Подвальные ступеньки холодили ноги даже через подошвы сандалий, а может, просто снизу тянуло ледяным сквозняком. Каждая ступенька была со своим характером. На четвертой выбоина - можно оступиться, у седьмой давным-давно раскрошился край, восьмая неровно залита цементом; десятая, последняя, была выше остальных, с нее нога ухала вниз, и казалось, ты начинаешь падать... Сейчас приходилось особенно осторожничать, чтобы не пролить молоко, дрожавшее белым пятном где-то на уровне Санькиного живота: ни загорелых до шоколадного оттенка рук, ни миски, в которой это молоко плескалось, не разглядеть было в темноте. Тяжелый электрический фонарик оттопыривал карман ситцевого платья и при каждом шаге сильно бил по бедру.
Ступеньки кончились. Санька остановилась. Даже не оборачиваясь, она знала, что на лестницу сверху, издалека, безрадостно сочится серый свет - и не подумаешь, что снаружи яркий июльский полдень. Из темноты, которая стыла впереди, в лицо веяло затхлой, нехорошей прохладой. Темнота густела в глубину, и нельзя было понять, велик ли подвал, далеко ли другой его край...
- Принесла?
Санька вздрогнула и почувствовала, как несколько прохладных молочных капель пробежали по ее пальцам и, упав на ноги, защекотали ступни.
- Принесла, принесла... Чего ты пугаешь? Хоть бы поздоровался...
- Ставь сюда, на ящик от баяна. Тихо, не споткнись! Здесь у бабки твоей чугунки какие-то понаставлены. Здравствуй, здравствуй...
Того, кто все это говорил, Санька никогда не видела. Его и нельзя было увидеть - сейчас. Вот раньше, если верить его рассказам, можно было даже потрогать, и за руку взять, и попросить поиграть на гармони или вырезать из тополевой веточки свистульку. Только Санька по-прежнему не понимала, верить ему или нет.
- Пахнет-то как, а? Эх, не умеем мы, люди, при жизни жизнь ценить! Помню, маманя моя надоит молока в ведро, принесет в дом, а я уж тут как тут с кружкой. И запах, запах молочный по всей горнице! А нынче - даже капельки не могу языком слизнуть...
- Значит, ты маму свою помнишь? - заинтересовалась Санька. - И дом тоже? А как звать тебя, вспомнил?
Темнота вокруг раздраженно шевельнулась, так ощутимо, что девочку обдало холодом и даже плошка на ящике тихонько звякнула.
- Сколько раз тебе говорить, бестолковая - не помню я имени! Нет его у меня, не положено. И чего привязалась...
- Ну, нет так нет, - покорно согласилась Санька. Она за время знакомства уже подустала, стараясь понять, как это может быть, чтобы не было имени. И кем не положено, и почему... Что и говорить, нрав у незримого обитателя подвала был не из легких. Но то ли Санькино любопытство было виной, то ли в ней рано начала просыпаться женская жалеющая душа, только капризы собеседника ее не обижали и не отталкивали.
Темнота чуть слышно, почти благоговейно дышала, впитывая аромат свежего молока, почти неразличимый, как думалось двенадцатилетней Саньке, в стойком запахе плесени и лежалых вещей. Голые Санькины коленки мерзли, в дырках сандалий гулял сквозняк, а к плечам то и дело липла паутина. И было совершенно непонятно, оставаться еще Саньке или уходить. Она потерпела несколько минут, молча переминаясь с ноги на ногу, а потом не выдержала и ляпнула:
- Бабушка сказала, что ты - дезертир.
Стало совсем тихо, так что сама тишина по-комариному тоненько запела в ушах. Невидимый собеседник замер, осознавая услышанное.
- Так ты что... Ты что это - рассказала ей про меня?! Ты...
- Совсем нет! Я только спросила ее, как называется человек, который убежал из боя. Вот и все. Она сказала, что дезертир - это все равно что предатель. Их во время войны расстреливали.
- Вон что... - теперь со всех сторон веяло не сквозняком, а настоящим холодом. Колючей зимней злобой, почти ненавистью. У Саньки больно заныло сердце, как будто именно к нему, к самому источнику Санькиной жизни, и подбирались невидимые ледяные пальцы. - Бабка твоя где тогда была, а? Сопливой малолеткой в подполе сидела! На нее хоть раз в жизни танки перли? Перли, я спрашиваю?! Ты знаешь, как это - когда земля под ногами ходуном, а на тебя железо прет, и голоса собственного не слыхать? "Дезертир! Предатель!" Мне сам лейтенант Величко велел, чтобы я уходил. Так и сказал: это... как там оно... ты, мол, того... Не помню уже точно. А сколько их было, ты видела? Двенадцать "тигров" только с нашего краю! Как они все разворотили, боже мой... И мы ведь одни уже были, последний орудийный расчет на левом фланге... Ты знаешь, что от человека остается, когда рядом танковый снаряд взрывается? Говори, знаешь?!
- Да не знаю я! - не выдержав, заревела Санька. - Но ты же солдат!
- Дура, какой я тебе солдат? Меня на фронт из ФЗУ забрали, только орудие заряжать научили - и в бой! Я слесарь, а не солдат, поняла? Поняла, спрашиваю?
Санька всхлипнула, не зная, что возразить. Потом упрямо насупилась и выпалила:
- Поняла, поняла! Только твой лейтенант погиб, чтобы другие жить могли. И похоронен как человек. А ты - что?
Темнота осеклась и с минуту молчала. По тому, как увял и отполз в глубину подвала холод, было заметно, что приступ гнева у незримого собеседника проходит, уступая место обычной угрюмости.
- Что, что... Сам знаю что! Значит, надо так. Фонарик принесла? Ну-ка, зажги. Только потихоньку, слышь! Отвык я...
Санька достала фонарик, с которым бабушка вечерами или ранним утром ходила в хлев доить Василинку и ее телку Детку. Едва слышно щелкнула кнопка, узкий бледный луч метнулся вверх-вниз, высветив какие-то полки со сложенным на них старьем...
- Гаси! Гаси! Убери, сказал! Уфф... Думал, сейчас конец придет. Вроде и лучик-то махонький, а как режет! Ясно... Нельзя мне на свет, совсем нельзя. Видно, так до конца во тьме и протяну...
- Ты же говорил, приучишь себя понемногу, привыкнешь... - робко напомнила Санька.
- Ну, говорил! - с досадой огрызнулся обступающий ее мрак. - Теперь понял, что бесполезно.
- А ты ночью попробуй!
- Пробовал. То луна, то звезды мешают. А когда их нет, да тучи небо заволокут, так разницы никакой - что в подвале сидеть, что наверх выйти. В подвале еще и безопаснее, вот как. Да и зачем мне туда, наружу? Сама видишь, каков я теперь - за человека никто не посчитает... Эх, Санька, Санька, вот если бы знал я тогда точно, что выживу, разве я не остался бы? А если бы не выжил? И ведь не выжил бы, там такое делалось... Охо-хо... Ладно, чего теперь гадать! Беги наверх, а то как бы твоя бабка не вздумала тебя здесь со светом искать. Ворвется - я и спрятаться не успею. Молоко оставь, я его потом мышам скормлю.
Путь наверх, к солнцу, после холода и темноты подвала показался Саньке коротким, в один вздох. Она выскочила на свет и зажмурилась, подставляя лучам озябшие плечи, щеки... И ойкнула, потому что ноги неожиданно и хлестко обожгло.
- Ты где это шатаешься? - послышался рядом надтреснутый от обиды и гнева голос бабушки. - Я ее за воротами кличу всей деревне на смех, а она по подвалам шастает! Ты ботвинью хряку отнесла, как я велела? Гусениц с капусты обобрала, бездельница? Вот будешь на пруд у меня проситься, так я тебе покажу пруд!
- Я сделаю, все сделаю! - умоляла Санька, сослепу неловко уворачиваясь от пучка крапивы в бабушкиной руке. - Бабанечка! Да я уже иду!
- Чего в подвале искала? Крыс проведывала? Хорошая привычка для девахи - в темноте лазить, ничего не скажешь! Делом займись!
Собирая с капустных листов толстых ленивых гусениц, Санька искоса наблюдала за бабушкой, которая полола грядки поодаль.
- Бабань, - несмело спросила она, - а прадедушка мой не был дезертиром?
- Упаси Бог! - возмутилась бабушка, разгибая спину. - Он погиб смертью храбрых на Курской дуге! Ему орден дали посмертно. Скажешь тоже - "дезертир"... Ох, Санька, какие-то мысли у тебя в голове путаные! С чего бы это?
Санька в ответ только неопределенно передернула плечами.
Видно, вопрос о дезертирстве все-таки задел бабушку. Она опять выпрямилась, строго оглядела недополотую морковь, потом вздохнула.
- Пошли, покажу кой-чего. Если уж разговор зашел...
По всему дому стоял сладковатый и терпкий аромат: на веранде, на больших противнях, сушился для зимних чаепитий смородиновый лист. Бабушка с Санькой разулись на крыльце и пошли в комнаты по гладким крашеным половицам, ласково холодившим босые подошвы. В спальне бабушка отперла тяжелую полированную тумбочку, где хранились документы и старые фотографии, и вынула шкатулку. Шкатулка была старенькая, самодельная - из картона, обклеенного обрезками старых открыток, а сверху обшита кусками прозрачного жесткого пластика. В ней, как помнила Санька, лежали какие-то пожелтевшие бумаги. Некоторые так истерлись на сгибах, что в этих местах уже ничего нельзя было прочитать.
Бабушка достала из шкатулки хрупкий, слежавшийся листок, бережно разгладила пальцами.
- Вот, прислали нам, когда мой папаня, прадед твой, погиб. Послушай, что написано: "В неравном бою его экипаж подбил два вражеских танка"! Слыхала? И дальше: "Направил свою горящую машину на укрепленные позиции врага и геройски погиб...". Такой у тебя прадед был. Вот он - орден его! - морщинистые пальцы осторожно, как раковину, раскрыли потрепанную картонную коробочку, на бархатном дне тускло блеснули эмаль и позолота. - И не думай даже говорить, что он дезертир или еще какие глупости! В нашем роду позора не было, слава Богу!
Она обвела удовлетворенным взглядом фотографии родственников на беленой стене, сложила бумаги и коробочку с орденом обратно в шкатулку и заперла ее в тумбочке.
- Квасу хочешь? Сейчас по кружке выпьем - и снова в огород. Нечего время на разговоры тратить!
Над белыми, розовыми, фиолетовыми шарами цветущего зеленого лука кружили пчелы. Их низкое басовитое пение наверняка слышалось и в малиннике, куда Саньке как раз предстояло слазить, чтобы набрать ягод на варенье. Бабушка, которая, видно, чувствовала себя немного виноватой перед Санькой за недавнее хлестание крапивой, завела кисловатое тесто на простокваше - побаловать внучку блинами. Санька представила кухонный стол, покрытый клеенкой с мелкими яркими васильками, большую плоскую тарелку с горкой поджаристых блинков, чашку густой сметаны, холодной из погреба, так что на округлых глянцевых стенках дрожат водяные капельки... И невольно облизнулась.
Проходя мимо лестницы, ведущей в подвал, она замедлила шаг. Что ее каждый раз туда тянуло - сочувствие, любопытство? До вчерашнего дня она не испытывала настоящего страха перед невидимым, пусть жутковатым, но безнадежно одиноким существом, которое обитало там, внизу. Теперь, пожалуй, слегка побаивалась, да все равно не настолько, чтобы совсем отказаться его навещать, несмотря даже на бабушкины запреты. Тем более, что друзей в округе у нее было раз-два и обчелся. Подумаешь, в конце концов, крапива!
Санька вздохнула и углубилась в малинник. Колючие ветки оставляли на загорелых руках яркие белые царапины, а пальцы скоро покраснели от малинового сока. Крупные темные ягоды сами падали в ладони, охотно ложились в двухлитровый бидон с радужными цветами на эмалированном боку. Вот уже и белое донышко скрылось под слоем малины, а вот и полбидона набралось... Можно было немного перевести дух. Санька осторожно выглянула сквозь шипастые ветки. Бабушка, похоже, возилась в летней кухне и не собиралась проверять, на месте внучка или нет. До сумрачного входа в подвал было всего двадцать шагов...
- Ты не спишь?
- Зачем мне спать? Я что - устаю, что ли?
- Ну... Я не знаю. А что ты делаешь, когда меня здесь нет?
- Когда тебя здесь нет, меня здесь тоже нет.
- Как это?
- Кто его знает... Вроде как я тогда и не нужен, что ли. Да ты все равно не поймешь! Я сам-то не понимаю, как это выходит.
- А тебе сколько лет? Ты старый?
- Ну... Старый, наверное. Раз у бабки твоей уже внучка вон какая большая... Только здесь-то это все равно. Что на земле делается, меня совершенно не касается. Я не знаю, как там теперь дела, и знать не хочу. Раз я никому не нужен, так и мне никого не надо.
- А может, у тебя остался кто-нибудь! Вот только как узнать - без имени-то?
- Нету имени, сказано тебе, не-ту. Ну и пусть! Не нужно ничего узнавать, мне и так хорошо.
- Чего хорошего-то? Живешь тут среди плесени... А там солнце наверху...
- Солнце, говоришь? - Саньке почудилась зловещая ухмылка. - Мала ты еще, вот что. Думаешь, в жизни только доброе бывает? Думаешь, так всегда все и будет - бабка твоя, дом, молочко парное? А вот раз - и кончится все это в один день: придут чужие, вас с бабкой - в расход, скотину угонят, на кровлю петуха красного пустят... Или бомба на двор упадет...
- Так ведь не война сейчас...
- Дуреха! Там, у вас, наверху - всегда война. Не немцы, так смершевцы, не смершевцы, так банды какие-нибудь. Сама же говорила, что зона недалеко.
- Какое там "недалеко"! Тридцать километров.
- Это для беды не расстояние. Ох, Санька, наплачешься ты еще в жизни, помяни мое слово! Не жалеть меня будешь, а завидовать - вот что! Завидовать черной завистью.
- Ну, да - завидовать! По мне, так лучше умереть, чем с мышами жить.
- Лучше? - взвилась темнота. - О том, что лучше, тогда будешь судить, когда смерть тебе в глаза посмотрит. Вот как встретишься с ней лицом к лицу, тогда расскажешь мне, что лучше, а что... Куда ты?
- Холодно у тебя тут, - плача, крикнула Санька. - Пойду погреюсь! - и, перепрыгивая через ступеньки, бросилась наверх.
***
Если встать на откосе спиной к недальнему ельнику и раскинуть руки, то можно полететь. Здесь, на верхотуре, всегда ветрено, а ветер такой - налетает волнами, мягко толкает в спину, надувает платье, пускает вдоль щек мягкие пряди волос. И придумывать много не нужно: сверху, с ласточьего неба, видишь речную излучину, по которой другой ветер, низинный, гонит серебро частой холодной ряби, а под ногами - буроватый язык песчаной отмели, а дальше, уже за рекой - красный глиняный обрыв, как и этот, весь в гнездах береговушек, как будто в него тыкали острым карандашом. Под обрывом - маленький причал на толстых ржавых сваях, гроздья лодок колышутся, словно качаются связанные в кукан рыбы. И уже над обрывом - далекий лес, всегда, даже в самый ослепительный летний зной, пронизанный синеватым туманом...
Санька часто так летала тайком от всех. Это был ее единственный секрет до того, как она узнала про существо, живущее в подвале. И этот секрет ей нравился намного больше, потому что в нем всегда было солнечно, воздушно и весело. Санька даже подружкам о нем не рассказывала, у тех были свои заботы: новые одежки, младшие братья-сестры, да на базар с матерью съездить - продать горожанам молодую картошку, да отнести отцу обед на тракторный стан... У Саньки так сложилось, что отца с матерью не было, она и знала их только по фотографии. Бабушка, конечно, ни скучать, ни бездельничать не давала, но Санька все равно, улучив минутку, бегала на этот откос - полетать.
А день для полетов выдался - лучше некуда. Она стояла, подставив ветру и теплому небесному сиянию лицо, и чувствовала себя так, как будто ее наполняет воздухом. Даже не воздухом, а чем-то светлым, ласковым и упоительным, аж сердце захолонуло. Ни крыльев не надо было, ни мотора, все равно летелось и хотелось смеяться. И река внизу, и далекий причал, и лес в голубой таинственной дымке - все было такое знакомое и свое, до ноющей грудной ломоты, до растущей внутри неудержимой радостной ноты. Санька глубоко-глубоко вздохнула, прикрывая глаза. Еще секунда - и она бы запела...
- Стой, где стоишь, девка, и не вздумай орать. Оглянешься - прибью.
Санька так и застыла. Река и берега сразу потеряли свою солнечность, как будто их припорошила тень. Сзади жалобно скрипнули камешки, выдавая шаги. Санька начала было поворачиваться, вопреки приказу, но тут широкая жесткая ладонь легла ей на лицо, крепко закрыв и рот, и нос. Она попробовала вздохнуть, по-настоящему испугалась и только сейчас забилась, чувствуя, что ее куда-то волокут.
- Тихо, ну! - рявкнул голос. А другой, повыше и, видимо, помоложе, протянул с неприятной городской ленцой:
- Ну, и зачем ты ее сцапал? Не терпится, что ли?
- Заткнись, Гнилой! Ты местный? Вот и я нет. Сейчас вытряхнем из нее, где тут что. А ну, садись!
Саньку слегка ударили сзади под коленки, и она неловко упала в траву. В ельнике было сумрачно, и сумрачными были лица троих мужчин, которых она теперь видела, но с перепугу не могла как следует разглядеть. Гнилой оказался в очках - долговязая фигура в мешковатой серой робе, наглый прищур глаз и вечная, как приклеенная к лицу, кривая усмешечка, отчего рот казался скособоченным. Тот, кто притащил Саньку, был здоровый, уже пожилой дядька с белыми висками. Лицо у него было угрюмое, но не злое, и все бы ничего, если бы глаза не метались, не зыркали без устали по сторонам. Только посмотрит на Саньку - и сразу взгляд ускользает куда-то, словно за каждой елкой ищет спрятанного врага. Третий мужик тоже был немолодой, и ростом невысокий, зато крепко сбитый. Он один сидел на кочке, молчал и с невозмутимым видом помахивал подобранным с земли прутиком. Одеты все трое были одинаково. По этому и по настороженному, как у злых дворовых псов, поведению Санька с ужасом поняла, что они - беглые.
Мужик, который ее "сцапал", по выражению Гнилого, присел на корточки перед Санькой и, все так же зыркая глазами, стал выспрашивать.
- Ты где живешь? С кем? Милиции в деревне много? Автобусы от вас до города ходят? Когда? А баржи? И где переправа на тот берег?
Санька поначалу только всхлипывала и хлопала глазами.
- Тебе, Бугор, малахольная попалась, - ехидно сказал Гнилой. Рот его при этом съехал чуть ли не до самого уха. - Дурочка деревенская. Нихрена ты от нее не узнаешь. Делай с ней, чего хотел, и пошли, пока вертухаи не набежали.
- Заткнись, интеллигент гребанный! - взвился Бугор. - А ты, девка, или открывай рот и говори, или...
Он замахнулся, Санька вжала голову в плечи и тоненько заверещала. Третий беглец поднял голову и посмотрел на нее. Взгляд у него был какой-то мутный, неопределенный. То ли он видел перед собой перепуганную деревенскую девчонку, то ли вообще что-то свое. Этого Санька почему-то испугалась больше всего и начала сбивчиво отвечать.
- До темноты будем здесь сидеть? - Гнилой скучающе огляделся, будто выбирал место поудобнее для долгого ожидания.
Бугор отмахнулся.
- Сказал тоже - "до темноты"! А эту куда? - он ткнул в Саньку толстым грязным пальцем. - Ее же бабка искать будет, всю деревню перевернет. Сейчас надо идти, чтобы ни она, ни старуха шороху не успели навести. Дом крайний, проберемся как-нибудь. За ночь другую одежду раздобудем - и поминай как звали. Пока девки с бабкой хватятся, пока разберутся, кто их да за что...
Он осекся, вспомнив, что Санька все слышит. Опять присел рядом, заглянул в лицо, но взгляд его тут же ускользнул в сторону.
- Будешь делать, что я говорю, - не тронем, поняла? Чуть только вякнешь или вздумаешь удрать - считай, что тебя уже на свете нет. Вставай, веди нас к себе!
Он взял Саньку за плечи и рывком поставил на ноги. Гнилой задумчиво рассматривал девчонку, словно прикидывая, не сбросить ли ее сразу с обрыва в реку, пока она не наделала им хлопот. Третий, молчаливый, мужик встал с кочки и аккуратно, деловито отряхнул с арестантских штанов прилипшую хвою.
- Бес, у тебя вода осталась? - спросил его Бугор, взял протянутую жестяную фляжку, сделал два больших жадных глотка и вытер губы рукавом. - Ну, девка, давай, двигай!
***
Подойти незамеченными к бабушкиному с Санькой дому, несмотря на то, что он стоял на отшибе, было не так-то просто. Ельник кончался далеко, и от него до самого плетня тянулся ничейный луг, весь в кочках и колдобинах, заросший неопрятной на вид, седой и лохматой травой. В траве попадались старые ржавые лемехи от плугов, погнутые бороны, спутанные клубки жесткой стальной проволоки, еще какой-то металлический хлам... Мимо луга шла неширокая, но наезженная проселочная дорога, и с нее местность просматривалась километра на полтора вокруг.
- Бес, ты с девкой пойдешь вперед, - приказал Бугор. - И смотри, не давай ей даже пикнуть! Как рот раскроет, сразу кончай. Мы с Гнилым возьмем левее, со стороны огорода. Постараемся поспеть одновременно с тобой. Со старухой на месте разберемся. Главное, чтобы сразу вой не подняла. Если на дороге кто покажется, все ложимся в траву. Ясно?
- Гениальный план! - скривился Гнилой. - Даже самому тупому ежу понятно...
- Хватит языком трепать! - оборвал Бугор. - Пошли!
Жесткая, равнодушная, как железо, рука взяла Саньку за плечо и подтолкнула вперед. Девочка и ее провожатый вышли из тени ельника и двинулись через луг к дому по траве, которая путалась в ногах и скрывала предательские впадины. Санька то и дело спотыкалась, а Бесу, видно, все было нипочем: он шел себе вперед и шел, кажется, ни разу не запнувшись, и ей тоже не давал упасть. Только то и дело поворачивал голову, цепко оглядываясь по сторонам. Потом вдруг неожиданно бросил Саньку в траву, зажал ей рот, и только спустя какое-то время она услышала на дороге шум автомобильного мотора. Кто-то проехал мимо, не остановившись, не заметив. Перед Санькиными глазами качались травяные стебельки, по одному из них полз клоп-солдатик в ярком нарядном мундире. Шум стих. Саньку снова подняли и повели. Теперь до дома оставалось совсем немного...
Едва они с Бесом перелезли через плетень, как тут же наткнулись на Гнилого. Тот наставил на них указательный палец и не то дурашливо, не то издевательски сказал:
- Пых! Тебя, Бес, только за смертью посылать, - и почему-то тоненько, гаденько засмеялся.
- Где Бугор? - осадил его Бес. У него голос был негромкий и хриплый, как будто простуженный, но на Гнилого подействовал отрезвляюще.
- В доме.
- А старуха?
- Я ее в погребе запер. Глядишь, за ночь сама помрет. Меньше возни. Может, девчонку туда же?
- Девчонка еще пригодится. Глаз с нее не спускай. Я пока осмотрюсь.
- Шел бы ты в дом, Бес. Засветишься еще.
Бес, не тратя слов, глянул на Гнилого, и у того сразу пропала с лица привычная кривая улыбка. Он подождал, пока Бес скроется за углом дома, а потом вдруг схватил Саньку за плечи и, обдавая ей лицо горячим, болезненным дыханием, прошептал:
- Что, пионерка, страшно? Страаашнооо!
Санька, до этого застывшая, как загипнотизированный удавом кролик, тут затряслась всем телом, и приоткрыла рот, готовясь закричать.
- Гнилой! - на крыльце стоял Бугор. - Урод, чего торчишь во дворе? Хочешь, чтобы нас всех застукали? А ну, живо внутрь! Дело к вечеру, скоро народ с поля пойдет, пастухи коров домой погонят. Только высунься наружу - башку сверну!
Беглые, как были, в грязных ботинках, протопали с крыльца в дом, волоча за руку Саньку. Гнилой мигом вычислил, где кухня, загремел посудой.
- Где тут чего пожрать? Что ж это вы, сучки, - выглянул он из дверей, в злобной шутке осклабился на Саньку, - у вас гости, а вы на стол не накрыли? Тащи все, что есть! Где жратва, дура?
- Куда? - рявкнул Бугор. - Я сказал, тихо сидеть и не высовываться!
- Сказал? - Гнилой резко, зло обернулся. - А я плевать хотел! Мы сутки не жрали и еще, хрен знает, сколько не придется!
Бугор тяжело посмотрел на него.
- Ладно. Сиди здесь. Я сам ее отведу.
Через двор они с Санькой бежали бегом. В кухне пахло свежими щами и печеной картошкой.
- Что встала столбом? Доставай все, что есть!
С улицы донеслось многоголосое мычание - деревенское стадо возвращалось с дневного выпаса. Санька машинально двинулась назад к двери: нужно было открыть ворота и впустить во двор Василинку с Деткой, а там уж они сами нашли бы дорогу в родной хлев...
- Куда?
- К-к-оров... загнать...
Бугор глухо выругался, осторожно выглянул в окно.
- Я рядом буду, поняла? Язык прикуси, и чтоб без фокусов мне. Не то сама знаешь, что сделаю!
Усталое стадо брело, поднимая пыль, громким мычанием оповещая хозяев о своем приближении. Двое пастухов-подростков подгоняли отставших животных, торопились поскорее домой, к ужину.
Санька распахнула ворота. Может, и была у нее какая-то надежда, что их с бабушкой беду заметят, что выручат, только все время чудилось за спиной чужое хриплое дыхание. Василинка и Детка вошли во двор и прямиком направились к хлеву.
- Запирай, сучка! - прошипели рядом. И стоило Саньке задвинуть засов, как в ее плечи снова вцепились немилосердные пальцы.
Когда Санька с Бугром вернулись, нагруженные продуктами, в доме были уже и Гнилой, и Бес. Первое, что бросилось в глаза Саньке, когда она клала свою ношу на стол в горнице, - комья грязи на гладком, крашеном светло-коричневой краской полу. Остро пахло потом и давно не стиранным бельем. Этот запах и эта грязь были такими чужими, ненормальными и враждебными, что ей сразу вспомнилось: "Думаешь, так все всегда и будет - бабка твоя, дом, молочко парное? А вот раз - и кончится все это в один день!" Вот оно и кончилось...
У Саньки задрожали руки, она выронила кусок домашнего, бабушкой сбитого масла, завернутый в кусок полиэтиллена. Замороженный кубик глухо стукнул о крышку стола.
- Тише ты, безрукая! Приглядывай за ней, Гнилой, чтобы в окно не высовывалась. Как там вокруг, Бес, - тихо?
- Вроде тихо...
- Дождемся, пока везде свет погасят. В деревнях народ рано ложится. До рассвета смотаемся отсюда. Надо у старухи в шкафах порыться, одежду поискать - не всегда же она вдовая жила...
Санька, сама не своя, жалась в углу. Гнилой вроде бы не обращал на нее внимания, но стоило ей шевельнуться, как она тут же натыкалась на взгляд его наглых, безжалостных глаз. В хлеву недоумевающе мычала Василинка - звала, чтобы ее подоили.
- Долго эта корова орать будет? Как бы соседи не прибежали...
- Не прибегут, не услышат. Эй, ты, где у вас шмотки лежат? Осталось что-нибудь от деда или от отца?
- Н-н-не знаю...
- Показывай, где бабка старое барахло хранит.
Санька повела Бугра и Гнилого в чулан, где стояли чемоданы, набитые тряпьем. Проходя мимо бабушкиной спальни, она увидела, как Бес, скользнув равнодушным взглядом по любимым бабушкиным фотографиям, мгновенно взломал хлипкий замок на тумбочке и начал деловито вытряхивать на пол бумаги, документы, старые снимки... Глухо стукнула об пол заветная картонная коробочка.
За окнами сгущались сумерки. Поверх елового леса за лугом чисто, безоблачно горел закат, обливая верхушки деревьев ослепительным золотом. Саньке хотелось плакать, но она не смела.
Бугор и Гнилой спорили из-за найденных вещей - старого, но еще крепкого костюма (Саньке казалось - отцовского), дедовского парусинового плаща, чего-то еще... Бес сидел на кровати в спальне, шевеля носком ботинка разбросанные бумаги.
- Бедно вы с бабкой живете, - сказал он, заметив в проеме двери Саньку. - Это вся ее пенсия, что ли? - он показал несколько мятых бумажек. Санька хотела пожать плечами, а вышла судорога.
Голоса Гнилого и Бугра в горнице делались все громче. Гнилой уже почти кричал.
- Сам иди найди! Сам, понял? Хочешь, чтобы меня пристукнули где-нибудь в чужом дворе? Здесь у каждого крыльца - по волкодаву. Или дели шмотки законно, или...
- Ну, что "или", что?..
Бес, засунув деньги в карман, поднялся с кровати, отстранил с пути Саньку, как отодвинул бы что-нибудь легкое и неодушевленное, вроде занавески, и пошел в горницу.
- Я молодой еще - вот что! Это у вас с Бесом вся жизнь в ходках прошла, а я на воле погулять хочу. Если меня засекут в этом прикиде, мне по-новой срок мотать, а вы жизни радоваться будете? Да? Бес, ты что? Ты...
Бес, непонятно как, оказался совсем рядом с Гнилым и уже тянул у него что-то из бока - тонкое узкое лезвие. Гнилой хватал ртом воздух, на лице у него отпечатались ужас и изумление. Видеть его таким, без привычной ухмылки, было странно до острой сердечной боли.
- Хлопот с тобой много, маменькин сынок, - спокойно сказал Бес и воткнул нож еще раз. - Жадный ты. Орешь слишком много. Достал.
Гнилой, хрипло, жалобно вздохнув, стал падать. И тут заорала Санька.
То ли беглые подзабыли про нее, то ли сказалось то, что до сих пор она молчала и только запуганно вздрагивала, но ее вопль стал для них неожиданностью. Оба ошарашенно дернулись, а Санька уже неслась мимо, уворачиваясь от протянутых рук, к выходу. Дверь на веранде запиралась на крючок, откинуть его заняло малую долю секунды, но когда Санька вылетела на крыльцо, сзади уже слышалось близкое сопение. Чужие пальцы мазнули по спине, едва не схватив за волосы. Санька тонко взвизгнула, извернулась и помчалась по двору - но, с перепугу, не к воротам, за которыми еще оставалась надежда встретить людей, а прочь, в сторону ничейного луга, где и днем-то было пустынно... Кричать она больше не могла - не хватало дыхания.
Во дворе от земли поднимался густой туман, в ранних сумерках он почему-то казался черным, словно из него и должна была соткаться впоследствии ночная темнота. Позади Саньки топотало и ухало, близко, еще ближе, слишком близко... Грубые руки обхватили сзади, но тут Санька споткнулась и полетела на землю. Человек тоже упал, хватка на несколько секунд ослабела, Санька змеей вывернулась из смертельного объятия и откатилась в сторону. Вскочила...
Бежать уже было некуда: вокруг стояла абсолютная тьма. Нельзя было различить ничего - даже преследователя, который, тяжело дыша, изумленно и зло матерился всего в трех шагах. И в этой темноте происходило что-то необычное, непонятное, совершенно нереальное и жуткое.
Откуда-то издалека медленно, но неотступно наползал низкий, угрожающий грохот, от которого вдоль позвоночника пробегала зябкая дрожь и делалось холодно в животе. Он казался одновременно знакомым и незнакомым, и сравнить его Саньке было не с чем. Она присела, съежилась и замерла, не зная, куда еще убегать, где прятаться.
- Танки! - выдохнул рядом незнакомый и очень молодой, почти мальчишеский голос. - Танки, товарищ лейтенант!
- Вижу, - ответил другой и громко, почти на тон выше, крикнул:
- Орудие к бою гото-о-овь!
Грохот заметно приближался. Земля под Санькой сперва мелко затряслась, потом тяжело вздрогнула и застонала.
- Сколько же их? Раз, два, три, четыре...
- Отставить разговоры! За-а-аряжа-а-ай!
Снова ухнуло, уже где-то совсем рядом. Во тьме, слепя, но ничего не озаряя, блеснула яркая вспышка, и тут же, сотрясая почву под ногами и воздух над головой, раскатился оглушительный грохот.
- Восемь, девять, десять... - глухо, но настойчиво считал кто-то невидимый.
- Наводи! Цель в квадрате девять-одиннадцать.
- Есть цель в квадрате девять-одиннадцать!
- Це-е-ельсь... Огонь!
Бабахнуло так, что у Саньки заложило уши. Но страшный, безжалостный лязг невидимого железа по-прежнему надвигался, уже заслоняя другие звуки.
- Готовьсь... Огонь!
Санька упала, вжимаясь в землю, скорчившись так, что, казалось, уже и не выпрямиться будет обратно. Она зажимала руками уши и прятала лицо в траве, но все равно грохот и вспышки оглушали и ослепляли, и нигде на свете не оставалось места, свободного от этого ужаса. Ей захотелось оказаться в погребе вместе с бабушкой, пусть в ледяном холоде, но там, глубоко под землей, где не гремит, не сверкает, не рокочет так безжалостно...
Небо и земля ревели. Воздух горел, горела трава. Санька знала, что кричит, но собственного голоса не слышала. Надо было найти дорогу домой. Надо было укрыться вместе с бабушкой под землей или, наоборот, отпереть погреб и уже вдвоем бежать куда-нибудь на край света, бежать...
- Товарищ лейтенант, третий номер убит!
- Огонь! Заряжай! Наводи! Огонь! Что, зараза, не нравится? Наводи! Огонь!
Канонада отдавалась во всем теле, ее частый рваный ритм был как лихорадочный пульс или нескончаемая агония. Лязгающие гусеницы терзали землю, перелопачивали в грязную кашу травяной ковер; каждую секунду мир переворачивался и, не успев принять нормальное положение, судорожно взметывался снова.
- Товарищ лейтенант, сомнут они нас. Ведь прямо на нас лезут! И зарядный ящик почти пустой... Что делать-то?
- Что-что! Заряжай! Наво...
- Товарищ лейтенант! Товарищ лейтена-а-а-ант!
Лавина огня и рева проходила рядом с Санькой, над Санькой, мимо Саньки. Земля теперь непрестанно ворочалась, как будто вот-вот собиралась расступиться и поглотить все и всех ... Но несмотря на рвущий перепонки грохот, Саньке было слышно, как чей-то одинокий голос, задыхаясь, командует сам себе:
- Огонь! Заряжай, наводи, огонь! Огонь! Огонь!
Потом и его заглушил лязг, и Санька осталась одна на этом безумном поле, которого не было, просто не могло быть сейчас и здесь. Но оно было. Призрачные невидимые махины с тяжелым гулом уползали теперь дальше, где их, наверное, ждали другие лейтенанты, другие орудия и другие расчеты. Судороги земли сделались реже...
Тишина, опускавшаяся с высоты на смену страшным звукам боя, казалась не менее оглушительной. Потом ее прорезали удары железом по железу - это в деревне, встревоженные неурочной, громыхающей темнотой на околице, забили в набат. Санька вздохнула, всхлипнула и боязливо подняла голову.
Вокруг в сумеречном, но еще пронизанном закатными лучами воздухе реяли невесомые темные хлопья: не то сажа, не то пепел. Они на глазах растворялись, рассыпались, развеивались - исчезали.
Совсем неподалеку на земле скрючился Бугор. Он лежал лицом к Саньке, и она сперва отпрянула в испуге, но тут же увидела его багрово-синие щеки, неподвижные выпученные глаза и струйку слюны, тянувшуюся из уголка приоткрытых свинцово-серых губ в траву. Вонь от мертвого главаря шла несусветная.
Далеко впереди в траве виднелось еще одно тело. По тому, как оно лежало, угадывалось, что Бес на этот раз несся, не разбирая дороги - и, споткнувшись о ржавую тракторную ось, рухнул со всего размаха в старую, заросшую травой колею. Шея его оказалась странно и жутко вывернута, как будто в ней и костей-то не было...
Санька попятилась и тоненько, жалобно заскулила. Темные хлопья, только что густо летавшие в воздухе, теперь почти пропали. Солнце скрылось, и от ельника, от укрытой за ним близкой реки, потянуло ночным холодом.
- Сань... Ты не бойся: никто больше не обидит... Сейчас и народ сбежится... Все будет хорошо.
В знакомом голосе не слышалось привычных ожесточенных нот.
- Ты где? - всхлипнула Санька.
- Не видишь меня?
- Нет...
- Ну, что ж, - вздохнул призрачный собеседник, - выходит, совсем мало человеческого во мне оставалось. Зато теперь я, вроде, все сделал как надо.
- Тебе же нельзя на свет!
- Ну, нельзя... Я и хотел дождаться ночи. Но раз такое дело... Ничего, Сань, так оно правильнее будет. Сейчас уйду - и кончится моя подвальная жизнь. И слава Богу!
Санька заревела в голос.
- Ты что, умирать собрался?
- Ты не плачь, ты радуйся. Мне еще когда умереть надо было, а я только сейчас... И не реви. Лучше бабушку из погреба скорей выпусти. Холодно там.
Девчонка, спотыкаясь и всхлипывая, побрела было к плетню.
- Погоди еще маленько! Бабушке своей передай: пусть помянет меня, помолится за воина Вадима. Зовут меня так - Вадим. Поняла?
- Не-е-ет...
- Ну и ладно, не понимай. Просто скажи ей это, и все. Запомнишь?
- Да-а-а...
- Вот, хорошо. Живи, значит, долго и... счастливо. Живи, Сань!
Санька подождала, не скажет ли он что-нибудь еще. Но только набат по-прежнему звучал, заглушая припозднившихся кузнечиков, спрятанных в густой лохматой траве.
- Эй! Ты здесь?
Никто не ответил. Сумерки стояли вокруг, обыкновенные летние сумерки. Издалека, с улицы, послышались громкие, взволнованные людские голоса. Санька обвела глазами неподвижный, настороженно притихший луг, как будто видела его в первый раз, глубоко вдохнула, заголосила и, глотая слезы, со всех ног побежала к дому.