- К кому-с, товарищ? - пожилой господин был невысокого роста и весьма полноват, глаза невыразительные, выпученные, как у попавшей на берег рыбы. Багровое одутловатое лицо щедро украшено россыпью морщин, словно печеное яблоко. Тонкая ниточка усов неестественно чернильного цвета, длинные острые кончики закручены вертикально вверх, закручены безупречно-идеально, ни один волосок не выбивается. Этими необычными поэтическими усиками мужчина явно гордился, ухаживал тщательно, лелеял и холил, не взирая ни на войны, ни на революции, неважно белые, красные, зеленые сейчас в городе, не важно, что некогда весьма изысканный и изящный сюртук староват, кое-где протерт, рукава виновато блестят, выше локтя микроскопическая, неприметная дырочка. Усы - это символ! Символ джентльмена, утонченной мужественности, элегантности, некоей эксцентричности. К нему очень хотелось обратиться: "милостивый государь", но Северианов лишь дружелюбно улыбнулся и сказал:

- Добрый день! Я бы хотел повидать Константина Васильевича. Деулова.

- Увы! - владелец необычных усов с деланым прискорбием опустил глаза вниз. - Константин Васильевич сейчас в отъезде, могу ли я заменить его?

- А вы?..

- Его брат. Двоюродный. Как изволят выражаться французы - кузен...

Пальцы левой руки пучеглазого господина непроизвольно начали подкручивать вертикальный конец правого уса, затем проделали ту же манипуляцию с другим концом. Северианов изобразил на лице задумчивое выражение, не предпринимая, однако попыток войти внутрь, заговорил с легкой неуверенностью:

- Прошу не понять меня превратно, в прошлом году здесь изволили гостить Иннокентий Михайлович Любецкий, может быть, вы даже слышали об этом, так вот, он нижайше рекомендовал мне обратиться к Константину Васильевичу по поводу одного, так сказать, пределикатнейшего дела.

- Хм... Любецкий? - Масленые глазки усатого кузена до неприличия выползли из орбит, и сходство с рыбой усилилось. - Кажется, припоминаю-с. Только разве он Иннокентий Михайлович? По- моему, товарища Любецкого звали Федором Каллистратовичем...

Ключевая фраза была произнесена. Фамилия Любецкий в сочетании с именем-отчеством Федор Каллистратович гарантировала собеседникам, что все в полнейшем порядке. Пароль и отзыв. Секретные слова для опознания своих. Бояться нечего и некого.

Однако хозяин квартиры боялся. Боялся, хоть голос и оставался спокойным, но... Но легкая испарина предательски проступила на лбу, но нервозно задрожали кончики пальцев правой руки, а взгляд сделался размытым, несфокусированным. Северианов мгновенно почувствовал этот испуг, эту оторопь, боязнь, дрожь - господин с эксцентричными усами был явно личностью творческой и зело впечатлительной - артист, музыкант, может быть, живописец. Очень мало походил он на заговорщика или опытного бойца, привыкшего к нестандартным ситуациям и прочим крамолам и тайным козням. Он и к Организации примкнул, вероятно, вынужденно, а, может быть, заставили - вот и трясется как лист, опасаясь даже тележного скрипа. Вопрос в другом: боится ли он вообще, беспредметно, умозрительно, отвлеченно, или боится чего-то конкретного? От ответа на этот вопрос зависело многое, а может быть, всё.

- Антон Савельевич, - представился хозяин квартиры, наклонив голову и явив идеально напомаженный пробор. - Извольте, - он посторонился, пропуская Северианова.

Прихожая была небольшая и, если когда-то и богато обставленная, то теперь явно потеряла былой лоск, блеск, изысканность, превратившись в пыльную каморку. Потемневший колорит стен, старое зеркальное трюмо, тусклый абажур, одиноко висящее пальто. Если что и являлось украшением - так это множество фотографических карточек, черно-белой мозаикой осыпавшей стены. Геометрическая монументальность архитектурных композиций, плавность линий и тончайшая игра светотеней соседствовали здесь с жанровыми зарисовками и классическими фотопортретами. Величественный панорамный кадр Тверской площади царственно нависал над полувспаханным полем, где хозяйствовал мелкий мужичонка в толстовке, по самые глаза заросший бородой. Он снисходительно управлял плугом, рядом придерживала под уздцы лошадь женщина в сарафане, вероятно супруга мелкого пахаря, а две согбенные бабы возрастом постарше что-то выбирали из земли в корзины. Вид на Знаменскую церковь на Невском проспекте, Шереметьевская богадельня и Большой театр расположились в ряд. Над ними степенно шествовала по деревенской улице девушка с коромыслом через плечо. Завернутая в платок по самые глаза женщина, торговала разноразмерными глиняными горшками. Два босоногих, зато в купеческих картузах неудачливого вида мужичка блаженно развалились на траве у самовара. Правее - застывшие минуты прошедшей жизни, отображения ушедшей прелести, великолепия внутреннего мира. Четверо веселых, жизнерадостных девушек с трудом сдерживают улыбки, неуклюже пытаются придать лицам серьезный вид в казенном интерьере фотографического ателье. Юная красавица загадочно смотрит в объектив фотокамеры, словно напоминая, что красота, к сожалению, не вечна, а прекрасные моменты ускользающе мимолетны. Бочкообразный военный с тараканьими усами, в фуражке, окруженный дюжиной сестер милосердия. Импозантно-степенный вид на Кремль с Замоскворецкой набережной. Дородный господин с солидной купеческой бородой, неуловимо похожий чертами лица на хозяина квартиры. Грациозные дамы в муфтах под вывеской "магазин Ломахина". Почтенный муж характерного профессорского обличья с двумя малолетними девчушкам за столом. Жмурящаяся от удовольствия собака. В самом низу карточки, рядом со штампом: "Фотографическое заведение И.В. Куркина, Малый Губернский пр. 40" - от руки написано синим чернильным карандашом: "Любимцу Венеры один год, 17.08.1915".

- Меделянка Меделянскя собака, меделянка - одна из самых крупных пород: большеголовая, тупорылая, гладкошерстая; статями напоминает бульдога.? - восхитился Северианов. - Ваша?

Антон Савельевич недоуменно посмотрел на Северианова, потом неуверенно кивнул.

- Д-да, наша-с. Брата двоюродного. Его собачка.

- Как зовут? - продолжал выказывать восхищение Северианов.

- Трезор, - с какой-то отчаянной безнадежностью, обреченно даже, сказал хозяин квартиры, избегая смотреть на Северианова.

- И где же он? Хозяин с собой забрал?

- Н-н-нет, - выдавил владелец эксцентричных усиков. - Трезорка совсем старый был, недавно издох, аккурат, перед революцией.

- Прискорбно, - вздохнул Северианов. - Весьма прискорбно, Антон Савельевич! Примите, так сказать, мои соболезнования.

Рассматривая фотографии, Северианов машинально извлек из нагрудного кармана изящный серебряный портсигар с золотыми накладками, вставками из драгоценных камней и сложной детальной гравировкой. На лицевой стороне верхней створки выпуклый позолоченный всадник в островерхом богатырском шлеме схватился насмерть со Змеем Горынычем. Однако, не смотря на печальную известность главного сказочного злодея, выражение его, если можно так сказать, лица было весьма добродушным и миролюбивым, по странной иронии, значительно добрее яростной физиономии богатыря. Микроскопические бриллиантики глаз озорно подмигивали, а чешуйчатый хвост отдавал воинское приветствие. Затейливо переплетенные узорчатые ветви деревьев образовывали монограмму "НС", а орнамент в виде мелких цветочных розеток, чешуек и листьев покрывал всю внешнюю поверхность. Запор оглушительно щелкнул, Северианов размял папиросу, легко стукнул несколько раз мундштуком о распахнутую пасть Змея Горыныча, затем, словно спохватившись, протянул раскрытый портсигар хозяину.

- Угощайтесь, Антон Савельевич.

- Весьма благодарен, но, увы, не употребляю-с. Некурящий.

- Прошу прощения, - смутился Северианов и убрал папиросу обратно за металлический поясок.- В таком случае, я, вероятно, тоже воздержусь.

- Отчего же, курите-с, - сказал хозяин. - Аромат хорошего табака весьма приятен-с. У меня курят все, кто имеет такое желание, я не препятствую.

Кончиками пальцев левой руки он вновь аккуратно подкрутил вверх вершины своих великолепных усов.

Потянуло сквозняком, запахом упадка, скудной еды, махорки и прогорклого масла. Северианов сделал шаг вглубь - и мгновенно понял: его ждут. Ждут давно, вероятно, квартира обложена, в таком случае, на улице также ждут и, наверняка, сверху и снизу тоже. Отступать поздно, надо идти вперед, пробовать прорваться. Итак, где же они? Северианов шагнул вправо-вперед, одновременно посмотрев вниз-влево. Ну да, вот они, носки стоптанных ботинок, коварно вытарчивающие из-за дверного проема. Их обладатель полагает, что его не видно - и его, действительно, не видно, если заходить в комнату как обычно, как заходит разумный, здравомыслящий и неискушенный человек. А вот если чуть отступить в сторону и смотреть вниз - обувь первой обнаруживает засадника. Со всеми, так сказать, потрохами. Так-так, где остальные? Второй, вернее всего, затаился справа от двери, еще несколько человек в соседней комнате. На лестницу отступать - не вариант - там ждут, а вот с этими горе-засадниками можно и поиграться. Северианов помедлил секунду, буквально чувствуя, ощущая каким-то иным чувством, интуицией, инстинктом даже, как неодолимо отчаянно заволновался усатый господин, и как напряглись за дверью.

- Вы один? - спросил Северианов, делая подшаг влево и, по-прежнему, смотря вниз.

- Один! - выдохнул усатый, и взглянул, как-то обреченно, вымученно: мне очень стыдно, не сам я, не хотел, заставили... Жить всем хочется, и если уж не получается хорошо, то, хотя бы, просто жить...

В скудной полосе света, проникавшего через окно, пыльный шелк казался не зеленым, а серым, а редкие волоски собачьей шерсти въевшимися намертво.

Северианов прошел в комнату вслед за усатым. Нет, можно было, конечно, с длинным шагом вперед, уйти вниз, одновременно выдергивая наган, потом перекатиться через плечо в комнату, в тот же момент, еще в начале переката, держа револьвер горизонтально, выстрелить снизу вверх в поджидающего слева, а на выходе из переката - в того, что справа, потом перевернуться, выцеливая дверь соседней комнаты - если бросятся, ворвутся, вломятся даже - шквальный огонь на поражение. Дистанция никакая, в барабане еще пять патронов и не ожидают они его в полуприсяде! Времени на то, чтобы сориентироваться не будет!.. Но!.. Но если это свои? Просто страхуются на случай непредвиденности? Курили в комнате грубую солдатскую махорку? Так время такое, от нужды и махоркой не побрезгуешь. Другие странности, или, как говорил подполковник Вешнивецкий, демаскирующие признаки, тоже при большом желании объяснить впору. И стоит за дверью в настоящий момент какой-нибудь подпоручик Сперанцев, а напротив притаился бывший губернский секретарь, дворянин, пусть будет, Глухарев-Сахаров, неумело и непривычно сжимает он в потных ладонях браунинг М1900 или наган, и мандражирует. Возможно? Вполне! Явку Северианову предоставили надежную, проверенную, подполковник Кунцендорф Василий Яковлевич из контрразведки голову давал на отсечение...

Северианов шагнул вперед и понял, что цена головы подполковника Кунцедорфа упала ниже ломаного гроша, просто до нуля. Ибо странного господина отбросили куда-то вбок, как вещь более ненужную, а на его месте словно из воздуха материализовались двое. Молодой матросик явно наслаждался ситуацией и, чувствовал себя неким былинным богатырем: Ильей Муромцем или Никитой Кожемякой. Бескозырка сбита на затылок, воротник бушлата расстегнут, пулеметная лента опоясывает грудь крест-накрест, глаза цепкие, ухватистые, но, в то же время пустые и бессмысленные, тяжелый маузер К-96 в поднятой руке кажется грозным оружием. Второй - дядька в возрасте, вида совсем не героического: обычное сильно выцветшее солдатское обмундирование, но матросика посерьезней, опытный, наган держит, вроде бы, расслабленно, но выстрелить успеет раньше. И встал грамотно: сзади - сбоку от матроса, если вдруг что случится - успеет напарником прикрыться и выстрелить. Ствол револьвера ткнулся в спину, и сзади раздался голос:

- Не двигаться, ЧК! Руки вверх!

"Ай-яй-яй - подумал Северианов, медленно поднимая руки и оглядываясь назад. - Какой казус приключился! Эх, Василий Яковлевич, Василий Яковлевич, господин подполковник..."

В спину ему упирался наганом совсем мальчик, ему не то, что восемнадцати, ему и семнадцати, наверное, еще не исполнилось. Сжимавшая револьвер рука дрожала, пот лил струйками их-по козырька фуражки. Северианов даже улыбнулся ему успокаивающе, повернул голову, выискивая глазами старшего - и тут же увидел его: здоровенный красавец в кожаной куртке и кожаной фуражке с красной звездой, немного, даже как-то аристократически, небрит, красивое, слегка слащавое лицо, мощные плечи, широкие ладони, высокие, зеркальным светом сверкающие сапоги. Выражение лица одновременно и надменное, и обиженное, и глаза с виду добрые-добрые, но где-то там, в глубине, плещется ненависть, нетерпимость, граничащие с отвращением. Северианов незаметно, без видимого внешне проявления сжался, словно пружина. Яростная кровь бросилась в мышцы, мощно выбрасывая адреналин.

- Эх, Антон Савельевич! - попенял Северианов усатому хозяину квартиры, улыбаясь укоризненно-осуждающе. - Ну как же вы так осрамились-то?

Он бы поклялся, что хозяин квартиры готов провалиться сквозь землю от стыда, но красавец в кожаной куртке не дал разгореться диалогу.

- Молчать! - заорал он и с какой-то садистской жестокостью, свирепым варварством, ударил Северианова снизу кулаком в живот. Апперкот - так в английском боксе называется...

"Чайник!- сгибаясь, громко и неуклюже валясь на пол, словно сброшенный с плеч грузчиком мешок муки, определил Северианов. Сие формулирование означало вовсе не металлический сосуд для кипячения воды, но неумелого, неопытного бойца.- Ротозей! Если б вам вместе с кожанками еще и ума немного выдавали..."

Мешок муки может ведь по-разному упасть. Может свалиться бесформенной пыльной массой, куском бессильной рохли, а может и, продолжая движение, перекатиться, подпрыгнуть, оттолкнуться от земли...

Чтобы врезать наглому гостю, чекист шагнул вперед, а Северианов после удара завалился вбок - и теперь "кожаный" перекрывал собой сектор стрельбы и матросу, и его напарнику.

- Контра!- главный чекист с размаху пнул носком сапога Северианова в живот.

-Э!- вдруг совершенно неожиданно подал голос матрос. - Слышь, товарищ Дубас! Полегче! Отстань от него!

Северианов вдруг по-новому, с какой-то внутренней теплотой посмотрел на матроса. Нет, никто не отменял принципа доброго-злого следователя, но вот только морячок, похоже, об этом приеме не знал ничего и говорил совершенно от души, искренне.

-Не тронь! - повторил он снова.

Северианов застонал очень натурально, одновременно, как ножницами, подсек ногами под колени "товарища Дубаса" - и тот рухнул, действительно, как пыльный мешок с мукой, ударился затылком - и потерял сознание - Северианов легко перекатился через плечи, выпрыгнул вверх, в стойку. Продолжая движение, долбанул сверху вниз локтем в переносицу ушлому мужичку - тот сразу залился кровью, и наган выронил - и, оказавшись у матроса за спиной, рубанул носком правой ноги сзади под колено, локтевым сгибом перехватил "доброму" матросику шею, удушающий захват, называется.

"Захватили рукой за шею - и додавливайте корпусом - учил подполковник Вешнивецкий. - Именно корпусом! Противник должен свою голову у вас на руке оставить!"

Ситуация изменилась в корне - а не прошло и нескольких секунд. Матрос хрипел, пытаясь двумя руками освободиться от захвата, "товарищ Дубас" и ушлый напарник морячка лежали, не подавая признаков жизни.

- Оружие на пол! - скомандовал Северианов - команда, прежде всего, была предназначена оставшемуся не у дел пареньку, как соляной столб застывшему у двери в комнату и олицетворяющего своим видом памятник всем растяпам и ротозеям. Выдернув из кармана наган, Северианов приставил ствол к виску матроса - это выглядела очень устрашающе, хотя и не имело большого смысла - удавить морячка было и быстрее и проще.

- Бросай оружие! - повторил Северианов. - Ну!

Парень даже не колебался, его состояние оценивалось однозначно: ступор - он совершенно не понимал, что делать, и тут очнулся морячок.

- Стреляй, Зудов! - прохрипел матрос, вцепившись Северианову двумя руками в сгиб локтя. - Вали его!!! - это был крик отчаяния, печаль уныния, возглас безысходности. Просто так матрос сдаваться не хотел - и жизнь свою в этой схватке не ценил ни в малейшей степени! Биться - так до конца, до Победы, или до смерти, если задумался о полумерах - так сразу и проиграл! Как говорил подполковник Вешнивецкий: "Иди впереди всех, под огнем! Уничтожь противника, водрузи знамя на его поверженном бастионе - и будешь героем! На миг задумался - и ты проиграл! А проигравших никто не любит. Даже если останешься в живых - так разве ж это жизнь?" Северианов мог резким нажатием сломать противнику шею, но лишь чуть-чуть усилил захват - матрос захрипел и затих.

- Сколько вас? - спросил Северианов. - Быстро, ну! Застрелю!!!

- Восемь, - сказал паренек, по фамилии Зудов. - Здесь четверо, один на этаж выше, трое на улице.

- Давно?

- Третьи сутки.

Северианов толкнул ему в руки матроса, прыгнул к окну и в окно. В прыжке каблуками сапог ударил в раму - створки мгновенно распахнулись - только стекла брызнули, сверкнув осколками. Северианов слетел вниз, на улицу, ну подумаешь, третий этаж, он ведь тоже не из Смольного института, не белоручка, кисейная барышня.... В падении сгруппировался, коснувшись носками сапог мостовой, кувыркнулся через правое плечо, вскочив, на ходу, трижды выстрелил по бегущим навстречу солдатам с красными повязками на рукавах. Те быстро и дисциплинированно попадали на землю, защелкали затворами винтовок. Кто-то появился в оконном проеме наверху, ага, матрос, вот неймется же ему, казалось бы - придушили - так лежи и отдыхай - нет, в герои рвется - Северианов навскидку выстрелил - только продырявленная бескозырка подпрыгнула - матрос инстинктивно присел - Северианов бросился бежать. Сзади запоздало и отчаянно-обессиленно прогремело: "Стой! Стрелять буду!"

"Ну-ну, - подумал на бегу Северианов - давай стреляй!". Шарахнул гулко винтовочный выстрел - Северианов даже не оглянулся. Он бежал ровно, спокойно, два шага - вдох, два шага - выдох, - путь отхода был заранее намечен - тридцать шагов по улице, потом -влево, в арку, бросок через стену: подпрыгнуть, захват руками, упор правой ногой, рывок, перебросить тело на ту сторону...

- Стой! - шарахнул выстрел. Противный звук рикошета. - Ага, стою уже! Давай лови меня!

Выстрелы зачастили. Били с той стороны стены, непонятно только куда, в кого, да и, вообще, зачем, - Северианов пересек улицу - нырнул через проходной двор, и сейчас от преследователей его отделяло метров четыреста. Чтобы догнать - нужно время, пусть небольшое, секунд 10 - 15, только этих секунд у преследователей уже не было. Фатум, судьба, колесо Фортуны.... Хотя, какое, к чертям, колесо - обычный расчет! Он же, прежде чем на явку идти, несколько раз путь отхода прошел, ножками расстояние проверил. Планида, рок, линия будущего... Подполковник Вешнивецкий вдалбливал, как "Отче наш": "Если ты до полусекунды время выверил, если до последнего вершка ножками маршрут исходил - вероятность случайности, этого самого "русского авось" стремительно к нулю падает! Как Суворов говорил, помните? Тяжело в учении - легко в бою... Он же ведь не просто так говорил - потому он и Суворов - Великий русский полководец! А поэтому, учитесь, юноши, не жалейте пота, чтобы потом кровью этот самый пот не компенсировать. Пот - не кровь, он смывается легко, и следов ранений не оставляет!". Северианов перешел с бега на шаг: незачем привлекать излишнее внимание!

В ветхом, покосившемся дровянике было весьма неуютно, тесно и холодно, а запах прелого сена, смешанный с ароматом свежего навоза, настраивал отнюдь не на романтическое настроение. С фиолетово-темного неба накрапывал небольшой, но скучный и монотонный дождик, из тех, что не сильно и заметны, но промочат насквозь, до нитки, отбирая тепло и медленно выматывая душу. Хотя, некоторым шум дождя за окном нравится, это если сидеть в тепле у окна, да еще пить ароматный чай из самовара, да с вареньем вишневым или малиновым. Мечта, иллюзия, греза. Крыша дровяника протекала немилосердно, еще полчаса - и он станет мокрым, как жертва кораблекрушения, а что делать так и не решил. Вторая, запасная, резервная явка была надежна до чрезвычайности. Если верить тому же самому Кунцендорфу Василию Яковлевичу. Но! На основной, тоже надежной, явке Северианова ждала засада чекистов, что же на резервной? На той, что на самый крайний случай, если деваться совсем некуда будет? Если и там товарищи в "кожанках", то теперь они будут во сто крат осторожней! И, скорее всего, просто сразу откроют огонь, ученые уже сегодняшним задержанием. А еще они теперь злые и злые именно на него, Северианова. Но и уходить тоже некуда, в городе он никого не знает, а люди Кунцендорфа его ждут... Ну, или должны ждать, по крайней мере...

Прошло три часа, как он лежит в дровянике напротив небольшого деревянного дома на окраине города, а окончательного решения до сих пор не принял. На первый взгляд, все спокойно, количество красногвардейских патрулей не увеличено, нет облавы, и подозрительных людей вокруг Северианов также не заметил. Что, опять же, ничего не значит: если чекисты явку раскрыли, то теперь, после неудачи, будут предельно осторожны, побоятся спугнуть. Он сам, на их месте, прекратил бы всяческое наблюдение за домом, переместил все патрули в центр, показательно ловил бы диверсанта на месте первой засады. Все правильно, все логично, нахрапом, с налету взять не получилось, нужно начинать действовать тихо, по уму. Усыпить бдительность, заставить раскрыться. Должен же быть у них кто-то умный, опытный, не одни же товарищи Дубасы да мальчишки Зудовы... Но! Опять сомнения - первую засаду организовывал явно дилетант, любитель, профан... Северианов закрыл глаза, чувствуя, как холодная дождевая влага беспощадно забирает тепло, поежился, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Надо идти. Северианов еще раз осмотрел улицу. Все спокойно, размеренно, буднично. Пробежал мальчишка, уличный торговец, возле дома не задержался, прокричал свое: "подходите, покупайте, папиросы - идеал джентльмена, лучший друг спортсмена!" - и, не мешкая, исчез. Проехала пролетка: возница, седок - тоже мимо. Проходили люди - никого он не увидел повторно. Слишком все чисто, словно неведомый противник просто-таки приглашает в гости. Ладно, решил Северианов, выбрался из дровяника, вышел на улицу и медленно двинулся вдоль редкого дощатого забора. Еще одна проверка, крайняя. Если что-то не понравится... Северианов понимал, что специально оттягивает момент принятия решения. Если в доме все чисто - он напрасно тратит время, да еще рискует натолкнуться на патруль, если же в доме засада - его будут ждать, не пытаясь задержать на улице. Или, все-таки попытаются? Ну, тут уж у кого нервы крепче, выдержка железнее... Он завернул за угол и увидел мальчишку, продавца папирос.

- Идеал джентльмена, лучший друг спортсмена - надрывался паренек, - папиросы "Осман", давай налетай!

По-видимому, окружающие джентльмены и спортсмены не торопились приобрести изделия "величайшей и первой по качеству своих изделий" табачной фабрики, но юный коммерсант не отчаивался, продолжая выкрикивать:

-Богат, как сам Пьермон Морган, курю я "Пери" и "Осман"! Табак "Албанский" - идеал, любимцем сразу всюду стал!

- Иди сюда!- позвал Северианов. Мальчишка подбежал, не переставая декламировать.

- Курите "Еву" - наслажденье, гласит общественное мненье!

- Знаешь, кто живет в этом доме? - спросил Северианов. Взял коробку папирос, покрутил в руке, разглядывая.

- А то! - радостно подпрыгнул малолетний торговец. - Иван Саввич, доктор, только они сейчас в отъезде, в деревню к сестре отлучились. А комнату сдают.

- Кому?

- Не знаю.

Северианов протянул мальчишке деньги.

- Отнеси папиросы жильцу, скажи, презент от Федора Каллистратовича Любецкого. Запомнишь?

Паренек кивнул.

- Когда вернешься - получишь еще столько же. Годится?

Паренек заулыбался, кинулся к дому, на ходу выкрикивая: - Наслажденье, папиросы! Восхищенье, не табак! Убежден, что это так!

Прием был простой, старый, как мирозданье и не очень надежный - многого Северианов от него не ждал, быстро вернулся назад, укрылся, стал наблюдать.

Ничего не произошло. Ни шума, ни криков, ни другого ажиотажа - паренек примчался почти сразу, не задержался, прошло не более нескольких минут.

- Они сказали, что некурящие, - со старушечьей обидой изрек торговец табаком . - Велели папиросы вам вернуть и передать, что собираются уходить, если Вы имеете желание зайти, то у вас есть полчаса, не более. Так и велели передать.

"Ого, - подумал Северианов, - Дерзко, однако! И любопытно! На засаду непохоже, либо "засадник" поопытнее Дубаса с Зудовым. Надо идти". Он расплатился, забрал папиросы и, не таясь более, направился к дому. Рука сжала в кармане рукоятку офицерского нагана-самовзвода. Подойдя к крыльцу, Северианов достал револьвер, большим пальцем взвел курок. Постучал.

- Заходи, не заперто - раздалось из-за двери. Голос был удивительно знаком - Северианов, не веря еще, распахнул дверь.

Человек, стоявший в прихожей, улыбался. Был он высок, строен, в меру седоват и обращаться к нему следовало не "товарищ", и даже не "ваше благородие", а, как минимум, "ваше высокоблагородие", а то, возможно, и "ваше превосходительство". И, что самое главное, Северианов его знал!

Глава 1.

День давно перевалил свою середину и медленно начал движение к завершению, было жарко, лениво и праздно, плющ свисал с переплетенных прутьев ограды зеленым желе, и даже солнце светило как-то неохотно, по обязанности. Дорожку устилал толстый слой сосновых шишек, а орехи висели прямо над головой, при желании можно было просто поднять руку и сорвать трех - или четырех -, а то и пятиплодовые грозди, но никому подобная странная мысль не приходила в голову, и орехи, похоже, так и провисят до поздней осени, а некоторые, возможно, и до самой зимы. Ограда в косую сажень высотой, из переплетенных стволов молодых березок давала ощущение необыденности и некоторой диковинной экзотики. Кресло тоже плетеное, потому почти невесомое, и даже удобное.

- Позвольте поухаживать за Вами, Настюша, - Мария Кирилловна взяла Настину чашку, долила кипятка из самовара, из заварного чайника плеснула янтарного цвета заварки. - Угощайтесь, пожалуйста. Как говорится, выпей чайку - забудешь тоску.

Известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев поддержал Марию Кирилловну торжественно-выразительной декламацией стихов столичного поэта Александра Блока:

Глухая тоска без причины

И дум неотвязный угар.

Давай-ка, наколем лучины,

Раздуем себе самовар!

Словно оценив стихи, польщенный самовар свистнул соловьем-разбойником, и гости заулыбались, а Юрий Антонович продолжил:

- Лев Николаевич Толстой так говорил: "я должен был пить много чая, ибо без него не мог работать. Чай высвобождает те возможности, которые дремлют в глубине моей души".

- Мария Кирилловна чаевница знатная, - расплылся в улыбке Порфирий Алексеевич Нелюдов. - Да-с, коль чаем угощают, значит, уважают.

- А как же-с, - подхватила Мария Кирилловна. - Чай не пьешь - откуда силу берешь? Чай, чаек, чаишко, травка, хоть и китайская, а напиток-то наш, расейский. Истинно, так сказать, русский, без всяческих экивоков. Вареньице берите, накладывайте, не стесняйтесь! Вишневое, из собственного сада! - сухонькая морщинистая рука подвинула розетку с крупными ягодами в тягучем сиропе. - Кушайте, дорогая. Медку, опять же, да блинков...

Была Мария Кирилловна маленькой, подвижной, седые волосы стянуты на затылке в пучок. И вся круглая. Нет, на пивной бочонок не похожа и на огромный надутый шар тоже. И не толстая совсем. Просто круглая, словно, в Марии Кирилловне не было острых углов. Да и вообще ничего острого. Круглое обличие, круглый нос, круглые глаза, рот - словно маленький кружок. Лицо бесцветное, лишенное ярких красок, словно набросок, замалевок, на который неведомый художник двумя узкими росчерками угля нанес брови - свинцово-черные, смоляные. Как деготь. Как антрацит. Как пролитая на бумагу тушь. Она сидела в торце стола, возле большого пузатого самовара, кажущегося крупнее своей хозяйки. Самовар сверкал медными боками, мягко и приятно отражая солнечные лучи и наполнял стол вокруг себя сиянием и умиротворением. Связка соленых баранок с ярко-желтыми боками и румяным оранжево-коричневым верхом пулеметной лентой опоясывала самовар. Перламутровый заварочный чайник, укрытый барышней-грелкой, гордо восседал на конфорке и расписными цветочками, словно розовыми глазами свысока оглядывал собравшихся за столом. В маленькой плетеной плоской корзине лежали бублики, а в хохломской деревянной посуде - пряники. Горка мелко наколотого сахара кому-то могла показаться драгоценными камнями, а кому-то, в зависимости от настроения, кучкой битого стекла. Свежесобранная малина алела и благоухала особой сладостью, а "северный виноград" - крыжовник собрал в одной плошке все цвета радуги - от янтарно - желтого, зеленого и розового до фиолетового, почти черного. Отдельным Эльбрусом, да нет, Эверестом высились блины, пышные, румяные, маслянистые. Белоснежная кружевная скатерть на столе и Мария Кирилловна в цветастом платке, вольготно раскинувшемся на плечах, держа тремя пальчиками ручку широкой круглой чашки, словно дополняли картину неспешного русского чаепития.

- Из блюдца чай только купцы пьют! - голос Марии Кирилловны выражал чрезмерное презрение, пренебрежение и даже некий ужас, словно говорила она о вещах крамольных, постыдных и унизительных. - А до краев стакан простолюдинам в трактирах наливают - чтобы на каждую свою копеечку пролетарий доволен был. По-настоящему чай только жители Московии заваривать умеют. Вы, Настя из Москвы?

- Из Петрограда, Мария Кирилловна.

- Ну а в наши Палестины Вас каким ветром занесло?

Настя опустила глаза.

- Жених у меня здесь.

- Да? - Мария Кирилловна с интересом посмотрела на Настю. - Кто ж таков, может я его знаю? Я со многими знакома, во многих домах бывала. Он местный? Как вы познакомились, расскажите, ужасно интересно!

Настя зачерпнула ложечкой тягуче-красное варенье, отхлебнула ароматного чая.

- Мы знакомы давно, даже были помолвлены. Он окончил военное училище, решил защищать Отечество от большевиков, уехал воевать. Последняя весточка от моего Виктора,- она сказала с ударением на втором слоге,- пришла отсюда, из Новоелизаветинска... Его товарищ, Антоша Кириллов, нашел меня в Петрограде, рассказал. До фронта Виктор не доехал, его схватили чекисты. Узнав, что город, наконец-то, освобожден, я решила найти его... - Слеза предательски поползла по щеке, упала на стол. Настя прикрыла глаза ладонью. - Я, не смотря ни на что, уверена, что он жив! - Настя замолчала. Отставила в сторону чашку, промокнула глаза платком. - Я бы почувствовала, если б с ним случилось непоправимое! Честное слово, почувствовала бы!

- Успокойтесь, Настенька! - Мария Кирилловна ласково погладила ее по руке. - Выпейте еще чаю, вот увидите, все будет хорошо, все устроится, женское чутье - дорогого стоит. Раз Вы уверены - значит, он жив! Жив - и вы обязательно встретитесь! Мы же, в свою очередь, безусловно, поможем Вам! Поможем ведь, Петр Петрович? - повернулась она к Никольскому.

Петр Петрович Никольский, подполковник, начальник контрразведки, красавец мужчина, высокий, неотразимый, как иллюстрация к романам Мопассана, внимательно, оценивающе, как придирчивый покупатель племенной лошади для собственной конюшни, облизал взглядом Настю. Словно новомодным аппаратом Вильгельма Конрада Рентгена насквозь просветил. Отметил все: девочка молоденькая, свеженькая, неопытная; личико премилое; грудь взгляд радует, притягивает, словно магнит, круглая, аппетитная; ножки точеные, длинные; бедра неширокие, в самый раз, ему именно такие по вкусу. Можно и попробовать. Вернее нужно. Жениха-то, скорее всего, чекисты шлепнули, девчонка расклеится, разрыдается - тут и утешение понадобится. Свежачок-с!

- Конечно, поможем, Мария Кирилловна, о чем речь! Найдем мы вашего Виктора, Настенька, даже не беспокойтесь! Завтра же с утра и займемся, загляните ко мне на Губернаторскую, 8, часиков в... - Он элегантно щелкнул крышкой золотых часов - репетира с изображением Государственного герба из Кабинета Его Императорского Величества - заиграла мелодия гимна "Боже, царя храни!" Насладившись произведенным эффектом (особый статус гимна Российской империи делал такие часы исключительными), Петр Петрович продолжил, - Пожалуй, в девять, знаете, где это?

Настя кивнула: - Да.

- Ну и замечательно, дорогая Настя, Вы позволите Вас так называть? Прямо ко мне проходите, я предупрежу, а уж я Вам со всем моим превеликим удовольствием помогу.

- Спасибо! - Настя растроганно улыбнулась сначала Никольскому, затем Марии Кирилловне, - Я Вам очень признательна! - Она глубоко вздохнула, но тут опять предательские слезы навернулись на глаза, потом, словно из прохудившейся посуды, хлынули неудержимым водопадом.

- Простите меня, - Она вскочила, выбежала из-за стола.

- Пантелеймон! - громко позвала Марья Кирилловна. - Проводи барышню умыться!

Пантелеймон был одного с Марьей Кирилловной возраста, но выглядел старше. Может быть, годов прибавляла ему огромная, извилисто-овальная плешь в редком обрамлении темно-рыжих волос или шаркающая хромота, а может быть кисло-недовольное выражение лица и невнятное ворчание, словно бегущей по трубам воды, по поводу и без оного, но Марья Кирилловна на его фоне выглядела шаловливой младшей сестрой при суровом великовозрастном брате. Пантелеймон прислуживал хозяйке всю жизнь и уже не представлял себе иного, отличного от сегодняшнего, состояния. Был он теперь и за дворецкого, и за камердинера, и за повара, и за столового лакея, а также за ключницу, кучера и прочих дворовых людей. Он один остался при барыне после революции, и даже, поговаривали, именно ему обязана Мария Кирилловна жизнью. Слухи ходили, дескать, кто-то из пантелеймоновских родственников, сват, брат или кум, при большевиках вышел в большое начальство, то ли в ЧК служить пошел, то ли в Губком РКП(б), то ли в военно-революционный комитет, а может, в другой какой-либо Комиссариат, неизвестно, но Марию Кирилловну не тронули. Усадьбу, конечно, реквизировали. Или национализировали. Или экспроприировали, пойди, разберись в этих незнакомых и непонятных словах. Отобрали, проще говоря. Разместили в бывшей усадьбе какое-то Советское учреждение, исполком, кажется, а Марья Кирилловна перебралась жить из апартаментов в клетушку Пантелеймона. А когда в город вошли белые - торжественно вернулась обратно. Услуги не забыла, предлагала Пантелеймону разные блага, но тот отказался, ему, мол, ничего не надо, лишь бы барыне привольно жилось!

Барыне жилось привольно. Ее усадьба превратилась в своеобразный великосветский салон, где собиралось за чаем приятное общество и за неспешной беседой с удовольствием проводило время. Попасть к Марии Кирилловне считалось особой честью, которую еще заслужить надо. То есть, понравиться хозяйке. Капитан Парамонов, лихой рубака, гроза комиссаров и прочей голоштанной сволочи, герой весенней кампании, сказал при знакомстве какую-то, казавшуюся ему неимоверно смешной, пошлость - и получил от ворот поворот. Надворный советник Чичигин, дворянин и представитель Статистического Комитета позволил себе вольность: прикрикнул на Пантелеймона, дескать, знай, холоп, свое место - и теперь локти кусает от досады, но к столу Марии Кирилловны более не допущен! Мария Кирилловна многое может, ее в городе знают и всячески стараются ублажать и умасливать. Посетить ее посиделки - это быть принятым в высшее общество. Это как признак благонадежности и верноподданичества. Как признак веры Царю и Отечеству! Ну и просто приятно! Мария Кирилловна тоже, в свою очередь, новых людей привечает, понравившимся ей может много полезных услуг оказать.

Настя наскоро умылась, придирчиво осмотрела себя в небольшое, висевшее над рукомойником, зеркало: лицо опухло, глаза красные, как транспарант с надписью "Вся власть Советам!", в общем, не понравилась Настя самой себе.

А за столом продолжалась неспешная беседа, Мария Кирилловна заботливо разливала чай, угощала блинами и медом, время словно сместилось назад, туда, где нет еще войн и революций, нет деления на красных и белых, и ленивые посиделки вокруг самовара привычны и приятны.

Глава 2

Ступени скрипели под ногами расстроенным роялем, обращающим полонезы, прелюдии и фуги в кошачий концерт, в диссонанс. Лишь при большом желании и воображении в этой какофонии можно было различить некую мелодию, ступени пели, выводили рулады, взбесившейся скрипкой в руках виртуоза - пропойцы. Северианов медленно спустился вниз, присел за крайний у стены столик, прикрыл глаза. Неожиданный запах свежих березовых листьев, хмельного хлебного кваса и вынутого из печи румяного каравая навевал дрему и негу. Граммофон разливался королевой русского романса, певицей радостей жизни Анастасией Вяльцевой:

Ты не спрашивай, не выпытывай,
От меня не узнаешь ни слова.
Не прочесть тебе, что в душе моей, -
Ты ли мне иль другой милей...

Словно сошедший с картины Кустодиева юркий половой с лакейским подобострастием, должным изображать уважительный интерес, тряхнув смоляным чубом, склонился перед Севериановым почтительным вопросительным знаком.

- Чего изволите-с? -

- Скажи, любезный, - Северианов открыл глаза и внимательно посмотрел на полового. На него и, одновременно, сквозь него. - Как мне увидеть хозяина этого заведения, господина Лазарева.

- Сию минуточку-с, я узнаю у Прокофия Ивановича... Как о Вас доложить?

- Штабс-капитан Северианов, по делу. И поживей, любезнейший!

Хозяин трактира вовсе не был растерян или напуган, смотрел на Северианова даже с некоторым диковинным любопытством. Держался хоть и скромно, но с достоинством, одет был безукоризненно и со вкусом, Северианов отметил и булавку с головкой из круглой жемчужинки, и золотые часы Павел Буре.

- Может быть, чайку-с, или покрепче чего? Из-за временных трудностей выбор не сильно богат, но достоин, есть, например, бесподобная водочка, не самогонка какая, а уж наливка... - Прокофий Иванович улыбнулся мечтательно, даже глаза затуманились, и непроизвольно сглотнул.

Когда-то, во времена достопамятные, трактир "Тобольск" был наилучшим в городе, сюда наезжали не только Новоелизаветинские гурманы, но и эпикурейцы, сибариты и чревоугодники из других городов и весей, прослышавшие про знаменитые лазаревские блинные пироги с парной говядиной, белыми грибами, стерлядью, которую, в свою очередь, не варили, а лишь обдавали крутым кипятком. Пироги подавались на золотой тарелке, а к ней бесплатно соусник горячей ухи и рюмку ледяной "смирновки". Также знаменит был трактир диковинными наливками из самых разных плодов и ягод, приготовленными по секретным, только Порфирию Ивановичу Лазареву известным рецептам, где градус всего лишь средство для выявления вкуса, смачности. А уж не попробовать здесь знаменитой жареной в коньяке индейки с брусникой, клюквой, морошкой, сливой, мочеными яблоками и нежинскими огурчиками расценивалось как моветон идикарство. Трактир "Тобольск" был излюбленным местом встречи писателей, поэтов и сотрудников "Новоелизаветинских ведомостей", здесь выступали лучшие цыганские ансамбли, а в 1912 году, в честь столетия победы над Наполеоном, своим визитом даже удостоила сама Вера Зулькевич, королева русского романса, волшебное меццо-сопрано, доводившее до слез особ императорского Двора, исполнившая для избранных посетителей трактира своим волшебным голосом песню про Стеньку Разина и персидскую княжну: "Из-за острова на стрежень..."

Все изменилось с приходом Советской власти. Прокофий Иванович Лазарев слыл монархистом ярым и люто ненавидящим диктатуру пролетариата. Однако, в отличие от своих собратьев, также люто ненавидящих, но делавших это втихомолку, безгласно, тайно, смиренно и без единого недовольного звука, Прокофий Иванович вступил с большевиками в беспощадную конфронтацию, устроил в "Тобольске" конспиративную квартиру для тайных встреч господ офицеров- заговорщиков, активно участвовал в подготовке к свержению Советской власти, в общем, геройствовал. К сожалению, когда, пироги начинает печь сапожник, сапоги тачать пирожник, щука ловить мышей, чернорабочие и кухарки управлять государством, а трактирщики вести подпольно-диверсионную работу - получается то, что и должно получиться в полном соответствии с сочинением Ивана Андреевича Крылова:

Он лучше дело всё погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих людей
Спросить иль выслушать разумного совета.

Как и предсказывал великий баснописец, очень скоро Прокофий Иванович Лазарев, взявшийся не за свое дело, попал в поле зрения ЧК: в "Организацию борьбы с большевиками", действовавшей под прикрытием "благотворительной организации" для оказания помощи раненным на войне офицерам и их семьям внедрились чекисты. 23 марта офицеры организации, пришедшие на инструктивное собрание втрактир Лазарева вместе с самим Прокофием Ивановичем должны были быть арестованы. Этого ужасного события Лазарев избежал чудом, коему сам немало удивлялся впоследствии: непосредственно перед операцией погибли председатель новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и его заместитель Григорий Фридрихович Оленецкий, и операция оказалась под угрозой срыва. Заместитель Ордынского Житин к контрразведывательной работе особых способностей не проявлял, задержание провел ни шатко, ни валко, совсем не так, как планировалось. Говоря по совести, если бы не решительные действия командира боевой группы Новоелизаветинской ЧК Троянова, операция вообще была бы безнадежно загублена. В завязавшейся перестрелке, большинству заговорщиков удалось скрыться, после чего Порфирий Иванович состоял на нелегальном положении до самого освобождения города частями генерала Васильева. В трактире ушлые и сноровистые чекисты оставили засаду, в которую угодили многие члены подпольного комитета.

К великому сожалению Прокофия Ивановича, с концом Советской власти в Новоелизаветинске и воцарением прежнего режима, никто не собирался оказывать ему какое-либо вспомоществование в восстановлении утраченного в боях с большевиками имущества. Вопреки ожиданиям, богатство и достаток не хлынули на Порфирия Ивановича щедрым проливным дождем, прежние товарищи на словах выражали свое восхищение его доблестью и отвагой, тихо злорадствуя за спиной. Оказавшись контрреволюционным героем, Прокофий Иванович оказался также гол, как сокол, в долгах, как в шелках и беден как церковная мышь, в отличие от злейшего врага и конкурента Петра Сидоровича Чеводаева, с большевиками не конфликтовавшего, напротив, всячески им угождавшего, прислуживавшего и даже лакействовавшего. В результате Петр Сидорович не только не потерял свое дело и капитал, но и во многом преумножил и то и другое. А герою подпольного антибольшевистского монархического комитета пришлось начинать все наново, вдругорядь.

- Может, отобедаете у нас? Я сейчас распоряжусь!

- Не стоит, право. Благодарю, конечно, покорно, но время...

- Э-э-э, молодой человек, что такое время? Торопись медленно, гласит поговорка. Десять минуток сэкономите, а желудок испортите-с! - Лазарев назидательно поднял вверх указательный палец.- Все успевает тот, кто никуда не торопится, а тщательно рассчитывает время. Делу - время, а приему пищи - час, уж будьте любезны!

Северианов вздохнул.

- Спасибо за предложение, но не стоит, право.

- Слышать ничего не желаю! Кровно обидите! За трапезой и побеседуем.

В кабинете бесшумно появился человек с огромной козлиной бородой, с подстриженными усами, в белых штанах и белоснежной рубахе навыпуск, перепоясанной шнуром с кистями. На столе возникли, словно скатерть-самобранка расстелилась, ароматно дымящиеся тарелки с ухой из белорыбицы, жареный поросенок со смоченной водкой хрустящей корочкой и нашпигованный чесноком копченый окорок с хреном. Отдельным Эльбрусом в центре этого великолепия потел крупными каплями замороженный литровый графинчик.

- Покорно благодарю, Прокофий Иванович, не сочтите за оскорбление, или, того хуже, платы за обед, просто не желаю прослыть любителем дармовщинки. - Северианов положил на стол банкноту. - Не надо спорить, у меня тоже свои принципы имеются. Считайте это благодарностью от контрразведки за согласие сотрудничать.

- Что за чушь, господин штабс-капитан, какая может быть благодарность за сотрудничество с контрразведкой?

- Пустое, - оборвал Северианов. - Не желаете - отдайте купюру вашему человеку. На чай. Или выбросьте. Итак, что можете сказать?

Лазарев задумался.

- Председатель ЧК Житин исчез за несколько дней до того, как наша победоносная армия освободила город. То ли за два дня, то ли за четыре, точно не скажу-с. Просто не знаю.

- Совсем исчез.

- Как сквозь землю-с. Прихватил реквизированное золотишко - и поминай, как звали-с.

- А что за золотишко?

- Да все ценности, что большевички за время своего нахождения у власти изволили-с награбить, реквизировать, в смысле. На нужды голодающих, якобы! - господин Лазарев ухмыльнулся премерзко, даже подмигнул, словно призывая Северианова в свидетели.

- Много было золота? - поинтересовался Северианов с вялым любопытством.

- Вот этого не скажу, не ведаю, слухи ходят, что много. Украшения всяческие, камни и прочее, большевички любили состоятельных людей пограбить.

- Даже примерную сумму назвать не сможете?

- Увы! Краем уха слышал: около трехсот тысяч рубликов золотом, а там кто ж знает...

- А кто может иметь представление?

- Я думаю, кто-то из товарищей чекистов.

- И где теперь эти товарищи?

Лазарев пожал плечами:

- Даже не знаю, чем помочь Вам, господин штабс-капитан. Они тогда разбежались все, как тараканы. Как крысы-с. Так сказать, с тонущего корабля. Кому-то удалось уйти к своим, кто-то в уличных боях сгинул, а кого и схватили наши доблестные солдатики.

- И?

- Постреляли, конечно, их. Сразу и постреляли. Нет, сначала-то, конечно, допросили, а потом - в расход, не церемониться ж с ними.

- От них и узнали про председателя ЧК и золото?

- Ну да, скорее всего.

- То есть, точно не знаете?

- Увы-с. При всем моем глубоком почтении... Вам бы поговорить с господами из контрразведки, теми, что допрос с товарищей чекистов снимали-с.

- Уже поговорил! - Северианов вздохнул. - Они мало чем смогли помочь мне. Направили к Вам.

- Однако! - Лазарев удивленно поднял брови. Его кубанский говор был плавен и тягуч, как вязкая смола, живица, деготь. Лазарев не говорил, он пел. Его голос обволакивал, завораживал. - Довольно странно-с.

- Да ничего странного! Вы - борец за идею, бывший активный участник сопротивления, за вами при красных чекисты охотились, вы, так сказать, кровно заинтересованы... А господа контрразведчики как-то очень формально допросили пленных и поскорей поспешили привести приговор в исполнение. Вот и все!

- Хм! Однако, довольно странно.

- Нет, к сожалению, вполне естественно. Вы, так сказать, по убеждению, а они по обязанности.

- Так вас интересует золото?

- Золото меня, конечно, интересует, но в меньшей степени. Больше интересует, кто из господ, пардон, товарищей чекистов мог остаться в нашем тылу для подрывной и диверсионной деятельности. Как, например, Вы охарактеризуете фигуру главного чекиста, председателя ЧК?

- Но он ведь сбежал. С золотом.

- Как я понял из Вашего рассказа, это только слухи. И вполне возможно, специально распространенные той же ЧК.

- Зачем?

Северианов улыбнулся.

- Хотя бы для того, чтобы мы с Вами так думали и не пытались его искать. А он живет себе спокойно в городе под чужой фамилией и готовится, скажем, убить господина градоначальника. Или взорвать здание контрразведки. Ну, или, как минимум, собирает сведения о дислокации и перемещении наших войск. Да мало ли чего можно ожидать...

- Вы думаете, такое может быть?

- К сожалению. Никто ведь его не будет искать здесь, если все считают пропавшим. Беглым. Как Вам кажется?

Лазарев задумался.

- Да, пожалуй, Вы правы. Я как-то...

- Не подумали об этом? - улыбнулся Северианов. - Итак?

- Житин Антон Семенович, из крестьян. В городе появился перед самой войной. После большевистского переворота пошел в гору, после гибели предыдущего начальника ЧК Якова Ионовича Ордынского, тот из идейных был, революционер со стажем, Житин занял освободившуюся должность. Когда почуял, что дело керосином попахивает, прихватил реквизированное золотишко - и только его и видели. Поминай теперь, как звали. С таким уловом самое место - Париж, кафешантаны, шампанское рекой, куртизанки... - Лазарев мечтательно закатил глаза.

- Дальше, - попросил Северианов. - Все это вы уже изволили говорить сегодня. Опишите мне его. Как жил, чем дышал и, самое главное, насколько может быть опасен, если, паче чаяния, он в городе?

Лазарев задумался.

- Звезд с неба не хватал. Сильным умом не блистал. Облаву организовать, расстрелять кого-либо, реквизировать ценности на нужды голытьбы - это, пожалуйста, но не более.

- То есть?

- Прежний начальник, Ордынский, хитрый был, изобретательный, закомуристый, неоднолинейный. Агентуру свою имел. Точно знал, кого и где ждать надо. Шушеру, мелочь не хватал - все крупных рыбин. В марте значительное наше выступление готовилось, кровушки комиссарам изрядно пустили бы. Оружие имелось, люди. Так едва всех не забрали, чудо спасло...

- Про чудо, если можно, поподробнее.

Прокофий Иванович Лазарев откинулся на спинку стула, налил сразу покрывшуюся инеем высокую рюмочку, с чувством опрокинул, зажмурил от удовольствия глаза.

- Аз грешен, - сладострастно выдохнул Порфирий Иванович, - пью квас; а увижу пиво, не пройду его мимо. - И с блаженным упоением принялся за поросенка, нежно хрустя поджаристой корочкой. Северианов налил в стакан ледяного клюквенного морса с медом.

- История эта сильно невероятна, даже напоминает некую сказку, вмешательство потусторонней силы, знака судьбы. Итак, представьте: 23 марта утром ядро нашей "Организации борьбы с большевиками" собирается здесь на конспиративную встречу и окончательный инструктаж. Все готово для выступления: оружие, люди, цели намечены, согласовываем время, сотрудничество, взаимодействие и прочие важные мелочи. Потом уже узнали: Ордынский внедрил к нам иуду, в ЧК про наше собрание хорошо известно и решено брать всех сразу, в одно время и по всему городу. Главных, ядро нашей организации, - в трактире, остальных - по одному, либо группами, как получится. Председатель ЧК Ордынский лично план разработал и руководил операцией. Если бы все вышло так, как он задумал - не сиживать бы нам с вами здесь сейчас и не беседовать. Но!.. - Прокофий Иванович выпил еще рюмку и с шумным наслаждением принялся за огнедышащую уху.

- Вы, Николай Васильевич, угощайтесь, будьте любезны, не отставайте. Ушица стынет, не дело.

Терпкий студеный морс был и кислым и сладким одновременно, обжигающая наваристая уха мечтательно аппетитна, угощение изрядно возбуждало аппетит, Северианов старался не спешить, есть медленно, не прекращая слушать Прокофия Ивановича, изредка задавая наводящие вопросы и вставляя пояснения.

- Посмотрите сюда! - позвал Прокофий Иванович, указывая на стену кабинета. - Видите этот уникальнейший документ, я сохранил один экземпляр, как свидетельство чуда, спасшего мою жизнь. Читайте.

Висевший на стене плакат именовался "Декрет Новоелизаветинского Губернского Совета Народных комиссаров" и по форме напоминал другие декреты Советской власти. Включал он в себя преамбулу и множество уникальных параграфов. Северианов прочел название: "Декрет о социализации женщин" - сначала не понял, но по мере чтения, лицо его каменело, и он не знал верить прочитанному, плакать, смеяться, возмущаться или восхищаться...

"Законный брак, имеющий место до последнего времени, несомненно являлся продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской республике. До сих пор законные браки служили серьезным оружием в руках буржуазии в борьбе с пролетариатом, благодаря только им все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев, империалистов и такою собственностью не могло не быть нарушено правильное продолжение человеческого рода. Поэтому Новоелизаветинский Губернский Совет Народных комиссаров с одобрения Исполнительного комитета Губернского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов постановил:

- С 23 апреля 1918 года отменяется право постоянного владения женщинами, достигшими 17 лет и до 30 лет. Примечание: возраст женщин определяется метрическими выписями, паспортом. А в случае отсутствия этих документов, квартальными Комитетами или старостами по наружному виду и свидетельским показаниям.
- Действие настоящего декрета не распространяется на замужних женщин, имеющих пятерых или более детей.

- За бывшими владельцами (мужьями) сохраняется право на внеочередное пользование своей женой. Примечание: в случае противодействия бывшего мужа в проведение сего декрета в жизнь он лишается права, предоставляемого ему настоящей статьей.

- Все женщины, которые подходят под настоящий декрет, изымаются из частного владения и объявляются достоянием всего трудового народа.

- Распределение заведывания отчужденных женщин предоставляется Совету Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов Губернскому, уездным и сельским по принадлежности...
- Граждане мужчины имеют право пользоваться женщиной не чаще четырех раз в неделю и не более трех часов при соблюдении условий, указанных ниже.

- Каждый член трудового народа, обязан отчислять от своего заработка два процента в фонд народного образования.

- Каждый мужчина, желающий воспользоваться экземпляром народного достояния, должен предоставить от рабоче-заводского комитета или профессионального союза удостоверение о принадлежности своей к трудовому классу.

- Не принадлежащие к трудовому классу мужчины приобретают право воспользоваться отчужденными женщинами при условии ежемесячного взноса.

- Все женщины, объявленные настоящим декретом народным достоянием, получают из фонда народного поколения ежемесячное вспомоществование.

- Женщины, забеременевшие, освобождаются от своих обязанностей прямых и государственных в течение 4-х месяцев (3 месяца до и один после родов).

- Рождаемые младенцы по истечении месяца отдаются в приют "Народные ясли", где воспитываются и получают образование до 17-летнего возраста.

- При рождении двойни родительнице дается награда.

- Виновные в распространении венерических болезней будут привлекаться к законной ответственности по суду революционного времени"...

- Каково-с? - улыбнулся Лазарев. - Оцените всю пикантность сего документа.

- Что это? - спросил Северианов.

- А никому не известно! Декрет этот был расклеен на домах и заборах в ночь с 22 на 23 апреля. Кем - неведомо, история, так сказать, умалчивает. И подлинность его сомнительна, во всяком случае, большевики отрицали свое авторство. Утром на Губернаторской улице, возле здания Совета Народных комиссаров собралась разъяренная толпа, в основном женщины. Требовали ответа. Негодовали: "Ироды!", "Хулиганы! Креста на них нет!", "Народное достояние! Ишь, что выдумали, бесстыжие!" Председатель Совнаркома не понял, что случилось, попытался успокоить собравшихся, кричал, что все ложь и провокация, его не слушали. Представьте себе разгневанных женщин, тигриц, фурий и беспомощно оправдывающегося большевика. Вмешался Ордынский, пытался разрядить обстановку, утихомирить возбужденную массу. Толпа негодовала, напирала, кто-то бросил булыжник, кто-то палку, неважно. Брань, давка, угрозы, полнейшая катавасия. В этой неразберихе и суматохе чей-то камень угодил Одынскому в висок - и председателя чрезвычайной комиссии не стало. Трагическая нелепица, прискорбная случайность, непредвиденный казус. Человек смертен. Если хотите рассмешить бога - расскажите ему о своих планах. Паника, переполох, смятение, испуг. Люди мечутся, большевики не знают, что предпринять. Как говорится, два извечных вопроса: кто виноват? и что делать? А операция пробуксовывает, чекисты ждут команду на захват. А тут - новый казус: два охламона, друга-приятеля, два заместителя председателя чрезвычайной комиссии, Оленецкий и Башилин этой ночью решили культурно отдохнуть, стресс после тяжких трудов чекистских снять. Понятно, что не Бетховена или Чайковского они слушать собрались, и не Чехова, Антона Павловича читать: взяли девок срамных, самогонки, гармошку - и в баньку. Ну а дальше - все, как положено: раззудись плечо, да размахнись рука молодецкая. Отдыхали с душой, надо полагать, с надрывом. Только перестарались: Оленецкий с морфием переусердствовал - и помер. Прямо там, в бане, в обществе дружка закадычного, да девок гулящих. Скандал, до трибунала рукой подать. Не в бою смертью храбрых заместитель председателя ЧК погиб, не во время операции и не от офицерской пули.

- И что?

- Ничего такого, обошлось. Объявили, что комиссар Оленецкий в борьбе за мировую революцию погиб, в момент операции.

- Неужели такое возможно? - изумился Северианов.

- Как видите.

- Выходит, Оленецкий был морфинистом?

- Выходит так.

- А его не могли убить?

- Зачем такой огород городить? Убить проще можно, Николай Васильевич. Пальнул в комиссара из-за угла - и всего делов!

- Как знать, Порфирий Иванович, может быть да, а возможно и нет. Продолжайте, прошу Вас.

- Все подробности операции только Ордынский знал, пока спохватились, пока помощник его Житин раздумывал проводить операцию все-таки или отложить - время упущено, наши расходиться начали. Не вышло у товарищей одним ударом нашу организацию ликвидировать. Лютовали они потом, старались по одному переловить, только без Ордынского плохо это у них выходило.

Прокофий Иванович сильно разволновался и очередную рюмку хлопнул уже совсем без закуски.

- Так вот, после гибели Ордынского и Оленецкого, председателем ЧК стал Житин. Он действовал прямолинейно, как топор. У него даже кличка среди своих была - "Обморок". И вы знаете, господин штабс-капитан, мне кажется, он в ЧК пришел служить не для того, чтобы с нами бороться, а для того, чтобы обогатиться, подзаработать. Очень уж реквизициями-с увлекался.

- Думаете, клал себе в карман конфискованные драгоценности?

- Не знаю. И, полагаю, мало кто об этом может ведать доподлинно.

- Это верно. А как вы считаете, Прокофий Иванович, мог ли кто-нибудь, зная об этой, как Вы рассказываете, алчности, просто убить его, тело спрятать и пустить слух, мол, предчека сбежал с реквизированным золотом, а драгоценности эти самые присвоить. Например, спрятать до поры до времени. До лучших, так сказать, времен?

Прокофий Иванович внимательно посмотрел на Северианова. Безмерное удивление плескалось в его глазах. Выпил ещё рюмку, расстегнул верхнюю пуговицу, поддел вилкой кусок сочащегося слезой розового мяса, задумчиво пожевал.

- Однако! А ведь верно, Николай Васильевич, подумать только. Хитро! Тогда это должен быть кто-либо из его подручных.

- Вы полагаете?

- Да-с. И вот почему. Человек, могущий совершить сию комбинацию, должен был хорошо знать Житина, иметь к нему подход, не вызывающий подозрений, и иметь доступ к драгоценностям. Оно же, золотишко, я думаю, не в чулане хранилось. И не на столе горкой лежало: подходи, кто хочешь и набирай сколь душа возжелает, а карманы выдержат. В сейфе оно, должно, хранилось, а к сейфу, как известно, ключик полагается. И не дюжина-другая, а один-два-три, и все-с. И ключики эти только у начальства есть, у того, так сказать, кому они по должности положены. Опять же, не каждый может просто так убить человека. Не в бою, а хладнокровно, с преступным умыслом. Да еще тайно сотворить богомерзкое дело, чтобы никто не узнал... И еще, он должен был иметь возможность распустить подобный слух и, что главное, распустить его так, чтобы ему поверили. Чтобы ни у кого не возникло сомнений: Житин, действительно, сбежал с реквизированным золотишком. Я вот, с ходу, что называется, поверил в это...

- Но у меня ведь возникли подобные сомнения.

- О, это совсем другое дело!

- Почему же?

- Служба у вас такая, везде сомнения искать, всех подозревать.

- Ну что ж, Вы рассуждаете вполне логично, прямо как английский сыщик Шерлок Холмс. - Северианов улыбнулся. - Это комплимент, Прокофий Иванович! Честное слово, мне нравится ход Ваших рассуждений, пожалуй, я не зря обратился именно к Вам. А как Вы думаете, на подпольную работу товарищ Житин мог остаться? Если, как я уже говорил, его исчезновение инсценировали, ценности спрятали, а, может быть, тайно эвакуировали, а товарищ предчека теперь всеми уважаемый господин, какой-нибудь, Скворцов-Скуратов, дворянин, или поручик Викторов, заслуженный фронтовик, борец за белую идею. И насколько это может быть опасно для нас?

- Все может быть, Николай Васильевич. Все в руках Господних...

- А ваше мнение?

Лазарев задумался.

- Слишком сложно для Житина. Он человек простой, от сохи, что называется. А тут выдумка нужна, особый склад ума, хитромудрость. Вы вот подумали о такой возможности, а я нет. Чтобы сию комбинацию спроворить надо... - Он задумался, подыскивая нужную формулировку.

- Надо просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед и искать нестандартные решения, - подсказал Северианов.

- Примерно так. Значительно проще затеряться среди обывателей, не выдумывая всяческих историй с золотом, драгоценностями.

- Проще - не значит лучше, Прокофий Иванович. Так-то искать его не будут, согласны со мной?

- Да, наверное.

- Хорошо, тогда следующий вопрос. Относительно его подчиненных, подручных, как Вы изволили выразиться. Можете кого-нибудь назвать? Желательно из тех, кто живы.

- Знавал нескольких. Но где они: здесь, в подполье, у своих или мертвы, сказать не смогу.

- Хорошо, расскажите то, что знаете.

В кабинете вновь бесшумно появился человек с козлиной бородой. Казалось, он лишь мелькнул неясной белоснежно-молочной тенью и тут же исчез, вместе с грязной посудой, а стол дополнительно украсили два ароматно дымящихся стакана в массивных серебряных подстаканниках. Северианов не удивился, если бы между Прокофием Ивановичем и козлобородым существовала невидимая телепатическая связь: только-только господин Лазарев подумал, а чай уже на столе. Сделав большой шумный глоток, господин Лазарев блаженного вздохнул, промокнул полотенцем заблестевшие на лбу мелкие капли пота.

- Башилин Никифор Климович. Этакий двухметровый весельчак-балагур, скажет несколько слов и сам же заливается жеребцом. Из рабочих, на нашем железоделательном заводе начинал. Я слышал, пролетарием Башилин довольно ленивым был, нерасторопным и вороватым, к тому же за воротник изрядно закладывал, иногда своими же бит бывал, в конце концов, угодил в острог, там примкнул к политическим. Оно, конечно, прокламации расклеивать да бастовать куда веселей, чем целыми днями железо обрабатывать, только и тут не шибко Никифор Климович преуспел, все больше на побегушках, в большие чины не вышел, так и бегал в штафирках до самого большевистского переворота. Дальше двинулся в чекисты, дослужился до замначальника. Особых сыскных качеств не проявлял, все больше со спекулянтами боролся да самогонщиков отлавливал. Ну и, конечно, реквизициями да обысками командовал вместе с Оленецким. Они дружки были, тот студент бывший, интеллигенция, значит, а Башилин - рабочий. Каламбур получается: председатель ЧК - крестьянин, заместители - пролетарий и интеллигенция. Действительно, рабоче-крестьянская диктатура. Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, а также с прослойкой из интеллектуалов.

- То есть, был ещё и кто-то из солдат?

- Совершенно верно! Да Вы, Николай Васильевич, чай-то пейте, остынет. Чай надобно только горячим потреблять, иначе не чай получится, а недоразумение. Так вот, из солдат был Троянов, Иван Николаевич, редкостная сволочь!

- Да? - Северианов слегка пригубил обжигающий напиток. Чай, действительно, был отменен: душистый, сдобренный для аромата какими-то травами, в меру сладкий, в общем, выше всяких похвал. - Большой мерзавец?

Прокофий Иванович поморщился, словно чай был слишком горяч, и от этого заныли зубы.

- Да не в этом дело. Он идейный, Троянов. Фанатик. Реквизициями рук не пачкал, всякую шушеру не трогал, только господ офицеров разыскивал да тех, кому Советы поперек горла. Взяток не брал, святого из себя строил. И при всем, безнадежно отчаянный, забубенный. Командир боевой группы ЧК. Ловкий, сволочь. Пять раз убить пытались - ему как с гуся вода. В последний раз стрелок на чердаке против дома Троянова залег, и винтовка у него английская с прицельной телескопической трубой. Только Троянов из дверей вышел - выстрелил, но тот ловчее оказался: каким - то чудом вывернулся, в общем, промазал стрелок. Завязалась нешуточная перестрелка с погоней. Может, и ушел бы стрелок, да винтовку пожалел бросить, так и сгубила его жадность. Подстрелил Троянов беднягу. Наповал. А при освобождении города, говорят, много крови нашим попортил.

Про это Северианов знал, и знал гораздо лучше Прокофия Ивановича Лазарева.

Генерал Васильев операцию по взятию города Новоелизаветинска начал тактически грамотно и весьма талантливо. Утром 18 июня, пока штурмовые цепи подполковника Бармина, поддерживаемые артиллерией, вяло перестреливались с занявшими оборону на окраине города, в районе Большой Махаловки и лесопильного завода бойцами Первой Новоелизаветинской красных коммунаров стрелковой бригады; эскадроны атамана Зубатова обошли город стремительным броском, прорвав слабое сопротивление красных, пронеслись к Царицынскому железнодорожному вокзалу, повсеместно сея ужас и смятение. Поддавшись всеобщей панике и не оценив объективно сложившуюся обстановку, командир бронепоезда "Красный дозорный" скомандовал отступление, и бронепоезд, поджав хвост, уполз из города трусливой гадюкой, вяло огрызаясь редкими пулеметными очередями и уже не представляя грозную силу. Захватив почти бескровно вокзал, атаман Зубатов, развивая успех, продолжил наступление в центр, подчиняя себе район за районом, стараясь разрезать город напополам, сметая всякое сопротивление, безжалостно и неумолимо. Почти одновременно ударный батальон подполковника Зданевича высадился на пассажирской пристани реки Вори и, развернувшись в боевой порядок, стремительным ударом захватил её. Оборонявшие пристань бойцы Первой стрелковой красных коммунаров дивизии "... оказались к бою совершенно неспособными вследствие своей тактической неподготовленности и недисциплинированности", сопротивление оказали вялое, а три сотни отборных головорезов, венгров и сербов, до сего момента гордо именовавшихся "Интернациональный батальон Красной гвардии имени товарища Марата" в полном составе перешли на сторону белых. Сдерживающие натиск отрядов подполковника Бармина красноармейцы, предчувствуя удар в спину и окружение, спешно начали отступление, оставив в подарок противнику почти всю артиллерию, тут же развернутую против бывший хозяев. Разгром был страшен и молниеносен, однако в районе Дозоровки, опьяненные победным куражом и удалью, белые неожиданно натолкнулись на ожесточенно-неумолимое противоборство и противление. Боевая группа Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии во главе с зампредседателя ЧК Трояновым, бывшим фронтовым разведчиком, усиленная пулеметным взводом Красной гвардии, а также анархистами отряда "Черная смерть" матроса Драгомилова, не только не разбежалась, а, наоборот, прижав цепи пулеметным огнём, молниеносно перешла в контратаку, и теперь уже белым пришлось стремительно отступать. Было красных немного, гораздо меньше, чем атакующих, но помня, что терять им нечего, чекисты и красногвардейцы дрались насмерть. Матросы-анархисты также проявили себя с самой превосходной стороны: в то время, как по всему городу отряды красноармейцев разбегались или массово сдавались в плен, драгомиловские "братишки" полностью оправдали свое название "Черная смерть". Когда на плетущихся в полуприсяде барминских окопников, неубедительно выкрикивавших вялое сухопутное "Ура!" обрушилась в яростной штыковой разъярённая чёрная масса с ужасающим ревом "Полундра!", победоносно наступавшие мордовороты рассудительно и благоразумно предпочли отступить, проще говоря, начали отчаянно драпать. И хотя, предупредительный выкрик "Полундра", искаженное fall under, обозначал всего лишь "берегись предмета падающего сверху", чернобушлатная драгомиловская братва вызвала у сухопутных вояк поистине животный ужас. Лихо проскакавшие полгорода казаки Зубатова, почти не встречавшие сопротивления, лишь изредка срубая на полном скаку бегущих красных, были брошены на прорыв. Готовая с налету перерубить, словно лозу, нахально застрявшую в горле Дозоровки кость, лихая сотня вылетела на Сторожевую площадь, развернулась лавой для атаки на красную сволочь и, как сказал бы известный новоелизаветинский поэт и прозаик Юрий Антонович Перевезенцев: "Солнце грозно сверкнуло на кончиках шашек, да прищурился молодцевато юный хорунжий". Однако, к великому сожалению, юный хорунжий прищурился в самый распоследний раз: обрушившийся на лаву злой кинжальный огонь четырех "Максимов" мгновенно завершил так и не начавшийся бой, превратив его в безжалостный расстрел, в кровавую кашу, в ужасно натуралистическую иллюстрацию поэмы Михаила Юрьевича Лермонтова "Бородино": "Смешались в кучу кони, люди..." Станковый пулемет Максима образца 1910 года имеет скорострельность 600 выстрелов в минуту, кавалеристы не успевали разворачивать лошадей, пулеметы голодными волками заглатывали патронные ленты, беспрерывные очереди рвали некогда стройно-красивый ряд атакующих, а с крыш полетели ручные гранаты. В течении дня подполковник Бармин предпринял ещё несколько безуспешных попыток выковырнуть красных из Дозоровки, но чекисты вгрызались зубами и волна атакующих, потеряв под огнём "Максимов", очередную часть полка, вновь и вновь откатывалась. Тогда Бармин подтянул артиллерию, но красные, прекрасно ориентируясь в недрах Дозоровки, каким-то диковинным образом умудрились просочиться, словно вода сквозь пальцы, в тыл артиллеристам и с очередной "полундрой" забросали батарею гранатами. Наконец, терпение лопнуло у всех, и красных начали давить планомерно и безостановочно, используя численное превосходство и не считаясь с потерями. Заваливая трупами улицу Заставскую, красных выдавили на улицу Порубежную, оттуда, потеряв половину личного состава Особой офицерской роты, на улицу Засечную.

- Геройства не надо! - говорил Троянов, быстро и сноровисто снаряжая барабанные каморы нагана патронами. - Наша задача не удержать город, а вывести из строя как можно больше беляков. Экономии боеприпасы, бережем жизни. Город потом обратно возьмем, никуда не денемся, чем больше противника положим, тем потом легче будет.

Драгомилов речей не говорил, лишь бешено скрипел зубами. В прожжённом бушлате, с перевязанной головой, он непрерывно вел огонь из маузера К-96.

Когда закончились патроны, остатки боевой группы привели пулеметы в негодность и отошли, исчезли, растворились. Дорого далась победа генералу Васильеву: оттянув на себя силы подполковника Бармина и кавалеристов Зубатова, боевая группа чекистов дала возможность основным силам красных прийти в себя, оправиться от жесточайшего разгрома, перегруппироваться, некоторое время продержаться и организованно отступить. Правда, от зловредной боевой группы осталось лишь несколько человек, но среди убитых не обнаружили ни Троянова, ни командира матросов-анархистов Драгомилова, их с усердием разыскивала контрразведка и патрули, впрочем, безрезультатно.

Результаты операции в Дозоровке были поистине неслыханными: получалось, что каждый мерзкий чекист, каждый поганый матрос-анархист, каждый рабочий - красногвардеец, гнусь, тварь, мразь, ничтожество, мерзопакость, шваль, пролетарская сволочь утянул за собой более десятка опытнейших воинов. Огорченные подобным итогом, белые совершенно утратили интеллигентское слюнтяйство и слюнявую интеллигентность и пленных брать перестали. Излишне и зазря наорав и на Бармина, и на атамана Зубатова, генерал Васильев расстроился: подчиненные явно не заслуживали такого обращения. Самым огорчительным было то, что в Дозоровке потери нанесли не регулярные части Красной армии, а какая-то самозваная военная шваль, солянка сборная, ошметки большевистского режима.

- За голову Троянова, либо Драгомилова получишь капитанские погоны немедленно, - сказал Северианову начальник контрразведки Петр Петрович Никольский. - За живых или мёртвых, значения не имеет. Это вопрос чести, или, как говорят в футболе, гол престижа.

- Троянова Вам искать надо, Николай Васильевич, - задумчиво проговорил Прокофий Иванович. - Этот, если жив, обязательно вредить будет, подпольем большевистским заправлять. В городе знакомых много, в Дозоровке обязательно помощь и поддержку поимеет.

- Спасибо. Вы назвали всех?

- Был ещё некто Костромин, но его я не знаю, слышал только, что такой товарищ существует.

- Понятно! - кивнул Северианов. - Теперь еще один вопрос. Насчет реквизированных ценностей. Товарищи чекисты как-то оценивали их, или просто сдавали на вес? Я имею в виду, был ли в ЧК свой специалист, золотых дел мастер, или они обращались к кому-нибудь из городских ювелиров?

- Насчет этого тоже, к сожалению, ничего не знаю. Но постараюсь Вам помочь. Попробуйте обратиться к Ливкину Семену Яковлевичу, старейший городской ювелир, он обязательно присоветует чего-либо стоящее.

- Спасибо! - Северианов поднялся. - Вы рассказали много интересного и очень полезного, я искренне рад, что обратился именно к Вам. А за сим, как говорится, не смею больше задерживать своим присутствием.

Глава 3

Несмазанные петли взвизгнули мартовским котом, полуденной рындой отозвался дверной колокольчик - и Северианов очутился в маленькой уютной мастерской, посредине которой склонился над столом хозяин - круглый колобок с короткими руками-ногами, густой курчавой шевелюрой и десятикратным монокуляром в глазу. Толстые пальцы-сардельки колдовали над брошью-стрекозой, и Северианов не увидел, как это произошло, но на золотой голове вдруг возникли два изумрудных глазка и один сверкнул отраженным зеленым светом, словно подмигнул. Северианов с благоговением относился к мастерам своего дела, профессионалам, его восхищал, например, дворник, одним движением колючей метлы выметавший сор из трещины в мостовой, величиной с игольное ушко. Или плотник, грубым топором выстругивающий из сучковатого толстого полена изящный питьевой ковшик, или художник, одним тычком широкой кисти прописывающий тонюсенькую веточку с сотней листочков. Северианов до этого всегда считал, что настоящий живописец с тщательной скрупулезностью прорабатывает каждый листочек, каждую травинку, каждую шероховатость на коре дерева. Но подполковник Вешнивецкий имевший какую-то подчас животную страсть к живописи, работал толстой кистью и восхищал Северианова точными мазками. Ну вот, казалось бы, простая мешанина красок, какофония цвета - и один точный, даже точечный удар кончика колонковой кисти - и изумрудно-охристое месиво на холсте становится густой кроной березы, ольхи, дуба! Северианов никак не мог понять этого. У многих его знакомых было хобби, так Вешнивецкий писал изумительные пейзажи, а головорез и хладнокровный убийца Малинин подчас на досуге сочинял слезливые романсы о любви сопливого гимназиста к такой же сопливой гимназисточке. Лениво перебирая струны, Малинин задушевным голосом, мелодично рассказывал о страданиях и вожделенных мечтаниях незрелого юноши, и Северианову казалось, что это не его напарник, многоопытный диверсант и лучший в мире стрелок, капитан Малинин, сочиняет всю эту высокосветскую мелодраматическую муть, а какой-то неоперившийся отрок, юнец, подросток. А, может быть, в душе Малинин и был таким отроком, может быть страдал от неразделенной страсти, Северианов не знал.

Волшебник продолжал свое колдовское дело. Стрекоза помахала бриллиантовыми крыльями, выгнула и опустила сапфировый хвост. Блеснули золотом паутиновой толщины лапки, пухлый палец ювелира почесал, лаская, изумрудное зеленое брюшко.

- Я, конечно, не вовремя, - сказал Северианов.

Семен Яковлевич Ливкин улыбнулся.

- Не смею отрицать очевидного, молодой человек, Вы, действительно, чертовски, не ко времени, но, увы, люди вашей профессии имеют обыкновение всегда появляться подобным образом, и, обычно, не спрашивают, имею ли я время и желание для беседы с ними. Если я скажу, что сильно занят - это ведь не заставит Вас уйти, напротив, Вы станете более настойчивы и менее деликатны, нет?

Теперь улыбался Северианов. Ювелир ему нравился. Очень нравился. Небольшой прозрачный камень, словно сверкающая капля воды, дождинкой упал на левое крыло стрекозы, и Северианов готов был поклясться, что она вздрогнула, словно отряхиваясь.

-Я не задержу Вас надолго. Всего несколько вопросов - и я перестану докучать Вам своим присутствием.

Ювелир вздохнул.

- Ох, молодой человек, Ваши бы слова да Богу в уши. Последний раз подобную фразу я слышал от преинтеллигентнейшего и премилого мальчика из городской ЧК.

- И что?

- К сожалению, он изволил солгать - после нашей встречи я провел несколько не самых лучших дней своей жизни в заключении, а в мастерской моей устроили тщательнейший обыск. Все, что им удалось найти пошло на нужды мировой революции. На удовлетворение, так сказать, потребностей победившего пролетариата.

- Но нашли, конечно, не все? - Северианов не спрашивал, он утверждал. - Думаю, всякую ерунду, мелочевку, а по неграмотности своей приняли за ценности, так? Что-либо существенное Вы ведь не станете держать на виду, а надежно укроете, так, нет?

- Вы задаете очень щекотливые вопросы, господин штабс-капитан, - ювелир посерьезнел, глаза его налились свинцовой тяжестью, круглый и мягкий колобок мгновенно превратился в чугунное пушечное ядро. - У меня складывается неприятное ощущение, что Вы пришли с той же целью, что и давешний мальчик из ЧК.

Северианов улыбнулся, - Ну что Вы, отнюдь. Неужели у меня столь грозный вид?

- Внешность не всегда соответствует содержанию, поверьте, тот чекист тоже выглядел очень мило и дружелюбно. И говорил ласково, как с несмышленым младенцем: зачем, мол, мучаете себя и нас, высокочтимый, Семен Яковлевич, все равно побрякушки ваши найдем, но тогда уж вам хуже будет, поверьте.

- И как звали того милого мальчика?

- О, его звали товарищ комиссар Оленецкий, Григорий Фридрихович. Этакий черноокий красавец. Знаете, высокий, волосы смоляные, как воронье крыло, глаза горят этаким революционным огнем, просто пылают. Куртка размера на два больше, новая, необмятая еще, аромат кожи настолько привлекателен, что приступ дурноты вызывает, фуражка со звездой, офицерская полевая сумка - просто картинка, загляденье. Из студентов, идейный революционер! - Ливкин вдруг замолчал, внимательно посмотрел на Северианова. - А вот Вы не такой, господин штабс-капитан. Вы знаете, товарища Оленецкого я не почему-то не боялся. Ни когда обыск делали, ни когда я в ЧК сидел не боялся... - Ливкин замолчал, профессионально-оценивающе рассматривая Северианова, словно драгоценный камень, выискивая малейшие изъяны, одному только ему видимые недостатки совершенного с виду алмаза. - У Вас глаза застывшие, мертвые. В них нет идейного пламени, нет никаких чувств, эмоций. Вы не станете, подобно чекистам Оленецкого копаться в цветочных горшках в поисках золотых червонцев или простукивать стены. Вы, скорее, разберете весь дом по досочкам, а то и просто сожжете, пепел просеете и из пепла достанете все укрытое. И походка у Вас не такая, как прочих...

- Хромаю или волочу ноги? - попробовал улыбнуться Северианов. Но ювелир шутливого тона не принял: - Вы двигаетесь мягко, бесшумно, как кошка, вы вошли, не таясь, а я не услышал, а слух у меня, уж поверьте, дай Бог каждому! Вы подошли, как будто подкрались, Вы говорите слишком спокойно, равнодушно даже, без напускной бравады, мягко стелете, но не хотел бы я выспаться на той перине, что Вы приготовите. Я перевидал много господ офицеров, Вы не такой, как они. Вы слишком уверены в себе, в наше время это редкость, уж поверьте. Так что спрашивайте, что вам нужно, не ходите вокруг да около.

- Что стало с тем чекистом, Оленецким, Вы знаете?

- Он погиб незадолго до того, как в город вошли наши. Так, во всяком случае, мне сказали во время очередного обыска. На сей раз руководил сей неприятной процедурой сам начальник ЧК Житин, он оказался гораздо грубее Оленецкого, хамовитее. На мой вопрос, где тот красивый мальчик, что обыскивал мое скромное заведение в прошлый раз, он злобно сказал, что комиссара Оленецкого убили такие, как я, можно подумать, я могу кого-либо убить, крупнее комара.

- Значит, Вы не в курсе, как погиб Оленецкий?

- Увы, откуда же мне знать.

- Скажите, а в тот раз чекисты много изъяли у Вас!

Ювелир поморщился, как от ноющей зубной боли, брови взметнулись и замерли ледяным торосом.

- Ничего существенного они не нашли. Не сумели найти.

- Вам еще приходилось встречать господина Житина? Вспомните хорошенько.

- Вот Вы о чем, - усмехнулся Ливкин. - Нет, не встречал. Бог миловал.

- Может, случайно видели где-нибудь?

- Нет, не видел. Слышал только, что он сбежал с реквизированными ценностями. Ну что ж, поступок для него, конечно, не очень красивый, зато весьма и весьма прибыльный.

- И какова же цена его добычи?

Ювелир еще раз внимательно посмотрел на Северианова.

- Думаю, около полумиллиона золотом. Это минимум, скорее, даже больше.

- Там было что-либо особенно ценное? Может быть какой-либо раритет, уникальная вещь?

Семен Яковлевич поднял стрекозу на уровень переносицы, внимательно посмотрел в изумрудные глаза.

- Если бы там было что-то уникальное - я бы знал, - сказал он и погладил правым указательным пальцем стрекозу по голове. - Мы же все друг у друга на виду, только кажется, что каждый наособицу. Если у Исаака Либермана появятся любимые серьги государыни императрицы Екатерины второй, то Валерий Недбайло будет точно знать у кого и за какую сумму Исаак их приобрел, а Ося Горяев постарается их перекупить еще до того, как Исаак хорошенько рассмотрит чистоту бриллиантов в этих сережках. Если алмаз "Dreamboat", по-нашему, "Голубая мечта" только сверкнет где-то в пределах версты окрестностей города, как все уважающие себя ювелиры выстроятся в очередь у той самой версты... Нет, молодой человек, ничего раритетного не было у Житина, я, во всяком случае, в этом уверен.

Дверной колокольчик резко взвизгнул испуганной дворняжкой, и в мастерской появились новые персонажи. Трое. Картина Ильи Ефимовича Репина "Не ждали". Ненаписанный роман Федора Михайловича Достоевского "Преступление без наказания". Новая модная картина синематографа "Смерть у порога". Или просто очередное рядовое ограбление: три откровенно бандитских личности с пистолетами и ясными, как солнечный день, намерениями. Сейчас должна была последовать ставшая уже обыденностью фраза "Спокойно, это налет!", сопровождаемая таким же обыденным выстрелом в потолок или в грудь человека в военной форме, то есть, в грудь Северианова, а затем привычное изъятие ценностей в пользу, как теперь принято говорить, деклассированного элемента.

Главарь был неимоверно красив изысканной бандитской красотой: пепельно-косая челка из под видавшего много лучшие времена картуза, непременнейшая золотая фикса на месте верхнего резца, ультрамариново-грязная тельняшка под снятым с какого-то подвернувшегося под лихую руку бедолаги официального сюртука и синие татуированные фаланги пальцев. Подполковник Вешнивецкий мог бы, наверно, написать с него портрет лихого человека, иллюстрацию к уголовным романам о жизни московского дна. Впрочем, подполковник Вешнивецкий, скорее всего, при виде данной красочной особи, забыл бы о своих талантах живописца и поступил бы с несостоявшимся натурщиком несостоявшегося же шедевра криминальной романтики сообразно своим основным умениям. Либо выстрелил аккурат между великолепной челкой и золотым зубом, либо, что свидетельствовало бы о хорошем настроении подполковника и несвойственном ему либерализме, вырубил бы татя коротким прямым ударом, а потом связал ему руки за спиной, перетянув веревку через горло и подвязав к согнутым ногам.

Двое остальных были под стать главарю: одетые в человеческую ливрею орангутанги, уверенные в собственной исключительной силе и безнаказанности, культурой поведения не обезображенные, как говорится, совесть под каблуком, а стыд под подошвой. Оружие в слоновьих пальцах казалось продукцией фабрики игрушек товарищества "Дюпре и компания", у всех были автоматические браунинги М1900, про которые в журналах писалось: "Безопасное и верное оружие для самозащиты, устрашения и поднятия тревоги. Вполне заменяет дорогие и опасные револьверы. Поразительно сильно бьет. Необходим всякому. Разрешения не требуется. 50 добавочных патронов стоят 75 копеек, 100 штук - 1р.40 коп. При заказе 3 штук прилагается один пистолет бесплатно...".

Лицо ювелира стало мраморно-бледным, задрожали пальцы-сардельки, а стрекоза, если бы могла, спикировала под стол. Сейчас ей, наверняка, хотелось сбросить бриллиантовое обмундирование и притвориться грошовой бижутерией, изделием из позолоченного металла и цветных стекляшек.

Офицерская форма подействовала на бандитского главаря, как красная тряпка на быка, он мгновенно выстрелил в Северианова. Вернее, это ему так показалось, что мгновенно. Пистолет Браунинга, модель 1900, или Браунинг N 1 имел перед севериановским наганом огромное и убедительное преимущество в габаритах и массе, быстроте перезарядки и, главное, в величине усилия спуска, напрямую влияющей на точность стрельбы. Но сейчас все это не имело решающего значения. Это ведь только кажется, что для производства выстрела надо всего лишь нажать на спусковой крючок. На самом деле, перед выстрелом стрелок делает непроизвольное движение рукой вперед и вверх, движение почти незаметное простому человеку и занимающее микроскопическую долю секунды... Но этой доли секунды опытному бойцу достаточно, чтобы уйти с линии поражения и сбить прицел! Северианов не думал, тело действовало само: мгновенно широкий шаг вправо, корпус вниз и вбок, к опорной ноге, правая рука вырвала револьвер из кобуры еще до того, как тело пришло в конечную точку. Выстрел. Северианов стрелял самовзводом, держа наган горизонтально, так меньше погрешность от сдергивания. Продолжая движение, перекатился через плечо, не прекращая вести огонь.

Выстрел.

Выстрел.

Выстрел.

Главарь удивленно посмотрел на Северианова открывшимся во лбу третьим глазом, подручные получили по пуле в корпус - и вся троица синхронно повалилась на пол. Резко запахло сгоревшим порохом, после оглушающего грохота выстрелов наступила вязкая тишина, в которой громко шуршали крылья бриллиантовой стрекозы, и гулко ухало сердце Семена Яковлевича Ливкина. Ювелир безмолвствовал, словно народ в последней сцене трагедии "Борис Годунов". Лицо его застыло в безысходном трепете, изменив оттенок с мраморного на васильковый, нижняя челюсть безвольно опустилась, а слова застряли где-то в районе пищевода. Не опуская оружия, Северианов резким движением выбросил себя с пола вверх, метнулся к входной двери, рванул на себя. Опасаясь встречного выстрела, сразу на улицу не выскочил, выждал секунду, кувыркнулся вниз через правое плечо, откатился в сторону и, привстав на колено, изготовился к стрельбе. Улица была пустынна, словно все население или вымерло или просто предалось сладостному послеобеденному отдыху, лишь одинокая извозчичья бричка резво взяла с места и загрохотала по мостовой обтянутыми резиной металлическими колесами. Кто в бричке: четвертый преступник или просто испуганный извозчик, Северианов не знал, поэтому вместо огня на поражение, выстрелил в воздух. С брички быстрым неугомонным снарядом слетела маленькая фигурка, метнулась во дворы, Северианов мгновенно поймал ее на мушку, и указательный палец начал свое неумолимое движение, но фигурка была слишком маленькой, подросток, мальчишка, подумал Северианов и, вскинув дуло вверх, снова пальнул в воздух. Извозчичий фаэтон стремительной неуправляемой стрелой уносился вдоль по улице, Северианов вернулся в дом, шагнул к мертвым налетчикам. Тем было уже все равно, никаких признаков жизни, Северианов зафиксировал отсутствие пульса, только после этого достал патроны и доснарядил барабан. Вернул револьвер в кобуру и посмотрел на ювелира, как заботливый хозяин на больную собаку.

- Семен Яковлевич, с Вами все в порядке? Вы можете говорить?

Ювелир сипел, он выдавливал, вынимал из себя слова, как недавно Северианов стреляные гильзы из камор револьверного барабана.

- Что? Это? Было?

Северианов был спокоен, как закусывающий кроликом удав.

- Не поручусь за точность, но, скорее всего, рядовое ограбление. Бандитизм-с, - Северианов сноровисто обыскивал тела мертвых налетчиков; на столе, кроме трех браунингов, появились золотые часы, самодельная финка, несколько мятых денежных купюр, россыпь мелких монет, засаленная колода карт, набор фотографических открыток с полу - и совершенно обнаженными дамами, бумажка с неровными карандашными каракулями, склянка с кокаином. Северианов повертел в пальцах бумажку.

- Здесь ваш и еще три адреса. Они Вам известны?

Ювелир словно не слышал его. А, может, и действительно не слышал. Он поднялся, через силу переступая короткими ногами, вышел из комнаты, вернулся с перламутровой от пыли бутылкой.

- Я не пил уже очень давно, - сказал он, вывинчивая непослушными пальцами пробку. - Но...

- Очень рекомендую, - кивнул Северианов. - Весьма способствует снятию стресса. Лучше сразу граммов сто пятьдесят - двести.

- Вы? - Ливкин заговорщицки и слегка подобострастно посмотрел на Северианова. - Давно храню, коньяк, еще довоенный.

- Благодарю! - кивнул Северианов, - Право не стоит. Что, товарищи чекисты не употребили во время обыска?

-Не нашли, - сказал Ливкин, - Вернее, не подумали, что в сей непритязательной таре может быть столь благородный напиток.

Ливкин налил янтарно-коричневой жидкости половину чайного стакана, вылил в рот одним движением и проглотил без всякого выражения. Не поморщился и не прикрыл глаза от удовольствия, скорее, просто не почувствовал аромата и крепости, словно обычную воду пил. Прикрыл глаза, посидел с минуту застывшей мумией, потом повторил. Северианов ждал. Лицо ювелира постепенно меняло цвет с сумеречно-воскового на пурпурно-розовый, горло перестало сипеть и клекотать.

- Что теперь будет? - задал глупый, но естественный для его состояния вопрос. Северианов все с той же невозмутимостью обедающего удава ответил.

- С Вами или с ними? Если с ними, то господам грабителям уже все равно, их этот вопрос больше не будет беспокоить, а с Вами?.. Выпейте еще рюмочку, успокойтесь, придите в себя и завершите, наконец, свое великолепнейшее произведение искусства. - Он с любовным восхищением кивнул на изумрудную стрекозу.

- Они, точнее, их сотоварищи могут прийти еще раз...

- У Вас есть оружие? - спросил Северианов.

- Был раньше карманный пистолет, но чекисты отобрали.

- Понятно. Я, конечно, могу оставить Вам один из этих, - Северианов кивнул на горку пистолетов, - Но вряд ли это поможет. К сожалению, умение быстро и, не раздумывая открывать огонь, приходит только с опытом. Вам часто приходилось стрелять?

- Боже упаси!

- Я так и подумал.

- Зато вы, как я увидел, овладели этим искусством в совершенстве, - в голосе ювелира появился неприкрытый сарказм, ирония; и значит, Семен Яковлевич постепенно приходил в себя.

- Увы! - пожал плечами Северианов. Удав докушал кролика и с недоумением посмотрел на другого кролика. - Скажу честно, отработал я скверно. Старею, наверное. Или испугался - положил всех троих наповал, а должен был хоть одного живым взять. Чтобы не гадать теперь, кто это такие, и что еще можно ожидать... Вы их не знаете, случайно?

- Никогда не видел!

- А адреса, обнаруженные у них, Вам знакомы? - повторил Северианов задаваемый ранее вопрос.

Ювелир взял бумажку, словно раскаленный кусок металла, поднес к глазам, прищурился. Лицо снова стало затекать синюшной бледностью.

- Да, знакомы! Это адреса ювелиров... моих хороших знакомых, коллег, так сказать, и конкурентов. Недбайло, уже мной упомянутый, Вернер и Смирдин.

- Понятно, - кивнул Северианов - Вы в списке первый, с Вас и решили начать. У Вас есть, где укрыться на неделю-другую? Такое место, о котором бы никто не знал, и лучше, чтобы не в городе. Нет, можно, конечно, поехать к нам, на Губернаторскую, но, увы, скорее всего, охрану вам не дадут.

- Допустим, - сказал Ливкин, - такое место у меня найдется, но не смогу же я прятаться всю жизнь...

- Всю жизнь не надо, я думаю, что за неделю, максимум, две, я смогу решить Вашу маленькую проблему. А дальше - как Бог даст.

- А? - ювелир указал на тела налетчиков. - С этим что делать?

- Они просто исчезнут. Не берите в голову, это моя забота. Их просто здесь не было никогда. Или Вы изволите сомневаться в моих способностях?

- Боже упаси! - в голосе Ливкина Северианов различил неприкрытый сарказм. - Уж в этом-то я не сомневаюсь!

Глава 4

Прапорщик Белоносов был юн, грозен и до неприличия румян. Легким тополиным пушком закручивались светло-охристые усики, такого же оттенка шевелюра зализана назад, огромная кобура угрожающе топорщилась на вкусно пахнущем свежей кожей широком ремне, а, глядясь в зеркально-антрацитовые сапоги, можно было побриться. Рассматривая грозного мальчика с пистолетом, Настя вдруг с ужасом ощутила себя не такой уж и юной, прапорщик был на целый год, а то и, просто кошмар, на два года младше. Грозно сведя на переносице прозрачные брови, Белоносов перебирал бумаги, проводя розовым указательным пальчиком по строчкам с фамилиями, воровато бросая на Настю вожделенно-мечтательные взгляды. Еще влюбится, испугалась Настя, хотя эти стыдливо-обожающие взгляды были весьма приятны самолюбию. Предательски краснея, грозный прапорщик закрывал очередную папку и метал ее в кучку просмотренных.

- Нету! - с рязанским акцентом извинился Белоносов, раскрывая следующую. Очень похоже, что этот бесполезный труд, эта бессмысленная работа ему очень нравились. Нравилось присутствие рядом Насти, ее облик, взгляд, запах волос, - все это вдохновляло прапорщика на новые сизифовы подвиги. Настя уже не верила, что юный Белоносов найдет в бумагах ЧК фамилию любимого. Они уже два часа исследовали кипы захваченного при взятии города чекистского архива, но никакого упоминания о Викторе Нежданове не находили.

- Не переживайте, Анастасия Александровна, не иголка, чай, в стоге сена, обязательно след отыщется, - доблестный прапорщик продолжал помидорно краснеть, успокаивая Настю.

- Я уже перестаю в это верить, Георгий Антонинович.

Лицо Георгия Антониновича, которого и Жоржем-то редко называли, обычно, Жориком или Жоркой, превратилось из нежно-вишневого в густо-свекольное, он спрятал глаза в бумагах.

- Может, это и к лучшему, Анастасия Александровна, раз в списках нету - значит, жив!

- Вы полагаете?

- Разумеется! - скрипнул новенькой кожей ремня Белоносов, разгибаясь и молодецки подкручивая микроскопический ус. - Жив и здравствовать изволит ваш жених. Ну, а если жив - мы его обязательно найдем!

"Мы" прозвучало многообещающе и слегка двусмысленно, щеки юного прапорщика пылали жаром, как паровозная топка, он улыбнулся Насте и продолжил поиски.

Фамилия Нежданов отыскалась через полчаса. Увы, документ беспощадно облизал огонь, уничтожив более половины. В сущности, от листа остался небольшой огарок, можно разобрать лишь дату и несколько фамилий. Инициалы совпадали, но и только, больше ничего конкретного выяснить не представлялось возможным, замаячивший след обрывался. Белоносов лишь поскрипел ремнем и поправил кобуру.

- Будем искать дальше, - сказал Георгий Антонинович. - Кто ищет, тот всегда находит. - Он снова зашуршал бумагами, низко склонившись над столом, еще немного - и коснется носом, от усердия громко пыхтя, а Настя снова ощутила некую двусмысленность. Она почувствовала вдруг, что устала, устала от этого монотонно-томительного ожидания, неизвестности, постепенно исчезающей надежды. Утром ее привел сюда подполковник Никольский и, с некоторой улыбкой, отрекомендовал Белоносова. "Наш юный гений! Разыщет не то, что иголку в стогу сена, но даже душу грешника в преисподней!".

Юный гений сам напросился в контрразведку: мечтая вражеских агентов ловить, возомнил себя Шерлоком Холмсом, принцем Флоризелем и, черт знает, каким еще Пинкертоном, грозой преступного мира и асом контршпионажа. Поначалу хотел Пётр Петрович Никольский его в подвалы спустить - пленным комиссарам морды бить, пусть пообомнётся чуток, вкусит тошнотворной романтики, да пожалел мальчишку, привел сюда. Повсюду в небольшой сумеречно-ужасной комнате, сильно похожей на чулан, словно мусор, валялись пыльные папки, отдельные листы, просто обрывки документов, серый бумажный ковер, бумажное море, вперемешку со стреляными гильзами, а то и целыми патронами, пятнами крови, грязным тряпьем, папиросными окурками и прочей мерзостью: все то, что осталось от делопроизводства ЧК. "Владей! - кивнул Никольский. - Разгреби-ка, друг любезный сии авгиевы конюшни, чтобы повсюду я наблюдал идеальный порядок. Чтобы не стыдно было приличных людей в оные пенаты приводить". Юнец поначалу яростью по самые брови налился, надулся радужным пузырем, глазенки молнии мечут, ну натуральный Зевс-громовержец, умора, да и только, ну как же, гения контрразведки то ли в уборщики, то ли в архивариусы, то ли, еще ужаснее, в писаря определили. Но, что особенно Петру Петровичу понравилось, через обиду Белоносов переступил, комнатенку вылизал до блеска, откуда-то с помощью солдат приволочил несколько обветшавших шкафов, разложил бумаги по полочкам - любо-дорого посмотреть. Даже ковер персидский добыл, что особый уют комнатушке придало, и на чулан она походить перестала, а именовалась теперь кабинетом. Себе стол резной полукруглый спроворил, в общем, подполковник Никольский правильно паренька определил, да и сам Белоносов вдруг важностью проникся, любовно свой архив охаживал, знал, где какая бумажка обретается и где и что искать следует.

- Не проголодались ли, Анастасия Александровна? - спросил Белоносов. - Время-то бежит, уж и закусить пора, а? Чайком-с развлечься? У меня как раз булка ситного есть да кружок колбасы, а кипятку я мигом спроворю!

Настя покачала головой:

- Даже не знаю, Георгий Антонинович, мне, право, неудобно утруждать Вас.

Она зря это сказала - настроенный романтическим образом, Белоносов слушать никаких возражений не стал и тут же быстроногим галопом, скачками австралийского кенгуру умчался в обнимку с чайником куда-то из кабинета. Настя вздохнула, и принялась внимательно изучать обгорелую бумажку с фамилиями. Таковых уцелело пять: Телегин, Хрусталев, Нежданов, Георгиевский и Ливкин. Насте они ничего не говорили, но кому-либо из местных, тому же Белоносову могли быть известны, а это уже ниточка, след, манкая надежда.

Юный борец со шпионажем, он же безраздельный хозяин архива ворвался в кабинет с пышущим жаром чайником. Великолепный обжигающий пар вулканировал, словно гейзер, и Настя вдруг почувствовала острый мгновенный приступ голода, а прапорщик уже кромсал бритвенно острым лезвием златоустовского ножа поджаристо-белый хлеб, ровными полосками нарезал нежно-розовую колбасу, сдвинув документы на край стола расставлял прозрачно-стерильные стаканы в серебряных подстаканниках, горкой насыпал колотый сахар и даже пузатая баночка варенья нашлась. Чай он пил степенно, с превеликим усердием, и Настя вдруг почувствовала к нему непроизвольную симпатию и даже некоторую нежность. Юный и грозный прапорщик Белоносов вдруг перестал быть грозным и остался лишь юным. Даже огромная кобура, которую он небрежным жестом передвинул далеко за спину, словно уменьшилась в размерах.

- Главное, мы установили дату, 18 мая, - говорил, делая изрядный глоток и уписывая бутерброд, прапорщик. - Дальше проще пойдет. Переберем бумаги за последующее время, там, возможно, зацепимся. Красных выбили 20 июня, за месяц, следовательно, просмотреть надобно. Не велика работа, управимся!

- А фамилии людей из этого документа Вам знакомы, Георгий Антонинович?

- Анастасия Александровна, пожалуйста, - взмолился прапорщик. - Зовите меня просто Георгием. Или Егором, Жоржем...

- Жоржем? - улыбнулась Настя. - Хорошо, Жорж! А Вы, соответственно, меня - Настей, договорились? И давайте, раз уж мы преломили хлеб, перейдем, наконец, на "ты".

- Но вы же княжна, - сопротивлялся прапорщик.

- Вы тоже на крестьянина не сильно похожи,- парировала Настя. - Так что насчет фамилий?

Прапорщик Жорж допил чай, сыто потянулся и взял в руки обгорелый документ. Внимательно пошевелил губами.

- Телегин, Эм Пэ... Михаил Петрович, вероятно... Нет, не знаком. Хрусталев? Нет. Георгиевский? Хм, Георгиевский... Как будто, что-то слышал... Георгиевский, Георгиевский... О! - Он в ажитации посмотрел на Настю. - Георгиевский Василий Иванович, так это же отец Василий, дьякон. Он в храме служит! В нашем храме, я в воскресенье был - видел его, жив-здоров отец Василий! Вот видите, Анастасия Александровна...

- Жо-орж, - укоризненно протянула Настя. - Мы, кажется, договорились....

- Извините... То есть, извини, Настя... Расспросим отца Василия - все и выяснится.

Это была удача! С большой буква удача. След уже не маячил, он явно высветился, горел электрическим фонарем на ночной улице.

- А фамилия Ливкин тебе знакома? Последняя из пяти.

- Ливкин, Ливкин... - Белоносов поднял глаза к потолку, словно там, между белыми разводами скрывался ответ. - Что-то очень знакомое... Нет, я, определенно, слышал где-то эту фамилию, но где? Не могу вспомнить, извини... Еще по чашечке?

Хотя Жорж и уверял, что дальнейшие поиски титанического труда не представляют, и они управятся быстро, однако, получилось наоборот. Теперь, кроме фамилии Нежданов, они искали упоминания и о четверых прочих из списка. Но фортуна отвернулась от юных изыскателей: кропотливая работа оказалась бесполезной: больше они не нашли ничего. Отложив последнюю бумажку, прапорщик сочувственно и слегка смущённо развел руками.

- Увы, сама видишь, больше ничего. Но отец Василий - это след реальный, можем поговорить с ним. Я провожу, сама не найдешь. - Он говорил, как о чем-то решенном, не спрашивая мнения Насти.

- Николай Николаевич позволит тебе отлучиться? Не хочется, чтобы из-за меня у тебя возникли неприятности по службе.

Как ни желал Жорж показать свою исключительную важность и независимость, но благоразумие все же взяло верх. Подполковник Никольский многозначительно улыбнулся:

- Ну что ж, съездите, развейтесь. Отец Василий мой хороший знакомый, передавайте нижайший поклон. Очень надеюсь, что ваш визит не будет напрасным, - Петр Петрович с изящным достоинством вытянул свои великолепные часы, щелкнул крышкой и, слушая с наслаждением "Боже, царя храни", бросил изучающий взгляд на циферблат. - Ну что ж, время позднее, на сегодня, господин прапорщик, свободны, завтра утром прошу ко мне с отчетом. И Вас тоже, Настенька. Если отца дьякона в храме не застанете, прогуляйтесь к нему домой, он на Баскаковой улице проживает.

Глава 5

Бывший чиновник сыскной полиции, бывший инспектор уголовно-розыскной милиции, бывший лучший сыщик города, а то и всего уезда, а ныне человек без определенных занятий, без пяти минут арестант и большевистский агент, Кузьма Петрович Самойлов, безукоризненно, волосок к волоску, причесанный, в халате ультрамариново-мятого сукна поверх белоснежной, хоть и изрядно застиранной сорочки важно и самодовольно, как монах с картины Василия Григорьевича Перова "Чаепитие в Мытищах", глубоко откинувшись назад на хлипком деревянном стуле, пил жидкий морковный чай из блюдечка, закусывая каменной твёрдости сухарями и прелой картошкой, печеной "в мундире". Блюдце держал картинно, самодовольно, тремя пальцами, далеко отставив в сторону мизинец, широко растягивая щеки, дул на поверхность и с шумом прихлебывал, прикрыв от удовольствия глаза. Правда, Северианову это удовольствие, все же, показалось напускным, ибо назвать чаем плескавшуюся в блюдце бурду можно было, разве что, в насмешку. Сделав очередной сладкий глоток, гроза налетчиков и душегубов с оскорбительной вежливостью посмотрел на Северианова и безнадежно-печально спросил:

- Прикажете собираться?

- Не нужно, - сказал Северианов. - Можем поговорить и здесь, не отвлекая Вас от трапезы.

- И какова же будет тема нашей беседы, позвольте осведомиться? С каким заданием я оставлен в красном подполье? Где скрывается мой бывший начальник Панкрат Ильич Фролов? Почему я изволил служить у большевиков? Не стесняйтесь, молодой человек.

Северианов снял фуражку, присел на такую же хлипкую, как стул, табуретку, годившуюся стулу в матери, если не в прабабушки. Из вещевого мешка выложил на стол нежно-розовый, с прожилками, шмат сала, кровяную колбасу, мягкий, пышущий свежеиспечённым ароматом, хлеб, несколько сушеных рыбин и в центр всего этого нехитрого великолепия водрузил литровую бутыль местного первача.

- Это для некоторого разнообразия вашей снеди. - Голос Северианова был невозмутимо равнодушен, истерическая вспышка Самойлова не поколебала ни одного мускула на лице. Самойлов иронично-насмешливо посмотрел на Северианова.

- Браво-с, господин штабс-капитан! Кнут и пряник, старо, как мироздание. Кнута я отведал в вашем премилейшем учреждении на Губернаторской досыта, даже чересчур досыта. Теперь Вы пришли с пряником, причем, при моем бесправном и, в нынешнее время, нищенском положении, очень аппетитным пряником! Только совершенно напрасно - ничего нового Вы не услышите! Так что уберите свои яства и уходите: я не являюсь агентом большевиков, я не знаю где Фролов, я не расклеиваю по ночам прокламации!..

- Прекратите истерику! - жестко перебил Северианов. - Ведёте себя, как черт знает что!

Когда в кабинет Кузьмы Петровича вошли двое матросов, обвешенных пулеметными лентами и гранатами РГ-14, словно новогодняя елка гирляндами, под предводительством лучшего токаря-металлиста Головатинского завода, потомственного пролетария, а ныне, начальника уголовно-розыскной милиции Панкрата Ильича Фролова, Самойлов лишь развел руками: владейте, господа-товарищи, не жалко. Кряжистый, лысый, с намертво въевшейся в поры смесью машинного масла и металлической пыли, Фролов с презрительной любезностью осмотрел "грозу преступного элемента" и, поначалу, с большевистским добродушием пообещал "шлепнуть сейчас же за саботаж и контрреволюцию". Но потом, зачем-то, разрешил продолжать службу. Вероятно, понимал Панкрат Ильич, что сложнейшую механическую деталь он, Фролов, изготовит быстро, качественно и с неведомым другим пасынкам фортуны пролетарским удовольствием, что же касается сыска и дознания - вот здесь увольте... Розыскником Фролов так и не стал, но руководителем оказался отменным: решительным и жестким - во всяком случае, на памяти Кузьмы Петровича таких не случалось. Не смысля ничего в криминалистике или криминологии, Фролов приводил аргументы, доселе неслыханные: "революционное сознание" и "политическое чутье". Что сие за понятия и с чем их положено кушать в городе почувствовали очень скоро. Под началом Фролова УГРО при поддержке бойцов красной гвардии провел несколько облав в Гусилище, Матросской слободе и Малой Дроздовке по эффективности многократно превысившие все облавы и обыски, осуществленные полицией за последние десятилетия. Некоронованный король Дроздовки Прокофий Диомидович Дроздов изумился и не поверил, когда его водворили в камеру, ибо такого не могло быть. Поначалу он ерепенился, надеялся на закон, адвокатов и прочие пережитки старого режима, но перед формулировкой: "руководствуясь революционным сознанием и совестью" - оказался бессилен. Банду Ивана Тихоновича Василевского, кличка "Красавец", бывшего жандармского подпоручика, необыкновенно изящного и жестокого мерзавца, перестреляли без всяких экивоков, жестко, со всей "пролетарской ненавистью". Казалось, Фролов всерьез решился переделать мир, ибо преступников на дух не принимал. Кузьма Петрович лишь диву давался: Фролов и в милиции работал, как токарь, как привык. Взял в руки город, будто железный брусок и медленно, но неукоснительно обтачивал, придавая сложную форму детали, снимая ненужное и лишнее. Металлическую стружку, опилки. Или преступный элемент. Может, что-то и вышло бы у него, но в город вошли белые, Прокофия Диомидовича Дроздова, жертву большевистского произвола, с почетом выпустили, Панкрат Ильич Фролов исчез, словно испарился, а красный сыщик Самойлов мгновенно угодил в контрразведку, как большевистский агент и адепт мировой революции. Напрасно он пытался что-либо объяснить, его не слушали, упорно допытывались, с каким заданием оставлен Кузьма Петрович в подполье, где скрывается его начальник Фролов, где спрятано оружие, задавая прочие бессмысленные, но обязательные вопросы. Через неделю интенсивных допросов, спасибо не били, Кузьма Петрович сам поверил, что он подпольщик, большевик, готовящий вооруженное восстание, покушение на жизнь Петра Петровича Никольского, начальника контрразведки, руководитель боевой группы и в прочую чушь. Поверил и, как само собой разумеющееся, ждал расстрела, но его, неожиданно, выпустили. На службу, понятно, не вернули, и зажил Кузьма Петрович Самойлов серым мышонком: тихо и незаметно, перебиваясь с хлеба на квас, стараясь никому не напоминать о своем присутствии и, вообще, существовании.

Северианов с тщательной осторожностью сидел на краю сомнительной крепости табурета, к его удивлению, древняя мебель не развалилась, а довольно таки по-гренадерски скрипела, но держалась.

- Я постараюсь не отнять у Вас много времени. Всего лишь небольшая консультация за скромное вознаграждение, - Северианов кивнул на стол, - Да Вы угощайтесь, право слово, не ведите себя, как барышня. Примите это всего лишь, как оплату потраченного на меня времени.

- Я слушаю.

- Так вот, как я уже говорил, мне необходима небольшая консультация. Всего лишь несколько вопросов. К величайшему сожалению, благородному делу сыска я не обучался, приходится обращаться к Вам, как к профессионалу. Я опишу Вам некоторых... - непроизвольно Северианов сделал короткую паузу, - так сказать, людей, а Вы уж постарайтесь опознать кого-либо из этих представителей Homo sapiens, хотя, в последнем, я не совсем убежден. - Он бегло, хотя и подробно описал убитых "гостей" ювелира. - Знакомые личности?

Самойлов не задумался ни на мгновение:

- Не бином Ньютона! Это Васька Хрящ и Митька Упырь, третий, скорее всего, Яшка Большой. Налетчики и душегубы, личности весьма ограниченные, хотя и чрезвычайно опасные. Не советовал бы Вам с ними встречаться... Хотя... Вы слишком подробно описали их, даже про родимое пятно на предплечье упомянули. Не думаю, что Хрящ при вас заголялся настолько. Из чего можно сделать вполне логичный вывод, что данная троица перестала быть опасной, так, нет?

- Сами по себе, или на кого-то работают?

- Раньше состояли в банде Смурова, в марте попали в засаду бандотдела губчека, главаря и ближайших подручных перебили, остатки залегли на дно, несколько месяцев знать о себе не давали, сейчас, следовательно, снова проявились.

Голос Самойлова был казенно-равнодушным, Северианов понял, что происшедшее мало волнует старого сыщика, по-видимому, крепко ему азарт отбили.

- Где они могли скрываться?

- Да много где. Раньше в Матросской слободе, местечко еще то, днем-то гулять не рекомендуется, а уж ночью тем паче. В лучшем случае, разденут донага, в худшем - выловят потом ниже по течению реки Вори. В Гусилище тоже лихих людей хватает. На Дроздовке...

- Понял, благодарю!

- Разрешите вопрос?

- Прошу Вас.

- Что случилось с этой троицей? Или секрет?

Северианов индифферентно пожал плечами.

- Никакого секрета! Просто роковая случайность. Оказались не в том месте и не в нужное время. Явились в гости, если можно так высказаться, к ювелиру, с порога открыли огонь на поражение, но силы свои переоценили и в ходе боестолкновения были уничтожены.

"Однако, - отметил Самойлов. - Полицейский сказал бы, попали в засаду и были ликвидированы... Боестолкновение, уничтожены - слова из другого лексикона". Он еще раз внимательно оглядел Северианова, по профессиональной привычке, почти бессознательно составляя словесный портрет. Ничего особенного, обычный армейский офицер, зацепиться не за что. Выгоревший на солнце, почти добела застиранный китель, изрядно потертая кожаная портупея. Сапоги сильно изношены, но шились индивидуально из дорогой и качественной козлиной "хромовой" кожи. Лицо самое обычное, овальное, чуть продолговатое, лоб высокий, по форме прямой. Брови широкие, по форме прямые, горизонтальные. Глаза средние, сближенные, по цвету серые... Самойлов запнулся, словно натолкнувшись на препятствие... В маленьких серо-зеленых глазках начальника городской полиции Давида Михайловича Баженова всегда плескалось пренебрежительно-неприязненное выражение недовольства, подозрительности и ощущение того, что весь мир в чем-то провинился перед ним. В глазах красного милиционера Фролова полыхало пламя мировой революции, маниакальная убежденность в правоте своего дела. В кроваво-красных вурдалачьих буркалах допрашивавшего Кузьму Петровича контрразведчика - пьяное упоение безграничности своей силы и безнаказанности. У этого же - пустота. Взгляд Самойлова уперся словно в стену. В зеркало, все отражающее. Ни эмоций, ни прочих чувств. Ни страсти, ни волнения, ни переживаний.

- Расскажите про убийство ювелира Свиридского. Это дело вели вы?..

Канонада не умолкала и уже становилась привычной, почти каждому было понятно, что город не удержать, вопрос нескольких дней. По ночам на окраинах, а, иногда, и в центре вспыхивали пожары, стрельба велась, практически, непрерывно, и в такие моменты Кузьме Петровичу начинало казаться, что он выбрал не ту профессию и жизнь прожил напрасно. Ведь прочили же ему в детстве блестящую карьеру лингвиста либо историка, ученого человека, в общем... Битое стекло хрустело под подошвами, керосиновая лампа тускло светила в углу, было холодно и мерзко. Безудержно хотелось спать. Самойлов осторожно прошел по комнате, стараясь не наступать на разбросанные в беспорядке предметы обстановки. Беззубыми разинутыми пастями скалились вывороченными ящиками старинный английский комод, каким-то чудом избежавший участи дров, вековой антикварный шкаф. Распахнутые сундуки, скомканное, перемешанное тряпье, когда-то бывшее изысканными нарядами, содранные переплеты старинных книг, изуродованный золоченый сафьян. Крови почти нет, всех троих убили одинаковыми точными колющими ударами в сердце. Стилетом, штыком, траншейным ножом, кортиком, длинным шилом или просто заточкой, сделанной из четырехгранного напильника - оружием с узким клинком. Ювелир Свиридский сидит, далеко запрокинув голову назад, в глазах - безмерное удивление, будто случилось для него что-то неожиданное, из ряда вон выходящее, хотя так оно и есть, что может быть нежданнее и трагичнее смерти? Женщина средних лет, видимо, жена лежит на полу, рядом. Лицо обезображено мукой и ужасом, у окна - труп молодой девушки, почти девчонки. Ювелира убили первым, понял Самойлов, ударили неожиданно, он и испугаться, поди, не успел, удивился разве что внезапно пронзившей сердце боли, так и умер, не поняв ничего. Жену его - второй, вот она-то, как раз, успела испугаться, все произошло на глазах, - но и только. А вот девчонка пыталась бежать. В последнем отчаянном порыве, безумной жажде метнулась к окну, но убийца догнал и ударил в сердце. Заточкой или другим колющим оружием. Кто? Зачем? Почему? С какой целью? Извечные сыскные вопросы, Самойлов устало вздохнул, кивнул приветственно агенту третьего разряда Богатыреву, парнишке лет семнадцати, неделю назад принятому на службу в угрозыск и двум красногвардейцам, вообще непонятно зачем здесь присутствующим. По-видимому, сегодня эта троица олицетворяла собой беспощадную борьбу с преступностью, на самом же деле была ненужным балластом, совершенно бесполезным в данной ситуации. Лишь старик фельдшер, осматривающий трупы, мог принести реальную пользу.

- Приветствую, Елизар Гаврилович! - приподнял форменную фуражку Самойлов. - Очень рад Вас видеть!

- Что толку! - посетовал фельдшер. - Душегубов сегодня не поймаем, а завтра город сдадут, и останутся наши труды невостребованными.

Несмотря на бесспорную правду этих слов, говорить такого при красногвардейцах не следовало, фельдшер и сам это понял и резко замолчал.

- Федор Кондратьевич, - обратился Самойлов к Богатыреву, стараясь сгладить неловкость. - Пройдитесь с товарищам по соседям, может, кто слышал чего, поспрошайте.

Не смотря ни на что, в мужестве Федору Кондратьевичу Богатыреву отказать нельзя, подметил Самойлов. Или в юношеском максимализме. Заменить гимназическую кокарду на околыше фуражки красной звездочкой... И это накануне сдачи города...

Самойлов дождался ухода Богатырева и красногвардейцев, обратился к фельдшеру:

- Чем порадуете, Елизар Гаврилович?

- Да чем радовать, тут только огорчать впору. Сами все видите, удар поставлен, били наверняка, убивец мастер своего дел. Клинок узкий четырехгранный, направление удара снизу вверх, во всех трех случаях смерть наступила мгновенно.

- Когда это произошло?

- Часов пять-шесть назад, Кузьма Петрович. По степени выраженности трупного окоченения в различных группах мышц можно ориентировочно судить о давности наступления смерти.

- Продолжайте, пожалуйста! - Самойлов больше не смотрел на фельдшера, не смотрел на детали обстановки, не смотрел на убитых, он задумчиво поднял голову вверх, прикрыл глаза и, казалось, задремал, лишь слегка раскачиваясь, как ванька-встанька в самом конце затухания амплитуды. Фельдшер понимающе покивал.

- Тела чистые, ни побоев, ни ожогов, ни других прижизненных повреждений. Я знавал покойного Осю Свиридского, человек был большого ума, выжига еще тот, да и мастер большой. Но отнюдь не Геркулес и не стоик.

Самойлов не отвечал. Сейчас этого и не требовалось, фельдшер просто озвучивал его собственные мысли, сомнения, несостыковки в картине происходящего и, что хуже всего, нехорошие подозрения.

- А девочка весьма прелестна! Гм, была. В самом соку-с!

- Что сие значит?

- Да то и значит, будь я душегубом, обязательно посластолюбствал бы, да-с!

- Может, времени не хватило?

- Да бросьте, Кузьма Петрович! Сами ж все видите!

Он был прав и знал, что прав! Учиненный в комнате разгром был декорацией, постановкой. Проще было связать Свиридского и его близких и побоями и пытками вынудить указать расположение ценностей. Или, например, насиловать дочь на глазах родителей. Или...да мало ли способов развязать язык пожилому ювелиру. Убивать сразу хорошо поставленным ударом - нерационально. И обыск делали не те люди, что привычны к грабежу. У тех на подсознательном уровне инстинкт опасности развит, как бы не хорохорились, а все равно опасались хоть сколько-нибудь быть пойманными. Другое дело, человек, никуда не торопящийся, привыкший совершать обыск без всякой спешки, обстоятельно, уверенный в своем праве.

Северианов кивнул:

- И вы решили, что это был кто-то из ЧК? Фролову так и доложили, или оставили свои измышления при себе?

- Увиливать не привык, господин штабс-капитан.

- И?

- Дело передали в ЧК, дальнейшее мне неизвестно, в город вошли ваши.

- Устройте мне встречу с Фроловым. - Северианов резко выбросил руку вперёд, раскрытой ладонью перпендикулярно полу, отгораживаясь от обязательных возражений Кузьмы Петровича. - Не надо ничего говорить, выражать несогласие, перечить, протестовать, доказывать. Я вполне Вам доверяю и готов поверить, что вы не знаете, где скрывается Фролов. Но Вы можете знать человека, который знает другого человека, который, в свою очередь, может знать третьего человека, который совершенно, разумеется, случайно ведает место, куда может прийти Фролов. Такое ведь может быть? Так пусть уважаемому Панкрату Ильичу передадут, что его разыскивает штабс-капитан Северианов из контрразведки. Что штабс-капитан Северианов желает встречи с ним, на его условиях, могу прийти на встречу без оружия и в полном одиночестве. И что штабс-капитана Северианова интересует не он, Фролов, а убийцы семьи ювелира Свиридского.

Кузьма Петрович иронически усмехнулся. Усмешка получилась злая и несколько обиженная, севериановский вопрос, видимо, задел старого сыщика за живое, ибо Северианов невольно позволил себе вопиющую бестактность: усомнился в мастерстве и опытности Кузьмы Петровича Самойлова.

- Вы полагает, Фролов знает о деле Свиридского больше меня?

- Ни в коей мере, Кузьма Петрович. Просто с чекистами по этому делу общался Фролов, а не вы, только и всего. Вам не удалось найти преступников, возможно, это смогу сделать я.

- Допустим, гипотетически, что о Вашем предложении узнает Фролов. С чего Вы взяли, что он согласится оказать Вам помощь? Если в деле замешены чекисты, то Фролову они, так сказать, товарищи по классу, по общему делу.

- Я не совсем понимаю Вас, Кузьма Петрович. Мерзавец и убийца остаётся мерзавцем и убийцей, товарищ он по классу или нет. Если верить Вашему описанию, Фролов человек честный и весьма порядочный, ненавидевший преступников и беспощадно с ними боровшийся. Неужели он сможет отказаться от мысли покарать убийцу ювелира, мирного пожилого человека, его жены и их дочери, почти девочки. Тогда Вы неправильно описали Фролова, и я заблуждаюсь. Поправьте меня, если я не прав.

Самойлов лишь головой покачал.

- Убийство может быть политическим, господин штабс-капитан, и совершили его чекисты. А Фролов прежде всего большевик, а уж только затем борец с преступниками. Одно дело, помочь Вам в розыске убийцы, и совсем другое, выдать кого-либо из чекистов контрразведке противника.

- Гадать не будем. Во всяком случае, пусть Фролов, все-таки, встретится со мной, и сам мне приведёт свои доводы. Засим позвольте откланяться. Не прощаюсь, поскольку уверен в нашей скорой встрече вновь. На днях загляну к Вам, уж не обессудьте. А если будут какие-либо новости - дайте условный знак. Например, этот замечательный цветочек на окне передвиньте, что ли, из правого угла в левый.

Северианов уже выходил, когда в спину прозвучал вопрос:

- Не соблаговолите ли пояснить, господин штабс-капитан, почему уголовным преступлением вдруг заинтересовалась контрразведка?

Северианов улыбнулся: он все-таки сумел пробудить интерес старого сыщика. Вышел на улицу, скорее, по въевшейся привычке всегда осторожничать и путать следы, чем по необходимости, прошел два квартала, спустился по улице Кабинетской и только тогда поймал скучающего лихача.

- Развлечься желаю, почтеннейший! - весело сообщил он извозчику. - Давай-ка к дамам, к самым шикарным, не каким-нибудь замухрышкам, а самым-самым! Понимаешь? Которые не для купчишек или студентиков, а для сливок общества.

- Те, которые для сливок - дороговаты, ваше благородие, - рассудительность ответил извозчик. Северианов лишь беззаботно махнул рукой.

- Один раз живём! Не сегодня-завтра в бой, а на тот свет ничего не заберешь. Гулять, так гулять! Вези к самым дорогим, так, чтобы я доволен остался, тогда и ты в накладе не будешь, не обижу!

Глава 6

Отец Василий так же соответствовал Настиному ожиданию, как соответствует морозная декабрьская ночь где-нибудь в окрестностях Новониколаевска июльскому жаркому полдню на Манежной площади Москвы. Говоря откровенно, она ожидала увидеть человека пожилого, с подобающим могучим брюшком, пристально разглядывающими всех и вся хитроватыми, в меру жадными глазами. Густые тяжелые брови, тучный карминово-красный нос, багровеющие мясистые щеки в обрамлении длинной седой бороды. Дорогая ряса, темно-бархатная скуфья на голове, складень на серебряной цепочке. В меньшей степени она рассчитывала, что искомый персонаж будет напоминать юного, но благородного героя чеховской "Дуэли". Поэтому с неподдельным изумлением Настя разглядывала высокого молодого мужчину гренадерской стати с гладко зачесанными назад волнистыми волосами и великолепнейшей стильной бородой a-la Джузеппе Фортунино Франческо Верди. Умные пронзительно голубые глаза, доброе, чуть ироническое волевое лицо, широкие плечи. Стоит мысленно сменить рясу на полевую форму - красавец офицер, какими их рисует воображение юных барышень. Держался отец Василий запросто, прапорщику дружески пожал руку, Насте с улыбкой кивнул, провел обоих "расследователей" в трапезную, где раскаленный самовар уже пел басом: "Внииииз по мааатушкеее, по Волге, по Вооооолгеее!.." Грибной суп, разваристая душистая пшенная каша с тыквой, чай с травяным сбором: мятой, мелиссой, зверобоем душицей и морошкой, овсяные коврижки - все это тут же напомнило Насте, что последний раз она сегодня перекусывала лишь белоносовскими бутербродами, да и то уже давненько.

Прочитав вполголоса благодарственную молитву перед едой, отец Василий жестом показал: все разговоры потом, не стоит перемежать утоление чувства голода словоблудием. После городской духоты приятная прохлада трапезной и простая, но необыкновенно вкусная пища словно влили новые силы, Настя почувствовала себя вновь бодрой и готовой к новым сыскным трудам.

- Отец Василий, - обратилась она к дьякону. - Вы арестовывались ЧК во время нахождения у власти большевиков?

Отец Василий кивнул.

- Было такое роковое событие, увы.

- Вас арестовали, как духовное лицо?

- Ну что Вы, Настя! Просто меня опознали, как бывшего офицера, решили, что я заговорщик и ...

- И что же? Вам удалось бежать?

Отец Василий весело, задорно рассмеялся, словно горсть серебра рассыпал.

- Бежать? Нет, все гораздо проще: поначалу свершилась трагическая случайность, после другая, уже счастливая. Хотя то, что нам кажется случайностью, на самом деле - Божий промысел. Мы пытаемся случайностям сопротивляться, противоборствовать, упрямимся, супротивничаем. Это то, что называется, гордыней. А суть в смирении. Смирение человека состоит в том, что он во всем полагается на милость Господа и четко понимает, что без Него он не сможет ничего достигнуть. Нужно верить в Бога, верить в доброту, порядочность, честность. Так один мой знакомый оказался подлецом - и меня арестовали. А другой мой хороший приятель всегда был порядочным человеком - и меня выпустили. Жизнь - она как маятник часов: сначала раскачивается в одну сторону - и у нас все хорошо, но потом наступает противоход, и кажется, что все рушится, летит в бездну. А это, всего-навсего, обратное движение маятника, восстановление равновесия. Верьте, ждите - и все придет в норму!

- Если ударили по правой щеке - подставь левую?

- Совершенно наоборот! Если вы ударили кого-то когда-то по щеке, или по голове, не удивляйтесь, если вас ударят в ответ. Только, возможно, не сразу, а по прошествии времени, когда все стерлось из памяти и вы удивитесь, как же так, за что? Суд и наказание над сделавшими зло предоставлено Господу: не бейте никого по щеке - и вас не ударят в ответ. Я в своей прошлой жизни слишком много бил, и бил не только по щекам. И когда за мной пришли чекисты, понял, что сотворенное мною насилие возвращается ко мне, как тут не усмотреть Божий промысел?

Отец Василий говорил слишком спокойно, Веломанская вдруг ужаснулась:

- Но вас же могли расстрелять?

- Вы знаете, Настя, как бы то ни было, но воевал я честно, на равных с противником, безоружных не убивал, шансы всегда равны были, либо ты, либо тебя. Сейчас я пытаюсь надеяться, что подлостей не совершал, стараюсь верить в людей, в пристойность, благородство, верность, справедливость, наконец... Зампредседателя ЧК, Иван Николаевич Троянов, оказался моим хорошим приятелем, бывшим однополчанином, когда-то служившим под моим началом. Он уже тогда был большевиком, вел среди солдат агитацию, распространял листовки, звавшие бойцов повернуть оружие против зачинщиков кровопролития... В военное время это грозило ему расстрелом. И вот сейчас мы снова встретились. Он спросил только, виновен ли я? Только честно, как на духу. А потом выпустил.

- А если бы вы были виновны?

Отец Василий задумчиво огладил бороду. Пронзительно изучающе посмотрел Насте в глаза. Вздохнул.

- Время ныне страшное, брат идёт войной на брата, бывшие фронтовые товарищи стреляют друг в друга. Или мы, или нас. Если бы я, действительно, боролся с большевиками с оружием в руках - меня бы не выпустили, а в условиях гражданской войны, расстреляли, однозначно. Без вариантов. Возможно, не случись Троянову быть зампредом местной ЧК, так бы и произошло.

- Вы хотите сказать, что среди большевиков случаются порядочные люди? - подозрительно воинственно спросил Белоносов. В голосе высоким фальцетом звенела сталь. Отец Василий улыбнулся широко и добро, ласково тронул прапорщика за портупею.

- Жорж, - протянул он. - Вы очень хороший и благородный человек, честное слово! Вы сражаетесь за то, что вам близко и дорого: за царя, за Родину, за Веру! За учредительное собрание. За единую и неделимую Россию. А большевики - за свободу, равенство, братство. Их идея, в своей сущности, светила и прекрасна! Да, да, не смотрите на меня волком. Наш народ испокон нищ и бесправен, так уж повелось, и, заметьте, не только в России, а повсеместно. Порядочные, кристальной честности люди есть и с той и с нашей стороны, это бесспорно. Но и там и там множество негодяев, мерзавцев, под прикрытием светлой идеи, заботящихся о собственной выгоде, собственном кармане, собственном благополучии. Не совершайте зла, будьте честны перед людьми и перед собой, Жорж, и все образуется, придёт к совершенству.

Благостный и доброжелательный тон не смог поколебать намерений Белоносова, видя эту его упертость, отец Василий тяжело вздохнул.

- Не хотел я этого говорить, Жорж, честное благородное слово не хотел. Поклялся никому и никогда... - он замолчал, задумался, наступила томительная двухминутная пауза, и видно было, как борются в нем внутренние противоречия. - Не знаю почему, но расскажу Вам, как я к таким убеждениям пришёл. Наливайте ещё чаю, история трудная и совершенно неправдоподобная, но, возможно, Вы сможете меня понять. Так вот, случилось это осенью шестнадцатого года, на Юго-Западном фронте. Эйфория Брусиловского прорыва постепенно рассеялась, снова началась беспросветное окопное противостояние. Ходили, правда, слухи, что новое наступление готовится, что вот-вот погоним мы тевтонов дальше... Нашу разведгруппу тогда основательно потрепало, да что там говорить, практически уничтожило, не существовало группы, только я, да Троянов. А люди были на подбор, один к одному, каждый личность, судьба, авторитет. Командир наш, поручик Лебедев, таких еще Михаил Юрьевич Лермонтов охарактеризовал: "слуга царю, отец солдатам" - тяжело ранен. А мы к нему привыкли, Лебедев нам, действительно, вместо отца родного: за ним, как за каменной стеной, как у Христа за пазухой. Наш следопыт - охотник, младший унтер-офицер Власьев, превосходно владевший искусством читать следы и знающий лес, он же повар, который из горсти перловки и одному ему известных трав приготовит изысканнейшее кушанье, ранен, в госпитале на излечении. Друга его, Кузьму Порфирьева, убило, а он бывший фельдшер, медиком у нас в разведгруппе был, так сказать, нештатным. Погиб Антоша Белобородов, любимец наш, силач отменный, огромный добрейший детина, человек - гора, чудо-богатырь с медвежьим захватом. Двое нас оставалось, и тут начальство представило нам нового командира и с ним двух бойцов. И стал у нас старшим молодой и амбициозный поручик Востряков Иван Леонидович. Опыта боевого почти нет, но глаза горят, усики подкрученные топорщатся красиво, удаль молодецкая ищет размаху, тесно ей внутри поручика. И бойцы ему под стать: недавно призванные, только-только на фронт прибыли, необстрелянные, но мускулами поигрывают, любого неприятеля шапками закидают. Так вот, передает Востряков нам приказ: человека с той стороны в плен взять, чтобы он все о передовых позициях неприятеля в штабе рассказал. Это называется: "языка добыть" - Вы, Жорж, должны понимать, это я для Насти уточняю. Собираемся в рейд на ту сторону. И все-то у нас идет наперекосяк: погода, скажу я вам, просто таки отвратительная. Не в том смысле, как вы подумали, совсем наоборот: ночи стоят ясные, ни облачка на небе - луна светит, как вселенский фонарь, ни дождя, ни грозы, ни ветра - слышно, как в соседнем селе петухи поутру кукарекают. Для разведчика - ужас, а не погода. Времени на подготовку почти не дали, да и притереться друг к другу мы не успели. Ладно, приказ есть приказ, только чувствую я: не вернуться мне, погибну. И так явственно чувствую это, что все мне наперекосяк кажется, предвзято, может оно, на самом деле, и неплохо все. Вышли в ночь на ту сторону, передовую переползли удачно - не заметил нас никто, пролопоушили германцы. Углубились мы на их территорию, там верстах в семи небольшая деревушка была, название еще такое необыкновенное, "Ляча", в ней офицеры противника квартировали. Подползли мы к деревне с подветренной стороны, то есть ветер в лицо дует и нашего присутствия не выдаст. Место открытое, луна светит, и цикады возле уха пулеметно-пронзительно стрекочут, аж жутко делается. Лежу я, и никаких сил подняться нет. Физически почти ощущаю, что как только приподнимусь я - подстрелят. Как морок это, наваждение. Ждём. Прошла смена часовых, значит, часа два в запасе у нас есть, можно начинать работу. Немцы то ли праздновали что-то, то ли просто посиделки у них были с граммофонной музыкой и шнапсом, только в избе окна светом играют, и патефон визжит на пол-улицы резвым поросенком: "Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, Все прошло, все!" У крыльца часовой в полудрёме, поминутно вздрагивает, голову поднимает, потом опять его сонливая нега обволакивает, в общем, не боец он, лепи голыми руками. Подползли вплотную, затаились. Опять ждем. Лежу я во дворе, за колодцем притаился, смотрю на три освещенных окна на фасаде и чувствую, все хуже мне и хуже, никогда такого не было, чтобы лихой подпоручик Георгиевский полнейшей рохлей сделался. Словно ужас сковал все. И тут распахивается дверь - офицер немецкий на крыльцо выходит. В свете луны превосходно виден, и из окон подсвечен. Обер-лейтенант, во всей красе, я хорошо помню. Китель расстегнут, шагает неровно, не то, чтобы пьян, так, навеселе слегка. Сам себе стаканом дирижирует и смачно так выводит: "O, du lieber Augustin". Хорошо ему, веселье переполняет, а я смотрю на него, вижу, как он прямо на меня двигается, и вдруг осознаю, что жить мне от силы две-три минутки осталось. Ужас, что за чувство, не приведи кому испытать. И надо немца захватывать, вязать, а я как парализованный. Но все же переборол это состояние: дождался, пока подойдет он, прыгнул сзади, ноги под колени подсек и чуть-чуть придушил. Немец без сознания, все тихо, ни звука, ни какого другого шелестения не раздалось, словно и не было ничего. Часовой, вообще, вне игры, он с винтовкой, как с барышней, в обнимку храпит, рулады выводит, что оркестр симфонический. Его и трогать не стали, а обер-лейтенанту руки за спиной связали, в рот кляп. Бойцы Востряковские его потащили, мы с Трояновым прикрываем. Отходим. И вдруг чувствую я так живо, так правдоподобно, что осталось мне на этом свете меньше минутки, мгновения какие-то. А мы уже выходим из деревеньки, крайний дом минуем, еще полмгновения - и ушли бы. Или, наоборот, перебили бы нас, если б я смертушку свою рядом не увидел. Чувствую, вот она, смерть, в затылок дыхнула, передернуло меня всего, словно заяц, струхнул я - поворачиваю голову - и вижу сзади и сбоку патруль немецкий: ефрейтор и двое рядовых. От луны свету-то не много, силуэты видны, не более, потому немцы не сразу, видно, поняли, кто перед ними, и это спасло нас. Обомлели германцы: русские явились, как чёрт из табакерки, мы тоже на долю секунды замерли, один Троянов спокойствия не потерял. Пока мы друг друга глазами ели и из ступора вываливались, он к патрулю метнулся, двумя ударами рядовых повалил, те пикнуть не смогли в нужный момент. А вот с ефрейтором промашка вышла: успел немец винтовку с плеча сдернуть и выстрелить. Не попал, понятно, ни в кого, только шуму наделал преизряднейшего: из всех домов, как горох, посыпались германцы. Троянов винтовку перехватил за ствол, дернул на себя, потом левой рукой наотмашь в подбородок, а прикладом ноги подсек, так что ефрейторские пятки выше луны мелькнули. Шлепнулся немец на землю, как старый, немощный кот; мы пленного подхватили и - ходу, впереди Востряков и двое солдат с "языком", мы с Трояновым замыкающие. И почти ушли уже, до леса добежали, но тут сзади частая стрельба началась. Помню только: до крайних лесных сосенок шагов пять, вдруг - резкий удар в спину - и стремительно метнулась навстречу земля, ударила по лицу. Зацепила меня пуля германская, да нехорошо так. Не зря весь день муторно было, не уберегся, должно полагать. Упал я, лежу, душа из меня вон выходит, и словно облетает нас, сверху наблюдает. Больно тяжел оказался обер-лейтенант для наших героев, еле волокут его вдвоем. Востряков как Моська перед слоном скачет, что-то выкрикивает, один Троянов, впрочем, как и всегда, не растерялся, меня подхватил, взвалил на спину, бежим, ломимся сквозь бурелом, как сохатые, а сзади крики, пальба, топот. Пули противно так вокруг марш смерти насвистывают. Немцы быстро опомнились и организовали погоню. И понимаем: все, не уйти нам, догонят, больно уж тяжелые мы: пленного едва-едва тащим и меня: то ли раненого, то ли уже бездыханного. Что-то делать надо, причем срочно. И словно сверху вижу я, как Востряков с Трояновым сцепились. Поручик коршуном наседает: всем не уйти, раненого все равно не донесем, оставить нужно, а Троянов уперся и совсем уж что-то совершенно странное и несусветное говорит: "С задания возвращаются либо все, либо никто". Востряков наганом размахивает, что-то про боевую обстановку талдычит, мол за неподчинение офицеру - расстрел на месте, Троянов грудью в дуло револьвера уперся и говорит: "Давай, вашбродь!" Не поверите, он никогда ни меня, ни поручика Лебедева "вашбродью" не называл, всегда уважительно, по имени-отчеству, а тут, словно по кличке собачьей обозвал. У Вострякова хватило ума... или, наоборот, характера не хватило - только не выстрелил он. Все семь верст, ни на секунду не останавливаясь, нес меня на себе Троянов по лесу, словно верный конь, я не думал, что такое вообще возможно, чудо, наверное, случилось, только не догнали нас немцы. Переползли мы нейтральную полосу, свалились в свои окопы, Троянов даже не передохнул, хотя, как сам на ногах держался - непонятно - поволок меня в лазарет. Доктор только взглянул и говорит: "Зря старались, не доживает ваш товарищ до утра". Троянов не унимается, кричит, револьвер выдернул, под нос доктору сует: "Вынимай пулю!". Доктор спорить не стал, сказал только как-то слишком равнодушно: "От того, что Вы меня застрелите, Ваш товарищ здоровее не станет". В общем, если доктору верить, не жилец я был. Лежу бесчувственный, с жизнью расстаюсь потихоньку. Вдруг сознание словно на несколько минут вернулось: подходит ко мне сестра милосердия, сама красива до невозможности, словно светится неземной красотой. Посмотрела на меня, погладила ладонь и говорит: "Не тужи, солдатик, поправишься ты". Даёт мне три пилюли. "Первую, - говорит, - выпей сейчас, вторую утром, а к полудню - третью". Проглотил я пилюльку, сестра из поильника запить дала, и пошла дальше по лазарету между ранеными. Зажал я пилюли в кулаке и опять провалился в забытье. Точнее, заснул. Просыпаюсь утром и чувствую: лучше мне. Намного лучше. Проглотил вторую пилюлю и снова спать. Подходит доктор и глазам не верит: я не только не умер, а, наоборот, на поправку резко иду, так не бывает, просто чудо расчудесное. Спрашивает, как дела, как я себя чувствую, что со мной произошло? Спасибо, говорю, вашей сестре милосердия, её пилюли просто чудодейственны. Какой сестре милосердия? Описываю свою ночную гостью, доктор говорит: "Нет у нас таких сестёр. Есть моложе, есть старше, а по вашему описанию только на образ Богоматери похожа" - и на икону кивает. Чудеса просто. Кто ж мне пилюли дал? Может быть привиделось? Может быть, бред? Но я умереть должен был, все на то указывало, а я живехонек. Доктор недоверчиво смотрит. Ладно, не буду утомлять Вас более, только выздоровел я быстро и совершенно чудесным образом. А Троянов под Военно-полевой суд попал, за неподчинение приказу в боевой обстановке.

Отец Василий замолчал, задумчиво разглядывая Настину переносицу. Потом продолжил: - Что тогда произошло, я до сих пор не знаю, чуду я жизнью обязан или нет, но с той самой истории больше не воюю. Здесь обретаюсь, при храме. А Троянова в ЧК встретил. Вот так.

Белоносов, пораженный, молчал. Смотрел в глаза отцу Василию, приоткрыв рот, слушал. Сейчас он не был грозным прапорщиком. А еще точнее, не был ни грозным, ни прапорщиком, и вообще, военная форма топорщилась на нем чужеродным тряпьём, а большая кобура с пистолетом вовсе выглядела комично. Жорж был растерян, он не ожидал ничего похожего: рассказ отца Василия походил на романтично-военную сказку, изрядно сдобренную и приправленную чудесами. Продолжение диалога явно грозило сместиться в область идеологическую, и Настя поспешила перенаправить дискуссию.

- Отец Василий, мы к Вам совершенно по другому делу, нам Ваша помощь необходима. Вместе с Вами 18 мая ЧК арестовала одного человека, Виктора Нежданова. Что с ним сделалось дальше? Он жив? Прошу Вас, припомните, пожалуйста! - Настя достала фотографическую карточку. - Вот он.

На фоне золотой дубравы и весело текущей речки, явно рисованного задника, вполоборота стоял молодой человек, заложив руки за спину и, гордо подняв голову, направлял наполеоновский взгляд вглубь объектива фотокамеры. Кончики залихватски подкрученных усов вскинуты вверх, смоляные брови изогнуты знаком вопроса, глаза настойчиво сентиментальны, и вместе с тем, жесткие, даже жестокие. Взгляд завораживающий, словно читающий чужие мысли, такой девичье внимание магнитом притягивает. Внизу - незатейливая подпись, что называется, просто, но со вкусом:

"Розу алую срываю.

И к ногам твоим бросаю -
Мое сердце для тебя,
Не забудь и ты меня".

Отец Василий на карточку взглянул с интересом, слегка прищурил внимательные глаза, потом перевёл взгляд на Настю, проговорил задумчиво.

- Да, да, совершенно точно, его звали Виктор. Мы находились вместе, он что-то рассказывал ещё. Что попал в ЧК случайно, что ни в чем не виноват, но это все тогда говорили, знаете, там в помещении, куда нас собрали, стоял плотный запах ужаса, не знаю, представляете ли вы, что это такое. По-моему, его в чем-то подозревали, то ли в связи с подпольем, то ли в спекуляции, не помню, в общем.

- Что с ним? - быстрым, готовым сорваться голосом спросила Настя. - Он жив? Его не расстреляли?

- Не скажу с уверенностью в сотню процентов, но, кажется, нет. Во всяком случае, мне показалось, что я видел его спустя неделю на Казинке, заходившим в трактир Солодовникова. Знаете где это? - Жорж кивнул.

- Вы уверены, что это был он? - спросила Настя. Отец Василий задумался, внимательно рассматривая дно чашки.

- Тогда был уверен, - сказал отец Василий. - Даже подойти хотел, поздороваться, расспросить о житье-бытье, но как-то не сложилось. А вот сейчас Вы заставляете меня задуматься. Слишком мало я видел его, знаете, образ перед глазами мелькнул - и полная уверенность, что это он, Виктор, - отец Василий отодвинул пустую чашку, виновато улыбнулся Насте. - Попробуйте наведаться к Антону Порфирьевичу Солодовникову в трактир, расспросите. Может быть, его кто-то запомнил, может быть, он жил поблизости, может быть, встречался с кем-либо.

-Благодарю Вас! - горячо воскликнула Настя. - Вы вселяете надежду, отец Василий, ваши слова, словно маслом по сердцу, словно ангел души коснулся лёгким дыханием!

- Отец Василий, а вам знакома такая фамилия: Ливкин? - подал голос прапорщик. - Я точно слышал её, силюсь вспомнить где - и не могу. Она также в списках ЧК присутствует.

Отец Василий даже удивился немного: - Семен Яковлевич Ливкин, человек известный. Замечательный мастер-ювелир, виртуоз своего дела.

- Он жив?

- Разумеется! На днях встречал его, раскланялись.

- А ведь верно, Жорж! - воскликнула Настя. - Господин Ливкин ведь также может знать что-либо о судьбе Виктора.

Идти в трактир было решено теперь же, не откладывая. Настя поначалу засомневалась: время к ночи, может быть, отложить визит на более приличествующее время; но великолепный Жорж воодушевленно успокоил её: наоборот, время самое подходящее, ещё не слишком поздно, публика только во вкус входит, а железо хорошо ковать, пока оно горячее, в общем, уговорил.

Глава 7

От Базарной площади начинался длинный Александровский проспект, здесь, на пересечении с Старопочтенской улицей, напротив Вознесенской церкви, помещалось торгово-промышленное заведение Андрея Никифоровича Шошина по изготовлению различных повозок и экипажей. Здесь же имелась вполне приличная гостиница с нумерами-комнатами, стоимостью от 70 копеек до 3 рублей в сутки, с хорошим обслуживанием и кухней. В заведении производили ремонтировку действующих экипажей и восстанавливание старых, поломанных, а также присутствовала специальная кузница для ковки лошадей. Здесь же городская дума совместно с полицией объявили место самой крупной извозчичьей биржи: "в начале Старопочтенской улицы у водонапорной башни". Товарищество "Шошины" предлагало "Отпуск одиночек, пар, троек и четверок, как посуточно, так и помесячно", а также "лошадей здоровых, сильных и хорошо выезженных, пристойной масти". Более того, желая утереть нос извечному конкуренту Гавриле Афанасьевичу Сыромятникову, Шошин представлял совершенно диковинное: " ученых извозчиков", владеющих "знаниями географии Новоелизаветинска и окрестностей, управлением лошадьми, новой извозчичьей таксой, астрономией (специально для путешествий в ночное время) и хорошими манерами". Раньше в этом месте скучали десятки экипажей, легкачи, все в неуклюжих кафтанах на двух сборках сзади - "фантах", с наборным поясом, в поярковых шляпах с пряжкой и с непременным кнутом, щегольски заткнутом за голенище сапога. Здесь стояли "лихачи" и "голубчики" с шикарными рессорными экипажами, правда на разном ходу, в основном, с колесами металлическими и резиновым, то есть теми же металлическими, но обтянутыми резиной. Редкие имели и совсем уж шикарный "пневматический" ход - колеса с надувными шинами, при езде по булыжной мостовой такой экипаж мягко покачивало и шума почти не производилось. Лихачи громко обсуждали новости, подтрунивали друг над другом, втихую грелись самогоном или водкой. И, хотя полиция постоянно следила, чтобы извозчики "выглядели опрятно, имели регистрационные бляхи на пролетке и армяке, с публикой обращались вежливо, не допуская насмешек и двусмысленностей, и были всегда в трезвом виде", найти трезвого человека на козлах пролетки в Новоелизаветинске не удалось бы ни знаменитому сыщику Шерлоку Холмсу, ни начальнику городской полиции Давиду Михайловичу Баженову, ни даже самому Ивану Николаевичу Пронину, известному в будущем чекисту, советскому "Шерлоку Холмсу" - майору Пронину Майор Иван Николаевич Пронин - персонаж ряда произведений писателя Льва Овалова, собирательный образ советского милиционера-чекиста.. Курить также не разрешалось, потому нюхали табак и каждый, утверждая, что его понюшка вкуснее и забористее, предлагал другим попробовать, но секретом приготовления никогда не делились. Обсуждали друг дружку ревностно и с некоторой завистью даже. Вот Фрол Гаврилыч Наперсников подковал кобылу у кузнеца Желевина, что вышло дешевле, чем у всеми почитаемого Нечипоренки, при экипажном заведении Сыромятникова, и подковы страсть как хороши. А вот Ванька Крюков продал свою старую Зорьку и в летнюю трехдневную конную ярмарку прикупил молодого, чрезвычайно резвого орловца, по случаю чего залез в совершенно сумасшедшие долги и вынужден теперь вертеться ужом, добывая копеечку. Или Степан Евграфович Михеев недавно веселого барина из ресторана "Метрополь" подвозил, да так показался ему, что пьяненький клиент аж целковый накинул. А вот Андрюшка Парамонов, спеша подать свой фаэтон к "Метрополю", да еще щеколдыкнув для сугреву и поднятию настроения "мерзавчик", чуть было не"смял" чиновника сженой, переходящего Инженерную улицу, наокрики публики ответил "молодецким" свистом иускакал. Номер экипажа прохожие нерассмотрели, носообщили городовому, тот расспросил извозчиков, атеответили, "что его незнают". В общем, повезло Андрюшке Парамонову, а вот другим не очень: Николай Силыч Восторин заплохое содержание экипажа был оштрафован, мало того, у него было отобрано разрешение навыезд. Втомже году проезжавший поСтаропочтенской улице автомобильнаехал понеосторожности настоявшего набирже извозчика Пустелева. Испугавшаяся лошадь поломала пролетку, оглобли иизорвала упряжь.

Постепенно разъезжались лихачи по хлебным местам. К театру Василия Ильича Дерягина "Парнас", здесь, по завершению спектакля, подобрать можно было множество изящной публики, особо не жадной, "на водку" от 10 до 25 копеек сверх таксы накидывающей. К ресторанам "Люкс", "Версаль", "Метрополь", "Плаза", "Сады Пальмиры", здесь пассажир в подпитии и до полтинника дать мог. К веселому дому мадам де Лаваль, к меблированным комнатам Коробкова "Гранд-отель", к Царицынскому железнодорожному вокзалу, к пассажирской пристани реки Вори.

Отдельной дешевой мразью вдоль улиц фланировали "ваньки", "молодцы", "погонялки", "гужееды" - неказистая деревенская сволочь в замусоленных одеждах, подавшаяся в город на заработки, на ледащих лошаденках да никудышных пролетках. Экономя на всем, эта деревенщина норовила увести из под носа жирного клиента и сбивала цену. На биржу они могли попасть, лишь "позолотив ручку" городовому, останавливаться посредине улицы им запрещалось. Кой-как перебивались они, еле сводили концы с концами, находя отдохновение в пивных и трактирных заведениях "с дворами" - местом, где стояли деревянные колоды, возле которых отдыхали и ели лошади. Сами извозчики блаженствовали в "низке", особом, отведенном для них зале. Здесь они пили жидкий чай и закусывали, покупая со стойки, калачи, сайки, весовой хлеб, баранки, дешевую колбасу, щековину - вареное мясо с воловьей головы, студень или холодный навар с ног, печенку, сердце или рубец, соленую воблу, севрюжью голову, капусту, огурцы. В этих-то местах и интересно было слушать их разговоры, новости и жалобы на условия труда.

Серафим Григорьевич Дорофеев, потомственный ямщик, лихач со стажем наконец-то взял пассажира, и не какого-нибудь нищего лавочника, богатство которого ЧК реквизировало на нужды мировой революции, а офицера, этот не обидит, расплатится и даже на водку накинет, не поскупится. Во всяком случае, Серафим Григорьевич очень на это надеялся. Когда-то заработок его был выгодным и, по сравнению с другими профессиями, довольно значительным, но революция основательно подкосила его. То есть, Серафима Григорьевича она раскрепостила, освободила от эксплуатации и произвела из лакеев самодержавия во вполне сознательного пролетария. Теперь он перевозил не "язвы на теле трудового народа", а, по большей части, сам трудовой народ, что сильно сказывалось на благосостоянии, и отнюдь, не в лучшую сторону. Когда "красный период" закончился, и в городе вновь возобладала какая-никакая власть, лихач Дорофеев очень надеялся на возвращение "добрых клиентов", увеличения таксы хотя бы вдвое и щедрых подачек "на водку".

Пассажир попался славный, пообещал "не обидеть" и всю дорогу с изысканным вниманием слушал бесконечные рассказы Серафима Григорьевича. И о столкновении пролетки с паровозом не переезде, недалеко от станции Серебренниковская. И о том, как извозчик Вахромеев, проезжая по вечно после каждого большого ливня затопленной улице Невельской, угодил колесом в яму и поломался. И о том, как много стало "малолеток", то есть возчиков до семнадцати годков, заменивших занятых на мировой, а позднее, гражданской войнах взрослых.

- Куда скажут или покажут - туда и везут, знамо, ни улиц, ни присутственных мест не знают совсем, экипажи плохонькие, лошаденки худые, нечищеные, где уж тут культурно пассажиров возить, без причинения неудобств. Всякая животная - она ласку любит. Вот Орлика моего овсом накорми, опять же, морковку сладкую дай, он знаете, как морковку любит, и будет служить лошадка верой-правдой, денно и нощно, и в праздники Рождества Христова или, скажем, Святой Пасхи. Почисти его обязательно, негоже лошадушке чумазой ходить.

Пассажир согласно кивал, и Серафим Григорьевич расходился пуще:

- Раньше бывало, подашь к театру или к Метрополю, скажем, клиент все более, приличный, не замухрышистый, везешь, к примеру, на Московскую либо Губернаторскую улицу...

- А на Дроздовку? - спросил пассажир. - Или в Гусилище? Матросскую слободу?

- Да Боже меня упаси, кто ж туды поедет, особенно в темное время, разве что за тройную плату, да и то навряд ли, там же душегуб на душегубе и душегубом погоняет. Можно и лошадь потерять, и выручку, атоиголову сложить. Третьего дня Васька Маркелов повез трех лихих людей, купился на большую деньгу - так еле убег, чуть не убили, и лошадь, и фаэтон забрали. Запил Васька горькую, и не понять, в горе ли, в радости, лошадь-то жалко, но зато сам живой. А сегодня под вечер, в аккурат, к трактиру "Фадеича", где он "казенную" откушивал, экипаж его подкатывает, ни кучера, ни седоков - пустой. Лошадь, по привычке, вернулась на старое место, к хозяину. Васька глазам не верит, на радостях выкатил всем угощение: возрадуйтесь справедливости!

- А к властям он не обращался? В контрразведку, например?

- Да боже упаси, ваше благородие, кому до него дело, до Васьки Маркелова, людей вон на улицах стреляют, режут, а тут всего лишь лошадь...

- Но за разрешением на извоз вы обращаетесь? За номером?

Серафим Григорьевич вытянул из кармана табакерку, сунул в правую ноздрю понюшку, резво втянул воздух. Махорка, перетертая в пыль с сосновой золой, перцем и розовым маслом, казалось, шибанула прямо в мозг, слезы брызнули водопадом, и Серафим Григорьевич блаженно чихнул.

- Как же без этого. А случись что - кого первым опрашивают? Нашего брата, извозчика: что видел, что слышал, кто к кому, у кого, зачем, почему? А без этого номерок не получишь, и разрешение отберут...

- И кто же экипаж у вашего приятеля забрал?

- Да какой он мне приятель, Васька? А забрали известно кто - лихие люди. - Серафим Григорьевич вновь улыбнулся, сунул понюшку теперь в левую ноздрю и опять чихнул мучительно-сладко.

- И-их, хорош табачок! До самых-самых корней волос продирает!

- А что за лихие люди? - проявил навязчивое любопытство пассажир. - Знаешь, нет, любезнейший?

- Думаю, топчинские. Петра Кузьмича Топчина людишки.

- Кто таков?

- Ну, за руку я с ним не здоровкался, слышал только, где-то в Гусилище обретаются, целый дом занимают. Как стемнеет - на свой разбойный промысел поспешают. А то и днём. Не боятся никого.

- Так уж и никого? - сделал удивленное лицо пассажир. - Я слышал, их сильно постреляли при красных. И сейчас контрразведка ловит.

Пассажир был явным несмышленышем, идеалистом, словно только что спустился на землю.

- Всех не переловишь, вашбродь, не перестреляешь. Во все времена лихие люди были. Свято место пусто не бывает, одних подстрелят - на их место другие придут. На Дроздовке, сколько помню себя, всегда кого-то ловили. Поймают и в каторгу, а он через месяц опять здесь, ходит гоголем, с околоточным надзирателем Спиридоновым Фомой Лукичом раскланивается, наше, дескать, Вам почтение, Фома Лукич, не извольте гневаться. Фома Лукич для порядка погрозит ему кулаком, гляди, мол, у меня, знаю, что в бегах, не шали! А фартовый человек ему: как можно, Фома Лукич, мы завсегда со всем уважением. Лет двадцать простоял Фома Лукич на Дроздовке, каждого таракана там знает, не то что людишек, а при большевиках турнули его взашей и каких-то классово сознательных пролетариев назначили. У пролетариев тех ещё сопли под носами не высохли, нацепили на рукава красные повязки да с ружьишками ходят по Дроздовке, порядок блюдут, а фартовые над ними похохатывают, животики надрывают. Потом прикатили солдатики да матросня на автомобиле, облава, значит, да только не споймали никого, так шелупень всякую, сурьезные люди как водица через сито утекли.

- А что же Прокофий Диомидович Дроздов-то сквозь сито не утек? - спросил пассажир

- Ну, Прокофий Диомидович лицо сурьезное, официальное, не по чину ему от сыскных бегать, несолидно.

- А в тюрьме сидеть солидно?

Серафим Григорьевич лишь снова усмехнулся.

- Ну, положим, посидел-то он всего ничего, это только веса прибавило, обломали зубки об Прокофия Диомидовича Дроздова товарищи красные милиционеры, сами разбежались кто куда. Сейчас, поговаривают, собираются Прокофия Диомидовича в городскую думу избрать.

- И получится?

- Почему ж не получиться, Прокофий Диомидович нынче пострадавший от красных, герой, можно сказать. Могли ведь "руководствуясь революционным сознанием и совестью"... Расстрелять, в смысле. Но, видать, никакая лихоманка его не берет.

- Ужасы какие рассказываешь, любезный, - поежился пассажир. - Страсти просто. Расскажи-ка лучше чего приятное. Про весёлый дом мадам де Лаваль, к примеру. Стоящее заведение, стоит ли посетить?

Серафим Григорьевич лишь глаза мечтательно закатил.

- Бывать не доводилось, не по чину мне сие заведение. Только для почтеннейшей публики, купчишке или, скажем, студентику там делать нечего, туда господа после театров да ресторанов заезжают вечерок скоротать, сколько раз возить приходилось. Обслуживание по наивысшему разряду, останетесь довольны.

Пассажир кивнул.

- Спасибо, любезный, рекомендуешь, значит?

- Ежели деньги есть - почему бы и не развлечься, только дороговато будет, ваша милость. При большом желании можно и подешевле найти, и не хуже. Вот, рядышком Дуська Трофимова живёт, отдельная квартира, к ней часто кавалеры захаживают, а берет не в пример меньше.

Однако, вопреки ожиданиям Серафима Григорьевича, пассажир не заинтересовался услугами мадемуазель Трофимовой, и разговор вновь вернулся к веселому дому мадам де Лаваль.

- А при красных как с этим делом обстояло? Говорят, весёлые дома позакрывали?

- Точно так-с, многих прикрыли. Полуподпольно мадам де Лаваль существовали, то есть, как бы нет ничего, и в то же время кому надо всегда найдет приют и ласку в весёлом доме. До этого дела все охочи. Как говорится, и вошь, и гнида, и даже бабка Степанида. Чекисты захаживали, бывало...

- Сам видел, или люди сказывали? - заинтересовался пассажир. Серафим Григорьевич плечами пожал.

- Сам, знамо дело, не видывал, однако, шила в мешке не утаишь. Любили товарищи у мадам де Ловаль бывать. Сам товарищ Башилин захаживали, мясца двуногого отведать. С превеликим удовольствием. У мадам-то барышни, поди, поблаговидней привычных пролетарок да коммунарок.

- А что за человек товарищ Башилин?

- Наш, местный, Новоелизаветинский с завода. При Советах в большие чекистские начальники вышел, заведовал борьбой со всякой контрреволюцией.

Серафим Герасимович рассуждал степенно, с привычной ленцой, на пассажира не смотрел.

- Лично знакомы были? - поинтересовался дотошный пассажир.

- Никак нет, ваша милость, врать не буду, видел пару раз, а так, чтобы лично поручкаться - не доводилось.

- Ну и что скажешь, любезнейший, о большом начальнике Башилине?

- Большой начальник и должен быть большим начальником, степенным, с брюшком обязательно, с достоинством, иначе уважения не сыщешь. А Башилин - молодой ещё, молоко на губах не просохло, весельчак-прибаутчик, высокий, худой, усы гусарские, красавец, в общем, никак на степенного человека не похож. Одно слово, пролетарий. Из грязи, да прямо в самые князи, а то и повыше! Только где они теперь, эти большие красные начальники, были, да все вышли.

- А ещё кого знавал из чекистов, Костромина, например, или Троянова?

- Нет, не слыхал. Башилин - наш, Новоелизаветинский, а эти, видать, пришлые, чужие. Да и не по чину мне всю ихнюю ЧК знать.

Они подъехали, любопытный пассажир щедро расплатившись, легко спрыгнул на землю. Довольный Серафим Герасимович окликнул:

- Может подождать вас, ваше благородие.

Пассажир белозубо улыбнулся:

- Не стоит, право. Езжай, Серафим Герасимович, спасибо, что довез с ветерком. Я, возможно, до утра здесь задержусь.

Глава 8

Улица Губернаторская широкой булыжной магистралью начиналась на Елизаветинской площади, разделяла центр города на две неравные части, плавно сбегала к реке Воре и там сворачивала к Царицынскому железнодорожному вокзалу. Высокие каменные трех - четырехэтажные дома в целом напоминали излюбленные композиции московского ампира с колоннами, лепными карнизами, с фасадами из тесаного камня, украшенными античными скульптурными деталями - декоративными вазами, которые поддерживают фигуры львов и грифонов, барельефами и геометрическими орнаментами - все это придавало улице изысканный аристократизм и несомненный достаток. Здание новоелизаветинского "страхового от огня общества "Благостыня"", высокий, в четыре этажа, дом, в семнадцатом году заняла ЧК, после освобождения города от красных, здесь вольготно расположилась контрразведка, и Петр Петрович Никольский с непомерным удовольствием въехал в кабинет бывшего председателя страхового общества, а впоследствии, кабинет главного новоелизаветинского чекиста. Широкий, просторный апартамент строгого классического стиля, с массивным столом орехового дерева, чудесной игрой светотени на тканях тяжелых бархатных портьер, торжеством и изяществом резных напольных часов, изощренной утонченностью старинной мебели. Поразительно, но большевики как-то умудрились не превратить в хлев все это великолепие и даже оставили в первозданном виде картины старых мастеров и величавые шпалеры на стенах. Спускаясь между колонн по широкой парадной лестнице, Петр Петрович Никольский блаженно щурился, предвкушая приятный вечер. Постовой солдат у входа от усердия чуть не выпрыгивал из сапог, вытягиваясь во фронт, Руссо-Балт С24-30 рычал бензином у парадного подъезда, от нетерпения словно подпрыгивая на булыжниках мостовой. Петр Петрович, как настоящий сибарит, любил всяческую приятность, усладу, веселье. Помимо вина и женщин, он обожал развлечься картами, пометать. Винт, макао, вист - столь желанные слуху русского офицера звуки. Шелест тасуемой колоды, глоток холодного шампанского, хрустящие купюры. И азарт! Кровь кипит, волнуется. Карты рубашками вверх ложатся на стол. Поручик Шерстнев волнуется, закусил нижнюю губу. Руки не то чтобы трясутся, но подрагивают, волосы вскосмачены на темени. Никольский спокоен, как может быть спокоен только настоящий контрразведчик.

- Прошу-с, Михаил Петрович!

Поручик хватает карту.

- Еще-с?

- Восемь!

- Увы-с, у меня девять!

Петр Петрович спокоен, лишь слегка улыбается.

- Желаете отыграться?

- Я пуст! В долг поверите?

- С превеликим удовольствием, Михаил Петрович!

Зашелестели карты, замелькали рубашки.

-Еще карточку?

Поручик радостно показал шестерку и двойку, Петр Петрович открыл восьмерку и туза.

- Се ля ви, Михаил Петрович, такова жизнь! Не расстраивайтесь: не везет в картах - повезет в любви!

- Вам, Петр Петрович везет и в том и в этом!

- Не буду спорить, фортуна меня любит.

- Макао, - блаженного прикрыл глаза Юрий Львович Рубинштейн, профессиональный игрок, баловень судьбы, впрочем, Петр Петрович знал наверняка, в явном мошенничестве, либо другом каком передергивании в картах пока не замечен, с таким сразиться настоящее удовольствие: противник более чем достойный.

- Макао, - повторил Рубинштейн, меча карты. - Любимая игра великой императрицы Екатерины Великой. Уж и мастерица была Её императорское величество! Знаете, Петр Петрович, играла на бриллианты, по карату за каждую девятку. Ходят слухи, однажды проиграла знаменитейший алмаз Dreamboat, подарок князя Потемкина-Таврического...

Петр Петрович открыл карту, ему иронически растягивала губы в улыбке дама бубен, пустышка, "жир". Он прикупил ещё одну - король, снова "жир". Потом пришла семерка, и Петр Петрович остановился на этом, решив не искушать зыбкий фарт. Юрий Львович с лёгкой полуулыбкой открыл две четверки.

- Увы-с, Петр Петрович, ныне фортуна благоволит мне, - хищно оскалился Рубинштейн. Он продолжил метать, Никольский с лёгким холодком в груди открыл трефового валета. Да что ж такое! Следующей пришла девятка пик, Петр Петрович глубоко в подбрюшье загнал торжествующую ухмылку, Рубинштейн открыл пятерку и двойку и горестно вздохнул.

- С Вами бесполезно сражаться, Петр Петрович, плетью обуха не перешибешь.

Никольский, сияя довольной улыбкой, сгреб выигрыш, и карточная баталия продолжилась. Взбалмошная дамочка удача, фарт, пруха, везение вертелась, извивалась ужом, выпрыгивала из рук, Петр Петрович проигрывал, отыгрывался, снова проигрывал. И все-таки он сумел в конечном счете припечатать бубновой восьмеркой рубинштейновских туза треф и шестерку червей.

- Не угодно ли в качестве услуги за доставленное удовольствие и в знак восполнения проигрыша отужинать в моей компании? Победившая сторона платит.

Они спустились вниз, в залу, Петр Петрович, как всегда, уселся за свой любимый столик, возле стены, у сцены, где давалась изысканнейшая гастроль мадемуазель Николь из Парижа. Каким шальным случаем могло занести знаменитость французской столицы в Новоелизаветинск история умалчивала, хотя Петр Петрович Никольский об этой проделке фортуны знал доподлинно: мадемуазель Николь, в миру Ольга Константиновна Ларионова, в Париже никогда не была, зато в Петрограде не сошлась с большевиками во взглядах на искусство, не нравилось ей петь и музицировать перед революционной матросней за фунт перловки и ржавую воблу, душа требовала шампанского и рябчиков, жареных в сметане с грибочками и ягодным соусом, щедрого и богатого кавалера и скорейшей возможности перебраться в Париж. То, что словарный запас французского мадемуазель Николь насчитывал не более десятка слов, решающего значения не имело, она умело имитировала бретонский акцент и заграничное поведение и имела оглушительный успех у господ офицеров и других ценителей прекрасного и утонченного. Мадемуазель Николь, томно смотря в зал полуприкрытыми глазами, медленным утиным шагом передвигалась по сцене, прижимая руки к высокой груди, и мечтательно-трогательным голосом тянула что-то заунывно-лирическое, изредка истерично вскидывая ладони вверх, и высоким драматическим сопрано обращаясь к кому-то в зале. Скрипичный квартет, поддерживаемый фортепиано, аккомпанировал ей вяло и неубедительно, явно не дотягивая классом до мастерства не сошедшейся во взглядах с красными вокалистки. Петр Петрович Никольский лениво мазнул взглядом по гибкой фигуре госпожи Ларионовой, особо не задержался, кивнул подбежавшему официантишке:

- Вот что, голубчик, начнём мы с коньяку, а закончим чаем, что в середине - на твоё усмотрение, но чтобы мы остались довольны. Ступай! - и вельможным жестом отпустил халдея.

Руссо-Балт С24-30 лихо гарцевал по булыжникам, мотор простуженно ревел, отъехав два квартала, Петр Петрович Никольский достал из кармана выигрыш, выудил из пачки ассигнаций сложенный вчетверо листок, чиркнул спичкой. В неровно-трепетном дрожании пламени буквы скакали, подпрыгивали, словно совершая некий замысловатый танец: "В город направлен агент коллегии ВЧК "Хмурый", цель задания и приметы пока не установлены". Подписи не было. Петр Петрович спрятал бумагу в потайной карман кителя, вожделенно улыбнулся и подмигнул в темноту: ага, вот и крупная рыба появилась!

Глава 9

Отдохнуть, культурно расслабиться после дел праведных, снять с себя физическое, умственное напряжение и внутреннее возбуждение мечтает каждый. В зависимости от конституции и темперамента. Так, приехавший на ярмарку ухарь-купец, удалой молодец, разодетый кокетливым павлином: в длинном сюртуке, да не с двумя-тремя положенными по этикету, обиходу общей моды, пуговицами по борту, а сразу с четырьмя (знай наших!), а по вороту, отворотам, и обшлагам струится змейкой тоненькая шелковая тесьма, а рубашка демонстративно навыпуск, в брюки не заправлена, подпоясана шелковым шнуровым поясом с кистями, так вот, нарядившийся этаким гоголем купец направлялся прямиком на улицу Астраханскую, в дом Коганова. Здесь располагалась приехавшая на гастроли труппа актрис, уже три года подряд беспрестанно репетировавшая спектакль "Сады Амура".

Гимназист, сэкономивший на завтраках, отказав себе в удовольствии откушать свежую булочку с конфитюром и кофий, скопивший на этом деле за неделю целый рубль, спешил в дом Киселева на улице Ковровской, заведение "с претензией", к девице Наталье, "кончившей Высшие курсы с золотой медалью и изучившей основательно за границей французский язык", которая и приголубит и пожалеет и новейшую экзотическую позицию для удовлетворения страсти продемонстрирует, а еще, в порядке добровольной помощи, с домашним заданием поможет, поспособствует: какие главные реки России Вы знаете? Здесь подавали водку или коньяк в заварочных чайниках, музицировали на фортепиано, а в передней находилось свирепое чучело медведя, стоявшего на задних лапах, в передних же державшего золочёный поднос для визитных карточек.

С юнкерами сложнее: они, все-таки будущие офицеры и, хоть и чешется где не положено, но для грядущей войны должны сохранить себя совершенно здоровыми и модной французской болезнью не страдать! Поэтому половые отправления юнкер обязан совершать строго в соответствии с инструкцией: "Приказом по Новоелизаветинскому кавалерийскому училищу". То есть дом терпимости не абы какой, а строго определенный, приказом обозначенный, и время посещения тоже. Не тогда, когда в соответствующем месте засвербит, а в порядке очередности: во вторник очередь 1-го взвода 1-го эскадрона, в четверг 1-го взвода 2-го эскадрона, в понедельник 2-ой взвод 1-го эскадрона, во вторник 2-ой взвод 2-го эскадрона... На первый - второй рассчитайсь! Первым - употребить женщин до обеда, а вторым - до вечера. Далее в действие вступает профилактика. То есть, в дни, указанные для посещения, от 3 до 5 часов пополудни, врач "Новоелизаветинского кавалерийского училища" предварительно осматривает женщин, где затем оставляет фельдшера, который обязан наблюдать: а) чтобы после осмотра врача до 7 часов вечера никто посторонний не употреблял этих женщин; б) чтобы юнкера не употребляли неосмотренных женщин или признанных нездоровыми; в) осматривать юнкеров до сношения с женщинами и отнюдь не допускать к этому больных юнкеров и г) предлагать юнкерам после совокупления немедленно омовение соответствующего органа жидкостью, составленной для этого врачом "Новоелизаветинского кавалерийского училища". Итак, юнкер, одетый по - отпускному, убывает в увольнение "для половых отправлений" в строго определенный дом терпимости, где врач Училища предварительно осмотрел женщин, выделенных "для употребления", а взводный унтер-офицер доложил дежурному офицеру количество желающих войти сегодня в "Команду употребителей". Расчёт юнкера ведут сами. При этом они должны помнить, что более позорного долга, как в доме терпимости, не существует. На деле процесс похож на чистку трехлинейной винтовки Мосина: вставил шомпол в ствол - и вперед назад, ать-два, ать-два, до полного уничтожения образовавшегося в стволе порохового нагара. Резюмировала приказ отписка явно струсившего начальника училища: "Установленные мною мероприятия должны вызвать у юнкеров не только сочувствие, но и всестороннюю поддержку, ибо они не могут не понимать, что это устанавливается только для личной их пользы к уменьшению числа несчастных жертв заражения их половых членов на всю жизнь".

Осчастливленный получкой рабочий, не теряя времени, мчался в Рыбницкую слободку, в заведение Анисьи Филимоновны Хороповой, прозванное "Сучьей хатой": избу из трех комнат, с украшенными срамными лубками и золотыми амурчиками стенами, соломенными матрасами и застиранными одеялами. Либо в полуподвальный этаж доходного дома Корзунова, где имелись в избытке приехавшие в город на заработки крестьянки, раскрашенные белилами, румянами и сурьмой до внешности матрешки.

Поскольку прогрессивная общественность всегда любила униженных и оскорбленных, в проститутке видели жертву социальной несправедливости, торгующую собой, чтобы прокормить близких. Проститутки в глазах российского интеллигента были окружены ореолом страдания. О падшей женщине писали Достоевский, Чехов, Толстой, Куприн, Леонид Андреев и другие. Известен даже весьма малосимпатичный случай, когда сын всеми весьма уважаемого и почитаемого в городе коллежского асессора департамента Министерства финансов Льва Ивановича Благонравова Антон, юноша взглядов прогрессивных, слывший изрядным народовольцем, преисполненный жалостью к героине романа Федора Михайловича Достоевского "Преступления и наказания" Сонечке Мармеладовой, мягко говоря, скомпрометировал фамилию батюшки, женившись на проститутке Ксюше Павловой, найдя ее поразительно схожей с героиней картины Ивана Крамского " Портрет неизвестной". Свой поступок Антон Львович счел своеобразной формой хождения в народ, а Ксюшины товарки завидовали смертельной завистью, она же, как напишет полвека спустя, в 1969 году, Великий поэт:

Бывшим подругам в Сорренто

Хвасталась эта змея:

"Ловко я интеллигента

Заполучила в мужья".

А вот студент Давид Надежинский прославился тем, что, обучаясь в Новоелизаветинском художественном училище, ходил в публичный дом рисовать обнаженную натуру. Ничтоже сумняшеся, вообразил себя новоиспеченным Полем Гогеном и даже решил во многом превзойти французского оппонента. Заплатит за девушку и заставляет ее позировать. Только выходило у него все слишком уж экспрессивно. То есть, по мнению невольных натурщиц, настолько криво, что его вскоре вовсе перестали пускать.

Побывать в доме терпимости "Сюавитэ" мадам де Лаваль считалось хорошим тоном, ибо все в нем было комильфо. То есть, по-русски говоря: как положено. И находился он на расстоянии "достаточно большом" от церкви и прочих общественных учреждений. И окна всегда зашторены и шикарный вход, счучелом медведя впередней, сковрами, шелковыми занавесками и люстрами, слакеями вофраках иперчатках. И надпись на французском "Jai perdu tout le temps que jai passй sans aimer" (Я потерял все то время, которое я провел без любви). Сюда ездили мужчины заканчивать ночь после закрытия ресторанов. Здесьже играли вкарты, держались дорогие вина ивсегда был большой запас красивых, свежих женщин, которые часто менялись". За один визит посетитель мог оставить здесь круглую сумму. За сутки одна женщина принимала не больше 5-6 посетителей.

Злые языки поговаривали, что и сама мадам Кэтрин де Лаваль, будто бы, в девичестве Катька Ярошенко, юная, невинная барышня, когда-то подрабатывала на Нижегородской ярмарке. Ее часто можно было встретить в районе Нижне-Волжской набережной, пьяную, размалеванную, расхристанную, напевающую:

Дайте мне купчину
Пьянаго, в угрях
Стараго, седого,
В рваных сапогах.
От купчины салом за версту разит
Да бумажник тертый
"Радугой" набит
Он и обругает
Он тебя прибьет
Да за то заплатит
Даром не уйдет

Поединок можно вести различными видами оружия. Знаменитый д,Артаньян, герой сочинений Александра Дюма предпочитал шпагу, гусар или улан выбирали саблю, студент волен был выбрать рапиру, Пушкин стрелялся с Дантесом на гладкоствольных пистолетах, сам Северианов предпочел бы рукопашную схватку, но с владелицей веселого дома "Сюавитэ" они оба избрали в качестве оружия улыбки. Мадам де Лаваль улыбнулась Северианову липко и очаровательно, обнажив белоснежные зубы и высокую арбузную грудь, почти вываливающуюся из выреза темно-красного платья. Изящно держа в тонких пальцах миниатюрную фарфоровую чашечку, она томно поинтересовалась:

- Добрый вечер, господин офицер. Желаете отдохнуть у нас? Кого предпочитает, брюнеток, блондинок, шатенок? Сдобненьких или, наоборот, стройных?

Северианов картинной щелкнул каблуками, с чувством приложился к ручке женщины и улыбнулся в ответ ещё очаровательней.

- Премного наслышан о вашем великолепнейшем заведении. Досуг, знаете ли, скрасить иногда хочется, карты надоели, вино тем более. Желаю, как бы выразиться поточнее, культурного общения с представительницами прекрасного пола. Зачерствел, понимаете ли, в окопах, душа страдает, праздника требует.

- Понимаю Вас, - в голосе мадам звучало непередаваемое сочувствие. - Сама жутко устала от мерзости и хамства. Вокруг сплошные неучтивость и грубиянство, интеллектуал, человек тонкой душевной устроенности такая редкость.

- Я бы хотел пообщаться с мадемуазель Жанной, - неинтеллигентно ухмыльнулся человек тонкой душевной устроенности. - Это возможно? Очень, знаете ли, наслышан о её выдающихся культурных способностях и особом таланте.

Мадам де Лаваль опечалилась самым трагическим образом: малахитово - изумрудные глаза опустились вниз, могучая грудь заволновалась, норовя вырваться на свободу из тугого корсета.

- Увы, мон шер, мадемуазель Жанна занята. Я весьма сожалею об этом прискорбном инциденте, но вы, безусловно, можете выбрать другую, не менее достойную такого благородного кавалера девушку. Грузинскую княжну Чхеидзе, например. Весьма и весьма экзотическая дама. Или Софочку, даму в высшей степени благородную и интеллектуальную. Прекрасно музицирует на фортепиано, пишет стихи, к тому же имеет умопомрачительный бюст.

Северианов улыбнулся премило. Своеобразная дуэль с мадам де Лаваль, когда каждый оппонент пытался расплыться в улыбке любезней и обольстительней, чем противник, продолжалась.

- Премного благодарен, любезная Кэтрин, Вы же позволите так называть Вас, мне нужна именно мадемуазель Жанна.

- Всем нужна мадемуазель Жанна, - с премилой трогательностью сказала мадам де Лаваль. - Все хотят бедную Жанночку, словно других девушек не существует.

Приглушенный свет ламп, бархатные портьеры, скульптура амура, изготовившего лук для стрельбы, тяжелые бархатные портьеры создавали особый расслабляющий уют, граммофон звучал низким контральто Вари Паниной сокровенно и интимно:

Белой акации грозди душистые
Вновь аромата полны.
Вновь разливается песнь соловьиная
В тихом сиянье луны.

- Увы! - Северианов улыбнулся галантно во все тридцать два зуба. - Мадемуазель Жанна снискала славу самой привлекательной девушки из Ваших дам. Если она так сильно занята - я готов подождать, сколько потребуется. С превеликим удовольствием. А пока готов насладиться беседой с Вами, достопочтенная Кэтрин. Кофе угостите?

- Непременно! - оскалила жемчужные зубки мадам де Лаваль. - Рюмочку бенедиктина к кофе?

- Ого! - Северианов постарался улыбнуться ещё ослепительней. - Неужели настоящий бенедиктин? В последнее время меня все больше самогоном пытаются угостить. Кофе, надеюсь, не желудевый?

- Как можно-с! - возмутилась мадам де Лаваль. - Натуральный, естественно! Суррогату не держим-с!

- Премного восхищен! - Северианов утонул в мягком, обволакивающем нежными объятиями кресле. Мгновенно накатила вязкая истома, слабость, томление. Нет, не годилось кресло для серьёзного, жёсткого разговора, допроса, испытания. А мадам де Лаваль кивнула сухонькому, бородатому, словно гном, человеку с ювелирно выложенным седым зачесом на круглой голове и огромными бульдожьими бакенбардами:

- Филипп, благоволите кофе господину офицеру.

Филипп проворно растворился в воздухе, растаял, словно призрак, чтобы через минуту материализоваться вновь с красочным подносом. Фарфоровая чашка, наполненная ароматной коричневой жидкостью, рюмка с золотистым напитком, который предпочтительно употреблять мелкими глотками с кофе либо чаем. Роскошная обстановка, красочные люстры, зеркала, портьеры, запах дорогих духов. Иной мир, иная обстановка, убранство. Северианов втянул ноздрями аромат бенедиктина, отставил рюмку, сделал маленький глоток кофе. Блаженно зажмурился, прикрыл глаза, почувствовал, как волны неги расплываются по телу, лениво потянулся.

- Хорошо у Вас здесь, Кэтрин. Просто великолепно. Так бы и остался здесь навсегда.

Он допил кофе, прищурившись, посмотрел в глаза хозяйке веселого дома. - А расскажите, как при большевиках жилось? Сильно досталось?

- Слава Богу, все в прошлом! Даже вспоминать нежелательно. Прижали так, что не вздохнуть.

Мадам де Лаваль лукавила: хотя в 1917-м проституцию официально запретила Советская власть, закрыв за время своего существования в Новелизаветинске 18 борделей, "Сюавитэ" практически не пострадал. Для видимости назвавшись гостиницей, он продолжал существовать, практически, в первозданном виде. Начальник уголовно-розыскной милиции Фролов попытался прикрыть весёлое учреждение, но, неожиданно, наткнулся на жесткое противодействие ЧК. Чекисты посещали весёлый дом, почти не скрываясь, но Северианов был уверен, что двигала ими отнюдь не похоть и жажда плоских утех: все контрразведки мира успешно использовали проституцию для добывания оперативной информации и вербовок. В разные времена в постелях красавиц шепотом открывались самые сокровенные тайны. Если раньше, в объятиях жрицы любви язык распускал революционер, перевозчик нелегальной литературы, распространитель прокламаций, содержательной конспиративной квартиры или боевик-бомбист, и это мгновенно становилось известным в жандармском отделении, то при Советской власти посетивший "Сюавитэ" господин "из бывших", позволивший себе в момент страсти нечто антисоветско-террористическое, скрывающийся офицер-заговорщик или представитель контрреволюционного центра рисковали наутро оказаться в ЧК. Визиты чекистов в весёлый дом на самом деле являлись съёмом информации от мадам, либо вербовочными мероприятиями, когда голого господина вырывали из пылких объятий и предлагали жесткую альтернативу: тут же оказаться во внутренней тюрьме новоелизаветинской ЧК или продолжать работу на старых хозяев, но уже под контролем новых.

Мадам де Лаваль очень внимательно рассматривала Северианова: посетить заведение её уровня рядовой пехотный штабс-капитан не мог себе позволить по причинам сугубо финансовым, ибо жалования его и в лучшие времена не хватило бы на ночь любви: для подобных господ существовали свои заведения, гораздо ниже рангом и контингентом предлагаемых девиц. Этот же вел себя слишком уверенно и мадам понимающе улыбнулась. На столе как бы сама собой материализовалась новенькая хрустящая банкнота, из воздуха возникла, ниоткуда. Северианов с ласковым осуждением перевел взгляд с купюры на мадам де Лаваль и укоризненно покачал головой.

- Я полагал, Кэтрин, что это я должен платить за услуги ваших девочек, а не наоборот.

- Это в знак почтения и для дальнейших дружеских отношений.

- Я полагал, что дружеские отношения предполагают бескорыстное участие и не зависят от финансов. Уберите деньги. И ещё: я не пью, - он отодвинул рюмку бенедиктина. - Совсем не употребляю.

Теперь хозяйка веселого дома улыбалась лишь одними губами, глаза смотрели холодно, злобная ненависть плескалась в зрачках, синие ледяные молнии готовы были выплеснуться, пронзить противника, пригвоздить к мягкому креслу. Северианов в ответ улыбнулся совершенно искренне.

- Любовью, значит, не интересуетесь, - вздохнула мадам де Лаваль. - Я, между прочим, в очень хороших отношениях с Петром Петровичем Никольским. Он мог бы предупредить о Вашем визите.

- Ай-яй-яй, Екатерина Александровна! - с весёлой злостью попенял Северианов. - Две революции пережили, три смены власти, а ведете себя, как институтка. Несолидно, право слово! Очень настоятельно рекомендую Вам ответить на мои вопросы, дабы не огорчить Петра Петровича, и не омрачить Ваши отношения с господином подполковником.

- Как прикажете называть Вас, мон шер?

- А как Вам угодно: Иваном Ивановичем, Василием Васильевичем, Тимофеем Тимофеевичем, господином штабс-капитаном, без разницы.

- И что интересует господина штабс-капитана? Не захаживают ли ко мне большевики? Нет, не захаживают, Бог миловал.

- Господина штабс-капитана интересуют чекисты. Кто посещал ваше заведение: Житин, Троянов, Оленецкий, Башилин, Костромин? И конкретно, как погиб Оленецкий? Только не говорите, что пал от руки героя белого дела во время операции.

- Приходили двое, Оленецкий и Башилин. Требовали сообщать, кто посещает заведение, кто и с какой целью ведёт крамольные супротив Советов разговоры, любовью интересовались. Задарма. Дескать, откажешь - вмиг заведение прикроем, желающих сотрудничать хоть пруд пруди, готовы на родных доносить, лишь бы благоволили их промыслу. А ещё брали девочек и ехали с ними в баню развлекаться. Это у них называлось "ночь добровольно-принудительной деятельности", нечто вроде бесплатного труда в пользу революции. Раз, говорят, у станка не стоите, работайте, как умеете. Башилин, тот все больше водочку уважал, а Оленецкий морфинист был. Так, во время "ночи добровольно-принудительной деятельности" переусердствовал с дозой и не проснулся. Скандал! Заместитель председателя ЧК погиб не во время операции по раскрытию контрреволюционного заговора, не от руки вражеского офицера, а от банальной передозировки морфия. Кое-как следы скрыли, Жанну запугали вусмерть. Банщика, Трифона Тимофеевича в ЧК забрали, чуть жизни не лишили. Меня долго мурыжили, все нервы повымотали, жилочки повытягивали.

- Кто?

- Башилин особо старался, ему прямой резон свой позор скрыть. Дружок его, Житин, вытащил, а так - верный трибунал. И, "руководствуясь революционным сознанием и совестью"... Башилина даже в должности не понизили. Словно не было ничего, пал смертью храбрых отчаянный красный комиссар Оленецкий Григорий Фридрихович. А Башилин совсем за горло взял, шагу ступить не давал, грозился: если не так что - моментом в расход пустим, как соучастника убийства красного героя. Теперь Вы пугаете...

- Да побойтесь Бога, Екатерина Александровна, и в мыслях не держал пугать Вас. Проводите меня к мадемуазель Жанне, коли освободилась, надеюсь, она не на всю ночь ангажирована.

В отличие от остальных девушек, имевших экзотические имена Лулу, Мими и Жозефина, мадемуазель Жанна действительно была Жанной. Жанной Аркадьевной Орловой. Кукольное личико, огненно-рыжие кудри, довольно фривольная поза ленивой кошки. Говорила она тягуче-манерно, жеманно, наигранно-искусственно растягивая гласные, что придавала её обличью некую глупость, столь нравившуюся мужчинам. Сейчас мадемуазель Жанна, непритворно рыдая, некрасиво размазывала по щекам слёзы напополам с пудрой и румянами. Никакого кокетства, никакой женской привлекательности, испуганная до ужаса женщина; и в этих слезах отчётливо виделось, что и не так уж юна бывшая актриса варьете, а ныне "интеллигентная проститутка", и жизнью изрядно потрепана.

- Оленецкий сам по себе ничто был, фигляр, позер, кривляка. Как мужчина ничего не стоил, всегда чего-то стерегся, тревожился, мандражил. Из-за этого постоянно накручивал себя, свиреп иногда делался до варварства. Чрезвычайно власть любил. С пистолетом своим огромным не расставался, в постель с ним ложился и в баню с собой брал. Особая игра была у него: гладит меня нагую стволом, курок взведет и весь аж заводится, звереет, слюной брызжет, аки зверюга лютая. Такой ужас меня пробирал при встречи с ним! А то песни свои, крамольного содержания, петь заставлял, про всякие там "вихри враждебные веют над нами" и "отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног", и сам маузером размахивал, дирижировал, значит. Вот Башилин больше "Яблочко" уважал, знаете:

Эх, яблочко,
Да постоянное,
А буржуйская власть
Окаянная!

Эх, яблочко,
Да покатилося,
А власть буржуйская
Провалилася!

Северианов улыбнулся.

- Было бы удивительным, если бы они потребовали от Вас "Белой акации грозди душистые", "Вдали показались красные роты, ружья в атаку! Вперёд пулемёты!" или "Боже царя храни", согласитесь. Вдвоём всегда отдыхали?

- Как правило, да. В тот раз, когда Оленецкий с морфием перестарался, во всяком случае.

- А ему не могли помочь?

- Что?

- Его не могли убить? Оленецкого.

Удивление нелепости данного предположения было так искренне, что кукольные глазки мадемуазель Жанны распахнулись по-лягушачьи, а кокетливые ямочки на щеках выразили полнейшее несогласие.

- Да Вы что! Каким образом?

- Например, подменив шприц на другой, со смертельной дозой? Не задумывались об этом?

- Да что Вы, господин штабс-капитан! Кто бы это мог сделать?

- Да, собственно говоря, кто угодно. Вы, Башилин, банщик Трифон Тимофеевич. Кто-то ещё...

- Да как Вы могли такое предположить! - ужаснулась мадемуазель Жанна. - Я!? Зачем? Трифон Тимофеевич? Быть не может!

- Не может, или Вы не предполагаете подобного?

- Конечно, не может быть!

- Вы столь уверены? Подумайте хорошенько. Я, например, считаю, что многие желали смерти комиссару Оленецкому. И Вы в том числе, нет? Или вам доставляло удовольствие даровое обслуживание чекистов? Во имя, так сказать, мировой революции? Или вам просто приятен был Григорий Фридрихович?

- Да никогда я об ужасе таком не задумывалась. Грех на душу брать!

- Так ведь его не зарезали, не придушили удавкой, не застрелили. А чтобы просто заменить один шприц на другой не требуется ни большого мужества, ни отменной физической силы, ни умения метко стрелять. После смерти Оленецкого Вы получали ангажемент на "ночь добровольно-принудительной деятельности"? Нет? Ну, вот видите.

Мадемуазель Жанна затряслась. Северианов чувствовал: она не лжет. Да и, положа руку на сердце, хлипковата была госпожа Орлова для подобных дел. Однако, ее могли использовать вслепую, обмануть, либо просто запугать. Или, наоборот, пообещать за подмену шприца манны небесной. Та же мадам де Лаваль. Как версия слабовато, но, в конечном счёте, смерть Оленецкого хозяйке веселого дома тоже некоем образом выгодна. Или кто-либо из офицеров-заговорщиков. Гадать можно сколь угодно долго, доказать что-либо затруднительно, несбыточно и мало исполнимо. Во всяком случае, пока.

- Расскажите, как все происходило. Подробно, ничего не опуская.

Он слушал мадемуазель Жанну, иногда задавал вопросы. Нет, ему не было интересно повествование о культурном отдыхе, банных похождениях чекистов, он искал нестыковки, неточности, зацепки. Северианов мало верил в чудеса и случайные совпадения. В смерти обоих сотрудников ЧК, если отбросить беспричинную непредвиденность, просматривалась умелая рука опытного дирижера, постановщика таких несчастных случаев. Перед крупной операцией по ликвидации контрреволюционного подполья, в самый последний момент, Новоелизаветинская ЧК оказывается обезглавленной. Председатель и его заместитель погибли, третий руководитель, Башилин, скомпрометирован. Ни стрельбы, ни засад - красивый, изящный этюд, с отвратительной нарко-сексуальной подоплекой, чекисты же еще и в виноватых остались.

- Сколько человек было в помещении бани?

- Всего четверо: я, Оленецкий, Башилин, Трифон Тимофеевич.

- Все?

- Все.

- Парильщик, цирюльник, буфетчик, мальчик, поломойка?

- Нет, говорю же Вам, Трифон Тимофеевич всех отпустил.

- Сам парил, сам веники замачивал, подносил чистое бельё, чай заваривал, убирал, и все сам? Вы в этом уверены? Может быть, не заметили просто или про кого-либо не знали?

- Да нет же, с этим строго было, Трифон Тимофеевич всю обслугу отсылал.

- Почему так?

- Башилин требовал. Во избежание излишней огласки. Трифону Тимофеевичу сколько раз грозили: рот на замок, Триша, молчком. Чтобы ни одна живая душа...

Конспираторы великие, подумал Северианов, рыцари плаща и кинжала, бойцы невидимого фронта. Об их культурном отдыхе не известно только слепому. Он продолжил расспросы. Сколько помещений в бане? Сколько раз ходили в парилку? Поодиночке или все вместе? Если поодиночке, то в каком порядке? Не помните? Так припоминайте, надо припомнить! Какими вениками парились? Что пили? Сколько? Кто сколько выпил? Вопросы сыпались один за другим, их было множество, не счесть просто, казалось, Северианова интересовало все, даже такие подробности, на которые обычный человек не то что внимания не обратит, но и не подумает даже. Он ввинчивался вопросами в голову мадемуазель Жанны, словно закручивал шуруп в дерево. Сколько шаек было? Где Трифон Тимофеевич хранит веники? Сколько раз выходил? Какие запоры имеют двери? Сколько окон всего? Все ли были закрыты? Снимал ли Оленецкий с мизинца маленькое золотое колечко перед тем, как идти в парилку? Нет? Точно нет? А что, кстати, за колечко было? Точно золотое? Женщина перестала не только плакать, но и, вообще, что-либо понимать; эмоции кончились, отвечала монотонно, словно механизм. По мере ответов, Северианов нашёл несколько лазеек, уязвимостей, щелей, сквозь которые можно незаметно проникнуть в баню, аккурат, в самый разгар веселья, подменить шприц и также инкогнито удалиться. Пора было ретироваться. Обессиленная мадемуазель Жанна, казалось, даже не заметила его ухода, с мадам де Лаваль Северианов чопорно попрощался, галантно поцеловал ручку, пообещал не забывать. Мадам обворожительно улыбнулась ему и сказала, что всегда будет рада такому дорогому гостю, пусть заходит запросто, по-дружески. На этом они расстались, продолжая улыбаться.

На город мягко опустилась ночь, и Северианов решил отложить визит в баню. Пройдя вниз по улице, поймал лихача и кивнул:

- Давай к Фадеичу, любезный! Адрес известен?

Глава 10

Кровать визгливо скрипнула в последний раз, похотливо взвизгнули матрацные пружины - Пётр Петрович Никольский восторженно закатил глаза, блаженно застонал, захрипел, завыл по-волчьи, испытывая нечеловеческое наслаждение, и скатился вбок, часто и сипло дыша. Проигрывать - так миллион, любить - так королеву, на меньшее просто не стоит тратить сил! Или, за отсутствием королевы, хотя бы самую красивую и авантажную женщину в городе - мадемуазель Николь, по которой сходит с ума всё мужское поголовье Новоелизаветинска. Мадемуазель, в свою очередь, всех презирает, с брезгливым равнодушием заигрывает, глазки строит да губки пренебрежительно и капризно надувает и всё такое-прочее, а ему отказать никак не смеет! Знает, плутовка, что одного лишь сурового движения бровей подполковника Никольского достаточно, чтобы улетела она обиженной птицей обратно к большевикам, пьяную матросню развлекать да обслуживать за паек, то есть, за тошнотворную перловку и ржавую воблу. Бр-р-р! Кошмар какой! Насчёт сурового движения бровей - разумеется, шутка, он вовсе не зверь, не мерзавец какой, даже совершенно наоборот, мужчина весьма деликатный и приятный во всех отношениях. Однако же, пускай старается мадемуазель Николь, в миру Ольга Константиновна Ларионова, стонет томно в нужный момент, показывая, как приятны ей ласки Петра Петровича, как млеет она в его объятиях! Помнит пусть, кто помог в Новоелизаветинска обустроиться да всяческое вспомоществование оказывал, а также помнит, что чары её женские - вещь совершенно бесполезная, для него - ничто! Поёт она, конечно, божественно, а в постели - так себе, Петр Петрович знавал и получше! Плохо старается, не за совесть, нет той изюминки, что так ценит в плотских утехах господин подполковник. Снисходительно погладив грудь лежащей рядом "французской актрисы", Пётр Петрович повернулся набок и мгновенно провалился в сладкие объятия Морфея, заснул, попросту.

Мадемуазель Николь тихо лежала рядом и беззвучно плакала. Чёрт побери, до какого дна она опустилась! Её ласк безуспешно добивались многие столичные франты, куда как весомее провинциального контрразведчика, павлина надутого, ради благосклонного взмаха ресниц к её ногам готовы были бросить всё, - и что в итоге? Она лежит в постели с мужчиной, которого презирает и люто ненавидит, в тесном номере убогой гостиницы, спасибо, горячая вода имеется. Ниже падать, кажется, некуда! Ей было нестерпимо жалко себя, хотелось подняться с постели, вытащить у любовника из небрежно висящей на спинке стула кобуры револьвер и страстно разрядить весь барабан в ненавистную физиономию, а потом застрелиться самой. Только Ольга знала совершенно точно, что ничего подобного она сотворить не в состоянии, но как же прекрасно мечтать об этом! А уж как хочется надеяться на чудо, что явится прекрасный возлюбленный, истый джентльмен, и увезёт подальше, где ужасов гражданской войны в помине нет, а, наоборот, сплошное благоденствие и радость. Где весь мир принадлежит только ей, Ольге Ларионовой, и от её, исключительно, желаний зависит. Слушая размеренное сопение Петра Петровича, мадемуазель Николь мысленно награждала его такими эпитетами, что, не дай Бог, господин Никольский услышал бы - от ужаса и трагичности ситуации со стыда бы сгорел. Сволочь, думала Ольга, кобель похотливый, сатир развратный, жеребец, мерзавец пакостный, воспользовался беспомощным положением несчастной девушки - и туда же! Вспомнился столичный вельможа, граф Корсаков, последняя любовь, что ручки целовать изволили и на задних лапках перед ней, аки пёс беспородный, подпрыгивали. Вот он-то истинный красавец был, не чета этому хлюсту, возомнившего себя Наполеоном.

Ольга повернулась на правый бок, полежала ещё, безуспешно пытаясь заснуть, потом поняла, что спасительной дрёмы не дождется, безвольно вытерла остатки слёз и поднялась с постели. Неслышно прошла в ванную, долго пыталась смыть с себя весь сегодняшний стыд и позорные следы объятий подполковника, потом, набросив на плечи лёгкий махровый халат, прошла к столу, вытащила из нагрудного кармана кителя контрразведчика золотой портсигар с монограммой, закурила и вновь расплакалась. Давясь дымом, прорыдала изрядное количество минут, потом смяла папиросу и ловкими бесшумными движениями обыскала карманы подполковничьей формы, испытывая при этом мстительное удовольствие и злобное удовлетворение. Вот тебе, сволочь! В потайном кармане нашла записку, извещавшую о прибытии "Хмурого" и мстительно ухмыльнулась, глядя на безмятежно выводящего рулады Петра Петровича. Спи, дорогой, спи! Дрыхни! Не все коту масленица, так и мировую революцию проспишь, пёс смердячий!

Потом неслышным ужом скользнула в постель и теперь уж сразу заснула. Лицо её при этом выражало то самое блаженство и удовлетворение, которые так желал лицезреть господин Никольский.

Глава 11

Трактир - низок Фадея Фадеевича Евстратова находился хоть и на окраине, но в "литературном" месте. Парадным солдатским строем маршировали плечо к плечу улицы Писарева, Жуковского, Достоевского, Некрасова, Лермонтова, Пушкина, Карамзина, Крылова, перпендикулярно им двигались улицы Короленко, Лескова, Белинского, Тургенева, Чехова, Толстого и, неизвестно по какой причуде, примкнувшей к ним, улице Ермака. "Писательская слобода" - так между собой называли жители улиц это место, а трактир, соответственно, "Евстратов двор", а чаще "Двор Фадеича". Здесь коротали время между поездками лихачи, здесь же можно было переночевать во вполне приличных нумерах, внизу, в зале, подавали парную телятину, расстегаи, румяные пироги с рыбой, студень, жирные, наваристые щи, гороховый кисель и крепкий, густой чай, заваренный с брусничным листом, зверобоем и мятой. При желании можно было заказать и самогонки, отборного пшеничного первача: "гуся", "диковину", "мерзавца".

Несмотря на позднее ночное время, народу было предостаточно, за столами чинно пили чай, закусывали, делились новостями, а в центре зала громко храпел мужчина средних лет, руки безвольно повисли вдоль корпуса, пустая длинная бутылка, "четверть", "гусь" застыла в окружении тарелок с остатками трапезы. Посреди стола серым обелиском застыла извозчичья поярковая шляпа с высокой тульёй и пряжкой. За стойкой с выражением глубокой скорби на лице скучал буфетчик, огромно-круглый, словно надутый шар. Весь он был гладкий, прилизанный, маленькие маслянистые глазки полуприкрыты, ровный пробор, бледно-розовым шрамом пересекал голову аккуратно посередине. Только лицо обрюзгшее, бульдожьи брыли, прозванные неким остряками "собачьей радостью", свисали по бокам.

Северианов прошёл к стойке, внимательно посмотрел на буфетчика, словно в переносицу прицелился, потом кивнул на громко храпящего извозчика.

- Знаешь его?

- Никак нет-с, ваше благородие, - склонился в дерзком поклоне буфетчик. Северианов не стал спорить.

- Может, и не знаешь, а может, просто врешь. Собирайся, пошли.

- Куда это? - опешил буфетчик.

- В контрразведку. Там будешь сказки рассказывать.

- Но я не могу-с. Я на службе-с.

- Пусть тебя больше это не беспокоит, любезный. Мы здесь большевистских шпионов разыскиваем, а ты с нами в кошки-мышки играть вздумал. В контрразведке тебе скоро мозги вправят. Если, конечно, останется, что вправлять. Сдаётся мне, ты красный агент.

- Да вы что, ваше благородие, какой еще красный агент?- жалобно заскулил, заблажил буфетчик. - И отлучаться я не могу без нужды - хозяин прибьет.

- Не беспокойся об этом, дважды не умирают, так что хозяину твоему, боюсь, прибивать уже некого будет. Ну! - повысил голос Северианов. - Живо!

На буфетчика было жалко смотреть, вся спесь слетела моментально, и сейчас он больше напоминал нашкодившего кота. Забормотал, заюлил, словно замяукал:

- Не надо, ваше благородие, все скажу, ничего не утаю!

- Кто это? - повторил вопрос Северианов. - Знаешь его? Быстро!

- Это Васька Маркелов, лихач, с вечера зенки заливает, назюзюкался до скотского вида, боров холощеный!

-Остальные кто?

- Такие же. Извозчики, дружки его.

- Пошли, экипаж покажешь.

Северианов развернулся, не обращая больше внимания на буфетчика, подошёл к столу, рывком за шиворот поднял храпящего лихача, натянул извозчичью шляпу Маркелову на голову и потащил к выходу. Буфетчик мелкой рысью семенил следом.

- Вот его фаэтон, - указал на крайний у колоды экипаж на резиновом ходу. Северианов легко, словно тряпичную игрушку зашвырнул извозчика внутрь и залез на козлы. Тронул. Проехав квартал, выбрал место потемнее, остановил экипаж. Васька Маркелов, огромный бородатый детина, с антрацитово-пегой бороденкой трубно храпел, источая такой винный запах, что, казалось, можно опьянеть от одного лишь дыхания. Сознание его сейчас витало где-то в эмпиреях и возвращаться в бренное тело не собиралось. Во всяком случае, сейчас, немедленно. Лучше всего, конечно, было дать ему проспаться, но Северианов не намеревался терять время. Сильными движениями пальцев он начал массировать мочки ушей извозчика, чередуя с хлесткими ударами ладонями по щекам, добиваясь притока крови к голове, Васька Маркелов замычал, закрутил головой, пытаясь освободиться от назойливой опеки. Северианов беспощадно продолжал экзекуцию, извозчик открыл глаза, посмотрел перед собой мутным тяжёлым взглядом. Тогда Северианов стянул его с пролетки, дотащил до бочки с дождевой водой и несколько раз окунул головой в нагревшуюся за день жижу, снова хлестнул по щекам. Васька Маркелов, наконец-то обрёл возможность говорить и тут же зарычал трубным басом:

- Кто-о-о! Изверги! Убью-у-у! - голова моталась из стороны в сторону, мокрая борода слиплась, и тяжелые струйки воды брызгали, разлетались в разные стороны. Северианов ещё раз окунул его голову в бочку, прервав звериноподобный рык. Держа детину на весу правой рукой, левой извлек из кармана "мерзавца" - самую малую водочную посуду в двухсотую долю ведра, потряс перед глазами Маркелова, вновь спрятал. Глаза Васьки Маркелова приобрели некую осмысленность, и Северианов, дотащив его до экипажа, начал быстро расспрашивать.

- Звать как?

- И-и-и, - завыл Васька, Северианов влепил очередную пощечину.

- Отвечай! Живо!

Подпоручик Дроздовский, лучший мастер допросов контрразведки, конечно, врезал бы апперкотом с правой в пузо, и это, возможно, ускорило бы процесс приведения в чувство, но Северианов так не поступал никогда. Ему было искренне жаль несчастного извозчика, лишившегося и чудом вернувшего лошадь и экипаж, и Северианов вместо очередной пощечины протянул "мерзавца".

- На, хлебни малость, полегчает.

Маркелов мгновенно выхватил шкалик, одним глотком осушил половину, дальше Северианов не дал, отобрал бутылку.

- Позже! Зовут тебя как, спрашиваю?

- Маркеловы мы, - икнув, простонал извозчик. - Василий Никанорович.

- Что ж ты так набрался, Василий Никанорович, - попенял Северианов. - С горя или в радость?

- Лошадушка моя! - запричитал, затряс мокрой гривой Маркелов. - "Красотка", кормилица! Отняли, ироды, поганцы, думал, все, конец тебе, Вася, а она, моя голубушка, сама вернулась, ласточка ненаглядная! - Он попробовал потянуться к лошади и чуть не сверзился на землю.

- Кто, когда? - быстро спрашивал Северианов. Несмотря на темноту, Маркелов все же разглядел фуражку, погоны, кобуру с наганом у спрашивающего и сразу присмирел, вырваться больше не пытался и даже говорить стал осмысленно.

- Вчерась трое подошли, страшные, жуть просто, пистолеты наставили, с пролетки скинули и укатили. Душа аж перевернулась, так струхнул, думал, жизни лишат. Попрощался уж и с лошадушкой, и с пролеткой, ну, думаю, судьбинушка, кончилась жизнь, хоть в петлю полезай. Я ж двадцать годков, почитай, пассажиров вожу, такое приключилось! Остается лишь горькую пить, совсем пригорюнился я, а к вечеру "Красотка" моя с экипажем подкатывают к Фадеичу, пролетка пустая, как с неба явились. Я от счастья такого ноги чуть не протянул, выкатил на радостях угощение товарищам, дальше ничего не помню.

- Где это произошло? Показать сумеешь?

- Знамо дело.

- Тогда поехали. Управлять пролеткой сможешь?

- Мастерство не пропьешь! - с преувеличенной удалью гаркнул Маркелов, с трудом распрямился, сделал неуверенный, заплетающийся шаг и вдруг, одним неуловимым, доведенным до автоматизма движением, ласточкой взлетел на козлы, подхватил вожжи и махнул кнутом в воздухе. - Прошу-с, ваше благородие, доставим в лучшем виде. Но-о-о, "Красотка", вези, родимая!!!

Произошедшая на глазах метаморфоза немало позабавила Северианова, он усмехнулся, полез в экипаж.

Ехали недолго. Булыжная мостовая скоро сменилась вязкой разъезженной глиной, пролетка загромыхала, закачалась, угрожающе скрипя. Вокруг стало совсем темно и достаточно жутко. Северианов непроизвольно поежился, хотя было довольно тепло. Извозчик же, казалось не испытывал ни малейших неудобств.

- Здесь, ваше благородие, - остановил он пролетку. - Вот здесь они подошли.

Северианов огляделся. Узкая улочка, бревенчатые дома, хлипкие, покосившиеся заборы. Раскисшая земля, аромат прелого сена, конского навоза и исправно трудящихся самогонных аппаратов.

- Откуда?

- Вона, от того дома.

Северианов прищурился, словно на фотографическую пластину запечатлел высокий двухэтажный дом с просторным мезонином, светящийся несколькими окнами, большой сад с деревьями и кустарниками, невысокий редкий забор.

- Кто здесь проживает, знаешь?

Казалось, Маркелов спит на козлах, но ответил он сразу.

- Раньше граф Одинцов Василий Ильич проживали, только утопли они недавно. Кто теперь живет - не знаю.

- Хорошо, - Северианов сразу поверил ему. - Поехали отсюда. Давай, правь на Лентуловскую улицу, там покажу.

Доехали быстро, Северианов тронул извозчика за плечо. - Слезай, пойдешь со мной. Да не трясись так, Василий Никанорович, не обижу!

На длинной рубленой скамейке сидели, привалившись друг к другу, трое налётчиков. Со стороны они могли показаться смертельно пьяными и совершенно безобидными. Северианов посетил фонариком.

- Узнаешь?

Маркелов протрезвел мгновенно и до конца. Тяжёлый хмель, до этого переполнявший его, как взбухшая разварная каша, улетучился за секунду. Крупный нервический пот хлынул из пор, как вода с ужасным рокотом врывается в корабельную пробоину. Сложенная щепоткой первая рука метнулась ко лбу, потом к низу живота, плечам. Извозчик крестился безумно, истерично.

- Свят, свят, свят!

- Они?

- Они, ваше благородие. Страх смертный, заснуть теперь не смогу - до гробовой доски сниться будут.

- Не трясись так, Василий Никанорович, они больше не опасны. Что дрожишь? - Северианов протянул ему недопитого "мерзавца". - На, успокойся.

Маркелов заглотил содержимое в полглотка, шумно выдохнул.

- Ну, полегчало?

- Благодарствую. Кто ж их так, ваше благородие?

- Тот, кому положено, - усмехнулся Северианов. - Не бойся ничего, Василий Никанорович, все позади. Ты их прежде видел? Может быть, встречал где, или знаешь чего?

- Да боже меня упаси, ваше благородие, от таких лучше подальше держаться!

- Ладно, - кивнул Северианов. - Помогай грузить, увозим их отсюда.

Вдвоём они уложили мёртвых налётчиков на сидение пролетки, Северианов сел на козлы, рядом с возницей.

- Трогай.

Трупы они сгрузили возле заброшенного дома у крутого обрыва реки Вори. Не нужно, чтобы их смерть связывали с домом ювелира, решил Северианов.

- Все, Василий Никанорович, спасибо, езжай куда хочешь и больше так не напивайся. А если что вновь неладное приключится, не заливай горе вином, а сразу беги в контрразведку, мы тебя защитим. - Северианов крепко пожал вялую руку извозчика.

С бандой нужно было решать, причем срочно и кардинально.

Глава 12

Улица Казинка историю имела романтическую: будто бы название свое взяла от пересохшего ныне ручья Казинка, который служил диким козам водопоем. Однако Николай Леонтьевич Белово, директор публичной библиотеки, в свою очередь, утверждал, что Казинка происходит от слова "казистый", что значит интересный изящный, видный. Этого же корня, говорил он, поднимая вверх указующий перст, и старое русское слово "казинка" - видное, пригожее место; речка, текущая красиво, на виду.

Грозный прапорщик Белоносов чувствовал себя отважным разведчиком в глубоком тылу противника. Они заняли столик в полутемном углу трактира, у стены, Жорж заказал чаю и спросил хозяина, Антона Порфирьевича Солодовникова. Антон Порфирьевич соблаговолил почтить вниманием грозного контрразведчика и его спутницу и обещал поспособствовать розыскам. Кликнул полового, велел оказать всевозможную помощь, на любые вопросы отвечать искренне и без утайки, если вдруг понадобится, он всегда с удовольствием - и ретировался. Половой внимательно, хоть и без особого интереса, рассмотрел фотографическую карточку, помотал головой: "Разве ж всех упомнишь, ваше благородие, не постоянный клиент - это уж будьте любезны, может и заходил разок, не припоминаю-с". Буфетчик пожал плечами: "Личность, вроде, знакомая, но не побожусь, кажется, видел, а может, ошибаюсь". Неожиданно помог мальчишка - посыльный, чистильщик ножей и вилок. Мальчишка по молодости, видимо, обладал уникальной зрительной памятью, потому лишь мазнув взглядом по карточке, сразу заявил: "Как же-с, видел один раз, обедали-с. Кушали и беседовали с Фомой Фомичом Нистратовым".

- Точно! - хлопнул по лбу ладошей половой. - Так и говорили бы сразу про Фому Фомича.

- Кто таков? - нахмурился Жорж.

- Фома Фомич Нистратов, раньше уважаемый человек был, офицер жандармский, потом большевики его арестовали, еле-еле отбоярился, что называется, малым испугом отделался - с уважительной дрожью произнёс половой. - Бывало, зайдет Фома Фомич, чинно так усядется на своё любимое место и затребует расстегайчик, телятинку парную, пирог с грибами, морсу ягодного да чайку-с. Сидит, вкушает, чайком балуется, а к нему разные людишки подсаживаются и о чем-то докладывают. Фома Фомич чаевничает, слушает степенно, потом скажет что-то, и человечек исчезает, а за ним уже другой тут, как тут. И ваш знакомец, видимо, из этих человечков, что у Фомы Фомича в знакомцах значились.

- Давно Вы видели Виктора, беседующего с Фомой Фомичом?

- Да ещё при красных, по весне, снег сошёл уже.

- О чем говорили? - подала голос Настя. - Когда обслуживали, могли что-либо услышать.

- Нет, - сказал половой, - они замолкали, когда я подходил. Да и не упомнил бы - давно было.

- Ладно, - милостиво кивнул Георгий Антонинович. - Как отыскать Фому Фомича знаешь?

- Он недалеко живёт, к нам обедать-ужинать изволит заглядывать.

- Проводи господ, - кивнул половой мальчишке. - Ну, живо!

Малец выскочил во двор, Настя и прапорщик направились следом. Шли недолго, Фома Фомич Нистратов обитал здесь же, на Казинке и, по счастью, оказался дома. Не сказать, чтобы очень обрадовался визиту контрразведки, но и откровенной враждебности не выказал.

Маленький смешной старичок-боровичок, с круглой головой, на которую сверху пришлепнули розовый блин лысины, очерченный по краям седыми волосками, с густыми бесцветными бровями и комичным носом-бульбочкой, часто-часто моргал узкими хитрыми, как у китайца, глазами. Гусарские усы, когда-то лихо закрученные вверх, побелели, и кончики опустились вниз, придавая их обладателю сходство с моржом. Старичок - паучок, сидящий в центре паутины и дергающий за ниточки. Фома Фомич двигался по комнате тяжёлой обманчиво - шаркающей походкой немощного человека, был он сгорбленный, несерьезный, на жандармского офицера походил также, как схожи между собой безотказный наган-самовзвод и детский деревянный пугач, вроде бы оба короткоствольное оружие ближнего боя, но из второго огонь вести нельзя, можно только кричать "пух-пух", изображая выстрел, тогда как первый в умелых руках является смертельно опасным. Озабоченно кряхтя, старичок присел в потертое, покрытое одеялом кресло и недовольно засопел:

- Кто? Виктор Нежданов? Не доводилось слышать.

- В трактире у Солодовникова беседовали, - напомнил Жорж, а Настя протянула фото.

Фома Фомич взял подрагивающей рукой карточку, далеко отставил от глаз, подслеповато прищурился, чуть повернув голову вправо, беззвучно зашевелил губами.

- Так - так - так, - прокаркал простуженным вороном Нистратов. - Как же-с, как же-с, припоминаю-с. Только не ведал, что он Нежданов. Так, случайный знакомец, встретились, поговорили - и разбежались. А Вы к нему по какому делу будете?

- Невеста я ему, - сказала Настя. - Он здесь, в городе должен быть, разыскиваю.

- Весьма романтично, - закивал, широко растягивая розовые губы в ухмылке, Фома Фомич. Повернул карточку, прочитал надпись, - Весьма-весьма. Поэт, честное благородное слово - Михаил Юрьевич Лермонтов, не меньше. "Розу алую срываю, и к ногам твоим бросаю"! Очень-очень поэтично! - он повернулся к Жоржу. - А Вы-с, кто будете? Случайно не дружок - приятель сего пиита?

- Контрразведка! - отрезал Георгий Антонинович. - Так что по данному делу сообщить можете?

Насте показалось, что суровая мышь грозит искушенному заматеревшему коту, ибо старичок грозного белоносовского тона нисколько не испугался, даже, наоборот, снисходительно захихикал.

- Я полагал, контрразведка большевистских агентов разыскивает, а не ветреных женихов прекрасных девиц. Или я ошибаюсь, господин прапорщик?

- Контрразведка много чем занимается! - добавил металла в голос Белоносов. Извольте отвечать! - Мышонок нападал, хватал тонкой лапой кота за усы - старичок смешно зашевелил густыми пепельного цвета бровями.

- Браво, молодой человек, орлом просто! Теперь вижу - вы настоящий зубр контрразведывательных операций, даже трепет берет. Ну что ж, из глубочайшего уважения к Вашей службе, отвечу: человека этого, что на карточке фотографической запечатлен, я видел впервые и не совсем уразумел, чего он от меня добивался, право слово. Подсел он ко мне, когда я трапезничал, и стал про какие-то стародавние дела расспрашивать. Про родственника моего дальнего, Петра Еремеева, я его больше года не видел, а этот утверждал, что Петр где-то в городе. Зимой, как Советы власть взяли - должен был Петр приехать, да что-то ни слуху, ни духу. Послал я Виктора вашего к Митьке Захарову, они с Петром старые приятели, может он чего расскажет, и более не видел.

- Где Захарова найти? - продолжил расспросы прапорщик.

- На соседней улице, третий дом от церкви, там живёт. Явился с войны весь пораненный, влачит, так сказать, незавидное существование, а прежде справный мужчина был.

- Что ещё спрашивал у Вас Виктор?

- Должен был, якобы, Петр не один явиться, а у Виктора к тому человеку дело, какое, правда, не сказывал. Вот и все, больше ничем помочь при всем желании не способен, уж извините старика. - Он тяжело и протяжно вздохнул, возвращая Насте фотографическую карточку. - Желаю Вам, барышня, отыскать вашего жениха в скором времени и добром здравии. Совет, как говорится, да любовь.

Когда они уже уходили, старик, словно нехотя, произнес в спину.

- Я бы Вам, милая, настоятельно советовал побеседовать с Оленькой Ремберг. Самая интереснейшая дама в городском театре.

- Она что-то знает? - обернулась Настя.

- Понятия не имею, - скривился Фома Фомич. - Просто такого красавчика, как ваш Виктор, наша хищница Оленька ни за что не пропустит. Не должна была пропустить.

Время было совсем позднее, но Жорж вновь проявил настойчивость: расставаться с Настей ужасно не хотелось. Захаров живёт рядом, пройти-то всего ничего, а назавтра целое дело будет, да и сейчас-то он точно дома, а днём его ищи-свищи; и они все-таки отправились к инвалиду германской войны, возможно, совершив тем самым непоправимую оплошность.

Глава 13

Капитан Малинин устало и равнодушно рассматривал стоявших напротив врагов. Противника. Пятерых местных оборванцев, понуро опустивших вниз глаза. Личности колоритные, признал он, чудо-богатыри, красные герои! В лаптях! Вида самого грозного, куда уж!

- Кто такие? - спросил Малинин, брезгливо переводя взгляд с пленных на пышущего карминовым румянцем казака Загоруйко и обратно.

- Краснопузые, Ваше благородие! - молодцевато отрапортовал Загоруйко. - Комбедовцы. Повесить на ближайшей осине - и дело с концом!

Усталость имеет мерзкое свойство накапливаться. Понемногу, постепенно, исподволь. Сначала ещё вовсе не чувствуешь, потом ощущается лишь лёгкое недомогание, едва-едва уловимый дискомфорт, и кажется, что все это мелочь, пустяк, зряшное волнение. Но она не переставая давит на плечи, утяжеляет обувь, делает равнодушным, безынициативным, появляется апатия, непротивление трудностям, хочется закрыть глаза и отключиться от действующей реальности, заснуть прямо там, где стоишь. Малинин на ногах держался только из злости. Из упрямства, из принципа, из уважения к себе самому и своим бойцам. Мысли отсутствовали, ноги налились свинцом, словно к сапогам привязали чугунные ядра, глаза протестовали против света, требовали темноты, отдыха, сна. Пятые сутки они, имеющие грозное название разведывательно-диверсионная группа особого назначения, почти не спали, питались на ходу от случая к случаю и все время шли, шли, шли. Путали следы, возвращались назад, рискуя утонуть, бродили по болотам, снова шли вперед и снова возвращались. Налет на склад боеприпасов провели удачно: часовых сняли легко, бесшумно и бескровно, просто вырубили полусонных красных солдатиков, связали, установили заряд динамита и отошли. Рвануло знатно, зарево полночи красило небо в багровые цвета, только большевикам это сильно не понравилось и они порешили во что бы то ни стало наглую группу капитана Малинина отыскать и уничтожить. Не так и далеко до своих было: не более тридцати верст, один хороший марш-бросок, однако у красных кто-то опытный оказался, явно из своих, бывших: не теряя времени, мгновенно пресек панику и организовал преследование. В общем, отрезали их, загнали глубоко в лес и обложили поисковыми группами. По дорогам конные разъезды стерегут, а в лесу пешие отряды на пятки наступают. Будто бы других дел у противника нет. Прорваться не вышло, слишком уж сильный численный перевес был у красных, а Малинин, как скопидом, людей берег истово, за просто так терять не хотел ни одного, уводил от столкновения, огрызаясь редкими выстрелами. И хотя помня, как Отче наш, что патронов много не бывает, так что с собой боеприпасов набрали под завязку, экономил каждый, словно предчувствуя нехорошее. Попробовать укрыться и переждать погоню не пытались: у преследователей появились собаки, их беспокоящий лай заставил отказаться от мысли замаскироваться - собаки любое укрытие обнаружили бы без труда. Провизия кончилась через сутки, они ведь много не брали с собой, и так выгадывали, как могли. Их грамотно оттесняли вглубь вражеской территории, и запасы таяли, буквально, на глазах. Афоня Петров, старый товарищ, якут, проводник, выводил какими-то неведомыми тропами, но невидимый противник словно мысли читал, а точнее, думал аналогично и все их ходы наперед предвидел. Правда, если бы не Афоня, их давно загнали бы в ловушку, но хитрый якут по-звериному, интуитивно-загадочно вел мимо засад, лишь один раз едва-едва не попались. Малинин вытащил ситуацию из категории безнадежных, он сам не понял, как почувствовал залегших впереди стрелков, успел оттолкнуть идущего следом подпоручика Смольянинова и открыл огонь навскидку с двух рук из двух наганов в кажущуюся пустоту, резко перемещаясь вбок скрестным шагом в полуприсяде, прикрыв собой группу. Афоня растворился между деревьев, отвлекая интерес противника на себя беглым, но точным огнем карабина, а остальные откатились назад. Расстояние до засадников было изрядным и револьверный огонь не мог причинить вреда, даже если стрелял такой мастер, как капитан Малинин, но красные не выдержали - и завязалась изрядная перестрелка. Малинина зажали огнем ручного пулемета и винтовок, но Афоня пулеметчика снял - и они снова отошли без потерь, если не считать растраты боеприпасов. Теперь погоня висела на загривке, дышала в затылок, связывала движение, Малинин спиной чувствовал взгляды противника. Снова углубились в болота, шли, без рассуждений доверившись чутью Афони Петрова. И снова их ждали на выходе из болот, снова загнали назад, вглубь трясины ружейно-пулеметным огнем, снова они шли точно след в след за Афоней. Кто же командует облавой, думал Малинин, кто? Увидеться бы с тобой, неведомый визави, наверняка знакомы. Себе Малинин не врал, противник был явно классом выше его самого, и Малинин уже сомневался, что им удастся выбраться живыми. Подпоручики Смольянинов и Владиславлев совсем выбились из сил, плелись следом безразлично, словно лишенные разума, чувств, эмоций. Малинин осознавал, что появись сейчас рядом красные - оба сдались бы без боя. Прапорщик Лужнин, самый юный, всегда смотревший на Малинина с немым обожанием и, буквально, телячьим восторгом, пока крепился, видимо, обожание не давало окончательно пасть духом, но силы оставляли и его, он спотыкался на ровном месте, шел тяжело, без обычной легкости и резвости. Малинин объявил очередной короткий привал: все повалились в траву и застыли, хрипло и бессильно дыша.

- Плохо, командир, - шепнул Афоня. - С ними, - он кивнул на молодых офицеров, - не уйдем.

- Вижу, -зло процедил Малинин. - И что ты предлагаешь?

- Разделиться надо. Я уведу погоню, а ты выводи группу.

Малинин покачал головой:

- Не выйдет, Афанасий! Вывести можешь только ты, без тебя нас очень быстро отловят.

- Подожди, командир, не руби сгоряча! Вы отойдете к болотам, затаитесь, я помотаю погоню сутки по лесу, вернусь за вами, а детишки отдохнут, силы восстановят, тогда уйдем вместе, иначе никак!

- А если тебя подстрелят? - вопрос был риторический, ответа не требовал, но Малинин категорически не желал дробить группу, тем более расставаться с Афоней. Хотя и чувствовал, что якут прав.

- Против нас действует кто-то свой, - сказал Малинин. - Слишком уж грамотно нас преследуют. Чувствуешь? Он наверняка твой вариант просчитал и постарается тебя отрезать, и уничтожить нас. А один ты им не страшен, даже если и уйдешь. Нельзя нам делиться, Афанасий.

- Так есть шанс, командир, а иначе вымотают и додавят. Решайся. По-иному не выйдет.

Лай собак и треск сучьев под ногами преследователей послышался рядом, Малинин поднял группу и погнал вперед. Бегом, бегом. Афоня жестом показал: отрывайтесь, я уведу в сторону погоню, потом догоню! - и исчез в густом кустарнике. Грохнул карабин, ему ответил нестройный залп трехлинеек и злобный стрекот "Льюиса". Малинин продолжал уводить группу, но преследователи на трюк Афони не купились, основная часть гонителей по-прежнему висела у развед-диверсионной группы на загривке, лишь небольшой отряд, даже не отряд, ватага, двинулась за Афоней. Малинин ощутил предательский холодок в груди и мысленно начал подсчитывать оставшиеся патроны. Выходило скверно. Нагонят их быстро, а для полноценного боевого столкновения боеприпасов не хватит. Вчетвером они продержатся несколько минут, и если до того их не подстрелят - придется идти врукопашную. Нет, они, конечно, бойцы хоть куда, всех троих он лично натаскивал, но что толку. Отчаявшись взять живыми, их просто перестреляют.

Речка возникла неожиданно, даже не речка - тоненький ручеек, они пошли вдоль по воде, и вдруг Малинин понял, что свершилось чудо: преследователи больше не наступают на пятки, их потеряли, на какое-то время можно перевести дух. Не успел он это осознать, как появился довольный Афоня: завел преследователей подальше, сделал крюк, след оборвал и двинул наперехват. Улыбка во все лицо, а глаза хитрые-хитрые. Малинин вспомнил, что в редкие мгновения благодушия подполковник Вешнивецкий называл якута хитроглазым, и не без причины. Малинин улыбнулся воспоминаниям, посмотрел на лежащих без движения подпоручиков и прапорщика. Когда-то давно, в другой жизни, в ином измерении, в чужой реальности подполковник Вешнивецкий взял их, молокососов, юнкеров вчерашних, "чайников", и изготовил, словно скульптор из глины вылепил, боевую контрразведывательно-диверсионную группу. Отбирал по одному ему ведомым признакам, из множества одного, но, как потом понял Малинин, влюбленных в свое дело. Малинин, например, оказался превосходным стрелком, хотя раньше за ним особого рвения к стрелковым наукам не наблюдалось. Северианов же проявил особый талант в рукопашном бое, равных ему Малинин не встречал, сам с ним спарринговать страшился, хоть и работал Северианов с ним мягко, удары лишь обозначал, между тем Малинин его практически никогда не мог достать, каких попыток не предпринимал. Где Вешнивецкий добыл Афоню Петрова - так и осталось загадкой, но Афоня один стоил всех. Нюх у него был, как у доберман-пинчера, стрелять он мог с закрытыми глазами, на слух, по примятой травинке определял направление движения группы противника, казалось, видит якут в темноте. А еще он обожал читать. В любую свободную минуту Петров доставал из вещмешка книгу и увлеченно, по-детски забыв обо всем на свете, глотал страницу за страницей, облизывая указательный палец, перед тем, как перевернуть очередной лист. Может от этой его любви к чтению, изъяснялся Афанасий на русском языке чисто, даже иногда литературно, избегая слов-паразитов.

Развели небольшой бездымный костер, Афоня мгновенно насобирал одному ему ведомых трав, кореньев, даже несколько грибов отыскал; и очень скоро все с хищным звериным аппетитом хлебали из котелка непонятное, но ужасно вкусное варево. Сразу потянуло в сон, Малинин разрешил молодым отдыхать, и те мгновенно уснули.

- Плохо, командир! - сказал Афоня. - Нас не потеряли, нас специально отпускают подальше, ослабляют поводок, усыпляют - значит, жди беды.

Малинин и сам это понимал, беспокойство глодало душу голодным волком.

- Нас ждут, определили направление движения, по запаху варева вычислили, сейчас обкладывают качественно, чтобы наверняка. Вы отдохните пока, я сползаю, посмотрю как и что вокруг происходит. Если вдруг случится чего - отходите к болотам, прорываться не пытайтесь - не выйдет.

Якут вернулся, сияя надраенным самоваром, и Малинин почувствовал, что беды позади.

- Есть шанс, Сергей! - то, что Афоня назвал его по имени, а не как обычно, командиром, говорило о многом.

- Впереди заслон, человек двадцать, с пулеметом, разместились грамотно, ждут, позади нас большой отряд, я понимаю, погонят в засаду. Только засадники уже нас похоронили и расслабились, вздохнули свободно, курят, махрой издалека тянет, а мы-то еще живы. Есть один вариант, но очень зыбкий: пройти рядом с ними, под самым носом, сквозь пальцы просочиться, мы-то с тобой проползем легко, а вот молодежь...

Малинин раздумывать не стал, поднял чуть посвежевших офицеров и повёл группу за Афоней. Шли сторожко, след в след, почти беззвучно. Когда Афоня замер, Малинин понял, что наступает кульминация, итог операции. Или им повезёт, или здесь закончит своё существование развед-диверсионная группа.

Они подбирались к затаившимся красным с подветренной стороны, и теперь Малинин сам различал запах махорки, ружейного масла и человеческого пота. Курить в засаде - дело последнее, Малинин кивнул Афоне:

- Ты первый, потом остальные, я - замыкающий. Огня не открывать!

Спустя два часа, оторвавшись, наконец, от назойливого дыхания в затылок, Малинин понял: на этот раз обошлось! Он гнал группу бегом, не снижая скорости, без привалов и долгих остановок, сейчас все решало время. Успеют выйти к своим - все будет прекрасно, не успеют - придётся снова отходить и начинать по-новому.

Но все, как будто, обошлось. Вырвались они из лесу, добежали до небольшого хутора, там уже казаки. Можно отдохнуть, расслабиться, поверить, что в этот раз повезло...

Красные стояли, хмуро глядя вниз, Загоруйко мечтательно щурил усы. Сзади толпились до полутора десятка солдат, хищно разглядывая пойманных коммунистов, а какой-то слащавый мужичонка в купеческому картузе тыкал кнутом в грудь молодой женщины и сладостно приговаривал:

- Вот она, ваше благородие, наиглавнейшая змеюка. Жинка главного комиссара.

Юный хорунжий с азартом и некоторым даже любопытством хлестнул женщину нагайкой, целя в лицо, но она в последний момент отшатнулась непроизвольно, и удар лишь ожег плечо.

- Ого! - С неподдельным, даже детским любопытством посмотрел хорунжий на женщину и снова взмахнул плеткой. Несчастная мышка хочет поиграться с матерым котом? Извольте-с! Ноздри хищно раздувались, зрачки расширились, офицер был явно неадекватен, хотя спиртным не пахло. Либо кокаин, либо просто пьян от крови и чувства непомерной власти. Стоящие вокруг довольно улыбались, похохатывали; и Малинин вдруг со всей отчетливостью понял, что в следующий раз красные их обязательно изловят, не выпустят, ибо воевать уже будут не за советскую власть или мировую революцию, а за конкретных расстрелянных селян. Лицо побагровело, кровь ударила в виски, Малинин резко шагнул вперед, прихватив хорунжего за запястье, как сквозь вату услышал резкий окрик Афони:

- Командир!

Хорунжий удивился: занесенная для удара рука словно попала в стальные клещи. Он обернулся, готовый стряхнуть непонятно откуда взявшуюся назойливую муху, и увидел два прищуренных зрачка, словно два пистолетных дула.

- С "мирняком" воюешь? - зловещим шепотом спросил Малинин. - Всех большевиков перебил, остались только эти? Других не нашёл? Проскачи вперёд верст десять - там как раз дожидаются. Или только с бабами воевать умеешь?

Рядом с красавцем хорунжим пропыленный с ввалившимися щеками, измазанным жженой пробкой в виде тактического грима лицом и мятым обмундированием, Малинин явно проигрывал статью, да и группа его больше смахивала на кучку дезертиров, либо окруженцев, однако, выправку офицерскую камуфляжем не скроешь, и поведение тоже способствовало.

- А ну встать, как положено, мерзавец! - рявкнул Малинин разъяренным офицерским басом, и белесый хорунжий едва не обмочился, а похохатывающие солдаты враз присмирели и изобразили строевую стойку. - Как стоишь, сволочь, а ну смирно! С тобой целый капитан разговаривает!

Со стороны они смотрелись весьма колоритно: отряд красномордых, раскормленных карателей и пропыленная, измотанная долгим преследованием пятёрка малининцев. Однако лишь полный идеалист рискнул бы сейчас поставить на красномордых и сытых казачков. И численный перевес не являлся определяющим фактором.

Солнце резвилось, светило слишком игриво и радостно, о чём-то своем щебетала птичье сборище, а опьяняющий, дурманящий ноздри аромат степных трав провоцировал весьма романтическое настроение. Юрий Антонович Перевезенцев, Новоелизаветинский поэт и прозаик сказал бы высокопарным слогом, поэтической строфой припечатал: "В такой замечательный летний день так не хочется умирать!". Как будто радостное или, наоборот, печальное состояние природы имеет способность определять время, когда смерть похлопает по плечу костлявой рукой. Понятное дело, никто не спрашивает у курицы о её планах на день: имеет ли она желание попасть сегодня в суп, или, может быть, возражает. Курица - она и есть курица. Участь её предрешена. И мнение комбедовцев тоже не интересовало казаков: хотят ли они быть расстрелянными именно сейчас или нет, - роли не играет. Пока господа офицеры бранятся, пусть используют последние минуты по своему усмотрению: на небо посмотрят, вспомнят прошедшую жизнь, или молитву творят. Но вот каратели уж совершенно определённо не планировали на сегодня таких эксцессов, как возможная смерть. Причём, не от большевистской пули, а от своих. Малининской же пятерке играться со смертью в гляделки было в полной мере обыденно и вполне привычно, капитану достаточно лишь сигнал подать - и завертится кровавая карусель. Сборищу дворовых псов весьма затруднительно одолеть пятерых озлобленных матёрых волков.

Афоня неодобрительно покачал головой, но карабин незаметно изготовил к бою, и другие офицеры разведгруппы положили руки на кобуры.

- Верно, ваше благородие, - степенно проговорил пожилой урядник. - Зверствовать ни к чему, лишнее. Заряжай! - зычно скомандовал он солдатам. Противно и нестройно заклацали затворы, загоняя патроны в патронники: вверх, на себя, от себя, вниз.

- Целься!

- Оставить! - резко шагнул навстречу поднявшимся в горизонтальное положение стволам Малинин, и добавил уже неуставное. - Совсем офонаренели, скоты?!!! Разряжай!!!

- Нельзя никак, ваше благородие, - рассудительность заметил урядник. - Краснопузых кончить необходимо. Иначе они завтра нам в спину стрелять станут.

Возможно, урядник был прав. Возможно. Если сегодня отпустить троих - завтра их будет уже тридцать три. Или даже сто тридцать три. Но не урядника пятые сутки кряду преследовали лучшие следопыты красных. Не на блондинистого хорунжего ставили пулеметные засады, не этих бойцов с безоружным "мирняком" мариновали в болотах, словно переспелую клюкву. Боевой русский офицер, считал Малинин, не опустится до расстрела мирных крестьян, даже если они действительно имеют какое-то отношение к красным. Каждому своё: кому с частями особого назначения силами меряться, куражом тягаться, а кому экзекуциями заниматься. Только лучше им не встречаться.

- Молчать! - взбешенным бультерьером рявкнул Малинин. - Пшли вон!

- Гляди, вашбродь, тебе жить, - с нескрываемым презрением сказал урядник. Каратели развернулись и быстро пошли прочь.

- Патронов у нас практически нет, эти не дадут, - задумчиво кивнул Афоня в спины уходящим. - А красные могут прийти по нашему следу, и против них нам обороняться нечем. Перебьют нас - и завтра хорунжий сотоварищи вернутся, тогда уж за нас рассчитаются: не троих, а полдеревни перебьют, остальных пороть станут. И, между прочим, будут правы.

- И что? - резко обернулся к якуту Малинин, сверкая яростью. - Предложения?

- Никаких, - спокойно ответил Афоня. - Только констатация факта. Ты же знаешь, командир, что прав, и я знаю, и ребята, мы все тебя понимаем и поступили бы точно также. Но в настоящее время ситуация патовая.

Подполковник Вешнивецкий научил якута многомудрой игре в шахматы и теперь Афоня перемежал свою речь непонятными для некоторых, кроме железки и виста ничего не признающих, терминами.

- Нужно уходить, - сказал якут. - Но "мирняк" ты без защиты оставить не можешь, а красные могут появиться с минуты на минуту... - Он не договорил, рассусоливать не было нужды - они мыслили одинаково.

- Прав твой солдат, ваше благородие, - неожиданно подал голос один из приговоренных, хмурый пожилой мужик, с разбитым лицом и свежим рубцом через щеку, хорошо глаз не выбили, - следом нагайки. - Ты пришёл и ушёл, благородство сегодня проявил, а они завтра вернутся, когда тебя рядом не будет. Они от крови пьяные, от безнаказанности, вот и учинят смертоубийство и разорение. А ты, видать, кровушки досыта напился, не веселит она тебя более.

- Что? - резко обернулся Малинин.

- Видок у вас тот ещё, - как ни в чем не бывало, продолжал мужик. - Потрёпанный, пропыленный весь. Только вы не пораженцы и не дезертиры, ты, например, вашбродь, побриться не забыл. Вас пятеро: четыре офицера и только один солдат. У каждого по два ливольверта, у солдата не трехлинейка, а кавалерийский карабин. Ходите вы слишком легко, невесомо, бесшумно. Без лошадей, значит, по лесу двигались. Патронов у вас нет, стало быть, расстреляли все. Мирных не трогаете...

- Продолжай! - кивнул Малинин.

- Из тыла Красной Армии идёте, - сказал мужик. - Какую- то большую пакость сотворили. Каратели - это так, нашим на один зубок, а вот вас надо в первую очередь истреблять, вы опасные.

- Не боишься мне такое говорить? - Прищурился зло Малинин.

- А ты, вашбродь, руки об меня марать побрезгуешь. Да и не интересен я тебе. Не твоего уровня противник.

Малинин бессильно скрипнул зубами. Очень хотелось надавать наглецу по сусалам, только это не выход, да и не станет он мордовать безоружного и заведомо слабого, тут хуторянин прав. Не так их воспитывал подполковник Вешнивецкий. Малинин отвернулся.

- Ты бы, мил человек, помолчал, что ли, не гневил Бога, - ненавязчиво ввинтился в разговор юрким ужом Афоня. - Грубишь, издеваешься, а мы тебя, вроде как, не обижали. Если ты храбрый да удалой - беги домой, хватай ружьё да возвращайся силами меряться, чего языком зря молоть. Постреляешь нас - вот и выйдет тебе удача и полное удовольствие.

Мужик усмехнулся нехорошо.

- Нет уж, дурных ищите-свищите поодаль. Я супротив вас много не сделаю, обожду.

- Валяй, - устало махнул рукой Малинин. - Если вдруг в спину задумаешь стрелять - не взыщи!

Громко застучали копыта - это уходила разъярённая полусотня карателей. Казаки были злые, не вкусившие комиссарской крови, не потешившие душу, проклиная, вероятно, чистоплюйство и глупую привередливость капитана Малинина. Он не сомневался, что завтра же об этой его, с их точки зрения, глупой выходке будет доложено по начальству, а ещё через некоторое время станет известно всей армии, да ещё с таким подробностями, про которые он и сам до сих пор не догадывался. Только на это Малинину было глубоко начхать, его сейчас больше всего беспокоили обстановка и состояние собственного подразделения.

- Доберутся до ближайшего села, и там разгуляются во всю ивановскую. А назавтра вернутся сюда и добавят удовольствия. Уходить вам надо, господа комбедовцы, или кто вы там, - невесело проронил Афанасий. - Да и нам не грех. Бабу-то за что хотели убить? - повернулся якут к представителю комитета бедноты.

- Муж у неё комиссар. За красных воюет.

- Чего ж с собой не забрал?

- Забрал, да она рожать домой вернулась, как ваши нагрянули - ребёнка не оставила.

Малинин почернел лицом. Повернулся, внимательно рассмотрел молодую женщину, безразлично переступающую босыми ногами.

- Сын, дочь?

Женщина молчала, словно не слышала капитана.

- Дочка, - ответил за женщину комбедовец. - Третьего дня родилась.

Странно, но этот человек нравился Малинину. Вроде бы неприятель, явный военный противник, супостат, но держится достойно, не дрожит и не трепещет осиновым листом. Заслуживающий признания оппонент, короче говоря, Малинин уважал таких. Убежденный, идейный враг.

- Тебя зовут-то как, почтеннейший? - с интересом осведомился капитан. - А то как-то не по-людски общаемся.

- Антип Федорович, - мужик ответил степенно, с вызывающим самоуважением, он, похоже, окончательно освоился и ни капли не боялся.

Малинин почувствовал вдруг, как усталость предательски навалилась стремительным ударом по ногам, расфокусировкой взгляда, полной отрешенностью от действительности. Напряжение, ярость, азарт, пыл, кураж - все, на чем он держался, ушло, оставило, запал догорел. Малинин заскрипел зубами: ничего ещё не кончилось, силы нужны, и требуется отыскать их немедленно, себя переломить, чего бы ни стоило!

- Я вот что решил, Антип Федорович! - Малинин с долгим вниманием посмотрел комбедовцу в глаза. - Ты нас в город отвезешь. Готовь телегу, лошадь - собирайся, короче говоря. Женщину и ребёнка тоже возьмём, постараюсь в городе пристроить. Дружков своих также можешь прихватить с собой, иначе поубивают вас здесь.

- А ежели я не соглашусь? - прищурился комбедовец.

- Реквизируем и лошадь, и телегу! - зло прищурился Малинин. - У тебя, либо ещё у кого... Не торгуйся, не на базаре! Недельку-другую в городе переждете - потом вернетесь! И побыстрее, любезнейший, я передумать могу!

Солнце светило в глаза, одуряюще пахло полынью, скрип телеги не раздражал, а, наоборот, убаюкивал, глаза слипались. Молодые офицеры, разметавшись на телегах, спали мертвецким сном, тяжело, беспробудно, напряжение отпустило, пришла нега и расслабленность. Афоня сторожко высматривал окрестности, дозволив Малинину подремать, со стороны узкие глазки-щелочки якута казались закрытыми, хотя указательный палец зорко лежал на спусковом крючке карабина.

Корунд, топаз, горный хрусталь, если осветить его хорошо и правильно поставленным светом, будет сверкать почти так же, как переливается изящно ограненный бриллиант. Искусно выполненный профессиональным ювелиром стеклянный страз тоже внешне походит на алмаз. А известный мошенник Ося Маркин успешно реализовывал бутылочные осколки под видом драгоценных камней, да ещё тихим вкрадчивым шепотом под строжайшим секретом сообщал на ухо доверчивому ротозею-покупателю древнюю историю сего раритета, найденного много веков назад в копях Индии и тайно вывезенного сначала в Европу, а затем, также тайно, контрабандной и в Россию. Но все эти полудрагоценные камни и стекляшки так же походят на гордо и завораживающе посверкивающий бриллиант, как похож был розовощекий толстенький барчук Сережа Малинин, Сереженька, Сержик, Сергунчик, на сухого жилистого капитана Малинина, разведчика и диверсанта, головореза, убийцу и, вообще, хорошего человека. Любимец престарелых родителей, мягкий, рыхлый Сережа, беззлобный увалень, пухленький медвежонок о карьере военного не то, чтобы не помышлял, он и в дурных снах такого увидеть не мог. И все же один раз в жизни отец настоял на своём, и единственного любимого отпрыска отдали в военное училище. В науках Сережа сильно не преуспел, учился ни шатко, ни валко, поэтому выпуститься должен был подпрапорщиком, но вышло иначе. Чем приглянулся этот неуклюжий увалень подполковнику Вешнивецкому понять невозможно, но сей изящный господин, больше схожий с утонченным интеллигентом, чем с потомственным военным, предложил ему вступить в свою группу. Убеждать Вешнивецкий умел, хотя всегда разговаривал ласково и весьма уважительно, и Малинин сам не понял, как согласился. Подполковник своих воспитанников ни в коем разе не муштровал, не давил авторитетом, не ломал характер. Он непостижимым образом умел находить в человеке такие струны, при игре на которых тот сам загорался предстоящим делом и выполнял его вдумчиво и со всей возможной энергией. Через три месяца Малинин в удовольствие, ни сколько не запыхавшись, пробегал верст пять-шесть по пересеченной местности, и бесчисленное множество раз отжимался на кулаках от земли, а от стрельбы из нагана получал подлинно сказочное блаженство. Револьвер стал для Малинина не просто оружием ближнего боя, как для остальных. Он стал даже не продолжение руки капитана, скорее, частью его тела. В любой момент, в каком бы положении Малинин не находился, наган мог оказаться в его ладони раньше, чем он подумал об этом. Как-то мягко и ненавязчиво подполковник рассказал, что стрелять, как в тире, с упора - это одно, а вести огонь в движении, в кувырке, в перекате - это гораздо интереснее. То, что вытворял через полгода Малинин, было непосильно цирковым акробатам и другим гимнастам, не говоря уж о полевых офицерах. А ведь когда-то маменька приглашала для него учителя музыки. Когда-то он вполне сносно мучал скрипку и фортепиано, различал четверти, восьмушки и шестнадцатые, преизрядно веселил гостей трагическим исполнением "Ах, не говорите мне о нем!" - и, по их мнению, голос имел "весьма премилый и ласкающий слух"... "O tempora! O mores! - О времена! О нравы! - сказали бы сейчас о Сереже Малинине те, оставшиеся в прежней жизни, в ином измерении, в отошедшей реальности. - Мальчик был невообразимо талантлив, подавал надежды, должен был стать вторым Паганини! И во что превратился! Уму непостижимо!".

Он проснулся мгновенно и сразу. Словно лёгкий платок с головы под сильным порывом ветра слетел сон, спонтанно, беспричинно и окончательно. Острое чувство тревоги кольнуло под лопатку, Малинин увидел, как подобрался и напрягся Афоня. Невидимые флюиды опасности передались и молодым офицерам, те зашевелились и прекратили беззаботно, по-щенячьи дрыхнуть.

Банда появилась неожиданно. Даже не банда, разъезд, человек десять-двенадцать вооруженных верховых в полувоенной и повседневной крестьянской одежде. В свете солнечного света, на контражуре их силуэты читались однородной неспешно-вялой, колышущейся в бесконечной пыли массой, плавно текущей навстречу. Пара телег в степи были сладким лакомым кусочком, и опасности представлять не могли никоим образом - всадники пришпорили коней и с гиканьем и улюлюканьем понеслись наперерез. Бандитское оружие, испоганенная винтовка с отпиленными дулом и прикладом, обрез, имеет лишь одно преимущество: возможность скрытого ношения. При выстреле в коротком стволе не успевает выгореть весь порох, и пламя из дульного среза вырывается далеко вперед, а звук гораздо громче. Пуля мощного винтовочного патрона, выходя из обрезанного ствола, начинает хаотично кувыркаться, отчего прицельная стрельба возможна лишь на коротких дистанциях.

Малинин уже различал отдельные фигуры, азартные лица. Впереди красовался толстый бородач в купеческом картузе, потный и донельзя довольный, словно выиграл в лотерею сотню тысяч рублей по билету от театрального гардероба, за ним двое помладше, в офицерских френчах, с залихватскими чубчиками, сладко облизывающиеся от вожделения в предвкушении лёгкой поживы. Это были не бойцы, это были шакалы, трусливые и отчаянно жестокие в своей безнаказанности. Сближаясь с противником, разъезд терял свои главные преимущества: дальнюю дистанцию и мобильность - и становился уязвимым для огня револьверов. Ибо на большом удалении серьёзное противление мог оказать лишь Афоня с его карабином, к тому же запас патронов у малининских бойцов имелся только на одно скоротечное огневое столкновение. Бандиты приближались стремительно, нацеленные на грабеж и кровавое, но зато приятное и увлекательное развлечение, а вовсе не на "внезапный встречный бой на поражение в составе малой группы". Кто-то для острастки выпалил в воздух, и тогда Малинин грозно рявкнул: "К бою!". Объяснять что-либо не требовалось, все члены разведгруппы свои обязанности знали на ять. Через секунду на телегах не было никого: скатились в пыльную траву, сшибли с телег красных, зло ощетинились стволами. Малинин, перехватив оторопевшего возницу-комбедовца поперёк тела, словно в классической борьбе, швырнул его через себя вниз, перекатом ушёл в сторону, ожившие револьверы сами прыгнули в руки. Прапорщик Лужнин легко, как пушинку, и в то же время аккуратно и бережно, словно до краев наполненный сосуд, ссадил жену комиссара и ее малютку, прикрыл собой. Ситуация изменилась мгновенно и кардинальным образом: добыча превратилась в охотника, а охотник - в добычу. Афоня уже стрелял. Он выпустил обойму серией, практически без пауз между выстрелами. Карабин в его руках, казалось, исполнял какой-то ритуальный танец, ибо для передергивания затвора, перезарядки "Мосинки", в отличие от германского "Маузера", необходимо отнять приклад от плеча. На возврат винтовки в состояние прицеливания также нужно время. Но у Афони все получалось молниеносно и гармонично. Дуло карабина выплюнуло пять остроконечных пуль со свинцовым сердечником и мельхиоровой оболочкой калибра 7,62 мм., и в стане противника началось замешательство. Бородатый толстяк полетел в пыль первым, двое во френчах умерли одновременно, так и не перестав вожделенно улыбаться. Пять лошадей лишились всадников, беспорядочно, хотя и ненадолго защелкали офицерские наганы. Ещё несколько бандитов вывалились из седел, остальные принялись разворачиваться для отступления, но было поздно: они приблизились на расстояние, достаточное для ведения огня из короткоствольного оружия, и Малинин открыл огонь с двух рук. Постоянно перемещаясь в полуприсяде справа налево и, одновременно, вокруг всадников, отвлекая противника на себя, капитан бил с упреждением, вынося точку прицеливания вперед по линии движения мишени и сохраняя револьверы в постоянном движении, "дожимал" спуск, не прекращая "поводки" оружия, тратил не более одного патрона на каждую цель. Кто-то все же успел выстрелить в то место, где еще мгновение назад находился Малинин, и даже попробовал передернуть затвор до того, как пуля левого нагана вошла самонадеянному стрелку между глаз. Огонь был страшен и жесток, патроны закончились быстро и одновременно с тем, как последний бандит упал с лошади. Пыль, кровь, резкий запах пороха, гул в ушах, конское ржание. Утратившие верховых лошади мечутся по полю и изловить их нет никакой возможности. Афоня уже деловито потрошит карманы убитых на предмет боеприпасов. К карабину набрал, к револьверам - нет, так что пришлось господам офицерам вооружаться обрезами. Лужнину пулей ободрало плечо, у остальных не было даже царапин, в общем, легко отделались. Малинину на секунду стало жутко: закрывая своим телом женщину, прапорщик являлся превосходной мишенью и серьезно его не зацепили лишь потому, что Малинин открыл огонь раньше, чем противники смогли выцелить Лужнина.

Комбедовцы испуганно хлопали глазами, наверное, уже попрощались с жизнью. Малинин легко пнул носком сапога подошву Антипа Федоровича, замершего на земле без движения, и процедил сквозь зубы:

- Подъём, коммуна, ехать пора, потом разлеживаться будешь.

Больше приключений в дороге не случилось, добрались вполне сносно, и на этот раз госпожа Удача благоволила капитану Малинину. Комбедовцев и женщину с ребёнком определили на постоялый двор, прощаясь, Малинин посоветовал Антипу Федоровичу вроде бы шутливо, ласково улыбаясь, но того от подобной улыбки словно мороз пробрал:

- Ты, Антип Федорович, уж сделай милость, больше не попадайся, в очередной раз может и не повезти. Бывай здоров, женщину оберегай, а уж если встретишься мне с оружием в руках - не обессудь.

Получилось зловеще, комбедовец поежился, хотел что-то ответить и, по возможности, дерзко, но язык словно прирос к зубам, не слушался. Антип Федорович сумел лишь судорожно проглотить закупорившую гортань слюну и кивнуть.

В своих ожиданиях капитан Малинин не обманулся: каратели уже наябедничали высокому начальству - и Малинин получил изрядную выволочку от полковника Васнецова. То, что разведгруппа задание выполнила и вернулась без потерь, того не волновало совершенно, ибо налицо было едва ли не сотрудничество с красными. Начальник разведки капитан Голицын, пытаясь смягчить удар, вступился за Малинина горячо и страстно, в результате крепко досталось обоим.

- Считаешь себя правым? - спросил позже Голицын, Малинин лишь безразлично пожал плечами:

- Если бы это могло что-либо изменить...

Глава 14

Окна чернели спящей пустотой, словно указывая незваным посетителям на явную неуместность позднего визита. Тусклая луна почти не освещала спящую улицу, а дом видел десятый сон, но это мало смутило грозного прапорщика, который желал успеть все и сразу. Белоносов бесцеремонно забарабанил в дверь и продолжал сие занятие до тех пор, пока в окошке не забрезжил слабый огонек керосиновой лампы, и недовольный голос сонно произнес:

- Кого по ночам носит?

Грозный прапорщик сильнее ударил в дверь кулаком и прикрикнул героическим фальцетом:

- Захаров! Открывай, мерзавец, контрразведка!

Откуда Георгий Антонинович взял такую форму обращения и почему обозвал невидимого визави мерзавцем, он и сам не понял и даже удивился, вероятно, подсознательно хотел продемонстрировать Насте свою решимость и готовность к свершению подвигов. Хотя столь грубый окрик сильно шёл вразрез с всегда вежливой и даже слегка наивной обходительностью грозного прапорщика, да и вышел окрик, честно говоря, не сильно страшным. Но слово не воробей, за дверью недовольно завозились, потом звякнул засов и на пороге возник белым призраком некто в наброшенном на исподнюю рубаху старом сермяжном армяке. Керосинка выхватила из темноты худое лицо мужчины лет тридцати, по всей видимости, того самого Митьки Захарова. Ожидая встретить, как минимум, взвод вооружённых до зубов солдат, он немало удивился, увидев перед собой лишь молодую девицу и мальчишку в форме прапорщика с огромной кобурой на боку.

- Веди в дом! - не пожелал выходить из своей грозной роли Жорж. И со свистящим придыханием добавил. - Быстро!

Митька Захаров, по-прежнему ничего не понимая, пятился назад, теснимый прапорщиком, Настя, как в бессознательном сне двигалась следом. Втолкнув несчастного Захарова в крохотную кухню, Жорж навис над ним разъяренным коршуном.

- Говори все, что знаешь про Виктора Нежданова! Запираться не вздумай - нам все известно!

Митька Захаров не мог взять в толк, что от него хотят, часто-часто хлопал глазами, слюняво раскрывал рот, словно задыхаясь, пытался что-то лопотать. Жорж не давал опомниться, наседал.

- Настя, дай фото, - он выхватил из рук Веломанской карточку Нежданова, сунул в лицо допрашиваемого. Главное, не терять темп!

Фотографическая карточка бравого Виктора Нежданова произвела на инвалида германской войны такой же эффект, какой производит на зрелого барана-производителя вид новых резных ворот. Он непонимающе уставился на карточку, глупо вращая глазами.

- Узнаешь? - зловеще прошипел Жорж. - Будешь говорить или Ваньку валять?

Митька Захаров готов был рассыпаться прахом, уползти ловким ужом в щель между половых досок, вылететь в печную трубу лихой ведьмой, а Белоносов неотвратимо вопрошал:

- Давай, не крути! Когда и где познакомились? При каких обстоятельствах? Чего от тебя Нежданов хотел? Говори, нам все известно!

Митька пытался отбиваться, что-то лопотать, еще больше подогревая агрессивный пыл Жоржа. Грозный прапорщик расстегнул верхнюю пуговицу кителя, словно невзначай положил ладонь на огромную кобуру.

- Ты, мил человек, видно шутки шутить собрался? - Явно кого-то копируя, сурово-зловеще пробасил Белоносов. Получилось весьма посредственно, ненатурально, даже слегка комично, сам же грозный прапорщик этого не почувствовал. В тусклом свете керосиновой лампы его фигура налилась силой, нависла над ничтожным собеседником несокрушимой горой, исполинским великаном, былинным рыцарем. Он чеканил слова, сам, по видимости, уверовав в собственную силу и способности мастера психологических допросов. Возможно, этому способствовал тараканий взгляд инвалида германской войны и неожиданное осознание собственного величия, умения внушать страх. Захаров заюлил, завертелся юрким ужом на раскаленной сковородке.

- Я не при делах! Мы всю жизнь к закону послушные были! Ни полушечки не своровали, кого хошь спросите! Дмитрий Захаров испокон веку со всем почтением, никогда и слова супротив, наговоры все это!

Он нес какую-то ахинею, но Георгий Антонинович вдруг осознал, что небогатый запас угроз исчерпан, и теперь, по всем правилам допросной науки, надлежит переходить к мерам физического воздействия, то есть, начинать Митьку Захарова бить. Лупить, мордовать, колотить, окучивать, выбивать показания, и юный прапорщик Белоносов сам испугался предстоящей перспективы. К тому же вспомнил о присутствующей здесь Насте Веломанской, и мгновенно залился краской ужасающего стыда. Только Митька этого не понял, не ощутил изменения в поведении контрразведчика, и втянув голову в плечи, испугавшись лютой расправы, быстро-быстро залепетал:

- Он Петьку Еремеева искал. Петька зимой еще в Москву подался, вернуться должен был, да исчез, этот его разыскивал...

- Еремеев где? - по инерции спросил Жорж, сам не веря еще, что бить собеседника не придется.

- Не могу знать! - заюлил Захаров. - Не возвращался он, как в воду канул...

- Зачем в Москву ездил?

- Дело у него.

- Какое?

- Не могу знать!

Жорж исчерпал свои грозные возможности, дальше мог последовать лишь фарс, и все же Жорж хотел доиграть партию до конца, потому прошипел зловеще:

- Все ясно с тобой! Говорить по-хорошему не желаешь, Ваньку крутишь! Собирайся, поедем в контрразведку, там все выложишь: и чего знаешь, и что знал, да забыл, и чего не знал - тоже вспомнишь...

Текст Жорж выпалил по наитию, сам не понял, что произнес, но Захаров поверил. Настя оторопела, боялась даже шевельнуться, но через секунду грязная кухня потеряла привычные очертания: потолок поплыл, перевернулся, а пол больно ударил в лицо, и все померкло, исчезло, растворилось в белесом тумане.

Глава 15

Небольшая рыболовная сеть, бредень, согласно словарю В. И. Даля имеет предназначение: "Бродить рыбу, ловить бреднем, идучи водою и волоча его на клячах за собою". Однако, рыболовные снасти можно использовать и иначе: штабс-капитан Северианов занимался, на первый взгляд, странным и не совсем обычным для боевого офицера делом: разложив на полу бредень, вырезал несколько прямоугольных кусков, расположив "клетки" сети по диагонали, пропустил по периметру всех деталей тонкий, но крепкий шнурок и сейчас сшивал куски между собой. Получалось нечто среднее между плащ-накидкой и курткой-балахоном. Сие странное одеяние штабс-капитан надел, сделал несколько движений, покрутился на месте, прошелся по комнате. Снял, подвесил и занялся еще более непонятным процессом: снизу вверх он подвязывал и подшивал к сети пучки мочала, лыко и лоскуты льняной мешковины разного размера и разных цветов: зелено-серые, грязно-желтые, темно-коричневые. Когда Северианов отдавал в покраску пыльную кипу старых мешков, работники "шелкокрасильного заведения Широковой Анны Тарасовны, третьей гильдии купчихи, Степная часть, в доме Гауланова, котлов 4, рабочих 7" смотрели на штабс-капитана с легким презрительно-недоуменным удивлением. Красить старую мешковину в грязно-зеленый цвет и разные оттенки коричневого мог лишь человек, мягко говоря, большой оригинальности и эксцентричности, или, выражаясь проще, бесящийся с жиру индюк, надолго распростившийся с разумом и здравым смыслом. Однако, верные правилу: "Изготовим любое гадство из материала заказчика", лишних вопросов не задавали. Распустив на нити куски мешковины по краям, Северианов перегибал их пополам и крепил к сетевому каркасу. Работа кропотливая, требующая громадного терпения и усидчивости, но Северианов обладал и тем и этим, а главное, от итогов работы зависел не столько успех задуманного, сколько жизнь. Дело двигалось со скоростью ленивой черепахи, но Северианов не ускорял процесса, тщательно проверяя каждый узелок, каждый лоскут. Получавшийся костюм мог менять длину и ширину в довольно больших пределах, не стеснял движений и хорошо сидел на одежде любой толщины, позволял совершенно бесшумно освобождаться от зацепов и должен был превращать его обладателя в нечто травянисто-кустарное. Время текло неудержимо и неумолимо, Северианов работы не прекращал, вязал узелки, подшивал, обрезал лишнее с монотонным и нескончаемым упорством. Когда разноцветное лохматое одеяние было готово, надел его поверх одежды, вновь прошелся по комнате, осматривая себя придирчивее, чем ярмарочный покупатель лошадиные зубы, тщательнее, чем поднаторевший, искушенный нумизмат редкую коллекционную монету. Удовлетворившись осмотром, проверил оба нагана. Четырнадцать патронов для скоротечного боя, для создания подавляющего огня, мягко говоря, немного, а перезаряжаться времени не будет. Плохо. Ещё есть карманная дамская пукалка: браунинг М 1906, боевой нож и "рукопашка". Ну и две гранаты Мильса, но это уж на самый распоследний случай. Ладно, посмотрим, решил Северианов. У него оставались чуть меньше двух часов, и он мгновенно заснул. Проснувшись, без аппетита, механически сжевал кусок ситного хлеба с салом, запил холодным чаем и начал собираться. Свой оригинальный маскхалат сложил в вещмешок, туда же отправил гранаты, Линнеманновскую пехотную лопату, бинокль, фонарик, флягу с водой. Запасные патроны к нагану, тщательно завернув в тряпицу, чтобы не гремели, уложил в патронташ, прикрепленный к ремню. Пора было отправляться.

Село Гусилище стало городской окраиной Новоелизаветинска в середине 19 века. Несмотря на плодородные земли, жители Гусилища издревле работать не любили, предпочитая хлеборобству и охоте промысел более лёгкий, а иным часом, и более прибыльный. Женская часть населения отправлялась в Новоелизаветинск нищенствовать, забрав с собой малолетних детей, мужская же подавалась на большую дорогу грабить купцов и просто состоятельных людей, имевших неосторожность пуститься в дальний путь без надлежащей охраны. В Новоелизаветинске попрошаек из Гусилища называли "гуслями" и сразу выделяли из числа других побирушек. После присоединения Гусилища к городу, там всецело обосновался граф Василий Ильич Одинцов, инспектор поучебной части гимназий Новоелизаветинской губернии, образованнейший и интеллигентный человек. Он поставил шикарный дом в два этажа, открыл в Гусилище, которое из села превратилось в городской район, гимназию, на собственные средства выстроил храм, ночлежки для бездомных. Держал ювелирную мастерскую, даже прослыл искусным мастером, любил работать по золоту, сам огранивал драгоценные камни. Правда, злые языки утверждали, что граф Одинцов является руководителем всех разбойничьих шаек Гусилища, и несметные богатства текут к нему не из ювелирной мастерской, а прямо с большой дороги, но это все, конечно, злые байки завистников. В 1917 году произошёл трагический казус: граф Одинцов революции не принял, сокровища свои закопал в никому не известном месте, а сам бросился с моста в реку Ворю, утопился. Или, помогли утопиться, доподлинно неведомо, в общем, сгинул граф Одинцов со всеми своими миллионами. Дом его был разграблен и пришёл в полнейшее запустение, оставшийся без садовника роскошный сад зарос бурьяном и сорными травами, в общем, теперь уже ничто не напоминало о былом роскошестве.

Северианов неспешно шёл по улице, бросая незаметные взгляды по сторонам. В свете дня улица выглядела не намного приветливее, чем ночью. Чахлые деревца, покосившиеся дома, редкие прохожие. Гнетущее ощущение скрытой тревоги висело в воздухе. Северианов кожей ощущал липкие ощупывающие взгляды. Одинокий офицер, прогуливающийся по Гусилищу, смотрелся не просто белой вороной, он был чем-то инородным, привлекал множественное внимание и возбуждал нездоровое любопытство аборигенов. Переодевание в гражданский костюм, мало того, что противоречило мировоззрению русского офицера, было глупо, ибо каждого нового посетителя слободы "гусли" выделяли из людской массы, потому как все здесь знали друг друга. И даже знали, кто, когда и к кому может прийти. Нет, в открытую здесь проводить разведку бессмысленно. Возможно, опытный филер сыскной полиции смог бы слиться с гусилищевой массой, но Северианов даже пробовать не собирался. Филера, возможно, вычислили бы, а вот что вы, господа грабители, скажете насчёт офицера армейской разведки?

Северианов неспешно прошёл мимо дома графа Одинцова, внимательно и скрупулезно запоминая детали ландшафта, и также неспешно покинул Гусилище.

Эх, знатные хоромы соорудил себе когда-то граф Одинцов! Не скупясь и с тратами не считаясь, действовал, ибо зависело все только от его достатка, вкуса, пристрастий и фантазии. Для умильности картины дом непременно должен стоять на пригорке, возвышенности. Реализуя барскую затею, было сие изрядное земляное возвышение насыпано искусственно, и на нем вырос по-барски широкий, высокий деревянный дом с просторным мезонином, окруженный со всех сторон обширной террасою. "В камне жить не здорово, считал граф, и жилье должно быть деревянным, а главное, прочным и теплым". Дом располагался так, чтобы с высокого балкона открывался вид на заречные луга, равнины, перелески, чтобы можно было и за порядком в Гусилище надзирать, и за работами в ближайших полях. На фронтоне - верхней части главного входа - помещен вензель, когда-то, видимо, преизрядно блиставший, ныне почти незаметный - замысловато переплетенные инициалы поместного владельца: ВО, Василий Одинцов. Слева и справа от усадебного дома симметрично возведены флигели - одноэтажные постройки, соединенные с домом галереями и переходами. Во флигеле справа еще совсем недавно располагалась кухня, а в левом - помещения для предпочитавших тишину старших членов семейства, а также для многочисленных гостей, приезжавших обычно на несколько дней или даже недель. Двор пуст и занят только некогда красивыми цветниками, которые огибает усыпанная крупным речным песком дорожка. Экипажи гостей, въезжавшие в ворота, минуя цветник, подъезжали к парадному крыльцу.

Задняя, наиболее красивая часть дома с открытой верандой выходила окнами в парк, на устройство которого Одинцов в свое время потратил денег больше, чем на сам дом. Здесь был разбит прекрасный фруктовый сад, выкопан большой пруд, в который запустили голавлей и карпов, а также множество карасей. На берегу пруда стояла каменная беседка в греческом стиле с колоннами. Ее ступеньки спускались к воде изумрудного цвета, на поверхности которой лениво грелись рыбы. Воду в этот пруд подавал подземный ключ, и раньше ее можно было запросто пить, без риска подхватить инфекцию. Густые аллеи, расходящиеся во все стороны, дорожки и мраморные статуи придавали парку столько прелести, что гости графа подчас проводили там целый день. Теперь же все это бывшее великолепие приобрело вид пустыря, носившего среди "Гуслей" оригинальное название "Сучье поле".

Выходить следовало затемно. Северианов подобрался к бывшему дому графа Одинцова со стороны парка. Уже начинало светать, Северианов малой лопаткой в считанные минуты отрыл небольшой окоп-скрадок, на дно постелил свернутое одеяло, срезал длинные стебли травы и закрепил их в петлях маскхалата, так что теперь он полностью сливался с окружающей местностью. Лицо и руки "покрасил" жженой пробкой от винной бутылки, чтобы не демаскировали. Улегся, укрылся костюмом-сетью. Приготовил бинокль.

Медленно светало. Начали появляться люди. Потянулись нищие и нищенки, занимая трудовые места. Куда-то расходился прочий народ. Потом утренний ажиотаж закончился и Гусилище замерло, редко нарушаемое одиночными прохожими. Прогрохотал железными колесами одинокий лихач - пролетел по улице, словно простреливаемое пространство пересек: быстро, одним рывком, не оборачиваясь. Где-то невдалеке послышались пьяные песни, женский визг да крики "Караул!". Грохнуло подряд несколько револьверных выстрелов. Тоска, грязь, безысходность, отсутствие жизненных перспектив. Мелкие воры, нищие, беспаспортные крестьяне, базарные торговки хламьем, барахольщики - грязная и оборванная развеселая пьяная публика. Северианов наблюдал. Обмотанный зелёной мешковиной бинокль, защищенный от солнечных бликов блендами, сделанными из голенища сапога, прекрасно позволял разглядывать мельчайшие детали обстановки. Вот к воротам Одинцовской усадьбы подъехала пролётка с откровенно бандитскими седоками, они сгрузили какие-то тюки, прошли в дом. Затем по одному стали подтягиваться люди, обличья интеллектом не обезображенным, некоторые с оружием. Самое поразительное, что происходило все это совершенно открыто, бандиты никого не боялись и не таились. Более того, боялись их: улица мгновенно вымирала, когда кто-либо появлялся возле ворот. Северианов насчитал одиннадцать человек зашедших в дом. Потом некоторые аборигены уехали, снова вернулись. Трое здоровеннейших, опухших от пьянства детин присели у входа прямо на земле, расставив стаканы, осьмериковый штоф самогона(1,53 литра), миску соленых огурцов. О чем-то оживленно и красноречиво беседовали, вероятно, о женской красоте, ибо жестикулировали весьма недвусмысленно. Непонятно: то ли пикник, то ли охрана. Впрочем, пировали не долго, ибо бутылка опустела слишком стремительно, и слегка осоловевшая троица ретировалась внутрь. Барские хоромы, похоже, бандиты превратили в воровскую малину, хазу, притон, место сбора криминальных элементов общества. Северианов медленно водил биноклем, рассматривая два этажа, центральную лестницу.

О банде Петра Кузьмича Топчина рассказывали разное, по большей части совсем уж страшное. Топчин разъезжал поНовоелизаветинску натачанке игоре тому, кто подвернётся напути- несчастного или несчастную хлестали плёткой, затаскивали вэкипаж иувозили в неизвестном направлении. Запросто могли среди бела дня разуть и раздеть до исподнего, и жертва еще должна была быть благодарна, что вообще осталась в живых. Звать на помощь бесполезно - никто не прибежит, а если и найдется неразумный - вполне может разделить участь несчастного, дабы не лез, куда не следует. Также у банды имелось в достатке винтовок, наганов, даже, говорили, есть пулеметы, в общем, достаточно, чтобы вооружить, как минимум, взвод.

Стемнело. В доме засветились окна, послышалась разухабистая гармошка и нестройный хор. Все в сборе, что-то празднуют. Пора! Северианов медленно пополз к дому, подобрался под окна, замер, превратившись вслух. Тускло светила луна, Гусилище вымерло, боясь потревожить отдых воровской малины. Подъехала еще одна пролетка, и Северианов теснее вжался в стену дома: из пролетки двое бандитов выволокли связанного офицера и молодую девушку. Неяркий свет из окон осветил лица пленников, и Северианов узнал Жоржа Белоносова из контрразведки, юная спутница прапорщика оказалась незнакомой. Жоржа волокли под руки, похоже, он был без сознания, девушка же, подталкиваемая в спину стволом винтовочного обреза, шла сама. Вместо лица - застывшая маска ужаса, безысходности. Они прошли в метре от Северианова, и этот ужас словно передался ему. Ситуация менялась стремительно, пленных требовалось освобождать незамедлительно, времени не было. Северианов изготовился к скоротечному бою. Живым нужен лишь главарь и то ненадолго. Штабс-капитан неслышной тенью скользнул к парадному входу, лёгким скользящим шагом проник внутрь. Там никого не было, даже намёк на часового, либо прочую охрану отсутствовал. А зачем, кто посмеет здесь появиться? А вот это вы зря, подумал Северианов, мягко поднимаясь по парадной лестнице, прижавшись к стене, держа оба нагана наизготовку и сторожко осматриваясь. За вестибюлем находился парадный зал - непременная часть помещичьего дома, ведь граф обязательно должен устраивать обеды, балы, приемы. Стены обиты материей из расписных тканей, украшены зеркалами - это зрительно увеличивало размеры помещений. Под ногами беззащитно лежат книги из некогда богатой графской библиотеки. Захваченное богатое великолепие непременно должно превратить в хлев, для утверждения собственной значимости, так что ли?

Никого, только хор голосов сверху. Северианов вплотную подошёл к двери, сцепил большие пальцы рук, превращая два нагана в систему из двух стволов. Ногой легко толкнул дверь. Вся банда сидела за бесконечно длинным столом, все вооруженные, обвешенные револьверами, бомбами, несколько винтовок прислонены к стульям. Прапорщик и девица - в стороне, у стены, бандиты рассматривают их, как диковинных насекомых. Что-то разухабистое наяривает гармошка. Во главе стола - красочный персонаж: длинная светлая челка, элегантные гусарские усы, цветастая рубаха с расстегнутым воротом, деревянная кобура маузера К-96 на ремне. Картина маслом, душераздирающее зрелище, апофеоз лиходейства, ода вседозволенности и беззаконию.

Сейчас все сборище, еще не ведая о том, перестало быть бандой, кодлой, шайкой, кагалом, воровской малиной, а приобрело статус того, что в наставлении по стрелковому делу называется групповой мишенью. Никто даже не успел повернуть головы, не то, что понять что-либо. Северианов открыл огонь с двух рук. Сцепленные большие пальцы не позволяли оружию сбиваться во время спуска курка при стрельбе самовзводом, концентрированная плотность огня двух револьверов по групповой цели была страшна и не уступала пулеметному, словно Северианов стрелял из "Льюиса". Для такого вида стрельбы приходилось тренироваться, подолгу выдерживая наганы на вытянутых руках. Северианов целился каждым глазом по своему оружию, быстро перемещаясь вдоль стола к главарю боком полускрестным шагом, не тратя больше одной пули на каждого противника. Брызнули в разные стороны осколки стёкла, с истошным визгом оборвалась гармошка, щелкнули вхолостую бойки наганов: патроны закончились. Северианов бросил пустые револьверы, из рукава скакнул в ладонь миниатюрный "дамский" браунинг М 1906, на вид игрушка, но в умелых руках - грозное оружие.

Выстрел.

Выстрел.

Выстрел.

Главарь ошалело раскрывал рот, силясь вдохнуть, словно язык распух и закупорил гортань, остальные признаков жизни не подавали. Кисло пахло сгоревшим порохом, сивушным духом, кислой капустой. И смертью. Северианов оказался рядом, мгновенно, приставил ствол браунинга ко лбу главаря.

- Я задаю вопрос - ты отвечаешь, тогда у тебя есть шанс дожить до завтра. Если понял - кивни.

Главарь судорожно хватал ртом воздух, силился что-то сказать, но из горла вырывалось лишь сипение, похожее на скрип несмазанного колеса. Северианов сильнее надавил стволом браунинга.

- Все равно убьешь, - наконец смог прохрипеть главарь.

- Мне не нужна твоя жизнь, - спокойно сказал Северианов. - Говоришь правду - и можешь идти на все четыре стороны. Только чтобы в городе я тебя больше не видел.

Главарь судорожно сглотнул.

- Кто убил ювелира Свиридского?

- Не знаю!

Северианов прищурился, поскреб указательным пальцем спусковой крючок.

- Не знаю! - заорал бандит. - Не наши это. Ходили слухи, что его ЧК шлепнула.

- Ерунда, зачем ЧК комедию ломать - изображать налет, проще арестовать.

- За что купил - за то и продаю. Слушок прошёл: что дело это гнилое, нечисто там все.

- Что вам нужно от ювелира Ливкина, Семена Яковлевича? Твои люди у него были?

- Камушек. Брильянт. Большой. Точно не знаю, говорено было, что дюже знатный камушек, цены немалой.

- Что за брильянт?

- Его зимой взяли ребята "Красавца" на дороге возле города. Купчишка в наши края ехал, с ним девка, а у девки цацки запрятаны, среди них этот брильянт. "Красавец" его барыге скинул, тот кому-то перепродал, а потом вдруг выяснилось, что сильно продешевили оба, камень цены огромной. Кинулся "Красавец" к барыге, кому, мол, камень запродал, да не успел, грохнули его легавые со всей его камарильей, а барыгу и вовсе замели в уголовку, так что концов не найти. Так и сгинул камушек. А недавно - опять слушок: видели камень в городе. Где, у кого - никто точно не знает, только сказано было: у ювелира искать надо, на улице Лентуловской.

- Кем сказано?

- Я его не знаю. Из господ кто-то, в городе неизвестный, появился недавно. Как меня нашёл - про то не ведаю, только встретились мы, он и шепнул: камень в городе, найдите, я хорошую цену дам.

- Как выглядит?

- Мужик тертый, опасный. Круглый, как колобок, невысокий, но чувствуется: барин. Одет прилично, культурного из себя строит. Лица не разобрал: темно было, и котелок низко надвинут, на самые глаза. Голос такой... простуженный, как будто. Подловил меня одного, как так вышло - ума не приложу. Говорит вежливо, но словно бритвой режет. Струхнул я тогда, хоть и не робкого десятка. А он все не отстает: найди брильянтик, только смотри, утаить не вздумай, на морском дне сыщу. Ну, послал я ребят на Лентуловскую улицу, только сгинули они, и ювелир сразу исчез, как ветром сдуло.

- Когда встречался с этим неизвестным благодетелем?

- Три дня назад, у трактира Солодовникова, на Казинке, только там его никто не знает, я справлялся.

- Как договорились связываться?

- Сказал, сам меня найдёт. Как брильянт добудем - так и найдёт.

- Что стало с тем купцом и барышней, у которых бриллиант отняли?

- Я там не был, но, думаю, известно что - на нож. Кто ж свидетелей оставляет, - сказал бандит, и сам испугался сказанного.

- И кто такие, ты не знаешь? - иронично произнёс Северианов, нежно поглаживая спусковой крючок дамского пистолетика. Главарь затрясся.

- Думаю, из благородных дамочка, от большевиков бежала с фамильными побрякушками, да не свезло...

- Пленные кто? - Северианов кивнул на Жоржа и Настю. Шок - вот то состояние, в котором они находились, характеризуя медицинским термином - "общее расстройство функций организма вследствие психического потрясения, положение, граничащее с кратковременной потерей сознания". Настя, вероятно, как раз, чувств лишилась, и если бы Жорж не поддерживал ее, опустилась на пол, съехала по стене вниз, выпала из жуткой реальности.

- Чего от них надобно?

Щека главаря навязчиво и стыдно задергалась: унизительное положение было непривычно, хотя и не совсем ново: когда-то ему часто приходилось бывать в шкуре униженного, запуганного и забитого. И ведь не так много воды с тех пор утекло, только напомнить теперь про то не мог никто: тех, кто знал - уже нет на свете, сам же он предпочёл крепко-накрепко об этом забыть, вымарал из памяти и очень надеялся, что навсегда. Но нет, ничто не вечно, напомнили. Если бы выражением глаз можно было причинять вред, убивать, уничтожать противника, главарь взглядом испепелил бы Северианова, разложил на составляющие молекулы, превратил в пар, однако "видит собака молоко, да рыло коротко". Свежий кисло-противный пороховой аромат из пистолетного дула и мягко выбирающий свободный ход спускового крючка палец мгновенно сменили яростное зырканье на преданно-щенячье обожание и главарь покорно и даже слегка подобострастно заблеял.

- Не ведаю, Ванька Зельцов с Котькой Игнатенкой их сюда прикобенили, говорили, что по нашу душу контрразведка клинья подбивает, собирались допрос им тут учинить по всей форме, только не успели.

- Ты слишком торопишься умереть, - с сожалением проговорил Северианов. - Что ж, ты сам выбрал свою участь...

- Не надо! - истошно заблажил главарь, пытаясь отстраниться назад, отодвинуть переносицу от пистолетного дула, как будто это могло ослабить убойную силу 6,35-мм пули браунинга М1906. Заскреб сапогами по полу, желая отодвинуться вместе со стулом, плечи мелко задрожали, затряслись в неудержимо-страшном танце. Северианов увидел, как невообразимо расширились зрачки бандита. - Не стреляй, правду говорю, не знаю ничего, не успели допросить, даже не начали! Пальцем не тронули!

Он не врал, он и вправду ничего не знал. Северианов поразился: человек способен меняться до полной противоположности. Сейчас перед ним на стуле съежилась полнейшая развалина, жалкая трясущаяся пародия на человека, ни в коей мере не могущая быть тем безжалостным и грозным бандитским главарем, атаманом шайки, хозяином воровской малины, государем всея Гусилища, в общем, тем, кем он был несколько десятков минут назад. Это трясущееся, полностью деморализованное существо вызывало лишь чувство брезгливого омерзения, гадливости, Северианов опустил пистолет.

- Ты обещал, обещал! - заходился пронзительным визгом бандит.

- Обещал - выполню! - Северианов сделал короткое движение пистолетным дулом справа-налево: убирайся - главарь понял, вскочил и бочком-бочком, по стеночке засеменил к выходу.

- У тебя есть час, чтобы исчезнуть. Из города. Навсегда. Увижу ещё раз - пристрелю на месте! - бросил в спину улепетывающему бандиту Северианов. Шансов, что почуяв некую толику свободы, Петр Кузьмич Топчин, бывший главарь банды попытается по-воровски: исподтишка втихомолочку напасть, взять реванш, рассчитаться с обидчиком не было ни малейшего, однако Северианов, дождался, пока на улице приниженно и бесправно прошелестит удаляющийся сапожный топот, только после этого спрятал оружие и повернулся к освобожденным пленникам.

Глава 16

Фортуна - дама капризная и весьма своевольная. У нее не бывает постоянных любимчиков, баловней и фаворитов, ибо никогда не может быть известно, какой фортель сия прихотливая леди способна выкинуть на пустом, собственно, месте и без всяких, казалось бы, поводов. Ещё вчера вы можете занимать весьма высокое положение в обществе, портмоне трещать от банкнот, а самая красивая женщина смотреть на вас с приятным вожделением. Но наступает сегодня, у вздорной госпожи Фортуны меняется настроение, созревает некий каприз, и вы мучительно больно обрушиваетесь вниз с возведенного пьедестала, да так стремительно, что опережаете собственный ужасающий взвизг и не можете оправиться весьма долго, до того счастливого момента, когда взбалмошная леди не соблаговолит вновь повернуться к вам лицом.

Примерно так рассуждал Тоби Уэббер, рассматривая рыдающую Кейт Симмонс, юную сексапильную красотку с многообещающей улыбкой и умопомрачительным бюстом, размер которого, как полагал Тоби, был обратно пропорционален количеству мозговых извилин в очаровательной головке Кейт. Леди Симмонс сейчас нельзя было назвать красивой: пурпурно-кирпичного цвета, опухшее от слез лицо, безнадежно погубленный дневной макияж, как символ безутешного горя. Произошло нечто до такой степени трагическое, что Кейт просто не могла перенести этого спокойно.

Истинный джентльмен - это не просто представитель высокого сословия. И не только хорошо воспитанный, уравновешенный и невозмутимый человек. Истинный джентльмен всегда придерживается определенных правил поведения: "кодекса джентльмена". Итак, "истинный джентльмен" должен:

- Никогда не перебивать того, кто говорит;

- Никогда не пытаться доказать свою правоту с помощью повышения голоса или высокомерия;

- Поменьше внимания уделять рассказам о собственной персоне;

- Никогда не пытаться показать свое превосходство в интеллектуальном плане, быть скромным;

- Уметь с интересом слушать собеседника;

- Вести дискуссию спокойно, кратко и по делу;

- Никогда не делать замечаний;

- Никогда не слушать разговор других лиц, не предназначенный для его ушей.

- Избегать педантизма, хвастовства, сплетен, излишней глубины и утонченности, слишком частого употребления всевозможных цитат и мыслей великих, наконец, избегать роли шута, "смешного человека" для вечеринок.

Тоби Уэббера можно было без преувеличения назвать истинным джентльменом. Сэр Тобиас Джеймс Гектор Уэббер, очаровательный шатен двадцати пяти лет, совершенно элегантный от завитка волос до кончика ботинка, почитал себя образцом классического британского аристократа, наследника рыцарских традиций. Истинный джентльмен должен любить женщин и всегда обладать известной галантностью по отношению к даме. Даже если единственная слезинка скатилась по щеке леди - его обязанность проявить живое участие и всяческую поддержку.

- Что произошло, Кэти, дорогая? - спросил Тоби, и Кейт поведала ему страшную историю, приключившуюся с ней.

История и впрямь была весьма трагической и безнадежно драматичной. Некий молодой человек познакомился с ней, целый месяц они встречались, и Кейт всерьез собиралась связать с ним всю последующую жизнь. Дело неудержимо двигалось к свадьбе, как вдруг Кейт с ужасом узнала, что ее обожатель вовсе не является настоящим англичанином, то есть представителем знатного рода, аристократом, украшением общества, состоятельным человеком, щедрым и обладающим определенными средствами, чтобы не зарабатывать себе на жизнь.

- Я не могу пережить всей тяжести случившегося, Тоби, он оказался ничтожеством, мерзавцем, низким подлецом! Нищий бродяга, второсортный актеришка из Манчестера! Простой горожанин, самого низшего сословия! Разливался соловьем, обещал в кругосветное путешествие через месяц, "Роллс-Ройс" подарить, бриллианты... Оказалось, что квартира, в которой мы встречались, не его, а директора театра, который был в отъезде. А говорил, что мне её подарит. И авто, на котором катал меня, тоже директорское.

От душевного расстройства Кейт лечилась хорошей порцией виски, бокал стоял рядом. Стерев надушенным платочком очередную порцию слез, она сделала изрядный глоток и вновь разрыдалась, весьма развратно обнажив при этом декольте.

Трагедия действительно была мирового масштаба, способная потрясти человека гораздо менее впечатлительного, чем Тоби. Давясь улыбкой, он участливо наклонил голову, явив Кейт свой великолепно напомаженный пробор, и поинтересовался.

- Ну а как человек, он хороший хоть?

Слова, которыми Кейт охарактеризовала своего бывшего избранника могли прозвучать из уст пьяного докера, либо вконец опустившейся попрошайки трущоб Сохо, но никак не чопорной английской леди, и должны были весьма и весьма оскорбить слух истинного джентльмена. В переводе же на благопристойный язык, фраза намекала на недопустимость любовных отношений с дамами без серьезных финансовых обязательств. В оригинале же прозвучало: "Да по херу, какой он человек, он все это время фактически бесплатно меня имел!".

Если бы сэр Тобиас Джеймс Гектор Кеббел был истинным джентльменом, он, конечно, посочувствовал бы несчастной леди, проявив известное участие и всячески осудив коварнейшего влюбленного мерзавца "фактически бесплатно имевшего" красотку Кейт. И своим участием он, возможно, растопил бы ледок отчуждения, и Кейт, воодушевленная галантностью и тактом Тобиаса Кеббела, прониклась бы к нему, в свою очередь, благодарностью и даже чем-то похожим на любовь. И в пылу этой благодарности сумела бы, повинуясь безотчетно возникшему порыву, нарушить данное некоторое время назад слово хранить строжайшее молчание. И поведала бы сэру Тобиасу Джеймсу Гектору Кеббелу, что им усердно интересовались двое весьма хмурых субъектов из контрразведки, долго расспрашивали её и выпытывали всё, что она могла сообщить о Тоби. Субъекты джентльменами не являлись ни в коей мере, от них пахло дешевым одеколоном и казенным хамством простолюдинов. Безвкусно и плохо пошитые костюмы хоть и из дорогого сукна, постоянное поигрывание усами и поправляющие узел галстука движения пальцев не могли придать им привлекательности в глазах Кейт Симмонс. Но и сэр Тобиас Джеймс Гектор Кеббел, как оказалось, лишь считал себя джентльменом, на самом деле таковым не являясь ни в коей мере, потому одарив Кейт Симмонс раздевающе-презрительным взглядом, уточнил с изрядной долей насмешки.

- А вам, Кейт, вероятно, с мужчинами привычнее за деньги?

Исключительно довольный собственным остроумием и глубоко презирая безмозглую куклу Симмонс, Тоби повернулся спиной и прошел в свой кабинет.

Если бы взглядом можно было убивать, Тоби Кеббел распался бы на молекулы, либо прямо здесь сгорел заживо, а может, растекся по полу бесформенной субстанцией. Но пронзивший его спину уничтожительный взгляд Кейт не мог причинить ему нисколько вреда, ибо даже спина Тоби, казалось, смеется над трагедией смазливой дурочки, а настроение Кеббела сделалось просто великолепным. Он уже предвкушал, с каким солёным подтекстом преподнесет приятелям сию пикантную новость: "Сидит, губки надула. Со мной не разговаривает. Обиделась, наверное...".

Фортуна - дама весьма своенравная и с выкрутасами. Её мнимому любимцу кажется, что он всегда в фаворе, и никаких неприятностей произойти с ним не может ни в коей мере. Остроумие Тоби капризной вершительнице судеб почему-то пришлось не по нраву, и судьба сэра Уэббера в ближайшее время должна была изрядно перемениться. И, отнюдь, не в лучшую сторону.

Глава 17

Митька Захаров, разумеется, исчез, словно здесь его никогда и не было, и всякое упоминание о его возможном присутствии расценивалось бы фантазией, галлюцинацией и плодом воспаленного воображения. По царившему беспорядку, хаосу и бедламу делалось ясным: собирались второпях, весь нехитрый скарб бросили, взяв только самое необходимое.

Северианов исчезновению инвалида германской войны вовсе не удивился, жилище осмотрел мельком, ибо главное в таком деле - не терять темп, на ходу бросил Жоржу: - За девушкой присматривай, - и вся троица споро устремилась к жилищу Фомы Фомича Нистратова.

Игнорируя запоры, Северианов легко вскрыл входную дверь, проник внутрь и со злорадным облегчением вздохнул: хозяин был дома. Фома Фомич раскатисто храпел, выводя рулады, словно духовой оркестр. Спал сном праведника, никакой вины за собой не чувствуя. Не зажигая света, Северианов на ощупь извлек из-под подушки миниатюрный бельгийский браунинг M1906, спрятал в карман, упер ствол нагана в лоб бывшего жандармского офицера, прошептал на ухо:

- Просыпайся, любезный. Только без глупостей - застрелю!

Фома Фомич моментально перестал храпеть, словно и не спал вовсе, Северианов продолжил:

- Быстро, четко рассказывай, какие дела у тебя с бандой Петра Кузьмича Топчина? Врать не рекомендуется!

Фома Фомич положения не изменил, сесть на кровати не пытался, произнес глухо:

- Кто спрашивает?

- Кому положено! - снова прошептал почти в самое ухо Северианов. - Решай сам: добром скажешь, либо сделаю тебе очень больно.

Пробуждение от приставленного к голове револьверного ствола и зловещего шепота - событие в высшей степени экстраординарное, способное вызвать кратковременный стресс, и рядового обывателя не просто приведет в ужас, но и с большой вероятностью сделает до конца дней заикой или, говоря научным языком, разовьет речевую патологию. Однако старый жандарм, не смотря на возраст, не испугался совершенно, словно подобное было делом привычным, обыденным.

- Никакого Топчина не знаю, зажгите свет!

- Не понимаешь ты, видимо, всей ситуации, - вздохнул Северианов и дальше говорил, уже не шепча, обычным голосом. - Хорошо, поясню из уважения к твоей храбрости: банды Топчина больше нет, все уничтожены, если не хочешь разделить их участь - говори!

Однако Фома Фомич на деле оказался вовсе не из пугливых, долгая жизнь офицера корпуса жандармов преподносила немало сюрпризов, и господин Нистратов был готов к любым, даже к самым страшным неожиданностям.

- Повторяю, никакого Топчина не знаю! Ежели ты такой отпетый, что греха на душу за невинно убиенного не побоишься взять - стреляй!

Северианов расхохотался громко и весело.

- Молодцом, Фома Фомич, вот что значит, старая гвардия, уважаю! Всегда приятно иметь дело с достойным противником. Только напрасно ты насчет невинной души тут песни поешь, право слово! Взгляни, освежи память.

Вспыхнула керосинка, в ее тусклом свете Жорж Белоносов и Настя казались бестелесными привидениями.

- Ты этих двоих сегодня на смерть отправил, так что не обессудь. Барышню и офицера контрразведки! - Северианов сделал акцент на последнем слове, как-бы подчеркивая тяжесть преступления Нистратова, посмевшего покуситься на столь грозную и могущественную службу. - Спрашиваю в последний раз, какие у тебя дела с топчинскими бандитами? Если есть, что сказать - говори, нет - твори молитву! - штабс-капитан демонстративно и даже несколько театрально взвел курок нагана.

- Что за чушь! - чуть возвысил голос Фома Фомич. - Какая еще банда? Барышня с господином прапорщиком были здесь сегодня, не отрицаю, но что касается смерти... Что-то путаете Вы, любезный!

- Как угодно! - Северианов нажал спусковой крючок. В тесной спальной комнате револьверный выстрел громыхнул ушераздирающе. Насте, в который раз за сегодня сделалось дурно. Только что человек был жив, говорил, дышал, надеялся... К тому же лежащий в кровати старик в ночной рубашке и кальсонах вид имел совершенно беззащитный, в отличии от головорезов Петра Кузьмича Топчина. Насте заложило уши, она увидела, как брызнуло пламя из револьверного ствола в лицо Фомы Фомича, потом резкость и четкость пропали, взгляд поплыл, и Настя вновь лишилась сознания.

Северианов стрелял впритирку. Пуля аккуратно сорвала лоскут кожи на лысом темени, раскаленные пороховые газы при выстреле с близкой дистанции обожгли лоб, а зерна пороха добавили "татуировку порошинками". В целом - эффект весьма впечатляющий - на короткое время Фома Фомич полностью оглох и выпал из реальности, потеряв ориентацию. Держаться героем под дулом револьвера - в высокой степени похвально, однако после неожиданного выстрела в голову некоторые, случалось, оконфуживались до крайности.

Фома Фомич был весьма крепок и духом, и телом: и сердце вытерпело, не остановилось, и других непотребств и постыдностей не случилось, однако и у любой крепости существует свой предел прочности. Увидев, как дуло нагана опускается чуть ниже, аккурат, к переносице, а курок медленно отходит назад и становится на боевой взвод, он не выдержал, сдался. Заорал, заблажил:

- Стой, не стреляй! Все скажу, как на исповеди!

- Слушаю.

- Пусть они уйдут, говорить один на один буду!

Возможно, он был прав. Возможно. О четырех глазах секреты и тайны выбалтывать легче, да и ненужной информации чужие уши не услышат. Только у них сейчас не доверительная задушевная беседа агента с информатором и даже не совсем допрос. Подполковник Вешнивецкий называл это "жёстким потрошением в боевых условиях", когда более потребно думать о сохранении жизни, чем о количестве слушателей, сохранении маленьких тайн либо других несущественных деталях. К тому же, оставлять Жоржа и Веломанскую одних в состоянии близком к панике категорически не рекомендовалось.

- Не о том печалишься, Фома Фомич. Торговаться не будем! О вечном размышляй, а не о незначительных глупостях, - Северианов смотрел пронизывающим ледяным взглядом, и Нистратов заговорил. Он говорил долго и обстоятельно, он, вообще, так много и без утайки никогда и никому не исповедовался.

За долгие годы служения в Отдельном корпусе жандармов Фома Фомич Нистратов обзавелся весьма специфическими привычками: всё про всех знать и всё подмечать. Ему доподлинно были известны такие мелочи в жизни многих жителей города, как весьма почтенных, так и низшего сословия, о которых не были осведомлены даже самые близкие их родственники. Он знал, казалось, обо всех всё: о разногласиях или, наоборот, единодушии, о тайных и скверных привычках, странных обыкновениях, сокровенных помыслах и желаниях. Ну и естественно, кто, с кем, когда и по какому поводу. Когда в городе установилась Советская власть, к Фоме Фомичу пожаловал в гости председатель Новоелизаветинской ЧК Яков Ионович Ордынский и, не разводя антимоний, сразу предложил невеселую альтернативу:

- Мужчина Вы, Фома Фомич, пожилой, степенный, я думаю, желаете спокойной и тихой старости, дожить, так сказать, отпущенные Вам годы без потрясений и катаклизмов. Потому, либо будете негласно доносить обо всех интересующих нас контрреволюционных происках, либо милости прошу к нам, но уже в другом амплуа: осколок царского режима, всецело и с усердием преследовавший революционеров-подпольщиков, а значит, злейший враг Советской власти. Выбирайте...

Фома Фомич по началу, естественно, ерепенился и кочевряжился, но разговор у Ордынского оказался коротким: так Фома Фомич попал в ЧК. Отсидев неделю и осознав грозящую ему весьма незавидную участь, господин Нистратов, ничтоже сумняшеся, дал полное согласие на негласное сотрудничество с Новоелизаветинской ЧК, после чего был отпущен восвояси и зажил жизнью, вроде бы, прежней, но снедаемый внутренним страхом. А через непродолжительное время случилось трагическое событие, весьма порадовавшее бывшего офицера Отдельного корпуса жандармов, а ныне тайного осведомителя Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии: Ордынский погиб. Неделю Фома Фомич ожидал нового визитера из ЧК, но все было тихо, никто его не тревожил. Казалось, новые хозяева о господине Нистратове начисто позабыли, хотя сам Фома Фомич доподлинно знал, что в делах разведки и политического сыска такого не бывает, но уж очень хотелось верить, что на этот раз понесло. Теплилась потаенная, но весьма привлекательная мысль, что Ордынский попросту не успел или не счел нужным сообщить коллегам-чекистам о новоприобретенном агенте, бывшем жандармском офицере. В гибели председателя ЧК, кстати, имелось множество странностей, но Фома Фомич заставлял себя об этом не думать, надеялся, что скинул ненавистные чекистские оковы.

Подпоручик Иван Тихонович Василевский был еще сопливым Ванькой, когда Фома Фомич службу заканчивал. Стройный, как гитарная струна, белокурый, с изящно закрученными и поддерживаемыми в таком положении фиксатуаром усиками Иван Тихонович имел натуру весьма утонченную и возвышенную, обожал и постоянно декламировал вслух стихотворные сочинения Михаила Юрьевича Лермонтова, Константина Николаевича Батюшкова, а особенно, Дениса Васильевича Давыдова. Томные дамы полусвета млели в обществе красавца подпоручика и мило краснели, когда, оставшись наедине, он нашептывал им весьма фривольные стишата Баркова. Успех у дам он имел головокружительный, потому среди своих получил иронически-пренебрежительную кличку "Красавец". Ибо, несмотря на весьма авантажную внешность и манеры, жандармским сыщиком Василевский был, откровенно говоря, так себе, ни рыба, ни мясо, талантом не блистал, и никакого серьезного дела выполнить был не в состоянии. А уж скромного жалования на плотские утехи и развлечения не хватало отчаянно, потому во внеслужебное время Иван Тихонович начал втихую промышлять разбоем. Фома Фомич об этом догадывался, но предпочел в то время благоразумно промолчать, а тут случилась революция, жандармская служба стала более не востребована; Василевский окончательно переметнулся на неблагодарную, но весьма прибыльную стезю бандитизма, перестав корчить из себя приличного господина. Поначалу деньги текли рекой, "Красавец", наводил в городе изрядный ужас, но удача очень быстро отвернулась от бывшего жандармского подпоручика. В коротком скоротечном бою банду необыкновенно изящного и жестокого мерзавца сотрудники Фролова полностью уничтожили, сам "Красавец" сдаваться не пожелал и вознамерился отстреливаться до последнего патрона, только на этот раз фарт его весь вышел, и Василевского милиционеры нашпиговали пулями, словно рождественского гуся яблоками. Сгубила Василевского любовница, выдавшая местоположение своего обожателя уголовно-розыскной милиции из ревности. Это было доподлинно известно, некоторые даже жалели бывшего подпоручика и его бандитских сообщников, так глупо сгинувших из-за юбки, и только Ордынский знал, что выдал "Красавца" Фома Фомич, в качестве подтверждения искренности своего сотрудничества с ЧК. А с гибелью Ордынского и вовсе концов не сыскать было. Так поначалу Фома Фомич считал. Совесть его не мучила совершенно, он уже давно забыл о данном атавистическом комплексе, но произошло непредвиденное. Один из подручных "Красавца", Петр Кузьмич Топчин, серьёзно раненый при налёте, отлеживался у знакомой барышни и во время ликвидации банды находился совсем в другом месте. Потому выжил, уцелел и, оправившись от ранений, появился в городе. Поначалу вел себя тихо, никакой активности не выказывал и ничем себя не проявлял, но с падением Советской власти, решил о своем существовании напомнить. Подобрал недобитых Фроловскими сыщиками компаньонов и, пользуясь временной неразберихой, весьма вольготно обустроился в Гусилище. Ещё более наглый и самоуверенный, чем Василевский, Топчин, вообще, возомнил себя удельным князем и государем всея Гусилища, творил несусветное и весьма кровавое, но не в этом было страшное. Очень уж допытывался Петр Кузьмич, "какая сука "Красавца" лягавым выдала", и хотя Фома Фомич уверен был, что следов не осталось, однако в полнейшей неуязвимости себя не чувствовал. Страшила возможность того, что Топчин, каким-то невероятным образом, узнает о доносительстве Фомы Фомича.

- Не было у меня никаких дел с Топчиным и быть не могло! - сказал господин Нистратов, сидя в кровати и обливаясь нервическим потом. Сказал эмоционально и даже с некоторым отчаянием, и Северианов был склонен ему поверить. Сейчас господин Нистратов совсем не походил на сытого и довольного жизнью Кота Котофеевича, а более напоминал шкодливо-виноватого котище, нагадившего в хозяйскую обувь.

- Ладно, положим, не врешь, - покачал дулом нагана возле кончика моржовых усов бывшего жандарма Северианов. - Про Захарова говори. Каким образом девушка и господин прапорщик у Топчина в плену оказались, если не твоя вина, значит Захарова? Только умоляю, Фома Фомич, давай, как на духу, всё как было, чего уж теперь...

- Про то господину прапорщику с девицей поболее моего известно, - начал было Нистратов - Северианов выстрелил мгновенно, без каких-либо угроз и предупреждений. Пуля, как и прежде, прошла впритирку, заставив Нистратова тут же вжать голову в плечи и прекратить всяческие возражения и пререкания.

- Я грозить понапрасну не намерен, Фома Фомич. Очень я сегодня перенервничал, могу и застрелить. И поверь, сожалеть не буду нисколько. Княжну Веломанскую и Георгия Антониновича чуть жизни не лишили не без твоей помощи, да ещё ты, оказывается, с ЧК сотрудничал... Ай-яй-яй, Фома Фомич, нехорошо!

При всей строгости и серьёзности положения, Настя вдруг почувствовала некую водевильную фальшивость ситуации и даже лёгкую антипатию к Северианову. Жалкое положение допрашиваемого тому способствовало или жестокое давление штабс-капитана, только зашевелилось внутри какое-то отторжение, неприятно-брезгливый привкус.

На сей раз Фома Фомич хотя и испугался выстрела, но ответил твёрдо и даже с неким вызовом в голосе:

- Можете меня застрелить, господин хороший, воля, конечно, Ваша, только не много пользы от этого поимеете. Вы бы барышню увели, не стоит ей слушать.

- Что так?

- Она жениха разыскивает, я могу что-либо сказать, чего ей знать не желательно, потом поздно будет.

- Я никуда не пойду! - твёрдо и даже немного истерично бросила Настя. - Про Виктора я должна знать все, говорите, я вытерплю!

- Что ж, как угодно, - вяло пожал плечами Фома Фомич. - Моё дело телячье: предупредил, а там хоть трава не расти.

Виктор Нежданов разыскал его, явился совершенно неожиданно, очень интересовался родственником, Петром Еремеевым, уехавшим давным-давно искать счастья и лёгкой доли в Москву. Еремеев поначалу письмо прислал: устроился, вроде бы, неплохо, от военной службы освободили, как сыр в масле катается. Это была единственная весточка, Фома Фомич и думать-то забыл о дальнем родственнике и визиту Виктора Нежданова весьма удивился. Виктор настаивал, уверял, что Еремеев в городе, либо вот-вот прибудет, да не один, а с нужным ему, Нежданову, человеком. Это было весьма странно и даже для старого жандарма подозрительно, отослал Нистратов нежданного гостя к еремеевскому дружку Митьке, и выбросил странного визитёра из памяти. Тем более, что Захаров тоже молчал.

Только как-то поздним вечером, тайно явился к Фоме Фомичу сам новый председатель Новоелизаветинской ЧК Антон Семенович Житин, назначенный вместо погибшего Ордынского, и долго расспрашивал о странном визитёре. Интересовался буквально всем, самим Виктором Неждановым, его расспросами о Еремееве, а также очень хотел узнать, что за человек должен был приехать с Еремеевым.

- В то, что ты, Фома Фомич не знаешь ничего, я не верю, - сказал Житин. - Ты лис старый, хитрый, все про всех тебе ведомо, потому говори...

Сколь ни клялся Нистратов, Житин не верил, каким-то чудом удалось бывшему жандарму убедить председателя ЧК, тот сильно попенял за незнание и приказал строго-настрого выяснить и расспросить со всей возможной тщательностью, но тайно, "под благовидным предлогом" все возможное о Нежданове и всем с ним связанном. Это было совсем странно: между председателем ЧК и каким-то Неждановым пропасть огромная. Однако, больше всего Фому Фомича интересовало, знает ли Житин о его тайном соглашении с Ордынским или действует по собственной инициативе, безотносительно к давнему сотрудничеству Нистратова с ЧК.

Нежданов, между тем, появлялся в Новоелизаветинске совершенно в различных местах и вел весьма странные расспросы, из коих выходило, что должна к нему приехать невеста, или уже приехала, он страстно её разыскивает и просит оказать в том всяческое вспомоществование.

- И это явно не Вы, моя милая, - с некоторым сочувствием сказал Фома Фомич Насте. Та барышня, как я понял, должна была с Петром Еремеевым в Новоелизаветинск прибыть и весьма задолго до Вашего появления. Увы, непостоянен Ваш жених, многим дамам головы вскружил, кого любит - про то ему одному ведомо.

- А что Вы говорили про Ольгу Ремберг? - спросила Настя. - Это Ваши догадки, или что-то более существенное?

Фома Фомич по-отечески посмотрел на Настю.

- Видел их как-то раз на улице. Прогуливаются, значит, дефилируют вниз по Старопочтенской, за руки держатся, воркуют, аки голубки. Идиллическая картина, прослезиться впору.

Настя до боли закусила губу, кулачки сжались так, что побелели пальцы. Жорж с сожалением и симпатией положил ей руку на запястье, ощутив нервическую дрожь, а Северианов бросил на княжну Веломанскую взгляд изрядно внимательный и оценивающий, однако тут же повернулся к Нистратову.

- Все это весьма трогательно, Фома Фомич, только каким образом рассказ о женихе госпожи Веломанской с бандой Топчина и Дмитрием Захаровым связан? Не надо в сторону уводить, про Захарова поподробнее, будьте любезны.

- А что про Захарова? - Фома Фомич изобразил на лице непонимание, и даже некоторое недоумение. - Захаров - пустышка, тьфу, ничтожество. Инвалид войны, скрипа тележного опасается, к делу никоим образом.

- Так-таки и никаким? - нехорошо прищурился Северианов. - Ой, не надо шутки шутить, почтеннейший.

- Да какие шутки! - возмутился Фома Фомич, словно уличенный в неприличном поведении в почтенном обществе. - Пустяковый и жалчайший человечишко, тля, говорить не о чём.

- Видишь, как получается, Фома Фомич. Ты совершенно не при делах, Митька Захаров - ничтожество замухрышистое, к происшедшему никаким боком. Кто же банду навел? А?

Фома Фомич физически чувствовал исходившую от Северианов угрозу, молчал.

- Плохо дело, Фома Фомич, как поступать будем? - спросил Северианов. - Думай быстрее, вспоминай! Ты про всех всё знаешь, всё в Новоелизаветинске ведаешь, неужто мыслишек никаких в голове нет?

Фома Фомич устал. Допрос продолжался уже более часа, для того, чтобы лгать и изворачиваться силы потребны, а их у господина Нистратова уже не осталось, он отвечал вяло и равнодушно, не прилагая усилий для увиливания, не ловчил. Об участи своей, дальнейшем существовании Фома Фомич уже не думал, даже предполагать не пытался и весьма походил на лимон, из которого выжали все соки.

- Только предположить могу.

- Валяй, предполагай.

- Митькин приятель, Иван Зельцов из дому ушёл, в Гусилище перебрался. Возможно, у Топчина в банде обретается. Шпана отпетая, а Митьку жалел, пьянствовать к нему приходил. Налузгаются, аки черти, до зелёных соплей, Митька себя человеком и почувствует. Есть, мол, на свете ещё всяческие приятности и удовольствия.

- И?

- Возможно, Зельцов каким-то боком замешан.

Северианов кивнул.

- Ладно, примем за рабочую версию, ибо на правду в известной, разумеется, степени похоже. Зельцов, кстати, уже никаким боком здесь не замешан, он убит. Вместе с остальными бандитами. Не далее, как несколько часов назад.

Северианов поднялся, спрятал револьвер.

- Допустим, Фома Фомич, что на сей раз я тебе поверил. Что с тобой дальше будет - не мне решать. Живи, как жил до сегодняшнего дня, только убедительно прошу: не пытайся скрыться, исчезнуть из города. Далеко вряд ли уйдешь, разыщем, да и староват ты для дальних странствий. Дома-то всякого лучше, чем в неизвестности. Засим, прощаемся, можешь возвращаться обратно, в объятия Морфея. Топчинских людишек не опасайся - нет их больше.

- Вы, в самом деле, смогли бы застрелить его? - первым делом задала Настя мучавший её вопрос, когда они вышли.

- Поведи он себя неправильно - да.

- А что значит - неправильно?

- Например, попробовал бы поиграть с нами. Заболтать, отвлечь внимание - а потом неожиданно, исподтишка открыть огонь. На поражение. Вам жалко Фому Фомича потому, что застали его в момент слабости, в состоянии испуга, когда он кажется жалким и беспомощным. Бандитов Вам не жаль? А они, поверьте, гораздо менее опасны, чем господин Нистратов. Были...

Настя смутилась.

- Противник может предстать в разных обличиях. И вовсе не обязательно выглядеть отвратительным негодяем и кровавым монстром. Он может явиться Вам бессильным стариком или очаровательным юным красавцем, либо красавицей. Но от этого противник не перестает быть противником - и здесь в дело вступает правило: либо ты - либо тебя. Волчьи законы, увы!

- По-другому никак нельзя?

- Сколько не выжимай лимон - яблочного сока из него не получишь.

- Ого! Да Вы философ! - воскликнула Настя, и по злой иронии, яростной твердости в голосе, Северианов понял, что княжна Веломанская постепенно возвращается к жизни.

- Поверьте, "потрошение" Фомы Фомича мне вовсе не доставляет удовольствия. Но иногда для спасения жизней вещь просто необходимая. Я весьма сожалею, что подверг испытаниям Вашу психику.

- Если бы он молчал - Вы застрелили бы его? - продолжала настаивать Настя. Северианов покачал головой.

- Я не воюю с безоружными и беспомощными. Не так воспитан и не так обучен. Ибо если начать стрелять в безоружных, мирных, людей заведомо слабее тебя - очень скоро офицер, солдат, защитник Отечества превращается в бандита, преступника.

- Но Вы отпустили Топчина, главаря! Он тоже невиновен?

Северианов вздохнул тяжело. Так тяжело, что Настя вдруг почувствовала некий неуют и даже страх перед штабс-капитаном.

- Я дал ему слово! - тихо, но жёстко сказал Северианов. - Слово, что отпущу, если он расскажет правду. А нарушать данное слово, даже врагу данное - это совсем скверно.

- Но ведь он - бандит, для него-то слово ничего не стоит, он может предпринять попытку убить Вас! - в голосе Насти прозвучало недоумение. Северианов усмехнулся, но усмешка у штабс-капитана получилась такой угрожающей, что девушка поежилась.

- Я знаю.

- Что будет с Нистратовым?

- А что с ним может быть? Тертый, прожжённый калач, выкрутится. В его виновности в ваших злоключениях я не уверен, возможно, действительно, ошибка произошла, случайность, бандиты посчитали вас за других, преувеличили исходившую от вас опасность.

- Как так?

- Решили, что контрразведка по их банде работу ведет. Перепугали вы их чересчур. В жизни много странностей случается.

- А Захаров?

- Сбежал. Шутка ли, после визита к нему исчезли офицер контрразведки и дама, по его представлениям, тоже наш сотрудник. Кругом виноват, как не крути. Паника, ужас, смятение. Как только вас забрали - так и драпанул. Ничего, деваться ему некуда, побегает несколько дней - и, скорее всего, вернётся. Побеседовать с ним, конечно, необходимо, только сильно сомневаюсь, что ему известно что-либо важное, достойное внимания.

Глава 18

Гранитный борт парусника-фонтана у выхода с пассажирской пристани реки Вори совершенно справедливо можно считать началом улицы Белокаменной выемки, которая тесной булыжной магистралью пересекает чахлый речной парк, круто поднимается вверх по набережной и вливается в многообразие Новоелизаветинских проспектов, улиц, бульваров и переулков.

Постороннему человеку название не скажет ничего, к Москве Белокаменной отношения оно, практически, не имеет, история вполне прозаична, хоть и известна далеко не каждому новоелизаветинцу. Еще с 1660 года здесь добывали удобный во всех отношениях белый известняк, так полюбившийся строителям различных соборов и зодчим. Его залежи находились тут повсеместно, что позволяло обходиться без дальних трудоемких перевозок, и весьма близко к поверхности: "аршин на пять вглубь". Добыча камня, а также извести, которая шла в раствор для кладки, не требовала изрядных затрат и была сравнительно легкой: каменный слой "подбивали просеками", поднимали ломами и разбивали молотами и железными клиньями на отдельные блоки. Механизация труда практически отсутствовала, а камень великолепно поддавался обработке и был весьма устойчив к воздействиям воды и ветра, идеально сохраняя всевозможные узоры.

Однако, к началу девятнадцатого века, с развитием промышленности, а главным образом, взрывного способа разработки залежей камня, добыча известняка быстро пошла на убыль. Гранит либо мрамор, добытые взрывом на Урале, Украине или Кавказе, и привезенные по железной дороге, зачастую оказывались выгодней белого известняка. Потому знаменитые некогда белокаменные карьеры на реке Воре прекратили свое существование, и лишь название улицы напоминало о былом промысле.

В этот поздний час на дорожках речного парка можно было встретить разве что редких Ромео и Джульетт. Слегка смущенным и весьма недовольным взглядом провожали они пожилого господина, совершавшего вечерний моцион для профилактики застойных явлений в суставах и ослабления костей, ибо сей господин мешал романтическому уединению и в высшей степени беспардонным образом отвлекал от страстных поцелуев и лобзаний.

Походка мужчины может многое рассказать о его душе, воле, складе характера, настроении. Наполнена ли его жизнь событиями, романтическими приключениями, или, наоборот, протекает однообразно и неинтересно. Давно подмечено, что сильный и целеустремленный человек делает быстрые, но мелкие шаги, и вообще, в своей жизни он всё делает быстро. Быстро принимает решение, быстро делает изрядные успехи в карьере, иногда так же быстро и стремительно обрушивается с занятых высот. При этом он привык больше заботиться о себе, чем об окружающих, иногда, даже о близких ему людях. И человек он, при всем этом, как правило, педантичный, малообщительный и придирчивый.

Ритмичные шаги с небольшим раскачиванием вперед-назад могут сказать о самоуверенности мужчины, нарушение же ритмичности, в свою очередь, говорит о взволнованности и некоторой даже боязливости.

Люди творческие, сентиментально-романтические имеют привычку ходить погруженными в себя, в собственные мысли и суждения; и потому их походка медленна и размеренна. К сожалению, медленный и длинный шаг имеют и недовольные сложившимися обстоятельствами, равнодушные к окружающим мужчины.

Вялая "шаркающая" походка свидетельствует о лености, отсутствии волевых усилий и, по большому счету, цели в жизни.

Степенная походка присуща господам спокойным и уравновешенным, не терпящим ненужных эмоций и необдуманных поступков, а также не совсем понимающих шуток и прочего юмора.

Демонстративно широкая и медленная походка бывает у человека, желающего выставиться на показ, продемонстрировать свою силу. А вот "театральная": гордая, с коротким шагом при достаточно медленном темпе - выдает человека высокомерного и весьма самовлюбленного.

Бездельники и люди бесцеремонные, не признающие норм этикета, ходят звонким шагом с энергичными ударами каблука, привлекая своим клоунством к себе излишнее и совершенно ненужное внимание.

Мужчина с легкой танцующей походкой забывчивый и несерьезный.

Сильно машет руками? Извольте - его характер искренний и дружелюбный, а чувство юмора гораздо изрядней, чем у господина сутулящегося, с тяжелой походкой и неподвижно висящими руками. Что в свою очередь, говорит о скучном и безвольном характере.

Внимательно разглядывая походку неспешно прогуливающегося по улице Белокаменной выемки сгорбленного и чрезмерно полного мужчины, слегка приволакивающего правую ногу, можно было с большой долей уверенности заключить, что господин сей уже вышел из последней степени молодости, но, по-прежнему, до женского полу весьма охоч. И что самое странное и даже весьма обидное для юных прожигателей жизни, у дам до сих пор пользуется изрядным успехом. Ссутулившийся ловелас давно отпраздновал полувековой рубеж и возраст его приближался к той отметке, когда зрелость неудержимо перетекает в старость. Большие очки в грубой оправе придавали лицу выражение легкой беспомощности и слабоволия, обвисшие усы делали подбородок безвольным и дряблым, не смотря на маскирующие усилия чеховской клиновидной бородки. Если приблизиться к мужчине на расстояние винного перегара, тот сей специфический аромат выдавал пагубное пристрастие и невоздержанность в употреблении праздничных напитков. Одет мужчина был в старую, изрядно поношенную пиджачную пару, зато на ногах щегольски поблёскивали лакированные штиблеты, а бритую наголо макушку украшал жесткой формы котелок из фетра с загнутыми вверх краями, придавая фигуре немного классической строгости и даже шику. Завершала образ провинциального франта некогда весьма элегантная прогулочная трость с бронзовой рукоятью в виде женщины-стрекозы и шафтом эбенового дерева.

И не смотря на то, что этого господина можно было с полнейшей уверенностью назвать изрядно потрепанным жизнью ловеласом, все же в его фигуре неумолимо присутствовала некая мужская сила, которую дамы чувствуют подсознательно, и которая заставляет молоденьких барышень влюбляться и даже выходить замуж за людей гораздо более старшего возраста, нежели они сами.

Итак, поднявшись вверх по улице Белокаменной выемки и свернув в Болдыревский переулок, пожилой господин сразу оказался перед скромным фасадом доходного дома купца Свешникова, выстроенного в классическом стиле с четкими монументальными формами, практически лишенными декора. Простоявший более полувека, дом помнил еще времена, когда на первом этаже помещалось "Общество любителей художеств", и в этом месте собирались тогдашние представители искусства и литературы. По периметру зала расставлялись мольберты, в центре на небольшом возвышении ставилась натура, как правило, совершенно обнаженная, и местные рисовальщики начинали с усердным старанием работать кистью, либо углем, стараясь захватить движение, либо с анатомической тщательностью передать объемность различных групп мышц. При этом литераторы любили продекламировать вслух стихи, как правило, собственного сочинения; а гости, мнившие себя певцами - исполнить что-нибудь эдакое под аккомпанемент находившегося здесь же рояля. Заканчивалось сие собрание обычно скромной закуской. Все чинно - степенно, никакого непотребства.

Однако разорившийся к концу века купец Свешников вынужден был дом продать, и вместо "Общества любителей художеств" здесь появился второсортный бордель. Контингент жриц продажной любви был весьма однообразен и состоял, в основном, из деревенских барышень, подавшихся в город в поисках лучшей жизни. Сюда любили захаживать опустившиеся представители городской богемы, мелкие служащие, чиновники. Словно ощущая произошедшие с ним перемены, дом неуловимо поблек и пожелтел, утратив свой напыщенно-праздничный вид; однако непотребство просуществовало недолго: при Советах бордель стремительно закрыли, и на его месте возник некий очаг культуры, клуб-кафе для революционной молодежи и студентов. На рояле теперь представители победившего пролетариата с чувством наяривали "Эх яблочко, куда котишься?!..", а свежеиспеченные революционные поэты читали стихи невообразимой ажитации и запредельного гротеска. Разумеется, с освобождением города от большевиков, очаг культуры как-то сам собой поменял направленность, и теперь здесь собиралась публика марксистскими идеями не обремененная, совсем даже наоборот, настроенная решительно контрреволюционно. Еще здесь можно было неплохо закусить щами с головизной, сибирскими пельменями, расстегаями с печенью, картошкой и огурцом, а также - настоящим "вельможим стюднем", упругим, как резина и прозрачным, как сказочный янтарь, который подавали с брусничным соусом под водку-хреновку, и который придавал трапезе некий чарующий шарм и обольстительность.

Присев за стол в самом углу, пожилой провинциальный франт испросил рюмку водки, естественно, "стюдню", пирогов с картошкой и чай. В ленивом ожидании, пока юркий половой принесет заказанное, со скучающим интересом принялся рассматривать содержимое сего заведения. При этом лицо его выражало лишь брезгливую бесстрастность важного барина, по ошибке попавшего в деревенский кабак.

Интеллигентной наружности скрипач с чрезмерной натугой выжимал из струн поистине мировую скорбь и кручину. Хотя в партитуре романса значилось: "Грустно", а в начале нотной строки застыли сразу два бемоля, скрипач решил привнести в мелодию третий, а если хватит сил, то и четвертый. Немолодой и не вполне успешный исполнитель-тапер в белой сорочке и модном жилете с мелким рисунком по мере сил пытался противостоять скрипачу, иногда извлекая из рояля несколько веселых нот, и делая музыку не такой смертельно-тоскливой. Перед этим дуэтом неспешно двигалась дама в длинном платье с чересчур глубоким декольте, возраст которой застыл на пороге между второй и вечной молодостью, когда принца искать уже поздно, а за кого попало еще рано... Низким, на грани контральто и баритона, голосом она с виолончельной певучестью неспешно тянула:

Почему я безумно люблю,
Я и сам разгадать не умею,
Ты терзаешь всю душу мою,
При тебе я тоскливо немею.

Голос пленял и заставлял простить неуклюжих аккомпаниаторов. Заставлял смотреть на певицу, как на некое совершенство, которое само решает какое и на кого производить впечатление.

Помещение изрядно переменилось: появились экзотическая зелень в кадках, тяжелые театральные портьеры, шкура медведя на стене, запах порока и декаданса. Совсем недавно рядом с бронзовой статуей Артемиды висел шедевроподобный плакат с графически-чёрным матросом и монументально-красными буквами: "Да здравствует авангард Революции!". Специально ли он присоседился к греческой богине охоты, или случайно вышло, но соединившиеся плоская и объемная динамики движения создавали картину совершенно иную: "Вечно юная, прекрасная, как ясный день, богиня Артемида...", с опаской оглядываясь, стремительно драпает от надвигающегося революционного авангардиста. Матросик был хорош! При всей внешней непохожести, он чем-то неуловимо напоминал лысому франтоватому господину Добрыню Никитича с картины Виктора Васнецова "Богатыри". Его непропорционально перекрученное тело казалось распрямившейся пружиной, завораживающей своим движением. Маленькая голова в бескозырке и несоразмерность монументально-слоновьих ног придавали фигуре величественность памятника, давили на зрителя. Теперь же, по восстановлению в Новоелизаветинске прежней власти, революционный матрос уступил место герою сухопутному. Однако, в отличие от предшественника, плакатный контрагент, солдатик-орденоносец чрезмерного доверия не внушал. Казался он изрядно напуганным, сама поза была неестественна: он словно прятался за вытянутой вперед правой рукой с указующим перстом. Левая же рука существовала от тела отдельно, ибо, если следовать классическим пропорциям Императорской Академии художеств, росла откуда-то из района поясницы и была, по крайней мере, в два раза больше правой. Пальцы её сжимали некое странное приспособление, видимо, должное изображать трехлинейную винтовку Мосина, но более подходящее к детским книжным иллюстрациям. Плохо читаемый шрифт в стиле модерн вопрошал: "Отчего вы не в армии?", однако, неуместное здесь обращение на "вы" создавало некую психологическую дистанцию между потенциальным новобранцем и плакатом. В общем, можно было с большой уверенностью констатировать, что на художественно-агитационном фронте красные взяли верх над белыми, ибо проигрывал солдат матросу, чрезвычайно проигрывал. Более того, бронзовая Артемида, избавившись от весьма неуютного соседства "авангарда Революции", казалось, с брезгливым недоумением оглядывается на плакатного белогвардейца, а в ее фигуре вновь появилось божественное высокомерие и презрительное безразличие.

Однако солдат не был одинок, его всецело поддерживала в нелегкой борьбе с большевизмом агитационная афиша, наклеенная на стену весьма криво, но изображавшая романтическую батальную сцену. Из-за горизонта неумолимо наползал свиноподобный великан с красным знаменем. Отвратительное рыло и кисть правой руки уже появились перед героическим заслоном ратоборцев-защитников: пулеметчиком с обрюзгшим лицом садиста и неестественно вывернутой подмёткой сапога, а также двумя казаками, изготовившимися порубить большевистское чудо-юдо в капусту игрушечными шашками. Позади лихой троицы степенно шествовал английский лорд с невозмутимой трубкой в зубах и танками-линкорами под мышкой. В руках смешно болтались три микроскопических пушки, а за спиной на веревочках повисли четыре аэроплана. "Мои русские друзья! - восклицал, обращаясь к зрителям плакат. - Я, англичанин, во имя нашего общего союзного дела, прошу вас: ещё немного продержитесь такими молодцами, какими вы были всегда. Я доставлял и еще безгранично доставлю все, что вам будет нужно и, самое главное, доставлю вам новое оружие, которое истребит этих отвратительных, кровожадных красных чудовищ".

От созерцания плакатов пожилого ловеласа отвлекли разглагольствования невзрачного плюгавца, конопатое лицо которого представляло собой галерею всех возможных ошибок молодости:

- Большевизм - это нечто вроде триппера, коим конкистадоры Кортеса награждали туземцев в начале шестнадцатого века. Большинство образованных людей вам скажут, что ацтеки были завоеваны испанцами. Хоть это и правда, Кортес и испанская корона ответственны за упадок империи ацтеков, но все же главную роль в истреблении населения сыграл этот весьма постыдный недуг. Ацтеки не были подготовлены к европейским болезням, соответственно, иммунитет их подвел.

- Не говорите ерунды! - с дрожью омерзения в голосе прервал плюгавца собеседник, ещё не утративший пышности шевелюры мужчина предпоследней молодости, под густыми сборками толстовки которого удобно расположился арбузный живот.

- Серьезно! Большевизм чужд России, это явление заграничное, наносное, сродни опасной инфекционной болезни, могущей серьезно угрожать здоровью русских людей. Потому большевиков потребно повсеместно уничтожать, словно венерические бациллы.

- Чтобы толковать о России, - возражал хозяин арбузного живота. - Нужно знать поболе цитат из "Новоелизаветинского вестника". - Он сделал выдающийся глоток пива, протер изрядно покрытый потом лоб и продолжил. - А то слово бежит, а дело стоит!

Половой подлетел стремительной рысью, с грацией балерины сноровисто расставил на столе заказанное и исчез совершенным призраком. Пожилой господин приступил к вечерней трапезе, с трагическим неудовольствием выслушивая назойливый словесный аккомпанемент спорщиков. Их речи явно лишали его аппетита и удовольствия поглощения пищи, словно жужжащая над тарелкой муха.

Плюгавец раскрыл было рот для произнесения ругательств, но тут вмешался третий собеседник, осанистый господин, с гладким безвозрастным лицом манекена, грудь которого гордо несла на себе медаль "В память 300-летия царствования дома Романовых", а безымянный палец правой руки терпеливо страдал от громоздкого позолоченного кольца.

- Ко всем этим революциям имеет отношение экономическая ослабленность России в результате войны, где наше правительство профукало миллиарды полновесных рубликов в угоду союзничкам... Страна - нищая, отсталая, нация биологически вырождается. И перспективы выздоровления страны и нации отнюдь не радужны.

- Бросьте! - возопил плюгавец. - Большевизм - это социальная болезнь века. Почему? Потому, что наше общество пусть еще не смертельно, но все же чрезмерно отравлено ложью. Мы все продолжаем жить в каком-то кошмарном сне. Ведь самое ужасное, что может существовать на белом свете, - это извращение прекрасного. Большевистский режим сделал все возможное и невозможное, чтобы превратить людей в соучастников вандализма. Под прикрытием заботы о человечестве большевики упиваются вакханалией мести, зависти, расправы. Люди всегда творили преступления. Творили их и организованно, и спонтанно, но такой преступности власти, которую породил большевизм, в истории не было. Стенька Разин, Емелька Пугачев - это скромные и нежные цветочки по сравнению с комиссарским владычеством. Я призываю к последовательной дебольшевизации, антикоммунистической диктатуре в Российской империи. Нашествие красных должно быть предотвращено самым решительным образом!

Однако обладатель юбилейной медали с плюгавцем хоть и готов был согласиться, но с весьма большими поправками.

- Большевизм здесь роли не играет, милейший. Он ведь не сам по себе возник. Назови его хоть коммунизмом, хоть нигилизмом, хоть горшком печным, суть не в этом! Вы правы в главном: большевизм - это болезнь, которую завезли в нашу страну союзники по Антанте, чтобы избавиться от такого мощного конкурента на мировой арене, как Российская империя. Не случись революций - Константинополь был бы уже наш, и проливы Босфор с Дарданеллами! Однако бесстыдство и цинизм союзников не имеет границ: Россия, сделавшая так много для общей победы и фактически спасшая Францию от быстрого разгрома, не получает ничего! Вы можете себе представить подобное вероломство! Да, большевизм - это, по Вашему оригинальному эпитету, триппер, завезенный из Европы для уничтожения нации, это бубонная чума, язва... Но это всего лишь средство, не будь большевиков - нашлись бы другие мерзавцы, предатели интересов родины за жалкие франки или фунты стерлингов! Виноваты союзники: втравили Россию в войну, попользовались ею, словно распоследней шлюхой, вытянули все ресурсы, а чтобы в итоге оставить с носом - завезли в Империю большевизм. Угощайтесь, господа, равенством и братством! И да здравствует мировая революция! - последние слова медаленосец произнес с весьма напыщенным сарказмом, переходящим в яростное бешенство.

- Да-с, - прокомментировал обладатель арбузного животика. - Весьма смелое суждение. Не опасаетесь такое высказывать?

- Опасаюсь? - возмутился медаленосец. - Я говорю истинную правду, а правды нельзя опасаться. Я - истинный патриот Российской империи, её честный раб и приверженец! Россия-матушка много страдала, но уж будьте любезны, поверьте, в конце концов справедливость восторжествует, и Россия отряхнет с себя всю мерзость, что налипла на неё! Нас всегда пытались завоевать: и татары, и Наполеон, и немцы, теперь вот, большевики, но итог всегда оставался неизменным - Россия восставала из пепла, аки Феникс! - глаза медаленосца светились патетическим экстазом, он полностью вошел в образ борца за святую Русь, и этот облик ему весьма нравился. Сидящий в углу вдруг вспомнил, где и когда он видел этого господина. Только тогда на его груди не было юбилейной медали, а палец не страдал от жестоких объятий позолоченного кольца. Эти безвозрастное лицо и гордую осанку он видел несколько месяцев назад в Новоелизаветинском Наркомате просвещения, на какой-то незначительной должности, он не мог точно припомнить, на какой, но, несомненно, это был нынешний медаленосец. Собственной персоной.

- Никак гниды большевистские крови не насосутся, - кипятился между тем бывший наркомпросовец. - Если потребуется - я, как истинный приверженец Отечества и отчизнолюбец, возьму в руки оружие - и тогда не все убежать успеют! - он схватил рюмку хреновки и резко, с чувством закатив глаза вверх, выплеснул содержимое в рот.

Спор разгорался с новой силой, словно в еле теплящийся огонек плеснули изрядную порцию керосина. Сидевший напротив медаленосца господин со страдальческим лицом и тщательно выложенным зачёсом, ювелирно маскирующим предательскую плешь, нервно покручивая в палицах папиросу, вспылил:

- Чушь говорить изволите-с, почтеннейший! Союзники ему, видите ли, не по нраву. - Он сделал несколько жадных глубоких затяжек, спалив папиросу почти наполовину, поморщился, аккуратно стряхнул пепел в подставленную лодочкой левую ладонь. Затянулся вновь, вместе со струей дыма выпустил изо рта весьма прочувствованный монолог:

- Большевики - это немецкие шпионы, а революция сделана на германские деньги. И именно это, и только это не позволило России победоносно закончить войну. Подсуетились немцы вовремя - прислали своих агентов-революционеров смуту сеять и разлагать нашу доблестную армию. А власть на Руси добрая да ласковая и завсегда чрезмерно мягкотелая. Распустили немецких шпионов, не дали вовремя укорот! Пороть надо было большевистскую сволочь своевременно и беспощадно, а главарей на столбах вешать - тогда и смута бы сама собой захлебнулась. А теперь - пожалуйста!

Высказав это, господин вновь кисло скривил лицо, затем, слегка откинув назад голову, внимательно рассмотрел содержимое ладони и с омерзением швырнул пепел в рот. Это было настолько неожиданно, что все непроизвольно вздрогнули. Господин с тщательным зачёсом зажмурил глаза, сделал резкое глотательное движение, так что все увидели, как судорожно дернулся вверх-вниз кадык, после чего совершенно другим, спокойным и даже как будто извиняющимся голосом пояснил окружающим. - Пардон, господа, изжога совершенно замучила.

Все продолжали оторопело наблюдать как он, скрививши рот, досмолил папиросу до мундштука, проглотил остатки пепла, бросил окурок в пепельницу и, брезгливо отряхнув ладони, тщательнейшим образом протер их белоснежным носовым платком. После чего им же промокнул губы и спрятал в брючный карман. Все это он проделал с гримасой великого мученика, делающего громадное одолжение собеседникам, снисходя до их интеллекта.

- Помогает? - наконец спросил господин с позолоченным кольцом, и непонятно было, чего в вопросе больше: издевки или сочувствия.

- Совсем не излечивает, - серьёзно ответил пеплоглотатель. - На данный момент нейтрализует лишнюю кислоту в желудке. Боль проходит, к сожалению, болезнь остаётся.

- Мой вам добрый совет, - подал голос господин с арбузным животом. - Попробуйте во время приступа массировать ножку завитка уха, прижать до боли и держать, изжога затихает в течение одной-двух минут. Способ проверенный.

- Зачем же зачем глотать пепел, терзать организм экспериментами? - вступил в разговор плюгавец. - Я слышал, есть очень хорошее временное средство от изжоги - это жареные семечки.

Беседа плавно изменила свое течение, перейдя с проблем большевизма и революции к проблемам здоровья и познаниям собеседников в народной медицине.

Сидящий в углу пожилой франт между тем закончил трапезу, выложил на стол деньги, добавив положенные чайные половому, не спеша вглядываясь в лицо плюгавца, поймал его взгляд и легким движением глаз показал на входную дверь. После чего степенно поднялся и покинул заведение. По улице шел не спеша, пьяно покачиваясь, ни сколько, однако, не сомневаясь, что через положенные конспиративные десять минут плюгавец нагонит его.

- Однако, Иван Николаевич! - восхитился тот вместо приветствия. - Я подумал поначалу: ошибся, потом смотрю - нет, ты это! И впрямь никого не боишься!

Пожилой ловелас резко повернулся. Произошедшие с ним трансформации оказались столь неожиданны, что могли привести в оторопь любого. Великовозрастный, изрядно выпивший франт стремительно помолодел лет на тридцать, превратившись в молодого жесткого мужика с пронзительно резким взглядом и энергией готовой распрямиться пружины. Сейчас он весьма походил на того, плакатного матроса, и его франтоватый костюм смотрелся совершенно безвкусной декорацией.

- Почему я до сих пор терплю твои выходки? - спросил он с ледяной злобой в голосе. Любого другого интонации бывшего франта могли привести в состояние кратковременного шока, но плюгавец лишь задорно, хотя и беззвучно, расхохотался.

-Потому что нужен я тебе, Иван Николаевич. Потому что любишь меня, уважаешь... Я ведь предан, как старый верный пёс. И не революции, а тебе лично. Потому что - мужик ты настоящий, сурьёзный, не то, что остальные балаболы.

- Много говоришь.

- Э, Николаич, ничего-то ты не понимаешь в азарте и радостях жизни, - улыбнулся плюгавец. - Какое не сравнимое ни с чем удовольствие можно получить, если говорить подобные антибольшевистские речи в присутствии главного городского чекиста и знать, что за это ничего не будет. Оцени только!

- Я оценил, - хмуро проговорил Иван Николаевич, вяло рассматривая пыльные ботинки плюгавца. - Особенно то, что мы, большевики, это триппер, который завезли в Россию интервенты. Переусердствовать не боишься? - он поднял взгляд и пристально взглянул в лучащиеся шальным азартом глаза плюгавца. - Ладно, давай о деле. Что узнал?

В глазах плюгавца плескалась поистине щенячья преданность хозяину, и даже восторг одной лишь возможности служения ему.

- Среди ваших агент контрразведки. Провокатор.

- Я знаю, - кивнул Иван Николаевич. - Даже знаю, кто.

Новость неожиданной не являлась, более странным было то, что об агенте известно плюгавцу.

- Нет, не знаешь, - убежденно протянул тот. - Кого-то еще Петр Петрович Никольский к вам внедрил, причем не на рядовую должность. Или завербовал. В общем, как я узнал, агент где-то рядом с тобой, весьма близко. Так что поостерегись, Иван Николаевич, очень тебя прошу. А то мне неуютно делается.

- Откуда узнал? - резко перебил бывший пожилой ловелас.

- Случайно.

- Случайно? Ну-ка, ну-ка, поподробнее рассказывай, не очень-то я верю в подобные случайности.

- Почему? Ты же знаешь, какое множество источников информации у меня имеется. Штабс-капитан Соловьев деликатно сообщил в качестве анонса для будущей статьи: контрразведка проводит уникальную операцию по обезвреживанию большевистского сатрапа Троянова. В ближайшем его окружении ныне имеется такой замечательный агент, что Троянову и в голову не придет его подозревать, а весьма скоро бывший чекист будет схвачен и торжественно повешен на городской площади.

- Просто так сообщил, ни с того ни с сего?

- Ну что ты, Иван Николаевич, кто ж такое просто так сообщает. Он вчера изрядно выпивши был, говорил много всяческого. Дескать, пока что к тебе различную шелупонь засылали, рабочих, мастеровых, сочувствующих. А теперь агента лично Пётр Петрович подготовил, ценнейший сотрудник, золотой контрразведывательный фонд!

- Действительно офицер пьян был или прикидывался?

- Куда уж там прикидываться! Лыка почти не вязал, не соображал, что несёт. В "Садах Пальмиры" вчера чудесная гулянка приключилась, все были в изрядном подпитии. Потому, сегодня, наверное, даже и не упомнит, что и кому говорил.

- Так может быть, просто пьяный треп? Выдавал желаемое за действительное? Нет на самом деле никакого агента?

- Возможно, конечно, хотя и не слишком похоже! Господин штабс-капитан очень искренен был, просто не мог в себе удержать. Что у трезвого на уме - то, сам понимаешь, у пьяного на языке.

Ивана Николаевича всегда восхищала самоуверенность дилетантов, мнящих себя профессионалами.

- Знаешь, друг ситный, с чего ты подумал, что штабс-капитан до такой степени напился, что себя не контролировал? Он же контрразведчик, профессионал. От меня, между прочим, тоже вином разит, я специально две рюмки принял для запаху. И Соловьев мог то же самое проделать. Эта комбинация весьма похожа на то, что тебя пытаются вычислить. Не конкретно тебя, успокойся, просто ищут источник утечки информации. Широким гребнем. В самых различных местах разные люди случайно пробалтываются некоторым субъектам, в отношении коих возникают подозрения, а потом контрразведка ждет результатов. И по результату выясняет, кто на нас работает. Контригра называется. О таком не задумывался?

- Меня подозревают? - акцент был сделан на слово "меня", словно плюгавец являлся человеком ни при каких обстоятельствах не могущим попасть под подозрение.

- Не исключено. Большевиков ругаешь страстно, с вдохновением, чересчур изобретательно. Конечно, обидела тебя Советская власть, однако же, великого ущерба не нанесла, лишь попугала. Потому, я бы на месте Никольского, тебя со счетов не сбрасывал. Понимаешь, о чем я?

- Брось, Николаич! - видно было, что агент растерян. - Всю жизнь вас ругаю - и до сей поры все благополучно было...

- Вот это и подозрительно, - сказал Троянов. - Потому повторяю ещё раз: предельная осторожность.

Плюгавец, в миру Постников Афанасий Васильевич, был весьма едким репортёром "Новоелизаветинского вестника", славился своими скандальными публикациями. Даже за зыбкой тенью сенсации готов был ринуться, очертя голову, в пасть разъяренного медведя, потому, уже при Советах, его репортажи вполне можно было расценить как контрреволюционную агитацию и чересчур едкую критику большевистской власти. Редактор "Новоелизаветинский вестника", благополучно переименованного в "Новоелизаветинскую правду", печатать статейки Постникова поостерегся, а чтобы прецедентов впредь не возникало, ничтоже сумняшеся, сообщил в ЧК. Сменивший погибшего Ордынского на посту председателя Житин церемониться с явной контрой ни сколько не собирался и тут же вознамерился передать дело в трибунал. И расстреляли бы неугодного журналиста, как пить дать, но тому повезло несказанно, и попал Постников на допрос к Троянову. Иван Николаевич либералом не был никогда, людей делил лишь на врагов, своих и тех, кого ещё можно сделать своим. Явного врага он в Афанасии Васильевиче не усмотрел, хоть и держал себя репортёришка весьма дерзко и вызывающе, поскольку уже считал себя обречённым и в выражениях не стеснялся. А уж большевиков ненавидел, как говорится, всеми фибрами души. Однако Троянов его действия вражеским почему-то не посчитал, скорее напротив, усмотрел в них некую пользу делу революции, ибо считал, что промахи и недостатки не лакировать нужно, а беспощадно и твердой рукой исправлять. Потому, репортёра просто вышвырнул из ЧК, строго наказав прекратить заниматься бессмысленной дурью. Житин, хотя и был, буквально, ошарашен Трояновскими действиями, однако, возражать не посмел. Ибо подсознательно боялся Троянова до душевного трепета. Более того, и Иван Николаевич знал это, его боялись все: и свои, и чужие. Ибо поступал он всегда так, как считал нужным делу революции, без всяких скидок. Ещё больше ошарашен был сам господин Постников, ибо уже приготовился к смерти и в чудесное освобождение поверить просто не мог. Он даже посмел задать наиглупейший в той ситуации вопрос: "Почему вы меня отпускаете? Я ж власти вашей первейший враг и хулитель". Троянов лишь снисходительно и весьма обидно усмехнулся: "Да какой вы враг, гражданин Постников! Про Моську и слона басню читывали? Революция - это слон! А вы, господин хороший, всего лишь Моська, не более того. Ваш визгливый лай революции помешать не может никоим образом. Знаете, собака лает - ветер носит. Вы - нечто вроде лечебного массажа, профилактики от различных заболеваний. Чтобы мы, значит, в расслабленную эйфорию не впадали".

Сильнее обидеть честолюбца было невозможно. Никто и никогда не позволял себе такого обращения с господином Постниковым. Он, вероятно, предпочёл бы пострадать от власти узурпаторов, но над ним лишь посмеялись. В сердцах он заявил Троянову, что слону, возможно, не очень приятно, когда его постоянно облаивают и пытаются укусить. Считавший, что и так потратил излишне много времени на пустое, Троянов на это заявление сообщил, что если господину репортеру освобождение не по вкусу, то по его личному пожеланию, так уж и быть, его вполне можно расстрелять. И вообще, шли бы вы отсюда, любезнейший, не мешали делами заниматься.

Больше всего в жизни господин Постников ненавидел теперь не абстрактную Советскую власть, а именно Троянова. Если б мог - недрогнувшей рукой изничтожил бы. Однако понимал, что чекист прав, и он не способен на активные действия, не сможет, например, выстрелить Троянову в спину, буде представится случай. И недаром говорится, что от любви до ненависти один шаг. Подчиняясь внезапному порыву, после боёв в Дозоровке, ярый противник большевиков, хулитель Советской власти, пострадавший от красного террора, несколько недель укрывал Троянова в своей квартире, пока контрразведчики Петра Петровича Никольского, словно сыскные псы, рыскали по Новоелизаветинску в поисках исчезнувшего чекиста. В общем, как-то само собой вышло, что господин Постников не за страх, а за совесть принялся усердно работать на Троянова. После восстановления законной власти главный редактор "Новоелизаветинской правды", вновь сделавшейся "Новоелизаветинским вестником", как лицо, уличенное в сотрудничестве с ЧК, был не только вышвырнут из газеты, но и подвергся аресту, а господина Постникова с почётом вернули в издательство. И поскольку, по службе тот бывал в таких местах, куда вход простому смертному заказан, то агентом плюгавец был, поистине, бесценным. К тому же, при всей своей скандальности, он обладал ещё и таким весьма милым для журналиста качеством, как конфиденциальность, то есть, никогда не выдавал свои источники информации, потому с ним не страшились откровенничать.

- Про наше сотрудничество знаю только я, - говорил Троянов. - С одной стороны, это, конечно, хорошо, риск провала минимально ничтожен. Но с другой... Если я погибну - наши, когда вернутся, к стенке тебя прислонят за речи крамольные.

Агент красноречиво хмыкал:

- Вы сначала вернитесь...

- В этом можешь не сомневаться, - Троянов отвечал жестко, ибо ни капли не сомневался в конечной победе.

- Продолжай работать, только пыл поумерь слегка, - инструктировал он плюгавца. - Будем надеяться, что я краски сгущаю, но ты по сторонам всё-таки поглядывай. Теперь еще один вопрос. Ты никогда не слышал такой фамилии: штабс-капитан Северианов?

- Нет.

- Специально расспрашивать не нужно ни в коем случае. Просто, если промелькнет в разговоре - запоминай. Кто сказал и что именно. Разговор не поддерживай, это может быть ловушкой, просто обрати внимание? Возможно, доведётся услышать нечто важное, - он замолчал на секунду, пожевал в задумчивости губами. - А может, и нет. Желаю удачи! - Троянов протянул плюгавцу руку, и тот пожал её с излишней страстностью.

Через несколько минут Иван Николаевич снова превратился в изъеденного молью жизни пожилого ловеласа: спина сгорбилась, походка сделалась по-стариковски шаркающей, и узнать в нём бывшего заместителя председателя Новоелизаветинской ЧК стало совершенно невозможно.

Как ни странно, но основы гримирования и маскировки преподал ему не филер-наблюдатель сыскной полиции, не свой брат-сослуживец из армейской разведки и даже не большевик-подпольщик с дореволюционным стажем Ордынский, а старейший актер Новоелизаветинского театра "Парнас" и бессменный любимец публики Иван Иванович Соколовский. "Не пытайтесь изменить внешность с помощью дешёвых приемчиков, так всеми любимых клееных фальшивых бород и усов, либо ватных шариков за щеками, хотя и эти милые мелочи имеют значение. Меняйте сам образ! Вживайтесь в него, представляйте себя не чекистом, а, допустим, промотавшимся игроком, или растратившим былой пыл старым козлом, который до женского пола весьма большой охотчик, но в силу возраста уже не может предаваться прелестям любви, и оттого безмерно страдает, потому вечно пребывает в состоянии злом и ненавидящим молодых повес, могущих то, чего он лишён. Проникнитесь этими мыслями, дорогой Иван Николаевич, даже если Вам это противно и противоречит Вашим принципам. Наклеенные усы не смогут сильно изменить Вашу внешность, а вот вживание в образ роли - сделает Вас совершенно другим человеком". Он же познакомил Ивана Николаевича с замечательной дамой изрядного возраста, Ольгой Васильевной Николаевой, старейшим гримером театра. Госпожа Николаева, вернее, тогда ещё товарищ Николаева преподала воистину безмерной ценности уроки, как с помощью подручных материалов совершенно изменить и состарить лицо и руки. "Молодость - сродни чистоте и непорочности, - говорила Ольга Васильевна, мягко колдуя над его щеками и подбородком. - Юность не требует большого ухода: достаточно просто соблюдать некие нормы и правила гигиены - и всегда будете желанны. А вот с возрастом плоть увядает, и приходится пускаться на многие ухищрения, дабы поддерживать себя в форме. Меняйте не внешность - меняйте возраст, милостивый государь (Ольга Васильевна так и не научилась выговаривать слово товарищ), и будете совершенно инкогнито даже рядом с человеком, который достаточно хорошо Вас знает".

И все же свободно перемещаться по городу, когда тебя усиленно разыскивают, было, по меньшей мере, неосмотрительно.

Троянов ускорил шаг: до встречи с "Хмурым" времени оставалось всего ничего, а слова агента вызвали нехорошее предчувствие.

Глава 19

Вопреки возможным ожиданиям, Петр Петрович Никольский не кричал, не топал ногами и не брызгал слюной. Он рассматривал всю троицу с невозмутимой джентльменской вежливостью и любопытством ученого-исследователя, обнаружившего диковинный артефакт. Жорж с виноватым видом стоял в центре кабинета безмолвной статуей всем неудачливым бедолагам и невезучим горемыкам. Настя опустила глаза, созерцая причудливые переплетения коверных узоров, лишь Северианов, как всегда, выглядел хладнокровно спокойным и даже слегка равнодушным. Пауза затягивалась, Петр Петрович не спеша поднялся, прошелся по кабинету, без нужды поправил тяжелую бархатную портьеру, лениво распахнул дверцы шкафа, извлек початую бутылку коньяка и три фужера. Забулькала янтарная жидкость, тонкий, едва уловимый аромат дуба, дорогого табака, ванили, сушёной груши и шоколада мягко распространился над столом. Петр Петрович с наслаждением выпил, кивнул присутствующим.

- До дна! Это приказ!

Жорж махнул порцию залпом, Настя также не посмела ослушаться, Северианову Никольский угощения не предлагал, держа в памяти, что штабс-капитан не употребляет. Огненная жидкость обожгла горло, Настя с непривычки закашлялась, казалось, проглотила ароматную порцию пламени.

- Что прикажете с вами делать? - задал риторический вопрос Петр Петрович. Голос его был сух и холоден. - Георгия Антониновича - под арест, Анастасию Александровну - назад, в Петроград, к красным, а господину штабс-капитану со всем возможным усердием искать Троянова, прочих ошметков большевистского режима и в дела, не имеющие касательства к порученному, не впутываться? Так, нет? Молчите? Ну, ну!

Петр Петрович повторно разлил коньяк, кивнул собеседниками.

- Давайте, без разговоров! Для снятия стресса. - С аппетитом выпил сам, поскрипел сапогами, раскачиваясь с пятки на носок, и продолжил: - Что сделано, то сделано. Было бы гораздо хуже вместо бандитских трупов получить убиенных Жоржа и Анастасию. Не морщитесь, все могло закончиться именно так! Но, к счастью, ничего страшного и непоправимого не произошло, все живы - здоровы, а банда ликвидирована. Лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и раскаиваться. Как, кстати, вы оказались в Гусилище?

- Бандиты интересовались ценностями, реквизированными ЧК. Похоже, ценности в городе, возможно, председатель ЧК Житин тоже. Решил допросить главаря банды. Про чекистов он не в курсе, задание давал неизвестный, хочу попытаться установить.

- Каким образом?

- Личным сыском, господин подполковник, некие зацепки, вроде бы, есть, а может быть - тревога ложная и зацепки эти яйца выведенного не стоят. Но проверить надо.

- Расскажите?

- Пока нечего, Петр Петрович. По связям Житина пройтись хочу, да от банды ниточку потянуть попробовать. Кто-то про исчезнувшие ценности знает, раз бандитов в их розыск впрячь хочет. Точнее, хотел. Я увидел заложников, нашего дорогого Жоржа узнал, принял решение освобождать. Дальнейшее Вам известно.

- Так-так, - Петр Петрович в глубокой задумчивости мерил медленными ленивыми шагами кабинет. Остановился, повернулся к Насте. Пытливо заглянул в глаза, потом улыбнулся обворожительно ласково.

- Не переживайте, Настя, жизнь - штука сложная, непредсказуемая, а хорошо только то, что хорошо заканчивается. Несладко Вам пришлось, так не вижу поводов для печали. Есть замечательное предложение: Мария Кирилловна очень настойчиво интересуется вашими розыскными успехами, требует докладывать обо всех, без исключения. Посему слушайте боевой приказ, - Петр Петрович вынул свои замечательные часы-репетир, отщелкнул крышку и, рассматривая внимательным образом циферблат, закончил. - В два часа пополудни выдвигаемся в гости к Марии Кирилловне. Все вместе, Настя - в первую голову, ну и, естественно её спутники, помощники и избавители: Георгий Антонинович и Николай Васильевич.

Петр Петрович спрятал часы и весело подмигнул:

- Вот такие пироги.

Глава 20

- Вот такие пироги! - проговорил Северианов, стряхивая с кителя микроскопические пылинки и придирчиво рассматривая себя в зеркало. После насыщенных событиями суток он позволил себе чрезмерную роскошь: поспать лишних два часа - и теперь собирался в баню. До обеда время было, и Северианов решил совместить парную с рекогносцировкой, то есть приятное с полезным.

Неизвестный художник, вдохновившись батальными полотнами Василия Васильевича Верещагина, не пожалел ни неистовства красок, ни экспрессивной агрессии, ни творческой фантазии: высокий статный молодец в белоснежно-стерильном фартуке с закрученными винтовой спиралью длиннющими усами и чёрным запорожским чубом залихватски размахивал сверкающей бритвой перед лицом ополоумевшего от страха свекольнорожего импозантного господинчика, приподняв ему голову и готовясь одним ловким стремительным ударом перехватить горло от уха до уха. Садистское удовольствие убийцы растягивало губы молодца, парализуя жертву. Правда, художник то ли сам, испугавшись собственного творения, то ли подсознательно прочувствовав бойцовские навыки, руки жертвы изобразил отдельно от лица. То есть, в том положении, когда левая уже взметнулась, чтобы резко сблокировать предплечье противника, а правая ловко и сноровисто готова нырнуть под руку нападающего и захватить в замок кисть своей левой, да не в классическом варианте сверху, а в боевом исполнении, снизу, когда при резком рывке к земле рука стремительно вылетает из сустава и супостат падает, раскрыв в отчаянном вопле пасть, подставленную под крушащий добивающий удар. Жуткое зрелище, изуверский кошмар, вурдалачий морок. Правда, вывеска самая что ни на есть миролюбивая и гуманная: "Здесь стригут, бреют, ставят пиявки и пущают кровь". Северианов поморщился: сцена обыденного бритья вызывала зловещие ассоциации.

Баня Трифона Тимофеевича Дорофеева являла собой огромный каменный одноэтажный дом, обнесенный высоким забором, с барской роскошной раздевальной, с огромной мыльной, где на лавках, на полках и в других местах - пучки душистых, полезных для здоровья трав и цветов, а на полу - мелко нарубленный кустарник - можжевельник, что все вместе издает весьма приятный запах. В парной, не покладая рук, в самом прямом смысле, трудятся несколько парильщиков в фартуках, надетых на голое тело. Крики, блаженные вздохи, сладостное кряхтение. Огненный нежно душащий пар, дурманящий запах свежего хлеба, березы, полыни. Эйфория, нега, упоение! Чувство полной невесомости, отрешенности от мирской суеты. В бане смывается не только грязь, но и грехи: уныние, печаль, сквернословие. А также боль, обида, стыд, горечь...

Символизируя окончание Советской власти, у входа вновь появился швейцар в ливрее, с адмиральскими усами, с хамски-угодливым простодушным лицом. Подобострастно-услужливо открывал двери, здоровался с постоянными посетителями, кому-то снисходительно кивал, кого-то попросту не замечал. В принципе, незаметно проскользнуть мимо ливрейного сторожа не представляло большого труда, да и в ту роковую для Оленецкого ночь с 22 на 23 апреля швейцара здесь ещё не было, так что можно не принимать его в расчёт. К тому же, сегодня Северианов хотел лишь осмотреться, проверить возможность скрытого проникновения, подмены шприца для смертоносной инъекции и так же скрытно удалиться, не оставив ни единого следа своего визита. Потому посчитал излишним беспокоить банщика Трифона Тимофеевича. Спокойно и равнодушно прошёл мимо швейцара, не замечая его и глядя сквозь адмиральские усы. Добротно сработанная из массивных досок дверь запиралась на тяжелый чугунный засов, однако несокрушимой преградой не являлась, вскрыть ее Северианов, пожалуй, смог бы, не оставив следов, тем более, что проникнуть внутрь можно было заранее, а потом затаиться, дожидаясь своего часа.

Блаженного щурясь, Северианов не спеша разделся, прошёлся по бане, отмечая и фиксируя детали обстановки, потом волю напарившись и исхлестанный веником, лениво сидел на широкой кленовой скамейке, с удовольствием потягивая холодный квас. Совершенно не хотелось ничего предпринимать, только вот так расслабленно вкушать негу, пытаясь хоть на какое-то недолгое время уйти от действительности. А из парильни раздавалось ликующее гоготание:

- О-го-го!.. О-го-го!

- У... у... у... у...

Дверь распахнулась, явив красных, как вареные раки, по собачьи фыркающих счастливчиков. Появился и парильщик, багровомордый здоровенный детина, весь голый, потный, единственная деталь одежды - фартук. Застывшие на огромном медвежьем лице испуганные заячьи глазки резко контрастировали с мощной фигурой и развитыми руками орангутанга.

- Присядь, мил человек, - поманил его Северианов. - Прервись на полчасика, хочу с тобой выпить.

- Нельзя-с никак, на службе.

- А я тебе водки и не предлагаю. Давай-ка чайком побалуемся, либо квасом. Очень уж хорошо ты меня отделал, все косточки перемял, должен же я тебя отблагодарить, а то не по-людски получается.

- Ждуть, - кивнул в сторону парилки детина.

- Подождуть, не велики баре! - передразнил Северианов тоном, начисто отбивающим всякую охоту возражать. - Я наблюдаю: ты уже часа два-три на ногах и без роздыху, а это не положено. Присядь, покалякаем чуток, а растрату я компенсирую. Перепадает, небось, по грошику с клиента, так держи! - он прихлопнул ладонью купюру.

Северианов знал совершенно точно: парильщик жалования не получает, кормится за счёт чаевых, кто что подаст - тому и рад. Сумма, выложенная Севериановым перед ним была совершенно чрезмерной.

- Не положено! - испугано возразил парильщик. В бане он был существом совершенно бесправным и с чаевых ещё должен был отдавать процент.

- Положено, положено, не спорь, почтеннейший. Садись, отдыхай! - Северианов жестом подозвал буфетчика. - Распорядись, любезный, чаю для маэстро, ну и закусить чего-нибудь, да посолидней, не скопидомствуй. Такой талантище у вас трудится, просто слов нет, чтобы выразить.

Северианов по-кошачьи лениво потянулся, откинулся на спинку скамейки, глотнул ещё квасу.

- Звать как, любезный?

- Филькой кличут.

Северианов задорно, весело расхохотался.

- Ну что это за Филька, друг мой, ты ж не собака!

- Филиппом, значить.

- Значить, значить, - рассердился Северианов. - Что ж ты, Филипп, батюшку своего не уважаешь?

- Как это? - насупился парильщик Филька.

- А вот так это! Представляться надо по имени - отчеству. И себя называешь, и отцу своему уважение выказываешь.

На столе, словно сами по себе, возникли чашки полные ароматно дымящегося чая, бублики, бутерброды с нежнейшей красной рыбой.

- Филипп Митрофанович, - пробубнил Филька, делая громадный обжигающий глоток. Был он напряжен, натужен, сжат готовой распрямиться пружиной и, мгновенно сорвавшись с места, рысцой мчать на рабочее место, в парильню.

Сейчас должен появиться приказчик, а может сам банщик Трифон Тимофеевич, разобраться, почему рабочая сила без дела простаивает. Ну, где он?

- Не спеши, Филипп Митрофанович, - добродушно улыбнулся Северианов. - Окажи гостю уважение. Умением твоим по части массажа я насладился, теперь желаю получить удовольствие от беседы с выдающимся мастером. Признаюсь, очень я до подобного дела охоч. Грешен, люблю телу усладу доставить. Много где перебывал: и в Москве, и в Петрограде, и ещё в разных баньках доводилось парку отведать. Но ты, Филипп Митрофанович, просто кудесник, мастер парного дела, волшебник. Сам такой самородок, или выучился где?

Мастер парного дела сделал ещё один глоток и вгрызся в бублик, торопясь, нервничая, хмуро оглядываясь. Так не пойдёт, подумал Северианов, парильщик нужен благодушно расслабленным, дружелюбно настроенным и беззаботно мягкосердечным, иначе язык не распустит и разговора не получится.

Приказчик появился весьма своевременно. Грузный мужчина, нескладно скроенный, но крепко сшитый с наглыми и злыми глазами. Вопросительно посмотрел на Северианова, потом на парильщика.

- Присаживайся к нам, любезный, - поманил его Северианов. - Кудесник ваш так меня ублажил, до сих пор косточки похрустывают, желаю в благодарность чайком вас побаловать. Или ты покрепче предпочитаешь, так нет вопросов. - Не давая возможности приказчику вставить слово, властно крикнул буфетчику. - Почтеннейший, соблаговоли чарку господину! - И уже приказчику, - Давай, давай, друг мой, не откажи, обидишь! На закуску что предпочитаешь? Что тут у вас поприличнее? Не стесняйся!

Проще было посмотреть на приказчика пристально и долго, свинцово-тяжёлым взглядом заплечных дел мастера, и тот мгновенно исчез бы, но Северианову очень не хотелось, чтобы его здесь запомнили.

Приказчик, понял, что странный господин просто так не отвяжется, и проще выпить с ним граммов несколько и ретироваться, чем пытаться затеять дискуссию, потому, опрокинул рюмку и тут же исчез, сославшись на неотложно-срочные дела. Северианов почувствовал, как тотчас расслабился парильщик Филька, и чай теперь не торопливыми большими глотками пил, а степенно вкушал, утирая блаженный пот и закусывая бутербродами с рыбой, бубликами и пирогом с брусникой. Северианов любезно подливал ему, заказывал новые угощения, обхаживал со всех сторон, словно любимое чадо, так что минут через десять парильщик был полностью в его власти. Теперь следовало немного поговорить с ним на отвлеченные темы, окончательно расположить к себе и лишить остатков настороженности, чтобы потом задать главные вопросы, ради которых, собственно, и затевался разговор.

- А энтой зимой история приключилась - и смех и грех! - вещал Филипп Митрофанович, как-то вдруг враз перестав быть Филькой. - Парилась компания, человек семь или восемь, и в прорубь окунаться бегали. Тут у нас, сзади для этих целей озерцо имеется. Так вот, в очередной раз побежал окунуться Минька Титов, дурья голова. Проходит минута, другая - Миньки нет. Выглянули на улицу - прорубь есть, а Миньки нет. Подбежали все к проруби, заглянули туда - снаружи ничего не видно, на всякий случай покричали по сторонам - Минька!!! - никто не отвечает. Ну что делать: веревкой обвязались, и стали по очереди нырять - никого нет. Когда последний вылез из проруби, из-за угла бани показался Минька-охламон, от холода синий, но довольный. Я, говорит, пошутковал...

Северианов слушал вполуха, нужно было аккуратно вывести разговор на происшедшее в ночь на 23 апреля. Вообще говоря, он догадывался, что тогда произошло, но догадываться и знать наверняка - две совершенно разные вещи...

- Может, тебе водки взять, Филипп Митрофанович? Граммов сто - сто пятьдесят? Как?

- Ни в коем случае, ваша милость, баня подобного не любит. Это ежели хворь какая приключилась, тогда да: первым делом выпариться как следует, потом выкушать "мерзавца", но не более, и на печку горячую. К утру любую хворобу как рукой снимет! Нельзя пар с сорокоградусной мешать, от такой смеси и ноги протянуть недолго. Вот по весне устроили у нас в бане пьянку с парилкой, так один до утра и не дожил.

- По весне? При Советах, что ли?

- Ага, при них. Два начальника чекистских набрали выпивки да девок срамных - и давай гулять, что есть мочи, только один до утра не дожил - помер.

- Погоди-ка, весной? Я что-то слышал про это... Да нет, путаешь ты, Филипп Митрофанович, того чекиста бандиты убили.

- Ха, путаю! - счастливо загоготал мастер пара и березового веника. - Это уж они для прикрытия сраму придумали. Здесь он окочурился, в бане!

С конспирацией в Новоелизаветинской ЧК все обстояло в полнейшем порядке, подумал Северианов. На должном уровне: об истинных причинах гибели Оленецкого не знал разве что трибунал...

С другой стороны, рачительный хозяин сумеет извлечь выгоду из всего: и из воздуха, и из прошлогоднего снега. А уж из такого примечательного события, как гибель в бане заместителя председателя Новоелизаветинской ЧК, просто грех и недопустимость не поиметь какого-никакого профита. Маловеры, считавшие, что демонстрация кабинета, где произошла последняя лихая гулянка двух чекистов, отпугнет посетителей, жестоко ошибались, наоборот, любопытствующие повалили косяком, словно рыба на нерест, увеличивая и без того немалый наплыв посетителей. Трифон Тимофеевич мог быть в достаточной мере ублаготворен.

- Они ночью своё непотребство справляли, - продолжал Филипп Митрофанович, допивая очередной стакан и тут же принимая новый. Мощно хрустнул челюстями, дробя кусок сахару и запивая изрядным глотком. - А в баню нельзя после полуночи ходить, в это время там черти и ведьмы моются. То свет загорится-погаснет, то окно откроется-закроется, а несколько раз видели, как кто-то ходит по мыльной да коридорам, в парилку даже, говорят, заглядывал.

Северианов насторожился: все сказанное мастером Филькой слишком уж точно вписывалось в его догадку. Только вряд ли здесь нечистая сила виновата...

- Банник это, шишок, - как о хорошем знакомом рассказывал парильщик.- Банный черт, крохотный, но очень сильный старичок, голый, с длинной, покрытой плесенью бородой. Обычно, на глаза не показывается, только по шуму угадать его можно. Банник живет под полком или под каменкой, неугодных ему посетителей изгоняет, кричит, "стукочет", камнями кидается. Потому, после купания, в бане надо оставить краюху хлеба и граненый стакан с водкой, чтобы банник не шалил.

Вот так. Весело и просто! Натурально и сердито! Бравурно и оптимистично! Ликующе и с задором! Шишок, банник! Хозяин парильни и мыльной, Великий Князь раздевальной. Король каменки, царь ушата и веника! Изводящий всякого, посмевшего ступить в баню после полуночи. Собака Баскервилей, Кентервильское привидение, человек-невидимка и... Новоелизаветинский банник, шишок от парильщика Филиппа Митрофановича. Прошу любить и жаловать, черт подери! Шишком в училище будущие офицеры прозвали командира учебной роты за приклеенную к губам отвратительную улыбку: Его Императорского Величества гвардии штабс-капитан Шишок!

- Ты, Филипп Митрофанович, сам-то банника видел? - с лёгким маловерием осведомился Северианов.

- Видеть - не видел, врать не стану, а слышал много раз! Ходит, шаркает, бурчит, стукочет. То задвижку на окне сдвинет, то веники перемешает, то камни расколет на каменке. А по ночам вообще лютует, до седых волос доводит. Ужас!

- Быть не может, - Северианов продолжал не верить. - Веники перепутал... Задвижка на окне... Ерунда какая-то.

Филипп Митрофанович готов был обидеться.

- Да аккурат, в ночь, что чекисты гуляли все и произошло. Веник не только березовым бывает, но и из дуба, липы, рябины, вишни, смородины, ореха, полыни, крапивы, мяты. Поговорка есть: "В бане веник - дороже денег". И хранятся они хоть и в одном месте, в одной, так сказать, куче, но каждый - в своей. А тут перепутаны. Не все, но которые сверху - не на своём месте оказались. Ясно, шишок поспособствовал. И задвижку на окне я всегда затворяю, а тут - открыто...

- Так не один же ты, я полагаю, вениками заведуешь, может товарищ твой, а ты сразу - банник, шишок.

- Нет! - покачал указательным пальцем перед лицом Северианова парильщик. - Я тоже поначалу на Митьку, племяша, грешил, так он клянется, что не его рук дело. Банник...

На языке Северианова упрямо вертелся вульгаризм, с той же основой, но начинавшийся на букву "е", в результате чего представитель потусторонних сил превращался в бранное слово.

- Свояк мой, Мефодий, сказывал, он в баню пошел, у него своя, хорошая такая, небольшая, но знатная, полок гладкий, надраен, наполирован. Так вот, подошел к баньке, дверь в предбанник открыта, но в мыльную заперта, и слышно, как кто-то ушатами гремит, воду льет, да крякает от удовольствия так, что зависть берет. Мефодька в предвкушении жаркого парку да душистого веника слюну пустил, квас с пивом холодненькие дожидаются, невтерпеж ему, однако внутрь ломиться не стал, уважение проявил, ушел. Посидел немного, пива откушал - и опять в баньку. Совсем, надо сказать, невмоготу ему: да сколь терпеть можно! А как подошел - так и обомлел: двери все нараспашку, и в предбанник, и в мыльную, и в парилку, значить. Но вот ведь незадача: на полу воды ни капли, шайки все сложены аккуратно, а баня и вовсе не протоплена. Мефодька аж побелел весь: банник мылся, шутки шутил...

- Может быть, Мефодька твой с пивом слегка переусердствовал? - вновь не поверил Северианов. Знал по опыту: сказки, былины, разные страшные да мистические истории рассказывают, когда собственное разгильдяйство скрыть пытаются. - Или к пиву водочки добавил, а признаться боится?

Филипп Митрофанович обиженно засопел, но продолжил.

- Неподалеку, в селе Моховатке, поживает Егор Иванович Смирдин, приятель мой добрый. А рядышком с ним - соседка, молодка красоты сказочной, что твоя лебедушка, загляденье, все при ней. Сох по ней Егор Иванович, а она словно не замечала.... Так вот, моется раз в баньке Егор Иванович, только припозднился он, но моется спокойно, не торопится, вдруг, чу?.. В дверь стук. - Филимон Митрофанович замолчал, выдерживая паузу, драматично хлебнул чаю, ожидая севериановской реакции. - Он мужик не робкого десятка, пошел открывать. Хоть и за полночь уже, в такое время только лихие люди гуляют, но не забоялся Егор Иванович. Дверь открыл - и обомлел. Стоит соседка в одной рубашке, говорит:

- Здравствуй, не мог бы ты меня попарить?

Само собой понятно, что Егор Иванович здесь дара речи лишился, сомлел и только мычать может, что твоя телушка. А она зашла спокойно и молча легла. Начал Егор Иванович ее парить, ну сами понимаете, сердце наружу выскакивает, руки дрожат, мысли всякие в голову лезут, но виду не подает. Наверное, это его и спасло, она вдруг вскочила, как ошпаренная, и вон из бани! Егор Иванович за ней кинулся, как был голышом, на улицу, а там никого нет, только следы копыт, идущих в сторону леса...

Северианов молчал: сказать было нечего. История показалась ему шикарной, в меру страшной, в меру загадочной, и было ясно, что Филипп Митрофанович этих историй знает великое множество, просто набит ими под завязку, как бочка соленой селедкой; и про "банника" может рассказывать до второго пришествия или до морковкиного заговенья, в общем, бесконечно долго. Юрий Антонович Перевезенцев, известный новоелизаветинский поэт и прозаик от сих историй пришёл бы в неописуемый восторг и немедля затеял бы книгу, решив посоперничать с "Вечерами на хуторе близ Диканьки" Николая Васильевича Гоголя, благо материал был первостатейный и изумительный, но Северианов решил разговор заканчивать: все, что требовалось, он узнал. Мазнув внимательным взглядом приказчика-кусочника, в третий раз якобы случайно пробегавшего мимо, Северианов сердечно поблагодарил парильщика Фильку.

- Ох и услужил ты, Филипп Митрофанович, век благодарен буду: и попарил от души, и беседой развлек. Такому хорошему человеку завсегда в ответ услужить готов, ты обращайся запросто, если вдруг какая нужда, не церемонься...

Прямо перед раздевальной Северианов приметил узкий полутемный коридорчик, упиравшийся в неброскую дверь. Вряд ли сюда мог забрести случайный посетитель, скорее всего, только банщик, либо кто-то из подручных. И никаких тайн, либо загадок Северианов за этой дверью не предполагал, скорее всего, обыкновенное хранилище для веников, шаек, мочалок и прочих банных, или, как говорится, "мыльно-рыльных" принадлежностей. Его интересовала сама возможность скрытного проникновения в помещение бани. Дверь охранял массивный амбарный замок с типичной круглой формой дужки и грузной коробкой, мечта любого рачительного хозяина, а также взломщика. Несмотря на тяжеловесность и внешнюю несокрушимость, относился он к так называемой, первой группе, или "замкам для не ответственных помещений". Сам Северианов подобный замок мог вскрыть менее чем за минуту, подполковник Вешнивецкий специально натаскивал их. "Замок сбить - много ума не требуется, только ваша задача - следов не оставить за собой. Тренируйтесь, молодые люди, оттачивайте мастерство, возможно, в дальнейшем это спасёт вашу жизнь, и напротив, отнимет ее у вашего противника". Северианов с изрядной тщательностью осмотрел замок, внешне все было в полном порядке. Осторожно подёргал дверь на себя - от себя. Отверстия в проушинах были изрядны, и замочная дужка была для них тонковата. Северианов без какого-либо труда вскрыл замок, вынул из проушин и, приоткрыв дверную створку, также внимательно принялся осматривать петли навесного замка. "Проникнуть в закрытое помещение можно и без разрушения запирающего устройства путем вырывания приспособлений для его навешивания", - говорил подполковник Вешнивецкий. И сразу же Северианов почувствовал весьма неприятное ощущение, словно в петлях заключалась какая-то каверза, пакость. Ему не понравились гвозди. Потому что они были разными. Гвозди, которыми петля крепилась к косяку рамы, были значительно новее тех, что пригвождали другую петлю непосредственно к двери. Мало того, при тщательном осмотре Северианов не обнаружил характерных приплюснотостей, кои появляются при ударе молотком по шляпке гвоздя. Гвозди не вбили, а словно вставили в дверную раму. Либо при ударах, чтобы заглушить звук, накладывали поверх шляпки что-то мягкое, приглушающее стук молотка. Северианов попробовал расшатать петли: дверная не шелохнулась, словно выросла, а вот вторая слегка шевелилась, как бывает, когда гвозди вгоняют в старые дырки. Северианов прикрыл дверь, вставил замок в ушки петель, вновь аккуратно подёргал дверь. Закрываясь полностью, она все-таки оставляла небольшой люфт для замка, Северианов потянул дверь на себя, лезвием ножа отмерил расстояние, на которое дверь подаётся вперёд при навешенном замке, после чего замок снял и вошёл внутрь. Как и ожидал, штабс-капитан оказался в небольшой комнатке-хранилище: от двери до стены в пол аршина высотой сложены один на другой березовые веники, у другой стены - пирамиды шаек, мочалки, мыло... И крохотное оконце под потолком, даже не оконце, скорее форточка. Кажется, кошка не пролезет. Кажется... Северианов хорошо знал, насколько обманчиво это впечатление. И точно так же доподлинно представлял, что сам он просочится в это окошко совершенно без труда, случалось преодолевать препятствия и более узкие. Окно закрыто изнутри на щеколду, что тоже только кажется преградой. Он закрыл дверь до конца, затем приоткрыл в точности на то расстояние, которое измерил лезвием ножа. И выдохнул то ли с облегчением, то ли с гневом. Если он все понял верно, то загадка разрешилась. Приоткрытая дверь обнажала конец петли и шляпки двух гвоздей из трёх, которыми она крепилась к косяку. То есть, если запертую дверь толкнуть наружу, то два гвоздя крепления петли можно вынуть и изнутри. Оставался третий гвоздь, но Северианов уже знал, как поступили с ним. Гвоздь удалили, срезали большую часть, а шляпку с остатком стержня вставили обратно в дырку. Снаружи не заметить никак: петля держится на двух гвоздях, а третий имеет бутафорский вид, визуально смотрится, как целый, но никакой функции крепежа не несёт. И если, удалив изнутри два гвоздя, просто толкнуть дверь, шляпка третьего вылетит из дырки пробкой шампанского, открывая путь наружу.

Итак, в ночь с 22 на 23 апреля, когда чекисты вознамерились культурно отдохнуть перед боевой операцией, сбросить, так сказать, излишки нервного напряжения, некто неизвестный заблаговременно вскрывает снаружи замок в комнатку-хранилище. Открыв дверь, производит некоторые манипуляции с крепежом проушин: удаляет гвозди, меняет центральный, недоступный изнутри гвоздь на бутафорский. Замок возвращается в петли, пользуясь изрядной шириной отверстий дверных проушин изнутри комнатки-хранилища "мыльно-рыльных" принадлежностей, неизвестный загоняет в косяк дверной рамы два оставшихся гвоздя. Прячется под слоем веников до поры, дожидаясь прихода чекистов. Эх ты ж веник, веник, банный веник - душу тешит да тело нежит. Теперь снаружи запертая на висячий замок дверь никаких подозрений вызвать не может. Даже если Трифон Тимофеевич, либо кто другой зайдет вовнутрь - под вениками чужого не заметит.

Между тем товарищи и мадемуазель Жанна проводят время с пользой и изрядным удовольствием. Как говорится: если мужчины пьют в одиночестве - это попойка, если же пьют в компании женщины - это праздник. В самый разгар веселья неизвестный тихо и осторожно открывает изнутри дверь, выходит и, сам оставаясь невидимым, из темноты наблюдает за культурным отдыхом Оленецкого и Башилина. Улучив момент, возможно, когда вся честная компания направилась в парилку, производит подмену шприца с наркотиком и удаляется назад, вновь закрыв дверь изнутри...

Под вениками неизвестный хоронился до начала активных действий, потом дверь вскрыл, а веники в темноте как надо не разложил, схалтурил, мол, и так схавают. И ведь схавали, подозрений не возникло, лишь парильщик про банника подумал. Уходил, понятно, через окно, потому и задвижка осталась открытой. Однако же потом, спустя день или два, вернулся, гвозди в дверной петле поменял. Кто он?

Северианов задумался. Если он прав, то Оленецкого расчётливо и хладнокровно убили. Причём убийца действовал в одиночку, без сообщника, иначе, зачем весь этот огород городить, напарник просто впустил бы его незаметно и так же незаметно выпустил обратно. Убийство исполнено безукоризненно, никто ничего не заподозрил, все списали на несчастный случай. И что это значит? Только то, что все очень плохо. В несчастный случай верят и мадам де Ловаль, и заговорщик Прокофий Иванович Лазарев, и, что хуже всего, начальник контрразведки Петр Петрович Никольский... А это значит, что комиссара ЧК Оленецкого убили не заговорщики, не "Организация борьбы с большевиками", а кто-то ещё. Зачем? А главное, кто? Некто, ненавидящий большевиков всеми фибрами? Чушь! Агент разведки белых? Допустим, того же генерала Васильева? Слабовато. Стал ли агент действовать на вражеской территории без поддержки офицерского подполья? Северианов задумался, а ведь, пожалуй, возможно. Профессионалу связываться с дилетантами - это крах, поражение и очень скорая гибель. Северианов некстати вспомнил, как попал в засаду чекистов. Но, в подобном случае, Никольский должен был знать... И зачем инсценировать несчастный случай? Здесь, пожалуй, правы и мадемуазель Жанна, и Прокофий Иванович Лазарев: проще застрелить из засады. Или в той же бане разрядить барабан револьвера и в Оленецкого, и в Башилина. А можно ещё и "зачиститься", чтобы совсем свидетелей не осталось: заодно с чекистами застрелить банщика Трифона Тимофеевича и мадемуазель Жанну. Грубо, но значительно проще.

Если от ситуации обособиться и рассуждать абстрактно, то... То выйдет всё в несколько ином свете. Если, скажем, связать между собой воедино несколько, на первый взгляд, самостоятельных событий, то в результате получится новый вывод, новое суждение. Северианов вдруг понял, что не даёт ему покоя. Троянов! Да, невидимый противник сработал прекрасно: Ордынский и Оленецкий погибли в результате несчастного случая, Башилин скомпрометирован, от руководства операцией отстранен, "Обморок" Житин в растерянности, операция пробуксовывает и уже готова сорваться, но тут появляется Троянов. И берет командование на себя: операция начинается позже, начинается не там, где планировали, вражеский центр не разгромлен, а только потрепан... Но вооруженного выступления все-таки не произошло, господа офицеры до самого освобождения города вынуждены прятаться от чекистов... Тогда зачем было надо затеивать столь хитромудрые комбинации с баней и женским бунтом? Только для того, чтобы обезглавить ЧК? Вернее, не так: чтобы убрать двоих чекистов, оставив в живых Троянова?

А кто сказал, что Троянов должен был остаться в живых? Выжил - не значит должен был выжить... Просто что-то помешало Троянову умереть. Что? Когда в него стреляли, не в эту ли ночь, часом? Или, может быть, Троянов должен был споткнуться на лестнице и сломать шею? Или отравиться угарным газом? Надо проверить, срочно проверить...

Цирюльник совсем не походил на свой картинно-богатырский образ при входе, ни длинных усов, ни молодецкого смоляного чуба не было и в помине, напротив, имел он распаренное красное лицо с мелкими седыми кудряшками вокруг огромной лысины, крючковатый нос коршуна и необъятный живот. Быстро-быстро работал ножницами, неуклюжие с виду руки порхали над севериановской шевелюрой труженицей пчелой, собирающей нектар. Остриженные волосы струились вниз стремительным водопадом, собираясь на полу неровным смоляным ковром. Говорил он ласково, расслабленно-тягуче и убаюкивающе.

- Что ж Вы, дорогой мой, так голову-то запустили, безобразие, ужас, кошмар, просто возмутительно. Вы молодой, красивый мужчина, обязаны выглядеть так, чтобы при одном только взгляде на Вас молодые девушки впадали в сладостную негу и ради Вашего благожелательного отношения готовы были бросить все: дом, родителей, благосостояние. А с такой головой Вы у них, уж извините, только легкое пренебрежение вызовете. Мне, честное слово, стыдно и неудобно за Ваш вид. Стрижка, куафюра, она таланта требует, мастерства. Я, почитай, сызмальства этому ремеслу обучался. Ад настоящий! Спать ложился за полночь прямо на полу, под голову полено, рваная шубейка заместо одеяла. Только и это удовольствие недолго: не успел заснуть - а уже пора просыпаться, вставать и идти за водой. В пять утра. Зимой - в опорках с ушатом на санках, летом - с коромыслом, ведра тяжелые, спина прогибается, ноги еле-еле передвигаю. Вернешься, глаза слипаются, спать охота - мочи нет, но тут следующие обязанности: сапоги хозяйские надраить до зеркального блеска, чтобы, значит, солнечные зайчики скакали. Опять же, дров нарубить, полы подмести и вымыть, самовар поставить. Это чтобы хозяин, проснувшись, смог сразу горячего чайку откушать. Гоняли меня, ни передохнуть, ни присесть на минутку. А чтобы не ленился, да справлялся со всеми обязанностями - всячески подгоняли, ускорение придавали. Подзатыльниками, тумаками, пинками, а то и розгами. Как говорится, чем попало и за всё. И хозяин, и хозяйка, и мастера - все подряд.

Цирюльник немного отодвинулся назад, прищурив глаз, полюбовался плодами своей работы, вновь защелкал ножницами.

- Так вот, часам к десяти хозяин собирал нас, мальчиков - подмастерьев в одной из комнат, и начиналась учёба. Хозяин болел часто, оттого злющий все время был, что твой аспид. Учил нас азам парикмахерского искусства. Сначала рассказывал о способах изготовления париков, шиньонов и кос, а затем давал задания для самостоятельной работы. В течение дня нужно было сделать тридцать полос в три пробора, вшивая в монтюр по одному волосу. Занятие утомительное, не только навыков требует, но больше ловкости пальцев и хорошего зрения, а еще огромной усидчивости - малейшая ошибка тут же приводит к безнадежной порче всего изделия. Ну а что за этим последует - догадаться несложно. Ну а если удавалось свободную минутку улучить - смотрел я во все глаза, как мастера бреют и стригут, завивают локоны и нафабривают бакенбарды, все до мельчайших деталей запоминал, впитывал. И пригодилось впоследствии, первым учеником стал, потом потихоньку сам в мастера начал выбиваться. Трудился, не покладая рук, потом от хозяина ушел, поступил на службу к молодому куаферу Саше Архипову, замечательному талантливейшему мастеру, золотые руки, не побоюсь этого слова! Все парижские новинки знал, всему обучил. К Архипову в очередь на месяц вперед записывались, сама Ольга Павловна, супруга градоначальника прически делать изволили. Саша истинным художником был, своим мастерством любую, прости Господи, кикимору в принцессу превратить мог.

- И что же дальше?

- В Париж отбыть изволили. Меня с собой звал, да я, дурень, не поехал. Я тогда как раз женился, сапоги новые справил со скрипом, гардероб обновил, таким гоголем ходил, что твой павлин. Молодой был да глупый. Так и проработал всю жизнь, из дня в день: стрижка, бритье, локоны завивал, прически различные исполнял. Жена не выдержала, в 1907 году сбежала с тенором театра "Парнас". Я не осуждаю ее, я понимаю. Прекрасное великолепие роскошества, арии и каватины, полонезы и мазурки куда приятнее сердцу того, что я мог дать ей. Потом к Трифону Тимофеевичу пристал. Раньше-то баня здесь знатная была, для господ, не для простого люда. Не хуже знаменитых московских! Все первейшие люди города посещали Трифона Тимофеевича. Ведь если вдуматься, то какой русский человек не любит сходить в баню, где можно расслабиться, отдохнуть, завести настоящий мужской разговор, выпить, наконец!? Это единственное место, куда мужчина может с чистой совестью отправиться и не получить потом взбучку от жены...

Цирюльник на мгновение прервался, отстранился, внимательно рассматривая идеальность получившейся прически, удовлетворенно прищурился, вновь защелкал ножницами.

- К сожалению, ничто не вечно в этом суетном мире: подожгли баньку завистники - и пришлось заново отстраиваться да сызнова начинать. Ну, я тогда Трифона Тимофеевича не бросил, вместе горе мыкали, перед самой войной дела опять на лад пошли. Трифон Тимофеевич обратил свой взор на небольшое озерко Круглое, располагавшееся в пределах территории, ограниченной улицами Ружинской, Новгородской, Казинкой - на границе Верхнеданьевского парка. В народе "Круглое" звали "Новоелизаветинским Байкалом". К реке Воре от этого озерка отходил водосток, вившийся по дну лога, который тянулся вдоль Казинки. Залез тогда Трифон Тимофеевич в долги, последнее заложил, в короткий срок выкопал неподалеку от озерка колодцы и построил здание торговых бань. В газете даже объявление пропечатали следующего содержания: "Новая Центральная Торговля. Баня Т.Т. Дорофеева. Ружинская улица, собственный дом. Устроена по новому образцу с паровым поддавателем пара. Открыта ежедневно. При бане имеется опытный массажист-мойщик". И сразу же после открытия в газетенках упреки посыпались, якобы публика ропщет по поводу того, что полы в бане плохо чистятся и покрываются слоем отвратительной слизи, а душ работает и вовсе пресквернейше. Только зазря они это все затеяли: бани большой популярностью пользовались, так что к 1912 году Трифон Тимофеевич смог заменить деревянный корпус на каменный. Даже помню, умора, специально для иностранцев Трифон Тимофеевич вывеску повесил на английском языке "Русская баня - Russian crematorium". Пошутил. Дескать, что для русского удовольствие - то для иностранца - геенна огненная. Он тогда вообще веселый был, говаривал, раз на Казинке стоим - все казисто у нас будет... Потом революция. Обязали нас простых работяг мыть да стричь, зубы больные удалять, вывихи вправлять. Я это не хуже любого фельдшера могу.

- И чекисты захаживали? - спросил Северианов.

- А как же-с! Кто был никем, тот станет всем. То есть, раньше мылся в простонародной мыленке за три копейки, самое шикарное, за гривенник, да постригался "под горшок", а теперь, как представитель победившего пролетариата, запросто можно в господской бане нежиться! Кто ж откажется? Пролетариат с большим удовольствием пользовался. Всю грязь да вшивость сюда приносил, одни убытки да разорение. А пикнуть не моги - враз в ЧК угодишь! Ну а уж сами товарищи чекисты отдыхали здесь во всю ивановскую! Подстригал я их.

- И как они Вам показались?

Цирюльник тяжело вздохнул, обмахивая шею Северианова специальной щеточкой.

- Побриться благоволите?

- Разумеется! - улыбнулся Северианов. - Воспользоваться услугами такого мастера почту за огромную честь.

Горячие салфетки коснулись щек Северианова, цирюльник правил бритву, быстро и в то же время со скрупулезной тщательностью взбивал пену.

- Как не называй их, - цирюльник неопределенно махнул рукой. - Жандармы, полицейские или чекисты - суть одна: держать и не пущать, лишь окраска разная. И те и другие порядок с одной стороны блюдут, а с другой с этого порядка кормятся. В прежние времена городовому обязательно полтинник дай для расположения, хотя он на службе государевой и казна ему жалование платит. Но полтинник - это для пущего уважения-с. Господин начальник городской полиции Давид Михайлович Баженов всегда захаживали с превеликим удовольствием, хорошо, если двугривенный парильщику бросит, это по настроению. Мог и ничего не дать, да ещё и наорать: знай место своё, чернь! И чекисты не лучше и не хуже. Просто власть поменялась, почувствовали себя господами, вот и все.

Легкими выверенными движениями он прошелся бритвой по севериановским щекам, не пропуская ни миллиметра заросшей щетиной кожи.

- Баньку-то Трифон Тимофеевич на совесть отстроил, все в ней по высшему разряду. "Баня парит, баня правит", как говорится. Каменку сам Кузьма Трофимович Правилин клал, лучший мастер на всю губернию, зеркала в раздевальной в большую копеечку влетели. Семейные отделения барышни с собачками посещали, купать изволили питомцев своих, ублажать. Буфет замечательный, квасок на любой вкус: и хлебный, и солодовый, и медовый, и ягодный. И из вареных груш, с клюквой, с вишней, с хреном. Шампанское для господ из высшего общества: "Моэт", "Аи", "Вдова Клико", "Каше блан", "Родерер Силлери", "Абрау-Дюрсо", "Excelsier".

Северианов улыбнулся сквозь мыльную пену.

- Если верить Вашим словам, не во всякой ресторации подобный выбор был.

- Честное благородное слово! Не считайте меня хвастуном или лгунишкой, говорю истинную правду!

- В чем, в чем, а в этом не сомневаюсь! И что же, все в упадок пришло?

- Революция... - индифферентно и внешне совершенно безучастно вздохнул цирюльник. - Все наперекосяк. "Весь мир насилья мы разрушим до основания, а затем...". И так далее. Разрушить-то разрушили, а что впоследствии? "Мы наш мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем"? Такое возможно? Чтобы из грязи да сразу в князи?

Северианов задумчиво проговорил.

- Жизнь штука сложная. Чего только не случается. И из грязи в князья, и из вчерашних дворян в сотрудники ВЧК, и, наоборот, из пролетариев в купцы. Диалектика...

- Хорошо, - согласился цирюльник. - Я могу понять, когда вчерашний голодранец в большие господа метит, в люди выбиться хочет, это естественно, я сам из таких. Но господам дворянам служить в ЧК? Зачем? В голодранцы, извиняюсь, пожелали?

- Совершенно необязательно! Может быть, романтики захотелось, лавры Робеспьера покоя не дают. А возможно, для обогащения... Слышали историю про председателя ЧК, того что с реквизированными драгоценностями исчез при освобождении города? Про Житина?

- Да уж, - цирюльник, словно что-то шепча, пошевелил губами, задумался. Опустил битву, внимательно разглядывая Северианова. Редкие брови сошлись на переносице, лицо, цвета молодой свеклы, побагровело сильнее и походило на хорошо проваренный бурак. Капельки пота предательски набухали на лбу, стекали по щекам, струились по подбородку. Северианов деликатно сделал вид, что не замечает волнений цирюльника.

- А ещё, возможно, родовое имение заложено - перезаложено, в наследство сплошные долги достались, денег нет, долговая яма грозит. А происхождение дворянское на хлеб не намажешь и в рот не положишь. А скажем, какой-нибудь Васька Бесфамильный или Федька Рябой, бывший холоп, дрянь, чернь, ничтожество состояние сколотил на торговле тухлым мясом, либо гнилой пенькой, и теперь сам в богатеях ходит. И если сменить сюртук в талию, смокинг и редингот на кожаную куртку, галифе и фуражку с красной звездой, то у холопа бывшего, а ныне кровососа и мироеда, можно излишки золота изъять на революционные нужды.

Бритва вновь коснулась севериановского подбородка.

- Город наш, что село, навроде и большой, а все друг друга знают, а про того, кого не знают лично, слышали. И Житина я знавал, и остальных. Троянов Ванька с сынишкой моим в казаки-разбойники играли, бывало, я обоим уши драл. Мишка Костромин в подмастерьях у Кузьмы Правилина с малолетства бегал. Жизнь, она по-всякому повернуться может. Не тот человек Житин, чтобы золото украсть, храбрости бы не хватило. Он мужчина тихий был, даже трусливый. Я думаю, так дело случилось: когда понятно стало, что город красным не удержать, и золото достанется победителям, то есть, нашим доблестным освободителям, поддался Антон сиюминутному порыву, прихватил ценности - и бежать прочь. Все как будто бы само собой получилось, он и думать-то о подобном не думал, а тут само всё в руки идёт. Стечение обстоятельств. Невозможная возможность. Судьба, предначертание. Он, пожалуй, поначалу даже противился внезапному порыву, однако, слаб человек... Вот Троянов, тот всегда упрямец был. Он бы ценности постарался эвакуировать, либо спрятать до возвращения красных. У него и мысли возникнуть не могло их присвоить.

- Почему?

Цирюльник вздохнул.

- История долгая. Могу рассказать, коли желание есть.

- Присутствует такое желание.

- Ох! - металлически зашелестела по ремню спинкой вперёд туда-сюда бритва, цирюльник задумался. - Сын мой, Проша, всегда мальчиком тихим был, домашним, спокойным. Любил книжки читать, мастерить что-либо. А таких не сильно любят, в цене больше крепкие кулаки да наглость. Частенько Проша битым возвращался, с синяками и ссадинами, заплаканный. А потом с Ванькой Трояновым сошелся, не знаю уж, как совместились две столь несовместимые натуры. У Ваньки какое-то обостренное чувство справедливости: он за Прошку в бой кидался, что против пятерых, что против десяти. И ведь за просто так, никакого профита от общения с Прошей он не имел. И когда подрос, не изменился совершенно. Хотел весь мир переделать: голодных накормить, слабых, униженных защитить, бездомным дать крышу над головой. Они с Прошей крепко сошлись, на моих, можно сказать, глазах вырос Ванька Троянов. Так и остался идеалистом, дон Кихотом, мечтателем. Только ожесточился, ибо мир несправедлив, безжалостен, немилосерден. Романтиков, бессребреников быстро перевоспитывает. И вчерашние гуманисты становятся палачами, честные - лжецами, ветроплетами, а бескорыстные - сребролюбцами. Остаются такими, какими были - единицы. Многие смиряются, перестают сражаться, подстраиваются под окружающую обстановку. А Троянов не изменился, каким в десять лет был - таким и в тридцать остался. Не мог он ценности присвоить, просто не мог.

Цирюльник замолчал, продолжая править бритву доведенными до автоматизма движениями: от себя, спинкой бритвы вперёд - ш-шиххх, переворот, на себя спинкой вперед - ш-шихх, и вновь от себя. - Вот такая история.

- Любопытно, - кивнул Северианов. - А как думаете, если Житин с ценностями сбежал - куда он мог направиться? К красным? Но после того как он, фактически, украл драгоценности у своих - ему нет дороги к Советам. И к нашим он тоже, как чекист, прийти не сможет? Куда?

Цирюльник задумчиво пошевелил губами, не ответил.

- За границу? - продолжал Северианов. - В Париж? В Константинополь? В Рим? Через Финскую границу? Это возможно?

- Не знаю, - ответил цирюльник. - Я бы, наверное, не сумел. Раньше это не сложно было, а теперь... Война... А во время боев за город - вообще немыслимо.

Глава 21

Новоелизаветинск встретил его неприветливо. За время, понадобившееся на проходку от центрального входа Царицынского железнодорожного вокзала до пролетки полусонного легкача - минут пять, навряд ли более - яркая солнечная погода сменилась непрерывным проливным дождем, зарядившим резво и надолго, и прекращаться вовсе не собиравшимся. Сделалось мокро и мерзко. Неширокие пыльные улочки, серые страшные хибары, вросшие в землю по самый подоконник, вереница убогих двухэтажных домишек по обоим сторонам улиц, лишь в центре города - некая жалкая потуга на столичный лоск. Серые злые собаки, такие же люди. Провинция, так её растак!

Расплатился с извозчиком и, подхватив чемоданишко, заскочил под какой-то убогий навес, пережидая ливень. Чёрт возьми, он что, привёз этот дождь с собой из столицы? Привёз мрачную, скверную погоду? Серо-зелёное небо, холодные порывы ветра, щемящее чувство тоски и уныния? Что же, не зря ему дали псевдоним - "Хмурый".

Должна же быть справедливость: в Москве солнышко сияет, воскресенье, день выходной, по Тверской да Арбату в парадном облачении фланируют бездельные прохожие, а здесь, гораздо южнее - дождь, слякоть, мерзость. Стук лошадиных подков по булыжникам. Вздрагивающие под яростными дождевыми каплями листья. Пасмурные городские улицы, бесцветные отражения в мокрых витринах.

Точно определить его возраст было трудно: то ли лет двадцать пять, то ли все пятьдесят два. Руки холёные, молодые; походка пружинистая, легкая, гордая; но вот глаза тусклые, злые, повидавшие многое, и не всегда приятное. На лице - не разберёшь: то ли некое подобие улыбки, то ли он просто щурится от летевших в глаза микроскопических брызг. Дождевые капли были мелкие-мелкие, но было их слишком много: сотни тысяч, миллионы, миллиарды. Они пронизывали пространство вокруг, они делали воздух жидким, они проникали за отвороты одежды, они, наконец, растекались по проезжей части бурлящим потоком.

Его не встречала делегация с цветами. Вокруг суетливо передвигались короткими перебежками редкие прохожие, уныло просеменил промокший армейский патруль, причем старший козырнул ему, хотя он вовсе не был одет по форме, а новенькая пиджачная пара изрядно пообтрепалась в дороге. Застигнутые дождём, куда-то рысили по своим делам Новоелизаветинские аборигены, до него никому не было дела. Его не замечали. Никто не наблюдал за ним, не следил украдкой, делая вид, будто рассматривает витрину расположенного на противоположной стороне улицы магазина готового платья "Торг. Дом "Скольте, Баранов и Ко"". Не прижимался впритирку к стене, чтобы хоть немного укрыться под узким козырьком, полухмельной шарманщик, бездушно вращая рукоятку усталого инструмента, выжимая из мокрых недр "уличного органа" какой-то вальс. Лишь бессмысленно, но настойчиво брехал в пустоту мокрый уличный пёс.

Под ногами стремительно образовывалась изрядная дождевая лужа, брызги попадали на отвороты брюк, он с сожалением посмотрел на свои щегольские ботинки. Для передвижения по мостовой, стремительно превращающейся в болото, более подошли бы сапоги либо галоши.

Дождь постепенно утрачивал напор, превращаясь в редкую изморось. Раскрылись ворота, из них возник-появился красавец дворник в непременном картузе черной кожи для защиты от дождя с лакированным козырьком. Одетый с особым дворницким шиком: темно-синий двубортный глухой жилет с кокетливым вырезом и с отложным воротником, застегнутый на маленькие пуговицы по борту, труженик метлы проявлял настолько ретивое усердие по очистке тротуара от грязи, что то и дело забрызгивал ею проходящую публику, да ещё сердился вслед:

- Мешаетесь только!

Выйдя из-под навеса, "Хмурый" подвернул снизу капризные штанины, пытаясь хоть сколько-нибудь сохранить брюки в потребном виде, и начал осторожно спускаться между частыми одноэтажными домишками вниз по старой деревянной лестнице, прозванной здесь "Сухой спуск". Увы, сухим было только название, кожа ботинок сделалась противно влажной, под ногами мерзко хлюпало. Благо, идти было недалеко, "Хмурый" ещё раз внимательно осмотрелся и постучал в дверь особым - два длинных, три коротких - стуком.

Убогая клетушка путевого обходчика Варфоломеева, пропахшая насквозь ароматом гниющего старого дерева, сырости и "деревни", тяжёлым махорочным духом и запахом нищеты, гордо именовавшаяся комнатой, а также конспиративной квартирой большевистского подполья, сегодня принимала гостей. Возвращение хозяина планировалось лишь под утро, а его семейство находилось у родственников в деревне, откармливалось. Потому рассмотреть внимательно участников сей тайной вечери обладали возможностью лишь голые стены жилища, которые, в чем подпольщики хотели бы быть уверенными, ушей не имели.

Хоть дождь и потрепал слегка его столичный лоск, все равно в тесной норе Варфоломеева "Хмурый" выглядел вальяжным, хотя и весьма демократичным барином, изволившим снизойти до визита к своим холопам. Понимая, что гость только с дороги, на столе возникла небогатая закуска: чугунок с картошкой, хлеб, сало, квашеная капуста, кипяток. Разносолов здесь явно не видели уже весьма долгое время, однако, "Хмурый" и в мыслях не держал кочевряжиться, благодарил принимавших вполне искренне. После долгих странствий и холодного дождя угощение пришлось как нельзя впору. В свою очередь одарил местных товарищей столичным табаком и последними сводками с фронтов.

Местных товарищей было двое. Первый имел совершенно лишенную растительности круглую физиономию убийцы, заплатанный до невозможности кучерский армяк, и въевшиеся намертво в поры кожи частички металлической пыли и смазочных масел, что выдавало его принадлежность к рабочему классу. Второй и вовсе наряжен был огородным пугалом: в совершенные лохмотья, некогда бывшие полевой пехотной формой. Представителем пролетариата назвать его можно было лишь с большой долей условности, ибо его руки были более привычны к рукоятке нагана, чем к лопате, либо кузнечному молоту.

Разговор длился более двух часов, и, в принципе, все детали операции были обговорены в мельчайших подробностях. Оба представителя Новоелизаветинского подполья мало понимали в сущности предстоящих действий и, чего уж греха таить, считали их второстепенными и малозначимыми. По их мнению, важнейшим являлась агитация среди солдат Новоелизаветинского гарнизона, выпуск и распространение прокламаций, сбор сведений о дислокации войск противника, наконец, подготовка вооруженного восстания, чем какие-то непонятные розыски, но Москве, разумеется, виднее. Потому, помощь обещали предоставить всемерную, даже в убыток основной деятельности. "Хмурый" взирал на обоих с лёгкой улыбкой и даже ироничной симпатией. В принципе, наступала пора переговоры сворачивать и расходиться, когда представитель подполья с руками металлиста сообщил:

- Тут такое дело... Штабс-капитан из контрразведки желает встречи, - он замолчал, ожидая реакции, вглядываясь в лицо московского гостя с несвойственной ему растерянностью.

- Весьма интересно, - скептически проговорил бывший офицер Разведуправления Генерального штаба, ныне - агент "Хмурый". - Чем мотивирует, что желает от возможного рандеву?

- Сообщил через моего бывшего сотрудника, что расследует убийство ювелира Свиридского. Дело поганое: целую семью вырезали, аккурат, перед оставлением города. Убийц не нашли, да, честно говоря, некогда уже было искать.

- А теперь контрразведка противника жаждет продолжить расследование, чтобы всецело наказать душегубов и желает получить ваши наработки, так что ли? - спросил абсолютно серьёзным тоном поручик Виткевич. - Вы, Панкрат Ильич, сами в подобный нонсенс верите?

Бритый с лицом убийцы переглянулся с третьим участником беседы, проговорил нехотя.

- Там не все ясно, вроде бы. Контрразведка считает, что в убийстве ювелира замешана ЧК.

- А она замешана?

- Чушь собачья! - зло бросил обладатель солдатских обносок. - Заняться больше нечем было. Во время обороны города.

- Ювелир с ЧК сотрудничал, - напомнил Панкрат Ильич. - Привлекался для оценки реквизированных драгоценностей. Как я понял, штабс-капитана интересует, не чекисты ли убили его?

- Зачем? Зачем чекистам это понадобилось?

- Для того, чтобы что-то скрыть. История непонятная. Драгоценности пропали.

- Не ваши ли люди, Иван Николаевич, убрали семью Свиридского, чтобы скрыть исчезновение золота?

- В жизни не слышал подобной чепухи! - сказал третий. - Ювелир с семьёй при чём? Не единожды, я полагаю, его для помощи привлекали.

- Вам лучше знать, - вздохнул Виткевич.

- Я ерундой, типа реквизиций, не занимался, - сказал тот, кого назвали Иваном Николаевичем. - Моя задача состояла совершенно в ином - контру выявлять и задерживать.

- Однако, узнать у своих архаровцев Вы можете?

- Мои, как Вы изволили выразиться, архаровцы, навряд ли чего расскажут. По причине того, что тоже не знают. Большинство при обороне погибло, из оставшихся почти никто в ЧК не служил.

- Неважно, - сказал Виткевич. - Что за штабс-капитан, как связался с Вами?

- Некто Северианов. Обратился к моему бывшему подчиненному, Самойлову. Передал, просит встречи.

Поручик Виткевич нехорошо улыбнулся. Получилось больше похоже на оскал, словно матёрый волк посмеивается над идеализмом ягненка.

- Северианов? Знакомая фамилия. Как выглядит?

- Я с ним не встречался. Обыкновенный, достаточно молодой. Глаза холодные. Самойлов, тот самый мой бывший подчиненный, под впечатлением, говорит - человек весьма опасный.

- Опасный, - повторил Виткевич. - Понятно. Значит, говорите, Северианов расследованием убийства занялся? Гм, смешно!

- Смешно? - изумился Панкрат Ильич. - Отчего же? Или господин Северианов Вам известен?

- Если это тот человек, о котором я подумал, из развед-диверсионной группы подполковника Вешнивецкого... - Виткевич зло покрутил в пальцах щегольскую тросточку. - Тогда плохо.

- Почему плохо? - осведомился Иван Николаевич.

- Группа была создана по собственному почину и инициативе подполковника Вешнивецкого из разведуправления Генерального штаба и на его личном энтузиазме. Изначально предназначалась для розыска и ликвидации диверсионных отрядов противника. Во время войны с японцами весьма эффективно показала себя в борьбе с диверсионными группами противника в нашем тылу. Однако должного признания инициатива Вешнивецкого не получила, и массово подобные группы созданы не были. Так вот, такой головорез, как Северианов, меньше всего способен расследовать убийства, его прерогатива - обнаружение и захват, либо ликвидация агентуры противника. Потому, предполагаю, разговоры про поиск убийц ювелира - камуфляж, дымовая завеса, его цель - Вы, Панкрат Ильич, и Вы, Иван Николаевич. Исходя из этой возможности, встречу с Севериановым запрещаю категорически!

- Он сказал, что будет один и без оружия, - попробовал вякнуть бритый - Нас будет несколько человек, вооружённых...

"Хмурый" - Виткевич посмотрел на неразумного, усмехнулся. Он не хотел приказывать, желал столковаться с товарищами по-свойски, потому голос его приобрел участливые, даже уговаривающие интонации.

- Мне известно, Панкрат Ильич, что Вы - замечательный токарь-металлист, так, нет?

- Допустим, - осторожно сказал собеседник, не совсем понимая, куда клонит резидент. Виткевич достал из кармана никелированный браунинг, подбросил на ладони, затем протянул рукояткой вперёд собеседнику.

- Нечто подобное изготовить сможете? При наличии чертежей и соответствующего инструмента? И если сможете - долго ли делать будете?

Бритоголовый без особого интереса повертел изящный пистолетик в пальцах, вернул владельцу.

- В принципе, ничего сложного, изготовлю в лучшем виде...

- Замечательно! - кивнул "Хмурый". - Я иного ответа и не ожидал. А теперь представьте себе следующее: я предлагаю Вам некое состязание в изготовлении подобного оружия. Кто быстрее и лучше данную работу исполнит. Не торопитесь смеяться, я, знаете ли, не всю жизнь в разведке служил, в детстве имел небольшой токарный станок, и мне весьма нравилось изготовлять из металла всяческие финтифлюшки и механизмы. И я себя считал очень даже неплохим мастером. Как полагаете, смогу ли я конкурировать с Вами в изготавливании подобного предмета, либо какого ещё? Мне, почему-то кажется, что Вы уделаете меня одной левой. Просто потому, что я - любитель, дилетант, Вы же занимаетесь токарным делом всю сознательную жизнь. Верно?

Панкрат Ильич со сдерживаемой ухмылкой рассмотрел мягкие белые ладони собеседника, перевёл взгляд на свои: грубые, с намертво въевшейся в поры смесью металлической пыли и машинного масла. Поручик Виткевич так же походил на токаря, либо иного пролетария, как схожи между собой любимая господская болонка и дворовый полкан. Панкрат Ильич оценил эту сходность, хмыкнул вполне саркастически, хотя и не зло, мысленно, про себя продекламировал:

На тихом ходу с перебором
Резец самокальный идёт.
А токарь хяровый, хяровый -
Стоит и на стружку плюёт...

"Хмурый" запрокинул лицо назад, высоко задрав подбородок, получалось, смотрит на собеседников свысока.

- Северианов всю жизнь уничтожал шпионов и диверсантов в прифронтовой полосе, он - профессионал! Не думайте, что Вам удастся тягаться с ним, это будет то же самое соревнование, что между мной и Вами, Панкрат Ильич, по части токарных навыков. Северианов разоружит и захватит вас раньше, чем успеете что-либо сообразить. Просто потому, что он умеет это делать! Доступно излагаю?

- Он дал честное слово, что не будет пытаться, - предпринял последнюю попытку Панкрат Ильич. Виткевич покачал головой.

- Лучше не проверять крепость его слов: в данном случае Вы рискуете не просто головой, Вы рискуете полученным заданием.

Видя, что собеседники набычились, и, чувствуя, что не убедил их, "Хмурый" добавил, как ему показалось, весьма настоятельно и неопровержимо:

- Как я слышал, за Вашу голову, товарищ Троянов, большое вознаграждение назначено. Да и за Вас, товарищ Фролов, тоже.

Товарищи Троянов и Фролов переглянулись, резидент говорил дело. Однако, Троянов упрямо сжал губы.

- Посмотрим.

- Не надо смотреть, - устало проговорил Виткевич. - Забудьте про предложения Северианова, наше задание несоизмеримо важнее, от его выполнения слишком многое зависит.

Он понял, что все-таки не переубедил обоих упрямцев, и если Фролов готов был подчиниться приказу, то Троянов задумал что-то, что явно приведет, в конечном счете, к провалу и беде. Потому позволил себе то, чего не хотел ни в коем случае.

- Конкретно Вам, товарищ Троянов, запрещаю планировать какие-либо контакты с Севериановым. Это приказ!

Не так надо было начинать знакомство и совместную работу, совсем не так. Виткевич чувствовал это слишком хорошо. Для этих двоих он, по-прежнему, чужак, белая кость, их благородие, золотые погоны. Сегодня на красных работает, а завтра может переметнуться обратно. Кто предал единожды, предаст снова.

Разве он кого-то предавал в своей жизни? В Разведывательное управление Генерального штаба его пристроил дядя, генерал Николай Александрович Владиславлев, всячески нежно и заботливо опекавший любимого племянника, внявший мольбам сестры и пристроивший Виткевича под родственное крылышко. Спуску, однако, не давал, не позволял от дела отлынивать, в любимчиках будущий "Хмурый" не ходил, гонял его дядя почище других офицеров. Когда в России произошла Революция, генерал собрал офицеров разведуправления и держал перед ними речь, как ему казалось, весьма патриотическую.

- Господа! - патетически начал Владиславлев. - Хотим мы этого, или нет, но власть переменилась, монархию реставрировать, по всей видимости, не удастся, и нужно как-то пытаться существовать дальше. Мы знаем друг друга не первый день, господа. Мы слишком долго служили вместе, служили одному делу, служили великой державе. Потому буду с Вами предельно откровенен. Власть взяли большевики, хорошо это, или плохо - время покажет, однако, Российская империя должна оставаться великой. Речь идет о спасении России. Пусть на другой идеологической платформе, пусть под красным знаменем - не суть важно. Это наше государство, и мы должны его защищать. Потому сообщают Вам своё решение: я буду сотрудничать с новой властью. Неволить не стану: кому Советы не по нраву - волен поступать в соответствии с собственной совестью. Те же, кто останется рядом со мной - будут продолжать развивать и всячески укреплять дело российской разведки.

Виткевич, разумеется, остался. Да он и не помышлял об ином: раз дядя сказал - следует служить дальше. И он служил, так же, как и раньше, только из господина превратился в товарища, да офицерскую кокарду на фуражке сменила красная звезда. О первостепенном значении предстоящей миссии ему в категоричной форме сообщили в Москве, наделив всеми возможными полномочиями. "Операция чрезвычайно важна, - говорил дядя, - в случае провала - насмарку многолетний труд наших разведчиков за многие годы! Мы просто не имеем права на неуспех".

Расходились по одному с интервалом в десять минут. Фролов, в принципе, согласный с "Хмурым", руку пожал крепко, ушел первым. Троянов при прощании посмотрел с вызовом, мол, все вы считаете, что сверху видно лучше, а мы на месте только щи лаптем хлебать горазды. Но возражать не стал, стиснул металлическими пальцами ладонь Виткевича, дождался, когда "Хмурый" уйдет и привычно растворился в лабиринте городских улиц.

Глава 22

У парадной лестницы седоусый унтер-офицер громко и совершенно не стесняясь в выражениях, распекал часового. До Северианова донеслась такая прочувственная, с оттенком в эротико-сексуальную сферу, двухминутная эпитафия, в которой, похожий на моржа унтер упомянул и часового, и его родителей, и прочую родню, а также особо выделил красную конницу Буденного и немецкого шпиона Ульянова-Ленина, что Северианов только усмехнулся. В переводе на русский язык эпитафия уложилась бы в нескольких словах: "Не утеряй винтовку, растяпа!" - но того эмоционального накала не имела бы. Молоденький солдатик варёным раком выпучивал на унтера стеклянные глаза и так тянулся в струну в бессловесном субординационном экстазе, что со стороны походил на статую усердия и ретивости. Объяснив часовому, на какие именно органы он расчленит его в случае каких-либо неприятностей с вверенным боевым оружием, унтер так же красочно расписал куда он введет часовому потерянную винтовку и закончил инструктаж очередным упоминанием матери солдата. После чего двинулся к следующему посту, чтобы там вновь произнести подобный пламенный и прочувствованный монолог. Северианов легко взбежал по ступенькам и направился к Белоносову.

- Доброе утро, Жорж! - приветствовал он подскочившего со стула хранителя чекистского архива. - Как настроение, боевое? Любезность не окажете? Мне нужно найти кое-что, и кроме Вас помочь не сможет никто, Вы здесь один царь и Бог архивных историй.

- Все, что в моих силах, Николай Васильевич! - залился рубиновым цветом юный прапорщик, незаметно одергивая китель и поправляя ремень портупеи.

- Смит-Вессон? - указал на огромную кобуру Северианов. Белоносов лишь кивнул. - Я Вам кое-что другое принёс. Боевой трофей, - он выложил на стол браунинг Љ1. - Владейте! Самозарядный, обмахивать не нужно. Найдем время - вместе пристреляем, согласны? - Смит-Вессон, как и солдатский наган, не имел самовзвода, дабы не допустить невозбранного расхода боеприпасов низшими чинами, поэтому его приходилось "обмахивать", то есть, нажимая на спусковой крючок указательным пальцем правой руки, постоянно возводить курок ладонью левой.

Юный прапорщик не просто был согласен, он был счастлив. Влюбленными глазами смотрел на Северианова, как смотрит пылкий воздыхатель на предмет своей страсти и, резвым жеребцом приплясывал на месте от желания услужить.

- Мне нужно все, что есть по убийству ювелира Свиридского. Произошло сие злодеяние за несколько дней до нашего вступления в Новоелизаветинск, точной даты не укажу, к сожалению. Поищите, пожалуйста. Мне подождать или зайти попозже?

- Сейчас посмотрю, господин штабс-капитан.

Жорж управился ровно за восемь минут, папка с лёгким шлепком появилась перед Севериановым.

Дело толщиной похвастаться не могло. Несколько обзорных снимков, фотографии убитых крупным планом, протоколы осмотра, протоколы допросов, справки. Милицейские документы Северианов просмотрел быстро, он почти все знал со слов Самойлова, его больше интересовали чекистские бумаги. Однако, здесь его ждало разочарование: протоколы допросов соседей или знакомых Свиридского ничего не добавили, были они составлены наспех, торопливо и носили характер явной отписки. С одной стороны это было понятно: город сдали через несколько суток, так что всерьёз заниматься убийством ювелира не было ни времени, ни ресурсов. Но тогда непонятно, зачем дело из милицейского производства забрало ЧК. Северианов нашёл ответ на этот вопрос в одном из документов. Итак.

П Р О Т О К О Л

г. Новоелизаветинск

15 июня 1918 г.

Допрос начат в 10 ч. 15 мин. Допрос окончен в 11 ч. 30 мин.

Допрос снял:

Агент 1 разряда уголовно-розыскного подотдела административного отдела Новоелизаветинского Совдепа Сыромятников С.И. с Вардашкина Никифора Ивановича, 51 год, в настоящее время беспартийного, сочувствующего уничтожению экономического рабства ...

Вопрос: Расскажите подробно о вашем соседе, ювелире Осипе Давидовиче Свиридском.

Ответ: Осип Давидович был человек весьма и весьма приличный и деликатный, здоровался всегда первым, раскланивался со всеми. И вообще, в городе считался одним из лучших ювелирных знатоков, ещё при господине губернаторе высоко котировался. Бывало, сам городской голова посылал за Осипом Давыдовычем авто, приглашал для консультаций.

Вопрос: Откуда вам это известно?

Ответ: Осип Давидович самолично рассказывали. Говаривал, доставляют его со всем уважением и почестями на Елизаветинскую площадь, оценить некоторые алмазы и прочие золотые украшения. Проводят в залу, а там и сам господин городской голова, Михаил Васильевич Ободовский и другие высокие лица, сделай милость, Осип Давидович, окажи сию любезность. Он, значит, достаёт увеличительное стекло, рассматривает все великолепие внимательно и говорит: этот алмаз стоит столько-то, а вот этот изумруд - столько-то. Ему, понятно, почет и уважение, денег, конечно, за труды.

Вопрос: Продолжайте.

Ответ: При ваших, Советах, значит, его в саму ЧК частенько возили, тоже, значит, на оценку. Изымут награбленных бриллиантов или золотишка - будьте так любезны, Осип Давидович, оцените, что да почем. Присылали экипаж с товарищем чекистом для эскорту и увозили на полдня, примерно, потом, конечно, возвращали, так что как сыр в масле катался Осип Давидович...

Северианов понял: чекисты забрали дело, чтобы не афишировать сотрудничество со Свиридским. Но сам факт подобного сотрудничества вовсе не был чем-то из ряда вон выходящим, если ювелира брали для оценки конфискованных драгоценностей. Это не являлось в глазах окружающих чем-то крамольным или злодейским. Значит, было что-то ещё. Что-то такое, что ЧК хотело скрыть. Что? Северианов ещё раз перечитал милицейские бумаги, внимательно просмотрел фотографии с места происшествия. Зажмурился, представив себе картину преступления, вернее, представил себя на месте преступника. Вот они все трое перед ним: сам ювелир, его жена, молодая дочь. Северианов припомнил обзорные снимки, вообразил, смоделировал комнату до аршина, до вершка. Длинный овальный стол, Свиридский в центре комнаты, жена слева, в полуметре, дочка еще дальше. Убийца подходит к ювелиру, правая рука с ножом за спиной, короткий точный удар под лопатку - Свиридский и понять ничего не успевает - выдернуть нож из раны, резкий подшаг к супруге ювелира. Та все видела, все поняла, кричит от ужаса. Или не кричит, это уже не имеет значения. Для нее, во всяком случае. Она пытается вскочить со стула. Или не пытается? Опять неважно, важно, что не успевает. Удар, выдернуть нож - женщина падает. А дальше, чтобы добраться до девчонки, нужно обойти стул с трупом ювелирши. И здесь, Северианов был уверен на все сто процентов, случилась какая-то заминка, задержка, остановка. Увидев смерть родителей и приближающегося убийцу с окровавленным ножом в правой руке, девушка должна была впасть в шок, оцепенение, обездвиженность. Но убийца, вероятнее всего, зацепился за стул или труп женщины, споткнулся, потерял равновесие, может быть, даже, упал. И это приостановление, заминка, канитель мощно выдернули девушку из ступора, и она бросается бежать. К окну, к возможному спасению. За ней! Обогнуть стол, прыжок, удар! Северианов мотнул головой, сбрасывая кровавый морок. Убийца не был бойцом, он был именно убийцей, безжалостным душегубом. Поэтому и побежал в догонку за дочерью ювелира вокруг стола, вместо того, чтобы кувыркнуться через столешницу и встретить бегущую навстречу жертву. Сам Северианов сработал бы быстрее и четче, расправился с противниками мгновенно. Он почувствовал, как закипает внутри ледяная ненависть: встретиться бы с тобой, неведомый злодей, тогда увидим, как ты ножом владеешь. Северианов ещё раз внимательно просмотрел протокол осмотра, ну только что не обнюхал фотографии. И понял все, и подозрения Самойлова, и свои сомнения и этот непонятный неторопливый обыск. Ювелир знал своих убийц. Или убийцу. И тот, уж совершенно точно, не походил на бандита, и визит его не восприняли как угрозу, потому и не испугались, потому Свиридский так удивился удару ножом. Потому ЧК забрала дело у уголовно-розыскной милиции. Но чем мог помешать ювелир чекистам, он ведь только оценивал изъятые сокровища? Или он что-то увидел, узнал, чего не должен был, и его убрали вместе с семьёй, инсценировав бандитский налет? Стоп, стоп, где-то что-то было, уже в чекистских бумагах, Северианов лихорадочно просматривал протоколы и наконец, нашел.

П Р О Т О К О Л

г. Новоелизаветинск

17 июня 1918 г.

Допрос начат в 19 ч. 25 мин. Допрос окончен в 21 ч. 30 мин.

Допрос снял:

Помощник заведующего Отделом по борьбе с контрреволюцией Ярополец И.О. с Вардашкина Никифора Ивановича, 51 год, из мещан, в настоящее время беспартийного, сочувствующего уничтожению экономического рабства, не судился и под следствием не был...

ПОКАЗАНИЯ ПО СУЩЕСТВУ ДЕЛА...

Вопрос: Когда вы в последний раз видели потерпевшего?

Ответ: Да аккурат в день происшествия. Ну, этого кошмарного убийства.

Вопрос: При каких обстоятельствах?

Ответ: Часов около 10, утречком, заехали за ним ваши, чекисты, в смысле, и увезли, как всегда, экспертизу производить, а часам к трем пополудни вернули.

Вопрос: Вы уверены.

Ответ: Разумеется. За Осипом Давидовичем всегда один и тот же товарищ приезжал, высокий такой, с усиками, со мной завсегда раскланивался...

Северианов задумался. Ночью с 14 на 15 июня убивают ювелира Свиридского и его семью, инсценируя, будем считать, бандитский налет. А утром, в день преступления, его, в очередной раз, приглашают в ЧК для экспертной оценки. 17 июня дело забирает из милиции ЧК, а 18 июня, утром, бои идут уже на окраине города, в районе Большой Махаловки и лесопильного завода. 19 июня красные с боями откатываются из центра Новоелизаветинска в район Невежинского железоделательного завода, там бои еще продолжаются, но город уже, практически, захвачен. Когда исчез Житин? Точно неизвестно. Прокофий Иванович Лазарев говорил, то ли за два, то ли за четыре дня до изгнания большевиков. То есть, примерно, в это время, 15 - 17 июня. Нужно уточнить, Северианов поднял взгляд от папки с делом, посмотрел на Белоносова.

- Жорж, Вы все на свете знаете. Во всяком случае, что творится в чекистском архиве. Не было ли какой записи об исчезновении новоелизаветинского председателя ЧК Житина Антона Семеновича? Мне очень интересно знать, когда именно оно произошло. Ну и вообще, когда его имя в последний раз упоминается в документах?

Юный прапорщик к этому моменту в очередной раз доставил плюющийся паром чайник кипятка и колдовал над кружками. Запахло мятой и сушеной земляникой.

- Искать надо, Николай Васильевич, - не прерывая своего кудесничества, буркнул Жорж. - Давайте чайку, пока суть да дело.

- Черный чай с добавлением сахара предпочитают люди ответственные, обладающие даром убеждения, - улыбнулся Северианов. - Аромат просто колдовской, отказаться невозможно. Расскажете секрет заварки или сие таинство за семью печатями?

Щеки прапорщика вновь налились кирпично-рубиновым оттенком, даже крахмальный подворотничок сделался нежно-розового цвета.

- Жорж, Вы же офицер контрразведки! - Северианов поднял кружку, втянул ноздрями благоухание раскаленного напитка, сделал крошечный обжигающий глоток. - А настоящий офицер контрразведки должен быть, как гусар, гладко выбрит, слегка пьян и нравиться женщинам... За чай спасибо. - Северианов поднялся, одернул китель. - Когда мне зайти?

- Сегодня уже не получится, к сожалению, Николай Васильевич, помните, нам господин подполковник приказал быть у него, поедем докладываться. Попробуйте завтра, - отчаянно робея, сказал Белоносов, - Я постараюсь, господин штабс-капитан. Все, что в моих силах.

- Спасибо, я снова Ваш должник, Жорж. - Северианов опять улыбнулся. - Как говорится, попытка - не пытка. Верно? Особенно, в контрразведке. Каламбур-с.

Телефонный аппарат затрещал, как всегда, не вовремя и неожиданно. Белоносов схватил трубку, посмотрел на Северианова.

- Так точно! Здесь! Слушаюсь! - и уже Северианову. - Петр Петрович разыскивает, просит к нему подняться.

Глава

День был такой же жаркий, солнце по-прежнему неспешно-лениво передвигалось по девственно чистому небу, все так же тоскливо скучали над головой ореховые грозди, все так же весело насвистывал самовар, и Мария Кирилловна все так же развлекала гостей неспешной беседой.

Необходимыми условиями приема в Светское общество всегда считались наличие титула, древность рода, богатство. Так в аристократический салон не могли попасть люди, жившие на заработки: ученые, профессора, артисты, художники, литераторы. Но Мария Кирилловна всю жизнь и во все времена придерживалась взглядов демократичных и нравственных, потому принимала всех, кто придется по сердцу, людей поведения порядочного и непосредственного.

Бесстрашный джигит с трудновыговариваемой фамилией князь Срвандзтян, высокий улыбчивый молодец, чернявый, но с седыми висками и мутным, перламутровым взглядом, развлекал гостей делом совершенно некняжеским. Пообещав угостить почтенное собрание "настоящей хашламой" и вооружившись бритвенной остроты ножом, он безжалостно кромсал на маленьком деревянном столике сладкий репчатый лук, ярко карминовые помидоры, лилово-багровые баклажаны, укроп, петрушку, кинзу. Стоявшие полукругом гости, в основном, как ни странно, мужчины, имевшие к приготовлению пищи отношение весьма отдаленное, если не сказать нулевое, с утонченной любезностью кулинарных знатоков и компетентностью армейского кашевара задавали князю вопросы.

- Я вижу, вы еще и лук начистили, да? - по-барски вежливо интересовался Захар Захарович Полозков, поправляя пенсне и вежливо принюхиваясь.

- Да, - величаво отвечал князь, не переставая орудовать ножом. Лезвие щедро бросало в лица гостей солнечные зайчики, слепило, словно заигрывало. - Лук для того, чтобы запах баранины в себя впитывал. Моем, чистим лук, помидоры. Чем больше помидоров кладешь, тем больше от них сока для варения...

- Ой, как вкусно луком запахло, следующий этап - это слезы! - скривив сверху вниз губы, Иван Иванович Краснокутский, дворянин и помещик, никогда не пачкавший рук стряпней, отступил назад, предлагая остальным повеселиться его удачной шутке. Срвандзтян, невозмутимо смахнув порезанные овощи в круглобокий, зауженный к низу, чугунок, двумя руками подвинул огромный пук зелени.

- А что это за трава-травка? - теперь снизошел до вопроса и Порфирий Алексеевич Нелюдов, с неподдельным интересом наблюдая за манипуляциями армянского князя.

- Это петрушка, кинза и... - князь задумался. - Как это... Укроп, да. Тоже все нарезаем... - Лезвие вновь заплясало, рубя траву и разбрасывая вокруг слепящие блики. Срвандзтян был спокоен и невозмутим, как студеный гранит, как статуя Аполлона, говорил медленно, нараспев, с ленцой и легким акцентом.

- А что здесь делает мясо? - громко, по-актерски спросил Георгий Богданович Петерсон, управляющий Новоелизаветинского отделения Государственного земельного банка, мужчина солидный, толстый и пожилой. - Это баранина?

- Это баранина, - бесстрастно подтвердил князь.

- А какая часть берется? Любая, или...

- Лучше на косточке. Нога, ребрышки...

- И как называется это блюдо? - пробормотал с мечтательно-вожделенным видом студента, впервые посетившего бордель, Иван Иванович Краснокутский.

- Хашлама...

- Хашлама. Гм-хм... А из чего оно состоит?

- Это овощи и баранина. Мясо тушится с овощами.

Иван Иванович изобразил на лице гримасу одновременного удивления и восхищения, крякнул и энергично пошевелил ноздрями, принюхиваясь. Задумчиво погладил козлиную бородку, глубокомысленно произнёс.

- Тушеное мясо и тушеные овощи. Да-с!

Одним ловким движением князь смахнул порубленную травку в чугунок, спрятал нож и начал укладывать поверх овощей заранее подготовленную баранину, монотонно комментируя свои действия:

- Баклажаны, помидоры, лук. Мясо кладем сверху и на костер. Воды не надо. Я люблю добавить стакан хорошего вина. Когда начнет кипеть немножко - тогда соль добавляем и ни в коем случае не перемешиваем...

Лениво созерцая мужские разговоры, Настя вдруг вспомнила голодный Петроград, перловку, картофельные лепешки и воблу. Лепешки продавали спекулянты на Большом проспекте за немыслимые деньги. Голод не тетка, пирожка не поднесет, гласит поговорка. Можно сколько угодно гордиться дворянским происхождением, гордо держать голову, распускать павлиний хвост, корчить из себя благородную девицу, но когда от голода кружится голова и сводит живот, забываешь про мировоззрение и образ мыслей. Кушать хотят все: и благородные вельможи, и простые рабочие, и университетские профессора, и дворники. Особенно плохо стало с хлебом, давали по карточкам - по 50 граммов на едока. Часто его не привозили в магазин или его не хватало на всю длинную очередь. Спрятала тогда княжна Веломанская подальше гордость, взяла золотые настольные часы и пошла на Сенной рынок в надежде выменять хоть какой-либо провизии на старинный раритет.

Толкучка шумела, кишела людьми, словно потревоженный муравейник, дышала махорочным дымом. Мелькали мерлушковые ушанки, купеческие картузы с жестким козырьком, офицерские фуражки, бабьи платки, матросские бескозырки. Торговали вразнос, с лотка, с телег, с деревянных бочек, на развале. Вся толкучка торговала "на крик", вывесок не было, а товар рекламировать надо, поэтому кричали, стараясь переорать друг друга, обратить внимание на себя. Подскочивший мужичок в рваном армяке, барышник, сразу спросил:

- Чего хочешь?

- Продать, - Настя показала часы. - На еду обменять.

- Дай-кось глянуть, - барышник схватил часы, покрутил в ладонях, разве что не обнюхал. - Фунт ситного дам, да полфунта перловки и то от великой благости.

- И только? - возмутилась Настя, никогда прежде не занимавшаяся подобной коммерцией.

- Ну, хорошо, только из доброты моей, картохи чуток добавлю. - Милостиво согласился обладатель рваного армяка.- Больше не проси, не дам.

-Должно быть, краденые, - заметила торговка, вся обвешанная только что купленным грязным тряпьем. Настя не успела растеряться, раздались крики: "Облава!" - мужичонка бросился бежать, торговка просто растворилась в воздухе, словно мираж...

Сидя все в том же плетеном кресле, Насте вдруг нестерпимо захотелось спать, дрема накатывала неудержимыми волнами, веки слипались сами собой, во всем теле появилась приятная и настойчивая тяжесть, словно тисками захватившая все тело и настойчиво увлекая его в объятия Морфея. Противиться, напрягать волю ужасно не хотелось, и Настя отдалась этому чувству, мгновенно уснув.

Сон был короток и страшен: с грузовика на землю спрыгивали матросы из боевой группы Петроградской ЧК, на ходу клацая затворами. Волнующаяся, разбегающаяся толпа спекулянтов...

Вкусно потянуло дымом, ароматом тушащейся в овощах баранины, запахом благоденствия, преуспевания и сытого безделья. Солнце игриво стреляло лучиками в лицо сквозь ореховые грозди, что-то обреченно-вежливо рассказывал обступившим его слушателям Срвандзтян, не забывая при этом внимательно следить за готовящимся угощением. Пантелеймон угрюмо колдовал над самоваром; отчаянно робеющий Жорж, малиновый от усердия, помогал Марии Кирилловне накрывать на стол, расставляя бесчисленные тарелочки, блюдца, чашки. Граммофон натруженным басом выводил про "холодное прощай" и "ласковое до свиданья", а также про "счастливых грез мечты". Степенно отставив мизинец в сторону, великовозрастный студент Пармен Макарович Викентьев высокомерно пил вино из стакана, коим простолюдины пользуются для потребления водки. Юрий Антонович Перевезенцев, круглый, как колобок, невысокий, с виду неуклюжий, с добрым наивным взглядом развлекал дам лирической поэзией собственного сочинения:

Меня схватил в объятья март,

Тепло, как поцелуи.

Капель же, как вдали набат,

Стучит себе ликуя.

Я, кажется, готов забыть

Куда же я шагаю,

Отбросить надоевший быт,

И жить, стихи слагая.

Куплю на станции билет

На поезд, на вечерний.

Брожением весны задет,

Я все предам забвенью.

Я растворюсь среди весны,

А может, я и не был.

А дни, что прожиты, лишь сны.

Весной мне снится небо.

Дамы восхищались, хлопали в ладоши, просили еще, и Юрий Антонович, разумеется, не мог отказать:

Месяц плыл подвешенной звездою

Посреди весенней тихой ночи.

Я забыл потерянную Трою,

Может, я любил ее не очень!

Месяц плыл, не избегая взглядов,

Одинокий, бледный, равнодушный.

Торжеством проснувшегося сада

Наполняя наши горестные души.

Месяц плыл, а на земле дробились

Бесконечные его осколки.

Вот и вы в тоске застыли,

Позабывшие меня потомки.

В Средние века в рыцарской среде существовал обычай украшать стены залов оружием, отобранным у побежденного противника. В центре композиции владелец замка помещал вражеский щит с гербом, под щитом и по его сторонам располагались перекрещенные клинки, древки, фрагменты лат. Постепенно трофейное оружие сделалось предметом интерьера. На видном месте в зале ставился большой диван с подушками, за которым на стене висел дорогой персидский ковер. А уж на ковре - все, что душе угодно и на что хватит фантазии и средств: казацкие шашки и венгерские сабли, рубящие и колющие мечи, дворянские шпаги и испанские рапиры, парадно-церемониальные алебарды и боевые топорики, ковёрные кутары и индийские боевые кукри. Композиция изподобного оружия называется библо и обладает специфическим декоративным эффектом: она добавляют объема большим помещениям, а также создает некий романтический настрой. Штабс-капитан Северианов среди великолепия гостей Марии Кирилловны смотрелся грубым топором-колуном в окружении обрамленных изящными завитками, фигурными клеймами, гравированными надписями, украшенных яшмой и бриллиантами антуражных "коверных" сабель, либо атипичным кулацким обрезом среди коллекционных инкрустированных пистолетов. В одиночестве, сложив руки на груди, он замер мраморной статуей, без шевелений и каких-либо проявлений активности, молча, с ироничным прищуром рассматривая окружающих. Во всяком случае, внешне это выглядело именно таким образом. Мысли же читать никто не умеет, разве что колдуны и ясновидящие, но в таких Северианов не верил. Зачем его пригласили сюда? Явно не для того, чтобы просто приятно провести время, а с какой-то определённой целью. Какие замыслы вынашивает Петр Петрович Никольский, какую партию хочет разыграть с его, Северианова, участием? Вопросы, вопросы... Тревожное чувство опасности, угрозы. Северианов прикрыл глаза, попытался расслабиться лицевые мышцы. Он должен быть весьма доволен, что его, поросенка неумытого, пригласили в высшее общество, удостоили сего почёта, дали лицезреть почтенных, уважаемых людей... Изобразить на лице малую толику глупости пополам с неумеренным счастьем, примерно как у Жоржа, и быть готовым к любым неожиданностям...

Чинно, степенно рассаживались за столом, армянский князь с гордостью и изрядным бахвальством самолично разливал - раскладывал аппетитно пахнущее кушанье по тарелкам, сияя, как начищенный самовар. Дурящий ароматный запах дразнил ноздри, будоражил воображение. Разваренное, отделившееся от костей мясо, напоенное томатно-луковым соком таяло во рту. Засверкало разлитое по бокалом янтарное вино, зазвенел хрусталь, забряцали ложки, вилки, ножи; разговоры на недолгое время затихли, и гости предались трапезе, изредка нахваливая кулинарное творение Срвандзтяна. Свежий воздух, ленивое тление угольков костра, поющий самовар - все это удесятеряло аппетит и настраивало на самый беззаботный и добродушный лад.

- Приснился мне сегодня, господа, возмутительнейший сон, - сыто улыбаясь, рассказывал Юрий Антонович Перевезенцев. - Ужас какой-то, трепетный кошмар, клянусь честным словом! Впрочем, что рассказывать, я стихотворение сочинил по поводу этого сна, не изволите ли выслушать?

Нет, памятника себе я не воздвиг!

Загадкой он во сне явился,

Которой до сих пор я не постиг,

Мне странный сон приснился.

Как будто мне воздвигнуть монумент

На склоне в городе решили.

И вот настал торжественный момент,

А статую привезть забыли.

И с просьбой обращаются ко мне:

"Постой, пока открытье происходит!"

На постамент полез я в этом сне,

Вокруг толпа шумливо бродит.

Потом все тихо разошлись,

Забыв на постаменте статую поэта.

А я стоял, окаменев, но жив,

Прохожих равнодушием задетый.

Когда же нестерпимой стала боль в ногах,

Я спрыгнул и ушел, не оглянувшись...

Какой же бред порой приходит в снах,

Когда ночь тяжела, а воздух душен.

Каково, господа! Предурацкий и прескверный сон! Просыпаюсь - и дрожу, что твой осиновый лист на ветру.

- Статуя во сне - это аллегория, - подал голос Захар Захарович Полозков. - Это значит, пробуждение новых потенциалов, новая жизнь...

- Совершенно справедливо! - откликнулась Мария Кирилловна. - Это означает, Юрий Антонович, что вскоре вы добьетесь большего, чем желали, сможете совершить очень многое из задуманного, найдете новые впечатления. Возможны даже возврат старого друга, или появление новой возлюбленной. Так что успокойтесь, не берите в голову, все просто замечательно!

- Позволю себе с Вами не согласиться, Мария Кирилловна, - надула пухлые губы Ольга Петровна Лауди, молодящаяся чопорная дама, старейшая хозяйкина приятельница. - Статую во сне видеть - есть знак скуки и печали. А также символ неосуществленных желаний.

Внешне мягкая, Ольга Петровна имела гранитный характер, и если она что-либо высказала, то иное мнение просто не имело права на существование. - Полно, полно, не сгущайте краски, Оленька! - замахала руками Мария Кирилловна. - Вы так бедного Юрия Антоновича совсем в испуг вгоните.

- Во всяком случае, каковы бы ни были толкования сего странного сна, результатом стали замечательные стихи! - с лукавым миротворством матерого контрразведчика произнес Петр Петрович Никольский. - Кои мы имели удовольствие слушать.

- Браво, Петр Петрович! - губы Ольги Петровны растянулись в милостивой улыбке. - Вы истинный мудрец и большая умница. Я всегда говорила: Пётр Петрович прямо-таки волхв и примиритель. Пока он руководит нашей контрразведкой - мы можем быть совершенно спокойны.

Петр Петрович блаженного прищурился и маленькими глотками, смакуя, допил вино. Трепещущая на ветру листва бросала на лицо Петра Петровича шевелящуюся тень, оттого казалось, что мимика постоянно изменяется. Он так внимательно смотрел на Северианова, Настю и Жоржа, что грозный прапорщик привычно покраснел, Настя смутилась, Северианов же остался совершенно невозмутим, казалось, вообще не заметил взгляда Петра Петровича.

Армянский князь не мог успокоиться, топорщил усы, расхваливая собственное угощение, в этом явно переигрывая, ибо блюдо гостям понравилось, и похвальбы Свардзтяна были излишни, наоборот, вызывали известное раздражение. Князю явно не хватало такта, его не слушали совсем, или слушали вполуха, из вежливости, он злился, готовый обидеться.

Пантелеймон подал поющий самовар, и Мария Кирилловна занялась привычным делом, разливая чай. Варенье из крыжовника в огромной розетке высилось в центре стола, распространяя умопомрачительный запах лета.

- Красных, конечно, прогнали, чему я несказанно рад, но жизнь в городе налаживаться не спешит. Иногда просто страшно из дому выходить, - разглагольствовал между тем Сергей Сергеевич Мараев, промотавшийся помещик, чье состояние в данный момент оценивалось размером дыр в карманах его пиджака цвета морской волны. Когда-то во времена незапамятные поместье Сергея Сергеевича было первым во всей губернии, у пассажирской пристани реки Вори швартовался его пароход "Борис Годунов", а сам Мараев щеголял в белоснежном костюме, с крупным бриллиантом в светло-лиловом галстуке и молочно-кремового цвета шляпе с широкими до неприличия полями, при шикарных глянцевых усах и кудрявой гриве роскошных смоляных волос. Его повсюду сопровождал вороватого вида цыганский ансамбль при гитарах и дрессированном медведе на цепи, проникновенно распевавший полуфривольные-полуприличные романсы, исполнение которых мало трогает душу, а деньги Сергей Сергеевич швырял направо-налево, не считая, с молодецкой удалью. Слава о любви барина к молоденьким актрисам, томным дамам полусвета и неопытным красивым дурочкам бежала далеко впереди этого элегантного красавца. Но, к сожалению, ничто не вечно, теперь Мараева принимали из жалости, по привычке, хотя от вальяжных замашек ловеласа и строгого барина он так и не смог избавиться. Или не пожелал... - На улицах до сих пор стреляют, раздеть среди бела дня могут запросто...

Неожиданно Ольга Петровна поддержала Сергея Сергеевича, хотя всегда относилась к нему с известной долей скепсиса и неприязни. - Вы представляете, господа, у моей доброй знакомой недавно горничную бандиты на улице в коляску затащили и увезли в неизвестном направлении. Что такое, Петр Петрович, как же подобное возможно, хотела бы я у вас спросить...

- Где это случилось? - не оставляя благодушного тона, поинтересовался Никольский.

- В городе где-то, я не уточняла. Не в горничной дело, другую возьмут, не суть важно. Я интересуюсь, когда Вы порядок подобающий наведете? Ей-богу, Петр Петрович, не в обиду Вам будет высказано: чекисты лучше вашего справлялись.

Ольга Петровна торжествовала, но смутить Петра Петровича было задачей непосильной, он ласково улыбнулся госпоже Лауди и величественно провозгласил, словно продекламировал:

- Ваше мнение, дорогая Ольга Петровна, значит для меня несравнимо много. И все же Вы глубоко несправедливы к нашей скромной службе. Контрразведка всегда на страже, мы постоянно присутствуем в самых неожиданных местах, просто заметить нашу работу, оценить успехи не всегда возможно. От нас нельзя скрыться, спрятаться, исчезнуть, мы знаем все и про всех. И даже готовы предвосхитить возможные Ваши вопросы и упреки. - Он сделал эффектную паузу и произнёс. - Людей, творивших беззаконие в городе, больше не существует, они исчезли, растворились, канули в лету, улетели, как дым от этого костра, - он указал на тлеющие угли. - И Вы не поверите, в этом большая заслуга нашей дорогой хозяйки, несравненной Марии Кирилловны, у коей мы всегда собираемся с особым удовольствием. Да-да, Мария Кирилловна, я вовсе не имел намерения шутить, именно Вы поручили моим заботам нашу юную гостью, Настеньку, которая, словно декабристка, отправилась вслед за женихом в наши края.

Петр Петрович замолчал, выдерживая необходимую паузу, не спеша налил себе вина, со вкусом отхлебнул изрядный глоток. Все затаили дыхание, предвосхищая занимательную историю.

- В прошлый раз Вы, дражайшая Мария Кирилловна, выразили глубокое участие в судьбе Настеньки, что, кстати, свидетельствует о вашем отзывчивом сердце и заботливой душе, и поручили госпожу Веломанскую моим заботам.

Мария Кирилловна готовно закивала, подтверждая истину сказанного подполковником.

- Так вот, - продолжал Петр Петрович. - В своих поисках Настя много преуспела, в результате опаснейшая преступная группа прекратила своё существование. - Петр Петрович неспешно допил вино, томя собравшихся недосказанностью, как хороший актёр. - А за сим я умолкаю и передаю слово героям недавней эскапады. Настю вы все знаете, теперь попрошу любить и жаловать остальных героев происшедшей драмы, моих лихих сотрудников: Георгия Антониновича Белоносова и Николая Васильевича Северианова...

Лихой сотрудник контрразведки Жорж Белоносов покраснел так, что казалось, готов воспламениться, Северианов же и бровью не повёл, продолжая со вкусом маленькими глотками пить чай, словно к нему вышесказанное вовсе не относилось. Со слов Петра Петровича выходило, что главные заслуги в ликвидации банды Топчина принадлежат Марии Кирилловне, самому подполковнику, Насте Веломанской и Жоржу. Он же Северианов, всего лишь оказывал незначительную помощь главным действующим лицам, в принципе, и без него бы обошлись. Как ни странно, но подобная постановка вопроса Северианова вполне устраивала.

- Вы нашли жениха, Настенька? - с материнским участием спросила Мария Кирилловна, накладывая в тарелку блины и наполняя кипятком очередную чашку.

- Увы, Мария Кирилловна, пока нет. Петр Петрович был чрезвычайно любезен, помогал мне всем, чем возможно. Жорж вообще выше всяких похвал. Я уверена, что с их помощью я, наконец, найду Виктора, но пока, увы, мы лишь блуждаем в потемках. Казалось, появилась надежда, нашлись люди, видевшие моего Витю, но в результате, нас захватили эти страшные бандиты, и если бы не помощь господина штабс-капитана, мы, вероятно, не сидели бы за этим гостеприимным столом и не общались с вами, господа...

Настя замолчала, добавить было нечего, взоры присутствующих обратились к Северианову, но штабс-капитан не торопил события, словно интересовали его только крепость и аромат чая, да сладость варенья из крыжовника. Собравшиеся жаждали рассказа, интересной истории, приключений, описания подвигов. Жорж, к сожалению, не смел раскрыть рта, смущенный до неприличия, а Настя не могла в полной мере утолить любопытства публики. Говорить должен был не проявлявший активности Северианов, ибо хорошо смазанный, с полным магазином кургузый кулацкий обрез более пригоден для дела, чем его декоративное окружение: изящно-красивые, с инкрустированными затейливой резьбой рукоятками, с вкраплением драгоценных камней, но незаряженные и небоевые пистолеты и револьверы, годные лишь для украшения. Театрально-драматическая пауза, грозила затянуться до неприличия, и Петру Петровичу волей-неволей пришлось просить подчиненного рассказать о минувших событиях. Северианов облизнул ложечку, тщательно промокнул губы салфеткой и небрежно откинулся на спинку плетеного кресла.

- Увы, господа, в сущности, ничего особенного не произошло. Как совершенно справедливо отметил Пётр Петрович, все, что имело место, является повседневной и совершенно обыденной деятельностью контрразведки. Ничего героического, ничего сверхъестественного. Я вел наблюдение за бывшим особняком покойного ныне графа Одинцова в Гусилище. Увидел, как преступники выводят из коляски пленников: мужчину и женщину. В мужчине я опознал прапорщика Белоносова, после чего принял решение освободить узников. Вот, собственно, и все: в случившемся огневом контакте бандиты были уничтожены. Никакого подвига, обычная работа.

Северианов замолчал, давая понять, что рассказ окончен, больше добавить к сказанному нечего. Вновь повисла пауза, после чего собравшаяся публика взорвалась возмущенным негодованием: ожидания чудесного приключения не оправдались, вместо душещипательного трагизма им выдали набор банальных фраз. Нет, так не пойдёт: гости требовали подробностей, деталей; требовали драмы, слез, переживаний, душевных метаний. Что такое, чёрт возьми, в конце концов, надо уважать собравшихся.

- И сколько было преступников? - спросил Иван Иванович Краснокутский, пытаясь продырявить взглядом китель Северианова в районе диафрагмы.

- Десять человек.

- И Вы не испугались? - Мария Кирилловна спрашивала с трепетным ужасом, в её понятии даже двое бандитов являлись неисчислимой угрозой, что уж тут говорить о целом десятке.

- Боялся, Мария Кирилловна, еще как боялся, - Северианов открыто улыбнулся хозяйке. - Больше всего боялся за госпожу Веломанскую и Жоржа, за то, чтобы им малейшего вреда не причинили. Потому действовать надо было решительно и жестко. Остальное: страх, волнение, переживания - в данном случае роли не играли, только расчет и умение. Сноровка, то есть. У меня было два нагана и карманный дамский браунинг, вполне достаточно. Ответный огонь преступники открыть не успели, в результате Настя и Жорж - перед вами, к большому счастью, целые и невредимые.

Юрий Антонович Перевезенцев с пристальным вниманием рассматривал Северианова.

- Что ж, скромность всегда была достоинством и украшением русского офицера! - сказала Ольга Петровна. Получилось весьма пафосно и напыщенно, госпожа Лауди вовсе не желала подобного эффекта, потому, возможно впервые в жизни, испытала некое смятение и даже смущение. Она по-новому, внимательно рассматривала Северианова, он даже чем-то напомнил её первую любовь, за которую она едва не выскочила замуж, и это нечаянное воспоминание смутило Ольгу Петровну ещё пуще. Она хотела добавить ещё что-то, но неожиданно для себя самой промолчала.

- Испугалась я, господа, - пришла на помощь Северианову Настя. - Испугалась - мягко сказано, такой ужас пришлось пережить - словами не выразить. Представьте, уже с жизнью попрощалась, уже готовилась к мучениям, к смерти, вдруг грохот, стрельба, кровь! Мёртвые бандиты кругом...

- Жуть! - кивнула Мария Кирилловна. - Как Вы пережили подобное, Настя, я даже представить подобного не в состоянии.

На грозного прапорщика Белоносова было жалко смотреть: больше всего Жорж мечтал сейчас убраться куда-нибудь подальше из этого уютного мирка, провалиться сквозь землю, исчезнуть, мгновенно перенеслись в свою уютную клетушку в архиве. Хотя его никто не только ни в чем не упрекал, наоборот, им восхищались! И от этого восхищения, от нелогичности ситуации Жоржу становилось невыносимо стыдно.

Армянский князь с его волшебного вкуса хашламой был несправедливо забыт. Мнение общества разделилось. Например, Сергей Сергеевич Мараев восторга Марии Кирилловны не разделял: сам он во время охоты поражал белку в глаз, а уж уток дробью и вовсе бил лучше всех в губернии, так что, случись ему оказаться на месте Северианова, справился бы не менее проворно, даже лучше этого ничтожного штабс-капитана, эка невидаль расстрелять в упор каких-то бандитов. Захар Захарович Полозков также считал поступок Северианова чем-то обыденным, а Пармен Макарович Викентьев вообще никак не реагировал, его больше интересовал остаток вина в стоящей напротив бутылке, а также разница между красным и белым, между сухим и полусладким. Истина, как говорится, в вине, а вовсе не в пальбе из револьверов. Все это блажь, глупость и суета, жизнь так коротка, нужно успеть предаться удовольствиям, кои заключаются на дне бокала, а вовсе не в патронных каморах.

Петр Петрович Никольский не преминул воздать похвалу своему офицеру:

- Господин Северианов, вообще, герой! Недавно вернулся из тыла красных, там попал в засаду ЧК, чудом вырвался.

- Ого! - заинтересовался Юрий Антонович. Он аккуратно расправил складки брюк, выставив напоказ новенькие, с иголочки туфли кукурузного цвета на высоком каблуке и щегольские носки. - Весьма интересно. Соблаговолите поведать сию историю, Николай Васильевич. И желательно поподробнее, уж больно любопытно, а не так как Вы: пришёл, увидел, победил... Право слово, скучно.

Северианов безразлично пожал плечами.

- Веселого было мало. Действительно, пришёл, увидел и... ушёл. Вернее, убежал, если уж быть до конца точным.

- Николай Васильевич! - Мария Кирилловна смотрела умоляюще. - Ну, так же нельзя. Мы чрезвычайно редко видим настоящих мужчин, героев, богатырей, можно сказать, нам жутко завлекательно, любопытно, мы сгораем от интереса, места не находим, а Вы... Уж потрудитесь рассказать все подробно, умоляю Вас. Со своей стороны обещаю лишнюю чашку чая и блинов с медом, сколь душе угодно будет. Не томите. Мы люди простые, героизму не обученные.

Столь откровенно-пристальный интерес к давней истории вызывал сомнения, даже тревогу, Северианов задумчиво осмотрел не обученных героизму людей, вздохнул и рассказ свой начал исключительно для Марии Кирилловны, ибо дальнейшее отмалчивание грозило перейти из разряда скромности и невозмутимости в категорию невежливого отношения к хозяйке.

- Боюсь все-таки показаться банальным, но повторюсь: ничего героического не произошло тогда. Послали меня в тыл к большевикам, явку, то есть место конспиративной встречи дали надежную. Хозяин квартиры назвал пароль, все верно, сомнений не вызывает...

Мария Кирилловна, смешно закусив от чрезвычайно животрепещущего плотоядного интереса нижнюю губу и сделавшись похожей на круглую любопытную замочную скважину, подалась к Северианову, вероятно ожидая услышать занимательнейшую по своей загадочности и авантюрности повесть. Что-то из сочинений сэра Артура Конан Дойла, либо Эдгара Алана По. Обещанная чашка чаю, тарелка с блинами и блюдце с вареньем из крыжовника, словно сами собой оказались перед штабс-капитаном, а прочие участники обсуждения с липким тягучим интересом заглядывали в глаза, хотя Северианов их вожделенного любопытства не замечал.

- Ничего примечательного в этой истории, говоря по совести, нет. Стечение обстоятельств, несоответствие характеров и компетенции, Мария Кирилловна, не более. Разве что, немного наблюдательности. Вот и все, собственно. Итак, представьте себе, что входите Вы в квартиру совершенно неизвестного человека, которого в первый раз в жизни видеть изволите. Человек этот, Вашему появлению вроде бы, рад, он Вас ожидал и всецело готовился к встрече. Пароль-отзыв знает безукоризненно, но Вы понимаете вдруг, что квартира не его, он здесь такой же гость, как и Вы, только неуклюже пытается скрыть это, чем, согласитесь, вызывает некоторое подозрение.

- А с чего Вы решили, что он не хозяин квартиры? - подал голос господин Нелюдов, однако, Северианов его вопрос проигнорировал, и Марии Кирилловне пришлось повторить его.

- Да, Николай Васильевич, как Вы это поняли?

Северианов не спеша положил в чашку два куска колотого сахара и степенно начал размешивать. Пауза затягивалась и по длительности становилась театральной, гости, опасаясь излишне пошевелиться, придвинулись ещё ближе.

- Это понимаешь как-то само по себе, Мария Кирилловна. Трудно объяснить, но я попытаюсь.

- Да уж, сделайте такое одолжение! - снова вступил в разговор господин Нелюдов. Северианов доброжелательно посмотрел на него и улыбнулся.

- Мария Кирилловна, окажите мне услугу, налейте уважаемому Порфирию Алексеевичу чаю.

- Чаю? Зачем? - Северианов не ответил, и хозяйка застолья, невольно подчиняясь, плеснула из чайника заварки, поднесла чашечку к самовару. Бурлящим водопадом заструился кипяток.

- Вы, Мария Кирилловна держите чашку в правой руке, а краник поворачиваете левой. Почему?

Мария Кирилловна растерялась.

- Не знаю, Николай Васильевич, не задумывалась. Это важно?

- Как знать, как знать, - улыбнулся Северианов. - Окажите ещё одну любезность, попробуйте наоборот: держать чашку в левой руке, а краник открыть левой.

Мария Кирилловна попробовала. Получилось не очень, но она справилась.

- Неудобно.

- Совершенно верно, неудобно. Однако, если бы Вы были левшой, то Вам, напротив, было бы весьма удобно наливать чай именно таким образом. Хозяин явочной квартиры во время разговора то и дело поглаживал, подкручивал усы, словно проверял, строго ли вертикально смотрят их кончики. Левой рукой! Подсознательно. Более того, на тыльной стороне ладони были видны следы чернил, так бывает, когда человек пишет левой рукой, одновременно задевая написанное. И дверь он открывал также левой рукой. Однако письменный стол стоял таким образом, что свет из окна падал с левой стороны, что более свойственно для правшей. Однако письменные приборы располагались таким порядком, что делалось ясно: за столом работал левша. Пресс-бювар, перо, чернильница находились слева от стопки листов, а не справа. То есть, стол переставлять не посчитали важным, лишь принадлежности переложили. Свет, конечно, неудобно падает, ну да нам тут недолго работать, потерпим. Итак, человек, встретивший меня - не хозяин квартиры, он здесь недавно и не на длительное время. Этому существовало вполне уважительное объяснение: господин представился двоюродным братом хозяина. Проживает, мол, здесь, пока хозяин в отъезде. Правдоподобно? Вполне, причины для сомнений вроде бы отсутствовать должны. Вроде бы...

- Вам что-то не понравилось?

- Мне не понравилось то, что господин, открывший мне дверь, о своем двоюродном брате не знал ничего, кроме общих фраз. Понимаете, на деталях, на мелких подробностях обычно ошибаются, выдают себя гораздо более серьезные и опытные конспираторы, нежели хозяин явочной квартиры. Ему, конечно, извинительно, он не ожидал человека более сведущего, чем местные чекисты. Тут уж кто кого. Как говорится: в любом деле всегда есть соперник, и всегда есть жертва. Вся хитрость вовремя осознать, что ты стал вторым, и успеть опередить, сделаться первым. Итак, представьте себя на минуточку хозяином некой квартиры. Ваше жилище Вы холили и лелеяли, просто потому, что оно Ваше! О каждой вещи вы можете рассказать целую историю: кожаное кресло поскрипывает, паркет возле письменного стола немного темнее, потому что когда-то здесь пролили чернила и не до конца отмыли, а обои переклеивали в ноябре 1913 года. К примеру. Ваш двоюродный брат знать все эти подробности, разумеется, не обязан, однако, должен иметь представление, один ли Вы проживаете или с семьей, верно? По наличию мелких собачьих волосков я понял, что в квартире до недавнего времени находился пёс, и исчез он совсем недавно, буквально, на днях. О наличии домашнего любимца у двоюродного брата его кузен не знать не может. Если, конечно, встречался с ним когда-либо. Породу и возраст животного ведать, конечно, желательно, однако, вовсе не обязательно. Далее. На стенах - множество фотографических карточек, просто-таки художественная галерея: пейзажи, жанровые сценки, портреты, даже несколько натюрмортов. Впрочем, ничего необычного, подобное у многих наблюдается. На первый взгляд. Если вы - хозяин квартиры, и карточки вешали сами - каждую знать должны, с каждой какая-либо история связана. Этот вид на Тверскую улицу я приобрёл, к примеру, в 1897 году, сделал его мастер художественной фотографии Иван Нифонтович Балашов, славящийся своими работами в этой области. Мне этот вид весьма нравится, и занимает он именно это место тоже потому, что мне так хочется. А это - портрет моего, допустим, племянника с его дамой сердца, сделанный в фотографическом салоне Ерохина на Старо-Петергофском проезде, 7, что засвидетельствовано на карточке под фотографическим изображением. А это - моя любимая собака, эрдельтерьер по кличке "Любимец Венеры", сделанная в августе 1915 года. Фото пса висело в центре, видно, хозяин изрядно любил его. Внизу фотографической карточки - штампик "Фотографическое заведение И.В. Куркина, Малый Губернский пр. 40". Рядом - подпись карандашом, вероятно, хозяйская - "Любимцу Венеры один год, 17.08.1915". Итак, по фотографической карточке делаем вывод, что настоящий владелец квартиры весьма привязан к своему псу, четырехлетнему эрдельтерьеру по кличке "Любимец Венеры". А мнимый хозяин отвечает, что собачку кличут Трезором, и бедный Трезор помер ещё до революции, то есть почти год назад. Не сориентировался, растерялся, обо всех привычках настоящего владельца, а также, что меня может заинтересовать, доподлинно знать не мог. Значит, эрдельтерьер "Любимец Венеры" ещё совсем недавно находился в квартире, но чужого человека не принял, и из квартиры его пришлось убрать. Вы знаете, насколько разные породы меделянка и эрдельтерьер?

Прокофий Алексеевич согласно кивнул:

- Разумеется, Николай Васильевич, с меделянской собакой на медведя ходить можно запросто, она в холке с аршин будет, в квартире такую страсть держать весьма проблематично, эрдельтерьер гораздо сподручнее.

- Даже если Вы об этом не знаете, не разбираетесь в собачьих породах, то так примерно и ответите, утверждать, что на фото именно меделянка не станете, а если с хозяином квартиры знакомы - скажете, хозяин пса с собой забрал, а вовсе не то, что четырехлетний пёс издох от старости.

Прокофий Алексеевич Нелюдов в задумчивости пожевал губы, зачем-то яростно потёр глаза, словно соринка попала, и вставил шпильку:

- Вынужден не согласиться с Вами, господин штабс-капитан. И вот почему: собакам хоть и дают длинные и красивые прозвища, как в вашем случае, например, "Любимец Венеры", но подзывают короткими кличками, так что в обиходе пса вполне могли и Трезором называть, а племянник полного собачьего имени не знал. В породах тоже не разбирался, ему что борзая, что легавая - один чёрт. И издохнуть собака могла по многим причинам, а он решил, что от старости - ну, не собачник он. А Вам перечить не стал то ли из вежливости, то ли просто чтобы профаном не прослыть. Так что все это вилами по воде писано...

В уютной атмосфере, за самоваром, прихлебывая ароматный напиток и закусывая свежим бубликом, рассуждать о нюансах боевой обстановки и несостыковках в легенде встречавшего штабс-капитана "хозяина" явочной квартиры чрезвычайно легко, многое кажется несущественным, а блеснуть остроумием и проницательностью необычайно важно. Другое дело анализировать неточности там, в ситуации, где решение принять необходимо мгновенно, в считанные секунды, потому что от правильности выбора зависит жизнь. Но Северианов не счел нужным спорить.

- Вы, разумеется, правы, это не сильно важно и, в принципе, объяснимо: вы - заговорщик, то ли и вправду родственник хозяина, то ли рядитесь под него, хотя, на самом деле, в глаза этого господина не видывали, поселились на конспиративной квартире недавно и весьма опасаетесь чекистского интереса, пригляда. Я спросил, один ли он в квартире, и он подтвердил: один, нет больше никого. Человек, меня встретивший, явно из культурных, благородных господ, ручки белые, ухоженные, маникюр присутствует. Никаких следов от папирос. Знаете, у курильщиков появляются весьма заметные жёлтые пятна между пальцами, а также от них исходит весьма специфический аромат. От собеседника моего куревом совершенноне пахло, в квартире же свежее благоухание, причём не благородного табака, а солдатской махорки. Тогда я впрямую предложил ему папиросу, угостил. Он отказался, сказал: не употребляет. Выходит, недавно в квартире курили, только вот ушли ли гости, или по-прежнему здесь? Если не ушли - то ждут в комнате, с оружием в руках к стене прижавшись. Знаете, что обычно выдаёт такого горе-засадника?

- Запах, шумное дыхание, шуршание одежды? - предположила Мария Кирилловна. Северианов улыбнулся.

- Обувь! Если прижаться к стене рядом с дверью - из коридора вас не видно, но стоит сделать шаг вправо и посмотреть вниз - увидите носки ботинок либо сапог из-за двери. Стало быть, ждут. Засада. Оставался ещё микроскопический шанс, процентов десять из ста, что это свои, просто неумелые, боятся, что пришли чекисты. И я прошел в комнату, ну а там - товарищи в кожанках и с красными звёздами на фуражках. Всё, сомнения закончились. Особенно, когда бить начали.

- Бить? - ужаснулись Мария Кирилловна. - Помилуйте, какой ужас, господин штабс-капитан! И что же Вы?

- Да ничего особенного. Существует огромная разница между избиением и умением вести рукопашную схватку. Бить чекисты умели, а схватку вести - нет. На каждый удар, на каждый приём есть свой контрприём! Вы можете попробовать ткнуть человека кулаком в лицо, однако может так получиться, что понять не успеете, как окажетесь лежащим на полу с завернутыми за спину руками. Большевики увидели, что я один, и позволили себе непростительную роскошь слегка расслабить внимание, отвлечься. У них-то пистолеты в руках были, вот и посчитали раньше времени, что я никуда не денусь. А дистанция слишком маленькая, здесь расчёт больше не на оружие, а на специальную подготовку. Повели они себя по-дилетантски, возможно, кого-либо другого и арестовали бы...

- Но, разумеется, не вас, - иронически рассмеялся Сергей Сергеевич Мараев. Исподволь промотавшийся кутила чувствовал к Северианову зложелательную антипатию, враждебную неприязнь, словно усматривал в штабс-капитане возможность соперничества, неприятельской конкуренции.

- Они не слишком виноваты в этом, - улыбнулся Северианов. - Встали неправильно, повели себя не с соответствующей ретивостью. Извините, господа, сделать то, что я сделал, гораздо проще, чем рассказать про это.

- Вам, конечно, пришлось стрелять.

- Совсем немного, и больше для острастки. Троих я просто оглушил, четвертый растерялся, застыл - мне хватило этого, чтобы выпрыгнуть в окно и убежать. Те, что ждали во дворе, особой прыти в преследовании не проявили: когда я огонь открыл, залегли - мне этого вполне хватило. Вот и все!

Рассказ штабс-капитана эффект произвёл различный. Мария Кирилловна была в совершенном восторге: получилось весьма авантюрно и даже слегка героически. Дамы, не слишком сведущие в рукопашном бое и огневом контакте, поняли только, что гость их человек в высшей степени храбрый и умелый, Петр Петрович просто сиял новым золотым рублем, самодовольно подкручивая усы, мужская же половина общества недоверчиво рассматривала Северианова, словно диковинный экспонат кунсткамеры.

- Вот так сразу троих оглушили? - недоверчиво поинтересовался Иван Иванович Краснокутский, внимательно разглядывая брови Северианова.

- Совершенно верно.

- Это так просто? - не поверил Захар Захарович Полозков. - Трех вооружённых людей? Без всякого сопротивления с их стороны?

- Бывают такие моменты, что неприятель не успевает оказать противоборство, - спокойно ответил Северианов. - Важно подгадать момент, когда от тебя не ждут решительных действий - и работать очень быстро, стремительно, проворно и споро.

- Я, господа, в юности занимался английским боксом, - хвастливо объявил Сергей Сергеевич. - Не угодно ли продемонстрировать ваши умения, любезнейший господин?

- Право, не стоит, - ответил Северианов, словно с несмышленышем разговаривал.

- Не стоит? - господин Мараев даже оскорбился. - Вы что, боитесь? Или не столь уверены в собственных умениях и возможностях? Право же, Николай Васильевич, я предлагаю вам небольшое состязание...

- Полно, Сергей Сергеевич! - не очень уверенно начал Витольд Христофорович Пелех, отставной офицер, грибообразный толстяк с чрезвычайно пышной растительностью на щеках и добродушным малиновым носом. Сергей Сергеевич, не слушая, поднялся, одернул пиджак свободного кроя с низкой застёжкой, расширенными плечами и длинными лацканами, с вызовом посмотрел на штабс-капитана. - "Я еду, еду, не свищу, а как наеду, не спущу!" - продемонстрировал он собравшимся знание пушкинских "Руслана и Людмилы". Или, может быть, только эту фразу из всего текста выучил.

Очень не хотелось Северианову затевать возню с этим щеголеватым красавцем, хотя все с алчным вожделением предвкушали весьма любопытное развлечение.

- Я жду, милейший! - напомнил с презрительно решительностью господин Мараев, нетерпеливо постукивая кулаком о кулак. - Или струсили?

Это уже являлось прямым оскорблением, по кодексу чести Российской империи Северианов всенепременно обязан был вызвать наглеца на дуэль. Иначе - несмываемое пятно на репутации... И все же, сила офицера не в порывах, а в нерушимом спокойствии, гласил тот же кодекс. Когда два человека ссорятся - всегда виноваты оба.

- Я, по-вашему, похож на клоуна из ярмарочного балагана? - лениво спросил Северианов, не делая, впрочем, попытки подняться. - В то, что Вы превосходно владеет замечательным искусством бокса, я верю с большим удовольствием, но давайте обойдемся без скоморошничества. Вряд ли вид дубасящих друг друга умных взрослых мужчин развлечет присутствующих.

Северианов говорил, а смотрел не на забияку Мараева, а на Петра Петровича Никольского, смотрел боковым зрением, незаметно. Похоже, Пётр Петрович предстоящую потасовку весьма одобрял и противоборствовать желаниям Мараева не собирался. Гости тоже явно были на стороне вельможного барина, желающего проучить хвастуна офицеришку, непонятно каким волшебством проникшим в их общество, что ж тут крамольного?

- Я вас хорошенько поучу, как положено вести себя в благородном собрании! - воскликнул Сергей Сергеевич. - Извольте выйти из-за стола!

- Сергей Сергеевич, милый, не надо! - вдруг вскочила Настя. - Умоляю!

Северианов с любопытным вниманием посмотрел на княжну Веломанскую, отметив взволнованно раскрасневшееся лицо и блестящие глаза. Надо же, кто-то выступает на его стороне, однако! Пустячок, а приятно. Вслед за Настей со своего места поднялся Жорж, вдруг враз подросший и сейчас действительно выглядевший грозным прапорщиком. Лицо его из всегдашне красного сделалось непривычно бледным, на висках выступил пот, а кулаки побелели. Жорж вцепился дрожащими пальцами в ремень портупеи, нервически одернул китель и гневно затараторил:

- Господа, что же это такое! Николай Васильевич храбрейший и опытный человек! Он жизнь нам спас, подозревать его в чем-то низменном - бесчеловечно! Извольте принести извинения, господин Мараев, - Жорж задохнулся и закашлялся, своей выходкой он вызвал лишь смех собравшихся, а никак не сочувствие. Северианов отметил, как недовольно дернулись уголки губ подполковника Никольского, и решительно поднялся.

- Спасибо, Жорж, за поддержку. Вы, действительно, настоящий русский офицер, человек чести. - Северианов внимательно, словно сквозь прорезь прицела, посмотрел в глаза Сергея Сергеевича. - Раз вы желаете немного поупражняться в гимнастике, либо вольной борьбе - извольте! - он больше не сказал ничего, вышел из-за стола и встал напротив Сергея Сергеевича. Со стороны ситуация казалась абсурдной, во всяком случае, так её видел Северианов, прочие же, очевидно, считали все происходящее весьма занятным.

Северианов даже слегка растерялся. Давно уже, очень давно, если не сказать никогда, штабс-капитану не приходилось вести схватку не в боевом режиме. То есть, если работать в полную силу, в сузившемся до долей секунд ритме, доверившись лишь наработанным на тренировках и боевых столкновениях рефлексам, когда зрительные сигналы, минуя мозг, поступают непосредственно в мышцы, отдавая соответствующие команды на поражение противника - то Сергей Сергеевич Мараев имел почти стопроцентный шанс быть убитым, в лучшем случае - искалеченным. Если же щадить противника, подстраиваться под его темп, манеру, способность - практически всё внимание уйдет на попытки сдержаться, не нанести сопернику травмирующий удар, самому при этом оставаясь практически беззащитным. Ладно, чёрт с ним, решил Северианов, ударами обмениваться не будем, попробую взять "чайника" на прием и при этом ничего ему не оторвать, не поломать.

Хищно раздувая маленькие ноздри, Сергей Сергеевич встал в левостороннюю позицию, поднес сжатые в кулаки руки к голове и молниеносно выбросил левую, затем правую вперёд, целя в челюсть противника. Типичная боксерская двойка. Северианов отметил лишь, что удар у барина поставлен неплохо, видимо, действительно, в юности развлекался. Кулаки взметнули воздух практически у самой кожи севериановского подбородка, со стороны даже могло показаться, что удары достигли цели. Огромным, нечеловеческим напряжением воли Северианов сдержался, не нанес упреждающий встречный прямой удар левой передней ногой в живот. Удар страшный, на противоходе, когда две встречные силы сталкиваются в одной точке, отчего поражающая эффективность удваивается. Штабс-капитан, казалось, даже не пошевелился, дистанцию он чувствовал намного лучше Мараева и мог вырубить оппонента в любой момент. Устраивать же гладиаторские бои на потеху сидящим за столом и с любопытством взирающим на них гостям Марии Кирилловны тоже не собирался. Потасовка, он это чувствовал, была затеяна неспроста и возникла вовсе не случайно. Но с какой целью? Северианов рассматривал лица зрителей, стараясь фиксировать эмоции. Отчаянно-скорбное лицо Насти Веломанской. Белые сжатые губы Жоржа. Самодовольная улыбка Петра Петровича. Равнодушно-брезгливая физиономия Перевезенцева. Недовольная округлость абриса головы Марии Кирилловны. Блеск, азарт в глазах Викентьева. Явные симпатии Мараеву на лицах Полозкова, Нелюдова, Петерсона, Краснокутского. Гадливое отвращение Срвандзтяна. Заинтересованный, профессионально оценивающий взгляд капитана Филиппова. Явное разочарование мужским полом вообще Ольги Петровны Лауди. Даже осуждающее неодобрение Пантелеймона заметил: дерутся господа, как молодые петушки!

Их поединок длился секунд тридцать, неимоверно долго, по севериановским понятиям. Сергей Сергеевич начал выдыхаться, без устали молотя воздух пудовыми кулаками. Прямые, боковые удары, апперкоты мелькали перед Севериановым, а утративший ленивую вальяжность Мараев пыхтел, как паровоз. Как всякий кулачный боец, уделявший особое внимание рукам, он непроизвольно скрестил ноги, за что, наконец-то, был наказан - Северианов лишь слегка поддел его пятку стопой левой ноги - и Сергей Сергеевич, мгновенно потеряв равновесие, едва не упал. Однако, продолжать серию Северианов не пожелал, и господин Мараев удержал вертикальное положение. Правда, этот досадный промах ни в коей мере не вразумил заносчивого забияку, и он с удвоенной страстью бросился на Северианова. Пора кончать, понял Северианов, это уже становится попросту глупо. Легко уйдя в сторону, он захватил кулак правой руки, почти доставший его живот, и, когда рука пошла назад, слегка скрутил кисть против часовой стрелки и по диагонали в сторону противника. Совсем слегка, ломать руку не входило в планы штабс-капитана, лишь обозначить болевой приём. Сергей Сергеевич от мгновенной боли, пронзившей кисть, ничего не понял, рухнув вниз, подрубленным вековым дубом. Если и этого окажется мало, с волнением подумал Северианов, придётся вырубать его всерьёз, делать этого очень не хотелось. К чести Сергея Сергеевича, надо отдать ему должное, он понял, что продолжение поединка чревато, и с барским великодушием позволил Северианову помочь себе подняться с травы. Пот струился по лбу и щекам, Мараев тяжело дышал, Северианов же, казалось, ничуть не устал, даже пульс бился вполне ровно, не превышая допустимого числа ударов.

- Господа, вы непременно должны выпить мировую, подскочил Захар Захарович, восторженно потрясая руками. - Это было нечто грандиозное! Древний Рим! Спартак! Гладиаторские бои!

Сергей Сергеевич с кислой миной стряхивал с пиджака мелкие травинки, морщился, словно зубы ныли противной вяжущей болью. Вяло пожимал протянутые руки, казалось, сделался ниже ростом, а всегда гордо устремленные вверх кончики усов обвисли и безвольно поникли.

- Красиво! - одобрительно стиснул севериановскую ладонь капитан Филиппов. - Могли сделать его сразу, причём наглухо, но пожалели этого павлина. Кстати, напрасно, он урока не усвоил, будет подличать исподтишка. Считайте, что смертельного врага поимели. А в моём лице - поклонника и почитателя. Если Вы так же стреляете - снимают перед Вами шляпу.

- Стреляю я посредственно, - попробовал уклониться Северианов, но капитан его увертки не принял.

- Десять человек из двух наганов, не перезаряжаясь, это посредственно? В таком случае предлагаю пари. С пятидесяти шагов, на коньяк.

Очень не хотелось Северианову соглашаться, но общество уже почувствовало вкус состязания и развлечения, Филиппова горячо поддержали, даже дамы были целиком за. Тут же отмерили расстояние, расставили пустые бутылки. Принять участие в пари захотели все, и очень скоро рядом с самоваром загрохотали выстрелы, сопровождаемые смехом и веселыми голосами. Филиппов, стоя в картинной позе стрелка: боком, согнув правую руку в локте, левая за спиной - бил уверенно, бутылки брызгали в стороны стеклом; Жорж, обнажив свой огромный смит-вессон, боялся произвести неправильное впечатление, от того позорно мазал; Петр Петрович поразил все цели с небрежной лёгкостью, потом за пальбу принялись остальные. Запахло сгоревшим порохом, оружейной смазкой, азартом, страстным воодушевлением, эмоциональным темпераментом. Высокое общество преобразилось, обнажив скрытые, звериные инстинкты, потаенную суть, Alter ego. Ольга Петровна Лаури со смит-вессоном Жоржа вдруг превратилась в ребенка, получившего, наконец, желанную игрушку, а грозный прапорщик сейчас являл собою заботливого папашу, поддерживая чопорную даму под локоток и давая советы по прицеливанию и поражению мишеней. Ольга Петровна заливалась серебряным смехом, а Жорж краснел, только на сей раз от удовольствия. Сергей Сергеевич, красуясь, стрелял картинно вытянув руку вперед и откинув назад голову, прищурив левый глаз. Стрелял, кстати, так себе, больше половины пуль послав "в молоко". Вероятно, пресловутую "белку в глаз" он больше бил в собственных рассказах, помыслах, чем в реальности. Срвандзтян от соревновательной стрельбы с презрением отказался, посчитав это детской шалостью, и теперь о чем-то оживленно спорил с Перевезенцевым. Спиной, спинным мозгом, кожей между лопаток Северианов ощущал чей-то постоянный, изучающе-оценивающий пристальный взгляд, прищуренное внимание, зыркающее лицезрение, пытливое любопытство. Кто? - думал штабс-капитан, перезаряжая наган с видимым равнодушием и невозмутимостью. Стреляли они с Филипповым примерно одинаково, только капитан тщательно прицеливался, Северианов же работал навскидку самовзводом. Стремление Филиппова выиграть пари было слишком велико, и Северианов позволил ему это сделать, во время очередного выстрела чуть-чуть резче, чем нужно, надавив на спусковой крючок револьвера и лишь оцарапав пулей бутылочный бок. Филиппов счастливо торжествовал, а Северианов незаметно рассматривал гостей. Не понравилось ему их недавнее соревнование, потасовка с Мараевым, весьма сильно не понравилось. Словно грамотно срежиссированный сюжет, постановка. И расспросы про засаду чекистов. Всё напоминало скрытую проверку, ненавязчивое пальпирование. Мария Кирилловна очень кстати начала любопытствовать, Сергей Сергеевич покрасоваться решил. Все получилось как бы само собой, заподозрить чужой интерес невозможно. Сам Мараев вряд ли додумался бы, кто-то незаметно и ненавязчиво направил его энергию в нужном направлении, использовал болезненное самолюбие промотавшегося помещика. Кто-то из присутствующих. Кто? И что он, Северианов, знает о них? Да ничего, практически. Информации недостаточно, гадать бесполезно, остаётся контрнаблюдение, подмечание за собравшимися различных странностей.

Пользуясь тем, что гости увлечены бесполезным и даже весьма вредным занятием, Мария Кирилловна подсела поближе к Насте и спросила.

- А Вы где остановились, Настенька?

- Сняла небольшую комнатку на две недели.

- И как Вам?

- Весьма даже неплохо. Я ведь ненадолго здесь, только найти Виктора, а дальше - жизнь покажет.

- И совершенно напрасно, - сказала Мария Кирилловна. - Что это за безрассудство: комнату снимать. У какой-нибудь голытьбы, вероятно. Я вот что решаю: перебирайтесь-ка Вы сюда. Места у меня много, не стесните, а Вам гораздо привольнее здесь будет, чем по съёмным углам мыкаться. Честное слово, даже не пытайтесь возражать!

- Но мне нужно бывать в городе...

- Совершенно ничего страшного! Лошадь и коляска у меня имеются, простаивают без дела совершенно, а Пантелеймон будет Вас отвозить в Новоелизаветинск и возвращать обратно, - как о чём-то решенным заявила Мария Кирилловна. - Пантелеймон! - громко прикрикнул она, - Ты понял?

Верный слуга барыню ответом не удостоил, лишь вальяжно кивнул. Не слишком Насте хотелось жить в усадьбе Марии Кирилловны и зависеть от прихотей ее и Пантелеймона, но перечить она не посмела: в конце концов, все, что ни делается - к лучшему.

- Пётр Петрович, Вы поняли? - перекрикивая грохот пальбы, громко позвала Мария Кирилловна. - Настенька остаётся у меня в гостях.

Пётр Петрович лишь изящно улыбнулся одними губами и с хитрым прищуром оглядел Настю.

- Всецело подчиняюсь Вашим желаниям, дорогая Мария Кирилловна. Вы же знаете: Ваш приказ - для меня закон!

- Решено! - Мария Кирилловна несильно, но весьма энергично шлёпнула ладонью по столешнице.

Стрельба между тем затихла сама по себе, гости вернулись к столу, разгоряченные, распаренные, весьма довольные. Даже Сергей Сергеевич поглядывал на Северианова с лёгким дружелюбием, остальные ощущали некое единение, благожелательность и то, что принято называть чувством локтя. Беседа приобрела более раскованный характер, Пётр Петрович заговорщицки подмигнул Северианову:

- Похоже, Вы понравились Марии Кирилловне. Это дорогого стоит, поздравляю.

Глава

Очередная облава в Дозоровке дала улов богатый, но несолидный. То есть, похватали много, но в основном, это были недовольные возвращением старого режима рабочие, дезертиры, уголовники и просто попавшиеся случайно. Если среди них и находились подпольщики, то самые никчемные, шушера, мелочевка, из тех, что только разговоры разговаривать могут, брюзжать и сетовать, ругать самодержавие, ну в самом исключительном случае, расклеят на заборах либо стенах домов прокламации и вряд ли способные на вооруженное выступление. Для профилактики, конечно, облава - дело полезное, но крупная рыба опять миновала раскинутые контрразведкой сети. Между тем агентура доносила Петру Петровичу Никольскому, что в последнее время активность большевистского подполья усилилась. Вчера господин подполковник имел весьма сомнительное удовольствие читать новоиспеченную прокламацию.

"Товарищи. Читайте и передавайте другим!

Рабочий сбросил с себя цепи, в которые заковал его полицейский порядок. Солдат стал свободным гражданином. Среди мирового варварства и озверения мощно прозвучал голос российской революции: "Мир и братство народов".

Товарищи! Вам не известно, что творят Ваши начальники, скрываясь за Вашими спинами? Вы, проливающие свою кровь, думаете, что боретесь за счастливое будущее, за свободу. Вы доверили власть людям, закаленным до мозга костей царским режимом, не признающим никаких свобод и требующим беспрекословного им подчинения.

Товарищи! Вы доверчиво кладете Ваши головы в пасти львам. Известно ли Вам, чего добиваются эти люди, не признающие никаких свобод? Путь ими уже избран без Вашего согласия. Новоелизаветинская тюрьма и арестные дома переполнены. Подлым и низким путем, без объяснений нас сажают в тюрьмы, расстреливают, пытаются запугать, сломить сопротивление. Знаете ли вы, что контрразведкой уже заказаны 5000 кандалов? Для кого их готовят? Конечно, для тех, кто мешает им добиваться своих целей.

Вы, рабочие и фронтовики, нужны им как пушечное мясо для достижения их целей. Не Ваши интересы защищают они, а только свои!

Но рано торжествует контрреволюция свою победу. Пулей не накормить голодных. Казацкой плетью не стереть слезы матерей и жен. Петлей не высушить моря страданий. Штыком не успокоить народов. Генеральским окриком не остановить развала промышленности..."

Словесной изящностью текст прокламации явно не страдал и был даже изрядно наивен. Особенно Петру Петровичу понравился пассаж про заказанные контрразведкой 5000 кандалов. Однако, прокламацию будет читать не такой почитатель изящных литературных пируэтов, как господин подполковник, а полуграмотный пролетарий Головатинского завода либо солдат гарнизона, вчерашний крестьянин, для которого сии фразы и воззвания - как маслом по сердцу. Агент сообщал, что подпольный комитет поставил задачу на "...распространение революционных листовок, срыв мобилизации в белую армию, организацию партизанских отрядов, саботаж и забастовки на предприятиях и железных дорогах, агитацию и пропаганду среди войск, разведку боевых сил противника, подготовку общего вооруженного восстания к моменту приближения Красной Армии...". Вот так вот, ни много, ни мало! Более того, Пётр Петрович точно знал, что среди солдат агитация проводится с всё возрастающим старанием, имеет свои результаты, и, если срочно не предпринять соответствующих мер, грозит весьма неприятными последствиями.

Старая армейская мудрость гласит: "Куда солдата не целуй - везде задница". Эта поговорка весьма распространена среди господ офицеров, считающих, что у значительного количества солдат в полной мере отсутствует добросовестное отношение к прохождению службы, и свои прямые обязанности они исполняют, мягко говоря, спустя рукава. Исправить это можно только одним способом - свирепой и зверской муштрой. Гонять серую мышиную массу до седьмого пота, заставлять делать абсолютно бессмысленные вещи просто так, для "профилактики", нещадно лупцевать по мордасам, презирать, испытывая глубокое сознание своей избранности, привилегированности, благородства, превосходства над низшим классом. Солдат ведь - скотинка совершенно бесправная, голоса не имеющая, издеваться над ним вольно любому начальнику, от фельдфебеля до генерала. Однако судьба тасует карты, когда и как пожелает, и позже может сыграть весьма дурную шутку в виде пули в спину или массового дезертирства. Есть, разумеется, иной вариант - воспитывать солдат личным примером, считать их равными себе, заботиться о них, полагать, что оскорбляя солдата, ты оскорбляешь собственный мундир и собственную честь. Возможно, в таком случае, в бою солдат закроет от пули офицера собой, раненого вытащит из-под огня любой плотности, в походе по какому-то чуду, а вернее, негласному соглашению первую и лучшую порцию провианта предложат офицеру и, в конце концов, единодушно выберут в солдатский комитет. Существует великое множество различных способов снискать расположение, и если самый скорый - угождать, прислуживать, извиваться ужом, то самый надежный, хотя и весьма трудный и неблагодарный - отличиться делами и достоинствами.

Пётр Петрович знал доподлинно: в Новоелизаветинском гарнизоне рукоприкладство процветает: в чести порка, мордобой, зуботычины - и этим умело пользуются большевистские агитаторы в пропагандистских целях. Смазал, к примеру, штабс-капитан Волынцев по роже рядового Сидоренко за небрежное козыряние, нечёткое отдание воинской чести и пошел себе дальше, фальшиво насвистывая "Солдатушки, бравы ребятушки". Сидоренко кровь напополам с соплями из разбитого носа утирает, а рядом тут как тут, словно чёрт из табакерки, появляется некто, тоже в солдатском обмундировании и начинает: "Бьют? Мало били, надо больше? Зачем ты вообще здесь служишь? Где были у тебя руки, где твоя винтовка? Кто ж твой враг - большевики или этот, кто бьет тебе рожу?" Штабс-капитан Волынцев уже и думать забыл о произошедшем инциденте, тем более что для него-то это вовсе не инцидент, а вполне рядовое событие, никакого внимания не заслуживающее, а вокруг побитого уже собираются товарищи, кивают, сочувствуют. А среди них - и бывшие красноармейцы, мобилизованные из военнопленных, которые, авторитетно поддакивают: в Красной Армии подчиненных не бьют. Агитатор же знай, подливает масла в огонь: перебежчиков большевики не расстреливают и в тюрьму не сажают, а отпускают по домам. При появлении рядом офицера такой разговор, разумеется, прерывается. Но цель достигнута: люди расходятся с определенным настроем: не воевать с большевиками и при удобном случае перебежать на сторону войск Красной армии. В сознании у каждого остаётся замечательная картина: Сидоренко с разбитым носом и убедительные доводы подпольщика, что большевики не "изверги", какими их представляют господа офицеры. Несколько похожих случаев - и пожалуйста: солдаты массово готовы перейти к красным. Куда это годится.

Агитаторов, понятное дело, стараются всеми средствами выявить, только весьма сложно это и затруднительно. В силу вышеописанных причин. Потому что не станет тот же Сидоренко в угоду штабс-капитану Волынцеву на агитатора доносить, а, совсем напротив, постарается всеми средствами укрыть, спрятать, оказать помощь.

Нет, конечно, успехи в борьбе с подпольщиками имеются: на днях схватили сразу четверых. Однако, большевизм - как гидра многоголовая: одну срубил - вместо неё сразу две отрастают. Арестованные, пропагандистская четвёрка, замкнуты сами на себя, руководителей не знают. Грамотно, в принципе: разбить подполье на отдельные группы по четыре - пять человек, в случае провала - ни на кого вывести не сумеют.

Вот тогда и вступает в дело старый добрый и весьма эффективный принцип кнута и пряника. С одной стороны, по-прежнему раздавать зуботычины, а с другой, предложить этот самый пресловутый пряник либо морковку. Это образно говоря. Пользуясь правилом, альтернативой: хороший - плохой, "добрый - злой" офицер - можно виртуозно играть на солдатской психологии, искать подходы к представителям большевистского подполья, которое солдатиков "за Советскую Власть" агитирует и агитаторов этих всецело выявлять. Так в гарнизоне появляется недавно переведенный капитан Тимофеев, умница и изрядный артист. Солдат он не презирает, напротив, разговаривает с ними весьма уважительно, Волынцева же публично, в присутствии нижних чинов, отчитывает за рукоприкладство. "...Послушайте, штабс-капитан, вы имеете дело не с лакеями и хамами, а с солдатами-защитниками Отечества, потому должны развивать в них чувство гордости, а вовсе не унижать. Бить подчиненных без нужды, топтать их достоинство, оскорблять матерным словом - это хамство, недостойное русского офицера!..". И что же? Недели не прошло, а к Тимофееву уже представители подпольного комитета подкатывают, удочку забрасывают. Намекают этак недвусмысленно: Вы, ваше благородие, господин капитан, человек весьма благородный, чувствуется солдатская косточка, так что Вы среди этих "драконов" делаете? Вам прямой путь к большевикам. В Красной армии немало офицеров Родину защищают, не желаете ли и Вы послужить делу мировой революции? Тимофеев, разумеется, сразу ответа не даёт, театральную паузу выдерживает, обещает хорошо подумать. А агитаторов берет на карандаш. Понятное дело, арестовывать их никто не торопится, это мелкая сошка, расходный материал, однако, через них на крупную рыбу выйти можно. Потянуть за эту ниточку - и весь клубок распустится. Большевики, между тем, торжествуют, себя от радости не помнят, ручки потирают: заполучили "карманного" офицера, много пользы поиметь можно. Блажен, кто верует, усмехнулся про себя подполковник Никольский. Тимофеев - комик преизряднейший, все исполнит в наилучшем виде. Или трагик? Неважно, в принципе, главное - работает виртуозно!

Капитан Тимофеев раздумывал долго, почти целых пять дней. Колебался, терзался сомнениями, был на распутье. Потом объявил: в принципе, он не против, всегда сочувствовал простому народу и ненавидел всяческих угнетателей, однако честное слово в карман не положишь, какие-никакие гарантии получить бы неплохо. Сами понимать должны: перейти на сторону неприятеля - не стакан водки выпить. Убеждения переменить - не лапоть обуть. Хотелось бы, Вы уж не обессудьте, встретиться с кем-нибудь посущественнее и выслушать предложение от него, дабы с полным осознанием взвесить все "за" и "против". Чтобы, так сказать, оценить серьёзность предложения. Агитатор поначалу мялся, просил повременить, тогда Тимофеев прямо заявил: вижу я, организация у вас несерьёзная, окромя слов и пустых обещаний ничего существенного явить не можете, потому убирайтесь-ка подобру-поздорову, и чтобы я вас больше никогда не видел. Потому как, с такими пустозвонами всяческие переговоры вести вовсе не расположен. Это не вы мне нужны, мне и так неплохо, - это я вам потребен, потому уж или соответствуйте, или пшли к чёртовой матери! Ничего, скушали товарищи большевики эту эскападу Тимофеева, обещали решение сообщить. Вот тут-то и встала перед Петром Петровичем дилемма: хватать того, кто на встречу с колеблющимся капитаном придет, или отпустить, проследить, поводить на длинном поводке. С одной стороны, разумеется, второе предпочтительнее: таким образом, всю цепочку раскрутить можно, действуя не спеша, со вкусом. А с другой стороны - время! Впрочем, время - не главное, теплилась мысль, что на встречу с Тимофеевым может прийти кто-то из подпольного большевистского руководства: Троянов, например. Следить за ним - дело пустое, может оторваться и уйти, к тому же, личность известная, почти легендарная, его сразу брать надо, минутку промедлишь - уйдет, ищи - свищи потом по всей Дозоровке! И что вот тут прикажете делать? И хочется, и колется. Ежели слежку устанавливать, тогда филеров надо к Тимофееву приставлять, а если Троянов появится - группу захвата готовить. Которые искусству наблюдения не обучены, и вполне спугнуть могут - тогда вся операция насмарку.

По вечерам капитан Тимофеев наведывался в ресторан, спиртное употреблял в меру, только для аппетиту, больше любил посидеть за чашкой кофе с пирожными, послушать трагические романсы, даже в умилении пустить прижимистую копеечную слезу. Растроганно промокнув белоснежным платочком глаза, капитан Тимофеев, поднялся из-за стола, прошел через зал, воровато оглянувшись, юркнул вниз по лестнице и выскочил наружу через неприметную дверь в задней части здания. Перебежав улицу, вошёл в подъезд, поднялся на второй этаж и отворил дверь ближней к лестнице квартиры. Здесь его уже ждали. Пётр Петрович Никольский, лениво потягивая мелкими глотками коньяк, смотрел прищуренными глазами на капитана и радушно улыбался.

- Рад приветствовать, Антон Николаевич! - протянул он руку. Крепко стиснул пальцами слегка влажную ладонь Тимофеева. - Коньячку?

- Вечер добрый, господин подполковник, времени мало, давайте сразу к делу.

- Слушаю Вас внимательно.

- Вчера ко мне вновь пожаловал Свиридов, из мобилизованных, я думаю, главный среди агитаторов, во всяком случае, переговоры ведутся через него. Сообщил, что со мной готовы встретиться, обсудить все условия и возможности моего сотрудничества с красными. Я уже докладывал Вам: сам по себе Свиридов большого интереса не представляет, мелкая сошка! Умеет только солдатам головы мутить, сказки всяческие про счастливое будущее рассказывать, однако, видно, что повторяет чужие слова, попка, одним словом.

- Это понятно. На переговоры, как правило, является человек, не обладающий реальной властью и реальными полномочиями. Если его взять - потеря для большевиков невелика, его с лёгкостью заменить можно. Теперь о главном, Антон Николаевич. Вам не удалось узнать, где большевики намерены назначить встречу?

- Никак нет, Пётр Петрович. Свиридов конкретного места и времени не называет, кто будет с той стороны тоже, мыслю, сам не знает. Если наше, так сказать, рандеву состоится, то о месте и времени Свиридову сообщат в последний момент.

- Разумно. Итак, Антон Николаевич, я полагаю, что на вашей, либо нейтральной территории встречи не будет, поведут куда-нибудь в Дозоровку. Либо в подобное же место, и будут тщательно конспирироваться, а также охранять, сторожить, караулить. Ваша задача: определить степень компетентности и важности для большевиков переговорщика, того, кто явится к Вам на встречу. Торгуйтесь, тяните время, выражайте сомнения. Всё-таки, присягу нарушить собираетесь, переметнуться на ту сторону. Главное, будет ли это кто-либо из руководителей подпольного комитета или такой же попка, как Свиридов. Если птица серьёзная - есть шанс рискнуть и попробовать захватить его, если же нет - будем продолжать операцию, в связи с этим, желательно узнать, что за собеседника Вам представят. Потому умоляю Вас - не ошибитесь. Если мелкую сошку возьмём - все труды напрасно, придется сызнова всё начинать, а это скверно, сами понимаете...

Тимофеев молодцевато усмехнулся.

- Не извольте беспокоиться, Пётр Петрович, всё исполню в лучшем виде.

- Только не перестарайтесь, Антон Николаевич.

Они поговорили ещё несколько минут, обсуждая детали предстоящей операции, потом начали прощаться.

- Помните главное, Антон Николаевич, - напутствовал начальник контрразведки. - Вы всё время будете под нашим неусыпным наблюдением, не один-одинёшенек, лучших филеров отряжу в наблюдение. Если вдруг Вам покажется по дороге на встречу, что мы Вас потеряли, потому что путь подпольщики избрали весьма хитрый и замысловатый, - не поддавайтесь панике, оторваться от моих орлов невозможно, в этом можете быть уверены в полной мере.

Капитан Тимофеев задорно усмехнулся, крепко пожал руку Никольскому, затем всё тем же маршрутом вернулся в ресторан, а Пётр Петрович ещё долго сидел в кресле, смаковал коньяк и обдумывал детали. Всё казалось весьма и весьма заманчивым, однако же, на душе скребли кошки, подполковника терзали сомнения. Вот так сразу, за здорово живешь, на встречу с капитаном не явится никто из руководителей городского подполья, невелика птица... Или, наоборот, велика? Свой человек, офицер в самом логове белых - аппетитная наживка? Это же получается распропагандированное воинское подразделение с готовым командиром, этакое секретное формирование Красной армии, которое в нужный момент... Как бы он сам, подполковник контрразведки Никольский, повел себя в сходной ситуации? Нет, безусловно, кусок весьма аппетитный, решил Пётр Петрович, сам бы, наверняка, ухватился за представившуюся возможность. Однако, проверял бы вербуемого долго и весьма тщательно.

В сторону анализ, надо думать об обеспечении. Совершенно ясно, что для серьёзного разговора капитана куда-то поведут, либо повезут, иначе и затеваться нечего. "Вести" Тимофеева надлежит двумя, лучше тремя группами, причём лучшими. Ну, понятно, Вохминцев с его архаровцами, этих никто не обнаружит, а ещё? Нет у него столько опытных филеров, а неопытные вполне могут быть замечены подпольщиками, засветиться и, вообще, завалить всю операцию. Плохо, очень плохо. Справится ли с порученным делом одна тройка Вохминцева? Конечно, сомнительно, однако же, Иван Савватеевич тот ещё фрукт, и просто невозможно представить себе ситуацию, чтобы он опростохвостился, потерял объект наблюдения. Пётр Петрович достал блокнот, красивым каллиграфическим почерком вывел: "Посоветоваться с Вохминцевым, совладает ли он собственными силами, или нужно давать помощь?". Дальше. Допустим, капитана проводят в Дозоровку, либо в другое место, где большевики себя словно рыба в воде ощущают, и в случае возможной опасности просто утекут водой сквозь сито. Чтобы обложить их берлогу, заткнуть все возможные дыры - нужно знать место заранее, а это не представляется возможным. Значит, требуется держать наготове мобильную группу захвата, даже несколько, способных в кратчайшее время подскочить в требуемое место. Держать на достаточном удалении, дабы не вызвать подозрений.

Пётр Петрович разложил на столе подробнейший план города, задумчиво всматривался в нагромождение многоугольников, ромбов, овалов. Разнообразные неправильные геометрические фигуры являли собой дома, улицы, целые кварталы. Толстой синей лентой опоясывала город река Воря.

Чтобы просчитать возможные места встречи капитана Тимофеева с представителями подпольного комитета, и соответственно, разместить заранее группы захвата, наметить кратчайшие пути их доставки к точке рандеву, нужно хорошо знать город. Не просто центральные улицы, а как раз наоборот, переулки, подворотни, проходные дворы. А таких знатоков, надо признаться, в контрразведке, практически, нет. Все не местные, все вошли в Новоелизаветинск вместе с армией генерала Васильева. Так! Пётр Петрович дописал в блокнотик: "найти человека, хорошо ориентирующегося в городе". Что ещё? Кого включить в группы захвата? Нужны смелые, решительные люди, что-то вроде Северианова. Троянов - та ещё птица, при захвате может преизрядную баталию учинить, не факт, что его числом возьмёшь. Северианов? Пётр Петрович задумался, потом с сожалением отмел кандидатуру штабс-капитана. Экземпляр хороший, но в команде работать не любит, предпочитает один. Героизм - это, конечно, замечательно, и если бы вместо капитана Тимофеева можно было пустить Северианова - то дело бы было на мази - он бы в одиночку справился. Но увы, в игру введен Тимофеев, и обратного хода ситуация не имеет. В группе захвата нужен опытный командир, умеющий быстро и качественно организовать взаимодействие, а вовсе не герой-одиночка. Пётр Петрович вновь задумался, перебирая в уме подчиненных. Штабс-капитан Соловьев? Подпоручик Дроздовский? Капитан Марин? Поручик Надежинцев? Пожалуй, подпоручик Смысловский подойдет, человек грамотный, герой войны, в офицеры из нижних чинов выбился. Да, пожалуй, именно Смысловский. Подполковник Никольский подумал вдруг, что в операцию вовлекается всё больше и больше народу, и испугался утечки информации. Кто знает, возможно, у подпольщиков свои люди в окружении контрразведки имеются. Нет, не агенты, просто кто-либо из сотрудников по неосторожности проговорится, где не надо, а уши и у стен имеются. Лучше перестраховаться в таком деле. Полную информацию сообщить одному-двум доверенным лица, остальным выдавать порциями и только в той мере, что их касается. Кстати, о доверенных лицах... Подполковник задумался. Все его умопостроения весьма неплохо бы проверить. Ум - хорошо, а два - лучше. Здесь нужен кто-то опытный, искушенный в таких делах. Лучше из Отдельного корпуса жандармов, уж те-то в деле борьбы с подпольщиками-большевиками не одну собаку съели. Только где ж их взять, у него в подчинении, в основном, армейские офицеры. Разве что Марин? Но он не жандарм, а только бывший полицейский сыщик...

Последний коньячный глоток, разумеется, был самым вкусным; Петр Петрович Никольский с искренним сожалением спрятал рюмку, поднялся и направился к выходу. Нечего мечтать, загадывать - будем действовать по ситуации. А там - как карта ляжет, куда кривая выведет...

Глава

При слове "ювелир" у заурядного обывателя, мещанина, в общем, простого смертного в голове невольно возникает картина пресытившегося благополучия, королевского изобилия и зажиточной роскоши. Безудержно распалившаяся фантазия, неуемное воображение рисуют препротивнейший образ достопочтенного господина жуликоватой наружности, с туго набитой мошной и толстым карманом, осыпанного золотым дождём, через мастерскую которого протекают бурные потоки молочных рек при кисельных берегах, а возле дома сверкающим Эльбрусом высятся бриллиантово-изумрудные горы. Что бы ни происходило в мире, в кармане ювелира всегда остается денег чуть-чуть больше, чем в городской казне и даже в Новоелизаветинском торговом акционерно - коммерческом банке. У ювелира всегда сладчайшая улыбка карточного шулера, ювелир всегда прилизан, как любимый хозяйкин кот, напомажен и благоухает парфюмом, у ювелира хитрые змеиные глаза и тонкие пальцы карманного вора. Ювелир обчистит вас до нитки, содрав втридорога за свое уникальное изделие, которое, по совести, ничуть не лучше колечка из лавки купца Шаромыжникова за рупь с полтиной в базарный день. И хотя в подобные сказки Северианов мало верил, но все же он был удивлён, свернув с широкой Астраханской улицы в непримечательный проулок, цивилизацией, казалось, покинутый, и пройдя вперёд-вправо шагов двадцать. Не верилось, что здесь жил ювелир. Какой-нибудь спившийся сапожник - да, приказчик лавки скобяных изделий - возможно, но ювелир, золотых дел мастер, художник по драгоценностям - никогда! Старый дом с облупившимися, почти полуразрушенными стенами, с обвалившейся с окон замазкой. Повсюду сквозила, бросалась в глаза бедность, обездоленность, нужда. Грязный, замусоренный двор сельского кабака. Зеленый ад крапивы. Чахлые деревья, полностью поглотившие забор. Высокая каменная стена, за которой располагаются городские склады. Пустырь, покрытый джунглями мелкого кустарника в косую сажень высотой. Мерзкое зловоние скотобойни. До расположенных слева таких же убогих построек, имевших храбрость назваться домами, - шагов пятьдесят. Северианов почувствовал противный холодок, мерзкую предательскую оторопь: это место словно специально создано для преступлений, соседи не только криков не услышат, но, пожалуй, и выстрелов не различат. Поразительно, подобная клоака находилась едва ли не в самом центре города, пройти несколько десятков шагов - и словно попадаешь в другой мир, полный роскоши и изящества. Он подошел к калитке, постучал.

В доме ювелира Свиридского жили совсем другие люди. Беглый столичный чиновник, устроившийся на птичьих правах в канцелярии градоначальника, боялся даже не тележного скрипа, а, казалось, самой возможности возникновения этого скрипа, что уж тут говорить о грозной контрразведке. С Севериановым был подобострастно вежлив, посекундно раскланивался, разве руки не целовал. Провел подробнейшую экскурсию по жилищу, при этом выглядел этаким преданным цепным псом, только что хвостом не вилял. Про убийство слышал, конечно, но сообщить ничего, к величайшему сожалению и горести, не может. На вопрос, не боится ли жить в комнатах, где свершилось ужасное преступление, понуро сообщил, что на постоялом дворе, а то и просто на улице прозябать не в пример хуже!

Обстановку Северианов уяснил: свидетелей искать - дело бесперспективное. Странным казалось не то, что уголовный розыск не нашел очевидцев, а то, что вообще начал следствие буквально за день до начала городских боев и падения большевистского режима. И все же он навестил немногочисленных соседей Осипа Даидовича Свиридского с расспросами о событиях ночи с 14 на 15 июня. Увы, его ждало разочарование.

Степан Христофорович Тихомиров, сапожник, жалкий мужчина, словно дворовый пес заросший лохматой бородой по самые глаза, с красно-синими прожилками на крыльях носа, измученный вчерашними возлияниями, весьма благожелательно отозвался не только о ювелире Свиридском, но и о своем соседе, господине Вардашкине, который "не пьёт, а просто увлекается спиртными напитками в домашних условиях". В частности, о его великолепнейшей настойке и ее вкусовых качествах. Однако в тот вечер Степан Христофорович, измученный безуспешной или, наоборот, успешной борьбой с зеленым змием, беспробудно спал, ничего не слышал, тем более не видел и разбужен был только поутру доблестными сотрудниками Новоелизаветинской уголовно-розыскной милиции. По существу заданных вопросов издавал ничего не выражающее, неотчетливое мычание, и мысли его имели весьма определенное направление: стакан столового вина N 21, либо самогона, в крайнем случае, свежего огуречного рассола для скорейшей поправки здоровья и придания облику соответствующего приличествующего вида.

Мадам Великолукская, супруга служащего Управления почт и телеграфов города Новоелизаветинска, молодящаяся стерва, дама полусвета, с нахальным, чуть жеманным взглядом похотливо стреляющих глазок и пошловатой ухмылкой в тот вечер, пользуясь отсутствием законного супруга, "предавалась страсти" с его непосредственным начальником Викентием Львовичем Померанцевым. Поначалу данный факт тщательно старалась скрыть и, как отмечено в протоколе допроса, "всячески ругательно кричала" на агента третьего разряда Богатырева, обзывая "мальчишкой, щенком и молокососом". Впоследствии, безудержно рыдая, созналась в своем грехопадении, умоляла не выдавать ее безвинных шалостей несчастному супругу. По делу же ничего сообщить не смогла, ибо была сильно занята в тот вечер и последующую ночь, за исключением того, что Осип Давидович Свиридский мужчина, хоть и приличный, но старый и глупый, а по части радостей жизни и любовных приключений - полнейший осел и ханжа.

Мещанка Марфа Андреевна Поленова, дама дебелая, роскошная, приятной округлости и выдающегося здоровья, с пышным станом и равнодушной улыбкой кустодиевской купчихи, однако, до мужской ласки весьма охочая, недвусмысленно строила глазки Северианову. Мягкое, подушкообразное лицо оглядывало собеседника из под пестрого красно-белого платка с любопытством и некоторым торгашеским превосходством. Розовые пальцы с нежностью скручивали в трубочку и вновь раскручивали обратно край клетчатого сарафана. Она кокетливо стреляла глазками и то ли не понимала, то ли делала вид, что не понимает вопросов по сути дела, ибо в окна смотреть привычки не имеет, а до соседей ей дела нет, обиженно сжимала губы и усиленно интересовалась, женат ли господин штабс-капитан, и каково его отношение к прекрасному полу, в частности, как он рассматривает возможность приятнейших утех с ее участием?

Бывший чиновник городской управы Фома Александрович Попов уверял и сотрудников уголовно-розыскной милиции, и господина штабс-капитана из контрразведки, что человек он весьма порядочный, строгих правил и суждений, можно сказать, аскет, привычки подсматривать за соседями не имеет, и по существу заданных вопросов сообщить ничего не в состоянии, ибо сама суть подглядывания является мерзкой и богопротивной и противоречит его мировоззрению. На призыв "перестать валять Ваньку" бывший коллежский регистратор всерьез обиделся, пообещав добраться до самого господина градоначальника с жалобой на действия штабс-капитана, позорящими светлый образ контрразведки армии-освободительницы. Он так яростно возмущался, что Северианов поначалу решил, что Попов что-либо знает, но утаивает, но очень скоро убедился, что бывший чиновник скандалит из любви к самому процессу и для придания самому себе сколь-либо возможного статуса и положения. И для дела совершенно бесполезен, дальнейшие препирательства с ним - лишь непозволительная растрата времени.

Сестры-хохотушки Лебедевы, под присмотром злющей старой девы, тетушки, обеспокоенной бойким поведением воспитанниц и зорко следящей, чтобы с наступлением сумерек веселые девицы носа на улицу не выказывали, ибо там "...творятся всякая жуть, страсть и богохульство". Понятно, все трое ничего не видели, ибо шторы плотно задергивались, лишь начинало темнеть, и укладывались спать.

Нищий дворянин Федосов, до икоты боявшийся ЧК; разорившийся купец Феофанов, бывший мот, кутила и волокита; приказчик Оглобин, изъеденный молью ловелас, то есть, человек "исключительно душевный", также ничего не видели. Складывалось впечатление, что неизвестный преступник, ни сколько не опасаясь, мог с совершенным спокойствием вырезать поочередно всю улицу, и никто не обратил бы внимания на его злодейства, терпеливо дожидаясь своего часа.

Совершенно отчаявшись, Северианов навестил упомянутого в протоколе ЧК "Вардашкина Никифора Ивановича, 51 год, из мещан, в настоящее время беспартийного, сочувствующего уничтожению экономического рабства, не судился и под следствием не был...". На данный момент гражданин Вардашкин, как и положено, стал господином, сочувствовать уничтожению экономического рабства перестал, даже, напротив, всячески это экономическое рабство поддерживал. С порога предложил Северианову угоститься настоечкой собственного изготовления ("...На березовых почках, ваше благородие, с можжевельником и брусникою-с, отличнейший продукт-с! Весьма способствует улучшению пищеварения и охоты до женского полу-с!"), всемерно обругал большевиков и пообещал "всецело и преданнейше помогать следствию-с". Словно демонстрируя полный разрыв с Советской властью, он вновь начал отращивать бакенбарды, подстриг и прилизал вьющийся кавалерийский чуб на верноподданнический пробор и сейчас походил на умного бульдога. Откушать удивительной настойки бывшего сочувствующего уничтожению экономического рабства Северианов, скрепя сердце, не отказался, господин Вардашкин великодушно - щедрой рукой набухал по полному стакану зеленовато-отвратительной влаги и провозгласил:

- За скорейшее избавление России-матушки от большевистского ига!

После чего тренированным движением выплеснул сомнительное содержимое в глотку и блаженно поднял прозрачные глаза к потолку. Северианов лишь помочил губы в стакане, ненатурально - сладостно крякнул и кивнул Никифору Ивановичу:

- Между первой и второй пуля не должна просвистеть!

Господин Вардашкин продемонстрировал завидную понятливость и полное согласие с представителем контрразведки, немедленно выкушав второй стакан. После чего посмотрел на Северианова взглядом влюбленного орангутанга и заговорщицким шепотом совершено конфиденциально выложил все тонкости рецепта данной диковинной настойки, старательно оберегаемые многими поколениями Вардашкиных от злостных недругов (огромные деньжищи за рецептуру предлагали, но я - ни-ни...), а также отдела по борьбе с самогонщиками уголовно - розыскной милиции (последней жизненной радости лишить намерились), хотя совершенно ясно, что сотрудников Фролова более интересовал аппарат для изготовления чудесного напитка, чем сомнительная рецептура. Так что, имей Северианов подлую идею начать производство в Новоелизаветинске сей чудесной настойки, то, несомненно, озолотился бы. Без какого-либо понуждения со стороны Северианова, и не делая пауз, бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства, тряся двойным подбородком, поведал представителю законной власти о сочувствующих большевикам соседях, совершенно точно, по его уверению, назвав сотрудничавших с ЧК, а также имевших бесстыдство произносить крамольные речи и прочие мерзости в отношении господина городского главы и командующего доблестной победоносной армией генерала Васильева. С омерзением грея в застывших пальцах стакан с настойкой, Северианов сохранял на лице мину неземного любопытства, кивал и поощрительно улыбался. Постепенно, перемыв косточки соседям, Вардашкин навалился грудью на стол, энергично почесал себя за ухом и как-то само собой заговорил об убитом ювелире.

- Осип Давидович всегда уважал закон! При государе императоре уважал царские законы, пришли большевики - уважал большевистские, а если бы явились марсиане - стал бы уважать марсианские. Он не ворочал миллионами, не был поставщиком двора Его Императорского Величества, он всегда был замухрышистым, образованным, стало быть. Может быть, потому чекисты его в оценщики брали. Он бы, наверное, и у Кощея Бессмертного служить смог, не опасаясь за жизнь. Это кое-что значит!

- Да, золотых дел мастера всем требуются, даже Кощею, - сказал Северианов, стараясь скрыть иронию в голосе. Очередной стакан чудесной настойки исчез в глотке Никифора Ивановича, лицо сделалось добрым, как у насытившегося шакала, он равнодушно зевнул и, морщась, потер переносицу. В комнате остро пахло сивухой и кислыми щами.

- Нет, знаток ювелирного дела Осип Давидович, конечно, был замечательный, за тридцать лет можно кое-чему научиться, кое-что узнать. Помню, говаривал: "Покажите мне на секундочку любой драгоценный камень, и я вам скажу, какой он воды, сколько в нем каратов, сколько он стоит". Недаром, его знаниями сам городской глава, Михаил Васильевич Ободовский пользовались. Но как приказ Советов вышел - все сдал большевикам, да, откровенно говоря, у Осипа Давидовича и было не так уж много. Кретин! - он счастливо рассмеялся. - У него даже обысков не было, ни одного!

- Подождите, почтеннейший Никифор Иванович, если он такой правильный - кому понадобилось убивать его?

- Сам ума не приложу, господин штабс-капитан. Все знали, что Свиридский беден, как церковная мышь. Даже мазурики, я полагаю, знали.

Северианов вспомнил рассказ Самойлова: "человек был большого ума, выжига еще тот, да и мастер большой". Видимо, не так прост был господин Свиридский Осип Давидович...

- Вас, я слышал, по поводу его убийства в ЧК допрашивали, - спросил Северианов. Бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства налил очередной стакан, и Северианов опасался, что тот окончательно окосеет раньше, чем расскажет что-либо полезное.

- Было дело, не отрицаю. И в уголовке допрашивали, и в чрезвычайке. Только что я могу знать, Видел, конечно, как в тот день Осипа Давидовича в ЧК возили, за ним всегда экипаж приезжал, останавливался, значит, на улице, а за Осипом Давидовичем - чекист заходил. Увез он его, значит, утречком, в десять часов, потом, к трем пополудни, Осип Давидович, значит, домой возвернулись...

Никифор Иванович слово в слово, будто под копирку, повторял то, что дал под протокол допрашивавшему его чекисту Яропольцу И.О. Северианова это не устраивало совершенно, но давить на бывшего сочувствующего уничтожению экономического рабства он не хотел, боясь разорвать незримую нить, тень задушевного контакта, возникшие при разговоре. Северианов поднял стакан, улыбнулся задушевной улыбкой влюбленного людоеда, и, чокнувшись с Вардашкиным, пригубил пахнущий березовым соком и медом напиток.

- В ЧК все рассказали, или не упомянули о чем, Никифор Иванович? - спросил Северианов. - Может, мне поведаете, если есть что... Может, видели чего? Больно уж ваша настойка хороша, только стаканами ее пить - кощунство, ее маленькими глоточками смаковать требуется, наслаждаться.

Вардашкин расцвел.

- Совершенно справедливо изволили заметить, ваше благородие, настоечка моя от любых хворей способствует. От простуды, суставной болезни, язвы и прочих лихоманок! - Он сделал здоровенный глоток, шумно занюхал рукавом. Взгляд его из преданного сделался преданнейшим, грозящим перейти в верноподданический. Похоже, в данный момент для него не существовало человека ближе Северианова.

- Будет ли вам интересно, господин штабс-капитан, только я вот что поведаю. Вернулся, значит, Осип Давидович из ЧК, и все по-прежнему тихо, спокойно стало. Я и тогда не уверен был, а теперь и вовсе кажется, что привиделось мне, пригрезилось... Часов около десяти вечера я настойку продегустировал и задремал, каюсь, случился грешок. И вдруг проснулся, словно стукнуло что-то по голове, показалось что-то. Не знаю, может крик, может ещё что, только выглянул я в окошко, так как будто все спокойно во дворе. К тому же на улицах постреливают, тут что угодно напридумывать можно. Я, конечно, особого значения не придал, но посматриваю. У Осипа Давидовича свет в окнах, и как будто, ходят по комнате. Потом гляжу - с пустыря кто-то на улицу вышел. Кто - не разглядел, темно было, так, тень, силуэт, но что-то знакомое помстилось. Может походка, может еще что? Не знаю, врать не буду. Домыслы это мои, ваше благородие, не желаю в заблуждение вас вводить, честное слово!

- Во сколько это было?

- Не скажу, на время внимания не обратил, но думаю, где-то около полуночи.

Вообще-то, у Северианова не было оснований не доверять словам бывшего сочувствующего уничтожению экономического рабства: ночь, тьма, похмелье. Если он и видел кого-либо в свете фонаря при выходе на Астраханскую улицу, то не больше секунды и издалека, при таком раскладе трудно опознать даже хорошего знакомого, даже родственника. Или тут другое? Обостренный алкоголем взгляд, восприятие могут на подсознательном уровне подсказать человеку правильное решение, хотя он и не поймет его, потом мучиться будет, дескать, с чего я решил так, а не иначе? Могло быть такое, или я фантазирую, пытаясь выдать желаемое за действительное, подумал Северианов.

Вардашкин продолжал пьяно вещать.

- Сам с тех пор мучаюсь: сон ли был или явь? Гложет меня, покоя не дает эта мыслишка. В ЧК, понятное дело, не сказал ничего: либо подумают, что спятил, либо, чего похуже, арестуют - с них сталось бы.

Он махом выхлестал еще стакан, смахнул под стол пустую бутылку. Заплывшие масленые глазки бывшего сочувствующего уничтожению экономического рабства лучились такой обиженной преданностью, что Северианов подумал: если в ту ночь он был в подобном состоянии, то всем его россказням - грош цена.

- Как он шёл... - бормотал в пьяном полузабытьи Вардашкин. Слышно было, как трясутся его коленки. - Знаете, такая стремительная походка, и фигура сутулая... Не могу описать. В общем, напомнил он мне чекиста, который утром за Осипом Давидовичем приезжал...

Обдирая руки и китель о злющие ветки, уворачиваясь от особо назойливых, норовящих уколоть глаза, Северианов обследовал пустырь. Тщательно, так раньше разыскивал в лесу следы диверсионной группы противника. Обнаружил, как минимум, с десяток укромных мест, откуда можно наблюдать за домом ювелира, оставаясь незамеченным. Следов человеческого присутствия среди кустарника было с избытком, только имели ли они отношение к убийству? Тем более, что здесь изрядно натоптали красные сыщики, словно толпа разъяренных бегемотов. И все же он нашел то, что искал. Или это ему показалось? Возможно... Он просто знал, где нужно искать. Обломанная на уровне глаз засохшая ветка. Отсюда открывался великолепный вид на дом Свиридского, и вход был, как на ладони. К сожалению, что происходит внутри разглядеть затруднительно: забор частично перекрывает окна. Северианов не поленился, опустившись на колени, словно ищейка внимательно рассмотрел траву и корни куста. Отрыл, выкопал старый, втоптанный в землю окурок, почти закаменевший, неизвестно какой давности. Козья ножка, самокрутка из газетной бумаги. Случайность? Вполне вероятно. Или кто-то отсюда вел наблюдение за домом? В момент убийства? Предположить можно все, что угодно, не исключено, что на этом месте курил втихую от родителей соседский подросток, заодно подглядывая за дочкой ювелира... Или веточку случайно обломили агенты Кузьмы Петровича Самойлова... Гадать бессмысленно.

Северианов редко надеялся на госпожу Фортуну и розыски продолжил скорее из упрямства. Но капризная дама Удача сегодня благоволила настойчивым. Ибо свершившееся иначе, чем чудом, назвать было бы неверно. Обычно, такую работу проделывают служащие сыскной полиции, либо агенты уголовного розыска. Труд весьма нудный и неблагодарный. Сыщики обходят близлежащие дома и опрашивают жильцов, кто что видел, слышал и так далее. Занятие не для одного человека и не на один час. Но везение, фарт, колесо счастья, крапленая карта судьбы сегодня были на стороне Северианова! Поставив себя на место убийцы, он прикинул, где бы он сам в подобной ситуации оставил пролетку, так, чтобы не было возможности связать её местоположение с местом преступления. Решив для себя, что установил бы место дислокации в двух кварталах по Астраханской от проулка, на параллельной улице, он зашёл в дом напротив, решив начать опрос сверху вниз, поднялся по лестнице на два этажа и в первой же квартире встретил молодую даму, поведавшую много любопытного. Этот вечер дама запомнила превосходнейшим образом. У неё скрывался в то время от ЧК офицер, её возлюбленный, поручик Емельянов. Ближе к десяти часам вечера, как только темнеть начало, под окнами остановился экипаж; выглянув в окно, поручик увидел выпрыгнувшего на мостовую человека явно чекистского обличия и, решив, что явились по его душу, пришёл в неописуемый ужас. Попасться в лапы ЧК перед самым освобождением города - что могло быть обидней и несправедливее? Но человек на окна возлюбленной поручика внимания не обратил, а двинулся вдоль по улице. Спустя непродолжительное время, из пролетки появился еще один субъект, привязал лошадь и направился в противоположном направлении. Емельянов сильно нервничал, переживал, с ним даже случился нервический припадок, ему казалось, что в дверь стучат рукоятки маузеров, но было тихо. Они продолжали наблюдение ещё некоторое время, причем доблестный поручик все время порывался покинуть уютную квартиру подруги и ретироваться через чердак, потом пассажиры пролетки вернулись - и экипаж уехал. От счастья поручик Емельянов едва не задушил её в объятьях, и больше в ту ночь они про чекистов не говорили, а говорили о своей любви и скорой победе. Побеседовать с поручиком Емельяновым, к сожалению, не представляется возможным, ибо в данный момент он сражается с красными, но за точность в изложении событий той ночи она ручается. Северианов выслушал рассказ молодой дамы с огромным вниманием, не перебивал, вопросов не задавал, боясь упустить ниточку повествования. Лишь когда дама выговорилась и замолчала, начал ненавязчивый допрос. Во-первых, с чего дама и её возлюбленный решили, что в пролётке находились чекисты? Они были в кожанках? Нет? Ладно, а кобуры с револьверами на ремнях были? Тоже нет? Вообще невоенного вида? А с чего Вы взяли, то это чекисты?

- А кто ж? - искренне удивилась дама. - Кому ещё по ночам возможно так вольготно по городу раскатывать? Только чекистам, да ещё бандитам, лихим людям.

Северианов не ответил ничего, по-видимому, поручик Емельянов был изрядно напуган, постоянно ожидал ареста и чекистов видел в любом встречном.

Во-вторых, как долго отсутствовали таинственные пассажиры пролетки? Несколько часов? Вернулись ближе к полуночи. Так-так, превосходно. Вы на часы смотрели? Ах, поручик Емельянов смотрел. Прекрасно, прекрасно! Лиц, случайно, не разглядели? Нет? Фигуры, походка, во что одеты? Косоворотки, картузы, сапоги. Ничего особенного. Да, у одного куртка с отложным воротником и накладными карманами. Походка? А что, разве не у всех одинакова? А роста оба маленького. Впрочем, смотрела я сверху вниз, при подобном взгляде все небольшим кажется. Что ещё? Нет, никогда раньше не встречала этих людей, совершенно точно, господин штабс-капитан, я бы запомнила, если б когда-либо видела, у меня глаз-алмаз, а память знаете какая... Впрочем, все это было неважно, Северианов вовсе не рассчитывал, что дама запомнит кого-либо. Ночь, темнота, страх. Он сердечно распрощался с возлюбленной поручика Емельянова и спустился на улицу. Пошел не на Астраханскую улицу, а, как сказала дама, в противоположном направлении. Пройдя полквартала, свернул на улицу Архангельскую, и в скором времени вошел в тот же проулок, только с другой стороны.

Глава

До революции фамилия Славинский была хорошо известна собирателям картин и искусствоведам, ибо увлекался он коллекционированием изящных искусств всерьез и с всепоглощающей страстью. Падкие на золотые украшения чекисты картин не тронули, и Николай Мефодьевич мог похвастаться подлинниками старых мастеров, набросками Александра Иванова к картине "Явление Христа народу", иконами Андрея Рублева, а также имел в коллекции Рембрандта, Рубенса, Рафаэля. Из последних приобретений он особенно гордился Репиным, Шишкиным, Айвазовским, Пикассо. Рассуждать об искусстве вообще и о живописи в частности коллекционер мог часами, все больше увлекаясь что-то доказывая собеседникам, хотя они и не пытались с ним спорить. Точно так же, как предавался рассуждениям об археологии и истории Николай Леонтьевич Белово а Юрий Антонович Перевезенцев - о значении русской литературы в мировой истории. Высоко поднимая фужер с шампанским, и чокаясь с собеседниками, Юрий Антонович с пафосом декламировал стихи Евгения Баратынского:

Я не люблю хвастливые обеды,
Где сто обжор, не ведая беседы,
Жуют и спят. К чему такой содом?
Хотите ли, чтоб ум, воображенье
Привел обед в счастливое броженье,
Чтоб дух играл с играющим вином,
Как знатоки Эллады завещали?
Старайтеся, чтоб гости за столом,
Не менее харит своим числом,
Числа камен у вас не превышали.

Кирилл Петрович Троепольский, четвертый в их компании, не смотря на пропитое лицо, слыл человеком весьма культурным, говорил тихим проникновенным голосом, а на мизинце правой руки носил массивное золотое кольцо. Он виртуозно исполнял на скрипке Моцарта, Штрауса, Грига и любил уговаривать: "Не имей Амати, а умей играти". Скрипка Амати, кстати, у него была. В 1913 году её презентовали Кириллу Петровичу в Петербурге, событие знаменательное, и театр Василия Ильича Дерюгина "Парнас" с большим трудом сумел вместить всю публику из сливок общества, жаждущих услышать звучание скрипки великого мастера в руках выдающегося земляка. Сказать по совести, играть на незнакомом инструменте было несказанно тяжело, Кирилл Петрович выложился полностью, но в грязь лицом не ударил, сумел обуздать норовистый инструмент и сорвал сильнейшие овации. По окончании концерта гримерную маэстро почтил высоким визитом сам губернатор и милостиво осведомился о прелестях нового инструмента. Опустошенный и совершенно вымотанный Кирилл Петрович чувствовал себя выжатым лимоном, судорожно допивал вторую бутылку шампанского, преподнесенную публикой замечательному музыканту вместо цветов. На вопрос вельможного гостя ответил дерзко и неучтиво: "Она похожа на необъезженную лошадь!" Такому сравнению губернатор неожиданно обрадовался до чрезвычайности, ибо единственное, что его интересовало в жизни - это скаковые лошади, в общем, с ответом маэстро угадал.

Эти представители Новоелизаветинской интеллигенции очень любили посидеть на втором этаже роскошного ресторана "Каир" Петра Сидоровича Чеводаева, побеседовать об изящном под рюмочку изысканнейшего вина и творения французской кулинарии мсье Донадье. Ресторатору они служили замечательной рекламой для привлечения почтенной публики, их разговоры изрядно занимали посетителей, чувствовавших себя прикоснувшимися к высокому и прелестному, поэтому Петр Сидорович брал с них плату весьма скромную, даже, скорее, символическую. Он сам, ценивший все изящное, с величайшим удовольствием подсаживался к представителям культуры, выпивал немного портвейна, с тоскливым восторгом вспоминал о днях былых и ностальгировал по ушедшему. Среди новоелизаветинских трактирщиков Петр Сидорович Чеводаев слыл большим чудаком: он платил работникам жалование. Это было странно и весьма непривычно, обычно половые отдавали хозяину за место определенную сумму, да еще процент с чаевых, и это считалось нормальным повсеместно. Но Петр Сидорович полагал, что любой труд должен оплачиваться по справедливости; поэтому, когда в городе воцарилась Советская власть, и вчерашние половые, буфетчики, мальчики на побегушках и прочие поломойки вдруг сделались гегемоном, победившим пролетариатом и хозяевами жизни, Петр Сидорович, по странности, не попал в категорию кровососов и эксплуататоров, избежал обысков, реквизиций и прочих революционных прелестей, и продолжал трудиться, как и прежде. Мало того, на фоне всеобщих гонений, он расширил трактир, превратив его в ресторан, прибрал к рукам второй этаж, открыл там превосходнейший бильярдный зал, игровые комнаты, где можно с превеликим удовольствием пометать карты и небольшую гостиницу, нумеров на двадцать. Представителей победившей революции угощал великолепнейшими обедами совершенно даром, что мало способствовало его популярности среди отрицательно настроенной к большевикам части населения. И после освобождения Новоелизаветинска от красных, Чеводаев оказался в немилости и сделался опальным. Ну, согласитесь, это же просто неприлично, когда тот же Прокофий Иванович Лазарев повсеместно трубит о зверствах ЧК, а Петр Сидорович Чеводаев заявляет во всеуслышание: "Чека? Как же-с, припоминаю, приходилось встречаться, не раз захаживали ко мне господа в кожаных куртках да при маузерах, обедали-с. Ничего не скажу плохого - вполне приличные люди". Это, мягко говоря, само по себе было слегка крамольно, а на деле сильно отдавало пособничеством красным и большевистской агитацией. Неудивительно, что бывшие товарищи и собратья отреагировали соответствующим образом: сообщили в контрразведку.

- Это грабеж! Меня ЧК разыскивает, а он их обедами-завтраками потчует! - громко выказывал недовольство Лазарев. Петр Петрович Никольский лично занялся этим делом, посетил ресторацию Чеводаева и с удовольствием оценил бульдожью хватку и ум бывшего трактирщика. Разорённым реквизициями и экспроприациями коллегам Петра Сидоровича приходилось ныне начинать дело заново, практически, с нуля, а у Чеводаева появилась большая эстрада с "венгерским" оркестром, прикупленный за бесценок парижский повар мсье Донадье, славящийся своими изысканными паштетами, накрахмаленный, в белом колпаке толстый лысый добряк с огромными гренадерскими усами и неизменно приклеенной улыбкой, а также небольшая собственная кондитерская. Петр Петрович отведал ракового супа с расстегаями, нежнейшей парной телятины под коньячок, закусил поросенком с хреном, все это, естественно, за счёт заведения, покатал шары на бильярде, блаженно улыбнулся и слегка пожурил Чеводаева.

- Все у Вас хорошо и правильно, Петр Сидорович, но не нужно так сильно увлекаться демократией и народоволием. Если, не приведи Господи, вдруг случится, что у вас здесь бывают большевики - обещаю Вам крупные неприятности! Очень крупные, смею Вас уверить. Не пугаю, предупреждаю.

- Я вне политики, я всего лишь коммерсант! - ответствовал Петр Сидорович. - Я, знаете ли, Петр Петрович, люблю людям удовольствие доставлять. Имею такую слабость.

Петр Петрович весело погрозил изящным указующим перстом.

- Ну, положим, удовольствия я ваши вполне понимаю. Окажете человеку удовольствие на лишние 10 копеек, клиентуру переманите, а барыш в сотни рублей выйдет с этих-то копеек. Ладно, Петр Сидорович, удовольствуйте себе на здоровье, но помните мои слова: большевиков и коммунистов в шею! Навет на Вас лежит у меня в столе, и если дать бумаге ход...- Петр Петрович недоговорил, многозначительно посмотрев в переносицу Чеводаеву, с удовлетворением отметил, как смутился ресторатор.

Петр Петрович и не мыслил, что попал в самую точку, сам того не ведая. Памятуя о прежних визитах людей в кожаных куртках, ресторатор не смог отказать Троянову, и в дальних комнатах ресторана "Каир" иногда появлялись подозрительные личности, обговаривая какие-то свои дела. Троянов уверял, обещал степенно, клялся честью чекиста, что по скорому возвращению Советской власти, поведение Чеводаева, его помощь подполью непременно зачтется и Петр Сидорович, потея от страха до дрожи в коленках, терпел присутствие большевиков.

Глава

С началом улицы Белоцарской булыжная мостовая заканчивалась, начиналась деревянная, то есть положенные поперёк дороги древесные стволы, которых хватило ровно до середины, дальше улица представляла собой некую размытую дождями и раздолбанную тележными колесами глиняную поверхность. Каждую весну в разливающееся половодье напитавшаяся талой водой речка Белоцарка вымывала часть стволов и уносила прочь. Спустя несколько дней вода сходила и бушующая бурливая Белоцарка вновь превращалась в наполовину пересохший приток реки Вори - тогда стволы рубились вновь и укладывались на место вымытых, свежие, еще пахнущие смолой. Данное курьезное происшествие повторялось каждый год. Замостить дорогу булыжником, который, как известно, тяжелее воды, всегда не хватало то денег, то времени, то желания, то сил, то всего одновременно. А бывший городской глава, весьма патриотически настроенный, гордо и напыщенно заявил, что "Русские называют дорогой то место, где собираются проехать". После майских боёв, когда отступающих к лесу красных накрыли плотным артиллерийским огнем, к всеобщему пейзажу добавились воронки от разрывов, разрушенные прямыми попаданиями снарядов и сгоревшие дома, Белоцарская улица превратилась в труднопроходимое бездорожье, отчасти схожее со стиральной доской. Окраина города, сразу за Белоцаркой начинается лес. Старые, вросшие в землю по самые окна дома. Низкие редкие заборы. Отсюда до Губернаторской улицы, дом 8, здания бывшей чрезвычайной комиссии, а в настоящий момент контрразведки было очень далеко. Да и дом, где раньше проживал председатель новоелизаветинской ЧК Житин мало походил на хоромы. Типичный четырехстенок, с четырехскатной соломенной крышей без конька, резные наличники. Дом был пуст и неприветлив, словно отпугивал.

- Хозяйка до коровы подалась, - сообщила Северианову восседавшая у соседнего плетня пожилая мадам, с любопытством грызущая подсолнечные семечки в компании ещё двоих таких же пытливых и дотошливых матрон. Северианов поблагодарил, на вопрос, что ещё противозаконного сотворила Авдоха Емельяниха, бывшая квартирная хозяйка Житина, ответил загадочно и неопределенно, чем только подогрел пытливое любопытство и въедливый интерес трезвонниц сарафанного радио.

Коровник встретил Северианова ароматом свежего навозного холма, из которого кривым шпилем вытарчивали вилы, и приветственным мычанием. Войдя внутрь, он столкнулся с внимательным взглядом: теленок смотрел Северианову в лицо умными зелеными глазами, в которых читалась бесконечная любовь и желание непременно понравиться. Авдотья Терентьевна же на внезапного гостя даже не взглянула, продолжая привычно и даже лениво терзать коровье вымя. Тонкие струйки молока с резким звяканьем ударялись в дно ведра. Приглядевшись, Северианов увидел, что женщина еще довольно молода, вся ладная, мягкая, нисколько не ушло с лица юное очарование, держится с неуловимой грацией, не смотря на неудобное положение, смоляная прядь кокетливо выбивалась из-под завязанной под подбородком косынки. Только руки грубоваты, тяжкая это работа, адова - доить коров и ухаживать за ними. Потому что для неё бурёнка является не просто крупным рогатым скотом, а мыслящим существом, с которым нужно ладить, соглашаться, дружить.

-Расскажите про вашего жильца.

- Антошу-то?

- Ну, кому, может быть, Антоша, а кому-то и Антон Семенович, товарищ председатель Новоелизаветинской ЧК.

- Ой! - полуобернувшись, Авдотья Терентьевна с нескрываемым высокомерием оглядела Северианова. - Тоже мне страсти какие! Антоша, он и есть Антоша. Мужик справный, работящий, прелесть просто, что за человек.

- Прелесть? И что же в нем прелестного.

- Так свой, деревенский. И дров наколет, и покосит, и воды принесет, и корову подоит, если вдруг что... Вы, например, корову-то доить не обучены, ась?

Северианов подошел ближе. Под сапогами мягко скрипел дощатый пол, присыпанный свежим сеном. Теленок радостно потянулся к нему, словно собачонка, лизнул руку. И, казалось, завилял хвостом по-пёсьи. Язык был мягкий, нежный; и Северианов, некстати вспомнив банальное "животная - она ласку любит", машинально погладил теленка по голове.

- Совершенно верно, не обучен. Да и не пробовал никогда.

Авдотья Терентьевна пренебрежительно заскрипела малюсенькой, сколоченной из трех обрезков досок скамейкой.

- Вот-вот, я и говорю: неженки вы, господа, белоручки, а Антоша - свойский человек, даром, что начальство большое. Он на работе так уставал сильно, просто ужас, а придет до хаты, топором помашет - дровишек наколет - и как заново родился. За коровой приберет в хлеву, соломы ей свеженькой постелет - и животное довольно, и Антоша на глазах расцветает.

Молока набралось уже полведра, и корова удовлетворенно замычала.

- А что он, вообще, за человек. Давно у Вас жил? Гости к нему ходили? Кто именно?

- Да говорю же, совершенно простецкий человек, наш, крестьянский, от сохи. Жил с полгода где-то, вот аккурат, как Советская власть пришла - так и поселился у меня. Поначалу каждый день строго к вечеру ночевать возвращался. Это уж потом, как пошел Антоша вверх по служебной лестнице, пропадать начал по несколько суток, а иногда и неделями не приходил. Где ночевал, чем питался - только гадать остается. Но я-то не безграмотная Марфа какая-либо, я все понимаю: трудится человек в поте лица, аки пахарь-земледелец, начальником быть - оно ужас как непросто! Сам себе не принадлежишь, ночь, за полночь - бегут, дергают, не оставь без совета, Антоша. А ему по нраву у меня пришлось, иначе переехал бы ближе к своей ЧК, полгорода почти отмахать надо, пока доберешься. А он съезжать не собирался. Я ж ему и покушать завсегда сготовлю, и постираю, и много еще чего...

- Опишите, что он за человек?

- Мужчина тихий, скромный. Сам по себе, людей сторонился. О жизни своей рассказывал мало, больше любил меня послушать. Сядет, бывало, вечером, щеку ладонью подопрет, молочка парного выпьет и смотрит на меня влюбленными глазами. Я от его взгляда с ума сходила. Говорю, не умолкаю, а о чем сказываю - и сама уж не упомню, а он все сидит, смотрит на меня, слушает. У меня от его взглядов в душе все обмирает, таю я, словно снежная баба по весне: вся растекаюсь, ведро с головы скатывается, и нос-морковка падает, отваливается.

Северианов представил себе картину тающей снежной бабы, улыбнулся, отметив про себя и образность мышления и выпуклость воображаемой картины, вслух никак не откомментировал: Авдотья Терентьевна могла понять все превратно и обидеться, нарушив таким образом начавшийся складываться контакт.

- Совсем про себя не рассказывал? И вы даже не интересовались?

- А мне это без надобности. Блажен тот, кто надолго загадывает, мне бы денек пережить счастливо - и на том спасибочко. Те, кто все время за счастьем гонятся, как правило, его не догоняют.

- Да, наблюдение весьма любопытное, но только, Авдотья Терентьевна все равно не поверю я, что Вы совсем уж ничего не замечали, глаз-то у Вас - алмаз, а то и почище. А?

- Любил Антоша слушать, как я песни пою. Поставим мы самоварчик, он шумит, ровно запевает, тут и я начинаю:

А у нас на селе женихи не водятся,
Вечера коротать за чайком приходиться.
Самовар, самовар, наш красавец писаный.
Залежалый товар, старые да лысые.
Самовар закипит, пузырьки вздымаются.
Пол деревни не спит, девки чувством маются.

Антоша чаек прихлебывает, смотрит на меня так ласково...

История повторялась, начиналась сначала.

- С кем еще, кроме Вас, общался Антон Семенович?

- Человек он замкнутый, малообщительный, разве что по службе, но тут я Вам мало чего сказать могу...

- А что он любил? Кроме самовара и песен?

- Очень любил надеть поутру свежую, отглаженную сорочку, говорил: так часто в рванье ходить доводилось, что от свежей рубашки душа приходит в несказанный восторг.

- Ну, положим, свежеотглаженную сорочку и я с огромным удовольствие одену. Да полагаю, и все остальные. Согласитесь, Авдотья Терентьевна, глупо ходить в грязном и рваном, если можно надеть чистое.

"О чем мы говорим, - подумал Северианов. - Либо Авдотья Терентьевна непроходимая дура, тупица безмозглая, что совсем непохоже, либо притворяется, причем не прикладывая больших усилий. Либо Житин совсем не так прост, каким показался всем. Что о нем известно? Любит колоть дрова, ухаживать за животными и слушать песни в исполнении Авдотьи Терентьевны? Замечательно!!! Превосходный словесный портрет председателя ЧК... Что еще? Увлекался реквизициями. Проживал от ЧК, места службы, практически, на другом конце города. Человек - невидимка, призрак, без образа, без характера.

- Не говорил, откуда в Новоелизаветинск прибыл?

- Точно не припоминаю, не сказывал, как-то вскользь, между делом оговорился, что деревенский, жена померла, один одинешенек он, скитается по России, вот к нам прибился. Терять ему нечего, пошел в ЧК служить,

- Но по выговору смогли бы Вы определить, Авдотья Терентьевна, откуда он: с Волги или из -под Рязани, а то и вовсе, из Москвы, или, наоборот, с окраины какой-либо?

- Да не разбираюсь я. Выговор, как выговор, ничего примечательного, как у всех.

- Это Вы, любезная Авдотья Терентьевна, совершенно напрасно так считаете! Я, например, сильно "акаю", у меня старомосковское произношение. Знаете, "с Масквы, с пасада, с авашнова ряда". Вы говорите по-другому, более протяжно, плавно, будто бы поете слова. Рязанский говор "якающий": "Внямание, внямание! Пятнадцать часов, сямнадцать минут, тьфу ты, сямнадцать часов пятнадцать минут" или "У нас в Рязани пироги с глазами. Их ядять, они глядять". А в северных районах, в Вологде например, "окают": "дрова", "бочок". Житель Вологды, Вятки или Архангельска всегда правильно напишет слово: "борода", просто потому, что не знает, что можно произнести: "барада".

Авдотья Терентьевна даже дойку прервала, так велико было удивление: глаза широко распахнуты, рот невольно приоткрылся. Корова промычала, недовольная прерванным процессом, даже теленок укоризненно взглянул Северианову в глаза.

- Скажи, пожалуйста, какие удивительные вещи творятся на свете! Никогда об этом не задумывалась! Только Антоша не "акал", не "окал" и не "якал", говорил нормально, как все.

- А по дому он что делал? Кроме колки дров, ношения воды из колодца и дойки коровы? Полы в хате мыл? Согласитесь, это, все-таки, малоподходящие для председателя ЧК занятия.

- Простой человек ничего не гнушается! И полы он мыл, если мне трудно бывало, и за скотиной ходил...

- И паек в дом приносил, - продолжил Северианов. - И мебель чинил, и огород вскопал. Когда ж время на все находил? Сами же говаривали: по неделям дома не показывался.

- Когда время дозволяло - тогда все и делал! Мужик он рукастый, пол в сенях переложил, печку в бане поправил...

- Когда? - резко спросил Северианов. - Когда печку правил?

- Весной, в апреле, в середине.

- Не позже?

- Нет, в апреле.

- Баня - дело замечательное! - кивнул Северианов. - Я, например, очень парную уважаю, когда, знаете ли, парок кости потрескивать заставляет. Веник березовый, свеженький, только сорванный, из лесу, да как плеснуть квасом на каменку, чтоб дух хлебный! - Северианов даже зажмурился от удовольствия, Авдотья Терентьевна тоже мечтательно прикрыла повлажневшие глазки. - Веником пройтись, сперва только касаясь, потом слегка похлопывая, а потом уж в полную силу хлестать!.. Хороший парильщик, мастер веничком поколдовать - это такая редкость, я имею в виду настоящего умельца, не какую-нибудь замухрышку. Как Антон Семенович в этом плане? Раз печку перебрал - любил, значит, баньку, нет?

- А то ж! - Авдотья Терентьевна даже слегка сильнее, чем требовалось, прогнула спину, выпятив вперед массивную грудь. - Антоша в бане толк понимал, он в воде отвар из трав разводил, хвои добавлял, немного смородинного листа, еще липового цвета. Только не на каменку плескал, а веником разбрызгивал жидкость на стены парной. А на камни - обычную воду лил. И так, бывало, веником меня обработает - еле - еле до кровати добиралась, ноги не идут, а тело будто невесомое, по воздуху плывет, все хвори выходят.

"Интересный человек Антон Семенович Житин, председатель ЧК, большой любитель бани, народных песен и хозяйки, Авдотьи Терентьевны, - подумал Северианов. - В бане, значит, вместе парились, ну а все остальное?"

Хозяйка тоже поняла, что сболтнула лишнего и перешла в наступление.

- Что смотрите так, ваше благородие? У меня муж в германскую погиб, еще в пятнадцатом году; у Антоши семья сгинула, вот и согрели друг друга по-свойски. Без мужика засыпать одной тяжело, ему тоже ласка требовалась. Кому плохо, я вас спрашиваю? Не девица, чай, да и он не юноша сопливый, для обоюдного удовольствия, все честь по чести.

"Она ничего не скажет, - понял Северианов. - Даже если и знает что-либо".

- Добрая жена да жирные щи - другого добра не ищи, - улыбнулся он и без паузы, сразу спросил.

- Обыск был у Вас?

Авдотья Терентьевна возмущенно колыхнула могучей грудью.

- Все перерыли ваши. И дом, и сарай, и дрова, и огород перекопали, все что-то искали. В бане полы вскрыли, стены простукивали, печку спортили, чуть по кирпичику не разобрали.

- Нашли чего?

- Дырку от бублика! Нет у меня ничего, и Антоша сокровищ ваших не брал...

- Сокровищ? - быстро спросил Северианов, не пытаясь, впрочем, поймать Авдотью Терентьевну на противоречиях, скорее, по привычке. - Откуда Вам про сокровища ведомо?

Авдотья Терентьевна смерила Северианова презрительным взглядом, даже теленок сочувственно подмигнул.

- Об этом весь город жужжит, как пчелы в улье: украл Антоша большие бриллианты у ЧК и сбежал... Глупость: не брал он ничего, не такой человек.

- И здесь искали? - спросил Северианов, глазами обвел пространство от теленка до коровы. Авдотья Терентьевна резко замолчала, вновь принялась с усердием доить корову, и Северианов понял, что пропустили господа контрразведчики хлев, не рылись здесь, и, возможно, он сейчас стоит прямо над тайником с драгоценностями. Конечно, Северианов с трудом мог допустить подобное: слишком надумано, но мысль озвучил.

- А вдруг Вы, Авдотья Терентьевна, сидите прямо на бриллиантовом кладе? Может, он спрятан под полом, как раз там, где Ваша замечательная, гм, скамеечка находится, а?

Женщина едва не подпрыгнула вместе с упомянутой скамейкой, даже корова возмущенно замычала, а доброжелательный теленок отвернулся от Северианова с обидой и презрением.

- Да Вы не отвлекайтесь, корова нервничает. Хороший какой человек, Житин Антоша! Свойский, мастеровитый, все может, все делает, даже полы мыть не гнушается! Мечта просто! Вы же, Авдотья Терентьевна далеко вперед заглядывать не желаете и совершенно не любопытны. Откуда появился ваш сожитель, чем занимается, встречается с кем - Вы не знаете, даже задуматься не желаете. Корова ждет, Авдотья Терентьевна, не прекращайте дойку! Вы - просто идеальная женщина. Защищаете полюбовника своего насмерть, Вас послушать - Антоша Житин не человек вовсе - ангел. - Северианов внимательно посмотрел в глаза сначала теленку, подмигнул ему, потом перевел взгляд на Авдотью Терентьевну. - ВЧК, Авдотья Терентьевна, это не просто три буквы, это, будет вам известно, государственная служба, созданная для борьбы с контрреволюцией и саботажем. А вовсе не для узаконенного грабежа, который называется экспроприацией экспроприаторов. А Антон Семенович Житин нареквизировал ценностей на полмиллиона рублей и сбежал, как жареным запахло. Следы заметая, семью невинных людей вырезал: мужа с женой, девочку молодую, ей восемнадцати не исполнилось. Ножиком, рукой недрогнувшей. Вам за утехи ничего не оставил, может, отжалел бриллиантик за любовь да ласку, нет? Не сверкайте глазами, корова волнуется, удой станет меньше.

- Ложь! - взвизгнула Авдотья Терентьевна, вскочила, едва не расплескав молоко. - Все чушь собачья, брехня!

- Да? - удивился Северианов. - Вы настолько уверены? Или скрываете дружка милого? А поскольку Вы, как выяснилось, не просто жильё Житину сдавали, но и делили с ним ложе, а возможно, и про делишки его в курсе, то получаетесь Вы, любезнейшая, сообщницей главного чекиста, убийцы и грабителя. Контрразведка за меньшие грехи расстреливает, для сведения Вам.

- Что вы говорите такое?

- Или Вы, по- прежнему, валяете Ваньку и рассказывает трогательные истории о мил-друге Антоше - тогда мы едем с Вами на Губернаторскую, 8, в контрразведку. И раскрывать свою душу продолжаете там, но уже не мне. Заодно посмотрите, где и как Житин служил-трудился. Или говорите всю правду сейчас, здесь, немедленно, ни словечка не придумывая, даже если вам совсем не хочется этого делать. Соображайте быстрее, только помните: индюк тоже думал, что плавает, пока вода не закипела...

Постепенно, некрасиво размазывая слезы, хозяйка начала говорить. Как Северианов и предполагал, ничего выдающегося в жизни главного чекиста Новоелизаветинска не было. Гениальностью он не блистал, особыми умственными талантами тоже, делал все по-крестьянски обстоятельно, но просто, без затей. Домой возвращался, как правило, злой, сильно навеселе, хотя никогда пьяным в стельку. По ночам скрежетал зубами и часто плакал.

- Так отчаянно рыдал, сердешный, я его обниму, прижму к себе, а он выругается яростно, потом схватит меня и давай валять, да все как-то отчаянно, будто в последний раз. А иногда в сенцы выскочит, там всегда "гусь" стоял припасенный, хватит стакан, потом ещё и воет, как волк, жутко иногда делалось. Так и мучилась с ним, горемычным...

Житин исчез из дому за неделю до взятия города, просто уехал утром на службу, и больше она его не видела, думала сначала: погиб во время штурма, только явились после солдаты в погонах и искали его, стало быть, жив...

Северианов задумчиво рассматривал теленка, Авдотью Терентьевну, слушал вполуха, размышлял. Меньше двух месяцев Житин возглавлял ЧК, и все ровно: облавы, аресты, реквизиции. Словно всех все устраивает: и тех, и этих. Предыдущий председатель ЧК проявил гораздо больший контрразведывательный талант, и его убили очень быстро и, как всем кажется, случайно. На заместителя Житина - Троянова произведено пять покушений, погиб комиссар Оленецкий, второй зампредседателя. А Житин никому не нужен. И характер у него совсем не боевой. Правда, начальнику вовсе не обязательно уметь все делать самому, достаточно командовать Трояновыми и Башилиными, но риск слишком велик. Ибо руководишь не рыболовецкой артелью, а ЧК, тут за ошибки придётся расплачиваться жизнью.

- У Вас остались какие-либо его вещи? - спросил Северианов. - Или все изъяли при обыске?

- Да нет, ничего не взяли, - устало проронила Авдотья Терентьевна. - Копались - копались в Антошиных вещах, все перерыли, переворошили, комнату его всю обыскали, баньку испохабили, нашли шиш с маслом, все покидали, как было. Я вещи оставила, выбрасывать не стала.

- Думаете, вернётся? - иронично осведомился Северианов. - Скажите уж честно, как на духу.

- Всяко случиться может. - Авдотья Терентьевна беспомощно улыбнулась.

- Ясно. Уж будьте так любезны, проводите в его комнату, я тоже взглянуть хочу, интересуюсь.

- Ой, да пожалуйста, любуйтесь, сколь душе угодно, нет там ничего, нищие слёзы.

Небольшая светлая комната выглядела нежилой, да такой и была на самом деле. Видно было, что после топорно-безграмотного обыска Авдотья Терентьевна привела все в порядок, тщательно убралась, вернула все на свои места. Аккуратные, расшитые сказочными петухами занавески на окнах, скромная солдатская кровать, строго заправленная, простой деревянный шкаф. Казарменная, почти спартанская безликая обстановка. Словно человека и не было здесь. Такие же безликие вещи. Свежая нательная рубашка, кальсоны, сменная гимнастерка. Северианов машинально, совершенно не ожидая результата, скорее из привычки не оставлять ничего без внимания, осмотрел одежду, прощупал швы. Ничего. Безликий Житин, совершенно безликий. До странности никакой председатель ЧК по кличке "Обморок". Северианов прижался лбом к оконному стеклу, задумался. Искали, искали и ничего не нашли. Потому что ничего не было, или потому что искали не там, где надо? Да с чего, вообще, известно, что что-либо должно быть? Северианов усмехнулся про себя: да с того, что безликим человек не бывает. Скрытным - да. Умеющим тщательно прятать сокровенное, так, чтобы другие не отыскали - да. А вот никаким, безликим - очень сомнительно. Исключения, разумеется, всякие случаются, но Северианов готов был поклясться, что Антон Семенович Житин не такой. Почему? Серая мышь, а может быть, серый кардинал, умело работающий под дурачка, недалекого типа? Про всех остальных: Башилина, Оленецкого, Троянова - есть, что сказать, они осязаемые, из плоти и крови, а Житин безликий? Любил только баню, свежее белье, спиртное да Авдотью Терентьевну? Как долго подобный человек мог возглавлять Новоелизаветинскую ЧК? Северианов решительно направился к хозяйке.

- Это весь его скарб, или было что-то ещё? Припомните, будьте так любезны. Может, забыли что-либо показать или взяли на время с последующей отдачей?

- Да нет, всё здесь, что осталось, - Авдотья Терентьевна смотрела почти по-собачьи преданно, хоть и с некоторой, едва заметной то ли хитрецой, то ли замешательством, потому Северианов настаивал, не отступал.

- Совсем всё?

Хозяйка замялась, перевела взгляд с лица на сапоги Северианова, чувствовалось, что не хочется ей говорить. Штабс-капитан терпеливо ждал, не торопил, не подталкивал.

- Книжку я почитать взяла, - куда-то в сторону сообщила Авдотья Терентьевна.

- С картинками? - полюбопытствовал Северианов. Вопрос был отнюдь не праздный: множество крестьянских семей грамоте не разумели вовсе. Лицо хозяйки расплылось в блаженной улыбке.

- Ага! Да красивые такие, аж страсть. Глаз не оторвать!

- Позволите взглянуть на книжицу с картинками, что позаимствовали? - Северианов механически растянул губы, обозначив на лице некое подобие улыбки, предчувствуя весьма интересное событие. Хозяйка нехотя, с обиженным достоинством, удалилась в соседнюю комнату. Отсутствовала не более двух-трех минут, по-видимому, долго разыскивать позаимствованное не требовалось. Северианов весьма аккуратно, словно драгоценность, принял из рук хозяйки книгу в полукожаном переплете с художественным оформлением и тройным золотым обрезом. "Похождения Чичикова или мёртвые души" Николая Васильевича Гоголя. Подарочное издание. Санкт-Петербургская типография, 1900 год выпуска. Множество великолепных иллюстраций сразу нескольких художников: "Для настоящего издания был собран материал по нашим провинциальным захолустьям, каждая мелочь, каждая деталь, каждый аксессуар чичиковской эпохи были тщательно проверены, зарисованы и сфотографированы".

- Читали? - спросил Северианов. - Или только картинки просматривали?

К хозяйке неожиданно вернулась былая агрессивность, и на севериановский вопрос она даже обиделась.

- Что ж Вы полагаете, ваше благородие, если мы простого, крестьянского сословия, то и грамоте не обучены. Почитывала, конечно!

- Интересно?

Авдотья Терентьевна замялась, хотела сказать что-либо этакое, умное, дабы повысить свою значимость, однако придумать ничего не смогла и призналась честно:

- Не поняла покуда, что-то странное, зато картинки - загляденье, чистый мёд.

- Ну да, - Северианов бегло пролистал книжку, остановился на странице, заложенной программкой Новоелизаветинского драматического театра. "Вишнёвый сад", пьеса в четырех действиях. "Торжественный Юбилейный спектакль памяти Антона Павловича Чехова. Участвует вся труппа, по окончании спектакля танцы до 2-х часов ночи". Становилось все интересней.

- Закладочка ваша, или Антона Семеновича?

- Антошина бумажка, - покивала головой Авдотья Терентьевна. - Как была, так и осталась, на том же самом месте, я не перекладывала.

- Понятно, - Северианов задумчиво рассматривал трофеи. В сущности, ничего противоестественного в том, что начальник ЧК на досуге почитывает сочинения русской сатирической прозы, нет. Например, в руках первого председателя, Ордынского, подарочное издание "Мертвых душ" смотрелось бы вполне уместно, как, вероятно, и в руках товарища Оленецкого... А вот товарищ Житин, по многочисленным утверждениям, из крестьян, человек свойский и интеллектом не обиженный. Не то, чтобы совсем лапоть безграмотный, конечно, вон даже Авдотья Терентьевна один класс церковно-приходской школы окончила, умеет расписываться и читать по складам. Просто, подумал Северианов, "Мёртвые души" больше для либеральной интеллигенции написаны, для людей, ищущих во всем второе дно, смакующих обличения духовной нищеты, лжи, алчности, чревоугодия, косности и прочих человечьих гнусностей. Северианов внимательно листал страницы. Фолиант сей - подарочный вариант, из благородной библиотеки, у крестьян к таким книгам отвращение на физическом уровне, от них барским духом пахнет, их желательно спалить вместе с усадьбой... Весьма, весьма странно. То есть, книга эта характеризует Житина несколько с иной стороны. Может быть, реквизировал при обыске, решил полистать на досуге? Год издания - 1900-й, в принципе, 18 лет для книги - не такой уж и великий возраст, состояние, можно сказать, приличное, хотя и присутствует небольшой надрыв по корешку, загрязнения и потертости, передняя крышка переплета практически отделена от блока, страницы былой лоск и чистоту потеряли, пожелтели, глянец пожух, истрепался. Небольшие надрывы заклеены папиросной бумагой, потертости закрашены акварелькой. Нет, книга не стояла на полке в барской библиотеке все восемнадцать лет своего существования. Её возили с собой, её время от времени читали и перечитывали, за ней ухаживали, исправляя мелкие повреждения. На титульном листе автограф: "Владимиру Федоровичу Белогорцеву-Архангельскому в знак глубочайшего уважения и беспредельной признательности...". Подпись неразборчива. Закладка... Театральная программка. Не обрывок постановления Совнаркома, либо протокола ЧК, не кусок газеты. Житин ходил в театр? Или подобрал случайно? Вопросы, вопросы. Северианов посмотрел на хищно скалящегося по-гусарски Ноздрёва на картинке, в распахнутом на волосатой груди халате, с чубуком в левой руке, казалось, гоголевский персонаж смеётся именно над ним.

Северианов решительно отложил книгу, пружинисто поднялся. Ладно, мыслить можно сколь угодно долго и много, однако, не подкрепленные фактами мысли остаются всего лишь мыслями, умопостроениями, воздушными замками.

Простукивать стены, вскрывать полы в бане, обшаривать вещи хозяйки Северианов, разумеется, не стал. Этим уже занимались сотрудники контрразведки, причём совершенно безрезультатно. Где можно что-либо спрятать, укрыть, так чтобы и надёжно, и всегда под рукой, и забрать легко в какой угодно момент?

Прежде всего, следовало с внимательной тщательностью осмотреть комнату. Сделать надежное укрытие - это искусство, ничуть не менее, а то и превосходящее литературное, либо театральное, ибо по силам оно только человеку с неординарным мышлением и незашоренным взглядом. Надежность тайника определяется необычностью и оригинальностью проявления, а вовсе не глубиной укрытия или надежностью запоров. Тайник может заключаться в предметах, находящихся на виду и не привлекающих внимания. Не стоит надеяться, что вещь надежно укрыта среди белья, за зеркалами, картинами, настенными и напольными коврами, в банке, либо мешке с крупой, книгах, на антресолях среди хлама, в цветочных горшках. Вор не станет аккуратно перебирать содержимое, а просто вывалит все сразу и очень быстро найдет спрятанное. Иные "тайники" требуют гораздо больше времени и усилий на обустройство, чем вору на то, чтобы их обнаружить. Двойное дно у ящиков, днища тяжелых шкафов, разумеется, надежнее, но не намного и при наличии желания и изрядной доли терпения также обнаруживаются на раз-два. Парадоксально, но весьма часто тот, кто ищет, имеет преимущество перед тем, кто прятал.

Итак, первое - верхняя поперечина межкомнатной двери - любимое место для устройства всяческих тайников революционерами-подпольщиками, кстати, весьма неоригинальное, входящее в список "обязательной проверки" при обыске. Северианов встал на миниатюрную деревянную скамейку, кстати, совершенно непонятно, зачем присутствующую в комнате, дотянулся и с первого же взгляда понял, что попал в точку: сверху в поперечине, ближе к краю, к дверной ручке наличествовал небольшой аккуратный паз, выдолбленный долотом и закрытый плотно подогнанной деревянной крышкой. Крышка, выполненная сверху заподлицо с поверхностью двери, опиралась на ступеньки, вырезанные в потайном отсеке. Поддев небольшой деревянный прямоугольник остриём ножа, Северианов извлек из тайника кусок мешковины, в который было завёрнуто нечто твёрдое. При простукивании подобную пустоту обнаружить весьма сложно, однако лишняя деревянная деталь на верхней дверной поперечине выдавала тайное хранилище, что называется, с головой. Либо товарищ Житин не сильно утруждал себя выбором подходящего места для тайника, либо просто не знал о принципах "обязательной проверки", либо был весьма невысокого мнения о тех, кто будет производить обыск. Северианов развернул мешковину, и на его ладонь, призывно сверкнув, упали несколько золотых колец, а также небольшой драгоценный камень в оправе. Северианов задумчиво усмехнулся, рассматривая украшения, вновь завернул их в мешковину и выложил на стол рядом с "Мертвыми душами". Итак, начало положено, есть результат. Личность Житина перестает быть безликой, заурядной и ничем не примечательной. Выводы делать пока рано, продолжим.

Он вновь осмотрел межкомнатную дверь. Как бы то ни было, но вероятность того, что начальник ЧК будет городить огород из-за трех золотых колечек, ничтожно мала. Должно, должно существовать ещё что-то.

Весьма часто положительные результаты дает внимательный осмотр помещения. Наличие тайника может выдать множество факторов, стоит только позвать на помощь здравый смысл и аналитический ум. Ну и, естественно, госпожу Удачу, которая непременно укажет на предметы, стоящие не на своем месте, различия в окраске стен, оставленные инструментами царапины, иную структуру половых досок или отсутствие пыли между ними, отличия в их креплении, свежую краска и множество других демаскирующих факторов.

Сотрудники контрразведки, проводившие обыск методично перерывали жилье Житина, действуя по принципу: "Если вручную, по травинке перебрать стог сена, то иголка сама отыщется". Долго, но эффективно. Однако, терпение сыщиков оказалось недолговечным. Стены простучали, огород перекопали, полы в бане вскрыли, печку едва по кирпичику не разобрали... Ничего не нашли... То ли из лени, то ли по недомыслию на дверь внимания не обратили. И совершенно напрасно! Потому что поперечные бруски и укосина Укосиной называют наклонно поставленный брус, диагональный элемент деревянного каркаса. различались. То есть, изначально они были одинаковыми. Когда-то, при изготовлении двери, их сделали из одной и той же хвойной доски, одновременно прибили гвоздями, скрепив дверное полотно жесткой фигурой - треугольником. Когда-то...

Сейчас укосина выглядела иначе. Следы царапин, отсутствие пыли между ней и дверным полотном. А ещё относительно недавно её заново шлифовали, вероятно, чтобы скрыть повреждения. Северианов попробовал поддеть лезвием ножа - поперечные брусы даже не шелохнулись, стояли намертво, укосина же легко отделилась. Внутри был такой же выдолбленный долотом скрытый паз, также прикрытый деревянной крышкой. Северианов снял крышку - внутри, переложенные мешковиной, переливались всеми цветами радуги кольца, перстни, серьги, броши, жемчуг. Сокровища, "золотишко", явный конфискат.

Северианов смотрел на это великолепие с явным удовольствием. Становилось всё интереснее. Это уже не три колечка, похоже, Житин методично утаивал с обысков и реквизиций малую часть драгоценностей, постепенно накапливая. Вот за это уже могли спросить "руководствуясь революционным сознанием и совестью". Даже с начальника ЧК. Однако же, он исчез, оставив драгоценности. Почему? Не успел взять? Или то, что он похитил перед сдачей города, во много раз превышает найденное Севериановым, решил бросить, не мелочиться? Пока делать вывод рано.

Что еще? Северианов осмотрел стены: нет, краска везде ровная, красили одномоментно, в одно время, следов нарушения целостности, различий он не обнаружил? Половые доски? Слишком сложно для быстрого доступа к тайнику, и в то же время слишком просто для обнаружения. Для очистки совести он осмотрел пол, благо комната небольшая. Пыль в щелях везде одинакова, нарушений крепления не заметно, скрытых люков нет. Окно, подоконник, занавески? Ничего. Кровать - железная койка спереплетом изметаллических прутьев с надписью на бронзовом шильдике: "Акционерное общество М. Вельницкий"? Не слишком рассчитывая на положительный результат, Северианов проверил ножки и спинку кровати. Пусто. Платяной шкаф? "Антоша самолично изготовил!" - похвасталась Авдотья Терентьевна. Молодец, Антоша! Иногда неделями в этом доме не появлялся, однако человек хозяйственный, на все руки - на изготовление шкафа время изыскал. Шкаф, кстати, сработан превосходно, деревянные доски соединены на шипах и проклеены столярным клеем, подогнаны идеально, места стыков практически незаметны. Конечно, среди великолепия дубовых, ореховых, красного дерева платяных шкафов с резными дверцами, бронзовыми декоративными украшениями, маркетри, росписью и китайским лаком, витражами, зеркалами с фацетом, трехстворчатыми, с откидывающимися дверцами-столами и дверьми-скамьями, в стиле модерн, ренессанс, рококо, Луи XV, бретонским, готическим, шинуазри - в общем, среди этих породистых мебельных вельмож гардероб, сработанный крестьянской рукой председателя Новоелизаветинской ЧК Антона Семёновича Житина, смотрелся бы весьма куцо, жалкой дворняжкой на выставке элитных собачьих пород. Простой, сосновый, без всяческих виньеток и медальонов, в то же время массивный, долговечный, способный простоять не одно десятилетие. Стены при простукивании издают ровный деревянный звук, пустот нет. Двойное дно? Северианов усмехнулся: способы обнаружения потайных отсеков просты и традиционны. Всё имеет определенные размеры, занимает пространство, заметить можно разницу даже в сотые доли дюйма. Северианов веревкой измерил внутренние и наружные размеры шкафа. Оп-па! Двойного дна не было, однако толщина крыши в два раза превышала толщину дна. Почему? Оригинальное конструктивное решение, каприз художника? Северианов внимательным образом осмотрел поверхность крыши, провел ладонью, постучал рукояткой ножа. Ничего не болталось, не колыхалось, сидело, как влитое. Попробовал поддеть лезвием. Бесполезно, сработано на совесть. Нужен инструмент посильнее. Вышел из комнаты, принёс топор. Теперь дело пошло на лад. С жалобным древесным хрустом отделилась тяжелая деревянная плита, сработанная заподлицо из склеенных попарно досок, соединённых шипами в единую пластину. Ломать - не строить, конструкция сопротивлялась, поддавалась с трудом, но всё же поддавалась. Северианов довольно усмехнулся: между скреплённых между собой столярным клеем досок был устроен неглубокий, но широкий паз, в который вполне могла поместиться пачка бумажных листов. Или несколько фотографий. Любые документы. Этот тайник не был временным, наоборот, сработан на совесть, в расчете на длительное хранение. Его изготавливали тщательно, и время на изготовление затратили изрядное. Что же, весьма оригинально. Искать будут двойное дно, а вовсе не двойную крышу. Подальше положишь - поближе возьмёшь... Однако, тоже далеко не ново. Северианов принялся рассматривать добычу. Он держал в руках запечатанный конверт. Что там? Что так усердно прятал председатель Новоелизаветинской ЧК Антон Семёнович Житин? Северианов высыпал на стол несколько сложенных бумажных листов, и фотографическую карточку. Перед объективом аппарата вольготно расположились на стульях двое мужчин, весьма внешне похожие, словно братья-близнецы, словно один и тот же человек. Впрочем, нет, это совершенно разные люди, портретное сходство придают схожее благообразно-счастливое выражение на лицах, одинаковый возраст, однообразного покроя пиджаки, галстуки, сорочки. Даже посадка аналогичная: правая рука на бедре, левой синхронно облокотились о спинку стула. Посредине стоит девушка. Собранные в высокую прическу темные волосы заколоты шикарной брошью-эгреткой в виде букета с жемчужными каплями. Пышная юбка, светлая блуза с оборочками и высоким воротником стойкой. Нежное, в то же время - демонически-загадочное лицо злой волшебницы, очаровательной колдуньи, чародейки. Фотография не в силах скрыть ни кокетливо-таинственной призывности взгляда, ни загадочной притягательности капризно изогнутых губ, ни манящей безудержной страсти образа в целом - в общем, всего того, что на протяжении столетий сводило и ещё долгое время будет сводить мужчин с ума, заставляя совершать безумные поступки и подвиги, подробно перечисленные как в "Учреждении орденов и других знаков отличий", так и в "Уложении о наказаниях уголовных и исправительных". Развязывать войны, отрекаться от престола, жертвовать свободой, выбрасывать на воздух состояния. Выручать из беды, защищать, спасать, не щадя жизни, в то же время, предавать дружбу, писать доносы, лгать, изворачиваться и лицемерить, клеветать и совершать вероломство, наконец, с удовольствием стрелять счастливому сопернику в спину. Внизу, под рамкой - название и адрес фотографического ателье: "И. Самсонов, С. Петербург, Вас. ост. Малый пр. 40." Северианов перевернул карточку, прочел на обратной стороне, вверху: "На добрую и большую память о нас дорогому нашему другу Владимиру. Сердечно преданные и благодарные Дмитрий и Женя, 1912 г. Апреля 14". Шесть лет назад. Ниже - другим почерком, неровными дрожащими буквами приписано:

"Когда настанет час разлуки,

Когда не будет здесь меня,

Тогда возьми портрет мой в руки

И вспомни, кто любил тебя!!!!!

Крепко уважающая Вас

Женя Михляева".

Пять восклицательных знаков!

- Вам знакомы эти люди? - протянул Авдотье Терентьевне карточку Северианов. Стремительно-быстрым взглядом мазнув по застывшим монохромным лицам, женщина заявила с категоричной решительностью:

- Никогда раньше не видела.

- Так Вы не торопитесь, Авдотья Терентьевна, рассмотрите внимательнее. Вас никто не собирается заставлять спешить, подгонять, подхлестывать. Вглядитесь пристальнее.

Хозяйка поднесла карточку ближе к глазам, неуверенно вгляделась в лица мужчин и женщины.

- Этот господин, - она ткнула пальцем в сидящего слева. - Очень на Антошу походит. Только это не он: тут дядечка сильно молоденький, из благородных, а Антоша - парень простой, свойский. Но похож, словно братец его меньшой.

- Очень хорошо, Авдотья Терентьевна, попрошу Вас сосредоточиться и подумать: может ли господин на фотокарточке быть товарищем Житиным, только на шесть лет моложе?

- Нет! - с вызывающей категоричностью заявила хозяйка. - Тут барин, а Антоша - он из народа. Просто похожий человек.

С точки зрения Северианова доводы, приведенные Авдотьей Терентьевной, ни в коей мере не могли являться основополагающим фактором при идентификации объекта фотосъемки. Барин, мещанин, рабочий - категории, имеющие весьма мало общего с портретным сходством, однако для хозяйки, напротив, именно они были решающими. Северианов отложил карточку, достал из конверта несколько сложенных бумажных листков.

Это были письма. Личные письма, ни в коем случае не предназначенные для глаз постороннего. Читать их, вторгаться в чужую жизнь, в чужие страсти, чужие отношения, возможно, ворошить чужое грязное белье Северианову ужасно не хотелось. Не любил он душевного стриптиза. Стараясь абстрагироваться от личности автора, штабс-капитан быстро пробежал глазами содержимое.

В сущности, там не было ничего запредельного. Высокопарные слезливые фразы, сравнения, полные обожания, душещипательные монологи. Ситуация весьма распространённая, встречающаяся настолько часто, что стала банальной и даже привычной. Любовный треугольник: двое мужчин любят некую женщину, она поначалу отдаёт предпочтение одному, впоследствии раскаивается. "... Моя душа безумно устала, ему всё равно, его больше не трогает моя любовь. Получив меня, он утратил всякий интерес, посчитав меня лишь вещью, принадлежащей ему безраздельно на законных основаниях, и относится соответствующе. Единственное, кого Дмитрий способен любить - так это самого себя, а моя слабость к нему, страсть, верность лишь тешат его самолюбие... Вот в чём вся правда и огорчение. Я могла познать истинную любовь, но держась за Дмитрия, не подпускала к себе никого. Сейчас я понимаю, что я придумала человека, и он просто подошел под тот образ, который я сама для себя создала. Все чувства, что я испытывала - было лишь моё воображение. Как жаль, что нельзя повернуть время вспять и исправить ошибки прошлого. И ведь я могла быть сейчас счастлива, не чувствовать жгучую боль, прожигающую всё внутри, когда ощущаешь, насколько скоротечна река Лета, как короток отпущенный нам век, чтобы быть несчастной и нелюбимой. Иногда я сравниваю себя с маленьким беззащитным листочком, который безжалостно срывает порыв ледяного ветра и несет в неизвестность...". Почерк был тот же самый, что и приписка на фотографической карточке. Далее, по-видимому, ситуация получила закономерное развитие, усугубилась, любовный треугольник приобрёл геометрическую завершённость, логическую целость. Ответное письмо содержало множественные заверения в безграничном обожании и трепетной страсти, а также изрядную долю ликования по поводу того, что дама наконец-то сделала правильный выбор. "... Спасибо тебе за то, что дала мне почувствовать, что значит любить. Любить искренне, бескорыстно, я полностью осознал, что не могу без тебя жить, ты нужна мне как воздух, без тебя я задыхаюсь. Осознав, что "остался у разбитого корыта", я долго не мог найти утешения, потому что ты единственная, кто всегда понимала меня без слов, чувствовала мое настроение, волновалась из-за моего молчания, была единственной сутью этого молчания, и одновременно злилась на меня из-за этого. Женя, Женечка, ты сумела постичь, уразуметь, взять в толк, раскусить, наконец, причину этого безмолвия. Не знаю уж, я нашел тебя или наоборот - мне показалось, что всё произошло само собой. С тех пор огонь моей любви к тебе становится всё сильнее, он обжигает сердце: образ твой, мысли о тебе терзают душу каждое мгновение, как сильно не хватает мне твоей нежности во взгляде, твоей теплоты и твоего запаха. Не поверишь, совершенно невероятное счастье испытал я, когда вдруг понял, что у твоих глаз совсем не обычный карий цвет, а цвет в котором я тону и не могу выбраться. Неужели не бывает другой любви? Только рядом с тобой я чувствую себя полноценным, ощущаю смысл своей жизни: сделать тебя счастливой. Мне нелегко писать эти строки. Для мужчины быть чувственным и откровенным очень трудно, воспринимаю себя уязвимым, незащищённым, ранимым. Именно сейчас, я понимаю, что нахожусь полностью в твоей власти. От кончиков волос до самых пят! Хочу прикасаться к тебе, нежно-нежно, поглаживая каждый дюйм твоего тела. Всего лишь один взгляд, прикосновение губ, объятия, касание шелковистой кожи, чувство, пронзающее душу и оставляющее глубокий след сладостных воспоминаний, предвкушение прекрасных ощущений и тревожного биения сердца. Вихрь, в который погружаешься медленно, желая сберечь каждую секунду, продлить ее, не ожидая конца стихии чувств. Сберечь, как золото, как самый ценный подарок, хранить в памяти вечность, никогда не предать святое для двоих в их маленьком мирке забытья и отрады - более ничего не нужно для счастья ...".

Чувственные признания, слова нежности возымели действие, женщина отвечала все более пылко. "... Как же мне тебя не хватает рядом, аромата твоего тела, запаха твоих волос, твоих нежных, уютных объятий, в которых я хочу засыпать и просыпаться в них же. Это просто колдовство, сказка, волнующее волшебство сладострастного упоения! Милый, милый мой Владимир, ты открыл для меня новую жизнь. Ты стал всем: днем, ночью, моей мечтой и реальностью, моим прошлым, настоящим и будущим. Без тебя я не вижу себя, не чувствую, не знаю. Без тебя меня нет. Только теперь я понимаю, что ждала тебя. Ждала всю жизнь, знала, что однажды ты придешь и скажешь: "Я тот, кого ты искала". Ты - мужчина. Мужчина Моей Мечты. Мой ласковый и нежный. Мой далекий и близкий. Мой серьезный и такой забавный. Мой дерзкий и непредсказуемый. Мой...".

Прочие письма были подобного же содержания: пылкие слова любви, состязание в весьма откровенных комплиментах, жалобы женщины на "третьего лишнего", по всей вероятности, третьего на фотографической карточке, Дмитрия, супруга Жени. Датированы были: первое - августом 1912 года, последнее - мартом 1913-го. Это последнее, написанное Женей Владимиру, весьма сумбурное, сильно отличалось от предыдущих. В нем была мучительная боль расставания, скорбь, граничащая с отчаянием. Что-то произошло, понял Северианов.

"... Я знаю, что ты прочитаешь это письмо. Прочитаешь и поймешь, что все зря. Наша встреча - не случайность, и ты навсегда останешься для меня самым лучшим и самым любимым. Ты бесконечно будешь в моих мыслях, мечтах, в моём сердце. Я не стану бежать от себя и своих чувств, буду безумно скучать по тебе, шептать твоё имя, забыв, что в ответ не услышу твоего голоса, сходить с ума без твоих поцелуев, не ведая того, где ты и с кем. У меня никто не сможет отнять память о тебе, самый желанный сон принесет долгожданную встречу с тобой - мою новую жизнь и мою мечту. Я никогда не думала, не полагала, в мыслях представить не могла, что буду чувствовать такую боль. Прости, прости за всё! Умоляю, прости! Прости, мой родной, что не смогла сказать тебе этого в глаза..."

Фотография, письма - прекраснодушный сувенир из прежнего. Прежнего другого человека, совершенно непохожего на председателя Новоелизаветинской ЧК Антона Семёновича Житина. Кто был тот Владимир из 1912 года, внешне напоминающий квартиранта Авдотьи Терентьевны? Или это один и тот же человек? Пылкий и ранимый влюбленный, судя по письмам, страдающий от нежных, переполняющих его чувств к некоей Жене?

Зловещим натюрмортом, хоть сейчас картину пиши, раскинулись на столе результаты обыска. Книга Николая Васильевича Гоголя, принадлежащая неизвестному Владимиру Федоровичу Белогорцеву-Архангельскому, россыпь золотых украшений, пачка любовных писем и поверх всего - фотографическая карточка неизвестной троицы. Возможно ли собираясь исчезнуть, уходя в бега, бросить всё это? Ценности, по всей вероятности, да, хотя, разумеется, жалко до невозможности, а вот память о прекрасной возлюбленной - Жене? Письма и фотографию, бережно хранимые на протяжении шести лет?

Авдотья Терентьевна, как заворожённая, рассматривала этот натюрморт, и лицо её выражало сложную гамму чувств: от легкого тревожного беспокойства и малой толики надежды до полного и совершенно безнадежного отчаяния.

- Вы знали о сокрытых ценностях? - спросил Северианов. Хозяйка, продолжая неотрывно изучать плоды розыскных действий штабс-капитана, смогла лишь отрицательно мотнуть головой, язык не повиновался, приклеился к нёбу, слова застревали в горле, не могли прорваться наружу. Северианов, впрочем, в ответе не сомневался, он с сочувственным сожалением посмотрел на Авдотью Терентьевну.

- Вы, конечно, можете продолжать дожидаться возвращения возлюбленного, дело Ваше, и только Ваше. Только вот это, - он постучал по столу указательным пальцем, - по доброй воле не бросают. Скорее всего, Антон Семёнович Житин сюда больше не вернётся. Никогда. Я полагаю, его уже нет в живых.

Глава

- Ситуация весьма аппетитная, Петр Петрович, соблазнительная, просто конфетка, мармелад! - вожделенно прикрыв глаза, капитан Марин, казалось, погрузился в сладкие грёзы, мечтания, строя воздушные замки и вынашивая прямо таки фантастические планы. Его холёный дворянский профиль в слабом контражуре лампы выглядел скульптурно величественным. Гладко зачесанные назад волосы, высокий открытый лоб, умные проницательные глаза. Миниатюрный, едва заметный косой шрам под нижней губой общего впечатления не портил, однако непроизвольно привлекал к себе внимание, делая лицо капитана приземленным, обыденным. Марин задумчиво сильными пальцами правой руки сделал несколько вращательных движений бокалом, наблюдая, как коньяк чуть-чуть покрыл стенки, поднес к губам, с вкусной эмоциональной страстностью втянул ноздрями пряный аромат шоколада, легкие цветочно-ванильные тона, прелесть тона чернослива с едва уловимыми кофейными, ореховыми и древесными оттенками. Слегка пригубил, только чтобы язык намочить, поставил на столик. - Нет, честное слово, очень заманчивая ситуация.

Никольский не отвечал, ждал рассуждений капитана. С умным человеком - и ошибиться не грех. Потому как в компании дурака ошибка стремительно перерастает в трагедию, казнь египетскую, катастрофу вселенского масштаба, тогда как в обществе умного - легко исправима. И ещё умный человек в сложных ситуациях никогда не спешит, ибо спешка нужна совершенно в иных случаях. При адюльтере с чужой супругой, например. Ибо в контрразведывательных делах за излишнюю спешку приходится расплачиваться неизмеримо дорого. Как за лихую ресторанную гулянку с цыганами и битьем зеркал. Потому что торопливость, горячка, аврал лишают возможности взвешено подойти к решению проблемы, трезво оценить ситуацию; а быстрые и необдуманные действия способны принести вреда неизмеримо больше, чем пользы.

Со стороны вполне могло показаться, что восторги капитана относятся к ароматным ноткам коньяка. Вытянутая тюльпаном форма бокала искусно подчёркивала благородство и сложность букета, помогая ему раскрыться, выдать всю сложность, богатство, зрелость и гармоничность. Если бы на месте Марина сейчас находился скептик и циник, он бы заверил, что коньяк пахнет клопами, жизнелюб и оптимист, наоборот, возразил бы: это настоящие клопы должны пахнуть коньяком. Однако, в кабинете начальника контрразведки даже самые бесстыжие циники и самые оптимистичные жизнелюбы, которых принято называть "душа общества", как правило, воздерживались от подобных острот.

Пётр Петрович сегодня изрядно расщедрился, и вдобавок к коньяку, угощал подчиненного сигарами. Словно подчеркивал: в данный момент они - не начальник и подчиненный, а два закадычных приятеля, делающих общее дело, и он, Никольский, даже признает в отдельных случаях превосходство капитана. Прямым, цилиндрической формы Parejos подполковник предпочитал "эдакие изюминки" - фигурные Figurados. Марин с тщательной аристократической решительностью срезал шапочку, стараясь не повредить покров табачного листа и сделал "холодную" затяжку, чтобы понять, как сигара будет тянуться, а также оценить вкус незажжённого табака. Затем, держа сигару в руке под углом к пламени, постепенно разжёг срез, начиная от центра, где расположен наименее горючий лист, и передвигая зону огня к краям. Дождавшись, когда вся поверхность разгорится, сделал первую сладкую затяжку, всем видом выказывая восхищение.

- Великолепный табак, Пётр Петрович, право слово!

Начальник контрразведки принимал сегодня Марина в своем просторном кабинете не совсем привычно. Не во главе апартамента, за массивным столом орехового дерева, что подчеркивало бы официальность и субординационную дистанцию, а за скромным и незаметно-миниатюрным круглым столиком в стиле Прованс с изящно изогнутыми ножками. Сей антикварный раритет весьма вольготно расположился возле резных напольных часов, придавая различным встречам подполковника дружественную неофициальность.

- Я так полагаю, Пётр Петрович, что ситуацию Вы полностью просчитали, можно сказать, уверены в ее непогрешимости и стройности. Но не до конца, не категорически, не на все сто процентов, потому от меня хотите следующего: попытаться отыскать в ней слабые места, прорехи. Рассеять, так сказать, невольные сомнения. Так, нет?

Пётр Петрович Никольский излишне внимательно разглядывал на просвет содержимое бокала, словно сильнее всего на свете его интересовала затейливая игра бликов в золотисто-коричневом напитке. Маринский вопрос был всего лишь вежливой прелюдией, вступлением в дискуссию и ответа не требовал. И подполковник, и капитан хорошо это понимали.

- Ну что ж, - Марин сделал преувеличенно медленную затяжку, ибо спешка и небрежность в курении сигары так же непозволительны и даже преступны, как в делах таланта или доблести. - Давайте попробуем рассмотреть ситуацию в целом. Почему подпольщиков заинтересовал Тимофеев?

Их роли поменялись, сейчас капитан изображал власть предержащего руководителя, вольного задавать любые вопросы, а подполковник отвечал, словно находился у Марина в подчинении. Правила игры обязывали.

- Контраст: "плохой - хороший" начальник, офицер. Уважает солдат, заступается, не дает унижать. Просто хороший человек...

- А что такое "хороший человек", Пётр Петрович? Ведь это - не профессия. Какими качествами обладает хороший человек? Это личность, которой незнакомы такие чувства, как злоба, зависть и ненависть? В нём сошлись все достоинства, он один стоит многих? Он вносит в жизнь немалую радость, веселье, ликование и заражает ими окружающих? Взять, к примеру, Вас - так, по моему мнению, Вы очень хороший, культурный и интеллигентный человек.

- Спасибо! - подполковник, отсалютовав коньячным бокалом, изобразил легкий благодарный поклон.

- Сами понимаете, себя я априори считаю хорошим человеком, может быть, самым лучшим в этом грешном мире. И генерал Васильев - хороший и добрый человек. Однако, с точки зрения большевика-агитатора Свиридова, Троянов - тоже весьма хороший человек! И это не является неправдой: для своих разыскиваемый нами бывший заместитель председателя Новоелизаветинской ЧК - личность замечательная и выдающаяся. Собственно, именно поэтому мы разыскиваем его, а не того же Свиридова. Который, кстати, тоже мнит себя человеком более чем приличным и замечательным. Вы знаете, служа в уголовном сыске, мне приходилось арестовывать множество убийц и грабителей. Не поверите - люди, знавшие этих душегубов-уголовников: соседи, родственники, просто знакомые - никогда не говорили: он плохой человек. Наоборот, всегда утверждали, что арестованный убийца - персона весьма достойная, положительных качеств и никогда не позволял себе дурных поступков, в общем, хороший человек, потому не ошиблись ли мы, задержав этого типа...

Подполковник молчал, с интересом смотрел на капитана, и Марин продолжил.

- Вы гораздо лучше меня знаете, Пётр Петрович, основные правила вербовки. Как правило, наиболее пригодны те, кто обладают некими моральными изъянами: чрезмерной привязанностью к алкоголю, - капитан Марин поднял рюмку, многозначительно взглянул на содержимое и отпил миниатюрный глоток. - Те, кто связан порочными увлечениями, наркотиками. Либо "запятнанностью" биографии: имеют долги; сильно привязаны к кому-либо или чему-либо; недовольны и раздражены политической ситуацией, затруднениями в карьере, сложностями в личной жизни. Есть ли что-либо из вышеперечисленного у капитана Тимофеева? Что могут предложить ему большевики? Революционную романтику? Или деньги?

- Вы думаете, идея всеобщего равенства и братства не сможет заинтересовать капитана?

- Слова, Пётр Петрович, слова. Красивые, весьма привлекательные, но всего лишь слова. Прекрасные порывы хороши в юности. А капитан Тимофеев далеко не мальчик.

Марин остановился, пригубил коньяк, занялся раскуриванием сигары. Никольский не торопил, ждал терпеливо, понимая, что капитан желает тщательнее сформулировать мысль, лучше донести идею.

- Мы с Вами знаем, Пётр Петрович, что вербовка на идейной основе весьма сложна, но и весьма надёжна. Человек, борющийся за идею, за убеждения делает это самоотверженно, за совесть, не в пример другому агенту, работающему за страх, либо за деньги. Очень мало вероятности, что он окажется предателем, струсит, отступится в нужный момент, переметнется на противоположную сторону, где платят больше. Поскольку видимых изъянов у капитана Тимофеева нет, его попытаются завербовать на идейной основе, распропагандировать, убедить, что красное будущее значительно лучше белого. Только не так, как это пытался сделать Свиридов, к нему подведут опытного человека, обладающего значительным даром убеждения, притягательностью и обаянием, железной логикой и огромной волевой энергией. Почти гипнотизёра. А это будет совсем не Троянов.

- Присутствие Троянова на переговорах покажет серьёзность и возможности подпольщиков.

- Может быть, да, а может быть, и нет, Пётр Петрович. В сущности, кто такой Троянов? Бывший заместитель председателя городской ЧК, один из руководителей подпольного комитета. Ну и что? Какие гарантии может дать Тимофееву Троянов? Какое светлое будущее лично капитану предложить?

- Высокую должность в Красной армии, например?

- Это не во власти Троянова. И думаю, не во власти никого из тех, кто остался в городе.

- Но пообещать-то можно. А Троянов - как гарантия серьёзности намерений и нешуточной ответственности.

- Можно, конечно, хотя и наивно. Поверит ли Тимофеев? Согласится ли? Синица в руке у него есть, что же касается журавля в небе, то он только обещан. Причем даже не тем, кто управляет полётом журавлей.

- То есть?

- Поставьте себя на место подпольщиков и попробуйте завербовать, к примеру, меня. Свой человек в контрразведке - это очень заманчиво, нет?

Пётр Петрович задумался. Если готовишь ловушку, мышеловку, то наживка должна быт весьма аппетитной. А что можно предложить капитану Марину? Действительно нечего, только обещать, причем обещания эти голословны, ничем не подкреплены.

- Вы уверены в нашей победе, Пётр Николаевич? - спросил Никольский. - Если будете работать на красных - то после того, как они возьмут верх, Вы станете председателем Новоелизаветинской чрезвычайной комиссии, а в случае особой полезности красному делу - Вас переведут в Москву, в центральный аппарат ВЧК. Вы ведь москвич? Вновь окажетесь в столице, в родном городе, причем весьма в высоких чинах. Если же откажетесь, то после победы большевиков Вас расстреляют.

Капитан Марин тяжело и устало вздохнул.

- Хорошо говорите, Пётр Петрович, заманчиво! Москва, как великолепно было бы вновь оказаться в родном городе, где все так знакомо и любимо... Только пугать зря принялись - всё ностальгическое настроение испортили.

- Не пугаю - предупреждаю.

- Всё зыбко, Пётр Петрович, расплывчато. Или - или. Кто верх в этой войне возьмёт - вилами на воде писано, большевики уверены в своей победе, мы в своей. Конкретики маловато, и никаких гарантий. Вы пытаетесь меня подкупить, прельстить высокой должностью и одновременно запугиваете. А должны убеждать, агитировать, заставлять изменить свое отношение к существующей власти, к существующему строю, причем сделать это так, чтобы я сам! свято уверовал в то, что Советская власть - самая лучшая и единственно правильная.

- Вы хотите, чтобы я повторял большевистские бредни про всеобщее счастье? И под впечатлением этого измените долгу и присяге?

- В Вашем исполнении это звучит дико и весьма глупо. Но как это прозвучит в устах большевика?

- Хорошо, - сказал Пётр Петрович весьма лукаво. - А Вы смогли бы завербовать, например, самого себя? Только на обещании, на посулах?

- Разумеется! Видите ли, себя я знаю слишком хорошо, лучше всех на свете и знаю, за какие струны нужно дергать, чтобы искренне уверовать в большевистскую идею. Если также хорошо, как самого себя знать человека - возможно, завербовать совершенного любого.

Ладно, поживём - увидим. Возможно, большевики приведут более весомые аргументы, способствующие качественной вербовке. Как бы то ни было, что бы ни случилось - от капитана Тимофеева будет зависеть: продолжаем ли мы операцию, или захватываем переговорщика и всех, кто окажется на месте событий. Отсюда вопрос: знает ли Тимофеев Троянова в лицо? По каким признакам определит весомость и значимость оппонента?

Марин бил именно в те места, которые и самому подполковнику казались весьма уязвимыми. Пётр Петрович досадливо вздохнул.

- Словесный портрет Троянова у нас имеется.

- А других? Придет, допустим, человек совершенно никчёмный, властью и полномочиями не обладающий, зато умеющий превосходно болтать языком, представится руководителем городского подполья, скажем, товарищем Алексеем, попробуйте проверить. А то, что мы его не знаем - так он тщательно законспирирован, потому и неизвестен никому.

- Предлагаете операцию не форсировать, отпустить переговорщика и ждать?

- Не хочу быть категоричным, Пётр Петрович. Давайте пофантазируем. Итак, операция прошла успешно, и мы захватили Троянова, либо уничтожили. В случае пленения - он будет молчать. В этом я уверен категорически. Пытки применять к подобному типу бесполезно, он будет держаться до последнего. В результате: мы будем иметь лишь мертвого Троянова, все остальные останутся на свободе. Конечно, мы лишим подпольщиков их флага, коим, безусловно, является товарищ Троянов, но и только. Возможно, его героический конец лишь подвигнет колеблющихся к более активным действиям.

Пётр Петрович Никольский укоризненно покачал головой.

- Вас послушать, Пётр Николаевич, так вообще бороться с большевистским подпольем дело вредное и бесперспективное.

- Бороться надо, Пётр Петрович, однако, я желал бы ликвидировать всё целиком, чем отщипывать по кусочку. Даже весьма аппетитному и сладкому.

- Здесь я с Вами совершенно солидарен, однако, это лишь сладкие мечты, приходится же исходить из суровой реальности.

- Понимаю, господин подполковник. Вы хотели спросить ещё что-то?

- Да! Посоветоваться по поводу технических вопросов. Первый, кого отрядить в наблюдение? Вы, как старый сыщик, должны в этом знать особый толк.

Марин картинно прижал ладонь правой руки к груди.

- Покорнейше благодарю за комплимент, Пётр Петрович. Мыслю же так: работать должны профессионалы, дилетантам в серьёзном деле не место!

- То есть?

- Вохминцев и его бригада. И только! Иван Савватеевич - профессионал, сработает великолепно, в любую щель просочится. Причём, весьма скрытно и незаметно. Любая помощь только повредит ему. Равных ему по умению у нас нет. Кого Вы сможете выставить, господ офицеров, ряженых пролетариями? Штатских в котелках и костюмчиках? Вся эта публика весьма комично будет смотреться где-нибудь в Дозоровке, и всю операцию сорвет мгновенно. Чтобы быть незаметными - нужны рабочие, которых у нас с Вами нет. Увы, Пётр Петрович!

- Что ж, согласен, - кивнул Никольский. - Дальше.

- Захват предлагаю поручить казакам Зубатова. После боёв в Дозоровке у них свои счеты к чекистам должны иметься. А главное, они мобильны. Итак, предлагаю следующее: несколько групп рассаживаем в трактирах. В разных частях города. Казачки лошадей привязывают и, ни от кого не таясь, совершенно открыто пируют. Что-либо празднуют. Только спиртным не увлекаться, а лучше и вовсе не употреблять, хоть это и подозрительно будет. Пусть в маскировочных целях по стаканчику примут на грудь, но ни в коем случае не более. В случае сигнала на захват от Тимофеева, вохминцевские помощники добираются до пирующих казаков, те на лошадях мгновенно преодолевают расстояние до места встречи и захватывают представителей подполья. Здесь, я считаю, главное - скорость прибытия. Быстрее зубатовских никто не сможет. И в вопросах силового задержания они более подготовлены, чем наши солдатики.

Петру Петровичу оставалось лишь подивиться простоте и, в то же время, эффективности маринского замысла. И всё же он попробовал усомниться.

- Справятся ли зубатовские казаки?

- Честно говоря, не знаю, Пётр Петрович. Но для намеченных нами целей - они подходят более остальных, лучше не найдем. Солдаты сработают не в пример хуже. Разумеется, казаков следует отобрать самых надёжных и до последнего момента не сообщать о целях операции. Просто перестраховаться, дабы информация не утекла к подпольщикам.

- Что ж, пожалуй, так и поступим. Я рад, что не ошибся, обратившись к Вам за советом, Пётр Николаевич.

Глава

Лес начинался практически сразу за городом, густым частоколом тянулся вдоль берега реки Вори. Улица Прилесная, которую завзятые остряки, естественно, именовали Прелестной, плавно вытекала в лес, трансформируясь в широкую просторную тропу, по бокам которой через каждые версту-две попадались деревянные скамейки для отдыха, искусно сработанные неведомыми умельцами из очищенных от сучьев и веток жердей. Выглядели скамьи в сильной степени грубо и сурово, однако уставший путешественник, желающий передохнуть, перевести дух меньше всего задумывался об эстетике лесной мебели, напротив, находил ее весьма удобной и даже оригинальной. Невыносимо сладко пахло земляникой, росшей вдоль дороги в изрядном количестве, красные ягодки так и подмывали остановить коня, спешиться и, набрав полные ладони лесного лакомства, от души насладиться этим заманчивым десертом. Летнее солнце припекало, конь сладко фыркал и тряс гривой, двигаясь с мягкой поступью, птицы яростно голосили со всех сторон: потоки протяжных трелей, свистов, жалостливо-грустных переливов, серебристо-радостных чириканий и ласковых щебетаний создавали картину настолько идиллистическую, что игнорировать ее не было никакой возможности. Северианов ехал не спеша, в позе царственно-небрежной, откинувшись в седле, расслабившись и полностью отдавшись некоему романтическому настроению. Совершенно неожиданно в голову полезла совершеннейшая чушь, отвлекая штабс-капитана от мыслей о деле и предстоящем разговоре с ювелиром. А потом и вовсе вспомнились стихи, творение Серёжи Малинина:

Весенний лес - младенец с чистыми глазами.

Его улыбчивые тени полны рассветными слезами.

Лес полон светопредставленья,

Деревья, ощущая легкий звон,

С беспечностью и детской ленью

Идут к полянам, на простор.

Вода, перекликаясь с облаками,

Не отрываясь, свет небесный пьет.

И чувство изумления кругами

От дерева до дерева плывет.

Под прелою листвой трава гудит,

И каждый куст, как возглас удивленья.

Северианов вдруг подумал, что уже очень давно вот так, беззаботно-легкомысленно не путешествовал, беспечно подставив лицо постреливающим сквозь частую листву солнечным лучикам и по-мальчишески несерьёзно вслушиваясь и восторгаясь птичьими ариями. Один, как перст, в полевой форме при погонах неспешный всадник в лесу - лакомая добыча для всяческих бандитов, дезертиров, подпольщиков. Как вытарчивающий из заднего кармана брюк толстый кошелёк для карманного вора-щипача. Потому, окажись на месте Северианова кто-либо другой - пришпорил бы коня и постарался поскорее проскочить опасное место. Однако штабс-капитан умел слушать лес. По заливистому пению птиц он мог определить, что посторонних рядом нет, иначе щебет был бы совершенно другим, тревожным. Полуприкрытые глаза фиксировали окружающую обстановку, как бы отдельно от Северианова вычленяя что-либо нарушающее лесную гармонию.

До Афанасьево, где проживали родственники Семена Яковлевича Ливкина расстояние не слишком велико, верст десять, штабс-капитан преодолел его достаточно быстро, пересек узкий ручей, выехал на пригорок и перешёл на шаг. Лес остался позади, река Воря, делая в этом месте изрядную петлю, убегала дальше к горизонту. Деревня была небольшой: дворов в двадцать, нужный ему, если верить беглому ювелирных дел мастеру, предпоследний. Северианов медленно ехал по главной и единственной улице, все ещё пребывая в мечтательно-восторженном настроении.

Конь прядал ушами, насторожившись, подергивал ими из стороны в сторону, вперед идти не хотел, Северианов, враз лишившись мечтательности, мгновенно посерьёзнел, спешился, не доезжая, повел в поводу, внимательно осматриваясь. Мертвая, тревожная тишина стояла вокруг, деревня словно вымерла. Ни одного человека. Подозрительно молчат собаки. Вообще, никакого движения, никакой активности.

Признаки засады. Его видели, спускающимся с пригорка. Одинокий конный офицер...

Человек с нормальной психикой, легковерный обыватель и просто приличный господин назвал бы это в лучшем случае излишней мнительностью, "плодом воспаленного воображения", или просто покрутил указательным пальцем у правого виска. Медицинский светило, вероятно, обозвал бы научным термином "синдром", "последствия боевой травмы", либо чем-то похожим. Однако, если все-таки севериановские подозрения верны, то его уже "срисовали" и теперь "пасут". Кто? - вопрос второстепенный, разберемся по ходу действия, решил Северианов, привязал коня и последующие пятьдесят саженей передвигался сторожко крадучись, ожидая выстрела из-за ближайшего плетня. К нужному дому решил подойти не с фасада, а со стороны хозяйственных построек и огорода. Зажав в правой руке наган, штабс-капитан бесшумно приближался, крался, поднимая ногу выше травы, чтобы не шуршала, ставя на носок, и затем плавно опуская на каблук. Заходил с подветренной стороны и сразу почувствовал лёгкий аромат махорочного духа, самогонки и старых портянок. Подобрался к дровяному сараю, неслышной тенью проскользил вдоль стены дома.

Он не ошибся: за поленницей лузгал семечки колоритный персонаж почти двухметрового роста, в купеческом картузе и цветастой рубахе навыпуск. Винтовочный обрез он положил на верхние поленья, держа под прицелом калитку и, в принципе, расположился весьма грамотно: с улицы его видно не было, зато с данной позиции вход - как на ладони. Зажав рукоятку изувеченной трехлинейки в правой руке, левой неспешно доставал из кармана сразу горсть подсолнечных семян, закидывал в рот, лениво разгрызал передними зубами по одному и нехотя сплевывал шелуху на носки сапог. Сытым презрительным взглядом ощупывал пространство за калиткой и явно ждал Северианова. Поднял ствол обреза вверх, неохотно почесал дулом копну пшеничных нестриженных волос за ухом, широко, театрально зевнул. Мягко ступая, штабс-капитан неслышно приближался сзади к любителю семечек. Крепкое благоухание свежеупотребленного самогона щекотало ноздри, Северианов резко ткнул мыском правого сапога под коленку противника, осаживая вниз и лишая равновесия, одновременно прихватив локтевым сгибом горло, прижал грудью, резко выдернул на себя, надавил. Противник захрипел, выгнулся дугой, засучил ногами, потрепыхался в удушающем железном захвате и затих. Оттащив тело за сарай, Северианов аккуратно, стараясь не произвести совершенно никакого шума, быстро, но неслышно: мягко, по-кошачьи влетел на крыльцо, так, что ни одна досочка не скрипнула. Взялся за ручку, прижался к стене, прислушался. Дверь открывалась наружу, Северианов легко потянул на себя, выждал секунду. Ничего не произошло, тогда он тихо и очень аккуратно, на носочках проник в полутемные сенцы, сделал три шага. Дверь в комнаты открывалась вовнутрь, Северианов изготовился к бою. В том, что в доме находятся посторонние вооруженные люди, мягко говоря, не желающие ему ничего хорошего, он ни капли не сомневался. На фоне дверного проёма входящий человек является замечательной мишенью. Северианов, толкнув дверь от себя, кувыркнулся через правое плечо вперёд-наискосок, пересекая дверной проем по диагонали. Шуму вышло не больше, чем, если бы вместо человека прокатился большой шерстяной клубок, лишь легкое колебание воздуха, никто внимания не подумал обратить, а когда штабс-капитан вышел из кувырка в полуприсяд и открыл огонь, было уже поздно.

Семен Яковлевич Ливкин сидел на старой, едва дышащей табуретке и представлял собой весьма плачевное зрелище: разбитое свекольного оттенка лицо, мутные перламутровые глаза, казалось, выкатились из глазниц, дыхание сиплое, словно Семену Яковлевичу мучительно не хватает воздуха. Мокрые слипшиеся волосы. Огромный кровоподтек на левой скуле. Связанные за спиной кисти рук. Разорванная сорочка. Очередной абориген лицом напоминающий довольного питекантропа с большим любопытством водил перед глазами Семена Яковлевича лезвием самодельной финки, словно хирург перед сложнейшей лицевой операцией; а напротив них гордо восседал Петр Кузьмич Топчин, лениво постукивая стволом маузера К-96 по левой ладони. Феникс восстал из пепла, Топчин вновь превратился из дрожащей ничтожной развалины в грозного бандитского главаря, атамана шайки. Мысль подобна птице, промелькнет - и не заметишь. Она возникла в голове сама перед нажатием на спусковой крючок револьвера: "Предупреждал ведь, не попадайся вдругорядь, теперь сам виноват, выбор сделал". Дуло нагана дважды сверкнуло огнем. Два выстрела - две пораженные цели. Продолжая движение, Северианов перекатился, изогнувшись, выпрыгнул в стойку, одновременно распахивая дверь в соседнюю комнату. Здесь тоже картина, достойная пера Николая Васильевича Гоголя из серии "немая сцена": связанные хозяева под прицелом жирного детины, успевшего обернуться на грохот пальбы. "Весьма скверно, боец, - немым укором прозвучал в голове голос подполковника Вешнивецкого одновременно с выстрелом. - Ты стал слишком часто стрелять, Николай". Детину швырнуло назад, обрез с изящным пируэтом отлетел в угол. Несколькими ударами ножа Северианов располосовал стягивающие руки веревки, вернулся назад, к Ливкину.

Беглый ювелир нервными глотками пил воду, пил жадно, захлебываясь. Сидевший рядом Северианов безжалостным образом выговаривал ему, словно почтенный глава семейства нашкодившему дитяте.

- Сами виноваты, Семен Яковлевич, умный взрослый человек, пожилой даже, а ведете себя, как чёрт знает что! Понадеялись на авось, вдруг пронесет, минует роковая чаша - и вот Вам пожалуйста. Результат. В прошлый раз я Вас спас - Вам бы тогда еще открыть мне всю правду, рассказать всё, как на духу. Так нет, наговорили кучу никчемностей, по существу ничего, решили - обойдётся! Вам не приходило в голову, что сегодня я мог бы и не оказаться рядом, это просто счастливая случайность - что так вышло. Задержись я на часок - и мы сейчас не беседовали бы с Вами. Вы бы уже совершенно ни с кем и никогда не беседовали.

Вода стекала по подбородку Семена Яковлевича, становилась розовой, не переставая говорить, Северианов тщательно ощупал лицо ювелира, подал очередной стакан воды. Несмотря на кровоподтеки и жалкий, даже страшный вид, серьёзных повреждений он не обнаружил, зубы целы, нос и челюсти в порядке, не переломаны. Семён Яковлевич отделался весьма легко, не смотря на возраст.

Сегодня Северианов говорил с ним значительно жестче, менее почтительно, чем в прошлый раз.

- Семен Яковлевич, милейший Вы мой, поверьте, Вы подвергает свою жизнь весьма значительной опасности, пытаясь играть в кошки-мышки со всеми. Вы уверили меня, что в городе нет драгоценностей, достойных сколь-либо пристального внимания, а ведь это не так!

Увидев, что ювелир готов энергично запротестовать, Северианов умоляюще-резко выбросил левую руку вперёд, раскрытой ладонью вертикально, словно прерывая на корню возможный поток возражений и уверений.

- Подождите! Сначала я выговорю Вам все, что мне ведомо, затем попробуете разуверить меня, так и быстрей, и эффективнее будет. Итак, бандиты не беспричинно наведались к Вам и в первый раз, и сегодня! Это вовсе не случайный налет, Вас грабили под заказ. Разыскивали именно бриллиант, алмаз, изумруд, я в этом не сильно разбираюсь, и именно у Вас. Делайте выводы.

- С чего Вы взяли? - простонал Семен Яковлевич Ливкин.

- Он рассказал, - Северианов кивнул в сторону убитого Петра Кузьмича Топчина.

- Этот бандит мог наплести Вам чего угодно, не надо все сразу на веру принимать.

Северианов устало и с некоторой даже безысходностью вздохнул.

- Семен Яковлевич, я очень сильно не рекомендую Вам испытывать судьбу в третий раз, Вас просто банально убьют! Я понимаю Ваше положение: хочется и в живых остаться, и тайну сохранить. Но уж поверьте, шансов у Вас очень и очень немного. Этот человек не лгал, не в том он положении находился, чтобы лгать! Рассказал немного, так как сам практически не знал ничего. Но кто-то уверен, что некий драгоценный камень находится у Вас и нанял бандитов добыть сей камень.

- Не может быть! Нет! - ювелир рыдал почти искренне, в другое время Северианов бы ему поверил.

- Рассказывайте! Успокойтесь, выпейте ещё воды, можете чего покрепче, припомните все, чего запамятовали или желаете утаить - и рассказывайте. Не сопротивляйтесь, Семен Яковлевич, я Вам не враг, скорее, наоборот. Если хотите передохнуть - извольте, но потом все равно рассказать придётся. Я не тороплю, но без ответов на вопросы не уеду.

Свояк Семена Яковлевича Ливкина Мирон Савельевич Смолин, хозяин дома, мужиком оказался крепким, к тому же деревенская жизнь, щедро сдобренная визитами белых, красных, зелёных и прочих джентльменов удачи с большой и малой дорог, весьма закалила мужа сестры жены ювелира, а также его супругу, научив относиться к подобным визитам философски, то есть с известной долей терпимости и непротивления злу насилием. Потому от перенесенных переживаний и притеснений Мирон Савельевич оправился очень быстро, значительно раньше Семена Яковлевича, и сейчас на столе появились бутыль самогона, чугунок картошки, свежезарезанное сало, домашняя колбаса, хлеб и большой кувшин кваса. Переодетый в чистую рубашку, с вымытой и перебинтованной головой Ливкин употреблял второй стакан ароматного кукурузного первача, шумно дышал и смотрел на Северианов хитро-виноватым взглядом успевшего сбросить добычу карманника, пойманного за руку городовым. Взгляд этот явно не предвещал предельной откровенности со стороны ювелира, и Северианов с досадой подумал, что Семен Яковлевич и на этот раз отделается какой-либо сказочкой, слегка похожей на правду. И что жить ему в таком случае останется совсем недолго.

- Никакого камня у меня нет, - сказал Семен Яковлевич и голос его звучал вполне ровно. - Нет, и не было. Предполагать можно что угодно, сколь угодно и кем угодно, но от этого желаемое, увы, не делается достижимым. Не смотрите на меня Фомой неверующим, господин штабс-капитан, я говорю чистую правду! Разговорами сыт не будешь, а предположения в карман не положишь. Слова вызывают ощущения, ровно ничем не уступающие и даже иногда превосходящие реальные. Но материальными, увы, не делающимися.

- И что сия аллегория означать должна? - малиновый квас со смородиновым листом был великолепен, Северианов не удержался и налил второй стакан.

- Только то, Николай Васильевич, что камня у меня нет, и если кто-то считает обратное, то от его предположений, у меня не появится волшебным образом бриллиант. Так что не обессудьте.

- Хорошо, попробую принять Ваши слова на веру. Но ведь кто-то считает, что камень у Вас, и наверняка его суждения основаны не на пустом месте. Дыма без огня не бывает, уважаемый Семен Яковлевич. В прошлую нашу встречу, припоминаю, Вы упомянули о драгоценном камне с мудреным английским названием. Кажется, "Голубая мечта" по-нашему. Случайно упомянули, или, все-таки, бандиты насчитывали найти у Вас именно его?

Семен Яковлевич задумчиво допил стакан самогонки, с аппетитом закусил колбасой, шумно выдохнул. Налил по-новой. Он быстро хмелел, алкоголь растворял пережитый стресс и одновременно снимал страх, господину Ливкину начинало казаться, что все неприятности позади, а с возможными он справится сам, не прибегая к ненужным услугам штабс-капитана. Северианов решительным жестом отодвинул бутылку на край стола.

- По-моему, Семен Яковлевич, Вам более, чем достаточно. В прошлую нашу встречу Вы произвели на меня впечатление человека весьма трезвомыслящего и совершенно непьющего. А нынче употребляете даже не коньяк, а, стыдно выговорить, самогон, да ещё стаканами. Рассказывайте, а бражничество продолжите позже. Говорите, потом вместе подумаем, как быть дальше.

- Хорошо. В конце концов, я Вам обязан. Только хочу предупредить, господин штабс-капитан, история длинная.

- Ничего, я готов выслушать эту длинную историю.

- Какие только несчастья не переплелись в истории бриллианта "Голубая мечта", он же "Dreamboat": проклятия, кражи, загадочные смерти, разводы, сумасшествие, публичные казни и многие другие. А началась наша сага сотни лет тому назад - никто не знает, когда именно, возможно, еще до Рождества Христова. В те далекие времена алмаз считался магическим амулетом. Люди верили, что твердость этого "царя камней" придает его хозяину храбрость и мужество в битвах. Знаменитые воины украшали свое оружие алмазами или алмазной россыпью, которые уже тогда считались очень дорогими камнями, и поэтому иметь их могли только богатые люди. Эти камни довольно быстро стали привилегией имущих классов.

По одной из легенд, "Dreamboat" был похищен грабителями из индийского храма. По другой - некий пастух нашёл блестящий камешек и, не придавая ему особого значения, променял своему собрату за небольшое количество пшена; этот последний, тоже не зная цены камня, отдал его третьему лицу и т.д., пока, наконец, камень не попал в руки знатока. Также неизвестно доподлинно, как "Голубая мечта" попал в Европу, первое упоминание о камне мы встречаем в 17 веке, тогда он был привезен из Индии французским торговцем драгоценными камнями Жаном-Марком Бюрнье. Бюрнье совершил множество смелых и отчаянных по тем временам поездок в Индию, они были длительными и весьма небезопасными. За вывоз алмазов в другие страны назначена была смертная казнь, которая, кажется, не особенно устрашала туземцев. Неизвестно, купил ли француз "Dreamboat", обменял, или камень попал к нему как-либо иначе, только "Голубая мечта" принёс своему хозяину несчастье. Во время обратной дороги во Францию корабль попал в сильнейший шторм и пошёл ко дну со всем экипажем, спаслись единицы, среди которых был и Бюрнье. Каким непостижимым образом ему удалось сохранить алмаз, легенда умалчивает, но после своего чудесного спасения Бюрнье уверовал в магическую силу камня и хранил его, как талисман, считая оберегом. Шкатулку с камнем он передал дочери, и тут удача оставила семейство Жан-Марка Бюрнье. В то время в Европе имелось очень немного крупных синих алмазов, поэтому, благодаря исключительно сильному сиянию и темно-синему цвету, их просто называли Французскими синими алмазами. Дочь Бюрнье Франсуаза вышла замуж, и тут впервые явила миру сияние "Голубой мечты". Через некоторое время после свадьбы молодожены погибли при загадочных обстоятельствах, а алмаз исчез, чтобы появиться спустя 20 лет уже в Англии, где известный ювелир, золотых дел мастер Джордж Уэйтс придал огранку камню, который приобрел грушевидную форму и стал весить 69,42 карата. Тогда-то он и получил свое нынешнее название: "Dreamboat", "Голубая мечта". Затем он был куплен русским купцом Феофилактовым и вывезен в Россию. Там его за баснословные деньги приобрел граф Орлов и преподнес в подарок императрице Екатерине II, так же, как до этого бриллиант "Орлов". Бриллиантами в это время украшали обувь, одежду, различные кубки, троны, оружие и скипетры. Князь Потемкин имел шляпу, которую невозможно было носить из-за ее невероятной тяжести: настолько она была унизана бриллиантами. Великая императрица любила пометать карты - играла и с фаворитами, и с придворными, и с европейскими монархами. Очень уважала картежничать на драгоценные камни и однажды проиграла сию великолепную драгоценность князю Марусову Никите Семёновичу, завзятому картежнику, при этом никто не мог заподозрить его в шулерстве. Хотя, честно говоря, я уверен, что это лишь красивая легенда, и камень был пожалован за совсем другие заслуги. Однако новый хозяин князь Марусов недолго наслаждался красотой "Голубой мечты". Никита Семенович подарил камень единственной дочери Ольге, которая была повенчана в 1803 году с бароном Михаилом Ивановичем Микулиным. И этот подарок стал роковым. Через несколько дней после рождения дочери Марии Ольга скончалась, ещё через неделю за ней последовала и малютка. Эта утрата сильно подействовала на старого князя, его хватил удар, от которого Марусов уже не оправился. Во время войны 1812 года, камень попал в руки французов, к кому именно истории неведомо, да и не суть важно, поскольку при отступлении французский обоз был атакован казаками, и бриллиант вновь вернулся в Москву. Следующим его владельцем стал князь Дубровский, в его семье ограненный синий бриллиант просуществовал до наших времен, по имевшей место традиции, его принято было дарить невесте в день венчания. А потом произошла революция, и следы камня теряются. Возможно, он до сих пор лежит в укромном месте в виде клада, возможно, его национализировали большевики, возможно, прилип к загребущим рукам одного из тех, что громил барскую усадьбу. Неведомо.

Это, так сказать, официальная часть истории, известная многим уважающим себя ювелирам.

- Есть и неофициальная?

- Есть. Точнее выразиться, продолжение официальной истории. А еще точнее - мои домыслы, догадки, предположения. Возможно даже выдумки, вожделенное намерение подогнать действительное под желаемое. Итак, после учиненного товарищами чекистами неудачного обыска в моей мастерской, я некоторое, весьма неприятное для меня время провёл в застенках городской ЧК, я уже докладывал Вам о сём прискорбном событии. Так вот, во время пребывания в этом грозном учреждении, довелось мне сидеть с неким столичным господином в одной камере. Господин молодой, этакий сибарит, любитель всяческих наслаждений. Золотая молодежь, интеллигенция. Высокий, очень худой, с роскошно вьющимися смоляными волосам, свободно спадающими на лоб. Небольшие кокетливые гвардейские усики. Глубокие черные глаза, простите за аллегорию, как озера, в которых можно утонуть: женщины от взгляда подобных глаз с ума сходят. Зовут сего столичного франта Виктор Нежданов, и попадает он в Новоелизаветинскую ЧК. Сырая холодная камера, ужас, паника! Ожидание смерти. Сообщество трепещущих, трясущихся от страха людей, которых уже и за людей-то считать затруднительно. Либо душегубы отъявленные, вроде сегодняшних, от одного взгляда на которых оторопь пробирает! Представить невообразимо! Из князи - да в грязи. Из столичной жизни - да в подвалы чрезвычайки! С нами в камере, по счастью, все больше шелупонь сидела, людишки никчемные, спекулянты-самогонщики, их всех через пару дней взашей прогнали. Так вот, показался я чем-то Витеньке, вроде как оба - люди культурные, интеллигентные, разговорились. Знаете, когда смерть рядом ходит, когда её, костлявую, с минуты на минуту ожидаешь, люди весьма откровенны становятся. И на Витеньку такая бесстыжая искренность и чистосердечное прямодушие напали, что всю он мне свою подноготную выложил. Даже такое, что на смертном одре вспоминать не хочется, за что потом всю жизнь краснеть придется.

- Что-то интересное?

- Кое-что. Рос наш Виктор баловнем судьбы, любил всё иностранное, даже обыденные вещи называл на английский манер. Обожал до чрезвычайности посещать рестораны, без ума был от выдержанных коньяков, курил только дорогие папиросы. А еще Виктор до женщин чрезвычайно падок был, амуры крутил направо-налево, напропалую, без разбору. Мужчина он весьма красивый, умело ухаживал, читал стихи, очень быстро соблазнял женщину, после чего терял к ней всякий интерес. И вот тут случилась у него большая любовь с некоей мадемуазелью, с которой вместе от большевиков бежали. Сюда. За границу собирались, в Париж, к кафешантанам, варьете и прочим прелестям сладкой жизни. Да только что-то пошло не так, потерялись они в пути, Витя ожидал свою возлюбленную со дня на день... Суть не в этом. Во всепоглощающую страсть, безудержные и нежные душевные терзания я, конечно, верю, только Витя прекрасным полом чрезмерно обласкан был, чтобы в большую любовь пускаться. И тут называет он фамилию предмета своего обожания. Ирина Дубровская. Вдова знаменитого на всю Москву графа Дубровского. Меня словно молнией поразило: история-то, весьма нашумевшая в свое время и в кругах ювелиров широко известная.

- Вот как?

- Да! Ирина родилась в Москве в семье Басманова, человека хлебосольного, с большим достатком, привыкшего жить на широкую ногу и донельзя баловавшего единственную дочь. Ей было 16 лет, когда судьба оборвала жизнь ее отца, а безутешная в горе вдова скончалась немногим позже, и полугода миновать не успело. Попечители выдала Ирину замуж за графа Дубровского - популярнейшего пятидесятилетнего повесу, очень богатого человека. Желая как можно более подсластить сей неравный брак, на свадьбу он подарил Ирине бриллиант "Dreamboat", как он уверял, семейную реликвию. Не смотря на изрядную разницу в возрасте, Дубровский очень любил свою молодую жену, готов был ножки ей целовать и всячески угождать. Однако, к величайшему сожалению, прожив до крайности бурную молодость и растратив свой пыл на других женщин, уже не мог дать этойнеискушенной, но с каждым днем все более пылкой и страстной натуре полнейшего удовлетворения. Ирина все чаще беспричинно хандрила, ее непрестанно мучали головные боли и непонятные тайные желания.Дубровский, конечно, старался развлечь юную супругу: водил на собрания, в оперу,устраивал балы. На балах Ирина блистала, всегда была утонченно элегантна, ухожена, одета со вкусом, с заграничным шиком, а главное, бриллиант "Dreamboat" придавал ей ту изюминку, которая делает даму из высшего общества прекраснейшей из всех окружающих. Дальнейшее пересказываю со слов Нежданова: на одном из подобных балов он и был представлен Ирине. Остальное нетрудно домыслить: молодой, остроумный, блестящий кавалер, настоящий светский лев - он с первого взгляда понравился Ирине, да и Ирина ловила часто на себе его пристальный взгляд. После этого вечера они как бы случайно встречались то в театре, то на званых вечерах. Поначалу Виктор не делал попытоксблизится с Ириной. В 1915 году графиня Дубровская уехала в Крым, там встретила Нежданова, и он стал её любовником. Потом они встречались в Москве. Все это Витенька рассказал мне весьма откровенно, в подробностях. Не думаю, чтобы он лгал или преувеличивал, в подвалах ЧК не до эротических фантазий! Последнее, что мне известно: после случившегося в феврале 1917 года переворота крестьяне сожгли усадьбу Дубровских в Подмосковье, графа хватил удар, и он вскоре умер, а Ирина переехала в Москву. После Октябрьской революции дела шли все хуже. Поначалу власть большевиков всерьёз не воспринимали, ждали, что она рухнет сама собой. Зима была холодной и голодной, Ирина все больше задумывалась о том, чтобы уехать. Например, в Крым, с которым связано столько экзотических воспоминаний, там дожидаться конца большевистского режима. Может быть, в Париж... Но боялась. Страшила дорога, неизвестность. Так прошла зима, а весной вновь появился Виктор Нежданов. Он, казалось, не изменился, все такой же черноволосый красавец с порочно-красивым лицом дамского обожателя. Предложил уехать туда, где нет большевиков, где жизнь прекрасна и беззаботна. Говорил, что на первое время у него есть немного золотых украшений, на жизнь хватит. Предложил обвенчаться, когда обустроятся на новом месте. Не то, что она не верила Виктору, однако страшилась дороги в неизведанное. И все же решилась, в конце концов...

Рассказывая мне все это, Виктор, разумеется, о "Dreamboat" словом не обмолвился. Только он и не подозревал, что историю Дубровских я превосходно знаю, и ведаю, кто на сей момент является владелицей "Голубой мечты". И коли уж пустилась графиня Ирина с Витенькой в дальние странствия в сладостную заграницу, то камушек-то, наверняка, с собой прихватила, и вскорости знаменитый бриллиант в Новоелизаветинске объявиться должен. А "Dreamboat" - это Вам совсем не конфискованное у купчишки Епифанцева залотишко или жемчуга супруги городского головы. "Dreamboat" - это состояние, капитал, даже капиталище. С ним вы можете появиться в любой стране мира, и везде вас примут с распростёртыми объятиями. Как самого дорогого гостя. И безбедную старость вы обеспечите не только себе, но и своим внукам.

Северианов смотрел все так же доброжелательно-заинтересованно, ни одним мускулом лица не дрогнув, словно ничего интересного не услышал.

- Витю, в конце концов, увели, может быть расстреляли, а скорее всего, просто вышвырнули за ненадобностью. Ибо реальной угрозы это трясущееся создание власти Совета Народных Комиссаров не представляло ни в малейшей степени. Меня, кстати, освободили через несколько дней.

Северианов оставался, по-прежнему, равнодушен, словно фамилия Нежданов ни о чем ему не говорила. Хотя вереница мыслей буквально захлестнула сознание. "Что бы вы ни услышали, никогда не выказывайте своего интереса, - учил подполковник Вешнивецкий. - Ваш оппонент ни в коем случае не должен догадываться об истинных ваших помыслах и цели расспросов. Маскируйте предмет своего любопытства, уводите разговор в сторону, обозначайте ложные ориентиры своей корысти".

- Продолжайте, - кивнул Северианов. - Вы говорили кому-либо о своей догадке?

- Бросьте, Николай Васильевич, о таком вслух не говорят. Даже самым близким людям, даже под угрозой расстрела. Ибо человек, сумевший завладеть "Голубой мечтой" меняется до неузнаваемости. Он мгновенно отбросит ненужные более политические идеалы, жизненное кредо, глупые моральные принципы. "Dreamboat" даёт всё, о чем можно только пожелать: богатство, власть над людьми, иное положение в обществе, любовь и ласки самых утонченных и неприступных женщин. Представьте только, что вам не нужно больше рисковать жизнью, вырывать из глотки других свой кусок хлеба с маслом, добиваться расположения первых красавиц. Из нищего офицера вы превратитесь в одного из столпов общества. Любое, прежде недоступное удовольствие будет вам по карману, - подогретый винными парами, Семен Яковлевич говорил истово, высказывал сокровенное. Лицо из нездорово-багрового стало потно-розовым, увлеченно-мечтательным. - Вы представляете себе, что это значит?

Северианов лишь усмехнулся.

- Увы, Семен Яковлевич, пусть я покажусь Вам безнадежным идеалистом, жалким и глупым романтиком, но произнесу банальную сентенцию: счастье - это не удовольствие, счастье - это победа.

- Бросьте! - величаво отмахнулся господин Ливкин. - Вы мыслите, как нищий. "Пусть я слаще морковки ничего в жизни не едал, но зато... Зато я человек высокоморальный и глубоко нравственный. Моя цель - счастье для всех! Накормить и облагодетельствовать весь мир!" Позиция бедняка, боящегося или не желающего приложить усилие для собственного благоденствия. Так рассуждают большевики: "Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем... Кто был ничем - тот станет всем"... Мечта, иллюзия, потребная для завоевания господства, установления диктатуры. Пользуясь этой идеей, большевики могут захватить власть, но как долго подобная власть продержится? "Голубая мечта" не может принадлежать всем сразу, ему нужен лишь один человек, хозяин. Иначе бриллиант потеряет свою ценность. Да, обменяв "Dreamboat" на хлеб, им можно накормить тысячу голодных, но назавтра они вновь захотят кушать, а бриллианта больше нет, он исчез, утек сквозь пальцы водой. А что касается счастья и удовольствия... Если верить Вам - то большее наслаждение Вам доставляет умерщвление себе подобных. Неужели сегодня Вы испытали приятственный восторг, убив четырёх человек? В таком случае - Вы патологически опасный маньяк, господин штабс-капитан.

Северианов усмехнулся.

- Вы по-своему правы. А по-моему - нет. Счастье человек испытывает добиваясь своей цели, преодолевая трудности и всевозможные препоны, меняясь, в конце концов. Вы лжете не мне, Вы, что гораздо хуже, пытаетесь обмануть самого себя. Еще в первую нашу встречу я заметил выражение истинного наслаждения на Вашем лице, когда Вы изготавливали замечательное украшение, стрекозу, шедевр, с моей точки зрения. В тот момент Вы были поистине счастливы, нет? В глубине души вы созидатель, а не торгаш, признайтесь! И для меня удовольствие составило вовсе не умерщвление, как Вы выразились, четверых человек, а то, что я избавил Вас и Ваших близких от насилия и угрозы со стороны мерзавцев и преступников. Чисто, без потерь с Вашей стороны. Теперь подумайте, представьте себе следующую картину. Вы каким-то чудесным образом самостоятельно, без моей помощи сумели отбиться от бандитов, перебили бы сегодняшних визитеров. Что бы Вы испытали при этом?

Ювелир вздрогнул и на миг зажмурился.

- Не представляю себе подобной коллизии. Но если бы подобное случилось, то испытал бы я чувство облегчения и... И страха, наверное.

Северианов покачал головой.

- Нет, Семен Яковлевич, Вы просто не можете представить этого, Вы поставили в своём сознании барьер, Вы не помышляете о противлении злу, Вы стремитесь победить исподволь, тихой сапой, смирением. Получив драгоценный камень, Вы будете бояться, трястись, чахнуть, осматриваться, дабы кто-либо не попытался отнять его. Нет?

- Вы снова неправы, господин штабс-капитан! В России сейчас "Dreamboat" не стоит ничего. Не более мешка картошки, на который его можно выменять, не представляя истинной ценности бриллианта. Любой вооруженный человек, вроде вас, может силой отнять его у человека вроде меня. Но в законопослушном обществе, за границей, например, где нет гражданской войны, и силой обладает не человек с ружьём, а человек с состоянием, капиталом, бриллиант имеет совсем другую цену и другую важность и силу! Примите это на веру, без сомнений!

Северианов допил квас, и устало откинулся на спинку колченогой конструкции, именующейся здесь стулом.

- Мы все дальше отклоняемся от темы, Семен Яковлевич, мы ведем с Вами абстрактные разговоры о добре и зле, о большевизме и белой идее, весьма далекое отношение имеющие к нашим делам.

- Вовсе нет, Николай Васильевич! Поймите, "Dreamboat" изменит любого и каждого. Красного комиссара заставит забыть об идеях большевизма, равенства и братства, доблестного офицера освободительной армии вынудит отказаться от планов реставрации монархии, мирного обывателя поставит перед искушением взять в руки револьвер и выстрелить в затылок ближнему...

Северианов слышал ювелира, словно сквозь пелену. Перед глазами возникла картина из далекого прошлого. Плотный ружейно-пулеметный огонь, мелькающие впереди фигурки, пулевые фонтанчики возле лица. Рядом хрипит, теряя сознание и снова выныривая из глубин беспамятства Малинин. Афоня, выцеливающий вражеских пулеметчиков. Зловещее осознание того, что их ждали. Пульсирующая боль в прострелянном плече. Бессильная ярость. Надменно-спокойное аристократическое лицо подполковника Вешнивецкого: командир прикрывал их отход. Северианов тогда долго нес на спине теряющего силы и кровь Малинина. Афоня, как всегда, непостижимым образом вывел их из-под огня, а потом одному ему только ведомыми травами и кореньями остановил кровь, вытащил Малинина с того света. К своим они вышли лишь через двое суток, все раненые, обессиленные, злые...

К чему бы это? Человек, завладевший драгоценным камнем, теряет принципы, идеалы и превращается в алчущее животное? Чушь, глупость, бессмыслица. Он бы не бросил тогда Малинина, предложил ему хоть "Dreamboat", хоть все мировые ценности...

- Человек, не знающий истинной ценности камня, будет смотреть на него просто как на дорогую безделушку, прелестное украшение, никчемную побрякушку. Которую, конечно, можно продать и даже задорого, но только специалист знает настоящую цену "Dreamboat". Вы ошибочно полагаете, что вами движет любовь, ненависть, преданность, либо ещё какие побуждающие мотивы. Так всегда описывается в романах, так нас учат с детства, так считают все. Однако, на самом деле, в жизни всем заправляет алчность, корысть, жажда наживы, сребролюбие. Вы можете сколь угодно не соглашаться со мной, но человеческую сущность, увы, не переделать. Своя рубашка всегда была и останется ближе к телу. Вот так-то, господин штабс-капитан!

Северианов флегматично вздохнул, с лёгким сожалением разглядывая потное лицо ювелира.

- Наш спор может быть бесконечным, Семён Яковлевич, и, к сожалению, весьма непродуктивным и бессмысленным, ибо ни Вы, ни я не изменим свою позицию и останемся при собственных мнениях. Рассудить может только время...

Северианов высыпал на стол драгоценности, найденные в тайнике Житина.

- Вам знакомы эти предметы?

Семён Яковлевич Ливкин совершенно не удивился и не задал никакого вопроса. Выбрал из кучки перстенек, поднес к глазам, повертел.

- Как Вам сия побрякушка, Николай Васильевич?

- На мой взгляд - вещь замечательная, вероятно, цена соответствующая, нет? Я не специалист, Вам это известно.

- Да, да, - Ливкин продолжал рассматривать перстень. Поднес поближе к глазам, нежно потер камень о рукав, посмотрел на свет. - Как стремительно и неумолимо спешит время, господин штабс-капитан. Мы с Вами суетимся, пытаемся что-то успеть, пытаемся изменить жизнь, кто-то пытается переделать мир, а результат?.. Все уйдём, кто раньше, кто позже, только украшения переживут нас, со временем увеличиваясь в цене, приобретая свою собственную историю. Эту безделушку, Николай Васильевич, сделал я лично в октябре одна тысяча девятисотого года для юной супруги Микулина Ивана Михайловича, одного из состоятельнейших людей города. О-о-о, это была целая эпопея! В камешек для перстня, бриллиант грушевидной формы в три карата, Микулин вложил кучу денег и лично контролировал мои труды. Приглядитесь: бриллиант окружен двумя рядами миниатюрных белых алмазов - зрелище потрясающее. О, сколько трудов было положено, сколько копий сломлено, пока эскиз не пришелся, по вкусу Ивану Михайловичу. Честное слово, я получил ни с чем не сравнимое наслаждение, изготовляя сей шедевр.

- Заработали много?

- Немало, впрочем, и не слишком много. Эстетического удовольствия от процесса создания украшения получил неизмеримо больше, чем в финансовом смысле: между нами говоря, господин Микулин человек не просто прижимистый, а форменный скряга. Однако, откуда у Вас сии сокровища?

Северианов пожал плечами:

- Обнаружил в тайнике, предположительно принадлежащего Житину. Это дорогие украшения?

Семён Яковлевич задумчиво перебирал, катал в пальцах драгоценные изделия, затем сложил все горкой, подвинул Северианову.

- Как я понимаю, Николай Васильевич, Вас интересует: обладал ли собиратель сей коллекции соответствующими знаниями, отбирая самое ценное, или грёб всё в кучу, по принципу: все золото, что блестит? Так вот, отвечу: драгоценности разной стоимости. То есть, на мешочек перловой крупы Вы сейчас легко можете обменять любое из этих изделий, реальная же стоимость совершенно различна. Изготовленный мной перстень - вещь дорогая, хотя в общей массе конфискованного большевиками цена его теряется. А вот это массивное колечко стоит не более того золота, что в нём заключено, то есть, весьма многим по силам. Держать их вместе - глупо и нерационально, цена перстня в разы превосходит цену кольца. Нет, человек, собиравший эту коллекцию, брал без разбора, что понравится, что плохо лежит. Как сорока, хватает, что блестит сильнее и ярче прочего, не делая разницы между бриллиантом, изумрудом, сапфиром или осколком бутылочного стекла. Иван Михайлович, после установления Советской власти, сбежать то ли не успел, то ли не посчитал возможным - думал, власть на день-два пришла, не больше. Было у него несколько обысков, изъяли все, что нашли, сам господин Микулин несколько месяцев просидел в ЧК, пока, как видно, не отдал все, что было, до копейки. Его взяли одним из первых, сразу после установления Советской власти, еще при старом председателе чрезвычайки, Ордынском. Предприятия его национализировали, в общем, остался гол, как сокол.

- Что с ним теперь?

- А что с ним может быть? Магазины вернули, только убытки кто покроет? Жалуется на нищенское положение, кое-как пытается концы с концами свести, большевиков костерит почем зря... Как и все, впрочем.

- Понятно. - Северианов положил перед ювелиром фотографическую карточку, найденную в комнате Житина. - А этих людей Вы знаете? Может быть, кого-то видеть приходилось?

Ливкин карточку взял, внимательно вгляделся в лица, усмехнулся, прицокнул языком.

- Тот, что слева - это Житин, вне всяких сомнений! Чёрт возьми, это даже интересно! Житин же крестьянин, а тут - человек приличный, культурный, надо полагать, обеспеченный. Одним словом - не лапоть курсив.

Ювелир перевернул карточку, прочитал надпись.

- Владимир, - подсказал Северианов. - Не Антон Семёнович. Может быть, брат? Или просто человек, весьма похожий внешне на председателя ЧК?

- Это он! - категорично заявил ювелир. - Не похожий человек, и не брат-близнец, это именно - Антон Семёнович Житин! Поверьте, пообщавшись с ним лицом к лицу, вы не спутаете его ни с кем. Даже сейчас, только взглянув на карточку, я вспоминаю тот ужас, который имел несчастье испытывать во время обыска. Не знаю уж, почему он здесь называется Владимиром, и что за метаморфоза произошла с его социальным статусом, однако это один и тот же человек. Я более чем уверен.

- Понятно. Остальных не знаете?

- Нет. Никогда не доводилось встречать.

- И фамилия Белогорцев-Архангельский Вам не знакома?

- Нет. Кто это?

Северианов вздохнул.

- Если б знать, Семён Яковлевич. Однако мы отвлеклись.

- Повторю вопрос: кто мог знать о том, что "Голубая мечта" может появиться в городе? И кому Вы говорили о нем, либо кто мог догадаться, что Вам известно о "Dreamboat"?

- Никому, я уже отвечал Вам.

- Я помню. Но так не бывает. Вы могли проговориться совершенно случайно, исподволь, не обратив внимания.

- Молодой человек! Во-первых, я давно уже вышел из того возраста, когда можно трубить направо-налево о своих успехах, либо неудачах, и походя рассказывать случайным знакомым сокровенные тайны. А во-вторых, есть такие вещи, о которых вслух не говорят ни при каких обстоятельствах. Поверьте, я умею хранить тайны, профессия обязывает.

- Я вполне Вам доверяю, Семен Яковлевич, и ни в коей мере не стремлюсь оскорбить Вас. Но ситуации случаются совершенно разные. Мне, например, Вы рассказали.

- Во-первых, Вы, господин штабс-капитан, дело другое, а во-вторых, Вы и без моего рассказа были в курсе, я не прав?

- Все это так, но тайну Вы могли выдать неосознанно, сами не поняв этого. Поверьте, такие ситуации встречаются гораздо чаще, чем хотелось бы. Некто неизвестный уверен, что "Dreamboat" находится у Вас и нанимает бандитов из Гусилища, чтобы камень отобрать и передать ему. По описанию главаря банды: "круглый, как колобок, невысокий, но чувствуется: барин. Одет прилично, культурного из себя строит. Котелок низко надвинут, на самые глаза. Голос такой... простуженный, как будто. Говорит вежливо, но словно бритвой режет". Такой вот незатейливый словесный портрет. Вам не знаком человек, подходящий под это описание? Лучшего, к сожалению, не имею. Пока...

- Под этот портрет подходит немалая часть мужского населения Новоелизаветинска. Господин ниже среднего роста, склонный к полноте... Голос изменить можно, опять же.

- Вспоминайте! Когда и где, при каких обстоятельствах Вы могли упомянуть о бриллианте, о графине Дубровской и ее скором визите в Новоелизаветинск, о Викторе Нежданове.

Наверное, Семен Яковлевич Ливкин, если бы имел такую возможность, вывернулся бы наизнанку, чтобы доказать господину штабс-капитану свою искренность. Вот только Северианов слишком хорошо знал ситуации, когда человек даже самому себе боится признаться в чём-то. Он старается забыть, отгородиться, заменить одно событие другим и постепенно сам начинает верить своим фантазиям, придуманной реальности, неслучившимся происшествиям.

- Семён Яковлевич! Выслушайте меня со всей возможной внимательностью, умоляю Вас. Напрягитесь! Представьте себе следующую картину: некий весьма серьёзный человек узнаёт о том, что "Dreamboat" в Новоелизаветинске. Вы сами только что описывали, как влияет бриллиант на мировоззрение человека, как ломает его жизненные позиции, не стану дальше повторять Ваших слов. Так вот, человек этот весьма давно утратил такие понятия, как сентиментальность, прекраснодушие, добропорядочность. Для него - это просто слова, и цена им - даже не копейка в базарный день, а неизмеримо меньше. Практически, ничего, пустое сотрясание воздуха, оборот речи, не более. Цена чужой жизни также не представляется ему чем-то важным, так, досадное препятствие на пути к желанной цели. Я не представляю себе, кто это, однако, вероятно, этот человек очень страшен, раз сумел привести в трепет такого отпетого негодяя и головореза, как Пётр Кузьмич Топчин, с которым Вы имели несчастье беседовать. Или он с Вами, - Северианов сделал зловещую паузу, внимательно вглядываясь в часто моргающие глаза ювелира. Охваченное испугом лицо Семёна Яковлевича мимикой напоминало премудрого пискаря Салтыкова-Щедрина, либо физиономию потомственного дворянина Елистратова, в тот момент, когда к нему пожаловали с визитом сотрудники ВЧК. - Итак, неизвестный нам господин считает, что "Dreamboat" уже у него в кармане, а то, что этого пока не случилось - лишь вопрос времени. Не знаю уж, каким образом, но он утверждается во мнении, что камень у Вас, либо Вам известно его местонахождение. Дальнейшее - весьма просто и для него обыденно, как для Вас - стакан воды выпить. Он нанимает бандитов, те заявляются к Вам для грабежа. Вас, Семён Яковлевич должны были убить, я не пугаю, я просто обрисовываю Вам сложившуюся ситуацию. Но дальше всё идет не так, как должно было развиваться. Банда исчезает, перестает существовать, уничтожена, все злодеи банально убиты. Как Вы думаете, неизвестный посчитает это случайностью, или решит, что господин Свиридский Семён Яковлевич вовсе не так прост, каким желает выглядеть? Вы зарываете голову в песок, словно страус, при виде опасности, неужели тешите себя надеждами, что этот человек отступится от своих замыслов? Да вовсе даже наоборот, происшедшие события его только обозлят, раззадорят: какая-то козявка посмела бросить вызов Ему? Теперь он пустит в дело не бандитов, а людей посерьёзней, и поверьте, шансов остаться в живых у Вас нет ни малейшего. И умирать Вам придется страшно! Потому что эти люди умеют спрашивать, и им всегда отвечают. Кто раньше, кто позже - но всегда! Вспомните, что с Вами происходило сегодня - так это детский лепет по сравнению с тем, что будет.

Северианов почувствовал, что чересчур нагнал жути: цвет лица Семёна Яковлевича сделался апоплексически бордовым, нервическая дрожь сотрясала все члены ювелира, выпитое спиртное улетучилось мгновенно, господин Ливкин сделался совершенно трезвым и изрядно, до дрожи в печёнке напуганным. Северианов продолжал.

- Не хочу излишне нагонять на Вас страху, но, к сожалению, скрыться Вам не удастся. Не получится. Вас нашли в Новоелизаветинске, Вас нашли здесь, Вас найдут и в другом месте: "Dreamboat" стоит потраченных усилий. Уезжать, пускаться в дальние странствия Вы не желаете, потому обречены. Увы, Семён Яковлевич, но это именно так. Раньше или позже Вас обнаружат.

Ювелир изловчился, перегнулся через стол, дотянулся до противоположного края, трясущимися, но ловкими пальцами схватил самогонную бутылку и набухал себе полный стакан. Северианов не стал препятствовать.

- Ваша роль весьма незавидна, господин Ливкин! Как жребий ни кинь - выйдет всё равно клин. И возможность изменить ситуацию, спастись у Вас только одна, единственная: опередить. То есть ликвидировать первопричину, источник опасности, угрозу. Устранить того человека, который считает, что "Голубая мечта" находится у Вас. Рассказать мне всё, о чём я прошу, всё, что знаете. Потому что, в отличие от Вас, я смогу нейтрализовать этих людей, я умею это делать, как Вы имели неоднократную возможность убедиться, разве нет?

Господин Ливкин, казалось, не воспринимал слова Северианова, целиком занятый содержимым стакана. Со вкусом сделал лошадиный глоток, даже не зажмурился. Потом вдруг произнёс совершенно трезвым голосом, словно в бутылке была прозрачная колодезная вода:

- Говорите Вы весьма складно, господин штабс-капитан, признаю, жути нагнать умеете. Живу я замкнуто, сомнительных знакомств не завожу, с посторонними не общаюсь. Хоть наизнанку вывернись, но не могу я вспомнить, чтобы кому-либо говорил о Дубровской.

- И даже имя её не упоминали? Случайно, вне контекста разговора, просто так, к слову?

- Если "Dreamboat" появился в Новоелизаветинске, то очень немногие ювелиры смогут узнать его. По пальцем перечесть можно.

- Что ж, давайте посчитаем. Свиридский опознал бы его?

- Разумеется! Осип Давидович мастер известный, все знаменитые бриллианты знал назубок. Посреди ночи разбуди - без запинки опишет и "Орлов", и "Санси", и "Хоуп", он же "Голубой француз", и "Кохинур", он же "Гора света", и "Дерианур", он же "Море света".