Плесков Андрей : другие произведения.

Таблица Разумножения. Hamburg-24

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Хотите, я расскажу вам о Гамбурге? Есть там одно место... Я туда постоянно возвращаюсь..[Показания К Применению: Кажется, Что Все Бабы - Стервы. Системные Требования: 100 г. хорошего коньяка, минимум пол пачки сигарет George Karelias & Sons, CD changer, песня Amour от Rammstein]
  Осторожно: Ненормативная Лексика
  
  
  Таблица Разумножения. Hamburg-24
  
  Sometimes I Dream About Reality...
  Hey, Bobbie Marley, Sing Something Good To Me
  This World Go Crazy
  It"s An Emergency...
  
  Manu Chau
  
  "Мнения всех редакций никогда не совпадают с мнениями отдельных авторов".
  Из газет.
  
  Сумерки - самая внезапная пора суток. Всякому водителю известно, что труднее всего ему управлять именно в сумерках, когда видимости не то, чтобы совсем никакой нет - какая-то ведь есть всегда, в любом случае, но все вокруг так обманчиво, нестройно, не сразу и разберешь - чудится ли тебе впереди что-то предательское или оно движется в действительности. Ко всему, не все в сумерках сразу включают фары, словно ждут чего-то, какой-то четкой и ясной команды изнутри.
  
  Случиться вам в это неверное время управлять каким-нибудь механизмом, в котором заключена огромная внутренняя энергия, самое плохое, что может произойти при этом, так это дождь. Даже если он только моросит еще, не выстроился стройными порядками струй, его первая влага смешивается с пылью и грязью, что непременно есть на всякой дороге, она образует вязкую смесь, липкую, но, что совершенно уже плохо - скользкую. И если идете на скорости - оказаться на обочине искалеченным или вовсе врезаться в кого-нибудь и так прекратить всякое свое движение, прямое ли, в сторону, куда с самого может быть и утра решили добраться, или относительное, в вашем же собственном механизме в контексте жизни вообще, совсем даже обычное дело.
  
  В сумерках всего лучше остановиться и немного обождать. Убедиться, что вы понимаете логику происходящего, пусть вам это будет пока и просто казаться, что понимаете. Для дальнейшего движения всегда требуется план, даже если он и не сбудится потом. Пока же можно положится на всякие инструкции, где сказано как осуществлять движения в ситуациях с нечеткой логикой, когда не понятно идет ли, след в след, нечто предательское или, все же, причудилось. А между делом - переждать. Подождать немного и ночь станет ночью, дождь - дождем, свет встречных фар - дальним или ближним светом, а мелодия в радиоприемнике сменится чем-то не таким уж и агрессивным, отчего все меньше станет хотеться яростно жать на педаль, все больше от этого разгоняясь, словно педаль в чем-то перед вами действительно провинилась. Педаль ведь не что иное как средство управления, как и руль, ими мы и направляем движение энергии. Да. Вот скажешь, порой, что-нибудь банальное и думаешь потом - зачем? Это слово многим кажется очень "острым" каким-то, рассекающим, может быть в этом виновата шипящяя согласная в самом его центре. В принципе, должен же быть хоть кто-то в чем-нибудь виноват? Или вы тоже думаете, что человеку всегда следует во всем винить лишь себя одного? Пока не треснет по швам?
  
  Главное в сумерках не совершать резких движений. No sudden moves. Если все сделать правильно, то ни на какой обочине вы не окажитесь и вас ожидает еще много интересных и увлекательных путешествий. Быть может, вы даже когда-нибудь приедете в место, откуда вам не захочется уже уезжать, не захочется и возвращаться, вы просто останетесь там. Или куда вас вернет снова и не раз. Ведь когда жив, тогда все пережитое можно с легкостью определить, например, в мемуар, что всегда хорошо. Даже если этот мемуар и не собственный. Коллективный, например. Коллективно-бессознательный.
  
  Ну а в мемуаре даже последний мудозвон смотрится вполне даже привлекательно и атипично.
  
  - Ну что, милок, и ты туда же? - спросил Ивана шамкающий старичок в зайцевой финской треухе.
  - В каком смысле, "туда же", добрый дедушка? - удивился Иван вопросу, которого совсем не ждал, так как и слазить вовсе не собирался, еще и пяти минут не прошло, как решил, а дедушка вот тебе нате - "и ты туда же". Куда, собственно?
  - Дык, и я о том же, голубь ты мой, тучерез своенравный, хляби небесные рассекающий, чего с поезда-то слез, тебе что, жизнь наскучила или, наоборот, все с впечатлениями новыми никак не накукуешься? Ты мне правду говори, всякое новое дело, оно завсегда лучше с правды начинать. Как дело начнешь, так его и кончить тогда вполне даже сможешь.
  
  Дедушка был совсем умный. Не по обстоятельствам, ни к месту и ни ко времени. Время же было позднее, в руках у дедушки горела керосиновая лампа системы "летучая мышь", немного при этом кадила, вот-вот, глядишь, и навеет предательский мистический трепет. Иван вдруг решил деду не врать, все действительно произошло как-то странно, и дедок этот странный, может быть и вправду нужно ему приглянуться, поезд-то вон он - уже и огоньками своими перемигивается, словно прощаясь, ночь темная стоит, таких в городе не бывает, темень-то жуткая, лютая, только небо чистое, звездное. Иван посмотрел вверх и понял, что вот так-то вот впервые смотрит в космическую пыль и видит, отчетливо и ясно, свою собственную галактику, Млечный Путь. Как же красиво, все-таки, как странно, как волнительно на душе и как-то еще.
  
  - Я потерял дела, дедушка, времени у меня теперь много..., - начал было Иван с полуравды и уже готов был приправить ее неопределенностью, как дедок, словно собака, что все понимает, но сказать не умеет, посмотрел ему в глаза. Слова как-то колко зацепились за язык и Иван замолчал. Дедушка был человеческим, не собачьим, все понимал и умел сказать, так, что все сразу и становилось на свои места по какому-то неведомому ранжиру.
  - .. ну и поэтому ехал себе в "мягком", вещей ценных никаких, увидел, что поезд у разъезда тормозит, решил выйти в тамбур покурить, красотами природными полюбоваться, а потом подумал и вовсе выйти, бросить поезд, ну его, лешего, да? Правда, милок?
  - А откуда знаешь, что в мягком ехал? - уточнил Иван.
  - Значит во всем прочем - моя правда, только сомневаешься, что с мягким я приврал. Вагон у тебя, паренек, замечательный, из которого ты сейчас только что вынулся, странный, не много таких, под номером "00" по нашей железке ходит, - дедуля вытащил из кармана пачку ленинградского "Беломора" и, попыхивая для начала, закурил. - Будешь? - предложил он молодому собеседнику.
  
  "...нужна ракета, нет папирос - забивай сигарету", вспомнилось Ивану из поэтического наследия Шнура.
  
  - Буду, - сказал он деду.
  - Вот и молодец, - сказал он, - бери еще две, бери, говорю, потом благодарить будешь, - настоял дед, - папироса, она совсем по-другому курится, это тебе не сигарета и не махра, какая-нибудь. "Беломор" правильный, достойный.
  - Это какой?
  - Ленинградский.
  - Спасибо тебе, дедушка.
  - Позже поблагодаришь.
  - Почему?
  - Когда за что будет.
  - А сейчас, что не за что еще?
  - Сейчас еще неизвестно, - дед говорил совершенно уверенно, словно знал о чем.
  
  Он, Иван, только что сшедший с поезда, еще помнящий его застоявшийся запах, совсем и не представлял себе даже, что произойдет с ним через час, как ему теперь из этой глупого, самому себе придуманного случая выбираться, время-то к ночи идет, электрички не ходят, магистральные не останавливаются, если только чтобы на время малое притормозить, да олухов таких как Иван высадить, а дед говорит так, что и вдруг поверишь ему. Харизматический дедок попался, все же. От таких, верно, толпа чумеет, только поставь перед ней вот такого-то дедулю и укажи ему в какую сторону пропаганду говорить. Der Komissarr. Vienna Calling.
  
  - Пошли, - сказал дед.
  - Куда?
  - Да ко мне пошли, в избушку мою, чаем тебя напою, сушками свеженькими поподчую, с маком, тут скоро тебе холодно станет, ночи уже стылые совсем начались, чай не май месяц, пошли говорю. Плохо не будет. Пока.
  - Почему "пока"?
  - Потому что рано еще судить тебе правильно ли ты с поезда слез сейчас или маху дал. Идем, не боись, чай у меня добрый, байховый. Сушки, опять же, чудо как хороши, варенье брусничное. Как зовут-то тебя, сынок?
  - Иван, - ответил Иван.
  - Иван, говоришь? - дедок посмотрел на него "лисьим глазом". Или - с "ленинским прищуром". Там, наверное, смотрел иногда на некто Хуна Ахау великий воин из Киригуа Шмбаламке, еще задолго до того как Хун познакомился с царицей Эк-Лоль и она увела его по неверной тропе любви в сторону от размышлений о непременном возвращении на милую родину в Ололтун. Тяга домой ослабевает всякий раз когда в жизни появляется новая женщина. - Хорошее имя, - прохрипел дед бронхиальный скрипом, нажитым изрядным потреблением настоящего ленинградского "Беломора" и отвел взгляд. Лишь для того, чтобы сново прохрипеть в темноту погодя: - Иван. Так могут звать любого из нас, если присмотреться.
  - Это в смысле, что если поскрести русского, так непременно увидишь татарина, да, дед?
  - А чей-то ты уже и уменьшительные употреблять оставил? - В интонации дедка Ивану почудилось нечто такое, отчего ему захотелось напрячься.
  
  Ну, если совсем уже честно, то - не всему Ивану, а лишь части его психики, тому что называется "примитивной душой". Вот не сдерживай ее и унесут тебя страсти по дороге жизни, а усмири в ноль - станешь вялым, никчемным и себе противным. И ничего не сможешь. Даже так нагрешить с толком, чтоб потом было за что кается по-крупному и выводы делать. На будущее. Свое собственное или людей близких, родственников там каких или еще знакомцев, к примеру. По телевизору чтобы было что сказать, если на улице поймают под объективы общенационального канала для опытов демократии.
  
  - Так получилось, дедушка, - просто ответил Иван, вспомнив, что еще вовсе недавно, ровно перед тем как у него началось все это дело, завершившееся "потерей дел", Маша, его "спарринг-партер" по сексу и любви, строго наказала "не выебываться сверх осознанной необходимости". Иван решил изменить течение беседы серией направленных психических импульсов. - А тебя как звать-величать, добрый человек?
  - Зови меня Лукич, не прогадаешь, - ответил дед и посмотрел на Ивана как сотрудник таможенных служб в далеких нерусских аэропортах, изучая личность путешественника на предмет количества сопровождаемых им мест багажа и биохимического оружия в них. - Да... вещичек у тебя негусто, - Лукич указал взглядом месмерических глаз на одинешенькую ярко-оранжевую книжечку, которую Иван не выпускал из рук, все время перекладывая из правой в левую. В неверном свете "огарочка" "летучей мыши" книжечка эта казалась иногда даже и фиолетовой. - Так, что ты там говорил про татар? Поскрести говоришь? Русского скрести незачем. Россия суть двойное отрицание, ничего ты там не увидишь, кроме того, что вокруг.
  - Чего отрицание?
  - Да всего, Азии, например, от Европы, только обязательно двойное. Как контрольный выстрел, чтобы ничего от оригинала не осталось, все свое.
  - Лукич?
  - Да, Иван, - отозвался дедок.
  - Лукич, ты - очень умный дед, тебе, если рассуждать логически, совсем не место здесь, на этом твоем разъезде, с такими словами станционным смотрителем не работают. Мне кажется, что все происходит во сне. Причем, в чужом.
  - А тебе, Иван, место здесь, на моем-то разъезде? Вот с поезда сошел в одной тоненькой рубашенке, с книжечкой, и, наверное, не от хорошей жизни...
  - От плохой.
  - Знаешь как отличить дурной сон от хорошего?
  - Скажи.
  - Дурной сон хочется побыстрее забыть. И если нужно - выйти из него на ходу. Только если выйдешь - необязательно проснешься, бруснику любишь?
  - Люблю.
  - А пробовал когда?
  - Нет.
  - Понятно. Так что ты говоришь у тебя с жизнью приключилось?
  - Мне кажется, Лукич, что у нее вышел срок годности, что она испортилась. Все было в порядке, а потом - испортилось.
  - А годков тебе, Иван, сколько?
  
  Иван сказал, почти наверняка уже зная, что за причинно-следственный кумыс сейчас разведет Лукич. Все в жизни человеческой достаточно типично. Сначала еще, рассказывая о себе или других, можно и вызвать некоторый скоротечный интерес у слушателя, а потом - гаснет он. Какая в принципе разница, что читать - популярный центральный журнал "Истории Из Жизни" или, например, "Психотерапевтические Истории" Ирвина Ялома. Ницше там изображен читателю совсем как какой-нибудь Леха из "Новоебинева", только некто Леха очевидно меньше сделал для философии интуитивизма. Но сексуальнозависимыми-то они были оба.
  
  - Маловато годков для таких мнениев. Далековато и до заветного числа. Преждевременно это у тебя, Иван, да ничего, может быть, это и к лучшему, заходи. Только лоб не расшиби смотри, это если во сне, тогда боль условная, как бы гипотетическая, а если все наяву, - синяк образуется нешуточный, пусть и до сотрясения мозгов дело, верно, и не дойдет, - Лукич со скрипом открыл дверь и изнутри пахнуло каким-то животным комфортом и уютом. Разнотравьем, тонким запахом меда и эмоциями пчел, довольных урожаем гречихи на, видимо, сокрытым во тьме ночи соседнем поле. Сладость с горчинкой.
  
  Двое мужчин вошли в дом и последний закрыл за собой дверь. Если бы наблюдать за ними в этот момент со стороны, то было бы видно как почти сразу же одно окошко в избе вспыхнуло неярким светом, в нем затанцевали тени несомненно двух мужиков, об этом можно было вполне даже судить потому как они переливались. Женщины переливаются совсем по-другому. Украдкой. Другой паттерн.
  
  Пока Лукич неспешно возился с юфтевым сапогом, раскочегаривая культовый самовар с какими-то старорусскими письменами на медном пузе и с непременными "ятями" на кончиках слов, (а его уж точно нельзя было вывести за пределы страны по причине очевидной культурной ценности этого предмета кухонной утвари предков), Иван осматривался, прикидывая, по ходу ориентировки, какие же законы логики действуют в этом новом формате его жизни, у которой настолько категорично, по его мнению, истек срок гордости.
  
  "А почему именно юфтевый?", - спросил Ивана внутренний голос. "А потому, - ответил тому Иван, - что ...", - и тут он, словно герой когда-то прочитанного романа, что вел интересный читателю дневник, задумался над тем, какое же местоимение сейчас употребить для определения себя, в контексте своей совокупной личности в насущном размышлении - "ты" или "я", и решил, что, уж, коль скоро, он все же с кем-то разговаривает, то лучше будет тогда говорить собеседнику "ты", нежели полностью идентифицировать себя с ним, так усугубляя путаницу в ощущениях нереальности, - "...потому что ты теперь переживаешь странное дежа вю и пытаешься отложить на будущее окончательный вывод о том, что же именно сейчас происходит, поэтому и цепляешься за никому ненужные прилагательные". Внутренний голос тоже не вчера родился и нашел чем скабрезно ответить соседу по одной личности. "Всякое дежа вю - странное чувство, не умничай, я тебя знаю ровно столько же, сколько и ты меня, нам незачем мерятся елдаками в поздний час, да и дедок уж что-то больно смышленый, может быть весьма чревато, Иван, бди".
  
  Ивану подумалось, что все "это" он уже видел, но не во сне и не в предыдущей жизни. В памяти своих ощущений. От когда-то услышанной песни эстрадного коллектива "Король и Шут": "старик вернулся, с ружьем наперевес, друзья хотят покушать, пойдем приятель, в лес", а старичок в песне был радушен к гостям, ничего для них не жалел, чтобы потом подкармливать гостями волков, своих "друзей". Дурной сон отличается от хорошего тем, что его поскорее хочется забыть, подумал Иван. "Но это - совсем не сон, ты же понимаешь", поправил Ивана его внутренний голос. "Понимаю", согласился Иван.
  
  - Лукич, - Иван решил, что оставаться наедине с внутренним голосом более неконструктивно, - а ты один живешь? Я вижу в избушке-то у тебя все прибрано, скромно, но красиво, как-то. Женские ручки приложены.
  - Старуха моя в город поехала, к сынкам. Они у меня парни деловые, каждый свой бизнес строит, внучки хорошие, опять же. Повидаться поехала, меня на хозяйстве оставила. Старуха у меня баба добрая, пусть и вредная, так а кто из баб невредный? И нужно ли бабе быть невредной, вредность в бабе это ее соль. Да и щука на то и поставлена, чтобы карась не дремал, в омут какой ненароком не угодил. Опасная случайность - плата за неограниченную свободу.
  - Сынки в бизнесе, говоришь, а сам ты на перегоне стрелочником. Опять неувязка. Нереально, как-то.
  - А с поезда посреди ночи - реально молодому парню слазить с одной книжкой, оранжевой? - Лукич знал искусство контр аргументации как Иван знал свой внутренний голос.
  - Так у меня причина есть. Я бегу.
  - От жизни?
  - Да.
  - Когда убегаешь от собаки, то чем быстрее бежишь, тем быстрее она тебя догонит.
  - Так это если от собаки.
  - А от жизни если бежать, то прибежишь в чащи такие и все потом шарить будешь вокруг, да нащупывать всякие напасти. Ты больше липовый любишь или гречаный?
  - Что?
  - Мед.
  - Нет, что за напасти?
  - Не знаю, я уже свое давно отбегал, это ты у себя спроси, что за напасти.
  - А как же мне у себя спросить, откуда же мне знать про напасти?
  - А ты не замечал, что когда чего-то хочешь, так все тебе по-скорому и находится? Опосля, что правда, уже и обратно бы все возвернуть рад, чтобы никогда того и не нашел желаешь, да обретенное-то взад не влазит.
  - Бывает. Но ведь для того, чтобы найти одного желания мало, нужно, чтобы случилось, так чтобы ты нашел.
  - Человеку всегда помогут найти, потому как в жизни вокруг очень много чего разбросано, ведь никто не знает толком, чего хочет, отого за нужное много что и сходит. При случае.
  - Кто поможет-то?
  - Люди. Или ангелы. "Ангелами они называются по их служению, а по сущности своей они - духи", - процитировал Лукич. - Заинтересованные стороны, одним словом. Подкинут тебе счастья, с горкой, только принимать успевай.
  - Лукич, это - метафизика, все должно быть проще, когда люди не могут решить свои проблемы сами, они придумывают себе мистику, чтоб помогла успокоится.
  - Чистой воды, сынок, жизнь - чистой воды метафизика.
  - Я не верю.
  - И не надо. Верить в то, что отрезок между рождением и смертью, двумя таинствами, неметафизичен. Совсем необязательно. Ты лучше чай пей.
  
  Лукич и Иван выпили тогда изрядно чаю и их нескоро закончившийся разговор уже никогда более не коснулся причинно-следственного кумыса. Лукич был просто доброжелателен, а Ивана с ног валил сон и еще то обстоятельство, что после долгого напряжения, тянувшегося за ним как чумовой след после того, как он решил сойти в сумерках с поезда, внутренний мир Ивана наполнялся каким-то нездешним для обычной среды обитания успокоением. А когда спокойно, часто клонит в сон. Иван был чужим здесь, на этом разъезде, Лукич был тут своим, пусть и для разъезда этого атипично умным, но переживания Ивана были сейчас настолько далеки от экзистенциальных терзаний Камю, как добрый самогон от добротного виски single malt: способ приготовления тот же, не воду спиртом разбавлять, а гнать сивушный продукт в три шеи, и привкус аналогичный, а вот смысл, смысл уже другой - самогон пьют залпом и много, чтобы сразу же оказаться наверху, так террористы-смертники забирают тысячи людей с собой на небеса; виски же, англичане, к примеру, долгими осенними вечерами, тянут целый свой tonight, никогда уже не выходя за рамки однажды достигнутого минимума опьянения, а если виски еще и кукурузно-американский, то уже американцы и им сочувствующе все это дело употребляют вместе с каким-нибудь заунывным блюзом. Так работает снайпер-спортсмен. Он долго лежит, ходит под себя, выжидает когда жертва выберет единственно верный ракурс, а потоп - хлоп, и жертва на небесах, а снайпер идет отмываться от грязи жизни.
  
  - Пойдем, Иван, на крылечко, покурим, покурить оно - первое дело перед всяким созерцанием, - предложил Лукич.
  - Пойдем, Лукич, - охотно согласился Иван и вдруг решился спросить о том, что опять же не увязывалось в его понимании жизни настоящего стрелочника, - Кстати, вижу я у тебя трубку курительную, явно заграничной работы. Не расскажешь ты мне ее историю, а то...
  - А то как-то все тебе здесь неуютно, и стрелочник пусть и фуфайке, но с речами неожиданными и трубка у нее датская, двести долларов стоящая. Все путем, Иван, все нормально. Многое в жизни кажется поначалу странным, и ты правильно испытуешь странности, чтобы те открыли тебе свои секреты, что на поверку суть совпадения. - Лукич взял красивую древесину в руки и продолжил. - То сынки мои постарались. Они у меня трубачи завзятые, любят это дело, всякие злые табаки, соревнования устраивают, вот недавно в Ленинград ездили, в Питер, если по вашему, дым там пускали, младшенький час с гаком дымил. Да... - сказал Лукич растягивая, - добрая вещь, блестящая, как у кота яйца.
  
  Иван потянулся за своим бумажником, в которой разместил три беломорины ранее дарованные радушным Лукичем.
  
  - Погоди, - сказал на это дедок, явно протестуя, - припаси папиросы на ночь, еще, глядишь, пригодятся тебе на доброе дело.
  - Так я ночью-то не курю, - сказал Иван и добавил, - обычно.
  - Ну так и с поезда ты обычно ночью не сходишь. Погоди, говорю, ты меня больше слушай, я жизнь прожил и вполне эффективно, слушай, может сгодится, - сказал он и щелчком пальцев по дну пачки подмогнул трем папиросам высунуть головки наружу.
  - Эффективно, говоришь, Лукич, - сказал Иван, кивая головой так как это делают в знак очевидной благодарности, - а чего ж здесь, в медвежьем углу, службу железнодорожную несешь, уединился значит, от жизни убежал?
  - Когда убегаешь - непременно куда-то прибежишь, - сказал Лукич и чиркнул спичкой, делясь огоньком с молодым собеседником, - а иногда, как прибежишь, так и охота остаться. Места, знаешь ли, Иван выбирают нас как и бабы. Мы, вот думаем, что это мы их в жены берем, а ведь это они нас выбирают, мы, кабы не их инициатива, ходили бы бобылями по девкам до полного угасания полового чувства.
  - Эт-точно, твоя правда, Лукич, а вот у самого как, с этим делом, ты человек-то уже вполне зрелый, не угасло ли желание? Могу тебя спросить?
  - Отчего же и не спросить, - ответил Лукич и с удовольствием пыхнул. - Бабка моя вот невесткам слушал как сетовала, что старому бы уже о душе думать пора, о том, что за похоть черти его поймают и на небеса не пропустят, а он, то есть я, стало быть, все упирается по утрам ей в спину своим колом, как она выразилась, и удовлетворения требует. Все нормально у меня с этим делом, Иван, я вполне доволен жизнью, и половой и вообще. Смотри, "Беломор" это тебе не сигарета, вот погаснет у тебя сейчас, правда в этом и весь смысл, когда погасло так можно и вновь начать, не спеша, сигарету-то быстро выкурил, почувствовал удовольствие или нет, вот уже и за второй тянешься. Плохо это Иван, немедитативно. Ладно, сынок, пойду-ка я тебе постель постелю, а ты пока займи себя чем, - предложил Лукич, - вот хоть с котом моим пообщайся, он у меня, душа, кот вполне специальный, эй, Журчей, иди поздоровайся с гостем.
  
  Кот, какой-то косолапой-полосатой породы, высунул было морду из-за крыльца, посмотрел немного на Ивана и словно кивнув для знакомства, растворился в темноте.
  
  - Ишь, все туда же, девок пошел себе видать искать, ходок, знает, что никого вокруге нет, нужду свою за пять километров в деревню справлять бегает, но вот так, чтобы по команде или по просьбе что исполнить, это он не может. Американский у меня кот, Иван, независимый, но до своих котиных баб уж больно охочий, в деревне половина всех котов полосатые теперь через него. Думал его Клинтоном назвать или Левинским, но политика ты сам знаешь, на селе дело последнее, потому как первая - завсегда битва за урожай. Мы - сельская интеллигенция, живем заботами тружеников села, - на этом Лукич скрылся в дверях, оставляя Ивана наедине с темной ночью, становившейся все более зябкой.
  
  Иван впервые после того, как сошел с поезда остался один. Мысли улеглись, он просто смотрел в темноту окружившей его ночи, пересыпанной сахарками звезд и почувствовал что в первый раз за многие дни, а, может быть и месяцы, начал успокаиваться. Он все ждал когда же возникнет это чувство, робкое, но пронизанное глубокой уверенностью, что все теперь будет иначе. Ждал долго, часто ему казалось, что "вот-вот", но "вот-вот" коварно срывалась, происходило это часто, вымучило, извело его всего. Утро было действительно мудренее вечера, это Иван знал точно: каждое утро он просыпался, уверенный в том, что теперь он во всем сможет разобраться, но уже ближе к вечеру, мозг, уставший от бесконечных запросов к своему "аналитическому серверу", непрерывно в состоянии бодрствования вытаскивавшего из своих баз данные и раскладывавший их в схемы моделирования будущего для Ивана, к вечеру мозг уставал, сжимался, Иван расширял его небольшой дозой алкоголя и готовил ко сну. Перед сном мозг успокаивался и утром Иван просыпался в твердой уверенности, что сегодня он сможет решить все свои задачки. Прошли месяцы, он совсем уже было отчаялся и побежал: схватил для этого первую попавшуюся книжку с полки, выделявшуюся оранжевым едким цветом, попивая в таксомоторе пиво Beck"s добрался до вокзала, купил билет во все равно каком направлении и туда же вскоре и уехал. А потом, через время и немалое, уже в тамбуре, увидел, что поезд притормаживает, сгруппировался, и когда характерно заскрипели колеса - верный знак что состав вскоре остановится, попытался открыть дверь, она поддалась, а дальше он все это время был с Лукичем. А еще раньше - с ощущением, что "вот-вот". Теперь же он был один. Хорошо.
  
  Лукич пожелал Ивану спокойной ночи и без лишних слов оставил ночевать на такой типичной сельской кровати, на которую, если в собранном виде, громоздят целую пирамиду из подушек, что так к месту смотрятся с простеньким стенным ковриком, изображающих семейство медвежьих на буреломе. Ивану хотелось спать, но он, чтобы уж быть абсолютно уверенным, что заснет, решил для собственного усыпления все же открыть книжку, что так целенаправленно вез с собой и почитать из нее немного, чтобы сон уже наверно принял его к себе, изучать подсознательные импульсы нестройной, растревоженной души. Он не открыл ее наугад, нашел нужное место, что привлекло его в книжке еще давно, когда покупал и пролистывал, чтобы определиться с покупкой. На нем и открыл. Сама же книжка тогда привлекла его своим цветом, а потом и названием: "Колдуны и Святые". Книга была академической, серьезным исследованием эпохи Средневековья. Средневековье же, рано или поздно, наступает во всякой жизни.
  
  "Мифологическое мышление, не разделяющее до конца "материальное" и "спиритуальное", отождествляет нравственные достоинства, благородство человека, словом, соответствие этическим образцам с его внешней красотой, физической силой и здоровьем. Это единство и взаимообусловленность сакрального и профанного, духовного и плотского в древнегерманском (древнескандинавском) эпосе выражалось в понятии heil (heill) - всеобъемлющем определении человеческой сущности.
  
  Понятие heil в его первоначальном значении трудно определимо поскольку употребляется и в современных германских языках, и тем более его невозможно однозначно перевести на русский язык. Семантическое поле heil включает в себя такие понятия как благополучие, чистота, здоровье (телесное и душевное) и отсутствие ран, плодовитость, сила жизни, сила счастья и потенциальная удача. О heil говорять применительно не только к отдельному человеку, но и к коллективу, в первую очередь к роду. Разрыв родственных связей, предательство и преступления, влекущие за собой изгнание из коллектива, неминуемо означали для человека разрушение этой его причастности к родовому heil, отчуждение от рода и всего мира, с которым он общался как частица этого рода, оставляли его один на один со всеми потенциально враждебными силами. Как часть целого heil имманентно и каждому человеку, присутствует в его взгляде, речах, поступках, и "знающие" люди без труда могут распознать его и понять, какая судьба ожидает этого человека.
  
  Существовало представление, что если heil человека разрушено, если ему "нет удачи", это значит, что судьба отворачивается от него и он легко доступен для вредоносных сил из мира чужого. Как правило, такой человек погибает - от ран ли, от болезни, от колдовства. И наоборот: рана, болезнь, околодование - неудача, не-судьба, т.е. судьба с обратным знаком, для обозначения которой в древнеисландском языке, например, было специальное слово ugaefa, - все это свидетельства разрушения heil человека, указания на неполадки не только в его организме, но и во всем его существе - в душе, в судьбе".
  
  Сон начал одолевать Ивана, он чувствовал, что ночная греза ему предстоит глубокая, расслабляющая, как и всякий сон после усталой дороги на новом, душевно комфортном месте. Собственное тело уже перестало ему повиноваться, отдавалось долгожданному сну как женщина мужчине, которого она "так долго ждала", "ждала всю жизнь". Неважно, что будет дальше, сейчас важно лишь быть во власти. Последние строчки из умной книжки, академические, без всяких литературных фривольностей уже читались им в каком-то мареве, нечетко, они были размытыми, ярко-бордовыми и смысл только что прочитанного передавался на "аналитический сервер" с трудом, со сбоями. Иван попытался восстановить контроль за процессом и принялся было переводить текст на собственный "рабочий язык", на английский, и вот уже под бордовыми буквами появился почему-то зеленый подстрочник. Слова в подстрочнике были короче чем их русские братья, но отчетливо Иван видел только артикли. Его всегда хвалили, за грамотное употребление артиклей и сравнивали при этом с Джозефом Конрадом. Ивану показалось бессмысленными все ранее когда либо предпринятые в истории потуги цивилизации и он решил более не заморачиваться на умное и просто спать. Отложил книжку, погасил свет и закрыл глаза. Сон тут же предложил сознанию несколько больших порций себя и Иван начал погружаться в марево, думая попутно обо всем сразу. Мысли образовывали причудливый салат из крупно порубленных латуков и прочих овощей: воспоминания, прочитанные некогда мысли, образы запахов и звуков избушки Лукича. И все это было приправлено вязкой субстанцией нарастающего глубокого сна. Сновидение власно входило в Ивана.
  
  Heil Ивана сломался. Это он понимал и без академиков, изучавших древнеисландское средневековье. На этой мысли в него врезался острым носом черный драккар, причем голова Ивана вдруг оказалась песчаным берегом Балтики, на который высыпали викинги - парни некогда оставившие свои мирные селения, ушедшие в vyk, укрепленный лагерь на побережье, чтобы предаться войне и насилию, люди разорвавшие связь с родом и считавшиеся в нем погибшими, будучи живыми, но лишавшими жизни других. Викинги сменились сценой из немецкого фильма Das Boot, где в бушующих водах Атлантики встречаются две фашистские подводные лодки; u-mannы рады встречи с другой стаей волков, вышедших на насилие. Мир цикличен, древнегерманский дух вычленяет из себя убивающих не для пропитания хищников и отправляет их на задания в разные стороны света. Или тьмы? Не важно. Главное из "Гамбурга", там центр силы, в стылых северных сумерках. Тьма рождается в сумерках. Там же рождаются и волкодавы. You need one to get one.
  
  Откуда-то их коматозной глубины раздался гул в котором Иван распознал сигнал приближающегося к разъезду тепловоза. Он разогнал и викингов и u-mannов, теперь Иван видел лишь темные облака, смотрел на них в иллюминатор самолета. Он увидел большое красное пятно внизу и понял, что это нефтяники сжигают понапрасну ненужный нефтедобыче газ на земле, а они на своем неприспособленном для семитысячных перелетов самолетике скоро сядут в порту Игарка, на Енисее, для дозаправки некачественным топливом. Во всем этом слишком много конкретики, подумал Иван, так ведь и не уснешь. Иван запрещал себе думать о тех проблемах, что изводили его, вгрызались все это время в его heil, чем бы он ни был, и сознание заполнялось просто воспоминаниями, словно это не ему нужно отключиться, а кому-то другому. Сознание вредило самому себе и не давало Ивану уснуть. Больше всего сейчас ему не хотелось вновь провести бессонную ночь, решая нерешаемые задачи и чтобы уже начавшее оформляться в нечто устойчивое "вот-вот" опять сорвалось. Иван разрешил себе думать обо всем, надеясь, что за это выторгует себе наконец-то настоящий сон.
  
  Heil сломался и Иван понимал это. Иван вообще много чего понимал, чего не понимали другие люди, которые всегда так охотно готовы обманывать себя и других. Нет, когда обманывают себя, следует говорить "обманываться", - поправил Ивана внутренний голос. "Помолчи, спи давай, смотри, уже сны показывать начали, сейчас начнется твоя любимая эротика, с Машей в красном пеньюаре", урезонил Иван внутренний голос. "Да, - отозвался внутренний голос, - но ты сам говорил, что раздетая женщина смориться асексуально, я же не согласен, я не хочу пеньюар". "Ну так и разденешь, всего делов, противоречивый ты мой, всему тебя учи, спи говорю", властно потребовал Иван.
  
  Иван всегда отдавал себе отчет в собственных поступках и что такое духовное трезвение и бодрствование знал "из первых рук", потому что из своих собственных. Он научился всегда приходить вовремя, никогда и ни в чем не винить других, думать позитивно, выделять во всем стратегически главное и на этом главном и концентрировать основные усилия. И, естественно, к тому возрасту, который он назвал Лукичу, был уже вполне успешным молодым человеком, при средствах, объектах недвижимости, полном "фарше" в должной упаковке. И оказался абсолютно пустым, когда вдруг позволил себе думать обо всем без каких-либо ограничений.
  
  Жизнь изначально предложила Ивану "стартовый пакет" из некоторых талантов и способностей, отправную точку в виде затерянного в провинциальной глуши захолустья и один достойный сценарий, который засистематизированные до чего-то постыдного американцы называют то ли selfmademsn"ом то ли winner"ом: What are your winnings in life, young man? If you are so smart show me your money. Легко. Like this. На этом Иван во сне характерно "счелкнул пальцами".
  
  Помощи в эффективной организации жизненного пространства ждать было неоткуда, так Иван по этому поводу и не кручинился, обращая временные трудности в достижения и тем повышая капитализацию собственной жизни: масштаб личности определяется масштабом решаемых ею проблем. На всякие "вызовы" он отвечал коктейлем из выжимки из немецкого, американского и русского главного, того, что "в нем все". Поэтому в жизни Ивана воцарился Ordnung und Disciplinen, в тылу подсознания действовали zonder команды, периодически отстреливавшие всякую мягкотелую сволочь, как боевики Рема коммунистов, сама жизнь превратилась в проект с графиками из Microsoft Project, а все это разворачивалось на отчетливом фоне теней великих русских литературных нестяжателей, согбенных силуэтов в отсвете лампадок. В итоге девушки Ивана стремились затащить непременно замуж, транзитом через постель (там они ставили капкан, чтобы поймать мужика за яйца, "сбить его на импульсе"), угадывая в ранних морщинках вокруг иногда приобретающим цвет "серебренный металик" глаз свое обеспеченное будущее, Иван выложился в один длинный импульс и стал достаточно преуспевающим человеком, но нестяжатели напрочь отбили у него вкус к еще большим деньгам, власти и славе, ежели уже обретено достаточное. И когда задуманное осуществилось, когда были созданы обширные запасы хлеба насущного с "потенциалом резервирования", Иван наконец-то долгожданно расслабился и heil его сломался.
  
  Так было делать нельзя. Нельзя брать все самое лучшее у всех, отвергая все остальное. Когда лучшее и не очень в одном пакете, тогда это называется "целостность". Может быть. Иван знал еще о магическом числе 37, когда мужики начинают "бесится" вирусом "кризиса среднего возраста", но отчего-то был уверен, что эта напасть пройдет его стороной, пусть и наблюдал это почти физиологическое явление у знакомых мужских организмов. Ему говорили, что чем более "тонко организован" мужик, тем выше вероятность того, что означенный кризис, по меткому выражению успешно его пережившего товарища Ивана, "выебет тебя как бобра" (хотя почему именно "как бобра", а не какую-нибудь менее достойную скотинку ему не говорили, только отшучивались, мол, бобер, это типа training facility такая, для феноменов мира, на гипотетическом бобре они разминаются, а потом уже отрываются на людях по обязательной и показательной программам), но Иван как-то не видел к этому прискорбному сношению собственных личностных предпосылок, а в то, что мужские гормоны могут вести себя предательски он не верил, мужское, потому что не бабское. В любом случае, до поворотных тридцати семи ему было еще далеко. И вот тебе - здрасьте - страсти- напасти.
  
  "Да нормально, все, все это глупости", - говорил отец Ивана своим приятелям о том как ему повезло с сыном. "Нет никакого переходного возраста. Вот у меня пацан растет, и пора бы уже ему, если по-вашему, так нет, все нормально". Через несколько месяцев юноша как-то внезапно для всех домашних и дворовых дозрел и деяния других детей, о которых достойный родитель узнавал по случаю понаслышке, вполне казались уже мелкими шалостями по сравнению с той реальностью которую начали творить гормоны Ивана. Гормоны тогда очень здорово раздвинули рамки этой реальности в части условно дозволенного. Может быть запоздалый переходный возраст вызывает преждевременный middle life crisis? Какая разница. Важно что делать. Это важно всегда. А кто виноват - never важно. Виноват ты всегда сам.
  
  Давние немецкие предки выстрелили Ивану в голову зарядом протестантской морали и под очередной коматозный гудок приближающегося поезда Иван заснул. Ну, это, положим, мы с читателем знаем, что он уснул, мы вообще больше знаем о Иване, в особенности он, естественно, многие сейчас читают из Фрейда, а Иван уснул так, что и не заметил грань, отделяющую реальность жизни от вымысла сна.
  
  Означенный гудок подхватил сознание Ивана в теплых пеленках сновидения и перенес его во времени и пространстве. На много лет назад, в Германию, в Гамбург.
  
  Там, в районе портовых доков, по наводке университетского приятеля, что служил в BRD дипломатом, Иван с товарищем разыскали огромный ангар. Заплатили каждый по восемь старых "рейхсмарок", которые уже ощущали на себе нетерпеливое дыхание "масонских" ойро, вошли в помещение и оказались внутри, обнаружив там в общем-то то, что и ожидали. Только увидев, все равно не смогли поверить. Огромная, масштабная модель железной дороги, с рельефом местности, горными кряжами и маленькими марципановыми городками. Здесь все двигалось, или в действительности, так как поезда или в воображении: мельчайшие детали разных сценок рисовались им настолько живо и, казалось, что и сам Иван и его незадачливый приятель уменьшились в масштабе один к какому-то неопределенному числу и оказались в этом игрушечном, но таком всамделишном мире, наполненным эмоциями и ощущениями. Вот они стоят на перроне в ожидании поезда, что через несколько мгновений появится из горного тоннеля, а вот - они из кустов подглядывают за тем как из тюрьмы бегут заключенные, а зеленые бундес-полицаи уже разворачивают нестройные свое боевые порядки для облавы. Все было сверхреально, так как иногда бывает в жизни. Гиперконцентрированно. Иван придет туда еще не раз. Один. Не один. С Машей.
  
  Когда Иван встретил Машу, в его жизни и появились эти три состояния. Поезд показался из пасти тоннеля и загудел, видно перекликаясь с тепловозом с "другой стороны". А сон, наскоро, запихнув Ивана в свои мягкие пеленки, понес его дальше, в глубь вязкого и теплого тумана, который вдруг стал горячим.
  
  Горячим было ее тело. Skin on skin. Кожа на коже. Ее кожа прожигала его, вся смятая той борьбой, где смысл и цель - отдаться дуг другу, капитулировать без всяких условий, отдать себя, ничего не попросив взамен. Matrazen Kamf, как говорят иные, продвинутые на этом деле немцы. Постель исходила жаром двух тел, что разлучались лишь с тем, чтобы в новом рывке оказаться еще ближе, друг в друге. Ближе, вглубь, с каждым разом, все глубже.
  
  Он долго ласкал это тело, зная уже на нем всякую клеточку и любил каждую из них. Любил словом и действием, покоем ладони и "магией прикосновений", движением и истомой, негой и вожделением, страстью и похотью, всем что в нем было и чем он был сам, не понимая в эти моменты как человек может так любить и хотеть другого. И главное зачем? Но самое ужасное было в другом. Ивану казалось что его не хватает, у него не хватает органов осязания и обаняния, у него не хватает поверхности кожи, чтобы "правильно" любить эту женщину, так как хотел бы.
  
  Когда-то он потешался над словами "I"m every woman" некто Витни Хьюстон, над ее, как казалось Ивану, отвратительными глубинными негритянскими тонами в голосе, потешался пока в его жизни не появилось третье состояние или измерение: С Машей. "Мария", - пронеслось через Ивана вместе с очередным коматозным гудком из другой реальности, -"так, если присмотреться, можно назвать любую женщину".
  
  Маша была всем, любой, всякой и единственной. По крайне мере в те минуты, когда любимое женское тело жгло его собственное, а Иван бесился потому что его было унизительно недостаточно для того, чтобы излить все чувства из себя на эту женщину, а их, чувств, было много, разных. Ему казалось, что любовь материальна, и он выплескивает ее из себя, когда уже сил нет оттягивать собственный оргазм, который, как ему казалось, всегда являлся преждевременно: он еще не налюбился, не отдал все эмоции, их же нельзя оставлять внутри - перебродят, будут давить на мозги, щемить сердце, выжигать внутренности едкой болью. Эти чувства никогда не заканчивались с оргазмом, казалось, что они бесконечны, что они просто проходят через него и изливаются гормонами из клеточек своей кожи на Машу, а приходят они и входят в Ивана, чтобы он их просто "передал дальше", откуда-то извне, там где этих чувств целый неисчерпаемый мир, красочный, сочный.
  
  Иван входил в нее, иногда медленно, часто - яростно, она прижималась к нему словно все было в последний раз и через мгновение - смерть, он чувствовал, что когда они кончают вместе, их души сливаются, что еще немного и их не станет, а родится другой, цельный, полноценный человек, что именно так происходит зачатие желанного, нужного ребенка, красивого и сильного. Иногда он понимал, что уже не существует, что он уже стал частью этого единого, цельного человека, что теперь способен только чувствовать, совсем даже не думая о чем-либо, за ненадобностью когда-либо еще делать это. Тогда он ощущал себя в чем-то полном, неразделенном, неописуемо счастливым в своей полноте и самодостаточности. Такому "человеку" все равно где жить и вообще жить или умереть, ему достаточно "просто" быть собой. Потому что он - вечен, он состоялся.
  
  Он пил ее дыхание и не мог напиться, переставал существовать, превращаясь лишь в любящее тело, любящее и любимое.
  
  Иван угадывал, когда у Маши будет "это", рассчитывал себя так, чтобы они "дошли" вместе и за несколько мгновений, чтобы она сразу не сумела ответить, говорил ей:
  
  - Я люблю тебя, Маша.
  
  А затем ее глаза превращались в маленькие щелочки. А потом, когда самая последняя и сильная волна, возвысит ее, мягко опуская вниз, все еще удерживая в силе своего отлива, она отвечала ему настолько же пронзительными и совершенно понятными словами:
  
  - Я люблю тебя, Иван.
  
  Они прекрасно понимали значения этих слов, потому что говорили их каждый внутри своего собственного бесценного вихря.
  
  Так не бывает, так не должно было быть. Чтобы так тянуло друг к другу, чтобы хотелось залить ее всю, чтобы постоянно ставить на ней свою "метку". Глубинное, какое-то нечеловеческое, может быть животное желание яростно входить в самку, чтобы обязательно забеременела, несмотря на все суперпрочные презервативы, которые Иван тщательно выбирал, зная, что с его напором вторгаться и ее желанием отдаваться впору одевать два и как бы не было бы мало все равно.
  
  Он давно уже перестал думать о смысле жизни, потому как удовлетворение потребностей и коллекционирование впечатлений считал формой скотства. Всякие же "философские" конструкции на этот счет казались ему нечеткими, напыщенными и очень уж хорошо укладывалось в понятие "общественного лицемерия". Но в те моменты, когда их кожи прожигали друг друга, не оставляя ожогов, разве только иссушали душу, у него возникала мысль, что, может быть, наркоманы не так уж и не правы, когда выкладывают всю свою оставшуюся жизнь в один только "золотой", последний укол. Если уж и умереть, то вот в такой момент. Уж точно умрешь на высоте самого, нет, не прекрасного, прекрасное так не должно изводить, "прекрасного" сказать нельзя, "прекрасное" - ведь это в "невсамделишном" романе так говорят об этом, самом п о л н о м чувстве, настолько полном, что человека не хватает, чтобы излить его из себя. Может быть умереть посреди такой любви и есть единственный способ завершить собственную жизнь не в одиночестве, а полноценным? И не поэтому ли так часто рифмуют "любовь" и "кровь", потому как если уж довелось познать нечто подобное, то вся прочая жизнь будет уже...уже совсем не тем. Слова неспособны выразить самые главные чувства в жизни, как можно после этого доверять кому-нибудь, силющимуся выдавить из себя несколько стройных предложений о самом главном?
  
  Иван и Маша были уже не "мальчиками". Когда тебе переваливает весьма за тридцатник, накопленный опыт ощущения чужих тел, прожигающих твою кожу, уже не позволяет бациллам романтической иллюзии беспечно как прежде распространяться в собственном организме: "силы реагирования", эритроциты опыта, цинизма или ожогов предыдущих воспитательных испытаний души уж очень "оперативно" прибывают на место, чтобы заблаговременно нейтрализовать чувство, о котором так заунывно поют в песнях. Ведь если упустишь нужный момент, когда все еще можно убить в зародыше, тогда дальше - хлопотно, дальше - чума, катастрофа, стихийное бедствие и почти смерть в гибельном восторге. Потому что величина этой власной силы несоизмерима с человеческими способностями ее контролировать. И оказавшись однажды там, в скользком пространстве разнокалиберных дымчатых ощущений, где разум уже не действует - ему просто не начто опереться в своих суждениях - ты поймешь, что дальнейшая судьба зависит от каких-то неведомых и ветренных случайностей, а сила эта только ведь кажется нейтральной: еще одна такая "случайность" и она у тебя на глазах скороспелым чудом создаст что-то новое, а через еще одну - станет разрушительной, сокрушающей, рвущей на части, чудо изменит тебе и вектору.
  
  Демиург это такой создатель через разрушение. Чтобы принять любовь, человек должен быть обнаженным душой, ну и голым в постели, не без этого, но в наготе всякий слаб и уязвим, одетый же - просто слаб. А душевно одетые не любят. Они читают, закутавшись свои свитера и пледы, книжки о том, как это делают другие. А потом смотрят про это кино. А потом пьют алкоголь и говорят цинично. А потом - плачут и - снова в отправляются в путь по этому созерцательному кругу движения неприсоединения. Вне блоков, вне политики, а армию - расспустить.
  
  Кажется, что глупо и заунывно, наивно и все равно глупо об этом постоянно поют в песнях, пока ты сам не окажешься в этом чувстве с головой, нахлебавшийся сбывающимися грезами до тошноты, когда растворится, словно его никогда и не было инстинкт самосохранения. Всегда знаешь, что в любой момент можешь прекратить все это дело, нажать на кнопку "cancel", что всегда можно сказать "прощай", но произнести эти простые слова вслух также трудно, как и легко их часто проговаривать про себя. Но жизнь, раскрашенная вдруг, населенная оттенками вкуса, запахами и прочей голографией, настолько отличается от состояния разумного покоя, что в иные моменты полностью обесценивает весь покой, что только может быть отпущен в руки одной жизни, который с радостью и обменивается всего-то на один вихрь. А дальше...
  
  - Видишь ли, друг мой, - как-то сказал Иван Маше, затягиваясь сигаретой Silk Cut из ее пачки, после очередной ничьи в Matratzen Kamf, - я, все-таки, дочитал до половины "Одиннадцать минут", все уши мне прожужжали по этому поводу. Причем, помню, купил я эту, скажем так, мудрую книгу в переходе, ну и как-то автоматически зашел в "Макдональдс". Положил рядом с собой, уже готов был сказать девушке, что мне нужен "даблчиз", как она посмотрела на книжку, как-то сразу притихла и говорит, вдруг, человеческим голосом: "Ой. А я тоже ее читала". И в глазах сразу какая-то мелодраматическая тоска, - поделился Иван своими впечатлениями с Машей, - "Ну и как?", - спрашиваю. "Ничего", - отвечает она, и смотрит уже на меня совсем по-другому. Я подумал тогда, что вот так можно вполне с книжкой такой ходить, на столик в кафе перед собой выкладывать и разводить девок на вполне приличный романтический секс. Простые движения.
  - Да, все мужики одинаковы, разводчики, - согласилась Маша неизвестно с чем. - Маркетинг с отчетливо выраженной компонентой принуждения к лизингу основных активов. Самое интересное в этой книжке скорее всего то, что Куэлью там утверждает, что клитор был открыт человечеству всего каких-то сто лет назад. На него человечеству открыли глаза два мужика, фамилий не помню, они и оспаривают право на открытие. До них, как следует из книжки, человечеству ничего не было известно об этом, ни о местоположении, ни о факте существования. Мужики глупые.
  - В любви? - уточнил Иван.
  - В жизни, - ответила Маша. - В любви все глупые.
  
  У них с Машей всего было в два раза больше, потому что - взаимно, но так, что и в отдельности и вместе - больше чем можно было бы удержать в себе, вместить в сердце или отдать другому. Разуму казалось, что где-то, неизвестно где, некто премного коварный взял этакую "прищепку" и соединил немыслимо как двух людей, сшил их толстой бичевой, а означенные люди и не подозревали раньше на что они, оказывается, способны в любви, на какие глупости, если все однажды совпадет, если совпадут сердечные и всякие прочие "биоритмы".
  
  Кто делает это, кто находит людям друг друга? Случай? "Нормальному" человеку непременно хочется желать, что все всегда происходит у него в жизни к лучшему, значит - хочется и верить, что ему помогают какие-нибудь обязательно добрые силы. Но любовь почти всегда беспокойна и разрушительна, пусть иногда что-то нужно непременно разрушить, для того, чтобы потом создать новое, ибо старое мешает новому пробиться. Тогда кто - Бог или Дьявол? Если - Дьявол, тогда, если Бог может все, значит, - Дьявол находит этих людей по Его попущению? А зачем? Можно ли стать лучше в любви с такими яростными чувствами и, наверняка, такими же последствиями? Зачем, зачем, зачем это произошло, спрашивали себя, друг друга и всех вокруг Маша и Иван.
  
  "Чей ты подарок, - спрашивал Иван неизвесно кого и смотрел на Машу, - Бога или Дъявола?". Однажды он спросил об этом вслух. "Ответ теряется в веках", - сказала тогда ему Маша с какой-то странной улыбкой, в которой Иван увидел все тот же поиск ответа, только чужой. Чужой? Нет, свой, больше чем свой. Их жизнь с Машей давно уже стала общей, в том смысле, что одинаковой. Если бы Иван мог думать внятно и "членораздельно" тогда, он просто бы признался себе, что одинаковой, по сути, является жизнь всех людей.
  
  "Прищепка" удерживала их цепко, сталкивала вместе, заставляя втягиваться друг друга, жечь кожу. Потом уже они оба поняли, что не просто жгут тела "спарринг-партера", они выжигают себя. Так бывает, когда наступает любовь. В новогреческом языке понятие "любовь" передается четырьмя словами: кто-то любит имбирный коржик, а кому-то больше нравится родина. Кому-то иногда приятно погрустить под креольскую песню Цесарии Эвора, кому-то - ощутить в себе зарождение нездешнего ощущения, extraterristrial. А есть другие люди, на них иногда наступает, находит власное чувство и его уже совершенно невозможно разложить на полочки движениями мозгов и мозжечков. Иван не знал новогреческого. Иван думал по-русски. По-русски когда думают о любви - сначала думают о женщине. Потом о себе. Или о многострадальной Родине, с полным багажом грязного белья противоречивой истории.
  
  Иван не был по жизни человеком влюбчивым и, полагая всякий плотско-духовный romanticism "нежностями телячьими" и, вообще, желанием человека пострадать и посаморазрушаться, нередко спасал друзей, мужских и женских, от этой губительной волны. Кому мог и стихотворение, меткое, скабрезное, "точно в вену", прочитать на эту тему, "сальной мадригал", кому и логическую диаграмму нарисовать, раскладывая любовную ситуацию на компоненты, указывая чем все это закончиться, точно определяя "исходные события". Иногда это помогало друзьям, но чаще чем нет люди все равно ощущали в себе потребность в голографическом, в цвете, звуке и запахах и читали книжки, чтобы хоть как-то пережить то, к чему влечет непонятный инстинкт, сделать так себе "прививку" и переболеть любовью заочно, бросить этому инстинкту пластмассовую косточку, эрзац, заменитель, потому как иначе зов неизведанного давит на мозги, а пережить настоящее - или нет нужных органов или боязно, ходить по краю разумного, там где время от времени ощущается будоражещее гормоны дыхание упоительного безрассудства иной жизни. Читали лишь для того, чтобы автор всякой любовной лирики накачал их эстетикой "возвышенного чувства". Наврал правды. Как говаривал Иванов личный персональный стервец-внутренний голос: "Никогда не лги. Никогда не говори правду".
  
  Но некоторые авторы были честнее, чем другие и говорили больше о любви. Как, например, Куэлью. "За любовью всегда следует отчаяние". Иван теперь знал, что это только часть правды. А часть правды - это ложь. То, что он ощутил не было ни возвышенным, ни животным. Это была просто сила, которая подчиняла себе, но давала взамен столько, что каждый способный на любовь, имеющий органы которыми любят, уши чтобы услышать, губы чтобы ласкать, кожу чтобы жечь, подчинялся ей. "Ей", не женщине, а "ей" - силе. Эта любовь была яростной, стихийной, эта любовь не была похотью: часто и долго у них с Машей не было секса, а когда оба уже были разбиты оргазмом, чувство все равно не ослабевало. Ему были свойственны все те атрибуты любви, о которых пишут в заумных "философских словарях": идеализация объекта, желание постоянно быть вместе, давать больше чем получать или не получать вообще ничего. Но силу "прищепки", силу излучений, совпадающих в точности по длине волны, начинающихся где-то вовне и протекающих как множество токов по телу и душе, описать было решительно невозможно.
  
  Он не был уверен, что любовь приходит "свыше", от того, "свыше", что непременно "хорошее", потому что "хорошее" дарует покой, а покоя не было. Эта любовь могла оборвать жизнь, а если "по-хорошему", то жизнь дается не для того, чтобы слиться с женщиной в одно тело, ведь и животные д е л а ю т э т о, а человек, должно быть, пришел, чтобы отоварится в жизни смыслами повозвышенней, хотя кто знает наверняка для чего он пришел? Наверняка не знает никто. Потому что его никто никогда не видел. Все только говорят о том, что знают наверняка.
  
  Он не был уверен, что это приходит и от "плохого" свыше, потому что иногда не было страсти вовсе и входить в Машу не хотелось: хотелось просто часами смотреть в глаза, не прерываясь, рассматривать их, читать невыразимое словами, смотреться как в зеркало, видить там себя, видеть свою часть, гораздо более для себя же ценную, чем "по эту" сторону зеркала. Иван не знал, что с ним происходит, не понимал, сначала - хотел понять, силился, потом - отказался хотеть. Чего он уж точно не желал, так чтобы это все закончилось. И был готов платить любыми последствиями. Для человека это означает в том числе и собственной смертью. Зачем? Зачем на человека ниспадает однажды чувство, которое настолько выше его, его так необходимо пережить, потому что без этого чувства и жизнь не в жизнь? Чтобы справиться с этой силой, чтобы выстоять, чтобы ее убить? Зачем? К чему такая "закалка", на какое хорошее дело потом можно будет употребить этот булатный клинок, закаленный убийством любви? Не пора ли уже "предохранителям" расплавиться и включить инстинкт самосохранения?
  
  Иван находился в "чуме", внутри циклической изматывающей истории. Его мысли всегда ударились о таблички с надписью "добро" и "зло", ограничивавшие пределы поиска, и всегда возвращались к началу бесконечного размышления, начинавшегося острым как бритва, которой режут вены, вопросительным словом "зачем".
  
  Раньше все было иначе. У него было немало девушек, и три года была даже жена, с которой они расстались, потеряв друг к другу какой-либо интерес. С Машей все было бы проще, если бы он ее просто "хотел" (сейчас он обнаружил в себе занятное качество: он мог проводить взглядом "хороший продукт", но эрекции от этого не возникало, его эрекция всецело принадлежала нынче One Every Woman), ну, "похотел" бы сколько-то раз и перестал бы потом, начал бы хотеть другую "Машу". Дело весьма житейское.
  
  Все "Иваны" хотят "Машу", потому что все д е л а ю т э т о. Иные "Иваны", хотят других "Иванов" или себя, что неестественно, поэтому лучше хотеть "Машу". Если бы она начала вести себя как "обычная" женщина, с которой, если она не шалава, значит, не продается за деньги или качественный, на нее главным образом ориентированный секс, все становилось ясно после очень скоротечного периода романтизма: женские инстинкты всегда берут в женщине свое, какой бы умной или еще какой она не казалась, будь-то инстинкты материнские или просто - "женские" - желание контроля, чтобы "всегда быть всегда вместе", "вместе засыпать и вместе просыпаться", а на самом деле, если говорить, естественно, с мужской точки зрения, - привязать мужика веревочкой к дивану и всегда ощущать счастье просмотра "вместе" своих сериалов, пребывая в этом чувстве бесопасности и защищенности от жизни. Комфорт, уют, свое маленкькое гнездышко в океане жизни под запах вкусных пирожков из обычного дрозжевого теста.
  
  Или, однажды получив штамп в паспорте и нарожав детей, женщине захочется возомнить себе о том, что она теперь уже имеет на мужчину некие юридически обязывающие права, в частности - право распоряжаться жизнью другой личности, подчинять ее интересам "семьи и детей", а на самом деле, опять же, если рассуждать с несколько преступной мужской точки зрения, - подчинить его таким своим нехитрым и вечным шантажем, женским же взглядам на то, что этой семье, и в первую очередь женщине, естественно, нужно, как она должна быть теперь устроена вечно, ведь "ты же хочешь, чтобы я была твоей навсегда?". Big deal, you bet! А "ножичков" и "перышков" у такой женщины всегда хватит, чтобы превратить жизнь мужчины в "концлагерь" - от высокоточных женских слез, до тяжелого психологического оружия: "заберу детей и уеду к маме", разведу тебя на совесть, на любовь к детям, сам приползешь, прощения просить будешь, а там мы это прощение потихонечку, "мелкой сапой", капитализируем в стройную систему "пряников" и "морковок", ну и "кнутах", естественно не забудем.
  
  Или - "позволить" ему раз изменить с другой, а потом уже до конца жизни управлять мужской жизнью, выплачивая свое прощение маленькими порциями регулярных аннуитетов. Только, правда, есть опасность: однажды мятежный дух просто бросит ее, со всеми ее детьми и вольется в какую-нибудь алкогольную или реально террористическую группировку и "просто" уйдет в Ночь. Ищи его потом там и не найдешь. А найдешь, так лучше бы сидела дома и смотрела свои сериалы. Лица мужчин меняются под воздействием обстоятельств и становятся грозными ликами Великих Смыслов. Великие Смыслы всегда жестоки. Всякая борьба неотделима от насилия, даже если это и борьба за мир.
  
  С Машей все было не так: они оба были независимы, финансово, экономически, они оба состоялись на работе и вообще. И оба попали под власть "прищепки". С Машей было все по-другому. Иван превратился в орган, через который откуда-то извне в него входила любовь и он транслировал, изливал ее. Это стало его главной жизненной функцией, наполнило все дни под завязку постоянным током, лило через край, не уставая. Становилось тяжело, изматывало, он постоянно жил этой "настоящей" жизнью, жить которой большинство совершенно справедливо боятся, а не живя ей о ней же и тоскуют. Ивану было известно чем "это лечиться". Можно было бы "просто" жениться и тогда... Тогда все может быть бы "устаканилось" и его яростная любовь как раз и превратилась бы в это "светлое и тихое чувство" и он стал бы любить Машу не как сейчас, с надрывом и через край, а "умеренно", долго как говорят в американских церквях Til Death Do You Apart, "пока не разлучит вас смерть".
  
  Но Иван не "был мальчиком". Более того, он уже был "однажды женатым немальчиком", поэтому смутно догадывался, что в браке Маша непременно станет вести себя как "просто" женщина и его яростная открывшаяся внезапно, так что сдавило дыхание, выскочившая как черт из табакерки, чувственность может быть безвозвратно утрачена. А может быть и нет. Когда он брал на руки чужих детей, по телу Ивана пробегали токи несбывшегося пока отцовства, он хотел ребенка, хотел его от Маши. Но он очень боялся утратить это изматывающее и разрушительное, в общем-то, чувство, которое заполнило всего, проникло в клеточную жидкость, казалось, изменило химическую формулу гормонов. Колбасило, одним, словом, не-подетски.
  
  И еще он знал то, что "нужно что-то решать". Немецко-американо-русский опыт одназначно говорил ему: без илюзий, братишка, life is tough, baby, жизнь сама не складывается и не раскладывается, жизнь должна быть управляемой, жизнь есть проект, как создание Всемирного Халифата, это сначала никто не верит в свои силы, а потом - уже не верит, что все могло быть иначе. Он видел как и чем жили его многие сверстники получившие "в начале" более "авантажные" стартовые пакеты. Ему очень не нравилась эта полная безденежья, фальши, уловок и хитринок, канюченья и сетования на судьбу и людей жизнь. Но если теперь как-то не "разрулить" с Машей, можно ведь и запросто так иссякнуть. "Наебнуться", - внутренний голос всегда говорил четко, когда сам Иван попадал в сети мягкотелой политкоректности.
  
  Да. Если, конечно, у него или у Маши не сработают "предохранители" и кто-то из них решит "отвалить", пусть даже и продолжая не менее яростно любить, но намеренно для этого разрыва став гадким, элементом формулы "все бабы стервы, все мужики сволочи". Он знал, что быть брошенным легче и романтичней - вокруг так много "красивых" историй о неудачной, несчастной любви. Но не в этом сила человека, пережить когда тебя бросили, сила в том, когда никто не может бросить, потому что держит "прищепка", выстоять и найти грамотное решение. Сохранить любовь. Потому что без нее теперь будет никак. Словно и не жил.
  
  В общем-то, все это сопли. Да. Но вот много замечательных людей и совершенно прекрасных философов западали на таких совершенно невозможных ветренных и диких бабищ, что вертели этими могучими умами, словно утлым, сексуально зависимым, мозжечком Лехи из Новоебинева. И изучая жизни иных выдающихся людей более пристально нежели по кинофильмам, можно не просто потерять веру в человечество. Ладно бы только это. Можно полностью утратить веру в собственные силы сопротивляться наваждению, с такой-то историей болезни человеческой любви и удручающей картиной слабости великого человека перед лицом порабощения воли гормонами. У означеной угрозы лицо бабье. Перед этим лицом, учитывая, что отечество в нешуточной опасности, пора бы сплатиться и подумать куда империя нанесет ответный удар. "Ты по яйцам ее бей, по яйцам", вспомнил Иван сцену, наблюдавшуюся в собственном детсве. Двое пацанов тогда решили разобраться с однокласницей-дразнилкой в гардеробе. First mistake, у девченок нет яиц.
  
  Голова Ивана думать перестала, его комплеск детородных и оргазмообразующих органов - очевидное "слабое звено" в системе резизтентности - никогда так и не был замечен в размушлениях о полезности того или иного действия, он всегда был настроен позитивистки, любил и лелеял свои фантазии, холил их. Это называется - холизм. Душа была в смятении, в смятке и уже не могла ни начто-то эффективно влиять. Нужно было или "брать помощь зала", а всякую публичность в вопросах веры в собственные силы Иван не любил, или "звонить" другу. Иван решил пройти терапевтический курс душа Шарко. Нет, у его друга была другая фамилия.
  
  Ну, положим, типа друзья теперь есть у всех, не при советском режиме ведь уже живем. Но Ивану-то повезло больше, у него был Иван, другой Иван, отличный парень с которым и от двухсот грамм hard liquor было так, как от изрядной дозы негаданно обрушившегося счастья, когда "бой безнадежен и чуда не жди". Иван как-то назвал другого Ивана своим alter-ego, на что тот ответил, кутаясь в плед на стуле outside sitting, в одном совершенно медитативном заведении, в окружении вполне даже артистических личностей, где можно было наблюдать уже переодевшихся в что-то полне пристойное, типа Gregory Arber прохожих даун-тауна. Зимний вечер в Каннах. Ответил он просто:
  
  - Остынь, Иван, alter-ego, звучит глупо, как прокисшая Франсуаза Саган ("Кто любит меня - за мной!"). Везли к нам из Европы, что тот Paulaner, который подают иногда теплым и дохлым в "Фатерлянде" (так они переименовали бир-штубе в родном городе, после того, как однажды, напившись в крупногабаритную даже для опытных бойцов сиську, начали преставать к немцу - хозяину заведения, уже готовые к оскорблениям словом и действием, с предложением переименовать великолепный штубе, ибо немецкий романтизм выражавшийся в именах мифических северо-немецких похотливых девственниц, типа Лауры, Вер-о-ники или Хелен Марлен, хорош только для маршей "панцер батальон" СС, а настоящий немец должен любить родину, как мужчина - "латеральный треугольник", нежно, но истово), привезли, значит, а он прокис. Называй меня лучше Alter Иваном. Мы все с тобой Иваны, Иваном может быть любой из нас. Иначе - все как-то метросексуально выходит.
  - Abgemacht, meine kleine bruder. Keine bazar, - согласился Иван. - А метросексуально, это как?
  - Метросексуалы, это мужики, что ухаживают за собой как злосчастные пидоры. Только вместо того, чтобы вести себя как предсказуемые меньшинства - спят с женщинами, и нечестиво разрушают нам рынок.
  - Отвратительно.
  - Что, спать с женщинами или ухаживать за собой?
  - Мне не нравится, когда кто-то забирается в интересную мне нишу. Недобросовестная конкуренция. Aggressive take-over bid. Враждебное поглощение.
  - Тогда уж скорее - проникновение.
  - Scheize.
  - They do that. Они это делают.
  - Суки.
  
  Со своим "альтером" Иван имел обыкновения в усталости, результирующей из праведных трудов, или как говорят иные продвинутые украинцы - "працею зморенный", сидеть и неспешно устраивать друг другу reality check, проверку на адекватность собственных представлений о реальности ее мнению о них. Чтоб если и запутаться в жизни, так хоть знать потом кто в действительности виноват, а не задаваться традиционно русскими вопросами. Когда Иван понял, что любовь начала плющить его уже реально, он предложил Ивану разрулить ситуацию своим ценным expert opinion. You know definition of an "expert"? No. A smart fella from another town.
  
  - Ну и просьбы у тебя, братишка, - отреагировал Alter Иван, на услышанное. - Уж скорее еврей подружится с палестинцем, они дружно возьмутся за руки, вспомнят об общем семитском ветвистом корне и родят двойню, словно сошедшую к нам с картины "Малыш" на пачке детского питания, чем кто-то тебе расскажет тебе о любви так, чтобы было понятно на уровне "банальной эрудиции".
  - Съезжаешь с темы?
  - Взгромождаюсь на любимого конька, - ответил Иван, задорно опрокинул в себя рюмку водки и неслышно для других посетителей пропел, - "водки съем бутыла-ачку, взгромозж-жусь на милачку, а па-атом в парилочку, тва-аю мать", - отхлебнул высококачественного эсперссо и продолжил, - вообще-то я сейчас тебе естественную формулу любви пропел, единственно приемлемую. Это - мантра любви, Иван.
  - Это - пошло.
  - Да. И что? А у тебя типа л ю б о в ь, да? Единственная женщина, "дым сигарет с ментолом", все дела, "мне б такую", is it not?
  - Иван, я люблю, ее. Реально.
  - Знаю, вижу, свидетельствую, с твоих снов записано верно.
  - Так ты съезжаешь?
  - Злю тебя. Злость часто помогает выплюнуть сопли. Сопли забивают трахею и мешают дышать. От недостатка кислорода в мозгах случаются видения и наваждения. Ладно, расскажи мне в нескольких своих возвышенных словах, о чуде любви, совершенно уникальной женщине, которую ты наконец-то полюбил, потому как ждал ее вечно и тебя так от нее плющит, что ты готов прямо в момент оргазма прекратить свой земной путь, познав высший смысл существования, а именно - реально полюбить другого человека, чтоб проколбасило до фундаментальных основ человеческой психики.
  
  Иван рассказал как сумел.
  
  - Скорбно развозишь, братишка, о делах своих сумеречных, и нечем мне тебе помочь, потому как пока не переплющит, ничегошеньки ты слушать не будешь, пусть тебе и явится ангел света, что скажет - "женщина суть врата ада", а ты ему, в кратком, разумеется, изложении - нет не такая она, честная, а он тебе в ответку: "а наказаний без вины, Шарапов не бывает, Груздеву нужно было с бабами своими разобраться и оружие не разбрасывать где попало". Оружие разбрасывал, братан? Попадания были, прямые? Засунул ты ей "шишку" изрядно, или все романтично так еще, как у Платона с Аристотелем было, ты как-то избегал в своем повествовании откровенно эротичных сцен.
  - Да.
  - Что - да? Ты ее часто?
  - Очень.
  - И как? Только не говори, что хорошо. Это - ложь, но вней - намек. Это первый раз хорошо, а потом уже - беспокойно, если прет, это не означает обязательно, что всегда в кайф. Алкашей тоже прет, только они подсели уже и спрыгнуть не могут, а любовь твоя из этой же области, тот же атмосферный фронт и много осадков, часто - радиоактивный пепел.
  - Иван, я же тебя знаю, ты ж, блядь, не такая циничная сволочь, чувствовать умеешь, зачем ты так?
  - Злю тебя. Я - честный фокусник, я о том какие фокусы проделываю, говорю до, во время, и после фокусов на debriefing"е. Соплев в тебе много. А если серьезно, Иван, ты мне рассказываешь мою историю, только многогодичной давности. Или - месячной. Месячные истории, понимаешь? Было все это у меня. И тебе на счастье, что я на пару шагов теперь впереди во льдах на пути к нетерпеливым корякам, как ледокол "Ленин" на Северной Окружной Кольцевой Дороге, от эклектики до цикличности и обратно. Фродо Беггинс. Люблю я толкиенутых, бабы у них такие все, мозгами тучные, как украинский чернозем, развести ее на "покувыркаться" тяжеловато. A challenge, you know. А я не люблю блядей, с их простыми решениями.
  - Дело говори, завязывай трепаться, напрягаешь реально.
  - Так, только давай-ка без следов насилия на моем лице, без импринтов на счет баб. Хочешь агрессию выплеснуть - пойдем потом в модный фитнес, ты меня там немножко попиздишь, я тебе позволю тебе чуть-чуть сделать это, друзья и для этого друг другу поставлены, - Иван затянулся великолепной сигаретой George Karelias and Sons, настоящей греческой, а не этим эксрементисом, что Philip Morris производит на пересеченной местности просторах Новых Независимых Государств по китайским подделочным технологиям, перемалывая табак вместе с вмещающим его мешковиной, - "Бойцовский Клуб", блин, - недобро продолжил Иван. - Я тебя пытаюсь вернуть в некое подобие лона адекватного восприятия реальности, реальность - та же девка, а им, бытует мнение, не свойственно чувство стыда, вместо этого у них выросло чувство сострадательного коварства: я ж тебя помучаю, да потом пожалею, может быть даже и дам.
  - И?
  - Так вот. В жизни происходит много чудесного. Например - секс. Усредненный, нет, - Иван решил все же себя перефразировать, - средневзвешенный мужской половой член, нет, - опять заминка, - если половой член, значит - мужской по определению, женских половых членов, как и кентавров не существует. Это - мифы древней Греции в вольном изложении Куна...
  - Иван?
  - Да?
  - Текст, Иван, текст. Сбоишь.
  - Действие алкоголя. Ладно. Так вот в среднем, во, правильно, в среднем, половой член рассчитан на 2500 санкционированных и спонтанных пусков за человеческую мужскую жизнь, хотя никто не знает в чем заключается индивидуальный лимит его. В сексе ведь дух первичен, однозначно. Сначала - хочешь ее, затем уже орудуешь внутри, не жалея ни жен ни малых детушек. Врачи утверждают, что средне недельная норма сексуального сношения, требуемая для поддержания - er- sustainable...
  - Устойчивого?
  - Устойчивого мужского репродуктивного здоровья составляет два соития в неделю же, что в пересчете...
  - Иван, я достаточно зол..
  - Я не уверен. ...в пересчете на среднюю половую жизнь...
  - Иван!
  - О! Есть! Done! Девушка дозрела: "увлажняется лоно, вздымается грудь". Теперь слушай. Сначала о чудесном. Любвей, вот таких как ты рассказываешь, бывает много, их типология ветвится по тем же замысловатым параболам что и рога, которые во время означенной любви наставляют всяким супругам, поражая их в процессуально-сексуальных правах попутно. Любовь, не типа условно нежное чувство -неизменный атребут, сопровождающий всякое "перепихнуться", где-то приблизительно об этом великолепно сказано в песне Бритни Спирс, да, Ooops! I did it again, - а л ю б о в ь, испытывают типа миллионы, а время от времени, слово за слово, условно романтически ломают в койке своих бабищ миллиарды мужских членов, в этом смысле л ю б о в ь не вполне свойственна нашей популяции. Да, действительно, истории известны случаи, когда человек встречает женщин и все у них - сказочно и всю жизнь, типа как в фильме "Ноттингил Гейт". Absolutely fabulous. Но чаще чем нет, все происходит иначе. Людям хочется этой любви, они выдумывают себе подсознательный идеал, встречают первое попавшийся объект в период обострения известной нужды, раскрывают в себе некие жабры, на них, что-то сходит извне и начинает колбасить. То что и откуда приходит мы не обсуждаем, я тебе честный фокусник, а не препод из провинциального политеха, пробавляющийся паранормальным членин... ченнеленгом, блин. "Бильбо Беггинз!", - Иван внезапно заорал "дурным" голосом, цитируя из фильма, - "я тебе не ярмарочный фокусник", а типа реальный спин-доктор в государственном авторитете. Как Караганов, только он почему-то лысый. Специалист По Всяким Штучкам. Ты хоть знаешь, друг мой, что для тебя во всей истории самое интересное?
  - Догадываюсь.
  - Думаю, что все же нет. Самое для тебя здесь интересное, это то, что не будь ты влюблен в свое желание быть разведенным, и не действуй так отъявленно еще одно обстоятельство, ты бы сам мне все это рассказывал и картинки всякие на салфетках рисовал.
  - Это понятно, а что еще за одно обстоятельство такое?
  - Усталость металла, друг мой. Рано или поздно несущие конструкции устают и начинают алкать к окружающей реальности о необходимости нисполсать им "агента случая", разрущительного такого, чтобы все под его коварным действием качесвтенно наебнулось. Время забрасывать стойких менеджеров по жизни камнями, конкретно попиздить их, сами они уже не могут изменить свою жизнь, им нужно помочь, ебнуть их так, в самый нерв, чтоб одурели от болевого шока и дали контструкциям рухнуть, они слишком хороши, too experienced for the job. С аргументами тут к ним не подкатишь, вот твой внутренний голос тебе и помагает, ведет всякие конспирологические разговоры с сущностями вокруг, и потихоньку проводит в тебе подрывные работы. Знаешь ли, обновление человека идет через разрушение прежнего, обновление - добро, но добро не занимается разрушением, вот оно и отходит в сторонку, чтобы зло вошло в твою жизнь и выполнило грязную работу.
  - Значит, Маша это - agent of change. Зло?
  - Все бабы - зло, ты же знаешь, толку с них для философии интуитивизма - чуть, да и тот сугубо утилитарный. Правда, бабы говорят, что мужики еще большее зло, но это - женская точка зрения, значит, в корне неверная, - Иван лукаво улыбнулся, - Маша твоя "просто" женщина, Машей можно назвать в принципе любой женский организм. Вопрос не в этом. Главное употреблять гормональные средства строго по назначению и не иметь иллюзий. Любовь есть разводка, Иван. "Вдоль дороги лес густой. С бабами. Ягами. А в конце дороги той" - печать в паспорте и бремя отвественности за судьбы человечества на уровне ячеек. Стерегись, дружище, ты запросто можешь скоро стать опять командиром "октебрятской звездочки".
  - Так типа других женщин не бывает, думаешь? Ну чтоб по-чесному?
  - Чесные женщины несомненно известны истории, ну те, что кроме как тебе больше никому не дают. Но за это они требуют тотальной лояльности к себе далее во всем, после клятвы на своей punani, это свойство всех индоевропейцев, частнопрактикующих моногамность. В любви, братишка, те, что покрепче - устают, и открывают глаза пошире на действительность и видят в ней и другие объекты, кроме собственно любимых, те что послабее - "сразу в гроб", бывает и так. Но есть совершенно уникальные случаи, когда ты реально встречаешь типа "нетакую". Но помни, незадачливый друг мой, про два обстоятельства. Женщины и мужчины суть две разные человеческие расы, они хотят от жизни различного, это не плохо и не хорошо, сие обстоятельство скорее трагично. Мы стремимся к иным ориентирам духа: женщина хочет всегда быть с мужчиной, а мужчина хочет к ней всегда возвращаться, а для этого ему нужно уходить, а женщине не в кайф отпускать, знаешь, отпустишь, а там всякое может случиться, разлюбит там или полюбит более высокий смысл, в секту уйдет, каких-нибудь пифогорианцев, мужику ведь вечно что-то нужно нечто такое, с заковыкосной героической загагулиной. Поэтому мы не можем видеть друг в друге благородства: то, что нужно мужчине - рано или поздно рисует его в глазах женщины как "сволочь", а то, что нужно женщине в мужчине - рано, очень рано заставляет его думать о женщинах, что они все они "стервы". Оне же не сволочи и не стервы, им просто нужно другое от жизни. Поэтому, думаю, случается так, что и те и другие начинают формировать гомосексуальные пары, с теми, кто их родной крови, на кого "можно положиться", кто "не бросит" и не "станет заниматься всеми этими женским штучками", а на самом деле с предсказуемыми и себе понятными. Женщина хочет очага, комфорта, уюта, детей, засыпать и просыпаться рядом с любимым человеком, даже если ей с колледжа и трындят о том, что вполне даже можно делать карьеру и иметь хорошую семью и что эти индивидуально прямые линии нелегких бабских судеб по закону Гринспина-Сороса однажды счастливо пересекутся и загонят какого мужика в маритальный косинус через коитус. Эт-чушь, wishful thinking, условно благие пожелания, но если им хочется в это верить и обманываться, пусть, их дело, кончать им тогда придется вручную, если вообще придется, и без мужика в окружении своих дипломов MBA и Letters of Appreciation от руководства компании. Женщины словно плывут по жизни, мужики же - двигаются по ней рывками, обе расы в жизни повторяют параболу своего оргазма. Наши интересы различны, есть, были и будут всегда. Хотя бы потому что, мужской оргазм детерминистичен и при любой метео или полит обстановке гарантирован, женский же - вероятностен и есть функция ряда переменных факторов. Поэтому, даже если не принимать в расчет соображения морального порядка, а ограничится лишь техникой быта, мужчине всегда нелишне сначала подумать о партнере и "пропустить девушку" вперед, в объятие своего Das Orgasmus. Видишь ли, друг мой, - Иван посмотрел на Ивана лукавым глазом, - Большие всегда должны заботиться о маленьких. Нда.. А совместно мы лишь хорошо производим потомство, которое, как только осознает себя принадлежащим к своей расе, заметь, я не говорю о метросексуалах, это - ошибка, тупиковый путь развития сексуальной ориентации, как плановая экономика, детишки расходятся по своим "углам". Путь же настоящих людей, а не "баб" и "мужиков" в том, чтобы заглушить в себе гендерное и позволить другому делать то, что нужно его инстинкту, а брать от человека ровно столько, сколько он ему даст сам. Кстати, тогда гораздо больше дают. Только вот "людей" мало, все больше "бабы" и "мужики". Может быть твоя Маша и "человек", а не баба, кто знает. Нужно попробовать. Знаешь ли, Иван, если она именно - человек, а не баба, тогда приз настолько высок, что можно дать себя побить. От сильного не убудет.
  - А про любовь?
  - А про любовь вот что. Человек резидентно чувствует пустоту в себе. Он хочет ее заполнить. Любовь, вот та, о которой ты так несвязно говоришь, есть самый примитивный способ заполнить эту пустоту, заполнить себя полностью чувством, стать целым, да? Человек становится настолько целым и полным, что ему уже все по большому пионерскому барабану, так ему полно, так его в иллюзорно хорошем смысле слова плющит. Смотрел бы и смотрел, не нагляделся. Трахал бы и трахал, не натрахался. Тут-то и подвох. Сначала - полнота, а потом невозможность насытиться этой полнотой. Разводка, это, в рассматриваемом случае. На то, что человеку хочется полноты, а та полнота которую он получает вот при твоей Иван любви. Градус такой любви нужно понизить, проверить на разных режимах и в разных средах. Короче, пожить вместе, и женится, и люби себе свою...
  - Машу...
  - И люби себе свою Машу, да кончай с ней. "Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас". Я имею в виду в один миг. Детей расти. Но..., - резко и манерно сказал Иван. - "Пока еще не поздно", - ох певучий я сегодня, прямо ранний Оззи Озборн, - "нам сделать остановку, кондуктор, нажми на тормоза".
  - А почему любовь - примитивный путь к полноте?
  - Потому что колбасит и не насыщает, в этой ярой и выраженной форме. В этой ярой и выраженной форме любовь суть разрушение гениального мужского организма, потому как в каждом мужчине есть гений, ибо мужик дерзновенен и при случае кладет на условности семейных ценностей со всеми приборами и препаратами и посвящает себя человечеству вообще. Кстати, чисто теоретически, мужчина может быть отцом всех детей на планете, спермы хватило бы, но "средства доставки" делают возможным лишь укомплектования численностью квелого армейского корпуса. У нас нет разделяющихся боеголовок, alas, одна цель - один выстрел. В этом смысле, мужчина, естественно, значит, природно, несовершенен.
  - А если не примитивно, в смысле полноты?
  - Сходи к попам, к даосам, к суфиям всяким. Они тебе расскажут о Пути, о том, как вечно идти и никогда не дойти, когда колбасит в меру, постоянно, качественно, но, главное - гармонично, Иван. Все что они говорят - все правда, я видел таких реально замечательных людей, а зная еще несколько эффективных способов залазить людям в башку, скажу, что не врут они, им реально в кайф жить, пусть нашему пониманию кайф сей и не доступен. Или понять не можем - нет органов понимания, или не смеем, - боимся взяться за жизнь жилистой мускулистой рукой и уже не выпускать ее никогда. Нда... Герои! Счастливые люди... - Иван задумался, вздохнул и сказал, - Нда, только вот не для мужчин с уровнем сексуальности существенно выше среднего. Да. Но, есть и другие способы. Экстремальные. Например - терроризм, война, наемничество. Это круче эротической любви, и честнее, на порядок, by an order of magnitude, потому как без баб, значит и без соплей. Не типа "умру от любви, жить без тебя не могу", а умру, обязательно умру, в бою, только вот не знаю когда, "Трою" смотрел ли, во там Ахилл, предтеча лихих полевых командиров! Жонас Савимби. Гельмаддин Хикматиар. Субкомандатне Маркос. Спортсмен!. Мужская компания самураев кагалом воюет, и сама себя еб..., ну, это, ну, типа - чудо как хорошо им вместе, после боя, в хорошем смысле. Я вот, чтоб знал, серьезно подумываю о дельтапланеризме. Только одно тебе скажу, - Иван наклонился к уху Ивана и тот ощутил смешанный аромат дорогих коньяка, кофе и сигарет, - "Сэр, Генри если вам хоть немного дорого ваша жизнь, не ходите ночью гулять на болота", - и говорящий многозначительно посмотрел на собеседника.
  - Переведи, братишка.
  - Никогда не ставь бабу во главу угла. Есть вещи на которые женщины не способны. Эти вещи часто важнее всего для мужчины. Обратное - тоже верно, также как там где есть арабы - есть нефть, все честно. Люби свою Машу, но если будешь любить лишь ее в жизни, исключая иные феномены, а этого она все равно захочет, - Иван выпустил дым сизой реактивной струйкой словно ища продырявить "зонтик" "лучами смерти", - окажешься разведенным. Не с Машей, Иван, ладно бы это, Машей можно назвать любую женщину. И, в сущности, пренебречь. Я о другом. Понял, брат?
  - Не знаю.
  - Тогда иди, чадо блудливое, и больше не греши. Out! - Иван выкинул руку с указующим out перстом так как японские танкисты отдают честь на параде членам политбюро Либерально-демократической правящей партии, - Тебе нужно сейчас побыть одному. Я сделал все что мог, умываю руки, доктор устал и хочет активного отдыха в ординаторской с практиканткой и алкоголем. Я вижу как из обоих глаз у тебя уже торчит зерно сомнения, вижу эту соринку у тебя в глазу, потому как у меня давно уже там бревно выросло на этот счет. Иди, и не потеряй означенное полезное зерно единого знания. Культивируй севооборот.
  - Куда?
  - В Германию съезди, в Гамбург, где мы с тобой всегда так олично и зажигаем. Морская романантика, холод, нужно сделать усилие над собой, чтобы войти в воду. Гамбург - первое дело для джентльмена для отдыха от любви. Дрова от переизбытка ретивой семенной жидкости в собственном дворе колют лишь итальяшки с отвратительной певучей фонетикой переднего ряда. А что, хорошее место. В Гамбурге - сила, брат. В "Рамштайне" вся она, за "Рамштайном" будущее.
  
  На этом, словно подитоживая все сказнное ранее, Alter Иван, свернул в трубочку местную англоязычную газету, предназначавшуюся главным образом для ex-pat community и мелкой компрадорской буржуазии, и прихлопнул одну из многочисленных ос, баражирующих в последнем осеннем рейде за "вкусненьким", потому как теперь вполне даже конкретно холодало и стылое дыхание поздней осени уже заставляло рефлекторно сжиматься утлые крылатые тельца в прощальной гастроли.
  
  - Эх, все развелось, букашек. "Сдавайся ведьма - Ночной Дозор. Все, братишка, ухожу в Сумрак.
  
  Иван, кончено, не видел всю эту беседу во сне, во всех деталях и незатейливых фигурах речи (это мы намеренно приводим здесь полную стенографию дискуссии, с особым тщанием сохраняя авторскую орфографию и пунктуацию, чтобы ввести читателя в курс дела и дать ему возможность собрать вводные данные для собственного психоаналитического опыта). Иван спал, и его мозг "фосфорицировал", реакции распада фосфора и образования с ним всяческих соединений, рождали в нем импульсы из которых складывалась совсем даже и не картина былой беседы, а ощущение от нее. Ощущение было каким-то успокаивающим, словно теперь ему становилось все понятно. Бег, гон, в нем, на ходу, смотришь только вперед, и по сторонам, чтобы лоб не расшибить. Тут главное найти какую-то точку стабильности, ведь если бежать вниз по одесской потемкинской лестнице с миллионом ступенек, то все равно однажды не расчитаешь, оступишься и полетишь в низ.
  
  Нужно "сделать остановку", "кондуктор", "тормоза", "пока не поздно", "Гамбург", может быть вот так таким нехитрым НЛП и запрограмировался Иван на свой необычный терапевтический "железнодорожный" сценарий, что привел его к Лукичу. Мысль о Лукиче и его разъезде, наложилась на гудок из "коматозного далека", вспыхнула, на миг вернула его в железнодорожную реальность, а потом же - стремительно метнула в ангар в стародавнем портовом городе. Иван увидел игрушечный поезд, он тоже испустил гудок, перекликаясь с проходившим по перегону Лукича настоящем составом и... "Минус Восемь" пронеслось сквозь Ивана, перестукивая игрушечными колесиками на стыках рельсов его психики. Иван на этом проснулся.
  
  И ему сразу захотелось покурить. "Ишь, Лукич, эффективная шельма, все знает наперед, присмотрись к нему", - посоветовал Ивану проснувшийся внутренний голос. Внутренний голос растягивал слова, словно тоже зевал, как Иван. "Слышь, братан, - обратился Иван к внутреннему голосу, - вот в романах Пулмана, внутренний голос, он его еще "деймоном" называет, живет себе рядом с человеком отдельно, и после вероятно, полового созревания, я так понимаю, принимает форму некоторого зверька, ты бы у меня кем был? В кого бы ты пошел, пусть тебя научат?". Внутренний голос, судя по всему растерялся спросонья, но потом ответил: "Если орлом не поверишь". "Не поверю", согласился Иван. "Тогда - котом, диким, как Журчей, в меру привязанным к цивилизации". "Годится", - ответил Иван и наскоро натягивая фуфайку Лукича, вышел на крыльцо и опять первым делом посмотрел на сахарки звезд, чтобы убедиться, что родная галактика Млечный Путь не переехала, не съехала со своих обязательств по пацанским понятиям. Галактика была на месте. Чувство некоторого успокоения упрочилось.
  
  Иван медленно потягивал "Беломор" и не о чем не думал. Ночной ветерок беспрепятственно, не пробиваясь через казавшимися уже неизбывными завалами мыслей, проникал ему в голову и уносил в прочь остатки каких-то некачественных размышлений. Но внутри Иван ощущал все еще како-то сжатый комок психической массы. Откуда не возьмись появился косолапо-полосатый кот Журчей. Он подошел к консервной банке с водой и начал жадно лакать влагу, попутно как-то воровато и даже преступно озираясь по сторонам. "Жажда", - подумал Иван, "почему на жадно пьющее существо всегда смотришь таким сочувствием? Пьет, все не может напиться, налакается ведь сейчас до полноты желудка, до тошноты разбухнет и ведь все равно неудовлетвориться. Влюблен он что ли?".
  
  Коты обладают экстрасенсорными способностями, но мысли Ивана Журчей то ли не прочитал, или же просто сделал вид, что ему все равно, что именно о нем сейчас думает новый мужик с старой фуфайке. Никакого диалога не последовало. Вместо этого, утолив жажду, котейка, недолго думая, прыгнул Ивану на колени. Помяв их вдоволь, он прижался к Ивану и залез к нему под фуфайку. Во взгляде животного Иван прочел призыв фуфайку эту запахнуть, чтобы, значит, кот получил таки свой шмат человеческого тепла. Иван решил сделать коту хорошо. Большие должны заботится о маленьких. Иван улыбнулся, вспоминая правильный разговор с "альтером".
  
  Они сидели и грели друг друга и было Ивану очень спокойно. Так спокойно, что он даже запел песню из детства, про Дениса Кораблева, тихо, чтобы никому не было слышно, разве только коту. Но с Журчеем они уже были свои парни, отдавали друг с другу свое тепло и делили на двоих одну фуфайку. Так зарождается настоящая мужская дружба. Жаль только, что Журчей водку не пьет. Но и метросексуалом он тоже не был, это было видно сразу, пусть и в ночи, невооруженным тепловизором глазом. Кот был не вполне ухоженный, нормальный кот, как настоящий мужик, с потцой и "пригарками" в глазах. Иван потрогал кота за нос. Да. И не влюблен. Соплей у Журчея не водилось.
  
  Они тихонько раскачивались, и казалось, что Иван поет коту колыбельную. Смех да и только. Если со стороны. Но со стороны их никто не видел, поэтому Иван продолжал петь не стыдясь. Это у женщин нет чувства стыда, а есть сострадание, вспомнил он. Правда? Вот бы у кота спросить, как с этим делом обстоит у ихних баб. Но вместо вопроса настоящему котиному мужику он продолжил пение:
  
  На дальней станции сойду
  Трава по пояс
  Так хорошо с былым наедине
  Бродить в полях ничем
  Ничем не беспокоясь
  По васильковой синей тишине
  
  На дальней станции сойду
  Запахнет медом
  Живой воды попью у журавля
  Тут все мое и мы отсюда родом
  И васильки и я и тополя
  
  На дальней станции сойду
  Необходимой
  С высокой ветки в детство загляну
  Ты мне опять позволь
  Позволь мой край родимый
  Быть посвященным в эту тишину...
  
  Иван докурил сигарету, поежился и решил возобновить сон. Кот спрыгнул и замер.
  
  - Ну что, братишка, в дом пойдешь, или как? - спросил Иван и кота.
  
  Кот не ответил, хотя, по всей видимости, понял о чем спрашивают. Он развернулся и прыгнул в ночь. "Террорист-одиночка", подумал Иван, пришел отогрелся, и вновь на задание. Уважаю. Герой. С уровнем сексуальности выше среднего".
  
  Иван вернулся в постель и закрыл глаза. "Ну и что теперь будут показывать, как думаешь?", - спросил он у внутреннего голоса. "Судя по всему, следующий сон будет менее глубоким. Первый, видать, был о самом сложном для нас. Теперь посмотрим, что у нас дальше на повестке дня". "Умный ты, рассуждаешь грамотно", - похвалил его Иван. "Я делаю это", согласился внутренний голос. Иван уже без всяких предварительных argy-bargy, торговли с собственным сознанием, сказал себе, что может уснуть и, на удивление себе, уснул быстро. Даже не заметил как.
  
  Теперь он сидел в кофе-шопе в гостинице, находящейся под настоящим международным управлением и вдруг отметил про себя, что наш персонал обслуживания может быть совсем не так уж и плох, ежели-поелику ему своевременно и поглубже засунуть немецкую воспитательную компоненту. "Шишку вставить". Престарелые работники советского общепита, в "белых халатах черного цвета" уже не способны были перековать свои непривыкшие к customer service орала, на элегантные мечи современного кейтеринга. "Старый конь" не просто портил борозду общественного питания, он ее увечил, потому как сколько ему не клясться на учебнике маркетинга Кетлера, не в жисть не исполнить присяги Mission Statement, скажем, компании Coca-Cola: "поить дебелый плебс добротным напитком и contribute to the world peace".
  
  Но это не было главным по нынешним временам. Главным было то, что он давно уже чувствовал как, если напропалую орудовать терминами психоанализа, в глубинах его подсознания назревал протест. Гроздья гнева. От того, чем ему, порой, приходилось заниматься, вовсю кадило чем-то малоаппетиным, пахло серой, что ли. Иван чувствовал, что мирится с инсургентами, подпитываевшимися нервными импульсами совести, ему становиться тяжеловато и хотя, после каждого нового эпизода, он протягивал куда-то вглубь означенного подсознания пальчик -так мирятся дети - нередко проходило достаточно много времени, покуда из недр нечто высовывалось в ответ. Сейчас на его зов все больше являлся не миролюбивый пальчик партера по переговорам, а воинственный и циничный кукиш. "Я испытываю, - вспомнил Иван из непреходящего наследия Стаса Намина, - настоящую, не по прошлому ностальгию, Ностальгию по настоящему". Реальную такую, значит, ностальгию, всамделишную.
  
  Человек, вошедший в кофе-шоп, кого-то искал глазами, характерно оглядываясь по сторонам. Иван, словно компьютер, в котором избыточно понаоткрывали программ-приложений, надежно завис, когда увидел этого искателя нужных человеков поближе: перед ним стояла гуманизированная версия Силвестра Сталоне, помоложе и с более тонкими чертами лица. Сбит человек был крепко, но без рельефа мускулов: так выглядит добротный топ-менеджер средней руки после спортзалов и йогуртов по утрам во время неизменной пробежки прочь от калорий.
  
  - Good morning, you are..., - пропел на южно-английском наречии молодой человек в великолепном костюме в полоску и модном в этом сезоне галстуке, тоже в полоску, только косую.
  - Иван, - ответил Иван.
  - Naturally, естественно, - сказал молодец, - так в вашей стране могут звать любого. Что ж, Иван, сейчас на место прибудет мой компаньон и мы расскажем друг другу о наших ожиданиях от несомненно взаимовыгодного сотрудничества.
  - We"ll do that. Мы сделаем это, and yourself, а вас?
  - John.
  - Оригинально.
  
  Подошел компаньон, Марк, stiff upper lip, "правь Британия морями, Britons never will be slaves", детство в колониях, Eaton boarding school, Cambridge University, далее - везде, "у Англии нет вечных союзников, есть только вечное желание наебать партнера", и начал излагать суть дела. Мы супер-трупер-паратрупер финансисты-адвокаты, Лондон-Сингапур- Бухарест... "Жмеринка", - съехидничал внутренний голос-дикий кот. "Shut up, bobcat", - цыкнул на него Иван, -"идет постановка задачи, творится таинство, не пизди". Мы приехали к вам, но у нас много опыта. Мы хотим сделать все лучше чем у них, а они не делают лучше, потому лучше сделать это нам, потому что у нас много опыта. Мы в Бухаресте...и у нас много опыта. Но они... и у них мало опыта.
  
  - Вы хотите развалить национальную компанию и переманить ее ключевой персонал? - Иван разрезал матку правды и извлек выжимку из услышанного. Англичане поморщились, как лорд Джадд при упоминании "полковника КГБ".
  - Видите ли, Иван...
  - Вижу, Марк, отчетливо. Слышу немного хуже, фонит, избыточные обертона, но цель ваша ясна. Что вам нужно от меня?
  - Переговоры. Конфиденциальные. Вы должны помочь нам их вести, а потом - сесть на телефон и прозвонить ключевых сотрудников, предложить им наши привлекательные competitive terms, ну и социальный пакет. Мы верим, что у вас получиться.
  - Я всецело разделяю вашу у уверенность, Марк.
  - У вас много опыта?
  - Опыта много у вас. Скажем так, я настойчив в достижение цели.
  - Похвально.
  - Вот мои расценки в час.
  - Это очень высокие расценки.
  - My rates are not negotiable, Mark.
  - Иван, мы - опытные люди, мы работаем в банкинге, все в этом мире negotiable.
  - Значит я живу в паралельном. Марк, I repeat, my rates are not negotiable.
  - Да, но, вот, например, в Румынии, там где мы работаем аналогичные услуги...
  - Замечательно, что вы работаете в Румынии. С вашим опытом можно подумать еще и о Молдавии, захватить при этом регион не признанной международным сообществом Приднестровской Молдавской Республики, но вы предлагаете мне, по сути, заниматься уничтожением...
  - Conflict resolution...
  - ...и headhunting"ом, по цене починки канализации в штате Коннектикут. Ваша позиция кажется мне неконструктивной, mate.
  - Don"t try to be difficult, вы вредничайте, Иван.
  - Вредничает девушка во власти предментструального синдрома, деловые партеры четко очерчивают границы своих интересов. Применительно к нашему случаю - финансовые. Причем, заметьте, Марк, что вопросы морального выбора я оставляю за скобками в ожидании толкования основных мировых религий. Не заставляйте меня сказать, что то, о чем вы сейчас так живо повествовали, составляет не что иное как предмет моей сделки с собственной совестью, все это не только противозаконно, но и безнравственно, а моя совесть не успокоится при малой сумме отката. Я использую часть kickback на благотворительность. Эта extra mark up составляет значительную часть моих накладных расходов. Cost of doing business. Издержки производства.
  
  Через несколько часов в кофе-шоп явился владелец компании, которому и были предложены выгодные условия сотрудничества, обширный международный опыт, соблазнительное увеличение основного фонда и прочие дары западной традиции бизнеса, честного как ранний Мартин Лютер Кинг (Вэндрос). Радикальный face lift. Компартийные "былое и думы" Ивана Кузьмича, владельца, лежало тяжелым пропитым прошлым на его лице, эпоха пост-советского капитализма добавила ему запаха Dune For Men. На лице его застыла композитная маска из желания все же попробовать и тонкого ощущения подвоха. Where is the catch? There where the hook is.
  
  - Вас не устраивают наши предложения? - устами Ивана спросил Кузьмича Марк.
  - Заманчиво, - ответил Кузьмич, докуривая до нервно-сжимающих фильтр пожелтевших пальцев.
  - И что же?
  - Я думаю.
  - Тогда позвольте мы еще расскажем вам о нашем опыте.
  
  Протест вырвался наружу Ивана. Штурм! Иван переводил Марка Кузьмичу, характерно повторяя интонации говорившего и таким образом сливаясь с ним в акте вербальной коммуникации. А потом, оставаясь в этом же, неизбывно вечно радушном поведенческом ключе западного бизнеса, начал говорить своим русским внутренним голосом.
  
  - Слышишь, Кузьмич, сейчас смотри на меня, но не меняйся в лице, веди себя словно ни в чем не бывало, понял меня?
  - Да.
  - Good, - сказал Марк, - мы работаем в Румынии, там у нас серьезная операционная база...
  - Так вот, - "переводил" Иван Кузьмичу, - эти бакланы приехали сюда, чтобы развалить твою компанию, они войдут к тебе в бизнес, спровоцируют менеджмент кризис, и выпрут тебя оттуда, как жучку, а до этого - сманят у тебя всех твоих лучших орлов, чтоб у тебя крупно не заладилось, понизят капитализацию, так что стоять не будет не только уровень продаж, но и елдак твой коммунистический, что еще Хрущева видел, и настанут тебе полные кранты. Смотри, не протеки сейчас, эмоций не выражай, тихо сиди, что знаешь о чем задумали - молчи, сейчас согласись, а потом откажись от встречи, слейся. Это тебе не бандиты с крышей, этим доить тебя незачем, бляди эти резать тебя станут под корень, чтоб больше ничего не выросло у тебя. Такой опыт у них реально есть. Понял?
  - Да. Вот суки, а?
  - Yes, - "перевел" Иван Кузьмича, - он сказал, что ему нужно еще раз подумать, но он уже почти решился. Ему нужно посоветоваться. С женой.
  - С женой? - удивился Марк. - Why is that?
  - Скажи что-то, Кузьмич, чтоб я перевел, не молчи.
  - Суки, бляди американские.
  - Иван Кузьмич сказал, что жена его, Мария, второй после него крупный акционер компании, без нее он не может.
  - Мария? - повторил Марк. - Хорошее имя. Красивое.
  - Так могут, по сути, звать любую женщину, - произнес Иван.
  
  Сказав это, Иван почувствовал, что проваливается глубже в уровни сновидческого, ранее упомянутого своим "альтером", сумрака, в сон более глубокий и чумовой, к Маше, в горячку постели, в раж Matrazen Kamf, что его собственное тело вновь обжигает тело любимой женщины. Иван дотронулся рукой до ее sinister triangle и тут же в нем возникло какое-то ощущение конфликта. Он не понял, что происходит и что это за ощущение. Потому что Иван всего лишь смотрит свой сон, мы же- непросто делаем это вместе с ним, мы еще способны, не будучи влюбленными в такой разрушительной степени ни во что, спокойно анализировать, как это делают Дуня Смирнова и Таня Толстая в "Школе злословия", за кадром. В кадре-то они - совсем даже радушные тетки и в открытую возбуждаются на Диму Диброва, а за кадром, понимая что это все же для замужних девушек зазорно, говорят как аналитические дамы, типа, да понимаем мы все, все это понты и благоглупости. Так не бывает.
  
  Так вот Иван ощутил конфликт двух стремлений: продолжать участвовать с Машей в борьбе за кто быстрее отдастся страстям контрагента и нежелании того же, ведь соответствующий сюжет уже был просмотрен. Мы-то понимаем, что второй сон Ивана - куда менее глубокий, а менее глубоким сном человек уже может немного управлять, задавать ему направленность и, в некоторой степени, выравнивать при необходимости вектор. Населять его нужными людьми, и даже заставлять их что-либо делать.
  
  Иван вынулся из низких чумовых уровней сна, но обратно к гостиницу к бритишам не попал, видать перелетел. Вместо этого он оказался, по всей видимости, в более интересующем его подсознание месте. В избушке Лукича. Лукич, атипично умный для железнодорожника низших уровней посвящения в тайны МПС, должен быть раскрыт. "На кого ты работаешь", Иван вспомнил, как в фильме "Мертвый сезон" иностранная сволочь прижигала Донатосу Банионису его прибалтийские соски красивой зажигалкой.
  
  - Лукич?
  - Да, Иван.
  - Так скажи мне, только честно, почему ты осел здесь? Только я тебя прошу, без толстовства и прочих атрибутов сельской интеллигенции, якобы живущей чаяниями и вызовами села.
  - Хорошо. Думаю пришел черед. Разоблаченная Изида.
  - Блин, ну ты умный.
  - Пошли?
  - Куда?
  - Да в коморку мою, покажу тебе кое-что
  - Chamber of secrets?
  - Что-то вроде, мой нетерпеливый Гарри Поттер.
  
  Они прошли через череду комнат, которых у Лукича в избе случилось многовато даже для разнузданной фантазии сна и оказались в просторной светлице. Все предыдущие были обставлены мебелью из балтийской сосны в стиле "немецкий каунтри-стайл", вместе с тем были и хоромы, обставленные из IKEA. Светлица же предстала сновидцу выполненный по всем канонам добротного колониального интерьера, как заведение в начале фильмы о League of Extraordinary Gentlemen. Взгляд Ивана сразу уперся в добротный немецкий барометр. Он указывал стрелкой в левый крайний предел "Verenderlich", совсем близко к "Regen", провозглашая приближение неумолимой стихии. Быть дождю. Близиться буря. Атмосферный фронт. Послезавтра. Барометры, как и бабу не проведешь, они комплектуются весьма даже особым чуем для диагностики и профилактики магнитных аномалии в поведении мужского организма.
  
  - Вот смотри, - Лукич сделал рукой широкий жест, как бы приглашая в путешествия по глубинам памяти, - Welcome to my world.
  
  На стене Иван увидел в рамочках десятки дипломов. Свидетельства полученных научных степеней, участие в симпозиумах, благодарственные письма правительств и народов мира. На стеллажах изобиловали пузатые научные труды, и на каждом корешке, латинскими и славянской буквицами: "Лукич", "Lookitch" и даже на "старорусском": "Лукичъ". "Нет, ну это уже совсем бред, такого не бывает", - возразил внутренний голос. "Сиди тихо, он сейчас колоться начнет", оборвал его Иван.
  
  - И? - поторопил было Иван рассказчика.
  - Ну, ты видишь, все у меня было. Работа в университете, международная деятельность, стихи писал, прозу, поклонницы, любовницы, эксклюзивный орал, заседал в комитетах по правам человека и спасению дельфинов. Чем больше работал, тем меньше времени оставалось. Чем больше денег и славы, тем меньше себя. Все в меня стеклось, и работа и деньги и люди. И вот однажды, все меня так достало, так напрягло, да, вот нечто во мне и самозапустилось, и я побежал. Понял вдруг как-то сразу, что должен себя потерять, чтобы потом найти. Лучшую версию, более пригодную для жизни. It is only when I loose myself to someone else, that I find myself.
  
  "Это - Depeche Mode", - заговорщицки шепнул внутренний голос. "Слушай, ты посидишь тихо еще пару минут?". "Так уже и так все ясно, как в дурном прогрессорском романе или поэзии английской, типа: Find some time to think and stare. Блейк или какой еще черт. Пошло это". "Пошло, пошло..., - перекривил Иван, - зато, блядь, смотри как эффективно, человека реально ведь прет хронически, он на все положил с прибором и созерцает себе в кайф. А я тебя, мудака, сколько раз просил решение найти, разрулить чуму, а ты мне, что? ...Видишь ли, все так сложно, вот, смотри как у того было, а вот как в книжке написано, а вот люди говорят, свидетели свидетельствуют...трепло психоаналитическое. Оглянись, уразумей отчего люди в таком непрерывном кайфе живут, и дом у него ломится от мебели стильной, значит лавандосом упакован как надо, и на лице - несходящая улыбка созерцателя. И бабу свою он колом потчует, что та от него под гнилым предлогом к сынкам-внучкам съезжает, схорониться, либидо набраться. Простые решения - самые верные. Озарение приходит не со всякой логической ботвой, а взяло - себе и все, ты уже в колониальном интерьере". Внутренний голос молчал. Обиделся.
  
  - Ну, понял, Иван, как дело то можно поправить-то при желании?
  - Понял, Лукич. Спасибо тебе за demo-version.
  - Тогда пошли, дым пустим, курить охота. Просыпайся уже. Нет, - Лукич сделал рукой приостанавливающий жест и замер.
  
  Иван замер вместе с ним.
  
  И тут он оказался в поезде, в вагоне, где была устроена столярная мастерская. Там пахло свежераспиленным деревом, древесной смолой, свежестью только что разрезанных волокон целлюлозы и немного - скипидаром. Совсем чуть.
  
  - Смотри, - Лукич взял в руки рубанок и проехался по доске.
  
  Доска поддалась, по ней как бы прошла сладострастная рябь и в воздухе усилился аромат свежей древесины, словно в воздушном пространстве кто-то попрыскал дезодорантом-освежителем Air Fragrance.
  
  "Так компанию можно назвать, авиаперевозчика", - внутренний голос уже не чувствовал себя в опале. "Типа Air Lingus". "Ага, - вторил ему Иван, - Air Кунилингус, тебя я слушать никогда сегодня не буду. Спи, мудозвон".
  
  - Видишь, Иван, как древесина прется от того, что я с ней совершаю. Потому как делаю это не за функциональные обязанности, положенные по должности, не из-за денег, славы или чтобы бабе какой у которой про меж ного огонь, угодить, а оттого, главным образом, что именно вот это и хочу делать по жизни. Я всегда хотел заниматься чем-то подобным, с детства, с первого посещения пилорамы. Я - прирожденный плотник, а озадачивался в основном астрофизикой. На хрена мне это было нужно, не знаю, столько-то времени потерял. Не престижно, не престижно... - Лукич словно перекривил кого-то родом из своего противоречивого детства, - у нас неправильная система ценностей в обществе, Иван. Престижным должно быть то, от чего человека прет. Тогда он счастлив, даже если с бабой у него нелады, или если он не согласен с политикой правительства. Потому что вот она, real love, понимаешь, любить то, что делаешь, всегда, спокойно, тихо и в огромный кайф с миром в душе, right?
  - Не знаю, - ответил Иван.
  
  Ему в голову вдруг снова влетел приближающийся паровозный гудок, а за ним вскорости последовал и поезд. Вагоны проносились через Ивана и когда последний уже почти покинул его психические пределы, из тамбура последнего вагона некто пронзительный звоночком серебренного колокольчика прокричал Ивану в лицо: "Минус Шестнадцать", и Иван проснулся.
  
  "Что ж это так во рту-то сушит, ведь и не пил ничего, вчера, кроме атипичного пива Beck"s, а сушняк такой стоит, что мороз в Карелии", - подумал Иван про себя. Из собственных психических глубин раздался тихонький голосок, пробивающийся словно худосочный росточек через асфальт, - образ так сам и просящейся на глянцевую обложку компакт диска музыкального коллектива, играющего в стиле "индастриал".
  
  Голосок явно хотел поговорить и разведывал оперативную обстановку, не отошьют ли его обратно, в глубины, матом. "Почему в Карелии, ты ж там не был?", - пропищал стервец. "Не был, зато я на Чукотке был, какая разница, все равно сушит". "Так ты ж "Беломор" куришь, в нем табак, а табак, по сути - та же трава", голосок крепчал. "Трава по сути есть нечто другое, чем табак, хотя это и близкие части речи. Только "трава" - существительное, а "Беломор" - прилагательное". "Но.., - начал было голос. "Молчи, тебе веры нет, you failed me, не умеешь предлагать эффективные решения - смотри и учись у эффективных change manager"ов, таких как Лукич", резко, в очередной раз оборвал внутренний голос Иван.
  
  Иван вновь накинул фуфаечку и вышел на крыльцо. Сел. Занимался рассвет. Галактика ушла в другие миры, звезд не было видно. Небо затянулось тучками. "Не врет, барометр," - подумал Иван и вовремя спохватился чтобы не низвергнуться в примитивно мистическое. "Барометр же во сне, чего это я. Молчи", - упредил он внутренний голос. Трава вокруг уже набухла освежающей росой, Ивану захотелось пройтись по росной поверхности, но он подумал, что будет ведь зябко и потом ноги грязные, наверное, и влажные. Передумал. В кустах раздалось како-то шевеление и Иван понял, что это грядет косолапо-полосатый кот Журчей. Двигался он как-то нехарактерно, словно был не один. Или один, но с тяжелыми мыслями в голове, голова животного немного больше чем обычно клонилась к земле. "Пьян", - подсказал внутренний голос. "Дурак", - отозвался Иван и грязно выругался, поминая его, внутреннего голоса мать. "А кто у него мать"?, подумал Иван философски. "Ну уж вряд ли совесть, совесть не разводит, а это -т шалун еще тот. У него вообще нет матери, отец один, типа "Цензор" или - Super Ego, делал его через задницу, как все у Фрейда".
  
  Журчей приблизился вразвалочку к Ивану и тот увидел, что влекло настоящего котиного мужика к земле. В своей пасти коток держал мышь, почти дохлую, только лишь рефлекторными движениями говорившую о том, что и она пребывала в этой земной юдоли скорби пока обстоятельства ее насыщенной опасностями жизни не сложились иначе. Журчей подошел к ногам Ивана и положил перед ним мышь, как бы, языком телодвижений, предлагая: "На, братишка, покушай, вижу, что нелегко тебе, синий весь, жизнь - штука сложная, чтобы бороться нужны силы, отобедай теперь".
  
  Иван есть не хотел в любом случае, а мышь - тем более. Но в их отношениях с котом возникла некоторая многозначительная пауза, грозящая оформиться в досадную напряженность - парень старался и хочет помочь по-человечески, значит - отказываться было неудобно. В то время как съесть мышь сейчас было выше сил. Иван взял мышь в руку и поблагодарил кота. Кот был настоящим другом. Диверсант, ходил на "ту" сторону и принес "языка".
  
  - Иди к о мне, братишка, - предложил Иван коту, - Я обязательно это как-нибудь съем, утром, хорошо? Спасибо тебе, а пока я ее под крыльцом заначу? Нет, - поправил себя Иван, - мы с тобой утром ее вместе съедим, за завтраком. Deal? Abgemacht!
  
  Кот прыгнул Ивану на колени и они докурили с ним папиросу. Потом Иван снова замерз и решил, что ночь нужно доночевать до конца. Они расстались с Журчеем до завтрака, каждый ушел по своим делам. Иван - смотреть сон, кот- а кто знает куда ушел кот? Может быть снова, за "линию фронта"? Или в деревню, к бабам? У котов женщины ничего не стоят. Ни подарков, ни чувств, ни даже денег. Хотя, если задуматься, женщины и у людей ничего не стоят, ибо приходят к людям с тем, чтобы их отоварили, зачем же, если задастся вопросом в философском контексте, платить за то, что ты сам отдаешь? Нет, в Германии, например, нужно платить, чтобы машину сдать на свалку, но мы же говорим, скажем, не о железяках, а, опять же, о любви? Зачем же платить за любовь? Правильно, незачем. Тогда почему, все же, мужики преимущественно все-таки тратят деньги на женщин, причем некоторые - в особо крупных размерах? Глупые, потому что, далеко отошли от природы, а коты живут животной жизнью и потому почти все получают бесплатно. Ну мышь приволокут, так ее поймать, если умеешь - всего-то делов, а приволочь, так это даже вовсе и не плата, а так - напряг-минискюль как декларация намерений. Коты всегда делают, что хотят. Они эффективно организуют свою жизнь. Это люди глупые, "за все в жизни нужно платить", все дела. Неправильно это, "против природы". В природных условиях все по безлимитному тарифу, все входные и исходящие бесплатно, а связь образуется всегда, покрытие в природе плотное, в смысле причинно-следственных связей. С котами все иначе. Коты мудры: ноль инвестиций, остальное - прибыль.
  
  Иван вновь залез под одеяло и опять же на удивление легко заснул. Если бы он знал, тоже, что и мы сейчас, то уснул даже бы и без малейшего беспокойства, которое все-таки в нем все еще оставалось резидентно. А нам известно, что третий сон - уже совсем поверхностный и настолько легко управляемый, что в нем можно все устроить как надо, навязывая оппонету свою инициативу вполне безнаказанно. Иван в этом, естественно, отчета себе не отдавал, разумеется, поэтому действовал не намеренно, а, скорее, инстинктивно, хотя и в том же направлении. А ведь именно это в жизни и важно, важно не как, а что. Ведь в жизни о нас судят по результатам.
  
  В своем новом сне Иван оказался в подземном переходе, самом большом в родном городе. Ему часто приходилось скитаться по этой "трубе", долго выбираясь наружу по ходу какого-нибудь дела или просто путешествуя без очевидной цели. Но сейчас он все шел и шел, шел прямо и поворачивал, заходил в магазинчики, зашел даже зачем-то в Baltman, примерил там приглянувшийся серый костюм, решил непременно его купить; заглянул и заведение "питание наскоро", чуть было перекусил, а затем опять - все шел и шел, по этим закоулкам, и никак не мог выбраться. Иван уже начал беспокоится, ведь сон должен был быть управляемым, ему это обещала вся логика сновидения, сны-то он уже и раньше видел, так что порядком уже поднатаскался.
  
  Ему даже захотелось спросить у прохожих, почему же он никак не выберется на искомую поверхность, к шуму машин и зелени листьев, к жизни, зачем все так неуклюже затянулось? И если бы мы с читателем были рядом, мы бы, естественно, смогли бы ему, с нашим-то совокупным психоаналитическим чутьем and experise, объяснить, присоветовать, отчего же это так у него ничего сейчас досадно не выходит. Мы сказали бы ему тогда, что, "в самом деле", он шатается нынче по всяким потаенным закаулкам своей собственной растревоженной души, разбуженной действиями агентов влияния перемен, и все силится найти ответ. Ответ ведь где-то обязательно есть, он кроется, таится, теряется в нем самом, и Иван несомненно найдет его, как только нужным образом настроится и станет искать целенаправленно, когда действительно, а не на словах наяву, перестанет желать хаоса, захочет порядка. Ведь очень важно разобраться чего же ты хочешь на самом-то деле: когда-нибудь найти или постоянно хотеть искать. Вот тогда-то, узнав, чего ему нужно немного больше от нынешней жизни, Иван сам, без какой-либо подсказки извне, и создаст яркий образ и будет потом разговаривать с ним, думая все равно попутно, что во сне ему явился некто весьма головастый, а, может быть, и вполне астральный, что он вскоре уже все ему объяснит как надо, выложит каждую из пронизанных тончайшими торсионными полями карт на стол судьбы зеленого сукна, хотя мы-то с вами уж точно понимаем, что за исключением весьма редких случаев, с кем бы человек ни говорил, во сновидении или бодрствовании, он всегда ведет разговор лишь только с одним собеседником, который действительно знает все. О себе, с собой. А потом уже, если захочет прислушаться, может услышать и другие голоса, вещающие на неслышных для внутреннего уха низких частотах.
  
  "Даже протянутая рука из мрака должна быть собственной рукой", говорил один свами. Кстати, если во сне, то лучше так, а то означенный свами занимался трансцендентной медитацией, а это, говорят, чревато. Тем, что уже и наяву к тебе тянуться множество рук из мрака. Свами это не с ними.
  
  И вот, наконец, он увидел в толпе знакомое лицо. Это было лицо телеведущего, единственно толкового по мнению Ивана, которого только и стоило уважать, пусть и за то, как он хорошо рассказывает о кинематографе. А еще он был как-то очень приятно бородат. Телевидущий существенно порадовал Ивана однажды дельной intro о культовом австралийском фильме Romper Stomper, о нелегкой судьбе австралийских скинхедов, которых в то далекое и беспечное время контрразведка еще не успела оценить по их неоспоримому достоинству и радушно предоставить для тренировок сосбвтенные лагеря, думая об австралийской родине на опережение.
  
  Они часто встречались с телеведущим взглядами, не знакомые, не представленные и оттого, оставаясь джентльменами, не способные как-то так запросто начать развлекатиь себя неспешной светской беседой. Жизнь сталкивала их друг с другом в разных общественных местах, "просто" заведениях, в городе, загородом, в других странах, а однажды, он даже встретил этого человека три раза за один день во все том же бесконечном переходе. Они всякий раз, заприметив друг друга, задерживали взгляд на примелькавшемся лице, словно вот-вот заговорят, но всегда же и проходили мимо.
  
  Иван почему-то подумал, что если кто и знает о чем ему теперь так непременно нужно догадаться, так это именно этот странно знакомый телеведущий человек. Иван назначил его во сне себе ответчиком, выбрал его, как, по версии Лукича, "бабы выбирают нас". И когда их взгляды вновь встретись, Иван решил, что теперь он заговорит первым. Кто-то кому-то всегда оказывается более ценен. И в любви и так. Иван сказал себе, что сегодня случился замечательный оправдывающий все день - скоро дождь, барометр однозначно указывает на "Regen", значит, у него есть веские причины запросто изменить ненужной традиции. А может быть...? "Просто" усталость металла? "Ответ теряется в веках".
  
  Как водится, по обыкновению встретившись глазами, они на секунду застыли. "Тот" человек уже готов был вновь отвести взгляд, и уже начал было совершать соответствующее движение головой, как Иван решительно приблизился к нему и тихо сказал:
  
  - Здравствуйте.
  - Добрый день, - ответил будуший собеседник своих мягким голосом диктора- модератора. В "жизни" он был еще более харизматичен, и, кстати, гораздо выше, Иван рядом с ним казался себе коротышкой, чего с ним отродясь не бывало.
  - Пойдем? - предложил ему Иван.
  - Пойдем, - согласился человек телеведущий.
  
  И они сразу же вместе вышли из подземного перехода. Оба двигались уверенно, словно знали куда идти. Расположились в небольшом, но достаточно стильном кафе с приятными барышнями-официантками в премного милых зеленых немецких передничках и пестрых платьицах, биологически правильно обтягивавших круглые попки, и каких-то пилотках, что ли.
  
  - Меня зовут Иван, - сказал, выхваченный Иваном человек из толпы.
  - Спасибо, - почему-то поблагодарил Ивана Иван и забыл представиться.
  
  Это ничего, ведь Иваном, по сути, можно назвать любого из нас.
  
  Подошла одна из девушек в "пилотке" и предложила меню. "Маша, официант", значилось у нее на lable-badge.
  
  - Мне, пожалуйста, кофе эспрессо со сливками и сто грамм "Сараджишвили", пять лет, - сказал Иван.
  - А мне - черный чай и сливки, такие, что обычно подают к кофе, - сказал Иван.
  - У нас нет сливок, у нас есть только молоко, - извинилась Маша.
  - Это ничего, - успокоил Иван нарядную девушку, - это ничего, - "There, there, that"s my girl..."
  
  Оба собеседника никак не решались продолжить нужный разговор. Но заговорили друг с другом наконец, после многочисленных эпизодов встреч и расставаний, хотя, наверное, не могли все-таки окончательно свыкнуться с мыслью, что в их странных отношениях теперь будет все иначе. Что возврату к "мистическому" прошлому нет.
  
  Мы все часто оттягиваем следующий шаг. Потому как из жизненного опыта нам известно - все интересно лишь поначалу, а потом уже - неинтересно. Что за любовью следует отчаяние. Вне досадного правила находятся лишь те исключительные случаи, когда интерес, однажды зародившись, уже только нарастает, когда предмет такого интереса, будь-то человек, вещь или явление, входят в метаболизм твоей психики, без этого предмета ты уже не можешь хоть как-то нормально жить, во всякой разлуке с ним у тебя наступает жестокая ломка. Именно поэтому такие случаи называются исключительными, так как их нужно непременно исключить, сделать так, чтобы они никогда не случились. Чтобы не узнать о том, как невозможно будет потерять необретенное в полной мере. Счастье трудно найти, но терять его убийственно.
  
  - Иван, я давно хотел с вами поговорить. Мне всегда казалось, что вам известно нечто для меня решительно важное, - начал было Иван, - только сначала, если позволите, я расскажу вам немного о себе, мне потребуется минут сорок. Мне нужно ввести вас в контекст...
  - Незачем, Иван, - сказал собеседник и посмотрел на Ивана.
  
  Зрачки говорящего резко расширились, словно вспыхнули, упреждая ненужные и долгие объяснения, и в этих зрачках Иван увидел мелькание своих дней, словно кадры в ускоренном фильме. Так, говорят, люди перед смертью видят всю свою жизнь, с самого рождения. Так говорят. Этим образом подсознание рассказывает человеку о всем когда-либо пережитом и случившемся, чтобы тот отыскал в собственном прошлом причины, близкие по смыслу к теперешним, из-за которых он терпит нынешний свой разрушительный кризис, "пьет губительную волну" и захлебывается. Чтобы спастись, выбрать способ решения проблемы, ведь если еще жив, значит - ранее был эффективен, как Лукич, в него выстреливают чередой былых образов и знаний. Кто? Мы все комлектуемся системами безопасности: совестью, внутренним голосом, чувством противоречия, инстиктом самосохранения, рассудительностью, пусть каждой сестре и уготована своя серьга, разной весовой категории и пробы драгоценного металла. Человек - очень прочное существо. Он многое выдержит если есть главное, вязкое и связующие его воедино. "Идеология". Идеология это система, сврехсистема, if you will. Все остальное - случайность, а всякая случайность стремится к хаосу. А всякая система стремится к порядку и всегда побеждает любую случайность, если идиология есть, на месте, in place. Ее мы обретаем и теряем сами. Об этом говорят мало.
  
  - Что ж, тогда мне незачем, рассказывать о своей жизни, - сказал Иван.
  - Да, незачем, в сущности у нас у всех одинаковая жизнь, каждого из нас можно назвать Иваном, - ответил "кинокритик".
  - Мне очень плохо и я мучаюсь. Утром я просыпаюсь в ту же самую "чуму". Ее я оставляю вечером возле кровати дожидаться моего пробуждения. Только во сне я от нее немного свободен, но "чума" эта теперь проникает в мои сны. Обо мне говорят, что у меня кризис среднего возраста.
  - Так говорят. Но не говорят, что нужно делать. И умалчивают о том, что вам, все же, повезло.
  - Мне?
  - Вам. Потому что у вас не кризис среднего возраста, вам до него далеко, и еще потому, что сейчас вы, по всей видимости, получаете прививку от некой болезни, из за нее возникают многие кризисы. Вы переболеете, Иван, а когда случится неизбежное - потом уже, будете знать, что делать, потому что переболеете в легкой форме. Когда приходит такая беда как у вас сейчас, нужно, помучившись решением нерешаемых проблем ровно столько, чтобы извести себя до полной усталости от жизни, успокоится, а затем какое-то время жить одним днем. Лишь одним большим днем и никаких стратегических мыслей, вы должны запретить себе думать, кроме как о том, что будете делать вечером и с кем. Если у вас здоровые инстинкты, то они станут вести вас по безопасному кольцу, долго, неспешно, пока у вас не образуются силы думать о будущем. Потом у вас появится вектор. Отложите ваше перо, которым пишите планы собсвтенной жизни, вы должны соскучится по сочинительству, а перо и бумага - по вам. Весь этот период станет одним днем, совершенно обычным, в который ничего не произойдет, даже если вокруг вы увидите много непривычного и чудесного. Вам теперь нельзя думать. Сейчас многих разбивает грипп, скоро поздняя осень, Иван. Она смениться зимой. А в гриппе самое тяжелое это осложнения.
  - Что же происходит со мной?
  
  Иван протянул Ивану "меню" заведения, открытого на странице с огромной картинкой. Он принял "документ" в свои руки и посмотрел на фотографию. На ней был изображен обычный плавкий предохранитель, только вместо маленькой проволочки в его тело забрался большой кусок металла, искорежив его. Кусок металла был разорван точно посредине. Концы разрыва обгорели и вдруг Иван почувствовал запах застоялых продуктов горения. В его сне запахло гарью, она казалось просто кадила отчаянием, заставившим его убежать от жизни, деля опасности побега лишь с одной оранжевой книжкой.
  
  - Вы долгое время решали трудные задачи, Иван. Их нельзя было не решать, потому что, поступай вы иначе - не смогли бы достигнуть необходимого вам качества жизни, вы думали, что без этого вам не быть счастливым. Незачем говорить можно ли было жить иначе. Только Бисмарк призывал учиться на чужих ошибках, но он или лукавил или был феноменом. Собственные ошибки продавливают нас на все более глубокие уровни понимания. Мы пытаемся войти в смыслы, через слова, но действиетльно понять смыслы можно лишь пережив их, проникая в их глубину, через отчаяние и увечья, находя дорогу "назад" по кусочкам собствеенной одежды и собственным кровавым следам на их колючках. Вы видите как пусты лучистые глаза молодых людей, и какой тихий, месмерический свет мы находим в глазах людей бывалых. Ценность молодости для мужчины очень спорна. Это для женщины зрелость часто - катастрофа, и всегда - трагедия, хотя бы потому, что теперь его женщины будут становиться все моложе. Зрелый мужчина не только более интересен женщинам, он интересен еще и самому себе, что гораздо важнее, ибо способен смаковать удовльствие оттенков вкуса, а это - самые тонкие удовльствия, которыми можно насыщаться разумно, их можно растягивать. Напряжение росло, и однажды у вас "пробки выбило", помните, когда вы женились в первый раз и начали ради ваших близких заниматься ...., - чем Иван начал заниматься он не услышал. Видимо ему не хотелось говорить об этом вслух даже в сновидении, даже во сне его совесть не посмела назвать известное занятие принадлежащим ему хлестким и емким словом. - Вы сами "вставили" вот этот кусочек металла, чтобы больше не думать о предохранителях. Этот кусочек металла, Иван, называется - цинизм. А недавно он лопнул. Вам ведь при рождении были даны именно эти предохранители, с вот такой вот маленькой ниточкой посередине, - на достаточное мгновение, причудливо "перелившись", картинка приняла "первоначальный" вид, и Иван увидел "какой предохранитель ему вставили при рождении", - вы не можете жить иначе. Вот все и сломалось. Ваши проблемы умножились, Иван, и вы убежали от них, от себя. И правильно сделали.
  - Почему - правильно, если я чувствую, что - разбит, мне нет покоя и совсем не знаю, что делать, пусть и постоянно спрашиваю себя о том, как жить дальше?
  - Когда вам кажется, Иван, главное - никогда не забывать, что вы имеете дело именно с ощущением. Безвыходных ситуаций не бывает, просто нас не всегда устраивает выход. Смерть, например, - тоже выход, а всякий выход это всегда еще и вход. Главное в вашем положении - успокоится и вы сами найдете ответ. Ваше сердце знает его.
  - Правильный ответ?
  - Естественно. Он будет правильным достаточно долго.
  - А потом станет неправильным?
  - А потом вы еще глубже погрузитесь в некотрые смыслы и опять не сможете спокойно жить какое-то время. Просто когда это время вновь наступит, вы уже будете знать что делать. Перед созиданием идет разрушение, с огнеметом и осколочными гранатами, это больно, только нужно не метаться и убегать, а потерпеть. Терпеть проще, когда знаете, что происходит, для чего происходит и что происходящее скоро закончится, что не нужно изводить себя сверх меры.
  - А зачем вообще себя изводить?
  - Чтобы больше не было сил дергаться, например, чтобы вы смогли спокойно перестроиться. Без резких движений, не нарушая стройность своей будущей конструкции этими резкими движениями, не помогая естественному процессу иллюзорно разумными действиями. И еще для того, Иван, что совершенно счастливы или безумцы или законченные подлецы. В мире так много боли, несчастья и несправедливости. Вы не можете смотреть на это безучастно или, наоборот, все изменить к лучшему, зло, например, невозможно победить одному человеку, да и, пожалуй, и силами всего человечества, с другой стороны, если ему не противостоять, то некоторые смышленые парнишки с тонкими предохранителями могут, например, умереть, потому как человек похож на свинью только строением внутренних органов. Человеку важно быть непротиворечивым, или в действительности или - в иллюзии. Чем умереть, лучше время от времени перестраиваться. Это больно и периодично. Это, Иван, что-то вроде месячных у женщин. Подумайте о том, что у них такие дела происходят часто и всю жизнь, пока они кому-то нужны биологически, плюс у них же совсем другая старость чем у нас, более печальная. Так устроен мир, Иван. Его нельзя изменить, не мы его создали, мы лишь разрушаем его, каждый - сколько может, но к миру можно приспособиться и получать, вероятно неполное, но достаточное удовольствие от жизни.
  - Достаточное это сколько?
  - Столько, чтобы постоянно не было больно. Чтобы успокоится.
  - Но я не могу успокоится, пусть и очень этого хочу.
  - Потому что вы не можете сейчас услышать свое сердце. Вокруг слишком много шума.
  - А откуда этот шум?
  - Шум всегда от страха и лжи, нужно перестать боятся и лгать. Сердце тогда сможет сказать вам правду, а вы не побоитесь сделать так, как оно вам подскажет, Иван.
  - Но я...
  - Мы все чего-то боимся, Иван, и все чего-то лжем. Наша жизнь устроена одинаково. Перестаньте лгать. Сначала - себе, потом и другим. Перестаньте давать обещания. Другим. Себе можно обещать чего-то не делать. От данного слова, если все по честному, освобождает лишь тот, кому ты это слово дал. Давайте слово себе и тогда, если будет совсем невмоготу держаться, вы сможете пожалеть себя и отозвать слово. Иначе - предохранители вновь лопнут.
  - А как перестать боятся?
  - Это сложно. Начните действовать так, словно вы не боитесь. Со временем вы станете боятся все меньше. Или представьте, что уже произошло то, чего опасаетесь и действуйте соотвественно. Есть еще один способ... Вы видите как некоторые люди бесстрашны. Причем, это не глупое бесстрашие, не фанатичное. Они бесстрашны осознанно. Был такой английский разведчик, Сидней Рейли... Для того, чтобы скрыть свою подлинную национальность, он сначала выучил польский язык, а потом уже - русский, поэтому в России его легко, из-за характерного акцента, принимали за поляка. Когда вы усталы, больны или вас мучает какая-то печаль, если вы пережили гораздо большее испытание, чем то, что вам предстоит, вам будет проще выступать, например, перед публикой, потому что энергия, которую вы тратите на волнение, поглощается мыслями о болезни, или у вас ее осталось так мало, ибо вы устали, что уже трудно нервничать "как обычно". Или предыдущий опыт вас закалил так, что кажущиеся многим ужасным является для вас всего лишь разминкой иногда необходимой для поддержания тонуса психических мускулов. В драке ли, в любом деле, если чувствуешь что победишь - почти всегда одерживашь победу. Нужно научиться хотеть побеждать, нужно научиться видеть в проблемах лишь интересную задачу, а не обузу. Через какое-то время проблемы начинают решаться автоматически, "сами собой". То же самое и со страхом. Люди, что бесстрашны осознанно, пережили проблемы гораздо более серьезные чем те страхи, которые так естественно испытывать большинству проблем этих не изведавших. Из их глаз исходит свечение, инстинктивно понятное другим. Тот, кто умирал и несколько раз, вряд ли будет переживать по "пустякам", что способны превратить в невротиков других людей. Например, от "кризиса среднего возраста". Правда, - Иван задумался, - для этого нужно хоть как-то пережить такие проблемы. Я попытаюсь помочь вам это сделать. Сделать вам еще одну прививку. Полистайте меню еще немного.
  
  И Иван стал листать свое "личное дело" дальше. Там было много фотографий, расположенных так как в "обычном" меню демонстрируют блюда, которые можно выбрать и вкусно потом съесть, а под фотографиями - название кушанья, его цена и "выход" в граммах, старая общепитовская традиция отображения причудливых nutrition facts. Иван рассматривал фотографии и видел все возможные виды собственной смерти, видел то, чего в "действительности" так и не произошло, чего избежал, будь-то вследствие "простой" случайности или неуклонного действия "закона случайных чисел", то ли потому что грамотно срабатывала его интуиция - одна из штатных для каждого человека "систем безопасности". Под фотографиями были проставлены даты, название местностей и краткая справка о каждом случае. Случаев было немало. Случаи были лютыми. Иван изучал всю эту "фото-сессию" и чувствовал зарождение в себе какого-то непонятного ощущения. Словно Ивану начинало хочется жить. Ощущение не было приятным. Оно было нейтральным, как PH 5.5, поровну жизненной щелочи и кислоты.
  
  - А вот здесь, - телеведущий Иван указал глазами уже не на меню, а на "карту вин", - вы сможете увидеть, что возможно в принципе сделать с своей дальнейшей жизнью. Так, чтобы она была для вас интересной и приятной. Чтобы не было больно. Впрочем, - Иван задумался, - так чтобы не было больно совсем, лично у вас не получится, у вас очень тонкая ниточка на предохранителе.
  - Почему? - повторил Иван.
  - Потому что, - повторил Иван в ответ, - каждый рождается с ниточкой лишь ему характерного сечения. Это - линия жизни. Так говорят. Мы не должны ее менять, это очень плохо. Хотите взглянуть? - и Иван протянул Ивану "карту вин".
  - Извините, вам пора уходить, - сказала официантка Маша, появившеяся внезапно как сотрудник полиции нравов на месте предосудительного преступления, - мы закрываемся. Вот, пожалуйста, это вас счет. За весь заказ.
  
  Иван взял счет и посмотрел на него. В счете значилось:
  
  "Кафе "Гамбург".
  
  Кофе-эспрессо, натуральный
  Коньяк "Сараджишвили", 5 лет, 100 г,
  Чай Newby, черный, байховый, молоко
  
  Всего - 24, включая НДС".
  
  Раздался гудок паровоза, все вздрогнуло и Иван проснулся. "Что такое НДС?" - было первым о чем подумал Иван. "Начни Действовать Сознательно", вдруг услышал он и пелена сна спала с него совсем.
  
  Иван встал с кровати, потянулся, медленно оделся. Почувствовал, что хочет курить. Третья папироса верно ждала его, никуда не делась, на подоконнике избушки Лукича, с окошком в два стекла, между которыми зачем-то расположилась вата и какие-то засахарившиеся плоды. Иван еще раз потянулся во весь рост и решил начать день с новой затяжки. Двинулся было к дверям, чтобы вдохнуть свежий утренний воздух, а потом почувствовать в нем аромат табака, первый, такой необычный, отличный от всех последующих вредоносных дымов, как инстинктивно изменил направление движения и пошел в боковую комнатушку, внутренности которой так и не успел изучить вчера. "Вчера", - подумал он, "вчера все было не так. Как сегодня я не знаю, но знаю точно, что не так как вчера". Внутренний голос не отозвался. "Спят усталые игрушки", передразнил он своего обычно на редкость болтливого собеседника и открыл дверь.
  
  Первое, и, пожалуй, единственное, что бросилось Ивану в глаза, оказалось барометром. Немецким, с готическими колкими буковками слов, точь-в-точь таким как во сне. Иван немного опешил. "Паранормальное", сразу же вмешался внутренний голос. "Молча и на дистанции сзади", - грубо оборвал его Иван, подсказывая голосу адекватную теперь модель поведения. "В жизни так много совпадений. Ты что - баба, истеричка, чтобы сразу кидаться в мистику? Бабам все равно куда головой, хоть в мистику, хоть в омут любви. Нужно Действовать Сознательно, сказали же. Всякое чудо должно быть аттестовано по системе качества ISO 9001. Значит, волшебных итераций должно быть по меньшей мере много, потом - комиссия, тендер и подкуп членов".
  
  Внутренний голос это то, что однажды все-таки стоит победить, чтобы там ни говорили инакомыслящие либералы по этому поводу. Дабы не было в человеке избыточно много чувства противоречия, а как раз столько, чтобы не стать фанатиком, верящим лишь в свои наваждения и отказывая другим иметь собственные взгляды на иллюзорность реальности. Иначе в трудные моменты, исподволь, "загадыванием" "вот я сейчас загадаю, сделаю вот так-то и все исполниться", при последующих исполнениях, внтуренний голос и победит тебя. Если совесть - резидентный инспектор Бога на человеческом режимном "объекте" и "пукт связи", то внтуреннний голос... это тоже голос. Скажем так, собственный голос. И не поверим. Мы ведь не можем поверить, что именно нам хочется порой того, о чем нам этот внутренний голос шепчет таким жарким шопотом. Потому что даже самый законченный подлец хотя бы иногда говорит о справедливости.
  
  Отметив барометр, Иван продолжил "обыск" комнатушки. В принципе ничего интересного не нашел, кроме одного - альбома с большими тисненными буквами РВВДКУ на обложке. Но эта находка дальнейшие раскопки в прошлом Лукича делала уже факультатвиными. A picture worth a thousand words. "Картинок" там было много, их "общая сумма" легко "тянула" на полмиллиона условных смысловых единиц. Иван долго изучал фотографии прожитой бескпокойно жизни Лукича и думал, рассматривая вложенный фотоальбом диплом об успешном окончании учебного заведения, что вот по первой специальнсти Лукич, конечно, крут в любом случае, пусть и не астрофизик, а вот по второй, "гражданской", он может удивить не только уместным употреблением слов типа "медитативно", но и вообще - качественно ломать луюбую дурочку, а не только картинного старичка в заячьей треухе. Дурочек Лукич по всей видимости за жизнь переломал немало. Как и чужих жизней. И вот бараометр у него все равно славный. "Трофейный? Нет, союзнический".
  
  Барометр же верно указывал на середину поля Verenderlich. "Все правильно", - подумал Иван. - "В нашем климатическом поясе Shon явно не будет никогда, у нас не может быть такого чистого неба так, чтобы хоть иногда было "ясно". У нас всегда "Умеренно" или "Дождь". Россия - двойное отрицание и Лукич прав, а ты", - он обратился внутреннему голосу и забыл, что хотел ему сказать. Ему сейчас хотелось промолчать. Или - действия какого-нибудь.
  
  Он вышел на крыльцо, всласть затянулся папиросой, выкурил ее всю до бумажной трубочки, подошел к куче поленьев, разделся до пояса, поплевал на руки и как заправский дровосек начал колоть дрова, играя мускулами в промежутках между "присестами".
  
  - Эх, - крякнул Иван, - потекла силушка по жилушкам, - и продолжил свои занятия с древесиной.
  
  Лукич, тот что из сна, был несомненно прав. В древесине "что-то" такое было в действительности. Глубинное, биологическое. К дереву тянуло как к женщине, ну не в буквальном смысле, естественно, в хорошем. С ним так много чего можно было сделать. Колоть его, высекать щепки, бросать от себя в кучу, случайно рассекать руки колкими краями. Жизнь, настоящая и почти животная, с небольшими ранениями и увечьями, чтобы не насмерть, но чувствовать, что не во сне. Лукич, кстати, куда-то подевался.
  
  Иван изрядно поколол дров, подошел к колодцу рядом с домом, достал из его глубины ведро воды, разделся догола и перевернул ведро с водой на себя. Тело пронизало холодное электричество, заряжая Ивана силой, как аккумуляторы током.
  
  - Проснулся, значит, - послышался голос Лукича.
  
  Лукич входил во свои владения чинно, неспешно и был в каком-то необычном одеянии. Иван понял, что эта штука на голове как-то связана с пчелами. "Уважайте пчелу, молодой человек", вспомнилось ему из прочитанной в детстве книжки про Васю Куролесова.
  
  - Да.., - скал Лукич, указывая взглядом Ивану ниже спины, но спереди, - штука у тебе достойная, и девкам спать не дает по вечерам, даже если и тебя рядом нет, и демонам твоим есть за что тебя держать, вижу.
  - Здравствуй, Лукич, - Иван проигнорировал откровенное parental advisory замечание, - ты в порядке?
  - А куда ж я денусь, ты пока тут растирайся-одевайся, я же - завтрак соберу на стол, медком вот тебя гречаным попотчую. У меня тут пасека есть, невдалеке.
  - Спасибо, Лукич, а что электрички-то через твой перегон ходят ли?
  - Ходят.
  - И когда ближайшая?
  - Это в какую сторону, в прямую или обратную? - Лукич посмотрел на Ивана все тем же лукавым глазом.
  
  Иван несколько секунд подумал, а потом сказал:
  
  - А в какую сторону быстрее придет, в прямую или обратную? - Иван решил положиться на случай, жить одним большим днем, как присоветовал телеведущий человек, и вообще не делать пока ничего "сверх меры", как наказала Маша.
  - В прямую. Вот через часок и будет.
  - Вот и хорошо.
  
  Они сидели перед домом Лукича за столом, ели нехитрое угощение и неспешно беседовали.
  
  - Хорошее здесь у тебя место, Лукич, - сказал Иван, - спокойное.
  - Да, неплохое. Сам вот разыскал и живу. Но тебе рано еще думать о тихих местах. Не укатали еще твоего Сивку крутые горки.
  - Так как бы...
  - Нет. Это еще не то. Вот когда "то" будет, тогда и почувствуешь тягу нешуточную, а пока рано тебе еще. Я знаю, что говорю, как тебя заприметил, не поверишь, словно себя молодого увидел, уж очень ты похож на меня в твоих годках.
  - Мы с тобой одной крови, это хочешь сказать?
  - Можно и так.
  - Ну, а приезжать-то к тебе можно будет, иногда?- спросил Иван, подумав, может быть он сейчас обретает свой новый "род", а ведь это необходимо для востановления heil?
  - Приезжать? Ну, если не расхочешь потом, как все у тебя образуется, так и приезжай. Дорогу знаешь, - Лукич ехидно улыбнулся, - железная, дорога она такая, сколько по ней не езди, все равно будешь проезжать через знакомые места, возвращаться, значит.
  - Лукич, а ты смерть свою видел?
  - Смерть, говоришь? - Лукич задумался, - да, было дело несколько раз. Я, Иван, бывший военный. Первый раз смерть я свою видел в трюме корабля, когда нас при Хрущеве на Кубу везли, секретно, чуть было не потопили. Еще тогда срочную топтал. Операция "Анадырь", была такая. Потом в Анголе. Нужно было мне поспеть в одно место, да я на вертолет опоздал. Очень горевал, думал влетит. Влетело. Только вертолет тогда этот сбили. Коллегам моим, стало быть, влетело тогда больше моего, ракетой прямо в эту консервную банку с моторчиком. А потом уже в Эфиопии. У нас была маленькая такая станция в на севре, подслушивали мы там вокруг. Я да семь моих бойцов всего. Вокруг братья наши черные, гнилью моченые, лупят вдруг друга во всю свою африканскую дурь, а мы в глуши сидим, никто нас не трогает. Было у меня любимое место, созерцательное, любил я там бывать, да о жизни думать. Вот раз как-то задержался с бойцами и не поспел на любимое свое место, потом когда пришел уже, смотрю - там воронка, большая такая, как раз в том месте, где я и по заведенному обычаю своему, значит, и располагался. Вот такая была у меня смерть. В трех экземплярах.
  - Так ты, Лукич, военный разведчик?
  - Я, Иван, человек военный, а бывших военных человеков не бывает. Старший лейтенант III ранга, - Лукич криво улыбнулся, - Я теперь на железной дороге служу и кроме как перед ней обязательств никаких не имею. Мы и с бабой моей, как сынки подросли, так и развелись. И совместная жизнь оттого наша только усилилась. Каждый теперь знает, что другому, при случае, ничего не должен и всегда уйти может. Только не хочет. А вот почему не хочет, так это уже - совсем другой разговор. Может быть потому и не хочет, оттого, что всегда сумеет без всякой лишней тягомотины.
  
  Иван вдруг подумал, что так и не узнал какое у Лукича имя собственное. Но и спрашивать его не стал. Может быть и потому, что уже не раз ему становилось известно, как можно, при случае, назвать фактически любого из нас. Или потому еще, что когда все всегда ясно, когда нет никакого "мистического" компонента, жизнь становится такой же как мыльная опера. Мыло попадает иногда в рот, и как же тянет все это блевануть, так все противно. А ведь так часто хочется "в небо"...
  
  Иван и Лукич прощались тепло, но без лишних эмоций. Иван благодарил за приют и радушие, Лукич улыбался и говорил, чтобы непременно приехал снова, с женой и детишками.
  
  - Так нет еще, - отвечал Иван.
  - Дело наживное, - напутствовал Лукич.
  
  Когда зеленая морда электрички уже показалась из-за поворота, откуда-то явился кот Журчей. Пришел попрощаться.
  
  "С котом-то как нехорошо получилось", - подумал Иван. "Пообещал же ему вместе мышу его съесть за завтраком и не исполнил". А потом он вспомнил, что сейчас ему прописано давать обещания исключительно себе, чтобы, если станет невмоготу, слово свое отозвать, и так не перегружать себя лишним долговым бременем. Косолапо-полосатый кот подошел к Ивану и потерся ему о ногу.
  
  - Слышь, Лукич, припаси мне одного сынка вот этого мудрого кота на следующий раз. Приеду - заберу.
  - Припасу, Иван, приезжай. Вот и электричка твоя, в прямую сторону. Будь здоров, Иван.
  - Спасибо тебе, Лукич.
  
  И они расстались. Иван забрался в электричку, электропоезд тронулся, он открыл дверь в вагон, мельком осмотрел его содержимое и увидел, где может спокойно сесть, так чтобы без множества шумных соседей. Както механически уселся у окошка и какое-то время смотрел на местность, прилегающую к владениям Лукича. Все думал, как же все вчера странно вышло. Вот сегодня бы ни за что бы так глупо бы не сорвался и не поехал бы не зная куда.
  
  Иван посмотрел перед собой и увидел, что едет не один. С попутчицей. Молодая, достаточно миловидная молодая женщина с интересом читала раскрашенную брошюру с ярким зеленым Deutschland на обложке. На секунду она оторвалась от чтения и посмотрела на Ивана. Мельком. А через две секунды опять - как это иногда бывает у женщин, когда их кто-то заинтересует сверх обычного. Выражение лица ее вроде бы и не изменилось, но как-то сразу стало ясно, по глазам, что ли, что дама обязательно ответит и даже начнет поддерживать разговор, если с ней заговорят первыми. Словно в глазах установлен газоанализатор выделений нужных гормонов. Подходят, говорят иногда глаза, формула что надо. Кому? Внутренниму голосу, наверное.
  
  "Ну что?", - заговорил в Иване его собственный внутренний голос с вечными вопросительными интонациями, с неизбывным мускусным ароматом полуживотной алчности, "Здравствуй тело молодое, незнакомое?". "Мне надоели женщины, женщины - зло. Если хочешь - все сам". "Договорились", - ответил голос, - "нужно, все же, попробовать, может быть сейчас все будет иначе, - внутренний голос как кандидат в предвыборной кампании предлагал, предательской скороговоркой, высокоморальные оправдания своим противоречивым действиям, - ты же понимаешь, может быть это о н а, а ты искал ее всю жизнь. Ты же веришь в любовь?". "Я? Верю в любовь? В разводку на большое и великое чувство? Bullshit! Иначе не бывает, все всегда одинаково. Очередная Маша, так можно назвать любую женщину. Мне все равно, я наслаждаюсь душевным покоем. Мне так приятно ничего не искать. Тебе водить".
  
  - Собираетесь в Германию? - спросил Иван.
  - Да, - ответила молодая женщина, - всегда хотела поехать. Вот, думаю, где стоит побывать.
  - Меня зовут Иван, - сказал Иван.
  - Очень приятно, Иван, а я - Дина. Это татарское имя. По-русски это означает "Надежда".
  
  "Вот видишь, а не Маша", тут же среагировал голос, - "ну как мы ее называть будем, по-русски или по-татарски?". "Я думаю, что нам уже пора заканчивать весь этот магический реализм, зови ее лучше - Диной, простые решения самые верные". "Ну так что, бомбим?", теперь уже куда как более нетерпеливо спросил вечно азартный стервец. "Да решай сам".
  
  И внутренний голос, едва сдерживая распаляющийся раж атаки, скомандовал одному ему ведомым своим подчиненным:
  
  
  - Арлы! Акция! Аппараты - К БОЮ!
  
  
  - Первый снаряжен!
  - Второй снаряжен!
  
  Донеслось из отсеков самых нижних чакр.
  
  - Первому и второму аппаратам - ТОВСЬ!
  - Есть - ТОВСЬ!
  
  - Первый и второй - ЗАЛП!"
  
  И понеслись торпеды, снаряженные вечными флюидами, передающимися от деда к внуку путем боевой славы, буравя тихую гладь глубин человеческих отношений, желая непременного попадания и не думая о последствиях, о страданиях экипажей и горе вдов. О пятнах сального мазута на нечистой воде. О криках и стонах, об отчаянии. Повинуясь глубокому и глупому инстинкту. Чтобы непременно подбить? Или быть подбитым? Чтобы просто обязательно пробить брешь, вознести взрывной волной гибельного восторга, а потом потянуть на дно.
  
  
  - А знаете, Дина, я часто бываю в Германии, - начал Иван. - Хотите, я расскажу вам о Гамбурге? Там есть одно место, в которое я постоянно возвращаюсь.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"