Аннотация: как Америка захватила Украину, и что из этого вышло
Урсула Пигулевская
Кедь ми прийшла карта
В мае 2003 года американский журнал "Форбс" назвал Украину и Беларусь первыми в списке стран, угрожающих миру и стабильности.
В кабаке было накурено. В глазах стояла непрекращающаяся резь от 20 часов корпения за монитором и от табачного дыма. Спать хотелось немилосердно, так что когда я услышала за спиной откровенно иностранное, с мягким "ш" "Перепрошую", то поначалу решила, что просто уснула и мне это снится. Вероятность того, что кто-то сознательно, на трезвую голову станет говорить по-украински на людях, была мизерной, поэтому мне стало интересно, что же произойдёт дальше. А дальше к моему плечу мягко прикоснулись и не менее мягко развернули меня на стуле-вертушке от стойки, где стоял мой пятый за ночь коктейль. При повороте я больно задела локтем край стойки и неохотно осознала, что я всё же не сплю. Ситуация осложнялась. Тот, кто заговорил вслух по-украински, ставил под удар не только себя, но и меня. Этот кто-то смотрел на меня с высоты своего роста и выжидательно полуулыбался, щелогяя в полутьме бара почти непристойной белизной зубов. Акцент мне не почудился - это был иностранец. Что ж, теперь оставалось надеяться только на грохот Металлики из колонок да на состояние окружающих, которое, принимая во внимание время и место, считать трезвым было бы ошибочно. Я улыбнулась в ответ и отчётливо произнесла:
- Что вы сказали? Я вас не поняла.
Надежда в глазах незнакомца погасла так резко, что мне стало просто неловко. Но он всё же предпринял ещё одну попытку:
- Чи можу я поговорити iз панянков?
Я молчала, изображая непонимающую заинтересованность. Он продолжил:
- Для панянков нема нiякої загрози, я тiко хтiв був поговорить.
Я еле заметно кивнула, показывая, что понимаю, что он сказал.
Он взял меня за руку и мотнул головой в сторону столика в дальнем углу, откуда недавно вышибалы выволокли зарывавшуюся компашку. Бармену он показал жестом - пива, а я забрала со стойки свой коктейль и, весьма заинтригованная, последовала за таинственным незнакомцем. Не успели мы разместиться друг напротив друга, бармен самолично поставил на фирменный костер запотевший бокал светлого Оболонского (между нами, девочками, - пиво гаденькое), чем удивил меня ещё больше - выполнения заказа здесь приходилось ждать долго, да и не обслуживали здесь за столиками. Пока мой визави перебирал доллары в поисках подходящей купюры, бармен легонько пнул меня ногой под столом, хоть я и так смотрела на него, и еле заметно отрицательно покачал головой. Я подняла бровь. Склоняясь вперёд, чтобы вставить в подсвечник и зажечь только что принесённую длинную витую свечу, он еле слышно шепнул:
- Код жёлтый.
Нет, ну ежу ж понятно, что по нынешним временам любой иностранец представляет собой опасность, особенно если говорит с англо-американским акцентом, но раз он говорит с этим чёртовым акцентом по-украински, то не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что ухо надо держать более чем востро. Но барменова забота меня тронула, я чуть улыбнулась в ответ и попросила принести мне "Кровавую Мэри". Он понял и кивнул. Теперь он был в курсе, что дело пахнет керосином - и не просто пахнет, а смердит. Ну да ладно, где наша не пропадала... Когда мы остались одни (если так можно сказать про набитый пьяными или старательно старающимися напиться людьми кабак), в неровном свете огонька я рассмотрела парня, сидевшего напротив меня. Лет двадцати-двадцати двух, явный иностранец, явный англо-саксонец, причём американский (вот уж не знаю, чем их там кормят, что они такие узнаваемые), со светлыми глазами и светлыми же коротко стрижеными волосами, чёткими скулами и подбородком героя вестерна, которые несколько сглаживала ещё не полностью ушедшая округлость щёк - видимо, наетая на гамбургерах. Ни шрамов, ни каких-либо явно видимых отметин на нём не было. Одежда добротная, целая, цивильная... Осмотр пришлось прервать - он заговорил.
- Прошу простить, що звернувсь до панянков. Я сам американець, вояк, я тут служу. Панянка може говорить рiдною мовою, я не викажу. Мої дiдусь i бабуся звiдси, навчили мене мови, а решти я сам вчив. Менi страшенно шкода за все, що сталося. Прошу пробачити менi.
Я сидела, несколько охренев. Ситуация была просто аховой. Он с равной возможностью мог быть действительно наивным сыном своей земли и наивным внуком своих дедушки с бабушкой, или агентом, которого подослали, чтобы вычислить нас, или и тем, и другим одновременно, и тогда где-то поблизости должен был ошиваться ещё один - ведущий наблюдение. Надо было подумать. Я сказала по-английски, что прошу меня простить, но мне пора попудрить носик (вот уж мерзкая фраза, но прицепилась же), и подчёркнуто качающейся походкой двинулась мимо стойки в сторону ватерклозетов. Качание моей походки, кроме демонстрации моей подвыпитости, имело и вполне объективные причины - недосып, усталость, нервотрёпка из-за последнего массового ареста, а также то, что пьяная девица вызывает не подозрения, а совсем другие чувства. Наблюдателя видно не было. Проходя мимо стойки, я поймала взгляд бармена и качнула головой в сторону двери. Он вошёл практически сразу за мной, неся в руках поднос с пустыми бокалами. Девочки из кухни выхватили тару и испарились. Сцена получилась как в плохом боевике - грязный туалет, разбитые зеркала, мерцающая лампочка, сочащийся ржавой водой поломанный кран, и посредине двое: девица в короткой кожаной юбке и кожаной курточке и парень с длинным неухоженным хайром. Впору вспоминать о разрухе, которая в головах, не будь такой раздолбанный вид кабака его фирменным стилем. И причиной, почему тут почти никогда не бывает иностранцев: со своими деньгами - и здесь - они могут позволить себе питаться в заведениях попристойней. Я развернулась к зеркалу и, глядя в глаза отразившегося там бармена, спросила:
- За этим чувырлом есть хвост?
- Нет, если не считать местного прикрытия то ли из ГБ, то ли из внутренней разведки, но этот уже давно спит под столом - ещё бы, который день за счёт государства квасить.
- Давно они тут тусуются?
- Недавно. Недели две. Парень чокнутый. Пытается со всеми говорить по-украински. Сначала от него шугались, потом стали отвечать по-русски. Старается всем понравиться, девочек не снимает. Ты первая.
Можно было, конечно, подчистить ему мордочку за такие высказывания, но что ещё он мог подумать о девушке, которая частенько сидит в этом баре с начала комендантского часа и до рассвета, а если уходит, то только в обществе двух-трёх парней, с которыми предварительно договаривается? Он вряд ли заметил, что это одни и те же парни. И что они не хлопают меня по заднице и не пытаются вести себя так, будто я принадлежу им на ближайший час со всеми потрохами. Что ж. Если считает меня ночной бабочкой - пусть так. Он недалёк от истины - в том отношении, что на свету дня моих крылышек не видно. Но к делу.
- Почему ты меня предупредил?
- Ну, ты не в моём вкусе, но всё равно - трепаться с ним небезопасно, особенно если..
- Если что?
- Если ты из тех, про кого я думаю.
Та-а-а-ак... Стукачик? Или хочет поторговаться?
- Не смотри на меня так. У меня мама из-под Житомира.
Я хмыкнула. Мало ли откуда у кого кто. Как и при любой новой власти, особо пытались выслужиться проходимцы - вне зависимости от национальности, вероисповедания или родного языка. Бармен, глядя мне прямо в глаза, еле слышно повёл:
- Кедь ми прийшла карта...
В полшага оказавшись рядом, я закрыла ему рот рукой. Попросила:
- Последишь за мной?
Он молча кивнул. Я показала глазами на выход. Он подчинился.
... Я вернулась за столик, на котором уже стоял низкий стакан с "Кровавой Мэри". Парень задумчиво потягивал пиво и без особого интереса ковырялся пальцами в мисочке с фисташками.
- Что вам нужно?
- Я не представився. Мене звати Пiтер, себто Петро. Я волiв би поговорити, як ваша ласка.
- Говорите, я вам понимаю.
Да, я знаю, не представляться не вежливо, но жучки ещё никто не отменял. Он поднял на меня взгляд - как мне показалось, понимающий - и, снова уткнувшись глазами в свой бокал, заговорил еле слышно - я больше догадывалась по движениям губ, чем слышала его слова.
- Я розумiю, я вам пiдозрiлий, але... Але я не можу iнакше. Я проти того, що сталося. Я проти дiй свого уряду. Я проти дiй нашої армiї. Я проти того, що вчинив ваш уряд. Я не розумiю, навiщо це взагалi розпочали. Тепер ми всi по самiсiнькi вуха у багнi, й далi буде iще гiрше. Я не хтiв йти на цю вiйну, але я подумав, що не можу лишитися вдома, коли мiй нарiд, мою кревну рiдню будуть вбивати тi, кого я вважав за землякiв. Я вирiшив, що я буду той, котрий не стрiляв.
М-да, а он не только читал диаспорные учебники... Хороший мальчик, правильный. Даже если он и шпик - его подготовка великолепна. И весьма убедительна. Пора что-то предпринимать. Перейдя на английский, я спросила, из какого он штата. Удивление во вскинутом на меня взгляде было неподдельным. Тем лучше. Я приложила палец к уху, а потом к губам. Он понял - и перешёл на английский. Разговор покатился по наезженной в мирные времена колее - да кто, да откуда, да где учился, да какая у него машина, ни к чему не обязывающий трёп, позволяющий скоротать время. До рассвета, когда патрули перестанут стрелять предупредительными в спину, оставалось совсем недолго - вот она, прелесть лета. Я надеялась, что сил не окосеть окончательно и не завалиться личиком в столешницу мне хватит. Ну, а на воздухе меня быстренько попустит... Нужно было переговорить с глазу на глаз там, где жучков нет. По крайней мере, таких, про которые я бы знала...
***
Когда украинские власти заартачились и не захотели окончательно продавать за бесценок трубопроводы, нефтеперерабатывающие предприятия и терминалы северным магнатам, подковёрные игры довели до греха. На востоке страны начались массовые (до сотни человек) выступления возмущённых пенсионеров и люмпен-интеллигенции, что их как национальное меньшинство притесняют, что украинизация ведётся антинародными методами, и что пора всех украинцев запереть на их исторических землях - где-то между Полесьем и Галичиной, и чтобы они там сидели и не вякали. Фашиствующие бритоголовастики требовали возрождения Руси - забывая о том, что она была-таки Киевская.
В Киеве же, маме забывчивых городов русских, такие же пенсионеры начали требовать закрытия украинских школ и прекращения вещания на украинском. Как говорится, собака лает, а караван идёт - пусть бы себе возмущались, но в чью-то забубённую голову пришла мысль. Мысль была проста - раз нас не хотят слушать, а не двинуть ли нам террором по неуступчивым националистским властям? И первая трагедия случилась с единственной в Симферополе украинской школой. Бомбу взорвали в первый день после окончания зимних каникул. Страна задохнулась от ужаса. Потом взлетела на воздух Шевченкова могила. Потом необомбисты взялись на редакции немногочисленных на востоке украинских газет. Дальше - больше.
Народишко в камуфле собрался в центре Киева под Хрыстей и пригрозил, что взорвёт всё под Майданом вдребезги-пополам, если власти немедленно не признают русский вторым государственным. Парнишки допрыгались. Госбезопасность не оплошала - их всех положили там же, под памятником. Среди мирного населения жертв не было, и власти взялись наводить порядок - где ж это годится, чтобы простые люди властям говорили, что делать (а на чьи денежки их формы куплены, и где они взрывчатки набрали - кому какое дело)? Один раз это сошло им с рук - поскольку было властям на руку - провозгласили независимость. Теперь же массовые выступления были властям предержащим никак не, так сказать, с руки - и любые демонстрации прекращались резко, без сантиментов. А ментам что, дай только дубинками помахать. Пресса же рада стараться - и докладывали, и показывали: избитых бабулек, девушек с переломами, мальчиков с выбитыми зубами...
Конфискованные коктейли Молотова, обрезки труб, велосипедные цепи, с которыми эти несчастные приходили на мирные митинги, журналисты упоминать избегали. Реакция не заставила себя долго ждать. Уже к середине февраля российский МИД прислал ноту протеста с требованием немедленно прекратить унижать достоинство бедных представителей ущемлённого русск(оязычн)ого нацменьшиства, а если же это требование не будет выполнено, то...
Что то, мы узнать не успели, поскольку к праздничку поимели подарочек. 23 февраля, без объявления войны, США нанесли превентивный удар по Харькову, Днепропетровску, Львову и Киеву. Бомбардировки были несильными. Но разве ты считаешь, сколько бомб упало, когда они падают над твоей головой?
Официальная причина была проста и красива, как пять копеек - предотвратить геноцид на языковой почве. На самом же деле задача стояла совсем иная - лишить Россию потенциального союзника в конфликте на Ближнем Востоке и наказать её же за требования отменить аннулирование российско-иракских контрактов на многие миллионы долларов. Прикрыть ещё одного экспортёра оружия странам третьего мира, а также слить очередную порцию виртуальных долларов, не обеспеченных ничем, кроме парочки нулей и единиц в банковских компьютерах, в восстановление предварительно раздолбанной в пыль промышленности - вот два бонуса, которые, как вишенка, украсили эту изящно продуманную и красиво проведённую комбинацию. А почему нет? Ведь общая схема уже обкатана. Впрочем, как и во все предыдущие разы, кратенькая операция по захвату вражеской страны наткнулась на традиционные уже грабли: то, что американцы рассматривали как справедливую превентивную меру, сами жители восприняли как нападение. Как вражеское нападение. Что, впрочем, вполне понятно...
Сопротивлялись отчаянно - несмотря на моментальную, после первой же бомбёжки, капитуляцию правительства и принятие им же всех условий агрессора. Военные игнорировали приказы сверху и подымали в воздух свои самолёты, чтобы хоть тушкой, хоть чучелком, но заградить дорогу тяжёлым бомбардировщикам. Противовоздушная оборона ударами с воздуха и приказами начальства была превращена в авоську - пустую и бесполезную, но кое-где ребята, прежде чем их скрутила бравая пиндосская десантура, успевали сбить где истребитель, где транспортник, где вертушку... В конце концов, мы же не Афганистан, какое-никакое вооружение сохранилось. Флот ничего сделать не успел - он был к чёртовой бабушке расстрелян турецким флотом, после чего турки радостно объявили Крым своей территорией. Оккупанты, не имея доверия к власти, доставляли всё новых и новых людей - чтобы управлять, чтобы держать в подчинении, чтобы не пускать, чтобы все видели - Европа ли, Азия - все склонятся перед американским десатнтым ботинком. И гордо реющий орёл осеняет крылами эту благостную картину.
Её благостность портили не только военные - откуда и взялась эта лихая безбашенность. Когда в Киев пытались войти высадившиеся к югу от города войска, их встретили перекрытые фурами дороги, баррикады из легковушек, горящий под ногами бензин, стрельба из самопалов, камни... и люди, выстраивавшиеся в живые цепочки, пытаясь преградить путь бронетехнике. Но что может сделать пустая рука против пули?
Количество жертв в первую неделю было очень высоким. Уличные бои не утихали до тех пор, пока американцы не стали всюду передвигаться с живыми щитами - их хватали прямо на тротуарах, вытаскивали из квартир вне зависимости от пола и возраста, и таскали за собой везде, что пешком, что в транспорте, а хоть бы и в сортиры. К концу марта старое правительство с незначительными кадровыми перестановками было объявлено новым, временным, коалиционным, переходным, пока новая власть не определится, какого рода государство она хочет здесь видеть. Города и земля были поделены на территории, на которых немедленно начали обосновываться новые хозяева из корпораций покрупнее. Для пересечения границ этих территорий нужны были специальные пропуска, и даже их наличие не гарантировало безопасности. У всех на слуху был парнишка-американец, в порыве служебного рвения расстрелявший на третьем Житомирском КПП семью из пяти человек, пытавшихся покинуть город. Но люди уходили. Уходили поодиночке, уходили семьями, уходили без следа... На западе уходили в леса целыми сёлами, а в городах днём вели себя ниже травы, тише воды, но по ночам бравые воины-оккупанты боялись ходить группами меньше чем по трое, да и вообще старались лишний раз не высовываться. Сразу после установления официального протектората США над Украиной (так это политкорректно назвали) был введён запрет на несанкционированные собрания. Но санкцию на собрание получить было невозможно...
Украинский язык был запрещён. Как факт. Как источник межнациональной розни и угроза мировому сообществу. За разговор в общественном месте - задержание. На день рождения Кобзаря в столице было устроено аутодафе - жгли книги на украинском. Жгли перед памятником. Чтоб видел. Согнанные на "действо" люди плакали чёрными от сажи слезами. Огонь перекинулся на деревья, и сквер весь выгорел. Пресса, и бумажная, и вся остальная, была немедленно переведена на русский язык вещания, а цензура превратила бойню в глянцевый локальный конфликт. Число жертв указывалось только для американцев. Число убитых ими в стычках, перестрелках, а также как заложников и просто случайно попавших под руку не публиковалось. Несогласные журналисты пропадали бесследно. И только интернет оставался свободным. Мы старались вести учёт - кого убили, кого изнасиловали и убили, кого "исчезли"... Постили фотографии, куски видеоматериалов, называли имена убийц.
Мы были дети, брошенные в мясорубку и пытающиеся не захлебнуться кровью.
***
Штабом нам служил затрапезный интернет-клуб, откуда мы могли выкладывать новости, фоторепортажи, сводки по погибшим, а также личные свидетельства. Мы назвали свой проект "Голос из подполья", между собой именуемый не иначе, как "Взгляд сквозь зубы". Часть текстов шла по-русски, часть - по-украински. И все эти материалы я должна была кратко излагать по-английски - поскольку посещаемость английской версии сайта была для нас чрезвычайно важна. Мы получали много писем - в основном, писем поддержки и ободрения. Были такие, которые спрашивали, где и с кем из нас они могут встретиться. Забавнее всего было читать подобные письма от ребят с украинскими фамилиями из России, внезапно осознавшими, что они - тоже украинцы и что необходимость бороться за свободу своей исторической родины для них моральное обязательство. Некоторые не только писали - они сразу приезжали. И тут же включались в активную работу. Мы не собирались вести боевых действий - не было ни оружия, ни соответствующей подготовки. Но вот агитировать, собирать данные, внимательно слушать и ещё более внимательно смотреть - это да, это сколько угодно... Хоть так, но мы получали поддержку северных соседей, твёрдо решивших не вмешиваться в этот "локальный конфликт". Некоторые из приехавших учили украинский - автомат Калашникова они уже знали - и со своим чудовищном мягким "щ" и немилосердным аканием уходили из города пешком - на север, на запад, на юг, на восток... Мы не спрашивали, куда.
Приятно было получать и деньги - тогда можно было лишний раз нормально поесть. Что тоже было немаловажно - так как практически все мы были безработными. Но иногда приходили и письма возмущённых американцев и американок, требовавших, чтобы мы немедленно прекратили поливать грязью светлый образ солдат армии США, прилетевших аж из-за моря, дабы научить нас, что такое настоящая демократия. Таким мы не отвечали ничего.
Именно в этом клубе я проводила почти всё своё время - работы было много. Кроме переводов, я вела всю нашу обширную переписку. И именно сюда зачастил мой новый американский приятель. Первый раз он заглянул к нам на следующий день после знакомства.
Весь свежий материал уже был обработан, и мы в очередной раз спорили про то, какие первые слова в той песне, которую время от времени мы пели - в числе прочих украинских народных и пластовых песен. Иногда мы слушали компакт "Нашi партизани", на котором пели Тарас Чубай и Кузьма из "Скрябина", но так как книжечка от него потерялась, у нас были расхождения - кто-то считал, что там поётся "Кеди прийшла карта нам рокова", а мне казалось, что там слова "Кед ми прийшла карта нароковать". Это давало отличный повод с упоением отстаивать каждый свою версию.
Петро подтвердил, что там всё-таки "Кедь ми", по крайней мере, этот вариант наиболее вероятен, после чего мы дружно сели пить пиво - парнишка из Чернигова приволок канистру свежего контрафактного пивасика. В ходе обсуждения наших дальнейших акций Петро предложил:
- А чого ви не зробите народний виступ? Чого не зiбрати людей i не сказати, що ви проти?
Идея при всей своей простоте нам в голову не приходила - нам казалось, что это слишком опасно, что не стоит подставляться, что незачем давать власть предержащим лишний повод для массовых арестов и расстрелов тех, кого держали в заложниках. Но аргументация Петра была весьма убедительной:
- Якщо ви не скажете вголос, що ви проти - це означатиме, що ви згiднi iз тим, що вiдбувається. Ви можете скiльки завгодно оновлювати свiй сайт, i збирати списки жертв, але тiльки вуличнi виступи, тiльки явна та вiдкрита дiяльнiсть - дiйсний спосiб показати, чого ви прагнете.
После длительного обсуждения было решено, что надо эту мысль обмозговать, хорошенько обмозговать, а потом прикинуть, сколько народу мы сможем вывести на улицы. Нас заждались мостовые Киева.
***
Первым пропал отец. Вместе с другими сотрудниками Лавры он ушёл на ночное дежурство. Он надеялся, что в случае чего сможет объяснить людям в форме, что это исторический памятник, и что инсургентов здесь нет. Шёл третий день боёв за Киев, и ждать можно было чего угодно. Когда перед зданием из транспортёров вышли военные, им открыли дверь и впустили. Наутро было объявлено, что их туда заманили, чтобы убить, и все виновные задержаны. Но никто из задержанных не был найден - ни среди живых, вышедших из комендатуры, ни среди мёртвых, вывозимых в кузове с заднего двора на рассвете. Выстрелов из Лавры никто не слышал, как и криков, только видели, как оттуда уезжали тяжело гружённые грузовые машины. Всё мало-мальски ценное вывозилось специально прибывшими кадрами из Британского национального музея: музеи, хранилища, архивы, выставки, галереи, запасники, частные коллекции...
А папа так и не вернулся. Потом не стало мамы, через месяц после отца - она погибла глупо и нелепо. Посреди белого дня на улице патруль пытался задержать хлопчика лет тринадцати. А он имел при себе гранату и, когда его окружили, рванул чеку. А ей... ей пробило голову осколком витрины, которая взорвалась, когда в неё попала слепая очередь из автомата уже погибшего Джона или Майкла. Мы остались вдвоём с сестрой.
Я пыталась найти хоть какой-то приработок, потому что война войной, а обед по расписанию, а она смотрела на всё происходящее широко раскрытыми глазами и не понимала, что происходит. Школы, как русские, так и украинские, не работали, и дети постоянно попадали то под пули, то под колёса, то под гусеницы, то под тяжёлую руку. Как правило, со смертельным исходом. Поэтому я всё время брала её с собой - чтобы, не дай бог, ничего не случилось. Он не дал...
Мы возвращались домой незадолго до комендантского часа после целого дня расспросов, униженных просьб и тщетных надежд, чтобы за те полчаса, пока дают воду, успеть искупаться и набрать воды на следующие двое суток. Апрель был теплый, но в реке мыться всё равно холодновато. Мимо нас на джипе проехал какой-то чин местной администрации в сопровождении холёных отъетых соплеменников. Их беспардонный, с матами, трёп по-английски был словно вырезан из боевика времён расцвета Шварца и Сталлоне. И трёп этот был весьма зловещим. Притормозив, они обсуждали меня и сестру. Путём голосования большинством голосов было решено, что я старая и тощая, и на меня могут покуситься только местные оголодавшие гопники, а вот младшенькая - самый сок. Сказано - сделано, и вот уже двое соскакивают на асфальт и подходят к нам. Я, тоже на английском, говорю, что ей нет и четырнадцати, и что у неё гепатит. Меня, не замечая, отшвыривают, и хватают её за руки. Я валюсь им в ноги, кричу, что родителей наших они уже убили, пусть хоть сестру мне оставят, что я всё что угодно для них сделаю, хоть для всех сразу, пусть они только её не трогают. Удар прикладом в голову, сапогом в хрустнувшие рёбра - и я уже даже скулить не могу, только ползу за ними, обдирая пальцы и колени... А младшенькая только смотрит на них оленьими глазами да ресницами хлопает. Возле самого борта машины тащившие её начинают спорить, кому она достанется первой. Спор перерастает в ссору, в свару, в разборку чуть не на кулачках, и добрый чиновник, чтобы его люди не ссорились, со словами, что местных девок хватит на всех, пристреливает её у меня на глазах. Хорошо, что в затылок. Хорошо, что до, а не после. Лучше так.
***
После очередной ночи за монитором я спала без задних ног, так что было уже около четырёх, когда меня разбудил телефонный звонок. Антон попросил забрать с Южной Борщаговки двух парней, только что прибывших из Львова. Как он объяснил, там их активно ищут, а здесь они смогут существенно нам помочь. Это означало, что пока этим парням не найдут укрытие, они будут жить в моём доме. Ладно, не они первые, не они последние. Я встретила их через час в условленном месте. Один - высокий, худощавый, черноволосый и темноглазый, лет этак 30, источал надрывный оптимизм и выглядел изрурённым. Второй, приземистый и мощный, как танк, но всё равно почти на голову выше меня, был типичная флегма, и волосы и глаза имел светлые, больше волынские, чем галичанские. На первый взгляд ему было не больше 25, но морщинки в углах глаз выдавали возраст почти на десять лет старше. Их звали Остап и Вовчик. Пока шли ко мне, Остап развлекал нас байками и анекдотами. Истории продолжились и у меня дома, пока я готовила нехитрую снедь - картошку с найденной на днях в подвале тушёнкой, оставшейся ещё из той, прежней жизни. Ни один из них не хотел говорить, почему - да и как - они попали сюда, а спрашивать мне не хотелось. Живи я там, где они, я ни за что не подалась бы в Киев - ведь под боком Польша, державшая чёткий нейтралитет и не выдававшая беглецов и беженцев. Меньше знаешь -спокойней спишь, а я и так знаю столько, что никаких снотворных не хватало бы, не выматывайся я так на работе... У Остапа с собой оказалась бурячанка. Бурячанка - странная штука. Запах сивушный, вкус отвратный, в общем - гадость редкостная. Но вот выпьешь - и попускает. Под картошечку она пошла за милую душу, и ближе к ночи, когда темнота опустилась на город и скрыла от глаз всё его убожетсво и нищету, мы уже ощущали близость душ и родство мироощущений. Обсуждали, в основном, как было "до". Даже Вовчик разговорился. В отличие от Остапа, который говорил высоким и будто сорванным голосом, у Вовчика был низкий, глуховатый, но очень глубокий голос, который - вкупе с мягкой иронической улыбкой и печальным взглядом - делал его идеальным объектом девичьих мечтаний. В какой-то момент он перешёл на украинский, и моя догадка подтвердилась - он говорил по-волынски округло, с мягко уплывающими в "у" безударными "о". А о чём он говорил, мне было уже неважно - я поплыла. В какой-то момент я поняла, что на кухне мы остались вдвоём с Остапом. На моё удивление по этому поводу он ответил, что Вовчик на балконе, курит. Еще больше я удивилась, когда поняла, что он сидит рядом со мной и тихонько оглаживает мой бок с плавными переходами в район тыла. Я попыталась отодвинуться, на что удивился уже он. Дальше пошёл традиционный уже прогруз о том, что мы ведём борьбу не на жизнь, а на смерть, и что грех упускать такую возможность, что он красавец, и я недурна собой, и что тут даже на сеновал идти не надо... Песни и пляски народов Севера на меня впечатления не произвели, и я попыталась снять с себя его руки. Попытка не увенчалась успехом. Я попыталась встать, но Остап резко усадил меня на место:
- Нема чого вставати. Все тут i зробимо.
Тут я окончательно протрезвела. Похоже, парень решил получить от жизни всё. Я со всей возможной решимостью заявила:
--
Ти менi не подобаєшся. Я не хочу iз тобою спати.
Он неприятно засмеялся и полез мне за пазуху. Промедление было смерти подобно. Поскольку он держал меня теперь только одной рукой, я рванулась вверх. С рубахи посыпались пуговицы, но я была свободна. За спиной была дверь на балкон, и в два шага я оказалась рядом с Вовчиком. Тот думал о чём-то своём - сигарета в его руке дотлела почти до фильтра. Остап в дверях смотрел на меня злыми глазами, но не решался выйти. Видимо, я дышала слишком хрипло, и Вовчик вернулся из эмпиреев. Под его удивлённым взглядом я запахнула на груди пострадавшую рубаху. Ещё более удивлённый взгляд получил Остап, который ретировался на кухню. Я повернулась к Вовчику и сказала:
- Хочеш сексу?
- Нi, дитинко, не хочу. От вiд кохання я б не вiдмовився, але це не той випадок.
Похоже, вид у меня в этот момент был тот ещё, и он, щелчком отправив окурок в темень под балконом, привлёк меня к себе. Я ткнулась носом ему под мышку и всхлипнула - так же пахло и от отца... В обнимку мы прошли через кухню, мимо злого Остапа с сигаретой в зубах, в спальню, где Вовчик долго убаюкивал меня, в конце концов, вся в слезах, я уснула у него на руках.
Проснувшись под утро, я долго рассматривала его небритое лицо со светлыми бачками, разгладившимися морщинами и почти исчезнувшей трагической складкой вокруг губ. Он даже во сне не выпускал меня из оберегающего круга мускулистых рук. Я вздохнула и пожалела о том, что у нас осталось совсем мало времени. Я поцеловала его в шею под ухом. На вкус он был солёным и терпким.
***
Я хорошо помню первого убитого мной американца. Они, наверно, в своей Америке все женоненавистники. Поголовно. С комплексом неполноценности. Или я не знаю, чем ещё объяснить массовые случаи изнасилований. Групповых. С нанесением увечий и (или) последующим убийством. Вне зависимости от возраста и степени красоты. Опьянённые чувством лёгкой, хоть и ложной, победы и напуганные постоянными убийствами неосторожно вышедших прогуляться, американские солдаты сексуально осваивали свежезавоёванную территорию. Безнаказанность ударила в голову похлеще мочи, и девушек, которым не повезло, находили с отрезанными языками, сожжёнными, в следах окурков, руками и грудями, разбитыми во влагалище бутылками. Впрочем, этим, можно сказать, повезло - их находили живыми. Многих находили уже истёкшими кровью, замёрзшими, избитыми до смерти, задушенными, а кого-то и вовсе не находили. Может, это была круговая порука, или своеобразное братство во зле, но военное руководство не предпринимало ничего, чтобы остановить растущее число жертв насилия. Боюсь, оно и само было не прочь потешиться молодым подневольным мясом.
Как-то в начале июня, возвращаясь ночью домой из клуба, я пробиралась домой тёмными задворками, чтобы не попасться патрулю. Потому что с ним неизвестно, что хуже - когда убьют при попытке задержания, или когда притащат в участок, и что будет там, даже думать страшно. В одном из дворов за гаражами были слышны чьи-то сдавленные крики. Вместо того, чтобы нырнуть в следующий узкий проход за черепашками, я подобрала валявшийся неподалёку дрын и пошла на звуки. Предчувствия его не обманули: на доминошном столике один парень в военной форме насиловал лежавшую вниз животом девушку, а другой пытался под дулом пистолета вставить ей член в рот. Этот, с пистолетом, был ко мне ближе, и вряд ли меня видел. Я удобней перехватила шершавый дрын и с криком "Кусай!" прыгнула. Дрын с глухим, сырым чвяком опустился на основание его черепа. Следующим движением я оттянула палку назад и по той же траектории швырнула её вперед - под нижнюю челюсть кадру со спущенными штанами. Он удивлённо взмахнул руками и завалился на спину. Я рванула намертво вцепившуюся в столешницу девицу за плечо и, сдёрнув её со стола греха, потащила за собой. Не успев пробежать и пары шагов, я обо что-то споткнулась и упала. Она на меня. Под руками было мягко, тепло и липко. Она прошептала: "Лорд, бедный Лорд..."
Мы одновременно поднялись и в том же порядке рванули дальше. То есть это я рванула, она просто подставляла под себя ноги одну за другой, чтобы не рухнуть. Лишь через три квартала мы остановились. Я не хотела вести её к себе домой, но и бросить не могла. Нас приютила теплоцентраль, не работавшая с начала марта. До рассвета она приводила себя в порядок, пыталась расчесать волосы пальцами, курила мои сигареты, иногда вздрагивала, цепляя меня в темноте тёплым плечом.
Говорить не хотелось. О чём тут говорить... Вышла с собакой, попалась на глаза празношатающимся. А им что - сойдёт всё, что шевелится. А то, что не шевелится, пнём и туда же. Собаку сразу же застрелили. Во избежание. Я прислушалась к себе. Не было ни раскаяния, ни сожаления, ничего. Пусто. Я сделала то, что должна была сделать. Только жалко было, что не было при себе оружия - хоть какого завалящего ножика, второго по горлышку чикнуть... Не подступала к горлу тошнота, я не чувствовала себя грязной или виноватой. И я поняла, что убить американца совсем не так тяжело, как они говорили в своих фильмах. Не сложнее любого другого живого существа, наделённого разумом и волей. Ни гамбургеры, ни бейсбольные карточки, ни барбекю на День независимости не делали их особенными. Просто враги. Ничего более - и ничего менее.
***
Первое лето беды дышало жарой и истомой, и думать бы только об отпуске, об отдыхе, на крайняк - о том, чтобы выбраться на пляж... Ан нет. Мы готовили митинг, большой митинг. Рисовали на простынях транспаранты, вырезали тризубы, сшивали жёлтое и голубое в подобие флагов. Почти не говорили - и так всё было понятно. Иногда прибегали малыши с сообщениями из других районов. Там тоже готовились.
К назначенному часу, как вода в подполе, на Крещатике перед неработающим метро проступила толпа. Она росла, пополнялась новыми молчаливыми людьми. Женщины в вышиванках, мужчины, бритые под козаков, многие с обнажёнными торсами.. Развернулись транспаранты "Yankee Go Home", поплыли по ленивому ветерку флаги, вытянулись вдоль древков самопальные хоругви. Кто-то нёс икону в рушнике, кто-то - "Кобзарь", кто-то - "Лiсову пiсню" , кто-то - "Каменяра". Мне в чьих-то руках привиделся даже "Собор", или это было "Диво"? Когда мы выступили, со стороны Майдана нам навстречу вытянулась линия из щитов, над которыми высились только обтянутые камуфляжной сеткой шлемы. Я с пустыми руками шла в первом ряду, вместе с друзьями, теми, кто делил со мной стол и кров, да и кровь тоже... Жаль, что я не успела подойти к Вовчику. Парнишка через пару рядов неуверенно затянул: "Кеди прийшла карта...", и тут же мощно подхватили вокруг "... нам рокова". Линия напротив пододвинулась ещё ближе. По самым скромным подсчётам, нас собралось уже больше пяти тысяч, и народ продолжал подтягиваться, пристраиваясь в ряды прямо на ходу. К концу первого куплета мы остановились в каком-то десятке метров от блестящих полупрозрачных щитов. Пора. Я сделала шаг вперёд и заговорила по-английски:
- Возвращайтесь домой. Вам здесь не место. Мы не будем вас убивать, если вы просто уйдёте. Мы не хотим никого убивать, но у вас нет права быть здесь. Это наша страна.
Вдруг один из щитов дрогнул, плавно пошёл вниз, прямоугольным кленовым листом опал на асфальт, и из стены навстречу нам шагнул кто-то, кто уже отстёгивал ремешок шлема. Шлем полетел вслед за щитом, подскочил, перевернулся, остановился, пошатался, упал, зевая на нас подбитым тканью ртом. Идущий возился с застёжками, а я всё не могла понять, почему так тянет в левом подрёберье... Он, уже без броника, подошёл к нам совсем близко, и знакомый светлый взгляд Питера-Петра, каменной стены и опоры во дни сомнений, развеял невнятную тоску. Приблизившись ко мне, он рванул ворот формы, показав вышиванку, улыбнулся одними глазами и стал рядом. Его голос зазвучал отчётливо и неожиданно сильно:
- Вспомните, за что сражались ваши деды во второй мировой. Вспомните, если у вас ещё осталась память, вспомните Бостонское чаепитие, Саратогу и Йорктаун. А ещё вспомните Анголу, Корею, Вьетнам, Афганистан, Ирак... Мы не хотим стать новой империей зла. Мы не можем править миром - потому что мы не вправе. Помните, как сказано в Декларации независимости - все люди созданы равными и ...
Где-то над головой резко рванули ткань, и Питер замолчал. Тихий мокрый шлепок, кровь веером из-под кадыка, удивление в добрых глазах... Что было дальше, я не видела - пуля прошла слева от переносицы, вынесла затылок, заляпав серым и красным стоящих позади, и ушла в асфальт, чудом не зацепив кого-то ещё. И наступила красная, подсвеченная солнцем темнота.
***
Из официальной прессы.
Возмутительные выступления местных люмпенов, недовольных восстановлением справедливого демократического порядка, достигли кульминации, когда вооружённая толпа вышла на центральную улицу столицы с незаконным требованиями. Распевание песен на запрещённом языке спровоцировало психически неуравновешенного солдата армии-освободительницы, и он перешёл на сторону мятежников, после чего взбесившуюся толпу пришлось утихомиривать с помощью водомётов. Жертв нет.