Это претенциозное описание, кишащее забавными прилагательными, наречиями и странноватыми существительными в третьем склонении, не лишенное, впрочем, оригинальности, принадлежит человеку явно нездоровому, человеку с серьезными психическими отклонениями. В тексте прослеживается тройная стилизация. Автор описывает свои видения примитивно-поэтически, замысловато-прозаически и художественно-прозаически. Нет, как-то неправильно выразился. Просто рассказ от первого лица попеременно ведут: поэт, прозаик и художник. Их голоса уточняют, дополняют, перебивают друг друга. И, как следствие, нескладный, путаный, прерывистый стиль. Чтобы избежать недоразумений слова поэта выделены курсивом, художника - жирным шрифтом, а прозаика обычным. Больная фантазия автора рисует до смешного нелепые, но немного зловещие картины. Текст сквозит мрачноватой иронией, шутейной напыщенностью, надуманной образностью. Казалось бы происходящее несет какой-то внутренний смысл и должно по идее завершиться развязкой-объяснением, но таковой не следует. Понимайте каждый по-своему. Поэтому резонно предположить, что перед нами очередная псевдосимволическая бессмыслица. А, впрочем, судите сами.
Собственно рассказ:
Осенним тревожным вечером сидел я на лавочке скучной, читая роман незаконченный. Его нерожденные строчки таили открытия новые, дарили иные прозрения, печальные откровения. Задумчиво парк пленительный внимал тишине. Невольно казалось мне, что воздух немой волнуется дыханием гения.
Но только упали первые крап-капли дождя, листы, листы снежно-белые беспечно черня, возник из туманной влажности, лукаво возник, тот карлик, исполненный важности... Вынужден здесь добавить несколько быстрых миниатюрных зарисовок. Задумчивый скверик содержался в очаровательном беспорядке ( неизменная особенность наших провинциальных сквериков). Шесть его мутно-зеленых лавочек хранили скорбное молчание. Стареющие клено-ясени роняли оранжевую листву.
И хватко подхватил под руку, и потащил, уводя, чуждаясь парковых дорожек, вглубь тернистого лесосквера. Его ножки противненько семенили, глухо бряцал в крокодиловых ножнах меч короткий. А листья шептались кротко. Седое небо же оплакивало безоблачную юность свою.
Мы уходили все дальше и дальше. Скверик задумчивый стал лесом сумрачным. Сухие древостволые лианы смущали путь наш, но карлик невозмутимо рассекал их острым клинком своим. Доверчиво я шел за ним. Любопытно разглядывал вычурные его башмаки с высоко загнутыми носами, длиннополый пепельно-серый сюртук, узорчатую рукоятку меча (черный всадник на белом коне и белый всадник на черном коне сцепились в жестокой схватке). Неожиданно карлик остановился возле дуба необхватного, сказал приватно: "Это здесь", согнулся неуклюже весь, разгреб пушистую листву, являя взору моему дощатый люк, подвальный люк с массивным бронзовым кольцом; потом поддел его клинком, скрипуче отворил с трудом (скрежетом мучаясь жалобным рыжая ржавость жаловалась. Мышиные глазки-бусинки загадочно суетились). Рик Лак извлек из кармана обширного рогатый трехсвечник массивный, утвердил его на шляпе,шагнул на призывно блеснувшую мраморность первой ступеньки (мраморность отозвалась легким скольжением) и пригласил меня красноречивым жестом. Я шел за ним. Трижды тридцать три ступеньки вели нас, уводили и вдруг открыли узкий туннель. Старые рельсы чертили его поверхность, летучие мышиные стайки смущали его покой язвительными посвистами, неверно мерцающие свечи озаряли ноздреватость стен его, а своды терялись во мгле. Мы крались. Беззвучно, воровато, молчаливо. Тревожным трепетом стеснилось сердце, но вскоре преградила дверца... наш путь. Маленькая такая, узкая, карличья, с кодовым замком. Невозмутимый Лик Рак набрал трижды тридцать три цифры, произнес невнятное бормотание, толкнул. Скрежещуще она отворилась... И взору моему предстал высокий и просторный зал. Он синим сумраком мерцал и одиноко в нем блистал... безумный глаз.
Краски.
Пол теплился бронзово-красным. Стены бледно серели. Чудовищный, около полутора метров в диаметре, глаз был слизисто-желтый, отмеченный частыми вкраплениями багровых прожилок, с чернильным зрачком. Витиеватым ореолом вились вокруг него студенистые щупальца, источая премерзкое зловоние, синеватые огоньки которого хороводом обступили нас.
- Вот он! - провозгласил карлик-проводник, прикинулся летучей мышью, вспорхнул, пропищал что-то напоследок и скрылся. Трехрогий подсвечник мягким шлепком наградил пол пружинистый, "Берегись!" - прошипел, мигнул тоскливо и погас, но я успел все-таки заметить, что вязкая субстанция под ногами, служившая мне опорой, облепила его со всех сторон и поглотила беззвучно. Жуткий ужас сковал мое тело. Безумный глаз же, едва различимый во тьме, тлетворно светясь, смердя, подгребая суетливыми псевдощупальцами, неумолимо приближался. Потом многозначительно застыл. Липкие прикосновения чужого сознания физически ощутились, проникли троичными мыслеформами.
Тоскливыми скелетами ощерились обломки массивных сооружений, несомненно служивших прежде существам разумным для неясных каких-то целей, потому что представляли они собой скопления геометрически правильных многогранников. Пирамиды, гексаэдры, октаэдры, икосаэдры, выполненные из неизвестного фиолетового металла. Их внутренности зияли пустотами. Располагались они очень своеобразно, вдоль концентрических витков спиралевидной дороги, дряхлеющий бетон которой змеился крупными трещинами. В центре этой грандиозной фантасмагории колыхалось багровое пятно маслянистой жидкости, смердящее белесыми испарениями. Я увидел все сначала как бы сверху, с большой высоты, но потом картина стала расти, расширяться, окружать, пока не заключила меня внутри белесого центротумана.
Стесненные незримым пленом неистово клубились тени в тумане смрадных испарений. Я слышал голоса глухие. Они тоскливо говорили: "Смотри, смотри всего лишь миг. Наш мир погиб! Наш мир... Погиб..."
Портреты.
Косматый старик, облаченный в просторный балахон. Бородища до пояса, корона серебристых волос, нос крючком, неестественно тонкие губы, глаза-провалы. Два витиеватых рога венчают обширный лоб. Плотно сложен. Руки длиннющие, с когтистыми пальцами. Ноги ворсистые, с точеными копытцами.
Шестирукая, трехгрудая обнаженная женщина. Глазища в пол-лица, пухлый рот, хищно раздутые ноздри, свиные ушки, тройной подбородок, всклокоченные космы. Объемистый живот свисает складками, однако ножки короткие, плоскостопые.
Бараноголовый, козлобородый сфинкс. Тяжелые львиные лапы, голый хвост с пушистым бомбоном, тело блещет пластинчатыми чешуйками. Левый рог неровно обломан. Бороденка преувеличенно жиденькая.
Остальные тени являли собой бесформенное месиво из копыт, щупалец, хвостов, клювов, когтей и тому подобного.
Картина 3.
Тени исчезли. Неожиданно я увидел их мир. Весь. Сразу. Таким он был, наверное до катастрофы. Тысячи спиралевидных поселений покрывали темно-бордовую мшистую поверхность. Так было везде. Лишь иногда встречались редкие скалистые образования. Кристально-серое небо сочилось ржавостью тридцати трех лун. Геометрические сооружения были абсолютно полыми внутри, прозрачными, так как стены отсутствовали. Но в центре каждого трупно блистал желтушный глаз с багровыми прожилками и студенистыми щупальцами. Вокруг него невесомо витала разношерстная толпа диковинных существ. Существа блаженно щурились на глаз, сладко постанывали, вяло извивались.
Пристально сосредоточив внимание на вислогубом хоботастом юнце, я понял, что мыслится он себе легким розовым облачком, нежноласкаемым, мягковолнуемым теплыми светолучами, возникающими спонтанно из внепространственного источника. Вокруг парят такие же разнокалиберные перистые образования. И ничего больше.
Змеехвостая, пышногрудая самка с иссиня-зеленоватой кожей представляла себя универсальным желанием. Пребывая в невоплощенном-несбыточом, испытывая воздействия бесчисленных мнемоприкосновений, она непрестанно менялась, принимала формы различных предметов, существ, природных ландшафтов и даже целых миров. Каждое мнимое перевоплощение сопровождалось приступом губительно-сладостного оргазма.
Фантазии рогатого старца были несколько проще. Восседая на вершине высокой горы, он мирно беседовал с гигантским столпом огненным, то и дело что-то старательно выцарапывая на каменной дощечке. Суровый лик его благостно светился. Рога также обрели светозарную сущность.
Вышеописанные монстры находились внутри пирамиды, поэтому их восприятие было доступно трехмерным. Другие же, что болтались в гексаэдрах, октаэдрах, икосаэдрах, не только не имели четко зримого физического облика, но к тому же еще и мыслили многомерно. Их сознательные проекции остались для меня загадкой. Слишком они были чуждыми. Пытаться запечатлеть их словесно - напрасный и неблагодарный труд. Катастрофа же, погубившая сей премилый мирок, выглядела так:
На небосклоне вдруг возник улыбчиво-блаженный Лик. Монгольские его черты хранили древней красоты... очарование. Стелилось мягкое мерцание...
Лик раззявил темный зев, смачно зевнул, приоткрыл левый глаз: щупальцеватые генераторы исчезли с легким хлопком; грудой ненужных марионеток существа осыпались вниз. Лик приоткрыл правый глаз: будто гигантским невидимым смерчем подхватило монстров, понесло, закружило, засосало клокочущими воронками, проявившимися в центрах багровых пятен. Громоподобно расхохотался Лик и последовательно растворился в чутком мерцании. Всего лишь миг...
Форма II
Картина 1.
Вдоль моря, моря винноцветного струилась мрачная процессия. Проглядывали песчаные отмели, зубоскалили вертлявые чайки, презрительно щурилось солнце.
Процессию возглавлял длинный костлявый человек в балахоне темно-алом. Ступал по-кошачьи мягко, звучно пристукивал внушительным посохом. Крупный нос его любопытно выглядывал из под капюшона, настороженно морщился, вынюхивал. Услужливой вереницей семенили за ним низенькие человечки в серых балахонах. Неприятно шамкали безгубыми ртами, поблескивали зернистыми глазками. Замыкала процессию обширная повозка, влекомая парными тройками обнаженных женщин. Изрубцованные спины их влажно блестели, вислые груди с набухшими сосками колыхались. Погонщик-карлик в длиннополом сюртуке и мексиканской шляпе то и дело похлестывал их треххвостой плеткой. С видимым удовольствием похлестывал. В повозке же визгливо кишели, копошились младенцы, перепачканные жидким, вонючим, светло-коричневым.
Картина 2.
Ночка-обманщица. Звездочек россыпи. Хищно таращится лунная особь. Бледною змейкой на водной поверхности, ловко пристроившись, спит неизвестность. Шелестом, шорохом, тихим шуршанием море общается с берем каменным. Берег же вторит немым созерцанием...
Устало сгрудились вкруг большого костра долгоносый алооблаченный, низенькие серобалахонные, карлополый, вислогрудые обнаженные. Хранили молчаливое ожидание, напряженность которого заметно сгустила воздух. Тишина нарушалась лишь приглушенными попискиваниями из повозки, груженой младенцами. Невдалеке расплывчато каменел заброшенный стоунхедж. Вислоносый то и дело неуверенно косился на него. Низенькие синхронно почесывались. Женщины машинально теребили соски. Карло же поигрывал плеткой.
Внезапно стоунхедж засветился синеватыми огоньками. Шумно обрушилась напряженность. С животной ловкостью подхватился главный жрец, прокричал звонко:
Жрец подошел к повозке, выхватил оттуда за ножку измученного полуживого младенца и направился к сооружению. Человечки проделали тоже самое. Женщины протяжно взвыли, но тут же затихли, успокоенные хлесткими ударами хлыста.
Коротеньких было четыре парных четверки. Один длинный. У каждого по младенцу. Итого 33 младенца. Они приблизились к Храму, гранитные сваиКоторого лоснились бордовым, в центре Которого переливался желтым правильный круг, пространствоКоторого искрилось синеватыми огоньками. Жрец размахнулся, раскрутился и запустил младенцем в пространство храма. Недожрецы проделали тоже самое. Младенцы невесомо зависли над кругом, оцепенело притихли. Вверху началось непроизвольное сгущение прозрачного в непрозрачное. Сектанты кинулись прочь, торопливо попрыгали в повозку. Карлик сноровисто взнуздал, цокнул языком, хлыстнул плеткой. Женщины припустили бешеным галопом, высоко задирая жилистые ноги. Они неслись, уносились и скрылись. А хищная особь укуталась темноблачком, а бледная змейка юркнула вглубь, а звездочки осыпались. Шелест-шорох и шуршание-созерцание вспорхнули ночными бабочками, море же затаилось.
Картина 3
Щупальцами прорастая в пространство, неторопливо сгущался насыщенной желтизной безумный Глаз. Проявился. Возбужденно, похотливо затрепетал, сотрясаясь крупной животной дрожью. Жадно присосался всеми отростками к младенцам. Младенцы обреченно трепыхнулись. Затихли. Сочно-алым окрасилось студенистое.
Через пару минут все было кончено. Младенцы опали бескровными тряпочками в круг, а Глаз налился багровыми прожилками, распушил щупальца и неторопливо вознесся в безмолвное небо.
Форма III
Картина 1
Вязкая, липкая чернота, растерзанная редкими лиловыми флюонами, обнажающими слизисто-слоистые телесные наплывы и вспухания на трепещущей поверхности. Наплывы вспухают, вспухания лопаются, флюоны точатся. Медленно отзмеился от поверхности волнующийся плоский сгусток, обрел ложноножки, деловито засеменил куда-то. Стайкой вспорхнули шарообразные образования, вяло проплыли. Меня увлекало за ними. Плыли, плыли и плыли. Наконец неизменное однообразие прервалось необхватным желеобразием, уходящим в мглистую бесконечность. Шарики заструились вверх, переливаясь лиловым, фиолетовым, синим. Желеобразие прорезалось щелистыми отверстиями. Казалось оно дышит, живет! Через некоторое время нас затянуло внутрь. Внутренность представляла собой туннель с мутновато-прозрачными стенками. Все более ускоряясь, по туннелю неслись сотни светящихся шариков, увлекаемые турбулентным потоком. Потом вдали показался пульсирующий клапан. Сочно хлюпнув, он открылся, и мы стремительно вырвались наружу.
Картина 2
Я оказался на странноватом рынке. Вид сверху: три треугольника, слипшиеся ветшинами. Первый взаимноперпендикулярен двум вторым взаимнопараллельным. Рынок огражден влажно колышущимися стенками неопределенного цвета и такой же крышей. Входы отсутствовали, но с легкостью бесплотного наблюдателя я попеременно ощутил свое присутствие в каждом из треугольников.
Первый взаимопараллельный треугольник.
Шестью равноудаленными рядами теснятся деревянные лотки. За ними одинаковые на первый взгляд, жирные, потные красномордые продавщицы в колпаках, в цветастых передниках на голое тело. На первый взгляд, потому что при внимательном рассмотрении у каждой из них обнаруживалась своя неприятная особенность. Трупная угреватость лица, повышенная ноздреватось кожи, наполовину вытекший глаз или же крошечные поросячьи ушки, гноящийся нарыв на лбу и тому подобное.
В первом ряду они торговали студенистыми щупальцами. Поштучно целиковыми, на развес кусочками, в брикетах, консервированными, малосольными. Отдельно, как особенный деликатес, у краевого лотка в огромной оцинкованной ванне содержались живые щупальца. Они застенчиво копошились в липкой жиже. Цена на щупальца определялась в различных поцелуях. Короткий английский за штуку, длинный французский за брикет, 9 английских за килограмм сырых, 6 французских за кило малосольных - откровенно значилось на картонках, прилепленных к бочкам и коробкам. Живые же щупальца отдавали за поцелуй в то самое место.
Во втором ряду продавали желтушное желе на разлив и в баночках. За желе приходилось расплачиваться поглаживаниями в различных местах за определенные промежутки времени. Дальше следовали лотки с багровыми прожилками, за них платили собственной кровью, отчуждаемой продавщицей с помощью острых клыков; икра из чернильных зрачков, оцениваемая количеством кинутых палок; слизь разливная и в пластиковых бутылках, которая обменивалась на сеансы определенных оральных услуг; и, наконец, синеватые огоньки, тускло мерцавшие в разнокалиберных прозрачных сосудах. Чтобы получить огоньки, покупатель должен был выдержать несколько ударов плеткой от продавщицы.
Меж рядов неторопливо прохаживались одинаковые смазливые, румяные, ладно скроенные юнцы в белых бикини-плавках. Плавки юнцов значительно бугрились, просвечивали. Они подходил к лоткам, приценивались, оживленно торговались. Плотоядно улыбались продавщицы, строили похотливые глазки.
Я видел как один из юнцов торопливо пихал, запихивал в рот мелко трепещущее, упирающееся щупальце, другой же целовал продавщицу в гнусные губы; как вислозадая торговка щедро черпала, зачерпывала совком из бочки с прожилками, сыпала в газетный кулек, тут же набрякший темно-алым; как другая хлестала, хлестала несчастного парня по лодыжкам, по животу, по значительному бугорку плавок; как он корчил несуразные гримасы, корчился, пускал слезу, явно переигрывая; как лопнула банка с синеватыми огоньками; как они взвились безудержным фейерверком, закружились, унеслись в сторону живо пульсирующей, моховой, ворсистой перегородки. Прожгли аккуратную дырочку, просочились сквозь, туда, в другой. И я вместе с ними. Тоже. Туда.
Другой взаимнопараллельный треугольник.
Так похоже. То же, тоже. Черное отражается в белом. Всадник убивает свое отражение. Ряды, лотки. Плюгавые мужички в засаленных тужурках, в кепках плоскоблинных за лотками. Лица попорчены грязной небритостью, узкие лбы морщинятся, зернистые глазки бегают взапуски. Торгуют хваткой витиеватостью, желейной аморфностью, бугристой напряженностью, пугающей бездонностью, липучей вязкостью и трупной смрадностью. Черпают невидимый товар из пустых бочек, взвешивают невидимое, продают. Очаровательные покупательницы - молоденькие девушки с упругими грудками, нежным румянцем; томные, в открытых купальниках делают вид , что товар, красочно разрекламированный крикливыми вывесками, действительно существует; бережно принимают его, аккуратно раскладывают в пакетики; улыбаются вымученно, позволяют бомжовским ручищам мять свои прелести, целуют слюнявые бомжовские губы. Щерятся рты гнилозубые, зеленоватыми струйками вырывается перегар; вьется, клубится. Плавают лица.
Бывает так, что ты не знаешь точно, не уверен кто же ты есть на самом деле. Человек свободный или же просто вертлявая марионетка из пошленькой пьески, герой рыдающего сериала, чудаковатый персонаж бульварной эпопеи. Бывает так, что в привычном утреннем зеркале ты встречаешь холодные глаза незнакомца. Бывает так, что даже самые яркие воспоминания блекнут и, кажется, кто-то другой жил, а ты просто прочитал об этом в газетной хронике или увидел по телеку. Бывает так... Но оставим пустые вопросы философам и приступим к заключительной зарисовке.
Синеватые огоньки померкли. Летучая мышь обратилась карликом, который подхватил упавший подсвечник и пятясь, пятясь назад вышел из темного зала. Затворил карличью такую, узкую, маленькую дверцу с кодовым замком, не забыв произнести невнятное бормотание и набрать трижды тридцать три цифры; невозмутимый Лик Рак. Молчаливо, воровато, беззвучно мы крались. Мраморность скользко блеснула. Я шагнул. Рак Лик за мной. Жаловалась ржавость рыжая, жалобным мучаясь скрежетом. Суетились бусинки-глазки мышиные. С трудом притворился люк. Семенили ножки, уводя, вели к дорожкам незамысловатого скверика, содержащегося в очаровательном беспорядке.
- Моя почтительность, - полупоклоном согнулся чудаковатый карлочеловек и пропал. Дождь перестал. Капли прощально расплылись на бумаге. Читая роман незаконченный, ничто превращая в нечто, сидел я на лавочке скучной тревожным осенним вечером.