Золотое небо. Колесо протягивает изящная ладонь с длинными пальцами. Язык слизывает таблеточку. Упали в черный колодец - очнулись на том берегу счастья. Выблевали все неприятности. Коридоры из шкафов манили томной пеной теней и готичных подсвечников. Побывали на утесах. А потом неожиданно - сердце останавливается в полусне, в гайморову пазуху забивают гвоздь, скатываюсь с кровати, шумно вдыхаю, закашливаюсь, заливаю пол кровью из носа, отплевываюсь собственными легкими на кремовый кафель. Затянуться, тягу бы. Сигарета в пальцах, спички, зажигалка, дайте огня, мать вашу.
Вместо мотора под ребрами гребаная агонизирующая канарейка. А кто-то только хохочет, просто звуковая галлюцинация, звон разбитого стекла, застрявший в барабанных перепонках. Техногенная зажигалка, посеребренная, внушительная - где-то видел - огонь, затяжка, вдох, холодная вода, шум в легких, волчьи черные волосы, циничная кривая ухмылка - пожаловала мисс женственность - и запах васильков на обочине, неожиданный в сентябре. Все вокруг залито-заляпано яркой, алой. Из-за нее. Мало кислорода, а на балконе слишком холодно. Цепко отнимает мои руки от колен, поднимает с порога, уволакивает прочь от звезд и суицида. Злорадно, к напуганной амазонке, полуголой и сонной, все еще не отрезвевшей, все еще довольной мною. Щурит фиалковые глаза, курит по-солдатски, смотрит молча, изучающе, отмечает общую потерю крови, как врач. Или изображает Гитлера. Совсем тяжело.
- Я хочу туда-а..
Нина, похотливая сука, стоит, держась за деревянные брусья забора, наскоро выкрашенные в зеленый и уже порядочно облупившиеся. Я заглядываю в сад. На участке никого нет и явно не было более двух месяцев. Об этом свидетельствует заваленная опавшими листьями и мелкими веточками дорожка; персиковое дерево, согнувшееся под тяжестью плодов, больших, спелых, томящихся в ожидании собственной гибели; да и сам дом - отсутствие занавесок позволяет видеть пустые, залитые осенним солнцем пыльные комнаты, маленькие, без мебели, с кокетливыми светлыми обоями в цветочек. Я улыбаюсь.
- Хочешь?
На калитку даже не привешен замок. С легкостью просовываю кисть между брусьев и отодвигаю щеколду. Чуть поднажав - мешают скопившиеся у входа ветки, мусор, маленькая порыжевшая елочка с остатками новогодней мишуры, чей-то одинокий бежевый ботинок - приглашаю ее широким жестом в чужие владения. Рыжая, восхищенно раскинув руки, проходит в сад, я же поднимаюсь на крыльцо, некоторое время изучаю замки на двери самого строения. Вожусь с замочной скважиной - амбарный поддался проще - и, распахнув собесовские створки, оказываюсь в доме. Там пахнет Советским Союзом и ладаном. Прохладно. Я оглядываю помещение в поисках мумифицировавшегося трупа или на худой конец скелета, а натыкаюсь взглядом лишь на накрытый дешевой клеенкой круглый кофейный столик. На нем стоит поллитровая пластиковая бутылка из-под колы, полная насыщенно-пурпурной жидкости. Нюхаю. Пробую. Нормальное, изысканного вкуса домашнее вино. Нас здесь ждали. Выглядываю в окно - она стоит на железном столе во дворе и рвет персики. Делаю несколько больших глотков, потом негромко окликаю ее по имени. Через несколько минут она уже здесь, с наслаждением хлещет, возвращает обратно.
- А если бы оно было отравленное? Если бы оно специально для таких, как мы? - спрашивает, глядя на меня и подозрительно нахмурясь.
- Так бы и было, - пожимаю плечами, рыщу по карманам в поисках сигарет.
- Фаталист, - по слогам констатирует рыжая и задумывается еще крепче.
Так тихо. Мы молча сидим на веранде почти до заката. В саду растет странное дерево, старое, с раскидистой кроной, оплетенное змеями виноградных лоз. Она обкусывает гронки воровато, торопливо - плоды белые, зрелые и без косточек. Нина поднимает на меня взгляд.
- Хэй, Кошка, - она выдерживает небольшую паузу. Я сижу на голливудской скамейке, курю и молча смотрю на нее. - С таким талантом, как у тебя, я бы уже через некоторое время чувствовала себя хозяйкой всего сущего.
- Ну да, - говорю. - Оно все мое. И твое. И Волкова. И Шелиз. И всех, кто умеет брать.
Мы сидим на станции и ждем следующего поезда, чтобы поулюлюкать и получить от машиниста одобрительный гудок. Ночь, дело к рассвету. Тихо шелестит ветерок в камышах. Ритмично выводит традиционную песнь хор сверчков в пожелтевшей траве. Мы манерны и ленивы - мы героиновы. Шелиз докуривает, жмурится, кладет голову мне на колени. Ей хорошо. Мне хорошо оттого что ей хорошо. Любовь к ней неискоренима, наверное.
- Детка, ты любишь звезды? - она смотрит на меня снизу вверх. Даже в темноте я вижу глубину ее глаз. Даже по прошествии стольких событий она продолжает называть меня деткой.
- Это маленькие галогеновые лампочки, - отвечаю. - Нашитые на черную замшу.
- Это ты браслет приволок? - спрашивает неожиданно. Я и вправду теряюсь. И молчу. - Отчего не сказал, - продолжает она, еле ворочая языком. - Я же сначала думала всерьез, что это он.
- Он был твой, я его принес, - мне не остается ничего, только говорить правду. Как при даче показаний. Она ухмыляется, проводит рукой по моему лицу.
- Хороший ты, детка. Очень. Удивительный.
Шелиз - неизлечимая болезнь. Хуже, чем рак. Хуже, чем СПИД. Она практически бессимптомна, но это - лишь поначалу. Я - ее. А она не моя. Я говорю шепотом, что люблю ее, когда мимо проносится с грохотом товарняк, чтобы она не услышала. Мне сплиново, но очень хорошо.
Отсутствие мыслей. Абсолютное молчание. В это состояние впадаешь, наблюдая за передвижениями длинноногого домашнего паука. Вниз, на пол. Человек превращается в вещь. Предмет обихода. Хорошо.
Осенний ветерок, разбавляющий легкую августовскую духоту. Зеркала, старые, еще посеребренные, отражают друг друга, так что становится жутковато, когда проходишь между ними - кажется, что тоннель засосет тебя в спокойную неподвижную гладь, заставит повторять движения прихорашивающихся дам восемнадцатого века, поправлять несуществующий галстук вслед за бизнесменами двадцатого. Чужой дом, заброшенный, скрипящий лестницами и чердачными дверями, манит тебя и твою спутницу в темное пыльное нутро, вынуждает уважительно касаться мраморных колонн на крыльце, наслаждаться запахом ветхой мебели и побитых молью ковров, говорить полушепотом, как в музее. С восхищением роешься в чужих книгах, в спешке выезда покинутых на грозных полках, с недоумением оглядываешь странные декоративные конструкции, свисающие со стен - хозяевами, видимо, были авангардистами. Она раздвигает шторы, долго стоит, гордая, в мужских вещах; заходящее солнце придает великолепия ее замечательным медно-рыжим локонам в крупных кольцах. Она поворачивается спиной к окну, к свету, волосы горят, лицо затемнено. Она божественна.
- Картина, икона! - подыгрываешь цинично, соскакивая с крупного стола, на котором до сих пор стоит забытая кофейная чашка, и следуешь за ней в кухню.
В чем фишка? Даже в том, что можешь закончить, когда хочешь, когда чернила кончатся, когда заебет шевелить пальцами. Когда надоест думать или говорить. Шансов - бесследное количество.