Или ты мнишь, что ради собственной выгоды проделал я бесконечно далекий путь, говорю со злобноковарными властителями...
   - А ради чего же еще?
   - Послушай, но ведь ты разумнейший человек, почему ты не желаешь хотя бы просто выслушать это учение?
   - Потому и не желаю, что разумный. Теории, вроде твоей - это не что иное, как испражнения разума.
   Азиат разозлился, его руки сжались в кулаки.
   - Ты не хочешь слушать меня, потому что не смог бы опровергнуть! Ты боишься быть побежденным истиной! Ты заблудился, разочаровался в своих поисках и просто боишься всего нового. Ты устал спорить, ты...
   - С чего ты взял, что я обязан опровергать тебя? Могу же я, например, придушить тебя, сириец Ардис, но не делаю этого.
   Азиат посмотрел на своего собеседника и подумал: "может". Нищенская жизнь циника не сломила, а скорее, закалила крепкий организм и под рубищем виднелись перекатывающиеся жгуты мышц. А вокруг, на целые мили. ни живой души. Философ понимал мысли сирийца и злорадно усмехался.
   - А знаешь, почему я этого не делаю?
   Он, не оборачиваясь, ткнул большим пальцем по направлению к Риму.
   - Город миллиона рабов. Одни в железных цепях, другие в золотых. А я - свободен. И поэтому я делаю то, что я хочу. И никто не может меня ни к чему принудить.
   - Но ты же мыслитель! Неужели даже истина не имеет над тобой власти?
   - Ничто не имеет надо мной власти.
   Азиат, словно кабан, наклонил голову, сощурил маленькие глазки, в которых теперь светилась неприкрытая ярость.
  - Я знаю эту философию циников, а вот знаешь ли ты, что происходит в этом городе рабов, как ты его называешь? Что по утрам крючьями стягивают в Тибр трупы замерзших ночью? Что город кишит теперь нищими и грабителями, что вырубаются леса в округе - на дрова, а неугасающие очаги и жаровни разливают огонь по жилам домов, производя пожары? Их было уже пять. Столько же, сколько голодных бунтов. Что полчища варваров вторглись с севера, спасаясь от ужасных холодов?
  - И что мне до этого?
  - Рим гибнет, неужели ты этого не видишь? Я, я - сириец Ардис страшусь этого! Ты, я, мы все погибнем вместе с ним, падающая туша титана задавит нас!
  - Неужели ты думаешь. что я сколько-нибудь огорчусь, покидая этот мир?
  - Так разве не сделала тебя счастливым твоя философия, твоя мудрость? Ты же сам говорил, называл себя свободным - а не это ли счастье, по-твоему?
  - Глупец, ничто не может сделать человека счастливым. Философия лишь облегчает страдания.
  Оба умолкли, глядя в багровые угольки догорающего костра. Ардис вспоминал родину - большой восточный город, лепящиеся друг к другу кубики глиняных домов, шумный базар, караваны, пески лижущей лапы предместий пустыни, лукавый взгляд женщины из-под покрывала и над всем этим - огромное, дышащее жаром, плавящееся солнце. Философ ни о чем не думал - просто смотрел. Он научился избавляться от мыслей так же, как раньше - от страстей.
  - Послушай, а ты не мог бы ввести меня в среду философов?
  - Зачем?
  - Ну, мне было бы интересно посмотреть и послушать, чем живут те в Риме, кто способен мыслить. А, кроме того, я думаю, что если изданию рукописи моего дяди помешали козни злых богов, то почему бы не попробовать основать свою философскую школу? Я уверен, что нынешние губительные времена заставят людей бросить прежний легкомысленный, а то и вовсе бессмысленный образ жизни и обратиться к голосу разума.
  - Если у тебя есть какое-то хорошее учение, то зачем слушать других? И зачем кого-то просвещать - следуй ему сам.
  - Но все-таки, я очень тебя прошу. Ведь и ты сам слушал многих, прежде чем стал циником.
  - Хорошо. Я не знаю, где сейчас можно найти философов, но могу показать секту гностиков.
  - Но ведь последователи учения о гнозисе запрещены верховным понтификом Гаем Альбинием еще два года тому назад! Ты вновь ввергаешь меня в опасности и искушения.
  - Ну так иди к верховному понтифику - пусть он издаст учение твоего дяди!
  - Нет, нет, я согласен, но пойми и ты меня. Я не более чем одинокий чужеземец и отнюдь не хочу стать пищей для льва на следующих играх. Ты бесстрастен и непреклонен, твой дух исполнен презрения к смерти, но я еще не вполне вкусил радости и страдания, дарованной мне жизни... А, кстати, в чем состоит их учение?
  - Сам увидишь, - отрезал философ, пододвигаясь ближе к угольям и укладываясь спать.
  
  Вечером следующего дня они пришли к дому возле Коллинских ворот. Философ шепнул что-то рабу привратнику, после чего их пропустили. Дверь, открытая пинком грязной сандалии циника, пропустила их в комнату, наполненную массой народа - здесь шло пиршество, причем дикое и разнузданное. Были и женщины, одна из которых, Ливилла, хозяйка этого дома, лежала в обнимку с невзрачным человеком - Манесом, главой секты. Впрочем, глава-то он был постольку-поскольку - после запрещения сект все рядовые последователи разбежались от греха подальше. У каждого из оставшихся было свое учение и свои претензии на руководство умами и душами людей, так что Манес оставался учителем только номинально.
  - О, кого я вижу среди нас! - воскликнул он, заметив вошедших, - Наконец и ты прозрел и пришел к нам, испить истинной мудрости.
  - Пируете, свиньи, - не обращая на него внимания сказал философ, презрительно оглядывая полупьяное сборище.
  - А кто это такой? - проворковала Ливилла, прижимаясь к своему учителю.
  - О, дочь моя, это умнейший из ходящих во тьме! Я не могу назвать тебе его имени, так как он отринул даже имя. Жаль только, пелена обусловленного разума затмевает его взор.
  Тем временем, остальные тоже заметили гостей. Ардис вспотел от страха, видя, что его предводитель явно злит сектантов и их учителя. Какой-то раб с обожженным лицом вскочил из-за стола с двузубой вилкой в руке.
  - Ты почему назвал нас свиньями?!
  - Сядь, ничтожный, или смирю тебя не только мыслью, но и рукой!
  Манес, судя по всему, был не настроен затевать побоище.
  - Не обижайте наших гостей! Посетивший нас сегодня мог и забыть обычаи, принятые среди цивилизованных людей. И, к тому же - нам ли, постигшим свет разума, обращать внимание на условности жизни! Дайте им ложа, места за столом, вино и еду.
  Философ был не столь миролюбив.
  - Все пьянствуешь, Манес? Жрешь кушанья и услаждаешь тело мягкими тканями?
  - Что он все попрекает нас пиршеством? - возмутился кто-то, - Завидует?
  - Пусть смотрит - мы пируем, а он живет, как собака, на свалке.
  Все, кто конечно, что-то еще мог воспринимать, рассмеялись. Особенно заливался кто-то бесформенный напротив Ардиса. В его запрокинутом от хохота рте шевелились недопроглоченные улитки. Впрочем, из-за больших размеров стола, полумрака зала и разномастности собравшихся, в разговоре принимало участие небольшое количество сектантов, сидевших рядом с Манесом и гостями. Большей частью собравшиеся плавали в винных мечтах, ласкали женщин или спорили о чем-то друг с другом.
  - Не будем ругаться из-за пустяков, - улыбнулся Манес, - Или ты думаешь, что внешние условия могут иметь какое-то значение? Ты же сам должен знать, что безразлично, где философствовать - во дворце или на улице. Главное - это внутреннее состояние. Тот, кто стремится жить в роскоши - совершает ошибку, кто стремиться к нищете - тоже. И лишь с равным презрением относящийся и к тому, и к другому - истинно мудр.
  Манес сладко улыбнулся, поглаживая колено Ливиллы. Он был доволен собой. Он был красноречив, он мог посрамить любого - потому его до сих пор и считали учителем. Приходилось.
  - И ты будешь говорить о мудрости?! Раб своего тела. Вы все тут ничтожества, погрязшие в разврате и похоти. Ты совращаешь своих учениц и говоришь о мудрости?
  - Конечно, тебе не нужны ученицы, - бросил через стол плешивый толстяк, - вы, циники, предпочитаете рукоблудствовать на площадях.
  - Я делаю что хочу и где хочу! - рявкнул философ, заглушая смех.
  - Послушай, ты не прав, - вновь начал Манес, - Я достиг гнозиса, а достигший гнозиса тем самым становится выше других людей и уже ничем не может себя запятнать. Я знаю, ты не веришь мне, но гнозис, знание, не есть нечто, передаваемое или логически постигаемое. Его нельзя понять, его можно только прочувствовать. И если бы ты вступил в число моих учеников, если бы ты отказался от гордыни собственного разума, то постепенно и тебя озарила бы истина своим светом.
  - Смотри - во что я вменяю и твой гнозис, и тебя самого, и всех твоих собутыльников, - и с этими словами философ плюнул на пиршественный стол.
  - Ну, знаешь ли, это уже...
  Ярость выплеснулась, словно кипяток, многие вскочили с мест. Философ был, похоже, зол не меньше и наорал на Ардиса. уже давно дергавшего край его рубища и умоляя говорить подружелюбнее.
  - Заткнись, ничтожество, паршивый сириец! Я всем буду говорить, что я о них думаю, а уж тем более этому сброду рабов.
  Какой-то смуглый небритый оборванец, рыча, обходил стол с вытащенным кинжалом.
  - Учитель, позволь я убью этого наглеца!
  Манес закусил нижнюю губу, нервничал - он не любил и боялся обычных в тогдашних религиозно-философских кругах потасовок.
  - Кто говорит про убийство в моем доме?
  Ливилла, не вытаскивая руки из складок хитона Манеса, надменно оглядела сборище.
  - Достанет с вас и того, что я кормлю и пою вас, так ведите себя прилично. все это - только ради него, моего учителя.
  Сектанты притихли, словно испуганные дети. Все как-то сразу протрезвели, медленно рассаживались по местам.
  - Угождаете ненасытной бабенке, - ухмылялся нисколько, казалось, не испугавшийся философ.
  Ардис провел рукой по лицу, тяжело вздохнув - он не чаял уже спасения. Неожиданно какой-то юноша с красиво уложенными золотистыми кудрями ударил кулачком по столу.
  - Он прав! Впервые вижу я достойного человека. Та жизнь, какую ведем мы - пусть бы так жили мои враги. Мы как неразумные скоты - едим и услаждаем плоть. Из того, что не знают звери, у нас только одно - пьянство. Мы отринули дух! Мы отвергли самое разум!
  Дорожки слез размывали слои дорогих притираний на его лице.
  - Послушай-ка. а что ты, в таком случае, делаешь среди нас? Что-то я не видел, чтобы тебе не нравилось все только что ругаемое. И я уже умалчиваю о твоей профессии.
  - Да, Манес, я веду такую же жизнь, как и вы, но у меня, по крайней мере, есть какой-то идеал. Я знаю, что есть благо, а что - порок и уже этим я лучше вас всех, вместе взятых.
  Манес не стал выдерживать его взгляд, полный невыразимого отчаяния, а просто примирительно воскликнул:
  - Друзья мои, не будем ругать друг друга! Все мы отличаемся от остальных тем, что живем для размышлений. Мы все - люди разума, а не тела. и это должно примирять нас. А что касается этики, то даже следующее ей, признают, что важнее не бесцельные теории, а применение в жизни. Давайте, лучше, поговорим на какую-нибудь отвлеченную тему. Например, о происхождении мира.
  - Это не тема, - авторитетно заявил толстый плешивец, - мир создан дьяволом, что признают все.
  - Неверно, мир - и есть дьявол.
  - Что за чушь вы плетете - мир создан слепой игрой случая, и она же влечет его к гибели!
  - Мира вообще нет - это сон нашего разума.
  Спор разгорался по всей комнате. Манес наклонился и прошептал на ухо философу:
  - Это я специально подвиг их на спор, чтобы развлечь тебя.
  - Скажи, смутивший нашу трапезу, - томно улыбнулась Ливилла, - кто твой друг, что пока ничего не изрек нам? Представь его.
  - У него есть свой язык.
  - Смолкните все! - крикнула Ливилла, - Сейчас будет говорить наш гость.
  В постепенно установившейся неуверенной тишине Ардис поднялся со своего ложа. Внимание обратилось на него.
  - Мое имя Ардис. Я пришел к вам. чтобы возвестить - свершилось. Именно то, чего страстно желал в самых потаенных мечтах каждый из вас. Пророки и лжепророки говорили вам, что грядет апокалипсис. Я говорю - он уже пришел. Какой сейчас месяц? Я не слышу!
  - Квинтилий.
  - Да, квинтилий, месяц, когда из-за жары невозможно дышать. Так почему здесь горят жаровни? Почему на улицах замерзают люди? Чаша злодеяний переполнила небеса.
  Он действительно чувствовал себя вестником небес. Все ушло - робость, плохое знание чуждого языка, унижения, болезни. Он знал. Просто знал. И все, даже философ, не дыша слушали его, так неожиданны и сильны своей уместностью были его слова. Он говорил о тех, кто устраивает гладиаторские игры детей, о тех, кто смотрит эти игры, о тех, кто пирует и пьет, прикрываясь именем мудрости, о тех, кто терзает тысячи рабов, и о тех. кто покорно терпит все мыслимые унижения.
  - Я - ничто. Я молния, блеснувшая из туч. Ваш мир гибнет, и все вы будете страдать. Только страданием искупите вы зло своей жизни перед людьми и богами.
  - Мое тело изнемогло от ласк, - прошептала Ливилла, - даруй мне страдание.
  Она оттолкнула Манеса, поднялась с ложа, и встала на колени. Остальные, один за другим, последовали за ней. На ложах оставались только философ и бывший глава секты.
  - Вы оба - тоже!
  Философ, не поворачивая головы, налил вина в граненый кубок.
  - Я вижу, ты освоился, Ардис.
  - На колени! Я сказал.
  Манес, бледный и трясущийся, опустился на пол - он видел, что говоривший безумен, а все собравшиеся находятся под полным его контролем. Философ мрачно оглядел сектантов, Ардиса с выпученными белками глаз, фыркнул и пошел к выходу, со словами:
  - Вы нашли, кого хотели!
  Но тут же рухнул, с кинжалом в затылке.
  - И так будет со всяким. Да, вы нашли, кого искали. Вы все мертвы, мертв ваш мир, его приговор уже подписан и ничто не в силах умолить судью. Он умер раньше, вы умрете позже. Идите же - несите весть и страдайте. Скоро вас будут тысячи. Идите на улицы там ледяной ветер доскажет, что хотел сказать я. Идите и помните - вы все уже мертвы.
  За стенами дома наступало утро. Городские рабы, под надзором солдат, стаскивали крючьями в Тибр трупы замерзших в эту ночь нищих.
  
  
  Глава XI
  Назидание
  Престарелый консул Публий Лентул окинул собравшихся взглядом, сквозь начинавшую уже заволакивать для него мир пелену. Его отец тоже умер слепым. Гостилиева Курия, заседание сената. Он различал, как строчки полустершихся рукописей, ряды полубогов в белоснежных тогах, отороченных пурпуром. Сенаторы, те, кто держал в цепких пальцах поводок, обернутый вокруг миллиона голов чудовища по имени Рим. Он знал эти пятна - лица невозмутимые, надменные, мало отличимые от ликов мраморных статуй. Вот, как обычно вытянув шею, словно высматривая что-то, сидит, прославившийся теперь своей жестокостью, эдил Квинктиллий Мурена, устроитель гладиаторских игр детей. Второй консул Фламиний, повернувшись назад, в полголоса, демонстративно отчитывал своего брата. Тот шипел в ответ. А вот другие братья - Прим и Секунд Габинии, мало похожие друг на друга, что давало постоянную пищу для насмешек. Первый - угрюмый медведь, иссеченный шрамами, как бог почитаемый в половине римских легионов. Второй - осторожный, внимательный демагог. Откровенно скучающий взор Мецената скользил по стенам. Где-то в задних рядах слышался мягкий голос Центия. Впереди в небрежных позах сидели оптиматы - Эмилий, Торкват, Лициний, Опимий. Эти не проявляли ни малейших признаков скуки или беспокойства, все должны были видеть, кто здесь хозяин положения. Публий Лентул встретился взглядом с Квинкцием, неподвижно застывшим в своем кресле. Этот всегда был здесь, он уже превращался в мрачноватое украшение, не прерывая своего молчания со времен Сульпициева закона. А вот тот, из-за кого все собрались. Он тоже был спокоен, но это было спокойствие змеи перед броском. Консул откашлялся и начал:
  - Сенаторы! Я собрал вас сегодня по праву консула, дабы выслушать отчет Квинта Куриона, который был в качестве главы сенатской комиссии в провинции Нижняя Мезия. Напомню вам, что комиссия, в составе трех человек, была назначена для рассмотрения состояния дел провинции ввиду многочисленных жалоб на пропретора Фавстула, наместника.
  - Как вам известно, - он повысил голос, глядя на пытавшегося перебить его Лициния, - Анней Фавстул сделал доклад о положении в провинции на позапрошлом заседании сената. Несмотря на это... Дай мне договорить, Лициний!. Я стар и не могу перекричать тебя.
  На Лициния зашикали, консул продолжил.
  - Несмотря на это, я считаю нужным выслушать также и Квинта Куриона, ввиду важности того, что происходит сейчас в Данувийских провинциях. Все. Теперь говори, Лициний.
  Старик неторопливо уселся на свое место. Лициний вышел вперед, откашлялся, сделал строгое лицо. Его все происходящее откровенно забавляло.
  - Я ни в коей мере не буду спорить с достойным консулом о важности вопроса. Но, Римляне, обстоятельства сегодня таковы, что приходится выбирать между делами более важными и менее важными.
  У него была странная манера, он говорил быстро, почти захлебываясь словами, но это, как ни странно, не портило впечатления от речи.
  - Жалобы на наместника одной из северо-восточных провинций. Это важно? Безусловно. Но, не будет ли более важным голод в самом Риме? Смерть людей от неожиданных и немыслимых холодов? Разбой и восстания рабов? А все это происходит. Наместник допустил ошибки в управлении. Но во множестве провинций идут безжалостные войны и сегодня, сейчас. в этот миг, что я говорю, не один сын Рима кричит от ран и не один из римлян вперяет угасающий взор в безжалостное германское небо. Полчища варваров, сметая границы, идут к нам, спасаясь от страшной стужи. Вот! Вот о чем должны мы сегодня говорить, мы от которых зависит, я не побоюсь этого слова, жизнь Государства. А посему я предлагаю - возблагодарим консула за это внеочередное заседание сената и займемся делами, не терпящими промедления. Что же касается достойного Квинта Куриона, то я искренне прошу его позабыть на время личную вражду к Фавстулу или жажду славы, чувство похвальное, но нуждающееся в элементарном контроле. И представить, лучше, какое-либо средство к решению одолевающих нас горестей. Конечно, если ему есть что сказать.
  Лицини позволил себе чуть улыбнуться. Он скромно поблагодарил сенаторов за внимание и сел. Покровитель проворовавшегося наместника стыдил Куриона, считавшегося образцом честности. Обычная инвектива, возведенная до уровня искусства. Тем временем и сам Курион вышел перед собравшимися. Он придерживался строго аттицизма в речи, говорил без лишних движений и жестов, но это была не сухость, а продуманная сдержанность. Начав говорить эмоционально, он неизбежно распалялся, злился и умолкал, теряя нить логики.
  - Я буду краток. Но сначала отвечу Луцию Лицинию Руфу. Он сказал, что нельзя заниматься одной провинцией, когда страдает все государства. Но везде происходит то же, что и в Мезии - найдя причину здесь, мы нашли бы корень и остальных наших бед. Что же касается средства к устранению неурядиц Рима, то я назову его. Теперь к делу. Прибыв в провинцию, я нашел состояние дел гораздо худшим, чем здесь предполагалось. Замечу, что никакое вторжение варваров не причинило бы гражданам и союзникам Рима в Нижней Мезии больше вреда, чем управление наместника Фавстула. Наименьшим из обвинений, предъявляемых мною, как главой сенатской комиссии, будет продажа магистратур и финансовых должностей...
  Далее последовал немалый перечень имен и конкретных сумм, полученных за чины в провинциальной системе управления. Курион знал такие подробности, что у присутствовавшего тут же Фавстула пересохло во рту. Это были уже факты, это было слишком серьезно, чтобы веселиться.
  -...Далее. суд, как между римскими гражданами и иноземцами, так и среди римских граждан, он превратил в торги, где правым назывался давший большую взятку, а римское право сделалось орудием вымогательства...
  Вновь список. Присвоенные доли с крупных завещаний, продажа в рабство двух римских граждан, человек, распятый за незначительное оскорбление, сарматское племя, ограбленное греческими купцами по договоренности с наместником и много более мелких фактов. Курион перешел к вымогательствам Фавстула, которым подвергались как отдельные лица, так и целые племена, и города. Наместник просто требовал деньги, обычно объясняя это военными расходами и угрожал войсками. Если денег не было, он забирал произведения искусства, вина, украшения, скот, рабов. "Это надо прекратить. Остановить его! Это неслыханно" - жарко шептал кто-то из сторонников Фавстула Лицинию. Тот брезгливо поморщился: "Не визжи. Слушай спокойно".
  -... Все это привычно и вряд ли возмутит здесь кого-то. Неудивительно, что провинция под таким руководством взбунтовалась. Главное мое обвинение - гибель армии, а именно 19го македонского легиона, дислоцировавшегося в Нижней Мезии. Стараниями Аннея Фавстула, его легатов и офицеров, легион был превращен в горсть голодных оборванцев. Солдаты, которых он использовал для вымогательства денег у наших союзников, сами не видели ни сестерция этих денег. Численность войска была сокращена в полтора раза, конница урезана полностью. Постоянно запрашиваемые наместником деньги, снаряжение и провиант для легионеров прибирались к рукам или распродавались людьми Фавстула. Именно поэтому легион был сметен и уничтожен племенами бессов возле Эска. Наместник и его офицеры бежали за несколько дней перед битвой.
  - Ложь! - не выдержал Фавстул - Такие обвинения надо доказывать!
  Все остальные слушали в мертвой тишине, которая вновь установилась, когда возглас пропретора затих в гулких стенах Гостилиевой курии. Курион жестом руки подозвал раба-секретаря, присутствовавшего на заседаниях сената. Тот держал пачку пергаментов.
  - Вот доказательства всего сказанного мной. Документы, вместе с моим отчетом были сданы вчера утром в табулларий в присутствие консула Публия Лентула. Там письма наместника и магистратов провинции, свидетельства...
  - Лжесвидетельства!
  -...свидетельства участников событий и главное - архив канцелярии 19го македонского легиона, из которого вполне ясно, как направлялись деньги и куда они попадали. Но это еще не все. Я обвиняю Луция Лициния Руфа, не знаю, друга или патрона наместника, владельца оружейных предприятий, занимавшихся военными поставками для легионов в Данувийские провинции, в том, что при его поддержке и попустительстве снаряжение, направлявшееся римским легионерам бело распродано вождям племен гетов и бессов. Читай!
  Он ткнул рабу-секретарю один из пергаментов. Тот начал читать. Это было письмо Марка Энлия, одного из подчиненных Фавстула, Лицинию, где без обиняков говорилось о сути дела. о продаже первой партии оружия и полученных суммах. Когда раб замолчал, Курион некоторое время просто смотрел на них всех. Тишина стала просто осязаемой.
  - Итак, врагам Рима было дано в руки оружие, союзники разорены и ограблены, а легионеры доведены до состояния нищих бродяг. На основание всех приведенных мною фактов, я предлагаю: присудить Аннея Фавстула и Луция Лициния Руфа к изгнанию, а их имущество конфисковать в пользу римской казны на покрытие военных издержек в северных провинциях. Вот, Лициний, то средство, которое я тебе обещал назвать - если каждого врага внутри Рима будет постигать кара, как я того требую для тебя, скоро дела в государстве будут в порядке!
  Курион умолк. Теперь можно было поорать.
  - Да ты понимаешь хоть сам, что ты сказал сейчас?!
  - Он все сказал верно! - надрывался Центий - Я же предлагаю и более того, сбросить обоих с Тарпейской скалы!
  - Ты вообще молчи! - рычал на него Торкват - Ты не сенатор! Ты нищий.
  - Я сенатор, такой же, как и ты. Да, у меня нет денег, за которые я продал Рим!
  Свалка назревала нешуточная, оптиматы занервничали. Курион, которого никто не принимал всерьез, успел за последние дни сколотить в сенате прочную клику из людей, подобных Центию. Пожалуй, они были бы не прочь отделаться от него, сдав Фавстула, но он требовал еще и голову Лициния, что было уже слишком. Консул Гай Фламиний наорал на всех и призвал к порядку, грозя распустить собрание. Слово взял Мамерк Эмилий.
  - Сенаторы! Как вам всем известно, я всегда старался поддерживать как обвиняемого здесь Луция Лициния Руфа, так и его начинания. Но сегодня приходится быть выше личных предпочтений. И я полностью согласен с Квинтом Курионом. Если его слова верны, то в Риме не место подобным людям. Это приходится признать каждому из нас, здесь собравшихся. Да, обвинения предъявленные им тяжелы и основательны. Но делал их, напомню, глава сенатской комиссии. Куриона же нельзя считать таковым, так как мы не видим двух оставшихся членов делегации. Нам говорят, что они погибли во время мятежа в Мезии - возможно. Но, как бы там не было, в их отсутствие, представленные нам обвинения следует считать исключительно личным мнением Квинта Куриона, но никак не заключением комиссии. И, соответственно, не имеющими никакой юридической силы. В целях устранения неопределенности, я предлагаю, по наведении порядка в провинции, направить туда новую независимую комиссию, которая должна будет подтвердить или опровергнуть представленные сегодня нашему вниманию выводы.
  - Да вам что, мало этих доказательств?! В качестве кого бы он не выступал, ясно, что Лициния с Фавстулом надо казнить!
  Вновь началась перебранка. Братья Габинии переглянулись и единодушно решили не вмешиваться - пусть враги выставляют себя на посмешище. Меценат задумчиво созерцал лица спорящих. с одной стороны долг требовал вмешаться и поддержать своих, с другой ему была противна вся эта возня. А потом всякие странные и нелепые мысли полезли в голову покровителя искусств. Он подумал, что заседания сената и гладиаторские игры скоро будут совмещены в единое целое, так что каждый должен будет мечом аргументировать свою точку зрения. Он представил себе нагого Лициния, дерущегося с Курионом. Гнусное зрелище. На кого было бы тогда интересно посмотреть, так это на Квинкция... Меценат поймал себя на мысли, что широко ухмыляется, присутствуя в том месте, откуда правят миром. Он мгновенно отогнал прочь стайку игривых мыслей и постарался ухватить упущенную нить спора.
  Тем временем вновь взял слово Лициний, пытался призывать собравшихся к патриотизму, просил не предаваться губительной розни, а заняться внешнеполитическими проблемами государства. На него орали, никто не слушал, и с обеих сторон летели уже не связные речи, а оскорбления.
  - Здесь не комиции и не военный лагерь, - увещевал Лициния лидер популяров Луций Котта, - сядь, прошу тебя! Здесь все знаю интересы Рима и как они связаны с твоими интересами.
  В центр курии вышел старик консул и, поднимая руку, призывал выслушать. Из уважения сенаторы приумолкли.
  - Римляне! наш спор бесполезен. Я предлагаю вам простое решение - проголосуем за требования Куриона. Принимаем мы их или нет. Издревле сенат Рима так решал свои сомнения.
  - Да он выжил из ума!
  - Чушь! Голосовать за любую противозаконную нелепость, кто бы ее не высказал!
  Кто-то пошутил:
  - А давайте тогда проголосуем о том, буде ли мы голосовать или нет.
  - Предложение старика нам на руку! Надо соглашаться - нас здесь больше. Провалим курионову затею раз и навсегда! - неожиданно сказал Авл Фламиний, брат консула Лицинию. Тот что-то обиженно пробурчал в ответ. Его коробила сама мысль, что его судьба будет сейчас решаться вот здесь простым подсчетом голосов. Но Авл, не обращая больше на него внимания, убеждал остальных оптиматов.
  - Так пусть же, - продолжал старый консул, ободренный тем, что его не перебивают, - пусть же те, кто согласен со словами Квинта Куриона отойдут на правую сторону курии, а не согласные - на левую!
  Предложение оказалось провалено с преимуществом в сто пятьдесят два голоса. Подсчет можно было и не проводить, при численности сената в триста человек, разница была зримой.
  - Ну что, Луций Лициний Руф? Тебе понравилось?
  Сенатор обернулся. Рядом стоял Авл Центий с неприкрытой злорадной насмешкой на лице. Лициний повернулся, чтобы уйти, но тот, как клещ вцепился в край тоги.
  - А ведь мы только начали, Лициний. Не пугайся, если сегодня вечером к тебе придут в гости тысяч двадцать римлян с факелами и поинтересуются делами в Нижней Мезии.
  - Ты что, угрожаешь?
  Лициний выдернул край одежды. Подушечки пальцев Центия стали пурпурными.
  - Угрожаю.
  У выхода он поравнялся с Эмилием и другими оптиматами. На верхних ступенях лестницы Лициний огляделся - стражники, охранявшие сенат во время заседаний, ликторы должностных лиц, у подножия толпа народа. Там дожидались хозяев рабы, гладиаторы-охранники, просто зеваки, жаждущие вестей.
  - Надо признать, мы его недооценивали.
  Эмилий недовольно скривился, продолжая спускаться по лестнице.
  - Только и умеете гадить. а другие должны прикрывать вас.
  - Как? Думай, все-таки, что говоришь, Эмилий. Не время сейчас нам ругаться друг с другом.
  Он неопределенно повел рукой в сторону курии. Эмилий задумчиво пожевал губами, ответил не сразу.
  - Сначала нужно припомнить все это сборище. Запугать, купить, кого-то, может быть и... Найти кредиторов Центия. У Куриона что, кажется оливковые плантации? Отобрать, затаскать по судам.
  - Соберемся сегодня вечером у тебя?
  Эмилий кивнул. Мраморные ступеньки, казалось, чуть прогибаются под ним. До сих пор имя лидера оптиматов считалось, скорее, почетным.
  ............................
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"