АНАТОЛИЙ ПОБЕГАЙЛОВ

Посвящается Володе Березинскому

К ГОРИЗОНТАМ СЧАСТЬЯ

роман

Жизнь моя? иль ты приснилась мне?

С. Есенин

Его качнуло, как пьяного, когда он, наклонясь, собирал клубнику. Распрямился и почувствовал, как давит в затылке и темнеет в глазах. Перешёл под тёмно-зелёную крону груши, стараясь не потерять равновесия, не напугать этим жену, наполнявшую плетёное лукошко чёрной смородиной.

Сел на скамейку, подставив лицо лёгкому сквознячку. И словно - ничего и не было. Жена подошла, села рядом. Она всегда замечала любую перемену в нём. Спросила тихо, тревожно заглянув в лицо:

- Устал?

- Был бы маленького роста, рвать клубнику было б просто, - вполголоса отшутился он. - А садоводы мы плохие: фруктовое дерево не должно давать густую тень. Осенью капитально обрежем. - Про себя подумал: Если доживу.

- Хватило бы здоровья, - прочитала его мысли жена. - Меня тоже зной донимает. Да и возраст.

Он запротестовал:

- Семьдесят - это возраст? Кстати, возраст определяется не датой рождения, а вот как. Если я коснусь кончиками пальцев земли, не сгибая колен, мой биологический возраст - не более сорока. - Молодецки поднялся и достал землю кулаками. - Видела? Тридцать пять!

Она засмеялась и повторила упражнение, уложив на землю ладони.

- А мне - двадцать?

- Да. Ты всегда казалась мне на пятнадцать лет моложе меня.

Сели, сойдясь плечами, как в молодости. Она улыбнулась:

- Когда мы встретились, тебе было двадцать, а мне, значит, - пять? Наверное, поэтому ты не говорил мне о своей любви? Думал - несовершеннолетняя?

Он смутился.

- И тогда и сейчас... ты мне всегда нужна.

- Утешил! Да я первая поняла, что мы нужны друг другу.

Их лица посветлели. Он вздохнул:

- А ты заметила, что мы после отъезда детей, стали разговаривать почти шёпотом, будто попали в незнакомую безлюдную местность?

- Да. Тоска. Хотя я рада за них.

Он оглядел маленький приземистый глинобитный домик под потемневшей от времени шиферной крышей, осевший так, что наружная дверь с трудом отворялась; беседку, оплетённую виноградом и накрытую ветвями груши; заросли малины, надвигающиеся на дом и беседку:

- Вижу наш сад, а вспоминаю необитаемый остров, что мы в детстве с другом Димкой якобы открыли за Аксаем. Радовались, орали и плясали, будто дикие индейцы. И до чего ж мы любили Дон! Я не представлял, как можно жить без Дона. А теперь его загадили - видеть не хочется.

- Давай сегодня уедем домой пораньше, - предложила жена. - Выкупаемся, посидим перед теликом. Завтра - понедельник. Придут ученики. Ты подал хорошую идею: необитаемый остров. Составим диалоги. Ты - для немцев, я - для англичан. Или наоборот. Как хочешь.

- А давай их объединим! Пусть сразу два языка учат.

- Как ты ненароком пробовал? - усмехнулась она. - Может, и дойдём до этого. Ну, что - поехали?

Вечером, как и собирались, сели каждый в своём кресле перед телевизором, у настежь раскрытой двери на балкон, за которым темнела густая неподвижная листва тополей. Жена - с пультом в руках.

На потасовку со стрельбой, грохотом ломаемой мебели и звоном разбиваемых стёкол смотрели не больше десяти секунд. На другом канале задержались дольше: шла дискуссия экономистов и политологов. Молодые мудрецы и пожилые авторитеты говорили о проблемах экономики гладко и уверенно. Они знали, что надо предпринять для скорейшего выхода из кризиса. Невыясненным оставалось главное: почему же по их рекомендациям ничего не делалось?

- Пустая болтовня, - сказал он. - Напускают туман по заданию своих хозяев.

Перешли на третий канал, где круглоголовый обозреватель на фоне Эйфелевой башни бойко рассказывал о проблемах французских фермеров, производящих экологически чистую продукцию. Жена спросила взглядом: Пусть? О Париже! Он махнул рукой: Выключай! Посидели в тишине, чувствуя, что так даже лучше: темнее в комнате и словно прохладнее. Помолчав, она то ли предложила, то ли подумала вслух:

- Съездили бы к детям погостить.

Он ответил, размышляя:

- Велико будет искушение остаться там навсегда. Но тогда наши дети забудут Россию.

- Тебя не поймёшь. Вчера к немытой России добавил беспутная, а сегодня - опять патриот? Хочешь, чтоб дети вернулись?

- Не думаю, что они вернутся. Но в Америке не принято забывать о своих корнях. У меня был друг и наставник польского происхождения, американец в третьем или даже четвёртом поколении. И мне казалось, что он становился ещё американестей, когда говорил о своей любви к Польше, милой родине славных предков.

Она остановила на нём пытливый пристальный взгляд:

- По пути побывали б в Париже.

- Зачем? Чтоб ещё труднее было вернуться?

- Тебе - из Парижа?

В её голосе ему послышался упрёк: Вместе прожили жизнь, а ты всё думаешь о ней. Та, постоянное присутствие которой в его душе жена лишь улавливала своим чутким сердцем, недавно, во время телепередачи из Парижского художественного салона, обрела лицо. Тогда он выдал себя: оцепенел, некоторое время никого не слышал, уставившись в её портрет.

Теперь прикрыл глаза с напускной усталостью. Не спешил оправдываться, повторять, что никакого портрета по телевизору не видел, спал с открытыми глазами.

Жена знала от него лишь то, что он, юный немецкий узник, был освобождён американцами и попал в Париж. Там ему улыбнулось счастье, которое он вскоре потерял по глупости.

- Будем укладываться? - спросила она.

- Да.

Он лёг на спину, прикоснувшись к ней, чувствуя приток нежности. Его всегда влекло к ней, тонкой, стройной, упругой. У неё было особенное лицо - на нём не удерживались морщинки. Сейчас только кисти рук могли выдать её возраст и немного - шея.

В полумраке она выглядела молодой, желанной. Он положил ладонь на её плечо и понял, что захвачен ею, хотя будет приближаться к ней осторожнее, чем в детстве - к девочке в пионерском лагере. Любовные прикосновения делают юных взрослее, а стариков - моложе.

Потом она успокоено сказала:

- А в саду я заподозрила, милый, что тебе нездоровится. Ошиблась?

- Я бы не скрывал, если б что было.

- А то я тебя не знаю! Чем тебе хуже, тем меньше ты о себе говоришь. Ладно, давай спать.

Он закрыл глаза, зная, что не заснёт из-за нахлынувших воспоминаний.

- О чём ты думаешь? - спросила она.

- О чём? Да так. Всё о том же. Остались мы с тобой, как в резервации для двоих. А какая была семья! Получилось, что учили детей не для Родины, а для Америки. Вот уж добыли долю! Из головы не выходят строки Мандельштама: О, как же я хочу, не чуемый никем, лететь во след лучу, где нет меня совсем.

- Ой, не надо! Не пугай меня. Давай спать.

- Уже сплю.

Вскоре он услыхал её тихое, ровное дыхание и открыл глаза.

Говорят, судьба человека в немалой степени определяется именем и фамилией. Сменившие их начинают новую жизнь. А он дважды менял имя и фамилию. Первый раз - в Париже, второй - при пересылке на родину.

В ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ

1

Мир казался прекрасным, светлым, о нём говорили как о новом, только что созданном гениальными вождями. Это он слышал и от мамы, вошедшей в его жизнь с тихими песнями и ласковым смехом, и от папы, приветливо смотревшего на него с высоты, так, что ему становилось как-то особенно хорошо.

Но бабушка, с лучиками морщин у смеющихся глаз, утверждала иное: мир создан давно, и не людьми, а Богом.

Когда родители рассказывали о событиях, происходивших ещё до его рождения, то у него возникал вопрос: А где же я был тогда?. Родители смеялись и отвечали: Нигде. Тебя просто не было. Не существовало любопытного мальчика Владика Потоцкого. Но бабушка убеждала: Ты был с Богом. И хотя Владик ничего не помнил о жизни при Боге, его это больше устраивало, чем непонятное, неприемлемое ничто. Одно не нравилось: бабушка называла людей рабами божьими. А люди в то время уже освободились от рабства и никому не хотели отдавать завоёванную свободу. Бабушка выкручивалась: бывает рабство по неволе, бывает - по любви. Мужчины часто хотят стать рабами любимых женщин. А быть в рабстве у Бога - счастье великое.

Бабушка жила отдельно, в частном домике, имела небольшой двор, возделывала огород. Владик нередко гостил у неё, помогал ей по хозяйству, наблюдал, как она варила самогон на продажу, и интересовался устройством аппарата, всей технологией. Бабушка признавалась, что, производя чёртово зелье, берёт грех на душу, но жизнь вынуждает. Ходила в церковь замаливать грех. Иногда и Владик ходил с ней, с любопытством разглядывал роскошное убранство храма, непонятные, но очень значительные картины, слушал торжественное пение, которое должно было доходить до Бога. Там ему всё нравилось. Смущало только: молившиеся обращались к тому, кого не было видно.

Собственное мнение об устройстве мира имел и друг Владика Дима Эколот, которому было всё известно ещё, наверное, с пелёнок. Звучная и непонятная фамилия, казалось, сама по себе наделяла Диму особенными качествами, правом на первенство. Он был ниже Владика, но шире в плечах. Не упускал случая доказать на ковре, что он сильнее. Боролся настырно, зло. Владик уступал, чтобы борьба не перешла в драку и ненужную ссору.

И вообще старался не спорить с умником, не умевшим слушать других, отвергавшим всякую веру. Надо, мол, не верить, а знать. Я вот знаю, что Бога нет - и точка. На вопрос, откуда взялась вселенная, тоже знал ответ: она всегда была.

Всегда был и он, Дима Эколот. Своё бессмертие обосновывал очень просто: человек совершенней амёбы, а та бессмертна. Она живёт себе, растёт, а как становится слишком толстой, разделяется пополам и опять растёт. Не может же человек, как более совершенное существо, не обладать таким же свойством. Только в нём всё очень усложнено. Для надёжности. Значит, я бесконечно повторяюсь. Неповторима лишь запись в метрике. Так плевать на неё.

Владику нравилась смелость суждений умного друга, хотя по существу не был согласен с ним. Амёба, разделившись, исчезает. Вместо неё появляются два новых я, два мира, между которыми непреодолимая пропасть, как между ним и Димой.

Они встречались и знали друг друга с тех пор, как начали выходить на улицу без сопровождения старших, засиживаться вечерами в компании соседских мальчишек на сухом склоне под акациями, откуда был виден Дон и белые пароходы, загадочно отражавшиеся в воде своими яркими огнями, что настраивало на рассказы о далёких путешествиях в сказочные страны, населённые ужасными чудищами.

После ночных разговоров Владику было жутко возвращаться домой в одиночестве. Дима обычно с завидным бесстрашием уходил раньше всех. Однажды Владик пошёл вместе с ним и спросил:

- А ты не боишься? Или знаешь, что надо делать, если вдруг - привидение?

- Знаю, - твёрдо сказал Дима. - Никаких привидений не бывает и быть не может. Сказки для малышни.

- Но многие сами видели.

- Чепуха! Не видели, а показалось. Посмотри: вон там медведь притаился.

Владик оторопел, в самом деле увидев чёрного, пригнувшегося медведя.

Дима засмеялся.

- А то - коряга от сломанного дерева. А если ночью зацепишься ногой за ветку, может показаться, что тебя кто-то рукой схватил. И - душа в пятки: мертвяк! Я не боюсь, потому что не верю ни в бога, ни в чёрта, ни в бабу Ягу, ни в прочую дребедень.

Владик был покорён здравомыслием приятеля, и сам ему, видимо, чем-то понравился. Так и сдружились.

Жил Дима на третьем этаже дома, стоявшего выше других домов на спуске к набережной. За белыми крышами и зелёными шапками акаций блистала широкая водная гладь, а за ней простирались изумрудные луга, синеющие к горизонту. Приятели любили смотреть с балкона в манящую даль и фантазировать.

К ним присоединялась младшая сестра Димы, Клара, похожая на него овалом лица, но с более утончёнными чертами. Она почти не участвовала в болтовне мальчишек, больше слушала, а если ей становилось неинтересно, уходила к своим куклам. Её тоже волновала томяще близкая обитель белых крутых облачков, медленно поднимавшихся от горизонта, где на них, казалось, легко было сесть.

Однажды Клара пришла на балкон с книгой сказок и показала картинку, на которой герой достиг края Земли. Владик не раз видел эту картинку, но теперь она словно напомнила о его собственном волшебном прошлом. И уже будто можно было добежать до горизонта и ещё раз увидеть сказочные чертоги. Он с трудом сдержался, чтобы не предложить Давайте сбегаем!. Остерегался насмешек друга. Впрочем, Дима тоже не отводил глаз от книжки. Владик посетовал:

- Горизонт убегает, когда к нему подходят.

- Придержать его! - нашёлся Дима.

- Как?

Задумались. Дима первый сообразил:

- Выбрать место, откуда на горизонте видна скала. Сделать большую, большую пушку, а, вместо ядра, заложить морской якорь на длинной, длинной цепи. Выстрелить. Якорь зацепится за скалу. Конец цепи возле пушки прибить к земле. Тогда горизонт не убежит.

Клара смотрела на брата восторженно расширенными глазами.

- Здорово! - обрадовался Владик, будто невероятный план уже осуществился, и горизонт, как вредная девчонка, был схвачен за косы.

- Ну, и дурак, что поверил! - вдруг засмеялся Дима и отчеканил заученное наизусть: - Горизонт - это линия, по которой небо кажется граничащим с землёй.

Владик не понимал, зачем надо было обрывать игру, которая всем нравилась.

- Да что - я не знал? Знал.

- А повтори в точности!

Владик не хотел, как в наказание, вспоминать трудные, неинтересные слова. Промолчал.

- Вот! Не знал, - торжествующе уличил его Дима.

Клара разочарованно взглянула на брата и ушла, сказав ему:

- Сам дурак!

Владик побрёл к себе домой. Думал - и дружбе конец. Жалел, что больше не попадёт на Димкин балкон, откуда так хорошо смотреть на луговой простор под вогнутой синей бездной неба. Дом, в котором жил Владик, находился в низине, и с его балкона видны были лишь крыши многоэтажек за верхушками деревьев.

Правда, во дворе была своя достопримечательность - великолепный клён, накрывавший зелёным шатром пространство между г-образным двухэтажным домом и сараями, примыкавшими к общественному туалету.

Владик любил забираться высоко на тонкие, гнущиеся ветви и смотреть с раскрытой зелёной вершины на причудливые облака на золотом западе, на чёрный узор веток под ногами с повисшими на них большими зубчатыми подсохшими листьями. Двор из этой роскошной зелёной обители казался грязным и убогим, крыши сараев - гнилыми, а дом - заброшенным строением.

Дима часто приходил к Владику, чтобы полазать по ветвям могучего клёна. Иногда и мальчишки со всей округи штурмовали дерево, ловкими обезьянами повисая на сучьях. Их набеги надоели тёткам, блюстительницам дворового порядка. Они соорудили круговую лавочку и как-то умудрялись сидеть на ней с утра до вечера, блокируя шкодникам подступы к стволу.

Тогда дерево захватили воробьи. Основали в его листве своё царство, и вечерами превращали крону в огромный щебечущий шар. Весь двор покрывался, как снегом, птичьим помётом. Не стало желающих ни взбираться на дерево, ни сидеть на загаженной лавочке.

Владик остановился перед пышной воробьиной вотчиной и не без грусти подумал, что вздорная нетерпимость людей друг к другу приводит лишь к взаимным потерям. И решил первым сделать шаг к примирению.

На следующий день встретились, как ни в чём не бывало. О горизонте не вспоминали.

Учились они в одном классе, оба - на хорошо и отлично. Дима добивался успехов легче Владика, особенно - по арифметике, уступал только по русскому. Владик знал ещё и польский язык, которому его учили тётя Зося и вторая бабушка (по отцу), жившие в Таганроге. Да и отец нередко говорил с сыном по-польски. В третьем классе Владик перегнал Диму и по арифметике, но не спешил торжествовать. И Дима предостерегал:

- Не воображай. Если я захочу, то через неделю буду иметь все пятёрки.

Отец Димы был районным прокурором, Владика - куратором рыбзаводов. Оба поощряли в детях самостоятельность, веру в свои силы и беспредельные возможности. Взрослые и дети всерьёз воспринимали призыв Маяковского, начертанный на стене актового зала школы: С низа лет, с класса низов рвись разгромадиться в Ленина!.

Дима не просто верил, знал, что разгромадится. Допускал, что и Владик добьется каких-то вторых ролей. На прочих смотрел как на низших. Иногда вёл себя, как многим казалось, странно. Решительно отказывался от любых пионерских должностей. Старшие видели в этом похвальную скромность бесспорного лидера. Только Владик знал истинную причину. Лидеру было бы невыносимо по-военному вытягиваться, рапортуя какому-нибудь, как он выражался, придурку вожатому.

Зато в дворовых играх всегда становился командиром. Школьных построений и маршировок не любил. Команды равняйсь и смирно вызывали в нём протест. На вопрос Владика, почему он после марша в строю всегда невесел, ответил:

- А тебе нравиться - в стаде баранов?

Не любил торжественных пений интернационала. Хмуро выстаивал положенное время, даже рта не раскрывая для видимости. Владик же пел с самозабвением. До тех пор, пока не был осмеян Димой:

- А ты хоть слышишь, какие слова получаются в вашем хоре? Вставай, проклятый, - заклюём мы!

Дима с четвёртого класса начал читать историю партии, в которой даже взрослые многого не понимали. Владик попробовал, но не осилил партийную библию.

Одноклассники признавали первенство двух друзей, правда, относились к ним по-разному. Владика считали проще, понятней, интересней. Удивлялись:

- Как ты терпишь, что он командует тобой?

Но Димкино командирство не было Владику в тягость.

На летних каникулах они целыми днями купались в Дону, научились быстро, по-спортивному плавать. Рыбачили с Диминой лодки возле опасного водоворота, где было запрещено купаться. Рыба там хорошо ловилась.

Однажды Дима азартно предложил:

- Нырнём, поплаваем?

- Ты что - водоворот!

- Чепуха. Вон щепка крутилась, крутилась и уже ушла по течению.

Владик проявил благоразумие:

- Давай - со страховкой.

Дима обвязался верёвкой, конец которой был в руках у Владика, и поплыл через слегка пенящуюся водяную воронку. Тогда и Владик нырнул в воду, бросив в лодку ненужную верёвку. Плавали вдвоём, пересекая страшное место вдоль и поперёк. Возвращались домой гордые и раззадоренные лёгкой победой. Захотелось чего-то более трудного. Тут и подумали о походах.

С помощью отца Владика поставили в лодке небольшую мачту с поперечиной. Приладили парус, которым можно было пользоваться при попутном ветре. Стали уходить по Дону всё дальше от города. За Аксаем открыли необитаемый остров. Назвали его, по предложению Димы, Приют героя.

Их красивая, лёгкая бело-голубая лодка выглядела лебедем рядом с чёрными, грузными рыбацкими баркасами. Мальчишки, рыбачившие с берега, завистливо смотрели на них, когда они мчались, рассекая волны, мимо кудрявой узколистной зелени.

Широкий речной простор, темнеющий под ветром, представлялся им неизведанным океаном. С особенной гордостью они приближались к наплавному мосту через Аксай, как утюгом разглаживавшему поверхность реки. На нём всегда толпились рыбаки, выхватывавшие с подветренной стороны из тёмно-чистой глади вод серебристых ласкирей и широкоспинных, жёлтых от жира, сазанов. Но все забывали об удочках и лесках при виде лодки, лебедем скользившей по волнам.

Дима и Владик деловито убирали парус, снимали мачту, проводили лодку под поднятой частью моста, а потом, ни на кого не глядя, опять устанавливали снаряжение.

Как-то общее молчание нарушил весёлый рыбак в кепке, надвинутой на лоб, подогнавший к мосту свой чёрный баркас:

- Ребятишки! А давайте меняться нашими посудинами! Не прогадаете!

- Поменяй галоши на модельные туфли, - буркнул Дима, а Владик подтянул край паруса и поймал ветер, подхвативший лёгкую модельную посудину.

На их острове всегда было тихо, уютно. Первооткрыватели втягивали лодку на песок и радостно бегали по травяной площадке под шатрообразными кронами ив.

На этом острове и чуть не рассорились.

Дима вдруг захотел соорудить шалаш и жить на острове до конца каникул, не показываясь домой. В тот день они, проплывая мимо трёх барж, стоявших у причала консервного завода с арбузами, помидорами и пустыми бутылками, выловили в воде два арбуза и с десяток помидоров. Дима рассуждал:

- Рыбы сколько угодно наловим, будем запекать на вертеле. Арбузы, помидоры - бери, не хочу! Деньги на хлеб-соль добудем. Ночью подойдём к барже с бутылками, снимем пару ящиков, а днём сдадим на тот же завод.

Владик возразил:

- Нас сразу поймают, отправят домой под конвоем, а отцову лодку конфискуют.

Дима поднял свой внушительный подбородок:

- Струсил? Можешь бежать домой к папочке с мамочкой! Я один останусь. Только - ни слова обо мне и этом острове.

Владика обидел грубый тон друга. Ещё больше - отчуждённое лицо. Глаза Димы сузились, скулы затвердели, как перед дракой. На шутку это не было похоже. Что его так взбесило? Неуважительность к власти отца-прокурора, владельца лодки? Спросил, как можно спокойнее:

- Ты это - не понарошку?

- Я тебе сказал - иди! - потребовал Дима, каменея.

Подвиги под началом Димы Владику вдруг надоели. Самому захотелось немедленно уйти: переплыть речку с одеждой на голове, сесть на подножку пригородного поезда, вечером дома устроиться на диване с интересной книжкой, а о Димке - ни слова. Но... если с этим психом случится несчастье? Твёрдо сказал:

- Раз ты - так, уеду поездом. Но сегодня же зайду к твоему отцу.

- Предатель! - Приговор прозвучал громко, но уже не так обвинительно. - Не к отцу ты побежишь. К Кларке!

Клара, в самом деле, Владику нравилась. После того, как он увидел очень близко её сочные губы, боялся задерживать на ней взгляд.

- Причём тут Кларка?

- Ты в неё втрескался.

- Да когда я говорил об этом?

- Я сам вижу. Да только и она подумает о тебе: Трус и предатель. И отец так подумает, хотя скажет спасибо.

Тут Владик догадался, как можно вразумить героя.

- Пусть что угодно думают. Ты тоже подумай. Нас многие видели. Моего отца почти все рыбаки знают. Найдут.

Дима помрачнел. С подвигом что-то не получалось.

- Чёрт! Я этого не учёл. - Помолчал и скомандовал: - В лодку! На вёсла! Домой!

Владик едва не рассмеялся. Сдвинули лодку, сели рядом и налегли на вёсла. В тот день ветер с полудня не утих, не поменял направления, а всё больше крепчал. Гребли вдвоём, медленно уходя от Приюта. Прибрежные кусты равнодушно полоскали в волнах свои зелёные волосы-лозы. Каждый удар волны задерживал лодку, а ветер давил на вёсла, не давая их заносить для гребка. Пристали к берегу отдохнуть.

- Нам не выгрести, - сказал Владик, отводя глаза от командира, боясь, что тот потребует вернуться на остров. - Давай бурлачить. Ты садись рулить.

- Хорошо, - сразу согласился Дима. Добавил устало и мирно: - Но не просить помощи у рыбаков.

Наверное, решил, что преодолеть такой встречный ветер - тоже подвиг. Владик сделал бурлацкую петлю, набросил её на плечо и, наклонясь против ветра, зашагал босыми ногами по скользкой липкой грязи.

В устье Аксая постояли на ветру перед сурово кипящим Донским пространством, которое надо было преодолеть на вёслах. Заняли свои места. Их обдало дождём брызг, сорванных ветром с волн и вёсел. На перегон лодки, казалось, ушли все силы.

Отдохнули на тихом пляже, понимая, что находятся в начале пути, а время уже вечернее. Теперь Дима вызвался бурлачить, и Владик отметил про себя, что командир выбрал лёгкий песчаный участок. Тем не менее, Дима скоро выбился из сил.

Владик оказался выносливей, терпеливей. Снова взявшись за верёвку, тянул лямку, не требуя отдыха. Одного желал: не напороться в темноте на острую раковину. Немного досадовал, что сдержал обиду, не ушёл от Димки по его требованию. Сидел бы сейчас дома с интересной книжкой. Но на том бы их дружба и кончилась. По его вине. Он и сам считал бы, что бросил друга в трудную минуту.

Ночью добрались до пляжной окраины города. Ветер утих. Сели вдвоём и застучали уключинами. На размашистые гребки сил не осталось. Город открылся из-за острова, как иллюминированная гора, и её огни, погружённые в чёрную глубь, всплывали бликами на кротких волночках по всей ширине реки.

Повеселели. Как будто и сил прибавилось. Их перегнал катер. Владику показалось, что то был катер отца. Впоследствии узнал: в самом деле, их отцы искали своих героических отпрысков, а, увидев, прошли мимо. Димин отец сказал:

- Пусть сами завершат свой поход.

2

В пятом классе Дима непомерно повзрослел. Русистку, седую тощую женщину с лицом полководца Суворова, проводившую уроки то строго и собранно, то в поэтически приподнятом тоне, называл наивной бабушкой. После её задания почитать на зимних каникулах повести Пушкина и Короленко, предостерёг друга от пустой траты времени.

- Короленко? Слюнявые истории. Написаны старушечьим языком. Пушкин? Да я покажу тебе современные стихи - куда там Пушкину!

Владик не поверил.

- Покажи.

- Пойдём!

Как раз шли из школы домой. Клара по их виду поняла, что они о чём-то поспорили и тоже подошла к письменному столу. Дима раскрыл тонкую книжицу в красном переплёте и ткнул пальцем. Владик посмотрел с недоумением:

- Это же плакатные рифмы, а не стихи.

Клара тоже что-то прочитала и не отмолчалась:

- В стихах должна чувствоваться душа поэта, а здесь её нет.

Владик сдержал торжествующую улыбку, но Дима всё равно смерил его уничтожающим взглядом:

- Расслюнявились! Душа, боженька и прочая поповская чушь.

Сестра ушла, плавно поведя плечами. Озвучила прочитанное:

- Готовьтесь к севу. Начинайте за урожай борьбу зимой. Навоз возя, не допускайте могучих тракторов простой. Это - стихи? Хи-хи!

Дима не отозвался на её издёвку. Сказал поучающе:

- Что она понимает? Курица - не птица, баба - не человек. Стихи ясные, организующие. А вот прочти: Сердце республика с армией слила, нету на свете твёрже сплава. Красная армия - наша сила, нашей Красной армии - слава!

Владик и это не посчитал стихами, но поостерёгся не поддержать прославление армии.

- Вот видишь! - подобрел Дима и продолжил свои наставления. - Душа - это вредная выдумка отживающего мира. Нет ни ада, ни рая. Есть только круговорот в природе. И мы идём по кругу: жизнь - смерть - жизнь.

- Но будем ли мы снова жить? - усомнился Владик. - Люди же не повторяются ни телом, ни мыслями (не решился сказать - душой).

- Чепуха! - отверг его сомнения Дима. - Все люди рождаются совершенно одинаковыми. Питаются и воспитываются по-разному. Гениями не рождаются, гениями становятся.

Владик пошёл домой, завидуя способности друга так решительно судить о сложном и непонятном в мире. Дима уже не признавал авторитета и школьного историка. Слушая рассказ учителя о коллективизации и вооружённом сопротивлении кулаков, шепнул:

- Брешет горе-историк! Кулаки не оказывали сопротивления. А знаешь, почему их ликвидировали? В истории партии прямо сказано: потому, что уже можно было обойтись без их хлеба. Но не очень то обошлись - с двадцать девятого по тридцать третий голодали.

Владик поинтересовался у отца, как было на самом деле. Отец встревожился:

- Не для вашего это возраста.

И, наверное, поговорил с отцом Димы, а тот - с сыном, после чего юный политический аналитик замкнулся, внутренне переваривая какие-то тяжёлые мысли. Уже после экзаменов опять проявил интерес к политике. Сказал со странной насмешкой:

- Нового Ленина больше не будет. Если он и явится, его сразу посадят. - Угрюмо продолжил: - В чём смысл жизни? В борьбе за освобождение человечества? А кто спрашивал человечество, нужно ли его освобождать? А те, что сидят в наших тюрьмах - не человечество? Мура всё это! - Вдруг спросил ни к селу, ни к городу: - Знаешь Витьку Кучера?

Владик вспомнил рослого, упитанного девятиклассника с наглыми глазами, в брюках клёш, обтягивавших его оттопыренный зад и ляжки. Ходили слухи о его интимной связи с молоденькой учительницей немецкого языка. Отозвался не без иронии:

- Он, что ли, знает, в чём смысл жизни?

- Вполне возможно, - серьёзно сказал Дима. - Он уже табун девок перепортил. Счёт ведёт с пятого класса. Живёт, а не мучается над смыслом жизни. Пора и нам становиться мужчинами. Он обещает познакомить меня с девочкой без предрассудков. Просил моё фото - ей показать. Приходи завтра. Отец будет нас фотографировать.

Владик был ошеломлён крутым поворотом интересов друга. Заметил:

- У тебя же много готовых фотокарточек.

- Старые. Я на них щенком выгляжу.

- Брось. Ты всегда хорошо получаешься. Похожим на артиста.

Дима удовлетворённо кивнул.

- Надо - ещё лучше. Приходи.

Владик пришёл, надеясь всё же удержать друга от сближения с Витькой Кучером. Но сразу поговорить не удалось. Отец уже стоял с фотоаппаратом, а Клара усаживалась с бумажным голубем в руках. Потом позировал Дима. Садились перед объективом сестра с братом, Владик, оба друга.

Для какой-то перезарядки закрыли внутренние ставни на окнах. Во тьме произошла непонятная возня, а когда вновь стало светло, Клара, сердитая, покрасневшая, хмуро взглянув на Владика, запустила голубя ему в лицо. Владик растерялся, догадавшись: Димка неприлично тискал свою сестру, рассчитав, что она подумает на гостя. Ничего никому не сказал, но перестал бывать в их доме. Не зашёл и за своими фотокарточками.

Всё больше засиживался дома над книгами, а вечера проводил с отцом и матерью.

Мать имела хороший голос, а отец был неплохим гитаристом. Однажды после ужина и разговоров о политическом положении в мире, он снял со стены старую гитару и, сделавшись мечтательно-весёлым, заиграл, перебирая звонкие струны, а мать запела. То ли родители музицировали с особенным вдохновением, то ли у Владика наконец-то прорезался слух, но его сердце сжалось в восторге и зависти: никогда он не сможет так же играть и петь, сколько б ни учился.

Мать завершила пение долгим высоким и чистым звуком, а гитарист - виртуозным пассажем, и в душе Владика открылось и ёкнуло что-то нестерпимо сладостное.

- Ещё чего-нибудь! - попросил он.

Родители с улыбкой переглянулись, без слов понимая друг друга. Отец взял звучный аккорд и начал, постепенно ускоряя такт, выводить мелодию украинской песни. Сбавил темп перед вступлением певицы и пошёл за её голосом, украшая мелодию то мягкими, то энергично-твёрдыми переборами. Во взглядах и улыбках родителей Владик чувствовал любовь, и ему хотелось, чтобы чудный вечер не кончался.

3

После домашнего концерта Владик стал учиться игре на гитаре, но с трудом овладевал несложными приёмами. Отец утешал его: хорошо играть дано не каждому, главное - умение слушать и слышать музыку. И для развития в нём этой способности отец с матерью стали часто ходить с ним в музыкальный театр, филармонию.

А Дима вновь всех удивил: поменял своё имя. Потребовал, чтобы его звали Вадимом или Вадиком. Когда устал поправлять одноклассников и учителей, называвших его прежним именем, перешёл в другую школу.

Владик не искал встреч с ним, а о жизни всё с большим интересом разговаривал с отцом, бабушкой.

В гостях у бабушки, за чаем с малиновым вареньем, слушая её рассказы о великом подвиге Христа, задавал, как ему казалось, трудные вопросы:

- Христос обладал божественным могуществом, исцелял людей от болезней, сдвигал горы, останавливал ветры в море? Но почему отказался помочь угнетённому народу сбросить иго римских завоевателей, не возглавил еврейские ополчения?

Бабушка отвечала певучим, умиротворяющим голосом:

- Он был царём, но только духовным.

- Ладно. А почему он не защитил самого себя? Как это - Бога казнили? Да был бы он Богом, он превратил бы в камни прокуратора, судей, палачей, покарал бы всех неверных.

- Нет, Владенька. На людской крови утвердился бы не Бог, а лжепророк. Бог - это любовь. Христос взошёл на Голгофу с любовью ко всем людям. Первым исполнил свою заповедь о любви, показал людям путь к спасению.

- Спасению от чего?

- От смерти. Претерпевший до конца спасётся, обретёт жизнь вечную.

- И что же, смысл жизни в том, чтобы терпеть рабство за счастье на небе? А тот, из-за которого претерпевают?

Тут уж бабушка отвечала строго и твёрдо:

- Тираны называют себя бессмертными, ставят при жизни свои изваяния, и тем обрекают себя на вечное забвение, потому что деяния их - пустота.

Отец называл бабушку малосознательной, но таких, как она, в народе было ещё немало. Как-то они с отцом остановились в толпе горожан, приветствовавших колонну пионеров, топавшую на вокзал под звуки труб и бой барабанов. Красные галстуки, белые рубашки, рюкзаки за спинами, потные счастливые лица. По команде вожатого звонко запели: Шли по степи полки со славой громкой. Какой-то старик, стоявший рядом, желчно хмыкнул, а при словах Казачью степь увёл товарищ Сталин от нищеты и горя и оков... тихо поправил:

- Довёл... Несчастные дети!

Владик не считал несчастным себя, тем более - радостно певших пионеров. Сказал:

- Папа! И мне бы - в лагерь!

- Хорошо. На будущий год достану путёвку.

Отец сдержал обещание. Владик готовился к своему первому в жизни настоящему путешествию, испытывая сладостное нетерпение и страх перед чем-то непредвиденным, способным сорвать поездку. Уж очень хотелось увидеть это курортное Чёрное море, совсем непохожее на их бледное и мелкое Азовское, где надо целый километр идти вглубь, чтобы, наконец, поплыть кролем, не цепляясь за дно руками. Правда, их море не было безобидной лужей. Временами показывало свой норов.

Незадолго до отправки сына в лагерь, отец, часто совершавший деловые поездки на катере, взял Владика с собой. Маршрут был увлекательным: Ростов-Старочеркасск-Таганрог-Ростов. Был конец мая. Вода в Дону поднялась до высшей отметки, и образовалось ещё одно мелкое море, раздолье рыбам. Владик загорал на горячей голубой палубе, вдыхая запах речной воды, наблюдая за сопровождавшими их писклявыми чайками. Они то перегоняли катер, трепеща крыльями, то планировали, показывая чёрные отметины на концах крыльев, то присаживались на волну. Небо было в прозрачной дымке, белым, слепящим, и зеркало вод тоже излучало матовый свет.

Справа, вдоль возвышавшихся на холмах станиц, у самой воды блестели железнодорожные рельсы, временами проходили поезда, а потом с насыпи, словно приветствуя разгул стихии, прыгали в воду мальчишки. За Аксаем, когда повернули по фарватеру вверх, открылась бескрайняя гладь с зелёными пятнами выходившего на поверхность кудрявого лозняка. Старочеркасск выглядел затопленным островом, но дома, поставленные на сваи, всё-таки возвышались над водой, и по высоким деревянным тротуарам ходили станичники. Ещё и лодки курсировали по улицам.

- Донская Венеция! - сказал отец штурвальному, и они засмеялись.

А Владик спросил:

- Папа, а правда, что был потоп?

- Учёные допускают: могло быть такое.

- Значит, потоп может повториться?

- Нет.

- Почему? Думаешь - Сталин не допустит?

Отец уловил в голосе сына насмешку, отвёл его за рубку, под тент, и начал растолковывать:

- Понимаешь, сынок, Сталин открыл законы истории, учит людей, как сделать жизнь лучше, чтобы весь трудовой народ жил богато и счастливо. А катастрофа может придти на Землю из космоса. Тут уж не скажешь лучше Пушкина: С Божею стихией царям не совладеть. Большевики не заносчивые муравьи, чтобы кричать о своей власти над космосом. На эту тему есть песенка француза Беранже о муравейнике, который залила корова как раз в тот момент, когда муравьи хвастались: Шар земной мы понемногу покоряем, ну а там к звёздам мы найдём дорогу. Слава, слава муравьям!.

Процитировав эти строки, отец задумчиво усмехнулся:

- Хотя и сами не прочь прихвастнуть. Мы покоряем пространство и время.

Владик вспомнил, что и Димка осмеивал эти слова из песни, называя покорителей стадом баранов, идущим за вожаком в загон или на бойню. Поддакнул отцу Димкиным злословием. Но отец с тревогой взглянул на сына, словно заметив в нём признаки нездоровья. Сказал озабоченно, сердито:

- У твоего Димки изъян в мозгах от желания казаться страшно умным. Небось, думает, что сам до всего дошёл, а школьный учитель - осёл? Такие умники, в кавычках, были всегда и всегда повторяли друг за другом одно и то же. Ничего нового. - Отец, щурясь от блеска воды, окинул долгим взглядом речной простор, и его лицо опять посветлело. - А вожаком первых людей на Земле был, знаешь кто? Вода! Она поила, кормила и звала в неведомую даль, уча неутомимости, неотступности в достижении цели. Вода и ныне служит нам примером: не сиди без дела, иди вперёд, живи свободно и раскованно. Наши вожди наделены именно такой энергией движения. Поэтому Россия увлекает за собой другие народы. За нами в скором времени пойдут все.

- Весь мир? - восхищённо спросил Владик.

- Весь мир.

- И Америка?

- Конечно. Наше будущее светло и прекрасно. Мы уже достигли того, о чём другие только мечтают. Вот ты и все твои однокашники бесплатно учитесь в школе. Потом выберете себе занятие по душе и продолжите учёбу для получения специальности. И вам будут платить стипендию. Дальше - интересная работа в дружном добросердечном коллективе.

Владик мечтательно улыбнулся, но его не отпускала мысль о потопе.

- Папа! А если вдруг такая катастрофа, что всей Земле - конец?

Отец засмеялся.

- При твоей жизни, жизни твоих детей и внуков ничего такого не произойдёт.

Владик смутился, представив, в какие отношения он должен будет вступить с какой-то девочкой, чтобы у них появились дети, и перестал задавать вопросы. Ему было хорошо с отцом, умным, красивым, всеми уважаемым. Бескрайние благодатные воды наводили на мысль о выпавшем ему счастье - жить на прославленном тихом Дону.

На обратном пути, утомлённый монотонным шумом мотора, светом от воды и неба, заснул под тентом, и когда его разбудили, не понял, где он и что вокруг происходит. Было душно и сумрачно, катер шёл навстречу чёрно-синей туче.

- Спустись в каюту, - сказал отец. - Сейчас такое начнётся! Как бы не смыло за борт.

- Ну и ладно! - не испугался Владик. - Я что, плавать не умею?

Штурвальный засмеялся сквозь тревогу:

- Это, брат, не в Чёрном море, где с горы на гору - одно удовольствие. В Азовской толчее и бывалые забывают, как и куда плыть.

Мальчик повиновался и в иллюминаторы увидел, как море вдруг заклокотало, волны набросились на катер со всех сторон, били, хлестали, вместе с ветром воя от злости. Корпус катера казался тонкой скорлупой, и было страшно - вдруг расколется. К счастью, уже приближались к Таганрогу, и скоро вошли в тихий затон.

Ночевали у тёти Зоси, сестры отца, на бывшей своей квартире (до переезда в Ростов). Утром, когда отправились домой, небо было синим, а море - ласковым, лазурным.

4

Причёсывая свои чёрные волосы, Владик видел в зеркале высокого симпатичного парня с ярко синими глазами. Такой не мог не понравиться. На первомайский праздник его усадили за стол с взрослыми гостями. Он скромничал, не встревал в разговоры, отвечал на вопросы невпопад, а произвёл хорошее впечатление. Одна дама, уходя, сказала матери:

- У вас удивительно обаятельный сын. Я весь вечер не сводила глаз с него.

Нравился он и ровесникам. Как-то с группой ребят работал и ночевал на огороде одноклассницы, у которой отца, командира-резервиста, призвали в армию. Было принято помогать красноармейским семьям.

Огород находился в двух часах ходьбы от города, вблизи бывшего армянского монастыря, вознёсшего свой красивый купол над плодородной долиной Темернички. Возле шалаша, на печурке из двух кирпичей, поставленных на ребро, готовили ужин. Почти до рассвета не спали.

Владик удивлялся, что все охотно пели под его бренчание на гитаре и с интересом слушали его незамысловатые рассказы и анекдоты. А когда устали от разговоров и затеяли игру в молчанку, то девчонки с трудом сдерживали смех, глядя на его нарочито скорбное лицо.

Через несколько дней та же компания вновь собралась на огороде, но без него (он уезжал с отцом на катере), и, по словам его товарищей, была скукота ужасная. Называли причину: Не было тебя.

В пионерский лагерь он собирался без знакомых по школе, но верил, что скучать не будет.

Ехали в лагерь под опекой вожатых и их помощников. Плацкартные вагоны заполнялись с расчётом на багажные полки, которые мальчишек привлекали больше, чем нижние.

Владик был самым высоким в отряде, даже выше вожатого, белобрысого студента с волосатой грудью и мускулатурой гимнаста. Взобравшись на высшую полку, Владик положил рюкзак под голову и сразу уснул, тогда как внизу долго бубнили, смеялись и пели.

Рано утром, когда должны были подъезжать к морю и все низовые крепко спали, Владик слез со своей верхотуры, вышел в тамбур и высунул голову в открытое окно. Увидел лес. Настоящий. Не тот Андреевский на городской окраине, который он с приятелями обходил за час по периметру, а бескрайний. Деревья, кусты спускались с гор к поезду, и паровоз, торопко тащивший за собой зелёную змею вагонов, трепал их пышную листву белым паром, вырывавшимся сбоку.

Временами близкие кустарники отступали, лес проваливался вниз, к реке, а по ущелью открывалась туманная даль с новыми чащами, таинственными тропами, горами. О такой красоте он и не мечтал. Вот бы где побродить, пожить Робинзоном! Ещё лучше - не одному, а вдвоём, например, с Аней, на которую он украдкой посматривал во время сбора. Её округлости уже не могло скрыть длинное (ниже колен) платье с воротничком под горло и рукавчиками до локтей. И если голубая лента на голове, прижимавшая волосы, была, как у девочки, то полные губы - как у девушки.

Он заметил, что и она поглядывала на него. Значит, и он ей понравился. Да иначе и быть не могло. С ним никто из мальчишек не мог сравниться. Одни - худосочные, бесцветные, другие - толстые увальни.

Кто-то подошёл сзади и остановился. Он спиной почувствовал, что-то лёгкое, волнующее. Скосил глаза и заметил голубую ленту на голове. Поспешно повернулся к Ане с радостным удивлением: только подумал о ней, и она пришла! Но сказать это не решился.

- Посмотри, какой лес! Красота!

- Лес как лес, - равнодушно ответила она, но всё же высунулась в окно, взглянула в хвост поезда и вперёд. Он подвинулся к ней, надеясь, что она, чего-то испугавшись, отшатнётся, а он поддержит её. Мысль об этом вдруг наполнила его чем-то горячим. Она плавным движением вернулась на место, не задев его, спросила с лёгкой насмешкой:

- Всю ночь тут стоишь? Иди поспи. - Вдруг её глаза увеличились, засияли. В тамбур вошёл вожатый. Она, не взглянув на Владика, стала бесстыдно ябедничать: - Всю ночь стоит у окна. Говорю ему: пойди поспи.

- Да, да, - с воспитательной строгостью присоединился к ней вожатый. - Надо поспать хоть немного. После Туапсе будем всех поднимать. - А сам он и Аня, видимо, не нуждались в отдыхе.

Владик ушёл, раздавленный девичьей ложью и неожиданным поражением. Влез на свою полку, утратив ко всему интерес.

В Якорной щели, в лесу, на широкой поляне, стояли длинные одноэтажные бараки, а в них были комнаты на тридцать коек. Весь первый день устраивались и знакомились с распорядком дня и расписанием кружковых занятий. Казалось, приехали не отдыхать, а учиться и работать. Море как тёмная громада, приподнявшая небо, расстилалось за остроконечными кипарисами, но не было времени постоять, приглядеться к нему.

Владик понял, что ничего не увидит, не узнает, если не перехитрит лагерное начальство. И нашёл способ. Выпивал на ночь литр воды и просыпался до восхода солнца, когда все были погружены в крепкий сон. Уходил из лагеря, что было запрещено, и целый час, иногда два, гулял в одиночестве. Бродил по берегу, купался голышом, а потом бегал по шуршащей гальке, согреваясь.

Видел море и тихим с серой стальной поверхностью, и бурным с оглушительным размеренным накатом неторопливых тяжёлых волн, брызги которых пахли солью и йодом.

Один раз даже рискнул вбежать за уходящей волной и проникнуть в изумрудные водяные горы, испытал удовольствие от взлёта на гребень и провала вниз. Чтобы вернуться на берег, надо было если не проплыть, то хотя бы удержаться на месте в уходящем с берега потоке. Он работал ногами и руками в бешеном темпе, удержался, а следующая волна грубо понесла его, вдавливая лицом, плечами, спиной в камни, после чего он в панике бежал в уже мелком шипящем слое воды и камней.

Днём, когда пионеров водили на море купать в узкой прибрежной полоске, отделённой цепью вожатых и воспитателей, заходивших вглубь чуть выше пояса, он сидел в тени, следя за изменением цвета моря.

Под ясным небом оно становилось фиалковым, с белёсыми разводами. Под тёмной тучей - серым. У берега, в полуденный зной, - голубовато-зелёным. Когда море слегка волновалось, то образовывало длинные синие ряды с белыми барашками. Накатываясь на берег, волны обретали цвет тёмно-зелёного стеклянного литья.

Он мог бы так сидеть целыми днями, и море бы не наскучило ему. На берегу он забывал об Ане и сплетнях о ней, будто бы крутившей любовь с вожатым.

В один из жарких душных вечеров над горами образовалась лиловая туча. Росла, козырьком надвигаясь на притихшее в ожидании ненастья стальное море. Ночью горы и море погрузились в тяжёлый мрак, поминутно разрываемый из края в край вспышками молний. Совсем близко раскалывались земля и небо, и долго оглушительно рушилось всё вокруг.

И море тяжело засопело, обрушивая на берег удары, от которых вздрагивали стены лагерных бараков. Ожидался ливень, но прошёл небольшой дождь.

Утром Владик, как обычно, вышел на площадку. В горах серое мглистое небо уже светлело, а над морем чернота сгущалась, и происходило что-то удивительное. Из тучи, нависавшей коровьим брюхом, стал опускаться тёмно-синий сосок. Море выпятило губы и захватило его. Туча сделалась ещё брюхатее, темней и тяжелей. Неподалеку произошло второе присоединение тучи к морю.

Владик понял: смерч! Он может переместиться на берег, перемолоть в щепки хлипкие строения и смыть обвальным потоком лагерный муравейник, хвастливо певший накануне: Мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева Земли. Казалось, стихия вознамерилась напомнить, кто на самом деле хозяин.

Но вскоре на душе у Владика отлегло: присоединительные шланги утончились, разделились на клочки и растворились в сплошной стене дождя, хлынувшего в море.

Днём тучи рассеялись, а на поверхности моря, в местах, куда опускались вихревые присоски, появились жёлтые круги грязи, поднятой со дна. Наверное, туча всосала и рыб. А что бы сталось с людьми, попади они в это место, если они погибали и в безобидных речных водоворотах?

До конца смены оставалась неделя, а в лагере вдруг объявили о войне с Германией и срочном отъезде домой. Взрослые панически засуетились, а мальчишки возликовали: конец неволе, можно свободно располагать своим временем и даже дёрнуть на фронт красными дьяволятами. Но дёрнуть никому не удалось. Из вожатых и пионеров старшего возраста, включая Владика, составили охранный отряд, дежуривший круглосуточно. Лагерь быстро подготовился к отъезду, но ждал своей очереди несколько дней.

Наконец, всех построили, пересчитали и повели на посадку в поезд, уже загруженный обитателями других лагерей. Поезд шёл, вагон потряхивало, а в проходе долго ещё плотно стояли новые пассажиры. Потом начали устраиваться. Теснили сидящих на нижних полках, укладывались по двое на верхних.

Весть о войне больше всех удручала Аню. Она сидела, с оцепенело поднятой губой, возле своего белобрысого гимнаста, и со страхом слушала его громкую речь о том, что он, конечно, сразу явится в военкомат, и едва ли не поэтому Германия будет разгромлена. Аня страдала как женщина перед роковой разлукой с мужем, а муж, как казалось Владику, был доволен неизбежностью этой разлуки.

5

В Ростов прибыли ранним утром. Перрон был странно пуст - без встречающих родителей. Начальник лагеря приказал построиться по отрядам и, после доклада вожатых о том, что все на месте, повёл колонну через пропускной пункт, мимо вооружённых часовых и каких-то строгих наблюдателей. На привокзальной площади детей разделили по микрорайонам, назначив каждой группе провожатого.

Владик жил совсем близко, и его отпустили одного. Он шёл по знакомым, но, казалось, изменившимся улицам - более узким и пыльным, чем прежде. И дома словно уменьшились, вросли в землю, выглядели подслеповатыми из-за крестообразных наклеек на окнах. Лишь трамваи, трезвонившие на каждом перекрёстке, ползли, как всегда, переполненные, с гроздьями безбилетников на подножках.

Возле своего переулка увидел толпу, слушавшую громкоговоритель. Последние известия уже передали, звучала призывная патриотическая песня, а люди чего-то ещё ждали.

- Идут без остановок, - угрюмо и обвинительно сказал какой-то старик.

Молодой, полноватый мужчина в рубашке с карманами на груди, застёгнутыми на все пуговицы и ещё скреплёнными большими английскими булавками, сказал громко, для всех:

- Да не будет того, чтобы немцы нас покорили! - И в доказательство припомнил все победы над немцами, начиная с битвы на Чудском озере. При этом он постоянно трогал свою грудь, словно проверяя, на месте ли она. Когда это заметили, объяснил: - Уже привычка. А как же! Здесь мои документы и главное - бронь. Если кто полезет ко мне в этот карман, убью на месте. А как же! Украсть мою бронь - всё одно, что убить меня.

- Потому ты такой храбрец, что бронь у тебя, - сказала печальная женщина, видно, уже солдатка.

Забронированный патриот принялся горячо доказывать: каждый должен быть на том месте, где он нужней. Его не дослушали, разошлись.

Квадратная площадка родного двора показалась Владику совсем маленькой, замусоренной, а могучий клён с кроной на полдвора - пыльным, неказистым. Возле клёна стояла группа жильцов, что-то тихо, тревожно обсуждая. На Владика в красном галстуке и с рюкзаком за плечами смотрели, но будто не видели. Когда он поднимался по деревянной лестнице на веранду второго этажа, с улицы прокричали:

- Хлеб везут! Сейчас будем пересчитываться!

И все засуетились. Кто пошёл, а кто и побежал в булочную.

Квартира была не заперта. Владик оставил рюкзак в прихожей, вошёл в комнату. Бабушка сидела в очках и штопала носок, натянутый на электрическую лампочку. Увидела внука, сказала, продолжая свою работу:

- Слава Богу - приехал. Садись, отдыхай.

- Насиделся в поезде, - ответил Владик, недовольный равнодушием бабушки. Как будто он ежедневно возвращался с моря. Сказал: - Соседи побежали в очередь за хлебом. Нам не надо?

- Хлеб есть пока, - вздохнула бабушка. - Отец и мать отовариваются по исполкомовским спискам. Свободной продажи уже нет. Если что выбрасывают в магазины - сразу очередь. Всё - нарасхват. Особенно - сахар, мука, мыло, соль, спички. Есть, небось, хочешь? Сейчас покормлю. Отец вчера принёс в мешке большущего осетра. Почти всего на балык заложили. Из головы и брюшины наварили ухи, жаркое сделали.

- Я не голоден, - зачем-то соврал Владик. - Попозже.

Бабушка отложила работу, поднялась со вздохом.

- Теперь, Владенька, время такое: не знаешь, что будет попозже. Пойдём, пойдём на кухню. Живём пока. А что будет дальше, одному Богу известно. Допобеждались. Накликали лихо на свою голову.

- Зачем же - так, бабушка? Несколько дней воюем, а ты - как будто всё кончено.

- Несколько дней, говоришь? А немец Литву прошёл, уже по Белоруссии, Украине марширует. - Припомнила не без ехидства: - Броня крепка и танки наши быстры. Где они? Слыхал, что нынче поют? Вставай на смертный бой. Вот как всё повернулось! И у вождя вроде - медвежья болезнь, язык в зад затянуло.

Возразить было нечего. Владик молча наскоро поел.

- Спасибо, бабушка, пойду, покручу приёмник.

Бабушка насмешливо показала на чёрную тарелку, висящую в кухне:

- Вот теперь ваш приёмник! А тот, что в зале стоял, велели сдать.

- Зачем?

- Без объяснений. Да оно и лучше, спокойней. Чего понапрасну сердце рвать? Чему быть, того не миновать. А ты лёг бы. Устал же: глаза красные.

Владик, в самом деле, почувствовал гнетущую усталость. Прошёл через зал, опустевший без приёмника, разобрал свою постель и с удовольствием зарылся в перину, по которой скучал на неудобной лагерной койке.

Проснулся с радостным ощущением домашнего покоя в отдохнувшем теле. Но что-то омрачало радость. Вспомнил: война! Немцы идут по стране быстрее, чем советских детей вывозили из лагеря. Вот она - катастрофа! Вождь не смог её предотвратить. Не потому ли до сих пор где-то прячется?

Из зала доносились голоса матери и бабушки. Владик прислушался: хорошие или плохие вести с фронта? Мать работала в исполкоме секретарём-машинисткой и, должно быть, знала больше, чем сообщалось в газетах и по радио-тарелке. Голос матери, как обычно, был звучным, ровным. Владик тихо открыл дверь. Увидел элегантную женщину с тёмными густыми, коротко остриженными, волосами и приятным широким лицом, милую, близкую, всегда казавшуюся ему лучше всех на свете.

Линия её больших красивых губ, чуть выгнутая в уголках, была удивительно выразительной: то твёрдой, неумолимой, когда он капризничал, то утешающей, когда он был несправедливо обижен, то поощряющей, когда добивался успеха. Что она выражала теперь? Но прежде, чем он успел заметить что-то новое, лицо матери осветила ласковая, радостная улыбка, и он, как в раннем детстве, потянулся к ней за утешением. Расцеловав сына, мать отстранилась, оглядывая его.

- Да ты за эти дни опять подрос. Дылдой становишься. Не правда ли, бабушка?

- Лучше бы он был поменьше, - вздохнула та. - Время...

- А - ладно! - прервала её дочь. - Живы будем - не помрём.

- Дай Бог.

Хлопнула входная дверь, и сразу загремел бодрый голос отца:

- Ага! Явился курортник-беженец!

Бабушка заспешила к себе домой.

- Ну, я пошла.

- Останься, мама. Отпразднуем встречу.

- Нет, нет, у меня своих дел невпроворот. А на Владьку я уже насмотрелась. Весь день с ним. - И ушла, сказав зятю здрасьте и покедова.

Отец крепко, по-мужски, пожал сыну руку.

- Слыхал, слыхал! Ты в охранном отряде состоял? Молодец! А как вы там встретили весть о войне?

- Наш вожатый рвётся на фронт - покончить с Гитлером.

Отец засмеялся:

- Не успеет. Без сопливых обойдутся.

- Папа! А почему конфисковали приёмник?

- Война, сынок. Воюют не только оружием, а и словом. Нельзя допустить вражью пропаганду. Приёмник я сдал на хранение. Есть квитанция. Да не переживай. Это ненадолго.

- А на сколько? Месяца два? Три?

- Что ты! Мы так долго не воюем! Ну, мать, готовь на стол! Вина - по такому случаю!

Владик успокоился, помог матери: разжёг примус, подогрел уху и жаркое, приготовленное бабушкой. Когда сели за стол, в настенной чёрной тарелке послышались торжественно-тяжёлые звуки. Отец увеличил громкость. Выслушали молча, невольно опустив головы: Вставай страна огромная, вставай на смертный бой...

Война опять показалась Владику надвигающейся катастрофой. Матери - тоже. Только отец улыбался, будто владел важным секретом.

- Такие песни не создаются перед близкой победой, - грустно сказала мать.

Отец хитро прищурился:

- А как ты думаешь - когда создана эта песня? До начала войны или после?

- Ну, конечно...

- В том-то и дело - до! - Он торжествующе посмотрел на неё. - Сама посуди: гениальная музыка, слова, исполнение! Гения, конечно, может осенить, но такого совершенного исполнения хором не достичь за неделю. Готовилось загодя. Всё идёт по плану.

- Поэтому Сталин молчит? - спросил Владик.

- Он скажет своё слово! - многообещающе заверил отец. Сейчас ему некогда. Руководит сложнейшей операцией. Немцы получат то, что японцы - на Халхин-Голе. Как в песне: Малой кровью, могучим ударом.

- Хочется верить, - сказала мать с сомнением, - но уже - немалая кровь.

- Другой масштаб, иная стратегия. Но всё будет в том же виде! Ты пойми: мобилизация проведена с упреждением на два года. У нас хорошо обученная кадровая армия, лучшие в мире танки, самолёты. И в количествах, какие немцам не снились!

- Будем надеяться, - вздохнула мать.

- И без сомнений! - поднял руку отец. - Сталин принимает судьбоносные решения, а у каждого из нас и у всей страны - одна судьба.

Отец продолжал свои инспекторские объезды рыболовецких совхозов, восторгался несметными сокровищами Донского рыбного бассейна - Золото, золото в водах казачьих!, разрабатывал планы удвоения мощностей рыбзаводов. Его не смущали известия о почти беспрепятственном продвижении немцев. Всё ещё верил, что противника нарочно заманивали. Но вскоре и у него стали возникать подозрения. Когда же ему пришла повестка из военкомата, долго сидел с лицом виноватого.

Мать пыталась его успокоить:

- Не переживай за нас с Владькой, выживем. Береги себя.

Бабушка, узнав о повестке, ахнула словно случилось непоправимое. Запричитала:

- Да как же теперь жить? Никакого состояния, запасов! Вот чем обернулись ваши победы!

И отец слушал её, как побитый. Потом сказал с болью в голосе:

- Кто и в чём виноват, рассудит время. Мне надо идти. Прошу вас, мама, дайте мне проститься с женой и сыном.

Бабушка размякла от ласкового мама, обняла зятя, перекрестила и ушла, вытирая слёзы концом платочка.

Отец налил вина в три бокала и впервые назвал сына на польско-литовский манер:

- Владис! Ты уже с меня ростом. Красавец! - И понизил голос: - Дай бог, чтобы до тебя не дошла очередь! - Теперь, как и бабушка, уповал на Всевышнего. Прощальный тост произнёс без бравады: - За всех нас! За встречу после войны.

Мама на миг замерла на его груди, улыбнулась:

- Не тревожься за нас, всё будет хорошо!

6

С уходом отца жизнь потускнела. Тревожные вести с фронтов наводили на мысли, что враг дойдёт и до Ростова. Бодрящие письма отца были слабым утешением. Понимали: иное письмо не пропустили бы. К осени почта эвакуировалась, переписка с отцом прекратилась.

Вблизи их двора, на пустыре, сапёры за один день соорудили дзот с двумя амбразурами, обращёнными на север и юг. Шла подготовка к уличным боям, к возможному отражению атак на подступах к вокзалу и мосту через Дон.

Вскоре начались налёты немецкой авиации. По сигналу воздушной тревоги Владис с матерью и соседями прибегал в ещё не занятое солдатами деревоземляное укрепление, более надёжное, чем подвал под старым домом. Немцы работали только днём, с семи до девятнадцати часов московского времени. После вечернего отбоя оставшиеся в живых могли идти в уцелевшие дома, ужинать и спать.

Жители понемногу привыкали к навязанному врагом распорядку дня, но не могли привыкнуть к оглушительной и, казалось, бесполезной стрельбе зениток, к раздирающему душу пронзительному вою пикирующих стервятников и разрывам бомб, рвущим землю на части.

После каждого налёта Владису не верилось, что обошлось, он скорее удивлённо, чем радостно смотрел на неповреждённый дом и думал, что и на этот раз можно было остаться в нём. Некоторые женщины, в том числе, мать, иногда оставались: стряпали, стирали бельё. Владису не разрешалось рисковать. Но и он не спешил в укрытие, заслышав стрельбу дальних орудий. Наблюдал, как в небе появлялись звенья неторопливых, неуязвимых юнкерсов, словно разбрасывающих по сторонам белые одуванчики, и негодовал: Где же наши хвалёные ястребки?

Фронт неумолимо приближался. Даже ночью слышался орудийный гул. В городе началась прифронтовая суета. Через мосты под непрерывными бомбёжками шли колонны машин и пеших солдат. Обитатели двора, уставшие бояться, собрались под клёном. Владис захотел послушать, о чём говорят вездесущие тётки.

- Драпают, - обвинительно сказала одна.

- Пусть, - отозвалась другая. - Лишь бы не было уличных боёв. Где мы тогда скроемся?

Владис в душе согласился с ней: некуда будет деться. Но прихода немцев боялся ещё больше. Ночью, лёжа в своей постели, с надеждой прислушивался к винтовочной и пулемётной стрельбе, а когда стало тихо, заснул с уверенностью: атака немцев отбита. Но утром тишина показалась ему странной. Матери дома не было. Выглянув в окно, увидел её под клёном, в группе притихших тёток. Оделся и вышел.

- Немцы в городе! - сказала ему мать.

- Ты их видела?

- Никто пока не видел, но и наших нигде нет.

- Безвластие! - с непонятным воодушевлением сказала суровая тётка, больше всех враждовавшая с соседскими мальчишками. - И нечего нам время терять.

- А куда идти?

- Куда, куда - на кудыкину гору! Небось, люди уже магазины растаскивают.

И словно подхлестнула соседок, поспешивших за ворота. Мать вернулась в дом, но сына не стала удерживать.

Владис побежал на главную улицу. В магазинах, с распахнутыми дверями и окнами, орудовали граждане брошенного города. Расхватывали всё. Нагруженные мешками выскакивали из дверей, выпрыгивали из окон.

Он пожалел, что не принёс мешок. Помчался домой. Когда вернулся, в магазинах уже было пусто. Кто-то крикнул ему:

- На вокзал беги, хлопец! Там эшелон с продовольствием!

- Цистерна спирта! - ликуя добавил другой.

Владис побежал вместе с толпой, уже знавшей, где и чем можно поживиться. Эшелон стоял на запасном пути, в стороне от разрушенного вокзала. Двери во всех вагонах были раздвинуты, везде деловито копались мужчины, женщины и подростки. Два вагона, казалось, окутывал туман.

- Мука! - сообразил бежавший рядом.

По просьбе женщин, волновавшихся у вагонов с мукой, несколько мужчин, белых, как мельники, выбрасывали белые мешки. Владис взялся за мешок, опорожнённый больше, чем наполовину. Закрутил верхнюю часть, попробовал поднять. Кто-то помог ему взвалить ношу на спину, и он зашагал домой, сразу побелев от волос до ботинок. Мать, увидев его, ахнула, не сдержала смеха. Похвалила:

- Молодец! И у нас будет хоть какой-то запас.

- Я ещё побегу! - разохотился добытчик.

Сделал ещё несколько ходок. Дважды принёс муку, потом - груду каких-то консервов, в том числе - большую банку топлёного масла. На спирт не позарился. К той цистерне стояла длинная очередь. Счастливцы забирались по узкой лесенке к горловине и каждый опускал своё ведро на верёвке, как в колодец.

Прислушиваясь к разговорам самоснабженцев, узнавал, куда ещё стоит пойти за добычей. Задержался у фургона с красным крестом. Из него вынимали аптечки и коробки с медикаментами, стёклами для очков, резиновыми трубками, приборами для измерения кровяного давления. Тут уж никто не торопился. Разбирали вещи спокойно, со знанием дела.

Здесь же Владис впервые увидел немцев. Ощутил их приближение по внезапно установившейся тишине и напряжённому ожиданию на окаменевших лицах. Повернул голову и тоже замер. Небольшая группа солдат в форме с чуждо-синим отливом спокойно прошла мимо, без интереса посмотрев на завоёванных, а те, постояв в покорном молчании, возобновили своё занятие.

В последующие дни Владис тоже не сидел дома, промышлял. Попал на склад приёмников, изъятых у населения. Нашёл свой. Хотел забрать, но он, как и все другие, оказался без ламп, неисправимо разорённый. Видел и смешное: из-за ограды завода шампанских вин вытекал ароматный винный поток, и мужики на четвереньках по-собачьи лакали из ручья.

Недалеко от их дома, во дворе, похожем на уютный сквер, стояли опустевшие цеха небольшого приборостроительного завода, успевшего эвакуироваться. Владис с ватагой соседских мальчишек обследовал пустые замусоренные комнаты, в которых все звуки отдавались эхом. К удивлению и радости, в бывшем красном уголке обнаружили бильярдный стол с чистым, неповреждённым зелёным сукном. В шкафу нашли набор шаров из слоновой кости и три кия, отполированные до блеска руками многочисленных забойщиков.

Забрать к себе громадный стол никто бы не смог. Поэтому решили оставить его на месте, а шары и кии на ночь относить к Владису, с условием, что он не будет считать их своей личной собственностью. И тут же начали осваивать общее достояние.

У всех были какие-то знания и навыки игры в детский бильярд со стальными шариками. Но стоять перед настоящим большим игровым полем никому не доводилось. Идеально ровная поверхность, массивный борт из полированного дуба, надёжные и красиво изогнутые опоры стола - всё внушало трепетное восхищение.

А главное - шары с номерами. Большие, без каких-либо трещин и вмятин, с благородным матовым отсветом, катившиеся строго прямолинейно от малейшего толчка, они казались одушевлёнными и своенравными. Знали себе цену и требовали профессионального обращения с собой. При слишком сильном ударе, словно с приглушённым смехом, бросались врассыпную, перепрыгивали через борт. При слишком слабом - упрямо застывали перед лузами.

Лишь после двухдневных неотступных попыток ребятам, наконец, начали удаваться кое-какие приёмы. Владис преуспевал больше других, будто чем-то понравился строптивым колобкам. Когда играли на высадку, он не отдавал кий в течение всего дня.

Однажды, в разгар сражения, в бильярдную вошли трое немцев. Видимо, отдыхающие офицеры. Одеты они были, на первый взгляд, не по-зимнему: в лёгкие серые курточки и серые брюки-шаровары. Лишь по отсутствию складок на одежде можно было догадаться о наличии пухового утеплителя. Они по-хозяйски подошли, успокаивая игроков знаками, мол, продолжайте. Со снисходительными улыбками понаблюдали. Один из них достал из лузы шар, повертел перед глазами, пощёлкал ногтём и с приятным удивлением сообщил своим:

- Аус кнохен!.. - И ещё что-то добавил.

Владис уловил только одно знакомое слово (в их школе учили немецкий) - элефантен (слоновый). И понял по оживлению немцев: большая ценность.

Потом немцы остановили игру и уложили шары для новой партии. Один, наверное, старший, взял кий и знаком пригласил Владиса начинать. Мальчик сделал первый удар. Шары раскатились по всему столу, но ни один не вошёл в лузу. Немец с бойцовским огоньком в серых глазах обошёл стол, по-кошачьи пригибаясь и прицеливаясь. Наконец, послал шар. Мягкий щелчок - первый трофей. За ним - второй, третий под поощрительный гогот немцев-болельщиков. Но четвёртый шар заупрямился, встал перед лузой. Подтолкнуть его можно было только издалека.

С возгласом сожаления немец показал Владису - твоя очередь - и обошёл стол, оценивая шансы соперника. Пригнулся и отметил два шара на линии между средними лузами: можно разбить одним ударом. Но сделал оговорку, и его можно было понять - для такого удара требуется большое искусство (гросс кунст). Владис представил, как это должно было произойти, послал вперёд мысленный сигнал, затем ударил, сжимаясь от внутреннего восторга ещё до того, как оба шара чисто вошли в лузы, а биток, столкнувшись по пути ещё с одним, изменил направление, вогнал в лузу упрямца и сам тихо вкатился следом. Мальчишки сдержали победные клики, но немцы восхищённо загоготали. Старший взял руку Владиса и поднял её со словами:

- Аин юнгер майстер!

После этого признания, однако, забрал у него кий и передал другому немцу, а третий стал укладывать шары для новой партии. Юным же мастерам радушно показали на дверь и даже поторопили: вэк, вэк!

На следующий день уже и на территорию завода нельзя было войти: стояла охрана.

Владис опять бродил по улицам. У входа в парк с удивлением увидел нетронутого Ленина, энергично показывавшего на землю: Она ваша!

Двое стариков, шедших впереди, тоже обратили внимание на памятник.

- Кремлёвского горца всюду - в дребезги, - сказал один. - А этого не трогают.

- А чего б его трогали? - отозвался второй. - Он же немецкий шпион. Дождался своих.

В другой компании услышал вздохи сожаления и слова горькой надежды.

- Ну, вот, кончилась советская власть.

- Может, ещё вернётся?

- Какой там! Ты видел, чем наши воюют? Винтовки образца одна тысяча девятьсот затёртого года. А у немцев автоматы, танки, самолёты.

- Найдутся и у наших.

- Если к началу войны не нашлось, то откуда? Все заводы под немцем.

- Было ж.

- Было да сплыло.

Потом улицы опустели. Немцы стали брать и расстреливать заложников. За одного гитлеровца, убитого на улице, - десять любых русских. Горожане попрятались по домам, негодуя на злодейских партизан, специально вызывавших огонь на мирных жителей. Бабушкин дом рухнул при орудийном залпе своих из-за Дона, и она пришла жить к дочери и внуку. Неистово молилась о сохранении последнего своего приюта. Вечерами, поблагодарив Господа за тишину и дарованную надежду, рассказывала об ужасах, происходивших в некоторых районах города. Где-то в Нахичевани за двух убитых фашистов вывели и поставили к стенке всю армянскую свадьбу (но надо же - в такое время свадьбу играть!). И вдруг переходила на обвинительный тон:

- Довели Россию бесы треклятые!

Владис урезонивал её:

- Бабушка! Ведь это немцы, враги, по-бандитски, без объявления...

Бабушка лишь больше вспыхивала.

- Да когда это враги так по России гуляли? Только при большевиках!

Через несколько дней Красная армия, как бы опомнившись, выбила врага из города, к сожалению, застряв под Таганрогом. Зато другие под Москвой ударили. Иные разговоры слышались на улицах.

- Значит, не всё потеряно.

- Главное - переломить.

- Да. Дело пойдёт.

- Морозы покрепче бы. Нас всегда зима выручала.

Биллиардная была уничтожена залпом Катюши. Мальчики облазали развалины, нашли уцелевший кий, но - ни одного шара. Наверное, немцы унесли с собой такую ценность.

Заработала почта. Получили письмо от отца. Он уповал на русский дух, исторические традиции: Рать поднимается неисчислимая, сила в ней скажется несокрушимая. Возобновились занятия в школе. Владис учился в седьмом классе. После окончания можно было - в техникум или речное училище.

К весне контрнаступление наших угасло, наверное, шло накопление сил.

Владис получил письмо из Ульяновской области, куда эвакуировалась семья прокурора. От Вадима. Он не учился, работал в колхозе. Очень скучал, мечтал о скором возвращении домой и к другу. Владису тоже захотелось прежних дружеских отношений с Димкой. Ждал его приезда так, что и веры в победу над врагом прибавилось.

Экзамены в школе состоялись в положенное время. Русский язык, литература, математика. Дети пришли на экзамены нарядными, в белых рубашках и красных галстуках, потные от волнения, совершенно забыв о войне. В классах, подготовленных к экзаменам, было чисто, уютно. Листы глянцевой белой бумаги с номерами на штампе школы, выдававшиеся для работ по математике и русскому языку, внушали священный трепет. Лица учителей и членов комиссии были торжественно строги.

Владис сдавал экзамены легко. Будущее опять виделось ему светлым, прекрасным. Сниженная оценка по математике (четвёрка, а не пятёрка) за то, что он, посчитав задачу лёгкой, сразу начал писать начисто, допустил ошибку, исправил и намазал, немного испортила настроение.

Но дома был вознаграждён. Мама и бабушка приготовили праздничный ужин, поздравили его. За столом говорили о скорой победе. В этом убеждали сводки с фронтов и письма отца. Да и снабжение населения становилось всё лучше. Хлеб, сахар - по карточкам, но была дешёвая рыба. Владис и сам ловил, засаливал. Бабушка варила и сбывала самогонку, на которую у любителей чёртова зелья находились и деньги, и хлеб.

И вдруг - опять немецкий сокрушительный прорыв. Опять горожане грабили магазины, склады, брошенные армейские эшелоны. На этот раз обходилось без патриотической мести оккупантам, и улицы бурлили до комендантского часа._

Уличные громкоговорители целыми днями вещали о стремительном продвижении немецких войск, о крахе преступного большевизма. На столбах наклеивались изображения усача с одутловатым рябым лицом, перечёркнутым крест-накрест красными линиями. Страшно было узнавать в нём товарища Сталина. А на самых видных местах гордо высились портреты полководца с пронзительным взором и европейскими усиками. С подписью: Гитлер-освободитель.

Владис остался с бабушкой. Мать уехала на несколько дней в Батайск ещё до наступления немцев. Что с ней - не было известно. Но надо было запасаться продуктами. Он натаскал в подвал муки, сахара, всяких круп, наполнил двадцатилитровый бидон подсолнечным маслом. Принёс несколько солдатских шинелей, пять пар ботинок и какую-то одежду. Возник вопрос: а что делать с советскими деньгами, которые были у бабушки? От соседей узнали: деньги ходят. Магазины разграблены, не имеют хозяев, но открылись все городские рынки, на которых только птичьего молока нет. А на Нахаловском базаре можно купить даже немецкие марки: за одну марку - десять рублей. Бабушка задумала испечь пирог - а вдруг мама завтра приедет? Нужны были яички и сливочное масло. Дала внуку двести рублей и послала на часок.

Подходя к рынку, он увидел группу молодёжи, своих ровесников и постарше. Вроде, как в недавнем прошлом, собирались на работу в колхоз. Заметил и знакомые лица. Один старшеклассник, известный в школе скрипач, стоял со скрипкой в футляре. Владис, здороваясь, вошёл в толпу.

- Ещё один! - не без насмешки отметил кто-то.

Он не успел поинтересоваться, зачем все здесь собрались, как раздалась команда, словно для обычного школьного построения.

- В две шеренги становись! По росту, по росту. Разобрались. Ну, - живей!

Владис хотел было дать задний ход, но его остановил немецкий автоматчик. Тогда только обнаружил, что оказался под охраной. Их строем повели в школу, и прохожие, наверное, удивлялись: как быстро у школьников - новые военруки.

В школьном дворе уже набралось много таких. Всех усадили в актовом зале. Человек четыреста, не меньше. В президиуме сидели пожилой немецкий офицер и двое молодых русских.

Один из них встал и поздравил собравшихся с освобождением от сталинского рабства. Взошёл на трибуну и сделал доклад о преступной попытке большевиков установить рабство во всём мире, о том, что с двадцатых годов большевики разоряют Россию, занимаясь производством вооружения и ничем больше, что предательская политика потворства коммунизму, проводимая Англией, Францией, Америкой, ставила мир на грань катастрофы, и в этих условиях только решительные действия Германии дали миру надежду на спасение, что сумасбродные планы Сталина вторгнуться в Европу с армадами танков и самолётов были сорваны гениальным упреждающим ударом великого полководца Адольфа Гитлера. Заверил, что с коммунизмом покончено раз и навсегда, что молодые люди должны думать о новой России, помня завет царя Петра Первого - всегда быть с Германией. И, наконец:

- Вам выпала честь поехать в Германию, пройти учёбу и практику на непревзойдённых немецких предприятиях, а, вернувшись в Россию, стать в первых рядах строителей новой жизни. Ещё раз поздравляю вас! В добрый путь!

Школьный буфет был переоборудован в столовую, в которой дежурили сами отъезжающие. Обедали в несколько смен. Обычная столовская еда. Спали в классах, на полу, подстилая откуда-то взявшиеся ватные фуфайки, с которыми отправились и на вокзал. К некоторым приходили родственники. Плакали. Детей им не отдавали. Организаторы переезда устроили обмен денег. Владис приобрёл двадцать марок. Погрузились в товарные вагоны - по сорок человек. Девушки и парни - раздельно. По пять-шесть часов ехали без остановок. Останавливались на безлюдных разъездах. Прежде всего, облегчались: девочки - направо, мальчики - налево.

Потом пили воду из железнодорожной цистерны. Иногда получали бутерброды, только, вместо масла, на хлеб горкой накладывалось клейкое картофельное пюре серого цвета. Один раз их накормили настоящим обедом. При дороге, в небольшой рощице, была развёрнута полевая кухня с длинным, наскоро сколоченным из нестроганых досок, столом и скамьями по обе его стороны.

Поодаль что-то сооружали русские военнопленные в истёртых выцветших галифе и исподних армейских рубахах. На кухне и на раздаче молча и как-то заторможено возились женщины в ситцевых платках, надвинутых чуть ли не на глаза. Кормили гороховым супом и макаронами, в которых чувствовалось молотое мясо. Молчаливость персонала столовой передалась детям, отчего весь обед казался гнетущим, нереальным, как сон.

А в вагоне ему снова и снова снилось, что он едет в пионерлагерь, на Чёрное море, и ничего ужасного с ним и со страной не происходит. Просыпаясь, вспоминал смерч на море. Не был ли он предвестником трагедии, предупреждением? Впрочем, наверное, немало было всяких предупреждений. Бабушка тоже, можно сказать, постоянно предупреждала. И не отец, а она оказалась права. На его утверждение: Скоро все народы пойдут за нами, - бабушка не ругалась в ответ, чтоб только не согрешить. Оставшись наедине с Владиком, говорила со вздохом:

- Нет дураков, внучек, за компанию нищенствовать. Мы одни, азиаты, такие. Это нам бы поводыря поумнее. Немцев? Нет, они слишком уж на нашу землю зарятся.

И вот немцы захватывают русскую землю и его, Владика, угоняют в полон. Какое теперь у него будущее? Нет будущего. Да, может, и изначально не было? Иначе так запросто, в один миг, оно б не пропало. Снова вспоминал бабушку с её неприятием вождя: деяния его - пустота. Но, наверное, и фашистские деяния - грех, пустота? Их власть, добытая кровью, тоже рухнет. Значит, и их понимание смысла жизни - полная бессмыслица.

Что же получается? Тот, кто учит людей жить, обманывает их ради своей власти. Права была бабушка: борьба за власть - самое страшное преступление.

Рядом с ним посапывал, уткнувшись в грязную фуфайку, Стёпка, быстроглазый мальчишка, чуткий и настороженный, попавший в немецкий бредень, скорей всего, из-за любопытства. Стёпке нравилось, что Владис, высокий красавец, терпимо относился к его бессвязной болтовне, а Владиса забавляло то, что Стёпка, не задумываясь, отвечал на любой вопрос. Однажды Стёпка огорошил приятеля:

- Куда и зачем нас везут? Работать на немцев. А какая разница? Всё едино. Что у наших: становись, равняйсь!, что - у них. - Таинственно приблизил маленькое лицо со стреляющими по сторонам глазками: - Понял, зачем нас в школе немецкому языку учили?

- В угоду немцам, что ли? - Владис даже не нашёлся как отозваться на такую несуразность.

- По договору! - подтвердил Стёпка. - А товарищу Сталину теперь - вот! - И сделал неприличное движение двумя руками.

- Ну, если - по договору, - рассудил Владис. - То и Сталин обманул Гитлера. Как нас учили? Я три года имел по немецкому сплошные пятёрки, а ничего не знаю. Нарочно забивали голову грамматикой, но не учили разговаривать.

- У них научат, - недобро пообещал Стёпка, и показался Владису вдруг повзрослевшим

С его лица, несмотря на подвижность глаз и частую улыбку, не сходила тень от невесёлых мыслей. То же Владис видел на лицах других соседей.

Храбрились только десять старшеклассников, разместившихся в торцевой части вагона более вольготно, чем прочие малолетки. Они сразу перешли на блатной жаргон, постоянно резались в карты и пели под скрипку Гоп со смыком. На остановках блатные развязно ухаживали за девчонками, то есть запускали руки им под платья, вызывая игривый визг. Образовалась одна пара, до боли напомнившая Владису Аню и пионервожатого. На остановках парень и девушка подолгу разговаривали, держась за руки, и с видимым трудом отпускали друг друга. Вожатый был самым крупным и сильным из блатарей и верховодил в вагоне. И как будто был уверен, что выйдет на свободу.

Во время непродолжительной остановки на лесном разъезде, при виде живописного соснового бора, с золотистыми стройными стволами, тёмной зеленью молодых ельников, уходящих в манящую глубь зарослей, Владис испытал приступ безрассудного желания бежать. Но было что-то страшное в загадочности и безучастности вечернего леса, будто тоже пленённого немецкими автоматчиками.

Вблизи остановился предводитель блатарей со своей избранницей, воскликнул бодро, призывно:

- Ты посмотри, какой лес! - Но что-то смутило его, и он добавил упавшим голосом: - Красота.

- Лес как лес, - ответила она растерянно.

- Давай - к нам в вагон, - предложил он как-то механически. - Посидим, поболтаем. У нас же скрипка. Лёха сыграет Катюшу.

Она молчала, словно онемев.

- Давай! - повторил он хрипло. - Пока мы хоть в этом сами себе хозяева.

Она неуверенно кивнула.

Когда Владис вернулся в вагон, и поезд тронулся, Лёха заиграл Катюшу, а девушку по кобелиному жадно обступили блатные. Потом девять парней сомкнулись плечами, закрыв происходящее от малолеток. Стёпка воровато поглядывал в ту сторону, ловил ушами что-то за звуками скрипки, и затем со сладостной улыбочкой быстрым движением кулачка и пальца показал, что там делалось.

- Они все - по очереди, - сообщил он как о таинстве, к которому вроде был причастен. Подавляя собственное возбуждение, Владис спросил Стёпку:

- А ты бы стал - с ними?

- А чего? - радостным шёпотом отозвался Стёпка. - А ты?

- Я б не стал. - Владис почувствовал, что должен убедить не столько друга, сколько самого себя. Нашёл объяснение: - Это предательство. Она, может, полюбила, а он... Даже бандиты так не поступают.

Стёпка задумался, продолжая улавливать будоражившие его недозрелую плоть звуки. Возразил:

- А Стёпка Разин?

- Стенька Разин? - усмехнулся Владис. - Он же не подложил персидскую царевну под всех своих хлопцев. Да если б он такое сделал, не было бы и песни Из-за острова на стрежень.

- А что бы было?

- Гоп со смыком.

Стёпка засмеялся. Вдруг спросил:

- А скажи: русские одолеют немцев?

- Одолеют.

И друзья стали перешёптываться о другом: под кем только русские не были? Под татарами, поляками, шведами. И под немцами уже были. И всех одолевали. И эта тема отвлекла их от происходящего в торце вагона. Засмеялись, когда смолкла музыка и раздался протестующий голос Лёхи:

- А я? Только играть?

После этого заявления музыки не было, кто-то просто дёргал струны. Поезд замедлил ход, приближаясь к очередному разъезду. В вагоне стало тихо, как в ожидании заключительной реплики. И она прозвучала. Кто-то из блатных сказал с циничной лёгкостью:

- Война всё спишет.

Когда пересекли польскую границу, Владису ещё раз захотелось сделать отчаянный рывок, побежать как за уходящей с берега волной в пучину, и - будь что будет! Увидев белые дома под красными черепичными крышами, чистые зелёные улицы, он словно вспомнил давно забытое, родное. Стёпка спросил, что за строение возвышается на просторной площади с арками под островерхой крышей, и Владис сказал уверенно, как о давно привычном:

- Костёл.

Тут же подумал: Не пропустить бы момент!. Что за момент, он ещё не представлял себе. В Лодзи была продолжительная остановка. Перемещаемым позволили походить по ближнему базарчику. Владис сумел оторваться от Стёпки и, покупая какие-то сладости, заговорил по-польски с хозяйкой прилавка, очень напомнившей ему тётю Зосю. Она встревожилась за хлопца, слонявшегося по базару в такое опасное время. Посоветовала посидеть рядом с нею на ящике, пока московитов не увезут. А то, мол, не дай Бог, немцы заполонят. Не сомневалась, что парень был свой, поляк. Владис сел, затаив дыхание, негодуя на свой рост - был бы как Стёпка! Но немец-охранник, проходивший мимо, узнал его, показал кивком: Пора. Тут и Стёпка подбежал.

- Владис! А я тебя ищу. Смотри, что я купил!

Владис пошёл за Стёпкой с упавшим сердцем, услыхав за спиной, как тётка в страхе пробормотала: Езус-Мария!. Надежд больше не оставалось - дальше была Германия.

В ЕВРОПЕ

1

Немецкая земля выглядела чуждо, сурово. Дома надменно врезались ввысь пиками и лезвиями крыш, в строго расчерченных улицах было что-то парадно-армейское. Деревья в лесу стояли как солдаты на плацу, хорошо просматривались, и лесная даль не сулила никакого укрытия.

Выгрузились в Рурской цитадели. Их разместили в лагере, огороженном колючей проволокой, в бараках. Одели в грубую робу с лагерным номером. Всё - быстро, чётко. Построили на плацу и деловито зачитали правила поведения в лагере и на производстве.

Владис, чувствуя подбородком жёсткий воротник куртки, смотрел на добротные бараки (не то что легкомысленные времянки в пионерлагере), идеальный асфальт двора, громадные корпуса завода, видневшиеся за оградой, и понимал, что попал в эту клетку надолго, если не навсегда. Здесь уже не поздравляли с обретением свободы, не сулили возвращения на родину в качестве строителей новой жизни в России, а только предупреждали об ответственности за плохое поведение и нерадивость в работе.

Строем повели на ужин и так же организованно - на ночлег. Мечта о доме, которая не оставляла его в поезде, теперь становилась несбыточной. В бараке по присвоенному ему номеру нашёл своё место на двухъярусных нарах, лёг не раздеваясь, чтобы утром не опоздать на построение.

На следующий день с построения на плацу начались суровые будни. Поверяющий, пожилой немец, весь в ремнях, скрепляющих его грузную, раздавшуюся вширь фигуру, с резиновой палкой в пухлых пальцах, скомандовал смирно и ударил палкой по плечу Владиса, оказавшегося правофланговым. Владис не вскрикнул от боли, наверное потому, что в его горле застряло изумление: за что? В следующий миг понял: немец таким образом пересчитывает арбайтеров, идя как вдоль серого частокола:

- Айн, цвай, драй...

Тот, кто отстранялся, сбивая немца со счёта, получал повторный удар. Завершилась поверка тонким взвизгом. Владис узнал по голосу: Стёпка! И скорее почувствовал повторный удар, чем услыхал его звук. На глаза навернулись слёзы.

Завтракали варевом из свёклы и капусты с крошечным кусочком чёрного хлеба, и Владис ещё яснее понял свою обречённость: на такой кормёжке долго не протянуть.

После завтрака повели на завод. Цех, в который попал Владис, поражал высотой, ажурностью металлоконструкций и загадочными, неутомимыми движениями механизмов, что-то обрабатывавших и передававших друг другу.

Его поставили у одного из агрегатов, и Владис понял: для обучения. Немец в синем комбинезоне, обслуживавший механизм, заговорил с ним по-немецки, продолжая работать. Владис вскоре понял, что надо делать: время от времени снимать со штырей одно хитроумное устройство и ставить на то же место другое. И, кажется, понял все немецкие слова. Инструктор предложил ему повторить операции, понаблюдал и, одобрительно кивнув, повелел продолжать в том же духе.

Так, за несколько минут Владис превратился в рабочего крупного военного завода. Ну и что? - думал он, работая, - чему я здесь научусь? И за год ничего нового не узнаешь. Только отупеешь. И всё же в цехе ему не было так тягостно, как в бараке. Он включился в жизнь умных машин и механизмов, и от его внимания, точности и своевременности подач зависела работа всей линии, всего цеха. Да и цеховые мастера смотрели на него как на нужного им участника общего дела.

Смущала только цель этого дела. Он производил оружие для немцев, воюющих против его родины, против его отца. Но тут уж ничего не мог поделать, не он довёл Россию до такого провала.

Жизнь в немецком трудовом лагере потекла серо, однообразно. Отстояв смену, сваливались на нары, чтобы набраться сил для нового дня. В столовую ходили как на технологически необходимую подпитку неуклонно слабеющих тел.

О событиях в мире ничего не знали, течение времени замечали только по смене дня и ночи, изменению погоды. Когда пошли дожди, заметно похолодало, а потом выпал снег (правда, тут же растаял), им на утреннем построении объявили, что продолжительность смен увеличивается в связи с производственной необходимостью, что хорошо работать - их долг перед великой Германией, что, как известно, труд делает их свободными.

Владис смекнул: приближалась зима, Новый год, а война всё ещё не кончалась, более того, немцам не хватало оружия и боеприпасов. Обменялись мнениями со Стёпкой. Тот заметил ещё, что охранники постарели (наверное, молодых отправили на фронт), и кормить стали хуже - после еды ещё сильнее есть хочется. Владис вспомнил из отцовского письма: Рать поднимается неисчислимая... - и предположил, что война ещё только начинается. А что это им сулило? Как бы в ответ на такой вопрос Стёпка не без тревоги оглядел друга:

- Ты отощал! Наверно, - и я?

- Ты почти не изменился.

- Я же маленький. Тебе должны давать увеличенную порцию.

- Нерационально. В этом нет производственной необходимости.

Оставили при себе тяжёлые мысли о том, что конца войны они вряд ли дождутся. Уже не раз утром не было сил встать на ноги, не то, чтобы идти работать. Страх поднимал. Страх перед зловеще высокой драконовой трубой, из которой постоянно валил чёрный дым, загаживая вислое небо прахом вконец обессилевших рабов.

А однажды Стёпка не встал. Проводил спешивших на построение товарищей медленным, тоскливым взглядом. Накануне он жаловался на потерю аппетита, его даже чуть не стошнило от запаха свекольной бурды, которую давали на обед, а перед сном жаловался на озноб, хотя весь так и пылал. Сообщить о болезни можно было только утром. На работе Владис старался не думать о Стёпке, как будто сострадание могло возбудить и в нём болезнь. Ему казалось, что ночью Стёпки на нарах уже не будет, и никто не скажет, где он.

Когда пришли на ночлег, увидели: Стёпка заметно осунулся, но глазки его поблёскивали надеждой. К нему приходил врач. Поставил диагноз - лунгенэнтцюндунг (воспаление лёгких). Дал три таблетки (которые Стёпка уже выпил перед едой) и установил срок - цвай вохе. Это значило, что через две недели он должен встать и выйти на работу. Охранник всё записал. Товарищи порадовались за Стёпку, пожелали выздоровления к назначенному сроку.

Каждую ночь, прежде чем упасть на нары, Владис подходил к другу и ободрял, говоря, что тот выглядит лучше прежнего, хотя на самом деле происходило постоянное ухудшение. Владис уже не сомневался, что Стёпка не выживет, и эти ежесуточные беседы всё более угнетали его. Стёпка как-то всплакнул:

- Мне бы молока с медом! Я б сразу выздоровел. Ну, хотя бы - без мёда...

В назначенное утро Стёпка не встал и смотрел куда-то вверх. Сердце Владиса дрогнуло: ему показалось, что во взгляде обречённого была какая-то торжественность...

Все заспешили. Владис тоже не подошёл к Стёпке и выбежал из барака, внушая себе, что ещё полон сил. На какое-то время даже перестал чувствовать гложущий голод. В самом начале смены ему пришлось менять оснастку на линии: снять одно тяжёлое приспособление и быстро поставить на штыри другое. Он сделал это быстрее обычного, отчего появились тёмные круги перед глазами и дрожь в теле.

В бараке старался не смотреть на пустую Стёпкину нишу на нарах, обдумывал своё положение. Из-за высокого роста он слабел быстрее других. Что ему делать, как продержаться? Вспомнил бабушку, часто говорившую: молитва придаёт человеку силы, а сон сохраняет. Тогда он ей не верил. Смеялся: силы - от хлеба и физкультуры. Теперь готов был молиться, да не знал, как это делать.

Чтобы скорее уснуть, старался ни о чём не думать, но вспоминал о Стёпке: тому уже ничего не надо. Не удивился, увидев друга живым, пополневшим и как будто подросшим. Уже не Стёпку, а Степана. За его спиной блистала гладь реки, за ней - изумрудные луга, синеющие у горизонта.

- Аксай! - с восторгом узнал Владис. - То самое место, где мы с Димкой бродяжничали. Не хватает острова Приют героя.

- Хочешь, чтобы был остров? - спросил Степан, словно ему это ничего не стоило. - Сначала надо убрать воду. Смотри!

Река начала быстро мелеть. Владис испугался:

- Так это и из Дона вода уйдёт? Ради какого-то паршивого островка?

Они переместились к Дону, наблюдая как тот тоже мелеет, открывая крупные угловатые камни, скатившиеся, наверное, ещё во время возведения железнодорожной насыпи. Стремительно пошла с верховьев последняя волна. И вот полностью обнажилось серое русло в волнистых буграх и ямах, испортив великолепный пейзаж.

- Вот так бы остановить войну! - мечтательно сказал Владис.

Откуда-то подлетела круглолицая большеглазая курносая девчонка, любопытная, как кошка.

- Новенький? - спросила она.

- Ещё нет.

- А! Но ему там немного осталось.

Владис не хотел знать, сколько ему осталось. Отвлёк курноску:

- А ты видишь - вода из реки ушла?

Девчонка сказала, не повернув головы:

- Здесь сроду реки не было.

Дурочка какая-то, - подумал Владис и уже не побоялся её пророчества.

- И сколько же мне осталось?

Ожидал услышать лет сто, но ответ был обескураживающим:

- Завтра!

- Брешешь! - возмутился Владис. Степан успокоил его:

- Не бери в голову: ей - что завтра, что - через сто лет. А за тебя молятся. Твоя мать и бабушка.

- Ты их видел? - сообразил Владис. - Передай им: пусть вымолят мне отсрочку. Чтоб не завтра, не послезавтра. Не думай: я не боюсь смерти. Но пожить бы хоть немного на свободе, как счастливые люди живут. Присмотреть хорошенькую девочку, увести её с танцев под духовой оркестр...

И проснулся от воя сирен и далёких глухих ударов. Не мог вспомнить, что сказал Степан в ответ. То ли пообещал исполнить просьбу, то ли обернулся к дурочке за советом, а та сказала: Ещё чего!

Сирены оповещали о воздушном налёте. Всех быстро согнали в бомбоубежище, где Владис, сидя на цементном полу, пытался досмотреть свой сон. Дремал, но ничего интересного не увидел.

После налёта спать не дали. Вывели на территорию разбирать завалы. Цеха почти не пострадали. Разрушены были только вспомогательные сооружения. Работать было полегче, чем в цехе. Здесь можно было постоять, подумать, как лучше взяться за корявый кусок бетона или изогнутую железку, взглянуть в высокое розовеющее небо, вдохнуть свежий воздух, улавливая за гарью и пылью ароматы полевых трав, приносимые откуда-то ласковым ветерком.

Каждый глубокий вдох вызывал головокружение, и казалось нелепым, странным, что ни в чём не провинившийся мальчишка лишён права пойти в поле и лечь на траву, разбросать руки, всем телом впитать живительную ласку земли. За что, за какие грехи он попал на каторгу?

Вдруг опять завыли сирены, оглушительно залаяли зенитки. И послышался нарастающий визг с неба. Владис упал на цементную труху, с ужасом думая, что бомбы летят прямо на него. В отчаянии распластался на земле. Тут же земля, как ему показалось, лопнула, и он куда-то провалился, засыпанный тяжёлыми глыбами. Но не чувствовал боли, не терял сознания. Когда грохочущая тряска прекратилась, он с удивлением обнаружил, что лежит в том же месте, цел, невредим, только слегка оглушён.

Опять залаяли зенитки, отражая новую волну бомбардировщиков. Владис ринулся в какой-то проём. Не помня себя, перелетел через глыбы, прутья, куски проволоки и оказался на пустынной городской улице. Тут только заметил ещё нескольких своих товарищей, побежавших за ним.

Здесь, в некоторых домах были выбиты оконные стёкла. В одном магазине осыпалась витрина, и на крышках розовых консервных банок поблёскивали кусочки битого стекла. На улице - ни души, а консервы - лишь протяни руку! Ребята в едином порыве разобрали банки, стряхнув с них мусор. Попрыгали в ближайшую траншею и сели на сухую глину, рассматривая добычу. У каждого оказалось по две банки консервированных овощей в томате, а у одного ещё и пачка молотого ячменя, заменителя кофе.

Сдвинули пружины, прижимавшие толстые стеклянные крышки, обтёрли края банок и стали жадно заглатывать мягкую и сочную смесь. Вместо хлеба жевали горелый ячмень. Новый налёт даже не отвлёк их от трапезы. Желудки отяжелели, захотелось спать. Владис закрыл глаза и не принял участия в обсуждении создавшегося положения.

- Пацаны! - сказал кто-то, словно вдалеке. - А ведь мы за территорией, на свободе!

- Ну и что? Кто тебя тут ждёт? Кто спрячет?

- А я никуда не пойду, пусть тут хоть живьём засыплют.

Засыпая, Владис думал: Но как я бежал! Откуда только силы взялись? А ноги и руки после пробежки вроде ещё тоньше стали. Но я жив. Пришла отсрочка?

Разбудил беглецов отбой тревоги. Следом раздался сигнал - призыв на работу. Ребята дружно выскочили из траншеи. С недоумением переглянулись и молча зашагали к заводу. Их сразу заставили восстанавливать повреждённое ограждение, даже не спросив, как они оказались за территорией. Немцы были растеряны: и сюда пришла война.

Новые налёты сопровождались многократно возросшим гулом немецких зениток, мешавших американцам прицельно сбрасывать бомбы. Владис с друзьями при каждом налёте убегал за добычей. Об этом стало известно охранникам. Они после отбоя находили беглецов в подвалах разрушенных домов и загоняли палками в лагерь.

Немецкие технари за несколько часов оценивали ущерб и вводили в действие какой-либо из заранее разработанных планов возобновления производства с уменьшением выпуска или с переходом на другое изделие. Полы в цехах с влитыми в них двутавровыми балками были неудобными для ходьбы, но позволяли быстро производить перепланировку и замену оборудования. Два-три дня - и мёртвые цеха оживали.

Налёты американцев становились чаще и разрушительней, а восстановительные работы - всё тяжелей. Владис так ненавидел дьявольски живучие цеха, что жаждал испепеляющей американской бомбардировки, хотя она могла оборвать и его жизнь.

2

Когда он видел себя в витринах магазинов, как в зеркале, быстро отводил глаза. Высокий, обтянутый тонкой кожей, скелет. Что-то живое оставалось только в его синих глазах под чёрными бровями. Рискованный промысел после бомбёжек давал шанс выжить. Возвращаясь под конвоем в лагерь после очередной подкормки, он озирался, примечая, где ещё оставались уцелевшие магазины, за что получал толчки от охранников.

Но вот наступил день, когда после американского налёта уцелел только один продуктовый магазин. Что с ним могло статься в следующий раз? Опять уцелеет или будет снесён? Или, как по заказу, лишь потеряет стёкла витрины? Надежд на удачу практически не было. Благоразумные решили: больше не стоит рисковать жизнью. Владис возразил: разве это жизнь? И добавил про себя: Уж лучше к Степану.

И когда под вой сирен пришлось сделать выбор, он и ещё трое смельчаков спрятались у хорошо защищённого высокоточного станка, ещё ни разу не повреждавшегося бомбёжками. За гулом самолётов на завод пошла смертоносная волна, сотрясая хрупкую коробчонку цеха, ещё недавно казавшуюся несокрушимой. Кровля цеха оглушительно лопнула и обрушилась. Четверо безрассудных парней вжались в пол, не надеясь на спасение. Но остались живы.

Выбежали из цеха в образовавшийся в стене проём через груду бетонных блоков и были вознаграждены - в разрушенном магазине нашлось, чем поживиться. Нахватали жёлто-красных банок и, прижимая их к телу, спустились в сводчатое подземелье. Слабый свет проникал в крохотное вентиляционное отверстие. Сели на холодный цементный пол и, не отдышавшись, принялись за еду. Только тогда заметили старика, сидевшего у стены в кресле с апатично опущенными плечами. Он безучастно смотрел куда-то в сторону. Владис встал и подошёл ближе, сомневаясь, что старик жив. Уловив тусклое свечение равнодушных глаз, спросил по-немецки:

- Хотите есть, дедушка?

Старец молча перевёл взгляд на пришельца, осмотрел и спросил слабым голосом, но с оттенком привычной, глубоко засевшей в нём строгости:

- Русские военнопленные?

- Нет, дедушка, - доброжелательно отчитался Владис. - Мы пленённые дети. Работаем тут у вас.

Старик неприязнённо опустил глаза, мол, всё равно:

- Русские!

- Оставь его, - посоветовали приятели. Но Владис вскипел:

- Да разве русские начали войну?

Немец утвердительно кивнул и поднял палец, как бы взывая к высшему судье. Наверное, хотел сказать что-то веское. Не успел. В перекрытие тяжело ударило, посыпалась пыль и штукатурка. Пленённые дети бросились к стене, прижались к ней, а у старика странно посветлело лицо. Налёт был, как никогда, долгим. Но перепахивалась, в основном, территория завода. Здесь только сотрясались пол и стены. Успокоившись, доели овощи, поставили пустые банки в угол, вполголоса посовещались.

- Доходной дед.

- Ещё помрёт, а нас обвинят.

- Драпаем отсюда!

Выбрались из подвала, щурясь от яркого света. Не успели осмотреться, как услыхали приказ: Стоять на месте!. Подошёл солдат с автоматом наперевес. Вперился белёсыми глазами во Владиса, приняв его за старшего.

- Там, в подвале, есть ещё люди?

- Один старик, - чётко доложил Владис, вытянувшись. - Он очень слаб, без воды и пищи. Немец.

Солдат хмуро осмотрел всех и приказал возвращаться в подземелье. Сам замыкал шествие. Старик обрадовался:

- Вы вернулись, дети? Побудьте со мной. - Увидел солдата. - А! Вы за ним ходили? Он мне не нужен.

Длинная речь утомила его, и он затих, опустив голову. Солдат повесил автомат на плечо, участливо наклонился к обитателю подземелья и, называя его отцом, спросил, в чём тот нуждается, есть ли у него родственники. Из односложных ответов выяснилось: у старика никого не было, сын Курт погиб на фронте, а жена Марта не успела спуститься в подвал во время недавней бомбёжки. Но отказался от помощи. Уже, мол, ничего не нужно. Ночью к нему явятся Курт с Мартой и возьмут с собой. Уже приходили с предложением и получили его согласие. Солдат понял, что перед ним - сумасшедший, и перестал задавать вопросы. Дед, напротив, воодушевился, желая поведать, как произойдёт то, к чему он готовится. В унылой тишине ясно слышался старческий голос:

- В полночь возникнет свечение. Я увижу, как они сверху пройдут сквозь бетон, опустятся ко мне, возьмут меня за руки, и мы вознесёмся. В кресле останется то, что мне теперь уже не нужно, не интересно.

Владис вспоминал о встрече со Степаном во сне. Может, то был не сон и не бред. Как - у деда?

Солдат растерянно пообещал о чём-то где-то доложить, и заспешил, приказав выходить невольникам. Некоторое время шли по улице молчаливой компанией. Лишь при подходе к заводу конвоир опомнился и дал команду построиться, забыв, однако, снять с плеча автомат. Территория завода выглядела свалкой строительного мусора и гнутых металлических профилей. Бесформенными кочками возвышались бывшие станки. Владис не был уверен, что это - к лучшему, но всё равно радовался в душе.

3

Немецкие власти решили передать часть бесплатных рабочих в деревню, на производство продуктов питания. В пригороде Кёльна были устроены смотрины рабов. Со всей округи съехались сельские хозяева (бауэры). Они выбирали арбайтеров не торопясь, как лошадей или бычков. Заглядывали в зубы, щупали мышцы. Владисом никто не интересовался, а ему очень хотелось в поле, на траву.

Наконец, перед ним остановился высокий седеющий мужчина в старой фетровой шляпе. Не остановился, а задержался, разглядывая соседа. Потом скользнул взором по волосам Владиса. А тот взмолился в душе: возьми! Бауэр ему понравился - спокойное лицо, без монументальной угловатости, какую в те годы пытались придать себе все немцы, поверившие в особую миссию арийцев. Владис интуитивно почувствовал - хороший человек! Но хороший человек прошёл мимо. Отойдя, обернулся, увидел синие глаза, что-то прочитал в них с едва заметной улыбкой и кивнул: пошли!

Телега с надувными колёсами мягко катилась по ровной асфальтированной дороге под равномерный цокот пегой лошади, шедшей неторопливой рысью. С обеих сторон дороги росли ухоженные фруктовые деревья, почти не дававшие тени. Справа от дороги тянулись с небольшими разрывами аккуратные селения. Слева виднелись строго расчерченные и добротно возделанные зелёные поля.

Владис понимал: люди здесь умеют работать, и новый хозяин, наверное, немногословен, требователен, назидателен, но не самодур. Он не подстёгивал лошадь, а лишь напоминал ей вожжами о её обязанности. Такие отношения с хозяином работника бы устроили. Владис думал, что бауэр не проронит ни слова до конца пути, но тот заговорил приятным баритоном. Показал рукой на открывшееся за поворотом дальнее (не менее получаса езды) селение и сказал:

- Унзере хауз. - Потом спросил, владеет ли Владис языком, и ответ парнишки по-немецки о том, что немного владеет, хотя на заводе два года учили лишь понимать, а не говорить, рассмешил хозяина. Он назвал себя: Йозеф Лоренц. Сказал, что у него есть шестнадцатилетний сын Петер, и с ним Владису предстоит постоянно работать. Поинтересовался, не поляк ли парень, а узнав, что русский из Ростова-на-Дону, одобрительно кивнул: казаки - надёжные товарищи.

Въехав в аккуратный чистый двор, остановил лошадь перед тремя встречающими. Владис сразу выделил долговязого подростка, смотревшего на будущую надёжу с ироничным сожалением. Увидел плотного, седого старика и женщину средних лет с испуганными глазами. Вставая с телеги, Владис покачнулся, и женщина всплеснула руками, вскрикнув с состраданием.

Несколько дней русского не привлекали к работе, приводили в сносный вид. Советовали спать подольше, хотя сами с раннего утра где-то работали. Кроме отварной картошки с кусочком копчёной ветчины, арбайтера подпаивали молоком, и у того выступали слёзы при воспоминании о последнем тщетном желании Стёпки. Первую ночь Владис спал, как в лагере - в робе и на соломе. Его побоялись перегрузить купанием. На второй день выкупали, дали чистую, правда, ношеную одежду и постель в доме, в маленькой комнатке возле кухни. Он уже стыдился своего бездействия и просил у Йозефа какого-нибудь дела. Но у того был свой резон:

- Ослабленный работает не на прибыль, а на убыток.

Дед же, глава семьи, присмотревшись к выходцу из лагеря, сказал:

- О! Это такая порода: живучий, жилистый. Уже годится.

Так бы он похвалил и коня, общими заботами поставленного на ноги после болезни. Позвал Владиса задать корм свиньям. В кухне вдвоём сняли с печи громадную эмалированную кастрюлю с уже остывшим варевом из овощей и муки, с запахом, напомнившим Владису лагерные обеды, и мелкими шажками отнесли в хлев, к корыту, к которому с повизгиванием и похрюкиванием потянулись четыре крупные клиновидные морды - каждая в своё окошко. По знаку деда поставили кастрюлю на пол, чтобы поменять руки. Владис опередил деда, сам поднял варево и аккуратно выложил ровным слоем. Дед с приятным удивлением потрепал широкой шершавой ладонью плечо парня и проговорил:

- А с виду - не сильный.

- Тренировка, - пояснил Владис. - На заводе самому надо было оснастку менять - быстро поднять и точно поставить.

Дед сказал уважительное О! и повёл натренированного убирать конюшню. В ней не было лошадей, но оставался запах разжёванного овса, лошадиного пота и кожаной сбруи. Потом - в коровник, пахнущий свежей травой, навозом и парным молоком. Две коровы жевали у тёмной стены, одну из них хозяйка, одетая в белое, доила, говоря что-то успокоительное. Из коровника вынесли корзину с навозом, присыпанным соломенной крошкой.

Вечером этого дня Владис ужинал вместе с хозяевами, а утром участвовал и в семейной планёрке, то есть сидел и слушал, как Йозеф Лоренц с блокнотом и карандашом в руках определял каждому место и объём работы, куда и что надо было подвезти, откуда что забрать. На работу пошёл с Петером.

Сумку с продуктами и питьевой водой на двоих нёс за хозяином, одетым в форму гитлеровского юношества (светло-коричневые шорты военного покроя, рубашка со свастикой на рукаве и кортик на широком поясе). После ходьбы по асфальту свернули на поперечную дорожку, старательно выложенную кремниевыми камешками, вдоль ряда яблонь и абрикос с хорошо сформированными кронами, почти не дающими тени. Остановились у маленького деревянного домика с одним окном. Петер откинул накидной крючок - других запоров не было.

Внутри стоял стол между двух лавок, на которых можно было сидеть и лежать. У одной торцевой стены - шторка, закрывающая сменную одежду, у другой - инвентарь (лопаты, грабли, тяпки и прочее). Молодой сподвижник фюрера переоделся в рабочую одежду, повесив форменные шорты и рубашку на плечики, и стал выглядеть ничуть не лучше Владиса. Без тени смущения от своей руководящей роли, приступил к делу.

Выдавая Владису тяпку, спросил, приходилось ли тому полоть свёклу и, получив утвердительный ответ, попросил продемонстрировать. На колхозных полях Владис обычно быстрее всех проходил свой рядок. Показал, на что был способен, с удовольствием чувствуя мягкость и лёгкость желтоватой земли. Петер тотчас остановил ретивого помощника. Над его белёсыми глазами, на лбу, появились припухлости от детской суровости.

- Это не годится!

Оказалось, что бывший передовик колхозных полей выдернул то, что следовало оставить и не тронул то, что подлежало удалению. Срубил сорняк, не задев его корня. Затоптал поверженную зелень, тогда как её надо было собирать в пучки. Свекольная ботва - на корм свиньям, травяная - курам. Владис и сам удивился, что не знал таких простых вещей и потупился: всё усвоил! Работали рядом. То один немного уходил вперёд, то другой. Петер вначале следил за бывшим передовиком, потом успокоился.

Солнце то выходило из-за крутых белых облаков, то пряталось за ними. Прохладный ветерок временами приносил медовые запахи, напоминавшие Владису что-то домашнее, донское. И впервые за два года он не отгонял мысли о родной стороне. Словно поняв его, Петер спросил:

- Владис, а на Дону выращивают томаты?

Лоренцы на десяти гектарах своей земли не находили места для помидоров, а Петер их очень любил. Владис рассказал о разливах Дона и выращивании томатов на заливных лугах. Плоды получаются крупные и такие мясистые, что кожица не отделяется, съедобная. И подумал: а не мечтает ли Петер хозяйствовать на Дону, повелевая Владисом (фюрер же обещал)? Петер поразмышлял о чём-то, не прекращая работы, потом рассудил:

- Там у вас свёкла плохо растёт.

- Почему? - не понял Владис.

- Земля тяжёлая, плотная, клубням её не раздвинуть.

- Верно, - не растёт! - удивлённо подтвердил Владис.

- Я знаю, - с важностью повторил молодой хозяин. - Я ещё знаю: земля в России плодородная, но хозяйствуют на ней расточительно. Ты это показал. Расточительный не становится богатым. - Владису хотелось подтвердить и это, но он промолчал, а Петер наставительно продолжил: - И воюют русские расточительно. Такие не побеждают.

Владис опять не ответил. За два года лагерей научился не возражать, тем более - не спорить.

Когда солнце словно замерло в зените вместе с маленьким, размытым облачком, Петер взглянул на часы и оживился, будто школьник перед переменой. Дружески порадовал напарника:

- Отдых!

Пошли с тяпками к домику.

Вдруг настроение Петера испортилось.

- Это ко мне, - сказал он с нескрываемой досадой, и Владис увидел двух юных активистов армии фюрера, бодро шагавших с большим конвертом. Шорты, пояса с кортиками, рубашки со свастиками и даже чёлочки на голове в подражание величайшему.

Владис молча встал в начале нового рядка и начал работать, не оглядываясь. Слышал, как после воинственных приветствий хайль, претенденты на роль повелителей народов вошли в домик. О цели визита сообщили коротко, но Владис понял: письмо вождю. Конечно, письмо было уже отпечатано, Петеру следовало лишь подписать. И, конечно, он подписал. На родине Владиса ведь тоже заверяли в верности своего вождя. Оба вождя были чем-то похожи, да и письма им писались, наверное, одинаково.

Процедура подписания затягивалась - не в характере немцев ставить подпись не глядя, хотя суть дела от этого не менялась. Владис уже порядком отдалился от домика, когда Петер позвал его обедать. В домике было немного прохладней. Ели ещё тёплую картошку, политую прованским маслом, чёрный зерновой хлеб (по тоненькому кусочку) с домашним сыром. Запивали отваром из сухофруктов.

Петер был не в настроении. Ему, очевидно, хотелось поделиться своими мыслями, излить горечь или сомнения, только не мог переступить порог, отделявший его от невольника. Но когда наболит, бывает, разговаривают и с лошадью. И он заговорил:

- Через год война кончится.

Владис понял: через год Петеру идти в армию, чего ему явно не хочется, несмотря на письменное заверение фюрера в обратном. В сорок втором, по словам немцев, война уже совсем кончалась. Прошло два года. И вот, немецкую землю бомбят американцы. Значит, через год - конец. Не на это ли надеется допризывник? Петер догадался, какие мысли могла вызвать его фраза и уточнил:

- Германия победит. - Помолчал, чувствуя: неубедительно. Твёрдо повторил: - Да, победит. Силы русских на исходе. Когда мы сорвали попытку русских вторгнуться в Европу, то пленили всю их армию, взяли столько наступательного вооружения (танков, самолётов), сколько Германия не накопила бы за десять лет. Любое цивилизованное государство после такой потери сложило бы оружие, а русские повели себя как смертельно раненый хищник: бросают в бой всё до последнего. У них ещё много танков, самолётов, но людские ресурсы на исходе - только убитых солдат более тридцати миллионов! Этот зверь сделает последний рывок и окоченеет от потери крови. Американцы остановятся во Франции. Россию возьмёт под контроль генерал Власов. Это всех устроит. Кстати, Владис, тебя бы приняли в армию генерала Власова. Пойдёшь? - С любопытством смотрел на возможного союзника, а тот, подумав, что просил отсрочку не для солдатчины, ответил:

- Лучше свёклу полоть, чем уподобиться ей.

Петер в глубине души прятал такие же мысли. И Владис скорее угадал, чем услыхал его тихие слова:

- Мне тоже.

Встали и пошли работать, чувствуя, что как-то сблизились.

4

Владису всё больше нравилась его деревенская жизнь и семья Лоренцев. Утром, после крепкого сна, он вскакивал в ужасе: опоздал на построение! Вспомнив, что - не в лагере, опять ложился, блаженно вытягиваясь, разминая крепнущие мышцы.

Встав и умывшись, Владис шёл в коровник за вёдрами с молоком. Хозяйка, Марта Лоренц, поднимала на него приветливые глаза и кивала с материнской улыбкой. Отнеся молоко в дом, спешил к деду: не надо ли чем помочь? Завтракал со всеми как член семьи, и опять чувствовал на себе мягкий, участливый взгляд матери Марты.

Получив от Йозефа задание на день, отправлялись с Петером в поле. Глядели на западный небосклон. Голубизна неба радовала, предвещая солнечный день. Серые тучи не очень огорчали - знали, что делать и в случае дождя.

Но чувствовать себя вполне счастливым Владису мешало сознание непрочности обретённого благополучия. Его судьба находилась в руках немецких властей. От Лоренцев, которым он нравился, мало что зависело. А сам он мог только благодарить судьбу за луч надежды, прорвавшийся сквозь тучи.

Установились погожие летние дни. Они с Петером занимались сухим поливом, ворошили верхний слой земли. Ветерок, то тёплый, то горячий, нёс ароматы зелёного поля вперемежку с запахом нагретой земли. Работая, Владис порой забывал, что находится на чужбине. Всё вокруг уже казалось ему с детства знакомым.

Земля - мать, - размышлял он, орудуя лёгкими грабельками, - мне и Петеру, Стёпке и деду подземелья, вождям и рядовым солдатам. Врангель целовал землю, с которой его изгнали, а мне хочется поцеловать землю, на которую меня пригнали.

И тут ему показалось, что земля понимает его мысли и даже улыбается. Он выпрямился, увидел бегущие по земле тени облаков и будто уловил задушевный разговор поля с небом, солнцем и с ним. В восторженном порыве встал на колени и коснулся губами земли, ощутив вяжущий вкус её ответного поцелуя.

В разгар летних полевых работ, когда началась частичная уборка овощей, Владису пришлось целый день работать одному: Петеру вдруг потребовалось идти на собрание патриотов. Владис сам набрал несколько корзин сладкого перца. Вместе с Йозефом погрузили на телегу, отвезли домой.

Потом с дедом сносили урожай в глубокий подвал с бетонными арочными сводами, где было прохладно и сухо. По чистым деревянным полам можно было ходить босиком. Овощи в невысоких ящиках расставляли с зазорами для вентиляции. Третья часть подвала была отделена ленточкой - государственная собственность.

Вечером пожаловал заготовитель. Спустился в подвал в сопровождении Йозефа. Поздоровался с дедом за руку. Это был грузный седеющий мужчина, похожий больше на завсегдатая пивной, чем на строгого представителя власти. Он сел на стульчик, сказав, что рад отдохнуть от жары. Йозеф оставил гостя, поднялся наверх. Владис продолжал работать, а дед сел рядом с чиновником, и они вполголоса обменялись соображениями по поводу какой-то важной новости.

Помолчав, приступили к делу. Чиновник раскрыл тетрадь и начал записывать со слов деда, сколько Лоренцы сдают овощей. Владис, получив сигнал хозяина, стал выносить ящики из подвала и устанавливать в кузов грузовика, уже наполовину заполненного данью других хозяйств. Управился быстрей, чем старики наговорились о хорошем урожае перца и неплохих видах на свёклу и картофель. Владис недоумевал: дед хвалился, вместо того, чтобы жаловаться, прибедняться. Когда заготовитель уехал, сказал:

- А мне, знаете, чего хотелось? Один ящик отнести не в машину, а на кухню. Никто б не увидел. В кузове уже не понять, где чьи ящики. - И смутился под пристальным тревожным взглядом деда. - Но я не сделал этого.

Хозяин кивнул:

- Хорошо, что не сделал и мне признался. Никому больше не говори об этом. И я никому не скажу. Твой ящик был бы нам не в прибыль, а в тебе появилась бы червоточинка.

- Но вы же не любите эту власть, - защищался Владис.

- Не люблю. Но зачем же нам не любить себя? Ты понимаешь?

- Да, понимаю.

Но дед ещё пояснил:

- Придёт новая власть с новой политикой. Мы же останемся на своей земле и опять будем честно платить налоги. Порядок нам самим нужен.

- Я всё понимаю. Меня только удивляет... или восхищает. Ведь вы храните у себя то, что вами сдано государству. Вы потребляете продуктов как по карточкам, хотя могли бы - гораздо больше. А в Советском Союзе, где много говорят о коммунистической сознательности, охранник на охраннике, контролёр на контролёре, - всё равно воруют. - И покраснел: ведь сам только что хотел украсть.

Дед возгордился:

- Мы, немцы, - хорошо организованный народ! Я слыхал об идеях коммунизма. Русский коммунизм - такая же глупость, как и немецкий новый порядок в Европе. Скорей бы всё это кончилось. Думаю, мы, как побеждённые, поумнеем быстрей. Тебе лучше всего после войны остаться жить в нашей семье. Марта тебя любит как сына. - Дед выжидательно смотрел на Владиса, а тот молчал, не понимая, что это было: неужто приглашение в семью? Дед помог ему вопросом: - Тебе же у нас хорошо?

- Хорошо! - с искренней благодарностью сказал Владис, умолчав, однако, что хорошо - по сравнению с невольничьим лагерем, но, конечно же, не с жизнью дома, на родине. А дед, словно зная, что родина не примет пособника врага в ряды победителей, ждал согласия. Владис ответил:

- Меня же отдали вам временно. В любой день могут угнать под конвоем.

Дед что-то прикинул в уме.

- Будем надеяться на лучшее. На всё воля Божья. Скажу тебе по секрету. Было покушение на Гитлера. Но дьявол с ним заодно - остался жив! Ладно. Ты отдохнул? Продолжим нашу работу. - И опять вспомнил о покушении. - Жаль: уже сегодня могли бы стать свободными.

За ужином вся семья тихо сожалела о вмешательстве в историю слепого случая. Отмитинговавший Петер сказал, как футбольный болельщик после поражения любимой команды:

- Бетонная колонна вмешалась. Не будь её...

На этом дед поставил точку:

- Так, значит, было Богу угодно, и мудрость Его нам со временем откроется!

Ночью собрались в комнате с закрытыми окнами, включили маленький приёмничек, приглушив звук. Чище всего шла передача из Москвы, на русском языке. Владис переводил. О покушении на Гитлера упоминалось вскользь, как о пропагандистском трюке. Зато диктор долго зачитывал названия городов, оставленных немцами, рисовал картину грандиозного наступления Красной армии.

- Откуда у них силы берутся? - удивился Йозеф.

Петер, как о неоспоримом, сказал:

- Русские армии пополняются несметными ордами китайцев.

Его выслушали с недоверием, зная, где он просвещался, но притихли, переведя взгляды на приёмничек, словно воинственная русская речь давала представление о неистребимых полчищах.

И Владис, глядя на светящуюся панельку с таблицей волн и частот, тревожился не так за себя, как за своих хозяев. Ворвутся неумолимые каратели, как когда-то - татаро-монголы, всё перевернут. Его, Владиса, - со всеми: пособник врага.

- Одна надежда, - сказал дед, - американцы могут опередить.

- А если?.. - со страхом в голосе спросила Марта.

- Тогда будут у нас колхозы. - Подумав, утвердительно кивнул: - Это уж обязательно. Зачем русские готовили внезапное нападение? Чтобы во всей Европе насадить колхозы!

- Гитлер же первый напал, - возразил Владис.

Дед лишь отрицательно качнул головой.

- Если б не упреждающий удар, уже всюду были бы колхозы, и все сидели бы на пайке голодающих. А так есть надежда, что до нас это не дойдёт.

- Что же получается, - заметил противоречие Владис. - Гитлер правильно сделал, начав войну?

- Правильно!

Владис вспомнил об идейных наставлениях отца. Отрезвить бы его: Нет, папа, не пойдёт весь мир за нами к коммунизму... А жив ли отец?

5

Немецкие армии терпели поражение за поражением. Вскоре фронт должен был пройти через Кёльн и его предместья, неся мир тем, кто уцелеет на обожжённой земле. Владис считал свои шансы минимальными, но надеялся, что судьба, давшая ему отсрочку, подарит ещё какие-то последние радости.

Больше всего хотелось радостей любви. Ему казалось, что некоторые молоденькие немочки с интересом поглядывали на него, когда он проходил по центру села за Петером, как слуга за господином. Но за связь с арийкой арбайтерам была определена казнь через повешение. В те дни, в назидание всем арбайтерам, был публично казнён поляк, посягнувший на чистоту арийской крови.

Никто из Лоренцев, кроме Петера, не ходил смотреть на казнь, и Владиса не пустили. Петер, вернувшись с устрашающего представления, рассказал, как на площади были построены арбайтеры из крупного хозяйства, в котором работал преступник, как на немецком и польском языках был зачитан приговор с заверением, что в мире нет и не будет сил, способных сорвать победное шествие арийцев к великой цели.

Лоренцы жалели казнённого, хотя и называли его глупцом. Не мог, мол, потерпеть до скорой победы. Владис был потрясён происшедшим, но не осуждал несчастного. Больше того, сразу причислил его к легендарным героям, отдававшим жизнь за миг любви в объятиях прекрасных и жестоких цариц. И думал: Фашисты будут стоять до последнего. Не пощадят свой народ, не то, что - каких-то арбайтеров. Поляк умер, познав любовь, как истинную свободу. Мне хорошо у Лоренцев. Но только в пределах их хозяйства. На улице я бесправен, мне запрещено любить и быть любимым. Но я тоже не упущу свой миг - и будь, что будет!

Однажды мимо полевого домика Лоренцев проходили на свой участок их дальние соседи: тяжеловесный отец, полнотелая, с надменно поднятой головой, мать и лёгкая, юная, но уже очень женственная дочь. Петер знал девушку, но давно не встречал её и остолбенел, увидев, как она повзрослела и похорошела. Она приветливо улыбнулась ему и скользнула взглядом по Владису, не стирая своей улыбки, а тот не отвёл свои вспыхнувшие глаза.

- Это Анхен! - сказал Петер, проводив долгим взглядом почтенное семейство. - Ты знаешь, я, кажется, влюбился. Пойду вечером к ней!

Я тоже влюбился, - подумал Владис, не признавая своего неравенства с арийцами.

Петеру удалось установить с Анхен дружеские отношения. Вечерами он встречался с ней, а днём не уставал восхищаться её красотой, мечтательностью, романтизмом. Она говорила Петеру об ожидании заколдованного принца, который скоро явится к ней в своём истинном обличье, но пока ей нельзя видеться и даже разговаривать с ним.

Владис замирал в жгучей надежде: Это она - обо мне!

Петер тоже принимал всё на свой счёт:

- Я её понимаю: настоящая близость между нами возможна только после войны.

Как-то, сопровождая Петера, Владис увидел её совсем близко. Она выходила с покупками из магазина. Их взгляды встретились, и этот миг он восторженно переживал до самого вечера, а ночью, засыпая, вдруг ощутил на губах вкус словно бы совершенно реального, головокружительного её поцелуя.

На следующий день Анхен, здороваясь с Петером и при этом взглянув на Владиса, опустила свои длинные ресницы, будто помня, как целовалась с арбайтером. Шла им навстречу с цветком в руке, который сразу протянула сподвижнику фюрера:

- Ты домой? Возьми, поставь в воду, а то она у меня осыплется. - И не объяснила, куда идёт и почему у неё - увядающая роза.

Петер повертел подарок, не подходивший к его воинственному наряду, и отдал работнику. Владис, ликуя, понёс цветок любви в левой руке, не сомневаясь, что роза предназначалась ему. После этого ждал следующего решительного шага с её стороны.

И вдруг она пришла к Лоренцам с поручением от своих родителей. Владис работал во дворе, услыхал радостные восклицания Марты, поднял голову, и его бросило в жар: Анхен! Пришла, чтобы за разговорами с Лоренцами незаметно передать ему приглашение на тайное свидание!

Петер подбежал к своей возлюбленной, выражая всем своим видом готовность служить ей. Йозеф засуетился на веранде, смахивая пыль со стола и стульев. Дед поклонился избраннице внука (конечно, знал о его чувствах к ней), широким жестом приглашая её сесть. Мать радушно закивала в ответ на какую-то просьбу возможной невестки. У всех на веранде было праздничное настроение.

Только Владис безучастно стоял в стороне. О нём, против обыкновения, забыли. Он и сам понимал, что был бы на веранде лишним. Надумал себе работу у ворот, чтобы при выходе она могла приблизиться к нему. Создавал видимость. Делать там было нечего, и это легко было заметить с первого взгляда.

Анхен долго не выходила. Его настроение портилось, это ожидание казалось ему всё бессмысленней. Он уж хотел покинуть свой пост, когда Анхен, как королева, в окружении преданной свиты, прошла мимо, даже не взглянув на него. И никто из Лоренцев не обратил на него внимания. Он словно перестал существовать для них, и уже не чувствовал себя равноправным членом их семьи. Понял из прощальных слов Анхен, что она уезжает, возможно, надолго, и не пожалел об этом.

Рождество, а за ним Новый год прошли буднично, незаметно. Готовились к весне. Кропотливо перебирали семена, осматривали и приводили в порядок инвентарь. Дед купил в хозяйственном магазине ножи для косилок и послал Петера с Владисом забрать покупку. Владис, как положено, шёл позади хозяина. Стояла холодная сырая погода. Небо было затянуто низкими серыми облаками. Лица прохожих тоже казались серыми, безрадостными.

Вдруг увидели Анхен. Она шла с непокрытой головой, в нарядной белой шубке, белых ботиках и перчатках, светлая и чистая, как первый снег. И мир сделался праздничным, как по волшебству. Петер подался к ней и тут же сконфуженно замер, оставленный без внимания. Владиса обдало жаром: она смотрела ему в глаза, то ли радуясь, то ли боясь чего-то.

Петер метнул молнию на Владиса, на Анхен, на губы работника, отпечатавшие её гаснущую улыбку и всё понял. И не сдержал не проявлявшегося прежде чувства расового превосходства. Сказал со строгостью повелителя, указывая на длинную упаковку перед хозяйственным магазином:

- Отнеси!

Арбайтер без лишних слов взялся за дело. Поставил тяжёлую ношу на попа, пригнулся и поднял на плечо. Покачнувшись, приноровился к грузу и терпеливо понёс его, как первое наказание за любовь к арийке.

Дед встретил его, помог снять и уложить покупку.

- А что же - Петер? - начал было он и осёкся. Сказал с сожалением: - Надо было не полениться, запрячь лошадь.

- Да ничего особенного, - успокоил его Владис. - Нормально. У Петера возникли неотложные дела. Кстати, вы мне напомнили - конюшню ещё вчера пора было чистить.

Дед признательно коснулся спины Владиса своей тёплой ладонью.

- Иди, но с этим можно не спешить. - Позволил немного отдохнуть в конюшне.

Пегая лошадь и громадный рыжий битюг по кличке Ганс, с лоснящимся крупом и жёстким хвостом до земли, фыркая, собирали мягкими губами какие-то крошки в яслях. Владис подсыпал им овса и стал чистить пол, временами садясь на опрокинутую корзину. Было и радостно, и больно. Он мог бы любить и быть любимым.

Закончив с уборкой конюшни, опёрся локтями на ясли, рядом с Гансом. Конь звучно жевал овёс, размалывая его в молоко, проступавшее в уголках губ, и с угрозой косил большим лиловым глазом. Этим смешил и успокаивал. Тихо подошёл Петер и встал рядом, также опираясь локтями. С минуту молчали.

- Какая у неё душа, какое сердце! - горячим шепотом поведал Петер. Владис не отозвался. - Она отругала меня, что я не помог тебе поднять эти проклятые ножи.

Не помог поднять, - повторил Владис про себя, как-то сразу охладевая к обладательнице души и сердца, - поднять, а не понести вдвоём, на виду у прохожих. Она немка. Прежде всего, - немка!

- И знаешь, - продолжал Петер растроганно, - мы говорили о тебе, и я проникся её чувством к тебе. Поверь. Как я тебя понимаю! Я тоже в её власти. Она хочет, но боится завлечь тебя. Сдерживает свои чувства. А вдруг не сдержит? Я думал. Шёл домой и думал. Зачем эти трагедии? Надо пережить год. Там видно будет. Ты согласен со мной? - Владис молча кивнул. - И я нашёл, как придержать вашу страсть. - Петер остановился, собираясь с силами для преодоления возникшей перед ним моральной преграды.

Владис посмотрел с интересом - что он такое нашёл для укрощения Анхен? Но уже примиряло с хозяином то, что он думал о будущем арбайтера. И мечта Владиса о счастье, загнанная вглубь души, блеснула робким огоньком.

- Уверен: ты согласишься, - продолжал Петер. - Пообещай мне.

- Соглашусь, куда я денусь?

- Нет, нет, не поэтому, а потому что я хочу тебе добра. Потому что я люблю тебя!

- Ладно, - остановил его Владис. - Что ты предлагаешь?

- Тебе надо вступить в безопасную половую связь! Говорят, это лучшее лекарство от любви.

Петер будто знал о ночных грёзах Владиса или сам мучился тем же.

- А ты мог бы это устроить? - как можно спокойнее спросил Владис, чем, однако, уже давал согласие. И понял: Петер расскажет Анхен об измене принца. Никакой, мол, это не принц. Но не пожалел о сказанном: К чёрту сентиментальную арийку! Не полезу из-за неё в петлю!

- Да я не против. Но с кем и как?

Петеру стало легко. Он ожидал гневной отповеди. Пояснил спокойно:

- Недалеко от нас, в Весселинге, открыт публичный дом для иностранцев, укомплектованный иностранками. Завтра утром попроси у отца десять марок для похода на Весселинг. Скажи, что ночей не спишь, нужда одолела. Он даст. Только на меня не ссылайся.

- Само собой, - принял условие Владис. Скрепили договор рукопожатием.

Ночью он долго не мог заснуть, пытаясь представить себе сладостные женские губы и обнажённые нежные округлости. И уже чувствовал мужскую телесную жажду. Отказ хозяев поверг бы его в уныние.

Утром Владис, страшно путаясь в словах, униженно объяснил Йозефу суть своей неотвязной нужды. Тот расхохотался и крикнул деду:

- Го фат! Послушай: наш Владис становится мужчиной!

Дед гоготнул:

- Казак есть казак! - и дал добро на субсидирование сексуального мероприятия.

Публичный дом запомнился Владису обилием зеркал, ковров и радушием персонала. Ему показали фотографии обнажённых девиц. Он выбрал ту, что напоминала Анхен и, весь внутренне дрожа, вошёл в номер, где сразу разделся и лёг на спину, почти не видя жрицы любви. Жрица ласково прошлась шелковистыми ладонями по его телу, воркующе спросила, разве он ещё не знал женщин и, смеясь, играя с ним, села на него. Всё оказалось удивительно просто. Вскоре он осмелел, стал помогать ей, а потом и действовать самостоятельно.

Когда сеанс был окончен, она игриво похвалила его и упрекнула:

- Ты хороший мужчина, но обманщик. Опытный, а сказал - первый раз. Довёл меня до оргазма, хотя мне это не нужно.

Домой он возвращался с чувством торжества, гордости, освобождённости от предрассудков. Дед сразу понял, увидев его лицо.

- О! Силён казак!

Йозеф поухмылялся, но промолчал, потому что подошёл любопытствующий Петер, который ничего не должен был знать. А Петер с нетерпением ждал ночи, чтобы уединиться с Владисом и услыхать всё в подробностях.

Владису казалось, не о чем будет рассказывать, но рассказывал не один раз, и невысказанного становилось всё больше. Об Анхен не вспоминали. Владис даже скрыл, что проститутка была на неё похожа.

Как-то за ужином Йозеф шутливо спросил деда, что он обычно пьёт на ночь - чай или кофе (и о том, и о другом стали уже забывать).

- Тринкс ду тэ, одер кафэ?

- Одер шнапс! - отшутился дед.

Владис воскликнул:

- Хотите шнапс? Нет же проблем! Да в России каждая деревенская баба умеет гнать спирт из чего угодно! А у вас же - излишки сахарной свёклы!

И стал просвещать преуспевающих в своём деле, но не хитрых на выдумку немцев. Дед не верил в лёгкое счастье, да и другие члены семьи сомневались. Тогда Владис принёс из кухни крышку от кипящей кастрюли и слил с неё капли конденсата.

- Видели? Водяной пар превращается в капли воды. А спиртовой пар, который поднимается раньше водяного, превратился бы в капли спирта. Где взять спиртовой пар? Натереть свёклу, и дать ей забродить! Конденсировать пары спирта будем в охлаждаемом змеевике.

Дед пошутил:

- Если ты, Владис, всё это осуществишь, я тебе выдам диплом инженера! Пойду позову преподобного. Дело слишком серьёзное.

Через некоторое время пришёл с местным пастором, любителем горячительных напитков, имевшим небольшую мастерскую для производства бытовых металлоизделий. Крупный седой старик с натруженными крестьянскими руками, но с интеллигентным лицом, по пути уже введённый в курс дела, сел перед будущим инженером, как для принятия исповеди. Внимательно выслушал его, сказал, словно благословляя:

- Дерзай, юноша, с нашей и Божьей помощью! Гениально просто! Как же мы сами до этого не додумались? И ещё удивляемся, что русские побеждают!

Ужин превратился в технический совет, а потом - в импровизированное конструкторское бюро.

Через неделю пили самогон, величая его шнапсом. Дед, глотнув, восторженно крякнул и пожалел, что не может выдать диплом инженера. Но заверил:

- В Германии, Владис, с таким талантом ты сделаешь большую карьеру! Живи у нас!

6

Когда подошли американские войска, и всех пленных стали угонять вглубь Германии, Владиса с помощью пастора спрятали на кладбище, в склепе, снабдили четырьмя лепёшками и бидоном воды. Рассчитывали на сутки, а просидеть пришлось двое. По ощущению же - не меньше недели.

Американцы перед наступлением рассыпали по всей округе листовки, в которых сообщили день и час начала воздушных налётов, советуя всем жителям Кёльна (а заодно и немецким солдатам) покинуть город. Ближние сёла тоже могли быть нечаянно задеты. Поэтому селяне отсиживались в подвалах. Владис был защищён только плитой, которую мог сам приподнимать и сдвигать. Успокаивал себя тем, что на всё, как говорили старые люди, воля Божья.

Загодя принёс в склеп соломы и устроил себе постель, но боялся лежать рядом с мертвецами. Сидеть тоже было неприятно. Ему всё время вспоминался дед подземелья, собиравшийся вознестись через бетонное перекрытие (духи, наверное, принципиально игнорируют дверные проёмы). Иногда в кромешной тьме что-то явственно светилось, предвещая выход привидения. Владис холодел от ужаса и торопливо крестился то на правую, то на левую сторону.

Ожили и завладели его воображением рассказы о встающих по ночам покойниках. Слабая надежда была на протекцию пастора, хозяина кладбищенского мира: он поместил сюда и привидения должны с этим считаться.

В конце концов, Владис устал в ожидании посланцев потустороннего мира и закрыл глаза, прислонившись спиной к цементной стенке. Увидел деда подземелья, но то был уже не дед, а статный мужчина среднего возраста, величественный и по всему - мудрый. Он узнал Владиса, как доброго юношу, и объяснил, почему не надо ничего бояться:

- Ты видишь то, что хочешь (или очень не хочешь) увидеть, ибо всё создаёшь своим воображением. Изредка - на радость, чаще - на страх себе.

Прямо как Димкино наставление - подумал Владис и понял, что находится в родном Ростове, где-то на окраине, на склоне холма, покрытого сизыми маслинами. В низине виднелась площадка, огороженная плетнями, а на площадке стояли разорённые тракторы, валялись ржавые плуги, косилки. Никогда он таких не видел и не хотел бы видеть. Да и местность, с безлюдными садами на холмах и узкими жёлтыми тропами, была совершенно незнакомой. Он не мог понять, в какой стороне его дом.

Мудрец показал вытянутой рукой. Владис усомнился:

- Откуда вам знать? Вы немец и здесь не живёте.

- Я всюду.

- Как? Разве вы победили? Завоевали весь мир?

- Не стремись к победе, - торжественно воскликнул вездесущий, - под власть иллюзий!

Владис понял, что спит и не первый раз встречается во сне с покойником. Открыл глаза. Не испугался таинственного свечения в гробнице. Не дед ли снял все его страхи? С удовольствием лёг калачиком на солому с одним желанием - спать.

Как только прекратилась стрельба, и орудийный гул удалился на восток, он выбрался на дневной свет. Сразу ощутил, что всё изменилось. Если прежде его слух постоянно улавливал лающую немецкую речь, похожую на отрывистые команды, то теперь слышался рокот, как от морских волн, и смех самоуверенных, самодовольных мужчин.

Он вышел из кладбищенских ворот и увидел их в зелёных касках и фронтовых робах цвета хаки. Подошёл к ним, тыкая себя в грудь со словами: Русский! Сталин! Русский!. Какой-то широкоплечий богатырь, чуть ли не выше его ростом, подал ему ведро и указал на горящее здание - иди, туши. И Владис испугался, что опять его загоняют в лагерь, на какие-то восстановительные работы.

- Да русский же я! Союзник! - протестующе закричал он, видя, что богатырь собирается дать ему пинка под зад, направляя на работу.

В это время подбежал другой американец, пониже, посветлее.

- Ты хто е - московит? - И что-то сказал первому, показав на парня как на нашедшегося родственника: - Рашен!

Богатырь одобрительно обнажил крупные белые зубы, дружески шлёпнул рашена по плечу и ушёл.

- Я поляк! - объяснил американец, делая ударение на первом слоге, широко улыбаясь.

- И я поляк! - обрадовался Владислав. - Отец у меня поляк. Мать русская. Мы жили в Таганроге, а потом в Ростове. Дон! Знаешь? Я могу - по-польски.

- Дон! Казак! - расцвёл польский американец и представился: - Пинке!

- Потоцкий!

- Граф! - засмеялся Пинке, обнял нового друга и повёл куда-то, без умолку что-то говоря, видимо, наслаждаясь звуком певучей славянской речи.

Приветствуя встречных сослуживцев, он представлял им земляка и издавал рокочущие звуки, так энергично изламывая губы, словно освобождаясь от чего-то, прилипшего к щекам изнутри. Его собеседники также гримасничали, чего, наверное, требовало американское произношение, и белозубо смеялись. Владис уважительно вслушивался в победные звуки союзнической речи, а когда Пинке вновь заговаривал с ним и начинал пшекать, смеялся со слезами счастья.

Пинке привёл обладателя графской фамилии в большую палатку, где за раскладными столами обедали и варили кофе на спиртовках несколько военных. Сидели на раскладных стульчиках. Гостей встретили восторженно. Владиса усадили на почётное место в центре и подали коробку с дневным пищевым довольствием. Пинке, раскрывая коробку, пояснил:

- Три места: зелёное - завтрак, красное - обед, синее - ужин. А сейчас - время обеда.

Владис потянулся к завтраку, не желая пропускать его, чем вызвал всеобщее радушное оживление. Его хороший аппетит понравился хозяевам, и он сразу почувствовал себя среди друзей. На завтрак в консервной банке, вскрываемой припаянным к ней ключиком, была яичница с беконом, в другой - сладкая творожная масса. На обед - овощная смесь, кусок мяса в яблочном желе, пудинг.

Съев завтрак и обед, он поинтересовался ужином, ему открыли и ужин с таким тёплым участием, что он и не подумал стыдиться. Честно признался, что ел бы ещё, но боится остаться без ужина. И только рассмешил американцев, тут же предложивших ему несколько целых коробок. Они питались без пайка и знали, что в дневном наборе достаточно калорий для нормального здорового мужчины.

Впервые за три года Владис ел настоящий мягкий, пружинистый белый хлеб. Американцы расхохотались, увидев с каким недоумением он вынул из синего отделения два презерватива. Мол, ужин съел, а с этим - куда, если ещё не вечер?

Ему предложили остаться в части, и он остался. Пинке проделал необходимые формальности. Русскому выдали двойную каску (снаружи металлическая, внутри пластмассовая, лёгкая, с мягким утеплителем), мягкое тёплое бельё, непромокаемую утеплённую куртку-рубашку, брюки, добротные кожаные ботинки с полукрагами, плащ, спальный мешок со вшитым в него надувным матрасиком. Назначили денежное довольствие - восемьдесят долларов в неделю. Выдали жетон с солдатским номером на цепочке, чтобы вешать на шею. Из бесправного раба он превратился в хорошо обеспеченного сына полка.

Поселился в двухместной палатке с молодым солдатом Джоном, сыном русских эмигрантов, говорившим по-русски с сильным акцентом. Джон взялся обучать Владиса английскому языку, а тот его - немецкому. Вместе ходили и на работу, хотя русскому сыну полка ничего не вменялось в обязанность. Он мог бы целыми днями слоняться по территории воинской части без дела или гулять за её пределами, например, гостить у Лоренцев. Но визит в дружественную семью он откладывал, захваченный новыми интересами.

С Джоном они пересматривали стрелковое оружие, чистили его, а то и пристреливали. Новый друг был энергичным, весёлым, самоуверенным. В первый же вечер после ужина, закладывая в карман презервативы, бодро сказал, как скомандовал:

- Ну, теперь ты веди меня! Небось, за два года присмотрел здесь хорошеньких немочек? - Засмеялся, поймав неуверенность во взгляде Владиса. - Ты ещё не оправился от бывшей неволи? Тогда я поведу тебя. Сам выберу, к кому подойти, а ты представишь меня и переведёшь на немецкий мои комплименты. Дальше само пойдёт. Держись хозяином, а не гостем. Ты теперь их освободитель и повелитель!

Отправились в центр села, к кинотеатру, где демонстрировались американские фильмы. Владис без всякого повода смеялся и гордо смотрел по сторонам. В глубине души боялся только встречи с Анхен. По выбору Джона заговорил с двумя девицами, зардевшимися от любезностей американцев. Купили билеты, угостили подружек шоколадом, повели в зал. Джон, садясь в полутьме, сразу запустил руки своей даме под платье, и Владис последовал его примеру, чтобы казаться настоящим американцем. Всё получилось просто, как и предрекал Джон. Из кинотеатра пошли с барышнями в обнимку за село, в чей-то полевой домик.

Каждый вечер повторяли прогулки по отработанному сценарию с уже знакомыми девицами, а то - и с новыми. Некоторые солдаты, особенно негры, утоляли свою вулканическую страсть прямо в кинозале, на последнем ряду, насаждая в немецком селении свободу любви, за что ещё недавно был мученически казнён поляк.

Владис быстро освоился и уже не только не боялся, а жаждал встречи с Анхен, думая, что и с ней всё получилось бы тоже просто.

Когда узнал о скором переводе их части на север, решил сходить к Лоренцам. Пинке посоветовал непременно прихватить армейский гостинец - с десяток ярко раскрашенных банок тушёнки и плоскую бутылочку виски.

- Они должны увидеть, каким ты стал, - сказал Пинке, и Владис понял: это - политика.

Ради визита к Лоренцам отказался от вечернего похода с Джоном.

Лоренцы были на веранде и разом улыбнулись, увидев Владиса, словно говоря: Ну, вот - он! Мать встала и подошла к Владису, всё более оживляясь и любуясь им.

- Каким ты стал! - порадовалась она. - Когда тебя спрятали, тут такое было! Пришли конвоиры! - Её голос зазвенел при воспоминании о пережитом ужасе: - На меня наставили наганы! - и посмотрела на Владиса с укором: ведь ей так нужно было излить пережитое в первый же день свободы!

Владис виновато потупился. Заметив, что Марта тянется к нему, поцеловал её обветренные сухие губы и замер в её объятиях.

- Ну, теперь поздоровайся с ними, - тихо сказала она, отстраняясь.

Владис энергично пожал крепкую руку Йозефа, потом - Петера, в улыбке которого чувствовалось заискивание перед американцем, которым он недавно командовал, имея знаки власти - кортик на поясе и паучью свастику на рукаве. Дед подал ему шершавую широкую ладонь, не вставая. Владис поднял над столом рюкзак и высыпал, словно из рога изобилия, яркие, как рождественские подарки, консервы, вызвав дружный радостный возглас. Дед первый опомнился:

- Зачем, зачем это? Это что - твой месячный паёк?

- У нас - никаких пайков, - гордо ответил Владис и поставил на стол виски. - А это - подарок от моего патрона, офицера американской армии. Вам - как дружественной семье.

Тут уж исчезли остатки неловкости, дед поинтересовался уже ласково:

- А чего ж ты так долго не приходил?

- Да всё дела, - повинился Владис.

- Мы наслышаны о твоих делах, - язвительно кивнул дед. -Мы, как и ты, рады освобождению, благодарим Бога и Америку. Но нам не всё нравится. Они превратили кинотеатр в вертеп.

- Приличные девушки из дома выходить боятся, - скромно добавил Петер.

Владис догадался, что подразумевалась Анхен, и успокоил Петера:

- Нечего им бояться: американцы всем и всюду предоставляют свободу выбора.

- Правильно, - поддержал американцев Йозеф. - Да и дело-то - молодое.

Мать сложила в свою сумку консервы и сказала, уходя, что приготовит праздничный ужин.

Вскоре расставила на столе салаты со сметаной, свиные отбивные с картошкой, сливочное масло и варенье к чаю. Глотнув виски, дед пожелал всем здоровья и благополучия. Сказал Владису:

- Теперь мы тоже живём без пайка. Но ты устроен - куда нам... Восемьдесят долларов в неделю? Мы со своей земли таких денег не имеем.

- Даст Бог..., - начал Йозеф.

- И американцы, - присовокупил дед и досказал: - Может быть, заживём. Ну, а ты, Владис, куда - после войны? В Америку?

Владис пожал плечами.

- Ты ещё не определился? Но помни: можешь - к нам.

- Победителю к побеждённым? - усомнился Йозеф.

- На всё - воля Божья, - многозначительно ответил дед. - Можно и поражение превратить в победу.

Владис промолчал, понимая, что Лоренцы, несмотря на их критическое отношение к рухнувшему режиму, болезненно переживают поражение Германии, и, может быть, им было бы легче, если бы представитель народа победителя остался с ними, сказав: А мне плевать на эту победу!.

Но Владис не хотел плевать. Правда, один мудрый немец говорил ему: Не стремись к победе, под власть иллюзий. Но то было во сне. Значит, то были его собственные мысли, навеянные отчаянием. Нет, теперь он хотел быть победителем и уже имел определённые успехи. Остаться у Лоренцев? А разве они бы радовались, видя, как он отбивает Анхен у Петера?

7

В боях Владис не участвовал. Да и все пехотинцы, как ему казалось, не очень-то участвовали. За них действовала авиация и наземная техника.

Некоторое время поработал наблюдателем в транзит мест (пункт питания и обеспечения военнослужащих, следующих по маршруту). Его страшно удивляло, что привозимое обмундирование и полуфабрикаты передавались кладовщикам и поварам без накладных и расписок. Любой солдат мог здесь переодеться в новую форму, если считал, что старая поизносилась или испачкалась. Мог поесть в любое время дня, и ему предлагался выбор из дюжины вкусных, свежеприготовленных мясных, овощных, фруктовых блюд, которые набирались в дюралевые подносы с углублениями для супов, салатов, мяса и сладкого.

А наблюдатель должен был лишь следить, чтобы оставшаяся пища не подавалась на следующий день. В столовой было только одно ограничение: Не бери больше, чем можешь осилить. Очень скоро у него пропала жадность к еде, стал есть умеренно, порой совсем мало. Его тонкие ноги и руки пополнели, продолговатое лицо округлилось, кожа посветлела.

Он будто попал к щедрым родственникам, о которых прежде ничего не знал. Был ошеломлён, едва ли не подавлен великодушием родственников. Его денежное довольствие, без учёта бесплатного питания и обмундирования, намного превышало довоенные зарплаты отца и матери, вместе взятые. И - никаких обязанностей, кроме тех, на которые он сам напрашивался. В то же время он был только гостем. Его не приглашали жить в Америке. А Лоренцы, у которых он был подневольным работником, не раз предлагали ему остаться в их семье. Их душевное тепло проявилось при первой же встрече, особенно - со стороны матери. Владис не мог отделаться от мысли, что немцы как-то ближе, понятней ему.

Американцы были радушны, добры, но чувствовалось, что им это просто ничего не стоит. Сыном полка можно было пожить в своё удовольствие, не надеясь, однако, на опёку в будущем. Он так и жил. Незаметно пролетел первый послевоенный год.

Всё чаще возвращался к мыслям о родине - примет ли она его? Пытался найти ответ в радиопередачах из Москвы и - для России. В первых говорилось о героизме народа-победителя, о невиданных темпах работ по восстановлению народного хозяйства. Во вторых - о невиданном голоде в огромной стране, вымирании целых деревень, о бесчеловечных лагерях, об использовании рабского труда на восстановительных работах.

Не хотелось верить в худшее, но он помнил голод довоенного тридцать третьего года и трудности со снабжением в последующие годы. Знал от Димки, что в тюрьмах сидели не только враги, а и герои революции. После страшной войны запросто мог повториться тридцать третий год, могло быть и хуже.

А в Бельгии видел лагеря для беженцев, где всем предоставляли кров, одежду, сносное питание. Из богатой Америки, способной прокормить полмира, рекой шла помощь Европе. Россия же отказалась от американской помощи и в доказательство своего благополучия (откуда, если и до войны его не было?) направила в Европу океанский пароход с зерном. По московским известиям, это был великодушный дар советского народа, по европейским - пропагандистское безумие Кремля.

После такой информации совершенно не хотелось возвращаться домой. Наголодался в немецком лагере, не хватало ещё - в советском. И почему-то ему казалось, что родителей нет в живых. Остаться в Европе? Но его пугала судьба человека без будущего. В России, в конце концов, разобрались бы, что он не шпион. Жил бы несытно, некомфортно, но смог бы учиться, получить специальность.

А здесь - куда, к кому? Разве - к Лоренцам? Но Германия разорена не меньше России. В Америку бы! А как туда попасть? Хотелось поговорить об этом с Пинке, да всё не удавалось. Тот часто уезжал по каким-то делам, в части показывался всё реже и реже.

Но однажды, когда Владис шёл на обед, погружённый в свои мысли, кто-то дружески ударил его по плечу и засмеялся. Это был Пинке, как всегда, брызжущий весельем. Владис повернулся к нему с ответной улыбкой.

- На обед? - бодро спросил Пинке. - Я тоже. А ты немного не в настроении?

- Немного, - кивнул Владис. - Лезет в голову всякое. Как-нибудь поговорим?

- Ну, если ты хотел что-то со мной обсудить, - давай сейчас.

- Я хотел у тебя спросить, есть ли у меня шанс попасть в Америку? - Увидев, как у Пинке уменьшилась весёлость, добавил, облегчая огорчительный ответ: - И стоит ли?

Пинке остановился, всматриваясь в лицо подопечного.

- Ты хотел бы - в Америку?

Владис пожал плечами.

- Но Америка... За океаном она другая. Там надо с детства пройти подготовку, взять старт и ясно видеть цель. Всяких залётных, неподготовленных выталкивают на обочину.

- А как ты оказался в Америке?

- Я? - Пинке усмехнулся. - Мои предки покинули родину после восемьсот шестьдесят четвёртого года. Помнишь такую историческую дату? Да, брат. Оторвались от корня, но проросли диаспорой. У тебя же мало шансов. Языка не знаешь...

- Но я уже почти всё понимаю, о чём говорят солдаты.

- Чтобы получить специальность, надо владеть языком в совершенстве. А без средств...

- У меня - тысяча долларов.

Пинке иронично засмеялся:

- Для старта в Америке - не деньги. Кстати, в России тоже - не деньги. По другой причине. Туда бы ты их и не довёз. Видел я, как в русских фильтрационных пунктах отбирают все ценности у пожелавших вернуться. Потом - лагерь.

- Слыхал, но не понимаю: за что? Американцы с почестями встречают своих, побывавших в плену. Может, лагеря в России - враньё?

- Нет, нет, достоверная информация!

В голосе Пинке была такая искренняя горечь, что Владис поверил, и родина показалась ему жестокой мачехой, от которой лучше держаться подальше.

- Что же мне - в Германию? - подавленно спросил он. - Или - в Польшу?

Пинке подумал.

- В Польшу бы! Но она - под Россией. Лучше - в Германию. Там жизнь скоро наладится. С нашей помощью. И у тебя ж есть пристанище. - Тут он захотел взять таймаут. - Как-нибудь поговорим поподробнее. Сегодня я спешу.

- Как всегда, - грустно кивнул Владис. - Все спешат. У всех какие-то неотложные дела. Один я сижу без дела.

Пинке взглянул на часы, полуобнял парня.

- Ну, пойдём обедать. Скоро мне предстоит длительная деловая поездка. Возьму тебя с собой. Будешь шоферить? - Заметил смущение друга. - Согласен?

- Я не умею водить, - виновато потупился тот.

Пинке поднял брови в недоумении. Тут же нашёлся:

- Это несложно. Сегодня начнёшь учиться. Три дня, думаю, хватит! Идёт?

- Идёт! - воспрянул Владис.

В столовой их отовсюду приветствовали лучезарными улыбками и приглашали за свои столы. Владис обычно, боясь кого-нибудь обидеть, старался приходить в столовую как можно незаметнее. Пинке, ответив на приветствия офицеров, выбрал стол, за который усаживалось четверо солдат.

Негры в американской армии едва ли не преобладали, но двое чёрных за столом напомнили Владису цветную картинку, увиденную ещё до войны в журнале Вокруг света: толстые вывернутые губы, широкие плоские носы, лиловые глаза. Они будто только что вынули кольца из ноздрей, сбросили страусиные юбки и натянули на себя солдатскую форму. Рядом с ними сероглазые англо-саксы с тонкими прямыми носами и волевыми подбородками казались нежными детсадовскими мальчиками.

Но зубы у негров, белые и ровные, были по-настоящему американскими. Наверное, поэтому они постоянно их показывали, широко улыбаясь. И держались свободно, раскованно. Заговорили, не признавая права первого слова за белыми вождями. Поприветствовали русского:

- Раша! Виктория!

Видимо, не читали газет и не знали, что уже было не принято отдавать пальму первенства русским. Двое англо-саксов знали. Приветливо улыбнувшись, с достоинством заметили, что исход мировых войн, и Первой, и Второй, определён Америкой. Негры отозвались на эти слова красноречивыми кивками и жестами, после чего посочувствовали русским, в связи с их огромными потерями.

- Никто не был в стороне, - сказал Пинке. - А ещё больше, чем русские, в процентах, потеряла Польша.

Негры продолжали широко улыбаться, но смотрели на офицера непонимающими глазами. Белый солдат пояснил:

- Польша - небольшая страна. До Первой мировой войны была штатом России. Потом отделилась.

- Теперь присоединится, - сказал Пинке, - что нам с моим молодым другом очень не нравится.

- Мы с ним поляки, - гордо пояснил Владис, глядя на негров. - У нас - польские корни.

Потомки африканцев чему-то обрадовались.

- Но оставим политику, - предложил Пинке деловито. - Наш молодой друг нуждается в помощи: ему надо срочно научиться водить машину.

Солдаты оживлённо загалдели. Каждый должен был ежедневно отрабатывать восемь часов, чаще всего на уборке территории. Обучение парня тоже было работой, но интересной. После обеда четверо солдат повели Владиса на площадку для испытания машин. Выкатили из ангара джип и стали инструктировать. По очереди поездили с учеником по площадке на малой скорости. Потом рассредоточились. Владис ездил от одного к другому, получал задания, с которыми легко справлялся.

В этот же день ему доверили маневрировать в центре площадки. Круг - налево, круг - направо, задний ход, резкое торможение, разворот, рывок вперёд, торможение, снова - рывок. Машина становилась всё понятливей, послушней, а водитель - уверенней. Но когда увидел, что мчится прямо на бетонную стену, оцепенел, как обречённый. Поворот делать было поздно, а о тормозах он вспомнил лишь после удара, вдавившего руль ему в грудь.

Сидел, не понимая, сам заглушил мотор или тишина - последствие аварии. Увидел перед собой испуганные глаза и протянутые к нему руки подбежавших инструкторов. С трудом вылез из машины, ставшей как-то теснее. Его осмотрели, ощупали. Убедившись, что ученик цел и невредим, обрадовались.

Владис стоял с повинно опущенной головой, ожидая сурового приговора, а инструкторы откатили повреждённый джип и вывели новый, предлагая ученику опять сесть за руль. Негры красноречиво жестикулировали, англо-саксы подталкивали к машине.

- А тот джип? - виновато спросил Владис. - Его можно отремонтировать?

Инструкторы опять развеселились.

- Нет, нет! Под копёр! Не теряй время! Садись!

Владис сел и в душе поклялся, что больше не оплошает. О разбитой машине все, кроме самого виновника, напрочь забыли. Отчитываясь перед Пинке, инструкторы только хвалили стажёра. Владис посчитал своим долгом признаться в содеянном. Пинке ответил русской поговоркой: за одного битого двух небитых дают. И принял нового водителя на работу:

- Завтра - в путь!

В начале поездки Пинке настороженно следил за действиями новоиспечённого шофёра, но, когда тот загодя притормозил и съехал на обочину, избежав столкновения с грузовиком, мчавшимся навстречу, обгоняя другие машины, похвалил:

- Да ты - талант! Я бы так не сориентировался.

- У меня были хорошие наставники, - поскромничал Владис.

- Ребята поработали, - согласился Пинке. - А знаешь, чем ты расположил их к себе? Тем, что гордился польскими корнями, не бил себя в грудь: я русский!

- Да? Но я хотел угодить только тебе. А насчёт Польши... Знаешь, когда до войны я смотрел на старую карту Российской империи (и Польша, и Аляска были в её составе), то очень жалел, что русские просторы уменьшились.

- Понимаю, - кивнул Пинке, внимательно разглядывая ограждённые территории бывших городских кварталов, расчищаемые для нового строительства. - Имперские амбиции! Их тебе с детства привили. Так только русские умеют: постоянно голодать, а счастье видеть в расширении границ. Плюнь и забудь. Лучше жить в маленькой, но хорошо обустроенной стране. Как Бельгия, например. Нравится тебе Бельгия?

- Очень.

- И в свободной Польше жилось бы не хуже. Зачем тебе, чтоб в Польше, как в России, голодали?

- Да нет, я этого не хочу.

- Что ты вообще знаешь о Польше, о её отношениях с Россией?

Владис помолчал, останавливая джип перед шлагбаумом, который тут же был поднят с уважительной поспешностью. Ответил за переездом:

- Поляки сожгли на костре Тараса Бульбу. При Лжедмитрии захватили Москву.

Пинке засмеялся.

- Не велик у тебя знаний груз! Надо пополнять. - И велел остановиться перед чистеньким двухэтажным домиком, на площадке, где уже стояло несколько оппелей. Из дверей выглянул американец в штатском, козырнул Пинке и пригласил его внутрь.

Через час Пинке появился в сопровождении целой группы немцев, расстававшихся с ним с признательными улыбками. И шофёра обласкали взглядами.

Владис завёл машину, поехали дальше.

- Перехожу в экономическое ведомство, - сообщил Пинке. - Армия уступает своё место бизнесу.

- Экономическая помощь? - догадался Владис.

- Да. Они скоро поднимутся! - с непонятной Владису радостью ответил Пинке.

- Зачем? - удивился Владис. - Чтобы потом - опять?

Пинке засмеялся:

- Нет, нет! Мы их так повяжем долларом, что войны им перестанут даже сниться.

В тот день посетили ещё несколько мест, где Пинке вёл какие-то переговоры с деловыми немцами.

На ночь заехали в воинскую часть. Сытно поужинали и легли в чистые, пахнущие свежестью постели в двухместной палатке, с деревянными полами и просторными кроватями. Пинке, воодушевлённый перспективой американской экономической миссии, верил, что и милая его сердцу Польша, в конце концов, будет с Америкой, а не с Россией. Владису в этом что-то не нравилось.

- А почему, - спросил он, - Польша не может быть совершенно свободной?

- С нами она и будет вполне свободной, - ответил польский американец.

- И будет, как Германия, повязана долларом?

- Доллар, друг мой, - засмеялся Пинке, - не цепь рабства, а кровь в венах экономики. Америка - мировой донор. Я, может быть, неудачно выразился - повяжем долларом, а ты меня неправильно понял. Бывают ведь и брачные узы. Когда я женился, то сказал друзьям, что потерял свободу. Но сам же очень хотел этого. И вся ослабевшая Европа стремится сейчас к единению с Америкой.

- Ты думаешь, весь мир пойдёт за Америкой?

- Я в этом не сомневаюсь.

- А куда? Россия, например, идёт к коммунизму, вековой мечте человечества. А куда - Америка?

- Ну, начнём с того, что Россия никуда не идёт, топчется на месте, - усмехнулся Пинке. - Сулит всем свободу и отнимает её у всех. Экономика - в цепях ограничений. У такой системы нет будущего. А куда идёт Америка? Ко всеобщему обогащению, процветанию.

Владис слушал и вспоминал поездку с отцом на катере и ночёвку у гостеприимной тёти Зоси. Тогда тоже разговаривали по-польски. Отец строил радужные планы всеобщего обогащения.

Было уютно и как-то празднично, и верилось, что впереди долгое счастье в большом прекрасном мире среди доброжелательных людей, где не будет рабства и опасностей, кроме природных - шторм в море, обвал в горах и прочее, что можно предвидеть, от чего можно уберечься.

Пинке одобрительно отозвался об отце Владиса, обучившем сына польскому языку, и наказал:

- И ты будь как отец! Пусть в тебе живёт Речь Посполитая!

- Я же не литовец, - возразил Владис.

- Знать, тебе не ведомо, что в период образования Речи Посполитой в Литве преобладало русское население? То был союз поляков и русских! Ну, что ж, начну тебя просвещать.

Пинке помнил даты важнейших событий, имена царей и королей, союзы, возникавшие на протяжении тысячелетия. И лекцией на сон грядущий в корне изменил школьные представления Владиса о польско-русских отношениях.

Начал с Тараса Бульбы, назвав его воинственным маньяком, заветная мечта которого умереть не от старости, в окружении плаксивых баб и лекарей, а в бою. Перечислил войны сечевиков с турками, крымскими татарами, поляками, украинцами. Получалось, что они просто грабили всех, кто им попадался. Опять вернулся к Гоголю. Спросил, как Владис относится к сыну Тараса Бульбы, Андрию.

На подобный вопрос Владис уже отвечал в школьном сочинении по литературе, правда, с чёткой установкой: осудить предательство Андрия. Один его товарищ, поставив себя на место Андрия, написал: Я бы плюнул ей в рожу. Одноклассницы насмешничали: Если б она тебя ещё позвала.

Владис в глубине души не был уверен, что нашёл бы в себе силы устоять перед роковой красавицей, но написал совсем не то, что чувствовал: Я позвал бы её с собой в стан погибающих за великое дело свободы, а если б она отказалась, отдал бы ей булку хлеба и - будь здорова!. Стан погибающих представлялся ему убогой обителью изгнанников, куда попасть совсем бы не хотелось. Теперь об этом можно было говорить, и он ответил:

- Сочувственно.

- Правильно! - одобрил Пинке. - И вот что я тебе скажу. Польша стремилась не к захвату земель, угнетению народов, а к объединению славян в виду угрозы со стороны немецких феодальных захватчиков. А почему, - с юношеским звоном в голосе вскрикнул он, - объединять должна была Россия, а не Польша? Польша опередила Россию в демократическом развитии на столетия. Уже в двенадцатом веке имела выборных королей. Речь Посполитая возглавила борьбу славян, скрепила их союз победой над тевтонцами в великой Грюнвальдской битве. А что было потом? Россия повела предательскую политику, подыгрывая Брандербургско-Прусскому государству.

У Пинке и Лжедмитрий выглядел привлекательно. Не вором, а царём, которому ликующая Москва открыла ворота без боя. Молодой, энергичный, со светлым умом, он стремился приблизить Россию к Европе. Минин и Пожарский не освободили родину, а закрепили её дикость ещё на века. Потом, по мнению Пинке, Россия стала действовать против Польши в союзе с Австрией и Пруссией. Одни с запада, другие с востока отрывали куски, как шакалы.

К восемнадцатому веку трижды делили Польшу. Четвёртый раздел - в тридцать девятом году между Гитлером и Сталиным. И последний предательский удар: Красная армия нарочно остановилась перед Варшавой, дав немцам время на расправу с восставшим народом.

- Германия и Россия, - заключил он, - как два горящих полена, поддерживающих огонь друг в друге и в костре. Польша, к несчастью, оказалась между ними. Теперь в костре осталось одно русское полено. Подымит, потрещит и тоже погаснет. Тогда Польша освободится.

Владис не чувствовал себя поляком настолько, чтобы полностью разделять польские вековые обиды. Да и вряд ли, думал он, Варшава могла возглавить вместо Москвы огромную евразийскую державу, над которой никогда не заходит солнце. И стало обидно, что Пинке смотрел на Россию как на виновницу войны. Начал возражать, путаясь в доводах. Но Пинке понял его.

- Я не призываю тебя ненавидеть родину. Она - как мать. Но сам посуди: самая богатая в мире страна, раз в десять богаче Америки, а население голодает. Больше того, лишено права протестовать, чего-то требовать. Рабство! Так что не спеши домой. Поживи в свободной Европе. Скоро нашу часть переведут во Францию, в город Нанси. Побываешь в Париже. Эти дни твоей жизни, возможно, самые счастливые. Наполняй их радостными впечатлениями! Получил свободу, так пользуйся ею!

- Пользуюсь, - не без грусти сказал Владис. - Иногда, мне кажется, - слишком. Откуда-то в моей голове засело: когда слишком много свободы, это тоже неволя. А немцы вообще мудрецы. Внушали нам в лагере: Труд делает вас свободными.

- Издевались, - сказал Пинке и, подумав, признал: - Но и в этом что-то есть. Свобода - затасканное понятие. Нет и не может быть чёткой формулы. Сколько живёт человечество, столько ищет точные определения, и постоянно запутывается в них. В Запорожской Сечи вооружённый до зубов казак считался свободным. А можно сказать иначе: был заложником маниакальной традиции. Андрий вырвался на свободу и за это был убит маньяком - собственным отцом. Но в том, что ты сейчас свободен, нет сомнений. Гуляй в любой европейской стране, кроме России, откуда нет возврата.

- И кроме Америки? Значит, - не вполне свободен?

Пинке засмеялся.

- Хочешь меня запутать? Я уже устал. Как-нибудь поговорим на свежую голову.

Днём нашёлся повод. Проходя по улице, они наткнулись на группу американских солдат, игравших в кости на тротуарных бордюрах. Солдаты козырнули офицеру без попытки встать и вытянуться, как это сделали бы немцы или русские. Пинке не осерчал, прошёл мимо. Владис спросил его:

- Разве они не обязаны были поприветствовать офицера стоя?

Пинке не сразу понял вопрос.

- А! Ты вот о чём. У них свободное время. - И его осенило: - Вот что такое свобода! Иметь после работы свободное время и возможность его свободно использовать! Отработаешь со мной - поезжай в Париж. Любой отель тебе по карману.

Владис радостно вздохнул:

- Еду в Париж! Ты меня уговорил.

8

Париж захватил его, как только он увидел и услышал парижан. Их речь, несмотря на некоторую жёсткость звуков, лилась живо, празднично. Женщины то прокатывали ру и жу, как камешки по дну звонкого ручья, то трезвонили, как жаворонки в небе. Он сразу понял, что французской столице нет равных по красоте. Всё его восхищало: и величавая перспектива Елисейских полей, и узкие улочки, прорезающие старинные кварталы, и великолепие дворцов.

Война только что кончилась, а было уже немало желающих поглазеть с высоты на великий город. Он тоже пришёл на площадь Звезды, к Триумфальной арке, издали казавшейся не очень высокой из-за своей массивности. Поднялся в лифте на смотровую площадку и долго любовался оттуда туманным и таинственным морем крыш под золотистым солнцем.

От площади Звезды лучами расходились семнадцать улиц. Внизу сновали крошечные люди, проезжали игрушечные автомобили, а поодаль, на площади Согласия, лёгкой стрелой возносилась к небу Эйфелева башня. Среди высоких деревьев Елисейских полей сверкали окна дворцов. Сияющая гладь Сены разрезала Париж надвое. Дальние мосты через неё казались нитями.

Группа туристов, с преобладанием разодетых пожилых дам, сосредоточенно взиравших в направлении руки гида и вытягивавших шеи, чтобы ничего не пропустить в многословных представлениях шедевров, медленно перемещалась по площадке. Гид перешёл на немецкий, недобро вспомнив хозяйскую спесь изгнанных завоевателей, а оказавшись вблизи Владиса, сказал по-английски:

- Американцы - истинные друзья парижан!

Владис почувствовал на себе восхищённые женские взгляды и поверил в своё скорое счастье. Певец Парижа повернулся к Эйфелевой башне, и в потоке непонятных французских слов Владис уловил многообещающую интонацию: Там ждёт тебя любовь!.

Он поселился в отеле, неподалеку от площади Звезды. Радушие и услужливость портье и горничных приятно подтверждали значимость постояльца, вызывая в нём празднично-приподнятое настроение. С детским озорством вошёл он в несвойственную ему роль освободителя Европы и состоятельного американца.

Осмотрев спальню с широченной кроватью, гостиную с диваном и двумя мягкими креслами, туалет, ванную, шлёпнул по выпуклому задочку молоденькую горничную, отчего та озарилась откровенной радостной улыбкой, и отправился якобы по делам. Стал опять бесцельно бродить по улицам.

Людей на улицах было много, и большинство, как ему казалось, спешило за какой-то удачей. Попадались и хмурые, озабоченные лица, и беспечные гуляки. Он сразу стал выделять в толпе одиноких девиц в очень коротких юбчонках, обтягивавших налитые бёдра, с пристальными, призывными взглядами, и понял, кого и зачем они ищут. Таких же он видел и в гостинице. Правда, там они сидели в холле с красочными журналами в руках и выглядели спокойней и достойнее уличных. Вечерний досуг с интимной усладой был ему обеспечен, и это тоже будоражило его.

На улице Гринель он приостановился, уловив какой-то очень знакомый кухонный чад. В окнах мелькали белые поварские колпаки. Широкая лестница, устланная красным сукном, за стеклянной дверью парадного тоже что-то ему напомнила. Тут же он радостно вздрогнул, увидев кириллицу на вывеске. Это было русское кафе Эмиль Золя. Без колебаний открыл дверь, поднялся по красным мягким ступеням с надеждой на встречу с земляками и новые интересные знакомства.

В зале было многолюдно, но шум от смеха и весёлых выкриков здесь казался лёгким, понятным: разговаривали по-русски. Один стол ещё не был накрыт, и двое посетителей, огненно рыжий, остролицый молоденький американский солдат и горбоносый брюнет атлетического телосложения с синевой на бритом лице, ещё только искали глазами официанта. Владис подошёл к ним и спросил по-русски:

- У вас не занято?

- Подгребай! - дружески пригласил брюнет.

- Ты - русский? - радостно спросил рыжий. - И где твоя часть? В Нанси? - Засмеялся. - И моя - в Нанси! Надо ж было приехать в Париж, чтобы встретиться!

- Может, и в России были соседями? - поддержал разговор брюнет.

- Я из Киева, - сообщил рыжий.

- Я из Ростова-на-Дону, - сказал Владис.

- Земляки! - воскликнул брюнет. - Я из Таганрога. Правда, уже двенадцать лет как парижанин. Но первые восемнадцать прожил в Таганроге. Часто бывал в Ростове.

- А я часто бывал в Таганроге, у меня там тётушка живёт! - обрадовался Владис. - Но как же ты попал в Париж? Мы-то, - он кивком показал на рыжего, - понятное дело. А ты?

- Мой мудрый папочка, грек, не захотел принять советское гражданство, и нас в тридцать четвёртом вытурили как греческих подданных. И прав был родитель: вряд ли я дожил бы до победы, оставшись в России.

- У меня тоже был мудрый отец, - сказал рыжий. - Сам звался Иваном и меня назвал. Так что я - Иван Иванович Резников. Даже немцы не распознали во мне еврея. Впрочем, Иван - это древнееврейское имя.

- А рыжий цвет волос? - улыбнулся грек. - От песков солнечной Палестины? Ну, будем знакомы, ребята! Меня зовут Александром. Можно просто - Сашка.

- Меня - Владис. Можно просто Влад.

Знакомство отметили по-русски: заказали две бутылки водки, селёдку с луком, солёные огурчики, по тарелке борща (на взгляд французов - горячий салат из свеклы), мясо с картошкой в глиняных горшочках. Сидели долго и всё говорили, говорили. Александр был художником. Недавно закончил картину Туман над Сеной. Обещал непременно показать её, а пока пытался передать словами:

- Туман разлился как море. Река только угадывается, и слегка проступают углубления улиц. Солнце ещё не поднялось, но уже золотится алмазной пылью верхний слой тумана. Над всем этим - высокий свод бледно-голубого, почти белого неба.

- Здорово! - одобряли приятели. - Не хочешь её продать?

- Хочу, - грустно кивал художник. - Где только не выставлял. Но никому нет дела до высокого искусства. Все ищут деньги. Один искатель долго смотрел на мою картину. Я думал - заинтересовался. А он - от тоски. Приехал из Нанси раздобыть ру (скаты) для своих разутых машин. Если б ты, говорит, предложил мне такой товар, я бы хорошо заплатил. И сказал, как его найти, в случае чего. - Горько усмехнулся. - Но я могу только нарисовать ему ру. И, чёрт возьми, мне тоже нужны деньги, много денег! Безденежье сковывает, а Париж принадлежит людям непринуждённым, раскованным. И я влюблён. Дико влюблён. Она артистка. Немного старше меня. Но это не имеет значения. У неё очень красивые умные глаза, прекрасная фигура и неизменно хорошее настроение. Если она играет роль вечно юной, то неотразимо. Всегда желанна. Наверное, ребята, я сделаю какой-нибудь опрометчивый шаг ради неё. Моя Натали иногда смеётся: Геракл, ставший живописцем! Это что - тринадцатый подвиг?. Такие вот дела.

- А я знаю, - сказал вдруг Иван и умолк, прожёвывая мясо. Александр пристально уставился ему в рот.

- Что ты знаешь?

- Где достать резину.

- Говори! - потребовал художник, наливая всем водки.

Выпив и прожевав, Иван подался к столу.

- Недалеко от Нанси - транзит мест. Там часто останавливаются студебеккеры с полными кузовами скатов. Водители, поужинав, уходят использовать по назначению полученные на ночь презервативы. Нам и карты в руки. Те - за порог, мы - за руль. Сбываем товар и - в Париж, где продаём студебеккер.

- Да, - кивнул Александр, - такая операция больше походила бы на подвиг, чем росписи рекламных щитов за скромную плату - то женские ноги в чулках телесного цвета, то иные прелести, прикрытые узорчатым пеньюаром. Но представьте себе погоню со стрельбой, арест... Последнее дело, ребята, плевать в колодец, из которого пьёшь.

- Да никакого риска, - подумал и рассудил Влад.

- Вы меня искушаете, бесенята. Натали на выездных гастролях. Возможно, и в Нанси. Входит в ведущую группу танцовщиц. Вскипаю от ревности, как мавр, представляя себе американских балетоманов с неотразимыми долларами. Но не воровать же из-за этого! Кстати, по какому вы здесь делу? Командировка, отпуск? - понизил голос: - Или вы дезертиры? - Американцы засмеялись. Александр подлил водки в стаканы. - Понятно, не вольные художники.

- Я сын полка, - начал Влад, вопросительно посмотрев на Ивана. Тот кивнул. - Как и Иван. Ну, вот. У меня в полку последнее время - никаких обязанностей. Никто не следит за мной. Кассир, что раз в неделю выдаёт мне баксы, знает только мой автограф. Ну, и какая мне разница - где проводить неделю? Приеду, покручусь и опять - в отрыв. Это в немецкой или русской армии уже б застукали как дезертира.

- Невероятно, - удивился художник. - Тогда зачем... - Тут же сообразил: - А! Понял! Вам платят за то, что вы носите американскую форму! Демонстрируете американское присутствие. Пробиваете дорогу доллару! На первый взгляд - транжиры. Чёрта с два! Они смотрят дальше и глубже европейцев. Новый свет. Но вы в таком качестве нужны им лишь в Европе.

- А я и не собираюсь в Америку, - отмахнулся Влад. - Ты - тоже, Иван? Ну вот. Париж - другое дело. Как тут можно устроиться? Здесь же русских много?

- До чёрта, - не без грусти ответил Александр. - Двенадцать лет прожил в Париже, но ничего в нём не значу. Живут по-разному. Кто сколотил состояние, а кто всё потерял, опустился. Был у меня хороший друг, живописец. Талант! Но спился, всем задолжал. Попал в ночлежку - есть тут недалеко благотворительная гостиница человек на сто. Я ходил к нему, пытался вытащить оттуда - бесполезно. Потом вообще исчез. Такой вот поворот сюжета.

- И никто не знает - куда? - участливо спросил Иван.

- Никто. Там ведь пьют не просыхая, самое дешёвое зелье - денатурат.

- Знаю: такой синий, - вспомнил Влад.

- Здесь - белый, без противного запаха. Если добавить воды, мутнеет. Отрава. Недавно в ночлежке был переполох. Бывший боксёр, чемпион Парижа, сломленный бременем славы и немилосердной публикой, отвернувшейся от него после первого поражения, надумал прославиться среди обездоленной братии. Объявил, что упьётся вусмерть. Пил не вставая с койки, пока не затих. Бывшие врачи (там есть и такие) определили летальный исход. Вызвали санитаров, те отвезли покойника в морг. Мертвец полежал в морге, замёрз, опомнился и, увидев, что все в палате поумирали, начал орать: Эй! Кто там? Врачей сюда! Скорую помощь! Люди мрут! Сто чертей вам на голову!

А была ночь. Служительницы в обморок попадали. Насилу разобрались, в чём дело. Под утро его вернули в общежитие, где друзья-приятели пили за упокой души чемпиона. А он, тот, кому земля должна была стать пухом, явился на опохмелку. Представляете сцену? Обмороков, правда, не было - народ битый, тёртый, но челюсти поотвисли. Сцена была достойна кисти Рембрандта.

- И нигде не работают? - удивился Иван. - Кто же их содержит?

- Ходят к благотворителям, в православную церковь - выпрашивают подачки. Постепенно становятся сквалыжниками. Лица - типажи для портретной серии Нищие аристократы. И бывшие высокопоставленные сановники, и высшие офицерские чины. Увидишь на улице - смешно и горько. Когда-то белая рубашка, истёртая до полупрозрачности, приобрела грязно-серый цвет. Старинный галстук превратился в грязную ленточку, но завязан двойным узлом. А как обращаются друг к другу! Ваше превосходительство! Или - Ваше благородие!. Будто не в ночлежке, а на приёме в высшем свете.

- Они хоть играют во что-нибудь? - спросил Иван. - Карты, шахматы?

- Бильярд? - добавил Влад.

- Играют, если пить нечего. Чаще - в бильярд. Но так, без огонька. Денег же ни у кого нет, играть приходится в долг, который никогда не отдаётся.

- Наверное, со временем взаимные долги сходят на нет? - предположил Иван.

- Само собой.

- Бильярд вам не орёл-решка, - не согласился Влад. - Я бы всё больше выигрывал.

- Да не скажи! - возразил Александр. - Там есть виртуозы, правда, бывшие. Теперь руки дрожат, глаза слезятся. А ты что - здорово можешь?

- Ещё в Ростове играл. И даже с немцами. Они назвали меня мастером.

Александр уважительно выпятил губы.

- Однако! Но то было давно. Вот как раз с бывшими виртуозами тебе и восстанавливать навыки! А что? - Он оживился. - Сходим? После них можно и в Медведь сунуться.

- А это что?

- Русский ресторан с игровыми залами. Туда надо идти подготовленным, иначе обдерут как липку.

- Мне бы - в шахматы! - мечтательно сказал Иван.

- Найдём партнёра! - пообещал Александр. - У тебя какой уровень?

Иван немного смутился.

- Был чемпионом школы. Могу играть не глядя на доску.

- Киевской школы? Это немало. Ну, ребята, с такими талантами, чёрт побери, да без поклонников? Вам надо заводить друзей, знакомых - тогда быстрей подвернётся счастливый случай. К молодым, красивым парижская фортуна благоволит.

- Парижская фортуна? - улыбнулся Иван. - Это такая скучающая дама неопределённого возраста и с состоянием, позволяющим содержать молодых любовников? Видел.

- Ты побывал в клубе знакомств? - догадался Александр.

- Побывал. Меня затащил туда один знакомый. Зачем, говорит, на это дело свои деньги тратить? Нас ждут мамочки. Внешне не хуже молоденьких, а в постели - сама страсть.

- Ну, и что - в результате?

- Да я только хотел посмотреть, куда можно податься, если окажусь на мели. Пока я не нуждаюсь. Нас там сразу заметили. На меня бросала многообещающие взгляды молодящаяся дамочка, но не она отпугнула меня. В стороне толпилась группа мужчин с блудливо-слащавыми глазками, томно-заискивающе обращавшихся друг к другу. Меня чуть не стошнило, когда приятель пояснил: педерасты!

Смеясь, допили, доели и - на улицу Гринель. Влад уже не считал себя новичком, но временами засматривался, придерживая шаг, то на купола, то на декоративные арки на глухих стенах, то на античные женские фигуры.

Александр, заметив его интерес, сказал, что и сам весь первый год жизни в Париже бродил по улицам, не закрывая рта от восхищения. Ведь в Ростове - десятка два зданий с элементами барокко, а здесь их не счесть, и они хорошо вписываются в классические архитектурные ансамбли. Признался, что земляки вызвали в нём щемяще-радостные воспоминания о беззаботном детстве в России, о победах на выставках юных живописцев, о первой любви.

Свернули в узкий переулок, где дома были попроще, без закруглений и замысловатых надстроек. Лишь некоторые прямоугольные коробки оживлялись скромным лепным узором. Александр показал на ветхое двухэтажное, какое-то приземистое здание. Вошли во двор и встретили двух высоких и тощих стариков в потёртых одеждах.

- И обещали, что дадут? - строго спрашивал один, а второй, шедший чуть впереди, отвечал:

- Непременно дадут, ваше превосходительство!

Александр с улыбкой обернулся к друзьям: Ну, вот они!. Поднялись по металлической лестнице на второй этаж, на узкий балкон, длиной во всю стену. Сразу за дверью начиналась палата, большая комната, заставленная множеством кроватей (не менее тридцати).

В палате было немноголюдно. В дальнем углу за маленьким столиком на нескольких стульях и кроватях сидели обедающие, а вернее, закусывающие. На столе виднелись бутылки, стаканы, а то, чем закусывали, каждый держал в руке или на коленях. Недалеко от входной двери полулежал на подушке остролицый лысый мужчина пепельного цвета. Своими сонными глазами он косил на шахматную доску, стоявшую на низкой тумбочке.

- Ну, каково впечатление? - спросил у спутников Александр, не сомневаясь, что оно было тягостным.

- Да ничего! - пожали плечами бывшие рабы.

- Не хуже, чем в советском пионерлагере, - добавил Влад. Иван не возразил.

- Значит, жить можно! - усмехнулся Александр и обратился к шахматисту: - А где Жорж?

Тот перевёл скучающие глаза на вошедших и ожил.

- Не желаете - партию? Но только с условием: деньги - на кон.

- Где Жорж? - повторил Александр. - Я видел в окно бильярдной - там никого.

- Придёт. Садитесь. Чего растерялись? На кровать! Ну, кто будет? Чёрными, белыми - мне всё равно. Деньги - на кон!

- Сколько? - спросил Иван.

- С обычных клиентов - десять франков, а с американцев грешно брать меньше доллара.

Александр присвистнул:

- Не по чину!

- Ты мне чины не присваивал.

Но Иван положил доллар на тумбочку. Шахматист чуть не поперхнулся от неожиданности, преодолевая искушение сразу забрать деньги.

- Ну, а - ваш доллар? - спросил Иван шахматиста. - Вы ведь тоже должны поставить?

- Если б у него он был! - засмеялся Александр.

- Меня бы тут не было, - не без печали признался шахматист: - Я бедный!

- Но ведь вы можете и проиграть! - не унимался Иван.

Шахматист с удивлением высоко поднял брови, расстраиваясь от одной мысли об этом:

- А! Ну, тогда вы, молодой человек, заберёте себе свой доллар!

- А если ничья?

- Пополам!

Иван, смеясь, отмахнулся:

- В таком случае играю белыми.

- Да пожалуйста.

Иван двинул пешку от ферзя. Противник, не задумываясь, принял ферзевый гамбит. Первую серию ходов сделали наперегонки. Вдруг Иван поставил коня под удар королевской пешки, объявил шах с нападением на ладью. Чёрным пришлось брать коня, после чего обнаружилось, что белые могут объявить вечный шах и забрать полдоллара. Это никак не устраивало Бедного. Он взволнованно сел поближе к доске, напряжённо изучая позицию.

- Ничью захотели? А вот вам!

И предложил жертву слона. Тут же попал под матовую атаку. Увидев, что проиграл, покраснел, покрылся испариной, глухо, с отвращением бросил:

- Забирайте свои деньги!

- Доллар - ваш, - расщедрился Иван. - Играем ещё? За каждый ваш выигрыш даю доллар!

Проигравший насупился, потемнел лицом, но доллар забрал.

- Случайный успех вскружил вам голову, молодой человек! Конечно, вы кое-что смыслите в шахматах, но не до такого уровня... Принимаю ваш вызов! - Он удобнее устроился перед тумбочкой, решительный и собранный.

На этот раз противники обдумывали каждый ход. Принципиальное сражение привлекло внимание унылых постояльцев. Вскоре стало тесно на ближних койках. Появились и стоящие зрители. Некоторые смотрели на доску, не вникая в хитросплетения борьбы, интересуясь только судьбою доллара, лежащего на тумбочке. Были и такие, что вообще смотрели в сторону. Один даже прилёг за спинами сидящих и захрапел. Ещё один равнодушный временами всасывал воздух сквозь сомкнутые зубы, вырывал волосок из длинного тонкого носа и, подержав его перед своими глазами, бросал на пол.

Появился Жорж. Он был среднего роста, с узким сухим небритым лицом и хитрыми глазами. Как все, - в потёртой старой одежде, но выглядел опрятным и ловким. Спросил удивлённо-насмешливо:

- Неужели слава нашего Алёхина дошла до американской армии? - Заметил Александра: - Ты, что ли, привёл?

Александр пожал ему руку и отошёл с ним, чтобы не мешать играющим. Пока они разговаривали, на доске осталось совсем мало фигур, партия вошла в эндшпиль с проходной пешкой у Ивана. Александр взял Влада под руку:

- Пусть они - без нас. Знакомься: Жорж! Мастер. Уже не тот, что прежде, но иногда ещё пятнадцать подряд кладёт.

Мастер пытливо, с искорками в глазах, осмотрел американца.

- Ну, если на тех же условиях, что и шахматисты, - изволь. Сегодня посмотрю на тебя и скажу, имеешь ли ты данные пойти на Медведя. Давай доллар!

Влад подал бумажку, и Жорж спрятал её в свой карман. В биллиардной Влад взял красный шар, собираясь постучать ногтём, как это делал немец в Ростове, но Жорж упредил, поморщившись:

- Мастика! Но годится, отлично сделано. Начинай!

Влад с забившимся сердцем, робея как в школе на экзамене, поупражнялся с кием и, чувствуя, что всё делает неловко, ударил. Сквозь шум в голове услыхал учительскую оценку:

- Подыграл противнику. Я бы гарантированно взял тут семь шаров. А сколько ты возьмёшь? Ну, ну, показывай!

- Не тушуйся, - ободрил друга Александр.

Влад долго выбирал направление удара, долго целился, а когда шар вошёл в лузу, успокоился. Больше, однако, не положил, только смотрел на успехи Жоржа. А тот, натешившись, потребовал ещё два доллара:

- Ты парень способный. Берусь тебя учить.

Александр ушёл домой, пообещав завтра придти на обед в Эмиль Золя.

- Давай сядем, - предложил Жорж, направляясь к длинной узкой скамье у глухой стены. Сел, упёршись ладонями в колени. Выглядел он устало. Задумчиво начал:

- Бильярд - такая штука... Это тебе не шахматная арифметика. Кто больше вариантов просчитывает, тот и выигрывает. Фигуры - бездушные деревяшки. К бильярду ни с какой арифметикой, механикой не суйся.

Влад с покорностью терпеливого ученика внимал лирическим отступлениям учителя, не имевшим прямого отношения к делу. Вдруг насторожился. Жорж сказал:

- Техника ничего не даст, если не наступит взаимодействие.

Влад вспомнил свои первые опыты во время оккупации. Неужели Жорж имел в виду взаимодействие с шарами? Жорж продолжал:

- Вспомни, как ты только что гонял шары по столу. Можешь объяснить, почему взял трудный и не взял других, более лёгких?

- Не смогу, наверное.

- Правильно. Если б ты мог, тебя и учить было бы нечему. У тебя вот что было. Вначале ты представил, ещё до удара, как шар войдёт. Этим мне и понравился. И не только мне.

- А кому ещё? - спросил Влад. Жорж не ответил, продолжил своё:

- Потом играл механически, только по теории упругих ударов. Так?

- Так, - согласился Влад, хотя никакой теорией упругих ударов не владел. Повторил вопрос, оставшийся без ответа:

- А разве можно понравиться шарам?

Жорж пристально посмотрел в глаза ученика.

- И какой ответ ты хотел бы услышать? Утвердительный?

- Да.

Учитель энергично поднялся.

- Пусть прагматики считают нас суеверными придурками, но мы с тобой займёмся приручением шариков. Каким располагаешь временем?

- Хоть до утра.

- Тогда так: всю ночь упражняемся, а утром сыграем несколько партий. Рука у тебя твёрдая, глаз меткий, фантазии достаточно. Должно получиться!

9

В кафе Влад появился лишь на третий день, хорошо выспавшись после уроков Жоржа. Тот, получив ещё пятьдесят долларов, благословил ученика на подвиги в Медведе, а сам отправился в загул.

Александр с Иваном сидели за столом. Иван хвалился своими победами. Художник уважительно спрашивал:

- Но как ты, столько лет не тренируясь...

- Я всегда - с шахматами, - объяснял Иван. - Мне не надо смотреть на доску. Я помню многие партии, мысленно повторяю их, анализирую.

Владу их разговор показался скучноватым, и он шумно опустился на стул с предложением:

- Если пойдёте поболеть за меня в Медведь, весь мой выигрыш - на троих!

- А проигрыш? - спросил Иван.

- Не будет! Вот увидите!

- Я после обеда занят, - сказал Иван с искренним сожалением. Александр пояснил:

- Он познакомился ещё с одним Алёхиным и попал в еврейскую общину, где его охмуряют идеями сионизма. Я пойду с тобой, поболею. Но послушай - откуда у тебя такая уверенность? Жорж дал гарантию? Да он за деньги что угодно пообещает.

- Сейчас, - кивнул Влад и умолк с приближением официанта. Ждал, пока тот не расставит борщи и не удалится.

- Большой секрет? - иронично предположил Иван.

- Да, гроссмейстер! Большой секрет. И пообещайте, что вы - никому.

- Мы ни гу-гу, - заверил Александр. - А ты что - связался с чёртом?

- С маленькими, кругленькими чертенятами. И не смейтесь. Я ещё в Ростове заметил: как только покатишь шары, они оживают, то противятся, то подыгрывают. Да, да! Не улыбайтесь. И в сказке колобок ожил, когда покатился!

- Допустим! - перебил его Александр. - Но почему Жорж, имея такие связи, не ходит на заработки?

- Жорж спился! Он уже не способен сконцентрироваться. У него осталась только техника, да и та нередко подводит.

- А сосредоточенность даёт больше, чем техника?

- Наверное. Я сам удивляюсь: откуда у меня что взялось? Жорж объясняет: можешь сосредоточиться.

- Только и всего? - удивился Александр.

- Это не мало, - задумчиво сказал Иван. - Сам видел: усилием мысли сдвигают предметы.

- В цирке видел?

- И в цирке.

- Так пойдём! Я даю представление.

- Нет. Меня ждут. Я обещал.

Художник улыбнулся:

- Вот, ребята, - первые успехи. Лиха беда - начало. Пока вы при деньгах...

- Да при каких там мы деньгах? - возмутился Иван. - Я хотел было сунуться в одно место и получил вежливый отказ: и одет не как следует, и в кармане негусто.

- Что ж это за место? - удивился Александр. Иван назвал адрес, и парижанин засмеялся. - Куда потянуло! То - бордель для знати. Театр любви, где каждому достаётся банальная роль, но в паре с богиней. Туда ты мог бы проникнуть лишь золотым дождём, как Юпитер к Данае.

- А сколько у тебя в кармане, если не секрет? - поинтересовался Влад.

- Тысяча баксов, - тихо ответил Иван.

- И у меня. А что: это - не густо? Мало для какой-то бордели?

- Не какой-то, а высшей, - пояснил художник. - Здесь так: в бедном квартале ты с такими деньгами - богач, а в аристократическом - плебей. Вы можете купить себе хорошие костюмы за пять тысяч франков. Но костюмы шер элеган, которые шьют для знати, вам - не по карману. Такие вот дела.

- Не хватит тысячи долларов?

- Пожалуй.

Влад усмехнулся:

- Что будем делать, Иван?

Иван задумался, словно ища выигрыш в безнадёжной партии. И как будто нашёл:

- Влад! Тебе скоро ехать в Нанси за довольствием?

- Скоро.

- Поедем вместе!

После обеда расстались. Иван решительно зашагал, а Влад долго смотрел ему вслед, пытаясь понять, что он задумал.

- А мы - куда? - спросил Александр. Влад встрепенулся:

- Как это - куда? Знаешь же, где Медведь? Веди!

- Может, повременим? Гарантий Жоржа недостаточно. Ты не думаешь, что он тебя просто накрыл на пятьдесят долларов?

Владу вспомнились тревожно-азартные огоньки в чёрных глазах Жоржа, как у рыбака, подводящего крупную рыбину под сачок. Поборол минутное сомнение.

- Нет. Я вообще удачливый. Шоферить научился за три дня. Мой девиз: только вперёд! Ещё в лагере у немцев это усвоил. И надо же мне вернуть затраты, чёрт побери!

В людном, слегка задымленном зале с несколькими бильярдными столами звучали упругие удары, радостные и недовольные возгласы. Официанты, проворно огибая игроков, разносили коньяки и лёгкие закуски.

Ближайший ко входу стол был свободным. Его подпирал боком стройный мужчина в чёрном галстуке с расстёгнутым воротом белой рубашки. Увидев вошедших, остановил на них вопросительный взгляд.

Александр шепнул:

- Филька-снайпер. Его тут все боятся. Не вздумай - с ним.

- Вольным художникам! - поприветствовал Филька. - Играть или так просто?

- Посмотреть, - ответил Александр.

- Играть! - вызвался Влад.

- Решимость к лицу молодым воинам! - одобрил снайпер. - В пирамидку или простую московскую?

- В пирамидку.

- Ну, совсем хорошо. Дух бойца! Давайте, молодой человек, пока мы не знаем друг друга, - по пятьсот франков!

- Можно и по тысяче.

- О! Азарт украшает спасителя Европы! Но... Что ж, будь по вашему - по тысяче. Ну-с, вам начинать.

Влад наклонился, отодвинулся влево, потом вправо, вглядываясь всё пристальней. Это становилось похожим на колдовство, шаманскую пляску, оправдать которую и избежать насмешек можно было только впечатляющим началом. Филька снисходительно ухмылялся. Александр поник в ожидании худшего.

- Седьмой - в дальний правый! - вдруг скомандовал Влад изменившимся несвойственным ему низким голосом и ударил по красному шару.

Пирамидка звонко рассыпалась, а шар с седьмым номером послушно покатил в указанном направлении. На пороге лузы замер, словно обуреваемый противоречивыми чувствами, но будто от сотрясения воздуха, вызванного Филькиным выкриком Стоять!, нырнул в сетку. Снайпер, смутившись, оправдался:

- Подыграл вам, юноша!

Влад стал снова обходить стол. Филька раздражённо заметил:

- Чего тут смотреть? Масса возможностей!

Влад будто и не слыхал. Пригибался, прицеливался. Опять скомандовал тем же глуховатым голосом:

- Десятый - в среднюю!

Щелчок, и десятый - в лузе.

- Пятнадцатый - в ближний левый!

Александру уже казалось, что главное в этой игре - дать команду с верой в её исполнение.

- Что значит - армейский напор! - с растерянной улыбкой шутил Филька. Возле стола становилось тесно от любителей сенсаций: Фильку - насухо!

Кто-то азартно вызвался:

- Дайте я с ним сыграю!

- Нет! - отстранил его снайпер. - Эти фокусы нам тоже не в новость! - Он торопливо сложил пирамидку и энергичным щелчком кия послал красный шар выбить заветную семёрку: - Седьмой - в дальнюю правую!

И как будто получилось, только семёрка исполняла команду как-то нехотя, быстро расходуя приданную ей энергию. Упрямо зависла перед лузой.

- Ну! - подстегнул её Филька резким выкриком, но лишь вызвал общий смех.

Пока Влад готовился, знатоки обменивались мнениями:

- Подстава...

- Коварная...

- Взять легко, но потом...

- Биток прижмётся к борту.

Влад не позарился на седьмого. Он вдруг объявил:

- Двенадцатый - в среднюю.

Тут же все восхищённо вскрикнули. Мало того, что назначенный шар оказался в лузе, другие расположились на подступах. Скучающей семёрке выпала честь завершить партию.

После второго поражения всухую Филька уступил место коллеге, вызвавшемуся осадить удачливого солдатика. Но и тот проиграл. Зрителей становилось всё больше, а желающих сразиться с новым чемпионом - всё меньше.

И росла тревога Александра. В самом начале ему не понравилось, как изменился голос друга. Теперь и лицо его менялось, обретало нездоровую бледность, а глаза, казалось, догорали. Приближался порог, который нельзя было переступать. Как только поугасла решимость противников, Александр взял друга за плечо и насильно повёл к выходу, громко сказав:

- Улучшайте форму, господа!

Влад не противился. На улице Александр заметил:

- Да ты весь дрожишь! Теперь понимаю, почему Жорж спился.

- Сейчас пройдёт, - ответил счастливец и засмеялся: - А как - я их! Десять тысяч сгрёб! Вот они: совсем не иллюзорные, настоящие.

- Тебе надо отдохнуть, - посоветовал Александр тоном врача. - Домой!

- Наш дом - Париж! - воскликнул Влад, как пьяный. - Во мне сидит чёрт, его надо ублажить чем-то сильнодействующим. А знаешь что? Пойдём по кольцевой. Будем заходить в каждую кафешку и выпивать по рюмочке коньяка. И так - пока не замкнём кольцо. Годится? Годится!

- Что ж, идём. Я не могу тебя бросить.

- Спасибо, друг! Сашка! Ты настоящий друг.

Начали обход, когда было ещё светло. Быстро темнело, прохожих на улице становилось всё меньше. Вдруг заметили, что коньяк подорожал чуть ли не вдвое.

- А в чём дело? Почему? - капризно спросил Влад полнощёкого коротышку-бармена.

- Уже полночь! - объяснил тот, широко улыбаясь.

- Ночной Париж намного дороже, - подтвердил Александр.

- Нас предали! - пьяным голосом пожаловался Влад, а выйдя на улицу, захотел где-нибудь посидеть, подышать не вздорожавшим воздухом. Устроились в безлюдном скверике на длинной скамье с удобно вогнутым сидением и выпуклой спинкой. Задумались, прислонившись плечами. Незаметно уснули, повалившись друг на друга. Проснулись от холода.

- Будем продолжать, маэстро? - спросил Александр. - Ещё половины не прошли.

- Не хочу больше пить! Просто побродим.

- Не хочу бродить. Поспать бы.

Они обошли скверик. У подъезда одного дома под навесом стояли велосипеды и несколько детских колясок.

- Хорошо малым детям! - затосковал Александр. - Как бы мне было уютно в этом вездеходе, чёрт побери!

- Ну, и ложись! Головой - на отброшенный верх, задом - вглубь, ногами - на поручень.

Александр принял игру. Коляска заскрипела, но устояла и даже легко покатилась. И лежать было удобно.

- Буду рикшей! - воскликнул чемпион. - Идея! - Он взял ближайший велосипед, прикрепил поручень коляски к багажнику, сел и нажал на педали. - Я велорикша! Куда едем, господин?

- Прямо!

Выехали на пустынную проезжую часть и покатили.

- Хорошо! - порадовался один.

- Хорошо! - согласился другой.

Но обоим чего-то ещё не хватало.

- Запевай! - потребовал господин.

- Какую?

- Любую!

Влад заорал:

- Распрягайте хло-опцы коней, - и вместе в две глотки: - тай лягайте спо-очивать.

А на них молча смотрели тёмные окна спящего Парижа. Допели про криниченьку и дивчононьку, и господин пожелал спеть что-то бандитское.

- Из-за острова на стрежень, - предложил рикша.

- Разве это - бандитская?

- Натурально - бандитская!

- Ну, давай.

Когда покончили с художественным убийством персидской княжны, Влад увидел свою гостиницу и остановился.

- Приехали! Вылезай! Доспишь у меня в номере.

- А экипаж?

- Да пусть берёт кто хочет.

Добравшись до постели, легли не раздеваясь. Едва не проспали обед.

На встречу с Иваном явились с опозданием. Тот изучающе смотрел на них, пока они шли к столу, одинаково помятые, но самодовольные.

- Вас, таких счастливых, даже не побили?

- Мы сами кого хочешь побьём, - заверил Александр, садясь.

- А ты тоже побеждал, гроссмейстер? - догадался Влад.

- Было всякое. Но чаще выигрывал.

- А ничего не заработал? Ты там, наверняка, самый богатый - вот тебя и доили.

- Я хотел бы быть богатым и тратиться на тех людей, - с достоинством ответил Иван.

- Но как разбогатеть, ещё не знаешь, - посочувствовал художник.

- Есть идея, - возразил Иван. - Я её уже высказывал. Но ты со своим благоразумием...

- Кто, Сашка благоразумный? Да ты знаешь, как мы с ним куролесили? В России за такое запросто по три года схлопотали бы. Я понял: ты насчёт Нанси и скатов? Да? Ну так провернём! Сашка никуда не денется. А не то - донесу на него в полицию!

Александр засмеялся:

- Беда мне с вами, пацаны! Авантюристы! Ты, Иван, извини, удивляешь. Ведь евреи, насколько мне известно, очень благоразумны. И чтобы воровать...

- Ты забыл Ростов, - возразил Влад. - Ростовская малина - почти вся еврейская. И песня есть. Жили-были три еврея - Шлёма, Боря, Лёва. Боря был фартовый парень, шёл большим карьером, постепенно привыкал он к воровским манерам. Ну, и так далее. Ещё припев помню. Непонятный, бессмысленный, не иначе - еврейский: Вай-масло! Вся жизнь моя разбита - масло! Не было бы масла, не родился б я.

- Поклёп на евреев. Вы бы мне лучше рассказали про бильярдные игры, - попросил Иван, надеясь, что операция скаты теперь сама собой дозреет.

Александр охотно ушёл от воровской темы.

- Да, Ванюша, жаль - ты не видел! Это колдовство! Я боялся, что и другие заметят. Все, к счастью, объясняли Владькин успех блистательной техникой. Но откуда б ей взяться? Наш друг в наглую колдовал. Ну, сам посуди. От энергичного, злого удара Фильки-снайпера шары расползались, как мухи на морозе, а от несильного удара синеглазого брюнета мчались как резвые кони к финишу. Науке это не объяснить.

- Со временем объяснит, - глубокомысленно сказал Иван.

- Опять о цирке вспомнил?

- О занятиях физического кружка в школе.

Александр сделал заказ и потребовал продолжения:

- Ну, ну!

- Так вот. Забегу вперёд. Физик наш был арестован. И нас, учеников, мучили допросами, так что мне много раз пришлось повторять всё, что я видел. Потом нас всех предупредили: никому - ни слова. Ни о сути физического опыта, ни о допросах.

- Интересно! - Александр ближе подвинулся к столу. Иван продолжил:

- Физик... Кроме науки, его, наверное, ничего в жизни не интересовало. И для всего нашего класса физика была любимым предметом. Мы охотно ходили на кружковые занятия понаблюдать за диковинными опытами. Помните законы Ньютона? Тело нельзя вывести из состояния покоя, не приложив к нему внешнюю силу. А наш физик сделал игрушечную тележку, которая, казалось, двигалась без приложения внешних сил. Правда, на тележке, на двух осях, устанавливаемых под разными углами, крепились маховички. Когда физик их раскручивал, возникали внутренние силы, а тележка катилась по столу, как под действием внешних. Физик просил нас пока никому об опыте не рассказывать, поскольку он сам ещё не мог его понять. Полагал, что под действием каких-то неведомых сил горизонтальная плоскость стола превращалась для тележки в наклонную.

Иван прервал рассказ, чтобы выпить воды.

- Так вот. Однажды, когда мы, кружковцы, собрались в физкабинете, учителя зачем-то позвали к директору. Мы сами решили поэкспериментировать. Раскрутили маховички. Тележка стояла, как вкопанная. Опять и опять раскручивали - бесполезно. Но вдруг покатилась. Мы невольно обернулись и увидели: физик вошёл! Тележке требовалось его присутствие!

Физик, узнав в чём дело, оторопел не меньше нашего. Но он был исследователь, эрудит. Взволнованно заходил по кабинету.

- Друзья мои (он всегда так к нам обращался). Мы на пороге величайшего открытия. Наш опыт позволил нам обнаружить силы или поля, одинаково присущие как вращающимся телам, так и разуму человека. При вращении тел и по воле или вере человека возникает вектор, который складывается с вектором гравитации!

Он забыл о занятиях (какие тут занятия!), всё ходил и ходил по кабинету, размышляя вслух. Наконец, сел и озадаченно заключил:

- И, вероятно, придём к выводу о первичности этого поля, то есть сознания. - Спохватился - не надо было говорить такое! - Это, друзья мои, пока между нами.

Но один из наших проговорился дома, а его родитель-материалист донёс куда следует. Ну, а там знали, как решать научные проблемы. Вот такая история. Потом я видел, как этими неизведанными физическими законами пользуются фокусники в цирке и жулики на базаре.

- В цирке - я могу представить, - сказал Александр. - Сам видел: усилием воли сдвигается кубик. Но на базаре...

- Ещё эффектнее! Ажиотаж почти как на скачках. Сидит тройка мордоворотов-зазывал. Эй, мастера-золотые руки! Покажите своё умение, заработайте любимым девушкам на подарок! Ведущий вертит в руках брусок с маховичками наверху. Ставит на полированную доску, как тележку вверх колёсами. Два колёсика, нелепо скособоченных, крутятся в воздухе, а телега движется по доске вопреки здравому смыслу. Когда собираются любопытные, ведущий начинает заводить публику. Телега хитрого механика! Не подмажешь - не поедет! Вы, уважаемый, не верите, что поедет? Ставьте на кон! Сорвёте куш! А вы верите? Блажен, кто верует! Выигрыш вам тоже не повредит. А я тут не при чём. Всё зависит от вас, уважаемые, и ваших ставок. Чья ставка выше, тот и выигрывает. Мне только комиссионные - десять процентов. Я глазел на странные игры, забывая о времени. Люди удивительно легковерны и самонадеянны в предвкушении лёгкой наживы. Столько было трагичных и смешных сцен! Когда опрокинутая телега долго не желала скользить, и у игроков пропадала вера в такую её способность, ведущий шёл якобы на безрассудную защиту чести хитрого механика: сам делал ставку против всех, а потом артистично прыгал от радости, славя создателя чудо-агрегата. Он был чародеем в тех неведомых силовых полях.

- Вот! - назидательно сказал Влад Александру. - Никакого колдовства! Физика! Я честно заработал!

- Но перегрузил свою нервную систему, - умалил его успех Иван. - А можно заработать больше, а нервов потратить меньше.

- Да не скажи! - предостерёг Александр, понимая, к чему клонил Иван.

- А я не против! - присоединился к Ивану Влад. - И хватит, Сашка, учить нас уму-разуму! Тебе тоже деньги нужны. Сам же говорил: Много денег!.

- Чёрт с вами, - сдался Александр, - выпьем за удачу.

Договорились ехать в Нанси вечерним поездом, встретиться на вокзале за полчаса до отправления. Александр намеревался узнать цену резины к машинам.

Цена оказалась невероятно высокой: полностью обуть машину стоило дороже, чем купить новую, правда, разутую.

Доехали без приключений. Нашли заказчика, жившего на окраине города в двухэтажном особняке с огороженным двором. Хозяин оказался суетливым толстячком. Немного струхнул, увидев двух американских солдат, разговаривавших странно протяжно и почти не шевеля губами. Влад с Иваном, осмотрев окрестность, ушли, запоминая дорогу.

Всё осуществилось проще, чем предполагали. Даже не почувствовали себя похитителями. Просто перегнали машину из одного места в другое.

Было раннее утро. Толстячок запер ворота и с колеса заглянул в кузов, ухватившись за край борта. С лихорадочной быстротой считал скаты, что-то оценивая в уме. Потом прошёлся вокруг грузовика, взмахивая руками, словно попал в затруднительное положение. Александр насмешливо наблюдал за ним. Наконец, хозяин выкрикнул, словно жалуясь:

- Алор кель э ле тоталь? (итого сколько?)

- Мильон, - твёрдо сказал Александр.

Покупатель всплеснул руками:

- При гонфле (чрезмерно дорого). Сэнк сэн.

- А муатье при? - возмутился Александр и пояснил компаньонам: - Вымогает за полцены.

Американцы подвинулись к вымогателю, и тот что-то затараторил, прячась за художника.

- Уит сэн!

- Восемьсот даёт, - пояснил Александр и подмигнул.

Быстро разгрузили и влезли в кабину машины втроём. Новый владелец ру не скрывал своего удовлетворения:

- Бон вояж!

- Наверное, мы продешевили, - сказал Александр, подняв кисть руки на прощание. - Но ворованное всегда продают дешевле.

Ночью на трассе почти не было машин. Мчались на максимальной скорости. За руль попеременно садились только Влад и Иван: военный грузовик должен вести военный. К утру надеялись быть в Париже.

- Ну вот! А ты боялся! - сказал Иван Александру.

- Мы ещё не дома, - охлаждающе отозвался тот. - Провалы обычно случаются на финише.

- Да будет тебе! Лучше думай, как и где сбыть авто.

Александра не покидала тревога.

- Может, бросим её на окраине, а сами - в такси?

- Хотя бы сто тысяч ещё, - пожадничал Иван. - Хорошо б вся прибыль делилась на три. Обязательно куплю костюм шер элеган и - к богине.

Влад присоединился:

- И я! И вообще, ребята, мне понравилось это приключение!

- Ты вообще азартный, - заметил Александр. - Наверное, в детстве мечтал о подвигах?

- Был у меня азартный друг Димка. Теперь не я у него, а он у меня шёл бы на поводу. - Подумал, что огорчил бы отца таким превосходством над Димкой и что отступать поздно. Теперь - только вперёд. Тряхнул головой, отбрасывая сомнения. - Не знал, что опасность так приятно пьянит!

- Ты и в Медведе был как пьяный.

- Нет, не то. Там я сильно устал.

- Хоть теперь признался! Да. Игрой на собственных нервах не разбогатеешь. Жорж, несмотря на особенный талант, даже из ночлежки не выбрался.

- Будем воровать! - и в шутку, и всерьёз подытожил Иван, сидевший за рулём.

- Не дай Бог пойти по этой дорожке! - погрустнел Александр. - И чего вы не хотите бросить эту машину? А знаете, что сделаем? На рассвете у первой большой заправочной с ремонтной мастерской я сяду за руль, а вы сойдёте и будете наблюдать за моими переговорами издали. Если хозяин не захочет купить, я возьмусь за дверцу. Вы выскочите из засады, арестуете меня и увезёте. А если сделка состоится, уедем на такси. Годится?

- Принято!

На рассвете остановились, не доезжая до ремонтного ангара и безлюдной заправочной. Влад и Иван вошли в маленькое придорожное кафе, где ещё не было посетителей. За стойкой сидя дремала пышногрудая барменша. Заулыбалась, смущённо продирая глаза, предложила:

- Кофе с булочкой?

- Да, пожалуйста.

Через большое окно американцы стали наблюдать, как Александр повёл торг с подошедшим к нему благообразным мужчиной в комбинезоне. Они размахивали руками, били ногами по колёсам. Наконец, мужчина сам загнал машину в ангар. Влад с Иваном спокойно допили кофе и вышли. Продавец и покупатель опять стояли рядом и были явно довольны друг другом.

Владу вдруг захотелось порезвиться. Он подбежал и запыхавшись, будто от многокилометрового кросса, спросил по-английски, потом по-немецки:

- Не видели студебеккер?

Иван тут же подыграл:

- Может, заправлялся у вас?

- А в чём дело? - участливо встретил их хозяин. Громко приказал кому-то заправить прибывшее такси. --У вас угнали студебеккер? Ах, как неприятно! Что делается! - Он артистично напряг память. - К сожалению, не видел. Нет, нет, я не спал. Студебеккер бы запомнил, особенно, если б он заправлялся. Нет, нет, не было.

Таксист, приблизившись, возмутился:

- Уже машину на минуту нельзя оставить! Какая-то эпидемия воровства. Это всё - русские! Освободили жульё из лагерей! Они в Россию не едут - там воровать нечего, по нашим городам орудуют.

- Ох, уж эти русские, чёрт бы их побрал! - в сердцах воскликнул Александр и предложил потерпевшим американцам: - А поедемте вместе, господа! Может, я помогу вам найти вора.

Хозяин заправочной пожелал всем удачи и его прощальная улыбка перешла в хитрую усмешку.

10

Дорогой бордель южно-американского типа, в самом деле, был похож на театр: имелись партер и ложи в несколько ярусов с бархатными шторками. Не было только сцены. В партере посетители начинали танцевать и знакомиться. Потом могли пойти в ложу или в ма шамбр - более закрытый номер. Друзья заказали коньяк, шоколад, фрукты и стали осматриваться. Сразу увидели принцесс, но не сразу поверили, что они покупные. Гордые красавицы, изысканно одетые, сидели за столиками, о чём-то разговаривали между собой, улыбались, смеялись. Заметив интерес молодых людей, стали со сдержанностью приличных девушек посматривать на них. Гарсон подошёл к клиентам:

- Хотели бы познакомиться? - Молодые люди показали на своих избранниц.

Тут же были представлены.

Образовалась компания молодёжи, склонной к весёлому бесстыдству. Ребята что-то наврали о себе, девушки - тоже. Взаимно выражали радость от знакомства. Потом попарно пошли в ложи.

Влад, входя за своей высокой тёмноглазой принцессой, случайно коснулся её головы и не удержался, чтобы не погладить волосы, тёплые и густые, как драгоценный мех. Красавица прильнула к нему. Помолчав, спросила, не американец ли он?

- Же сюи де рюсси, - ответил Влад.

- О! - радостно воскликнула она, и у неё рюс прозвучало как ружс. Сели за стол. Она попросила его сказать ей что-нибудь по-русски. Хотела послушать русскую речь. О чём? Ну, хотя бы, какой он её находит?

Он стал говорить о её красоте, о том, что как будто давно знает её, и ему больно думать, что она - вещь. Она слушала с благодарной улыбкой: ей было очень хорошо от его слов, хотя она их и не понимала. Призналась: увидев его, захотела быть именно с ним.

- Это любовь? - спросил он.

- Бурная, мимолётная, как всё прекрасное в жизни, - ответила она, страстно целуя его. Не стало ни прошлого, ни будущего. Имели смысл только эти минуты.

На другой день на обед в своё кафе пришли вдвоём с Александром. Иван, как позже выяснили, застрял в еврейской общине, где, кроме шахмат, углублённо изучал Библию.

Художник выглядел усталым. О себе не говорил. Найдя и Влада каким-то пришибленным, поинтересовался впечатлением от похода в театр.

- И ты доволен, Юпитер?

- Не то слово, - вздохнул Влад. - Ещё бы хоть раз увидеть её. Только её! В самом деле - богиня. И назвалась Афродитой. В её объятиях я становился неистощимым. Только пройдёт сладкое мгновение, как я опять - в приливе сил и страсти.

Александр кивнул со скептической усмешкой.

- И сколько это стоило? Семьдесят тысяч? Поистине - золотой дождь! В тысячу раз дороже, чем девка на улице. Нет, я уличных не советую: можно подхватить простуду. Но в скромном кафе уложился бы в тысячу. Боже тебя избавь стать театроманом. Погибнешь во цвете лет. Не богиня она, а ведьма. В средние века таких сжигали на кострах. И правильно делали: всё равно они не годились для семейной жизни, их мужья очень скоро умирали от полового истощения. Ищи себе не Афродиту, а Геру. Такие, брат, дела.

Влад усмехнулся:

- Чтобы жениться и заиметь рога? Зачем это мне, в мои годы и на чужбине?

- И чужбина может стать родной стороной. Кстати, не хочешь посмотреть, где и как я живу?

- Хочу! Показал бы свои картины!

- Пообедаем и пойдём.

Выйдя из кафе, спустились в метро, асфальтобетонное сводчатое подземелье. Александр заторопил: Наш поезд подходит, а Владу показалось, что кто-то окликнул его сзади. Обернулся, никого не увидел и, сделав рывок, столкнулся с женщиной. Она, вскрикнув, упала руками вперёд на местами выщербленный асфальт, выронила сумочку. Подбежал Александр. Вместе помогли женщине подняться, подобрали сумочку, прося прощения в два голоса.

- Пардон, мадам!

Мадам, морщась от боли, отряхнула ладони и одежду, подняла край платья, осмотрела ноги и сказала больше себе, чем виновникам, что ушибла колено. Попробовала идти к выходу из метро и опять поморщилась. Нечего было и думать о продолжении поездки. С двух сторон помогли женщине подняться по лестнице. На улице Александр взял такси. Поехали по указанному ею адресу.

Александр ещё раз попросил прощения.

- Да что вы - пустяки! - успокоила она молодых людей и даже наградила синеглазого американца признательным взглядом.

- Мой друг - из России, - пояснил Александр. - И, как видите, - в американской армии.

- О! - радостно воскликнула женщина. - Я буду очень благодарна, если молодой человек проводит меня домой. Разумеется, если у него есть свободное время.

- Есть, есть! - заверил Александр. - Мой друг не говорит по-французски, но владеет немецким.

Она перешла на немецкий, повернувшись к солдату.

- Мой муж восхищён Россией и давно хочет поговорить с каким-нибудь представителем нового поколения. Вы не будете против?

- Нет, конечно! - склонил свою голову Влад, быстро взглянув на женщину.

Ей было за тридцать. Заметные морщинки в уголках глаз не старили её, а придавали лицу особую выразительность. Совсем мало косметики. Такие вроде бы не ищут себе молодых любовников.

Александр движением губ и глаз показал другу, что оставляет даму на его попечении. Она подставила локоть юному солдату и, слегка прихрамывая, направилась к небольшой двухэтажной гостинице. Прошли уютный холл, мимо матовых дверей ресторана, в коридор с дверями по обе стороны. Остановившейся со вниманием женщине сказала что-то негромко и коротко. Та деловито кивнула:

- Бьен, мадам.

Она тут хозяйка! - догадался Влад. Вскоре оказались в семейной гостиной с роялем. Предложив ему мягкое кресло, она ушла привести себя в порядок. Внимание Влада привлекла картина в золочёной раме. Живописец изобразил Париж как бескрайнее море. Золотившиеся под солнцем крыши казались всплесками волн, а улицы, заполненные разлившимся с поверхности Сены туманом, - дном моря. Внимательно рассмотрев картину, подумал, что художники здесь, наверное, влюблены в туманы и крыши Парижа.

На звук шагов хозяйки обернулся, не скрывая восхищения. Она преобразилась. В длинном, строгом, тёмного тона платье, посвежевшая, похорошевшая, выглядела стройной и гибкой молодкой. Довольная произведённым впечатлением, усадила гостя и села в другое кресло, под углом к нему. Спросила, нравится ли ему Париж, и заранее улыбнулась в ожидании восторженного отзыва. Он назвал Париж прекрасным городом, где памятников архитектуры, наверное, больше, чем во всём мире, но живописцы почему-то любят прятать их в туман. Она, взглянув на картину, понимающе улыбнулась:

- Прикрытая красота кажется ещё значительней.

Поинтересовалась, есть ли в России красивые города. Он сказал, что есть. Москва, Ленинград (бывший Петербург). А ещё - город Ростов-на-Дону. Вполне европейский город. Шедевры зодчества, фонтаны, парки со скульптурными группами... Оправдался про себя: а кто из ростовчан не приврал бы?

Спросил, взглянув на рояль:

- Вы играете?

- Иногда. В молодости подавала надежды. Теперь учу дочь. Нет, не сама. Она берёт уроки у одной русской дамы. А вы играете?

- На гитаре, да и то - чуть-чуть.

- Но любите музыку?

- Люблю. Даже школьный духовой оркестр готов был слушать бесконечно.

- А более серьёзную?

- Предвоенной весной отец с матерью водили меня в филармонию слушать пианиста. Забыл фамилию. Помню только: ученик самого Гольденвейзера. Не слыхали о таком?

- Как же! Известный музыкант. А что исполнялось?

- Чайковский, Шопен, Лист. Прелюды Листа.

- И вам понравились прелюды?

- Очень. Знаете, было такое чувство, что все меня любят, и я буду жить вечно. - Он смутился и взглянул на часы.

- Вы спешите?

- Не очень, но...

Она встала.

- Муж не смог освободиться. Но по телефону очень просил вас зайти завтра, если, конечно, вам не трудно.

Влад обещал непременно зайти, мысленно добавив: если уж совсем нечего будет делать. Женщина повела его к выходу, и тут в гостиную вошла стройная девушка с грацией истинной парижанки. У неё были каштановые волосы, крупными волнами спадавшие на плечи, тёмные глаза и мягкие, правильные черты лица. Хозяйка представила:

- Моя дочь Тереза. Гость из России. Немного говорит по-французски и хорошо по-немецки.

Глаза Терезы радостно вспыхнули.

- Ружс?!

Влада будто захлёстнуло горячей волной. Немного придя в себя, захотел опять увидеть её лучистые глаза. Она не отвела глаз, и они несколько мгновений смотрели друг на друга. Так как он уже объявил, что куда-то спешит, пришлось уйти. Но теперь он твёрдо знал: завтра обязательно вернётся.

На другой день трое друзей опять собрались в русском кафе. Иван рассказал, что какие-то вербовщики пытаются воспламенить его мечтой о земле обетованной. Он не определился - ни да, ни нет. Обещал подумать. А Влад поведал о своей безнадёжной влюблённости.

- А ты не сдавайся, - посоветовал Александр. - Подари ей цветы. И много не болтай. Делай вид, что тебе страшно интересно всё, что она говорит.

- Забудь о ней! - потребовал Иван. - Сам подумай: ходить в дом, беседовать с папой и мамой? Никакие шальные деньги не скроют от них твою неустроенность. Да и деньги у тебя ненадолго. Воровать скаты? Через полгода их наварганят - девать будет некуда. И наши американцы домой уедут.

- Может, ты и прав. Скорей всего - прав, - согласился Влад. - Но я не могу не думать о ней. И не хочу знать, что со мной будет завтра. Вернее, знаю: завтра иду к ней!

- Правильно! - поддержал Александр. - Не слушай благоразумца. Это у них, у евреев, влюбляются и женятся по расчёту, и только на своих. Избегают ассимиляции. Но даже в Писании сказано: Иди, юноша, в молодости твоей куда ведёт тебя сердце твоё и куда глядят глаза твои!

Вечером Влад, как договорился с матерью Терезы, нанёс визит. Стройная горничная с деловитой улыбкой повела его на второй этаж, где передала радушной хозяйке, показавшейся ему ещё привлекательнее.

Он был не в армейской форме, а в модном костюме. Не в том, что за семьдесят тысяч, но вполне элегантном. Она приятно удивилась: в казарме есть гардероб? Он пояснил, что живёт в гостинице, и ещё больше поднялся в её глазах.

Привела гостя в кабинет мужа, представила довольно рослому (правда, пониже Влада) красивому мужчине с каштановой шевелюрой и карими глазами. Тереза была в отца.

Женщина незаметно вышла, а мужчины уютно устроились в креслах. Хозяин предложил курить, одобрительно кивнул на отказ некурящего и отложил пачку сигарет в сторону. Попросил извинения у гостя, прервавшего свои дела, чтобы удовлетворить праздное любопытство какого-то чудака.

- Может быть, это смешно, - сказал он, - но я надеюсь с вашей помощью разрешить спор с одним моим учёным приятелем.

Влад сказал, что закончил семь классов школы, но в памяти, пожалуй, ничего не осталось, кроме таблицы умножения.

Француза такой ответ не смутил.

- Мой приятель, - продолжал он, - утверждает, что в России каждому школьнику, наряду с таблицей умножения, известна суть основного вопроса философии, тогда как я, несмотря на давнее увлечение философией, и понятия о нём не имею. Не припоминаете? Говорили вам в школе об основном вопросе философии?

- Говорили, - ответил Влад, напрягая память. Улыбнулся. - Кстати, совсем недавно, в разговоре с друзьями... Да. Что первично - материя или сознание? Материя.

- Принято считать или - по убеждению?

Влад пожал плечами.

- Мой школьный друг говорил: Я знаю, что Бога нет - и точка!

Француз засмеялся:

- Истинно философское утверждение! А вы тоже так думаете?

- Я и тогда думал иначе, только держал своё мнение при себе. - И заметил, что собеседник словно торжествует в душе.

- Вот, можно сказать, вы и помогли мне! Но, если вы не против, ответьте мне ещё на несколько вопросов.

- Да пожалуйста. Если смогу.

- Сможете. Вы учили в школе стихи Маяковского?

- Учил. За это оценки ставили. - С улыбкой прочитал по-русски: Возьмём винтовки новые, на штык - флажки, и с песнею в стрелковые пойдём кружки. Перевёл на немецкий. Получалось, что даже дети в России вооружались новейшими винтовками. Извинился за неудачный перевод, предположив, что Маяковский на другие языки не переводится.

Аналитик не согласился:

- Переводится! Как любой приказ командира. Это же его стихи: Раз, два - все в ряд, шагай отряд! Значит, в школе, в классах, у вас - отряды?

Влад рассказал о построениях и маршировках. Тут же понял: её отец лишь хотел услышать подтверждение того, о чём уже читал или слышал. Стало обидно за Россию, на которую здесь смотрели со страхом и в то же время - высокомерно. В России хлебные поля сожжены, города - в развалинах, а здесь - как будто и войны не было. Их армии сдались немцам без боя. Теперь гордятся своей трусостью как заслугой. И до сих пор поддакивают немцам: русские хотели первыми, но Гитлер упредил. Что нам азиатская Россия? Мы - Европа! Не приняли советскую власть, вскормили Гитлера. Поэтому Маяковский не строчил романсы о соловьях, а призывал крепить оборону. Правильно делал!

Влад сбивчиво, не без горячности, высказал свои мысли и с досадой увидел, что этим даже понравился собеседнику, заметившему с улыбкой:

- Но воинственные стихи Маяковского писались задолго до прихода Гитлера. И дело не в том, кто первым хотел перейти или перешёл границу.

- А в чём?

- А в том, кто вызвал взрыв. Вы же учили физику? Если навести заряд на одном диске, то на втором, расположенном вблизи, возникнет заряд противоположного знака. Произойдёт электрический взрыв. Коммунизация мира - на одном диске, нацизм в мировом масштабе - на втором. Взрыв был неизбежен. А подготовили его русские, большевики. Глупо было бы нам, французам, становиться между заряженными пластинами, жертвовать собой ради идей, в которых нет моральных ценностей. Герою Маяковского, большевику, всё равно, кем его назовут - Авелем или Каином (разница какая нам?). Но нам, христианам, далеко не безразлично. Тот, кому нет разницы, неизбежно становится Каином. Маяковский был очень логичен: назвал гения, заложившего основы большевистского государства, Каином. То есть убийцей. Не в бровь, а в глаз! И можно представить масштаб террора, к которому готовились большевики.

Влад слышал от бабушки об Авеле и Каине, но не понимал о ком были строки Маяковского : Каин гением взялся за луч... И теперь удивился: Неужели - о Ленине? А благополучный буржуа продолжал свою контрреволюционную пропаганду, за которую в России к стенке б поставили:

- Россия в первые дни войны потеряла трёхмиллионную армию, выдвинутую (зачем?) к границам Германии. Для Германии такая потеря означала бы конец. Я знаю, что в сорок первом году немцы не размещали крупных военных заказов. Значит, ещё не готовились к стратегическим операциям. Только с сорок второго года стали делать массовые заказы во Франции, Бельгии, Чехословакии. А Россия сама производила оружие. И что же? Потеряв армию в начале войны, потеряв огромные промышленные территории, уже к сорок четвёртому произвела вооружения больше, чем вся Европа! И какого вооружения! Логика здесь такова: и Гитлер, и Сталин одинаково агрессивны. Каждый хотел ударить первым. Гитлер оказался проворнее, Сталин - запасливей, ибо готовился к гораздо большему.

- И победил Сталин! - вступился за вождя Влад, хотя чувствовал: ему оппонента не переспорить.

- О, нет! Не то! Не своя победа. Злой гений истощён, приземлён. Недавно он провозгласил тост за русский народ. Удивлён, не понимает, почему народ простил ему провал глобальной авантюры с молниеносным вторжением в Европу, вынес голод, невиданные жертвы, чтобы отстоять своё рабство. Так же и Наполеон не понимал после своего провала: почему русский народ предпочёл рабство освобождению? Мне кажется, я нашёл разгадку: потому, что рабство русских - добровольное!

Влад обиделся:

- У нас дошкольная малышня повторяет хором: мы не рабы! Я вырос на вольном Дону, где сроду не терпели никакого рабства. Рабство - это когда народ запуган. Этого не было и нет.

- А колхозы?

- Что - колхозы? В них шли добровольно. - Он почувствовал логическую ловушку, но ещё больше разгорячился: - В колхозах - не подневольный труд. И наш народ пошёл на невиданные жертвы, чтобы отстоять свободу, не попасть в фашистское рабство. Это в Германии все были запуганы. Я не говорю о своём подневольном труде на заводе. Скажу о бауэрах. В одной семье почти год прожил. Они скудно питались, хотя в их подвалах содержались двухгодичные запасы продовольствия. Мало того, что треть отдавали государству, так ещё и хранили у себя государственное добро.

Последовал вопрос не без ехидства:

- И их часто контролировали?

Влад смущённо умолк, вспомнив как было на самом деле. Скорее, в России все были запуганы. Хлеб, мясо, молоко колхозы сдавали на строго охраняемые государственные склады. Но и потом находились под контролем. Какая же это свобода? Заметил, что понравился собеседнику и своим красноречивым молчанием. Тот ещё попросил:

- Один вопрос, если я вам не надоел. С каких лет лично вы стали интересоваться политикой?

Влад вспомнил Димку и хотел ответить - с дошкольных, но поскромничал:

- Лет с восьми. Помню, как я и мои одноклассники обсуждали положение в Испании. Победит ли Народный фронт на выборах? А потом три года следили за войной между фалангистами и республиканцами.

- А вы интересовались, по какой причине возник мятеж генерала Франко?

- Конечно. Контрреволюционный путч, поддержанный германским фашизмом. С победой нового строя ожесточается сопротивление старого.

Хозяин заулыбался, решив больше не мучить гостя.

- Спасибо. Я услышал от вас много интересного

- А вы как думаете - по какой причине? - задержал его Влад.

- По очень простой, житейской: разруха в производстве, голод. Всегда и везде с приходом к власти коммунистов.

- Но коммунизм, тем не менее, побеждает? И в этой войне...

- В этой войне? - Тут француз немного помедлил. - Сейчас историки говорят: русские остановили Наполеона. А через сто лет, может, скажут: немцы остановили большевизм.

- Если мне думать, как вы, - взгрустнул Влад, - домой лучше не возвращаться.

- А вы и не возвращайтесь! - засмеялся хозяин, вставая. И гость засмеялся, как бы принимая совет.

- Я вижу: вы оба довольны друг другом, - сказала мать Терезы, встретив их в гостиной.

- О, да! - ответил муж. - Ты была права: в России, при всём экстремизме власти, детей всё же учат мыслить, сомневаться. Нет причин для уныния. К сожалению, я должен спешить. Благодарю вас, молодой человек! Мне много дал разговор с вами.

Хозяйка повела гостя к выходу, а Влад беспокойно косил глазами: где же она? На лестничной площадке со слабой надеждой ещё помедлил. Спросил:

- О каком унынии говорил ваш муж? Или это меня не касается?

- А до вас не доходят разговоры об угрозе со стороны России? В газетах только об этом и пишут.

- Я не читаю газет.

- Может, это очередная хорошо организованная дискредитация коммунистов? Но многие верят, что все молодые люди в России - фанатики воинствующего коммунизма. Вы - живое опровержение. Воспринимаетесь, как европеец.

Жуликоватый европеец, - усмехнулся Влад про себя. Тут же обо всём забыл, услышав торопливый стук каблучков. Стал прощаться, вспыхнув оттого, что не смог скрыть своего волнения. Она подошла, и у него сразу стало хорошо, светло на душе.

- Салю! - простецки сказала девушка, одобрительно осмотрев гражданский наряд гостя. И обожгла его взглядом, спросив: - Вас папа не заговорил? Он у нас философ. Но я хочу кофе! Составите мне компанию?

- С удовольствием! Приглашаю вас в ресторан! - выпалил Влад на предложение парижанки, сделанное, наверное, от избытка каких-то радостных впечатлений.

Спускаясь с ней по лестнице, чувствовал себя невесомым.

В ресторане Терезу знали как хозяйку. Гарсон, однако, обратился не к ней, а к нему. И он заказал лишь то, о чём помнил:

- Цветы для мадмуазель!

Гарсон кивком принял заказ, но продолжал стоять в ожидании. Тереза весело-вопросительно взглянула на Влада, и тот ещё вспомнил:

- Кофе! - И, совершенно смешавшись от своей неловкости, добавил что-то жестами, мол, сами знаете.

А у неё его растерянность, не соответствовавшая образу неколебимого американца, вызвала добрую улыбку:

- Так вы из Ростова-на-Дону, где дворцы и фонтаны?

- Да, - улыбнулся Влад, на всякий случай с иронией, а в груди уже радостно закипал свет, вливавшийся в него из её лучистых глаз.

- Расскажите! - попросила она с искренним интересом.

Он начал описывать донские просторы, острова, пляжи.

Принесли корзинку с цветами и поставили на их стол, как для влюблённых, празднующих долгожданную встречу. Влад, подражая ей, понемногу отпивал кофе из беленькой фарфоровой чашечки, отламывал кусочки пирожного золочёной ложечкой и излагал свою повесть о детстве.

- Какая прелесть! - восхитилась она. - Необитаемые острова - в черте города!

- Ростов, по сравнению с Парижем, маленький город, - пояснил он. - На лодке, при попутном ветре, можно пройти его за час-полтора.

- Прелесть! - повторила она. - Понимаю, почему русские тоскуют по России. - И начала рассказывать о русской дворянке, мадам Шуваловой, жившей неподалеку.

У Терезы был звучный грудной голос. Она говорила по-немецки легко, чисто, образно. Влад словно увидел перед собой дворянку, изгнанную из России строителями новой жизни. Пожилая женщина с крупными чертами лица и низким голосом, немногословная, но с такой впечатляющей речью, что все умолкают, когда она говорит. Мадам живёт в небогатой квартирке. Самая большая её комната занята роялем - учит детей музыке. Кроме того, преподаёт в школе русский и французский языки.

- Французский - во Франции! - подчеркнула Тереза. - И такие образованные, высоконравственные люди, к тому же любящие свою родину, России не нужны? - Продолжила, не дожидаясь ответа: - Во время войны мадам молилась за победу русских. Не могла забыть причинённого ей зла, но понимала: Сегодня именно этот обманутый народ - надежда Европы. Живёт она в одиночестве, с мыслями о любимом погибшем муже. Показывала фотографии, сделанные ещё в России. Статная русская красавица в пышном бальном платье, а рядом с ней - усач богатырского вида, в форме офицера казачьего атаманского полка, с четырьмя георгиевскими крестами на груди. И говорила: Наш брак был заключён на небесах. Он ждёт меня там.

Кофе был выпит, пирожные съедены, а они всё сидели и разговаривали. Вспомнили и об оккупации Франции, России. Влад сказал, что в немецком лагере он не замечал красоты природы, радовался одному: жив пока. Она поняла его: ведь тоже испытала неволю, хотя продолжала учиться, ходить в кино, встречаться с подругами.

Их гостиница приглянулась офицерским чинам. С Вилли, одним из них, отец её даже спорил на философские темы. Но немцы отзывались о красоте города по-хозяйски, словно великие зодчие на протяжении веков только и думали, как угодить Третьему рейху. И ей её любимый Париж переставал нравиться.

Опять вспомнила о мадам Шуваловой:

- Я подолгу гостила у неё. С ней было вроде легче: она уже пережила страшное насилие и смирилась. - Помолчав, Тереза задумчиво добавила: - Рассказывала мне о своей любви. Когда она впервые встретилась со своим будущим мужем, то для неё всё вокруг посветлело! - И спохватилась: - Но мы забыли о времени! Пора!.. Благодарю вас, мне было очень интересно.

- А вы подарили мне незабываемые минуты! Я был бы счастлив, если б вы согласились опять встретиться со мной.

Она улыбнулась, поднявшись с дивными розами в руках.

- Хорошо. Приходите завтра в это же время.

Влад брёл по улицам, не выбирая пути. Вспоминал её глаза, голос, улыбку и последние слова о мадам Шуваловой. Что они значили? Что и у неё, как у него, при их встрече посветлело в душе? Чем больше думал о ней, тем меньше оставалось сомнений, и грудь сладостно сжималась ожиданием любви.

11

В назначенное время Влад в солдатской форме подъехал на такси к гостинице. Тереза оделась, как для загородной прогулки, в костюм с закрытыми руками и шеей, и выглядела школьницей. Она быстро, чётко назвала водителю пункты поездки. Влад хотел задержать её руку в своей, но она забрала, чтобы показать в окно:

- Там, вдали, будто снеговые вершины. Это башни собора Парижской богоматери.

Влад взглянул, немного скисая: девочка держалась с ним, как с гостем семьи, которого надо всего лишь ознакомить с городом. Но он и этому был рад: всё-таки с ней наедине. Внимательно слушал её, осматривал здания, сверкающие как зеркала, позеленевшие старинные памятники, узорчатые кружева лепных украшений фасадов, далёкие дворцы, напоминавшие живописные горы и скалы; мосты через Сену, уходящие вдаль по реке хрустальными ступенями; колоннады классических строений, будто издававшие величественные звуки музыки.

Александровский мост с грифонами и бронзовыми фигурками она выделила особо. Он был построен русскими, занявшими Париж в ответ на вторжение Наполеона в Россию. Наполеон где-то готовился к новому сражению, а император Александр, повелев строить мост в дар Парижу, танцевал на балах с Жозефиной, пожимая ей руку повыше локтя.

При немцах у Александровского моста Тереза молилась о новом приходе русских. Отец же считал, что русские теперь другие: они хотели бы здесь строить, но не мосты, а свой социализм. Вряд ли это было бы лучше.

Она отпустила такси возле ограды большого парка. Влад почувствовал запах леса, но вошли не в лес, а в огромный природный зал, зеленолиственный свод которого опирался на колонны могучих вязов. Тереза взяла его под руку и повела по травянистым дорожкам, останавливалась, называла породы деревьев и смеялась, когда Влад неправильно повторял за ней французские слова. А он всё больше поддавался очарованию её звучного голоса, смеха.

Не заметили, как свечерело. Тереза захотела отдохнуть в высотном кафе с открытой верандой. Тут он опять подолгу смотрел в её тёмные завораживающие глаза, с надеждой ловя её ответные улыбки.

Она загрустила, думая о чём-то. С минуту сидели, глядя в глаза друг другу.

Молчание им было не в тягость, больше того, становилось многозначительным, к чему-то обязывающим. Тереза прервала его, вспомнив о мадам Шуваловой, которая верит, что суженый ждёт её там уже много лет и ещё будет ждать. А будет ли?

Влад не затруднился с ответом.

- Подождёт. Там время иное: один день или сто лет - одно и то же.

Тереза, казалось, это и хотела услышать.

- Понимаю. Как во сне? Бывает, во сне за одну минуту чего только не увидишь, а то все восемь часов кажутся минутой.

И стала говорить о вещих снах, о таинственной связи человеческих душ, независимо от расстояний между ними, о спорах отца с немцем Вилли, безнадёжно поглупевшим от слепой верности фюреру.

Владу в немецкой неволе казалось, что не только он, а все люди на свете озабочены одним - как выжить. А в Париже и во время оккупации люди были живы не хлебом единым.

Отец Терезы был убеждённым теистом. Споря с Вилли, утверждал: Бог - во всём живущем, в осознании каждым существом своего я. Вилли, считая немцев богоизбранной нацией, предостерегал: этак можно договориться до уравнивания высшей расы с низшей и, следуя порочной логике, человека - с прочими животными.

У отца Терезы была книжка о жизни после смерти - телепатический репортаж некоего Фреда Майерса из потустороннего мира, принятый медиумом Артуром Фордом. Такие публикации были запрещены немцами. Отец недоумевал: пусть читают, кому интересно, даже если телепатическая связь с давно умершим Фредом Майерсом - дешёвый трюк спиритов. Какой вред Германии от того, что людям нравится сказка о благоденствии после смерти?

Вилли стоял на своём: вредное чтиво уводит от борьбы за исправление человечества. Бог не раз обновлял мир, уничтожая погрязшие в грехах племена. Теперь поручил эту миссию арийцам. Бесполезно было спрашивать, на какой горе, в присутствии каких свидетелей было дано такое поручение. А чего стоила безумная космогония Вилли! Земля, мол, есть шаровидная пустота внутри бесконечно большой скалы, а солнце и вселенная - в точечном центре этой шаровидной колбы.

Вилли не смущала система Коперника с вычисленными расстояниями до солнца и луны. Не смущало и сказанное в Библии: Бог сотворил небо и землю. Доктор Геббельс принял новую космогонию, значит, она верна. А Библию, де, перепишем.

Но после Сталинграда, когда доктор Геббельс признал, что сама их идея, само понимание вселенной терпит поражение, Вилли, наконец, сдался: Мы, немцы, не во всём правы. Накануне своего ухода он тепло попрощался с хозяевами гостиницы. Матери поцеловал руку, а Терезе сказал: Возвращаю тебе Париж, красавица!. Улыбался, а в глазах была пустота.

Остановившись на этом, Тереза спросила с мягкой улыбкой:

- Я вас не утомила своей болтовнёй и философией? Это у меня - от папы.

- Я был увлечён вашим рассказом, - горячо признался Влад. - А вы не читали ту книгу... репортаж оттуда?

- Нет, папа ещё тогда её спрятал. Но я обязательно найду. Это же так интересно, особенно, если от тебя прячут!

Встав из-за стола, они любовались морем огней и световой цепью между Триумфальной аркой и Эйфелевой башней. Он коснулся её руки, и их ладони соединились. Он понимал, как много значат для её сердца великие символы Парижа, всей Франции, и разделять чувства парижанки ему не мешала собственная гордость: Начинается Земля, как известно, от Кремля.

Расставаясь на пороге её дома, неловко поцеловал руку девушки под весёлым, почти снисходительным взглядом. С благодарным поклоном, как награду, принял повеление: Завтра - так же. Ехал к себе со светлым смятением в душе. Не доезжая до гостиницы, отпустил такси, пошёл пешком, чтобы ещё раз увидеть огневую цепь на плечах Парижа. Долго стоял перед великолепной панорамой, восторгаясь обилием света, который, казалось, проникал в него.

И думал: С Терезой я хотел бы жить и умереть в Париже. Пинке помнит и любит Польшу. И я помнил бы и любил Россию, Польшу, а ещё больше - Францию. Потому что она стала бы родиной моих (наших с Терезой) детей.

Приближаясь к своей гостинице, услыхал энергичный цокот женских каблучков и понял, что его кто-то догоняет. Обернулся и встретился с заискивающим и вместе с тем требовательным взглядом обладательницы крутых бёдер и губ, призывно увеличенных яркой помадой.

То, что девушка ждала от него, вдруг показалось ему оскорбительным. Он ускорил шаг. Ему стало страшно от мысли, что платные соития, всё больше заполнявшие его досуг, могли помешать знакомству с Терезой.

В следующие дни они с Терезой часто бывали на набережной, смотрели на рыбаков, свешивавших бамбуковые удилища через ограду.

- У нас в Ростове, - говорил он, - мальчишки тоже так рыбачат. Но их уловы гораздо больше. В Европе нет более рыбной реки, чем Дон!

Родители купили им билеты в оперный театр, на Жизель.

Влад надел свой лучший костюм. Тереза в длинном вечернем платье, с украшениями под драгоценности, предстала перед ним повзрослевшей и будто отдалившейся.

Поднимаясь с ней по широкой мраморной лестнице театра, за нарядными женщинами, слегка выгибавшими стан, чтобы казаться стройнее, он гордился: рядом с ним - самая красивая и стройная. Чувствовал взгляды окружающих и, казалось, слышал возгласы: Как хороша!

Заняли свои места в кипящем драгоценностями партере, и Тереза стала вполголоса излагать содержание балета. Он слушал, наклонясь к ней, сладостно немея от щекочущего прикосновения её волос. Медленно погасли люстры.

- Услышим прекрасную музыку! - пообещала Тереза.

Музыка Адана, в самом деле, сразу проникла в душу, навевая ему мысли о долгой счастливой жизни. Он взгрустнул: все люди мечтают о счастье, но почему-то сами воздвигают перед собой непреодолимые препятствия. Герои на сцене веселились, а в музыке уже слышалась тема смерти, и Влад содрогнулся, вспомнив свой склеп. В сцене на кладбище Жизель, ставшая духом, по-человечески самоотверженно спасала жизнь любимому.

Тереза всхлипнула. Влад отодвинул её тяжёлые ароматные волосы, скрывавшие лицо, и оробел, встретив удивлённый, отчуждённый взгляд. Но она, тут же узнав его, положила голову ему на плечо. Тогда он с восторгом, горячо подступившим к глазам, обнял её.

После спектакля она нежно льнула к нему, а он всё ещё не верил своему счастью, хотя не выпускал её из объятий. На пороге дома впервые поцеловались и долго разъединяли руки, до последнего соприкосновения кончиками пальцев.

На следующий день он, как обычно, приехал за ней и встревожился - она словно собиралась одновременно заплакать и рассмеяться. Сев в машину, шепнула с непонятным ликованием:

- Я пропала! - Уткнулась ему в грудь. - Едем к тебе.

В номере постояли обнявшись. Она мягко отстранилась:

- Прежде - в ванную.

Он попробовал пошутить:

- Как перед смертью, что ли?

Она строго положила пальчик ему на губы:

- Перед рождением.

12

Деньги за проданные американские скаты у всех троих компаньонов иссякли. И они надумали повторить рискованную операцию.

Накануне отъезда Владис сказал Терезе, что должен будет отлучиться на несколько дней. Разговаривали в её комнате. Он держал её руки, впитывая глазами свет её глаз.

- Не знаешь, когда вернёшься? - спросила она.

Он ответил, скрывая правду с чувством своей вины перед ней:

- Армейские порядки...

- Понимаю. Мне будет очень недоставать тебя.

Помолчали.

- У тебя костюмы, хорошая обувь. Ты всё это возишь с собой?

- Нет, я оплачиваю номер вперёд.

Она подумала.

- Перевези вещи к нам.

- Хорошо, - сказал он, сдерживая восторг. - В самом деле: ведь можно жить и в вашей гостинице.

- Когда вернёшься. У нас на одну ночь не поселяют. А вещи - сейчас.

- Я мигом!

Когда развешивали его костюмы в семейной гардеробной комнате, на плечики, передвигающиеся по гладким никелированным трубам, вошла мать. Одобрила:

- Конечно, не нужно переплачивать. Бережливость - путь к богатству.

Влад вспомнил: так говорят и в Германии.

- А в России разве не так? - удивилась мать.

- Там никто не стремится разбогатеть.

Мать лишь пожала плечами. Упрекнула дочь:

- Ты последние дни совсем не садишься к роялю. Сыграла б что-нибудь Владису.

Тереза улыбнулась:

- Хочешь?

- Конечно!

- Прелюды Листа, - посоветовала мать и ушла.

- Тебе нравится Лист? А откуда мама знает?

- Я ей говорил.

- Но я, наверное, буду ошибаться.

- Ничего. Я вряд ли замечу.

- Но ты не стой, сядь. И подальше.

Тереза разогрела пальцы гаммами. Посидела, настраиваясь, и заиграла.

С первых аккордов Влад узнал некогда поразившую его музыку, вспомнил об отце и матери. Изнемогал от нежности к Терезе и верил: всё будет хорошо. Окончив игру, она продолжала сидеть не оборачиваясь. Он тоже молчал.

- Я несколько раз ошиблась, - сказала она. - Мадам Шувалова была бы недовольна.

Он подошёл к ней и опустился на колени, целуя её руки.

В поезде Влад был молчалив, подолгу смотрел в окно.

- Потянуло к оседлости? - заметил Александр. Влад не ответил. - Да. В таком состоянии ты с треском бы проигрывал в бильярд.

- Будем его тормошить, - сказал Иван.

- Заткнитесь вы, - огрызнулся Влад. - Я просто не выспался.

- Вот в чём дело! Ты, наверное, перешёл в её гостиницу? - догадался Александр.

- Ещё нет. Перейду, когда вернусь. Пока - только вещи.

- Этак тебя и женят.

- Разве плохо?

- Для вора - плохо, - ответил Иван. - Кому ты будешь нужен, когда всё откроется?

- Опять ты за своё, Ванюша, - упрекнул Александр. - Бывает, любовь и не за деньги. Мы, слава Богу, не в Германии, где было чётко определено, кого и за что можно любить.

- Да и там, - вступился за немцев Влад. - И там есть нормальные люди. Я мог бы остаться в семье Лоренцев. Хозяйка меня называла вторым сыном. И с одной немочкой у меня был роман, правда, платонический.

- Да ты у нас Дон Жуан! - похвалил Александр.

- И женился б в Германии, - посоветовал Иван. - Немцы начинают с нуля. Там бы и тебе место нашлось. А здесь ты - авантюрист.

- Я авантюрист? Может быть. Знаешь, когда я им стал? Когда выбегал из лагеря под американскими бомбами за банкой овощных консервов. А ты? Разве не авантюра - удрать во время налёта и зарыться в стог сена?

- Что за детские споры? - остановил их Александр. - Кто сказал, что авантюристы - нелюди? Как раз они - лучшая часть человечества. Только авантюристы женятся по любви, пускаются в опасные путешествия, делают великие открытия.

- Пишут великие картины, - насмешливо добавил Иван.

- Именно! - подтвердил художник. - И я авантюрист. И ты. Но не в плохом, а в хорошем смысле этого слова!

- Да уж куда лучше - воровать!

- А что - начались угрызения совести? Может, вернёмся? Не в деньгах счастье. Влад, ты - как?

- Глупости! Если уж поехали, смотрите вперёд!

- Верно, - согласился Александр. - Но давайте посерьёзней. На этот раз не погоним машину в Париж. Поедем на север, там бросим, а сами - на поезд.

- Согласен, если продадим скаты за девятьсот, - обусловил Иван.

- Ну, - не авантюрист? - засмеялся Александр.

13

В Нанси заглянули к прежнему покупателю: возьмёт ли скаты? Толстячок обрадовался добытчикам ру, готов был взять столько же, как прошлый раз, и даже больше. Получив заказ, направились на территорию транзитместа. По утверждению Влада и Ивана, регулярно приезжавших в Нанси за довольствием, машины со скатами, как и прежде, оставались без присмотра. Александр не верил в такую беспечность американцев и придерживал шаг, пытаясь предугадать нежданные осложнения. Спросил:

- И вы не замечали ничего особенного?

- Да нет. А что?

- Вдруг стоянка под наблюдением?

Сыновья полка отмахнулись.

- Да кому это нужно? Что им - машина со скатами? Да они уже забыли о той пропаже.

Когда подходили к стоянке машин, мимо них промчался открытый джип с белым капотом и голубыми надписями по бокам. Худощавый мужчина в тёмном берете с орлиным носом повелительно вытягивал руку вперёд, показывая путь. На заднем сидении ещё трое по-птичьи вертели головами, и один из них прижимал к плечу кинокамеру.

- Киношники, - определил Александр. - Наверное, приглашены запечатлеть будни освободителей. Носатый в берете - режиссёр. А вон и студебеккер со скатами! И так заманчиво поставлен: разворачивать не надо. Не нарочно ли?

- Понаблюдаем, - бросил Иван.

- Может, и мы попадём на экран? - поддался новому искушению Влад.

- Лучше не попадать, - охладил его Александр.

Киношный джип притормозил, стал разворачиваться недалеко от студебеккера и вдруг провалился задними колёсами, задрав нос в клубах пыли. Команда высыпала в обе стороны, возбуждённо затараторив, а оператор тут же начал съёмку - пригодится для какого-нибудь монтажа.

Александр, забыв об осторожности, первым подбежал к потерпевшим, и был заснят ловцом персонажей. Затем и Влад с Иваном удостоились такой чести. Джип косо лежал на обнажившейся кирпичной кладке.

Режиссёр моментально оценил обстановку: трое - с той стороны, трое - с этой. Поднять и отодвинуть от люка! Его подчинённые с сомнением качали головами, хотя не осмеливались перечить. Оператор изготовился для съёмки нового эпизода.

- Шестеро будут мешать друг другу, - рассудил Александр, обращаясь к Ивану и Владу. - Я бы один поднял, а вы бы толкнули машину. Всего делов!

Режиссёр уставился на приятелей орлиным взором.

- Да вы, господа, никак русские?

- Я ещё и грек, - добавил Александр.

- Геракл! - радостно воскликнул маэстро, увидев новый поворот сюжета. - И я русский. Москвич до тридцать четвёртого года.

- А я таганрожец до тридцать четвёртого.

- Вот встретились! Поговорим! Обязательно! Но давайте вытащим нашу колымагу и - обедать. Нам надо заснять солдат великой армии за обедом. Да вот, уже спешат к нам.

От столовой, сборного здания, похожего на ангар, бежала группа солдат, видимо, посланная в помощь. Её тоже засняли. Потом главный сценарист отодвинул толпу, чтобы всем было лучше наблюдать подвиг Геракла.

Александр взялся за раму сзади машины, Влад с Иваном упёрлись в кузов.

- Начали! - скомандовал главный. Камера затрещала, машина легко поднялась и откатилась. Режиссёрское о кей потонуло в восторженном рёве зрителей.

Друзей ввели в зал как героев. Режиссёр, перекрывая возбуждённый гвалт мощным дикторским голосом, представлял русских, вызывая новые вспышки восторга.

- Геракл! Герой французского сопротивления! Герои боёв за свободу в рядах нашей армии! Отличные русские ребята!

Обедающие сидели тремя группами. Оператор запечатлел, как каждый стол получил по русскому. Один из офицеров произнёс короткую речь, явно для записи. Режиссёр задал троим фаворитам несколько вопросов по-русски и пространно перевёл их ответы под одобрительный шум солдат.

Сцена обеда, видимо, была последней по сценарию. Киношники быстро свернулись и исчезли.

А обед продолжался. На столах появилось виски. В первую очередь наливали Гераклу и отличным ребятам, интересуясь их оценкой напитка. Влад назвал виски самогонкой (далеко ей до водки) и, с трудом подбирая слова, объяснял новым приятелям, как самогонка делается в России.

Из столовой вышли, когда стемнело. Отказавшись от предложений американцев - заночевать, а утром вместе куда-то ехать, охотники за скатами остались, наконец, втроём.

- Ну, и что будем делать? - спросил Александр. - Отложим денька на два или - вообще?

- Да кому, кроме нас, после такой пьянки нужны эти скаты? - урезонил его Влад.

- Верно, - поддержал Иван. - Никто не услышит и не кинется.

- Но мы же засняты.

- Вот именно: на нас и не подумают.

Медленно пошли с территории. Возле своей машины остановились. Оглянулись: никого. Влад первым вскочил в кабину, сел за руль. Когда почувствовал, как стало тесно от расположившихся рядом друзей, завёл мотор. Не включая фар, выехал на улицу, лишь там осветил дорогу и набрал скорость.

Толстячок, хоть и обещал ждать до утра, уже нервничал, просил не задерживаться. Не торгуясь выложил девятьсот тысяч под наблюдением дородной супруги, тревожно и пристально посмотревшей на продавцов.

Как ранее договаривались, погнали машину на север. За городом заправились и, съехав на обочину, несколько часов поспали сидя.

С приближением к Мецу, где собирались бросить машину, заспорили.

- Ищем безлюдную стоянку, - сказал Александр.

- Хорошая машина, жалко бросать, - сказал Влад.

- Хоть бы подарить кому, - вздохнул Иван. - Сашка! У тебя поблизости нет друзей?

- Нет. Да и не хочу изображать из себя графа Монте Кристо.

Иван сообразил:

- Влад! У тебя же чуть не родственники в Кёльне! Не хотел бы их порадовать? Заодно замели б следы: никто ж не подумает, что немцы угнали студебеккер.

Тут и Владу захотелось повидать Лоренцев и себя показать.

- Бросьте дурить, пацаны! - возмутился Александр. - Вы забыли обо мне. Я к немцам не поеду. Да меня и не пустят через границу. Это перед вами, американцами, всё открыто. И не надо рисковать деньгами, чёрт побери!

- Хорошо! - согласился Иван. - Езжай со всеми деньгами на поезде и жди нас дня через два. А мы - по памятным местам.

- Ну, чёрт с вами.

Александра высадили, и двое американцев помчались по территории Германии.

- Тебе, правда, дороги эти немцы? - спросил Иван.

- Я ж тебе говорю: я был как член их семьи. Мне хочется повидать даже Ганса, мохноногого, гривастого битюга. Я и его люблю, хотя однажды он схватил меня зубами за руку. Тогда выли сирены, приближались американские бомбардировщики, я нервничал, за коня боялся больше, чем за себя, а он, наверное, посчитал, что я без нужды дёргаю за уздечку.

- А ты не идеализируешь своих хозяев?

- Нет. Был ещё случай. Поехали мы с Йозефом на подводе за щебнем. А тут - английские лёгкие бомбардировщики. Знаешь?

- Те, что немцы презрительно называли москитами. Но драпали от них сломя голову. Когда нас собрали, чтобы угонять подальше от фронта, налетели москиты. Охранники, уверенные, что все арбайтеры побегут за ними в убежище, не заметили, как я зарылся в стог сена.

Влад продолжил:

- Ну, вот. Мы завели Ганса с телегой в подземный переход под железной дорогой. Я входил последним и увидел, как от самолётов чёрными каплями отделились бомбы. И как только телега скрылась под бетонным навесом, захотел посмотреть, куда же летят бомбы. Вышел, задрав голову. И провалился во тьму. Ничего не помнил: ни визга бомб, ни взрыва. Вдруг услышал издалека: Владис, Владис! Как родной отец зовёт. Подумал, что я где-то на берегу Дона, заснул на песке, но пора идти домой. Открываю глаза и ничего не понимаю. Ужасно испуганное лицо. С трудом узнаю: Йозеф Лоренц! Его тревога, участие, а потом радость оттого, что я жив и даже не ранен, не могли быть наигранными. Так мог вести себя только очень близкий человек.

- А посмотри, как немцы взялись за ум, - показал Иван. - Копают, сгребают мусор, закладывают фундаменты.

Вдруг заметили, что у них на хвосте повис армейский джип. Притормозили. Тот тоже сбавил скорость. Нажали на газ - и преследователь не отстал.

- Мы же не сменили номера! - выругался Иван.

Так, в сопровождении проехали ещё километров двадцать, после чего джип свернул в сторону.

- Что будем делать? - спросил Влад.

- Остановимся у придорожного кафе, если поблизости не будет людей. И всё. Машина не наша. Знать не знаем. Доехали на попутном джипе. Водитель - американец, похожий на Сашку. Здесь свернул в сторону.

Вскоре увидели кафе и безлюдную стоянку. Покинув машину, посидели в скверике. Только потом вошли и сели за стол. Взяли картошку со свининой, салат и виски, доказывая этим, что они не за рулём. Кроме них, обедали ещё четверо немцев, видимо, водителей. Выпили, повеселели, утратили ощущение опасности.

- Чёртов Сашка! - выругался Влад. - Нагнал страху на нас. Всё нам померещилось. Может, дальше поедем?

Иван не согласился:

- Не будем путаться, чтобы другие нас не запутали.

И тут увидели в окно два подруливших армейских джипа. Группа солдат во главе с офицером решительно направилась в кафе.

- Ну, вот, - сказал Иван глухим голосом и взял в руку бутылку, изображая беспечность. - Чует моё сердце - за нами.

- Хотят перекусить, - неуверенно предположил Влад.

- Сашка был прав, - ещё глуше сказал Иван. - Помни наш уговор.

Влад не смотрел на вошедших, но чувствовал, что те направились прямо к ним. Подошли к Ивану с двух сторон, приставив к бокам автоматные стволы. Тот встал с выражением недоумения и протеста. Тут же и Влад почувствовал боками неумолимую сталь оружия. Тоже встал и в замешательстве спросил по-русски:

- Вы что, ребята?

- Предъявите армейские номера, - приказал офицер. Взглянув, пояснил: - Вы подозреваетесь в угоне машины с ценным грузом.

- Это недоразумение, - сказал Иван по-английски.

- Мы не при чём, - сказал Влад тоже по-английски.

- Вы арестованы, - сообщил офицер и дал знак конвоирам: - Увести!

Влад не впервые шагал под дулами автоматов. Но теперь было не так страшно, как стыдно: дал повод американцам думать о неисправимости неблагодарных русских.

Их усадили в разные машины, и после получасовой быстрой езды доставили в американский лагерь для немецких военнопленных. Допрашивали раздельно и с переводчиком.

Следователь, седеющий, усталого вида мужчина, не скрывал недовольства действиями оперативников, не представивших ни прямых улик, ни свидетелей. Советовал подозреваемым чистосердечно сознаться. Дело, мол, пустяковое, а может перерасти в нешуточное. Просил назвать адрес покупателя скатов, единственно для того, чтобы установить факт купли-продажи. В противном случае возникает серьёзное подозрение...

Но Влад, помня уговор с Иваном, не поддавался и всё более входил в роль несправедливо обиженного. Повторял одно и то же: хотел навестить дорогих ему людей, относившихся к нему как к родному, спасших ему жизнь. Почему рядом с кафе, в котором они с Иваном обедали, стоял угнанный студебеккер? Да откуда же ему знать? Случайное совпадение. Разве не бывает совпадений?

Из Ивана тоже ничего не удалось выжать. Тогда их поселили вместе и передали другому следователю, молодому, подтянутому, имевшему привычку прохаживаться по кабинету и проницательно всматриваться в глаза допрашиваемых.

Он явно видел перед собой русских шпионов, засланных в американскую армию под видом узников нацистских лагерей. Не верил, что после неоднократных побегов из лагерей немцы могли отправить узников на сравнительно лёгкую работу в деревню. Не верил, что у бывших рабов могли сохраниться добрые чувства к хозяевам. Раздражённо морщился, когда Влад рассказывал о привязанности к коню по кличке Ганс, едва не оторвавшему ему руку.

Украденные скаты больше никого не интересовали, так что Владу уже не было за них совестно, а шпиономания американцев вызывала праведную обиду.

В тюрьме их переодели в одежду по типу армейской, но тёмно-красного, свекольного цвета. Их деньги, по десять тысяч франков, приняли на хранение. Кормили так же, как и на воле, лишь более строго требовали не брать еды больше, чем можешь съесть.

А обиженные напряжённо искали путь к освобождению. Вспоминали, где и как расположена тюрьма, осматривали пол, стены, потолок. Наиболее интересным казался потолок - крупная решётка, заполненная квадратными плитами, висящими на четырёх болтах, затягиваемых с чердака. Одна плита оседала заметнее других. Ночью, подставив кровать, а на неё скамейку, попробовали поджать плиту. Она оказалась лёгкой, деревянной. При её отжатии вверх головки болтов выступили настолько, что за них можно было взяться пальцами. Покрутили болт - получилось.

Отсоединив плиту, влезли на чердак через образовавшийся люк, прошли в торец здания к пищеблоку. Отсюда совсем было легко, орудуя гайками-барашками, снять плиту и внести её на чердак. Влад лёг на живот и опустил Ивана за руки на пол. Тот осмотрел там стены, окна - бесполезно. Но подал наверх дюжину банок мясных консервов. Зачем? Есть идея! Консервы сложили на чердаке над своей камерой. Поставили плиты на место.

Утром объявили голодовку, протестуя против беспричинного задержания. Подносы с аппетитным завтраком простояли в их камере до обеда. Сменившие их обеденные подносы были как бы нарочно напичканы соблазнительными ароматами, а пахучий аппетитный ужин мучил до самого утра, несмотря на съеденную ими ночью банку тушёнки на двоих. Не брали с подносов даже сладкие напитки. Пили из водопроводного крана возле унитаза.

Для правдоподобности целыми днями валялись на койках. Иван почти всегда лежал на спине, и Влад, видя его неподвижный профиль на фоне решётчатого окна, пошучивал:

- Ты выглядишь мудрым, как египетская мумия.

Но однажды встревожился, заметив торжественность во взгляде, устремлённом ввысь. Испуганно спросил:

- Ты чего?

- Ничего, - спокойно ответил Иван. - А что?

- Взгляд у тебя какой-то... просветлённый. Или надумал что?

- Надумал, - ответил тот, не меняя выражения лица. - В Палестину.

Влад успокоился.

- Ну, это ещё ничего. Обсудим, когда выберемся отсюда. А в Россию не хочешь? У неё теперь такой авторитет в мире!

- Голод и тюрьмы, - добавил Иван.

- И здесь тюрьмы.

- Тоже ещё - тюрьмы! Да тут мы свободнее, чем в России на воле.

- Живут же люди в России. И мы жили.

- Разве мы жили? Как говорил писатель Салтыков-Щедрин, свиньи в хлеву тоже живут и даже могут считать себя свободными: хочу - ем, хочу - лежу.

- Ну, правильно. Свинье и не надо иной свободы. А человеку что надо? Иметь хорошую работу и свободное время после работы. И всё. Ты можешь сказать ещё что-нибудь о свободе?

- Могу, - сказал Иван, глядя в потолок. - Читал у Льва Толстого. Истинная свобода совершенствует душу. Полное освобождение - в смерти.

- Да брось!

- Не веришь Толстому? Свобода была в раю, но Адам и Ева не выдержали испытания свободой. С тех пор души людей в телесной тюрьме.

- Ладно. Я - не о том. Что есть свобода на грешной Земле?

- Мы с тобой её потеряли, начав воровать.

- Тише ты! - Влад с тревогой прислушался к шагам в коридоре. - Самобичеватель нашёлся. Давай - о чём-нибудь другом. Как ты думаешь: Сталин готовил внезапный удар против Гитлера?

- Ясно, готовил, - не задумываясь ответил Иван.

- Почему - ясно?

- Сталин и теперь держит народ в строю. Кто противится - в лагерь. Все мобилизованы и призваны. Такое состояние требует войны.

- Но, может, после войны что-то изменится?

- Нет! Сталин - как пахан воровского мира. А чтоб извести воровские традиции, надо уничтожить воровской мир со всеми паханами. Вот у немцев теперь, конечно, что-то изменится.

- Ты прав, - задумчиво согласился Влад. - Гитлеровская Германия и Сталинская Россия очень похожи. В обеих странах домыслы вождей принимались как истины, не требующие доказательств. Тереза рассказывала мне об одном немецком офицере Вилли. Он жил у них в гостинице. Можно сказать - образованный европеец, а в разговорах и спорах с отцом Терезы нёс совершеннейшую чепуху. И надо было немцам потерпеть поражение под Сталинградом, чтобы Вилли начал трезветь, понимать бессмысленность идей фюрера. Россия победила, но в этой победе есть и поражение: до одурения будут коммунизм строить. Да, брат, нельзя нам - в Россию. Теперь у нас с нею - разные судьбы.

- А у тебя были мысли - в Россию? Готов бросить свою парижанку? Небось, уже и не вспоминаешь о ней? Скажи честно.

- Странный вопрос. Мы попали в такой переплёт... Одно на уме - как бы выпутаться. Но сейчас, когда целыми днями лежим, только о ней и думаю.

- А о доме, родителях?

- И о них. Но вряд ли они живы. А Тереза ведь совсем близко. - Ему стало совестно, что он так обидно для Терезы упростил свои чувства. - Ну, а если совсем честно, то я душой всегда с нею. Когда мы рядом, осязаю даже свет её глаз. Когда - в разлуке, чувствую, как она ждёт меня. - Перешёл на шёпот: - Драпануть бы отсюда!

Через неделю они пожаловались, что не в состоянии вставать с постели. Им поверили: ведь, в самом деле, за это время с подносов не взяли ни крошки. Да и заметно осунулись. Их вынесли на носилках, перевезли в госпиталь, который практически не охранялся - чего охранять неспособных самостоятельно передвигаться? В первую же ночь они выбрались из госпиталя в больничных пижамах, прихватив в пищеблоке килограммовую коробку табака и набив консервами найденный в кухонном углу рюкзак.

Один нёс коробку, другой - консервы. Время от времени менялись ношами. Всю ночь брели в стороне от дорог по тропам, от деревни к деревне.

На рассвете вошли в какое-то крупное село и постучались в светящееся окно добротного дома. Вышел пожилой рослый немец. Подозрительно осмотрел бродяг, но когда увидел табак, пригласил в дом. Появилась хозяйка, и её глаза оживились при виде такой ценности. Хозяин приступил к делу:

- Что вы за это хотите?

Они выложили ещё шесть банок консервов.

- Одеться и уехать в Берлин.

Немец утвердительно кивнул, ничем больше не интересуясь. Несколько раз сходил в кладовку, вынося старую одежду, обувь. Кое-как подобрали подходящее по размерам и сезону. Труднее всего было с обувью. Владу пришлось взять солдатские немецкие сапоги, все туфли были ему малы.

Потом женщина принесла кастрюлю горячей варёной картошки, смешала её с американской тушёнкой из двух банок, и вчетвером поели, выпив по стопке шнапса. Хозяин дал денег на дорогу и объяснил, как доехать дёшево, только с одной пересадкой. Дружески распрощались.

15

Уже через час беглецы спали, сидя в жёстком вагоне поезда, шедшего к французской границе. Во время некрепкого сна в вагоне Владу становилось всё спокойней, наверное, от того, что покидал суровый север. Всё дело было в географических широтах. В северных землях те же американцы - хуже, злее. А немцы вообще - угрюмые тяжеловесы, Гансы. Но Россия, родина, ведь ещё севернее...

И хорошо, что он ехал на юг, в Париж, где его любили. За красивые глаза? Да. В Париже красота и молодость - капитал. Все воспринимают как должное платежеспособность красивого молодого человека. Иначе и быть не может. Значит, пока красив и молод, надо жить в Париже... С Терезой... И он уже видел её, чувствовал её тело, запах волос, и улыбался во сне.

Следующим утром пешком перешли границу, а ещё через день явились на квартиру художника. Тот, открыв дверь, на миг остолбенел, как перед пришельцами с того света, а опомнившись, приказал входить побыстрее. Усадил в мастерской, перед ещё не проданным шедевром Туман над Сеной.

- У тебя всё в порядке? - сразу спросил Иван.

- Интересуетесь своей долей? - усмехнулся Александр. - Всё на месте. А вы, я вижу, очень выгодно продали студебеккер? Где же вы скитались целый месяц?

- По тюрьмам, - ответил Влад, зевая. - Удрали. Больше мы не сыновья полка. Теперь бы - в магазин, переодеться.

- Вот что: поживите у меня дня три, станьте похожими на себя. Потом уж...

- А я ждать не буду! - вдруг упрямо заявил Иван. - Беру свои деньги и ухожу. Я всё обдумал.

- Куда? - в один голос спросили двое.

- В Землю Обетованную. Должна быть какая-то цель в жизни. В Палестине совершается великое. Долг каждого еврея...

- Не говори за всех евреев! - оборвал его Влад. - И сначала получи взаймы, а потом признавай долг. - И возгордился, что нашёл такой веский довод.

- Ну, ладно, - предложил художник. - Давайте позавтракаем, отдохнём. Потом видно будет.

Мать Александра, симпатичная пятидесятилетняя женщина с тёмным пушком над верхней губой и сединой в волосах, накрыла на стол и подсела к молодым, с интересом всматриваясь в лицо Влада.

- Саша мне говорил, что вы жили в Таганроге?

- На Чеховской, - подтвердил Влад.

- Скажите, а как звали вашу маму?

- Мария.

- Ну, конечно же! - воскликнула женщина. - У вас её лицо! Мы ведь с Машей дружили. И вас я помню совсем маленьким. А теперь какой! Вот как бывает. Такая встреча! Господи! Как будто вчера... - Помолчала и с грустью спросила: - И ничего не знаете о маме?

- Откуда ж?

- Да... Проклятая война. Ну, я оставляю вас - тоже дела. Очень, очень рада! Приходите, пожалуйста, к нам почаще!

Поулыбавшись ей на прощание, беглецы глотнули водки и набили рты. Александр сказал признательно:

- Я перед вами в долгу, ребята. Если бы мы не разделились в Меце, нас бы всех сцапали. Вы прикрыли меня.

- В наших общих интересах, - промычал Влад. - Вот это я понимаю: все друг другу должны, и добыча - поровну. А там, куда ты собрался ехать, Ваня, справедливого дележа не будет. Долг каждого еврея - на долг каждого палестинца, и начнётся то, что здесь с таким трудом кончилось.

- Уже началось, - поддакнул Александр.

Иван оставался невозмутимым и даже свысока посматривал на друзей.

- Убить же могут! - возмущённо прикрикнул Влад. - Перед кем ты так задолжал?

Иван, управившись с куском мяса, изрёк:

- Перед Богом.

- Ну, вот ещё! - разочаровался Влад. - Немцы и русские страдают за вздорные идеи, а евреи и того хуже - за библейскую сказку!

- Библия не сказка! - твёрдо сказал Иван. - Люди жили и живут по Библии. Она ключ ко всему, что было и что будет.

- И в ней сказано, что тебе надо завоёвывать Палестину?

- Да.

- Но позволь, - заметил Александр. - Евреи уже получали от Бога Землю Обетованную. Или вы требуете повторить?

- А жизнь людей и есть бесконечное повторение.

- Ну, ты брось! - возразил бывший пионер. - А коммунизм? Разве по Библии коммунизм был уже?

- Нет. Так, значит, и не будет.

- А Земля Обетованная у вас будет, потому что уже была?

- Да.

- Неотразимо! - восхитился Александр, и они втроём рассмеялись. - Ну, расскажите, что с вами было, как удрали?

- Я! - остановил Ивана Влад. - Воздам должное гроссмейстеру. Он просчитал игру на много ходов вперёд. Я бы так не сообразил.

Рассказывая, он поглядывал на Ивана: всё правильно? Тот одобрительно улыбался и только временами уточнял детали. Александр подливал вино в бокалы, наверное, надеясь, что Иван размягчится душой, забудет о своём решении. Но тот не забыл. Вскоре поднялся.

- Ну, мне пора.

- Послушай меня: не торопись! - задержал его Александр. - Подумай.

- Я всё обдумал. Попрощаемся. - Крепко обнялся с художником: - Желаю тебе побед на выставках. - Потом с Владом: - А тебе - света любви!

Уходя, провёл по глазам ладонью, будто смахивая слезу.

Оставшиеся молча посидели ещё немного, и Александр перевёл гостя в свою спальню.

- Раздевайся и ложись!

- Мне совсем не хочется спать! - заупрямился Влад. - Да я и не слабей Ваньки. Тоже пойду.

- Не волнуйся о Ваньке. О нём есть кому позаботиться. А ты ложись. Просто полежи.

Влад лёг, а художник сел в стороне и с обидой в голосе стал размышлять вслух о цели в жизни.

- Я с детства мечтал о славе живописца. И достиг чего-то. Профессионалы видят во мне талант. А куда мне с ним? Ждать, когда толпа просветлеет, повернётся от повседневных забот к искусству? - Увидев, что Влад крепко спит, собрал его барахло и вынес в кладовку для мусора. Потом позвонил в магазин и заказал одежду на дом, сообщив всё о покупателе: рост, ширина плеч и пояса, цвет глаз и волос.

Проснувшись уже к вечеру, Влад взволнованно вскочил с постели. Ему приснилась Тереза, обиженная его неспешностью.

- Мне надо идти к ней! - решительно сказал он Александру. Тот взял его под руку и отвёл в ванную. Затем, когда Влад облачился в новый костюм, придирчиво осмотрел друга и удовлетворённо отметил:

- Немного восстановился. Давай ещё для бодрости - по чашечке кофе! И лети к своему жаворонку.

Горничная, увидев его, воскликнула испуганно-радостно:

- Мсье Владис! Антрэ, сильвупле!

И побежала вперёд, подготовить молодую госпожу.

Тереза стояла в своей комнате с широко открытыми глазами, исхудавшая, как после болезни, и в её лице было что-то трогательно жалкое. Наверное, не заметила, что и любимый явился исхудавшим, бледным. Они крепко обнялись и замерли, привыкая к новому обретению друг друга. Он с умилением ощутил её податливо-хрупкую спину, нежные тонкие руки и заботливо сказал:

- Ты тоньше стала. Не больна?

Она с тихим смехом прошептала ему в грудь:

- Не больна. Пойдём.

Потом лежали, соединив руки и глядя в глаза друг другу. Он опять пил, не напиваясь, свет её глаз. Сказал:

- Теперь я понимаю, что такое счастье и что его можно ощущать. Ты его вливаешь в меня, как свет.

- Ты помнишь, как нам было особенно хорошо перед твоим отъездом? - ласково сказала она. - Вчера была у врача. Беременна. Четыре недели. Через несколько дней после твоего отъезда на меня напала необъяснимая тоска. Не находила себе места, ничем не интересовалась, еда внушала отвращение. Умерла б, если бы ты не вернулся!

Он ласково гладил и целовал её волосы, лоб, прикасался губами к её векам, ожидая, что она ещё скажет, какое приняла решение. Ему ведь нечего было ей предложить.

- С сегодняшнего дня будем жить вместе, - объявила она.

- А родители?

- Они тебя тоже любят.

- Но мы должны стать супругами, а у меня - никаких документов.

- Пусть тебя это не волнует. Этим займётся папа, если ты не против, конечно.

- Против папы? Чего бы я был против?

- Против меня. Ты не всё знаешь обо мне, о моём прошлом.

- Я знаю, что люблю тебя и большего счастья для меня быть не может.

- Спасибо, милый, но всё же я должна рассказать, кто был у меня до тебя. И не спорь со мной. Так надо.

- Ну, если тебе надо... - Он придвинул её к себе, и она, устроив свою голову на его плече, стала рассказывать, перебирая пальчиками на его груди.

16

Она росла в благополучной семье, всегда, сколько себя помнила, считалась красивой, умной девочкой, а во время профилактических медицинских осмотров восхищала врачей отменным здоровьем и идеальной полнотой тела. Получала любовные послания в таком количестве, что не дорожила ни одним из них, создавая мнение о себе, как о чёрствой, бездушной особе.

Её подружки, успевшие к тринадцати годам вдоволь навлюбляться и настрадаться, не раз пытались расшевелить, разжечь её холодное сердце. Наконец, им удалось привлечь её внимание к Мишелю, кумиру девчонок, лучшему танцору и футболисту школы. Он был на два года старше Терезы и любовные связи устанавливал с более зрелыми девицами. Это возмущало подруг Терезы, и они провоцировали её:

- Тебе бы только остановить на нём свои глаза, тут же отвернуться, забыть, и он - твой!

- Зачем он мне? - не понимала Тереза. Но однажды, на общешкольном вечере, посмотрела на всеобщего любимца - что, мол, за невидаль? - и отвернулась, в самом деле, не найдя ничего особенного. И это подействовало. Девчонки заметили, как тот был сражён, и сбились в кружок, приглушённо торжествуя.

- Его как током ударило!

- Стоит, не приходя в сознание!

- К нам, к нам направился!

Мишель подошёл и пригласил Терезу на вальс. Она хорошо танцевала и сразу оценила его мастерство и силу. То, что возникало в вихре общего веселья, становилось достоянием её души, роднило её со всеми, и мысли о где-то бушующей войне, об оккупации Парижа, отодвигались далеко как что-то ненастоящее.

Мишель провожал её домой, уверенно взяв под руку и что-то без умолку говоря, не давая ей опомниться.

- Я совсем забыла обо всём и даже о войне, - виновато призналась она.

Мишель оправдал её чувство:

- Пусть дураки воюют, а мы... - И улыбнулся в мыслях, зная, что было превыше всего.

На пороге дома не отдал её портфель. Ей тоже не хотелось быстро расставаться, а гости в их доме были привычным явлением.

В её комнате Мишель ещё более воодушевился. Сел перед ней, коленки к коленкам, продолжая разговор о любви. В жизни человека, мол, нет ничего важнее. Вызвал её на откровенность. Разве она не чувствует иногда (а может, уже часто) сладостного, мучительного желания сжать ноги? Тереза подтвердила, удивляясь, что выкладывает свои тайны.

Мишель подвинулся к ней, горячо сжимая пальцами её ладошки, и предложил осевшим голосом:

- Давай разденемся!

- Как?

- Совсем. Наголо.

- Да? Ну, давай, - согласилась она, чувствуя незнакомую теплоту в теле и любопытство.

Они встали и начали раздеваться. Но когда он загремел ремнём на брюках, она вспомнила школьный туалет и пришла в себя. Потребовала:

- Одевайся и уходи! - И сама вышла из комнаты. Когда вернулась, влюблённого уже не было.

Свободными вечерами стала задерживаться больше обычного у мадам Шуваловой, обещавшей подготовить её ко вполне приличному домашнему музицированию.

После ухода немцев город внешне не изменился, но с него будто сняли оковы.

И началось всеобщее гуляние горожан, приветствовавших торжественно марширующих солдат французского сопротивления, якобы изгнавших врага. Мишель тоже маршировал. Увидев Терезу, покинул строй и подбежал к ней, не сомневаясь, что в такую минуту она не отвергнет его. Они радостно поцеловались и пошли, обнявшись, - герой-освободитель и счастливая возлюбленная.

- Ты был в боях? - спрашивала Тереза.

- Разумеется. А ты думаешь, немцы сами ушли? Мы их выперли!

- Тебя же могли убить!

Мишель самодовольно кивал.

- А много наших погибло?

- Да не очень. Не видел. Немцев - много.

- Я не знала, а то молилась бы за вас.

- А за кого ты молилась?

- За русских. От них же всё зависело?

- Ну, нет! Это русские так думают и всем говорят. Преувеличивают свой вклад. Ну, куда пойдём? В какое-нибудь кафе?

Но во всех кафе было не протолкнуться. Молодые воины были нарасхват, и самый мужественный и красивый из них не сводил с неё восторженных глаз. В ней росла гордость и благодарность. Немного поколебавшись, она сказала:

- Пойдём ко мне.

Он был полностью реабилитирован.

В её девичьей постели, достаточно широкой, чтобы поместиться двоим, всё произошло просто и хорошо, как у давних любовников.

- Тебе хорошо? - спросила она.

- Я счастлив. Тогда ты была права: не было бы так прекрасно.

- Да. Тогда я уже могла бы родить ребёнка, но - слишком рано.

- И теперь ещё рано... Ребёнка. Извини, я совсем потерял голову: забыл предохраниться. Впредь будем разумней. Лишь бы пронесло.

- А если?

- Придётся прерывать. Не собираешься же ты...

- Прерывать первую беременность очень опасно, дорогой.

- Я понимаю. Но...

- Какие могут быть но? Мы появились на свет Божий не по своей воле. Не должны препятствовать и другим.

- Что-то мне уже не так хорошо, - хмуро сказал Мишель. - Ты нарочно портишь мне настроение?

- Разве тебе неприятно думать о нашем продолжении?

- Да, но попозже. Мы ещё сами не жили.

- Что же нам помешает жить? Что ещё надо? В самом прекрасном, вновь свободном городе мира.

- А мне Париж давно надоел. Все эти красоты ушедших веков. И глупая башня. Стоит нефтяной вышкой, где никогда не было нефти.

Тереза отодвинулась от него.

- Ну, назови мне лучший город.

- Нью-Йорк! Темп жизни, небоскрёбы, красота прямых линий, блеск стекла и огня!

- Разве ты там был?

- Нет, но видел кинохронику. Американцы показывали.

- Ну, и езжай в свою Америку! - гневно сказала Тереза и больше не позволила ласкать себя. Он ушёл. С тех пор не напоминал о себе.

Она тоже не искала встреч, тем более, что с беременностью обошлось. Горестно подытожила: И вся любовь!. Он добился своего, избавившись от стыда за прошлый конфуз. Ей же теперь было стыдно

Она опять стала засиживаться у мадам Шуваловой, охотно рассказывавшей о своём недолгом счастье в России, так нелепо загубившей себя.

Пугающая связь любви и смерти показалась Терезе ужасной несправедливостью.

- А я думала, что браки, заключённые на небесах, очень счастливые - опекаются свыше.

Мадам грустно кивнула:

- И озлобляют бесовскую свору. Ничего не поделаешь - в таком мире мы живём. Я знакома с большим знатоком жизни, пишущем о любви.

- Писатель?

- Да. Кстати, Нобелевский лауреат. Бунин. Если хочешь, дам тебе почитать переведённую на французский Жизнь Арсеньева.

- Конечно! Очень хочу! Много слышала об этой книге. - Тут же Тереза засомневалась. - Но... там о несчастной любви?

- О прекрасной любви. Не может большой писатель не видеть правды жизни. Неземная любовь всегда очень непродолжительна и с трагичной развязкой.

Тереза печально опустила голову.

- И так было у вас? А как вы узнали друг друга? С первого взгляда?

- Да, милая моя девочка, с первого взгляда!

- Мне казалось, так не бывает.

- Бывает. Верь в настоящую любовь, и она придёт к тебе!

Тереза подолгу размышляла над этими словами. Что значит - верь? Не целоваться без любви? Сидеть дома и ждать, что он сам явится. И тут же ей становилось обидно: уже столько времени в неё никто не влюблён!

Впрочем, в таком положении находились почти все её школьные подруги. Как-то они собрались впятером у Жозе - отметить день рождения. Пили дешёвое шампанское, закусывали фруктами и сыром. Танцевали, пытались что-то петь, но больше кричали и хохотали. Перед тем, как разойтись по домам, договорились почаще встречаться опять без парней, к которым у всех были одинаковые претензии: назойливые и бесперспективные трутни. Жозе иронизировала:

- Раздобудут по сто франков и - перед выбором: то ли снять девку на улице, то ли скромно поужинать в одиночку. Конечно, выгоднее попасть в компанию приличных девушек с расчётом на первое и второе за те же деньги! - Опять хохотали.

После вечеринки у Жозе Тереза долго оставалась в приподнятом настроении, совершенно не думала ни о каких суженых, и чувствовала себя счастливой.

Но однажды, поднимаясь домой по лестнице и услыхав оживлённый разговор матери с каким-то молодым американцем, поняла, что её душевный покой был лишь затаённым ожиданием. Солдат собирался уходить, стоял склонив голову, но всё равно возвышался над довольно рослой женщиной, глаза которой радостно блестели.

Тереза с интересом взглянула на черноволосого и чернобрового молодца с ярко-синими глазами, в которые ей захотелось смотреть долго, как только возможно. Американец разговаривал на немецком, а оказался русским.

- Русский? - удивилась Тереза, и своим возгласом то ли смутила, то ли испугала куда-то спешившего парня. Он тотчас сбежал вниз по лестнице.

- Кто он? Откуда? Зачем приходил? - Ответы матери казались Терезе непонятными. - Случайное, ничего не значащее знакомство? Чем тогда вызвана твоя радость?

- Обычная вежливость, - в свою очередь недоумевала мать. - Наверное, милая, он тебе понравился. Что ж, завтра опять придёт - папа жаждет с ним познакомиться.

- Он что - знаменитость?

- Молодой человек вышел из немецкой преисподней. И очень неглупый. Я полагаю - с хорошим вкусом и даже - воспитанием.

Выслушав мать, Тереза с равнодушным сожалением сказала, что в то время, на которое приглашён русско-немецкий американец, её дома не будет. И действительно, ушла к мадам Шуваловой. По пути передумала и свернула к Жозе. Но и до той не дошла. Побродила без всякой цели и вдруг заспешила назад, боясь опоздать. Перед домом уже бежала. Успокоилась, достигнув лестницы и услыхав, как и накануне, разговор матери с русским на немецком языке.

Взошла с напускной беспечностью и остановила на парне, одетом в приличный гражданский костюм, свои обворожительные (в этом она не сомневалась) глаза. Он был не в состоянии первым заговорить, не то, чтобы проявить какую-то инициативу. Она становилась хозяйкой положения, и вошла в эту роль с радостным озорством. Гость довольно скоро пришёл в себя. И когда в ресторане подарил ей цветы, она словно ощутила - всё посветлело вокруг.

17

- После твоего рассказа, - шепнул Влад, - я ещё больше люблю тебя и дорожу тобой.

Они сжали друг друга в объятиях...

С невероятной быстротой осуществлялось то, о чём он лишь несмело мечтал, приехав в Париж. Но приближалось и связанное с этим гнетущее признание. Его принимали за делового американца, не стеснённого в средствах, а он - бродяга с семиклассным образованием. Совершенно не приспособлен к роли мужа, отца семейства, тем более - в Париже.

В России бы сообразил, сориентировался. Там и совсем взрослые доучиваются в школе, получают специальность, совмещая учёбу с работой. А здесь? Использовать свой опыт работы на немецком заводе? Пойти на автомобильный, на конвейер? И ему становилось жалко себя: стать безмозглым придатком конвейера?

Увезти Терезу в Россию? Но стоило только представить её в своей квартире без ванны и канализации, с печным отоплением, как становилось ещё трудней. И он решил пока помалкивать - хуже от этого не станет. Может, как-то само собой образуется?

Ужинали и завтракали в её комнате, а на обед собрались всей семьёй в столовой. Родители улыбались, как будто давно уже привыкли видеть его за своим столом. Внимательно всматривались в лицо дочери, радуясь её оживлению. Говорили о пустяках и немного о политике. А о том, где он пропадал целый месяц, не спрашивали. Знали, что в пятнадцатилетнем возрасте он был угнан в Германию, натерпелся там всякого, затем попал в американскую армию и неплохо в ней устроился. Отец лишь захотел выяснить:

- Владис, вы католик или ортодокс?

- Родился католиком. Через год бабушка по матери перекрестила меня в православного. Лично мне тогда было всё равно, ортодокс я, не ортодокс. Да и теперь, - отчитался Влад и взглянул на мать, молодую красивую женщину - неужели она скоро станет бабушкой? Будущий дед, ещё совсем молодец, или понял его взгляд, или сам подумал о том же:

- Да, время неумолимо... Но даже, если бы люди могли управлять временем, всё равно его ход не изменился бы. Ведь желающих удержать время было бы столько же, сколько и желающих скорей повзрослеть. - И неожиданно добавил с улыбкой: - Насколько я понял, Владис, вы не против венчания с Терезой по католическому обряду?

- Не против, - кивнул ортодокс, слегка покраснев.

Отец напомнил Терезе о мадам Шуваловой, советовавшей ей стать учительницей. Тереза соглашалась, но не могла определиться с языком. Теперь выбрала: русский! Отец одобрил:

- Ты ведь уже полурусская! Верный выбор. В наших культурах много общего. Гениальный Пушкин, Тургенев, Толстой писали и по-французски. А после большевистского переворота русская классическая литература обосновалась и живёт в Париже. Бунин...

- Да, да - Бунин! - подхватила Тереза. - Мадам Шувалова лично с ним знакома, часто мне рассказывает о нём. - И вполголоса поинтересовалась у полного русского: - Ты дома читал Бунина?

- Да нет, - тот виновато пожал плечами, - не знаю такого писателя. Пушкин, Тургенев, Толстой - да.

- Значит, будешь здесь читать!

- На французском?

- Зачем же? На русском! Я уже купила Жизнь Арсеньева. Читала в переводе и понимаю, насколько прекрасней подлинник. - Добавила, понизив голос, как по секрету: - Но Бунин не верит в долгую счастливую любовь. Мы с ним поспорим. Правда, милый?

- Да, любимая.

Отец улыбнулся, видя, как молодые льнут друг к другу.

- Ну вот, мы договорились.

Он знал, что надо делать и вскоре начал свои хлопоты, которые молодых словно и не касались. У них была любовь. Иногда Влад ненадолго приезжал к Александру узнать о нём, напомнить о себе, отвлечься от поцелуев, но очень быстро убеждался в серости всего происходящего за пределами любви к Терезе и возвращался к рассказам о ней и о предстоящем скромном (всё же родители избегали огласки) венчании: со стороны невесты - отец с матерью, со стороны жениха - друг с подругой (Натали ненадолго вернулась в Париж).

В назначенный день и час Влад не без гордости представил семье своих друзей, повышавших его престиж. Натали, вся светлая от одежды и волос до улыбки, казалась воздушной рядом со спокойным и добродушным силачом. Разговор, который она повела, тоже был лёгким и приятным. Влад заметил в глазах Терезы выражение высшей оценки.

Натали ещё сохраняла свежесть лица, но уже видно было, что это сохранённая молодость. А Тереза выглядела только что распустившимся цветком, естественно сочетающим белое с чёрным и розовым. У Терезы губы - словно два розовых лепестка соединялись в уголках, приподнятых, как от недавней улыбки. А лицо Натали казалось немного скуластым, подбородок - тяжеловатым, уголки губ - слегка опущенными, что выражало скорее твёрдость и непреклонность, чем улыбчивость. Но улыбаться она умела.

Церковь находилась недалеко. Женщины с отцом отправились на машине, а Влад с Александром - пешком. Живописец был вдохновлён увиденной красотой. В его душе, наверное, рождался новый творческий замысел, он плохо слышал друга и, чтобы не отвечать невпопад, советовал:

- Проведите медовый месяц на юге. Чтоб весь мир - только для вас двоих...

Церковь понравилась Владу своими высокими сводами в дымке от ладана, глубокими нишами, золотыми и мраморными украшениями, фресками с изображением ангелов, улыбавшихся как любовники. Но, по сравнению с православными храмами, она выглядела беднее и проще и чем-то походила на советский дворец культуры. Да и аббат, несмотря на белый парчовый стихарь, напоминал директора клуба, а не доверенного Всевышнего.

Но всё преобразилось, когда заиграл орган. Как будто со скрежетом раздвинулись стены, поднялся купол и торжественно-громовой поток тяжёлых звуков, побеждаемых ликующими ангельскими голосами, полился с неба. Аббат вырос в гиганта и повелителя, и Влад благоговейно склонил голову перед ним.

Обряд прошёл быстро. Влад почти не улавливал знакомых слов, понял лишь разрешение поцеловать жену, что и сделал без лишней скромности. И ещё проявил самостоятельность в определении своей фамилии. На всякий случай отбросил две первые буквы. Так что супругом Терезы стал некий Владис Тоцкий.

Потом он привёз жену и дорогую тёщу домой, а остальные вернулись пешком.

Отец пришёл в восторг, когда Александр и Натали сняли чехол и представили свой подарок - картину Туман над Сеной. Произведение художника единодушно признали в высшей степени талантливым и символичным: ожидание рассвета над Францией после тяжёлого ночного тумана.

Пили за счастье великой родины и безоблачное небо над молодыми, которые без промедления собирались отбыть в свадебное путешествие.

18

Отец отдал им итальянскую машину Альфа Ромео, служившую для торжественных выездов. Влад сел за руль, чувствуя себя фаворитом дорог: в великолепной машине, с прекрасной женщиной. Как только выбрались из города на простор, стал проявлять мужские водительские повадки. Управлял одной рукой, а второй заботливо обнимал любимую, сигналил в ответ на приветствия встречных водителей. А за окнами мелькали деревья, и пышная листва плыла навстречу.

К вечеру одолели половину пути и остановились в уютном кемпинге на живописном берегу реки. Перед сном, после ужина и прогулки с фотоаппаратом, рассматривали атлас дорог. Тереза поясняла:

- Отсюда увидим снеговые вершины Альп, а здесь уже появятся пальмы. В России на юге растут пальмы?

- Да. В Грузии. Но я был возле Сочи. Там - кипарисы.

- А далеко ты жил от моря?

- Рядом с Азовским. Но курортным у нас считается Чёрное. Тоже близко - одна ночь на поезде.

- Говоришь - близко? - удивилась Тереза.

- Конечно. Далеко - это недели две на поезде. Франция, по сравнению с Россией, - маленькая страна.

На следующий день уже фотографировали дымчатую синеву предгорий, а над ними - ярко-белые снежные хребты на фоне чистого голубого неба. К югу от гор открывался захватывающий дух простор. Холмы и низменности опускались волнами к белёсому морю, простиравшемуся вширь и вдаль, раздвигая, приподнимая светлое небо у горизонта.

Несколько дней пожили в маленькой гостинице, в сосновой роще над морем. Козья тропа сбегала вниз к золотистой бухте, где среди рыжих скал плескалось море, и так хорошо было, взявшись за руки, входить и погружаться в ласковую изумрудную воду. Накупавшись, не чувствовали жары под белым небом в знойной дымке. Ночью, обнявшись, сидели на веранде под треск цикад, опьянённых зноем и лунным светом.

Он со скрытой грустью вспомнил об отсрочке, которую выпрашивал у судьбы в немецком лагере: не подходила ли она к концу, поскольку всё, что просил, исполнилось? Уцелел под бомбами. На смотринах рабов Йозеф Лоренц равнодушно проходил мимо, но был явно остановлен кем-то незримым.

И потом всё происходило как по волшебству. Успехи в авантюрах. Наконец, - любовь. Тереза почувствовала в его молчании какое-то сомнение, сказала:

- Да, я ведь нашла, раскопала у папы очень интересные книги. Как-нибудь почитаем вместе. Земля лишь одна из плоскостей бытия. Причём - низшая. Всего же их семь. Достигнувшие седьмого уровня познают Бога.

- Научная фантастика? - спросил Владис, чувствуя тоску по чтению в домашнем покое.

- Скорее, репортаж оттуда. И так написано - нельзя не поверить.

- Я тоже всему верил, когда читал Илиаду и Одиссею.

- И я зачитывалась! - подхватила Тереза. - Мне так нравились вечные пиры богов, простодушные сплетни богинь, их добрые и злые проказы! Немного было обидно за земных героев. Дочери Зевса обращались с ними как с куклами.

- А в тех книгах отца не сказано, что и умершие могут влиять на судьбы живущих?

- В каком смысле?

- Ну... Кому продлевать жизнь, кому укорачивать.

- Нет, нет. Они могут только явиться во сне к тому, чей час уже близок, и успокоить его, подготовить. А почему ты об этом спросил? Что-нибудь слыхал или читал?

Владис рассказал о деде подземелья, его встречах с душами жены и сына. Тереза слушала, расширив глаза. Воскликнула:

- Выходит - это всё правда! - И спряталась от запредельного таинства в объятиях мужа. - Как страшно!

Он улыбнулся, лаская жену. Хотел спросить: А когда ты читала о том же, тебе не было страшно? Что изменилось?. И понял - что. Она боялась за него, как он - за неё. Помолчав, она тихо сказала:

- Я уже чувствую тебя как себя.

Он радостно присоединился:

- И я! Сегодня ты мне снилась так, будто я был не я, а ты. - Она крепче прижалась к нему. - Прежде я думал, что проникновение друг в друга невозможно, ведь в народе говорят: чужая душа - потёмки.

Им совершенно не наскучивало уютное затворничество. Могли бы так провести весь месяц, если бы не давление заранее составленного маршрута - по берегу моря, от Марселя до Рима.

Долго мчались вдоль портовых сооружений. Море вновь открылось перед Тулоном, а потом опять скрылось за серебристой зеленью низкорослого соснового леса. Виднелись большие, словно уснувшие перед войной, да так и не проснувшиеся военные корабли.

Дорога изгибалась змеёй по Ривьере, ограждённой лесистыми скалами Приморских Альп. Это напоминало Владу Черноморское побережье Кавказа. Только там леса да и пустынные берега казались дикими. Не было автостоянок, как здесь, и утопающих в зелени и цветах небольших гостиниц, не было уюта на пляжах.

Выбрали гостиницу под веерными пальмами, подобравшуюся почти к самому берегу.

- Хочу плавать! - сказала Тереза, взглянув на солнечную голубизну моря из окна номера. Быстро переоделись для купания.

Сбросив на берегу халаты, вошли в прозрачную воду. Плывя, Тереза щурилась, фыркала и смеялась. Заметив, что отдалились от берега, весело спросила:

- А если мне вдруг станет плохо? Ты сможешь меня удержать, милый?

- Давай попробуем.

Она обвила рукой его шею и засмеялась от того, что он продолжал плыть как непотопляемый.

- Тебе правда нетрудно? Да, ты хорошо плаваешь, с тобой я спокойна. А ну, проплыви кролем, только возле меня.

Владис стал плавать вокруг жены, бросая взгляды то на её весёлое лицо, то на береговые пальмы, то на густые леса в горах с цветущими кустарниками, и думал: Какая неописуемая красота вокруг, как я люблю её!. Когда выходили из воды, взявшись за руки, она радостно ойкнула:

- Медуза разделилась! Смотри: теперь их две!

Остановились, обнявшись, и долго наблюдали за колыхавшимися слизистыми комочками.

- Они же бессмертны! - с тихим восторгом заключила Тереза.

- Нет, - тоже тихо не согласился он. - Ведь та, из которой эти образовались, исчезла.

- Никуда она не исчезла. Вот она. Те же клетки, то же строение, те же индивидуальные особенности.

- Ну и что? Было одно я, теперь - два, совсем другие.

Тереза подумала.

- Наверное, ты прав. Сознание своего я это - от восприятия Бога. Мы с тобой становимся философами, как наш папа. Но я проголодалась!

После тёплого душа, переодевшись, вошли в безлюдный гостиничный ресторан. Выбрали местечко в уголке, подальше от входа. К ним сразу подлетел гарсон, молоденький паренёк, видимо, ещё только обучавшийся своему ремеслу.

- Господа! - обратился он к ним с непонятным смущением. - Пересядьте пожалуйста. Там вам будет лучше: открытое окно, прекрасный вид на море.

- Да нам и отсюда хорошо видно, - удивилась Тереза.

Гарсон смешался, покраснел:

- Там вам была бы скидка - десять процентов.

- За что? - не поняла Тереза.

- Вы привлекали б посетителей.

- Чем? - улыбнулась Тереза, уже всё поняв.

- Людям нравится посидеть в присутствии счастливых пар.

- Разве видно, что мы счастливые? - не без кокетства спросила Тереза, вставая.

- Да, мадмуазель! Хозяин видел вас, а он понимает.

Молодые супруги, улыбаясь, сели у большого раскрытого окна. Вина не заказывали, пили только соки, и чувствовали себя прекрасно. Гарсон, обслуживая их, показывал глазами, что в ресторан прибывают клиенты, и тоже был счастлив.

Тереза задумчиво улыбнулась мужу:

- Я вспомнила о медузах. И у них есть душа? Они способны любить?

- Вполне возможно. Всё живое чувствует Бога. Какие приёмники у медуз, растений? Мы ведь ничего не знаем. Может, они даже совершеннее наших. Я где-то читал о цветах. Цветы - это открытые половые органы растений. Пчела, внедряясь в цветок, не просто собирает пыльцу. Она самозабвенно ласкает лепестки крылышками, всем своим туловищем, заметно хмелея.

Тереза, помолчав, с улыбкой кивнула:

- Наверное, так. Ведь Бог - это любовь. И я с тобой чувствую себя цветком.

Владис смотрел в её глаза, ставшие для него понятными, родными, и благодарил судьбу за данное ему невероятное счастье.

Следующей по маршруту была Ницца. Владис, ведя машину по дуге вдоль моря, догадался, что въехали в Ниццу. Поражало обилие цветов. Даже пальмы на разделительной дорожной полосе свешивали свои веера через стену цветущих олеандров. Вспомнил кричащие строки Маяковского: Не верю... А Ницца есть. Вот она. Цветущая, благоухающая. По берегу моря ходят красивые, здоровые мужчины и женщины. Рай земной! И какой ещё рай захотели построить большевики на крови и страданиях миллионов?

В Ницце с трудом нашли свободный номер в одной из гостиниц.

Не уставали восхищаться красотой природы. После Ниццы - Курортная Ментона, а за ней - Итальянская Ривьера, в которую переехали с удивительной простотой. Приморские Альпы передали эстафету Лигурийским Апеннинам. Солнце теперь по утрам выходило из-за гор попозже, а вечерами опускалось в пылающее, как расплавленный металл, море напротив пляжей. И здесь царила курортная праздность. Владиса величали сеньором, а Терезу - сеньоритой, и это им нравилось.

Заканчивался маршрут посещением Колизея, где они попытались представить громогласный рёв пятидесяти тысяч зрителей, наблюдавших за боями гладиаторов и требовавших добивать поверженных.

- Откуда у людей, живших, в сущности, в раю, была такая жажда крови? - опечаленно спросила Тереза.

- Наверное, те римляне уже не умели любить из-за половой распущенности и имперского зазнайства. И вообще толпа не любит, а только беснуется.

Поспешили в обратный путь, чтобы ещё несколько дней пожить в случайно найденном уютном уголке, за Марселем, перед возвращением к будням.

Дома, за обедом отец поделился планами расширения гостиницы. Деловая активность людей заметно увеличилась, а скоро должно было появиться много охотников просто побывать в Париже. Гостиничный бизнес имел хорошую перспективу, и Владис подумал: вложить бы свой миллион, войти в дело, тогда можно будет и не вспоминать о своём воровстве.

Вечером поехал к Александру. Художник за время отсутствия друга познакомился с агентами какой-то торговой корпорации и получил деловое предложение для двоих. Вкратце изложил суть. Американцы возвращают из Европы часть своих авто. Но так как за океаном старые машины никому не нужны, то их, с неплохими ещё ходовыми качествами, заводят под копёр и сплющивают в пакет металлолома. Дикость? Совершенно верно. Вот упомянутая корпорация и поставляет американцам мёртвое железо в обмен на живые машины, которые затем реализует на рынке.

Но задача двоих друзей заключалась не в сборе ржавых железок. Им следовало, переодевшись в американскую форму и пользуясь американской беспечностью, угонять машин больше, чем полагалось по условиям обмена. Вот и всё.

- Нельзя упустить момент, - сказал Александр в заключение.

- А это не воровство?

- Да ты что? Нормальный бизнес. Я ж тебе уже говорил - американцам нужен металлолом. А нашим деловым людям - машины. Мы с тобой поспособствуем оживлению экономики во Франции.

- И когда начинать?

- Я сообщу агенту о нашем согласии. Он определит сроки и место. Кстати, вам с Терезой большой привет. Натали всё ещё под впечатлением. На днях опять - гастроли. Может, устроим ей проводы? В кафе на набережной. Вчетвером. Она будет очень рада.

Влад уловил что-то заискивающее в просьбе друга. Спросил шутливо:

- Уж не влюбился ли ты в мою жену?

Александр смутился.

- Хочу написать её портрет. Если ты не против, конечно.

- Чего б я был против? Но ты же не портретист.

- Я уже сделал наброски. Мне надо её видеть. Не один раз.

- Хорошо. Давай - завтра.

- Завтра? Я не уверен, что Натали сможет.

- Ну, тогда так. Мы с Терезой гуляем после трёх. Встретимся. Не завтра, так - в следующий раз.

Домашние ужины в кругу семьи были для Владиса тягостным испытанием. Отец не спрашивал его, что он делает для заокеанских друзей в Париже, а только ждал, наверное, что зять проговорится. Тереза слушала разговоры отца и мужа об ухудшении отношений между Америкой и Россией, но воспринимала лишь звуки их голосов. Мать тоже была далека от обсуждаемых тем и, глядя на дочь, возможно, вновь переживала свою былую беременность.

Сообщая о скором отъезде на операцию металлолом-авто, Владис соврал:

- Я буду там наблюдателем.

Отец заинтересовался:

- Неужели годные машины сплющивают? Невероятно! Нам бы они как пригодились! Могли бы их даже купить по стоимости металлолома.

- Американцы действуют по инструкции, - ответил Владис. - Отменять её - им дороже.

- Да, богачи бедных не понимают, - посетовал отец. - А деньги пропадают большие. Наши новые власти слишком неповоротливы. Но неужели не нашлось предприимчивых людей?

- Не знаю, - пожал плечами будущий наблюдатель.

- А жаль, - загадочно улыбнулся отец.

Владис покраснел, решив, что выдал себя.

Тереза и мать поняли только то, что Владис скоро уедет.

- Надолго? - встревожились они.

- Вряд ли. - Владис поспешил сменить тему: - Завтра днём, дорогая, мы с тобой, как обычно, гуляем.

Во время прогулки Тереза первая заметила новых знакомых и остановила мужа, нажав на его руку.

- Посмотри: твой художник и танцовщица! Какая она лёгкая, пластичная.

Владис сначала увидел изящную ограду набережной, а за рекой - монументальную колоннаду и купол ратуши, потом уж - Сашку с Натали, выплывших из архитектурного великолепия. Почти искренне удивился:

- Правда - они! Подойдём?

- Конечно! - оживилась Тереза и объяснила свой порыв: - Твой Сашка - такой интересный собеседник!

Обе пары разулыбались и, поскольку только что начали прогулку, решили объединиться. Пошли по набережной рядом с яркой зыбью реки. Влад вспомнил родной край.

- В Ростове я любил переплывать Дон по солнечной дорожке. Но на той стороне Сены - не белый песок, как у нас, не зелёные заросли, а широкие площади, дворцы и кварталы, кварталы...

- Тут не поплывёшь, - засмеялся Александр, оборачиваясь к другу, чтобы заодно что-то разглядеть в Терезе.

- А меня угнетает этот блеск воды, - пожаловалась Натали. - Как будто что-то навсегда уносится из души. Особенно - перед отъездом.

- Вам не хочется ехать? - посочувствовала Тереза.

- Никуда не денешься: работа.

- Но прекрасная работа! Вас везде ждут. Люди опять тянутся к красоте, верят в хорошее. Я представляю, как вы танцуете. У вас такие плавные, мягкие движения, такие гибкие руки!

Натали улыбнулась и вздохнула:

- Но ещё больше люди тянутся к деньгам.

- Но не в искусстве! - протестующе воскликнула Тереза. - Искусство становится частью души человека и переходит в мир, где деньги ничего не значат.

Натали давно смешили подобные рассуждения:

- К сожалению, на земле искусство не может жить без денег.

- И обходиться без рекламной халтуры, - в тон ей добавил художник, не глядя на Терезу. - За кукольное женское личико с рекламируемым ожерельем художнику платят независимо от того, как ему удались женские глаза. А ведь у него может получиться и бесценный шедевр. Со сроком жизни рекламного щита.

- Наверное, самое трудное для портретиста, - предположил Владис, - передать свечение глаз. - Тут нужна великая техника.

- Пожалуй, - согласился Александр. Терезе слово техника не понравилось.

- Разве? Я где-то читала: дело не в технике, а в божественном вдохновении.

- Тоже верно, - опять согласился Александр. - Но, может, сядем? - Он показал на летнее кафе и столик между двух вязов.

Натали первая определилась и села спиной к солнцу, под навесом, образованным длинными сплетающимися побегами плюща и жимолости. Затем сели остальные. Художник - напротив Терезы. Влад получил возможность всмотреться в лицо Натали и понял, что она устроилась в тени, чтобы выглядеть моложе.

Александр щелчком пальцев подозвал гарсона и сделал заказ.

Вскоре стол засверкал хрусталём и металлическими крышками над горячими блюдами, а в центре возникла живописная горка фруктов. Тереза отказалась от вина, взяла апельсин и, полюбовавшись им, спросила:

- А чем отличается натюрморт для столовой от шедевра, достойного Лувра? Недостатком точности изображения?

Художник стал увлечённо разъяснять, что такое композиция и почему фотографичная точность скорее недостаток, чем достоинство живописи. Говорил и, казалось, видел перед собой будущее полотно: Девушка с апельсином. Она держит в нежной руке солнечный плод, чуть опустив задумчивые глаза.

Вдруг глаза девушки радостно вспыхнули.

- Я поняла! В хорошей картине должно быть что-то неземное. Художник в порыве вдохновения может это увидеть, а люди по его представлению - узнать и вспомнить!

- Что вспомнить? - с недоумением спросила Натали и поморщилась. - Не забивайте себе голову. Художник находит что-то очень земное, но показывает под необычным углом зрения. Как фотограф.

- Фотограф? - огорчилась Тереза, вопросительно посмотрев на Александра, который только что отвергал фотографичную живопись, но, видимо, не хотел спорить с подругой.

- До некоторой степени, - признал он. Подумав, продолжил: - Но в отличие от фотографа, я наполняю изображаемую природу своими чувствами. Только так можно пробудить ассоциации у других людей. Один мой знакомый пробыл две недели на море и ничего не мог рассказать о нём. А, увидев мою картину, обрадовался: Вот здесь я и был! Тот самый скалистый уголок! Равнина моря вот так трепетала колючим серебром, и на женщину у берега набегала сеть мелкой стеклянной зыби! Но, как выяснилось, я писал этюды к той картине совсем в другом месте.

- Мы бы тоже, наверное, вспомнили наш уголок на Средиземном море, - сказала Тереза, улыбнувшись мужу. - Но разве это не чудо - душа художника живёт в его произведении и воздействует на души других людей! - И опасливо взглянула на Натали.

- И сколько у него душ? - усмехнулась Натали, подняла бокал, взглядом предложив последовать её примеру, и начала есть.

Тереза спросила почти с испугом:

- В самом деле, а чьим душам мы молимся пред иконами в церкви?

Натали поощрительно улыбнулась ей, как пытливой девочке, не полностью понимавшей взрослых:

- Своей собственной, милая! С таким же успехом можно молиться и глиняному идолу.

Тереза растерянно переводила взгляд с мужа на художника: и они так думают?

Влад вступил в разговор, извинившись за свой французский:

- Все люди на земле молятся одному и тому же Богу. Только по-разному сосредотачиваются для молитвы. Чтоб, значит, дошло. Однажды обыкновенное овощное поле, на котором я работал, так завладело моими мыслями и чувствами, что показалось мне одушевлённым, принимающим участие в моей судьбе. Да так и было на самом деле. Я встал на колени и поцеловал землю.

Натали качнула головой, продолжая снисходительно улыбаться и есть.

Тереза наградила мужа любящим взглядом. Александр с интересом посмотрел на друга, опять его удивившего. Щелчком пальцев подозвал гарсона. Натали взяла под руку Влада и пошла с ним вперёд. Влад обернулся. Тереза послала ему ободряющий взгляд: всё хорошо, милый!

- Ты по-прежнему регулярно ездишь в Нанси? - спросила Натали.

Влад понял, что Александр рассказывал ей о нём, умолчав о бегстве из американской тюрьмы. Врать не хотелось, объяснять всё - тем более.

- Да, - сказал он сквозь зубы.

- Я скоро тоже там буду. Заходи в гости. Можешь и пожить день-два у меня в номере. - Усмехнулась, заметив его замешательство. - Самое опасное для мужа такой красавицы, как Тереза, стать однообразным. А ты станешь, если будешь только с ней. Правда, пока она беременна, тебе это не грозит.

- Откуда ты знаешь о её беременности?

- Это и дураку ясно: иначе б вас не поженили.

На душе Влада посквернело: спросил, сдерживая возмущение:

- А ты не боишься, что я донесу на тебя Гераклу?

Натали саркастично хмыкнула:

- Уже не мне, уже тебе надо его бояться. Да, да. Он страшен, когда его обуревает любовь. Ты его совсем не знаешь. Был у него друг, коллега и мой любовник. Он и познакомил меня с ним на свою голову. Началось с того, что Сашка на коленях упросил друга уступить меня на одну ночь. Потом не захотел со мной расставаться, а я - возвращаться: не вещь, в конце концов. Друзья не стали врагами, но оба забросили свою живопись. Тот, мой первый, спился, попал в ночлежку, сгинул.

Александр, словно догадавшись, что разговор шёл о нём, ускорил шаг. С его приближением Натали умолкла. У всех, кроме Терезы, пропала охота разговаривать, и Сашка сказал, что им с Натали - пора. Тереза налегла на руку мужа:

- Какие они милые, умные! И твой друг так любит тебя!

- Он что, сказал тебе об этом?

- Да. Он хотел писать мой портрет, но, кажется, передумал. Говорит, что я одна, без тебя, не получусь такой, какой он меня впервые увидел. Писать надо меня и тебя вместе и назвать картину Счастье. Но он не уверен, что сможет передать красками нашу с тобой ауру.

Сашка - друг, настоящий друг! - думал Влад.

19

После отъезда Натали Александр встретился с агентом теневой фирмы и заключил соглашение от имени обоих. Ещё через день принял от агента пакеты с обмундированием и узнал адрес небольшой гостиницы на окраине Гавра, где должны были поселиться два новых сотрудника.

В назначенное время Влад пришёл к Александру. Переоделись в мастерской художника, удивившись, как тщательно была подобрана одежда и обувь. Из дома постарались уйти незаметно. В поезде избегали знакомств и даже не разговаривали друг с другом. Влад был в плохом настроении: соврал жене, предстояло повторять враньё и, наверное, не один раз. Хотелось как можно скорее с этим покончить. Добуду миллион и займусь гостиничным бизнесом, - мысленно повторял он.

Доехали спокойно, легко нашли гостиницу. Администратор, плешивый очкарик, сказал добро пожаловать и вручил ключ от забронированного номера. Номер был уютным, хорошо обставленным. Сели в удобные мягкие кресла, глядя друг на друга с одинаковым вопросом: А теперь что?.

И тут же в дверь постучал и вошёл тщедушного вида долговязый молодой человек. Представился:

- Я ваш партнёр! Поговорим о деле. - Знаком руки пригласил к столу. Положил чистый лист бумаги, взял карандаш и стал рисовать схему района города возле специальной автостоянки, откуда машины ежедневно выводились под копёр.

Жирной пунктирной линией обозначил параллельный маршрут для Влада и Александра. Попросил хорошо запомнить. Потом разорвал бумагу на мелкие клочки, бросил в унитаз и спустил воду. Улыбнулся:

- До завтра! Держитесь уверенно. Там будет только американский наблюдатель.

После его ухода Александр спросил озадаченно:

- А они с американским наблюдателем договорились? Или нам - самим?

- Не бери в голову! - успокоил его Влад. - Я был в такой роли. Наблюдателю надо будет одно: чтобы дело шло без задержки.

Утром уверенно вошли на стоянку. Наблюдатель, только что приступивший к работе, ругался возле двух косо поставленных студебеккеров, преграждавших путь другим машинам. Спросил ещё издали:

- Водители?

- Да! - по-военному отозвался Влад.

- Начинайте с этих!

Влад козырнул и вскочил в кабину первой машины. Александр - во вторую. Завели моторы и лихо вырулили, порадовав распорядителя оперативностью.

Дважды свернув в узкие переулки, остановились перед вчерашним наставником, который поднял руку в знак того, что принял эстафету, а всё сделанное следует повторить. Откуда-то взялись двое подростков с белыми канистрами - для заправки.

Во второй раз на стоянке уже не было тесноты. Наблюдатель, наладивший процесс, отсутствовал. Штатные и внештатные перегонщики действовали по своему усмотрению.

Через несколько дней потеряли счёт спасённым машинам. Перенасытили запасники корпорации, и неведомый босс объявил перерыв. В гостиницу к бравым водителям явился тот же партнёр, вручил по пятьсот тысяч франков и распрощался до новой акции. Возвращаться домой решили вечерним поездом, а перед тем - пообедать в ресторане.

Сели за стол, покрытый нарядной белой скатертью, с умиротворением отдыхающих воспринимая столовое серебро, красивые тарелки, будоражащие запахи горячих блюд. Выпили за Америку, не сидящую на своём богатстве как собака на сене, и за фортуну, ещё ни разу не изменившую им. Худенькая белокурая официантка с особенным радушием обслуживала их стол.

Рядом четверо моряков секретничали, сблизив головы в колпаках с помпонами. Перед каждым стояло по бутылке дешёвого вина и по тарелке с сыром. Влад незаметно показал на них Александру:

- Труд моряка потяжелей нашего будет. А толку?

Тот кивнул:

- Как видишь, глупо было бы упускать момент.

- Но что у них за форма? - засмеялся Влад. - В России в таких беретиках маленькие девочки ходят.

- Традиция, - ответил Александр. - А что бы ты сказал о солдатах в юбках? Шотландия, Греция.

- Да я ничего. Не послать ли им на стол бутылку шампанского?

- Не зная броду, не суйся в воду. И не смотри на них. Моряки не любят сухопутных, особенно американцев.

- Мы ж - французы.

- Твой французский напоминает немецкий.

- Ну и чёрт с ними! - обиделся Влад.

- Вот именно, а нам скоро - на поезд.

Посидели ещё немного. Расплатились, щедро одарив чаевыми девочку, вспыхнувшую благодарной улыбкой, и направились к выходу мимо моряков. Влад, смеясь про себя, сравнил их с котами, почуявшими соперника, и неожиданно для самого себя щёлкнул по кругляшке на голове ближайшего матроса, а тот яростно взвился и, невзирая на растерянность и смущение шкодника, вложил в свой удар всю ненависть бедного к богатому.

Влад из-за звона в голове даже не почувствовал падения на пол. С трудом различил перед собой лицо друга.

- Живой? - спросил тот, осторожно проводя ладонью по его щеке и лбу и помогая встать. - Идти сможешь? Топай к выходу. Я задержусь на минутку.

Влад, пошатываясь, пошёл, стыдливо пряча лицо от полных ужаса, сочувствующих глаз хорошенькой официантки.

Матрос-победитель с надменной усмешкой спросил Александра:

- Что, друг, перебор?

- Пока - недобор, - угрюмо ответил друг. - Держись, парень!

Парень вскинул увесистые кулаки, но тут же растянулся на полу. Кулаки Геракла были подобны кувалдам. Трое матросов, наблюдавших за дракой, уверенные в своём превосходстве, ринулись на зарвавшегося американца. А ему только того и надо было, чтобы утолить распиравшую грудь ярость. Он даже улыбнулся, разводя руки в стороны, как бы увещевая: Ну, что вы, ребята, - трое на одного? Давайте поговорим!. Ребята не собирались тратить время на разговоры, но на миг замешкались.

Улыбавшийся американец резанул ладонями по шеям, и тела двоих осели, вкручиваясь в пол. Третьего набегавшего он сокрушил прямым ударом. Матрос, падая, захватил скатерть, ссыпал на себя посуду и пустые бутылки. Александр оглядел притихший зал: нет ли ещё желающих? Бросил крупную купюру метрдотелю, который подобострастно поймал её на лету. Спокойно направился к побитому другу, стоявшему у двери, взял его под руку и отвёл в гостиницу. В номере приказал:

- Ложись. Тебе нужен холодный компресс.

Влад лёг. Очень уж не хотелось, чтобы Тереза что-то заметила. Отлежавшись, встал перед зеркалом: синяка почти не было. Александр тоже осмотрел ушиб и согласился: можно ехать домой.

- И чего он так взъерепенился? - спросил Влад с искренним недоумением.

- Наверное, ты слишком громко говорил, когда мы пили за Америку, кроме того, они видели, какой обед нам подавали.

- Но ты здорово научил их любить Америку!

- За это ещё взыщем с американских друзей, чёрт бы их побрал!

Посмеиваясь, отправились на вокзал, но на свой поезд опоздали. Пошли в раздумье через площадь и по укоренившейся привычке поглядывали на остывшие машины. Один джип так и звал к себе своей нацеленностью на дорогу. Оглянулись: никого. Не говоря друг другу ни слова, как по внутренней команде, разом запрыгнули с двух сторон. Влад оказался за рулём. Дал газ и рванул с места. Помчались по трассе, обгоняя другие машины.

Минут через сорок Влад стал ощущать боль в правом предплечье. Предложил Александру поменяться местами. Остановились и, пересаживаясь, вдруг увидели на заднем сидении спящего мужчину. Оторопели. Александр потянулся к двери, собираясь дать стрекоча. Влад удержал его:

- Не тушуйся. Поехали!

Продолжили гонку, уже не боясь преследования, но опасаясь захваченного хозяина: вдруг заявит в полицию! Тот всё не просыпался. Лишь временами, на поворотах, всхрапывал, вдавливаясь в спинку сидения. Влад смотрел на него и думал: Простоватый мужичок. Возьму его на пушку, заморочу голову. Простоватый причмокивал во сне толстыми губами.

К полуночи дорога опустела, прибавили скорость. Мужичок как-то особенно громко чмокнул и проснулся. Лёжа покрутил головой и стал что-то соображать. Резко поднялся, испуганно глядя на ночные огни, бегущие навстречу, широкую спину водителя и учтиво повернувшегося к нему верзилу в солдатской форме. Протестующе воскликнул:

- Куда мы едем? Это же моя машина!

Верзила молчал, хотя взглядом вроде сочувствовал.

- Вы слышите? Моя машина! Я купил её.

- Давно? - поинтересовался солдат.

- Что? Да при чём тут... Кто вы?

- Американцы.

- Ну и что? А я француз! Ха-ха!

- Вот вам и ха-ха: вы купили угнанную американскую машину, поставили свой номер, а мы подняли капот и увидели свой на двигателе. Вот приедем в нашу часть, предъявим документы, - Влад наглел, видя, как француз скисает, переходит на просительный тон.

- Но господа! Зачем мне в вашу часть? Если вам надо доехать, извольте, но... - Он провёл ладонями по одутловатому лицу, отгоняя наваждение. Удостоверившись в реальности своего несчастья, затараторил: - Господа! Послушайте! Но почему - я? Все покупают. Вам же эти машины девать некуда. Ну, зачем она вам? Послушайте: мы с Жанной (это моя жена) рассчитывали купить за двести тысяч, а мне удалось - за сто пятьдесят. Хотел утаить пятьдесят, - он нервно засмеялся. - Отдаю их вам! Понимаете? Нельзя мне - без денег и без машины. Господа!

Александр заметил в конце небольшого спуска полицейский пост и заглушил мотор, намереваясь проехать без лишнего шума.

- Вот сдадим вас полиции, - пригрозил Влад, но тут же поспешил успокоить бедолагу, увидев его умоляющие глаза. - Шучу, шучу. Договоримся. - Француз благодарно приложил руку к груди, наверное, сам имел основание сторониться полиции.

В конце спуска мотор не завёлся. Александр выругался по-английски:

- Чёртова колымага!

- Ты ещё раз узнал свою развалину? - отозвался Влад, не выходя из роли.

- Узнал. Она и ста франков не стоит.

Из будки вышел полицейский, разминаясь после унылой дрёмы, козырнул американцам, приветливо усмехаясь:

- И джипы глохнут?

- Отвоевался. Пора под копёр, - с важностью сказал Влад.

Непризнанный хозяин протестующе стрельнул глазами, но промолчал.

На плохой французский американца полисмен ответил плохим английским:

- Будем толкать? Готов помочь. Засиделся без дела.

- Ол райт! Тсэнк ю! - рыкнул силач-водитель.

Влад выпрыгнул из машины и поторопил тяжеловатого спутника, неловко вылезавшего в открытую дверь. Полицейский похлопал пассажира по брюшку.

- А вам полезно бегать! - и перевёл эту фразу на английский. Водитель, оценив юмор, загоготал. Блюститель порядка встал в центре, весело гикнул, и толкачи бегом прокатили машину метров десять, после чего мотор ожил, заурчал.

Союзники расстались, дружески подняв руки. Обнадёженный владелец джипа затараторил:

- Господа, вы согласны? Я думаю, вам нет никакого расчёта не согласиться. И сами ж говорите: под копёр.

- Ста тысяч не стоит, - подтвердил водитель.

- Так вот же, господа! А куда вам ехать?

- В Нанси, - зевнул Влад.

- Ой, ой! - всполошился хозяин. - Я же к утру не успею. Жанна прибудет пароходом. Я её должен встретить.

- Ладно, - уступил водитель и что-то пробормотал. Влад перевёл на французский:

- В Париже отпустим вас. И не возьмём ваших денег.

- Но не обманывайте Жанну! - потребовал водитель на чистом французском, чего француз и не заметил.

- Нельзя обманывать прекрасных дам! - добавил верзила.

- О, да, да! - принял наказ супруг Жанны, не отнимая ладони от своей груди.

Опять прославляем Америку, - с досадой подумал Влад.

Дома отдал Терезе пятьсот тысяч, объяснив, что заработал на выгодном обмене металла на авто. Тереза радостно воскликнула:

- Какой молодец! Папе как раз очень нужны деньги на гостиницу. Отнесу ему!

За ужином отец поблагодарил зятя:

- Очень вовремя! - И быстро отвёл глаза, не интересуясь подробностями.

20

У корпорации неожиданно появился конкурент. Оборотистый толстячок из Нанси, которому недавно сбывали резину, стал перехватывать машины, не желая ни с кем делиться доходами. Опередил воровское сообщество, завладев большим автобусом, который был на примете у корпорации.

К захватчику была направлена четвёрка увещевателей. Александр и Влад, как давние знакомые конкурента, должны были вызвать его на разговор, а два доверенных представителя корпорации - продиктовать условия. Поехали в Нанси поездом. Двое штатных держались в пути особняком, и Влад с Александром не без обиды и удивления шутили по этому поводу: Где корпорация, там конспирация.

Александра конспирация не очень задевала, а Влад мрачнел и казался озабоченнее старшего друга. Тот шутливо посочувствовал:

- Неспроста говорят: женитьба - дело серьёзное. Был бы ты как прежде, плевал бы на поведение каких-то темнил.

- Мне и теперь плевать. Дело не в них, - ответил Влад.

- А! Тебе, по-видимому, всё труднее расставаться с Терезой?

- Понимаешь, Тереза и родители догадываются, что я вру, а из деликатности не задают мне никаких вопросов. И когда я уезжаю и опять вру, то чувствую себя в этой семье каким-то чужим.

- Нет, нет! - успокоил его Александр. - Совсем не так! Ты не в России. Там - да, тебя бы допросили по полной программе. Здесь же не принято допытываться, кто как добывает деньги, если это... - он наткнулся на противоречие: - если это не воровство. Но мы с тобой не воры!

- Мы на воров работаем, - согласился Влад с кривой усмешкой.

Александр нашёлся:

- Слушай! А зачем нам эти шальные деньги? Чёрт побери! Что, мы без них не проживём? Давай выйдем из корпорации!

- А это - просто?

- Конечно. Мы - временные подельники. От нас всё скрывают. Мы не знаем ни адресов, ни фамилий. Вот съездим с этими, получим расчёт и уведомим о нашем выходе. Я вернусь к своей живописи - уже страшно хочется работать, - а ты... А тебе надо учиться, получить какую-то специальность.

- Хорошо бы! - отозвался Влад. - Но в то же время... Ведь ты при нашем знакомстве что сказал? Мне нужны деньги, много денег: я влюблён. И когда мы добыли деньги, я тоже завоевал любовь и уважение. Выходит, без шальных денег и не было б любви? Да?

- Нет! Настоящая любовь не покупается. Я тогда спутал понятия. Мне нужны были деньги, чтобы иметь дорогую женщину. Всего-навсего.

Влад промолчал. Не хотел услышать, что Сашка больше не любит свою артистку.

В Нанси конспираторы приказали молодым помощникам идти впереди. Позвонили в ворота конкурента. Толстячок впустил знакомых и встревожился при виде ещё двоих.

- Ну сом коллэг, - сообщили ему те, взяли под руки и повели беседовать, показав водителям на автобус, стоявший во дворе: заводите и - сами знаете. Хозяин рванулся, что-то выкрикнул, ему зажали рот и потащили.

Александр и Влад бросились к автобусу. Он был не заперт, но ключа зажигания не было. Пришлось лезть под щиток, обрывать проводки и, найдя по искре соответствующие, соединять. Провозились минут двадцать. Завели, подъехали к ограде. Влад выскочил из автобуса, открыл ворота и вдруг услыхал сирены полицейских машин, словно ожидавших открытия ворот, чтобы на полной скорости въехать во двор. Александр выпрыгнул из автобуса, глухо крикнув:

- Засада! Бежим!

Но путь им преградили четверо носатых стражей порядка в цилиндрических фуражках.

- Маскарад под американцев! - сказал кто-то голосом охотника за неуловимым зверем, и прежде чем Влад сориентировался, его руки сковали наручники.

Тут же с ощущением беды увидел, что и силач Сашка в наручниках. Им не позволили оправдываться:

- Не разговаривать!

Влад с непонятной ему надеждой хотел увидеть в наручниках и доверенных корпорации, но тех всё не выводили. Трое полицейских, выскочив из дома, принялись обыскивать задержанных и рыться в автобусе. Подошёл офицер.

- Нашли?

- Нет никаких денег. Может, и не было?

Офицер приказал кому-то, находившемуся в доме:

- Пригласите потерпевшую!

- Вдова в обмороке.

- Ненадолго. Пропажу денег заметила раньше, чем труп мужа.

Влад, холодея от ужаса, понял, что доверенные ограбили, убили хозяина и скрылись. В дверях показалась жена толстячка с распухшим от слёз лицом. Она висела на руках двух сержантов и глухо вскрикивала:

- О-о! О-о!

Увидев задержанных, выпрямилась и истерично закричала:

- Они! Они убили! - И заголосила, упав на крепкие мужские руки: - О, Жан! Зачем ты им доверял?

Подозреваемых в убийстве усадили в машины и повезли. В тюрьме сняли наручники. Влад решил говорить правду, чтобы не путаться. Рассказал о корпорации и сделке с американцами: металлолом-авто. О продаже толстячку американских скатов.

Следователь не считал воровство у американцев тяжким грехом, но не снял подозрений в убийстве. Он не убивал? Тогда - кто? Кто те двое сообщников? Как они выглядят? Приметы! Но Влад ничего не мог о них сказать. За время пути от Парижа до Нанси не удалось рассмотреть их лиц. Это были профессионалы. Убили толстяка, опустошили сейф и ускользнули как тени. Их, конечно, не найти, а подставленным не выпутаться.

При задержании Влад назвал себя Леонидом, по фамилии Потон. Через несколько дней следователь сообщил ему, что, как установлено, он ещё и Владислав Потоцкий. Не докопались, однако, до Владиса Тоцкого, что принесло ему некоторое облегчение: Терезе ещё ничего не известно.

На вопрос о гражданстве заявил, что является гражданином Советского Союза и что это даёт ему право требовать советского защитника. На следующий же день его вызвали для встречи с двумя советскими представителями. Это были молодые военные, золотопогонники, каких он видел лишь в довоенных фильмах. Владис погонам не удивился, уже слыхал о новой форме в Красной армии.

Странными показались чистые румяные лица, хозяйская уверенность во взглядах и осанке. Почему-то он не ожидал увидеть земляков такими. И слух его резанула нерусскость фразы:

- Мы сможем добиться вас оправдать.

Маскарад под русских, - с горечью догадался Владис.

- Вас обвиняют в убийстве, - вкрадчиво сообщил один представитель.

- Это очень серьёзно, - добавил другой.

- Я не убивал.

- У следствия нет доказательств, - согласились оба. - Но...

- В американской тюрьме меня допрашивали как русского шпиона, - сказал Владис с кислой усмешкой. - А тоже не было доказательств.

Ряженые переглянулись.

- Но они же вас не осудили?

- Конечно. Американцы не такие тупые, как эти.

- Ну, с нашей помощью и эти не осудят.

После непродолжительной паузы начался доброжелательный допрос:

- Вы так хорошо изучили американцев?

- Имеете друзей?

Владис не успевал думать над ответами. А они всё спрашивали:

- Вы давно носите американскую форму?

- Посещаете воинские части?

Становилось понятно, что эти тоже видели в нём русского шпиона.

- Я уже боюсь, - сказал Владис.

- Чего вы боитесь?

- Когда вы добьётесь меня освободить, - он нажимом в голосе показал, кукую речевую ошибку допустили американцы, - вы станете допрашивать меня как шпиона? Спасибо. Я этого не хочу.

Разоблачённые помолчали. Попросили ещё о чём-то подумать, поинтересовались, нет ли у подследственного претензий к содержанию в тюрьме, и удалились.

По окончании следствия его перевели в четырёхместную камеру, где трое заключённых лежали на койках в тягостном молчании. Владис тоже лёг. Один из соседей встал и подошёл к нему. Участливо спросил:

- Скоро - суд? У меня тоже. Да меня выпустят. Мелочь: хулиганство. А у тебя - что?

Владис посмотрел на хулигана. Он был чуть постарше, светловолосый, но с карими живыми глазами. Очень напоминал Стёпку. Владис сел на койке, и светловолосый устроился рядом.

- Так что - у тебя?

- Обвинение в убийстве, к которому я не причастен.

- Езус Мария! - сочувственно воскликнул хулиган.

- Ты что - поляк?

- Поляк. А ты?

- И я. Но я ещё и русский. Мой друг, американский поляк, говорил мне: в тебе живёт Речь Посполитая.

Хулиган тепло, почти растроганно прижал Владиса к себе.

- Давай - по-польски?

- Давай.

- Может, меня и судить не будут: за меня завтра должны внести залог. Так что ты можешь передать со мной записку или устно - я запомню.

- Кукую записку? - не понял Владис.

- Ну, своим - кто сможет тебя выручить.

- Нет у меня никого. Во мне видят шпиона, - с горечью сказал Владис.

- Но, наверное ж, что-то было? Ты дал повод для подозрений?

- Конечно! Чем не повод - воровство американских машин? Американцы же как рассуждают. Машины? Кому они нужны? Нет! Здесь что-то другое кроется. Под видом воровства выведывал...

Брат по крови засмеялся:

- Думаешь - дураки?

- Да нет. Страшно умные ребята!

- А ты мне нравишься! - сказал поляк. - Но как всё-таки ты вляпался в эту историю?

Владис начал с немецкой облавы на Нахаловском базаре в Ростове. Просидели на одной кровати всю ночь, а утром хулигана потребовали на выход. Он обнял Владиса и клятвенно прошептал в ухо:

- Я сообщу о тебе в Советское посольство!

Влад не поверил, а всё же был благодарен тюремному шпиону за участие. Под утро он почти готов был открыть, что имеет беременную жену, француженку из обеспеченной семьи. Лишь какое-то сложное интуитивное чувство удержало его. Оставшись в камере с двумя замкнутыми в себе мрачноватыми типами, лёг, взвешивая свои шансы перед судом. На что он мог надеяться? На Советское посольство? Тогда ни в коем случае - о женитьбе на буржуйке.

Но как можно судить его за убийство? У прокурора нет никаких доказательств. Виновен только в том, что не может опровергнуть бездоказательные обвинения? И за это - смерть? Да его просто запугивают, берут на пушку! Доведут дело до абсурда, сами поймут и скажут: Ну, парень, иди и больше не попадайся. Но чтобы голову под топор... Впрочем, миллионы людей исчезли без всякой вины. Миллионы - ладно. Но - лично он, с его мыслями и чувствами вдруг куда-то, в ничто... Нет, он не мог в это поверить.

Незаметно впал в забытье. Тут же вскинулся от ужаса и перевернулся со спины на живот. Ему привиделось, что нож гильотины падает на его шею. Всей своей кровью, душой и телом ощутил приближение леденящей смерти. После увиденного во сне боялся ложиться на спину. Хотелось, чтоб его допрашивали или уж судили, не мучили ожиданием. Суд состоялся через два дня. Только над ним.

Судья, седовласый строгий старик, сидел как царь на троне. Перед ним, боком к нему, - два его помощника, один из которых всё время что-то писал. Далее, с одной стороны - обвинитель, с другой - адвокат. Был ещё переводчик. Влада усадили за деревянным барьером под охраной двух вооружённых полицейских.

В зале находилось несколько человек, наверное, свидетели и потерпевшие. Обвинитель встал и монотонно сообщил о преступных деяниях обвиняемого, за которые по закону полагалась смертная казнь. Судья допросил свидетелей. Сначала - полицейского, участвовавшего в задержании преступников и видевшего, что обвиняемый в момент задержания откуда-то подбегал к автобусу.

- Со стороны дома? - спросил судья.

- Видимо. Откуда ж ещё?

- Отвечайте на вопрос, не домысливайте.

- Со стороны дома! - чётко сказал полицейский.

Потом на вопросы, рыдая, ответила вдова погибшего:

- Он убил! Их было двое.

- Как выглядел второй? - спросил судья.

- Рыжий! - задыхаясь от слёз, выкрикнула вдова. - Рот маленький, глаза наглые, морда - клином.

Защитник, вмешавшись в разговор, напомнил вдове, что она находилась в смежной комнате за дверью, не имеющей ни окна, ни замочной скважины. Услыхав сдавленный крик мужа, не открыла дверь, а побежала к телефону вызывать полицию.

- Видела, видела! - взвизгнула потерпевшая и опять зарыдала.

Тогда был задан вопрос обвиняемому:

- Вы показывали, что в дом вошли двое ваших сообщников?

-Да, - подтвердил Владис.

- Как они выглядели?

- Не помню. Какие-то серенькие, незаметные.

- Вы ведь были с ними в долгом пути от Парижа до Нанси. И не запомнили?

- Не запомнил.

По выражению лица судьи можно было понять, что он не верил. И, как показалось Владису, больше внимал обвинителю, чем защитнику. Обвинитель требовал высшей меры, говорил о новой угрозе для Франции со стороны лиц без роду и племени, не сдерживаемых чувством ответственности перед обществом и поэтому избирающих паразитический способ существования. Если их не остановить, произойдёт новая оккупация страны, едва ли не более страшная, чем нацистская.

Защитник назвал призывы обвинителя французским нацизмом, и был одёрнут судьёй. Извинившись, он всё же заметил, что судить надо по закону, а не по предположениям. Закон требует доказательств, которых пока нет. Произошло убийство с ограблением. Похищенные деньги не найдены. По подозрению в убийстве арестовано двое. Оба ярко выраженные брюнеты. А потерпевшая утверждает: второй был рыжий, остролицый. Где он?

Почему отбрасывается версия: убийца, забрав деньги, скрылся? Сегодня суд вправе рассматривать лишь покушение на угон автобуса. Или надо вернуть дело на доследование.

Владис в своём последнем слове повторил доводы защитника: шёл к автобусу не от дома, а от ворот, которые открывал. Едва не признался в том, что имеет семью в Париже, хочет стать законопослушным гражданином. Но побоялся, что этим признанием ещё больше ожесточит судью. Обвинение и без того не складывалось. Ожидал, если не оправдания, то мягкого приговора. И всё же, когда судейская тройка удалилась на совещание, почувствовал в теле мелкую дрожь.

Вскочил по команде Встать, суд идёт! Что-то обрушилось в груди, жгучие искры обдали всё тело. Понял судью раньше, чем тот объявил приговор, а переводчик повторил: Виновен, - гильотина. Где-то вдалеке защитник заявлял протест, а его схватили за руки, не давая дослушать. Владис напряг мышцы, сопротивляясь. Его больно ударили повыше локтя, отчего рука бессильно повисла. Щёлкнули наручники, сзади толкнули в спину, повели.

Поместили в одиночную камеру. Камера смертников - отметил он, мелко дрожа и опустошаясь. Просидел остаток дня и ночь с какими-то сумбурными обрывками мыслей. К еде не притронулся.

Утром дверь с грохотом распахнулась, и ему приказали выходить. Он встал со странной лёгкостью в теле, не чувствуя его, как будто оно уже не принадлежало ему. Охранник раскрыл дверь какой-то комнаты, втолкнул его, а сам остался в коридоре. В комнате сидели двое в форме русских офицеров и пристально смотрели на него. Опять - американцы? Один из сидящих нахмурился и сказал с издёвкой:

- Что, не нужна Европа, когда в капкане жопа? Ах ты, сучий сын! Забыл о долге перед Родиной! Спаси, матушка? Она-то спасёт, но спросит с тебя, спросит... - И так мерзко вспомнил Мать и Бога, что не осталось сомнений: русские!

Горячая волна подкатила к горлу, в глазах потемнело. Пришёл в себя уже в машине, по пути в советский лагерь-распределитель, на заднем сидении, между офицерами.

- А ты жидковат! - потрепал его по шее матерщинник. - Или плохо кормили?

- Сам не ел.

- Напрасно. От еды нельзя отказываться. А кто ещё из русских вляпался?

Владис назвал Александра. Офицер записал в блокнот.

Въехали в ворота с красными звёздами. Владис покосился на высокое кирпичное ограждение - нет ли лазейки или дерева возле стены? Ничего такого пока не заметил. Да в глубине души уже и не верил в свою прыть.

В лагере с ним побеседовали, накормили мясным обедом с вином и устроили в палате, где ещё никто не жил. Тут уж он заснул без всяких мыслей.

Проснулся отдохнувшим, но с тоскливым ощущением невосполнимой потери. Днём, опять накормив и выдав старую потёртую фуфайку и шапку (приближалась зима), под конвоем отправили в расположение советских войск в Берлине. Офицер-опекун проводил его до автобуса. Сказал на прощание:

- Кстати, о твоём друге Сашке. Уже на свободе. Отделался штрафом за хулиганство. Всё повесили на тебя! Он же - гражданин Франции. А ты кто для них? Потомок скифов. Вот такие они нам друзья! Ну, будь здоров. - И неуверенно добавил: - Желаю тебе добраться... до дома, до хаты.

Таким тоном не желают удачи освобождённым. Владис уныло кивнул. Хотел было сказать о беременной жене, но передумал. Если в суде побоялся опозорить французскую семью, то здесь - предстать отщепенцем. В ответ на его откровенность никто б не захотел ему помочь. Отправили бы в Россию, но уже неблагонадёжным, поддавшимся буржуинскому искушению. Оставалась ещё надежда улизнуть во время поездки на автобусе. Может, мотор заглохнет, а может, что ещё лучше, - авария на дороге.

К его сожалению, доехали до аэродрома благополучно. Автобус подрулил к трапу Дугласа. Конвоиры встали по бокам так, что нельзя было сделать и полшага в сторону

Утомительный путь закончился въездом на территорию большой Бранденбургской тюрьмы. Усталый офицер-чиновник ознакомился с сопроводительным документом. Заскучал, не понимая написанного.

- Потон... Потонов, что ли?

Владису увидел в этом что-то спасительное и подтвердил:

- Потонов.

Офицер дописал недостающие буквы.

- Влад... Владимир? Янович?

- Владимир Янович.

Чиновник опять дописал, пробормотав ругательство в адрес парижских коллег. Владис (теперь уж Владимир) повеселел: Убегу! Пусть ищут Потонова, а я, Владис Тоцкий, - в Париж.

ДОМА

1

В четырёхместной камере свободной была одна койка-полка, шарнирно прикреплённая к стене. Время ужина уже прошло, так что лучше всего было лечь спать, что он и сделал, мучаясь от голода и надеясь, что утром его чем-то покормят. Двое арестантов, сидя на полу, перешёптывались с лежащим на полке. Речь шла о каких-то допросах. Люди, потянувшиеся на Родину, были напуганы недобрым приёмом.

Владимир слушал их, успокаивая себя: А я и не рвусь в Россию, пусть меня здесь оставят. Вспоминал увиденное в страшном сне: нож гильотины падает на его шею под какой-то женский крик. Да, в том сне был крик. Теперь он узнал: крик матери. Перед прорывом немцев она уехала в Батайск и не вернулась. Ведь всё пассажирское сообщение было перекрыто. Фронт. Но через месяц, наверное, его искала. А он был на пути в Германию. И, несмотря ни на что, жив. Может, и она жива?

Утром началась тюремная жизнь: подъём, туалет. На завтрак была перловая каша без хлеба и кипяток без сахара. Потом повели к следователям. Усадили перед двумя офицерами. Один задавал вопросы, другой записывал. Третий с фигурой и лицом громилы стоял сзади.

- Отвечать правдиво, ничего не утаивать, - предупредил капитан. - Нам всё известно.

Владимир выразил и лицом, и уважительным поклоном готовность вести себя никак не иначе, хотя не собирался признаваться в женитьбе на француженке и в том, что воспользовавшись доверчивостью простодушного чиновника, поменял фамилию, назвался Владимиром, тёзкой великого вождя, в которого мечтал разгромадиться. Наивные мечты! Впрочем, мало ли невероятных поворотов имеет судьба?

- Нам всё известно, - повторил следователь. - Начиная с того, что к немцам ты поехал добровольно.

Владимира чуть не подбросило от чудовищного наговора, но тяжёлой рукой громилы он был прижат к стулу.

- Да нет же, товарищ капитан!

- Я тебе не товарищ.

- Но как же? Нет. В Ростове, на Нахаловском базаре, немцы устроили облаву. Нас, человек двадцать пацанов, сразу - в строй. - Он торопился, чувствуя, что не успевает всё сказать.

- Заткни ему рот.

Тут же Владимир ощутил на губах и щеках толстые бугристые пальцы, затем - звон в ушах от удара затылком о высокую спинку стула. Обида, протест вскипели в нём и застряли комком в груди. Он словно попал на расправу к тем, кому когда-то кто-то, похожий на него, крепко насолил. Надо было объясниться.

- Ты тут нам нахаловку не тули, - ехидно пригрозил начальник. - Мучился в фашистских лагерях, страдал в парижских ночлежках? Украл на хлеб, а они, буржуи проклятые, - под гильотину? Я же предупредил: мы всё знаем. Гильотина - дешёвая инсценировка! Знаем, что уже готовится серия помилований. И видели, как ты кривился над перловой кашей. Сроду такой не ел? Всё - бифштексы да супы с трюфелями? Шампанское да проститутки? Так-то, продажная твоя душа! Твои американские хозяева допустили ляпсус: засветили тебя в кинохронике. Видели мы, как ты мордой торговал.

Владимир, наконец, понял, какого признания от него добивались и как трудно будет ему преодолеть нелепое предубеждение. Воскликнул с дружелюбием, на которое ещё был способен:

- Да не шпион я! Поверьте мне!

Следователь лишь сделал знак глазами, и громила ударом в челюсть сбросил подследственного на пол. Его опять усадили на стул. Некоторое время ему трудно было удерживать равновесие, и он с тупым равнодушием думал: Так ещё не били.

После допроса его отнесли в камеру и бросили на койку. К обеду не смог встать, к ужину - тоже. Онемевшее тело понемногу отходило, и полученные удары отзывались болью в душе: ведь это - свои!

Знать, напрасно он боролся за выживание в немецком лагере. Никакого удовлетворения от короткого счастья, похожего на сон. Только больнее прежнего. Уж лучше бы, как Стёпка, ушёл из жизни во вражеской тюрьме.

Утром встал. На завтрак - опять перловая каша без хлеба. На этот раз он её проглотил не морщась. После завтрака - опять допрос. Та же тройка - следователь, писарь и громила.

Владимир сел, морщась от боли, опустив плечи и голову. Не смотрел на следователя, но чувствовал его изучающий взгляд.

- Ну, что? - начал тот. - До тебя дошло, что надо отвечать на вопросы? Или будем - как вчера?

- Я вчера отвечал.

- Ты ничего не понял?

- Понял.

- Что же ты понял?

- Что вы не хотите мне верить.

Мастер дознаний ухмыльнулся:

- Верить твоим небылицам? Ты за дураков нас держишь? Или сам дурак? Да если бы американцы видели в тебе русского шпиона, тебя бы ни за что вот так запросто не отпустили. Они заслали тебя для подрывной работы.

Владимир вспомнил речь обвинителя в суде.

- Правильно: для подрыва. Поняли, что я не шпион, а только вор. А они прямо говорят: чем больше воров в стране, тем легче её победить.

- Так, так, - язвительно сказал следователь. - Хочешь статью изменить? - Но задумался и как-то смягчился. - Что ж ты воровал у буржуев? А ну выкладывай. И не вздумай нам заливать.

Владимир, видя, что его слушают, стал рассказывать всё, как было. Замечая недоверие на лицах, приводил больше подробностей.

Писарь отложил ручку: воровство у буржуев к делу не относилось.

Владимир сообщал о торговле скатами, угонах машин, о ценах на обеды в ресторане и на проституток. Даже громила, стоявший сзади него, перешёл к сотрудникам и сел, глядя на вора с открытым ртом. Небось, тоже хотел бы так пожить.

На этот раз ему верили, вопросов почти не задавали. Следователь лишь поинтересовался с нескрываемым любопытством:

- А тот твой кореш, что джип поднимал, в натуре такой силач или - кинофокус?

- В самом деле! Да он тогда даже не покраснел от натуги, - охотно ответил Владимир.

- Ну, и что с ним - не знаешь?

- Он француз. Подал прошение на помилование. А я заявил, что гражданин Союза.

- Не жалеешь? - ухмыльнулся следователь.

- Жалею, - признался Владимир.

- Ну, ладно, на сегодня хватит. Отправим тебя в Ленинабад - пусть там трясут. А до отъезда будешь нам про французские бардаки травить. Сегодня на обед - хлеб и щи почти что с мясом. Попросишь двойную порцию. Скажешь - капитан Ефремов приказал. Иди.

Владимир заспешил, боясь, что мучители передумают, и упал, споткнувшись о подставленную ногу громилы. Трое преподавателей заржали.

- Спокойно, парень! От нас не убежишь!

2

Статус вора неожиданно дал Владимиру шанс выжить не только в тюрьме, а и в сорокадневном перевозе спецпереселенцев в Ленинабад. Ещё в тюрьме, когда формировались вагонные группы, и спецпереселенцы выбирали себе старшего, выделилась элита - люди, в которую попал и он по анкетным данным (за что судили, каков приговор, откуда родом). Во-первых, из Ростова-папы, во-вторых, грабанул и пришил французского барыгу, не соблюдавшего воровского этикета.

Выборы старосты были безальтернативными. Бугор сам заявил о себе, показав синие черепа на тыльной стороне ладоней и сказав густым угрюмым басом:

- Кто против меня - потолкуем.

Толковать никто не собирался.

В товарном вагоне в двухметровом проходе, делившем теплушку на две половины, стояла печь буржуйка. Налево и направо, до торцевых стен, сплошными перекрытиями тянулись четырёхъярусные полки, на которые спецпереселенцам приходилось укладываться плотными рядами, наподобие брёвен. Бугор распределял места по заслугам. Крайние, возле прохода, - настоящим ворам. Дальше - по мере снижения заслуг. К торцевым стенкам - совсем обыкновенные мужики (черти). Элитная десятка людей могла разминаться в проходе, сидеть, хотя и наклонившись вперёд, под низкой второй полкой. Остальные большую часть времени лежали, выбираясь только по естественным надобностям к лотку, устроенному в полу за печкой.

Кормили твёрдыми, как камень, сухарями. Один раз в сутки откатывалась дверь, и охранники, с автоматами наизготовку, выдавали сухари и наполняли солдатские котелки водой. Воды было мало. Элитным удавалось урвать вторую порцию, выпив первую при раздаче. Остальным приходилось терпеть. Владимир, помня, как опасно закреплялся желудок после жареного ячменя в Германии (но там не было недостатка в воде), ел сухари размоченными до жидкой кашицы. Если чувствовал, что желудок и пищевод стягивало как резиной, воздерживался от еды. Только пил.

К лотку все (особенно черти) по большой нужде подходили редко, через два-три дня. Тот, кому не удавалось облегчиться и через пять дней, попадал в безвыходное положение. Медицинская помощь никому не оказывалась. Стоны, истеричные вопли не привлекали охранников. Да и соседей лишь раздражали.

- Подыхаешь? Ну, и подыхай! Может, я завтра тоже подохну.

Однажды утром вытащили окоченевший труп какого-то чёрта и положили перед выходом. Охранники откатили дверь, сбросили труп на землю и спокойно стали раздавать сухари и воду. Потом закрыли и заперли дверь. За сорок дней пути такое повторилось семь раз.

Владимир как-то рассказал друзьям по несчастью об американской тюрьме и голодовке протеста. Его слушали с затаённой тоской в глазах. Бугор же презрительно осмеял американцев, отдавая дань превосходству отечественной системы подавления:

- Черти сопливые!

Лицо бугра оставалось тёмным, даже когда он гулко ржал, свалив подзатыльником какого-нибудь чёрта. Владимир сравнивал его с громилой при мрачных следователях и думал: Да с такими усмирителями народа Сталин может делать всё, что взбредёт ему в голову.

Часто видел во сне тоскующую Терезу, а, просыпаясь, мучил себя мыслями об упущенных возможностях. Защитник в суде что-то говорил о подаче прошения. А он, приговорённый к гильотине, охваченный ужасом, уже ничего не соображал. И некому было поддержать советом: Подай прошение! Тебя же помилуют!. Александру, наверное, помогла семья. И за него, Владиса Тоцкого, тоже было бы кому похлопотать, если б он не скрыл о своей семье.

В вагоне никто не сомневался, что их везли на каторгу, но все ждали конца пути, как избавления от невыносимой пытки. Особенно тяжело было на длительных (иногда более суток) стоянках, когда пропадала всякая надежда выжить. Даже не верилось, что ещё удастся увидеть небо.

А ему так хотелось видеть небо! В вагоне он часто мечтал о звёздах, облаках, и во время быстрой езды (случалось и такое), когда стуком колёс заглушался и храп соседей, и стоны, вспоминал, как они вместе с Терезой смотрели на небо. И как однажды она сказала ему: Умру, если ты не вернёшься. Он уходил из её жизни, но только ею и жил.

Когда охранники раздвигали дверь, за шумом и скрежетом где-то вдалеке он улавливал звуки её голоса. Освежающий ветерок, врывавшийся в вагон, будто вносил с собой запах её волос. Солнечный луч, на мгновение освещавший мрачные нары, напоминал её ободряющую улыбку. В стуке колёс быстро идущего поезда, поскрипывании тормозов ему слышались исполняемые ею прелюды Листа. Если б её не стало, исчезло бы это ощущение её и самой жизни, и тогда он нашёл бы путь к ней - бросился б с кулаками на охранников, под их автоматный огонь.

Во время свадебного путешествия они с Терезой, рассуждая, поверили, что смерти нет, есть переход с одной ступени бытия на другую. Душа у человека одна, но семь тел, как в матрёшке. Тереза не знала, что в России есть такие куклы. Старательно осваивала трудное слово и так мило картавила - матрриошка, что он зацеловывал её.

Тогда смерть была неразличимой за ярким светом жизни. Теперь придвинулась почти вплотную.

Однажды, во время долгого полусна, полубреда, он вдруг увидел свой вагон с высоты, как многоярусное вместилище плотно уложенных человеческих тел. Различил и себя на нижнем этаже, недалеко от бегемотской туши бугра. Подумал: Я вижу своё тело издали, значит, я умер. Свободен, и могу лететь, куда хочу. К Терезе! Тут же оказался в её комнате. Она и Сашка разговаривали о нём.

- Почему он не подал прошения? - страдая, спрашивала она.

- Он был в отчаянии, - виновато отвечал Сашка.

- Но почему?

Сашка, опустив голову, тихо сказал ей страшную правду о приговоре, и её лицо смертельно побледнело. Она отвернулась от Сашки и пристально посмотрела в угол комнаты, где таился призрак. Владимир испугался, что она увидит, как жалок её муж, и проснулся с бешено колотящимся сердцем. И был твёрдо уверен в реальности полёта своей души, отделявшейся от тела, и в том, что душа еле держится в теле, а значит, скоро - конец.

Мысль о смерти, слегка огорчив, успокоила его. Страшно, когда не знаешь, - думал он. - А я знаю: в смерти - освобождение. Уйду с торжеством, как Стёпка. С одной разницей: он - от врагов, я - от своих.

Несколько дней Владимир не выходил на разминку, и поднимался только для того, чтобы пропустить дальних. Да и мало было желающих поддерживать тело в форме. Даже бугор сильно сдал, никем не командовал, лежал в угрюмой задумчивости. Но в одно утро, остановив тяжёлый взгляд на оконце, поднялся словно окрылённый. Пробасил:

- Секу - приехали!

Никто не откликнулся на благую весть. То ли не поверили, то ли не обрадовались. Владимир равнодушно смотрел на оконце, не понимая, по какому признаку бугор сделал своё заключение. Вроде ничего нового не было. Уже несколько дней солнечный свет дразнил невольников чистотой и яркостью. Ночами ещё было холодно, а за день крыша и стена вагона нагревались, становилось душно, не хватало воздуха. Задержки в пути прекратились, колёса вагонов стучали всё веселее.

Двое элитных встали возле бугра, словно принюхиваясь, и тоже усекли:

- Точняк!

И тут тормоза заскрипели, вагон накренился, послышался лай собак, а после полной остановки вагона снаружи зазвучали команды офицеров и топот подбегающих солдат. Многочисленная охрана, усиленная собаками, готовилась к приёму полуживых зэков. Дверь откатили, в вагон ворвался сухой тёплый воздух и ослепительный солнечный свет. Раздалась зычная команда:

- На выход!

Владимир оказался в первом ряду перед порогом, но не спрыгивал, чувствуя ослабевшими мышцами: высоко.

- Ну! - крикнул солдат, грозя автоматом.

Владимир пригнулся, чтобы опереться на руку. Всё равно ноги, ударившись о каменистую землю, подломились, и он повалился, ощутив мелкие острые камешки коленками и ладонями.

- В строй! - заорали над ним, и он, как можно быстрее встал на дрожащие ноги и, покачнувшись, пошёл в указанном направлении.

Становясь в строй, увидел безоблачное голубое небо. Весеннее горячее солнце обласкало лицо, а лагерь с вышками и пулемётными гнёздами, казалось, готовился навсегда поглотить его.

На следующий день после приезда вывели на стройку. Задаром не кормили. За пайку хлеба и варево из прокисшей капусты с мучной затиркой надо было хорошо работать. Владимира отрядили на рытьё котлована для будущего комбината по переработке урановой руды. Южнее участка громоздились тяжеловесные, приплюснутые сооружения, и дымились огромные чаши с серной кислотой. Там уже шла первичная обработка руд. Ещё дальше на юг живописно высились тёмные безлесные горы, и в ясную погоду, на фоне лазурного неба, можно было заметить на гребне всадников.

- Басмачи! - с тайной завистью говорил какой-нибудь истосковавшийся невольник.

Вдруг разнеслась жгучая весть: удачный групповой побег! Шёпотом, как большой секрет, передавали друг другу:

- Ушли ребята! К басмачам.

Многие подумывали и о своём побеге. Владимир тоже намечал маршрут в Париж через Иран, Турцию, Грецию. Прислушивался к разговорам друзей по несчастью, которым откуда-то всё было известно. Надежда угасла, когда выяснилось: у басмачей всех ожидало обязательное принятие ислама и вступление в армию Аллаха.

А Владимир уже хорошо усвоил: войны за свободу не приносят свободы, хотя обходятся народам страшно дорого. Ещё до конца не избавились от двух вселенских глупостей - фашизма и коммунизма, скосивших полмира, а уже нарождались новые. На одном знамени - Коран, на другом, под которое встал Ванька, - Библия. И опять же все безбожно врут.

3

В лагере Владимиру повезло со следователем. Им оказался сорокалетний майор, с добрым круглым лицом и живыми любознательными глазами. Он прибыл в лагерь с искренним намерением перевоспитывать заблудших, давать им путёвку в жизнь. Ознакомившись с делом Владимира, сразу понял нелепость наспех составленного обвинения.

Вызывал Владимира на допрос и просил рассказывать о Европе, Средиземном море, Италии, дневном и ночном Париже. Симпатичный, так много повидавший, парень всё больше нравился майору. Пользуясь своей спецсвязью, он навёл справки о Потоцком Яне Казимировиче, и сообщил на очередном допросе:

- Да ты, мой дорогой, сын героя! Отец твой погиб, закрыв собой спецкора Известий.

Потом майор нашёл спецкора и подключил его к хлопотам об освобождении сына своего спасителя. Навёл справки и о матери, выяснилось, что она живёт в Ростове, по прежнему адресу.

А в один прекрасный день потряс постановлением об освобождении, обнял Владимира и воскликнул, радуясь от души:

- Завтра тебе - домой! Не доходит? Ничего, в поезде дойдёт.

Утром Владимир получил сухой паёк, поразивший его деликатесами: буханка хлеба, палка копчёной колбасы, банка сгущённого молока, лососевые и крабовые консервы. Майор помог уложить это богатство в мешок и повёл освобождённого к поезду, чтобы устроить в вагоне, избавить от осложнений в долгом, небезопасном пути.

- Спасибо вам, товарищ майор! - растроганно сказал Владимир. - Если б не вы...

- Ну, что - об этом. Я действовал по закону. Как доедешь, напиши мне.

- Обязательно, товарищ майор!

- И не товарищ майор, а Фёдор Матвеевич.

- Хорошо, Фёдор Матвеевич!

- Вот так. Но ты будто и не рад. Ты не первый выходишь от нас на свободу. Бывали и до тебя счастливцы. Правда, очень мало. Отсюда практически выхода нет. Но таких невесёлых, как ты, я не видел. У тебя же всё впереди.

Позади, - возразил про себя Владимир. Вряд ли он мог рассчитывать, что вновь будет счастлив, как в Париже. Пассивно согласился:

- Впереди.

Майор засмеялся.

- Ладно, не буду приставать. Небось, за отца переживаешь? Я мог бы ещё предположить, что любимая тебя не ждёт, бросила. Но откуда у тебя - любимая, если ты покинул дом в пятнадцатилетнем возрасте?

- В Париже, - неожиданно для себя признался Владимир и пояснил оторопевшему благодетелю. - Жена. Беременная. Безумно люблю.

Фёдор Матвеевич сочувственно помолчал.

- Это серьёзно. Любовь. А по твоим рассказам я уже стал думать, что в Париже такое понятие, как любовь, давно забыто. Ну, ничего. И с этим, уверяю тебя, ты быстро справишься. Найдёшь замену. Кстати, о женитьбе на парижанке помалкивай, особенно - в анкетах. Ничего это тебе не даст, кроме дополнительных трудностей.

Они подошли к поезду, стоявшему на запасном пути.

- Вот твой билет! - Фёдор Матвеевич отдал Владимиру картонный прямоугольник. - Хороший билет: нижнее место. Но в том-то и дело, что попутчики не дадут тебе им воспользоваться. В лучшем случае оставят тебе уголок у окошка. И весь твой паёк захапают по принципу: сначала съедим всё твоё, а потом - каждый своё.

Он постучал в окно вагона. Выглянуло усатое лицо и скрылось. Потом дверь отворилась. В проёме двери появился худощавый проводник, похожий на Максима Горького. Впустил обоих. Выслушав майора, открыл дверь второго служебного купе, сплошь заставленного мешками, баками, канистрами, и показал на свободную от вещей верхнюю полку с серым, сомнительной чистоты, матрацем и такого же цвета подушкой.

- Устроит?

Лагерный начальник вопросительно взглянул на провожаемого.

- Даже слишком, - смутился тот. - Я мог бы и там...

- Не мог бы ты там! - оборвал его начальник.

Появился второй проводник, маленький, кругленький и весёлый. Он мигом смекнул, кому ехать, и вставил своё слово:

- Там ты, хлопец, мабудь, не доидишь.

- Да я согласен! - поспешно ответил Владимир. - Я просто... Перебьюсь.

- А вот так думать не надо! Отвыкай! - приказал майор. - Держись уверенно! Ну, счастливого пути! - Крепко пожал всем руки и быстро ушёл.

- Устраивайся, друже, - сказал усатый. - Семь суток проспишь, не вставая?

- Запросто!

- Это я к тому, что мы будем тебя запирать на ключ.

- А колы до ветру, у цю стинку гукай! - добавил весёлый.

Владимир влез на полку. Его тут же заперли. Это ему даже понравилось. Можно было спокойно лежать, никого не видеть, не слышать и думать о Терезе. Но вспоминался и Сашка. Наверное, теперь он - всегда рядом с нею, ободряет, поддерживает, как друг мужа и возможный заменитель его.

Владимира пронзило подозрение: а не Сашка ли сдал полиции их корпоративную шайку? Потому-то его и выпустили без суда. Вот оно что! Полиция знала, готовилась. Налетела стаей. А, может, коварный друг и корпорацию поставил в известность? Вот почему убийцы улизнули!

В груди у Владимира закипела ярость. Мгновенно созрел план. Этим же летом поступить в Ростовское мореходное училище. Стать моряком торгового флота. Советские торговые суда часто ходят в Марсель.

Вагон слегка качнуло, поезд подавали к перрону. Владимир увидел в окно взволнованно-настороженную толпу жаждущих ехать. Ещё не ощутил толчка от полной остановки вагона, а толпа уже пошла на штурм, отбросив проводников. Плотная, широкая лента из человеческих тел, машущих над головами какими-то вескими документами, несущих на себе узлы, мешки и чемоданы, безостановочно вливалась в узкие проходы и шумно растекалась по вагону.

Несколько раз яростно рванули запертую дверь купе, пытаясь открыть её. Удары от бросаемых вещей, ругань спорящих за места слились в нескончаемый гул. Лишь нарастающий стук колёс и тряска идущего вагона стали постепенно утихомиривать пассажиров.

Владимир мысленно поблагодарил Фёдора Матвеевича и заперших его проводников. Вернулся к своим мечтам. Мысли стали смешиваться, терять направленность.

Проснулся с едкой горечью в груди от непогасших подозрений. Верить им уже не хотелось. Понимал: сам виноват. В минуту испытания отрёкся от любимой. Да, да, как ни горько это сознавать, отрёкся. Нет, мол, у меня никакой жены-француженки, я советский!

В окно проникали яркие солнечные лучи. Оба проводника разбирали вещи, которых стало значительно меньше. Владимир сел, свесив ноги.

- Сколько ж я спал?

- Больше суток, - ответил усатый. - Ну, сходи проветрись да поешь. Еда-то у тебя имеется?

Владимир спустился вместе со своим мешком и развязал его. Проводники уважительно оценили паёк:

- Комсоставский! До Ростова хватит. А если не жаден, поделись с нами, а мы своими харчами - с тобой.

- Конечно, конечно!

- Хлиб - в заначку, - решил весёлый. - Зараз у нас - вареники з мясом, та печёна рыба. А молочко с кипятком - гарно буде.

Владимир вышел в туалет. В вагоне было ещё очень тесно, но уставшие пассажиры сидели мирно. Когда вернулся в своё купе, на нижней полке уже был приготовлен обед. Вареники с мясом напомнили Владимиру сочные бабушкины пирожки. Печёная рыба походила на донского чебака, только была менее жирной. Поели плотно, с аппетитом. Запили кипятком со сгущёнкой. Маленький цокал языком и повторял: Гарно, гарно!

Владимир опять влез на полку под одобрительные улыбки новых приятелей. Проводники убрали со стола и опять заперли купе, пообещав добыть на ужин горячей рассыпчатой картошки с луком к пайковой колбасе и хлебу.

Владимир вернулся к своему горю, повторив неутешительное - сам виноват. Вёл себя безвольно, жил бесцельно, плыл по воле волн. И если было предательство, то - его, а не Сашкино. Надо ещё благодарить Сашку, что тот - рядом с Терезой. Владимир и благодарил в душе, и надеялся, что когда-нибудь они опять встретятся, и всё разрешится миром и согласием. Да, он проявил слабость, но искупит свою вину.

Приехал в Ростов рано утром, прошёл по пустынным улицам, с грязью на стройках, ямами посреди дорог.

Намеренно продлил путь, чтобы увидеть центральную часть города, на треть разрушенную и огороженную для восстановительных работ. Прохожих становилось всё больше. Одеты люди были неброско, но, как и до войны, опрятно. Он заметил неприязнённые взгляды на себе и подумал, что в своей потёртой солдатской одежде, небритый, грязный, вызывает подозрение.

Перед входом в свой двор невольно остановился: не ошибся ли улицей? Тут же понял, в чём дело. Не стало могучего клёна. Двор оголился, выпятив неказистые подсобные строения. Дом был узнаваем, но выглядел постаревшим и каким-то побитым, с обвалившейся штукатуркой.

Под лестницей отворилась дверь, и в щель, щурясь, выглянула незнакомая старуха. Владимир стал быстро подниматься по лестнице, глядя на большое открытое окно с цветами на подоконнике. Увидел в окне бабушку и услыхал её крик:

- Владис идёт!

Мать стояла в коридоре и напряжённо всматривалась в лицо взрослого сына. Он заметил, как она хотела рвануться к нему, но замерла, словно не узнавая. Дрогнула и покачнулась, как падающее дерево. Он подхватил мать, удивляясь лёгкости её тела, тонкости талии, рук.

- Мама!

Она уткнулась лицом ему в грудь и залилась слезами.

- Родной мой! Наконец-то!

- Теперь мы вместе, - сказал он. - Ну, успокойся. Тебе трудно стоять? Давай сядем. Я неделю не мылся. В этом тряпье. Такой грязный.

- К матери грязь сына не пристанет, - сказала она, немного успокаиваясь.

Отошла на шаг, осмотрела его.

- Да, вид у тебя неважный.

И у тебя, - чуть не вырвалось у Владимира.

У матери появились морщины и седина в волосах. Да и цвет лица казался нездоровым. Бабушка ещё больше сдала. Казнила себя все эти пять лет. Мол, послала сдуру внука на базар, сама могла бы сходить. Её глаза сузились до щёлок и из них, как из трещин сосуда, постоянно текло.

- В баньку бы надо, - робко посоветовала бабушка. - Я собрала, во что одеться.

- А баня уже работает?

- Работает! С банями в городе порядок.

- А мы пока на стол соберём, - улыбнулась мать сквозь слёзы.

- Ну, я мигом! - с облегчением отозвался Владимир.

После бани и парикмахерской в отцовской рубашке, брюках и туфлях, посвежевший, похорошевший, он бодро прошагал по улицам, привлекая внимание прохожих, как интересный молодой человек. Во дворе поздоровался с соседями так, будто только вчера виделся с ними. Те машинально отвечали на приветствие, но сообразив, кто это, удивлённо-радостно раскрывали глаза и рты.

Мать и бабушка принарядились к обеду. Бабушка даже сняла свой неизменный платочек, растёрла ладонями щёки, чтобы казаться свежее, а мать и без того сияла радостным румянцем, и Владимир подумал: Не уступила бы красотой моей парижской тёще.

- Ну, слава Богу! - сказала бабушка. - Мужчина в доме! - И постучала костяшками пальцев по деревянному столу.

Четвертинку водки сразу разлили по стаканам.

- Ну! Чтоб жизнь наладилась! - сказала мать и выпила до дна.

Владимиру водка показалась очень вкусной. Ещё вкусней - осетрина.

- И от пол-литра пьян не будешь! - сказал он.

Мать засмеялась и задумалась, любуясь сыном, а бабушка посеменила в кухню и принесла литровую бутыль.

- А, может, и этой попробуем?

- Собственного производства? - догадался Владимир. - Белая, на самогонку не похожа.

- Я очищать умею! - похвалилась бабушка. - Не хуже московской!

Выпили очищенной.

- Бабушка! Ты гений! - оценил внук и стал весело рассказывать, как сам, вспоминая бабушкину технологию, наладил производство самогона в немецкой семье. Шнапс получался жёлтым, вонючим, но вспыхивал под зажжённой спичкой.

Привередливые немцы глотали за милую душу!

- Ну, как вы тут жили? - запоздало поинтересовался Владимир.

- Мы ничего. Ты-то - как? - расхрабрилась бабушка, считая, что худшее - позади, раз внук - рядом, жив, здоров.

- Всего, что было со мной, за один вечер не передать, - ответил он.

- А ты - коротко, самое главное, - поощрила мать.

- Главное? - Он задумчиво улыбнулся. - Я в Париже женился! - Женщины сразу притихли, хотя до конца не стёрли своих улыбок. Думали - шутка. - Оставил беременную жену. Любимую. - Мать и бабушка ждали ещё чего-то. - Она не из бедных, да и я отдал ей перед отъездом пятьсот тысяч франков.

- А это много? - спросила бабушка.

- Как вам сказать? Там - не очень много. Но если - скромно, как мы здесь живём, - лет на пять.

- Ну, дело молодое! - рассудила бабушка. - А тебе путь туда заказан. И правильно сделал, что вернулся домой. Русскому человеку нельзя без Родины! И выбрось её из головы!

- Родину? - хмыкнул Владимир.

- Никому не говори о ней, - серьёзно предостерегла мать, не обратив внимания на иронию сына. - Хлопот не оберёшься.

- Ни с кем я не собираюсь откровенничать, - всё понял он. - Да, наверное, тут друзей уже и не встречу. Небось, поразъехались, в институтах учатся? Кстати, о Димке ничего не слыхали?

Мать и бабушка переглянулись.

- Димка твой, - начала мать, а бабушка усмешливо покачала головой, - связался с бандой грабителей. Ходил тут щёголем, пока их банду не накрыли. Но как-то выпутался. Наверное, - отец.

- Отец, кто же ещё, - подтвердила бабушка.

- Отослал его отсюда подальше. Устроил в какое-то военное училище, - досказала мать.

- Димку - в военное? - изумился Владимир. - Это - край. Действительно, деваться было некуда.

И подумал: А я, если б связался с ним, сидел бы в лагере пожизненно. Спросил:

- А куда делся клён со двора?

- На дрова пошёл, - ответила бабушка. - Весь дом обогревался. С фронта шли похоронки - чего было дерево жалеть?

Мать добавила:

- Конечно, плохо, пусто во дворе стало. - Но думала не об этом. С тревогой смотрела на сына. - Скажи, Владенька, а откуда у тебя там были такие большие деньги?

- Откуда, откуда, - заработал!

Такой ответ ещё больше встревожил мать. И бабушка испуганно смотрела на внука, догадываясь: воровал.

- Заработал? - не поверила мать. - В чужой стране, без специальности и хорошего образования... Какая ж то работа?

- Здесь такой работы нет и быть не может. - Владимир рассказал, как стал американским сыном полка и наблюдателем. Соврал, что наблюдал и на стоянке обречённых машин, а деньги получал за то, что позволял французским дельцам угонять авто для продажи.

- И тебя на этом поймали? - упавшим голосом спросила мать.

- Нет. Американцы никогда б не заметили. Французы меня подставили. Пригласили в один дом, якобы расплатиться со мной, а сами перед тем его ограбили. Меня полиция и накрыла. Посадили во французскую тюрьму, а потом передали нашим. Я ведь скрыл, что женат на француженке. С испугу или сдуру. Уже был бы на свободе и жил в Париже. Родители моей жены - хозяева гостиницы. И я стал бы совладельцем.

- То есть жил бы на нетрудовые доходы, - с укором определила мать.

- Почему - нетрудовые? Разве держать гостиницу - не труд? Ещё какой труд! Знаете, как они живут? Мы никогда так жить не будем. Ни при каком коммунизме.

- Нигде не говори об этом! - наказала мать. - Разве в Париже все богаты и счастливы?

- Не все, конечно. Есть всякие.

- Вот видишь. А у нас нет обездоленных и нищих. Шальные деньги, сынок, нигде и никому не приносят счастья.

- Не надо меня воспитывать, - устало попросил Владимир. - Не вор я. Не был им и не буду.

Мать и бабушка успокоились, хотя не могли не почувствовать, что узнали далеко не всё.

4

Хлопот, и без признания в родственных связях с заграницей, оказалось немало. Продовольственные карточки выдавали только работающим. На работу не принимали без прописки, а при прописке надо было указать место работы. И паспорт получить было нелегко. Справка с жирными и грозными лагерными штампами давала такое право, но действовала на милицейских работников как замедлитель.

А тут ещё несовпадение имени и фамилии со свидетельством о рождении. Сомнение вызывала не внушительная справка из чистилища, а метрика. На вопросительный взгляд трудно соображающего чиновника Владимир, бывший Владислав, пожал плечами:

- Шутка родителей.

Чиновник не одобрил такого поведения:

- С этим не шутют. - И про себя, наверное, подумал: выпускают таких, а тут с ними морока.

Но всё же через несколько дней он был с паспортом - мать помогла. Она по-прежнему работала в исполкоме. Между делом пожаловалась председателю, а тот позвонил в милицию. Теперь надо было определяться с работой или учёбой, и Владимир, как надумал ещё в поезде, отправился в мореходное училище.

В милиции он понял, что устроиться где бы то ни было ему будет непросто. Каждый руководитель боялся нарушить какое-нибудь постановление и стремился пополнять вверенный ему коллектив только беспроблемными новичками. А мореходка, безусловно, находилась под пристальным вниманием властей. Но Владимир надеялся на помощь матери и заслуги отца.

Вход в училище оберегали два морячка с совсем ещё детскими лицами. Встали перед ним, задрав головы:

- Вам кого?

- Хочу узнать насчёт приёма.

Мимо проходил франтоватый офицер. Услыхал разговор, остановился, разглядывая Владимира.

- Приём у нас - попозже. Да вот - на доске расписаны все условия. Если с документами - порядок, пусть приходит - кто там у вас.

- Я сам хочу поступить.

- Вы? - Моряк сдержал усмешку, перевёл взгляд на вытянувшихся мальчиков. - Что ж так поздно? Война помешала?

- Да, - ответил Владимир. - Был угнан немцами в сорок втором.

- Вот оно что! - Офицер опечалился. - Ничего не получится. Мы, за редким исключением, не берём даже тех, кто побывал на оккупированной территории. С вами и разговора не будет.

- У меня отец - герой, - выложил свой козырь претендент. - Посмертно. - И пожалел о сказанном, видя, что не произвёл впечатления.

Офицер лишь помолчал из уважения к герою.

- Поймите: есть предписание. От нас тут ничего не зависит. - Он чуть склонил голову и вошёл в вестибюль. Юные морячки сделали каменные лица.

И вы туда же, мелюзга, - зло подумал Владимир и зашагал прочь, не любуясь фасадами домов с элементами барокко и памятными с детства местами. План достижения Марселя на советском торговом корабле срывался предусмотрительными чекистами. Я и теперь в лагере! - думал он. - С той только разницей, что могу бесцельно бродить по улицам.

Дома за ужином ел без аппетита. Задумывался с кусочком хлеба в руке, переставал жевать. Мать участливо спросила:

- Что с тобой, сынок? Или о ней думаешь? Не можешь забыть?

Бабушка ушла, чтобы не мешать разговору, но из кухни напряжённо прислушивалась. Владимир рассказал, как ходил в мореходку и получил от ворот поворот.

- А зачем - в мореходку? - ещё больше встревожилась мать. - Всё-таки мечтаешь туда вернуться?

Он грустно кивнул.

- Но пойми. Даже если бы тебя взяли учиться. Сколько бы лет прошло? Ты для неё умер. Лучше всего, чтоб и она - для тебя.

- Она жива, - тихо и твёрдо ответил он. - Я знаю, чувствую, иногда слышу её.

Мать с минуту со страхом смотрела на сына - в здравом ли он уме?

- Ты так любил... Время всё лечит.

- У нас ребёнок.

- Он вырастет и без тебя. А ты сам ещё не жил. Сынок! Послушай меня. Будь мужчиной. У неё, небось, будет или уже есть кто-то.

Владимир вспомнил о Сашке, и предположение о его предательстве опять показалось ему очень правдоподобным.

- Что значит быть мужчиной? - апатично спросил он. - Влюбиться? Это уж вряд ли. А так, от тоски...

- Тогда женись, - посоветовала мать. - Сколько кругом умных красивых девушек, жаждущих спокойной семейной жизни! Начни учиться. Хорошо бы - вместе с женой. Помотался по миру - и хватит. Ты слишком много увидел, пережил за свои юные годы. Тебе надо успокоиться.

Помолчали.

- Мне надо найти работу, мама. Можешь мне помочь?

Мать оживилась.

- Ну, конечно же! Сделаю всё, что смогу.

Но и с помощью матери ему не удалось устроиться в Ростове. В городе, видно, не было таких хороших и смелых людей, как Фёдор Матвеевич.

Его согласились взять разнорабочим в геологическую партию для работы на выезде, в районе Калача-на-Дону. Быстро оформили, выплатили командировочные и поручили сопровождать штатного паспортизатора, нагрузив тяжёлой упаковкой с бланками паспортов на оборудование.

Ехать предстояло пароходом. Паспортизатором оказалась стройная девушка лет двадцати. У неё были тёмные, коротко остриженные волосы, удлинённое лицо, небольшие карие глаза, ровненький тонкий нос и маленький рот. Все черты были правильными, нежными, но им не хватало девичьей живости, чтобы стать красивыми. Она назвалась Луизой и сразу стала говорить ему ты.

От конторы до пристани шли вместе. Он был с пионерским рюкзаком за плечами и упаковкой в руке. Луиза - со старым истёртым чемоданчиком. Владимир вызвался нести и её поклажу - для равновесия. Она согласилась с условием, что понесёт его рюкзак.

Двухпалубный колёсный пароход был переполнен пассажирами с узлами и корзинами. В салонах за людьми и вещами не было видно ни сидений, ни проходов между ними. На палубах тоже было не протолкнуться. Владимир тихо выругался по-немецки, и повёл свою начальницу на корму, за щиток с надписью не входить.

Устроились возле лебёдки и свёрнутых пеньковых канатов. Пароход отчалил, набрал скорость, и за кормой побежали прочь шумные бугры волн. Воды, разлившиеся далеко на юг, блистали под солнцем радостной вольницей. Владимир загрустил, вспоминая отца и былую поездку на катере. Наверное, и Луиза вспомнила что-то грустное. Вдруг сказала, перекрывая шум волны:

- А твои ругательства я поняла. Учти!

Владимир не смутился.

- Да? Знаешь немецкий?

- Знаю. Мама - немка. В том смысле, что преподаёт в школе немецкий. Папа тоже знал немецкий. До войны стажировался в Германии. Посылали с тракторного завода. Мы тогда жили в Сталинграде.

- А теперь?

- Теперь - в Калаче. - Она умолкла. Владимир увидел мужчину в рабочей одежде, наверное, матроса, шедшего к ним, и предложил Луизе разговаривать по-немецки. И между собой, и - с матросом. Громко спросил:

- А отец с вами?

Ей не хотелось отвечать, но покидать корму, где удобно было сидеть - тем более.

- Отца арестовали, якобы за укрывательство немцев, не желавших расставаться с родным Поволжьем. - И умолкла под взглядом подошедшего речника.

Владимир, будто не замечая постороннего, спросил отрывисто и громко в манере настоящего дойчшера:

- В самом деле хотел помочь немцам? Или по другой причине?

- В нашей семье было принято разговаривать по-немецки. Так родители готовили и меня к преподаванию языка. Оперативники ворвались ночью и приставили наган к груди отца: Где прячешь гадов? Знать не знаешь? Люди слыхали, что беглецы были у вас!.

Речник постоял перед иноземцами, не решаясь прервать их беседу, взял что-то из железного ящика и покинул корму.

- Вы бы им объяснили, - посочувствовал Владимир.

- Разве ублюдкам объяснишь? Вся наша власть ублюдочная, - Луиза не стеснялась в выражениях, не боясь, что кто-то подслушает. - Остались без отца. Переехали к бабушке. Мама по-прежнему преподаёт в школе, а я - не хочу. Десять классов окончила - и ладно. А как ты выучил немецкий?

- Два года - в их лагере и почти год - в немецкой семье.

Она помолчала, сочувствуя.

- Понимаю. Не можешь устроиться в Ростове. Поэтому - к нам. Сколько ж тебе лет?

- Двадцать.

- Ровесники!

- Я думал - ты старше.

- Намного? - огорчённо спросила она.

- Но когда ты улыбаешься, то выглядишь совсем девочкой! - исправился Владимир.

- Да ладно, - отмахнулась она и заботливо спросила:

- Хочешь есть? У меня - тёплая картошка (в общежитии сварила) и вяленый чебак.

- И у меня - чебак, - засмеялся Владимир. - Ещё редиска и хлеб. Забрал весь, что был дома, а маме оставил свою карточку. Там, куда мы едем, сказали - хлеб будет без карточек. Правда?

- Правда. Соседний колхоз снабжает по договору. Им это выгодно: и себе могут урвать кое-что.

- Почему нам такая привилегия?

- Мы возобновляем важную-преважную стройку.

Владимир вынул из рюкзака полбуханки тяжёлого, липкого, наливного хлеба и подал ей. Затем достал клеёнчатую сумочку с редиской, большого леща, лоснящегося от жира, ловко разделил поперёк на шесть частей, каждую прорезал со спинки, развернул розовой икрой вверх и уложил на газетку, подготовленную Луизой. Она тут же очистила румяную мякоть от тёмных несъедобных внутренностей. Хлеб спрятала в рюкзак.

- На следующий раз. Сейчас - картошка. - И присоединила к столу лоскут белой мешковины с тёплыми клубнями в мундирах. Подсыпала редиски.

Он выбрал самый жирный кусок рыбы и подал ей. Ели не спеша. Вдруг она встревожилась, показав глазами на половинку картофелины в его руке.

- У тебя дёсны кровоточат!

Он тоже увидел красное пятнышко, оставленное зубами.

- Похоже. С чего бы это?

- Надо есть лук, чеснок. И пополоскать рот, прижечь дёсны.

- Чем?

- У нас есть врач, он знает. Как приедем, свожу тебя к нему. Приедем завтра вечером. В контору идти будет поздно, а в амбулаторию успеем. Потом - к нам домой. У нас переночуешь. Не ютиться ж тебе на пристани.

- Ничего страшного. Могу - и на пристани.

Она засмеялась.

- Боишься - завлеку?

- Да нет. - Он задержал взгляд на её лице. - Я давно отбоялся. Кроме того, ты мне нравишься.

- Уже? - с грустью улыбнулась она. - Впрочем, это было бы объяснимо: дочь врага народа и ущемлённый в правах.

Владимир почувствовал в её голосе тоску отверженной, и стало обидно за неё и немного - за себя. Тоже немец: в армию не призовут. И ладно. И хорошо.

- Зато мы можем разговаривать на языке врагов и чувствовать себя независимей и свободней всех благонадёжных.

- Почему же - язык врагов? - не согласилась она. - Язык Гёте!

- Тем более. В этом лагере скоро станет вражеским и язык Пушкина.

- В каком - этом?

- В котором мы с тобой. Куда ни сунешься - заграждение. Кстати, о вражеских языках. Ты слыхала о писателе Бунине?

- Конечно. У нас дома есть его стихи и рассказы. С твёрдыми знаками в конце слов и ятями. Мне очень нравится. Если хочешь, дам почитать.

- Обязательно. Сейчас он в Париже живёт. Тоже получается - враг.

- Ты жил в Париже?

- Немного.

- И язык знаешь?

- Могу объясняться без переводчика. Так же - на английском.

- Можно позавидовать. Вон сколько у тебя, - она подумала и сказала с иронией: - свободы! Пора ограничивать.

- Разве только - тебе?

Она задумчиво улыбнулась.

- А немцев у нас многие ненавидят. Меня часто обвиняют: все их ненавидят, а ты, видать, сочувствуешь. Мол, и имя у тебя немецкое.

- Имя у тебя французское, - уточнил Владимир. - А насчёт ненависти... Ещё вопрос - кто больше виноват и чья каторга страшнее. Немцы возвращаются к нормальной человеческой жизни. А вот мы... - Остановился, увидев её испуг.

- Ты сравниваешь...

- Одно и то же, - жёстко подтвердил он.

- Ну, это слишком! Даже моя мама говорит: главное - что впереди. А впереди... - Луиза запнулась и, подумав, спряталась за мнением матери. - Она верит в коммунизм. Говорит - надежда человечества.

- А ты?

- Я? Ну, и я. Нельзя же идти и не верить, что дойдёшь.

- Можно: всё равно дойдёшь, - многозначительно пообещал Владимир.

Она печально улыбнулась.

- И всё же коммунизм... Это же давняя мечта человечества. Ты хочешь сказать - нет?

- Хочу. Я был в Германии, Бельгии, Франции. Коммунизм для европейца - всё равно, что фашизм. А мечтают... Да, мечтают о богатстве. Идеал - Америка. На американского солдата смотрят, как у нас - на лауреата Сталинской премии.

Она засмеялась.

- Сравнил!

- Вполне резонно. Для нас лауреат - это премия в сто тысяч рублей. А американский солдат каждый месяц получает эту сумму. Восемьдесят долларов в неделю, что по покупательной способности соответствует. Кроме того, он бесплатно одет и накормлен. В армейской столовой всегда на выбор десять-пятнадцать вкуснейших блюд. И только одно ограничение: съедай всё, что взял.

- Невероятно! - сокрушённо вздохнула Луиза. - Но зачем солдату столько...

- Отсюда этого не понять. У нас же в армию как за долги забирают. А в Америке учитывают: парня оторвали от бизнеса, вынудили потерять доход. Вот и компенсируют. Усреднённо, конечно.

- Неужели они так невообразимо богаты?

- Именно так!

Она робко понадеялась:

- Может, и мы скоро заживём? Вот начинаем великую стройку. Учёные подсчитали: после ввода в действие всего комплекса появится столько дополнительного продукта - на всю Россию хватит. Ну, а Дон с Поволжьем вообще озолотятся. Скорей бы. Говорят, Сталин держит на контроле... Не веришь?

- Не верю, - с искренним сожалением ответил тот. - Богатеют люди не от гигантских строек, а когда становятся полностью свободными.

- Но мы же свободны!

- Пока разговариваем на чужом языке. Но к нам всё равно смогут придраться. Как к твоему отцу.

- А почему ты вернулся домой? - придирчиво спросила она. - Если там так хорошо. Не смог устроиться?

- Мог бы устроиться. В Париже. Да. Мог бы. Знаешь, я давно, ещё до войны, читал, кажется, в журнале Вокруг света, то ли про Китай, то ли про Японию. Где-то там, на площади, готовили казнь - отсечение голов четверым преступникам. Пятый их сообщник, избежав суда, оказался в толпе зрителей. Так он не вынес своей безнаказанности, прорвался к товарищам и подставил голову палачу. И ему первому отрубили её.

Она содрогнулась.

- Ну, хватит! Тебя послушать - жить не захочешь.

- Прости. Хотя я тут ни при чём. Темнеет. Здесь будем коротать ночь?

- Конечно!

Луиза свернула газетку с мусором и понесла к ящику возле туалета. Он глядел ей вслед, вспоминая: такие стройные женские ноги Сашка изображал на рекламных щитах.

Ночью, когда небо во всю ширь замерцало звёздами, а огни бакенов потускнели от поднимавшегося над водой тумана, и стало холодать, он сдвинул пеньковые канаты так, что на них можно было устроиться, и они прилегли. Он укрыл её своим, бывшим отцовским, пиджаком, спиной прижал к себе, подложив правую руку ей под голову.

Старался не заснуть, боясь неловким движением разбудить её. Задрёмывал и тут же поднимал голову. Несколько раз в полусне отвечал ей на какие-то вопросы. А сон навевался и шумом воды за кормой, и свежим влажным ветерком, и огнями бакенов, и долгим басовитым гудком парохода. Пока гудок звучал, Владимир успевал поспать. Как только становилось тихо, просыпался с таким чувством, что рядом - Тереза, хотя никогда не укрывал её мужским пиджаком, под ночным туманным небом. Вряд ли она безмятежно спала б на пеньковых канатах, зная, что не будет номера с ванной в отеле. Сейчас она дома, в тепле и уюте. Может, тоже не спит и думает о нём?

Окончательно проснулся от жары. Поднял голову и не увидел спящей Луизы. Солнце стояло уже довольно высоко. Луиза сидела рядом и приветливо улыбалась, поддерживая пиджак, который он невольно сбрасывал с себя. Ответил ей виноватой улыбкой, понимая, что некоторое время и она заботилась о нём. Спросил:

- А чего ты не спишь? Я тебя разбудил?

- Я хорошо выспалась, - сказала она мягко, ласково.

Он сел, проведя ладонью по своему лицу.

- Не помню, как заснул. Нет, ты правда выспалась?

- Да, да, очень хорошо. - Она запнулась, словно удержав какое-то признание.

За ночь пассажиров заметно поубавилось, стало просторно, можно было даже сесть на свободную лавочку. Они перебрались с кормы на палубу, подошли к ограждению, глядя на убегающие пенистые волны. Слепящее матовое небо вдали сливалось со сверкающей гладью воды. Владимиру стало легко. Луиза тоже любовалась донским простором, и когда они невзначай коснулись плечами, он не отстранился от неё. Стояли молча, пока она не вспомнила, что пора завтракать.

Быстро пролетел день. Под косыми лучами вечернего солнца заблистали окна домов на пригорке.

- Наш Калач, - показала Луиза. - Прибыли!

И в подтверждение её слов пароход загудел, наполняя низким трубным звуком всё речное пространство. Пристань была похожа на плавучий деревянный домик со сквозным проходом. На ней появились встречающие. Несколько мальчишек голышом прыгнули в воду и поплыли под волны от парохода.

Луизу и Владимира никто не встречал. Они вышли на ухабистую улицу, местами песчаную, местами мощёную булыжником. Луиза бодро повела его по улице с одноэтажными домами. Придорожные травы тускло зеленели под слоем пыли. Серой была и листва редких тополей.

Вскоре оказались на более широкой, тоже разбитой, улице, где стояло несколько двухэтажных кирпичных домов, перед которыми толпились небольшие группы селян. Луиза ввела его по деревянным ступенькам в светлый и чистый коридор, пахнущий лекарствами. У стены, на длинных лавках сидели понурые посетители - трое старух и бледнолицый паренёк, весь в чёрном, как в трауре.

- Это и есть амбулатория? - догадался Владимир.

Она сбросила рюкзак на лавку и, сказав ему сейчас, вошла в кабинет. Владимир поставил свои вещи и нетерпеливо прошёлся взад-вперёд под взглядами ожидающих. Она выглянула, приоткрыв дверь, и позвала его в кабинет, где перед мужчиной в белом халате сидел пациент с открытым ртом.

- Ну, ну, покажите дёсны, - добродушно-повелительно потребовал врач, приближаясь к Владимиру. - Ага!.. Что ж, ничего страшного. Чистить зубы йодистым порошком, прижигать дёсны марганцовкой. - И повернулся к Луизе, объясняя, как готовить лекарство.

Выходя за Луизой, Владимир чувствовал заинтересованный взгляд врача.

На улице Луиза несколько раз здоровалась с редкими прохожими, и те тоже с любопытством смотрели им вслед.

Невысокий деревянный дом находился в глубине двора, огороженного низким частоколом, и с улицы был почти невидим за кустами отцветшей сирени. Узкая дорожка, выложенная кирпичом, вела через весь двор к будочке туалета. За домом скрывался маленький флигель - летняя кухня. Всё остальное пространство двора было занято старательно возделанными грядками.

Вошли в чистенькую, светлую прихожую. В открытую дверь видна была комната со столом под белой скатертью и белыми занавесками на окнах. Всё - бедно, просто и чисто. Где-то стучала швейная машинка.

- Клади в угол! - нарочито громко сказала Луиза. Стук прекратился. В проёме двери появилась встревоженная женщина, и Владимир догадался: мать. Она была чуть ниже и плотней дочери, с такими же правильными чертами лица и, наверное, выглядела моложе своих лет. Её усталые глаза оживились:

- Изанька, а мы ждали тебя к обеду, уже волноваться начали! Ты не одна?

- Как видишь. Знакомься: Володя. Из Ростова. Будет у нас работать.

- У нас? - не поняла мать. Луиза засмеялась.

- Не в нашем огороде, конечно. На стройке.

Мать тоже засмеялась.

- Кстати, мама, он владеет немецким. Оставлю вас на минутку.

Мать ввела немца в комнату, уважительно измерив глазами его рост.

- Садитесь, пожалуйста. Вы давно с Изой работаете?

- Я ещё не работаю. Только приехал. Сопровождал её как начальницу.

- А! Понимаю.

Но Владимир видел, что она чего-то не понимала. Пояснил:

- А на пароходе мы с ней выдавали себя за иностранцев, чтоб нас не турнули со служебной площадки.

- Вы учитель немецкого языка?

- Нет, что вы! У меня только семь классов. Но говорю по-немецки, немного по-французски и английски. Знаю польский.

- Да немец он! - шутливо оборвала похвальбу Луиза, входя и беря парня под руку. - Пойдём на процедуру. - Пояснила растерявшейся матери: - У него дёсны кровоточат, мы по пути заходили в амбулаторию.

- Всю дорогу мной командует, - добавил Владимир.

Мать, выйдя за молодыми людьми, свернула во флигель, где хлопотала бабушка. За флигелем, у летнего умывальника, Владимир почистил зубы порошком коричневатого цвета, пополоскал рот и оскалился, чтобы Луиза мазнула его дёсны ваткой, смоченной в фиолетовом растворе марганцовки. После этого опять пополоскал.

- Ну, медсестра, а через сколько процедур можно будет целоваться со мной? - Медсестра засмеялась, блеснув глазами:

- Да хоть сейчас.

Он наклонился и поцеловал её. Она испуганно прошептала:

- Пойдём. Нас ждут.

На столе в чугунной гусятнице паровала варёная картошка, слегка поджаренная на подсолнечном масле с луком, свежо румянилась редиска, зеленел молодой лук, на тарелочке чернела осетровая икра. Не было сливочного масла, но был белый хлеб. Колхозный, - догадался Владимир. Стояла бутылка вишнёвой настойки.

Луиза надела лёгкое шёлковое платье, наверное, ещё довоенное, мамино, и очень похорошела. И мать приоделась, и бабушка, ещё нестарая женщина с пышными, седыми волосами. Ради гостя, конечно.

За столом говорили об ожидаемом улучшении жизни и о дорогах, открытых перед молодыми. Мать, раскрасневшись от нескольких глотков вишнёвки, стала рассказывать о грандиозном преобразовании природы.

- Вы видели нашу унылую местность? - обратилась она к Владимиру. - Мы живём меж песчаных холмов с чахлой растительностью. А через несколько лет здесь зазеленеют тучные орошаемые поля. От нас до Цимлы протянется рукотворное море, а далее, до Ростова, - каскад гидроэлектростанций. Изобилие электроэнергии - главное условие для построения коммунизма!

Владимир слушал без восторга.

- А вас что-то смущает?

- Я вспомнил моего отца. Он был рыбоведом. Ему бы это не понравилось.

- Чего ж хорошего? - присоединилась к нему бабушка, опасливо посмотрев на дочь, а та спросила:

- Боитесь, что рыбы станет мало? Но ведь всё учтено. Над этими планами работают великие учёные. Или осетровым негде больше нереститься, кроме как в Калаче и выше? Да и сколько можно одной рыбой питаться? Зато получим в изобилии хлеб, молоко, мясо, фрукты, овощи!

Владимир не хотел спорить, но произнёс по-немецки притчу о расточительном хозяине, который, сколько бы ни работал, не становится богатым. Перевёл на русский - для бабушки.

- Что правда, то - правда, - согласилась бабушка. - У нас на Дону всегда с умом и расчётом трудились. И как жили! Никогда больше так не поживём.

- Старикам всегда прошлое лучше помнится, - пояснила мать и похвалила произношение Владимира. - По-настоящему немецкое! Мой муж, отец Изы, так же говорил. Он стажировался где-то в Руре. И вы там были?

- Да, да. Недалеко от Кёльна.

- Как там теперь, после войны? Не знаете?

- Говорит, что немцам можно позавидовать, - ответила за него Луиза.

- Чему завидовать? - не согласилась мать. - Из-под гнёта Гитлера - под гнёт американцев. Те и нас не прочь бы прибрать, да руки коротки.

- Никого американцы не завоёвывают, - возразил Владимир. - Для них - это совершенно невыгодное дело. Купить - да. Купят, если будет что.

- А чего ж они везде лезут? - вполголоса возмутилась мать.

- Чтобы присутствовать. В их присутствии развивается свободный бизнес - и всем выгодно.

- Вот, вот, - разоблачительно отметила мать и предостерегла: - Только ты, Володя, нигде, никому такое не говори.

Он серьёзно ответил:

- Понимаю.

Больше не касались политики. Вспомнили о страшной прошлогодней засухе, поговорили о видах на новый урожай на колхозных полях и частных огородах. Владимир рассказал, как немцы обходятся без колхозов

- Если бы не было колхозов, мы б в такую войну не выстояли, - предотвратила мать опасное направление мыслей.

- А что дали колхозы? - не сдержалась бабушка. - Сплошные голодовки. Кабы не Дон-кормилец - передохли бы!

- На колу мочало, - вздохнула мать. - Давайте о чём-нибудь другом.

Луиза спросила Владимира, понравилась ли ему вишнёвка. Он назвал её чудесной, мол, такую и его бабушка делает, и повеселил всех рассказом о приобщении добропорядочных немцев к русской самогонке. Завершили ужин с хорошим настроением.

Гость и молодая хозяйка вышли во двор, сели на лавочке между домом и кустами сирени, сквозь которые просвечивала золотистая луна, медленно плывущая над тёмной грядой облаков, как над дальними горами. Воздух был тёплым, но со стороны Дона надвигалась прохлада вместе с ликующим лягушачьим гомоном, напомнившим Владимиру навсегда оставшийся в заветном прошлом треск цикад на Средиземном море. Затаённая тоска просыпалась в груди.

- О чём ты думаешь? - спросила она.

- Я? Да так. Хорошие они у тебя - мама и бабушка.

- Ты им тоже понравился. - Она понизила голос, словно намереваясь открыть большой секрет. - Я сказала маме, что уже спала с тобой, выхожу за тебя замуж.

Владимира бросило в жар.

- Ты что? С чего? У нас же с тобой и разговора не было.

Она сидела с опущенной головой.

- Ночью на пароходе ты говорил: мы с тобой судьба единая. Или это было во сне?

- Наверное, это мне снилось, - сказал он в замешательстве. Луиза попыталась улыбнуться, решив, что он шутит. Улыбка не получилась. Тихо сказала:

- Можем не спать вместе, а вот так просидеть до утра. Можешь и уйти.

- А как ты объяснишь мой уход?

- Это уже не твоя забота.

Он чувствовал, как ей плохо, и понимал, что с его уходом станет ещё хуже. И чувствовал, что истосковался по женщине, а к ней его влекло. Её мать и бабушка были уже как свои. Почему б и не жениться? Долго сидели молча.

- Так ты идёшь? - спросила она еле слышно.

- Остаюсь, - ответил он, сжав её руку.

Послышался голос матери:

- Завтра всем на работу. Я вам постелила.

Они вместе поднялись.

У неё была своя комнатка. Он выключил свет, укрылся простыней. Она не заставила себя ждать, вошла, молча легла рядом и замерла. Он провёл ладонью по её открытым плечам, талии, оплёл её руками, ощущая нежность и упругость её тела, способного целиком уместиться в нём. Она исступлённо вжалась в него.

Потом, полежав в изнеможении, сказала, словно извиняясь за неутихшую боль:

- Теперь я твоя.

- Ты сберегала себя... А я было подумал...

- Не надо... - помешала она ему досказать то, что ей заведомо не нравилось. Он почувствовал себя виноватым. Знал, что она хотела услышать, но не мог повторять те нежности, которыми убаюкивал счастливо-утомлённую Терезу.

- Сейчас ты далеко, - заметила она с грустью.

- Не понимаю, - отозвался он.

- Ладно. Спи, родной, тебе надо отдохнуть.

Он благодарно поцеловал её плечо и, погружаясь в сон, уловил звуки, похожие на тихий плач.

Утром проснулся один в постели. Спокойно подумал, что изменил Терезе. Оправдал себя: изменяют не телом - душой, а душой он с Терезой. Навсегда.

Оделся и вышел во двор. Матери уже не было дома, бабушка ковырялась на грядках. Луиза увидела его из флигеля и поторопила:

- Быстренько управляйся, нам пора.

Когда он мыл руки, подошла с порошком и раствором марганцовки. После процедуры спокойно поцеловала и похвалила:

- Вот и умничек.

Наскоро позавтракали во флигеле, за кухонным столом, у печки. Бабушка проводила их до калитки и сказала Дай вам Бог, часто кивая с невысказанным вопросом в глазах.

- Запоминай дорогу, - посоветовала ему Луиза, выйдя на улицу.

- Найду, - ответил он.

Вскоре она забрала у него свой пакет и показала на двор, заставленный машинами, скрывавшими приземистый дом барачного типа:

- База нашей экспедиции. Тебе повезло: начальник ещё не уехал. Вон тот в фуражке. Напутствует буровиков. Сергей Иваныч Гореев.

Когда подошли, буровики уже выезжали со двора. Начальник улыбнулся Луизе и перевёл взгляд на Владимира.

- Он к вам, Сергей Иваныч, - представила она и прошла в контору.

Владимир снял рюкзак, подал свои бумаги. Сергей Иваныч, подтянутый усатый мужчина в гимнастёрке, галифе, лёгких сапогах и светлом наркомовском картузе, повертел в руках документы, будто не зная, что с ними делать. Сказал, раздумывая:

- Люди нам нужны. Определим тебя коллектором. Снимать керны, маркировать, оттаскивать в лабораторию... А вообще-то я просил водителя. - И просверлил прибывшего строгими серыми глазами. - Или ты можешь водить?

- Могу.

- Ну! Приходилось?

- Приходилось.

- На какой машине?

- На всех.

- Где ж ты успел - на всех? Неужто в Ростове гонял?

Владимир замешкался - стоит ли признаваться?

- Не в Ростове. В Париже.

- Ну!? - не поверил руководитель. Придирчиво изучил грустное лицо парня. - Значит, много повидал?

- Много.

- Так, так. - Начальник опять задумался. Вдруг решился: - Пойдём!

В глубине двора, за угловатыми газиками и зисами, стояла новенькая Победа.

- Что скажешь, бывалый? - В тоне вопроса было ожидание восторженной оценки, но её не последовало. - Или не нравится?

- Да ничего.

- Ничего - пустое место. Ну, заводи, поехали! - И сердито сел в машину.

Владимир бросил рюкзак на заднее сидение, быстро сориентировался и виртуозно вывел Победу со стоянки на улицу. Там заглушил мотор, ожидая указаний.

- В самом деле, можешь, - смягчился Сергей Иваныч. - Ну, хоть теперь ты почувствовал класс?

- Неплохая машина. Правда, тяжеловата и некомфортна.

- Как это - некомфортна? Цацек не хватает?

- Сидеть за рулём и управлять не очень удобно. Но ничего - привыкну.

Сергей Иваныч помолчал.

- Не утёрли, значит, нос вражинам, сами утёрлись? Ну, да ладно, ещё не вечер. Сегодня нам предстоит туда да оттуда больше двухсот сделать. Нет вопроса?

- Нет, конечно.

- Добро.

Владимир заметил Луизу, проходившую мимо. Она приостановилась.

- Далеко направилась? - осведомился начальник, открыв дверь. - Садись, подвезём. - Показал шофёру: - До того угла и - направо.

Шофёр улыбнулся пассажирке в зеркало и прочитал в её глазах: Рада за тебя.

Рванул с места, насколько позволяла мощность двигателя, образовав за собой высокий, клубящийся шлейф пыли.

- Небось, в Париже так не пылил? - без упрёка заметил начальник, заодно похваляясь перед девушкой: вот кто меня возит - парижанин!

- Там на улицах пыли не больше, чем в квартирах, - ответил водитель.

- И я о том же. Осведомлён. Ты там и по главной улице гонял?

- По Елисейским полям.

- По траве, что ли?

- Елисейские поля - название самой красивой улицы.

Осведомлённый смущённо гмыкнул и спросил у смеющейся девчонки:

- А ты знала?

- Знала. По романам Золя.

- Ах ты, коза! Ну, ладно, теперь и я знаю. Ты, Володя, будешь квартировать вместе со мной и просвещать меня насчёт Европы.

За селом дорога стала менее пыльной. Луиза вышла у передвижной бытовки.

- Девка что надо! - похвалил Сергей Иваныч, когда помчались дальше. - Ты с ней из Ростова ехал?

- Сопровождал по поручению.

- Не пытался прилабуниться к ней?

- На пароходе была теснота - сесть негде.

- Ну да. Тебе бы - отдельную каюту! Хотя всё равно не удалось бы. Она как неприступная скала. С ней - только всерьёз и надолго. Да... Едем с тобой по трассе будущего канала. Видишь впереди геодезистов? Тормозни у их вагончика.

Владимир остановил машину и смотрел в окно, как Сергей Иваныч подходит к группе мужчин в соломенных шляпах, окружавших прибор, закреплённый на треноге. Потом лёг на сиденье, выставив ноги в открытую дверь.

- Не заснул ещё? - весело спросил начальник, вернувшись. - Правильно: используй момент. Ну, едем дальше.

Владимир быстро освоился. Завидев геодезистов или буровиков, подруливал к ним, а, оставшись в машине один, ложился, распрямляя спину. За полдень, когда стало припекать, и чувство голода усилилось, уснул, ласкаемый тёплым дуновением ветерка.

- Вставай, вставай! - смеясь растормошил его Сергей Иваныч. - Пойдём обедать. Небось, проголодался?

- Немного.

- Какой там - немного! Ну, сейчас насытимся - нас приглашают.

Вблизи передвижной буровой установки, в её тени, горел примус, на нём - ароматно парило эмалированное ведро. Трое мужчин в замасленных спецовках сидели на подсохшей траве перед старым, потёртым ковриком. В центре, на газетке, возвышалась горка нарезанного белого хлеба, стояли две открытые бутылки водки, тарелки с редиской, зелёным луком, пять стаканов и столько же алюминиевых пустых тарелок с ложками.

- Мой бравый шофёр Володя! - представил Сергей Иваныч, садясь. - Чуть от руля - и в храп! Но машину ведёт - что надо!

- Правильно! - одобрили буровики, радушно протягивая Владимиру крепкие мозолистые руки: - Степан, Иван, Афанасий.

- А у этого молодца, - показал Сергей Иваныч на Афанасия, круглолицего мужчину с синими крапинками на щеке и подбородке, - день рождения. Он и угощает. Тридцать три года. Особенный возраст. Почему - особенный, кто знает?

- Как же, - ответил именинник, - возраст Христа. Я из Рязанской деревни, там Бога чтут.

- Значит, выпьем за тебя, как почитателя Бога.

- Много мне чести, - поскромничал Афанасий.

- Ну, ладно, просто - за тебя. Разливай.

Владимир накрыл свой стакан ладонью.

- Мне нельзя.

- Немного можно. Как - хозяин?

- Четверть стакана, - разрешил Сергей Иваныч.

Афанасий плеснул в стакан Владимира, а в остальные налил почти до краёв. Потом, держа ведро на весу, небольшим половником наполнил каждую тарелку янтарной ухой, сообщив, что по куску рыбы - на второе. Тост произнёс руководитель. Пожелал здоровья, успехов в работе и личной жизни. Добавил:

- И найти здесь то, ради чего приехал.

Чокнулись, выпили до дна и с удовольствием занялись осетровой ухой.

- Сам готовил, а не могу не похвалить, - сказал Афанасий. - Как же вкусна! Ради того и приехал - рыбы поесть. Слушал побывавших тут и не верил. И мне дома не поверят, когда буду рассказывать. Вчерась смотрю: в хозяйском сарае штабель каких-то непонятных поленьев. Пощупал - мать честная! Сухая рыба! У вас её чехонью зовут. Припасена заместо дров на зиму. Да у нас на Рязанщине эти дрова с костями б слопали!

- Зато у вас картошки полно. А у нас великолепная уха - и ни одной картошины.

- Что - картошка? Крахмал. С крахмалу только воротнички стоят.

Засмеялись.

- А от нашей рыбы всё в порядке?

- В порядке.

- А чего ж твоя хозяйка перед соседями тебя срамила?

- Как это? - смутился Афанасий.

- Да так. Говорила - не нужен ей такой квёлый, порохом побитый. С работы придёт - спать, а утром, когда даже у непутящего мужичка просыпается охота до бабы, - на рыбалку.

- А! Ну, я исправился, - заявил он под одобрительные смешки.

- А что это на лице у тебя - от пороха?

- Нет. Это я в шахте под взрывную волну попал. Уголь въелся. Шахтёром работал. У нас там тоже шахты. Не такие, как ваши. Да и уголёк не тот. Бурый. Чуть покрепче дров. Ну, похлебали? Даю второе!

Насытившись, улеглись, кому как удобней.

- А наша природа тебе нравится? - спросил Сергей Иваныч у Афанасия.

- Нет. Что в этих песках? У нас красивше. Холмы кудрявые - в лесах. Луга с травяными кочами. Речка... Правда, узкая, лодка не поместилась бы, но весной разливается метров на триста. А вот рыбы... Построили центральную электростанцию. Под наш уголь. Всю речку завернули к охладителям станции. Плотину насыпали. С той плотины теперь ребятишки летом ныряют. Красиво: водопад. А рыбы не стало. Ни ниже по течению, ни выше. Спецы говорят: плотина тут не при чём.

- Вот то и у нас будет, - хмуро сказал кто-то.

- Да ну! Вы что, ребята! - испугался Афанасий. - Зачем тогда эта стройка?

- Эта стройка... - внушительно начал Сергей Иваныч, лёжа на спине и глядя в тёплое, слегка туманное небо. - Мы земную жизнь переделаем. Тут будет курорт. Море. По берегам - сосновые рощи. На все стороны - орошаемые поля со сверкающими стеклянными оранжереями. Фрукты, овощи - круглый год!

- А рыба?

- И рыба. Куда она денется? Ещё больше расплодится. У вас же там речка - ручей. Его прокачали через охладители и всё: вместо живой воды - техническая. Здесь же речной воды только прибудет. Так что не хуже, а лучше станет. В старости приедешь сюда и гордо скажешь: Я эту красоту своими руками... И подбегут к тебе со всех сторон курортники, туристы с фотоаппаратами, кинокамерами.

Афанасий польщённо заулыбался.

- Нужен я им!

- А как же! Хорошие дела людьми не забываются. Кроме шуток, ребята! Со временем мы поймём: ради участия в такой стройке века стоило жить.

- Если бы так... - и поверили, и усомнились ребята.

- Так и только так! - Сергей Иваныч встал. - Ну, спасибо за обед. Скоро мы наши дни рождения в банкетных залах отмечать будем!

В машине он был молчалив, наверное, продолжал думать о только что сказанном. Вдруг пристально взглянул на своего бравого шофёра.

- А ты, Володя, веришь в коммунизм?

- В детстве, до войны, верил.

- Понятно, в Европе пожил. Но тебе не показалось, что они, европейцы, уж слишком приземлённые? Без мечты. Каждый только о себе, ни общей цели, ни веры.

- Есть у них вера. В Бога.

- Ну, в Бога и у нас многие верят.

- И верят в жизнь после смерти, - добавил Владимир. - С продолжением земных дел.

- Я тоже где-то об этом читал, - наморщил лоб Сергей Иваныч. - Ладно, крути баранку: домой! Надо тебя по всем статьям оформить. Завтра в Сталинград поедем.

Владимир, разворачиваясь, увидел в стороне что-то неприятно знакомое.

- А там что возводится?

- Там? Спецжильё для охраняемых. Чего им без дела в тюрьмах сидеть? Да! Вспомнил, где я читал о жизни после смерти. У Некрасова, в Железной дороге. Ты же учил в школе?

- Учил.

- Толпа мертвецов с пением сопровождает поезд: Любо нам видеть свой труд. Стройка дороги осталась главным их делом. Всё правильно. Но это не значит, что жизнь после смерти - установленный факт. Согласен?

- Согласен.

- Жизнь даётся человеку только один раз. Согласен?

- Не факт.

Сергей Иваныч засмеялся:

- Ладно, после поговорим, с поллитрой. - Устроился поудобней и прикрыл глаза с не погасшей улыбкой. Владимир повёл машину осторожней. Ему казалось, что он уже давно служил этому энергичному руководителю и компанейскому человеку, и был рад, что чем-то нравился ему.

Минут через сорок Сергей Иваныч открыл глаза и, выпрямившись, распорядился:

- Заедем на склад, подберём тебе спецодежду и ещё кое-что. А эти брюки пригодятся для парадных выходов. Довоенные? Небось, батькины? И батька у тебя рослый был.

- Был.

- Да... Ну, тормози, пошли.

Подобрав одежду, вернулись на базу. Оттуда - пешком на квартиру.

Комната, которую снимал начальник экспедиции, была предназначена для двоих: стояло две кровати, две тумбочки, два стула и фикус на столе. Хозяйка, радушно-суетливая старушка, обласкивая глазами нового постояльца, принялась хлопотать.

Сергей Иваныч, переодевшись в синий трикотажный костюм (такой теперь был и у его водителя), лёг на свою кровать и сразу уснул, слегка похрапывая.

Владимир начал устраиваться. Повесил бывший отцовский костюм и рубашку под марлевую занавеску и вышел во двор, чтобы осмотреться. Попытался, но не смог определить, в какую сторону идти к Луизе, а спросить у хозяйки поостерёгся.

Успокоившись на том, что утро вечера мудренее, решил тоже лечь спать. Но Сергей Иваныч уже расхаживал в доме, был весел и бодр. Распорядился:

- Мой руки и - к столу!

Тут и хозяйка подала голос из кухни:

- Ужин готов, ребятушки! Прошу!

Просторная кухня была заставлена шаткой деревянной мебелью. Зато угощение оказалось царским. Помимо осетрины, чёрной икры и зелени, была картошка с мясом, сливочное масло. Стояла бутылка водки. Запах мяса, напомнивший о лучших временах, показался Владимиру восхитительным. По тому, как хозяйка была щедра, можно было догадаться, что готовила она на деньги не стеснённого в средствах постояльца.

- Садись с нами, Игнатьевна! - пригласил её Сергей Иваныч.

Игнатьевна не стала церемониться, села, отбросив белый платок с седых волос на плечи, дождалась, когда нальют в её рюмочку, пожелала всем здоровьечка, заправски выпила, вскинув голову. Закусила мясом с картошкой и бутербродом с икрой. Посидела немного для приличия и, сославшись на дела, встала из-за стола.

- Осталась одна, - сказал Сергей Иваныч. - А семья была большая, крепкая. Видишь, дом какой: четыре комнаты. В её спальне - даже зеркальный шкаф. В остальных, правда, шаром покати.

- Теперь повсюду так, - посочувствовал Владимир. - У меня тоже - мать с бабушкой. Дождались меня, а я опять уехал.

Собеседник не задал вопроса, но попытал взглядом. Владимир не мог не поведать об отце.

- А как пьют в Париже? - спросил Сергей Иваныч, меняя тему. - Я слыхал - совсем по чуть-чуть?

- Там обедают со столовым вином. А крепкие напитки - коньяк, виски - смакуют после еды, на сытый желудок.

- Ишь ты! А мы - на пустой. Действительно, - глушим. Ну, а за счёт чего ты жил в Париже? Чем зарабатывал?

Владимир не растерялся. Он не обязан был докладывать обо всём, но мог выбрать не порочащий его эпизод и обойтись без вранья.

- Зарабатывал игрой в бильярд.

- Ну! Ты такой мастер? Я тоже увлекался. Сейчас правое плечо мешает. После ранения. Завтра будем в проектной конторе. Они там режутся на высадку. Я как-то попробовал, но плечо... Покажешь им класс?

- Постараюсь.

Допили, доели, но Сергею Иванычу хотелось ещё что-то спросить или высказать.

- Ну, вот, - вздохнул он. - Беляки в Париже теперь и не враги. Да и к немцам зла нет. После такой крови! - И задержал свой вопросительный взгляд на бывшем узнике. Владимир сказал спокойно:

- У меня на немцев зла и не было. Почти год жил в немецкой семье. Хорошие люди.

- И язык знаешь?

- Знаю.

Сергей Иваныч вспомнил далёкое:

- Сколько хороших людей врагами делали! Со мной в институте учился один умнейший парень, Родион Павлов. Обо всём - особое мнение, что в наше время небезопасно. Однажды его вызвали куда-то на собеседование, и - с концами.

- За особое мнение?

- Кто знает? А может, и не посадили, отправили в какую-то секретную мозговую группу. Мне запомнились некоторые его философские рассуждения. Особенно - о сущности нашего я и о мире перевоплощений. Дескать, мы не раз ещё родимся в ином обличии - русскими, немцами, китайцами, во дворцах, хижинах. Доказывал это мудрёными расчётами с применением теории вероятности. У него получалось, что если бы жизнь нам давалась только один раз, мы б вообще не могли появиться на свет. Ему возражали: поповщина! Родион только смеялся: Так найдите ошибку в моих расчётах!. Позже я сам часто об этом думал, особенно - на фронте и, боюсь, соглашался с Родионом. У каждого из нас в тайниках души, в подсознании, есть что-то, дающее нам чувство бессмертия. На фронте это чувство только обостряется.

Владимир вспоминал Стёпку, словно заявившего просветлённым взором в свой последний день: смерти нет! - и то, как сам почти убедился в этом.

Сергей Иваныч продолжал:

- Родион не признавал никаких авторитетов. Знаменитое наставление Павки Корчагина - прожить жизнь так, чтобы не было стыдно, мучительно больно, чтоб не жёг позор, чтоб, умирая, мог сказать и так далее, - называл проповедью викария. Готовьтесь, мол, к встрече со Всевышним. А перед кем ещё можно так отчитываться? Перед собой в старости, когда останется одна забота - сходить в туалет? Перед внуками, которым танцы в клубе будут интереснее всех твоих преувеличенных подвигов? Ты как думаешь?

- Я бы согласился с Родионом, - твёрдо ответил Владимир.

- Вот видишь. Только всё это - между нами...

Спать легли поздно. Сергей Иваныч сразу захрапел, а Владимир, погружаясь в сон, успел подумать, что хорошо устроился, что Сергей Иваныч очень похож на Фёдора Матвеевича. Вспомнил и о Луизе. Наверное, ждёт как мужа. А он что же? Скрыл... Нехорошо...

Проснулся от солнечного света, ударившего в глаза. Вскочил под смех Сергея Иваныча, вошедшего с улицы по пояс голым, с полотенцем на плече.

- Ты чего невесел? Не выспался?

- Да нет, хорошо.

- Ну, тогда - живо!

Через полчаса они уже энергично шагали на базу, а ещё через полчаса мчались в машине, взбивая пыль Волгодонской поймы. Сергей Иваныч временами показывал на ещё неясные очертания строек и объяснял их назначение, а Владимир лишь сосредоточенно кивал, не выражая восторга. Грандиозность строительства проявлялась уже в количестве закладывавшихся спецлагерей. Привычная горечь в душе, ослабевшая во время сна, вновь усилилась, и он завидовал сидящему рядом, чувствуя его приподнятое настроение.

На улицах Сталинграда ещё целые кварталы были огорожены заборами из нестроганых досок с козырьками над тротуарами, но город уже выглядел вполне обжитым. Проектная контора располагалась в многолюдном районе, где были магазины, парикмахерские, ателье и чайная, с красочной вывеской над входом. Сергей Иваныч, видимо, не раз в ней бывал. Подмигнул своему водителю, кивая в сторону занавешенных окон:

- Здесь можно неплохо пообедать, что мы и сделаем, когда управимся.

Машину поставили на небольшой площадке перед светлым, чистеньким трёхэтажным зданием. Вахтёр в тёмной форменной одежде, видевший в окно, что посетители прибыли на Победе, встал перед ними, не требуя никаких документов.

Взбежали на второй этаж и попали в небольшой светлый холл, наверное, предназначавшийся для проведения собраний коллектива, но захваченный (скорей всего, временно) любителями бильярда.

В холле не было ни души, но воздух над сине-зелёным полем бильярдного стола, казалось, ещё не остыл от недавнего накала страстей. Владимиру даже послышались возбуждённые голоса и звуки упругих столкновений шаров.

- Перед началом работы резались, - определил Сергей Иваныч. - Шикарное сукно!

- Как же всё это уцелело? - удивился Владимир.

Сергей Иваныч обошёл стол, будто собираясь играть.

- Подарок городу-герою. Сюда чего только не присылали. - Присмотрелся к расположению шаров. - Что б ты сказал об этой позиции? В былые времена я ударил бы по самому дальнему, и своего - в лузу. А?

- Я в своего играл только в детстве, - вспомнил Владимир. - Но могу попробовать. - И взял кий, чувствуя, что старый игрок испытывает его.

Сергей Иваныч наклонился, оценивая возможности.

- Не получится - ладно. Нас никто не видит.

Владимир сделал щелчок и замер. Радостно выпрямился, когда шар вошёл в лузу.

- Феноменально! - прошептал потрясённый экзаменатор и откровенно признался: - Я никогда в жизни таких шаров не брал! Ну, ты - действительно!.. - Заторопился, вспомнив о деле. - Побудь тут полчасика. До перерыва. Тут есть один заносчивый тип. Мастерства - на грош, апломба - на тысячу. Любит разделывать слабаков. Меня обзывает теоретиком и каждый раз вызывает сразиться. Знает подлец, что плечо не даст мне играть в полную силу. Я тебя представлю своим учеником. А? Сыграй с ним!

Видимо, поставить подлеца на место было давним его желанием. Владимир и сам был не прочь угодить патрону.

- Но я больше года не играл.

- Я же видел, что ты умеешь! Куда им до тебя!

Ободряюще поднял кулак и вошёл в ближайший кабинет. Владимир увидел в открытую дверь большой, больше бильярдного, стол, покрытый огромным листом плотной белой бумаги, и склонившихся над ним мыслителей с карандашами, линейками и диковинными приборами. В душе его шевельнулась обида на судьбу: не доучился, а обрёл анкету, с которой вряд ли возьмут даже в техникум.

Раздался оглушающе громкий звонок. Тотчас распахнулись двери кабинетов, как в какой-нибудь школе, и коридор заполнился оживлёнными мужчинами и женщинами всех возрастов. Пожилые спешили на первый этаж, в столовую. Молодые ребята и несколько старичков окружили бильярдный стол. Четверо завладели киями, составили пирамидку. Болельщики стоя жевали бутерброды. Почти на всех Владимир узнавал немецкую одежду - тёмно-красные шведки, рубашки в мелкую клеточку, светлые немнущиеся брюки.

Один из игроков, худощавый, лысеющий мужчина, делал партнёрам короткие наставления. Увидев Сергея Иваныча, снисходительно улыбнулся.

- Привет теоретику! Никак отважился?

Сергей Иваныч загадочно засмеялся.

- Всегда готов, чемпион! Но сначала попробуй одолеть моего меньшого братца! - И положил ладонь на плечо Владимира.

Чемпион отозвался с язвительной любезностью.

- У нас же очередь, уважаемый. Единственное, что я могу сделать для почётных гостей, уступить своё место. Как вас величать, молодой человек?

Владимир ответил.

- Очень приятно. А меня - Филипп Андреевич.

Филька-снайпер! - обрадовался Владимир, как будто повторение имени соперника гарантировало повторный успех. Красный шар здесь использовался не по назначению, нелепо торчал в центре пирамидки. Владимир решительно выставил его на ударную позицию и ощутил чуть ли не волшебное превращение в прежнего Владиса, лёгкого и напористого. Чемпион понял, что перед ним не новичок, и не меняя покровительственного тона, поставил свои условия:

- Хотите бить только красным? Принимать обязательства перед каждым ударом? Вот вам кий, если вы такой смелый! Разбейте пирамидку с обязательством. Но если при этом ничего не выйдет - проигрыш!

Завсегдатаи поддержали своего лидера одобрительными смешками: нечего, мол, тут - со своим уставом. Лишь один воззвал к справедливости:

- Нельзя так.

- Таких правил никогда не было! - возмутился Сергей Иваныч. Ученик остановил его взглядом. Молча наклонился к столу.

Тихо и уверенно объявил:

- Десятый - в правую среднюю!

Все замерли в ожидании. После сухого щелчка и последовавшего за ним кастаньетного треска зашумели с восторгом, изумлением, досадой. Сергей Иваныч торжествующе вынул из лузы десятый номер и высоко поднял его.

- Ну, что? Засчитывается как победа?

- Не договаривались, - угрюмо возразил Филипп Андреевич.

- Я вообще не слыхал, чтоб договаривались. Ладно. Володя! Много тебе ещё возиться? Мы ведь спешим! - Всё же боялся, что невероятный успех был случайным.

- Теперь тут делать нечего, - успокоил его ученик и стал загонять шары, монотонно объявляя их номера и лузы.

Зрители уже не удивлялись. Глазели как на фокусы в цирке. По завершении партии Сергей Иваныч взял нового чемпиона под руку.

- Извините, друзья, за вторжение, но, надеюсь, было интересно? Да? Ну, и славно! Как-нибудь продолжим обмен опытом.

Лишь на улице выплеснул ликование:

- Фильку - наповал! Не могу успокоиться. Всё во мне дрожит, как после драки. Но ты - герой!

- Я тоже не в себе, - признался победитель. - Сейчас мне лучше не браться за руль.

- А! Ну, и ладно - пойдём в чайную!

В чистеньком зале, затемнённом занавесками и комнатными растениями, было по-домашнему уютно. Аппетитно пахло жареным мясом со специями. Лишь трое посетителей обедали у входа. Сергей Иваныч выбрал дальний столик, за большим фикусом, подал герою листок - отпечатанное на машинке меню.

Владимир, прежде чем прочитать названия блюд, увидел цены: на один хороший обед ушла бы вся его месячная зарплата. Сергей Иваныч понимающе сказал:

- Да, брат, здесь не по карточкам, но мы с тобой можем не жаться. Для решения государственной задачи концентрируются силы и средства. Техника обеспечивается горючим, стройка - материалами, люди - питанием. - Лукаво улыбнулся: - И горючим тоже. В меру, конечно, в меру. Мы больше одной бутылки брать не будем.

И подняв весёлые глаза на опрятного пожилого официанта, стал делать заказ, не глядя в меню. Извинения служителя в том, что какого-то блюда нет, отвергал спокойным требованием: приготовьте. Официант услужливо кивал, ему даже нравилась повелительность клиента.

- Посидим часика три, - наметил Сергей Иваныч. - Потом поедем в колхоз. По делу. Оттуда - в интересный хуторок. Там заночуем.

Официант для начала поставил вазу с хлебом, селёдку, рыбное заливное и бутылку Московской с белой головкой.

Сергей Иваныч раздвинул плечи от полноты чувств.

- Поверь: никогда спортивная удача не доставляла мне такого удовольствия, как твоя победа!

- Вы меня завели... Наша общая победа!

- Да? Ну, спасибо.

Выпили по стопке, закусили, вспоминая подробности игры, как когда-то с Сашкой. Победное настроение начальника передалось и Владимиру. Говорили о многом, и все темы казались интересными.

Три часа пролетели незаметно. Потом опять взбивали пыль на грунтовой дороге.

- Вот и приступили к работе! - засмеялся Сергей Иваныч. - Когда мы в поездке, мы на работе! - И задумчиво взглянул на песчаные холмы с пятнами блеклой зелени. - Какие тут бои были! Небось, под каждым холмиком - груда трупов.

- Вы здесь воевали?

- Нет, я в украинских степях. И там была смерть на каждом шагу. Никогда не забуду один случай. Я командовал батальоном. Наше наступление застопорилось. Мы окопались. Перед нами была небольшая роща, и надо было узнать, что делалось в роще и за нею. То ли немцы ушли, то ли закрепились. Я ждал донесения разведки и думал: с самолёта бы посмотреть! И тут загудели черти. Немецкие. Сыпанули бомбы. Представляешь, что это такое?

- Испытывал, - ответил Владимир. - Как будто земля раскалывается, и небо рушится.

- Вот, вот. А меня ещё и землёй сдавило. Окоп сомкнулся. Возле носа, наверное, оставалось немного пространства, я что-то соображал, но даже пальцами рук не мог пошевелить. Успел только подумать: конец! Но не провалился во тьму, а каким-то образом взлетел над землёй. Всё понимал. Видел наши окопы, рощу, солдат, бежавших с лопатками - откапывать меня. И парил над всеми. Мог осмотреть и рощу, и всё - за рощей. А захотел к матери. В тот же миг оказался дома. Мать с сестрой разговаривали обо мне. До сих пор помню дословно. А потом - провал. Меня откопали и привели в чувство. Ребята радуются, хотят услышать мой голос, а я что-то бормочу как виноватый. Ведь мог бы облететь рощу. Впрочем, мне бы всё равно не поверили - бред, галлюцинации. У нас же - запрет на сверхъестественное. Хотя каждый человек - сверхъестественное явление. - Недоверчиво взглянул на парня. - Ты первый (после матери и сестры), кому я об этом рассказываю. Небось, думаешь: почудилось мужику, втемяшилась дурь в голову?

- Нет.

- Что - нет? Ты мне веришь?

- Как же мне не верить, если и со мной такое было.

- С тобой? - Сергей Иваныч так резко повернулся к водителю, что тот невольно остановил машину. - Что - и твоя душа?..

- Да. На пути из Германии в лагерный Ленинабад. Нас, спецпереселенцев, перевозили как штабеля дров. И однажды я вылетел на волю. Видел эшелон сверху. Видел тела людей, плотно уложенные наподобие брёвен. И себя среди них. Захотел повидать близких и тотчас перенёсся к ним.

- А те, к кому ты летал, не подтверждают?

- Я ведь перенёсся в Париж.

Сергей Иваныч присвистнул.

- Вот оно что! Не о матери вспомнил. Серьёзные, знать, в Париже дела. Ну, что мы стоим? Поехали потихоньку. А я получил от матери и сестры полное подтверждение: всё было, как я видел и слышал.

Он задумался и молчал до самого колхоза. Лишь показывал, куда ехать. Дорога выпрямилась, пролегла через зелёное хлебное поле, а вдали выросла живописная гряда пирамидальных тополей. Вскоре увидели за деревьями аккуратные домики, то под жестяной, то под камышовой крышей, широкие улицы.

В тени тополей паслись коровы. Въехали в просторный двор, служивший, видимо, и загоном для скота, и местом хранения сельхозинвентаря. В центре двора, в позе блюстителя порядка, стоял молодой бык, недружелюбно встретивший громко просигналившую машину.

Правление колхоза располагалось в доме с крылечком. На перилах крылечка восседали с козьими ножками в зубах мужики, надвинув на лбы кепки. Наверное, ожидали каких-то указаний начальства. Они повернули головы к машине, потом - без заметного интереса к пробегавшему мимо них Сергею Иванычу.

Владимир обошёл свою машину, осмотрел колёса, протёр тряпкой заднее и боковые стёкла. И вдруг увидел, что бык приближается, бьёт хвостом по своим бокам, явно ища, к чему бы придраться. Обитатели крылечка стали посмеиваться:

- Как бы не боднул легковушку!

Один из них крикнул в открытую дверь правления:

- Стёпка! Уйми Буяна!

Бык, словно боясь упустить момент, пошёл в атаку, склонив рога. Владимир нажал сигнальную кнопку. Резкий звук остановил забияку, но вряд ли - надолго.

Тут из правления выскочил подросток в старом потёртом пиджаке до колен, в картузе с козырьком, повёрнутым вбок, и звонко пригрозил:

- А ну!

Буян вмиг утихомирился и потрусил со двора, награждаемый тумаками мальчишки. Наблюдатели развеселились, успокоили выглянувшего в дверь Сергея Иваныча.

- Не боись, начальник! Порядок в танковых войсках!

Начальник кивнул, скрылся, а через минуту вышел в сопровождении председателя, грузного седого мужчины в гимнастёрке. Курильщики встали и пошли за ним, разделяя его интерес к машине. Щёлкали языками, говоря о технических достоинствах, гладили кузов, стучали носками сапог по колёсам, некоторые даже становились на колени, чтобы заглянуть под брюхо машины. И удивлялись: такая хорошая, а не понравилась Буяну. Да что с него, неразумного? Председатель, выслушав рассказ об инциденте, пожурил мужскую компанию:

- А вы что же - на мальца надеялись?

- Так Стёпка ж Буяну - что нам председатель! - льстиво объяснил кто-то.

- Нечего вам с быком равняться. Бык, в отличие от вас всех, бескорыстен. Ладно. С чем вы ко мне? Идёмте в правление. - Распрощался с гостями крепким рукопожатием и увёл своих просителей.

- Вот - народ! - засмеялся Сергей Иваныч. - Заводи! - Добавил в похвалу машине: - В один день - два больших дела! - Опять вернулся к теме народ. - Ты, Володя, пожил на Западе. Там нет такого холопства?

- Вроде не было. Даже между немцами не замечал. А какое у нас ещё дело на сегодня?

- Отдых. Отдых - тоже дело, Володя!

Пшеничное поле кончилось, пошли кочковатые суглинки без зелени. Спустились в ложбину, а выскочив из неё, увидели вдали зелёный оазис и за ним - новый пшеничный простор.

- Хутор... - тихо, словно немея, сказал Сергей Иваныч. Немного погодя разговорился. - До войны в нём жили семьями. Теперь хозяйствует одинокая солдатская вдова. Совсем ещё молодая женщина. Лет тридцать или меньше. Многие посчитали б за счастье взять её в жёны, а она - ни в какую. В разгар полевых работ или жатвы у неё ночуют и столуются бригадами. Один дом - каменный, крытый железом, о четырёх комнатах. И ещё три дома глинобитных, двухкомнатных. Сараи, курятники, фруктовый сад, огород. Помогают ей, конечно. Но и самой достаётся. А сегодня - совсем одна. Так что нам места хватит.

- А откуда вы знаете, что одна?

- Председатель сказал.

Владимир спрятал усмешку, въезжая во двор на площадку, посыпанную жёлтым ракушечником, под басистый лай крупного пса, виновато заскулившего после женского окрика.

- Ниночка, примешь гостей? - с задором, скрывавшим робость, спросил Сергей Иваныч, склоняя голову перед улыбавшейся хозяйкой, приветливо взглянувшей и на Владимира.

- Рада вас видеть, Сергей Иваныч!

- Вот и славно! А это мой молодой друг и шофёр Володя!

- Очень приятно. Подойдите сюда к моему охраннику Рексу. Пусть он вас обнюхает. Вот так. Теперь вы для него свой.

Владимир почувствовал, как посветлело в душе от её серебристо-звонкого голоса, обаятельного лица, пластичных движений и улыбки. Большие карие глаза и чёрные косы, уложенные по бокам, придавали ей сходство со стрекозой. Длинная шея плавно переходила в покатые плечи, а талия - в лирообразные бёдра. Но больше всего поражали губы. С первого взгляда они казались чрезмерно полными, но в следующий миг от них уже трудно было отвести восхищённый взор.

Владимир ощутил беспокойство, похожее на ревность, и сразу поверил: такая женщина может свести с ума.

- Входите, - пригласила она, - располагайтесь, как дома.

В сенцах горел примус и хлопотала девушка.

- Это моя племянница Шурка, - представила хозяйка. - Калачинская. Приехала помочь и за курями.

Шурка, полноватая девушка, оторвалась от разделки овощей, обдала голубыми искрами глаз незваных гостей, с любопытством задержавшись на Владимире, и спросила:

- А ужин теперь на четверых готовить?

- Ты очень сообразительная! - похвалил Шурку Сергей Иваныч. - Готовь побольше.

- Смотря чего, - буркнула стряпуха. - Дрын бы на вас побольше!

Хозяйка показала гостям три совершенно пустые комнаты с чисто вымытыми деревянными полами. На них при необходимости клались набитые соломой мешки и застилались простынями - постели для гостей. В четвёртой, хозяйкиной комнате, стояла полуторная кровать под покрывалом с подушками, стол, покрытый утончившейся от многих стирок скатертью, витые венские стулья, платяной шкаф, зеркало со столиком.

Сергей Иваныч вызвался сам устроить постели себе и молодому другу. Натаскал всего, что требовалось. Уложил, опробовал и сказал, что лучших условий для сна не бывает. Потом пошли во двор осматривать огород, курятники. Хозяйка жаловалась на недостаток кормов, материалов, а Сергей Иваныч, интересуясь, что обещал выделить председатель, предлагал и свою помощь. Заслужил благодарный шёпот:

- О, Сергей Иваныч! Что бы я - без вас...

Когда стемнело, Шурка позвала к столу, на котором уже красовалась под висячей керосиновой лампой осетрина с зеленью, икра, а из деликатесов - горячая картошка и сливочное масло. Был и графинчик самогонки, грамм на триста. Женщины назвались непьющими. Сергей Иваныч сказал, что тоже пить не хочет: в присутствии таких красавиц и без выпивки будет пьяным.

Но Шурку можно было назвать красавицей с большой натяжкой. Только глаза - лучистые, дерзкие, а лицо - широкое, скуластое, рот большой, шея короткая. Хотя её налитое подвижное тело добавляло ей привлекательности.

Ели с аппетитом, а на Шуркино сожаление об отсутствии мяса, Нина наставительно объяснила: мясо есть вредно. Иисус Христос кормил народ рыбой и хлебом. Неспроста. От мяса люди становятся бешеными: враждуют, воюют, насилуют. Если бы все ели только рыбу, то и жили бы мирно, по-христиански. Сергей Иваныч восторженно следил за игрой её губ, не вникая в смысл сказанного, а она изрекала истины, сознавая свою власть над обоими мужчинами.

Шурка первой поднялась, убрала со стола освободившуюся посуду и толчком позвала Владимира за собой. В коридоре пояснила:

- Ты что, не понимаешь, зачем твой начальник сюда явился?

- Понимаю. А куда мы пойдём? В другой дом? - Про себя подумал: Я ей нравлюсь.

- Больно лаком да скор! Посидим во дворе, поговорим, - охладила его Шурка.

Сели на завалинке, у дома. Владимир спросил о том, что его, в самом деле, интересовало:

- А почему б твоей тётке замуж не выйти? Родила бы. Ещё ведь не поздно.

- В том-то и дело, - понурилась Шурка. - Она бы и рада родить, да не может. И с мужем ничего не получалось. Хоть бы забеременела, тогда б на любого хомут набросила.

- И теперь со многими пробует?

- Смотри, как бы и ты не попался. Она молоденьких не пропускает.

Владимир не сдержал озорной улыбки, хотел даже сказать а я не против, но только вступился за красавицу:

- Свободная любовь! Воспевается в романах и операх. Кармен, например. Слыхала?

- Слыхала. У наших соседей в Калаче корову так назвали. Её только третий бык осеменил, утихомирил.

- Ну и юмористы у вас в Калаче!

- А то как же! Бабы, что коровы, от бесплодия бесятся.

- Коровы бесятся, а красивые женщины веселятся. Пусть и твоя тётка веселится. Тебе-то - что?

- Это веселье до добра не доведёт. Она же семьи разбивает. Уже и у председателя из-за неё разлад в доме. Мужиков, считай что нету, а она и тех, что остались, на кобеляж отрывает. Бабы даже хотели убить её. Председатель помешал.

- Ничего себе - хуторок! - присвистнул Владимир. Шурка спросила:

- Твой начальник не хотел бы на ней жениться и увезти её отсюда? В городе врачи хорошие, подлечили б.

- По-моему, он только о том и мечтает, - вспомнил Владимир. - Да! А она - ни в какую.

Шурка рассердилась:

- Вот дура! Но может, он не очень её уговаривает? Ты б её хвалил при нём. Говорят, это на мужиков действует.

- Действует... Ладно, попробую. На меня уже подействовало.

- Насчёт Нинки?

- Насчёт тебя.

Она сделала вид, что не расслышала, радостно взглянув на беспросветное, белёсое небо:

- Дождь будет! Чувствуешь запах?

- Чувствую: как в бане.

- Банщиком работал?

- Нет, раза два сам купался.

- Немного.

- Мне хватило. Слушай, а чего мы тут сидим, о чужой любви печёмся? Давай - о своей!

- А у тебя - любовь?

- А почему бы и нет? Как получится. - Он обнял её за талию.

Она отбросила его руку.

- Это ты с немкой - так сразу?

- С какой немкой?

- Уже забыл? У какой ночевал.

- Мало ли кто где ночевал?

- Мне не интересно, кто где. Но никакая девчонка с тобой не пойдёт, пока ты с немкой.

- А если я с ней порву?

- Сначала порви.

Тоже - загонщица, - подумал он. - Уже с хомутом наготове. Тут все такие. Лучше уж с Луизой.

- Зачем же я буду рвать, когда я сам немец?

- Ты немец? Брешешь!

- А вот послушай. - И он разразился тирадой по-немецки: - Ты глупая девчонка! Знай: любви достоин только тот, кто не ставит условий!

Шурка кое-какие слова поняла - учила в школе немецкий. Подскочила в ярости.

- Ах ты... Да сам ты дурак, немчура недобитая! - И пошла ко второму дому, дразняще качая бёдрами. Владимир - за ней. Она успела закрыть дверь на засов и предупредила: - А если будешь ломиться, топором - по башке!

- Не буду, - грустно ответил немец, вернулся на завалинку и просидел долго, пока не начался дождь, и пёс не забрался в свою будку, тоскливо положив морду на лапы. Тогда, уже изрядно намокнув, вошёл в темноту тихого дома.

Сергей Иваныч храпел на своей уютной постели. Владимир разделся, но не ложился, слушая, как хозяйка прошла в коридор, к умывальнику, плещется там, полощет рот. Владимир ощутил в теле горячий приток крови, но не решился подойти к ней. Она сама подошла, тихо спросила:

- Спит начальник? Умаялся. - Взяла Владимира за руку. Он вспыхнул, порывисто стиснул её в объятиях, приподнял, понёс в её комнату. Как в дивном сне слышал её стоны.

Сам застонал от счастья и затих вместе с нею. Она не отпускала его, шепча какие-то нежные слова, поглаживая его спину тёплыми руками. Вдруг томно охнула. Не так скоро, - мысленно возразил он ей, но тут же ощутил в себе горячий прилив. Вспомнил, что так с ним было только в театре любви, в объятиях Афродиты.

Опять вместе затихли и опять ненадолго. Да ты, радость моя, - ведьма! - подумал он, целуя её. - Погибну во цвете лет! Откуда-то бралась любовная энергия, и не было сил противиться чародейке.

Как в сказках о нечистых силах, его спасли первые петухи. Окно посветлело, послышался шум ровного, благодатного дождя, а она вдруг уснула с блаженной улыбкой. Он сполз с кровати и ушёл на носках, чувствуя себя странно лёгким и маленьким.

Сергей Иваныч спал, по-детски раскинув руки. А его ведьма бережёт, - позавидовал обессиленный любовник. - Наверное, как большого начальника.

Сергей Иваныч разбудил его после десяти утра. Светило яркое солнце.

- Володя! Подъём! Дождь прошёл. И хороший! Будем с хлебом! Дороги подсохли. Поехали.

Вошла хмурая Шурка.

- Хоть чаю попейте.

- А где Нина? Ушла? - огорчённо спросил Сергей Иваныч.

- Спит! - зло сказала племянница. - Вот уж - накачали!

Из машины Сергей Иваныч всё поглядывал, не выйдет ли чародейка, но видел только Шурку. За хутором не сдержал вопроса:

- Чего она такая злая? Из-за тебя?

- У нас с ней ничего не было. Она требовала отречения от немки. Порви, мол, с ней.

- Какой немки?

- Нашей Луизы.

- Луизы? А при чём тут Луиза?

- Я ночевал в их доме.

- Ну! - Сергей Иваныч поперхнулся. - Ах ты, пострел! Ну, если так, то что ты! Конечно! Береги её.

Владимир кивал, наказывая себе: Жениться, жениться, как можно скорее! Не хватало мне ещё припаяться к хуторку в степи, рассориться с добряком-начальником, потерять работу и всякую перспективу. Мы с Луизой идеально подходим друг другу. С ней можно жить. Да, - жить, не забывая о Терезе.

Степные дороги после дождя смягчились, и даже на комковатых суглинках машину не трясло. Худосочные травы посвежели, выпрямились, а перед редкими лесными островками, на зелёных коврах, горели маковые огоньки.

- В начале мая, - сказал Сергей Иваныч, - вся степь была расцвечена, как на демонстрации. А в прошлом году дул астраханец. Всё здесь чернело, словно после пожара. Засуха - это фашизм в природе! Вот бы что сокрушить! Может быть, нам с тобой это удастся... - Он помолчал и вернулся к мыслям о хуторянках: - Ну, и долго ты с Шуркой валандался?

Владимир газанул, выбираясь на пригорок, раздумывая, как уйти от подозрений.

- До петухов.

- Ну! - удивился Сергей Иваныч, заметно повеселев. - Всё-таки надеялся уломать? Понятно: дело молодое. И о чём говорили, если не секрет? Меня Шурка не чихвостила?

- Да нет. Наоборот. Говорит: женился б. Мол, Нина уже не против. А меня пытала: что ж так плохо учился - только семилетка!

- Вот дура!

- Напоследок я ей тоже это сказал.

- И правильно. Каждая замухрышка считает себя мечтой поэта. А ты хотел бы учиться?

- Очень. Но у меня анкета...

- Не тушуйся. В горно-строительный техникум возьмут с любой анкетой. Кроме того, директор - мой приятель. Вот поедем в Ростов, заодно - к нему. Документы подготовлены?

- Давно лежат в папочке.

- Считай себя зачисленным! Хоть мне и жаль тебя отпускать, но ничего не поделаешь - учиться надо.

- Я буду приезжать на каникулы, - пообещал Владимир. - Да и после техникума. Стройка, наверное, лет на десять?

- Да нет, поменьше. Но ты успеешь. И вот тебе мой совет: женись! Умная жена учёбе не помеха. А Луиза умница, каких мало. Чего насупился? Боишься - рано? Что, у тебя в запасе вечность? Не повторяй моей ошибки. Холостяк в сорок лет. Стыдно, неприлично. Меня ещё одна дурь одолевала: мечтал стать каким-то героем, чтобы моё имя не сходило со страниц газет. Избавился от этого порока только после погребения заживо. Очнулся другим человеком. Меня вместе с солдатом, делавшим мне искусственное дыхание, представили к награде, а мне уже были безразличны эти нелепые почести. Стал видеть много такого, чего прежде не замечал. После очередного ранения и медкомиссии ушёл в запас. Уже не упрашивал врачей признать меня годным. Думал о матери. Ведь тогда, в минутном полёте домой, я увидел больше, чем узнавал из их писем. Мать надорвалась во время поездки на менку. Они собрали всё, что ещё оставалось приличного из одежды и обуви, и с группой менял отправились в недавно освобождённые районы Украины. Немцы забирали у селян половину урожая, и там, у хозяев было и зерно, и овощи. С восстановлением советской власти восстанавливался и главный принцип: всё - государству. Сразу было приказано - сдать излишки, и хозяева спешили обменять их на одежду. Мать с сестрой приобрели мешок пшеницы, не подумав, что завладели стратегическим продуктом, и везти его придётся как ворованный. О том, чтобы ехать пассажирским поездом, не могло быть и речи.

- Даже с билетом! - вставил Владимир, вспоминая, как штурмовались на всех остановках вагоны поезда, в котором он ехал из Ленинабада.

- Но если бы и втиснулись со своим мешком, - продолжил Сергей Иваныч, - попали бы под шмон. Не слыхал анекдот? В вагон, забитый мешочниками, входят оперативники. Подготовить документы, справки на грузы! У одного мужика - ни вещей, ни документов. Одна бумажка - анализ мочи. Проверяющий берёт её, громко читает: Аналыз Мочия! Грузин? Что везём? Так. Сахара нет, белков нет, гонококков - в большом количестве... Конфискуются в пользу нуждающихся!. Да. Нам смешно. А они добирались товарняками с пересадками. Устраивались меж вагонов, на сцепках. Спать нельзя: свалишься под колёса. И ещё была угроза - воровской шмон. Бандиты, вооружённые крючьями, норовили зацепить оклунок и сбросить с идущего поезда. Бывало, сдёргивали вместе с хозяином. На стоянках тоже гляди в оба: воры, шныряя под вагонами, вспарывали мешки ножами. А при пересадках! На какой поезд тащиться? У кого узнать? Машинисты на вопросы о маршруте следования не отвечали.

Владимир вспомнил, как однажды ночью он, спецпереселенец, проснулся от женских криков:

- Куда эшелон идёт? Да нам не в вагон! Хотя бы - между!

Ответы охранников были тихими, неразборчивыми, но сразу отпугивали бедолаг. Владимир тогда ещё думал: Кто-то там, в темноте, на распутье... Небось, завидует мне.

- В том моём чудесном полёте, - продолжал Сергей Иваныч, - я увидел мать и сестру после их возвращения домой. Им не верилось, что всё обошлось, они дома. Обе страшно перенервничали, намучились. Вспоминали меня: Почему не остался дома? Имел же такую возможность!. И когда я вернулся, повторили упрёк. На мой протест - я же вас защищал на фронте - огорошили меня: вождей ты защищал и их колхозы. Мол, хохлы открыто заявляют: лучше - при немцах, чем обратно - в колхозы. А что, Володя, там, на Западе, о наших колхозах говорят?

- Плохо говорят: рабство!

- Вот гады! Но, может, в чём-то они и правы. До наших вождей, к сожалению, не доходит. Да и куда им, если у них нафталин - философский камень! Завалить бы их землёй-матушкой, как меня, минут на десять, чтобы прозрели! Веры к властям у людей нет. Опять потянулись в церковь. Ходят к колдунам, гадалкам. И я пошёл, когда припекло. Напала на меня какая-то странная хворь. Есть не хочется - только пить. Ночью сна нет, а днём на работе не могу разобрать простейшего отчёта - глаза слипаются. Начал я сдавать не по дням, а по часам. Прошёл обследование в больнице - ничего серьёзного. Мать поставила свой диагноз - порча! Надо идти снимать её у ворожейки. Я опять - к врачу. Что, мол, скажешь? Врач помолчал, подумал и на ухо мне: доверься матери. Мать повела меня на окраину города, в Кобяковскую балку. Кривые, словно смятые в тесноте, улочки. Хибарки, как пристанища колдунов и леших. В одной из них - бабка и дед. Колдовала бабка. Дед был на подхвате. Достал из колодца ведро воды и налил в бутылочку. Бабка пошептала над бутылочкой и подала мне: Пей утром натощак и на ночь. Три дня пей. Распредели, чтобы на третий день, на ночь, допить полностью. И через три дня я был совершенно здоров. Показался врачу. Он только руками развёл: наука, мол, тут совершенно не в курсе дела! Интересно?

- Очень интересно!

- Да... С тех пор я иначе слушаю рассказы о чудесах, и много узнал о жизни и смешного, и трагичного, о чём понятия прежде не имел! В одной деревне баба пришла к председателю с жалобой, мол, соседка заколдовала её кур, и те с диким упорством лезут в щели, перелетают через забор, чтобы нестись в соседском курятнике. Председатель посмеялся: а ты поколдуй, чтобы мои куры у тебя неслись. Баба нашла колдунью. Так, мол, и так - сам пожелал. Вскоре все председательские несушки, набив зоб в хозяйском дворе, мчались нестись в соседний. Вся деревня потешалась, пока председатель не сдался: верю, что колдовство, сделайте, как было.

Сергей Иваныч засмеялся, увидев улыбку водителя.

- Я бы не поверил, но тот председатель мне сам рассказывал.

- Я тоже слышал подобное ещё до войны от бабушки, - отозвался Владимир. - Но всё забыл. О какой-то ворожбе. Если, скажем, веник положить на пороге, то что-то произойдёт. Порча или приворот. Не помню.

- Я и о приворотах и отворотах наслушался! - продолжил Сергей Иваныч. - Один мужик поведал мне, как жена с помощью ворожеи отвадила его от любовницы. Прихожу, говорит, к зазнобе, чувствую себя в полной силе и жажде. Как только дело доходит до раздевания, начинается непонятный зуд в теле и я скисаю. Ухожу ни с чем. Жена встречает с насмешкой, а я опять - как молодой жеребец. И так продолжалось, пока моя зазноба не нашла себе другого. В конце концов, законная призналась во всём и сняла заклятие.

Он помолчал, словно подойдя к тому, о чём не стоило рассказывать. Подумав, опять заговорил:

- А вот ещё случай. Поженились двое. Жили в любви и согласии, а детей всё не было. Прошли обследование. Оказалось - по вине мужа. Что тут делать? Разводиться? Она и говорит: раз такое дело, ребёнка заведём от проезжего молодца. Муж сдался - куда ж деваться? Но потом осатанел. Пошёл к бабке и наложил порчу на свою любимую. Чтоб, значит, ни от кого не могла родить. Началась война, муж погиб на фронте. Живёт вдовушка, молодость проходит, в женихах недостатка нет, да только и порчу с неё никто снять не может.

Дорога стала ухабистой. Владимир напрягал слух, думая: Нинка!

- Обратилась она к наимудрейшей знахарке, и та повелела: дай клятву, что ежели забеременеешь, то выйдешь замуж за любого, кто первый предложит. Вдовушка дала такую клятву. Тогда знахарка говорит ей: соврати паренька помоложе и, если после того крепко заснёшь, значит, захватила. Ну, с пареньком проблемы не было. После него спала - не разбудить. Родственники вызвали врача. Приехал вдовый старикан. Осматривал, ощупывал спящую красавицу и влюбился, как какой-нибудь юнец. Когда она проснулась, говорит:

- В полном порядке невеста! Я бы почёл за счастье...

Теперь живут вместе. Он в ней и её мальчонке души не чает. Она зовёт его папочкой и всех уверяет, что он, а не кто другой - отец ребёнка. Все счастливы.

Владимир думал: Родила бы Нинка и успокоилась. Но не дай Бог - от меня!

5

Подъезжая к буровикам, Владимир ещё издали заметил, как обрадовалась бригада. Все стояли возле вышки, но не работали, видимо, не зная, что делать.

- Ну, в чём проблема? - спросил Сергей Иваныч, подходя.

Бригадир ответил. Владимир тоже вышел из машины. Уже чувствовал какую-то причастность к общему делу. Ничего не понимал из-за множества технических терминов, но с растущей гордостью за своего руководителя видел, как тот быстро нашёл решение. Рабочие принимали его указания с благодарными кивками.

В тот день посетили ещё несколько бригад, и везде они были нужны, везде им были рады. Под вечер, когда повернули домой, Сергей Иваныч вдруг потребовал:

- Дай-ка я сяду за руль! Хочу испытать плечо.

Поменялись местами. Начальник вполне сносно повёл машину. Минут через десять сказал:

- Часа два мог бы выдержать. Ладно, занимай своё место. Когда уедешь учиться, водителя брать не буду - сам.

На базу приехали к концу рабочего дня. Из конторы толпой повалили сотрудники. Владимир искал глазами Луизу и заметил её по плавной, быстрой походке. Она вспыхнула, видя, что он спешит к ней.

- Луиза! - громко сказал Сергей Иваныч. - Своди его за пайком! - Потом добавил, обращаясь к Владимиру. - Если меня завтра не будет, работай с ней. У неё - завал.

Луиза взяла Владимира под руку, подвела к окошку с решёткой и наружной полочкой. В окошко видны были стеллажи, заставленные консервными банками, бумажными кульками с мукой. Женщина в синем халате подала список сотрудников. Луиза нашла фамилию Владимира и показала, где ему расписаться. Паёк - круглую булку хлеба, колбасу, банку сгущёнки, муку - уложили в сумку из мешковины и пошли домой.

Владимир нёс тяжёлую сумку, поглядывал на подругу и мысленно говорил ей: Ты ведь красивая! А я, дурак, не замечал раньше.

Она гордо улыбалась.

Мать и бабушка были во дворе и увидели их ещё издали. Встретили у калитки, пристально вглядываясь, стараясь угадать то, о чём не решались спрашивать. Особенно придирчивым был взгляд бабушки.

Владимир догадался, что их встревожило. Он был в рабочем комбинезоне. Естественно - вопрос: где костюм, рюкзак? Пришёл насовсем или залетел на ночёвку? Луиза сняла все вопросы, отдав сумку бабушке:

- Это Володин паёк. Хочу оладушек!

И повела залётку на прижигание дёсен.

Ужинали опять по-праздничному, в большой комнате. Кроме обычных рыбных блюд, бабушка подала плоскую тарелку с тонкими кусками колбасы и к чаю - горячие, пышные оладушки со сметаной.

Разговаривая, Владимир более внимательно, чем в первую встречу, смотрел на хозяек. У бабушки глаза были водянисто-серыми, а у матери - голубыми и побольше, чем у дочери. Мать и бабушка одинаково закручивали свои волосы в пучок сзади. Одна - седые, другая - русые. У Луизы, наверное, был отцовский цвет волос и глаз, но овал и черты лица - почти такие же, как у матери, хотя несколько тоньше.

Луиза начала с оладушек. Съела два румяных кругляшка и насытилась. Мать тоже мало ела. Владимир же ел с аппетитом, доставляя этим удовольствие женщинам. Поговорка любовью сыт не будешь придумана мужчинами в оправдание своего отличия от любящих невест и матерей.

Владимир сознавал, что хозяйки ждали от него каких-то важных слов, но ограничивался ничего не значащими кивками, улыбками, а на вкрадчивый вопрос о планах на будущее, сказал, что, поездив по трассе будущего канала, послушав людей, понял, что надо учиться. Мать-учительница, конечно, поддержала такое решение и привычно отозвалась на упоминание о канале:

- Ростов станет портом пяти морей, и Калач тут уж никак не окажется в стороне. Сбывается давняя мечта. Ещё Пётр Первый собирался соединить Волгу с Доном.

Владимир впервые слышал о Петровских планах и сказал, что царю, в самом деле, это было необходимо: он же не имел ни железнодорожного, ни автомобильного транспорта.

- Но есть грузы, что никаким автомобилям не под силу, - возразила мать.

- Я видел грузы в Марселе... - начал было Владимир и запнулся, боясь коснуться в воспоминаниях невосполнимой потери.

Мать по-своему истолковала запинку молодого человека. Ободрила его:

- Изын отец, вернувшись из Германии, рассказывал много интересного. Бывало - вечерами...

- Лучше бы он ничего не рассказывал, мама! - Оборвала её дочь, и мать испуганно умолкла. На её глаза навернулись слёзы.

Бабушка зашла с другой стороны:

- А ты не скучаешь по Ростову, Володя?

- Да нет пока. Осенью поступлю в техникум. - На немой тревожный вопрос в глазах матери и бабушки (Луиза оставалась спокойно-радостной, хотя и для неё это было сюрпризом) пояснил: - Надеюсь, Луиза поедет со мной и тоже будет учиться. Правда, мы ещё не успели поговорить об этом.

- Давайте поговорим! - оживилась мать. - А сколько лет учиться?

- Луизе - два года. Мне - четыре. Будем жить на стипендию. Можно прожить, тем более - квартира своя. И один предмет - немецкий язык - в зачётках.

- Я уже и в геодезии что-то соображаю! - добавила невеста.

- Сначала - свадьба! - потребовала бабушка, чем всех развеселила.

Утром к Владимиру уже относились как к члену семьи, и бабушка послала его за керосином, вручив пятилитровый железный бидон, насквозь пропитанный горючим. Потом попросила наносить воды в кухонный бак и налить в умывальник. И ещё бы нашла поручения, если бы молодым не надо было идти на работу.

Сергея Иваныча на базе не оказалось. Говорили, что он уехал куда-то по срочному делу ещё вечером. Сам сел за руль и укатил. Владимир догадался - куда, но оставил догадку при себе. Луиза обрадовалась:

- Работаешь со мной, милый!

Привела его в свою каморку - архив с документацией в папках, разложенных на полу, и начала деловито и увлечённо озадачивать помощника. Во-первых - установить стеллаж, который изготовлен по её заказу и находится в мастерской у плотника. Тому всё некогда принести.

Владимир пересёк двор и вошёл в мастерскую, пахнущую строганой древесиной. Плотник в очках на середине носа, с карандашом за ухом, весь в древесных опилках, оторвался от работы, с трудом вспомнил.

- А! Для архива? Готов-то, готов. Девчонка сама размеры давала. Боюсь, намерила там. Хочу пойти посмотреть, а всё некогда.

- Приказано забрать что есть, - сказал Владимир.

- Кем приказано? - насторожился плотник и засмеялся, услыхав, что - ею. - А ты у неё на посылках? Ну, дела!

И ему стало так любопытно, что нашёл время отнести стеллаж вместе с посыльным. Стеллаж вошёл в каморку и на удивление ладно встал у свободной стены. Плотнику это понравилось. С удовольствием выполнил ещё несколько просьб заказчицы, используя парня как подручного: прикрепил стеллаж к стене, набил планочки на ячейках. Лишь тогда с видимой неохотой вернулся в мастерскую.

К вечеру архив преобразился, обрёл уют и деловую строгость. Конторские технари, приходившие за паспортами оборудования и другими документами, одобрительно восклицали:

- Надо же! Как у людей!

В конце рабочего дня заглянул и сам начальник.

- Ну, молодцы! Луиза! А чего ж ты сразу мне не сказала, что Володя - твой постоялец?

- Я думала - по производственной необходимости...

- Общественное прежде личного? - засмеялся Сергей Иваныч. - Видать, парню за весь день присесть не позволила. Но завтра он опять со мной работает. И жить, если ты не против...

- Против!

Сергей Иваныч расхохотался.

- Ладно! Тут я ничего не могу поделать. Пойдём, Володя, заберёшь свои вещи. - Немного отойдя с Владимиром, заметил: - Рождена быть начальницей! - Тут же пожаловался на плечо: - Переоценил я свои возможности - болит. Надо чаще упражняться. Да. А ты знаешь, куда я заезжал?

- На хутор?

- Но ты - никому?

- Что вы, Сергей Иваныч!

- Я в тебе не сомневался. Задержу тебя на часок, поговорим. Луиза поймёт - по делам службы. Ну, что - решился? Будет свадьба?

- Какая в наше время свадьба?

- Ну, отметить-то надо. Семейное застолье. Я приду, если пригласите.

- Конечно, Сергей Иваныч! Окажите нам честь!

- Прямо уж - честь. И на регистрации буду.

Войдя в дом, он с порога объявил хозяйке:

- Улетает сокол, Игнатьевна!

- Что ж так? - встревожено отозвалась старуха, выглядывая из кухни. - Лучше нашёл?

- Завлекла красотка.

- А кто ж? - загорелась любопытством хозяйка. - Сергей Иваныч назвал. Старуха разочаровалась. - Немка, что ли?

- Да какая ж она немка?

- С кем поведёшься, от того и наберёшься, - настояла на своём Игнатьевна. - Ну, это не моё дело. Вам виднее.

- Вот именно. Есть чем закусить? Давай на стол. И графинчик!

Пока Сергей Иваныч переодевался, а Владимир собирал свои вещи, Игнатьевна приготовила ужин. Сама даже на минутку не подсела к столу, сославшись на дела по хозяйству.

- Тебе понравилась Нина? - начал Сергей Иваныч. - Красивая?

- Очень. Такие сводят с ума.

- Вот, вот. Бесовские огни в глазах. Ты не поверишь, но сейчас она совсем другая. Спокойная, даже какая-то по-женски слабая. Что-то с ней произошло.

- Может, она просто хорошо выспалась? - предположил Владимир.

- Может быть. Но изменилась - факт. Мы с ней как никогда хорошо поговорили. Спрашиваю: Чего б тебе не выйти замуж? - Она: За кого? Кто возьмёт такую? - Я возьму! - Шутишь? - Нет! Предлагаю тебе руку и сердце! - Она нежно и легко отвечает: Спасибо. Буду тебе хорошей женой. Не пожалеешь. - Не пожалеешь! Да я теперь счастливейший человек!

Владимир искренне радовался за друга-начальника, а своё ночное приключение в хуторе ему хотелось забыть как воровство.

- Значит, и у вас скоро свадьба?

- Уже состоялась. Я приехал поздним вечером. За ночь договорились, а утром - к председателю. Он всё организовал. Проштамповал нам паспорта. Она взяла мою фамилию и получила свой паспорт (до того он был заперт в сейфе у председателя колхоза). Днём был торжественный обед с криками горько. Человек двадцать собралось. Все от души желали нам счастья. Председательша от умиления даже расплакалась. Да... Ну, к осени Нина определится со своим хутором, а я передам здесь свои дела. Будем жить в Ростове. Может, когда встретимся с тобой семьями? Так что и ты давай. Завтра - в Загс, вечером - свадебно-семейное торжество. Добро?

- Добро.

Дома Владимир громко объявил:

- Завтра - регистрация! Вечером отметим. Будет Сергей Иваныч.

Бабушка, облегчённо вздохнув, перекрестилась. Мать поцеловала зятя. Луиза спокойно улыбнулась. И весь вечер не участвовала в разговоре о свадебных делах, как будто это её не касалось. Только смотрела на жениха всё нежнее.

На регистрацию потратили не более часа. Сергей Иваныч заранее позвонил в Загс, и их ждали к назначенному сроку. Подъехали на Победе втроём. Заведующая, седая остроносая женщина в очках, всё сделала без лишней волокиты и улыбнулась лишь перед тем, как сообщить молодым, что теперь они муж и жена.

После завершения процедуры мужчины отвезли Луизу в её архив, а сами отправились на трассу канала.

Собрались за столом поздно вечером. Кроме московской, Сергей Иваныч где-то раздобыл большую бутылку красного игристого вина. Женщины нарядились в довоенные шелка. Бабушка повязала синим бантом косынку на шее, прикрыв старческие складки. Мать распустила свои красивые волосы, откинув их на спину, и так посвежела, что хоть самой - под венец.

Невесту нарядили в длинное белое платье, голову покрыли газовой накидкой с нашитыми в виде короны белыми шёлковыми цветочками. Сергей Иваныч не находил слов для выражения восторга.

Бабушка торжественно прочла величальное четверостишие, сочинённое ею за праздничной стряпнёй, и после громких аплодисментов, начатых Сергеем Иванычем, перешла к рассказу о достоинствах своей любимицы.

- Она и родилась миленькой, чистенькой, с такими понятливыми глазками, что казалась уже разумной. С восьми месяцев начала разговаривать. И так правильно! В каждом слове - все буквочки. И даже трудное для большинства детей эр.

- Она с этой буквы и начала, - напомнила мать.

- Да, да! Вот что удивительно. Когда ей исполнился один год, поразила гостей: прочитала наизусть Муху-цокотуху.

- Умница! - согласился Сергей Иваныч.

Бабушка не остановилась:

- Отличница с первого до десятого класса! А как немецким овладела! Папа с ней разговаривал, и она налету схватывала. Фауста читала в подлиннике.

- Великая книга! - отозвался Сергей Иваныч. - Я, правда, читаю в переводе. - И он с пафосом продекламировал: - Я целый край создал обширный, новый, и пусть мильоны здесь людей живут, всю жизнь в виду опасности суровой надеясь лишь на свой свободный труд. И мы увидим в блеске силы дивной свободный край, свободный наш народ. Я правильно процитировал?

Луиза прочитала тот же отрывок по-немецки. У неё получилось более звучно и длинно. Владимира изумила торжественная красота стихов.

- Жаль, я не знаю немецкого, - посетовал Сергей Иваныч. - Но само дело, начатое здесь нами, не менее прекрасно. Боюсь, мы тоже захотим остановить мгновение. Ну, а теперь моя очередь представить молодого. Мой красавец достоин несравненной. До войны его жизнь складывалась вполне удачно, сулила успешный подъём ко всяческим высотам. Война бросила его в водоворот, из которого выбираются только сильные. И главное: он не ожесточился, мой верный и чистый друг!

Пили рубиново искрящееся Цимлянское. За молодых, за родителей и их родителей. Вспоминая о главном общем деле, чествовали важного гостя. Он, исправляя положение, кричал горько, а молодые непринуждённо целовались. К полуночи заговорили о видах на урожай и надеждах на улучшение жизни в связи с начатой войной против засухи.

- Лишь бы не во славу всё обернулось, - пожелала бабушка. Мать пояснила:

- Нередко слышим в радиопередачах строки из Фауста, но в искажённом виде: Лишь тот достоин славы и свободы, кто каждый день идёт за них на бой. Случайно ли слава - вместо счастья?

- Неверный перевод, - объяснил Сергей Иваныч.

- Да? Но порой кажется - неспроста такая подмена.

- Нет, нет, - успокоил Сергей Иваныч. - Как сказал Твардовский, бой - не ради славы, ради жизни на земле. Погоня за славой только вредит делу.

- В том-то и беда! - подала свой голос бабушка. - Всё у нас - во славу.

Сергей Иваныч подумал.

- Мне тоже претит это самохвальство, эта слава, купленная кровью. Но традиция. Опять же - гимн.

Бабушка горестно вздохнула:

- С утра до вечера! Не к добру кричим. Всё настоящее приходит с тишиной.

- Хватит! - остановила её мать. - Давайте о более весёлом.

Ещё немного посидели, поговорили, и Сергей Иваныч ушёл.

Оставшиеся помолчали, привыкая к происшедшему изменению в составе семьи.

- Слава Богу! - подытожила бабушка.

- Что гость ушёл? - спросил Владимир, и все засмеялись, понимая и его шутку, и чему радовалась бабушка. Мать объяснила бабушкино беспокойство:

- Можно, конечно, стоять выше толпы, но сплетни соседей всё-таки угнетают.

- А соседям всё известно? - спросил Владимир, вспоминая Шурку.

- Больше, чем нам о себе, - улыбнулась мать. - Ну, пора. - И освободила молодых: - Мы без вас уберём.

В знакомой тёмной комнатке Владимир почувствовал горячее дыхание жены, сразу прижавшейся к нему, и дрожь в её теле. Им овладело нетерпение. Они даже полностью не разделись. Луиза, доверяясь ему, стыдливо сдерживала радостные стоны.

Успокоившись, разделись и долго молчали.

- И ни слова о любви, - без упрёка пожаловалась она.

- Я люблю тебя. Иначе бы не женился. Разве ты не веришь?

- Верю, - ответила она со вздохом. - Но не так, как я тебя. Ещё на пароходе решила: или - с тобой, или - ни с кем, никогда.

- А если б я не пришёл после той ночи?

- Ну, значит, - не судьба.

- И всё?

- И всё.

- А если - ребёнок?

- Сама бы вырастила. Значит, такая моя доля.

Он обнял её и растроганно прошептал:

- Я не допустил бы этого. Всегда будем вместе.

Через несколько дней Владимир шёл по улице с каким-то бабушкиным поручением и увидел Шурку. Приближаясь к ней, раздумывал: сообщить о своей женитьбе на немке или воздержаться? Замедлил шаг, показывая, что не прочь поговорить. Но Шурка прошмыгнула мимо, лишь бросив отчуждённо-вежливое здрасьте. Всё уже знала.

6

Владимир по-хозяйски осмотрел подворье, инвентарь, запасы материалов. Поправил покосившуюся ограду, сарай.

Его радовало оживление в округе от вновь прибывающих бригад строителей. Край с чахлыми травами и редкими островками леса, казалось, тосковал по своей пышной древности, и Владимир верил, что восстановит былое зелёное раздолье наперекор суховеям. И всё больше нравилось здесь жить.

Начальник ещё раз сам съездил к жене, но его плечо так разболелось, что он больше не помышлял садиться за руль.

Когда Владимир, тайно волнуясь, привёз начальника в хутор и увидел Нину, то понял, что у него не было причин для беспокойства. Счастливая жена нежно обняла мужа, легко назвала его Серёженькой, что-то поправила в его одежде, заботливо сняла пушинку и, поцеловав, увела в дом.

Владимир лёг на сидения, выставив ноги в открытую дверь машины. Пёс проводил хозяйку беспокойными преданными глазами и устроился у ног шофёра.

Разбудил Владимира резкий звук автомобильного гудка. Он вскочил, думая, что пора ехать, но увидел грузовую полуторку, вылезшего из кабины председателя колхоза и молодую широкотелую женщину.

- Хозяин в доме? - спросил председатель, глядя на Владимира.

- Здесь я, здесь! - Сергей Иваныч появился на крыльце вместе с Ниной.

- Это Глаша, - представил председатель женщину. - А я, Серёга, хочу сейчас свозить тебя на то место, где мы наметили бурить. Определи глазом специалиста: будет ли вода? Располагаешь временем? Минут сорок. Ну, - час, не больше.

- Давай съездим, - согласился Сергей Иваныч.

Владимир понял, что Глаша прибыла принимать хутор. Она сразу подошла к Нине с какими-то вопросами. Нина не отвечала, следя за отъезжающими, а когда полуторка выехала со двора, сказала устало и равнодушно:

- Сама всё смотри, - и села в Победу на заднее сидение, наверное, представляя, как уедет из опостылевшего ей хутора.

Глаша направилась к курятникам. Владимир сел в машину лицом к Нине, в опасной близости от её губ. Она смотрела на него мягко, приветливо. И он не мог представить себе слияния с нею ни в прошлом, ни в будущем. Спросил:

- Хотите поскорее отсюда уехать?

- Хочу, - улыбнулась она, наслаждаясь своей праздностью.

- Не жалко обжитого места?

- Чего жалеть-то? В этом году погода сносная, а в прошлом...

От её серебристо-звучного голоса становилось радостно на душе, хотелось, чтобы она подольше говорила и неважно - о чём.

- Скоро победим засуху. Здесь будет раздолье, курорт. Люди разбогатеют. Не верите?

Она усмехнулась.

- До войны недалеко от нас немцы жили. Богатели без всяких великих строек. Их выселили в Караганду, где вообще дождей не бывает. Если идут, то пополам с пылью. А немцы и там освоились, не бедствуют.

- Я знаю, как они на земле работают.

Владимир стал рассказывать. Нина с интересом слушала. Высказала своё мнение:

- Не потому они тебя любили, что такие хорошие.

- А почему?

- Потому что земля того требует: нельзя к земле допускать посторонних. У нас же в колхозах все - как посторонние. Никогда ничего не будет.

Да, да! - думал Владимир. - У Лоренцев я не был посторонним. А в американской армии и в Париже был баловнем, но - посторонним.

Они замолчали, думая каждый о своём, и Владимиру казалось, что так бы он мог просидеть целую вечность.

7

Нина уже не сомневалась, что беременна. Вскоре это установила и колхозная бабка-повитуха, предупредив, что первые роды в тридцатилетнем возрасте могут быть очень тяжёлыми, и лучше бы - в городе.

Сергей Иваныч укрепился в своём намерении переехать домой, в Ростов, несмотря на материальные потери. Во-первых, лишался командировочных (почти вторая зарплата), во-вторых, - счёта в банке, с которого мог снимать деньги на производственные нужды и (в меру, конечно, в меру) для себя лично, в-третьих, - хутора, доходами с которого можно было прокормить семью.

Впрочем, хуторское натуральное хозяйство укоренялось и в городе. Все городские пустыри и газоны на улицах были засажены картошкой, крупные и мелкие предприятия держали подсобные хозяйства со свинарниками, коровниками, конюшнями. Почти каждая городская семья имела огород, а жители окраин - коз, коров, не говоря о курах. Так что Нина и в городе могла заниматься привычным делом. Сергей Иваныч подумывал об устройстве её в подсобном хозяйстве, только не знал - кем.

- Агрономом! - посоветовал Владимир.

Сергей Иваныч не нашёл совет нелепым.

- Пожалуй! Крутится там у нас один персиановский недоучка. Бабы-полеводчицы ворчат: лучше бы он не совался со своими рекомендациями. А Нина, конечно, дело знает.

- В чём тогда проблема?

- В принципе, нет проблем. Через недельку повезём отчёт и уладим все вопросы. И ваши с Луизой. Она не передумала - в техникум?

- Нет.

- Ну, и славно!

Нина и Луиза познакомились перед отъездом и сразу понравились друг другу. Сели в машину рядом и увлеклись каким-то женским разговором.

Машина мчалась, будто по берегу зелёного пшеничного моря, обгоняя длинные ряды местами желтеющих волн.

- Хлебушек! - то и дело радостно восклицал Сергей Иваныч. - Уверяю вас, дорогие: в конце года будет отменена карточная система!

Владимир охватывал коротким взглядом панораму благодатных полей под синим небом и белыми облаками, переводил глаза на бегущий навстречу асфальт с солнечными лужицами, и казалось, дорога что-то говорит, весело подмигивая ему. Ты, мол, видел шикарные европейские трассы, потоки лимузинов, экспрессов. Ну и что? Забудь о дорогах к своей феммине. Застрял ты здесь всерьёз и надолго. То, что было у тебя с Терезой, больше не повторится. Смирись.

Теперь тебе нужен покой. И ты уже обретаешь его с милой, нежно привязанной к тебе женой. Впереди - учёба и, возможно, успехи в работе, взлёт, о котором ты мечтал с детства. Есть друг и покровитель, с которым у тебя сразу установились тёплые, сердечные отношения. Правда, в ваших отношениях с Ниной заложена бомба, способная разметать к чёрту обретаемое благополучие. Значит, держи взрывные чувства в глубокой тайне, под замком. На твоё благоразумие вряд ли можно положиться, но Нина, по всему, надёжно взялась за укрепление дружбы ваших семей. И ты тоже не будь чувства мелкого рабом.

Нина и Луиза на заднем сидении не обращали внимания на красоту полей. Не умолкали ни на минуту, но количество не обсуждённых тем у них, очевидно, только возрастало. Лишь при въезде в город они тоже стали смотреть по сторонам. Нина спросила:

- Володя! А Париж намного краше Ростова?

Сергей Иваныч засмеялся, а Владимир, вспомнив, как он расхваливал Ростов парижанкам, сказал:

- Кое-что в Ростове не хуже, чем в Париже. Но это кое-что можно увидеть за два часа, пройдя по центральной части, а в Париже - не хватит и года. А ты хорошо знаешь Ростов?

- Была один раз. Привозили с Шуркой кур на продажу. С парохода - на базар, с базара - на пароход. Запомнила только булыжную крутизну от Дона и Собор. Очень красивый! А мы сейчас увидим кое-что?

- Увидим. Да вот начинаются парки с обеих сторон. Александрийский столп. Копия Петербургского, только уменьшенная.

- Один к десяти, - уточнил Сергей Иваныч.

Женщин восхитил и столп, и белые скульптуры в чащах парка.

- Теперь смотрите направо! - скомандовал гид. - Белокаменный лоб театра. Как безглазый сфинкс.

- Трактор, - хмыкнул Сергей Иваныч.

- Правда, похож на ЧТЗ! - засмеялась Нина. - А красивый!

Ойкнула, увидев скульптурную группу гераклоподобных молодцев, идущих по кругу, играючи подняв над головами чашу с бьющим из неё мощным фонтаном. Дальше был новый тенистый парк со скульптурами, белыми колоннами под куполом сказочной ротонды. Вскоре слева увидели двух львов в царственных позах.

- Сторожат банк, - пояснил Сергей Иваныч.

Потом пошли здания с витиеватой отделкой фасадов и атлантами, подпирающими лепные балконы.

- Какая красота! - восторгалась Нина.

Сергей Иваныч довольно улыбался: не пожалеет родная, что покинула хутор!

Машину поставили во дворе дома Сергея Иваныча. При расставании договорились завтра же встретиться, отметить переезд. Нина и Луиза обнялись, как давние подруги.

8

Владимир не сомневался, что Луиза придётся по душе его родным и всё же подходил к своему дому не без волнения. Увидел на балконе бабушку. Её тут же как ветром сдуло. Поднялись на второй этаж. Мать и бабушка встали перед ними, как на пропускном пункте. Владимир взглянул на свою жену и успокоился. Её приветливая улыбка будто говорила: Ну, вот и мы!. Так легко входит в дом родная дочь после долгой разлуки, весёлая оттого, что повзрослела и похорошела до неузнаваемости.

И её приняли. Мать, целуя, назвала её доченькой, а бабушка, всхлипнув от умиления, - внученькой. И засуетились с приготовлением на стол. Луиза, осмотрев с мужем комнаты, нашла их уютными и просторными, хотя на самом деле квартира была теснее их калачинского жилья.

За обедом она хвалила и суп, и жаркое, и овощной салат, интересовалась кулинарными рецептами, чем угождала бабушке.

- Жили б мы побогаче, я бы такого вам наготовила! - мечтательно сказала старушка, а мать ответила словами, постоянно звучавшими по радио:

- Скоро всего будет вдоволь.

Намерение молодых учиться было одобрено.

- Без специальности сейчас - никуда! - сказала бабушка. - Пока нет ребёночка, - надо.

- А хотя и будет, - возразила мать. - Не поможем, что ли? Да и государство о детях печётся.

Утром Владимир и Луиза зашли к Сергею Иванычу и вместе с ним отправились в техникум, большое красивое здание которого возвышалось одиноким дворцом среди простеньких двухэтажных строений. Дворец впечатлял классическим портиком, не терявшим величия, несмотря на тёмно-серый цвет и шероховатость колонн.

Луиза, подходя к колоннаде, тихо и радостно сказала:

- Хочу учиться!

- А ты? - спросил Сергей Иваныч.

- Тоже.

В аттестате Луизы были одни пятёрки, и она освобождалась от вступительных экзаменов. Владимиру надо было сдавать два экзамена по математике и писать сочинение. За месяц подготовки он должен был восстановить в памяти всё, что пять лет из неё усиленно выбивалось. Получив экзаменационные программы, они вышли из светлой приёмной, и Луиза взяла мужа за руку, как под свою опеку.

Дома всё ещё хранились его школьные учебники, а недостающие можно было найти в библиотеке. Луиза составила распорядок дня и требовала его поминутного соблюдения. Начали с подзабытой арифметики. Через неделю уже добрались до уравнений.

Луиза всё прекрасно помнила, умела и любила решать замысловатые задачки и вообще демонстрировала врождённый педагогический дар. Каждый успех ученика отмечала похвалой и поощрительным поцелуем. Вечерами устраивали семейное чтение по школьной программе. Читали вслух по очереди. Бывало, что и мать читала Пушкина, Некрасова, Н. Островского. Бабушка слушала с благоговейным вниманием и временами задрёмывала.

Обсуждали возможные темы экзаменационных сочинений. Высказывали своё отношение к литературным героям. Иногда спорили. Особенно - о Павле Корчагине и герое Светлова, который пошёл воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать. Владимир вскипал, не принимая борьбы за освобождение человечества, чреватой истреблением лучшей части крестьян - грамотных и рачительных хозяев (кулаков). Ведь и немцы называли себя освободителями и могли тоже петь, мол, рыцарь немецкий пошёл воевать, чтоб землям России хозяина дать. Земле нужен хозяин, а не колхозник.

Мать защищала Павку: честный, кристально чистый, все силы отдаёт борьбе, а как работает на строительстве узкоколейки! Владимир соглашался только в части строительства дороги во спасение горожан от холода. Бабушка назвала Павку праведником, достигшим победы души над телом.

Луиза всех объявила недопустимо аполитичными и прочитала по учебнику, как надо писать сочинение, чтобы получить положительную оценку: говорить не столько о Павке, сколько о партии и Сталине.

- А я, хоть убейте, ни говорить, ни писать так не стану, - заупрямился Владимир.

Мать не без грусти посмотрела на сына, не понимая, как он, побывавший в плену, где больше было шансов умереть, чем выжить, не только не отвергал, а будто разделял вражескую безыдейность.

- Но ты хоть не спорь, - посоветовала она, - чтоб тебя сразу не выгнали. Лучше промолчи.

Луиза присоединилась к свекрови.

На экзаменах Владимир получил хорошие оценки. Только по сочинению - тройку, за то, что не раскрыл тему.

С сентября они ежедневно с неослабевающим торжеством в душе подходили уже к своей парадной колоннаде и привычно переступали порог просторного, звонкого вестибюля. Владимир был самым старшим в своей группе, с наибольшим перерывом в учёбе, но с каждым днём всё явственней, иногда до сладостной спазмы в груди, осознавал себя юнцом, у которого всё ещё впереди..

В техникуме ему платили деньги. Немалые. На них можно было жить, и даже не впроголодь. Значит, его учёба нужна была государству. Хочешь учиться - учись: созданы все условия.

Об этом же настойчиво повторял преподаватель истории и основ марксизма-ленинизма Афанасий Иванович Сомов. Медлительный, как уверенный в себе носитель истины, он, читая лекцию, скучающе прохаживался перед чёрной доской во всю стену с формулами, оставленными высоколобым математиком, и, растягивая слова, вдалбливал в засыпающих ребят чёткие формулировки. Часто запрокидывал голову, чтобы сдержать зевоту, загоняя в сон тех, кто ещё бодрствовал. С первых дней ему дали прозвище: Афанасий Сонный.

Владимиру он не нравился верой в непогрешимость исповедуемого учения, отшлифованностью коротких, давно заученных фраз, хотя усваивать его лекции было легко, и на оценки он был нежадным. Наставник не боялся дерзких вопросов, зная, что учащиеся всё равно примут любой его ответ.

Владимира иногда так и подмывало поймать его на противоречии, но, помня договор с Луизой, держал язык за зубами. А его младшие товарищи отваживались задавать каверзные вопросики. Особенно отличался Виталий Крутов, здоровяк с Кубани с румянцем во всю щёку, отлично учившийся по всем предметам, успевший до техникума прочитать русских классиков, как известно, не ладивших с властями.

Он как-то высказал своё мнение о роли народа в истории. Разве, например, Наполеоновские войны организовал французский народ? Не было бы Наполеона, не было бы и тех войн. И не немецкий народ породил глупые идеи Гитлера. Народ был лишь заражён этими идеями. У Некрасова есть строки: Дело прочно, когда под ним струится кровь. Любая идея овладевает массами, если она подкреплена кровью. Так что историю делают личности, способные пускать кровь народам.

Историк выслушал эту отсебятину с отеческой полуулыбкой и начал невозмутимо цитировать классиков марксизма-ленинизма, закончив тем, что русский народ, принявший великое учение, стал руководящей силой среди всех народов.

Владимир заёрзал на стуле, желая спросить, все ли русские входят в состав великого русского народа? Он бы упомянул о русских в ночлежке на улице Гринель, в пересыльной тюрьме Берлина, в лагерях Ленинабада, Волгодона. Но промолчал. И заслужил вечером похвалу Луизы, взявшей с него новое клятвенное обещание держать язык за зубами.

- Что же получается, - удручённо итожил распекаемый муж. - Витальке можно, а мне нельзя? Да ты понимаешь, на что намекнул этот парень? Что и наш народ заражён глупой идеей!

- Понимаю, - успокоила его хранительница семейного очага. - А я беременна.

Ещё спорили на уроке при обсуждении основного вопроса философии. Оппонировал опять Виталий, начав с дилетантского наскока:

- Что есть сознание - материя или дух? Если духов нет, а сознание - это форма отражения действительности, то оно - материально как зеркало?

Наставник отчеканил:

- Сознание есть функция высокоорганизованной материи-мозга.

Виталий радостно подскочил:

- Значит, так: материя первична, сознание вторично, а материя - это я!

Знаток марксизма благосклонно улыбнулся вместе со смеющейся группой, а потом принялся усыплять всех цитатами:

- Следствие здесь более глубокое: главную роль в развитии общества играют не сознание, идеи, мнения, что вторично, а материальная жизнь, что первично. Социализм победил, ибо обеспечивает более высокую производительность труда.

Владимир, промолчавший и на этот раз, вспомнил философские рассуждения своего французского тестя, которого совершенно не волновали вопросы первичности и вторичности в Божьем мире. А насчёт производительности труда... Сказал бы, что в таком случае будущее принадлежит Америке.

Виталий опять пытал марксиста: может ли совершеннейший робот, творение человеческих рук, сознавать своё я как живой человек? И получал заверение в беспредельных возможностях науки. Владимир вспоминал Терезу. У них с ней не возникло бы сомнений: невозможно наделить железку богоприёмниками. Но здесь упоминание о Боге не добавило бы света и радости, как было у них с Терезой, а только неприятно отяжелило б разговор.

На летних каникулах Владимир с Луизой приехали в Калач. Она работала в конторе, а он, по рекомендации Сергея Иваныча, как надёжный человек, возил нового начальника в прежней Победе (штатный шофёр на это время ушёл в отпуск).

Новый начальник был немного моложе своего предшественника, но пил больше и совсем не жался в субсидировании своих личных потребностей. Дело своё знал, но на стройку смотрел без восторга, не мечтал о свободном крае и благоденствии свободного народа. Как-то, подвыпив, назвал канал пирамидой Хеопса, возводимой рабами, а на возражения водителя ответил с желчной усмешкой:

- Брось, Володя, тюльку гнать!

9

Владимир прервал свои воспоминания, чувствуя, что жена проснулась и прислушивается.

- Ты до сих пор не спишь? - спросила Луиза.

- Я спал. Схожу-ка...

Все двери трёхкомнатной квартиры были раскрыты и замерли в ожидании прохлады. В такие ночи Нина обычно выходила посидеть на балконе. Владимиру показалось даже, что он увидел тень от её головы за цветами на окне. Вышел на балкон, сел на стульчик рядом со вторым, на котором в недавнем прошлом сидела она.

За Доном образовалась тёмная гряда облаков, золотившаяся под луной. Нина бы точно определила, к дождю ли это. Он вдруг ощутил её молчаливое присутствие и не захотел разувериться в этом, не повернул голову.

С ней хорошо думалось. Её взор не был скучающим. Она будто видела что-то очень далёкое за горами, лесами, и ему захотелось заглянуть в свою заветную даль. Гряда облаков представилась ему горным хребтом. За ним увидел долины, спускающиеся к белёсому морю, а на лазурном берегу, под пальмами - место встречи с Терезой в конце долгого, неинтересного пути.

В самом деле, что ещё было в моей жизни? - спросил он себя.

Родились дети. Получили квартиру с видом на донские просторы, конечно, не без помощи Сергея Иваныча. Хоронили бабушек и матерей. Вот и всё.

А великая цель, путь к которой пролегал через жесточайшие волны, оказалась грандиознейшим вздором. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. Сделали. Как в сказке, оказались у разбитого корыта. Опять с десяток богачей владеет всем, а многомиллионное население нищенствует. Опять впереди безмерно долгая дорога к европейской цивилизации.

И с какой лёгкостью они, носители нового, единственно верного учения, открестившись от окрашенных кровью праздников, ринулись не стреляться, подобно Маяковскому, а на старьё меняться. Теперь они - капиталисты-монополисты. Единственное, что осталось в них от коммунизма - ненависть к конкуренции. В одночасье возродили дух стяжательства, насадили дилерство и килерство, и в этой желанной (уж не железной, а золотовалютной) буре, всё им нравится проклятым.

Разорённая страна, обнищавший народ, и нет виноватых. Впрочем, народ и есть главный виновник. Он обманут, не потому ли, что сам обманываться рад? Верил небылицам о свободе, как ребёнок - в близость края Земли. Домыслы вождей принимал как истины, не требующие доказательства, нарушая заповедь: Не создавай себе кумира. Каждый должен сам отвечать перед Богом за свою жизнь, свои дела.

Вот и он, Владимир Потонов, бывший Владис Потоцкий, или просто Тоцкий, - с чем явится на высший суд? Как обвинитель политической системы, изломавшей его жизнь? А сам - разве не ломал её? Единственная заслуга - семья. И ещё - дружба семей. Это, конечно, зачтётся. И ему, и Нине. Особенно - Нине.

В Ростове Нина уже через год директорствовала в подсобном хозяйстве, ставшем под её управлением образцово-показательным.

Многие стремились установить с ней доверительные отношения. Она никого не отталкивала, со всеми была одинаково приветлива, любезна, но новых друзей не заводила. Дружила только с Луизой. Нередко заносила Луизе свежее мясо или фрукты и оставляла, несмотря на протесты подруги. А то приказывала придти ей с мужем за овощами, угрожая при этом:

- А то сама принесу! Надорвусь ещё.

Благополучно родила девочку в конце зимы. Узнав о беременности Луизы, уверенно предсказала:

- И у тебя будет девочка!

И не ошиблась. Луиза родила девочку и тоже зимой. Прервала учёбу, рассчитывая окончить техникум вместе с мужем и вместе поехать на работу по направлению.

А дети росли удивительно похожими. Сходство девочек Нина объясняла тем, что отцы (а девочки чаще - в отцов) похожи чертами лица, цветом волос и глаз. Казалось, о своём хуторском прошлом Нина забыла навсегда.

Но однажды напомнила. Владимир шёл один из техникума домой. Вдруг услыхал визг тормозов, затем увидел Нину, выходящую из своей директорской машины, грозно-красивую, властную. Она смотрела, словно требуя от него отчёта: кто таков? И с директорской строгостью спросила:

- Узнал старуху?

Молочная белизна её шеи под расстёгнутым воротником элегантного пальто позволяла ей не бояться ответа на рискованный вопрос. После родов она стала немного шире, на румяных щеках приятно углубились прежде почти незаметные ямочки, а бесподобные губы по-прежнему не нуждались в подкраске.

- Не так давно виделись, - сказал Владимир, загораясь в ожидании игры.

- А как я выгляжу?

- Прекрасно!

Она загадочно улыбнулась.

- Нравлюсь?

- Безусловно. Ты так нарядна.

Она задержала на нём чуть насмешливые глаза. Повела плечами:

- Всё французское. - Распахнула пальто, показав великолепный шерстяной костюм, лёгкие и тёплые ботиночки. - Похожа я на парижанку?

- Далеко не все парижанки столь красивы.

Она наградила его одобрительным взглядом:

- Это уже ближе. А не всучили мне наше барахло под маркой импорта? Прочти здесь: французское?

- Видно издали - Европа.

- Нет, ты прочти.

Ему пришлось отвернуть воротничок костюма у самой шеи и приблизиться к её чувственным губам.

- Да, Франция.

Выпрямляясь, он уловил в её глазах торжество от сознания своей власти над ним.

- И как я тебе нравлюсь?

Владимир уже пылал, как в памятную ночь в хуторке. Сказал осевшим голосом:

- Любуюсь тобой, когда вижу тебя, радуюсь звукам твоего голоса, когда слышу тебя.

Её глаза затуманились.

- Я знаю. Мы с тобой могли б наделать глупостей. Но не будем. Да? - Взглянула испытующе, весело. - Новый год, как всегда, вместе встретим. Я и для Луизы взяла костюм у обкомовских снабженцев. На меня он тесноват, а ей впору будет.

- Спасибо. Нам не по средствам. Да и Луиза равнодушна к дорогим нарядам. На ней и наш ширпотреб прекрасно выглядит, - сказал Владимир, остывая.

- А я хочу ей сделать подарок. Вот что. Вашей Оленьке уже около двух. Пора детей познакомить.

- Боюсь, наша Оленька ещё диковата.

- Наша Любушка живо приручит её, - пообещала Нина, задорно улыбнувшись уже из машины.

Владимир оторопело смотрел ей вслед. Наша было сказано ею с таким нажимом, что прозвучало как наша с тобой. И что - теперь? - спрашивал он себя, понимая: всё в её руках.

А он? Разве ему всё равно, кто его и куда поведёт? Луиза почему-то так и считала. Ревновала его ко всем девчонкам, заглядывавшимся на него. В ней больно отзывалась каждая его улыбка, подаренная какой-нибудь хохотушке. Нередко в постели она проводила одно и то же дознание. Он пытался успокоить её.

- Неужели ты думаешь, что мне нужна любовница?

- Не думаю, - отвечала она с горечью. - Ты, наверное, когда-то так перегорел, что в твоей душе ничего не осталось. Только - в теле. Как раз поэтому тебя ничего не стоит совратить.

Только Нинке, - думал он, а вслух говорил:

- Только - тебе! Зачем что-то выдумывать, выискивать, когда мы живём - другим на зависть? Я же люблю тебя.

- Любишь?

- Конечно, люблю!

Ей его признание всё равно не нравилось.

- Ты можешь сказать это без своего конечно?

- Конечно!

Она, горестно улыбнувшись, отмахивалась.

- Ладно, спи уже.

С этими мыслями долго бродил по улицам. Когда вернулся домой, мать и бабушка облегчённо вздохнули, а жена с дочерью, пристально глядя на него, не поднялись навстречу. Луиза выдохнула с укором:

- Мы с Оленькой уже не знали, что думать!

Владимир не сдержал улыбки, посмотрев на свою малышку: и она не знала? Девочка, обидевшись, взобралась к нему на колени и заколотила кулачками по его груди, радуясь и наказывая. Тут же наказание перешло в игру: она отстраняла голову, хмуро глядя в его глаза, а когда он пытался ухватить кончик её носа, с радостным визгом пряталась на его груди. И он приказывал себе больше не задерживаться по пустякам.

Ночью, когда они с Луизой лежали, расслабленно и нежно касаясь плечами и пальцами рук, она задумчиво поинтересовалась:

- И что тебе сегодня Нина сказала?

- Пригласила нас с Оленькой на встречу Нового года. - Ответив, удивился: - А откуда ты знаешь, что мы с ней виделись?

Жена огорошила его:

- После встречи с ней ты всегда особенно страстен и ласков. Я давно заметила.

Он растерялся. Понял: она знает о нём гораздо больше, чем он ей говорит. Так что, наверное, догадалась: Любочка - его дочь. Но сказал ровным усталым голосом:

- Нет никакой связи.

- Надеюсь, до этого не дойдёт, - согласилась она тихо, с иронией.

Он спросил:

- Ты хочешь прекратить наши отношения с Гореевыми?

- Зачем же? У нас нет более близких друзей. Мне только обидно, что ты Нину любишь больше, чем меня. Хотя я понимаю: Нина этого достойна.

- Нет, нет, ты не права! - запротестовал он. - Я тебя очень люблю!

Последние слова сказал искренне, клятвенно. Она поверила. Положила голову ему на плечо, ладонь - на грудь.

- Мне хорошо с тобой! Всегда будешь моим?

- Всегда, - уверенно ответил он. - Ты моя завидная доля.

- Я бы хотела услышать - судьба.

- А какая разница?

- Большая. Судьба - от Бога, доля - от людей.

- Пожалуй, - согласился Владимир, думая о Терезе. Увёл разговор в сторону. - В лагерях у меня была тяжёлая доля. Я был в двух шагах от смерти. Но, знать, по судьбе мне выпало жить.

Луиза, как обычно, когда ей не всё нравилось в его словах, помолчав, сказала со вздохом:

- Давай спать, родной.

Сергей Иваныч после увеличения семьи получил трёхкомнатную квартиру в ведомственном доме. В общей комнате была установлена ёлка, украшенная стеклянными шишками и гирляндой разноцветных лампочек. Гости и хозяева, радостно встретившись в прихожей, следили за девочками: как они поведут себя?

Оленька не выпускала руку отца, гарантию своей безопасности, и во все глаза смотрела на ту, которая для неё здесь была главной. Владимир чувствовал напряжение в её пальчиках. Любочка была на год старше и плотней тоненькой гостьи. Обе девочки с удивлением (ведь были не перед зеркалом) уставились в одинаково синие глаза друг друга. Сергей Иваныч подтолкнул свою дочь:

- Ну, хозяюшка, принимай подружку.

Любочка улыбнулась и смело подала гостье руку. Владимира даже немного обидела лёгкость, с которой дочь отошла от него, а Сергей Иваныч и Нина просияли, довольные хорошим началом вечера. Дети уселись под ёлкой. Одна что-то оживлённо говорила и показывала, другая заворожено слушала.

Нина с Луизой нарядились в спальне и предстали перед мужьями во французских одеждах. Одна - с гордостью, другая - со смущением.

- Узнаёшь парижский фасон? - спросил Сергей Иваныч Владимира, любуясь женщинами.

- Да, вспоминаю. Но там мода быстро меняется.

- Там это уже не модно? - засмеялся Сергей Иваныч. - Ничего, для нас это - шик!

Луиза порывалась что-то сказать, Нина одёргивала её, как строптивую дочь.

- Да успокойся ты! Володя! Скажи ей, что мы договорились: это мой подарок.

- Но такой дорогой... Мы не можем, - упрямилась Луиза.

- Отставить! - грозно приказал хозяин квартиры. - Здесь я командую!

- Но мы не сможем сделать ответного...

- Никаких но! Вы что - пришли на последнюю встречу с нами? Нет? Тогда всё в порядке. В жизни будет немало поворотов. Ещё неизвестно, кто кому должен останется.

- Да мне этот костюмчик ничего не стоил, - добавила Нина. - Я расплатилась поставками с нашего подсобного хозяйства в обкомовские сусеки. Если бы вы только их видели! Я краем глаза подсмотрела. Теперь верю слухам: в блокадном Ленинграде они своих любовниц шоколадными тортами кормили.

- Не новогодняя тема! К столу! - Сергей Иваныч поставил пластинку с записью танго Брызги шампанского, предложил выпить за Старый год и половину века, после чего пригласил Луизу танцевать.

Танго сменил вальс, затем - быстрый фокстрот. Сергей Иваныч демонстрировал всё, на что был способен в молодые годы. Владимиру даже показалось, что его жена увлеклась своим кавалером. Сам же танцевал с Ниной медленно, через такт, и партнёрша поглядывала на него с ласковостью хозяйки.

Дети не дождались прихода Нового года. Бабушка уложила их поперёк кровати, и прилегла рядом, подставив под ноги стул. Спящую троицу решили не будить, и бой курантов по радио встретили без громкого ура. Пожелали друг другу здоровья, исполнения всех желаний, и опять стали закусывать под радиоконцерт - песни о Сталине, о борьбе за мир и коммунизм.

Сергей Иваныч рассказал анекдот, из которого следовало, что коммунизм наступит, когда плодородные нивы вконец оскудеют, а деревни и города вымрут. Всё равно смеялись. Ещё веселей - после того, как Нина прикинула, по сколько лет лагерей дали бы каждому, если бы кто-то донёс куда следует, а Владимир успокоил: недалеко ехать, на Волго-Дон.

Опять танцевали. На этот раз - законными парами. Владимир видел, как Сергей Иваныч нежно прижимал к себе Нину, что-то ворковал ей, и в душе радовался их счастью. У Нины тёмные, густые волосы были подняты на голове кокошником, у Луизы - спадали по бокам до плеч. Женщины были разными, но выразительные глаза с искорками делали их похожими.

За столом опять заговорили на неновогоднюю тему. Луиза поинтересовалась, чего больше в аполитичных анекдотах - страсти к зубоскальству или протеста? Сергей Иваныч ответил: смех - это и есть протест.

- Но против чего? - не поняла Луиза. - Ведь жизнь налаживается. Сыты, одеты. Опять же - Волго-Дон. Скоро ещё лучше станет.

- Хуже! - вдруг совершенно серьёзно сказал Сергей Иваныч. Показал на стол: - Балыки, икра. Такие привычные, как хлеб. Через несколько лет они станут редким лакомством.

- Я тоже боялся этого, - сказал Владимир. - Но один начальник экспедиции, которого я возил на Победе, переубедил меня. Он говорил...

Сергей Иваныч с улыбкой кивнул.

- Да, Володя! А неплохо нам было в то лето! Вольные казаки! - Он помолчал, вспоминая. - Многие ворчали, особенно местные рыбаки. Должность обязывала меня делать оптимистические заявления. Помнишь, Володя, мой рассказ о Родионе Павлове? Иногда у меня бывает такое чувство, что он незримо приходит и начинает досаждать: не ленись, думай! А как начнёшь... Не будет вольных разливов Дона, исчезнут естественные нерестилища. Сейчас Азовское море с Донским бассейном в семь раз продуктивнее Каспийского и в пятьдесят - Средиземного. За какие сокровища можно отдать такое богатство? За орошение? Да на заливных лугах и без орошения снимают богатейшие урожаи. На дне будущего моря - гумус, накопленный веками. Там пока и в жестокую засуху - изобилие. Житница края.

- Но слой гумуса снимут, перевезут на пшеничные поля? - напомнила Нина. - Ты же говорил, что и я получу с полсотни тонн?

- Говорил. Чего я только не говорил! Да, есть такие планы, и наш знакомый председатель имеет нас в виду. Но что такое - планы? То ли будет, то ли - нет.

- Я всё же надеюсь, - не отступила жена.

- Я - тоже. Да. Ну, что ещё в активе? Электроэнергия? Чепуха! Станции будут маломощными, не восполнят и десятой доли рыбных потерь.

- Но тогда - зачем? - испуганно спросила Луиза.

- Здравым умом этого не понять.

- Но как же так? А учёные? А народ? Мы, наконец? Это же наша земля!

Сергей Иваныч предложил выпить. Затем, помолчав, стал опять рассказывать о Родионе Павлове, мятежном студенте, ещё до войны ответившем на все эти вопросы.

- Мы говорим: у нас - социализм. Он - феодальный капитализм. Мы - наши вожди. Он - феодалы, владельцы заводов, газет, пароходов. Мы - идём вперёд по пути, указанному Марксом. Он - ушли назад, к феодализму. Создали промежуточное, неустойчивое образование. Оно, в соответствии с марксистским учением, должно перейти в устойчивое - нормальный капитализм.

Луиза возразила:

- Чего ж американцам нас бояться, если мы неизбежно придём к капитализму? А они ведь боятся!

Сергей Иваныч иронично согласился.

- Ещё бы нас не бояться! Сталин напутствовал подобострастных генералов перед штурмом Берлина: Танки не жалеть! Люди в танках вообще ничего не стоили. Вот что пугает американцев!

- Это же - антисоветчина! - ужаснулась Луиза, наведя Сергея Иваныча на новый анекдот.

- Написал Бухарин конституцию. Сидят с другом Кобой, обмывают эпохальное событие. Бухарин поднимает бокал: Конституция гарантирует народам свободу. Теперь в России камни запоют. Коба кивает: Хорошо сказал! Прикажу замуровать тебя в камень, чтобы ты вечно пел. Тот смеётся: Дудки! Прости меня, Коба, но Бухаринская конституция свяжет тебе руки. Коба - в ответ: И ты прости меня, Колян. И прощай. Я скрыл от тебя: конституция будет Сталинской.

Смеялись уже вяло, сквозь грусть. Пошли посмотреть на спящих детей. Постояли у двери, радуясь, что девочкам хорошо, уютно. Сергей Иваныч зевнул. Луиза сдержала зевоту, виновато улыбнувшись.

- Давайте укладываться, - предложила Нина. - Серёженька, покажи Луизе, где их постель.

А сама она выглядела бодрой и свежей, как в начале вечера. Владимиру показалось, что она хотела остаться с ним наедине, сказать что-то важное. И у него исчезло чувство усталости, грудь наполнилась жаром. Но он сразу остыл, поняв, что она хочет говорить о детях.

- Сёстры, - сказала она. - И вот чего я хочу пожелать. Дай бог им всегда это чувствовать, но никогда, никогда не делить родителей.

- Дай бог, - согласился он.

Она благодарно погладила его руку.

10

По окончании техникума Владимир с Луизой получили направление на величайшую стройку коммунизма.

Были определены на работу в нормативно-исследовательский центр речного хозяйства. Владимир плавал на катере с эхолотом и, вместе с работниками научной экспедиции Московского университета, вычерчивал профиль русла Дона. Часто возил на катере седого старика типично профессорского вида. Учёный был неразговорчив и на вопросы молодого специалиста об ожидаемой эффективности комплекса советовал читать газеты.

Когда же строители начали навсегда уводить под воду благодатную долину, житницу края, не сняв плодородного слоя земли и не вывезя его на колхозные поля (а Нина так ждала, надеялась!), не сдержал своего возмущения:

- Ведь это - в пору цветения, бурного роста! Страшные будут последствия.

- Плодороднейшая земля! - негодующе поддакнул Владимир.

- Не успевают к сроку! - вдруг обвинительно взвизгнул профессор. - Не понимаю, какие могут быть сроки, если бесценный гумус накапливался тысячелетиями?

- Сталин об этом не знает? - осторожно спросил Владимир. - От него скрыли?

Профессор с отвращением смотрел за борт, на пенившуюся волну, косо уходящую от носа катера. Владимир продолжил:

- Значит, не разбогатеем?

Профессор, не изменив выражения лица, бросил:

- Тут уж не до богатства... И хватит - об этом.

В июле, как и было велено вождём, первый пароход пересёк море и прошёл по каналу. Руководители стройки коммунизма с пафосом отрапортовали о претворении в жизнь великого предначертания. Тем временем, рукотворное море стремительно зеленело. Вскоре слой ряски достиг двадцати сантиметров, грозя погубить в море всё живое. По его зелёному ковру забегали крысы, предвестники неизбежной катастрофы.

На торжественных собраниях всё ещё награждали победителей соцсоревнования, звучали высокопарные речи и самозабвенное пение: Славься отечество, а на берегу моря победители останавливались в растерянности и недоумении. Крысы на зелёном ковре, не боявшиеся яркого солнечного света и присутствия людей, вызывали омерзение и страх.

Старики категорично определяли: Чума. Пойдёт вниз по течению, всё заразит, погубит. Старухи крестились, молодые безмолвствовали. Во исправление досадного промаха над морем заработали кукурузники, осыпая его поверхность ядохимикатами. Убивали водоросли, а вместе с ними - речную воду, сливавшуюся с плотины в Дон и далее - в Азовское море.

Руководители стройки заспешили прочь, по домам, предпочитая слушать о победе издалека, не видеть её последствий воочию.

А победный звон не утихал. Закладывались памятные знаки и монументы, но на митинговых торжествах не было искренней радости. По угрюмым, похоронного вида, лицам узнавались местные жители.

Владимир вспоминал сон в немецком склепе, назидание потустороннего мудреца, и оно, прежде казавшееся странным, невразумительным, теперь обретало силу заповеди: Не стремись к победе, под власть иллюзий.

Как-то вечером они с Луизой стояли в толпе удручённых наблюдателей. Над морем трудились самолёты. Сыпали яд. Люди ворчали, язвили. Вдруг притихли. Владимир оглянулся: вооружённые солдаты высыпались из зелёных фургонов и быстро рассредоточились перед толпой, как перед противником. Невольно подумалось: каратели! Все на берегу замерли, не понимая, в чём провинились.

Вскоре отлегло на душе. Увидели несколько чёрных правительственных машин, остановившихся на пригорке. Крупный, надменный толстяк вышел в сопровождении суетливых подчинённых, по-собачьи радостно вилявших задами. Даже издали было видно, как они боялись пропустить хозяйский вопрос. Предводитель, стоя в позе Наполеона, повелительно указывал рукой то в одну, то в другую сторону, и то слева, то справа помощники, уменьшаясь ростом, на полусогнутых докладывали.

Вождь победительно взглянул вдаль и, с гордо поднятой головой, вернулся к машине. Свита и боевое охранение сложились как сборные декорации. После их шумного отъезда на берегу ещё некоторое время молчали.

Кто-то сказал:

- Управились.

Бугор! - подумал Владимир, уходя с Луизой домой.

Вся семья собралась за ужином. Бабушка, подавая жареную осетрину, предупредила:

- Последняя. Остатки роскоши.

Учительница оборвала мать:

- Не каркай! Может, восстановится. Не скандачка делали, по рекомендациям учёных. Разбогатеем от орошения. Как ты думаешь, Володя?

Владимир ответил словами знакомого профессора:

- Тут уж не до богатства. После того, как угробили гумус, что толку орошать суглинки? Рыбное изобилие, конечно, не вернётся, но совсем без рыбы, я думаю, не останемся.

Бабушка разгневалась:

- Вот! Они знали, что так получится! Дон раскулачили! - Подошла к радиодинамику, раскалявшемуся от славословия: - Заткнись, сатана! - Потом мрачно процитировала из Библии: - Все царства мира и славу их дам тебе, если, падши, поклонишься мне.

- К чему это ты? - не поняла её дочь.

- А к тому! - сердито пояснила бабушка. - Усатый - на службе у дьявола! По его приказу губит Россию! - И расплакалась, увидев Оленьку, испуганно таращившую на неё глаза. Взяла правнучку на руки. - Ну, ничего, ничего, родненькая! Ты, даст Бог, будешь жить в благополучии. Красавица ты моя!

11

Гряда облаков за Доном опустилась, словно растаяв. Начинало светать. Спать Владимиру не хотелось, не отпускали воспоминания.

Покинув Волго-Дон, они с Луизой перешли к Сергею Иванычу в отдел, где требовалось знание немецкого и английского языков. Первый год вели только немецкий раздел, но усиленно осваивали и английский. У Владимира была хорошая основа и американское произношение, а у Луизы - способность всё схватывать на лету. Дома разговаривали по-английски, и даже Оля запоминала некоторые слова и целые фразы, которые потом твердила вместе с Любой.

Владимир, сверх того, усовершенствовал свой французский.

Когда их проектный институт посещали иностранцы, Потоновы привлекались в качестве переводчиков. А однажды Владимир был на неделю откомандирован в обком партии, где его включили в группу сопровождения индийского гостя. Гость привёз рекламные проспекты консервированных фруктов и напитков, а сам интересовался металлопрокатом и продукцией химзавода. Говорили, что он щеголяет образованностью и знанием европейских языков.

Городское начальство, чтобы не ударить в грязь лицом, решило приставить к нему своего полиглота. В группу сопровождения гостя входили ещё двое, которые, как показалось Владимиру, не только не знали иностранных языков, но и с родным были не в ладах. Зато у них имелись деньги, выделенные им из какого-то спецфонда для посещения ресторанов всей компанией. Они не участвовали в переговорах гостя с представителями заводов и торговых организаций, и очень напоминали Владимиру доверенных корпорации, профессионально подставивших его в Нанси - такие же неприметные.

Гость, мужчина лет пятидесяти, седеющий брюнет с орлиным носом и ростом под два метра (выше Владимира), носил узкие брюки, замшевую курточку, огромные башмаки, а из рук, несмотря на сухую погоду, не выпускал свёрнутого в трость зонта. И похож был скорее на тирольского туриста, чем на индийского торгаша. Переговоры вёл живо, с шутками и неизменным дружелюбием в лице. В процессе общения постоянно переходил с одного языка на другой, и Владимир понимал: это было не щегольство, а поиск наиболее удачных выражений. Шутил на французском. Настаивал на немецком, а сомневался на английском.

В последний день, когда его привели обедать в ресторан Балканы и расположились на веранде, откуда с высоты открывался вид на пышную зелень острова, на близкие и дальние берега Дона, вольно раскинувшего свои рукава, гость, залюбовавшись живописным простором, поделился своими чувствами на итальянском. Владимир понял его, но предупредил, что итальянского не знает. Мол, был в Италии всего две недели.

Гость засмеялся, что-то вспомнив, и с задумчивой улыбкой рассказал о том, как в молодости, впервые приехав в Италию и ещё плохо владея языком, искал дешёвую квартиру с помощью переводчика. Нашёл, но окончательно не договорился, надо было придти на следующий день. Переводчик обещал зайти за ним утром, но, как это часто бывает у итальянцев, то ли забыл, то ли отвлёкся на другое, более выгодное дело. Пришлось идти самому. Он отыскал хозяйку квартиры и напомнил ей о вчерашнем разговоре. Та оторопело уставилась на него, подскочила и вылетела на улицу, звонко и радостно голося: Скорее, скорее - сюда! Этот сеньор вчера ни слова не говорил по-итальянски, а сегодня уже свободно разговаривает! Это же чудо, чудо!. Поулыбавшись вместе с участливыми собеседниками, гость дружески коснулся руки Владимира и спросил его как коллегу:

- А в Париже вы часто бываете?

Ответ Владимира удивил и огорчил иностранца. Он покачал головой:

- Я бы умер, сидя, как вы, взаперти.

Это Владимир не перевёл на русский, и доверенные заподозрили его в сокрытии важных сведений. После проводов гостя потребовали отчёта:

- Вы обязаны были переводить каждое слово.

- Ничего я вам не обязан, - возразил Владимир. - Я не штатный переводчик. Просто помог, чем мог.

- Нет, - отвергли его попытку уйти от ответственности. - Вы не забывайтесь: не у них живёте. Вам, в вашем институте, в табеле на эти дни что ставят? Гос. об. - государственная обязанность. Вот и исполняйте её, если не хотите осложнений для себя и своих близких.

Владимир понял, что за такими словами дело не станет, и ответил:

- Ничего существенного. Он сказал, что хотел бы встретиться со мной в Париже, а я сказал - надеюсь.

Доверенные взяли на заметку:

- Надейтесь, надейтесь...

И безвыездный покой, обретённый Владимиром, показался ему близким к тюремному. Поделился с Сергеем Иванычем невесёлыми мыслями, и тот посочувствовал:

- Тебе бы, Володя, с твоим талантом в МИДе работать! Но ты не переживай. У них там тоже свободы нет - постоянно врать приходится. Мы хоть дома, в семье, можем говорить что думаем.

Владимир вернулся в спальню, осторожно устроился рядом со спящей женой, продолжая итожить то, что прожил.

Деловые качества Нины были оценены: ей предложили должность заместителя директора по хозяйственной части. Она вступила в партию (положение обязывало), изучала Краткий курс и другую партийную литературу, произносила правильные речи, над которыми дома потешалась.

В опровержение поговорки бабий век - сорок лет родила сына Виктора. Счастливый отец, хоть и был совершенно седым, выглядел энергичным, физически крепким мужчиной, способным активно трудиться ещё лет двадцать. Не сомневался, что успеет поставить сына на ноги, дать ему такое образование, чтоб при случае можно было и за бугром стажироваться.

Люба и Оля уже бойко разговаривали на английском. Сергей Иваныч тоже пытался вставлять аглицкое словечко и смеялся, когда Люба поправляла его. Шутил:

- Заграница нам поможет!

Луиза, отстав от Нины опять на один год, родила дочь Леночку, ещё одну синеглазку.

Время летело быстро, наверное, потому что в обществе почти не происходило перемен. Изучали труды классиков марксизма-ленинизма, вникая в споры бессмертного вождя с его забытыми оппонентами. За несколько месяцев до Дня Победы готовились к празднованию с таким рвением, будто ничего более значимого в жизни всех поколений и не происходило. После майских праздников начинались массовые выезды городских предприятий на поля - в помощь колхозникам.

Сергею Иванычу, уже работавшему в должности зама главного инженера, предложили перейти на работу в министерство, с предоставлением квартиры в Москве. Он отказался. Решение приняли на семейном совете в присутствии Потоновых, помалкивавших как непричастные. Люба тогда собиралась поступать в Московский институт иностранных языков, казалось, должна была бы радоваться, но закапризничала:

- Учиться в Москве хорошо. Но жить... Не хочу! Почему? Да хотя бы потому, что в Москве лето - два месяца, а у нас - четыре. На зиму - туда, летом - к папочке, мамочке, милой моей Оленьке! И письма писала бы. Привет всем! Ваша Люба. А если уедем? Как писать? Здравствуй, Оля? Привет твоим предкам? Это ж совсем не то!

Её несерьёзные доводы рассмешили отца. Но тут ещё решительней выступил семилетний Витя.

- А я не буду учить английский без Лены!

- Гляньте вы на него! - всплеснула руками Нина. - Уже влюблён!

- И за бугор без неё не поеду стажироваться! - ещё твёрже и злей добавил малыш.

Владимир с Луизой не сдержали улыбок, видя, как Леночка испуганно таращит свои синие глазища: как это - без неё? Сергей Иваныч решился:

- Не поедем!

Нина порывисто обняла подругу.

- Дорогая моя! А чего ж ты молчишь? Да как мы жили б то без вас?

И Владимир вздохнул с облегчением. Он не представлял себе жизнь без Гореевых. Не видел, с кем бы ещё мог найти общие интересы, быть естественным и откровенным. И вспомнилась поездка чуть ли не всем институтом в колхоз, когда он за весь день не принял участия ни в одном разговоре.

Отдел, в котором работали Владимир с Луизой, поместился в небольшом двадцатиместном автобусе.

Ехали охотно. После нетрудной работы в поле их ждал пикник в тенистой лесополосе. Обменивались шутками, рассказывали анекдоты, по преимуществу - бородатые. Особенно в этом усердствовал начальник отдела, здоровяк и весельчак с круглым добродушным лицом и маленькими искрящимися глазками.

Владимир с женой устроились на заднем сидении. Она не отводила задумчивых глаз от полей, открывавшихся в разрывах придорожной лесополосы. Он размышлял о прожитом. С невероятной быстротой пролетели двадцать лет после его возвращения из Парижа. Внешне Луиза почти не изменилась, да и он не чувствовал возраста.

Но что будет ещё через двадцать лет? Старость сгибает всех, независимо от занимаемых должностей и заслуг. Вожди, которыми он в детстве восторгался, в которых мечтал разгромадиться, не избежали одряхления и развенчания. Провозглашённые ими великие цели давно осмеиваются в анекдотах, а сами они вместе с легендарным Чапаевым изображаются недоумками.

Владимир прислушался к смеху в салоне автобуса. Так и есть. Кудрявый Витёк, неуёмный обольститель девчонок и дам, рассказывает какую-то нелепицу о Василии Ивановиче, Петьке и Анке. Рука Витька, как бы невзначай, оказывается на коленке курносой блондинки, и её обычно бледное благообразное лицо пылает. Она не отбрасывает нахальную руку, а что-то по-свойски шепчет ему. Мол, не надо, - на нас смотрят. Ей лет тридцать.

Владимир как-то видел её с мужем и дочерью. Полноватый, красивый мужчина с уверенным взглядом, ещё не знающий о рогах, выросших на его прилизанной голове, держал за руку беленькую, хорошенькую девочку. Все трое выглядели счастливыми. Прочно ли это счастье? От Витька недавно ушла жена, забрав шестилетнего сына, что, однако, не прибавило ему серьёзности.

На передних сидениях обсуждалось положение Алёнки, молоденькой женщины с огромными глазами на кукольном личике, от которой на днях ушёл ревнивый муж. Она повторяла прощальные слова мужа, с недоумением пожимая плечами:

- Пусть, говорит, ёжики с тобой живут.

- Сам он ёжик! - искренне вознегодовала отдельская наперсница. - Приходи послезавтра ко мне. Посидим. Научу тебя, как дальше жить.

Её лицо напоминает сдобную круглую булочку, а глаза - чёрные маслины. У неё - романтичное имя Аида, а в отделе её зовут Айкой-разбойницей или бандушей. Она обитает вдвоём с мужем в трёхкомнатной квартире, в которой регулярно собирает компанию для застолья и весёлых проказ. Спальню расписала под камышовые заросли. После хорового пения шумел камыш и незамысловатой игры-жеребьёвки в тех зарослях уединяется на полчаса случайно возникшая пара.

Муж пытался усовестить её, но, в конце концов, сдался, попросив лишь не делать этого при нём. И облегчает неугомонной жене выполнение своего условия: возвращаясь из командировки, всегда телеграфирует о дне и часе прибытия.

- К чёрту ёжиков! - звонко повелела разбойница. И начала, как поющий дирижёр: - Распрягайте, хлопцы, коней!

Её поддержали слаженные голоса.

Владимир тихо засмеялся, наклонившись к Луизе:

- Двадцать лет назад я орал эту песню в Париже. После пьянки с Сашкой. Страшно подумать: как будто вчера! Но уже орать не хочется.

- Ещё ж не выпили, - улыбнулась Луиза.

- Да и пить не хочется.

- А вы хорошо сладились! - похвалил водитель певцов. - Мне бы у вас подучиться.

- Приходи послезавтра ко мне в гости, - отозвалась бандуша.

- С женой?

- Ну что ты, Вася! Женщин у нас - избыток. Со своей законной дома управляйся.

- А! Ладно, подумаю.

Двое рослых латышей, голубоглазых, беловолосых братьев-близнецов, разохотились петь и, когда Аида отдирижировала, спросили:

- Теперь - про камыши?

В автобусе дружно засмеялись.

- Никак зазнобило?

- Камышей нет поблизости, - отзывчиво пояснила хозяйка камышовой спальни. - Потерпите до послезавтра.

Луиза возмутилась:

- Да у неё - притон!

- Любительский клуб, - смягчил приговор Владимир. - Деньги вносят только на выпивку и закуски. - Увидел придирчивый вопрос во взгляде жены. - Латыши мне рассказывали. Они ребята простодушные, открытые.

- Но туда ходят?

- А чего им? Не женатые. Самим искать хлопотно и нарваться можно.

- По-моему, им обоим Алёнка приглянулась. Уставились.

На передних рядах возник спор.

- Стоп, стоп, стоп! - возмутился начальник. - Это что ж у тебя, Аичка, получается - долой семью?

- Ну, что вы, Станислав Александрович! Семья нужна. Семья - убежище от любовных напастей. - И не дала перебить себя. - Любовь, если её не сдерживать, доведёт до гроба. Нужна разгрузка. Почитайте Бунина! Он теперь в моде.

- Что ты говоришь? - перешёл в наступление начальник.

Владимир не стал слушать продолжение полемики. Сказал Луизе:

- В Париже, если б дольше там пожил, я мог познакомиться с живым Буниным. Спросил бы его: неужели, в самом деле, не бывает счастливой любви? Или о ней просто писать неинтересно? Всё хорошо, благостно. Бандуше на таких смотреть скучно.

- Как на неё - противно, - шепнула Луиза.

Автобус свернул на грунтовую дорогу вдоль лесополосы, трясясь и качаясь под нарочито испуганный визг женщин. Остановились на квадратном участке, обрамлённом лесополосами, возле бочки с питьевой водой, загодя доставленной колхозным водовозом.

Нина приехала на своей машине и возила по участкам местного агронома для инструктажа прибывших. Новоявленные полеводы гурьбой прошли к противоположной лесополосе и оттуда начали прополку.

Молодые сразу, как на пляже, сбросили с себя лёгкую верхнюю одежду. Тёмно-зелёная ботва помидоров росла слишком густо. Надо было удалить лишние стебельки и сорную траву, крепко вцепившуюся в мягкую землю. Вырвать её можно было и с томатной ботвой. Многие так и поступали, сразу уйдя вперёд. Владимир присаживался чуть ли не перед каждым кустом, думал, прежде чем рвануть.

Горячий ветерок то совсем утихал, и тогда нестерпимо пекло, то налетал, словно где-то охладившись, набрав терпких запахов помидорной ботвы и подсохших трав, и становилось не так жарко.

Распрямляя поясницу, Владимир видел рядом старательную Луизу, а впереди - пёструю толпу загорающих, идущих как по пляжу, наклоняясь к заманчивым камешкам или раковинам. И слышал вдали бодрый голос неунывающего начальника.

За лесополосой круглилось в синеве низкое, расплывающееся вширь белое облако, напоминавшее Владимиру что-то далёкое, утраченное.

Встав на колени, вспомнил, как тайком от Петера целовал землю, давшую ему спасительный материнский приют. Но родная земля, её рыхлые комья у травяных корней, как куски жирного кофейного торта, вызывали в нём не восторженную благодарность, а сострадание. Такое же чувство он испытывал когда-то к отвергнутой соседями калачинской красавице-немке.

Когда ударники достигли лесополосы и окружили бочку с живительной влагой, Владимиру и Луизе оставалось ещё минут на сорок работы. Но тут ему повезло. Впереди его рядок оказался чистым, с пропусками при посадке. Он минут за десять достиг края, жадно напился из бочки и встал на рядок Луизы, чтобы пойти ей навстречу. Но с нею уже работала Нина, показавшая, что им помогать не нужно.

Владимир лёг на траву, с удовольствием распрямившись всем телом, глядя на радостно-солнечный лиственный навес. Через лесополосу тянуло медовыми запахами с соседнего поля. Захотелось заснуть под милый шелест нежных акаций.

А на полянке женщины уже раскладывали коврик, выставляли на него бутылки с вином, обёрнутые мокрыми газетами, пластмассовые тарелочки с соленьями, котлетками, кастрюли с варёной картошкой, посыпанной жареным луком. Начальник и кудрявый ухажёр донимали девиц, делая им полушутливые предложения остаться в колхозе до утра.

Кто-то из нетерпеливых предложил по глотку вина, что было громко отвергнуто начальником: Ждём Нину Петровну!.

- Посмотрите, как она работает! - прозвучал звучный девичий голос.

Владимир поднялся и тоже увидел: Нина ловко и быстро разворачивала куст, проходя чуткими пальцами по стеблям, пригибала лишние и не вырывала, а выводила их из земли.

- Не повреждает корешков! Учитесь! - назидательно сказал начальник и тут же отступил: - Впрочем, из того, что вырастет, половина всё равно пропадёт.

- Какая женщина! - восхитился кудрявый.

- Ты бы и с ней - до утра? - спросили девчата.

- Да вы что! Весь бы отпуск потратил!

- Не по твоим зубам ягодка! - подзадорили кудрявого, и он завёлся:

- Спорим! Кто хочет со мной поспорить? Боитесь? То-то! Как мужику не устоять перед молоденькой, так и сорокалетней женщине - перед молодым, полным сил парнем.

- Ей - под пятьдесят, - съязвил девичий голос. - Старуха.

- От зависти сболтнула! - разоблачил начальник. - Эта старуха даст фору двадцатилетним.

Завистницы уступили:

- Издали она выглядит совсем ещё молодой.

- А вблизи?

- Поглядим.

- Они сёстры? - спросил кто-то о Нине и Луизе.

Начальник бросил загадочный взгляд на Владимира.

- Могу сказать только одно: их дочери - как сёстры. - Тут же ушёл от интригующего намёка. - Да все мы братья и сёстры. С кем угодно сверь родословные и обязательно найдёшь общего предка.

Нина с Луизой были в одинаковых широкополых шляпах, коротких юбках и лёгких блузках с рукавами чуть ниже локтей. У обеих - стройные красивые ноги, обе - по-молодому гибкие. Нина, как старшая, - немного полней. Любопытство сотрудников к более чем дружеским отношениям двух заметных женщин не угасало со временем. Владимир в первые годы работы в институте боялся, что тайное, в конце концов, станет явным, с наихудшими последствиями.

Теперь уже не боялся. Тайна, связывавшая его и Нину, подпитывала дружбу семей, как подводный родник - реку. И если в роднике покопаться, всей реке только хуже станет. Да, да! - думал Владимир. - Не надо вычищать и без того чистые отношения.

Раздался зычный голос начальника:

- Нина Петровна! Окажите нам честь! К нашему столу.

- Но я никакой еды не взяла.

Кудрявый ухажёр вытащил из сумки большущего чебака.

- Собирался на пиво с ребятами. Да ну их! Дарю его вам, Нина Петровна!

- Надеетесь, что я не возьму его себе? - улыбнулась она.

- Берите, берите! Ещё лучше, если возьмёте!

Начальник ревниво хмыкнул:

- До чего измельчал мужик: с чебаком - к сердцу красавицы!

Нина слегка отстранилась от протянутой рыбины.

- В таком случае - режьте на всех.

- На всех! - закричали женщины и придвинулись к кудрявому для участия в священнодействии.

Нина и Луиза сели рядом. Некоторые женщины поглядывали на них, как заметил Владимир, не без зависти. И вблизи обе выглядели молодо. Губы у Нины стали потоньше, но линия её сомкнутых губ, с изящными изгибами в уголках, по-прежнему выражала осознанную власть красоты. А прямая линия губ Луизы говорила бы о нежности и кротости, если бы Владимир не знал, какой она бывает настойчивой, твёрдой.

Участники разделки рыбины с весёлыми возгласами разбирали свои дольки. Станислав Александрович подал Нине на бумажной тарелочке три продолговатых кусочка, похожих на цветные карандаши.

- Вам на троих! - И налил вина в бумажные стаканчики.

Нина с улыбкой поблагодарила и спохватилась:

- Я ж за рулём!

- Не беспокойтесь, Нина Петровна! - сориентировался Витёк. - Я не возьму в рот ни капли! Поведу вашу машину. Права у меня всегда с собой. Отдыхайте! Расслабьтесь!

Нина с любопытством посмотрела на добровольца:

- Я сама выбираю себе водителей.

- Вот так! - крякнул начальник.

Пошли тосты.

- Чтоб все будни стали праздниками!

- Чтоб побольше рыбы ловилось!

- А вот это - навряд. Будем реалистами, - взгрустнул начальник. - Вспомните: рыба у нас была дешевле хлеба, и даже такого чебака постыдились бы подавать на праздничный стол. Теперь - деликатес! Оскудевают земли, леса, реки. Необратимый процесс! Я никому не испортил настроения?

- Вы ешьте, Станислав Александрович! - посоветовали ему. - А то вам ничего не достанется.

- Я везде успею! Да, други мои, удивительный мы народ - всё нам нипочём. А, собственно, чего нам жаловаться? Разве нам плохо? Сидим на траве, вдыхаем ароматы цветов, смотрим на голубое небо и белые облачка. Беспечные, спокойные. Говорим о любви.

- И не только говорим, - добавил Витёк.

- Верно, мой дорогой! И не только говорим! Это же и есть счастье. Живём, работаем без гонки, в своё удовольствие. Сыты, одеты, с квартирами.

- Из Москвы мясо, апельсины привозим, - вставили латыши. - А за бугром, у загнивающих, говорят, всё есть. Кстати, - и рыба.

- Верно! - отозвался Витёк. - Мой друг недавно отслужил в Германии...

Начальник прервал:

- Что - твой друг? Я сам служил в Восточной, побывал и в Западной. Знаю, что у них лучше, а что - хуже. Корешевал с одним немцем. Познакомились в ночном кафе. Интересное заведение. Большой зал для танцев, бар. Посетители танцуют, закусывают или просто сидят. Высмотришь девочку, приглашаешь на танец. Потом - к стойке. Кофе с пирожным или шампанское. После угощения - на второй этаж. Сами понимаете - зачем.

- Вот это - жизнь! - затосковал кудрявый.

- Тебе и здесь неплохо, - заметила курносая блондинка.

- Так вот, - продолжил начальник. - Однажды тот немец схватил меня за плечо и кричит: Вилли!. Принял меня за своего младшего брата и очень удивился, что я - в русской форме. Ну, в общем кое-как объяснились. Потом я познакомился и с Вилли. Умора! Такая же круглая морда, шкодливые глаза, хоть и ариец!

- Значит, у вас точно - общий предок!

- Потому вы и сблизились!

- Смеётесь? Я вам припомню! Шучу, конечно. Ну, короче, мой приятель устроил мне трёхдневную поездку к своим родственникам в ФРГ. Я - с паспортом Вилли. Не буду объяснять, как мне удалось получить увольнительную в своей части. Главное - съездил. Посмотрел. Верно: живут богато. Мы хвалимся - бесплатное медицинское обслуживание, образование, жильё. Нет безработицы. Там - всё за деньги, и есть безработица. Но безработные получают пособие. Хватает на лечение, учёбу, жильё и свою машину.

- Живут! - позавидовал Витёк. - А для меня машина - несбыточная мечта. Хочу быть тамошним безработным!

- Чтобы жить, как они, надо, как они, работать! - охладил начальник. - Они вкалывают с утра до вечера. На полянках не сидят.

- И мы б не сидели, если бы было ради чего.

- Не надо ля-ля! Их отношение к работе складывалось веками. Если бы мы приняли немецкие стандарты, вся наша промышленность остановилась бы на десятилетия. Ни один наш завод по их требованиям простого болта не выточит. Он бы работал! Мы на этом поле полдня провели. Колхозники даже вдали не показались. Что им - работать невыгодно?

- Не выгодно.

- Брось! Пьют беспросыха. Плевать им на землю-матушку.

- А на что ж ещё плевать, как не на землю? - насмешливо возразил кудрявый.

- Вот, вот! А немец, даже спьяну, так не скажет! Владимир Янович не даст мне соврать. Я прав?

- Прав, - ответил Владимир.

- И в России были такие крестьяне, - вступила в разговор Нина, и стало как-то особенно тихо: слушали её. - К своим полям подходили с молитвами. В кабаках сквернословили, а на земле - как в храме.

- Да что за разговоры у нас? - не выдержала Аида. - Скукота!

- Тебе бы - о любви, - понял её начальник.

- Конечно! - с вызывающей игривостью согласилась бандуша. - Выпьем за любовь! - И сама наполнила стаканчик Нины, потом - свой.

- Выпьем, - согласилась Нина.

Опять стало шумно. Когда всё допили, доели, кудрявый повторил попытку.

- Нина Петровна! Вы изрядно приняли, а я не взял в рот ни капли. Поведу вашу машину!

Многие засмеялись, с интересом ожидая ответа.

- У меня есть водитель, - сказала Нина.

Станислав Александрович поднял, как вещественное доказательство, нетронутый стаканчик Владимира:

- Вот он!

Нина смеялась со всеми, обнажая свои ровненькие белые зубы и становясь ещё красивее.

- Выпей с горя! - посоветовали Витьку.

- В другом месте! - огрызнулся тот.

- Не выливать же, - с сожалением сказал начальник. - Придётся - мне. За вас, Нина Петровна! А скажите: вам хорошо было в нашей компании?

- Очень хорошо! Спасибо всем!

Она хотела встать, но начальник удержал её:

- А можно - вопрос?

- Как вам угодно.

- Вы с Потоновыми - родственники?

- Да.

- А по какой линии, если не секрет?

- По прямой, - ответила она со спокойной улыбкой. И распорядилась, вставая: - Весь мусор собрать и - с собой!

Женщины принялись за уборку, мужчины понесли вещи к автобусу. Нина, в сопровождении двух родственников, направилась к Волге.

- Ну, жизнь! - выругался кудрявый и притормозил пробегавшую мимо Алёнку: - Поедем с тобой вдвоём?

- А у тебя - машина?

- Выйдем из автобуса на трассе, поймаем такси или левака.

- Свою машину заимей.

Курносая блондинка повелительно взяла неудачника под руку:

- Идём на свои места.

Владимир вспомнил слова, как-то сказанные Сергеем Иванычем: Мы до того уродуем свою землю, что скоро не станем любить и её, и самих себя...

12

Сергей Иваныч неожиданно почувствовал недомогание. Лёг в госпиталь на обследование. Вроде ничего особенного не находили. Владимир, уезжая в двухнедельную командировку, зашёл проведать его. Друг был весел.

- Нам бы с тобой прошвырнуться на катере вверх по Дону, - мечтательно сказал он на прощание, - да заесть осетровой ухой поллитровку - всё бы как рукой сняло!

Расстались, договорившись проделать целительное путешествие, а когда Владимир вернулся из командировки, Сергея Иваныча уже схоронили. Причиной смерти стала опухоль, внезапно выросшая на позвоночнике. Последствие войны.

Люба доучилась в Москве, там и осталась жить, выйдя замуж за физика-ядерщика. Виктор и Леночка учились в математической школе. Оля, окончив медицинский, работала в Ростове.

Виктор приходил вечерами заниматься английским, и бабушка кормила его вместе с Леной, как родного. Иногда, отвечая на вопрос где живёшь, Виктор называл адрес Потоновых.

И Нина часто приходила после работы. Засиживались допоздна. Дети нередко переходили в разговоре с русского на английский, и когда Нине надоедала забугорная речь, она требовала:

- Хватит вам гурчать. Тоже мне - пятая колонна!

Нина уже не гналась за французской модой. Носила деловые костюмы, обувь на низком каблуке. Но и в таком наряде выглядела привлекательной. Глаза её сделались строгими, проницательными, голос погрубел, речь обрела начальственную лаконичность. Управляла немалым хозяйством. На похвалу о своей неподкупности, как стража соцсобственности, отвечала: Всё равно надо жить честно.

Но в школе, где учились Виктор и Лена, решила, в порядке шефской помощи, сделать ремонт. На весенних каникулах снарядила бригаду рабочих, и те, под её наблюдением, за несколько дней привели классные комнаты и коридоры в приличный вид. Директриса, пожилая женщина, горячо поблагодарив Нину, сказала то ли в шутку, то ли всерьёз:

- Вот бы вы и мою квартиру отремонтировали!

Нина не стала отшучиваться. Ответила прямо и определённо:

- Сожалею. Но нет никакой возможности.

А после майских праздников возникло персональное дело Виктора Гореева, учившегося в девятом классе. Якобы за срыв урока памяти.

Старики-ветераны, увешанные орденами и медалями, рассказывали, как тяжело начиналась война. Страна, мол, не только не была готова воевать (ведь занимались мирным трудом), а вообще не была вооружена. Случалось, что на троих солдат выдавалась одна винтовка времён Первой мировой войны, не было ни танков, ни самолётов.

Виктор встал, протестуя. Как же так? В энциклопедическом словаре сказано, что в 1939 году в районе реки Халхин-Гол Красная армия за 11 дней (в сущности молниеносно) нанесла сокрушительное поражение японцам, разгромив их Шестую армию. Вынудила Японию подписать договор о нейтралитете. Привёл слова песни: Мчались танки, ветер поднимая, наступала грозная броня, и летели наземь самураи под напором стали и огня. Попросил объяснить, куда подевалась эта мощь? Почему наша страна в первые дни войны оказалась без армии и вооружения?

Ветеранов возмутила такая дерзость. Один из них закричал:

- Мы спасли тебя, негодник! А ты Голосам веришь?

Но весь класс потребовал ответа на поставленный вопрос и ничего другого не хотел слушать. Было сорвано политико-воспитательное мероприятие.

Создавшееся положение обсуждали у Потоновых. Нина не сомневалась, что директриса мстила ей за отказ в ремонте квартиры. Луиза, негодуя, предлагала идти с жалобой в высшие инстанции. Виктор заявлял, что не унизится перед неправыми, пойдёт работать. Доучится в вечерней школе. Лена сидела с округлившимися глазами и очень походила на памятную Владимиру Аню в пионерском вагоне, со страхом слушавшую воинственную речь своего возлюбленного.

Владимир вспомнил отцовское наставление: У каждого из нас и у всей страны - одна судьба, - и мысленно поиронизировал: Верно, много общего: умеем скрывать. Я все эти годы скрываю правду о своём неповторимом счастье в Париже, словно о преступлении, а патриоты - правду о преступной авантюре вождя, будто без неё им бы не было счастья.

- Был бы жив Серёженька! - посетовала, как взмолилась, Нина и побудила Владимира к действию:

- Я займусь этим. В высшие инстанции не пойдём - только осложним положение. А ты, Витенька, не ершись. Доучишься в своей школе.

В уютном кабинете директора, ещё пахнущем краской после ремонта, сидела над бумагами носатая старуха. Молча кивнула на приветствие вошедшего, вопросительно посмотрев поверх очков. Владимир сел без приглашения.

- Я по поводу ученика вашей школы Виктора Гореева.

- Вы из газеты? - оживилась директорша.

- Некоторым образом. Имею выход на зама главного редактора Известий.

Владимир назвал фамилию, и наставница молодёжи уважительно опустила веки.

- И что вы хотите?

- Уладить это недоразумение.

- Недоразумение? Ну, знаете... С помощью Известий, что ли?

- И до центральной печати дойдёт, - Владимир сделал многозначительную паузу.

- Я вас не понимаю. Кто вы? Представьтесь, пожалуйста.

Владимир назвал себя.

- Потонов? У нас учится Лена Потонова. Вы...

- Я её отец.

Директриса засветилась иронией.

- Но, извините, кем вы доводитесь...

- Я его родственник.

- В том смысле, что у него с вашей дочерью... такие отношения? - Посерьёзнела. Поджала губы. - Сожалею. Боюсь, уже нет никакой возможности.

Владимир понял, что последняя фраза была заготовлена для Нины. Пошёл в наступление.

- Давайте поговорим по существу. У вас в школе ЧП, освистаны герои войны?

- Вот именно, - кивнула наставница, добавляя взглядом: Ну, что же вам ещё?

- Но виновен не ученик, а педагоги, проводившие встречу с ветеранами. Да, да! Пытливый ученик задал вопрос. Надо было грамотно, обстоятельно ответить ему. У вас же получилось, что на его вопрос нет ответа. - Владимир вперился немигающими глазами в растерявшуюся женщину, подражая тюремному капитану Ефремову, не без злорадства чувствуя силу демагогии. Теперь директриса вынуждена была защищаться.

- Мы допустили оплошность. Но... - Она пыталась собраться с мыслями. - Но... Ваш мальчик не простодушен. Сослался на прочитанное в энциклопедии о Халхын-Голе и прикинулся несведущим, хотя, конечно же, не мог не прочесть в той же энциклопедии статью о Великой Отечественной войне. Он знал, чего хотел. Ветераны ушли из школы, как оплёванные. Оставили резкое письменное заявление. Мы не можем не отреагировать.

- Так давайте отреагируем! - повысил голос Владимир. - На враньё ветеранов! И на безучастность присутствовавшего на уроке историка! - Директриса напряглась, осмысливая новый поворот, а Владимир продолжил натиск. - Немцам что-то удалось в начале войны. Ценой больших потерь! Наши войска активной обороной измотали противника, истребили значительную часть его живой силы и техники. Вот что сказано в энциклопедии! Ничего похожего на бред о неподготовленности, невооружённости страны! Надо ещё разобраться, что за ветераны были у вас! Педагог не поправил, не внёс ясность. Только ученик, Витя Гореев, попытался дать отпор дезинформаторам. И что за это? Наказывать? Что происходит? Как это понять? Где мы находимся? - И увидел: бабулька сомлела. Помолчав, перешёл на доверительный тон:

- Давайте назовём всё это недоразумением!

Директорша опустила голову. Вдруг спросила:

- А вы помните начало войны?

- Помню. У нас была большая и сильная армия. Илья Эренбург, написав эти строки в сорок четвёртом, пытался ответить на роковой вопрос. И знаете, как ответил? Злости не хватило.

- Кому?

- Эренбургу, наверное. Давайте и мы, не зная ответа, обходиться без злости. У меня есть предложение. Виктор сделает месячный перерыв в учёбе. По болезни. За месяц всё уляжется, забудется.

- Да нам и жаль терять вашего мальчика, - с облегчением сказала директриса. - А как владеет английским! Он и ещё Лена Потонова... Послушайте! Вы, что ли, их учите?

- Да. Мы с женой дома разговариваем по-английски. Произношение оттачиваем, слушая радио.

- Вот, вот! - поймала его она. - Передачи из Америки!

Владимир лишь улыбнулся:

- Которые не глушатся.

- Всё равно. Но это - к слову. Вам можно позавидовать: сейчас столько желающих овладеть языком, а у вас - такие результаты! Не хотите бросить работу и жить репетиторством?

- И жить на нетрудовые доходы? - не потерял бдительность Владимир. - Нет.

- Да... Значит, месячный перерыв? Это выход. - Провожая Владимира, сказала, понизив голос: - Я ведь ветеран войны. Часто думаю: напишут ли когда-нибудь всю правду о той войне? Как и о том, что сейчас у нас...

Владимир вернулся победителем. На вопросительные взгляды ожидающих прихвастнул:

- Я начал не с защиты, а с нападения! - И вызвал радостные возгласы Луизы, Лены и Виктора. Нина осталась сидеть. Благодарила лишь ласковым взглядом.

- Но произошло нечто большее, - подытожил Владимир. - Ученик высказал сомнение, поймал патриотичных фанфаронадов на вранье, и они отступили. Вот что меня обнадёжило! Может, ещё дождёмся лучших времён? Ну, уж Витя, я думаю, дождётся.

13

Вскоре в стране заговорили о реформах. Деваться-то было некуда. Потоком пошла информация о западной технологии, методах организации труда и управления. Владимир с Луизой оказались на переднем крае. Подбирали и переводили интересные статьи, выступали с обзорными докладами. Владимир даже удостоился чести прочитать лекцию в партшколе о научной организации труда. Возрадовался: пришло моё время!

Светлая просторная аудитория была заполнена партработниками, добросовестно принявшими наказ вождя учиться, учиться и учиться. Пока местный партайгеноссе представлял лектора, Владимир окинул взглядом стеллажи с разложенными на них журналами, брошюрами, информационными листками и понял, что вряд ли сможет сказать здесь что-то новое. Тихо признался в этом шефу:

- У вас превосходные материалы. Для меня - новинки!

- Если бы их кто читал! - шепнул ему тот. - Вы давайте - с азов. Растолкуйте на пальцах.

Владимир перевёл взгляд на слушателей, мужчин зрелого возраста с обветренными лицами. Многие о чём-то переговаривались друг с другом, видимо, об оставленных делах, конечно, более важных, чем навязанная им учёба. Их короткие жесты, взгляды и усмешки говорили о привычке повелевать, ни в чём не сомневаясь. Ни в каких новых знаниях они не нуждались.

Колхозные вожаки, - решил Владимир и начал с рассказа об организации труда в обычной немецкой семье - о Лоренцах. Вожаки перестали решать походя мелочь дел, придирчиво уставились на лектора. Постепенно увлеклись рассказом о немецком опыте, признавая, что нам такое тоже не худо бы перенять. Когда Владимир закончил свою лекцию, кто-то пошутил:

- Но что немцу здорово, то русскому - смерть!

Все с облегчением засмеялись. Ведущий сделал строгое лицо и в своём резюме подчеркнул важность поставленной партией и правительством задачи:

- Если мы не научимся так же работать, то не достигнем великой цели - построения коммунизма.

Предостережение прозвучало легко, как доказательство от противного: раз цель не может не быть достигнута, то, конечно, научимся. И Владимир понял: не научатся и ничего не достигнут. Время шло, а реформаторские начинания, подняв очередную волну разговоров, разговорами и заканчивались... Теперь надежда оставалась только на Виктора, на его время.

Виктор и Лена, поженившись после окончания университета, тоже работали вместе и тоже, казалось, попали в струю. Виктор защитил диссертацию, был приглашён в группу энтузиастов, взявшихся за разработку системы автоматизированного управления экономикой страны, а в скором времени возглавил эту группу.

Над застойной экономикой веяло свежим ветерком с Запада. Как грибы после дождя, возникали вычислительные центры, разрабатывались теории управления, в которых конкурентная борьба называлась Ленинским хозрасчётом.

Группа Виктора щедро финансировалась, на неё возлагались большие надежды. Но при рассмотрении проекта в правительственной комиссии, ему указали на попытку умалить руководящую роль партии. Доводы и доказательства не помогали. Руководство всё настойчивее требовало внести изменения, выхолащивающие проект. Виктор уволился, перешёл на преподавательскую работу.

И повсюду стали притормаживаться, сворачиваться всякие автоматизированные системы. Обратная волна смыла первые положительные результаты.

Последний всплеск оптимизма Владимир пережил после скачка к капитализму 91 года, предсказанного Родионом Павловым, наверное, имевшим задатки гения, за что и был уничтожен последователями царя Ирода. Владимир мечтал открыть с Луизой частную школу иностранных языков и был уверен, что новейшая методика преподавания поставит их с Луизой в ряд лучших педагогов страны.

Но Виктор гасил надежды:

- Отец, сейчас спрос не на таланты - на деньги и связи. У нас - ни того, ни другого. Удушат налогами, проверками, придирками. Занимайтесь репетиторством на своей квартире без юридического статуса.

- Но это же - теневой бизнес!

- Что делать? Вся страна уже в тени. Партийной власти не нужен был коммунизм, а новой, беспартийной, - Россия.

Владимир сделал несколько попыток осуществить задуманное, но с каждым шагом всё более убеждался в правоте Виктора. И они с Луизой ушли на пенсию и стали давать уроки школьникам, изучавшим английский и немецкий языки. Работали с двумя группами учеников. Каждый урок начинался с рассказов детей об увиденном ими на улицах или во дворах. Где-то столкнулись машины, где-то возник фонтан из прорванной трубы, где-то проходил унылый митинг протеста с безнадёжными призывами Долой антинародный режим.

Каждая группа из четырёх человек с помощью преподавателя составляла рассказ на изучаемом языке. На следующем уроке преподаватели в группах менялись, и ученики должны были поведать о памятном происшествии неподготовленному слушателю без помощи русских слов. Через месяц дети начинали разговаривать по-английски или по-немецки к великой радости их состоятельных родителей, готовивших своих отпрысков для жизни на Западе.

Заработка хватало на жизнь и на помощь Виктору и Лене, бедствующим научным работникам.

Оля, благодаря мужу, была более, менее обеспечена. Люба - и того лучше. Устроилась в Москве переводчицей, сопровождала безъязыких сановников в их зарубежных поездках.

Как-то после трудного урока и позднего ужина Владимир с Луизой сели перед телевизором. Показывали работы художников, отмеченные премиями в Париже. Наиболее интересные картины давали крупным планом с подробными комментариями. Вдруг он увидел Терезу и услыхал название картины: Портрет жены. Больше ничего не слышал. Впился взором в живые глаза, страдавшие по нём и укорявшие его.

Она была в той же позе, в какой он застал её во время своего астрального полёта из невольничьего вагона. И спрашивала о том же с горечью в голосе: Почему ты не подал прошение? Приходи. Он хотел ответить, но онемел, испугавшись, что умер. Уже экран занимали другие произведения, а он всё видел Терезу и думал, что ей сказать, как объяснить свою трусость, предательство. Сам удивлялся, не понимал, где и зачем пропадал все эти годы.

Кто-то дотронулся до его плеча, издалека донёсся голос не то его парижской тёщи, не то Сашки (а кто же ещё мог там быть):

- Что с тобой? Тебе плохо?

Медленно, с трудом выходил из оцепенения, начиная узнавать Луизу и себя, как почтенного отца семейства. Луиза повторила вопрос, тревожно вглядываясь в его глаза. Он поморщился:

- Ничего особенного. Заснул сидя, с открытыми глазами. С тобой никогда такого не было? Со мной - тоже. Это - впервые.

- Тебе надо показаться врачу.

- Нет. Я чувствую себя нормально.

Ночью долго не спал, вспоминал, думал. Значит, Сашка знаменит и с - Терезой! И не проходило смятение от того, что увидев Терезу, забыл обо всём: жене, детях, почувствовал себя одиноким, словно постаревшим стволом дерева, не обросшим ветвями. И что значило её приходи?

Последнее время он совершенно забыл о ней, не видел её во сне, не слышал её голоса. Внезапная догадка обожгла его, как приговор в Парижском суде: Ушла туда и зовёт его к себе!. Ладонью вытер пот со лба. Нет, нет, ему ещё рано.

Дети не вполне определились. У Виктора с Леной родилась дочь Юленька. Коляска, одежда - всё страшно дорого, не по карману научным работникам. Выручает доход от репетиторства родителей. Нельзя их бросить. Там ведь что завтра, что через сто лет - одно и то же. И не факт, что Тереза ушла. С Парижем никаких связей. Правда, можно съездить. Сняты чуждые силовые ограждения. Но выросли семейные. Восстанавливать справедливость поздно. Теперь уж - на небесах.

14

Уже и в спальне стало светло. Лицо спящей Луизы в матовом свете казалось счастливым и молодым. И Владимиру захотелось поспать хоть на зорьке. Оставалось вспомнить лишь эмиграцию детей.

Люба, побывав в Америке, получила заманчивые предложения для русских специалистов.

Виктор решил продать квартиру и ехать с женой, семилетней дочерью Юлей и старой матерью. Но Нина отказалась покидать родину, хотя была не против продажи квартиры: Доживу у Потоновых - чай, не чужие. Открыла причину отказа: видела во сне мужа Серёженьку, он её звал к себе, и она дала согласие. Значит - скоро.

В майский праздничный день к Потоновым пришли будущие американцы и Нина. Нине уже было под восемьдесят. Её походка стала нетвёрдой, над верхней губой появились морщины, углублявшиеся во время разговора. Быстро уставала и от ходьбы, и от сидения.

В ожидании гостей Владимир с Луизой придвинули стол в большой комнате к софе, а проход со стороны серванта заставили стульями. Для Нины на софе устроили сидение с подушками.

Американцы позвонили в дверь в точно назначенное время. По телевизору показывали праздничный концерт. Гремело: День Победы порохом пропах. Виктор, входя, раздражённо сказал:

- Сколько можно! Эта победа с каждым годом всё больше смахивает на поражение.

Луиза выключила телевизор.

- Когда всё плохо, хочется думать о хорошем. Вот люди и радуются, что когда-то побеждали.

- И ничего не взяли от победы, кроме славы, - насмешливо добавил Виктор. - Слава вам, нищие ветераны! Так чего ж вы ещё хотите?

- Мойте руки и - к столу! - распорядилась Луиза.

Сели плотно. Только хозяева могли вставать, обслуживая гостей. Для непоседливой Юли теснота не была помехой. Если хотела на другую сторону, ныряла под стол. Выныривала у ног двоюродного брата Максима, студента с лицом серьёзного домашнего мальчика, и надоедливо приставала к нему, тогда как тот старался участвовать в разговоре старших.

- Поиграй с дедушкой, - бурчал Максим.

- Дедушка занят, - обиженно отвечала девочка и, стукнув кулачком по острой коленке брата, опять ныряла под стол.

- Ты занял место тамады, - сказал Владимир Виктору. - Начинай!

- Нет, отец, - возразил Виктор. - Напутствовать должен тот, кто остаётся.

- Даже если его навсегда покидают?

- Ну, почему же - навсегда?

Владимир встал с рюмкой водки, посмотрел на притихшую Юленьку и во внимательные глаза остальных. Увидел за столом и тех, кого не было - отца, мечтавшего о рачительном использовании несметных рыбных запасников Дона, доведённых теперь до крайнего истощения, Сергея Иваныча, с его шуткой-пророчеством Заграница нам поможет. Сказал:

- В детстве я верил, что весь мир пойдёт за нами. Но была у меня мудрая бабушка. Она не верила и часто ругалась: Довели Россию бесы треклятые!

- Знать, бабушка читала Достоевского, - баском заметил Максим.

- Не умничай! - одёрнул его отец, а Ольга погрозила сыну.

- Не надо - о бесах, - попросила Луиза. - Пить надо за хорошее. За перспективу, хоть и далёкую.

- Тем более что она есть, - поддержал её Виктор. - Может, Максим мог бы чего-то дождаться, но и ему надо ехать, чтоб не попасть в каторжную армию.

- Нет никакой перспективы, - заявил своим баском Максим. - Россия никогда не была для всех страной равных возможностей. И ничего не меняется.

- Но теперь всё-таки, как-то, - не согласилась Лена. - В конце концов, примут законы. Мне кажется, в думе немало умных людей.

- Знаете анекдот о думе? - включился муж Ольги. - Приехал народный депутат в свой округ для беседы с избирателями. Его спрашивают: правда, что в думу внесено два законопроекта - не убий и не укради? Отвечает: правда, работаем над поправками.

Все засмеялись. Владимир сел со своей рюмкой, пить пока было не за что.

- Нас уже не слышат, - посочувствовала Владимиру Нина.

- Ну, страсть к поправкам - не худшее качество думы, - благодушно заметила Ольга.

- Ты права, - иронично поддержал её Виктор. - Есть ещё такой анекдот. Сторонник Чубайса выступает с итоговым докладом: приватизация успешно проведена, всё наладилось, пора и о высоком подумать, - о душах. Другой с места кричит: верно, пора - о душах! Для начала - по триста душ!

На этот раз засмеялись только американцы.

- За что же пьём? - спросил Владимир.

- За то, чтоб мы вернулись, - ответил Виктор, поднимая свою рюмку. - Россия впустила доллар и, нравится вам это или нет, стала работать на Америку. Всё больше ей отдаёт и всё больше остаётся должна. Один выход. Как в старой шуточной песенке: Берлин, Калуга, Лос-Анжелос объединились в один колхоз. Выпьем за то, чтобы это объединение произошло как можно скорее, и мы смогли б вернуться победителями!

- Будем надеяться, - сказала Луиза Нине.

Через несколько месяцев Лена позвонила из Америки. Трубка в руках Владимира звенела от радостного голоса дочери. Подбежала Луиза, заспешила, семеня ногами, Нина.

- Что? Что она говорит?

Владимир выслушал, пожелал в трубку всем здоровья, передал привет от присутствующих. Торжественно объявил:

- Витя выиграл конкурс! Возглавит отдел по космическому слежению!

Из Америки продолжали поступать хорошие вести от Любы, Оли, Лены. Маленькая Юля училась в престижном колледже, занималась музыкой, ходила в балетную студию. Иногда говорила по телефону с дедушкой по-английски, а на прощание - несколько слов по-русски, уже с акцентом.

Как-то (Нины уже не стало) оттуда прислали кассету с любительским фильмом о семейных буднях. Владимир с Луизой более двух часов сидели перед телевизором, восторженно узнавая детей и внуков на фоне зданий, мостов, театров, стадионов, построенных с американским размахом, богатством, смешением стилей.

В конце фильма был запечатлён общий обед. Виктор сидел в торце длинного стола, как глава государства, остальные - по бокам, как министры и советники, а вертлявая Юля, постоянно улыбаясь и пританцовывая, свободно перемещалась вокруг стола.

- Скажи что-нибудь дедушке и бабушке по-русски, обезьянка, - попросил её невидимый оператор. Юля старательно подобрала русские слова:

- Дедушка и бабушка! У нас всё хорошо! Вот мы кушаем еду. Вот салаты. Вот икра.

Владимир грустно улыбнулся Луизе:

- И у нас была икра. До войны и немного - после.

- Ну, если в этом - счастье, - со слезой в голосе отозвалась Луиза, не отрывая глаз от экрана.

И у Владимира к радости примешалось чувство горечи. Он пристальнее всмотрелся в родные лица: счастливы ли они? Юля - пожалуй. Остальные выражают лишь сытость преуспевающих американцев. Для счастья им не хватает российской беспечности. Но их таланты востребованы, а это - главное. Когда же придёт их время на родине?

В заключение Виктор заверил:

- Отец! Мы вернёмся!

Вряд ли я дождусь, - ответил про себя Владимир. - Наверное, уже буду с Терезой.