Прямое попадание в преисподнюю. Надолго ли, навсегда ли - снова с глазу на глаз, как в старые добрые, и под монотонно-серым небом, на выцветше-закатной траве, на бескрайнем туманном лугу, где горизонт сплетен из тумана, я теряю наслоившееся за время простоя, я остаюсь лишь собой, лишь с тобой, индиффирентно и молча лезу внутрь, перочинным ножом расширяя рану на твоем белом животе, в поисках осколка. он мешает, и чем больше королевской крови ты потеряешь из-за него, тем медленнее мы продвинемся. куда? куда-то вперед, и мне кажется, что так было всегда. нарастает запах бензина; потом большие, переливающиеся всеми цветами радуги капли разом орошают землю, падают с небес на нас и вокруг нас - равнодушно по-прежнему куришь, не обращая внимания. Явно бензин, но в этом месте он не горит, лишь мочит сигарету, наливается в рану - ты лежишь на спине, я с ножом сижу рядом с тобой. Он стерилизует? не знаю, слегка жжет в глазах, затекает за воротник, пьянит резким запахом. осколок найден; большой и иллюзорно горячий, чудом не задел брюшную артерию. дождь смывает твою кровь с моих рук; эта символическая перевязь из футболки, ей-богу. ни единого слова. ты молча, я молча закуриваем, хэй, Белый. туман отступает перед нами, вновь сползаясь мелкой, густой влажностью за спиной, и с каждым шагом трава поднимается под нашими ногами, сперва по колено, потом по пояс, наконец по грудь - тебе, а мне почти по шею. Резкий горючий аромат отшибает чутье. Неожиданно, чертом из табакерки вырисовываются перед нами темные очертания двухэтажного сельского дома с острой круглой крышей, и мой механический стук в дверь прерван твоим решительным пинком - все это так забавно, пережившее пожар помещение слабо разит гарью и уютом, покачивается кресло-качалка за спиной не ждавшего гостей хозяина. Собака; здесь люди? все равно. все равно, это не наше место, мистер, людей здесь полна горница, и под двуствольным пустым взглядом чужого ружья на лице твоем расцветает детская радостная ухмылка. меня захлестывает, захлебывает истерической кровавой любовью, слабо фиксирую уколы заноз на рукояти большого слесарного топора, отобранного у близ стоявшего. выстрел умоляюще звучит в потолок, рывком ты выдираешь ружье, рывком отнимаешь топор - как всегда. я ощущаю кого-то здесь, совсем пьяный, тут резня и незаменимый чужой алый сок на бледных щеках, на льняных волосах, добавляя к веснушкам на моем лице; их руки, глотки, оскалы, глаза, ребра - на раз-два с треском, хрустом, чмоканьем гибнут под хищно сверкающим топорищем, раскат грома за пределами жилища гулко отдается в пустом моем полном насильной любви черепе. Я закрываю глаза, затягиваясь запахом свежей смерти, смешанным с горючей влажностью снаружи. наступает тишина - и посреди обычного поля бойни я, проследив за взглядом извечно туманных твоих светло-серых глаз, замечаю ее на лестнице. Я чуял ее - я же говорил, неспроста. Совсем подросток еще, хрупкая, большеглазая, светловолосая девочка, жмется спиной к стене, отделенная от нас лишь ступенями. Следует пауза; замирает время, мы не движемся, мы все трое даже, кажется, не дышим, а после - я уже знаю, что будет после. Снося ограничители - я люблю все, и, когда время вновь оживает с паузы, дух захватывает. Она не шелохнется, не моргнет, глядит на тебя, который глядит на нее. шагаешь с механической пластикой раз, два, три - до лестницы. раз-два-три, по ступеням с топором, четыре-пять-шесть, десять-одиннадцать-двенадцать. и она совершает ошибку, в ужасе отшатываясь, когда лезвие с хрустом врезается в дерево панельной обшивки над самой ее макушкой; она безмерно ошибается, панически устремляясь куда-то на второй этаж, прочь от тебя, и ты - естественно - за ней, не бросая оружия. Я знаю, что дальше. гулко по дереву звуки бегущих шагов; громко по пережившему пожар и разгром старому дому девичьи вопли - ей не следовало убегать, паниковать, двигаться вообще. я поднимаюсь, медленно, считая ступени; улавливаемая от тебя, откуда-то из темных недр второго этажа, волна нездорового экстаза смещает пространство, сбивает резкость - перед глазами слегка плывет, я улыбаюсь. Я опускаюсь на пол в коридоре, выжидающе закуриваю, гляжу в исполосованное радужным дождем окно; вопит она громко, захлебываясь, высоко, надрывно и жалобно, почти воет откуда-то из-за двери, наверное, в спальню. на пороге валяется излюбленный нами обоими слесарный инструмент, и, дотянувшись, я вновь смыкаю мертвую хватку на деревянной рукояти. я жду, по-прежнему все ловлю, родной, до головокружения и тошноты хорошо, легкие работают на полную, впитывая в кровь гарь, чужой дом, бензин, любовь и насилие. погружаюсь в эйфорический полутранс; как давно не хватало, утыкаюсь в запястье, смеюсь и жду - может, четверть часа, может час, может два, чтобы рано или поздно поднять глаза и обнаружить тебя стоящим надо мной. перевязь с твоей талии утеряна; под чужой кровью слабо различима красная рана на животе. глядишь пристально и равнодушно, существо-машина, существо-автомат, пытаясь понять, что я об этом думаю. мы так живем, вот что я об этом думаю. Встаю; протягиваю тебе сигареты, зажигалку, и волоку топор по полу со стуком и шорохом; обойдя тебя на пороге, вхожу в комнату. Чтобы найти несовершеннолетнюю жертву в изодранном деревенском платье лежащей на пушистом светлом ковре, живую и сломанную, нежизнеспособную; чтобы, не в силах избавиться от нечеловечески широкой ухмылки, сыграть в палача. Взмахнуть, отработанным и до боли приятным движением, опустить, со свистом рассекая воздух, смертельное лезвие на тонкую, хрупкую, беззащитную шею, сопровождаемый последним девичьим всхлипом, а после - коротким хрустом. тело превращается в бессмысленные, использованные, декоративные части; кремовый мех под ним темнеет от расползающегося кровавого пятна; глаза ее остаются открытыми, там навеки застряло мое отражение. и ад следовал за ним; и ад следовал за ним; и ад следовал - мы оба едва стоим на ногах, когда выходим из дома, мы довольные, как дети, мы звери, мокнем под бензиновым дождем, не можем прикурить от бензиновых зажигалок, а кровь покидает наши лица, руки, смешиваясь с красивыми каплями. дождь очищает; холодит по хребту, когда я снимаю испорченную красным белую рубашку; застревает в волосах. пошли вперед, и еще куда-нибудь вперед - я знаю, где каждый, утерянный из нашего отряда, я чувствую их, разбредающихся по странному месту. порастет травой забытый на крыльце топор; помутнеют большие, застрявшие взглядом в потолке, глаза. вперед; никакой усталости, без этого не обойтись. пошли - нам можно только завидовать. нас двое, родной.