После нудного проливного дождя вновь наступила жара, знойная духота, настоящее пекло, словно погода решила отыграться, взять реванш, превратить Новоелизаветинск в истинный среднеазиатский Ташкент. На бульварах зацвели липы, как и прежде появились праздно прогуливающиеся парочки. Весело зацокали по булыжным мостовым конские подковы, заскрипели колёса извозчичьих пролёток, дробным горохом загремели сапоги, штиблеты, лёгкие дамские туфельки.
Первоначально Троицкий бульвар назывался просто Бульваром, лишь много позже его нарекли Троицким по названию улицы, которая к нему примыкает. Для украшения вдоль бульвара высадили берёзы, которые, к сожалению, ни в какой степени не прижились, потому сейчас здесь привольно росли более неприхотливые липы, а в отдельных местах можно было встретить клёны, вязы, дубы, ясень. Бульвар считался одним из любимейших мест прогулок представителей Новоелизаветинского дворянства. Здесь были установлены скамьи, различные мостики, беседки из зелени, работали фонтаны, вдоль главной аллеи тут и там, словно часовые, попадались бюсты знаменитых людей - в общем, развлечений хватало. Доброй традицией стало проведение на бульваре многочисленных книжных базаров, выступления уличных музыкантов, а напротив доходного дома акционерного общества "Адамсон и Бауэрман", более известного горожанам, как "дом со львами близ Троицкой", на боковой аллее весьма вольготно расположились художники. В былые времена в часы променада все проезды по бульвару сплошь заставлялись экипажами гуляющей публики.
Присев на скамейку и приняв праздный вид разнежившегося на солнце лентяя, Северианов с интересом наблюдал за работой художника-портретиста, переносящего на серый бумажный лист образ расположившегося напротив весьма толстого купчины, под которым скрипел и грозил немедленно развалиться старинный деревянный стул.
Художник рисовал мастерски и достаточно быстро, образ портретируемого проступал буквально на глазах. Зрелище получалось весьма захватывающее, просто колдовское. Не то чтобы рисовальщик торопился, потому что поспешишь - людей насмешишь, а на скорость можно соревноваться с извозчичьей кобылой, но и не растягивал процедуру, словно кисель. За ловкими движениями его карандаша с восторгом следили две дамы с летними зонтиками в руках, одна совсем юная, почти девочка, другая в годах, по-видимому, жена и дочь портретируемого. Северианов видел, что художнику весьма нравится, когда публика с завороженным восхищением наблюдает, как он рисует. Это подобно аплодисментам для артиста.
- Ты, мил-человек, рисуй меня покрасивее, помоложе, ну и чтобы, значит, похоже было, - довольно жмурясь, пробасил купец. Видно процедура пришлась ему весьма по душе, он со значимым превосходством поглядывал вокруг, дескать, вот я какой!
Художник держал карандаш профессионально: грифелем вверх, положив его на указательный и средний, накрыв большим пальцем, - при таком положении в процессе рисования участвовала вся рука, а не только кисть - линии получались поразительной длины, гибкости и плавности. Купец остался весьма доволен, долго вертелся перед рисунком, словно юная девица перед зеркалом. Выгибался и так и сяк, вздымал-опускал брови, колоритнейше извивал губы, совершал прочие весьма комичные ужимки - в общем, паясничал. От щедрот выделил художнику соответствующую плату, забрал портрет, протянул жене. Та согласно кивнула. А дочка весело зааплодировала, шумно стуча ладошами.
- То-то! - многозначительно поднял вверх указательный палец купец. - У нас - не у Пронькиных!
Северианов с неспешной ленцой опустился на освободившийся стул.
- Желаю запечатлеть своё изображение. Индивидуальность, так сказать. Хочется взглянуть на себя со стороны глазами мастера.
Иван Андреевич Лаврухин искренне полагал, что для того, чтобы придать рисунку портретное сходство с оригиналом, потребно с внимательной старательностью выделить какую-либо деталь, наиболее соответствующую изображаемому типажу, и тщательнейшим образом усилить её, проработать с филигранной скрупулёзностью. Так, если у портретируемого длинный нос - следует сделать его ещё длиннее, чуть-чуть, капельку, вроде бы и незаметно, но это сильнейшим образом подчеркнёт индивидуальность модели. Если, скажем, пухлые губы - усилить эту пухлость, не так, разумеется, чтобы уж совсем губошлёп вышел, а самую малость. Это может быть высокий лоб, орлиный взгляд, или даже щель между зубами, оригинально уложенные волосы. Чуть-чуть старания - и это заставит человека улыбаться, рассматривая творение Ивана Андреевича, и с ностальгической грустью вспоминать застывшее мгновение спустя десять, двадцать, а то и тридцать лет. Ведь что человеку нужно? Сам себя он и в зеркало лицезреть может. Пожалуйста, в любой момент с дорогой душой. Только ведь каждый желает узнать о своих психологических особенностях, как он выглядит со стороны, как его воспринимают окружающие. Насколько верно он думает о себе, насколько его собственное мнение совпадает с мнением прочих. Заурядные портреты никому не нужны. Поэтому главной задачей в своих художествах Иван Андреевич видел в том, чтобы заставить модель поверить в собственную внутреннюю красоту, неповторимую притягательность и шарм. Художник на то и художник: для портретного сходства достаточно со скрупулёзной фотографической точностью воспроизвести основные пропорции и черты лица, а вот чтобы передать определённый образ человека, потребно мастерство и, как минимум, вдохновение. Как бы то ни было, но зарисовки Ивана Андреевича давали великолепные результаты и были куда более похожи на оригинал, чем даже фотографические карточки, сделанные через дорогу в фотографической мастерской Гиршзона. Кто-то даже позволил себе сделать следующий комплимент: "картинки" Лаврухина полностью раскрывают душу модели. Во всяком случае, Северианов был восхищён своим моментальным портретом: картинка представляла его в самом выгодном свете, он о собственной внешности был мнения значительно более скромного.
Иван Андреевич считал себя великолепным иллюстратором. Во всяком случае, его графические сюжеты долгое время украшали книги издательства "Портнов и сыновья". Больше всего Лаврухину удавались жанровые сцены, не лишённые изрядной доли карикатурности и гротеска. Однако с началом войны издательство значительно сократило объём выпускаемой продукции, и Иван Андреевич остался практически не у дел. Чтобы не пропасть с голоду Лаврухин поступил на службу, стыдно сказать, в сыскную полицию художником-рисовальщиком. Сделанные им по описанию потерпевших портреты-картинки преступников, в отличии от предшественника, агента Маслова, отличались изрядной узнаваемостью, а иногда по ним опознать лиходея удавалось точнее, чем по безликим фотокарточкам в деле. В общем, нашёл Иван Андреевич своё призвание. Только после революции и установлении в Новоелизаветинске Советской власти снова остался рисовальщик-график без работы и теперь прозябал на улице, перебиваясь случайными портретными зарисовками. Почтенно прогуливающейся публики, желающей увековечить себя анфас графически-рисовальным способом, было мало, так что приходилось с хлеба на квас перебиваться.
Рассматривая собственный портрет, Северианов восхитился совершенно искренне.
- Превосходно вышло, господин художник, право слово.
Расплатившись и подождав, пока сахарная верноподданническая улыбка растает на губах Лаврухина, Северианов продолжил.
- Имею к Вам предложение, если, разумеется, Вы не против, и у Вас найдётся некоторое время, каковое Вы сможете уделить мне.
- Слушаю Вас.
- Надо по описанию нарисовать портрет одного человека. Справитесь? Труд Ваш обязуюсь оплатить, к тому же непременно угощу обедом. Заморских деликатесов не обещаю, но и копейничать не приучен, останетесь довольны.
Бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства господин Вардашкин вполне искренне не понимал, чего от него хотят.
- Я ж говорил Вам, господин штабс-капитан, человека того я видел лишь миг, к тому же ночью. И вовсе не уверен, что смогу описать его.
- Но Вы, дражайший Никифор Иванович, утверждали, что это был тот самый чекист, который обычно приезжал за господином Свиридским. А этого товарища Вы днём изволили видеть, разве нет?
- Да, разумеется, только теперь уже я не совсем уверен, что это был тот, о ком подумал. Выпимши был, чего с пьяных глаз не привидится... Показалось...
- А я Вас ни в чём не упрекаю, Никифор Иванович. Более того, отношусь к Вам с изрядным сочувствием и пониманием. И прошу только описать Ивану Андреевичу человека, о котором Вы подумали. На большее мы не рассчитываем, в свою очередь, будем Вам весьма признательны. Настоечка, опять же, у Вас великолепная!
- Уж что есть, то есть! - довольно крякнул господин Вардашкин. - Настоечка самая, что ни на есть, превосходнейшая! Может быть, по капельке? Для настроения?
- С удовольствием, но только после дела. Тогда уж не грех!
- Не очень я уверен, что смогу быть Вам весьма полезным, господин штабс-капитан.
- Об этом не думайте, ошибиться каждый может.
Склонив голову вбок, господин Вардашкин с преданнейшим любопытством голодного щенка наблюдал, как Иван Андреевич затачивает кончик карандаша. Взметнул бровями вверх, выпятил вперёд нижнюю губу, кивнул с уважением:
- Сурьёзное у Вас дело. Просто-таки труд египетский!
В последующие сорок-пятьдесят минут Северианов с изрядным удовольствием мог наблюдать работу профессионального рисовальщика-допрашивателя.
- Какова форма головы? - спрашивал Иван Андреевич, зависнув острым грифелем над листом бумаги.
- Что значит форма? - недоумённо воззрился на Лаврухина бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства. - Голова-то известно, какой формы: круглая, какой ещё может быть?
- Идеально круглая, вытянутая овалом или трапециевидная? У меня, обратите внимание, абрис лица совершенно круглый, а вот, к примеру, у господина штабс-капитана контур более склонен к овалу, - карандаш с грацией балерины запорхал над бумажным листом, являя изумлённому Никифору Ивановичу геометрические фигуры различной формы. - Ещё, если задуматься, лицо бывает квадратное, треугольное, вытянутое, похожее на бриллиант, или, допустим, сердце.
- Скажи, пожалуйста! - бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства смотрел на изображённые варианты с некоторой опаской и благоговейным ужасом деревенского вахлака-простофили. Затем перевёл взгляд на Ивана Андреевича, воззрившись на рисовальщика снизу вверх. Лаврухин лёгким движением нарисовал контур.
- Так?
- Так, - кивнул Вардашкин. - Э-э-э, то есть, нет, не так. Нос курнос, а рыло дудкой...
Иван Андреевич рисовал, стирал нарисованное, правил, вносил коррективы в набросок. Работал совершенно равнодушно, механистически, без эмоций, чего нельзя было сказать о господине Вардашкине. Поначалу скептически взиравший на труды рисовальщика, бывший сочувствующий уничтожению экономического рабства постепенно втягивался в процесс, поддакивал, либо начинал возражать с азартом карточного игрока.
- Лоб высокий, низкий?
- Так он, почитай, всё время в фуражке был, откуда ж знать...
- Такая фуражка?
- Ну да, наверное. Фуражка - он а и есть фуражка, головной убор. Фуражка - в рубль, и та набекрень.
- Нос большой, длинный. Как говорится, для двоих рос, а одному достался. Чем не молодец, коли нос с огурец!
- Так, что ли?
- Ну, вроде бы так, может, конечно, и побольше.
- Однако, почтенный, Вы уж совсем флюгер обрисовать пытаетесь.
- Флюгер, не флюгер, только тот нос сто лет рос...
- Рот?
- Тут уж, как говорится, губа - не дура. Широкие, значит, губы, пухленькие, как у барышни. Такими целоваться хорошо.
- Уголки губ вверх, вниз, или горизонтально?
- Не припоминаю...
- Так? - лёгкий карандашный штрих. - Или так?
- Второй вариант больше подходит.
- Значит, уголки вниз?
- Выходит так.
- Теперь похож?
- Не, не похож. Всё, как будто, правильно, но не ён.
Иван Андреевич усмехнулся, сделал несколько штрихов, подтёр изображение, вновь заработал карандашом.
- Во! - с непритворным восхищением воскликнул господин Вардашкин. - Теперя ён! Вылитый, как Бог свят! Один в один - он! Сика в сику, как говорится! Ну, Вы, господин живописец, настоящий мастер!
- Похож? - спросил Северианов.
- Да какое там похож! Вылитый! Лучше, чем на карточке фотографической! Самая суть схвачена! Может, настоечки за успех?
- Спасибо, Никифор Иванович, я на службе, воздержусь, пожалуй, а вы с господином художником, если есть желание, имеете полное право. Заслужили!
Что-то такое сумел изобразить Иван Андреевич на совершенно рядовом, по мнению Северианова, глазу зацепиться не за что, портрете, какую-то изюминку, потому что фигуранта по рисунку вполне уверенно опознали все без исключения соседи погибшего ювелира.
- Чекист это, который Осипа Давидовича обычно увозил, а потом обратно возвращал! - едва взглянув на творчество господина Лаврухина, в один голос утверждали и Степан Христофорович Тихомиров, и мадам Великолукская, и Марфа Андреевна Поленова, и сёстры Лебедевы, и нищий дворянин Федосов, и разорившийся купец Феофанов, и приказчик Оглобин, и даже известный скандалист Фома Александрович Попов.
- По каким признакам опознали? - задавал всем один и тот же вопрос Северианов, на что получал неизменно одинаковый ответ:
- А чёрт его знает, по каким признакам! Только он это, и всё тут! Как есть он.
Обедать Северианов повёл Лаврухина в трактир "Тобольск"
- Заказывайте всё, что душа пожелает, Иван Андреевич, не копеечничайте. Заслужили, слов нет! Как Вам только удаётся так удачно схватывать натуру портретируемого? Вы знаете, всю жизнь уважал профессионалов! А как иначе?! Если человек исполняет своё дело на совесть, лучше многих других - это достойно!
В трактире всё так же опьяняюще-сочно пахло молодыми берёзовыми листьями, ядрёным хлебным квасом, так же будоражил ноздри аромат свежеиспечённого ржаного каравая. Лишь граммофон позволил себе сменить репертуар, и теперь в зале курским соловьём разливалось золотое меццо-сопрано любимицы Двора Его Императорского Величества Надежды Плевицкой:
С ярмарки ехал ухарь-купец,
Ухарь-купец удалой молодец.
Вздумал купец лошадей напоить,
Вздумал деревню гульбой удивить.
Вышел на улицу весел и пьян
В красной рубашке красив и румян.
Старых и малых он поит вином,
Пей, пропивай, поживём, наживём.
Иван Андреевич расположился за столом с истинно купеческим степенством. Рюмку водки он не выпил, а выкушал чинно, с величественным достоинством и обстоятельностью, принялся за раскалённый суп. Зачерпнул полную ложку, поднёс к губам, подул на огнедышащую поверхность, попробовал, довольно крякнул и отправил в рот. На лбу мгновенно проступили мелкие бисеринки пота, лицо раскраснелось. Иван Андреевич метал ложку за ложкой, довольно щурился, фыркал, отдувался. Выпил ещё рюмочку, блаженно закатил масленые глазки к потолку.
- Наслаждайтесь, - кивнул Северианов. - Я оставлю Вас на несколько минут.
Прокофий Иванович Лазарев рассматривал рисунок с неподдельным интересом.
- Заглянул к Вам снова, Прокофий Иванович, - сказал Северианов. - Показать это любопытнейшее творение, фотографический рисунок, заодно пообедать. Совместить, так сказать, приятное с полезным. А ещё точнее, одно полезное с другим полезным. Не приходилось ли Вам видеть этого персонажа?
Господин Лазарев задумчиво пожевал губами. Повертел рисунок в руках, наклонил голову набок, внимательно вглядываясь в многообразие карандашных штрихов.
- Определённо я его где-то встречал, лицо знакомое. Хотя и смутно. Не то чтобы я знал этого человека, однако видел совершенно точно, только вот где?
- Может быть, это кто-то из чекистов? - подсказал Северианов. - Припомните.
Прокофий Иванович отставил рисунок подальше от глаз, прищурился. Слегка откинул голову назад, что придало ему впечатление некой надменности. Между нависшими бровями чётко обозначились вертикальные складки. Так продолжалось около минуты, потом вдруг господин Лазарев с оглушительным шлепком хлопнул ладонью по лбу.
- Точно! А я-то гадаю, где я его мог лицезреть. Это ж чекист, который Житина возил. Честно скажу, видел его всего несколько раз мельком, потому сразу не сообразил.
- Уверены?
- Совершенно уверен, Николай Васильевич. Весьма похож, весьма.
Северианов согласно кивнул.
- Благодарю Вас, Прокофий Иванович! Вы очень мне помогли!
Северианов улыбнулся весьма радушно, хотя фраза была стандартной, изрядно казённой и ровно ничего не значащей, однако господин Лазарев воспринял её буквально и зарделся польщённой улыбкой.
- Что Вы, господин штабс-капитан, какие пустяки, право! Как Ваши розыски продвигаются, успешно?
- Потихоньку, Прокофий Иванович, кое-какие результаты есть, но пока не очень впечатляющие. То есть, самих чекистов пока не нашли: ни Житина, ни Троянова, ни этого товарища с рисунка. Но, как Вы сами изволили выразиться при прошлой нашей встрече, торопись медленно. Найдём, никуда не денутся.
- Ну что ж! - Прокофий Иванович Лазарев с чувством потряс севериановскую руку. - Весьма рад, что оказался Вам полезным. Как говорится, всегда рады оказать содействие и всяческую помощь. Кстати, сегодня расстегаи отменно удались, я сейчас распоряжусь подать. К супчику. С пылу с жару! Пальчики оближите-с!
Глава
"Как же сильно я люблю тебя!" - думал Саймон Экклстон, приподнявшись на локте и жадно рассматривая спящую Джейн, касаясь огненно-рыжих локонов, игриво раскинувшихся на подушке, проводя указательным пальцем по тёплому плечу. Он чувствовал огромный прилив нежности и, в то же время, стыда, словно совершал нечто недозволенное, всеми осуждаемое. Любовь - самое великое чувство. Кто умеет любить, и кто нашёл свою любовь, нашёл свою вторую половинку, тот поистине счастливый человек. Мы выбираем друг друга не случайно. Мы встречаем только тех, кто уже есть в нашем подсознании.
Они были знакомы два года, которые показались Саймону одним днём, время проведённое с Джейн летело стремительной птицей, каждая встреча волновала, будто в первый раз. Каждая близость манила волшебной новизной, словно двадцатишестилетний Саймон Эккслтон впервые готовился познать женщину, оттого неимоверно страстной, волнующей и загадочной. Джейн не требовала обязательств, пустых обещаний, любовных клятв. Казалось, во всяком случае, Саймон надеялся, хотел быть в этом уверенным, порой считал, что знает наверняка: ей просто хорошо с ним.
Саймон продолжал с любовной жадностью рассматривать Джейн. Женщина дышала ровно, сладко шевелила губами во сне, и чувство безграничной нежности переполняло Саймона, наливало его силой, безудержной страстью, трепетным пылом. Он готов был всю жизнь носить её на руках, сдувать пылинки с туфелек, ну и все остальные глупости, что приходят в голову влюблённому мужчине. Плохо другое: Саймон Экклстон был женат и развестись не мог ни в коем разе. В браке любовью не пахло нисколько, это было взаимовыгодное соглашение, уйдя от жены, Саймон терял всё. Положение в обществе, обеспеченную жизнь, перспективную службу. Оставался гол, как сокол, без всяческих надежд на будущее. С милой, разумеется, рай и в шалаше, all you need is love (всё, что тебе нужно - любовь), но это лишь красивые слова, суровые жизненные реалии указывали, что сэр Экклстон слишком привык к спокойному, благоустроенному состоянию, чтобы бросить всё и начинать заново, с чистого листа. По-видимому, это понимала и Джейн, так как ничего не требовала от Саймона, никаких обязательств, только любви!
Саймон Экклстон был мужчина весьма красивый, высокий, стройный, со спортивной фигурой, мускулистым торсом, приятными чертам лица. Открытый благородный лоб, широкие скулы, большие глаза, суровые брови вразлёт, изящно-отточенные линии подбородка и шикарная улыбка. Сладкий герой-любовник. В жизни он вытянул счастливый билет, здраво рассудив, что "Beggars can't be choosers " (нищим выбирать не приходится), и, заложив свою красоту, взяв в жены младшую дочь сэра Джона Уинстона Квинси, леди Энн Квинси, даму на восемь лет старше Саймона, некрасивую и до невозможности глупую. Если следовать поговорке: "The bride is interesting until she becomes a wife" (Жена интересна лишь до той поры, пока она невеста), то леди Квинси как женщина не волновала Саймона в равной мере, как до женитьбы, так и после. В принципе, нельзя сказать, что в браке Экклстон был несчастлив: за пять лет он сделал головокружительную карьеру, забыв, что такое нужда, завёл множество крайне полезных знакомств и, вполне можно сказать, как сыр в масле катался. Согласитесь, весьма неплохая плата за отсутствие любовного пыла. Так думал Саймон до того момента, как встретил Джейн.
"There's no such thing as a free lunch" (Не бывает бесплатных обедов). Оставшись с Джейн наедине и начиная в самом буквальном смысле дрожать от нахлынувшего вожделения, Саймон вдруг понимал, как многого он лишился в жизни, променяв безудержную, захватывающую все его мысли и чувства страстную любовь на сытое и спокойное существование. Редких встреч с Джейн Экклстону было мало, хотелось ощущать её возле себя постоянно, в любое мгновение иметь возможность сжать в объятиях, приласкать, дать волю сердечному обожанию, романтической увлечённости, темпераментному исступлению.
Он никогда не задумывался, что девушка нашла в нём. Он красив, молод, богат, имеет весьма недурную должность в английской секретной службе, хоть покуда и не слишком высокую, однако с изрядными перспективами. Этого вполне достаточно, чтобы бескорыстно и с всепоглощающей страстностью отдаться ему. Любовь - на то и любовь, чтобы вспыхнуть внезапно, захватить полностью, заставить наслаждаться каждой минутой пребывания с любимым. Ничего иного и быть не может. Планы на будущее убивают любовь, цени мгновенье, срывай каждую минуту счастья! Саймон почувствовал, что теряет голову от страсти, наливаясь безудержной мужской силой. Нежно погладил спящую Джейн, рука плавно скользнула вниз, задержалась на маленькой, удобно лежащей в ладони груди. Склонился, ласково, но настойчиво целуя Джейн - она не проснулась, но мягкие губы сами ответили на поцелуй, а юное тело затрепетало в руках Экклстона. "Как же сильно я люблю тебя!" - вновь подумал Саймон.
Ему нравилось, как она, стыдливо отводя взгляд, наклоняет голову. Потом её ресницы поднимаются, Джейн с бессовестной призывностью смотрит ему в глаза снизу вверх; и от этого взгляда его пронзает такая любовная нежность, такая безудержная страсть, что сердце готово выскочить из груди, словно подстреленный всадник из седла на полном скаку. Улыбка нежна и многообещающа, тело мягкое и податливое, ладонь накрывает ладонь, пальцы переплетаются, Джейн часто и томно дышит, их губы словно вступают в поединок, в рукопашную схватку, в которой не бывает побеждённых, только победители. И лёгкая улыбка и нежные касательные движения пальцев, постепенно делающиеся всё более настойчивыми и жадно-торопливыми.
- Какой ты нетерпеливый! - прошептала Джейн ему на ухо.
Игривые кошачьи движения. Закинутая назад голова девушки, раскрытый в немом крике рот.
И её дразнящий, сводящий с ума язычок. Жадные ласки. Направляющая ладонь на его талии, непроизвольно вырвавшийся крик, горячие пальцы левой руки, порывисто взлохматившие его идеальную причёску. Чувство полной власти, полной победы, и в то же время полнейшей подчинённости. Бешенная кавалерийская скачка, хриплое дыхание. Судорожно выгнутое дугой тело. Cтавшее на минуту некрасивым, и оттого еще более любимым лицо Джейн. Требовательный и торжествующий стон. И завершающее: "I love you baby!".
И наконец, как заключительный аккорд - лёгкие касания губ, расслабленные объятия. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, Саймон смотрел в её глаза цвета пасмурного неба, и Джейн нежно гладила его плечи. В такие минуты Саймон был весьма словоохотлив, на него нападало страстное желание выговориться. Рассказывать он мог долго, как выяснилось, сэр Экклстон ни с кем не мог поговорить по душам. Джейн же являлась замечательной слушательницей, способной влюблённо и с сердечным интересом внимать рассказам милого. И не просто тактично изображала почтительное участие, предупредительную чуткость, но и проявляла истинную заинтересованность. О семейной жизни Саймон откровенничать с девушкой не решался, считал подлым и постыдным, потому больше рассказывал о службе в секретном отделе британской разведки, о скором победоносном завершении войны, о планах на послевоенное обустройство. Любил поговорить о литературе, политике, истории. Джейн было интересно решительно всё без исключения. Она умела поддерживать разговор, иногда задавала вопросы, словно желая знать всё о своём любимом, о своём желанном, милом сердцу. Исключительный случай: редкая женщина способна так замечательно понимать своего мужчину, считал Экклстон. Это вершина интимности, пиковое чувство, символизирующее максимум доверия и ценностного отношения к своему партнеру. Рассказывая Джейн о новой системе шифрования донесений, Саймон испытывал эмоциональное состояние безопасности, любви, заботы и поддержки, буквально захлёбывался счастьем.
Саймон любил смотреть, как Джейн одевается. Странно, но это действо вызывало в нём безудержный прилив нежности, ощущение таинственного очарования и чувство полного интимного доверия, какое только может существовать между мужчиной и женщиной, гораздо более тонкое и прозрачно хрупкое, близкое, сокровенно - искреннее, чем когда она раздевалась. Медленно с каждым движением, с каждой надетой деталью одежды Джейн превращалась из страстной юной любовницы в степенную, слегка незнакомую, чужую даму. Слёзы умиления наворачивались сами собой, Саймон чувствовал: ещё мгновение - и он не сможет отпустить Джейн.
Этого мгновения всегда недоставало. Джейн уходила, открывала дверь, спускалась по лестнице, а он по-прежнему сидел на кровати, чувствуя, как внутри что-то обрывается, как от него ускользает частичка его самого, как он стареет на несколько лет за те минуты, что требовались Джейн, чтобы выйти из дома.
Девушка медленно шла по улице. В лучах солнца, светившего ей в лицо, она казалась лёгким силуэтом, воздушной пушинкой, уходящей мечтой. Обернулась, трогательно взмахнула рукой. Стоя у окна, Саймон помахал в ответ, послал воздушный поцелуй.
- Хороша, шлюха! - подмигнул Джереми Китинг, старший группы наружного наблюдения, салютуя напарникам кружкой пива. - Я б её... - и он выдал полный набор действий, которые хотел бы осуществить с Джейн, подробно расписывая разнообразные способы и возможные позиции. Впрочем, его скудные фантазии оригинальностью не отличались, и сильно уступали, проигрывали тому, что только что проделал с Джейн Саймон. Наблюдаемое великих измышлений не требовало и исключало иное толкование, всё предельно ясно: любовница, получив свою порцию утех, покидает объект страсти. А что ещё можно подумать, глядя как машут друг другу эти голубки: застывшая посреди улицы дама и высунувшийся из окна голый джентльмен.
Задание было предельно ясно: отслеживать все контакты Экклстона. Однако осатаневшие от рутинного безделья, вторую неделю томившиеся и буквально изнывающие от скуки агенты наружного наблюдения должного рвения не проявляли и на появление Джейн отреагировали весьма вяло. Да и что, собственно говоря, интересного может принести наблюдение за "этой шлюхой"? На какой-либо результат, говоря откровенно, рассчитывать явно не приходится, просто в силу необходимости следует доводить всё до конца. Равнодушно пожав плечами, Китинг сделал изрядный глоток пива и лишь после этого, вальяжно утерев усы, кивнул Николасу Хейсу, самому молодому агенту.
- Ник, проводи "эту шлюху".
Покидать уютный паб чрезвычайно не хотелось, но никуда не денешься: служба - есть служба. Тяжело вздохнув про себя, Николас медленно побрёл за девушкой, соблюдая определённую дистанцию. Когда Джейн совершила несколько неумелых проверочных действий, с изрядным дилетантизмом пытаясь обнаружить возможную слежку, агент понимающе усмехнулся: ничего удивительного, девушка вовсе не походила на рядовую шлюху из Сохо, наоборот, выглядела весьма свежо и привлекательно. Вероятно, опасается, что муж вздумает проследить, где изволит находиться его благоверная, злорадно подумал Николас Хейс, расслабленной походкой повесы фланируя позади Джейн.
Девушка ещё раз покрутила головой, затем завернула в кафе и присела за столик, где уже находился седоватый джентльмен среднего возраста и обличия совершенно невзрачного, глазу зацепиться не за что. Вероятно, они были знакомы: перекинулись парочкой фраз, джентльмен улыбнулся, по отечески потрепал её по плечу. Джейн заказала традиционный чай с густыми топлёными сливками, имбирные пирожные, мармелад. Николас зашел следом, присел в дальнем углу, со скучающим видом разглядывая накрахмаленные салфетки. Смотреть на Джейн и её собеседника избегал, "держал" их боковым зрением. Девушка пила чай, как истинная леди: гордая осанка, элегантный наклон головы, чашку с узким дном и расширяющимся верхом держала, прижав мизинец. Пригубливая, смотрела в чашку, а не поверх неё. Типичный Five o"clock Tea, традиционная беседа за чаем. Джейн что-то говорила, джентльмен рассеянно слушал. Хейс уже начинал сомневаться в полезности наблюдения: всё выглядело мирно, идиллистически-безмятежно и дружелюбно. Заподозрить какую-либо фальшь, притворство совершенно невозможно. Николас тоже попросил чаю и сэндвич, с рассеянной скукой размышляя о том, что трапеза девушки и мужчины также похожа на конспиративную встречу двух агентов разведки, как похожи друг на друга чашка чая, что он держит сейчас в руке и оставленная в пабе недопитая кружка тёмного портера.
Потом Джейн простилась, поднялась и вышла из кафе, неспешной походкой двинулась вдоль улицы, а джентльмен вновь раскрыл газету и углубился в чтение. Николас должен был немедленно устремиться вслед за девушкой, но, нарушая полученные указания, остался на месте. Что-то удержало его. Что? Возможно, в мистере Хейсе проснулся охотничий азарт, смутное беспокойство, дразнящее предчувствие тайны, непонятное подозрение. Девяти из десяти человек это чувство совершенно неведомо, а возможно, и девяноста девяти из ста. Как бы то ни было, Николас продолжил наблюдение за сотрапезником девушки. Джентльмен неспешно дочитал газету, также неспешно расплатился, поднялся и, тяжело опираясь на трость, проследовал к выходу. Титаническим усилием воли Николас заставил себя не броситься тут же за ним, а лениво допил чай, бросил на стол монету и только после этого выбрался из кафе.
Джентльмен уже остановил экипаж, Николас занервничал, заметался, однако ему повезло, ибо очередной кэб появился почти тотчас же. Приказав вознице следовать за объектом наблюдения, Хейс успокоился и даже почувствовал себя этаким удалым героем, в одиночку преследующим опасного противника.
Однако преследование было весьма недолгим. Доехав до железнодорожного вокзала, джентльмен не спеша выбрался наружу, после чего едва ли не на глазах Хейса растворился среди спешащей людской толчеи, словно его и не существовало вовсе. То ли проявил недюжинную сноровку и смекалку, то ли Николас замечтался и проворонил объект наблюдения. Николас Хейс пытался отыскать джентльмена, бестолково суетился, метался, бросался во все стороны, изрядно нервничая, однако совершенно безрезультатно. Объект непозволительно бессовестным образом провёл Хейса.
Кто был этот неизвестный джентльмен, с какой целью он встречался с Джейн? Заметил ли "хвост", обнаружил ли скрытое наблюдение? Сознательно ли ушел от назойливого пригляда, или весьма капризная леди Фортуна просто показала Николасу Хейсу язык, и неизвестного джентльмена он упустил случайно, исключительно по собственному ротозейству?
Сэр Найджел Пол Хатингс считал ниже своего достоинства отчитывать подчинённых, тратить силы на замечания либо брань, метать громы и молнии. Он лишь смерил Николаса Хейса истинно британским ледяным взглядом и брезгливо отвернулся. Николас готов был провалиться сквозь землю от скандальной неловкости и конфуза, а сэр Хатингс с исключительным равнодушием прошествовал мимо Хейса, отпер дверцу сейфа и достал из металлических недр толстую папку. Словно карты в классическом пасьянсе на стол поочерёдно легли несколько десятков фотографических карточек. Найджел Хатингс кивнул проштрафившемуся агенту:
- Взгляните, нет ли среди этих джентльменов того хитреца, что так ловко провёл вас?
По спине Николаса Хейса предательски текли струйки пота, колени изрядно подрагивали, он рысью подскакал к столу, впился взглядом в карточки. Сэр Хатингс, внешне оставаясь совершенно невозмутимым, про себя улыбнулся: несмотря на допущенный промах, мальчишка агент ему пришёлся по нраву. Не зная условий игры, не владея ситуацией в целом, интуитивно вычленил главного фигуранта, не побоялся бросить второстепенный объект слежки и переключиться на более важный. А вот сэр Найджел Хатингс был посвящен в детали, потому хорошо представлял, где следует искать. Потому и выложил перед агентом именно эти фотографические карточки.
- Этот, сэр! - подрагивающий указательный палец Хейса совершенно уверенно вонзился в четвёртую карточку в третьем ряду.
- Вы уверены?
- Уверен, сэр. Только здесь он с усами.
- Хорошо, можете быть свободны.
Сэр Найджел Хатингс с иезуитским лицом и невозмутимым спокойствием каменного идола дождался, когда за Хейсом закроется дверь, и только тогда позволил себе улыбнуться. Потом проявил совершенно несвойственную ему эмоцию: довольно потёр руки и, сцепив пальцы, сладко потянулся. Всё разложилось по полочкам. Пасьянс сошёлся. Ситуация развивалась именно так, как он предполагал. Что ж, теперь вполне можно было быть уверенным, что Саймон Экклстон у него в кармане. Потому что весьма уязвим: слишком многое может потерять, вздумай артачиться. Семья, положение в обществе, весьма обеспеченная жизнь, престижная служба, карьерный рост - Экклстон, разумеется, не способен отказаться от всего этого. Такими вещами не бросаются. А ещё неизвестный джентльмен на самом деле был хорошо известен сэру Найджелу Полу Хатингсу.
Глава
Что человеку более потребно: кружка пива или интересная, познавательная книга? Вопрос не праздный и вовсе не риторический. Так уж вышло: Новоелизаветинская публичная библиотека, или "Публичка" в городе была изрядно знаменита, однако вовсе не у читающей публики. Прямо напротив библиотеки, менее чем в 50 саженях, располагалось питейное заведение Шмакова, и выражение "встретиться у "Публички"" означало рандеву вовсе не для того, чтобы прочитать книгу. До введения "сухого закона" в 1914 году, питейное заведение славилось на весь Новоелизаветинск самым вкусным и свежим пивом в городе, да пожалуй, и во всей губернии: "Чёрным" - "Товарищества пиво- и медоваренного завода Семёна Ярыжникова". Сваренное на манер кваса, весьма сладкое и ароматное при низком градусе, поскольку при изготавливании пиву не давали полностью выбродить, оно пользовалось огромной популярностью и отведать знаменитого "Чёрного" у Шмакова, восхититься его приятным и мягким вкусом приезжали знатоки из соседних городов. "И в "Чёрном" пиве есть светлая сторона", - гласили плакаты на стенах заведения, а в "Новоелизаветинском вестнике", к примеру, появилось смелое и весьма примечательное высказывание, афоризм, рассуждение какого-то заправского остряка: "Даже бутылка отличного вина не заменит кружки хорошего пива! "В победе вы заслуживаете шампанского, в поражении вы нуждаетесь в нем", - сказал однажды Наполеон Бонапарт, император Франции. Однако позволим себе не согласиться, ибо вино - напиток нужды, употребляемый лишь за неимением пива". Знатоки шутили: "Самое лучшее пиво - первые пять жадных глотков, потом всё становится обыкновенно-повседневным, непраздничным, лишённым поэтичности". "Чёрное" разливалось в коричневые грушевидной формы бутылки ёмкостью 1/20 ведра, на поверхности гордо красовался отлитый двуглавый орёл - герб Российской Империи, год изготовления и надпись "Товарищество пивоварен. завода С. Ярыжников и К. Новоелизаветинск". К пиву подавались всяческие раки: варёные с укропом и солью, тушёные и жареные, слабосолёные и, наоборот, пересоленные, большие и маленькие. А также селёдка, про которую уверяли: во рту тает, сплошной рыбий жир. А ещё питейное заведение Шмакова славилось тем, что за всё время существования в нём ни разу(!) не разбавили пиво водой - случай небывалый и даже немного фантастический. Иван Алексевич Шмаков лично следил за тем, чтобы в его заведении не дай Бог не появилось "левой заразы": фальсифицированного пива, приобретённого на каком-либо пивном складе по низкой цене - 60 копеек за ведро - и разлитого в немытые бутылки завода Ярыжникова, да так, что на вид от настоящего ни в жизнь не отличишь.
В "Публичке" же безраздельно царствовал историк и краевед Николай Леонтьевич Белово, мужчина весьма приятной наружности, хоть и невысокого роста, на лице которого героическая суворовская бородка и дерзкий волевой подбородок, который грех прятать под растительностью, изрядно контрастировали с по-женски чувственными брусничными губами и трогательно-милыми длинными ресницами. В Новоелизаветинске он слыл изрядным фрондёром и нигилистом. Слава эта закрепилась за директором публичной библиотеки после одного казуса, в коем он, по сути, совершенно не был виновен. Во время визита господина губернатора в Новоелизаветинскую публичную библиотеку, кто-то из свиты пошутил скабрезно, шепнув Его Превосходительству на ушко, что, дескать, профессия Николая Леонтьевича представляет собой слово, начинающееся на "б", и заканчивающееся на "ь". На недоумённо-озадаченный взгляд губернатора весьма цинично пояснил: библиотекарь, а вовсе не то, что все подразумевают. Его Превосходительство господин губернатор изволил разразиться весёлым хохотом, вернее сказать, заржал совершенно по-фельдфебельски, с излишней крепостью и дружелюбием долго-долго тряс руку Николаю Леотьевичу, и в довершение всего намекнул: занятие ваше весьма почтенное и для мужского населения Новоелизаветинска чрезвычайно нужное, при этом улыбаясь слишком недвусмысленно. Николай Леонтьевич ничего не понял, но слухами земля полнится, и с той самой поры закрепилась за господином Белово изрядная слава вольнодумца и оппозиционера. А при слове "библиотекарь" многие почтенные господа тщательно прятали в усы весьма сальную сардоническую ухмылочку.
В отличие от своей прародительницы, знаменитой Императорской публичной библиотеки в Петрограде, расположившейся в четырёх самостоятельных зданиях, зрительно воспринимаемых как единое строение, Новоелизаветинская "Публичка" ютилась в крошечном и непритязательном доме, на вид неказистом, но внутри весьма уютном и по-домашнему приятном. Рассчитанный на полторы сотни человек читальный зал имел пятнадцать столов, и за каждым одновременно могло разместиться по десять читателей. Широкий проход делил зал на две равные половины. В бельведере, или по-простому, вышке, чердаке, тереме - небольшой надстройке, возведённой посредине дома со светлыми окнами на все четыре стороны располагался кабинет директора, откуда тот, словно полководец, мог созерцать окрестности. Всякий читатель, какого бы звания или чина он не был, при наличии желания имел свободный вход в библиотеку, и мог воспользоваться запасами книгохранилища совершенно безвозмездно, только не унося книги домой. Сюда заходили люди совершенно различные по общественному положению и происхождению: купцы, учёные, мещане, учащиеся, чиновники, военные, представители духовенства.
Прежний директор "Публички", изрядный пьяница и ловелас Афанансий Афанасьевич Кобелько, фамилию свою оправдывал полностью, ибо был весьма знаменит чрезмерно неотступным вниманием к прекрасному полу, а также не страдал излишней разборчивостью в процессе достижения цели. Его недвусмысленное поведение, неблагопристойное внимание и чрезмерно настойчивые ухаживания в отношении вольнотрудящихся дам весьма скоро перешли границы всяческих приличий, после чего господин Кобелько был с позором вышвырнут, как гласила официальная формулировка: "за разные насилия", - и дело взял в свои руки Николай Леонтьевич Белово.
Николай Леонтьевич являл собой замечательный экземпляр весьма образованного и всесторонне развитого человека, однако главным было вовсе не это. Обычно про подобных людей говорят: шебутной, неугомонный, уёму не знает, штопор в заднице. Несмотря на довольно зрелый, если не сказать почтенный, возраст, Николай Леонтьевич вовсе не растратил юношеского задора и увлечённости. Жил в нём этакий непоседливый юнец, мало довольствующийся достигнутым и постоянно являющий миру новые планы и прожекты, по дерзости и размаху мало уступающие наполеоновским. Так, к примеру, Николай Леонтьевич Белово добился:
- значительного расширения и переустройства читального зала библиотеки;
- зачисления в штат лиц обоего пола - до этого времени женщины принимались в библиотеку только на правах вольнотрудящихся;
- уменьшения срока выдачи книг в читальном зале: "не позднее, чем через час по подаче";
- предоставления библиотекарям квартир "в непосредственной близости от здания книжного собрания, что весьма способствовало обеспечению правильного хода деятельности Новоелизаветинской публичной библиотеки";
- увеличения оплаты за выполненные переплётные работы;
- получения и последующей раздаче двух золотых и пяти серебряных медалей на Станиславской ленте служителям "за усердную и полезную их деятельность";
- создания при библиотеке "постоянного кадра нештатных служащих и служителей", а также многого другого. Ещё Николай Леонтьевич:
- приобрёл собрание книг на старославянском языке XV-XVIII вв.;
- разрешил многим жителям города брать книги на дом;
- передал в дар 260 экземпляров дублетных, то есть повторных книг в дар Новоелизаветинскому Народному дому, а также обществу грамотности, обществу содействия народному образованию, обществу народных чтений, призванных способствовать всяческому "смягчению в народе грубых нравов, возвышения в нём нравственного и умственного уровня";
- разрешил Новоелизаветинскому обществу пособия бедным проведение на территории библиотеки "кружечного сбора пожертвований для оборудования и содержания Детского Дома Трудолюбия для сирот воинов и рабочих".
Но всё это были цветочки, ягодки ожидались впереди. Идеей создания Новоелизаветинского историко-краеведческого музея Николай Леонтьевич Белово бредил издавна, нещадное число раз обивал пороги различных учреждений, и к 1915 году настолько допёк своими идеями власть предержащих, что те, изрядно расщедрившись, выделили настырному радетелю целых 50 рублей и разрешили использовать под музей одну комнату в помещении Новоелизаветинской публичной библиотеки. Оказали покровительство, поспособствовали и облагодетельствовали. Этому событию было посвящено изрядное торжество с праздничными напитками и угощением, на которое собрался Новоелизаветинский бомонд, считавший себя причастным к культурной жизни города. Городской голова Михаил Васильевич Ободзинский выступил с исключительно прочувствованной речью о славных традициях и людях, которым весьма небезразлична история родного края, к коим, в первую очередь, он относит самого себя, затем - попечителя учебного округа князя Ладыженского, полицмейстера Баженова, финансиста Анфилатова, председателя биржевого комитета Кириллова, заведующего пробирной палатой, акцизного, податного и фабричного инспекторов, окружного прокурора, председателей суда, земской и купеческой управы, попечительства о детях, мещанской управы и прочих "неравнодушных господ", среди которых упомянул и господина Белово, правда в самом конце списка и почему-то назвал его Беловым.
С величайшего позволения власть предержащих Белово выделил под музей одну разрешённую комнату, вторую присовокупил втихую, по собственному желанию.
Поначалу в коллекции музея было только около трех десятков случайных экспонатов, в основном монет, но затем дело пошло на лад, и экспозиция стала увеличиваться гигантскими темпами. Чудаков, пардон, энтузиастов в Новоелизаветинске оказалось на удивление немало. Николай Мефодьевич Славинский уступил музею за совершенно смехотворную, меньше символической, сумму несколько рисунков Шишкина, этюд Репина и один холст Айвазовского. Геолог Михаил Борисович Лейский пожертвовал свою этнографическую коллекцию, насчитывавшую около 70 предметов. Скрипач-виртуоз Кирилл Петрович Троепольский "оторвал от сердца" ("только из чувства глубочайшей любви к Николаше Белово") и отдал музею на "вечное хранение" автографы русских композиторов: Глинки, Мусорского, Чайковского, Балакирева. Купец Алексей Дмитриевич Карзин, человек весьма культурных взглядов, выделил музею единовременную денежную помощь, а также передал в дар коллекции фарфора, нумизматики и предметов народного творчества. Публицист князь Эдуард Андреевич Томский, преисполненный глубокого уважения к личностным качествам Николая Леонтьевича Белово, подарил коллекцию старинного оружия. Ольга Петровна Лауди весьма настойчиво ходатайствовала о проведении музейных экскурсий для учениц старших классов новоелизаветинских гимназий, а поскольку возражать Ольге Петровне считалось в сильной степени моветоном, то такие экскурсии сделались постоянными и обязательными. А ещё Ольга Петровна публично заявила, что музей "при всех безумных, тяжёлых, порой отчаянно-драматических условиях, при весьма ничтожных средствах и только благодаря энергии и любви Николая Леонтьевича Белово вырос в значительную величину".
Между тем Николай Леонтьевич Белово тащил в музей всё, на что падал взгляд, и что все прочие считали обыкновенным мусором, недостойным носить высокое звание музейного экспоната: спичечные коробки, марки, бутылочные этикетки, чернильницы, форменные гимнастёрки, офицерские фуражки, вицмундиры, женские кокошники и кухонную утварь. По его мнению, собирание музейных предметов должно было обладать максимально полным характером, чтобы избавить внуков и правнуков от потребной необходимости разыскивать то, что должно было быть сохранено, и что, к сожалению, исчезло, затерялось, и иногда, к величайшему стыду и несчастью, безвозвратно. За музеем неотступно приглядывали сотрудники библиотеки: старшая сестра Белово - Лидия Леонтьевна и дочь - девица Ольга, изрядная красавица, особый шарм которой придавали изящные очки в тонкой металлической оправе. Когда Лидия Леонтьевна, считавшая младшего брата человеком, мягко говоря, слегка легкомысленным ("голова соломой набита!") и даже иногда в сердцах называвшая его "барахольщиком", "хламовщиком" и "ветошником", начинала укорять, пеняя, что он превращает музей в хлев, Николай Леонтьевич совершенно резонно на его взгляд отвечал следующее. "Мы, музейные работники, - высокопарно произносил младший брат, помахивая пухлым указательным пальцем в нескольких дюймах от носа старшей сестры (это был его излюбленный жест при любом разговоре), - не можем принимать на хранение лишь выдающиеся достопримечательности, не можем присваивать себе право судьи, жреца Фемиды, пророка, ясновидца и привилегию знания истины. Не можем по собственному желанию и произволу одним давать бессмертие, а других лишать его". Потому сейчас он с изрядно торжествующим видом "а ля чёрт меня побери" положил перед Севериановым коричнево-жёлтую купюру с эмблемой Российской республики, номиналом, а также пояснительной надписью.
- Что Вы видите перед собой, господин штабс-капитан?
Могло показаться, будто Николай Леонтьевич демонстрирует уникальное сокровище: глаза искрились хитроватым лукавством, ноздри хищно раздувались, сам же Белово напоминал начищенный до ослепительного сияния самовар.
- Керенка, - пожал плечами Северианов. В вопросе чувствовался немалый подвох, и штабс-капитан решил подыграть Николаю Леонтьевичу, словно они развлекались поддавками, обратными русскими шашками. - Двадцать рублей. Бумага, ничего не стоит.
- Все думают именно так! - пухлый указательный палец с победоносным ликованием качнулся перед лицом штабс-капитана вперёд-назад. - Людям весьма свойственно видеть частности и не замечать за ними общего. Человек лицезрит берёзовый лист и не различает леса. Обратите внимание на эту картину, господин штабс-капитан, - он указал на висящий над столом багряно-красный пейзаж в массивной золотой раме. - Кто-то видит дерево, а кто-то завораживающе яркую осень. А кое-кто идёт ещё дальше: необыкновенную красоту природы, лирическое настроение художника и его любовь к родным местам.
- Любопытно.
- Безусловно! Для Вас этот клочок бумаги - некое подобие денежного знака, презрительно называемого "керенкой", а на самом деле - это отражение эпохи, символ времени, в котором нам с Вами приходится существовать. Через сотню лет этот ничем не обеспеченный денежный знак станет музейным экспонатом, и по нему потомки будут изучать нашу сегодняшнюю действительность, нашу жизнь, потрясения, постигшие Российскую империю. Вы о подобном не задумывались?
- Да как-то не удосужился, Николай Леонтьевич.
- И совершенно напрасно, господин штабс-капитан. "Керенки", "совзнаки", "колокольчики", - сейчас это бесполезный бумажный мусор, покупательской способности практически лишённый, все предпочитают для финансовых расчётов старый добрый царский рубль, а когда-нибудь в далёком будущем грань между ними сотрётся, исчезнет разница. Они будут мирно сосуществовать, уживаться в музейной витрине и именоваться: экспонат номер один, экспонат номер два, три, четыре и так далее. Я думаю о будущем, господин штабс-капитан, сегодняшнее скоротечно, стремительно, что Вы или я оставим после себя, какую память?
Николай Леонтьевич щедрой рукой разлил чай по стаканам, придвинул колотый сахар, горку пирожных на широкой тарелке, вазочку с вареньем. Этакий живчик, он вертелся вокруг Северианова юрким волчком, приседал на стул, тут же вскакивал, принимался рыскать возле стола, затем снова падал на сиденье. Сделав огромный глоток, схватил-сцапал соблазнительно-аппетитное пирожное, откусил сразу половину и, мгновенно прожевав, с заговорщической таинственностью подмигнул.
- Обожаю сласти, Николай Васильевич! Приходится много и весьма напряжённо работать умственно, сладкое просто необходимо для подпитки мозговых клеточек. Иначе быстро устаю, да и кураж, азарт, задор пропадают, настроение портится. Как ни крути-верти, а без сладкого наш мозг ленив, подобен амёбе, лежащему на печи Емеле, бездельному лодырю - коту Ваське, облопавшемуся сметаны. Употребляйте в пищу больше сладкого, господин штабс-капитан, и всегда, во всякое время будете полны энергии, решительности, настойчивого темперамента.
Северианов улыбнулся. С самого начала весьма шустрый, энергичный директор "Публички" полностью захватил инициативу, тараторил с частотой раскалённого пулемётного ствола, практически не давая штабс-капитану вставить более одного слова.
- Деньги, афиши, папиросные коробки, почтовые марки, спичечные этикетки, пуговицы, да много чего ещё, всего я перечислить просто не в состоянии, со временем перестанут быть материальными вещами и сделаются отражениями эпохи, иллюстрациями, картинками из нашей теперешней жизни. Ваш армейский ремень, например, господин штабс-капитан, с годами утратит свою функциональную сущность и будет лишь элементом формы офицера пехоты Российской империи, выставленный на всеобщее обозрение в витрине, скажем, исторического музея города Новоелизаветинска лет через сто. Ваш револьвер займёт подобное же место, и юный экскурсовод с въедливой дотошностью примется объяснять пытливым посетителям, почему армейский штабс-капитан был вооружён именно наганом, а не револьвером другой системы, и что, собственно, такое представляет из себя револьвер. Чем он отличается от пистолета. Почему именно наган принят на вооружение в армии Российской империи.
- Звучит страшновато, - поёжился Северианов, словно ему вдруг сделалось нестерпимо холодно. - Следуя Вашим словам, все мы - лишь временный источник информации, экземпляр, предмет для изучения потомками.
- Неприятно, согласен! - закивал, затряс суворовской бородкой Николай Леонтьевич. - Однако так оно и есть. Логично предположить, что некий временной отрезок накладывает свои приметы на тот или иной предмет обихода, а с развитием социального общества происходит видоизменение этого предмета, - он отставил в сторону стакан, очертил указательным пальцем в воздухе окружность, но, похоже, мысль потерял, складки на лбу напряглись, губы шевелились беззвучно. - Э-э-э...
- Все вещи превратятся в музейные экспонаты, - Северианов сказал это совершенно серьёзно, с философской обречённостью, но Белово, похоже, обиделся.
- Напрасно иронизируете, молодой человек. Ирония и наука - вещи несовместимые, маловеры всегда тормозили развитие прогресса, засовывали палки в колёса мировой истории.
- В мыслях не держал! - Северианов улыбнулся вполне искренне, даже руку к груди прижал в знак честной открытости и непритворной чистосердечности. Ему очень нравился весьма эксцентричный директор публичной библиотеки. - Если, к моему стыду, я сказал что-то неуместное в данном контексте - искренне прошу меня извинить. Дурное окопное влияние, не держите зла на солдафона. Хватившего, так сказать, через край, некстати и в неподходящий момент.
Настроение Николая Леонтьевича менялось на противоположное со скоростью несущейся в атаку кавалерийской лавы. Складки на лбу немедленно разгладились, лицо приятно порозовело, брусничного цвета губы обнажили ряд белоснежно-жемчужных зубов, Белово вскочил, резво обежал стул, ухватившись обеими руками за спинку, так что недовольная мебель раздосадованно-возражающе заскрипела, продолжил журчать словесным водопадом:
- Вы задумывались, молодой человек, о сущности некоторых вещей? Вы даже представить себе не можете, насколько это любопытно и интересно, просто, так сказать, дух захватывает. К примеру, позволим себе взять, - он сделал паузу, глаза метнулись по кабинету, опустились вниз. - Ну, допустим, обыкновенный веник. Удивлены? И совершенно напрасно. Задумайтесь только: веником можно, как мы все привыкли, подмести пол. А также веник применяется для чистки одежды, для спрыска белья или цветов. А ещё веник в виде чучела Зимы сжигают на Масленицу. И, разумеется, с веником ходят париться в баню. Весьма распространено представление, что в венике прячется домовой, и в то же время веник выступает оберегом и предметом гаданий. Существует поверье, что веник ни в коем случае нельзя поднимать выше плоскости стола. Также на веник сводят порчу. И много, много чего ещё. Любопытно, нет?
Северианов искренне восхитился.
- Честное слово, Николай Леонтьевич, я весьма впечатлён Вашей эрудицией! Вы можете рассказывать подобные любопытные вещи про всякий предмет?
- Навскидку? Нет, что Вы, далеко не про всякий. Но для этого существуют книги, молодой человек, в них сосредоточена великая мудрость, гениальный опыт человечества. Мы привыкли, что книга - это источник знаний, на самом деле, в них заключены множественные добродетели: сострадание, достоверность, человеколюбие. Черпая знания в книге, люди возвышаются над собой, поднимаются на вершину жизни, постигают гениальный опыт всего человечества, не побоюсь этого слова. Над книгами бессильна старость, и они всегда будут нашими ровесниками, несмотря на возраст. Печально известный Сергей Сергеевич Скалозуб, персонаж великолепнейшей комедии Александра Сергеевича Грибоедова "Горе от ума", пытался сотворить с книгами непотребство, - Белово прикрыл глаза и с пафосным отвращением продекламировал:
"Я вас обрадую: всеобщая молва,
Что есть проект насчет лицеев, школ, гимназий;
Там будут лишь учить по-нашему: раз, два;
А книги сохранят так: для больших оказий"...
- В таком случае, если мне не изменяет память, то Фамусов пошёл ещё дальше Скалозуба и предложил более радикальный способ:
"Уж коли зло пресечь:
Забрать все книги бы, да сжечь".
Казалось, Николай Леонтьевич Белово готов захлопать в ладоши.
- Браво, молодой человек! Вы совершенно точно подметили мою мысль. К сожалению, призывом Павла Афанасьевича Фамусова в полной мере собирались воспользоваться большевики. И это несмотря на то, что данный персонаж Грибоедова - реакционер-крепостник, оплот самодержавия, вельможный барин, одним словом, враг победившего пролетариата. Однако этот самый победивший пролетариат рассудил по-иному: мухи отдельно, а котлеты - отдельно. Фамусов враг и реакционер - так в ЧК его, в распыл, а книги - господская утеха, опасное баловство, коим не по пути с мировой революцией. В огонь их, в топку! Барским духом от них пахнет!
Николай Леонтьевич замолчал на короткое мгновение - сделал изрядный глоток чаю и прикончил очередное пирожное.
- У нас ведь как заведено: нужен сейчас - а там не знай нас! Когда революцию зачинали делать - как пролетариат к свержению старого режима призвать? Расклеивать прокламации на стенах да на заборах, либо разбрасывать в толпе? Возможно, разумеется, но в этом присутствует изрядный хаос. Которому нужно и должно придать форму, порядок, систему, сложившуюся норму, если хотите. На заборе воззвание наклеить можно, а брошюру, скажем, уже серьёзно изучать надобно. Рабочий человек либо студент за книгами в читальню ходит. И тогда революционные деятели принялись различными способами доставлять в библиотеки свои брошюры, агитационные листки и прочую "литературу", призывавшую к вооружённой борьбе. Её лишь нужно замаскировать под легальную продукцию. Нейтральное название, невинная обложка, ложное указание на разрешение цензуры - и всё! А внутри - полный букет: и критика существовавшего в России политического устройства, и сообщения о произволе полиции и чиновников, и разжигание вражды между сословиями. А то и чего похуже: пособия по стрельбе, изготовлению бомб, тактике уличных боёв, эпитафии "замученным царизмом товарищам", теоретические обоснования прогрессивности революционных экспроприаций и убийств защитников "царизма, душащего всё передовое". А когда революция победила - спасибо, товарищ, дальше нам с вами не по пути. Мы - сами по себе, вы - как хотите. Был у меня служащий изрядно прогрессивных взглядов. Наше жалование весьма невысокое - вот он и занимался, как выяснилось, нелегальной литературой. При Советах изрядно в гору пошёл, занимал какую-то серьёзную должность.
- И не заступился за Вас? По старой памяти.
- Увы-с! Коротка память человеческая. Знаете, господин штабс-капитан, после смены власти меня поначалу не трогали, и всё шло заведённым порядком. Даже жалование выплатили за три месяца вперёд, чего никогда прежде не бывало. Неприятности начались значительно позже. Новая власть посчитала, что библиотека и музей являются пережитком прошлого и никому не нужной обузой на шее рабочего класса. Победившему пролетариату нужен хлеб, паровозы, металл, нужны заводы и фабрики, а книги - это, как заметил Грибоедовский Скалозуб, - "так, для больших оказий". Министерство народного просвещения Российской империи теперь было подчинено Государственной комиссии по народному просвещению, люди служили те же, что и раньше, только поменялся начальник. Некий товарищ Коробов. Из этих, как бы Вам поточнее охарактеризовать? Который, читая книгу, вдруг восклицает: "Ой! На 23-й странице дырка!" Затем сию страницу переворачивает, смотрит на оборотную сторону и вновь удивляется: "О! И на 24-й тоже". В общем, товарищ Коробов заявил без обиняков: Советской власти пережитки прошлого не нужны! Книги написаны при "проклятом царизме", интересам трудящихся не соответствуют никоим образом, а посему никакой ценности не представляют. Вы можете вообразить подобное? Пушкин, Лермонтов, Достоевский - это хлам, старорежимный мусор, Советской власти совершенно не нужный! Да, так вот, товарищ Коробов утверждал, что если революции потребуется, то новые пролетарские писатели напишут новые книги. Свои, Советские! Которые и будут иметь истинную ценность. В общем,
"Весь мир насилья мы разрушим.
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был никем, тот станет всем!", - патетически пробаритонировал Николай Леонтьевич, весьма энергично потряхивая суворовской бородкой. - Толстой, Чехов, Некрасов, Ломоносов - это "мир насилья", каково! Я, разумеется, понимаю, раз у товарища Коробова имеется кожаная куртка - зачем ему книги, но...
- И что было дальше?
- Дальше? А дальше представители победившей революции собрались библиотеку жечь да громить. И меня, соответственно, со свету сживать. Собралась изрядная толпа, целый митинг организовался: "Долой пережитки проклятого прошлого!"
- Однако не разгромили?
- Бог миловал - мир не без добрых людей. Иван Николаевич помог. Спас, можно сказать: меня от гибели, а библиотеку от разорения.
- Иван Николаевич? - прищурился Северианов. Он уже предчувствовал, а вернее, знал ответ.
- Да, Троянов. На месте не зашибли, кто-то крикнул: "В чека его надобно, контру!" - схватили и, что называется, за шкирку, как кутёнка нашкодившего, отволокли. Только, по всей видимости, не дожил я свой век до конца, и последний час не пробил - на моё счастье к Троянову попал.
- И?
- Иван Николаевич человек весьма жёсткий, даже можно сказать, жестокий, этакий тиран, выдал моим хулителям на орехи. По первое число. Всё повернулось чудесным образом с головы на ноги. Библиотеку ведь по-всякому понимать можно, под каким углом смотреть. Можно как пережиток прошлого, наследие проклятого царизма. А возможно как народное достояние, собственность Советской республики, на которое несознательный элемент, понимаете ли, покушается. А я её, революционную собственность, значит, защитить пытаюсь. Те уже и не рады вовсе, что меня в ЧК доставили, а Троянов послал к библиотеке своих инквизиторов - те споро порядок навели и книгосжигателей разогнали. Едва до стрельбы не дошло. Троянов - человек весьма прагматичный: ученье - свет, книги несут ученье. А раз книги, а соответственно, и библиотека теперь Советской власти принадлежат, то те, кто на них покушаются - враги. Вот такая простая диалектика.
- И больше Вас не трогали?
- Разумеется. Троянов мне собственноручно охранную грамоту начертать изволил. Вот так-с. Кстати, если Вам любопытственно, могу показать сей образчик чекистского творчества, я его сохранил. Скажу больше: со временем он, безусловно, займёт должное место в экспозиции музея. Наряду с другими бумагами, в изрядной степени характеризующими эпоху.
- Извольте, было бы весьма интересно взглянуть на упомянутый документец.
Николай Леонтьевич с проворной ретивостью засеменил к резному бюро, выдвинул ящичек, покопался в содержимом, поколдовал и извлек из пропитанных пылью глубин сложенный вчетверо лист бумаги.
- Прошу, господин штабс-капитан.
Документ был весьма любопытен. В левом верхнем углу, как и положено, оттиснут штамп Новоелизаветинской Чрезвычайной комиссии, далее отпечатанный на пишущей машинке текст:
"Охранное свидетельство.
Дано сие от Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем гражданину Н.Л. Белово в том, что помещение Новоелизаветинской публичной библиотеки является собственностью Власти рабочих и крестьян, уплотнению, реквизиции и конфискации имущества не подлежит. Всем военным и гражданским учреждениям и лицам вменяется в обязанность оказывать гражданину Н.Л. Белово всемерное содействие при исполнении им служебных обязанностей, а также всестороннюю помощь в охране народного достояния и всяческую поддержку в его сохранности.
Товарищ председателя Новоелизаветинской ЧК Троянов И.Н."
Внизу листа от руки приписано уверенным размашистым почерком: "Любое посягательство будет рассматриваться как попытка контрреволюционной деятельности и преследоваться по Революционным законам".
- Как Вам? - зарделся от удовольствия Белово. - Не правда ли замечательно, я бы даже сказал, виртуозно. Коротко, понятно, зло! Попробуй, сунься...
- Не могу согласиться с Вами, Николай Леонтьевич. Те, кто попробуют, как Вы изволили выразиться, сунуться, могут просто не уметь читать. Не разуметь грамоте. Тогда как поступить? Троянов же не поставил возле входа в здание публичной библиотеки часового с винтовкой. Или поставил?
Белово сожалеюще вздохнул.
- Вижу, Вы человек в городе новый, господин штабс-капитан, при Советах здесь не жили.
- Увы, - кивнул Северианов. - Каюсь, грешен. Не довелось. Я в Новоелизаветинске недавно.
- Вот именно. Потому не знаете. Скажу откровенно, город наш - всего лишь исполинских размеров деревня, все друг друга знают, все про всех слышали. Одно упоминание фамилии Троянова защищало сие здание значительно надёжнее, нежели часовой с винтовкой.
Северианов отхлебнул чаю, задумался, внимательно рассматривая весьма довольного собой директора "Публички". Николай Леонтьевич гарцевал перед штабс-капитаном совершенно по-гусарски, радуясь, что нашёл в его лице почтительного и благодарного слушателя, что может совершенно спокойно рассказывать ему о сокровенном, хвастаться успехами на ниве просвещения и образования, упуская из виду один малозаметный, но между тем весьма значительный факт. Которым Северианов вполне мог из упоительной эйфории перевести Белово в полнейшее расстройство и огорчительное потрясение, если таковое желание у штабс-капитана появится. Потому что музейным экспонатом охранное свидетельство станет, как изволил заметить Белово, лет через сто, а покуда - это действующий мандат ЧК, исторической и познавательных функций не несущий, зато, руководствуясь этим документом, Николаю Леонтьевичу по-прежнему обязаны оказывать всяческую поддержку все военные и гражданские органы Советской власти. То есть при наличии подобного документа Белово, не сильно кривя душой, можно обвинить в сотрудничестве с ЧК и сделать одним из руководителей городского большевистского подполья. И хотя власть Советов в Новоелизаветинске свергнута - документ своей силы не утратил. Говоря иными словами, руководствуясь им, директор "Публички" вполне может отдать приказ любому из подпольщиков совершить какое-либо преступление, направленное против законной власти. И подпольщик, по сути, не имеет права отказать.
За меньшее деяние отправляли в контрразведку для пристрастного и подробнейшего допроса, а некоторых расстреливали на месте.
Более того, окажись на месте Северианова офицер самопровозглашенной "дикой" контрразведки "отряда особого назначения" ротмистра Баранцева, исполненный ненависти к красным вершитель судеб "казачьей контрразведывательно-охранной части" атамана Зубатова, либо представитель "военно-регистрационного бюро" штаба генерала Воскобойникова, участь Николая Леонтьевича Белово была бы весьма незавидной и, прямо говоря, дрянной.
Правильно используя факт наличия чекистской охранной грамоты, можно было запугать Белово до трепетного ужаса, до икоты и тогда "колоть" его, как гнилой орех. Вертеть, трепать, выворачивать наизнанку, выпытывая даже то, что Николай Леонтьевич и сам запамятовал. Однако Северианову был весьма симпатичен эксцентричный директор "Публички", да и, положа руку на сердце, штабс-капитан изрядно сомневался, что большевики-подпольщики прибегнут к помощи Белово. А если подобное и произойдёт, скажем, где-то в помещении музея скрывается Троянов, то Николай Леонтьевич просто не сможет вести себя с такой непринуждённой лёгкостью и беззаботностью перед офицером контрразведки.
- Что ж, Николай Леонтьевич, возможно, Вы правы. Я пообщался со многими жителями вашего замечательного города и заметил одну весьма занятную картину. Смотрите сами: на первый взгляд, все недовольны Советской властью, все приветствуют возвращение прежних порядков, все весьма пренебрежительно и с большим негодованием отзываются о большевиках... И в то же время все искренне восхищаются одной и той же личностью. Даже самые ярые противники признают его человеком порядочным и достойным неприятелем. Вы, думаю, догадались, о ком я говорю.
- Да уж невелика загадка, Николай Васильевич. Троянов?
- Совершенно верно. Почему так?
Николай Леонтьевич Белово на Северианова посмотрел с явным превосходством и даже некоторым снисходительным удивлением. Как можно не замечать очевидного, ответ ясен, на поверхности лежит.
- В сущности, особого секрета здесь нет, господин штабс-капитан. Мы все ненавидим ядовитую змею и восторгаемся грацией льва. Хотя и та и другой весьма опасны для жизни и здоровья. Гадюка жалит неожиданно, исподтишка, да и сам вид её вызывает отвращение, тогда как лев - царь зверей, нападает открыто, не таясь. Собственно, вот и вся тайна. Все эти большевики подобны гадюке, пытающейся вонзить жало вам в ногу. Находясь при власти - они смелы и храбры. Они демонстрируют свою мощь и величие. А в случае опасности - бегут, словно крысы с тонущего корабля. А Троянов защищает этот самый тонущий корабль, даже если его гибель неминуема. Капитан покидает судно последним, либо не покидает вовсе и идёт ко дну вместе с ним. Потому-то Вы разыскиваете именно Троянова...
- Не его лично. Вернее, не только его, всех руководителей ЧК, что могли остаться в городе.
- Он-то точно остался. Я уверен. Проблема не в Троянове, проблема в человеческом отношении. В благоразумии, в конце концов. Троянов - человек, способный по справедливости разобраться в ваших трудностях, способный, не побоясь, решить вашу проблему. Способный оборонять, заслонять собой, отражать всяческие нападки и стоять на страже... Под его защитой чувствуешь себя этаким броненосцем.
- Вы преподносите Троянова, как какого-то былинного богатыря, красного рыцаря. Весьма хороший человек, правда, чекист и идейный враг, а так - очень даже приличный господин, виноват, товарищ.
- Напрасно иронизируете, Николай Васильевич, ибо зрите в самый корень. Скажите, Вы надеетесь отыскать его?
Северианов усмехнулся.
- Обязательно разыщем, Николай Леонтьевич, если, конечно, Троянов не скроется из города.
- И что?
Северианов пожал плечами.
- Останется кто-то один. Либо он, либо я.
Директор "Публички" вздохнул.
- Скажу откровенно, господин штабс-капитан. Вы мне чрезвычайно симпатичны. Честное слово. Но и Троянов тоже. Всё-таки, он весьма и весьма помог мне. Возможно ли сделать так, чтобы остались оба: и Вы, и он?
Северианов отрицательно помотал головой.
- Увы, Николай Леонтьевич, для этого одному из нас следует перекраситься, сменить цвет. Либо Троянову с красного на белый, либо мне, соответственно, с белого на красный. Возможно ли подобное?
- Троянов цвет не сменит, в этом-то уж будьте уверены.