Он спит и ему снится молодость. Его молодость, драконья, и молодость мира.
Бушующее небо грозовыми раскатами встречает его полёт, полёт юности, силы и безоглядной смелости. «Пр-риветствую», — рокочет небо, и ветки молний бросаются ему наперерез. Но он закладывает виражи, один за другим, и оставляет их позади. А внизу салютуют дракону вулканы: «П-привет-т-с-твуем т-тебя, влад-дыка мира!» И он снижается, огибает одну вершину, другую, пикирует вниз, на бреющем полёте касается брюхом — слегка, конечно — скального выступа, а затем подхватывает лапой покачнувшийся камень, горящий алым.
Четыре взмаха могучих крыльев, и, разрезая стонущий воздух, он уже над жерлом вулкана. Теперь самое сложное! Он свивает кончик хвоста в колечко, зашвыривает камень вверх и, раскинув крылья, парит неподвижно. Камень делает дугу, возвращается, оставляя дымный след, — сердитый, недовольный, что его потревожили, шипит: «Пош-што т-тронул?» Но вместо ответа попадает в ловко подставленное драконом кольцо. «Мёртвая петля», переворот, двойная «бочка», набор высоты; дракон замирает вертикально, сложив крылья, скорость падает до нуля, и в этот миг он изворачивается, складываясь чуть ли не вдвое, подныривает под собственный хвост и перехватывает камень зубами.
Он смог! И она видела, она видела! Неудержимое ликование переполняет его, он раскрывает пасть и выдыхает струю огня цвета чистого золота, расплавляя недовольный камешек и прожигая саму ткань реальности. Неукротимый, всесжигающий драконий огонь — вот его суть. И его проклятие.
— Эй, тварь!
Этот оклик всё чаще вторгается в его сны, ломая сладкие грёзы о прошлом. Он не понимает человечьего языка, но знает, что за этим последует.
Укол в подбрюшье с правой стороны, там, где от старости пара чешуек отвалилась и выглядывает нежная кожа, заставляет его судорожно свести лапы.
Укол слева, — не такой болезненный, скорее тычок, — вскинуть шею. Где-то внутри зарождается у дракона злость, клокочет, нарастая, но не находит пока выхода.
— Проснулся, гадина!
И тут же град стрел барабанит по морде, жалит нос и прикрытые веки, отзываясь тупой болью в черепе и цветными пятнами в глазах: «Плюх! Плюх-плюх! Плюх!»
Дракон ошалело мотает головой, всхрапывает, из ноздрей вырываются струйки дыма. Когти чертят борозды в нагретом песке — он поднимается во весь рост, почти касаясь свода пещеры, вдох полной грудью и…
— Вес!
Что-то тяжёлое падает ему на хвост, старый, переломанный хвост, который вряд ли может свернуться колечком теперь, много веков спустя. И это больно. Это так неимоверно больно, что дракон раскрывает пасть и, захлёбываясь криком, пышет огнём. Не тем, юным огнём радости, а старым, горьким огнём обиды.
— Загружай! — разносится эхом, и в раскрытую пасть дракона суют что-то мерзкое, пахнущее злобой.
Он старается выплюнуть гадость и получает сокрушительный удар по загривку. Носом зарывается в песок, ощущая металлический привкус вещицы, ревёт, гонит огонь из чрева, горлом, на прилипший к языку предмет, долго ("Держи, ребята, держи!"), пока тот наконец не плавится и не стекает в землю.
Обессилевшего дракона сволакивают на бок. В месте, где он был, деловито выбирают грунт, загружают в тележки и увозят. Взамен насыпают овса и льют воду. До края. В мутной от раскисшей земли воде плавают зёрна. Люди уходят.
Какое-то время спустя он доползает до ямы. Избитое тело болит, но это не страшно. Всё позади, настало время забыться. Он погружает обожжённый язык в прохладу, болтает им, распугивая овсяные комья, цедит влагу. Темно, сыро, тихо. Из глаз его в мутную жижу падают слёзы.
Он засыпает.
* * *
От драконьей пещеры дорога выбирается на равнину, огибает холм и упирается через полкилометра в частокол с массивными воротами в центре. Это санитарная зона. Внутри неё есть всё, что нужно старателям после трудной работы: раздевалка, изба-парилка, бочка с квасом. Тут же медпункт, оружейный склад, стойло.
Дорога внутри разветвляется: налево — к карьеру для отходов, направо — к жилому посёлку. За небольшим ограждением ждут родные: жёны, матери, дети. Профессия старателя считается сверхопасной, и каждый раз в семьях волнуются, вернётся ли их сын, муж или отец живым и невредимым назад. Бывало, не возвращались. Бывало, возвращались такими, что в горькие минуты ухода за калекой кто-то из домочадцев в сердцах вскрикивал: «Уж лучше бы не возвращался!» Всякое бывало. За двести-то лет.
Вот появились первые старатели во главе с бригадиром, распаренные, отмытые, в чистой одежде. Они улыбаются, машут руками, и толпа облегчённо вздыхает — обошлось, все живы-здоровы, "ровная" смена.
Среди встречающих выделяется городская штучка — по-модному одетая корреспондентка «Новгородского вестника». Она первой подбегает к бригадиру, что-то говорит, настойчиво, бойко, но тот отмахивается и указывает на молодого старателя с аккуратной бородкой и гривой светлых волнистых волос, стянутых по лбу ремешком. Корреспондентка на секунду замирает, подбирается и галкой устремляется к парню.
— Семён Тверьша? — спрашивает она.
Молодой старатель кивает.
— Здравствуйте, я Машаня Ивашкова, из "Вестника". По случаю юбилея наша газета готовит большой репортаж о старательстве. Ваш начальник посоветовал обратиться к вам.
Парень снова кивает и указывает рукой на врытую у яблони скамейку. На лице девушки озабоченность, уж больно неразговорчивый попался собеседник. Хотя и красивый.
Они садятся. В руках корреспондентки — берестяной блокнот и вечперо; большие, широкие ладони Семёна пусты, ногти ровные, без ободков грязи.
Машаня переводит взгляд с рук старателя на его лицо и чувствует, что покраснела.
— Расскажите о своей профессии, — просит она. Банальное начало, но оба испытывают облегчение.
— Мы занимаемся дезактивацией магии, — голос у парня глубокий, с бархатистыми перекатами. — В драконьем огне.
Корреспондентка подбадривает Семёна:
— А что именно делаете вы?
— Удерживаю тварь на месте.
— Как это? Один? — удивляется Машаня.
— Нет, конечно, — Семён улыбается. — Тут вот какое дело: сначала дракона надо раздразнить, чтобы у него огонь внутри зародился. Этим десяток копейщиков занимается и лучники. Потом дракону в пасть кладут предмет для плавки, сегодня, вот, колечко было, махонькое, на мизинчик. А после наш черёд наступает — не дать дракону освободиться, выплюнуть кольцо раньше срока. Если как следует не расплавить артефакт, остаточная магия может вытечь и заразить землю.
Семён распрямляется; широкая грудь натягивает рубаху. Ворот расстёгнут, и видна родинка чуть ниже правой ключицы. Машаня опускает взгляд в блокнот и сосредоточенно пишет. Затем, не поднимая глаз, заправляет прядь волос за ухо и спрашивает деловым тоном:
— И как же вы дракона удерживаете?
— По-всякому, — старатель смущается. — Мешок с песком на морду кладём обычно.
Корреспондентка смотрит сквозь полуопущенные ресницы, усаживается поудобнее, но тут порыв ветра вздувает её платье. Девушка выпускает из руки блокнот и прижимает подол к ногам. На пару мгновений над краем сапожек мелькают крепкие белые икры.
Семён наклоняется и поднимает блокнот с земли.
— Магический?
— Нет, — теперь пришёл черёд смутиться Машане. — Только перо.
Старатель пристально смотрит на девушку и говорит:
— Магия — это зло.
— Не вся… — пытается возразить корреспондентка.
— Вся, — чеканит Семён. — Вся, какая ни есть, — зло. — Молчит, задумавшись, и заключает: — И дракон — зло.
Старатели и их родные разошлись, Машаня и Семён остались одни. Вдалеке слышатся звуки гуслей.
— Не вырвется? — переводит корреспондентка разговор на другую тему.
— Дракон-то? Нет, куда ему, — Семён пренебрежительно машет рукой. — Выбраться из пещеры он не может, спасибо предкам, что загнали гадину в такую ловушку. Да и мы постоянно проверяем проход. Если осыпь какая или камни расшатались, то сразу укрепляем кладку.
Он замолкает, вытягивает ноги.
Машаня не знает, что ещё спросить. Про зарплату? Условия труда? Но это ей известно и так. Как и каждому жителю новгородских земель. Отбор в старатели жёсткий, желающих — хоть отбавляй, а всё потому, что служба эта не только почётна, но и прибыльна: десять лет — и отставной старатель может купить себе целое хозяйство с большим наделом земли, скотом, птицей, нанять работников. А может и в Городе поселиться, да не абы где, а в Людином или Загородском конце и безбедно жить с семьёй до глубокой старости.
Она крутит пуговку на верхней планке, чуть вжимая ткань в тело, проводя подушечкой большого пальца по ниткам, затем, опомнившись, хватает блокнот и перо и что-то быстро чиркает. Со стороны кажется, что она пишет, но Семёну видно, что на бересте вместо букв появляются чёрточки в полном беспорядке.
— Пойми, Машаня, — говорит он. — Люди должны всё делать своими руками, а не полагаться на магические силы.
"Надо же, запомнил, как меня зовут, — думает Машаня — Приятно". Она прячет вечперо и блокнот в карман юбки.
Семён подпрыгивает, хватается руками за ветку яблони, подтягивается, делает выход переворотом, упирается в ветку коленями, встаёт на ноги, балансирует, тянется рукой к висящему яблоку…
Опорная ветка пружинит, листья встревожены, трясутся: "Скорее, долго не выдержим".
Машаня с тревогой следит за действиями молодого старателя.
Семён же уверенно приподнимается на носки, делает хват левой рукой за верхнюю ветку, правой рвёт яблоко, но… ноги соскальзывают, Семён повисает на одной руке.
— Ой! — невольно вырывается у Машани.
Ветка трещит, прогибается.
Семён подбрасывает яблоко — красный бочок наливного плода сверкает на миг — и срывается.
Машаня прячет лицо в ладошках. Она не видит заднего сальто, которым Семён завершает соскок, но любопытство, журналистское или женское, перевешивает, она отнимает руки от глаз и видит (да, она видит!), как сорванное яблоко падает точно в вытянутую руку юноши.
— Держи, — улыбается он.
Она берёт яблоко из его рук.
Внезапно девушка чувствует себя обнажённой. Не голой, как будто с неё сорвали одежду и бесцеремонно разглядывают, а именно обнажённой, как если бы она танцевала на лугу, нежась под лучами летнего солнца, или погрузилась с головой в озеро и ощущает всей кожей тепло воды, мягкое, обволакивающее тепло.
— Видишь: никакой магии.
Он замолкает, она поднимает голову. Их взгляды встречаются и не могут разойтись.
Она кивает.
— И никаких драконов.
Она кивает ещё раз.
— Ты ведь не уезжаешь сегодня?
Она отрицательно качает головой.
— Тогда прогуляемся вечером? — спрашивает он наконец.
* * *
Если бы дракону объяснили, почему, для какой цели его столько лет держат взаперти и терзают, то он бы ответил, что вовсе не обязательно пинать, колоть и резать его бедное тело, что он готов жечь магические артефакты добровольно, за небольшую, чисто символическую плату: коровью тушу, или овцу, или — на худой конец — кролика. И раз или два в неделю ему хотелось бы подышать свежим воздухом, нет-нет, он слишком стар, чтобы летать, но вот поваляться на свежей травке, хоть иногда… тихой ночью, под светом звёзд и стрекот цикад…
Но его никто не спрашивает. И человечьего языка он не знает.
Дракон вздрагивает во сне, скребёт лапами, скулит. Из пасти тянется нитка слюны. Он причмокивает, сопит, ворочается и вновь затихает.
Ему снится молодость: его молодость, а значит, и молодость мира.