Эта трилогия обо мне. Порой мне кажется невероятным, что судьба одной женщины могла вместить в себя столько удивительных событий, жизненных перипетий и метаморфоз. Но моя вместила! Поэтому я надеюсь, что вы будете читать 'Аляску' с интересом.
Но при чем здесь Аляска? Все очень просто: это мое второе имя! Почему?! - спросите вы. 'У каждой женщины есть тайна, но знать о ней никто не должен...' Больше сейчас ничего вам не скажу. Но тайну мою вы все-таки раскроете - если прочтете трилогию!
В повествовании о моей жизни отразилась судьба целого поколения. Я хочу, чтобы 'Аляска' помогла моим ровесникам, а особенно ровесницам, женщинам родом из СССР, охватить свои судьбы одним взглядом. И, если есть в том потребность, найти пружины личной активности, формулу успеха, дорогу к счастью.
Я пыталась рассказать прежде всего о Женщине, ее любви к Мужчине и личной судьбе. А если так...
Однажды я спросила у своей подруги, жены знаменитого советского киноактера, известного дамского угодника и ловеласа:
- А ты думала о том, что он тебя может бросить?
И услышала достойный ответ Женщины, которая знает себе цену. Моя подруга процитировала слова из популярной песни. Они и стали эпиграфом к трилогии, а значит, и к ее первой книге.
Меня бросить невозможно, можно потерять.
Часть I
ПУТЕШЕСТВИЕ В ДЕТСТВО
Глава I
И БЫЛ СОН...
Странный это был сон. Точь-в-точь живая картинка из моего детства. Будто не сон, а видение. Мне было лет пять, я лежала в постели, а отец рассказывал мне на ночь сказку.
За окнами темнело. Из-за двери доносились приглушенные шаги и голоса наших соседей по коммунальной квартире. На общей кухне звякала посуда, шумела текущая из крана вода. В дальнем углу нашей большой комнаты горел ночник, там мама укладывала брата Сашу. Он был на восемь лет старше меня и со мной не дружил, но сейчас мне было все равно. Я разглядывала фигурную лепнину на потолке и слушала папин голос.
Да, все было так, как когда-то в моем детстве. Только вот в жизни отец мне сказок не рассказывал, он их читал вслух. Может быть, поэтому у него выходила какая-то странная история.
- Жила-была в большом городе Москве маленькая девочка. Она ходила в простеньком белом платьице и любила играть в песочнице. У нее были тугие щечки, озорная улыбка и маленькие толстенькие ручки и ножки. Мама и папа ее очень любили. Но вот беда: она уехала от них далеко-далеко, на окраину Москвы. И стала жить-поживать с тетей Наташей на 11-й Парковой улице...
Не сказку он рассказывал, а быль. Когда мне исполнилось четыре года, я переехала к родителям в дом на улице Качалова, в пятикомнатную коммуналку. А до этого почти с самого рождения жила у папиной сестры - тети Наташи. У мамани, так я ее называла...
- У тети своих детей не было, и она ухаживала за девочкой, как за родной дочкой, - продолжал тем временем отец. - Она работала дворничихой и всегда брала девочку с собой. Пока та играла в песочнице, тетя успевала убрать несколько дворов и приготовить обед.
- Пап, а разве это сказка? - спросила я. - Ты сказку обещал, а рассказываешь про меня!
- А как девочку звали? - на всякий случай осведомилась я.
- Ляля, - улыбаясь, ответил отец. Ну да, так меня звала маманя. Про меня сказка. Я повернулась на бок, положила ладошку под щеку и стала смотреть на отца. На его доброе лицо, на широкую толстогубую улыбку, густую гриву зачесанных назад волос. Он был такой... весь мой. Родной, сильный, надежный, теплый и уютный.
- И вот однажды, в ясный летний день, маленькая Ляля не захотела играть под жарким солнцем в песочнице. Она вытряхнула из сандалий песок, взяла ведерко с совочками и отправилась на поиски волшебной страны. Что это за страна и где она находится, Ляля понятия не имела, но очень хотела в нее попасть. И пошла куда глаза глядят.
Я же говорю, что это был необычный сон. Отец рассказывал о моем бегстве в волшебную страну, но знать об этом никак не мог. Маманя не призналась ему, что потеряла меня тогда на целый час. Это было для нее невозможным делом, этого не могло произойти. В каком бы дворе она не работала, чем бы не занималась - никогда не оставляла меня надолго: приходила, уходила, приносила водички или булочку, поправляла у меня на голове платок, обнимала, целовала в щеки и снова шла работать, и снова возвращалась. Эта простая деревенская женщина любила меня безмерно. Вся ее жизнь складывалась вокруг щекастенькой беспечной малышки Ляли.
Но в тот день маманя сплоховала. Наверно, потому, что я очень хотела найти то, что искала.
Я засыпала под тихий говор отца и видела, как моя тетя отбрасывает метлу и мечется по дворам. Ее широконосое крестьянское лицо покрывается красными пятнами, губы искривляются в крике:
- Лялька! Лялька! Ой, божечки, да куда ж ты делась-то?!
А я уверенно топала среди хрущевских блочных пятиэтажек, мимо бесчисленных огородиков под окнами, убогих деревянных сарайчиков, кривых низкорослых яблонь, развешанных на веревках простыней. И смотрела вокруг. Вот девчонки играют на асфальте в классики. Мальчишка в шортиках гоняет мимо них взад-вперед на трехколесном велосипеде. А вот на лавочке возле подъезда судачат седенькие старушки. Мимо проезжает милиционер на мотоцикле с коляской. Издалека доносится пьяный говор мужиков, сидящих за домино возле вкопанного в землю стола. И - радиопозывные 'Маяка', и громкая музыка, и коммунальная ругань из распахнутых окон...
Московская окраина середины 60-х. Бедная, суетливая, живучая, скандальная...
Все это, конечно, было безумно интересно. Но не того искала трехлетняя малышка. Не той эстетики, не тех звуков, не той жизни. А какой? И что ее влекло в упрямом движении сквозь незнакомые дворы? Что заставляло выстукивать сандаликами по тротуару так решительно, будто она готова вот-вот прыгнуть и взлететь? В этом нужно было бы разобраться, но я слушала отца.
- Долго ли, коротко ли шла девочка Ляля, - рассказывал он, - неизвестно. Только вдруг открылся перед ней сказочный луг невиданной красоты.
Да, все было именно так! Я это помню! Пятиэтажки неожиданно куда-то пропали, как сквозь землю провалились. Дворы отступили и затихли. И я оказалась совершенно одна, под ярко-синим куполом неба, посреди залитого солнцем цветущего луга. Трава была мне по грудь, меня обступали ослепительно-белые короны ромашек, розово-пурпурные пятицветья луговой гвоздики. Передо мной приветливо склонялись малиновые метелки иван-чая, весело качались голубые звездочки цикория. Цветы источали густой медвяный аромат. Над ними кружили бабочки, деловито гудели шмели. Дружно, громко, радостно стрекотали кузнечики.
- Ляля глубоко вздохнула и засмеялась, - рассказывал отец. - Она поняла, что дальше ей не нужно никуда идти. Девочка набрала большой букет цветов, прижала его к груди и легла в нагретую солнцем траву. И забылась счастливым сном.
Папа, конечно, хитрил, вел к одному: хотел, чтобы я закрыла глаза и уснула.
- А я не буду! - шепнула я себе.
И тут же очнулась и от той дремы, что навеяла мне сказка отца, и от того странного видения, в котором он мне ее рассказывал.
Но прежде чем окончательно вынырнуть в реальность, услышала его последние слова:
- А когда Ляля проснулась, оказалась в волшебной стране, которую так долго искала.
***
Съемочная группа должна была приехать к десяти утра. Я высвободила руку из-под одеяла и взяла с прикроватной тумбочки смартфон. Так, семь часов, нежиться в постели некогда. Душ, прическа, грим, маникюр, завтрак. Потом я переоденусь к съемкам, и телеведущая Первого канала, ландшафтный дизайнер и садовод Ольга Платонова предстанет перед телекамерой.
Стараясь не разбудить мужа, я тихонько встала с кровати, накинула халат из тонкого индийского шелка и...
И как только невесомая ткань легла на обнаженные плечи и спину, вспомнила ночной сон. Отец, маманя, волшебная страна... Боже, как давно это было! Сердце занялось нежной печалью. Я знала, почему всю жизнь любила легкие халатики из чистого хлопка или шелка. Когда я стала жить у родителей, по выходным отец отвозил меня к мамане. Ведь она не могла без меня долго, и я без нее скучала. И каждый раз она устраивала мне ванну. Ласково воркуя, мыла душистой мочалкой, а потом всегда заворачивала в большое марлевое полотно. Уж не знаю, откуда у нее взялась эта марля. Но она была запасливая, моя деревенская тетя! Легкая прохладная сетчатая ткань обнимала мое розовое от горячего купания тельце, и я погружалась в счастливый мир. Сильные и заботливые маманины руки подхватывали меня, ее сухие губы утыкались в мою щеку, я смеялась и дрыгала ножками. А потом блаженствовала под мягким одеялом: грызла семечки и листала 'Мурзилку'...
Перед моим внутренним взором снова возникла девочка, шагающая по московским дворам. Как же далеко мне удалось из них уйти! Не сразу, не через сон на сказочном лугу, а через годы и годы упрямого движения вперед и вверх. Я все-таки нашла свою волшебную страну, отец в ночном видении пророчествовал. А ведь это было почти невозможно. Те дворы очень неохотно отпускали своих обитателей...
Это все они, вдруг подумала я. Они - отец и маманя. Их любовь, их объятия, их молитвы. Никакая успешная жизненная реализация невозможна без такой любви. И еще мама, напомнила я себе. Как я могла забыть о ней! Без мамы я бы не справилась. Отец и тетя Наташа дали мне силу, она - видение пути.
Я знала, что теперь буду думать обо всем этом. Путешествия в детство не проходят бесследно.
Глава II
ОПРАВДАТЕЛЬНЫЙ ВЕРДИКТ
Мои родители двоих детей иметь не собирались. Вернее, так. Мама категорически отрицала такую возможность. Ей было вполне достаточно одного сына Саши, а отец покорно с ней соглашался. На самом деле, он втайне мечтал о том, чтобы у сына была младшая сестренка, сам мне потом об этом рассказывал. Но... Слишком много было этих 'но'. Поэтому, когда врач вынес маме знаменательный приговор 'Вы беременны!' - мое появление на свет оказалось под большим вопросом.
И мне кажется, что вопрос этот ставился примерно так.
- Ну подумай сам, Коля, - тихо, но веско говорила мама отцу. - Какой может быть ребенок! Мы все живем в тесноте, в одной комнате: мать, мы с тобой, наш Саша, а ему уже семь лет. Четыре человека! А будет пять! Как сельди в бочке! Мне придется уйти с работы. Твоей зарплаты на всех нас не хватит. Мы не будем спать ночами. Что это за жизнь?!
Отец не отвечал, отводил глаза, тяжело вздыхал и поджимал губы. Да, все мамины доводы были неоспоримыми. Но он так хотел дочку!
Я представляю, что этот разговор происходил в жаркий летний день на Тверском бульваре. Родители любили прогуливаться по нему в тени старых вязов, дубов и лип.
Невысокая, миловидная, очаровательно-женственная мама шла с папой под руку. На ней было элегантное синее платье, привезенное из Парижа. Мама работала в Минвнешторге, часто бывала за границей и свой гардероб пополняла только в тамошних модных магазинах. Невиданный шик по тем временам! У нее был отличный вкус, она умела и любила одеваться и всегда прекрасно выглядела. Интригующую строгость ее облику придавали оригинальные каплевидные очки: у мамы было слабое зрение.
Отец, сотрудник Главного управления пожарной охраны МВД, всю жизнь носил офицерскую форму. Она ладно сидела на его спортивной фигуре и подчеркивала отличную военную выправку. К тому же, в начале 60-х форменный китель на мужчине выглядел столь же эффектно, как стильное импортное платье на женщине.
Статный офицер и строгая модница. Еще вполне молодые: маме тогда было тридцать семь, отцу - немного за сорок. Мои родители были красивой парой.
Они знали это и любили появляться на людях вдвоем. Но сейчас вряд ли испытывали удовольствие от того, что притягивали взгляды прохожих. Моя решительная заявка на существование в этом мире здорово прибавила им забот!
- А что твоя мама говорит? - насупившись, спрашивал отец.
- Ну, ты же знаешь: она нам не поможет.
Моя бабушка Леля по материнской линии была из старой московской интеллигенции. Университетское образование, знание языков, грамотная речь, любовь к чтению... Сдержанная, аккуратная, чуточку высокомерная, она всегда ходила в строгом платье с белым кружевным воротничком. Работала архивистом в МВД, на досуге занималась переводами. Ее покойный муж, отец моей матери, был солистом Большого театра. А сестра Муся, мамина тетя, - актрисой театра Вахтангова. Бабушка не раз с гордостью упоминала об этом!
Она высоко ценила свой статус интеллигентной образованной 'московской дамы'. И после того, как дочь вышла замуж, видела себя только в этой роли. Работа, чтение Гёте в подлиннике по вечерам и посещение театра в выходные составляло всю ее жизнь. Ничего больше для себя она не хотела. И, как могла, сторонилась беспокойной жизни семьи дочери, которая уже несколько лет разворачивалась у нее на глазах.
А может быть, причиной ее замкнутости послужила личная трагедия, пережитая в войну?.. Кроме дочери, моей мамы, у бабушки был еще и сын Борис. Дядя Боря ушел добровольцем на фронт. И погиб под Берлином в последний день войны от шального снаряда. Мама рассказывала, что, получив известие о гибели сына, бабушка долго не могла оправиться от горя...
- Ну ты же знаешь: она нам не поможет.
Мама сказала это бесстрастно. Привела еще один довод в пользу аборта.
Ее можно было понять.
Человеческие силы не беспредельны, хотя и принято к месту и не к месту высокопарно утверждать обратное. И каждый человек более или менее определенно представляет, какой груз ответственности он может на себя взять. Где тот предел, за которым любое его усилие будет работать только на износ.
Правда, не все об этом задумываются. Может быть, поэтому иногда и совершают невозможное...
Моя мама свой предел знала. У нее было слабое здоровье. Ее покойный отец, талантливый оперный тенор Иван Дубинин, годами пил горькую. Причем так охально, что с похмелья продавал даже ботиночки своих детей! Семья голодала. Жили Дубинины в той же комнате, которую я видела во сне, где прошли мое детство и юность. Это была коммунальная квартира на втором этаже старинного московского дома ? 8 по улице Качалова, ныне Малой Никитской. Напротив дома стоит величественное здание знаменитого Храма Большого Вознесения у Никитских ворот. В этом храме Пушкин венчался с Натальей Гончаровой, там служил священником мой прапрадед... Так вот. Когда в доме совсем было нечего есть, бабушка Леля брала детей за руки, и они шли в церковь. Стояли на паперти. Сердобольные прихожане помогали Христа ради. Тем семья моего беспутного деда и спасалась.
Иван Дубинин умер от запоя в конце тридцатых где-то в Казахстане, во время гастролей...
Для мамы те голодные времена и пьянство отца даром не прошли. С годами у нее развилась хроническая гипертония, всю жизнь ее мучили головные боли. Они отнимали так много сил...
- Николай, двоих детей я не подниму, - сказала она.
Да, похвастаться крепким здоровьем она не могла, но была умницей, каких мало. В трудные годы войны училась в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза и окончила его с отличием. Потом стала работать переводчиком в Министерстве внешней торговли. В начале карьеры мама владела двумя иностранными языками - английским и немецким. Но продолжала усердно учиться, совершенствоваться - занималась на вечерних курсах. И уже через пару лет свободно разговаривала не только на пяти европейских языках, но еще и на сложнейшем японском!
Она была талантливым лингвистом, моя мать. И сумела стать в Минвнешторге незаменимым специалистом.
- И потом, - продолжала нажимать мама на отца, - ты подумал, каково в таких условиях будет твоему сыну? Саше нужно немецким заниматься, музыкой! Или ты хочешь, чтобы он рос, как деревенский недоумок?
Она была достойной дочерью 'московской дамы'. Высокомерное отношение к 'глубинке', сельским жителям, деревенскому быту, простой русской речи впитала, наверное, с молоком матери. Природная сдержанность и хорошее воспитание не позволяли ей проявлять это в отношениях с людьми. Но с отцом она, когда ей было нужно, не церемонилась. Он был родом из деревни.
Отец молчал, о чем-то напряженно думая.
Она подняла на него глаза:
- А меня тебе не жалко?
- Валя!.. - Голос отца дрогнул. - Не говори так!
Боже мой, женщина! Она знала, как разговаривать с мужчиной, который ее боготворил! Я потом не раз слышала эти слова, обращенные к отцу, и каждый раз он начинал виновато суетиться. Защитный рефлекс на вечный мамин риторический вопрос у него не выработался до конца жизни.
Мама была для отца счастливой звездой, драгоценностью, божеством. Солнцем, которое озарило его обделенную войной, службой, скупым спартанским бытом казарм и общежитий молодость. Преображением его жизни, которое, как он думал, не должно было случиться.
Он родился в деревне Васильевка Саратовской губернии, в Поволжье. Его отец погиб на Первой мировой, оставив осиротевшими жену и троих детей. С той трагической потери и началась длинная полоса невзгод семьи Платоновых. Революция, гражданская война, продразверстка и военный коммунизм, три страшных голодных года в Поволжье... Мать отца, бабушка Аня, билась за жизнь своих детей на скудной земле маленького хозяйства изо всех сил. Но у нее плохо получалось, да и не могло получиться в тех условиях, без крепкой мужской руки. Отец рассказывал мне, как годами начинал каждый день с того, что ходил с младшим братом Сашей побираться по дворам. Как, уже подростком, надрывался на случайных работах. Как трудился в колхозе: выплаты за трудодни обеспечивали 'прожиточный минимум' - кусок хлеба и стакан молока в день.
Положение дел однажды резко изменила его старшая сестра, тетя Наташа, моя вторая мама. Как только подросла и получила удостоверение сельсовета, она уехала в Москву, устроилась дворничихой и перевезла мать и братьев в предоставленную ей крохотную комнатушку. Бабушка Аня стала подрабатывать нянькой в московских семьях. Нужда отступила от Платоновых, жить стало полегче. Братья быстро огляделись в Москве и поступили в пожарно-техническое училище.
С тех пор на долгие годы отец оторвался от семьи, а жениться все не было времени: как только окончил училище, грянула война. Он прошел ее всю, от Москвы до Берлина. И дядя Саша тоже. Бог хранил братьев Платоновых.
Вернувшись после войны в Москву, отец поступил на службу в Московскую пожарную охрану. Жил в общежитии: не хотел стеснять мать и сестру. О возможности личного счастья не думал. Он всегда и прежде всего был человеком долга, воином, защитником. Потом стал отличным службистом - офицером-инженером в МВД. Наверное, он запрещал себе думать о любви. Или сильно сомневался: возможна ли она в его суровой судьбе?..
Но ведь Любовь с нами не спорит. Наши сомнения, представления, убеждения ее не интересуют. Однажды она приходит и заполняет собой всю жизнь. И мир вокруг озаряется ярким счастливым светом!
Так и случилось с отцом, когда он познакомился с мамой. Их брак стал для него началом абсолютно новой жизни. Из пропахшего ваксой офицерского общежития он шагнул в уютный, тщательно выстроенный мирок интеллигентной московской семьи Дубининых. И остался в нем навсегда.
Он преклонялся перед матерью, перед ее красотой, образованностью, талантом. Ее слово было для него законом. Ее просьбы исполнялись им беспрекословно. Ее недомогания становились для него бедой, за которую только он один был в ответе. Так было всегда, я тому свидетель.
Но там, на Тверском бульваре, когда мама сказала ему о своей беременности и повела речь об аборте, - он вдруг в один момент изменился! Он не перечил ей, нет! Но и не уступал. Может быть, впервые в жизни.
Он молчал. Он мучительно размышлял. Мое появление на свет было для него такой же непреложностью, что и выполнение полученного воинского приказа. Можно сказать, что отец его получил. Откуда - свыше или из глубин своего внутреннего существа - для него было неважно. Отец знал одно: 'Девочка должна появиться на свет!' Почему именно девочка, а не мальчик, он не мог себе объяснить. В те времена не было УЗИ, врачи не определяли пол будущего ребенка!
Отец просто знал. Мысленно он уже держал меня на руках. И должен был каким-то образом сохранить в этой истории всех своих любимых людей. Всех вместе - не обделенными, целыми и невредимыми: и меня, и маму, и брата Сашу.
Он искал выход.
Он должен был меня отстоять.
- Надо Наташе сказать, - вдруг твердо сказал отец. Даже не твердо, а жестко. Это было на него совсем не похоже. Он всегда очень бережно и ласково обращался с мамой.
Она остановилась, изумленно посмотрела на него. Он ответил ей спокойной, уверенной улыбкой человека, который все решил и теперь точно знает, что нужно делать.
- А что это изменит? - Мамин вопрос прозвучал нервозно. Еще в начале разговора она почувствовала глухое сопротивление отца, а теперь и вовсе его не узнавала.
Что изменит? Это изменило все!
Папа говорил: его спасли две женщины - мать и сестра. Их необыкновенное трудолюбие. Их самоотречение ради любимых мальчишек. Их исконное, идущее от земли, истинно русское чувство родства: 'Своих не отдам!'. Вот они-то уж точно были не из тех, кто задумывается о пределе своих сил и возможностей! Разве не к ним он должен был обратиться в той пиковой ситуации?
Он вспоминал слова тети Наташи: 'Не нужно мне ничего для себя. День и ночь буду работать - но братьев на ноги поставлю!' Так и случилось. Отец и дядя Саша теперь строили собственные жизни, а она осталась одна. Отец знал: сестра очень хотела иметь детей. Вышла замуж, но неудачно, суженый оказался пьяницей. Она решительно подала на развод. Потом началась война, на которой погибли все женихи, что, возможно, были уготованы ей судьбой. Тетя Наташа жила в заботах о стареющей матери, братьях, племянниках. И мечтала излить нерастраченную материнскую любовь на маленькое родное дитя, которое безраздельно принадлежало бы только ей одной. Она признавалась в этом отцу.
- Ты родишь девочку, и сестра заберет ее к себе, - ответил отец.
Мама открыла от удивления рот.
- Девочку?!
- Ну да, Валя! Да! - легко засмеялся отец. - Я это знаю! Ну, или чувствую: называй, как хочешь! У нас будет девочка! И пусть она первое время поживет у Наташи!
- Как?.. А потом?! - Мама никак не могла прийти в себя.
Отец перестал улыбаться и посмотрел ей в глаза:
- А потом посмотрим.
Он понимал, что в этом 'потом' он уже ничего не сможет сделать по-своему, оставит решение за женой. Но у него будет девочка, любимая дочка! И не важно, где она станет жить: на улице Качалова или на 11-й Парковой. Неважно, в каком московском доме он реализует свое отцовство. Она будет, и это решало все.
Мама, наконец, все поняла. Об аборте речи нет. Она родит девочку. Ее дочь будет жить у своей родной тети. И это снимает все вопросы, которые ее волновали.
Она снова посмотрела на отца. И снова встретила его спокойный, уверенный взгляд. Вот ее мужчина. Настоящий, сильный, любящий. И она носит под сердцем его дочь. Разве эту чудесную картину можно испортить, разрушить счастье?..
- Нечего там смотреть! - неожиданно для себя воскликнула она. - Пусть Наташа поможет, а как дочь подрастет, заберем ее обратно!
И здесь отец сказал то, что во многом определило жизнь, которую мне предстояло прожить в родительской семье, на улице Качалова.
- Когда дочь к нам вернется, все заботы о ней я возьму на себя. А ты будешь заниматься Сашей. Согласна?
Мама улыбалась: она была согласна.
Вот так мне был вынесен оправдательный вердикт, а заодно и обещано, что я стану папиной дочкой.
В назначенный срок я появилась на свет в знаменитом роддоме имени Грауэрмана на Новом Арбате.
Глава III
Я, ПАПА И ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ
Детство мое. Ласковое солнечное утро в преддверии лета. Я выбегаю из подъезда, в руках у меня любимая кукла Маша - папин подарок! Она умеет говорить слово 'мама' и закрывать глаза с длинными пластмассовыми ресницами. Я прыгаю на одной ножке, оглядываюсь на отца. Он спешит ко мне.
- Оля, постой! Не выбегай на дорогу!
Папа - как всегда, аккуратный и подтянутый: отглаженные военные рубашка и брюки, галстук защитного цвета, до блеска начищенные ботинки. Сейчас он отведет меня в детский садик и - на работу, в здание Министерства внутренних дел на Огарева.
Отец подходит и берет меня за руку. Я показываю на старый высокий тополь, что растет у храма Большого Вознесения на другой стороне улицы. Земля под ним густо усыпана смешными буро-серыми гусеницами-сережками.
- Папа, давай сегодня Маше обед приготовим!
Год назад, когда я вернулась в родную семью от тети Наташи, он смастерил для меня маленький столик со скамейкой и вкопал их под тополем. По субботам и воскресеньям мы выходили с ним по утрам гулять. Я собирала опавшие сережки, а потом усаживалась за столом, резала их игрушечным оловянным ножиком и ссыпала в маленькую кастрюльку. Это был кукольный суп! Отец принимал в готовке живое участие: добавлял в мое блюдо зеленые листочки, лепестки цветов, разноцветные камешки.
- Маше вкуснее будет!
Я так смеялась!.. Как хорошо и весело было с папой!
Он очень ждал моего возвращения. Устроил для меня в комнате уютный детский уголок: постелил мягкий коврик, расставил на нем мебель для кукол - шкафчик, кроватку, кухонный гарнитур. А когда я приехала, подарил набор игрушечной посуды. Вот с этим кукольным набором и ходили мы с ним под тополь кормить мою Машу.
- Сегодня не получится, Олечка, - говорит отец, − я с работы поздно вернусь. А вот завтра выходной, и мы с тобой обязательно погуляем!
Мы идем по нашей улице к Садовому кольцу. По нему ходит троллейбус 'Б' - 'букашка', как называет его отец. Эта милая моему сердцу 'букашка' будет долго ползти по кольцу до ведомственного детского садика, куда меня определил папа. А я прилипну к окну и буду глазеть на проплывающие мимо витрины с манекенами, яркие вывески и афиши, громады сталинских домов, на москвичей, спешащих на работу. Мы сойдем у Цветного бульвара, на остановке рядом с газетным киоском...
- Папа! - дергаю я отца за руку. - А ты купишь мне 'Мурзилку'?
- Дочь, - с наигранной серьезностью отвечает отец, - тебе уже пять лет, и это солидный возраст! Ты же знаешь: 'Мурзилка' выходит один раз в месяц. А последний номер мы с тобой купили когда? Вчера! - Он смеется. - Так что теперь придется немного подождать!
- А-а-а... - разочарованно тяну я. И снова дергаю его за руку с очередной важной идеей: - А давай тогда книжку про дядю Степу купим! Знаешь, какая интересная! Он был великан и милиционер! Там картинки такие!.. Я у мальчика в садике видела!
- Договорились, дочь! - широко улыбается папа.
Отец любит покупать для меня детские книжки. Вечерами перед сном он читает мне сказки. И потихоньку обучает азбуке. У меня уже есть набор кубиков с забавными буквами на гранях. Мы с ним складываем из кубиков слова. Потом я с удовольствием читаю, что получилось: ар-буз, ко-ро-ва, о-гу-рец...
Он смотрит на часы и ускоряет шаг. Я смеюсь и перехожу на бег вприпрыжку. Мне весело. Я люблю ходить с папой в садик. И наш садик мне нравится. Воспитатели повязывают нам красивые фартучки, чтобы платьица не пачкались. А после обеда укладывают спать на веранде: мы дышим свежим воздухом и закаляемся! Но еще больше мне нравится возвращаться с папой вечером домой. Тогда он уже не спешит, мы неторопливо прогуливаемся по Цветному бульвару, едим запрещенное мамой мороженое и болтаем. А на Трубной площади садимся на 31-й троллейбус и доезжаем по Бульварному кольцу почти до самого нашего дома...
И тут я вспоминаю его слова о позднем возвращении с работы.
- Так ты сегодня за мной в садик не придешь?
- Нет, Оленька, сегодня тебя Саша заберет.
Снова брат! У меня резко портится настроение.
- Ну, па-ап!.. - хнычу я. - Ну почему-у?! Я не хочу! Забери ты!
Отец коротко взглядывает на меня. Вид у него виноватый, но он знает, что здесь слабину давать нельзя, иначе я не отстану и в конце концов расплачусь.
- Все, Оля! Мы с тобой договорились: когда я не могу, тебя забирает Саша! Это же случается редко!
- Да-а, редко! - Я начинаю громко сопеть. В носу становится горячо и щекотно. На глаза наворачиваются слезы. - В прошлую пятницу он тоже меня забирал! Па-ап!!
Я не капризничаю. Для меня все это очень серьезно. Во-первых, сегодня я буду испугана. Во-вторых, обижена. И, в-третьих, скорей всего, мне будет больно. Отец знает, что вечером я приду домой заплаканная.
Он готов сделать для любимой дочки все на свете! Но здесь он бессилен...
Папа не смотрит на меня. И, завидев подходящий к остановке троллейбус, с деланным оживлением восклицает:
- О! Букашка! Побежали, малыш!
Папе на работу опаздывать нельзя. Нужно спешить. Я торопливо глотаю слезы, и мы с отцом со всех ног срываемся с места.
***
Отец выполнил свое обещание, данное маме: я стала папиной дочкой. После моего возвращения в родные пенаты родители, как говорится, 'поделили детей'. Папа взял на себя воспитание дочери, а мама - сына.
Но я сильно подозреваю, что для брата мое появление в семье не изменило расстановку родительских сил. Он всегда был намного больше маминым, чем папиным сыном. Похоже, что мама намеренно оттесняла отца от воспитания моего брата. Слишком уж пеклась о том, чтобы Саша рос воспитанным, интеллигентным мальчиком. Папа, по ее мнению, способствовать этому никак не мог. Не позволяло ни его крестьянское происхождение, ни среднее военное образование, ни, так сказать, профиль личности. Ну, действительно, что он был способен дать сыну? Сделать его настоящим мужчиной? Конечно! Человеком долга? Да. Воином? Несомненно! А еще - хорошим спортсменом, сильным парнем, надежным другом, честным работником, здоровым и жизнерадостным человеком - в общем, таким, каким был сам! Но мама не придавала большого значения всем этим достоинствам. А иногда мне кажется: она и не хотела, чтобы Саша вырос похожим на отца.
Мама уважала и ценила папу. Но на первом месте для нее всегда стояла врожденная интеллигентность, утвержденная соответствующим воспитанием и образованием. И она хотела видеть в сыне то, чего не находила в муже. Все остальное перед этим отходило на второй план. Поэтому, считала она, сыном следует заниматься именно ей.
Мама заполняла собой все пространство вокруг Саши. Под ее присмотром он вставал с постели и отправлялся спать, одевался и раздевался, ел и делал уроки. Она серьезно занималась с ним немецким языком. Учила хорошим манерам или, как она говорила, 'умению вести себя в обществе'. Она строго выговаривала ему за неправильные обороты речи, а тем более за 'дурные словечки'. Она считала, что мальчик обязательно должен музицировать. У нас в комнате стояло старинное фортепиано, которое помнило еще мамину прабабушку. Мама наняла для Саши преподавателя, и брат часами стучал по клавишам, разучивая этюды.
Отец пытался протестовать:
- Валя, ну сколько можно парню дома сидеть! - говорил он с возмущением. - Пусть во двор пойдет, с ребятами в футбол поиграет! Мальчишка все-таки!
- Не вмешивайся, Николай, - сухо отвечала мама. - Саше нужно еще полчаса, чтобы закрепить полученные знания! А на улице чему он научится?
Отец терялся. С мамой он спорить не мог. Даже в тех случаях, когда против ее решений были и здравый смысл, и его жизненный опыт.
А мама явно перегибала палку.
Саша рос маменькиным сынком. Как и у мамы, у него было слабое зрение, и он носил круглые роговые очки. Из него получился узкоплечий нескладный подросток, физически неразвитый и слабохарактерный. Нетрудно догадаться, что уважения у ровесников он не вызывал. К тому же, он был трусоват. Ему всегда было легче убежать, чем постоять за себя. Затаиться, а не играть в открытую, стоя на своем. Хитрить и вилять, а не идти напрямую, чтобы получить то, что ему нужно.
Таких в школе бьют, во все времена. Ему не раз доставалось на переменках и после уроков. Он не отвечал обидчикам - он жаловался маме. Отец свирепел:
- Не будь хлюпиком! Не жалуйся! Умей давать сдачи, ты же мужчина!
Мама реагировала мгновенно:
- Еще чего не хватало! Саша, не смей! А ты, Коля, думай, что говоришь! Я схожу в школу, поговорю с классным руководителем!
Отец только тяжело вздыхал. Он был бы рад научить сына драться, терпеть боль и проявлять характер. Он хотел бы отвести его в секцию бокса, приобщить к спорту, делать с ним зарядку и ходить в походы. Одним словом, вырастить из хлюпика нормального парня. Он хотел, чтобы Саша имел много друзей, гонял с ними мяч на футбольной площадке или запускал воздушных змеев. Чтобы друзья приходили к сыну в гости, играли с ним в комнате, спорили и кричали. А потом уходили бы с шумом и смехом, громко хлопая дверьми.
Папа сам был очень общительным, веселым человеком, умел стать душой любой компании и ценил настоящую мужскую дружбу. Он любил спорт, принимал участие во всех ведомственных соревнованиях МВД по лыжным гонкам и по скоростному бегу на коньках. И не просто участвовал в них, а побеждал! Мой папа был сильным спортсменом!
Он мог и желал передать все это сыну. Но доступа к нему не имел: мама окружала Сашу плотным кольцом обороны. Отец пытался взять свое, когда она уезжала в зарубежные командировки. Тащил сына на стадион, на турник, на лыжные прогулки. И с удивлением открывал для себя, что Саша не испытывает восторга от этих занятий. Больше того, он не хотел заниматься спортом, ему был чужд чисто мальчишеский соревновательный азарт! 'Быстрее, выше, сильнее!' - этот призыв звучал не для него. А на прогулках он быстро уставал и начинал хныкать.
- Вот нытик! - сердился отец. И отступал, втайне терзаясь своим неумением найти подход к сыну.
Но дело было, конечно, не в отце, а в сыне. К сожалению, папины гены в нем крепко спали...
Да, брат не хотел становиться сильным и ловким. Боялся постоять за себя. И легко обходился без друзей. Но ему нужна была компенсация за все свои унижения в школе.
И он ее получил - как только рядом с ним в одной комнате стала жить маленькая сестренка.
Он встретил мое появление в своей жизни, как неприятель. Отец ввел меня в комнату и сказал:
- Ну вот, Саша, теперь Оля будет жить у нас! Я разберусь с вещами, а ты покажи ей детский уголок.
И ушел в прихожую.
Саша придвинулся ко мне и растянул губы в улыбке. Вернее, я подумала, что он улыбнулся. Пока я жила у мамани на 11-й Парковой, не раз гостила по выходным у родителей и, конечно, видела брата. Я пыталась с ним подружиться, мне было не жалко отдать ему мои самые любимые игрушки и самые красивые фантики! Но ему все было недосуг со мной поиграть. Я его, по сути, не знала. И теперь думала: 'Он так же, как и я, рад, что мы будем жить вместе! И улыбается мне!'
Но я ошибалась: мой брат ехидно ухмылялся.
Ему было тогда двенадцать лет. Мне - четыре. Он мог выступить по отношению ко мне в разных ролях, более или менее положительных. Как заботливый старший брат и защитник. Как высокомерный покровитель. На худой конец, как равнодушный свидетель моего существования.
Но ему нужна была компенсация собственной подростковой неполноценности. И поэтому он выбрал наихудшую роль.
Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом исподлобья и зловеще произнес:
- Малявка!
Это было обещание: 'Пощады не жди!'.
С тех пор мне в его присутствии покоя не было. Я должна была постоянно держаться настороже. Он применял ко мне все 'приколы', которыми в школе его щедро потчевали одноклассники. Я садилась на стул и со всего маху падала на паркет, больно ударившись головой, - стул предусмотрительно отодвинул брат. Он постоянно носил при себе иголку и только ждал удобного случая, чтобы пустить ее в ход. Я громко вскрикивала от укола, а он хохотал, если рядом не было родителей. Или с довольной ухмылкой отвечал на их сердитые восклицания:
- А причем здесь я?!
Он плевался в меня из трубочки жеваной промокашкой. Одним ударом ладони превращал в жалкую лепешку фигурку из воска или пластилина, над которой я, высунув язык, трудилась целый час. Он обливал подол моего платьица чаем, а потом объявлял:
- Мам, Оля опять чай на себя пролила!
Он с удовольствием отрывал у моих кукол головы. Отнимал у меня конфеты. Прятал мои игрушки...
Впервые в жизни я столкнулась с таким изощренным, садистским, беспощадным злодейством. Я ревела, возмущалась, кричала, топала на него ногами. Но этим доставляла своему мучителю еще большее удовольствие. Я искала защиты у родителей. Но брат издевался надо мной либо в их отсутствие, либо представлял дело так, что я выглядела виновницей конфликта. В последнем случае мама безоговорочно принимала ту версию, которую излагал Саша. А папа...
Отец обладал обостренным чувством справедливости. Он не мог наказать сына, если не имел явных доказательств его вины. А в большинстве случаев он этих доказательств не получал. Саша знал, что делал. И умел толково обосновать свою невиновность. Четырехлетняя девочка вполне может упасть со стула: неуклюжая еще! И оторвать у куклы голову - мало ли что глупый ребенок сделает с игрушкой! И сломать пластилиновую фигурку - не понравилась, и дело с концом!
Но каким бы предусмотрительным мой брат не был, он все-таки оставался в своих злодействах всего лишь хитрым мальчишкой. И отец, конечно, видел его насквозь. Но не знал, как меня защитить.
Иногда вечерами он был вынужден задерживаться на работе. И, скрепя сердце, поручал сыну привозить меня из детского сада. Я думаю, что при этом Саша испытывал двойственные чувства. Конечно, он злился, потому что не желал брать на себя дополнительные обязанности, тем более, по отношению ко мне. Но, думаю, должен был испытывать и радость. Ведь по дороге от детского сада он получал возможность измываться надо мной сколько душе угодно!
- Давай, собирайся! - хмуро говорил он, приходя за мной. А я одевалась и думала, какие пытки приготовил он для меня сегодня... Я чувствовала себя совершенно беззащитной! Он мог начать издеваться надо мной прямо в раздевалке. Прятал за спину мою куклу или садился на варежку. А пока я искала ее, презрительно сквозь зубы цедил:
- Малявка-растеряха бестолковая!
Спрятанная вещь оставалась ненайденной до тех пор, пока я не начинала от бессилия плакать или пока за поиски не принималась воспитательница.
Он мог посреди дороги отстать от меня на несколько шагов и укрыться за деревом. Обнаружив, что его рядом нет, я начинала испуганно озираться. Как я доберусь до дома одна?! Проходили минуты, брат не появлялся. Я начинала робко звать его, холодея от страха, опасаясь уходить с того места, где он меня оставил. Наконец, мой горестный испуганный рев оглашал всю округу!
- Что с тобой, девочка? - склонялись надо мной прохожие. - Ты потерялась? Где твоя мама?
И тут, вдоволь насладившись моим страхом и унижением, появлялся брат.
- На минуту нельзя отойти! - ворчал он, больно дергая меня за руку. - Совсем, что ли, с ума сошла?! Пойдем!
Дома я жаловалась отцу. Брат привычно оправдывался, придумывал про меня небылицы. Мой дрожащий от обиды голосок и заплаканные глаза были лучшим свидетельством лживости его слов. Отец мрачнел и тяжело смотрел на Сашу. Он наказывал его, ставил в угол. Подолгу с ним беседовал, пытаясь в который раз внушить простые человеческие истины.
- Ведь это твоя родная сестра! Разве родных обижают? Ты ее защищать должен, ведь она совсем маленькая! Будь с ней рыцарем, мужчиной!
Брат его не слышал. Он, старательный мамин ученик, мало ценил те качества, которые пытался привить ему отец. Благородная мужественность не имела для него никакой ценности!
Это окончательно определило отношения отца с сыном.
Однажды, после моей очередной 'прогулки' с братом, папа посмотрел на мое зареванное личико, перевел взгляд на сына и тихо спросил:
- Зачем ты это делаешь?.. Что ж ты за человек такой получился?..
Он не стал возмущаться, ругать Сашу, наказывать и учить уму-разуму, как было раньше. Он молча помог мне раздеться, обнял и повел умываться.
Если до этого он еще питал надежды по поводу своего влияния на сына, то теперь они оставили его. С того момента он стал относиться к Саше ровно и отстраненно. Без всяких претензий. А мне сказал:
- Ладно, Оля. Потерпи. Справимся!
Он отдал мне всю свою отцовскую любовь и заботу. Всю, без остатка. Ту любовь, что раньше пытался делить между дочерью и сыном.
***
Наше с папой утро начиналось с зарядки.
Вставали мы в семье раньше всех, когда мама и брат еще досматривали утренние сны. И уходили тоже раньше, ведь папина дорога на работу лежала через мой детский садик! Он будил меня крепким поцелуем в щечку и напевал на ушко: