party at the edge of the world. заболотившаяся речушка рассекает поле, горизонт отмечен только горбом деревянного мостика, торчащего из зарослей метрах в двадцати от нас, и тусклым платиновым солнцем - не могу понять, оно восходит или заходит. пышные полевые заросли, одуванчики, колокольчики, одуряюще сладкий запах цветов забивает нос и рот вязкой пылью намертво. здесь могло бы быть очень душно, если бы не ветер с того света, продувающий меня сквозь все заново надетые вещи до дрожи леденя. tainted love. а сэнду не холодно, хотя на нем по-прежнему нет ничего, кроме ботинок, правда не холодно, на нем даже мурашек нет, крест, кольцо, браслет и красные пятна в тех местах где я сильнее всего усердствовал. засосы, укусы, заготовки для синяков. если бы не они, я не мог бы думать ни о чем кроме моей персональной глупой офелии, слишком беззащитно и безразлично он лежит за мной на спине, как если бы я меньше часа назад выловил его из воды, только волосы успели высохнуть. я отворачиваюсь, я потому и сижу лицом к речушке, что чувствую себя паршиво, как будто сгрузил куда-то еще часть собственного багажа, как будто это опять было изнасилованием. почему как будто. не все то изнасилование что включает в себя сопротивление, читается в обе стороны. он говорит что-то, вижу когда тянусь за зажигалкой, шевелит губами, хотя он все время что-то говорит и почти никогда не адресует, сутками говорит, даже во сне, просто невероятно болтливый ублюдок, поэтому я не спешу, закуриваю, затягиваюсь а уж потом вынимаю наушник.
- ..эвер.
- а?
- что?
все-таки он ужасно тощий, никогда не был таким тощим до тех пор пока наши отношения не перешли в нынешнее качество. свежая ссадина на колене, фингал под глазом - а это не мой, ублюдок дерется со всем что видит, стоит только оставить его на улице одного, даже с фонарями, заборами, собаками и дверями.
- повтори, - говорю я.
- что?
- все, блядь.
сэнд смеется. ну конечно, идея повторить все что он успел набазарить только с сегодняшнего утра развлечет кого угодно, даже меня, учитывая что он говорит по привычке, которая вырабатывается от длительной изоляции. это чтобы не забыть, как люди вообще разговаривают.
- что сейчас говорил, то и повтори.
- you won't be punished for all your evil deeds, but you will die alone and abandoned. you will be alone and abandoned forever.
- это я что ли will be alone and abandoned? - нет, не я, конечно. просто некоторым ребятам трудно задавать наводящие вопросы так чтобы получить на них ответ.
- да нет, - отвечает сэнд. - я.
на самом деле это цитата, только черта с два я теперь вспомню откуда, и уж тем более неясно, как и где он успел ее намотать. по правде сказать, память у него куда как охуенней моей, чего не скажешь о способностях к анализу, персонифицированный дисковый накопитель, наверняка мог бы далеко пойти в любой области, случись ему вместо своих черепно-мозговых получить нормальное образование. при таком раскладе он заканчивал бы в этот самый момент десятый класс. не знаю, кому подобная идея может показаться смешной; от этих его сознательных попыток интонировать в хладнокровие у меня начинается нечто вроде спазмов в глотке, как если бы давно не курил. а вообще мне нравится слушать, когда он говорит. исключительный случай, тем более среди людей с голосом выше моего собственного, да еще и резким голосом, дань проблемам с легкими, видимо, а с чем у него нет проблем, ходячая блядская проблема, но говорит он из груди, откуда следует, и никогда не слишком громко. хотя орать сэнд может так, что любое скримо начинает казаться детскими игрушками и неясно какие именно глубины ада должны вести вещание для того чтобы заставлять столь малогабаритное существо издавать подобные звуки, но говорение и вопли совсем разные вещи.
- эти прогнозы касаются только тех людей, у которых есть evil deeds, - говорю я. - разве у тебя есть evil deeds?
- конечно, - не раздумывает сэнд. я разворачиваюсь и тянусь через него с четверенек за рюкзаком, там джин, а все эти пробирающиеся по пищеводу рептилии самостоятельно не успокоятся.
- и какой же из них самый evil?
- все. - джина я ему даже не предлагаю. на самом деле он так люто, бешено ненавидит спиртное не потому что оно анестезирует, как говорит, а потому что боится лишиться контроля и устроить очередной дебош. при этом до уебы не доходит, что дебош рано или поздно неотвратимо разводится там где ему суждено развестись, и похуй, пьян при этом сэнд или трезв, он все равно будет идти и разрушать тогда когда его переклинит. впрочем, он и девочек ненавидит не по тем причинам, которые называет - хотя видит бог, его шикарная интуиция здорово помогает ему в подстановке причин, не доебешься - а просто потому что боится, получить отказ боится, напугать или повредить, вызвать презрение или отвращение, боится припадка и прочих связанных с гиперчувствительностью глупостей вроде того что у него не встанет или не упадет или еще что-нибудь не получится. кому как не мне знать, что никакого припадка от возбуждения с сэндом не случается даже если довести его до совершенно животного состояния в котором он и его тело уже представляют из себя разные вещи - очаровательного состояния, которое дурно влияет на здравость моего собственного рассудка - и не было раза, когда у него чего-то там не получилось, но я не девочки, так что весь этот положительный опыт не мешает рекуррентному сексистскому бреду часами литься у него изо рта вперемешку с радостными заявлениями насчет собственной ориентации. сэнда послушать так он все ненавидит, кроме сигарет, меня, блэка с думом и еды. выдумывает вещи и упоенно их ненавидит, вася блядь сотонист.
- эй, уеба.
- а? - смотрит в небо, постоянно смотрит в небо и даже не щурится, как если бы за чем-то конкретным следил. не дознаешься никогда, за чем именно. уже затесавшаяся к нему в рот сигарета привычно выпадает в траву, я нашариваю ее и вставляю обратно. сэнд приподнимается на локте к зеленому пламени моего пьезо, поллица под волосами и гармония из группы вершин: резкая ломаная его брови под гладко-розовой многоножкой шрама, длинный вздернутый нос, скула, кадык, ключицы, острое плечо, исцеловать или просто ударить, не шевелюсь - переводит взгляд на меня. лучше бы он продолжал смотреть в небо. большие глаза, совсем светлые, радужки без ободка, режущий ледяной взгляд, сатанински невинный взгляд и мужской куда более чем мой собственный, извлекает на свет божий все мои evil deeds, до самого костного мозга скребет. очень контрастная красота и дразняще явная, чистая как снег, навсегда заморозить, прямо с этими кругами под глазами, один синее другой чернее, со всеми шрамами и торчащим беспорядком в котором эти жесткие черные лохмы оказываются спустя пять минут пребывания на улице. сэнд затягивается. руки, охх.
- ну так что?
- ты вообще понимаешь хоть примерно, что происходит?
- что-то происходит?
- какой же ты, блядь, тугой, - не выдерживаю я. какому-то человеку вместо меня даже становится смешно когда сэнд неправильно меня понимает и отводит глаза, его острые уши краснеют, причем он явно подозревает что я его обвиняю, и человек вместо меня смеется моей глоткой и уточняет моим ртом. - вообще что происходит, не сейчас. что происходит с тобой и со мной и с нами обоими, понимаешь хоть отдаленно?
на самом деле я ужасно боюсь что не понимает вообще. выражение с которым он над этим думает, или пытается думать, не поддается трактовке при всем моем умении. стоит мне убедиться что совсем не понимает и ничего кроме мыслей о смерти не останется. я убью себя а потом тебя. нет, не так.
- да мне похуй, - говорит сэнд уверенно. - похуй мне как это там называется.
- значит, что-то ты все-таки.. - сам себя перебиваю горлышком бутылки, а потом давлюсь, очень мучительно давиться джином, жжет до слез, господи, почему я не умер до того как все это началось, до начала времен, до того как ты попал под машину почему я умереть не догадался. undeeaad aah. он бы не был тогда undead просто умер бы тоже нахуй, как это ужасно, взял и умер, это самое отвратительное, знать что он жив только потому что я существую, знать что все что я делаю далеко от реабилитации, знать что он понимает что я делаю, как это все паршиво что сэнди плевать, он согласен на все что я с ним делаю просто потому что это с ним делаю я, как дохуя в сэнде любви и вся моя, он ни разу не говорил об этом, нет необходимости говорить, вся любовь и все доверие, господибожемой, я не помню что делать с этими вещами, я никогда не знал что нужно делать с такими вещами в такой стерильной форме, безграничная любовь безграничное доверие, конечно я тут уеба я и evil deeds все принадлежат мне, mutilation is the most sincere form of flattery, можжевельник во рту в носу на полу на потолке, нам обоим стоило бы умереть но теперь я даже не знаю как это сделать, вот она блядь истинная причина моего желания сделать больно