Елизавета Константиновна стоит (сидеть трудно) у стола. На столе угощение - хлеб, компот. Максим, неловко зацепившись задом за самый краешек стула, слушает, как последний живой свидетель рассказывает о холерном бунте в Хвалынске.
- Еще Вересаев написал о докторе Молчанове свой рассказ. На деле как было: доктор-то хотел спастись, шел через вон тот мостик, за церковью, но его издалека узнали по чесучовому пиджачку. Сосед еще похвалялся отцу, как бил доктора головой о мостовую. Три дня пароходы обходили Хвалынск, город словно умер. Было жарко, а Молчанов все лежал на дороге. Кто-то догадался накрыть его ковром. Наконец, утром засвистел пароход, и на Склизской пристани высадились казаки. Поскакали по городу: "Раз-зой-дись!" Человек тридцать, не убийц, а первых попавшихся, угнали на каторгу. Мне было шесть лет, я помню: на том месте, где толпа растерзала врача, служили панихиду.
Когда убили врача за то, что он, как говорили в городе, "продался гличанке", то есть Англии, и отравил колодцы, власти задумались об образовании народа. Стали строить первую в Хвалынске школу. Кирпич привозили на возах, сложенный "счетом". Помню, поднимают кирпич на блоках, мужики кричат: "Еще триста штук!" За полгода выстроили такую красивую школу. Большую, теплую, уютную.
Мы, Серовы, считались бедной семьей, а все же у нас всегда был богатый стол. Приходили гости на Масленицу и на Пасху. Яиц красили целую двурушную корзину! Запекали окорока. Большая была семья - двенадцать человек. Папины две сестры, девушки молодые, очень красиво одевались. Все было устойчиво. Крепко так. Это потом папин брат, дядя Вася, подался в большевики и стал ихним президентом. Ну... красным президентом Забайкальской республики. Так и сложил кости - его шашками порубили.
Прежде не о президентстве думали. Вот, Куманов - купец. Он построил в городе водопровод. Положил деревянные трубы от лесных родников до города (остатки труб и сейчас, кажется, сохранились - авт.), а в городе поставил огромные круглые бассейны с утепленными крышами. Они всегда полны были чистой водой.
Или дедушка Ананий. Ох, такой он чудной был, как дитя. Немножко пришепетывал. Однако - купец Ананий Тушин! Дело вел хорошее. Большой дом имел на углу Соборной и Московской. В нем теперь телефонная станция. Старообрядец. Как уж умер - не знаю. Его дочери Настя и Ася, мои подружки, жили еще какое-то время после революции в Хвалынске. А... подзабыла фамилию... железно-чугунную лавку рядом с нашим домом держали... Тоже старообрядцы. У них была кладовая, а в ней сундуки с такими красивыми сарафанами. Летом все сушили вещи. Они открывали сундуки и вывешивали платья. Прелесть. Тетя Марфа звала нас: "Девочки, девочки, бегите слушать, я открываю большой сундук!" Почему слушать? Он запирался на семь замков с гитарным звоном. Каждый играл свою мелодию.
Эта семья еще садами владела. Яблоки отправляли пароходами, на север. Я у них яблоки собирала. Это праздник был! Укладывали яблоки в ящики так: сначала солома, потом ряд яблок, опять солома, опять яблоки. Из Хвалынска каждый год вывозили два с половиной миллиона пудов яблок. К царскому столу подавали хвалынское анисовое яблоко. Его не спрячешь, оно пахнет - себя выдает.
Так и не установился с тех пор порядок, я скажу вам, по сей день не установился. Ведь мы что пережили - не было керосина, мыла, вшивость ужасная, тиф, малярия... Правда, доброту человеческую помню. Как в церковь ходили, помню. Мы, школьники, рядами шли, а гимназисты, так те шли с барабанным боем говеть на пятой неделе поста. Исповедовались, причащались - это было так пристойно. Девочки учились отдельно от мальчиков, но мы все равно дружили с соседскими хулиганами. Хулиганы, но животных никогда не мучили, наоборот лечили. Ежика раз нашли в клещах, ели дышит. Мы клещей повытаскивали, ранки смазали лампадным маслом. Ожил. Молочко пил.
И вот помню, как началась германская война. В церквях объявили о Вильгельме. Папа бросил работать, он шапки шил, пошел на площадь записываться добровольцем. Внизу, на семи пристанях, стояли по два-три парохода у каждой. На набережной было столько народа! Берег ломился! Музыка гремит, плач, крик, бабы в обморок падают. Пароходы отходили полные солдат-новобранцев. Кренились, чуть не опрокидывались, а на середине реки прощально свистели.
У папы был товарищ - вдовец. У него мальчик, сын, мой ровесник. Он так плакал на берегу, провожая отца на войну, что упал в обморок, и папа позвал извозчика и отвез его домой. Потом мы, школьники, начали рисовать казака Козьму Крючкова с пикой и чубом. Да.
Крестьянские дети ведь безграмотные, их заставляли в армии учить - что есть государство, что есть царь, что значит каждый цвет на трехцветном флаге. Только они не запоминали. И офицеры всякие были - били их. Одного папиного знакомого, богатого крестьянина из-за Волги, ударили по уху так, что он оглох. Ну, а когда началась революция, папа дома оказался. Он заболел плевритом, и ему дали отпуск. Ужас как болел, у него гной из легких выходил через волдыри на спине. Тут убили Распутина, потом февраль. Которые хорошие офицеры, тех солдаты поначалу щадили, а которые драчуны или молоденькие, из себя воображали, тех поубивали.
Здесь, в Хвалынске, в гражданскую войну были бои. Город переходил из рук в руки. Правда, просыпались и не знали, чья власть в городе. Мы боялись красных. Конечно, нас, таких бедных, не трогали. У нас домик был маленький - вон там, на Ленинской. А у кого дом побольше, да покрасивее, к тем заходили красноармейцы и грабили. Вот одна знакомая семья - сестры Кривошеевы. Они за войну обеднели и пускали к себе на квартиру и на хлеба гимназистов из района. Этим и жили. Пришли красноармейцы, забрали у них сундук с последним добром и увезли. Следом - белые. Сестры им пожаловались, и так получилось, что белогвардейцы отбили у красных обоз и вернули Кривошеевым сундук. Тут опять пришли красноармейцы, арестовали за это старшую сестру, увели в сады и расстреляли. Да вы ее видели: ее портрет акварелью есть в нашей городской картинной галерее. Красивая, нарядная, пышное лиловое платье и чепчик.
Очень страшно было, потому что стреляли ни за что. Один раз мимо нашего дома идет священник, отец Николай, в рясе. Руки назад. За ним на лошади едет пьяный-пьяный красноармеец. Еле в седле держится, качается, а навстречу ему другой: "Ты куда его?" - "В рас-хо-д!" Завел в Волгу по пояс и стрельнул два раза. У священника того пять человек детей. Я спрашивала потом девочку, которая со мной училась: "Нина, что вы не бежали за отцом, может быть, его пожалел бы кто-нибудь?" Она: "Мы бежали, да мама испугалась, вернула нас".
По Хвалынску, из-за Волги, стреляли чапаевцы из пушек. Мы прятались в погребе, и раз к нам во двор упал снаряд. Осколками разбило деревянную кладовку, где держали белье и одежду. Все порвало. Нехорошо было, плохо. Солдатам ничего не стоило пальнуть в человека. Мне часто потом снились эти коротенькие кавалерийские ружья, вроде обрезов, и дырочки стволов.
Я к тому времени закончила школу и два года училась в гимназии. Тут тиф свалил меня вместе с матерью и отцом. У маминой подруги была куча детей, но уцелела корова. Так вот тетя Дуня приходила и кормила нашего маленького братишку грудью, а нам приносила каждый день ведро кислого молока и компот. По доброте души. К счастью, стали выдавать американский солдатский паек - обед из трех блюд, как я сейчас понимаю. Выдавали его так: сегодня фасолевый суп, завтра рисовую кашу, на следующий день - какао с рисом. Я чуть поправилась и начала зарабатывать художеством.
Когда громили в Хвалынске типографию, выбросили много визитных карточек в коробках. Братья их подобрали и принесли мне. Я рисовала на заказ. Расписывала визитки для девочек-одноклассниц, которые побогаче: сердце, пронзенное стрелой, и вокруг незабудки. За четыре карточки мне отдавали паек. Я однажды принесла в дом сразу два солдатских пайка и шесть булочек.
К девятому классу гимназии у нас уже всем заправляли комсомольцы. Преподаватели их боялись. Сами комсомольцы ни черта ничего не делали. Болтуны были и болтушки. Мне на выпуск дали характеристику: "Мировоззрение устанавливается в марксистском направлении". Давали характеристики очень нечестно. Со мной учился мальчик, сын заводчика Колоярова - ему принадлежал маслобойный завод, умный тихий мальчик, мы вместе доклад писали. Ему комсомольский оргкомитет дал такую характеристику: "Прослушал девять классов". И не аттестовали. Как он убивался!
Потом я поступила в Саратовское художественное училище. Раз перед Новым годом, зашли с подружками в магазин при училище, купить продуктов на праздник. Видим, лежит колбаса - не колбаса, а глина. Мы говорим: "Какая плохая колбаса!" А продавщица: "Берите, завтра и такой не будет". Точно, на следующий день начался голод, и по карточкам распределяли сырой хлеб из овсяной муки. Я тогда решила уехать из Саратова. Писали из Москвы однокурсники, что неплохо устроились в Парке культуры, хорошо питаются. Приехала я в столицу с сорока рублями в кармане. Знакомая партийка-коммунистка устроила меня в библиографический институт. А жить негде! Скиталась с вокзала на вокзал, вместе с раскулаченными, ночевала в вагонах, конечно, завшивела. Потом нашла уголок на сундуке, за шкафом, за пятьдесят рублей в месяц. Наконец, устроилась во Всероссийский кооператив художников.
Писала тематические советские вещи. Например: "Железнодорожная будка, в которой родился товарищ Ворошилов", или - огромная лежит свинья - "Колхозная свинья", или "Колхозные лошади в поле". Мы, художники, богатели в мае и октябре. Рисовали лозунги и плакаты. Портреты Сталина, Ворошилова и Кагановича. Приехал раз Каганович на выставку в Политехнический музей - мы там с мужем рисовали его портрет. Подходит: "Что это за сапог? Разве это офицерский сапог? Я сам сапожник и знаю, что такое офицерский сапог!"
Интересно, в Москве встретила нашего хвалынского купца Диомида Савинова. В Хвалынске он ходил в долгополом кафтане, так как был старообрядцем. Дело имел хорошее, магазин. Во время революции уехал в Москву на трикотажную фабрику. Пробился в директора. Идет, вижу, в английском пальто, в шляпе. Джентльмен. Пока он был в силе, он направлял в Хвалынск керосин, и мыло, и дешевые ткани. Помогал землякам.
Как-то в мастерскую забегает знакомый художник, на Арбате жил: "Сегодня Бела Куна взяли!". Не "арестовали", а "взяли". Как? Он же венгерский Ленин! Я была в ужасе, так его жалела. Потом только узнала, сколько сдавшихся офицеров он расстрелял в Крыму. В сорок втором году, когда прошел слух, что немцы вот-вот возьмут Саратов, я испугалась за родных и снова переехала в Хвалынск. Навсегда.
Тут ужасная была беда, когда построили ГЭС в Балаково и затопили нашу красоту - Хорошиливский остров. Остров-кормилец. Сколько ежевики, грибов, птиц! Картошка отменная родилась. Лоси зимой туда ходили. Покосы были хорошие. Озера. Сначала деревья на острове вырубили. Голый стоял. Весь Хвалынск горевал. Как пошла вода - светопреставление началось. Вода забурлила ночью, ветер холодный. С Алексеевского судоремонтного завода мне бухгалтер рассказывал: большое стадо лосей осталось на острове. С телятами. Как они кричали и стонали! Не могут ведь телят бросить. Одна лосиха подплыла к городу, к дамбе, и карабкается. Мужики ее веревками подцепили и вытащили, а она уж копыта себе оторвала и коленки поломала. Пришлось ее зарезать. В некоторых селах лосей спасали на баржах. А сколько мелкого зверья погибло! Гуси по весне прилетели, кружили-кружили над тем местом, где был остров... Потом, говорят, сам Косыгин приезжал в Балаково смотреть на ГЭС. Увидел, что с Волгой стало, сказал: "Не надо было этого делать". Да поздно.
Все с "Долой Бога, Долой стыд!" началось. Мы от Бога отказались, и он от нас отказался. Вот был в Хвалынске у купца Шикина кожевенный завод. Его приказчик поехал на ярмарку в Никольское (Пугачев - авт.) и пропился там. Шикин с него денег не спросил, а сказал: "Вот тебе Бог, а вот порог". Выгнал. За что бы тот приказчик не брался - ничего не получалось. Никто ему не кланялся, он маркитанил, опустился и пропал человек. Так и Россия сейчас маркитанит. Да я живу - небо копчу.