Аннотация: Рассказ о любви немецкого мужчины и еврейской женщины в нелегкие времена нацизма
7 эпизодов
1.
Занавес взлетел вверх. Давали Шекспира. "Сон в летнюю ночь". Он сидел во втором ряду партера и никак не мог сосредоточиться на происходящем на сцене действе. И не то, чтобы он не любил Шекспира, просто рука его лежала на подлокотнике кресла рядом с ручкой некого прелестного создания, сидевшего в соседнем кресле слева. Даже уже не рядом, а немного сверху. И создание это, верней девушка лет 19-и, и не думало эту руку убирать. Он изо всех сил делал вид, что его захватывает сюжет спектакля, а сам все чаще косил глаз на эту юную красавицу, на эти блестящие, томные глаза, в которых отражались огни рампы, на эти обнаженные плечи, на что-то, что приподнималось и опускалось где-то там под складками платья. Что-то в ней было такое особенное, чего он не встречал ни в одной женщине раньше. Что-то... Он ждал антракта. Казалось, что только зажжется свет, он скажет ей, как долго он ждал ее, как сильно она ему нравится, уведет ее с собой, и больше никогда уже не отпустит. И вот уже кончилось первое действие, дали свет, а он не решился. Не то, что он был слишком робок или не имел опыта общения с женщинами, просто как-то не смог, не смог, и все тут. Зрители выходили, кто в фойе, кто в буфет, а они сидели вдвоем в своих креслах и не смели пошевелиться, чтобы не разрушить того, что рождалось или должно было родиться вот-вот. Второе действие. Рука в руке и ни слова! И уже глаза в глаза, и уже в ее глазах не огни рампы, а бархатный, приглушенный свет, как будто туда заглянуло чувство, заглянуло впервые, робко и неуверенно. Ему хотелось, чтобы спектакль не кончался, хотелось продлить последние аплодисменты, хотелось еще один, последний бис, но занавес уже опустился. Пора было на что-то решаться. Он встал и взял ее под руку, проводил в гардероб, помог надеть пальто, все без единого слова. Они вышли из театра и пошли пешком по старинным городским улочкам, рука в руке и все так же молча, как бы боясь вспугнуть то, что уже родилось, родилось определенно, и уже заставляло их пальцы трепетать. Был октябрь, и осенние листья слегка хрустели под их ногами, и ее стройные ножки слегка подбрасывали их вверх пестрыми фонтанами. Он проводил ее до дома, снял шляпу, поцеловал эти прелестные, трепетные пальцы, попрощался легким наклоном головы, она скрылась за дверью, и тут только он поймал себя на мысли, что даже не узнал ее имени, что произнес за весь вечер всего только несколько пустых слов... Что, знакомая банально-мелодраматическая картина зарождающегося романа? Все бы, наверное, так и случилось, если бы не всего несколько "но"... Но дело было в Германии... Но он был немец... Но она была еврейка... Но дело было в 1932-м...
2.
Он не то, чтобы любил наци. Ему несколько претила эта их мелкобуржуазная простоватость, ибо сам он был из аристократической семьи, претила эта напыщенность их собраний и съездов, эта их склонность не замечать никого, кроме самих себя. Но, с другой стороны, до их прихода к власти его упорно не замечали. Не замечали его трудолюбия, его готовности пожертвовать личным ради пользы общего дела, не оценили его глубокого и практичного ума, его умения воплощать задуманное в жизнь. А они пришли и оценили. И дали продвинуться, и вот он уже не простая пешка, а руководит более чем двумя сотнями людей, руководит всеми транспортными перевозками восточной Германии. И эта форма, поначалу казавшаяся ему несколько напыщенной, весьма таки неплохо смотрится на нем и так неплохо идет к его серым глазам. И служебный Опель-адмирал есть далеко не у каждого из его бывших, ранее не замечавших его, и смотрящих в недавнем прошлом на него сверху вниз, родовитых друзей. Он ехал с работы, немного усталый. Была весна, и солнце только склонялось к закату, так что было еще весьма светло, и домой не хотелось. Хотелось поколесить по узким улочкам Лейпцига, вдохнуть полной грудью свежего весеннего воздуха, поглядеть, а почему б и нет, на стройные фигурки проходящих девушек, уже освободившиеся от зимних одежд. Просто отдохнуть от напряженной работы нескольких предыдущих месяцев, когда было те до того, чтобы поднять голову. О! А эта вот дамочка - ну просто прелесть! Наверное, стоит объехать и немного задержаться. Эти черные кудри, спадающие на плечи из-под шляпки, плотно облегающей грациозную головку, эта тонкая талия, и покачивающиеся ритмично бедра! Ох, нет, ну не работой же единой? С такой бы вот, да в ресторан, да танцевать бы до утра. Он обогнал ее метров так на 50, остановился, и припарковал машину на обочине. Пожалуй, теперь можно было разглядеть ее более пристально в заднее окно автомобиля. Да не может быть! Неужто это она? Неужели та самая, с которой он смотрел в тот раз Шекспира и так и не рискнул поцеловать? Он как-то даже забыл о ней. Ох, как же замотала его эта круговерть, как же завертели его события последних лет! Он тогда все хотел зайти к ней, да не решался, а потом все закружилось, как в калейдоскопе: день за днем, день за днем... и вот теперь опять она, но как похорошела! Это была уже не та девушка-подросток, это была королева! На ней была светлая меховая шубка до пояса, черная юбка чуть ниже колен и ажурные тонкие чулки на ногах. В голове у него закружилось, вспомнились все те ощущения того единственного вечера, когда они шли рука об руку по улицам осеннего города, когда рука ее была в его руке, когда летали эти желтые и ярко красные самолетики-листья, подбрасываемые ее ножками. Но! Но что же это?? Что у нее на левом рукаве шубки? Нет, только не это! Это не может быть правдой! Звезда Давида? Зачем она ей? Нет, она же совсем непохожа на них, это же бред какой-то! Уже стемнело, и он, не рискуя быть замеченным, открыл дверцу автомобиля, вышел и подошел к ней. Она испуганно отпрянула, испугавшись его в форме, а он, не говоря ни слова, сжал ее за руку выше локтя, затащил на заднее сиденье автомобиля, захлопнул дверцу, завел мотор, и они поехали. Она не узнала его, пока он не остановился за городом, не снял фуражку и не повернулся к ней лицом. Глаза ее были, как у перепуганной собачонки, которая оказалась далеко от дома и не знала, куда ей бежать. Он заговорил с ней мягким голосом, стараясь утешить, а она сидела, забившись в угол, и почти не дышала. Он напомнил ей про тот вечер в театре, сказал, что не причинит ей вреда, дал ей выпить кофе из термоса, и к ней понемногу стало возвращаться самообладание. Он стал ее расспрашивать и узнал, что звать ее Анна, вернее Хана. Что отец ее весьма состоятельный и уважаемый в городе ювелир Исаак Вейцман, что мать ее умерла при рождении ее братьев близнецов, и они так и живут вчетвером в огромном доме в центре Лейпцига. Но он почти не слушал ее. Он смотрел на нее немигающими глазами, не в силах оторваться. Он любил ее, любил несмотря ни на что, несмотря на эти нелепые два пересекающихся треугольника у нее на рукаве, один вершиной кверху, другой книзу, несмотря на то, что знал, а кому же знать, как не ему, какая ей была уготована судьба. Он любил ее, как впервые, как будто все женщины до нее в его жизни слились в одно лицо и растворились вмиг, как бы их и не существовало. А она смотрела на него все еще несколько испуганно, но все более и более доверчиво и из них понемногу улетучивался страх, капля за каплей. Он пересел к ней на заднее сидение, и они все говорили и говорили, как будто хотели рассказать все нерассказанное с той их первой встречи. И опять ее рука была в его руке и вдруг, подчиняясь какому то порыву, он притянул ее к себе и поцеловал в губы. Наотмашь! Она не ответила, а он, воспламеняясь, в каком-то невесть откуда взявшемся порыве уже потянулся туда под складки платья к запретным и таким вожделенным местам. Вдруг что-то полоснуло его по лицу. Если честно, он не ждал, что она может его ударить. Она ударила его по лицу, оттолкнула от себя, и сидела, тяжело дыша. В глазах ее сверкали искорки негодования. Ах, так, дорогая, вы не хотите меня? Ну что же, вольному воля, тем более, что осталось-то вам... Он пересел за руль, завел мотор, развернулся, и молча поехал в направлении города. По дороге ему пришла в голову мысль, которая почему-то не приходила раньше относительно нее. А ведь вправду, учитывая последние события, осталось ей совсем немного. Кто-кто, а он уж был в курсе. Через его руки проходили документы, где черным по белому было написано, что планировалось сделать с потомками Давида. Он только сейчас подумал об этом применительно к ней, и его пробрала дрожь. Но, однако, приехали. Он вышел из машины, открыл заднюю дверцу, подал ей руку и долго стоял и смотрел, будто не мог оторваться, на захлопнувшуюся за ней дверь парадного.
3.
Меж тем пришла осень. О, как же быстро плывет это неумолимое время! Неужели уже 39-й год? Он как-то не заметил, как пронеслись все эти годы. Началось. То, что неотвратимо должно был начаться, то, к чему шло все эти годы, таки осуществилось. Теперь война, теперь уже этих наци не остановить! Он почему-то машинально сказал "их", хотя, наверное, уже нужно было сказать "нас"? Он за эти годы уже настолько слился с этой машиной, перемалывающей в своей утробе человеческие тела и души, что, пожалуй, только сейчас задумался о происходящем, и ему стало жутко. То, что зарождалось в начале 30-х и имело поначалу весьма невинный вид, понемногу крепло, и стало, наконец, монстром, готовым проглотить все человечество. И, что самое страшное, он был неотделимой частью этого монстра, он уже влился в него, сросся с ним в одно неразделимое целое. Вот с такими мыслями он шел по улицам города. Шел пешком, ибо хотелось проветриться и все осмыслить. Он мимоходом вглядывался в витрины магазинов, которые привлекали его не содержанием выставленных там товаров, а скорее, своей яркостью и блеском. Но возле одной из витрин он остановился, как вкопанный. Там стоял манекен в потрясающем черного бархата с каким-то синеватым отливом вечернем платье. Платье, глухом спереди и с глубоким вырезом на спине. Длиной до пят, широким в бедрах, и узким книзу. Почему-то неожиданно он представил в этом платье ее, ее, уже почти забытую с той их последней поездки на автомобиле этой весной. Он представил ее в нем настолько живо, что уже не мог удержаться. Он вошел в магазин и, не торгуясь, купил это платье за баснословно высокую цену. Он должен увидеть ее в нем, непременно должен! И именно сегодня, именно не откладывая ни на секунду! Он взял автомобиль, бросил сверток с платьем на заднее сиденье, и поехал к знакомому уже парадному. Он позвонил, и жестом отстранив открывшую ему горничную, поднялся наверх по лестнице. Она никак не ожидала увидеть, особенно после их последнего расставания, а, тем более, именно сейчас. Она удивленно посмотрела на него, а он бросил сверток на диван и сказал: "Одевайтесь, поехали". Она почему-то не стала возражать, в глазах ее была покорность, как будто она готова была выполнить любое его желание. Она вышла со свертком из комнаты и вернулась буквально через пять минут. Да! Он представлял ее именно так. Тонкий бархат платья был обрамлен по бокам спадающими на него кудрями. На ее слегка непропорционально большой груди сверкал серебряный кулон с дивной красы прозрачными бриллиантами. Сзади молочно-белым пятном выделялся треугольник спины, и можно было пересчитать каждый позвонок на ней. Бедра ее соблазнительно покачивались с каждым шагом: раз, раз, легонько из стороны в сторону, вправо - влево. Она выглядела божественно, он не верил своим глазам. Он усадил ее рядом с собой в автомобиль, и они поехали. Он знал, куда он повезет ее. Да, в Берлин, на вечеринку высших бонз Рейха. Это было высшей степенью безрассудства, ведь кто-то там мог узнать ее, и если бы открылась правда об ее национальности, ему бы не сносить головы, но в этот момент он забыл обо всем. Он смотрел на нее влюблено-безумным взглядом, и ему не было ровно никакого дела до грозящей им опасности. Они вошли в огромный сверкающий зал с развешанными тут и там огромными яркими свастиками, где сидели и стояли десятки людей в форме и подле них сидели и стояли прекрасно одетые роскошные дамы, некоторые из пар изящно вальсировали. И, только они вошли, все взгляды этих людей, в особенности дам, направились в сторону Анны. К чести Анны, она держалась достойно и совсем не робела, в ней чувствовались врожденные благородство и гордость. Ах, как она выглядела в этом платье! Он повел ее по кругу, заговаривая и пожимая руки то тут то там, и ему было лестно и приятно от того, как их провожали завистливые взгляды. Ожидалось прибытие самого фюрера, и настроение у собравшейся публики было приподнятое. Он взял себе и ей шампанского, они присели за столиком в глубине зала. Она разглядывала все по сторонам, а он все не мог оторваться и смотрел только на нее. Заиграла музыка. Пела Марлен Дитрих, пела танго. Он встал и наклоном головы пригласил ее танцевать. И они закружились в такт музыки, раз, два, поворот, наклон, еще поворот, еще наклон... Она двигалась легко и грациозно, они как бы парили над паркетом, и им не было дела до всех этих людей вокруг, не было дела ни до кого на свете, они сейчас были только вдвоем. Они любили... Но всему есть свой конец, закончилась музыка, оркестр заиграл гимн, все вскочили и вскинули руки вверх в приветствии. На импровизированной трибуне появился он, кумир нации, тот, при чьем появлении руки как-то сами взлетали в приветственном жесте. Он говорил долго, говорил присущим только ему и повергавшим в трепет хриплым голосом. Говорил о грядущих победах, говорил о том, что скоро арийская раса будет властвовать над миром. Что пройдет очень немного времени, и они избавятся от этой еврейской сволочи, которая веками старалась с помощью интриг покорить весь свет, и от которой очень скоро не останется и воспоминания. Внезапно он посмотрел на Анну. Она побледнела и чуть не лишилась сознания. Слезы готовы были ринуться из ее глаз. Он крепко обхватил ее за талию и прижал себе и так уже не отпускал, пока оркестр вновь не сыграл "Дойчлянд, Дойчлянд юбер аллес" и Гитлер не сошел с трибуны. Потом он для приличия поговорил с несколькими офицерами, как-то скомкано раскланялся и увез ее почти бесчувственную обратно в Лейпциг.
4.
Его бил озноб. Это произошло уже шестой или седьмой раз, а им все было мало. Он провел влажной от пота рукой по мурашкам на ее спине, и почувствовал, как она содрогается в ожидании новых ласк, все так же нетерпеливо, как будто это был первый раз. Он не мог оторваться от нее с тех пор, как припал к ней сегодня вечером, встретив ее посреди улицы и затащив чуть не силой в этот номер ближайшего отеля, пахнущий чем-то прелым. Он привлек ее к себе в который уже раз. Она прильнула к нему, тело ее выгнулось какой-то немыслимой дугой, и они снова полетели куда-то ввысь, в небо. Мышцы их переплелись в каком-то странном сплетении, и они слились в единое целое, и уже было не разобрать где он, где она. Она вздрагивала в судорогах экстаза, и из ее горла вырывалось какое-то хриплое, ненасытное рычание. Он проникал куда-то вглубь нее, и ему хотелось все глубже и глубже, хотелось проколоть ее насквозь. Она трепетала и уже не произносила ни звука, а лишь обнимала его плечи руками, как будто опасаясь отпустить его, словно боясь его потерять навеки. Это произошло еще раз, они отстранились друг от друга на мгновение, и опять, в который раз, припали друг к другу, как жаждущий к колодцу, будто чувствуя, что скоро, совсем скоро, все кончится...
5.
Он сидел в кабинете и перебирал бумаги, принесенные ему на подпись. Там среди прочего были списки евреев, которых планировалось вывезти в ближайшее время для уничтожения в газовых камерах в Польшу. Необходимо было обеспечить транспорт для их перевозки. Он открыл последнюю страницу, где требовалось поставить подпись, и ему бросилась в глаза фамилия Вейцман. Он перечитал трижды: Исаак Вейцман, Хана Вейцман, Иаков и Моисей Вейцманы. Он не поверил глазам. Но ошибки быть не могло. Он еще и еще раз перечитал эти фамилии и имена. Он не мог не подписать этот документ, так как его готовил специальный отдел СС. Все что он мог сделать, так это оттянуть его подписание, и то не более чем на день. Ему необходимо было повидать ее, повидать, чтобы увезти и переправить ее куда-то в безопасное место, лучше за границу. Он выскочил неодетый на улицу, сел в машину и погнал ее к знакомому уже парадному. Ее не было дома, и он оставил записку горничной с просьбой срочно встретиться в отеле вечером. Она пришла. Какая-то бледная и сама не своя. Он вкратце изложил ей суть дела, объяснил, что подразумевалось под переселением на восточные земли, напомнил ту речь Гитлера на той вечеринке в Берлине. Она поняла, его, но сказала, что уже говорила с отцом после той берлинской вечеринки, а тот и слушать ничего не хочет об отъезде за границу, не верит ей, и все тут. Она обещала еще раз поговорить с отцом прямо сегодня. Он не вправе был дольше задерживать ее, и они расстались. Утром следующего дня он поинтересовался, когда будет отправка этой партии евреев, и выяснилось, что до отправки осталось всего 2 дня. Нужно было что-то предпринимать. Причем срочно! Он навел справки о возможности вывезти ее за границу, и оказалось, что в ближайшее время он смог бы сделать документы и провезти в Швейцарию только одного человека. Но радовало и это. Он, приложил неимоверные усилия, использовал все связи и вот, к вечеру, у него в руках уже был паспорт на имя Анны фон Гроннинген. Осталось только вклеить туда фото, и он позвонил Анне с целью получить требуемую фотографию. В трубке послышались рыдания. Она отказывалась ехать. Наотрез! Отказывалась бросать отца и малолетних братьев и готова была разделить их судьбу, что бы с ними не случилось. Он убеждал, и просил, и умолял ее! Он даже солгал, что сможет что-то сделать, чтобы спасти от уничтожения ее отца и братьев, но она и слушать ничего не хотела. Бесполезно! Она решила пожертвовать собой. Зачем, во имя чего? Разве поможет ее родственникам еще одна жертва. Нет, он категорически не понимал ее, отказывался, не хотел понимать. Нет, они сами виноваты, эти евреи, идут покорно в пропасть, точно стадо овец, не пытаясь даже сопротивляться. И это избранная богом нация? А может прав фюрер, когда говорит, что они не достойны жить на свете? Ну и поделом им! Так то так, но что делать с ней? Он сел в машину и, что было духу, понесся по знакомым улочкам. Вот и ее парадное! Он, рискуя быть замеченным, подошел и трижды позвонил. Ему не открыли, хотя он знал, что она была дома, вернее, чувствовал это. Он стоял и звонил минут 20. Ничего не добившись, он поехал на работу, и стал предпринимать шаги для того, чтобы отложить отправку поезда, который должен был ее увезти. Но что он мог сделать? Организовать фиктивные ремонтные работы на путях? Ну, это задержало бы отправку на час, от силы два. Что это давало? Он опять и опять звонил ей, но трубку не брали. "Ну, что же!", - подумал он, - "Сами виноваты, я сделал все, что мог". Но что-то щемило в груди, что-то не давало покоя. Он поехал домой, и до самой ночи все крутил диск телефона и слушал эти осточертевшие длинные гудки. В день отправки он был на вокзале. Он специально организовал там какую-то проверку и ходил по перрону, отдавая какие-то распоряжения людям, идущим рядом с ним. Но смотрел он на один единственный состав, в который садились люди с повязками на руках, смотрел, пытаясь выловить в этой толпе только одно лицо, любимое лицо. Вот, посадка уже закончена, последними зашли эсэсовцы-охранники, а он таки не увидел ее. Поезд тронулся, и вот, наконец, в одном из окон предпоследнего вагона он увидел ее. Она тоже заметила его и как бы невзначай сделала прощальный жест рукой...
6.
Он гнал автомобиль во весь опор. Он спешил, как мог. Он должен, он обязан был успеть! Он ехал в Польшу, ехал туда, куда должен был прибыть тот состав. Он даже не подумал, как будет объяснять свой внезапный отъезд. Ладно, что-нибудь придумает. Да и так ли это важно? Важно было выцарапать, зубами вырвать ее оттуда. Он влетел на перрон вокзала маленького уездного польского городишки, когда поезд уже четверть часа, как прибыл. Вдоль по перрону текла нескончаемая человеческая река: старики, молодые мужчины и женщины, дети. Вся эта масса, сбитая в кучу, двигалась вдоль по перрону, в конце которого, стояли грузовые автомобили с оббитыми металлом кузовами. Некоторые спотыкались и падали, а их поднимали и гнали дальше прикладами автоматов. Он знал, для чего предназначались эти автомобили, ему даже когда-то показывали их чертежи. Выхлопная труба этих автомобилей была выведена вовнутрь кузова, этакие мини газовые камеры. Мужчины помогали женщинам и детям взобраться на эти автомобили, подсаживали их, как будто их ждала просто автомобильная прогулка. Он пытался выхватить в этой толпе ее лицо, но тщетно, настолько много было народа, и настолько плотно их сбили в кучу под стволами автоматов эсэсовцы. Он всматривался изо всех сил, но как не напрягал зрение, ее лица так и не увидел. "Неужели все кончено?" - думал он. Не успеть всего лишь на какое-то мгновение? Уж он бы нашел какой-либо мыслимый или немыслимый повод, и таки вырвал бы ее из этого потока смерти. Но поздно! Людей погрузили, и автомобили отъехали по дороге к пролеску, где из-за горизонта поднимался столб черного дыма... Он съехал на обочину. Погасил мотор, и наклонился, опершись головой о руль. Он не мог ехать дальше, у него стоял ком в горле, и ему надо было подумать. Он за много лет, пожалуй, впервые серьезно задумался о своей жизни. Чего он достиг, что нажил? Что дала ему эта адская машина, с которой он семь лет назад связал свою жизнь? Весьма сомнительную карьеру, которая ему вряд ли пригодится, учитывая начавшуюся войну? Он за это время так и не нажил семьи, отношения его с женщинами носили эпизодический характер. Он поймал себя на мысли, что за все время любил только Анну, только одну ее, ту, которую он утратил только что, утратил навсегда... И что теперь? Возвращаться обратно в рейх, и опять крутиться колесиком этой дьявольской машинки, перемалывающей живых людей, как в мясорубке? Воевать со всем миром? Ради чего, во имя чего? Сможет ли он жить там дальше, сумеет ли? Особенно когда там больше нету ее. И ни там, ни где-либо еще на всем белом свете. Ее нету, нет, просто НЕТ!!! Он уже все решил для себя. Он воспользуется окном на границе, тем, которое сделал для Анны. Он больше уже не вернется в опостывший ему рейх, он будет жить для того, чтобы помочь искупить вину его народа перед этим ее народом, который пытаются истребить под корень, он будет жить, и стараться искупить свою вину перед ней, перед Анной!..
7.
... На торжественном приеме по случаю образования государства Израиль было людно. По одну сторону зала стояли руководители вновь образованного государства, по другую официально аккредитованные на приеме гости. Они подходили, в одиночку и группами, и их представляли Голде Мейер, членам правительства и другим приглашенным. В группе представителей ООН стоял шеф отдела по Ближнему Востоку, Отто фон Шлезлих. Это был элегантный мужчина лет пятидесяти, роста выше среднего, с серыми глазами и легкой, почти незаметной проседью в волосах, в элегантном костюме серого цвета. Он стоял в группе таких же элегантных мужчин и женщин и, ведя неспешную беседу, ждал своей очереди быть представленным премьеру. Он не очень любил подобные приемы. И вообще он не любил пышных многолюдных собраний и торжественных речей. Он насмотрелся таких приемов, и ох как наслушался напыщенных речей в то, совсем недавнее, время. Но на этом собрании он не мог не быть, да и на нем все было обставлено весьма скромно. Он слишком много приложил сил, чтобы оно наконец-то состоялось, чтобы это государство появилось, и этот народ, каким-то чудом выживший в те страшные времена, имел шанс поднять голову и жить на равных с другими народами. И вот подошла очередь их отдела быть представленными. Их пригласили подойти и представляли сначала премьер-министру, а потом и остальным членам правительства. Отто подходил, пожимал руки мужчинам, прикладывался к ручкам дам. Он уже ждал момента, когда эта процедура, наконец, закончится и можно будет отдохнуть от этого официоза за бокалом шампанского, когда его подвели к элегантной, довольно молодой еще женщине в строгом сером платье. Он еще не успел поднять глаза и рассмотреть ее, как слух его резануло: "Шеф отдела ООН по ближнему Востоку, господин Отто фон Шлезлих! Министр абсорбции государства Израиль, госпожа Хана Вейцман!" Он вздрогнул, рывком поднял голову и посмотрел на нее. Несомненно, это была она, его Анна! Черты лица ее почти совсем не изменились, лишь приобрели какое-то более строгое выражение. Ее полностью седые волосы, белым пятном падающие на плечи, были как-то противоестественны, и не гармонировали со всем ее обликом, как будто кричали и хотели рассказать о чем-то. В ее глазах появился этот, какой-то доселе неведомый ему оттенок. И эти самые глаза недоуменно и, не мигая, смотрели на него, как бы отказываясь верить. Он тоже смотрел в эти глаза, как в два бездонных колодца. О, если бы не эти чертовы правила этикета, он обнял бы ее, прижал к себе, и уже больше не отпускал бы ее! Но он лишь немного дольше, чем положено, задержал свой взгляд не ее таком родном, и в тоже время уже чужом, лице... Позже, в их разговоре, длиной во всю ночь, он узнает все, что произошло с ней той осенью 39-го. Он узнает, что она выжила лишь по воле случая, понравившись офицеру эсэсовцу, который затолкал и закрыл ее в купе проводника, когда остальных выгоняли из вагона, и потом на протяжении трех месяцев прятал ее и использовал для плотских утех, и впоследствии проиграл ее в карты союзнику-итальянцу. Узнает о том, как этот итальянец, влюбившись в нее и дезертировав, пол года на попутных машинах, а порой и пешком, пробирался с ней в Грецию, а оттуда на пароме в Турцию. Как итальянец этот, к которому она уже успела прирасти душой, заболел гриппом и умер, так и не доплыв до Турции, как она, тяжело работая, таки наскребла денег, чтобы добраться до земли обетованной. Как понемногу, по крупицам поднимали они то, что впоследствии стало таки государством. Но это он узнает позже... А сейчас... Занавес взлетел вверх. После приема давали Шекспира. "Сон в летнюю ночь". Он сидел во втором ряду партера, и рука его лежала на подлокотнике кресла рядом с ее рукой. Даже уже не рядом, а немного сверху...