Как известно, на один и тот же вопрос мы можем ответить по-разному -- в зависимости от того, кто нам его задаёт.
Недавно меня спросили: "Как у тебя с английским?"
Если б этот вопрос задал носитель языка -- англичанин или американец, я бы с русской прямотой ответил: "Мой инглыш из вери бэд".
Если б запрос поступил от школьного друга, с которым мы году этак в семьдесят лохматом затаив дыхание слушали на скрипучей "Ноте" двадцать раз перезаписанный Deep Purple "In Rock", и мурашки табунами скакали между лопаток -- я бы ему просто напел: "Sweet child in time, You're see the line...", а друг бы подхватил: "Line that's drown between Good and bad..." И мы, перемигнувшись, направили бы стопы к ближайшему заведению, где можно допоздна посидеть и вдоволь наговориться о том, что вот в наше время была музыка, не то что теперь. И потом ещё долго под луной раздавались бы наши рулады like Ian Gillan: "U-u-u, u-u-u, uuu-u-u, u-u-u..."
А вот если бы об этом же самом меня спросил Иван Ильич Теляшенко? Вдруг повстречался бы на улице и в ответ на моё "здрасте": "Ну-с, my dear friend, и как у тебя с английским?" Что бы я ему ответил?..
Бармалей, Мозоль, Людоед Иванович -- так и ещё очень разнообразно, но всё в том же духе величали Ивана Ильича (заочно, разумеется!) студенты-физики, которым посчастливилось изучать английский язык под его чутким руководством. Вот только пара эксклюзивных анекдотов тех лет, посвящённых исключительно дорогому незабвенному Людоеду Ивановичу.
Анекдот 1.
Стоит около физфака толпа студентов, и все хохочут-заливаются от счастья, только один в сторонке горько рыдает. Подходит декан к тому, кто рыдает, и спрашивает:
--
В чём дело? Что тут за веселье?
--
Да Теляшенко из окна выпал!
--
А ты почему плачешь?!
--
А я не ви-и-идел!!!
Анекдот 2.
--
В курсе, Теляшенко в зоопарк устроился подрабатывать! Угадай, кем?
--
Бегемотом?
--
Нет.
--
Медведем?
--
Не-а!
--
Кабаном?
--
Да нет же! Вороном! Сидит в клетке и кричит: "Current! Current!"
Сравнения Теляшенко с бегемотом, медведем и кабаном были не случайны. Весил Иван Ильич... не знаю, сколько в английских фунтах, а в русских пудах около десяти. Что даже при почти двухметровом росте делало одну часть его тела (а всё, что у мужчины выше пояса -- то грудь) особенно выдающейся.
В аудиторию он входил всегда боком. Старинные двустворчатые двери в нашем учебном корпусе давно работали только наполовину. Иван Ильич открывал исправную створку, поворачивался, делал шаг через порог, при этом его живот упирался в другую, намертво приколоченную половинку двери, небольшое усилие... и вот упругая масса проскакивает в кабинет, а за ней уже всё остальное. Когда мы, юные шалопаи, пытались на потеху себе (и, конечно, девочкам из нашей группы) воспроизвести этот трюк, нам приходилось объединяться по трое. Но это могло исполняться только в отсутствие Ивана Ильича.
Ибо едва он открывал дверь класса, ещё только собираясь вдавиться внутрь, вся группа стояла навытяжку и 20 пар широко раскрытых глаз демонстрировали дорогому любимому Людоеду Ивановичу безграничную преданность -- вплоть до готовности всю оставшуюся жизнь посвятить исключительно изучению английской грамматики.
Теляшенко с порога оглядывал нас, и в эти несколько секунд, будьте уверены, каждый получал сугубо индивидуальную дозу рентгеновского облучения. Затем Иван Ильич неторопливо (а никто никогда не видел, чтобы он не то, чтобы спешил, а хотя бы немного поторапливался; его походка -- это Шаги Командора forever), подходил к своему столу, за которым уже стояли два стула: один для него, другой для тех, кто ныне был намечен на заклание. Свой стул Теляшенко брал одной рукой за спинку, приподнимал и пару раз крепко припечатывал ножками к полу, проверяя таким образом мебель на прочность. Старшие наши товарищи рассказывали (а им рассказывали более старшие товарищи, которые узнали об этом от ещё более старших товарищей), что однажды стул, не выдержав авторитета преподавателя, сложился... впрочем, это было о-очень давно (см. анекдот N1). Но якобы именно после того случая Иван Ильич завёл обыкновение тестировать предложенное ему сиденье.
Утвердившись наконец на председательском месте, Людоед Иванович ещё раз обводил всех игольчатым взглядом поверх очков (до сих пор удивляюсь, как такие маленькие очочки держались на таком огромном лице) и низким хрипловатым голосом с лёгкой примесью одышки произносил: "Good morning, my dear friends. Seat down, please." А мы хором отвечали: "Good morning, Kaa!.." -- то есть, excuse me: "Good morning, Ivan Ilyich!" -- и садились, не сводя завороженных глаз с блестящих стёклышек на широком мясистом носу преподавателя.
Теляшенко раскрывал свой "журнал", толстенную амбарную книгу -- официальный журнал, выписанный деканатом для каждой группы, он брал лишь один раз в семестр, чтобы перенести туда итоги учебно-воспитательной работы -- и на минуту погружался в его изучение. Сказать, что это была минута молчания -- значит ничего не сказать. Это была минута космической, вакуумной тишины. Даже мухи не смели летать в ту минуту, когда Иван Ильич просматривает журнал, ну а уж мы не дышали в самом прямом смысле слова. Спросите любого из нас, что дал ему курс английского языка в универе -- он ответит: умение хорошо нырять и долго находиться под водой без акваланга.
Собственно, это и было тем самым заветным яйцом Кащея Бессмертного, огненным пальцем Змея-Горыныча, волосами Самсона и всем прочим вместе взятым -- именно там таилась разгадка могущества Людоеда Ивановича, его безраздельной власти над студенческими душами. Да, Теляшенко -- человек волевой, сильный, умеющий одним взглядом привести в порядок даже самого отпетого анархиста и разгильдяя. Но чего бы стоила его сила воли и олимпийская уверенность, не будь этой толстой тетради формата А 4 в коленкоровом переплёте, где он фиксировал абсолютно всё! О, пускай, пускай на Страшном Суде грозные ангелы достанут и раскроют хартии всех наших грехов, явных и тайных, но пусть только они не достают, пусть не раскрывают журнала Ивана Ильича!
Что же такого было в том журнале? Я уже сказал: там было ВСЁ. Кроме списка учащихся и банальных отметок о пропусках занятий и выполнении/невыполнении домашнего задания в крупных, лично Людоедом Ивановичем вычерченных, графах микроскопическим почерком (как такой ручищей можно было выводить этакие малюсенькие буковки?!) велось подробнейшее досье на каждого из нас. Если у кого-то проблемы с грамматикой -- то какие именно проблемы (и будьте уверены, именно на эту тему задание вы будете получать до тех пор, пока преподаватель не решит, что тема усвоена вами удовлетворительно). Если кто должен сделать перевод текста -- а мы все должны были на каждое занятие приносить свежий перевод текста из обычных газет (the newspaper text) и из специальных физико-технических журналов (the special text), по 2-3 тысячи знаков того и другого -- то кто какую именно статью переводит, название и номер газеты/журнала, номера страниц, какая в данном отрывке колонка первая, какая последняя... Такой приём полностью исключал возможность списывания готового перевода не только у одногруппников, но и у студентов других курсов: заметив подозрительно знакомый текст, Иван Ильич немедленно принимался листать свой реестр, и если вдруг обнаруживал совпадение -- горе хитрецу! Приговор оглашался мгновенно, а наказание было всегда одно: незадачливый мошенник должен был сверх обычного задания перевести ещё тысяч пять текста. Естественно, сумма долга тут же вписывалась напротив фамилии провинившегося, и надеяться, что Теляшенко к концу семестра "забудет" спросить должок, было равносильно надежде на вечное лето. На зачётной неделе к Людоеду Ивановичу выстраивались длинные очереди несчастных с пачками переведённых от корки до корки газет и журналов (сам в иной "урожайный" сезон сдавал ему по 100 000 знаков перевода за раз, так что знаю, почём фунт стерлингов).
Учебно-воспитательный метод Ивана Ильича был увековечен в студенческом фольклоре. Неизменно триумфальным успехом пользовалась одна миниатюра нашего СТЭМа: сидят два студента в общаге -- вестимо, голодные и без копейки денег, как вдруг стук в дверь.
--
Кто там?
--
Почтальон. Вам перевод.
--
Ура!!!
--
На десять тысяч.
--
Ого!!!
--
От Теляшенко...
Но не только за нерадивую учёбу можно было получить "призовые баллы" от Людоеда Ивановича. Любое дисциплинарное нарушение каралось точно таким же образом. Я испытал это едва ли не первым на нашем курсе. Как сейчас помню: шло второе наше занятие по инязу (а на предыдущем уроке мы, беспечные вчерашние школьники, втихомолку пересмеивались по поводу габаритов нашего "англичанина" и совсем не были склонны принимать всерьёз предупреждения товарищей-старшекурсников о том, как сурово справедлив Иван Ильич). Протолкнувшись в класс и проделав все вышеописанные процедуры, Теляшенко раскрыл книгу судеб на чистой странице (наши фамилии не в счёт... пока...) и задал традиционный вопрос:
--
Who is on duty today?
И тут мне вдруг очень захотелось схохмить. Ну очень-очень!..
-- Какой ху из он дьюти тудей? -- вякнул я вполголоса, однако достаточно, чтобы слышали все, включая преподавателя. Хохму оценили: девушки фыркнули, юноши ухмыльнулись, а Людоед Иванович прицельно взглянул на меня, но ничего не сказал. Как я теперь прекрасно понимаю -- пожалел он 17-летнего оболтуса на первый раз... это теперь понимаю, а тогда его молчание только прибавило мне борзости -- хотелось шутить, блистать остроумием, быть в центре всеобщего внимания и затмить сразу всех комиков мирового экрана. Посему когда дежурный встал и назвался, а Иван Ильич спросил:
--
Who is absent today? -- я не преминул продублировать:
--
Какой ху из ебсент тудей?
Шутка, повторённая дважды -- уже не шутка, а глупость. Убедительное доказательство данного тезиса я получил немедленно. Теляшенко снова посмотрел на меня поверх очков как поверх прицела на стволе винтовки:
--
Пинчук?
-- Да, в смысле ай эм! -- бодро отрапортовал я, рассчитывая, что сейчас меня слегка пожурят, и можно будет продолжать веселье.
--
Три тысячи, -- спокойно сказал Людоед Иванович и что-то пометил в своей тетради.
--
Что три тысячи? -- недоумённо уставился я на преподавателя.
-- Три тысячи знаков газетного текста. Покупаешь в любом киоске "Moscow news" (всё-таки гуманный человек Людоед Иванович! первокурсникам он задавал переводить адаптированные "Moscow news"; газета британских коммунистов "Morning Star" вошла в наш обиход уже со второго курса). Отсчитываешь три тысячи, переводишь и в четверг приносишь мне, сдаёшь...
Оставшуюся часть пары мне было не до шуток: я напряжённо размышлял, что бы это значило и насколько оно серьёзно.
Однако переводить ничего не стал: "Вот ещё выдумал, три тысячи сверх нормы ему переводи! Если нет чувства юмора, так и скажи, а нечего тут сразу тысячами бросаться! Подумаешь, уже и пошутить нельзя..." -- примерно так я объяснил своей совести причину отказа, а на её сомнения, не возымеет ли моя забастовка непредвиденные осложнения, отмахивался: "Да ерунда! Бармалей, наверное, уже и сам забыл..." О, моя легкомысленная юность! О, блаженство неведения добра и зла!
Разумеется, в ближайший четверг Людоед Иванович первым вызвал меня. Тот, кого вызывают, должен был быстро сгрести в охапку все свои переводы, топики, грамматические упражнения и рысцой переместиться за стол преподавателя на второй стул. Сам Иван Ильич, раз усевшись, уже не вставал до конца урока.
По домашнему заданию я отчитался бойко (поначалу они были довольно лёгкими, да и моя пламенная, со школьной скамьи влюблённость в Nazareth, Deep Purple, Led Zeppelin, Uriah Heep и прочих монстров дарила мне ощутимое преимущество перед сверстниками, слушавшими Аллу Пугачёву и группу "Форум"). Но преподаватель не спешил меня отпускать.
-- Так, -- удовлетворённо кивнул он, когда я отбарабанил current events. -- Что ещё у тебя?
-- Всё, -- поднял я на Теляшенко честные-пречестные и даже слегка удивлённые глаза.
-- А где ещё три тысячи газетного текста?
Где, где... В киоске "Союзпечати".
-- Так... -- повторил Людоед Иванович с совсем другой интонацией, и эта интонация мне очень не понравилась. -- Ещё две тысячи. Итого пять... -- что и было аккуратно зафиксировано в его книге прихода-расхода студентов.
Несомненно, предки Ивана Ильича были ростовщиками-кровопийцами. Они сидели в своих мрачных пыльных конторах, упираясь толстыми животами в массивные дубовые столы, и перелистывали засаленные страницы гроссбухов, а напротив стола трясся маленький человечек в худенькой шинельке и сдавленным голоском бормотал:
-- Ваша милость, уж Христа ради помилосердствуйте! Никак не могу сейчас! Супружница моя, Авдотья Кирилловна... чахотка у неё... врач велит на юг, и чтобы молоко пила, а мы... какой там юг, прости Господи! Даже дачу нанять... что дача, скоро с квартиры сгонят... а молока и дети не видят... их ведь четверо у нас, деток-то: Николенька, Аглаюшка, Сашенька и Любушка... Николенька старшенький, семи лет, сообразительный такой мальчик, очень ловко свистульки из глины мастерит... его бы в учение пора отдавать, да на какие средства... а Любушка только-только ходить начала... Пощадите, ваша милость! Ради деток помилосердствуйте! Вот ведь и Господь наш то же велел: остави, говорит, нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим... а? Христа ради и Пречистыя Его Матери явите божескую милость! Каждое воскресенье буду за вас рублёвую свечку в храме ставить! Вот такую свечку, за рубль серебром!..
-- Так как же вы, милейший, собираетесь за меня каждое воскресенье рублёвую свечку ставить, да ещё и серебром, коли говорите, что совсем без средств остались, даже проценты заплатить не можете? Лукавите, сударь! Господа поминаете, а Он ведь сказал: избави нас от лукавого!.. Извольте нынче же заплатить, а нет -- так я с сего дня буду начислять вам проценты не от первоначального займа, а от общей суммы долга, вот так-с. А теперь ступайте, у меня таких как вы -- вон, полный коридор...
И уходил несчастный во мраке безнадёжного отчаяния, и шёл он прямиком на Аничков мост, и там, даже не взглянув на великолепные скульптуры -- бух вниз головой в холодные мутные волны Невы! И умирала от горя и чахотки его супруга Авдотья Кирилловна, прижимая ко впалой груди просящую молока Любушку, и расходились дети по людям, и терялись линии их жизней во тьме забвения...
Всё изменила революция. Разгромили атаманов, разогнали воевод, а заодно и брюхатых буржуев-ростовщиков. Хорошо стало жить в стране свободного труда! Никто никого не угнетал, никто никого не вгонял в неоплатные долги. Рабочие и крестьяне играли на гармошках у прохожих на виду, девки водили хороводы, рабфаковцы и рабфаковки зубрили политэкономию и все были счастливы.
Но не дремала продажная девка империализма -- генетика. И разбудила она в простом советском пареньке Ване Теляшенко хищнические гены его предков. А поскольку заниматься ростовщичеством под красным знаменем труда было в принципе исключено, нашёл Ванюша способ дать волю дурной наследственности. Теперь при нём и пузо, и гроссбух, и ворочает он тысячами... ну и пусть всего лишь тысячами печатных знаков, а не полновесных царских целковых -- зато точно так же выстраиваются к нему бедолаги, и шелестит жалкий лепет оправданья, и никакой пощады должникам!
Сколько на совести Людоеда Ивановича загубленных студенческих душ -- о том ведает только его кондуит. Конечно, никто не спрыгнул с моста, никто не пустил себе пулю в лоб и даже никто не умер от истощения под дверью деканата. Однако только в моей группе двое -- Серёга Шипкин и Юрик Горохов -- с треском вылетели из универа исключительно из-за английского языка. Это в одной отдельно взятой группе двое, а если взять весь наш поток, то количество ушедших "по-английски" приблизится к десятку. Теперь умножим это число на количество потоков, прошедших через Теляшенко за многие годы его преподавания на физфаке, и получим академический хор голосов, денно и нощно вопиющих о возмездии.
Но повторюсь, Иван Ильич был сколь суров, столь же и справедлив. В доказательство привожу случай с моим непосредственным участием. Дело было уже на третьем курсе, мы подросли и позволяли себе несколько больше, чем невинные детские шалости. И вот однажды Теляшенко как обычно в начале пары допрашивал всех пропустивших прошлое занятие:
-- Куницын! Вас почему в понедельник не было?
-- Я... это... болел.
Ответ товарища заставил меня втихоря усмехнуться. Ибо кто-кто, а уж я-то знал, что Димка Куницын в понедельник не болел. То есть, что я такое говорю -- конечно он болел, ещё как болел! -- только вот причина его болезни была отнюдь не уважительная. Накануне мы оба создавали эту причину, и оба болели в понедельник...
-- Справку покажите, -- в медицинских справках Иван Ильич разбирался не хуже старшей медсестры центральной городской поликлиники. Пытаться всучить ему липу было равносильно самоубийству. Разоблачённый с позором изгонялся из аудитории и огребал штраф по полной: за два пропущенных урока (тот, который он сам прогулял и тот, с которого его выгнали), плюс за сам факт подлога. Итого десять-пятнадцать тысяч знаков перевода.
-- У меня нет справки, Иван Ильич... -- мямлит Дима. -- Я не ходил в больницу, дома лечился...
Теляшенко иронично смотрит на Куницына поверх своих стёклышек-прицелов.
-- Поправился? Пять тысяч газетного текста.
Мой товарищ со вздохом садится на место -- он понимает, что доказывать что-либо бесполезно и даже рискованно: кто продолжал настаивать на своём вранье, легко мог получить добавки. Тем временем доходит очередь и до меня.
-- Пинчук! Где изволили быть в понедельник?
Зная, что выкручиваться смысла нет, пытаюсь взять максимально небрежный тон и отвечаю:
-- Да я проспал.
И не верю ушам своим:
-- Две тысячи. Спецтекста.
Всего две тысячи! Да ещё и спецтекста! (Спецтексты переводить гораздо легче, чем газетные: половина слов -- стандартные научные термины, давно уже вбитые в нашу память; построение фраз простейшее... в общем, имеючи навык, эти две тысячи можно посвистывая перевести минут за двадцать). О, небо! О, теперь я понимаю, что быть честным не только похвально, но и выгодно!..
Надо сказать, что с английским как с предметом у меня никогда проблем не было, тем не менее каждую зачётную неделю я в общем ряду с самыми безнадёжными двоечниками сдавал Теляшенко по 70-80, а когда и по 100 тысяч знаков сверхнормативного перевода (и это не считая того, что успевал спихнуть по ходу семестра). Виной тому тогдашний мой принцип "ни дня без хохмы". Я органически не мог высидеть пару, не съязвив по какому-нибудь поводу, да и без повода. Язык чесался, шило в известном месте кололо, и ничего нельзя было с этим поделать. Практически каждое занятие я отпускал перлы, а Иван Ильич щедро вознаграждал мои потуги. И если за какую-нибудь репризу я получал, к примеру, не пять, а всего лишь три тысячи знаков, то даже слегка обижался: неужели шутка была такой слабой?
И вот за четыре года изучения английского языка так получилось, что мы некоторым образом сдружились с кровожадным и беспощадным Людоедом Ивановичем. Нет, никаких неформальных отношений за пределами аудитории между нами быть не могло -- Теляшенко всегда строго держал дистанцию. Но то, что он испытывал ко мне некую отеческую симпатию -- это даже не я первый заметил, об этом с долей зависти говорили мои одногруппники. Заметим, что ваш покорный слуга никогда особо не блистал владением английским -- были на нашем курсе "англичане" куда посильнее меня: они никогда не получили от Ивана Ильича ни одного штрафного балла, они безупречно произносили всё, что произносили; некоторые из них готовились защищать и превосходно защитили свои дипломы на английском языке. Я ни к чему такому не стремился, а уж про мой чудовищный дальневосточно-украино-шотландский акцент (благо с нас, физиков, спрос за фонетику и орфоэпию был минимальный) лучше говорить на каком угодно наречии, только не на языке Шекспира и Ньютона.
Так за что же такое благоволение? Не знаю. Может быть за то, что я в отличие от многих своих товарищей никогда не боялся его, Великого и Ужасного, легко хватал тысячи и легко их сдавал, чтобы потом с такой же лёгкостью нахватать снова... не знаю. Но действительно какая-то едва уловимая симпатическая связь установилась между самым суровым преподавателем и самым разболтанным студентом. И тем болезненнее оказалась обида, которую я, сам того не желая, нанёс Ивану Ильичу в день сдачи государственного экзамена по инязу.
Было чудесное июньское утро 1986-го. Мы толпились в преддверии решающих испытаний. Но пока всё преддверием и ограничивалось: двери в аудиторию, где должен пройти экзамен, были заперты, а экзаменатор задерживался по таинственным причинам. Что отнюдь не добавляло спокойствия нервной студенческой массе -- ведь, как известно, ожидание экзекуции всегда страшнее самой экзекуции. И вот это страшное ожидание растягивалось на неопределённый срок. Народ напряжённо всматривался в конец коридора -- не возникнет ли наконец там монументальная фигура Командора? -- и глодал успокоительные пилюли. На всю остальную предэкзаменационную суету, как-то: лихорадочное перелистывание учебников, заклинательное повторение глаголов неправильной формы, ощупывание потаённых карманов, набитых парашютами и пр., моральных сил ни у кого уже не оставалось.
Больше всех вместе взятых переживал я. О, стоять на одном месте было для меня жестокой пыткой! Поэтому я порывистыми шагами пересекал коридор из края в край и глядел на часы так часто, что даже секундная стрелка не успевала переместиться на одно деление между предыдущим и последующим взглядом. "Ужас, ужас, ужас!" -- проносилось в моей голове. -- "Это невозможно! Ещё минута, и я не выдержу, я точно что-нибудь учиню!"
Ведь я так хорошо всё рассчитал! Начало экзамена в 9-00, а начало трансляции матча Чемпионата мира по футболу СССР -- Венгрия ровно в 10. Зайти первым, 20 минут на подготовку, 10 минут на ответ -- останется полчаса, чтобы доехать до дома и успеть включить телевизор. Это реально! Это вполне реально! Но вот уже 9-45, а экзамен и не думает начинаться. Крах, крах, крах! Мне оставалось только биться головой об стену, к чему я и собирался приступить немедленно...
Но -- о, счастье! Наконец-то! Ну что ж ты так медленно идёшь, Мозольчик ты наш, Бармалеюшка, Людоед-свет Иванович! Отчего так неторопливы твои движения? Да мы и так все знаем, что ты человек солидный и более чем внушительный, незачем это демонстрировать лишний раз, тем паче что опоздал ты на целых полпары... интересно, сколько тысяч влепил бы ты любому из нас за такое вызывающее опоздание? Ну давай же, раскладывай скорее свои ситцы, я беру любой, не глядя и не торгуясь!
Так, билет номер... по фигу, какой. Хватаю задание, бегу за парту. Грамматическое упражнение -- повезло, несложное, долго корпеть не придётся... готово! Теперь перевод? Ха! Уж в чём-чём, а в этом деле я ас, отдельное спасибо Ивану Ильичу. Нет, не зря эти четыре года переводил я физико-технические журналы стопками, а газеты подшивками -- словарь на моём столе так и остался закрытым за ненадобностью. Спецтекст -- какие-то смешные 600 знаков -- сделан буквально за считанные секунды. Смотрим на часы -- есть шанс успеть хотя бы на половину второго тайма, так, что ещё там у нас осталось... топик? А, ерунда, наговорю чего-нибудь экспромтом! Ну, три-четыре!..
-- Иван Ильич, я готов!
Теляшенко смотрит на меня со смесью одобрения и недоверия. Не дожидаясь приглашения, подлетаю к столу, выкладываю упражнение, перевод... всё в порядке? Можно топик?.. Ну, в общем... э... короче, так...
Короче, я напоролся. Надо было дураку хотя бы прикинуть, О ЧЁМ буду рассказывать! Но вот не продумал заранее, а теперь в голове пусто, как в футбольном мяче. Конечно, почему бы и не о футболе -- "Манчестер Юнайтед", сэр Алекс Фергюссон (впрочем, тогда ещё никакой не сэр, а просто молодой перспективный игрок "красно-белых"), опять же чемпионат мира... только вот ведь какая загвоздка: тема топика -- космонавтика!..
Однако отступать некуда, рот уже открыт, и я начинаю нести вселенскую чушь. Примерно так: "Э... пипл дримт эбаут флайт инто зе космик спейс мэни уеарс эгоу... бэээ... Владимир Джанибеков воз ин зе спейсшип сри хандред эйти сри дэйс... ммм... ааа... зэ Светлана Савицкая вос э вомэн... зэ вомэн Светлана Савицкая вос инклудед ин крю... крю вёз сри космонавтс..." Корявые словесные конструкции, обильно напичканные эканьем, беканьем и меканьем, выдавливаю из себя с мучительными потугами. Всё это происходит перед лицом моих товарищей, и мне стыдно, как если бы так же прилюдно пришлось присесть и выдавливать из себя нечто другое.
Иван Ильич застыл в недоумении -- на миг показалось, что сижу рядом с каменной статуей, даже холодком повеяло. Затем он медленно (если не сказать -- осторожно) повернулся в мою сторону и внимательнейшим образом меня оглядел -- дескать, что с вами, молодой человек, вы не заболели? Но удостоверившись, что молодой человек не болен, а хоть и с отвращением, но нагло втюхивает ему откровенную туфту, Теляшенко засопел (что являлось признаком его крайнего раздражения) и потянул за уголок мою зачётку. Не дожидаясь окончания "топика" и даже не сказав: "Close enough, thanks", -- он поставил мне "хор.", расписался и брезгливо, кончиками пальцев подтолкнул зачётку ко мне. Мол, ты за этим пришёл? Ну так забирай и уходи.
М-да... Школьниками мы в подобных случаях говорили: обосрали -- обтекай...
Тот матч наши выиграли 6:0, и я успел увидеть два последних гола. Они были великолепны, как впрочем и вся игра тогдашней сборной СССР, которая через два года стала вице-чемпионом Европы, уступив только ещё более великолепным голландцам с Гуллитом и Ван Бастеном, с которыми даже блестящий Дасаев ничего не мог поделать, пропустив два мяча в финале...
Одного знаменитого артиста спросили, почему он не снимается в рекламе? Артист ответил: "Деньги проешь, а стыд останется". Так и у меня: радость от тех футбольных побед прошла, а стыд от того экзамена остался. И главное, уже никак нельзя было исправиться: всё, изучение английского языка окончено, а ведь ещё Штирлиц знал, что всегда запоминается последняя фраза...
Оно конечно, ну и фиг с ним: как говорится, подписано -- и с глаз долой. В области иностранных языков никаких амбиций я не имел, в загранкомандировки не метил, Диккенсов и Моэмов в оригинале читать не собирался. Но вот ведь какая оказия -- отчего-то мне хотелось сдать экзамен хорошо, чтобы оставить у Людоеда Ивановича память о себе не только как о хохмаче и разгильдяе, с лёгкостью необыкновенной платящем по векселям, но и как о не последнем в его науке студенте. Да уж если говорить прямо -- просто хотелось сделать ему приятное своим ответом, показать, что не зря-таки он четыре года возился со мной... ещё короче -- хотелось хоть как-то отблагодарить его за эту неблагодарную работу. Чёрт возьми, ведь и я чувствовал к нему некую симпатию!
Но получилось то, что получилось. Сиюминутная страсть перечеркнула четыре года обоюдных трудов.
А с английским, кстати, мне пришлось столкнуться лоб в лоб уже вскоре. Не прошло и полгода, как я вышел на диплом, и поскольку в физике имел амбиций ещё меньше, чем в английском (хотя и заканчивал физфак), то выбрал себе тему полегче: "Исследование методом электронного парамагнитного резонанса электронов проводимости интеркаллированных соединений высокоориентированного пиролитического графита".
Несмотря на устрашающее название, моя задача действительно была лёгкой: берёшь образец -- маленький кусочек этого самого высокоориентированного интеркаллированного пиролитического графита (высокоориентированного -- имеющего строго слоистую структуру, пиролитического -- полученного под большим давлением, интеркаллированного... э... ну, грубо говоря, вымоченного в сильной кислоте, за счёт чего между его слоями создаются зоны проводимости, ибо в чистом виде графит является диэлектриком), помещаешь его в установку, и в сильном магнитном поле измеряешь его проводимость при температурах от - 170 градусов Цельсия (температура жидкого азота) до + 400. Полученные данные заносишь в таблицы, чертишь графики, сравниваешь, анализируешь, делаешь выводы -- ну как обычно. Диплом готов.
Только попрошу не думать, что я на дипломной практике занимался ерундой! Я вместе со своим шефом и группой, которую он возглавлял, занимался проблемами сверхпроводимости. А сверхпроводимость -- это сверхмощные лазеры, это термоядерные электростанции, это электропередача на какое угодно расстояние практически без потерь, это даже ныне фантастические космические корабли с фотонными двигателями! Ничего этого человечество пока не имеет именно потому, что ещё не решена проблема сверхпроводимости. Когда же наконец человечество научится использовать сверхпроводимость, пусть оно вспомнит, что в этом его достоянии есть и мой скромный вклад.
Больше же всего меня привлекало в этой теме то, что она на тот момент (1987 год) была передовая: исследования начались недавно, многотомные монографии написаться не успели, и это избавляло меня от необходимости прежде штудировать фундаментальное наследие моих предшественников и отдельно отчитываться по теоретической части, а уж после приступать непосредственно к дипломной работе.
-- Значит так, -- сказал мне шеф в первый день дипломной практики. -- Тема наша передовая, исследования по ней начались недавно, многотомных монографий написать ещё не успели, и тебе не придётся прежде штудировать фундаментальное наследие твоих предшественников и отдельно отчитываться по теоретической части, чтобы уже затем приступить непосредственно к дипломной работе. Однако в курс дела войти надо. У меня нет времени изъяснять тебе азы, вот тебе несколько опубликованных статей -- читай, вникай...
С этими словами он выложил на стол две пачки журналов с закладками. В одной пачке журналы назывались "Physical Review", в другой -- "Chemistry & Physics".
Шеф с лукавым прищуром посмотрел на меня, но я лишь снисходительно улыбнулся. Эх, дорогой Александр Максимович! Кого вы хотели этим впечатлить? Человека, прошедшего школу Самого Ивана Ильича Теляшенко?.. Я оценил на глаз стопки:
-- Мне нужно дня три... или четыре.
Три -- чтобы особо не напрягаться, а четвёртый -- так, для себя...
-- Ну ты не горячись, -- испуганно возразил шеф. -- Даю тебе неделю... нет, лучше десять дней, только разберись как следует. А если отпечатаешь переводы, так вообще будем тебе благодарны.
Я сложил журналы в две авоськи (полиэтиленовые пакеты тогда были редкостью, да и выдерживали не более двух килограммов) и пошёл продлять себе зимние каникулы.
Помню, шеф меня очень хвалил, да и потом, когда мы с ним случайно встречались на улице (а он жил в том же микрорайоне, где находилась школа, в которой я работал), не забывал упомянуть, что-де моими переводами они до сих пор пользуются.
"Эх! -- мелькало у меня в голове. -- Слышал бы это Людоед Иванович!"
Но Теляшенко этого слышать не мог, ну а мне ведь не переться же на кафедру иностранного языка, чтобы донести ему сие радостное известие...
Мы встретились гораздо позже. Я к тому времени уже променял физику и английский, вместе взятые, на театр, и вот именно тогда, когда хвастаться переводами уже было, мягко говоря, неактуально, и столкнулся я с Иваном Ильичом на автобусной остановке. Он был всё так же крепок и походка его была столь же тверда и пряма, как лет 15 тому назад. Поздоровались мы вполне дружески (моё плечо долго гудело после его приятельского хлопка). Лучший способ защиты -- нападение, поэтому первым спросил я:
-- Ну, как у вас с английским? Всё преподаёте?
-- Кому сейчас нужен хороший английский... Сейчас нужны смазливые мордашки да длинные ноги из коротких юбок, -- ответил некогда Великий и Ужасный Людоед Иванович, и мне вдруг стало тоскливо: я почувствовал, что в монолите образовалась едва заметная трещина. Захотелось как-то утешить этого сильного человека, униженного своим нынешним положением пенсионера, но слова жалости, да и просто сочувствия были бы для него ещё пущим унижением, других же слов не находилось. Я начал было что-то говорить, но речь моя, хоть на сей раз и русская, очень напоминала тот давешний топик на госэкзамене. Благо, тут подъехал мой автобус, и я, наспех попрощавшись, с облегчением нырнул в салон...
Автор выражает искреннюю благодарность замечательному прозаику, переводчику и полиглоту по любви Сергею Елисееву за наводящий вопрос.