Пирус Анна Сергеевна : другие произведения.

Прощание с печкой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Моего родного дома нет... Безжалостно, по брёвнышку, его разобрали чужие люди и куда-то увезли. Но еще осталась большая русская печка, возле которой крутилась вся жизнь моей семьи, - новый денежный хозяин решает: разобрать ли её по кирпичику или оставить как невидальщину в своём будущем особняке? И я не могу ей ничем помочь. Подтаявшим айсбергом возвышается она над кусками прогнивших досок, чурок, брёвен, передок её закопчен, бока потемнели, а там, где когда-то я отогревалась, сейчас стайка желтых осенних листьев, еще не унесённых ветром, и моя родная печка пестротою их словно приглашает в последний раз полежать на ней, чтобы не забыла... И я прощаюсь с ней... Прощаюсь, и будто слышу: смотри, я служила тебе, я согревала твоё тело и душу, я была предана тебе! И мне грустно, больно от безысходности того, что непременно должно свершиться, но моё сокрытое "я" шепчет, утешая: что же делать, если всему и всем приходит конец?.. Да, конечно... Но прежде чем тебя не станет... Вот видишь, ты еще жива для меня, жива! И хочу говорить с тобою. Так позволь, когда приеду домой, набросать твой прощальный портрет, призывая в помощники мою ленивую память и дневниковые наброски. Согласна? Ну, тогда слушай...
Моего родного дома нет. Безжалостно, по брёвнышку разобрали его чужие люди и куда-то увезли. Но еще осталась большая русская печка, возле которой крутилась вся жизнь моей семьи, и новый хозяин решает: разобрать ли её по кирпичику или оставить как невидальщину в своём будущем особняке? И не могу ничем помочь моей родной печке. Подтаявшим айсбергом возвышается она над кусками прогнивших досок, чурок, брёвен, передок её закопчен, бока потемнели, а там, где когда-то отогревалась я, сейчас стайка желтых осенних листьев, еще не унесённых ветром, и их пестротою, моя печка словно приглашает в последний раз полежать на ней, чтобы не забыла, и словно шепчет: 'Я служила тебе, я согревала твоё тело и душу и была предана тебе!' И мне грустно, больно от безысходности того, что непременно должно свершиться, но моё сокрытое 'я' шепчет, утешая: что же делать, если всему и всем приходит конец? И всё же, прежде чем её не станет... Но прежде, чем тебя не станет, - вот видишь?.. ты еще жива для меня, жива! - я хочу говорить с тобою, чтобы набросать твой прощальный портрет, призывая в помощники мою ленивую память и дневниковые наброски. 'Почти весь день падает и падает густой снег, а я сижу на печке и слушаю радио: рассказывают биографию композитора Чайковского. Как же много было в его жизни интересного!' И сколько мне тогда было? А-а, лет тринадцать. А вот еще одна запись, через листок: 'Нет у меня подруги или друга, которому можно было бы доверить свою радость или горе. Была Лариска, мой дорогой Чижик, но родители увезли её далеко-далеко и, наверное, мы больше не увидимся. Но еще помню, как зимой забирались с ней на печку и вспоминали детство, мечтали о будущем!' Ты шепчешь: 'Но это - записи из дневника, а сама-то что помнишь?' Прости, родная, мало. Ой, как мало! Ведь для того, чтобы осталось в памяти, надо было 'завязывать узелки' о том, что когда-то уйдёт невозвратно, но детство не ведает того. 'И ты не ведала, принимая меня как данность'. Ну да, и я... Так что зацепилось в памяти мало, и из этого 'мало' - вот это: Тогда мой брат преподавал физкультуру в деревне, а когда приезжал домой, то привозил мне несколько чёрствых пряников. Почему чёрствых? Наверное, всю неделю берег их для меня. Так вот, когда с этими пряниками залезала я на твои теплые, согретые недавно сгоревшими тельпушкАми кирпичи и, задёрнув цветастые занавески, подолгу их грызла, то казались они мне таким удивительным лакомством! А в твоём чреве, хранящем тепло до самого позднего вечера, еще томилось и молоко в крынке, покрытое темной вкуснятиной-пеночкой, и чугунок с рассыпчатой кашей или тушёной картошкой, окрашивающийся к ночи в кремовые тона... 'А ты лежала на моих теплых кирпичиках и читала'. Да, вначале - сказки. И сейчас сожалею, что тогда была ты для меня чем-то привычным, неодушевлённым, и поэтому не рассказывала тебе ни о Емеле, разъезжающем по деревне на печке, ни об Илье Муромеце, пролежавшем на теплых кирпичах целых тридцать три года, ни о бабе-Яге, которая любила погреть свою старую спину о твою, а потом на лопате поджарить кого-либо на угольках в такой же... 'Не в такой же, тогда были другие времена, другие печки'. Конечно, другие, но все они были заботливыми домочадцами, в любой день и час готовыми согреть, накормить, и даже помыть в своём жарком горниле. 'Да нет, во мне вы не мылись, мала для этого'. Нет, не мылись, но воду теплую ты всегда хранила... когда было чем натопить тебя, а если дрова сжигали и купить было не на что, каким же айсбергом ты становилась! И уже нельзя было сунуть, промокшие от растаявшего снега варежки, в твои печУрки. Печурки... Название-то какое теплое, ласковое. Помню ли еще слова, присущие только тебе? Я-то еще помню, а вот дети, внуки... ЗагнЕтка или шестОк, на который ставили чугунок перед тем, как сунуть в огонь, заслОнка... ею прикрывали твоё устье, чтобы сохранить тепло, ухвАт, которым передвигали эти самые чугунки, а для сковородок - чАпельники, ну, а кочергОй или кочерёжками выгребали угли. Да, а гусиное крылышко! Мама обметала им от сажи и золы шесток и вьЮшки. Шесток, вьюшка. Какие же лёгкие, улыбающиеся и точные названия! 'Ты забыла о лесенке'. Да-да, была еще и лесенка, по ней взбирались на палАти, и её соорудил нам папа незадолго до того, как уехал в московский госпиталь, из которого не вернулся. И была эта лесенка тяжёлой и добротной, служила долгие годы. Когда поднималась по ней и ныряла меж весёлых ситцевых занавесок, то словно в шалаше оказывалась, где слева - одна из сторон дымохода, впереди - кирпичная выбеленная стенка, а справа - деревянная перегородка. И вот так-то уютно было в морозный зимний вечер сидеть под лампой на теплых, разогретых кирпичах за этими занавесками и читать, читать!.. А как-то вместо керосиновой лампы вспыхнула и маленькая электрическая, - это старший брат Николай, приехав на каникулы, соорудил во дворе ветряк, который заряжал аккумулятор, и проводка от него тянулась к этой лампочке. Вот радости-то было! 'Скажи, а что помнят обо мне твои дети, внуки?' Дети... Прежде чем писать о тебе, позвонила дочке: 'Знаешь, что такое ухват?' Помолчала на том конце провода и с усмешкой ответила: 'Ну... Это, наверное, то, чем хватают.' А когда спросила у внучки о кочерге, то услышала невнятное: 'Наверное, железное что-то.' А для чего 'это железное'? Нет, не знает, а уж о чапельнике... Вот так-то, моя роднуша. В наше трезвое время, когда пытаются разгадать все тайны природы... тем самым отнимая у нас нечто, её поэтизирующее, дети и внуки привыкают к тому, что вещички-поделки проносятся пред ними резвым галопом, не успевая оставить о себе отзвук. Да похоже, и безугомонь людская намеренно делает вещи такими яркими и непрочными, чтобы не задерживались в памяти, - взглянул, купил, использовал, выбросил, опять купил... Ну, зачем обременять себя привязанностью к чему-то? Ведь идти по жизни налегке, не вздыхая и не вспоминая о том, что отслужило, гораздо веселей. 'Отслужило, как и я'. Не грусти, родная, может, еще и послужишь, как служат на Руси твои сестры. Сколько их, вот таких же стареньких, с закопченными боками и трубами, стоят по деревням, согревая не только бренную оболочку, но и души! Ты знаешь, подсчитала сейчас: в моей повести о жизни мамы, упоминает она печку двадцать три раза! Значит, не зря выкладывали их посреди избы, и были они не только очагами, сердцевинами, но и эдакими детинцами, вокруг которых кучкувался, а, вернее, ютился быт семьи. Вот, послушай, что запомнила она еще четырехлетней девочкой: 'Привел к нам отец в хату молодого учителя, Ваней звали, стал тот жить у нас и я сразу к нему привязалася. Полюбил и он меня, и вот бывало, залезем с ним на печку, а он и начнёть сказки читать. А во интересно! Слушаю-слушаю, да и засну.' И было это... ну да, в девятьсот седьмом. А вот еще - о печке тех времён: 'Помню, мамка-то уйдёть на фабрику, а мы с сестрой - похлЁбку* себе варить. Сейчас бросишь в чугунок картошки, воды... если подруга селедочную голову принесёть, то и вовси праздник. Сварим, а потом всташшым его на печку, сидим вокруг, черпаем и едим... и соседские дети, и мы. А жили они как раз напротив, и вот зимой-то как соскочишь со своей печки да как лупанёшь к ним босиком через дорогу!.. и сразу - на ихнюю, а она бо-ольшая была! Разогреешься там, наиграешься и-и назад, домой. Бяжишь, а снег под ногами!.. Когда обутый-то идешь, ведь не так он хрустить, а вот когда босиком... во когда неприятно! Как-то по-другому он хрустить и колить'. Ну да, в те времена печки не только тепло семье дарили, но и считались оберегами, им придавали чудодейственную силу, и никому не давали даже углей, боясь, что вместе с ними уйдет достаток. А невесту... Трижды обводили вокруг затопленной печи, и только тогда становилась она домочадцем, а когда рождались дети, то в твои печурки прятали их молочные зубы, чтобы скорее и крепче росли настоящие. А еще головешками пытались распознать ведьму, вылетающую на метле из трубы, и за шесть недель до Великого поста собирали их, - как только печка вытапливалась, выхватывали по одной и заливали водой, - а под Велик день складывали под угол хаты заподозренной ведьмы, поджигали, и если та с криком выскакивала, то значит - ведьма, а если сгорала... Чудовищно, конечно. Но, значит, что-то чувствовали люди в таинстве огня, углей и тепла, которое хранилось в печи по целым дням и, очеловечивая, даже подкупали: бросали на ночь в горнило полено и ставили ковшик с водою, чтобы и печка, и огонь не нуждались ни в еде, ни в питье. Подкупали и домового с кикиморой, живших в подпечье, бросая им горсть конопли или семечек, а еще, как в той самой сказке, которой так и не рассказала тебе: девочка в поисках братца, украденного гусями, пробегала возле печки, стоявшей в чистом поле, и та накормила её, уставшую и голодную пирожками, а когда сестричка нашла брата и снова, спасаясь от погони, пробегала мимо, то спрятала в себе. Спросишь: а есть ли похожие сказки теперь? Едва ли. Ведь теперь наши дома и квартиры согревают батареи, обогреватели, кондиционеры, рефрижераторы... Да мало ли их, обогревательных приборов... или гаджетов, - слово-то какое хищное втирается в наш 'великий и могучий'! - но той ауры, которую создавали большие русские печки, вокруг них не бывает, они греют лишь плоть, а не душу. Кстати, и у сына есть такой... Правда, помнит еще, как, приезжая зимою в Карачев, сразу забирался на тебя, бабушка подносила очищенное яичко, - съешь, внучек! - а он ел, смотрел телевизор через перегородку и теперь часы эти вспоминает как одни из самых отрадных в жизни. Да и когда учился в ПТУ... Как-то ездил со своей группой в деревню помогать колхозникам убирать морковку, и мастер водил их в пустую хату своих родственников, топили они в ней печку, запекая в углях картошку, а потом сидели с ребятами на разогретых кирпичах, лакомились непривычным кушаньем и так-то, мол, классно было! А вот что сохранилось о тебе в моих записках: 'Сегодня в библиотеке взяла сборник Евгения Евтушенко 'Обещание', и оказалось: стихи его - словно освежающий дождь после долгих дней жары. Сейчас мама топила печку, а я всё приставала к ней: ну, послушай, послушай! Тают отроческие тайны, Как туманы на берегах, Были тайнами Тони, Тани Даже с цапками на ногах. Были тайнами звезды, звери, Под осинами - стайки опят... А она кочергой поправляла горящие головешки, отчего вспыхивали те еще ярче, освещая лицо её радостным, мерцающим светом, и только поглядывала на меня. И скрипели таинственно двери, Только в детстве так двери скрипят. Возникали загадки мира Словно шарики изо рта Обольстительного факира, Обольщающего неспроста. Но пришла неожиданно взрослость... И розовели мамины щеки от пылающих поленьев, розовели и мои от этих строк...' И еще: 'Под Рождество ездила в Карачев. Спала в своей маленькой комнатке, а утром, еще затемно, проснулась от детских голосов: 'Рождество твоё Христе Боже нас...' - лопотали ребята у порога, - Воссиямеро свет разума...', а я лежала, слушала, почти не разбирая слов, и на душе было светло и благостно. Может, еще и потому, что мама с ухватом уже стояла у загнетки, в хате пахло булками, а от печки, выбеленной накануне мелом, даже в темноте исходил слабый свет и тепло'. Незабываемые мгновения, словами запечатлённые в дневнике! 'Но пришла неожиданно взрослость...' Как же обкрадываем мы себя, забывая о том, что приносило утешение и радость! Вот и о больших русских речках скоро забудем, и в скоротечности суетливой жизни долгим светлым огоньком не будут светиться предметы-подёнки, а адаптированные, охлажденные чувства, не привыкшее надолго сохранять в себе лики предыдущего, едва ли подскажут: 'Не таинственно, до обиды нам на плечи падает снег...' Но всё же верю... хочу верить, что найдутся и те, которые станут твердить: Дайте тайну простую простую, Тайну, робость и тишину! Тайну маленькую, босую. Дайте тайну, хотя-бы одну!
  ------------------------------------------
  Дорогой читатель!
  Приглашаю Вас на свой сайт, где кроме текстов, есть много моих фото пейзажей. Веб-адрес для поисковых систем - - http://galinasafonova-pirus.ru
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"