- Нет, я никогда еще не видал таких красивых девочек! - доносится из прихожей восхищенный возглас. Короткий деловитый перестук армейских ботинок по древнему коридорному паркету, и на пороге комнаты, вынырнув из зимней вечерней тьмы обесточенной квартиры, рисуется Орел - наперекор крещенскому холоду нараспашку черная рубашка, на руках - слабо отбивающийся ребенок. - Вот дождусь, пока вырастет, а после - всенепременно на ней женюсь.
Обернувшись ко входу, Руд без слов фыркает и вновь обращает взгляд в распахнутый зев книжного шкафа, в поисках наименее ценных содержащихся там объектов. Слабый, трепещущий золотистый свет единственной парафиновой свечи выхватывает несколько уже приговоренных книг, небрежно сброшенных с полок к его ногам.
- Ничего не выйдет, - сдержав ухмылку, меланхолично отвечает на торжественное заявление сидящая прямо на полу Тамара; бросает остервенело драть в пугающе внушительных габаритов выварку желтые листы "Войны и мира" и тянется за лежащей на подоконнике сигаретной пачкой.
- Почему? - расстроенно спрашивает Орел, ступает ближе, оглядывая обстановку в безуспешных попытках понять происходящее. - Ты что, не желаешь вступать со мной даже в столь незначительное родство?
- Да нет, - чтоб не рассмеяться, она поспешно вставляет в рот темную сигарету и, склонясь к антикварному длинноногому подсвечнику, прикуривает от свечного огонька - дрогнувшие блики кладут тени на лоб и щеки, высвечивая лишь резко очерченный рот, кончик носа да выступающие скулы в обрамлении посверкивающих черных локонов, что лишает ее лицо обычной сладости, заостряя ведьмино-колдовское. Орел зачем-то щурится и ждет продолжения, которое не замедляет последовать за парой неспешных затяжек. - Думаю, никто на моем месте не одобрил бы такой нелегкой участи для своего крестного сына-племянника.
- Ой, - потерянно говорит Орел после паузы и под издевательский хохоток своего погруженного в дело товарища поспешно опускает предмет своего недавнего восторга на пол. Получив явно долгожданную свободу, пятилетний мальчик молча поднимает на свежеобретенного поклонника настороженный взор, да так и пятится по направлению к крестной, не сводя с него глаз, покуда не достигает зоны непоколебимой защиты. Тамара ловит его за плечо, дергает на себя, разворачивая, и с грубоватым объятием неразборчиво целует никотиновым ртом в рот. Затем, оставив племянника в обычном для таких случаев замешательстве, заново сует в зубы курево, нашаривает на полу уже пострадавший немало фолиант и возвращается к прежнему занятию. С надрывным треском удаляет, наверно, целую главу, и, потрепав страницы, отправляет в компанию к вороху старых газет в темную пасть выварки.
Приблизившись к увлеченному своим делом Руду, Орел нагибается и поднимает с пола только упавший малиновый томик Лимонова.
- Вы что делаете, - не то недоуменно, не то осуждающе произносит он. Руд холодно жмет плечом.
- Она хочет жечь, - кратко поясняет, с непреклонностью Дали сметая с полки собрание сочинений Пушкина. - Костер. Больно холодно.
- Что ж, прямо здесь?
- Не-е, - подает голос Тамара. Челюсти сцеплены, отчего дикция терпит урон. - Как достаточно материала наберем, так пойдем в столовую. Там его хоть без бака разводи - пол бетонный, стены кафельные, стол железный. Заниматься, в принципе, нечему.
- А если кафель потрескается? - мечтательно предполагает Орел. Она цыкает.
- Возьми-ка лучше в кухне табуретку да разбирай, коль тебе делать больше нечего. Умник выискался.
После некоторых раздумий умник, видимо, решает сегодня не возражать и, сопровождаемый военным шумом, снова удаляется в непроглядную тьму квартиры - судя по дальнейшему звону и грохоту, ищет означенную мебель ощупью.
- А-э, - пользуясь отсутствием нового знакомого, тихо подает голос мальчик. - А зачем это у него на голове?
- Что именно, - непонятливо уточняет Тамара; вынимает изо рта ароматный фильтр и, потыкав в жестяную стенку выварки, кидает к бумажному сырью.
- Ну, это, - он туманно очерчивает жестом ото лба до макушки, и до девушки доходит, что подразумевается всего лишь знатный орловский пивной ирокез, к коему они с Рудом привыкли уже слишком давно, чтоб обращать внимание на такие детали.
- Ах, э-это.. - она ненадолго призадумывается. - А это у него прямо из головы и растет с самого рождения. Ну, знаешь, костяные шипы, как у диноза..
- Не верь ей, - обрывает отвлекшийся Руд и счастливо ухмыляется в ответ на пристальный взгляд широко распахнутых глаз ребенка. - Не верь, она все врет, твоя знаменитая тетушка. Недаром книжки жжет, видишь? Те-емная она, знать ничерта толком не знает, а книжки жжет как ни в чем не бывало. Никакие это не костяные шипы от динозавров у него на голове, я тебе точно говорю. И не застывшие мозги тоже.
- Ну, а что ж тогда по-вашему, милздарь мажор-всечитайка? - посмеиваясь, колко, раньше крестника любопытствует Тамара. - Что же это тогда у него на голове, извольте просветить?
Руд прислушивается - грюкая табуреткой о стены узкого коридора, возвращается Орел.
- Когда он был еще совсем маленький, - начинает он серьезно и с расстановкой. - Вот такой примерно, как ты сейчас, мальчик, как-то раз, в один прекрасный весенний день гулял он в одиночку, сам по себе, и даже не подозревал, что за ним по пятам уже следуют подземные мутанты-ученые, которые как раз тем же утром вылезли из канализационного люка и полдня уж прорыскали по городу в поисках новых жертв.
Он ненадолго замолкает, со слабо сдерживаемой усмешкой косясь на вошедшего комрада - тот, слегка оробев от неожиданно единодушного к себе внимания, переворачивает добытую табуретку сиденьем вверх и молча опускается на нее.
- Да-а, - садистски тянет Руд и, никем не прерываемый, жестикулируя Лермонтовым, продолжает. - Весь день, до самого заката, шастали крысами за этим мальчиком подземные уроды, прямо как были - в своих медицинских халатах, когда-то белых, но давно уже побуревших от крови несчастных жертв их зверских экспериментов. Ходили за мальчиком повсюду, так умело скрываясь в тенях, подворотнях, пустынных садах да за деревьями, что не заметил их не только он сам, а и прочие прохожие - вот до чего проворны и коварны были уроды. Дождались сумерек, когда ребенок, вволю нагулявшись, почувствовал, наконец, голод, и направился уже к своему дому. Зашли за ним тихонечко в подъезд и - хоп! Платок ему с хлороформом из-за спины на нос набросили, усыпили да и уволокли спящего из-под самой материнской двери. Долго тащили мутанты мальчика по люкам, грязным тоннелям, подземным пещерам, пока не притащили в конце концов к себе в логово. Разожгли в бочке кострище, посовещались, подготовились - и давай на нем эксперименты свои сатанинские проводить. Резали, шили, перекраивали, мозги ему, гады, удалили да вставили вместо них собственного кустарного производства плексигласовый протез - до сих пор, бедняга, мучится.
Вполголоса хохочет Тамара; ее крестный сын греет руки о чуть теплую батарею, без тени улыбки молчит и не отводит от рассказчика глаз - тот, увлекшись, с адским видом следит за пламенем тающей свечи. Орел, не подозревая, что речь ведется непосредственно о нем, слушает с интересом.
- Экспериментировали-экспериментировали, умаялись да решили сделать наконец перерыв. Курят, пьют, едят довольные - нравится им подопытный. Все снес, не умер, как прежде него все умирали - даже с мозговым протезом дышит, спит себе на операционном столе как ни в чем не бывало. Ну, и решили они по такому случаю испробовать на мальчике новую, своего личного изобретения мощнейшую технологию. Обновили ему наркоз, сменили перчатки, все волосы на подопытной его головенке сбрили, разрезали кожу на черепе..
- Эй, парень, - перебивает с ухмылкой Орел. - Уж не про свои ли это мытарства ты такими обиняками им тут протираешь? В желтом доме? А то так подробно, что аж слюнки текут, что-то.
- Нет уж, - лучезарно лыбится и Руд. - У меня в голове плексигласовый протез при ходьбе не гремит, как у некоторых.
- Разрезали, значит, ученые, - обстоятельно повествует ее возлюбленный; глаза его в неверном пляшущем свете сверкают. - Кожу у мальчика на голове - ото лба до затылка - и вживили в разрез десять штук биомеханических имплантов. Зашили, шов лазером устранили, вставили в мальчиково ухо жучок-датчик, чтоб за подопытным следить. Прямо со стола его взяли, вывезли на своем секретном лифте на поверхность, да на беду - прямо перед носом у милицейского наряда. Испугались и так спящего и бросили посреди улицы. К утру очухался мальчик, не помнит ничего - только голова болит и в ухе потрескивает. Ну да делать нечего - пошел он себе как ни в чем не бывало в школу, пережил вечером взбучку от матери, ну и стал жить-поживать как и раньше. Сперва родители беспокоились, отчего это у их сына волосы на голове больше не растут, да только ел он так же хорошо, как и прежде, учился так же плохо, спал так же крепко, так что рано или поздно даже они волноваться перестали. Дожил так мальчик до шестнадцати лет, уже совсем большой стал. Шел как-то вечером подворотней к знакомой девице, и тут вдруг повстречались мальчику гопники. Стали они его толкать да обзывать, ругают за бритую голову, бомбер да прямую шнуровку - ты, дескать, скинхед, да и району не с нашего. Стал он с ними драться, не на жизнь сражался, а на смерть, то одного отшвырнет, то другого. Да только гопников много, их неисчислимая рать, а мальчик хоть и смел - а один-одинешенек. Одолели они его, повалили, да решил их главарь мальчика в пылу драки вдруг замочить - схватил кирпич и давай его по башке охаживать, то так ударит, то эдак. Расшиб, на беду, мальчику голову до крови, а из раны вдруг - раз, два, три! - десять салатовых клиньев из неведомого материала, да все острые, как бритвы, как есть ото лба до затылка. Учуял мальчик такое дело, вскочил на ноги и ну гопников бодать, тому брюхо вскроет, этому глотку перережет - всех положил. И пошел себе дальше к той девице, которая в этой подворотне жила. И стало тогда ясно, что импланты те - не просто импланты, а колюще-режущее биомеханическое оружие. И как знать - правы крысы подземные али повинны? Ведь не обрей они мальчику голову - неизвестно, напали бы гопники, или упустили бы во тьме ночной бомбер да прямую шнуровку. А если б все же напали - как бы он без экспериментов мутантских нечистых от них, чертей, отбился? Как знать, братец, как знать..
Мальчик, основной вдохновитель и слушатель байки, задумчиво глядит на умолкшего Руда еще некоторое время - того разбирает смех, а Тамара в этом начинании давно преуспела.
- А жучок что? - вдруг уточняет он скептически, однако вполне заинтересованно. - До сих пор в ухе?
- Хе, а ты проверь, - развлекаясь, радостно советует Руд.
К концу рассказа у Орла уже успело зародиться странное чувство, что говорят о чем-то вполне знакомом, однако окончательно до него доходит лишь тогда, когда Тамарын племянник, бесстрашно подойдя ближе, останавливается у самой обреченной табуретки с явным намерением заглянуть обладателю биомеханики в ухо.
- Э-эй, - возмущенно отшатывается панк, криво усмехается, воззираясь на товарища с оскорбленным дружелюбием. - Псих проклятый, черт..
Из ярких спросонок воспоминаний враз выводит резкий хлопок входной двери, лязг замков и цепочки. Некоторое время прислушиваюсь - нет, не Волков, тот не преминул бы в непроглядной тьме чужого дома уже с порога что-нибудь опрокинуть - значит, Руд. Еще и с бабой, судя по полупьяному хихиканью и тихому говорку. Разгерметизация в мороз; высунув из-под одеяла руку, дотягиваюсь до пола и некоторое время шарю в поисках фонаря, однако пальцы не нащупывают там ничего, кроме пары заноз - либо бесы укатили его под кровать, либо вообще забыли на кухне, так что одеваться приходится вслепую. От холода трещат оконные рамы, кружится голова - какого идиота осенило идеей, что без света головокружение незаметно, даже если ощутимо валит с ног - бесконтрольно стучат зубы. Хотя это, вероятно, от неизбывной температуры, отчего теплее ничуть не становится. Кое-как затягиваю шнурки на ботинках, нахожу на спинке кровати видавший виды бушлат, который весьма милостиво подогнал давеча Джек - где достал, не знаю, может, даже и налетчицкий трофей, но греет знатно и выглядит днем не хуже.
Они уже щелкают в просторной кухне аккумуляторной лампой, когда я выхожу из комнаты, а на лестнице становится слышен перезвон бокалов и глухое позвякивание открываемой бутылки - о его кольцо. Погруженный в спуск по ступенькам, а не мимо, неожиданно задумываюсь над тем, что в моей компании Руд почти не бывает столь явно и бесповоротно счастлив, каким был, встречаясь с Тамарой, почти всегда, даже во время нередких скандалов и драк. Лихорадочное размышление на тему неспособности практически ни в чем ее заменить никуда не ведет и создано лишь затем чтоб пусто омрачать, но лезет в голову от этого не менее беспрепятственно. Являя из себя в результате ублюдка еще более унылого, чем тот, который недавно проснулся, я, держась за шершаво-обойную стену прихожей, поворачиваю и останавливаюсь на пороге. Лампа хорошо озаряет привычное уже, без лишней роскоши обветшалое уютное пространство хирургическим светом. Руд - у плиты, ставит на газ оснащенный ненавистным мне свистком чайник. У восьмиугольного, светло-деревянного столика, оседлав стул, сидит нетрезвая, безмерно чем-то довольная черноволосая деваха - может, и красивая, но во мне вызывает, что-то, одно только раздражение.Чем дальше, тем более неприемлем становится в женском теле лишний вес, а девица как раз из тех, про каких принято говорить "нехудая". Формалиновый свет беспощаден, даже отсюда видна толщина слоев всей нанесенной на ее лицо косметики, а в кухонном воздухе накрепко застрял дешевый запах блядских духов. Нет, я действительно не ревную.
- Хэй, Белоснежка, - обыденно бросает через плечо. Я молчу. Холодно и чуждо, об это я все время спотыкаюсь, это заставляет меня хотеть куда-нибудь обратно, ну, хотя бы во времена ошейника, когда было еще вполне понятно, кто во что играет, а что чувствует на самом деле - а потом я перестал играть вообще и сразу же запутался, потому что он-то по-прежнему. Как ни в чем не бывало.
Нормальных сигарет тут нихуя не припасено, на столе, подле початой бутылки вина и только принесенной банки растворимого кофе - лишь пачка ее зубочисток.
- Белоснежка? - уточняет девица. Как собака-наркоман, я киваю и, чувствуя себя здесь все более и более излишним, облокачиваюсь о дверной косяк.
- Сделай три кофе, - кратко распоряжается, обращаясь к брюнетке, Руд; некоторое время она капризно взирает на него, не шелохнувшись, но в гляделки проигрывает и лениво отрывает зад от стула.
Не обращая на визитершу особого внимания, Руд неспешно приближается ко мне и, легко подцепив под локоть, беспрепятственно выводит в коридор.
- Плюнь, она подопытная, - полушепотом в ухо. В просвет между вешалкой и антикварными напольными часами он жмет меня к стене, жмется сам; выпростав кисть из пол бушлата, чуть задирает тельняшку и стискивает пальцы под моими лопатками. Кожа немеет от обжигающего холода - он об меня руки греет, но это нормально. Мне хотелось бы быть против, по крайней мере сделать вид, что я против, хотя бы даже потому, что Руд любит остывать и накаляться, как обогреватели нового поколения, но на данном этапе я, кажется, не могу сделать вид. И тем более не смог бы скрыть это уже ставшее привычным безымянное чувство принадлежности, от которого слабеет под коленями, одуряюще углубляется дыхание, дрожат руки и не слушается язык - это чертово, разливающееся по нервам, стоит ему случайно меня коснуться.
- Плюнь, говорю, - ошибочно истолковав мою латентность, повторяет он. К левой ладони присоединяется правая - на крестец, морозец расползается вверх и вниз по позвоночнику, заплескиваясь на плечи, ребра и бока, сталкиваясь там с жаром его груди, живота и дыхания. - Она подопытная, потому что я не хочу портить кровь всякой неизвестной дрянью. Контакт даже не Рэнда, а кого-то из его знакомых, этих самых террористов. Она на меня там и намоталась, на танкере, там этих блядей в мороз целые штабеля. Проверим - и отпустим с богом, если все в порядке. Ну, или может, тебя вдохновит.. Это не моя возрастная категория, сам знаешь.
- Весовая - не моя. А если не все в порядке? - слегка уклонясь, уточняю. Руд целует сквозь волосы в шею; мои пальцы сводит у него на затылке.
- Так и будет, что ж, - нехорошо ухмыляется. Еще секунду прислушиваться, как она звенит ложками по чашкам, как суматошным свистом взрезает тишину накалившийся чайник, а потом он, улучив момент, хищно и зло целует меня в губы, сразу нещадно цапнув зубами за нижнюю, и рассеянная темнота вокруг ухает куда-то вверх, нет, я - куда-то вниз, а вдох без остатка растворяется в солнечном сплетении, и слюни, кажется, уже капают с подбородка, его напряженный сладкий язык у меня во рту натыкается на мой, и поспешно разогревшееся в черепе солнце медленно скатывается вниз по хребту ненавижу себя за это и пальцы на затылке судорожным замком, и он насильно отстраняется от меня в тот момент, когда из кухни доносится растянуто-кокетливый возглас - ко-офе! - громко, она подумала, что мы успели уйти далеко.
Руд напоследок касается своим виском моего, снимает руки, отступает к источнику шума.
- У тебя опять температура.
- У меня СПИД, - сбиваясь, злорадно вру я; это все слишком постыдно, обидно и как с теми уродами-учеными - неясно, хорошо или плохо.
- Кокаин у тебя, а не СПИД. Шуршит в ушах, мешает думать, - предплечьем отирая подбородок, не менее злорадно отвечает Руд, жестом манит обратно в кружок искусственного света и переступает порог.
Недослаженный растворимый кофе едва потребим; сердце пляшет, реагируя на мое замешательство; очень хочется курить, но я молчу - скоро и он вспомнит. Кажется, даже сама девица не слушает собственную трескотню - по чуть-чуть обо всем, о политике, о погоде, о районе, о городе, о работе. Она больше разглядывает; я упорно пытаюсь понять, о чем же так утомительно все время думаю, параллельно созерцая весьма домашнюю, простую и изящную обстановку доверенного нам с Волковым дома.
- Сигареты, - допив, посреди ее фразы произносит Руд и со звяканьем опускает чашку на блюдце. Раздраженно отмахивается от двинувшейся к нему, подталкиваемой по столешнице длинным расписным ногтем пачке тонких. - Это не сигареты, милейшая, это какая-то сомнительная забава для хуесосов.
Он встает из-за стола, с коротким грюком отодвинув стул, и, перед тем как выйти в прихожую к своему пальто, в кармане которого наверняка притаился либо вишневый Ричмонд, либо старый-добрый капитан Черный, вишневый же, лихо, до краев наполняет вином свой бокал. Ставит по соседству с цветастым блюдцем у меня перед носом.
- Исцелися сам.
Целюсь залпом, от холодного портвейна разом просыпается внутри мощная тошнота. Дамочка, выставив на стол круглый локоток, ловит взгляд; по-видимому, чуя мою к ней нерасположенность, смущенно усмехается.
- А.. почему Белоснежка, можно поинтересоваться?
- Яблоками давлюсь, - поясняю я, лениво отправляя остатки горячего кофе вслед ледяному вину. Она хихикает.
- Что - все время?
- То и дело. Раза такого не было, чтоб ел яблоко и не подавился.
Из прихожей, шурша вещами, всхахатывает Руд. Девушка смелеет, встряхивает густыми черными прядями:
- И часто это ты яблоки ешь?
- Ежечасно.
Она смеется, заливисто и пьяно. Все еще ухмыляясь, возвращается Руд - сигарета в зубах, в руке пачка. Ричмонд - угадать, правда, было несложно.
Закуриваю сразу следом за ним, долго держу зажигалку у ее носа - гаснет гламурная зубочистка - праздно размышляя над тем, действительно ли полковник намотал первую попавшуюся шлюху, или выбрал эту специально, чтобы мне не на кого было отвлечься. Поднимаю на мягкой обшивки сиденье ноги, курю, уткнувшись подбородком в колено - вернувшийся озноб свидетельствует либо о сквозняке, на котором я сижу, либо о повышении температуры. Да похуй, собственно, разве что в последнем случае мне скоро все станет лень.
Руд, презрев пепельницу, гасит окурок в собственной чашке.
- Хм, - глядя на нее скучающе, начинает он. - Ну, пить-то ты, значит, пьешь. Курить, допустим, куришь. А с остальными развлечениями у тебя какие, интересно, отношения?
- Это с какими это - с другими? - недопоняв, уточняет она игриво и получает в ответ усмешку исключительно вежливую.
- Ну, скажем..
Я отхлебываю из горла еще и еще; винище застревает в глотке. На столе появляется до боли в кончиках пальцев родное белобумажное оригами - чек; в следующий раз он попадается на глаза развернутым, а потом я замечаю, что Руд уже греет ложку над свежеразожженной свечой, а заинтересовавшаяся потаскуха молчит, едва заметно поерзывая на стуле, а после до меня доходит, что вина в бутылке - на дне, Ричмонда осталось полпачки, сам же я непотребно пьян и ни о чем не думаю, кроме как о горячей ванне в свете вот этой вот свечи, чтобы там, перегнувшись через борт, с комфортом поблевывать в унитаз и мечтать о несбыточном. Она закатывает рукав узорчатой кофточки, лязгает пряжка его ремня - на самом деле у меня на этот звук условный рефлекс, так что приходится на время спрятать взгляд, а потом кожаная лента уже у нее в зубах, а струна - в оборотке, чтоб не так заметна точка, и пластиковый поршень плавно загоняет контрольно-розоватый препарат в кровь, там не очень много, куда меньше чем обычно, она же чистая, хоть и не впервой, пьяная, плюс экономия - хороший и бесплатный героин бывает только на экспертизе - и Руд недовольно косится, разливая по рюмкам остатки портвейна.
- Э-эй, а вы чего не? - смазанно вопрошает подопытная; он даже не удостаивает ее ответом.
- А знаешь, кто первый придумал дразнить тебя Белоснежкой? - любопытствует он, поглядывая на девицу - та вроде балдеет, зеленовато-желтая в двойном свете лампы и незагашенной свечи.
- Кто, ты?
- Нет.
- Ну, Волков тогда.
- Да нет уж, Сью, - через стол глядит с торжеством. - Это не Волков придумал. Это ты сам придумал.
Это смешно.
- Да ну, - он почти наверняка выдумывает, я же, кажется, все-таки не даун. Хотя как раз это убеждение, скорее всего, весьма субъективно.
- Честно. У меня в дневнике бумажном записано, я недавно нашел, - говорит он и улыбается; любой жест в мой адрес волнует чересчур сильно, но приоритет, выставленный подобного рода деталям, в системе слишком высок и мною быть снижен не может - у пользователя недостаточно прав для этого действия.
- Ах, значит, ты судовой журнал ведешь, как педагоги в учреждениях по взращению детей-дебилов, - вывожу я; он фыркает и качает головой.
- Это журнал про особо одаренных. Там есть еще двухлетней давности запись о том, как ты бегал по зданию и орал: "Белоснежка! Белоснежка!", ни к кому при этом не обращаясь.
Еще немного - и от смеха меня стошнит прямо на стол.
- Это тебе в кошмаре, небось, приснилось, вот и плетешь черт-те что..
- Да нет, - настаивает Руд; телка всхрапывает, перебивая, но он невозмутимо продолжает. - Это у тебя от кокаина тогда были первые признаки аутомоносексуализма. Того самого, который ты до сих пор так яростно и бессмысленно отрицаешь. Как и многое другое, впрочем.
Тоже верно. Он просит еще кофе; отметив краем глаза, что разряжается и понемногу гаснет, зеленея, лампа, отшатываюсь к плите. От совокупности спиртного, голода, холода и жара прилично качает; за спиной грюкает стул, как когда-то, и я не оборачиваюсь - полковник подходит к мойке ополоснуть кофейные чашки. Отсыревшие спички отказываются повиноваться - всему виной красивые, но старые резные оконные рамы, снег забивается в щели, и влажность в доме от этого еще больше, чем от нечиненной крыши. Он ставит мокрую посуду на сушилку как раз тогда, когда я достаю из шкафа сухую; кое-как насыпаю ему крохких гранул кофе и сахару, а новую порцию опрокидываю из ложки на стол, когда он порывисто, резко обнимает меня сзади за плечи. Эффект не заставляет себя долго ждать; как по мановению волшебной палочки; закрывая глаза, когда он зарывается носом в мои волосы, я неожиданно вспоминаю давний, запавший в душу телефонный разговор с другом, который тогда только уехал в другой город на заработки и не замедлил там по этому случаю влюбиться до беспамятства и взаимно в какую-то малознакомую сотрудницу. "И как поживаете?" - спросил я. "Поживаем охуенно!" - бурно-радостно похвастал он. Мне всегда было довольно неясно, что обычно происходит со влюбленными людьми от момента встречи до расставания или свадьбы, в смысле, чем они занимаются, о чем говорят, как проводят время - не могут же они все время выполнять традиционную культурную программу для влюбленных - и поэтому позволил себе полюбопытствовать, что же они делают в свободное от работы время. "Ебемся", - коротко ответил он, а когда я уточнил - и все? - то услышал вдобавок недоуменное: "Ну, а что тут еще поделаешь?". Мне было всего лет семнадцать, отчего я наивно решил, что они не вполне подходят друг другу, а, вероятно, на самом деле вообще друг друга не любят, только хотят, может быть. Сейчас же, когда он стоит и дышит мне в шею, а его руки - у меня на плечах, сквозь пелену совокупности состояний и этого чертова-безымянного меня вдруг осеняет - это, скорее всего, лучшее решение, потому как полное взаимопроникновение возможно только в сексе и при совместном употреблении. А совместное употребление доступно далеко не всем и, кроме того, в отличие от секса почти всегда имеет свою отдачу. Комната снова стартует плавное движение по кругу, шатко покачивается и по мере разрядки аккумулятора погружается во все больший полумрак. Не могу сказать, чтоб подобное озарение радовало меня хоть в какой-то степени; скорее, совсем наоборот. За нашими спинами тяжело бахает; Руд шумно выдыхает, покусывая мой выступающий под затылком позвонок. Ассоциации бредово-товарным составом сменяют друг друга; отвлекаясь на мягкое шуршание закипающего чайника, совершаю машинальные попытки высвободить правую руку, чтобы доделать кофе, и задаю вопрос:
- Чем пахнет?
- А? - рассеянно переспрашивает Руд, слегка отстранившись и перемещая ладонь мне под локоть.
- Чем от меня по-твоему пахнет?
- От тебя? - пауза. Суровым щелчком возвещает о своей кончине основной источник света, окуная помещение в любый моему сердцу подрагивающий сумрак. - Теперь от тебя пахнет совсем не так, как раньше.
- Я знаю, - Господин Очевидность. - Потому и спрашиваю.
- ..Сексом. И кровью.
- Кровью? - удивляюсь - об этом доселе еще не слыхал, и последнее определение на мой взгляд еще хуже первого. Скоро, наверно, придет-таки пора пить моющие средства и занюхивать стиральным порошком.
- Ну да. Если не считать.. - по нарастающей его заглушает тонкий вой блестящего свистка, и я поспешно поворачиваю ручку на плите. - Если не считать никотина - на вкус и запах, потому что ты слишком много куришь. Свежей кровью. Как на бойнях бывает.
Что-то скребется неподалеку от наших ног - все слышнее по мере того как успокаивается проклятая посудина с кипятком. Вероятно, под полом за время отсутствия хозяйственных владельцев уже успели завестись крысы. Плюс двадцать к пене за отключенный свет.
- На бойнях. А точно не мясом?
- Да нет же, каким еще мясом, - раздражается Руд и, прервав контакт, отступает за моей спиной на несколько шагов. - Мне ли не знать, чем ты пахнешь. Я кроме этого запаха уже месяц ничего толком не чувствую, где только ни бываю.
Последнее заявление, брошенное с безразличной небрежностью, ставит в тупик, заставляя задуматься над тем, что я, может, и впрямь воспринимаю его отношение ошибочно со своим прибитым тревожным пессимизмом. В конце концов, с полковником все происходящее случается в некотором роде даже первее, чем со мной. Разливаю по чашкам горячую воду; кофейная пена - единственный эстетический плюс растворимого суррогата - мешаю, беру блюдца и разворачиваюсь, чтобы отнести напиток к столу. Свеча в поллитровой банке стоит на кухонном шкафчике у бесполезного холодильника, светит больше по верхам, поэтому понять, что там с нашей новой знакомой стряслось, отсюда возможным не представляется - видны только темные очертания лежащего задом вверх тела и неестественно отъехавшей под стол ноги - короткая юбка, чулок в различимых складках.
Тренькаю фарфором о столешницу; опустившись на прежнее место, тянусь за сигаретной пачкой. Некоторое время Руд еще стоит, склонясь и без особого интереса оглядывая неясный силуэт нашей гостьи, а после присоединяется ко мне. Закуривает.
- Вот тебе и "пушер проверенный", - глядя в стол, подводит он угрюмый итог.
Ну, что ж. Методом проб и ошибок ученым наконец удалось установить. Хочется спиртного. Где-то на втором этаже, кажется, должны были еще сохраниться остатки коньяка - если Волков не нашел - но идти на поиски пока лень.
- Любо-ой эксперимент рискует закончиться провалом, - тяну я, а на ум снова приходят слабые ассоциации с колюще-режущим, биомеханическим. - А ты на бойнях бывал когда-нибудь?
- Пойти сейчас, накормить этой дрянью - так его, гандона, уж и след, поди, простыл, - невпопад отвечает Руд, косо щерясь - гримаса, ничего хорошего, как правило, не предвещающая, но мне всегда нравилась. Выразительно и лихо.
- Да подожди кормить, - возражаю я. Бойни уже прочно застряли палкой в колесе обсессий. - Может, ей и не плохо вовсе, а наоборот - более чем хорошо? Ты же не проверил даже, а?
- Люди, которым хорошо, - после паузы мрачно отзывается он, тщательно всматриваясь в чашку. - Как правило, не имеют свойства валиться ни с того ни с сего бездыханными.
- Хм. А она точно не дышит? Ты уверен?
Подняв на меня взгляд, полковник устало кивает - уверен. Отхлебываю еще кофе, тычу в замызганный хрусталь пепельницы бычок, снова поднимаюсь.
- А не думаешь, вдруг овер?
Обхожу стол, тянусь к покрывшейся причудливыми парафиновыми сталактитами банке и, оснащенный светом, направляюсь к девице.
- Овер? Мне в первый раз и то больше ставили, какой уж тут может быть овер, - говорит Руд, прикуривает новую - клац сияющей зиппы, а я ставлю тару на пол у одной из трех ножек стола - резко выступает из темноты ничком лежащее тело, из-под растрепавшихся лохм слабо виднеется судорожно сведенная кисть, чулочная нога в сапоге отброшена и неуклюже вывернута, другая - согнута, сокрыта под животом, приподнимая над грудью таз. Вот уж точно - паршивенький американский триллер, дешевый сюжет, никакой остроты - девицыно равновесие прочно установлено на плечах и сиськах, и мне приходится приложить немалое усилие, чтоб перевернуть ее лицом вверх. Гулко стукает об дерево пятка, бряцают женские часики. Глаза подопытной закрыты, от мокрой щеки тянется к лужице на полу вязкая нитка слюны - не обошлось без пены. Тени скачут по напудренной коже, придавая безучастному женскому лицу скорбное выражение. Пальцы путаются в волосах, липнут ко влажной шее, которую я щупаю в поисках пульса. Все глухо. Показатели по нулям.
- Да, готова.
- Говорил же, - он с присвистом выдыхает облачко дыма. - Бл-лять.
Я еще некоторое время без каких-либо ощущений наблюдаю открывающееся взору зрелище - надо признать, оно довольно неприглядно. После решаю - нечего ждать ригор мортиса - и, отбросив слипшиеся от слюней черные локоны, приступаю к возне с замком дешевой, сверкающей искусственными каменьями серьги.
- Что ты делаешь? - немедленно вопрошает от стола Руд с некоторым недоумением. Бойня, бойня, ты был на бойне? Отвечать ему лень; вместо этого ряд обычных идей пополняется новой товаркой.
- Жаль, нет машинки. Послушай, подай, пожалуйста.. - нет, они не в кухне. - Если тебе не сложно, сходи в прихожую, там есть шкафчик - около вешалки - и принеси из верхнего ящика ножницы. Только там есть две пары, так бери меньшие - большие совсем затупились.
Покончив с серьгами, тяну на себя запястье. Ее кисть свело так, что понтовые яркие ногти врезались глубоко в мясо - на ладони четыре окровавленных штриха. Не без труда стаскиваю с пухлых пальцев простенькие колечки - такая же бижутерия. Расцепляю браслет часов.
- А ножницы-то зачем? - не пошевелившись, безучастно любопытствует полковник. Даже немного презрительно. Со второго раза поддается замок на цепочке кулона с барашком.
- Да Волков в кататонию впадет, если увидит эти волосы плавающими в кастрюле. Остричь надобно, - автоматически, оглядывая пациентку на предмет дальнейших украшений, поясняю я.
- В какой еще, нахер, кастрюле? - да, судя по тону он уже прочно утвердился в презрительном негодовании, а это значит - помощи не дождешься. Внезапно накатывает смертельная усталость - но всякие помыслы о дальнейшем сне теперь отодвигаются в даль еще более заоблачную, нежели сокровенные фантазии о горячей ванне. Сажусь на пол около трупа, оперевшись спиной о холодную кафельную стену, поднимаю на Руда взгляд.
- Так ты, стало быть, свой эксперимент завершил, а мне уже, получается, свой нельзя? Научный интерес пропал?
- Какой еще.. - искоса глядя на меня через плечо подпирающей голову руки, недовольно начинает он. - Хватит дурью маяться, маньяк ты недоделанный. Идем ее в саду закопаем вот прямо сейчас, пока ночь - и дело с концом, без этих вот обычных выебонов..
- Ну иди, - сам себя перебиваю внезапным приступом дурного хохота. - Иди, копай. Мороз двадцать градусов уже больше недели, на улице снега по колено - может, к утру ямку в сугробе и выроешь, простенько и со вкусом. Зато без выебонов, без мале..
- О Господи, да закроешь ты рот или нет?! - яростно обрывает Руд. Косится угрожающе.
- Йес, мастер! - я козыряю. К этому всегда все сводится - схема проста, да с подвохом. Тянет уткнуть нос в колени и так сидеть, но подобное непозволительно - к тому времени, как я почувствую себя достаточно мобилизованным, на подопытную уже снизойдет проклятие в виде окоченения. Поднимаюсь - в кухонной тишине оглушительно щелкает колено - и, пока унимается головокружение, расставляю приоритет по назначенным заданиям. Так, перво-наперво - фонарь, с его помощью проще найти как ножницы, так и коньяк - теперь для поддержания боевого духа он прямо-таки необходим. Транспортировка объекта в ванную - плакали нынче мои омовения, что бесит, конечно, немало. После этого поиски в кладовке - попадались мне где-то несколько неприлично огромных кастрюль, которые хозяева наверняка использовали либо для выварки белья, либо при приготовлении домашних консервов, и, наконец, очередная разгерметизация в мороз - от входной двери до сарая, экс-гаража, с целью позаимствовать оттуда необходимый инструментарий - пилу, топор, клещи да молоток на всякий случай. И лишь выполнение данного сиквенса позволит приступить непосредственно к операции. Жаль, Волков до сих пор не вернулся - ассистент в таких случаях здорово облегчает задачу.
- Так что конкретно делать собрался, ублюдок? - гневный в спину вопрос настигает меня уже в дверях. Оборачиваюсь и изображаю ухмылку.
- Проведение практического эксперимента номер один. Область - кинология, тема - частота каннибализма среди половозрелых взращенных в урбанистических условиях особей семейства собачьих.
В пробирающей до костей густой, злостной пляске метели осеняет - нет, в ванной не получится. Разжившись в сарайчике необходимым, а также исключительно восхитившим меня фонарем - летучей мышью - возвращаюсь в дом и некоторое время недвижно стою, уцепившись за батарею, отогреваю моментально отнявшиеся на морозе пальцы.
До душевой кабины, коей оснащен другой санузел, расстояния по дому вдвое больше, чем до изначально намеченной ванной, но выбирать не приходится. Мертвый вес всегда внушительней; ухватившись за похолодевшие уже руки девицы, я волоку ее по полу с куда большим трудом, нежели предполагал. Полковник занимается чем-то совершенно бытовым, кажется - приготовлением очередной порции кофе - и никакого участия в грядущей расправе принимать подчеркнуто не собирается. Просочившаяся сквозь трусы и юбку коричневатая жидкость оставляет на половицах склизкую, остро и дурно пахнущую дорожку. О да, большинство покойников никогда не упустит шанса подосрать напоследок своим душегубам. Ствол фонарика намокает в зубах от слюны, устают челюсти и спина, ноги несколько раз спотыкаются о пороги - чудом не падаю. В компанию к трупу следующей ходкой инструменты - пилу, топор, столовый нож, тесак для рубки костей и ножницы; установив в "летучей мыши" новую свечу, прихватываю с собой и фонарь, и коньяк - для полного счастья не хватает только волшебной лампы и старого патефона. В третий раз переступив порог ванной, неожиданно натыкаюсь на Руда - потерявший где-то рубашку, он с хмурым видом сует мне в руки большой алюминиевый бак, невесть где добытый, по форме напоминающий ту самую Тамарыну выварку.
- Делай что хочешь. Еще понадобится - скажешь, - сухо сообщает он. Обхожусь без комментариев - в любом случае на уме одна только бойня.
Конины в пузатой бутылке - еще грамм триста, и я одним духом ополовиниваю оставшееся количество. Горюче прокатившись по пищеводу, спиртное отдается почти моментальной волной в восприятии. Алкогольное опьянение - одна из самых скучных на мой взгляд забав - помимо тошноты и путаницы в мыслях лишь усиливается холодная отстраненность, будто из тела сдвинули куда-то назад, и глаза - всего лишь замочная скважина для подглядывания, но в данном случае оно, наверное, и к лучшему. Хаотически кромсать длинные волосы - дело приятное, остриженные пряди мягко ложатся на блестящий кафельный пол, а разрастающийся на голове ежик запоздало хорошит ее обладательницу. Следом за патлами - вещи, долой цветастую кофточку, синтетическую майку под ней, долой дурацкую синюю юбку. По мере своего обнажения пациентка вызывает во мне все меньше сочувствия - с жирком, будто припухший живот, не первой свежести полные ляжки. Да и это пятно на светлых кружевных трусах - впрочем, когда я вскрою ей брюхо, здесь запахнет еще намного хуже. Вытаскиваю из-под торса разрезанную ткань; покорпев над заклинившей змейкой, освобождаю потерпевшую от остроносых сапог. Прочь и чулки - кожа на ее ногах ледяная, все еще влажная - интересно, это может быть канонический потец, или же просто еще не обсохла предсмертная испарина? Чикаю садовыми ножницами между чашечками бюстгальтера - освободившиеся сиськи не по годам крепки, темные соски башенками смотрят в потолок. Размер четвертый, не меньше - из таких лифчиков впору шить на младенцев чепцы, да и вообще штука на самом деле дурацкая и смешная. Одна застежка чего стоит. Как ни верти, а трусы тоже надлежит срезать - это самая неприятная часть вступления и, заставив себя начать, я автоматически отвлекаюсь. Хочу сисек - живых, теплых, юных и без этого сальца на ребрах, обычно размывающего границы женской груди до полной неощутимости. Кружевная ткань под пальцами тяжелая, мокрая; таз приходится приподнять, чтобы удалить остатки этого крайне опороченного предмета ее гардероба. Голый зад безымянной покойницы приземляется обратно на кафель с глухим шлепком. Сиськи - твердые, дерзкие, Лидыны, с острыми, рыжими небольшими сосками; или нежная, маленькая грудь Шелиз - кремовое с упругим темно-ореховым по центру. Стыдливо глотая набежавшие слюни, отступаю к умывальнику ополоснуть руки, а после, за сосредоточенным собиранием на распахнутое полотно экс-кофточки длинных жестких прядей, приканчиваю коньяк. Если буду рубить прямо здесь - испорчу кафель, а он чужой, так что после некоторых раздумий решаю переместить объект на резиновый коврик у самого сливного отверстия, благо помещение лишено излишних деталей, лишь целлофановая занавеска, на кольцах свисающая со стального троса у самого душа, неподалеку от двери - раковина; прибитая в углу полка с флаконами шампуней да небольшое окошко с узорчатым стеклом под потолком напротив двери, заиндевевшее сегодня до полной непроницаемости. Да, знаю, на бойнях обычно первым делом вспарывают живот, однако я сегодня желаю начать с головы. Тело все тяжелеет, на глазах стынет; уверенно ложится в руку тесачок. Колени ноют на твердом полу. По обыденной домашней привычке кладу левую ладонь неподалеку от места, на которое собираюсь опустить тесак, и пальцы неприятно влажнит незамеченный мягкий сосок. Размахиваюсь - все равно несподручно, может, следовало бы проводить расчленение прямо в кухне, на удобном восьмиугольном столе? - обрушиваюсь, лезвие хищно ныряет в белую кожу шеи, погружаясь глубже половины, застревая, наверно, в кости позвонков. Крови сперва почти нет, пару капель у сонных артерий - она появляется лишь тогда, когда я начинаю тянуть инструмент на себя, и блестящая сталь, нехотя поддаваясь, расшатываясь в ране, помаленьку открывает шлюз хлынувшему глянцево-черному в свечном свете потоку. Еще рывок - тесак покидает тело с мокрым болотным хлюпаньем, кровь с лезвия веером взметается вверх, в глотке девицы неспешно разевается новая пасть, а в мертво-вялом - когда бьется сердце, интенсивность не сравнить - быстро иссякающем ручье холодной крови светлеют края разрубленной гортани. Напор почти сразу же слабеет, жидкость из щели теперь лишь вязко сочится, но все равно - странно, мне казалось, что кровь в уже почти полностью остывшем трупе успевает свернуться сильнее, так что не хлещет при любом отчленении так бурно, но, может, сперва следует дождаться того самого окоченения. Или виной тому яремные вены. Не знаю. Это, наверное, дурной сон. Буровато-мазутистый, сверкающий ручеек бежит между плитками к моим ногам, но - похуй, к концу процедуры я вымажусь, скорее всего, с головы до ног. Снова заношу инструмент над скопившимся в ране озерцом, с размаху опускаю - все похуй, блядь, и перед феерическим всплеском, хрустом расходящихся позвонков успеваю заметить открытый, удивленно зияющий справа женский рот. Лицо и руки мокрые от брызг, без паузы рублю дальше - раз, два - слабо чувствую, как исчезает из-под лезвия сопротивление кости, тесак вязнет в резиновом ванном коврике, увлекая за собой эластично растянувшуюся кожу затылка. Ее, наверно, надо ножом - соображаю, а рука уже тянется за бытовым предметом. Мышцы и связки - а не кожа - поддаются, будто синтетическая ткань юбки, можно было и ножницами; отделившись, наконец, от тела, по инерции слегка покачивается немо изумленная, полуспящая остриженная шлюхина голова. Из-под мокрых пальцев - с них капает - выскальзывает скула, за короткий ежик не ухватиться, черт, а потом осеняет - человеческий череп поместится только в обе ладони. В бездонном металлическом баке - блясь и хлюп, приземлилась срезом, думаю, а зубы я после повыдеру, когда разварится как следует. Головокружение давно переросло в вертолет, застекленная свеча пляшет насмешливо, на лице стягивающе подсыхает кровь, а помещение заполнено одуряющим солоновато-ржавым, отлично знакомым запахом. В эту емкость можно и блевать, только, скорее всего, не нужно, а лучше поскорей покончить с делом и ни разу не упасть в обморок; как жаль, что я не живу в крематории.
Топор не в помощь - слишком длинная рукоять; пол скользкий, как каток, и темный от крови, отсверкивает при малейшем вздохе новогодними искорками и бликами. Белые полосы на тельняшке побурели, как те халаты, ее впору выжимать, думаю, и очень устали плечи, и я сам еще больше устал кататься по чужим останкам, а он так ни разу и не зашел, и не зайдет, наверно, даже если я случайно отхвачу себе палец, даже если намеренно вскрою старые-добрые шрамы на предплечьях, или перережу свою глотку тем же ножом, хотя - может, и зайдет тогда, почует, как всегда чуял раньше. Наша кровь смешалась бы: моя свежая - алая, жидкая, ее свернувшаяся - черно-винный загустевший сироп - и я не был бы больше так виноват за безалаберное осквернение безалаберных, скверных останков, валяй-валяй, эмоублюдок, выеби еще напоследок во имя всеобщего искупления этот распростертый на кафеле, обезличенный суповой набор - ни рук, ни головы, вместо ног лишь окорочка на дробленой у края кости, со рваным краем срез, котлеты по-киевски, неясно, чего больше хочется - блевать или жрать - ни рук, говорю, ни ног, одни сиськи да полная крови пизда, как дешевые девайсы в виртуальных мастерских по производству секс-кукол. Нет, к сожалению. Выебать не смогу. Да нет, никто здесь не лихой, я очень давно устал; отделить - по щиколотке, посреди голени распилить, сочно забрызгивая, дальше - сразу под коленом, середина бедра, основание оного. Руки - проще всего у запястий, отчлененные кисти кажутся муляжами-подставками для мобильных, после - пилой по женским предплечьям, чвякающим тесаком по локтям, пилой, с глухим рычанием, по пухлым плечам, откорчевать у сустава окончательно. Ненасытное жерло посудины - хватит места для сисек, вот этих вот, или для требухи, конкретнее я еще пока не решил. Хуже всего - кишки, самое грязное место из всех составляющих, хуже всего будет запах трупного нутра - даже живые люди внутри пахнут более чем неприятно, а я уже забыл, когда и как это обнаружил. За закрытой дверью - какой-то шум, там все время какой-то шум, а может - представители закона и СМИ тактично и терпеливо дожидаются окончания операции. Не шуметь! Работают люди. Тут никто никого сегодня не убивал, я просто люблю собак, хотя они не любят меня - эй, парень, бросай отлынивать, не то от белой свечи эконом-парафина осталась под колпаком всего четверть. Нож сам плывет в руки по багряной реке, очень тянет разбавить блядскую кровь своей, но ферботен - еще перевешивает, раскатисто раздаваясь в хромовом черепе. Ладно уж, на испорченном манекене по всем правилам патанатомии, Y-образный разрез двурогой вилкой от ключиц до щетинистого лобка, хотя кухонный нож куда толще скальпеля, да и затупился за эту тяжкую ночку, так что режется отнюдь не сливочным маслом, а мраморно-ледяная кожа под лезвием кое-где едва заметно сборит. Когда я провожу над межреберным хрящом, меж грудей, они ощутимо, скользяще оседают, чуть-чуть разъезжаются весомо в стороны, к лишенным плеч свободным бокам, а по разрезу вяло выступают смолистые остатки - держу пари, внутри крови осталось совсем немного, она вся здесь, наверно, а там - желудочный сок, желчь, моча, дерьмо - ну, может, в сердце еще несколько сгустков. Дальше, к брюшному подшкурному жиру; я успеваю вскрыть почти до пупка, когда вслед за коротким хлопком ванная озаряется сторонним светом. До меня не сразу доходит, что это открылась дверь, за лучом фонаря сокрыт Руд, наверняка Руд, который мог бы этой ночью осатанело перекапывать проледеневший хозяйский сад-огород, пока не раскопал бы наконец, матерясь, яму подходящих габаритов. Там еще кто-то, но из-за ослепляюще яркого белого света не разглядеть точнее.
- Багровые реки-пять, - оптимистически констатирует третий, и по голосу узнаю - Игнат-психопат, на самом деле маньяк похлеще меня или даже своего ненормального старшего братца-арийца. Братец арийца - маньяк и убийца, слишком плохо знаю этого скрытного сукина сына, хоть и не встречаю проблем с общим языком, но если он и впрямь такой уж маньяк, то, может, сменит меня на посту хоть на полчасика? Уловив сквозняк, глубоко вдыхаю - воздух холоден, даже морозен, удивительно свеж; поймав на секунду слабый отсюда, родной запах полковника, почти рефлекторно, осторожно, чтоб не поскользнуться, шагаю к ним и торможу под кратким приказом:
- Стой.
- Стою, - очень тянет лечь, терять по правде говоря уже нечего, но сказано было - стоять.
- Принеси тряпку с порога, - тихо говорит Руд Игнату; когда тот удаляется, продолжает громче, обращаясь ко мне. - Иди-ка ты к душу и включи горячую. До отказа, на полную, желательно.
- Душу? - я не вполне улавливаю смысл; выясняю, что я устал так внушительно, что отмечаю только некоторую растерянность у него в голосе.
- Ну да. Там он, - фонарный луч сползает с моей груди, зеркально скользит по полу, перескочив остатки растерзанного трупа, останавливается на хромированных водопроводных регуляторах, которые торчат из стены позади меня. - По твое правое плечо. Ты весь в крови, ее тут целая лужища. Открой воду.
- А, - тут шатко - какой еще шторм. Я его на самом деле уже сто лет не видел - ни шторм, ни Руда; по крайней мере, так кажется. Спотыкаюсь со вжиканьем о пилу, но на ногах удерживаюсь и вскоре достигаю кружка света на забрызганной стене. Одна ручка с синим кружком, другая с красным - последняя горячая, да - выворачиваю до предела и отскакиваю из-под низвергнувшейся на голову мощной струи ледяной воды.
- Подожди, сейчас нагреется, - говорит Руд бесстрастно и хрипло; буркнув нечто нечленораздельно-благодарное подоспевшему с выполненным поручением Игнату, устанавливает влажную от снега тряпку на пороге в ванную. Недолго мнется - световой кругляш пляшет по помещению - а после со шлепаньем ступает ко мне, как дети в дождевые лужи.
- Такое впечатление, будто ты тут сгубил как минимум отряд пионеров, - удивленно отмечает он, пиная по пути мою летучую мышь - свечной огарок внутри опрокидывается и гаснет, оставляя нас наедине с батареечным освещением. - Как это тебе удалась такая бойня всего только с одним разнесчастным трупом, психопат ты чертов, а?
Бойня. Бойня! Треклятая бойня.
- Ее в человеке девять литров, ну, в смысле, крови, - поясняю и шагаю, чтобы его обнять - мне холодно. Но полковник цепко ловит мой локоть прежде, чем я успеваю к нему прикоснуться, и волочет по мокрому полу к хлещущей из душа воде.
- Шесть, Сью, - тихо возражает он; поспешно пристроив фонарь на полочку с шампунями, крепко вцепляется сзади в мои волосы и тянет, заставляя задрать голову кверху. Отдающая хлоркой быстро теплеющая вода заливается в нос, я отфыркиваюсь, захлебнувшись, и рефлекторно, но безуспешно выдираюсь. Руд машинально встряхивает руку, подавляя сопротивление, высвобождает мой локоть и кладет ладонь на лицо, проводит по лбу и щекам. - Всего шесть литров, Райдер, но только такой гений, как ты или Джек, мог догадаться поставить фонарь не куда-нибудь, а на сливное отверстие.
Заебись. Ужасно смешно, кажется, но я, по-моему, разучился смеяться за бесконечно долгое время нашей разлуки, и теперь, когда он разжимает хватку, могу лишь надрывно выкашливать воду.
- Я еще не закончил, - ищу взглядом полувскрытый женский торс, но он слабо различим во тьме - фонарь светит параллельно полу, однако слишком от него далеко. - Надо доделать это, потом поста..
Закончить мешают его неожиданно протиснувшиеся между зубов пальцы - указательный и средний. Это тоже уже случалось, только вот рука тогда была левая.
- Сдается мне, под сорок, - рассеянно комментирует Руд - а, это попытки определить мою температуру. Температура-темперамент, вот единственные на свете мужские пальцы, которые я обожаю. Он вынимает их слишком быстро, озадаченно рассматривает меня, стоя совсем рядом в полупрозрачной от воды белой рубашке, вот мое первое и последнее убийственное исключение из всех правил. Жмет на затылок, вынуждая склонить под поток голову, а затем, судя по короткому шпоканью и распространившемуся в воздухе цветочному аромату, льет на меня какой-то из шампуней. - Никто ничего варить не будет.
- Да нет, надо просто поставить.. - мокрые волосы налипают на подбородок, щеки и нос; в рот по-прежнему заливается вода, так что я не могу ни досказать фразы, ни взглянуть на него, чтобы определить: этот спокойно-рассеянный тон - дань сарказму или всерьез?
- Мы ничего не будем варить, - неспешно повторяет он; медленно гладит ладонью вниз, до краев запятнанной тельняшки. Окончательно промокшие джинсы тянут к полу, в ботинках, полных по самые голенища, мерзко похлюпывает. Как так - не будем, и если это все-таки кошмар, то когда же я, наконец, проснусь.
- Как же это так - не бу.. - рот затыкает стаскиваемая через голову когда-то полосатая шмотка; оставшись перед Рудом до пояса голым, я привычно теряюсь, отчего перестаю понимать остатки происходящего.
- Сейчас мы пойдем в другую ванную, чтобы не мешать твоему полоумному товарищу упаковать то, что осталось после всех экспериментов от нашей несчастливой знакомой, - поясняет Руд лениво, едва ли не сонно. - А потом ты будешь спать, а мы, загрузив эти самые остатки в любезно предоставленный твоим полоумным товарищем пикап, поедем на побережье, а уж там - хоп! и концы в воду.
Хоп! и платок с хлороформом. Одно всегда походит на другое. Вода по-прежнему льет на пол. Руд силой выволакивает меня из помещения в коридор, притормозив на пороге - вытереть о свежеобеспеченную тряпку протектора ботинок от крови.
Обычно я с большим трудом заставляю себя раздеться перед тобой догола, но сегодня ты не очень-то спрашиваешь. В этой ванной уютно и тепло, набранная в чугунный резервуар вода почти так же горяча, как обычно бывает в моем утреннем душе. Все угадано, беспрепятственно считано - я только за. Не могу, правда, понять, что за мазохистский кайф кроется в заботе о таком криворуком дебиле, как я, но все причины давно, похоже, канули в ебеня. Пальцы - в мокрые волосы; другая рука - на ключице; через борт ванны целуешь меня взасос грубовато и напористо, точно так же стоя на коленях, в мокрых джинсах. Спросонок бывает и ласковей, но тебе больше нравится так. В одиночку я нынче спать не смогу - разъезжающиеся по мышцам сиськи не встают перед внутренним взором лишь тогда, когда по нёбу шероховато скользит твой язык, а пальцы опаляют мокрую кожу моих плеч и спины. В молчании; от зеркальных стенок черепа только сейчас перестает отскакивать зацикленный вопрос - нахер, нахер это все нужно от начала до конца. Мама мы все тяжело, мама я знаю - мы все, и даже мама сама, говоря о неродной, давно, пороховато сошла, ты целуешь мое выставленное из воды покрасневшее от кафельного пола колено и пальцами вверх-вниз отсчитываешь позвонки, картину только испортила, а я говорил - не надо, но все мимо ушей, всегда когда я говорю - не надо, все считают своим долгом пропускать мимо ушей, так не надо может быть в этом ворохе надуманных шорохов и плеске поблескивающей солнечными барашками воды, не надо мне и говорить, что не надо, что - а? ты что-то говоришь, а я различаю только дружеский совет посидеть вот здесь домоеговозвращения. Свечу задувает нахуй захлопнувшейся дверью, но с глазу на глаз с недружелюбной темнотой я не остаюсь - откуда-то прямо справа от меня исходит таинственное кислотно-зеленое сияние, всего только и делов что повернуть голову. На сливном отверстии полной ванны, под водой, стоит железнодорожно-фонарный параллелепипед батареи для HEV-костюма с привычной стальной окантовкой, по нижнему краю - косые желтые полосы. Черт, разве они настолько герметичны и термостойки, чтоб не нести никакого вреда от такого местоположения? Я протягиваю руку, чтобы вытащить предмет на кислород, но стоит только легонько коснуться крышки - и батарея исчезает, погружая помещение, наконец, в окончательный мрак, а из черепа, немало меня удивляя, гулко доносится знакомый металлический голос Кэти Левин - power.. fifteen per cent. Все как обычно - недурно, значит, мне, вероятно, еще удастся дойти до спальни, если бы только найти, как включается фонарик, а то здесь что-то совсем темно и нечем дышать нечем дышать шать шать хлорка царапает бронхи из воды ты с ругательствами тысячей чертей вытаскиваешь меня снова за волосы тты что ублю