-- Если хочешь в спорт, соревнования тебе тут не светят, -- сразу предупредил Максим Витальку.
Виталька приехал из самого города только потому, что услыхал, будто в этом селе есть лошади. Лошади и вправду были -- стояли каждая в своей клетушке, тянули морды в конюшенный проход через окошки в решётках. Рыжие, гнедые, вороные...
Сразу-то, едва ступив в конюшню, Виталька словно ослеп. После яркого весеннего дня ему тут показалось угольно темно, только светлел впереди прямоугольник распахнутых дальних ворот, и на его фоне чётко рисовался силуэт худого человека. Там, где стоял человек, что-то грохотало. Виталька осторожно пошёл к этому человеку и пока шёл, пока дышал запахом конюшни -- сложной смесью запахов конского пота, кожаной амуниции, навоза, соломы, запаренного овса -- стал различать по обе стороны от себя за решётками высоких и прекрасных лошадей.
Человек стоял посреди прохода и курил, а решетка рядом с ним вздрагивала, потому что верёвка, привязанная к ней хитрым узлом, то ослабевала, то натягивалась до отказа со звуком басовой струны.
Виталька едва поздоровался, на человека он уже не смотрел. За решёткой в белостенном солнечном деннике рвалась в стороны тонкая вороная лошадь, а верёвка привязана была к жёлтым ремням, охватившим лошадиную голову.
Совсем рядом видел Виталька почти квадратные раздутые ноздри, чёрные, с ярко-красным внутри, видел огромные, полные ужаса глаза. Стучали копыта, скользили копыта, копыта скребли по стене... Лошадь пыталась подняться на дыбы, едва не падала, дёргалась то вправо, то влево, до хруста натягивала верёвку, извивалась всем телом, осаживая назад. На мгновение она могла замереть, а потом снова и снова пыталась вырваться, порвать верёвку, сломать решетку или шею, сделать что угодно, только освободиться -- любой ценой.
Спокойно курил человек, вспыхивающий оранжевый огонёк освещал худое лицо, нос с горбинкой, чёлку, падающую на глаза...
Виталька только воздух в грудь набрал, чтобы спросить, а человек сказал:
-- Ты из города? Если хочешь в спорт, соревнования здесь не светят...
Виталька услышал эти слова, но не понял их, он смотрел на бьющуюся лошадь:
-- За что её?
Человек неторопливо объяснил, что никакое это не наказание, просто есть такая работа, называется "обтяжка".. Годовалого жеребёнка, который гулял до этого в табунке ровесников, ставят в отдельный денник -- каждая отдельная секция, в которой лошадь стоит, называется денником, понятно? Потом на жеребёнка надевают недоуздок -- и, ясное дело, он совсем не радуется посторонним ремням на своей голове. Затем его привязывают -- накоротко, чтобы в длинной верёвке не запутался. И то, что он так сопротивляется, пытается вырваться -- это хорошо. Так надо. Каждый жеребёнок должен понять, что верёвка сильнее лошади, а человек -- и подавно.
Человека звали Максимом, он был зоотехником и тренером на ферме, где выращивали для конного спорта украинских верховых. Сам он тоже вырос на этой ферме, здесь учился ездить верхом и прыгать через препятствия. Тогда жеребятами были деды и бабки нынешних маток-кобыл.
В пятнадцать лет он мечтал стать великим спортсменом, в двадцать мечтал вырастить лошадь мирового класса. Сейчас Максиму было тридцать два и он давно уже не мечтал.
-- Соревнования здесь тебе не светят. Ясно? -- заявил он Витальке в первый же день и ждал в ответ разочарования. Не дождался. А где-то через неделю сообразил, что этот смешной мальчишка каждый день целый час едет на электричке и целых семь километров идёт пешком вовсе не для того, чтобы побеждать и получать медали, а просто-напросто для того, чтобы чистить и приручать жеребят, чтобы трястись в седле учебной рысью по манежу, чтобы отшагивать двухлеток после работы...
Совсем он был не таким, каким помнил Максим себя в тринадцать лет. До того не таким, что порой Максиму страшно хотелось врезать ему хорошенько. Но -- нельзя было врезать.
Почему?
Очень просто.
Мальчишка быстро, не успела степь отцвести, научился ездить верхом. Так быстро учатся только дети. И страха он не знал -- дети часто не знают страха боли и смерти. А в конюшне стояло шесть непроданных двухлеток, и кому-то надо было их работать, чтобы не застаивались, не теряли форму. И ешё -- за весною приходит лето, а за летом случается осень. Придётся заезжать полуторников. А среди молодняка всегда найдётся пара-тройка особенно зловредных паршивцев. И гораздо приятней, когда не ты, а мальчишка летит в солому после ловкого удара копытом, когда он растирает синяки от укусов, когда не ты, а он встречается с жёсткой сухой землёй после того, как гнедой, которого только ещё приучают терпеть на спине человека, шарахается в сторону и выдаёт серию жёстких "козлов"...
Виталька быстро учился, он во все глаза следил за Максимом, что бы тот ни делал -- уздечку ли зашивал, гонял на корде лошадей или напрыгивал их под седлом. Следил и запоминал. Только следил без восхищения, оценивающе -- а это всегда хорошо замечает тот, за кем следят. Дело в том, что ни за что на свете не хотел Виталька сделаться таким, как Максим -- Максим лошадей бил.
-- Ты пойми, Виталь, -- объяснил он ещё в самом начале их знакомства, -- без этого -- никуда. Куснул тебя -- по морде!
Хлыстом лучше, а то руку можно разбить. Брыкнуть попробует -- в пузо ему! Пару раз получит, забудет на человека ноги поднимать... И не думай, что они тебя после этого ненавидеть начнут... Да ничего подобного! Сильней бьёшь -- лучше будут ласкаться. Ну, как люди... Нельзя не бить.
Виталька тогда в ответ промолчал. Его отец всегда говорил, что не дело младшим учить старших и не дело любителям учить профессионалов. К тому же на вид Максим был прав. Ни одна лошадь его не кусала и не отбивала по нему ногой. Наоборот, кони лизали ему штаны и сапоги, ерошили волосы губами так, как они, ласкаясь, перебирают друг другу на пастбище гривы. Но только всё равно Виталька не мог допустить, чтобы слова Максима были правдой. Правда такой быть не должна.
И он делал кое-что по-своему,а получилось, что этим задел Максима сильнее, чем если б назвал дураком. Виталька сам приручил, обтянул, научил хоть за человеком в поводу и бегать по кругу на корде одного из годовалых жеребят. И ни разу не ударил при этом. И даже не обругал.
Рыжий длинноногий жеребчик с треугольной звёздочкой на лбу и высоким белым носком на левой задней ноге ходил за мальчишкою как собачонка. Виталька свободно выпускал его из денника, выпускал без уздечки и недоуздка, потому что жеребёнок послушно прибегал на зов. Его в документах именовали Северином, а Виталька называл Малышом.
Максим делал вид, что этого не замечает. Только один из конюхов, старый дед по прозвищу Карацупа, всё равно утешил молодого начальника:
-- Да играется пацан... Ничего, надоест...
А тем временем городской неуклюжий мальчик и рыжий высокий жеребёнок привыкали друг к другу всё сильней. Уже вскоре возникло между ними то чувство, которое нельзя назвать любовью человека к лошади или -- лошади к человеку. Просто когда они были врозь, каждому из них чего-то не хватало и от этого делалось тоскливо и неуютно жить, а как только они встречались -- всё в мире становилось на свои места...
В конце весны всех годовиков уже обучили бегать на корде, в начале лета стали напрыгивать, к концу лета учебные препятствия сделались выше. Недели уходили незаметно, как всегда они уходят для тех, кто занят сельским трудом.
Как и положено, за летом наступила осень. Время, когда у маток отбивают родившихся весной жеребят. Время, когда начинают приучать к седлу полуторагодовалых. И ещё, к сожалению, осень -- то самое время, когда начинается школа.
Снова приходилось Витальке всё утро и ещё пол-дня тратить на уроках. Снова приходилось ждать последнего звонка, чтобы мчаться на вокзал, чтобы успеть на электричку. И всю дорогу в набитом людьми, качающемся вагоне, и потом, шагая по узкой асфальтовой дороге между перепаханных осенних полей, ждать... Ждать, когда, наконец, вдохнёшь родной запах конюшни, когда услышишь заливистое ржание в ответ на вкрадчивое:
-- Малыш-ш-ш-ш...
На конюшне время пролетит до обидного быстро, не успеешь отработать трёх лошадей, как уже стемнеет... Что ж, тогда -- снова на станцию, снова вагон электрички, уже почти пустой, холодный и полутёмный. В нём надо будет отыскать лампочку поярче, устроиться под нею на жёсткой деревянной скамье, и решать примеры по алгебре, или учить какую-нибудь физику... А дома быстро съесть всё, что дадут, упасть в кровать -- и провалиться в сон. В сон, в котором будешь продолжать чистить, седлать, рысить, делать галопы, отшагивать.
Максим тихо радовался, что городской продолжает приходить и сейчас, когда два десятка брыкучих полуторников надо приучить терпеть на себе всадника, слушаться повода и шенкелей -- сельских-то пацанов на конюшню силой не затянешь.
Виталька ходил весь в синяках, у него постоянно что-нибудь болело, но зато он сам, без помощи Максима заездил двух жеребчиков и одну кобылку. И мечтал, что Малыша начнёт учить попозже, когда опыта наберётся.
Но так не вышло. В один из осенних прозрачных дней увидел Виталька от самой станции длинный автофургон возле фермы.
Осень -- это еще и то время, когда продают полуторников.
Он побежал.
Рюкзак прыгал по спине, острыми корешками учебников подгонял бежать быстрее.
Конечно, дыхание скоро сбилось, конечно, пришлось перейти на неровный торопливый шаг, но всё же Виталька успел.
Успел вовремя, как раз тогда, когда по дощатому настилу Максим пытался завести в машину имущество совхоза по кличке "Северин". Жеребчик идти не хотел, упирался, осаживал, пытался встать на дыбы...
Максим издалека заметил на прямой дороге знакомую фигурку в просторной куртке, узких джинсах и больших ботинках. И заорал:
-- Э! Виталь! Давай сюда - поможешь!
Виталька... Виталька так растерялся, что его послушался.
Младшие должны слушаться старших.
Любители не учат профессионалов.
А лошади принадлежат совхозу. И должны знать эти лошади, что человек сильнее всех.
В руках Витальки Малыш мигом успокоился и послушно зашёл в коневозку. Виталька сам привязал его к толстому поперечному брусу.
Жеребята в кузове фургона стояли очень тесно, почти вплотную, разделенные дощатыми перегородками. Сосед Малыша, гнедой Наполеон, вспотел от страха и мелко дрожал. Витальке стало трудно дышать и глаза защипало. Он похлопал Малышша по шее, угостил яблоком, и мысленно поклялся узнать, куда его увезут, заработать денег и выкупить...
-- Вылезай давай! Чего застрял! -- Максим, выгибаясь назад, тащил ещё одну перегородку -- для Малыша.
И Виталька послушался, медленно пошёл из тёмного кузова на свет, чувствуя, что душа разрывается надвое и одна половинка её остаётся внутри коневозки.
Он сел на низкую лавку возле распахнутых ворот и смотрел, как по щербатому асфальту мимо него переступают тонкие сильные ноги -- рыжие, гнедые, вороные, -- шаркают грязные кирзовые сапоги...
Жеребят всё вели, всё стучали и стучали аккуратные копыта... Потом, видно, погрузку закончили -- долго стояла тишина, только стрекотал вдалеке на молочной ферме трактор и одинокая собака лаяла в селе.
Но вдруг завёлся мотор -- Виталька вскинул глаза и увидел, как тронулся "КАМАЗ", покатился вперёд, умело развернулся, выехал на дорогу.
Максим, устало ступая, подошёл и сел рядом с Виталькой.
Фургон-коневозка на прямой дороге становился всё меньше, пока не потерялся у горизонта.
Максим чиркнул спичкой, закурил.
-- Куда их купили? -- сумрачно спросил Виталька.
-- В Харьков, -- Максим затянулся сигаретой и выпустил большое облако дыма, -- Классно... От пятнадцати избавились. Я думал, два раза придётся машину гонять,а за один раз управились... Всех вместили... Правда, пихали как селёдок в бочку...
-- А куда -- в Харьков?
-- Ты что?! -- весело удивился Максим. -- В гости собрался?!
Виталька промолчал. Максим похлопал его по плечу -- словно поощрил понятливого жеребёнка:
-- Да брось ты! Детство это у тебя в... играет! Думаешь что -- привезут твоего рыжего в Харьков, там и будет стоять? Ага, как же! Уйдёт дальше -- в Россию, а, может, за бугор... Вот так. Да не кисни ты, вон Занзибар остался, Магнитка... Я ж не дурак -- самых классных вперёд продавать. Вообще говоря, твой Северин прыгал же так себе, средненько... А лучших я оставил... Нет, хочешь -- выбирай себе любого из отъёмышей. Там бегает в базу один такой -- просто супер! От Гротеска и Малюты. И кличку сам ему придумаешшь... Работай!
Виталька молчал. Максим посмотрел на него внимательней и посоветовал:
-- Да ты не переживай. К каждой лошади привязываться -- сердца не хватит.
Виталька вскочил, подхватил с земли новенький тёмно-синий рюкзак с учебниками, закинул его на спину и пошёл в ворота, не попрощавшись.
Максим подумал, что мальчишка обиделся. Но это было не так. Просто Виталька не хотел, чтоб видели, как он плачет.
***
Снова он приезжал каждый день из города, и всё было как всегда -- переодеться, чистить, седлать, гонять на корде, работать под седлом... Всё было как всегда, просто иногда Витальке казалось, что в конюшне, полной лошадей -- пусто. Или это внутри у него -- пусто. И утешал он себя мыслями, что зато у Малыша будет всё хорошо, попадёт он в английскую или немецкую конюшню, где будут его хорошо кормить и пылинки сдувать с рыжей шкурки...
Неделю спустя, когда Виталька пришёл на конюшню, Максим сказал ему:
-- Привет! А твоему рыжему не повезло...
У Витальки стало холодно в животе.
-- Подкололся. Жить надоело, -- усмехнулся Максим и двинулся ккуда-то по делам, но Виталька его догнал и даже за руку схватил.
Пришлось объяснять:
-- Понимаешь, этот придурок начал в пути биться, сломал перегородку и обломком доски распорол себе брюхо... Г-глупое животное... Приехали в Харьков -- а он уже холодненький... Кишки на ноги намотал... Э, Виталь! Да слышишь, ему повезло! Считай -- отмучился -- и больше никаких неприятностей!
Виталькино лицо застыло скорбной маской. Смотреть на него было ужасно смешно, Максим едва сдерживал улыбку, пока утешал:
-- Ты же мужик.. Держись... Ну сдох -- и сдох. Лошадь вообще меньше человека живёт, он бы по-любому раньше тебя умер. Ты вот на это настройся. Я раньше тоже знаешь, как из-за каждого переживал!
Виталька сказал:
-- Я -- всё. Я больше не приду.
-- К-куда ж ты денешься... Придёшь. Это ж тебе не шахматы -- бросил -- и всё. Не бокс. Не футбол. Это -- как любовь... Лошади тебе потом сниться будут. Будет казаться, что за окном копыта стучат. Не выдержишь, вернёшься.
Виталька резко повернулся и бросился на улицу.
Он шёл по узкой дороге, ступая так осторожно, словно боялся сделать ей больно. Слева были распахнуты поля, и справа... Впереди, почти у горизонта, белел кубик железнодорожной станции в окружении золотых наконечников копий -- полуоблетевших пирамидальных тополей.
Небо было осенним, прозрачным, высоким, с тонкими прожилками розовых облаков у горизонта, там, куда уходила дорога. Мир был огромным и пустым. Виталька был в этом мире один между землёй и небом.
***
Когда с того дня прошло три недели, Максим забрал себе Виталькины кирзовые сапоги. Они были чуть маловаты, но зато не протекали, а как раз начались осенние дожди.
Хоть и говорил Максим, что на земле есть вещи сильней человеческой воли, Виталька на конюшню больше не пришёл никогда.
А лошади ему, действительно, снились. Почти каждую ночь. Рыжие, гнедые, вороные... Он с ними бегал наперегонки, по широкой долине прохладной речки, по короткой сочной траве, под ласковым тёплым солнцем. Только был в этих снах Виталька не мальчиком тринадцати лет. Он был жеребёнком украинской породы, рыжим жеребчиком с треугольной звёздочкой во лбу и высоким белым носком на левой задней ноге.