"...Он шел не спеша. Ему не за чем было торопиться, там, куда лежал его путь, его никто не ждал. Он уходил, но те, чьи лица оставались и исчезали за его спиной, уже не помнили о нем. Потому, что он не был им ничего должен. Он отдал все. Свой дом, свои деньги, свои песни. Он продал свой талант и заложил душу. Он оставил им все, что только мог. Себе он не оставил почти ничего, или все. Это как посмотреть. Себе он оставил слезы, чувства и смех. Себе он приберег самое дорогое - свою память. Память о себе. Теперь о нем никто ничего не помнил. Теперь, когда во всем его Мире не осталось ни одного человека, который, встретив его на улице, широко улыбнулся бы и сказал: "Лайал, дружище! Да это же ты! Как долго ты пропадал!", только теперь он был по настоящему свободен! И он уходил. Уходил туда, где уже почти мог дышать, слышать, видеть, он уходил туда, где мог попытаться жить.
Темная фигурка постепенно удалялась, оставляя за собой вереницу мокрых следов и звон утренней росы. За Спиной Лайала шелестела трава и пели птицы. Светило Солнце и гасли звезды. Жили и умирали придуманные, нарисованные чьей-то взбалмошной рукой люди. Он дошел до самого края. До края своего мира и остановился. Внизу не было ничего.
-Прощай! - Слово незаметно соскользнуло с его губ и упало на белый лист. На последнюю страницу длинного романа о жизни, о смерти, о любви и ненависти, а сам он легко соскочил с нее и огляделся. Впереди был город.
-Жди меня! Скоро я приду к тебе и пройдусь по всем твоим улицам и переулкам. - Сказал он и заспешил в свое новое путешествие. Теперь ему было куда торопиться. Впереди его ждала жизнь. Настоящая...
Может быть и теперь он ходит где-то, гладя холодными пальцами каменные стены домов и заглядывая в глаза прохожих, ожидая, что кто-то подойдет и скажет: "Лайал! Сколько лет, сколько зим! Я так соскучился, дружище! Где же ты пропадал..."...
***
-Я все хотел спросить у тебя, - Высокий, неплохо сложенный молодой человек сидел в кресле и нервно крутил в руках только что прочитанный роман. - Почему ты не позволил мне жить?
Его голос дрогнул, - Я так просил тебя об этом, а ты, конечно, решил по-своему.
-Хм - Седой человек в плетеном кресле-качалке выпустил облачко дыма и улыбнулся в густые усы. - Я не позволил тебе жить? - Он повернул голову к своему собеседнику, и его глаза лукаво загорелись. - Я много думал об этом. - Столбик пепла с кончика его сигары слетел на толстый ковер и разлетелся серой пылью. Он снова повернулся к окну и оттолкнулся ногой об пол. Кресло, скрипя, закачалось взад-вперед. - Я не дал тебе лица. Я не писал о цвете твоих глаз, о том прямой твой нос, или с горбинкой, о том, какие у тебя губы и подбородок, но я дал тебе душу, чувства и голос. Я дал тебе самому написать себя. И знаешь, - Недокуренная сигара полетела в открытую форточку, - ты неплохо справился с этим.
-Неужели ты так думаешь? - Легкая ирония слетела с несуществующих губ молодого человека и маленькими иголочками вонзилась в подлокотники кресла Диллана. - Меня же не существует! - Он вскочил на ноги и нервно заходил по комнате. Бокал, резко поставленный на краешек стола, едва не упал, уцепившись за воздух тонкой хрустальной ножкой, - он тоже хотел жить.
- Что я? Кто я? - Он приблизился к Диллану и резко к нему наклонился. - Ты что, что-нибудь видишь? - Пустой, размытый, словно в тумане, контур лица, словно запасная карта в колоде, заиграл различными оттенками выражений, Диллану на мгновение даже показалось, что там промелькнул знакомый образ Марии, героини его настоящего романа.
-Фу! Отойди! - Он поморщился и отстранил его рукой. - Совсем тебя испорчу.
-Я тебя не понимаю! - Лайал с отчаянием в голосе взмахнул рукой и подошел к окну. - Хочешь ты того или нет, но я живой.
Он распахнул мокрые от дождя створки и, облокотившись о подоконник, принялся изучать сад у дома, стараясь справиться с, охватившим его волнением. - Мне же больно!
-Правильно. Тебе должно быть больно.
Диллан с нескрываемым удовольствием вдохнул свежий воздух, ворвавшийся в комнату и, посмотрев на Лайала, продолжил,
-Ты же герой книги, - целого мира чувств и переживаний. Хорош бы ты был, да и я в том числе, если бы не чувствовал того, что призываешь чувствовать других.
Голос Диллана был спокоен, но было заметно, что он начинал раздражаться.
- Нет, лица ему не дали! А ты думаешь, оно не появляется, когда тебя читают, когда живут твоими книжными проблемами? Ничего подобного! Когда ты кому-то не нравишься, у тебя наверняка острый нос и маленькие глазки, когда в тебя влюблены, ты красавиц - голубоглазый блондин. - Диллан хмыкнул. - Понравишься всем, будешь красивым блондином. Хочешь? Дерзай! - Он замолчал на мгновение, а затем добавил. - Только у тебя все - равно ничего не выйдет!
Редкие, мутные от воды солнечные лучи гуляли по зеркальной глади английского паркета, прыгали по мраморным ступеням витой лестницы, терялись в густом ворсе ковра. В комнате повисла тишина, тяжелая и неоднозначная, каковой она бывает, если людям есть слишком много чего сказать друг другу, но вот беда - они говорят на совершенно разных языках.
-Так что же я? - Глухой, якобы равнодушный, голос эхом разнесся в воздухе. - Все или ничего? Лайал не отрываясь, смотрел куда-то вдаль - на мокрые деревья, потемневший кирпич домов. Он уже знал, что услышит в ответ, но, тем не менее, его сердце предательски сжалось в ожидании.
-Ты-то? Тебя, по большому счету, просто нет.
По несуществующему лицу Лайала пробежала несуществующая тень.
-А вот этого не надо. - Диллан недовольно поморщился - Расстраиваться, и переживать будут те, кто читает о тебе, когда ты кого-то убьешь, или убьют тебя. Твои чувства здесь, со мной, никому не нужны.
Он укоризненно покачал головой, взял из стопки лежащих на столе свежих газет первую попавшуюся, и принялся разглядывать первую страницу.
-Но ведь это неправильно, Диллан, так не должно быть. - Лайал отвернулся от окна. - Как я могу быть реальным для читателя, если я никто для тебя? Моего отца, моего автора?
Диллан не поднимая головы, продолжал рассматривать газету и даже сделал вид, что читает.
-Уже довольно давно я могу существовать вне твоих страниц, я почти стал человеком. Для всех, кроме тебя.- Лайал сделал вид, что не замечает деланного равнодушия Диллана. Он прошелся до двери и обратно несколько раз и добавил, - Как так? Объясни. Неужели я абсолютно ничего не значу для тебя?
-Что ты хочешь услышать в ответ? - Диллан, наконец, оторвал взгляд от еще свежих, пахнущих краской строк.
-Правду.
-Правду ты знаешь. - Диллан вновь уткнулся в газету. - И закрой, пожалуйста, окно. Я уже не так молод, чтобы сквозняки проходили незаметно для моей поясницы.
Лайал тяжело вздохнул, подошел к окну, смахнул с подоконника несколько капель от дождя и плотно закрыл обе створки. - Ты не должен был так поступать. Зная, что у меня есть свои чувства, как мог ты играть со мной, словно с бездушной, неживой, податливой куклой?
Лайал все еще стоял у окна, не решаясь произнести главного. Тех слов, что как ком застряли у него в горле и мешали не только говорить, но и дышать. - Я ведь никто, Диллан. - Наконец-то решился он. - Без лица я никто и ничто. На самом деле, - Он на мгновение замолчал, отошел от окна, устав искать в нем свое отражение и резким движением задернул шторы. - Вещи, которой не существует для человека, создавшего ее, не существует вовсе. Если бы ты знал, как это тяжело...
Эти слова, сказанные с такой горечью и безнадежностью, что казалось, страшнее их уже быть ничего не может, что Диллан по неволе вздрогнул и поежился. По его телу пробежали мурашки.
Внезапно, как гром среди ясного неба, его посетило странное, ранее неведомое, пугающее чувство. Чувство любви и нежности к этому нелепому, абсурдному, стоящему здесь перед ним, вопреки всем законам физики и здравого смысла, существу. Быть может, этот говорила его совесть, может жалость, а может быть и что-то более глубокое и, еще неизвестное науке. Казалось, что это какой-то хитрый зверь, долго ходивший кругами, наконец нашел лазейку в его сердце и бесстрашно бросился в атаку.
Ты не думай, - Уже спокойней и мягче, нежели пару минут назад, произнес он, - если бы я нарисовал тебе лицо, оно все - равно бы исчезло. Каждый менял бы его, как хотел, - Он криво усмехнулся, - да только переубедить слово автора нельзя. И ты умер бы, как умрут те, что приняли твое это лицо.
Когда герой становится ясен и понятен всем и каждому, он умирает, оставляя за собой, пустую оболочку двух-трех ничего не значащих строк. Тоже пустых. Герой всегда должен таить в себе что-то неразгаданное, неизвестное, всегда должен толкать читателя искать и искать ту заветную истину, которая и кроется за тайной бумажного образа этой нарисованной жизни.
И потом, не мог я писать о тебе, как о едином, нормальном человеке. Это ведь примерно то же самое, что и писать, плох ты или хорош. Давать тебе оценку и определение это удел не автора, а читателя, дабы для него - ты личность, ты - образ, обожаемый или ненавидимый, красивый или безобразный. А для автора ты - все зло и добро мира, вся красота и вся боль человечества. Очертив тебя, в какие - либо рамки, я убил бы то несметное количество Лайалов, которое теперь живет в сердцах моих читателей.
Говоря это, Диллан развел руками, как бы показывая, что ничего в принципе от него не зависело. - И, между прочим, - Он хитро улыбнулся и посмотрел куда-то далеко в небо, вдогонку за собственными мыслями - все эти Лайалы переживут тебя, и уж точно, переживут меня. Своего отца. Впрочем, так и должно быть.
Он замолчал, собираясь с мыслями. Посмотрел на Лайала, и странное ощущение чего-то таинственного вдруг охватило его, напугав и вмиг перепутав все его мысли. На мгновение, совсем на крохотный отрезок времени, ему показалось, что пустое лицо, которое для него всегда должно было быть таковым, приобрело черты, совершенно ему незнакомые. Свои собственные черты...
Диллан зажмурил глаза, отмахнувшись от этого наваждения, и закончил свой монолог. - Так ты жив вечно. Поверь мне.
Лайал не поверил. Он, круто повернувшись на каблуках, вышел из гостиной и стремительно сбежал с лестницы.
***
-Знаешь, Диллан, я уверен - эта премия твоя. - В проеме соседней комнаты показался темный силуэт, выдававший в его обладателе военного. - Оживший персонаж, осмелившийся спорить со своим создателем! - Он подошел к бару и достал пузатую бутылку "White eagle". - Диллан, это шедевр!
-Да, да. - Диллан рассеянно улыбнулся, принимая рюмку.
-Это шедевр! Ты меня понимаешь? - Джентльмен, стройный, подтянутый, с теми жесткими чертами, которые придают мужчине жестокую первобытную привлекательность, за что получивший в определенных кругах кличку "Генерал", устроился в кресле напротив. - За тебя.
-Твое здоровье. -Терпкая жидкость приятно обожгла язык. - Ты считаешь, я был с ним слишком груб?
-Слишком груб? - Неподдельное изумление собеседника было настолько велико, что Диллан решил перевести тему.
-Конкурс уже меньше чем через месяц. И ты считаешь, что у меня есть шансы?
-Шансы! Он говорит шансы! - Широким жестом обведя комнату, как бы ища поддержки у воображаемых зрителей, Генерал широко улыбнулся. - Приз твой! То, что я сейчас держу в руках, - он взял со столика роман, - будет, я готов спорить на любую сумму, будет признано самым выдающимся произведением 20 века! И Ты сможешь поставить "Перо тысячелетия" на камин рядом с другими своими наградами уже через двадцать дней! Если сегодня двадцать третье. - Подсчитав числа в уме, добавил он.
-Двадцать четвертое.
-Не суть...
Два друга - полный седей человек в кресле-качалке и высокий статный красавец-сердцеед, в тот вечер еще долго спорили о смысле жизни, о новом романе Диллана и о самом важном событии всех писателей и поэтов конца 20 века - литературном конкурсе тысячелетия.
А где-то посреди толпы, шарахаясь от витрин и стекол машин, шел человек с несуществующим лицом, чувствуя, как все то, что он успел полюбить в своей настоящей, хоть и короткой, жизни растворяется вокруг и стекает по асфальту вместе с дождем. Так, как непросохшая краска стекает со свежей картины, которую выкинул на улицу уставший рисовать художник...