"Горизонт времени простирается в будущее, оставляя за собой грязные следы на прошлом нашей совести. Но момент настоящего дает поэтической натуре больше работы, чем фантастика будущего или раскопки просевшего кургана прошлого. А следы бывшего или истлевают в культурном слое или оседают артефактами под стеклом музеев. Другие же выстраиваются то на библиотечных полках, то пылятся в архивах спецслужб", - так размышлял пожилой пассажир междугороднего автобуса, коротая время в ночной час, сидя в переполненном затемненном салоне.
Вокруг него в мягких креслах расположились дремлющие люди, а за окнами мелькали фары встречных машин. В проходе переполненного автобуса стояли несколько человек, которых водитель "подхватил" по дороге, и среди них был нетрезвый молодой пассажир, по виду не более двадцати лет.
"Студент", - предположил погруженный в думы "философ".
Студент уже два раза просил водителя остановиться "где-нибудь возле кустиков" и каждый раз перед выходом из автобуса произносил: "Не могу же я делать это прямо здесь!"
За спиной пожилого пассажира беседовали две дамы. Дремота еще не одолела их, наоборот - путешественниц охватило желание поделиться друг с другом чудесными историями. И вскоре путешествующий господин, стал невольным слушателем благочестивых рассказов из уст набожных дам.
Первая история была о некой старушке из дальнего зарубежья, которая на закате своих дней вернулась в Россию поклониться православным святыням и могилам предков. Маршрут ее паломничества должен был проходить через Петербург, где она мечтала посетить часовню Блаженной Ксении. Выйдя после панихиды из кладбищенской церкви, старушка прижалась головой к стене храма и заплакала. Ее плач перешел в рыдания. Она никогда так не плакала последние тридцать-сорок лет и, не сумев взять себя в руки, дала волю слезам. Придя в себя и вернувшись в гостиницу, преклонных лет дама открыла, что к ней вернулась потерянная с возрастом острота зрения. Она убрала в чемодан ненужные очки. Но сопровождавшие ее в поездке американские родственники с ужасом обнаружили, что она забыла абсолютно, до единого слова, весь свой английский язык, на котором изъяснялась последние годы. Более того, старушка заговорила со всей чистотой на тургеневском языке своих предков, носители которого почти все сгинули в ленинско-сталинских исправительных "заведениях".
После очередной остановки "возле кустиков" молодой человек явился в салон автобуса, покачиваясь сильнее прежнего, и встал в проходе рядом с паломницами. Не зная, чем себя занять, он принялся с интересом слушать одну историю за другой, время от времени отхлебывая из пивной бутылки. На лице студента было написано желание найти себе собеседниц.
Внезапно он обратился к беседующим дамам довольно громким голосом: "Вы стихи пишете?"
Дамы с удивлением посмотрели на нетрезвого пассажира, а одна из них решительно отрезала: "Нет!"
"А я пишу", - сказал молодой человек и, почувствовав прилив "есенинского настроения", и не дожидаясь приглашения что-нибудь прочитать, протяжно и на весь автобус затянул строчки:
"Мой прах лежит под камнем этим,
Теперь душа за все в ответе.
Но если в сердце ты поэт,
Должно быть, знаешь ты ответ.
За миг в полсотню с лишним лет
Здесь нет награды - есть ответ,
Но если ты в душе поэт,
То знай ответ: ни "Да", ни "Нет".
Добра и зла оставив своды,
Мой прах под гнетом, дух - свободен".
- Не ори, здесь ребенок спит! - послышался хриплый окрик одного из разбуженных пассажиров.
- Папа, я не сплю, я слушаю, - отвечал голос маленькой девочки.
- А у меня и для малышей есть, - воодушевился поэт, - вот, пожалуйста, загадка в стихах для детей и взрослых.
И, заглушая ропот пассажиров и ровный гул мотора, студент продолжал декламировать:
"Гром гремит, земля трясется,
Борода из джипа вьется.
На колесах не ковчег -
Мафиозник сунул чек.
Панихидка над братком -
И поехал с ветерком.
Чтоб на требы за рублем,
Сам катался за рулем.
Что теперь ему потоп?
Кто в машине едет?"
"Поп!" - зазвенел на весь салон автобуса голос маленькой девочки.
Но тут поэт принялся всматриваться в ночные огни за окнами и, набросив сумку на плечо, стал пробираться к водителю: "Командир, прижмись в конце деревни, я уже, кажется, до дома докатил".
Автобус остановился, водитель открыл двери, и пассажиры с облегчением вздохнули.
"Какой странный молодой человек! Совсем не похож на современных студентиков, что расставляют свечки под образами за день до экзаменов", - подумал пожилой мужчина.
* * *
Отец Игнатий осенял крестом всё. Каждую тарелку и чашку в своей маленькой квартирке, перед трапезой и после. Каждое приношение своих духовных чад: сверточки, пакетики, баночки, коробочки, сумочки, книги и иконы. Несколько раз в неделю он окроплял каждый угол своей квартирки, молясь со тщанием - бесы всюду плетут свои мерзкие козни. Выходя на службу или на требы, он старательно крестил дверь, благословляя себе путь через пронизанную бесовскими злодеяниями мирскую жизнь.
Переоблачаясь в храме после службы, батюшка крестил свое мирское платье: неизменный серый плащ, темно-серую шляпу, большие черные ботинки, брал в руки зонт и небольшую дорожную сумку и отправлялся домой. Ездил он только наземным транспортом. Метро слишком низко опускалo его помыслы. Лезла в глаза отвратительная реклама, а мысль о том, что он проносится c грохотом в вагоне, под могилами и захоронениями своих предков, приводила его в ужас. На требы его отвозили и привозили на такси. Отец Игнатий служил молебны, совершал отпевания и крестил особенно долго. Мирской человек, замороченный суетой московской жизни, понимал, что такой долгий молебен или панихида отслужены для него на всю оставшуюся жизнь.
"Зачем ты крестишь свои ботинки?" - спрашивал его настоятель храма, где служил отец Игнатий.
"Сначала крестишь их, а потом суешь туда свои ноги в несвежих носках и попираешь то, что благословлял".
Отец Игнатий не отвечал, а только ухмылялся и продолжал, одеваясь, крестить свой плащ и шляпу.
В холодную погоду батюшка одевал под плащ свою теплую безрукавку из добротного меха и отправлялся по делам. Однако он смущался при мысли, что какой-нибудь нищий может попросить у него эту безрукавку, и ему придется ее отдать вместе с плащом. Беспокоило его не расставание с теплой удобной одеждой, а мысль о том, что ему было бы жаль ее отдавать.
Однажды поздним зимним вечером, когда батюшка после всенощного бдения говорил своим прихожанам тихую проповедь, в храм ввалился пьяный майор в форме десантных войск. Несколько минут он стоял спокойно и слушал. Потом офицер стал нервно поправлять свою форму и, наконец, не выдержал: "Я расстрелял четырнадцать человек, мне Бог простит?" - выкрикнул военный в сторону отца Игнатия.
Батюшка не смутился. Он закончил проповедь и объявил порядок служб на следующий день. "Кто завтра хочет приступить к Причастию, может остаться на исповедь. Вы, молодой человек, подходите первым", - батюшка указал на майора.
Принесли аналой с крестом и евангелием, и отец Игнатий начал чин исповеди. Но алкоголь и взвинченное состояние несчастного вояки не давали ему покоя.
- У меня с собой две гранаты, я могу их тут взорвать, - на весь храм раздался голос пьяного командира десантников.
Оставшиеся на исповедь православные с ужасом смотрели на нервные жесты военного.
- Ну и что? - отвечал отец Игнатий - мы станем мучениками за Христа, а ты знаешь, кем будешь? Орудием бесов.
- А за кого же тогда те четырнадцать погибли, которых я из АКМ пришил, - почти кричал майор, - за Аллаха?
- Где ты их? - спросил батюшка.
- В Чечне, в горах. Они ночью без охраны спали, a мы их накрыли. Я сам четырнадцать душ на тот свет отправил, мне Бог простит?
* * *
Петька Блондин попытался открыть глаза: на столе звякнули пустые бутылки о пустые стаканы. Крыса спрыгнула со стола на шаткий стул и с коркой в зубах скрылась в углу. Петька понял, что проснулся дома.
Голова не поднималась с вонючего матраца, все нутро свело тошнотой и болью от горла до самого низа. Какую гадость пили вчера под конец, он не мог вспомнить.
- Может, хоть чуть осталось? Без похмелки я подохну. Может, не всю выхлебали?
Скосив глаза и не поднимая головы, он проверил под столом: "Может, я Нюркину чекушку наутро заначил?". Но такого почти никогда не случалось. Петька сполз с кровати и кое-как добрался на четвереньках до печи. Прошарил все потайные места - пусто.
На полу лежала начатая, но почти целая сигарета, мокрая с одного конца. Он откусил половину и сплюнул на пол. Встав неуверенно на ноги, он взял с вьюшки спички и прикурил. От первой затяжки Петькина голова поехала на стену, и он, присев на корточки, положил вытянутые руки локтями на колени, как сидят зэка перед только что растопленной печкой.
Уже больше десяти лет прошло с тех пор, как он "отпыхтел" семь годков в Мордовии. Все эти годы после зоны он жил здесь в полуразваленном доме своей покойной сестры на краю тихого лесного села и пил "окаянную". Многие его кореша уже выпили своё и лежали неподалеку на лесном кладбище. Каждому из них он копал среди деревьев могилу. Опускал гробы из сырых сосновых досок в глиняную землю. Каждого поминал по сельскому чину, если приглашали за стол, а если нет - получал на всех забулдыжных друзей пузыри с самогонкой и нехитрую закуску от родни. Оглушив по паре стаканов вонючей жидкости за сараями, они расползались по своим избам-норам, чтобы утром явиться за похмелкой.
Сегодня похмелки не светило, в магазине он был должен, у Нюрки дрова не доколол, а деньги, взятые вперед, просадил. К отцу Григорию - не подходи: он узнал, кто упер из колодца его насос.
Но вдруг Блондин вспомнил, что бабы вчера говорили про Михалыча, они видели, как он приехал утренним автобусом из столицы, чтобы заняться ремонтом дома. С ним у Петьки был контакт. В свое время Блондин продал ему две старинные иконы, которые по пьянке снял в прокуренной избе Васьки Хромого. Хозяйка икон - старуха мать - подняла шум и сказала о пропаже батюшке. Тот позвонил "ментам" - и участковый, приехав в село, сапожищами выбил из Блондина имя покупателя. Но иконы далеко не ушли - Михалыч пожертвовал их монашкам в Ниженский монастырь, который расположился временно в бывшей помещичьей усадьбе. "Менты" нагрянули в монастырь, забрали иконы, и больше эту красоту никто не видел - ни старуха, ни сам батюшка.
Подойдя к дому Михалыча, Блондин увидел хозяина в палисаднике.
- Здорово, Михалыч, когда приехал?
- Вчера.
Петька придал голосу страдающий тон:
- Выручи, Михалыч, дай какую-нибудь работу. Башка раскалывается после вчерашнего. Подохну.
- Какой из тебя сегодня работник? Иди лучше проспись.
- Копать, таскать, колоть - что хочешь буду делать, ты только похмели.
Хозяин хотел уйти в дом, но потом, глядя в мутные Петькины глаза, предложил:
- Есть для тебя работа... Пса травить.
Блондин не понял:
- Это как?
- Очень просто. Получишь ватные штаны и телогрейку. Сначала будешь пса злить - тряпкой по морде хлопать, а когда я его с цепи спущу - беги от него и ногами отгоняй. Стакан водки за каждые полчаса работы.
Петька стоял в задумчивости.
- Ну, ее на хрен, Михалыч, твою работу, - сказал Блондин и поплелся к дому Нюрки.
* * *
В центральной школе города Долбенин разразился немыслимый скандал. Директора вызвали к главе администрации и кинули перед ним на стол ученическое сочинение по литературе. На конкурсе одиннадцатиклассников это сочинение, по мнению молодого преподавателя русского языка и литературы, заняло первое место в местной школе. Смятение охватило мужей города, когда выяснилось, что тему предложили сами ученики, а учитель только поддержал их. Более того, учитель взял на себя смелость объявить, что лучшее сочинение будет отправлено руководству города и района.
И вот сочинение на столе, а ни директор, ни завуч об этом ничего не знают.
Прочитав первые два абзаца, директор понял, что, скорее всего, его с позором уволят.
"Город Долбенин Волынинской области расположился по пути на юго-восток Империи. Население из смеси бывших славянских, мордовских и татарских племен унаследовало от своих диких предков две яркие черты - постоянство в оголтелости и невосприимчивость к трезвости.
В былые времена родовитые воеводы этих мест пытались высечь из своих холопов все, что в них было человеческого, чтобы затем вместить в их головах учение о небесном блаженстве. И люди духовного сана много потрудились, чтобы премудрыми словесами с амвонов и умиленными распевами с клиросов смягчить сердца строптивого народа, но в основном их усилия остались почти без результата.
В окрестностях нашего древнего города архиепископ Мефодий (посланный патриархом проповедовать Слово Божие) был избит непокорной толпой и смертельно ранен копьем в сердце одним из местных язычников. Разве это было до славного Крещения Руси? Нет, историки отмечают это событие второй половиной 17 века".
Тема сочинения была дерзкой: "Почему стихотворение
М. Ю. Лермонтова "Прощай, немытая Россия" актуально и сегодня на примере нашего края?"
- Как он смел без моего ведома устроить такой конкурс? Я уничтожу этого отщепенца как педагога! - зарычал директор, имея в виду учителя литературы.
- Вы читайте дальше! - приказным тоном выпалил глава района.
Глаза директора школы скользили по тексту, отыскивая самые крамольные места.
"Во времена становления Русского государства наша местность была окраиной (не зря в те далекие времена ее называли "Украйной"). Сюда устремлялся беглый люд из центральных районов, спасаясь от рабской крестьянской доли и нестерпимого гнета наглой московской власти. Беглецов привлекали плодородные угодья, леса со зверьем и дичью и полноводные реки, полные всевозможной рыбы. Вектор движения переселенцев был ясен - прочь от ненавистного центрального закабаления. Но вольнолюбивый народ не нашел здесь ни благополучия, ни спокойной жизни: помимо ордынских поборов, местные князья, воеводы, а затем помещики и купцы висели сотнями лет на шее трудолюбивого населения как мельничный жернов. В результате воровство и разбой происходили повсеместно. На протяжении веков история нашего края изобилует описаниями разграблений, убийств, поджогов, вооруженных бунтов и массовых восстаний. Скрытая непокорность и ненависть к власть имущим - стали навсегда плотью и кровью жизни нашего народа. Люди двигались в леса и на выселки, чтобы вскоре снова стать рабами ненасытных наместников центральной русской власти".
Директор читал стоя, как нашкодивший ученик перед педсоветом.
- Разрешите присесть? - спросил он насупившегося главу района.
- Садись, - процедил начальник.
Директор опустился на стул вовремя: следующий абзац он не смог бы дочитать стоя на ногах до конца.
- "Герб нашего города - дуб и три вороны - не отражает действительной гордости нашего края - знаменитой долбенинской водки и ее производителя, ликероводочного завода, который десятилетиями трудится над пополнением городского бюджета. Отцам города следует подумать, чтобы к очередному юбилею внести изменения в геральдику нашего района. Бутылка знаменитой на всю округу водки на фоне трех граненых стаканов - предмет наивысшего почитания 99,9 процентов нашего мужского населения - могла бы стать достойным символом нашего района и знаком великого изобилия оной.
Но вернемся к истории. Первое Народное училище, состоявшее из двух классов, открывается в нашем городе только в 1789 году. Но детям от народа путь туда был заказан, так как в училище принимали только отпрысков дворян, купцов и духовенства. Однако шесть трактиров и множество питейных заведений усердствовали в формировании того образа местного труженика, который мы имеем сейчас.
Дотошный летописец информирует нас, что в 1791 году училище закрывается за ненадобностью и отмечает отсутствие в городе бани. Припоминаете стихотворение Лермонтова?"
В кабинете раздался телефонный звонок секретарши. Было доложено, что пришла завуч школы Раиса Семеновна.
- Разрешите? - открыла дверь очень полная женщина в тех годах, когда о возрасте уже совсем неприлично спрашивать.
Начальник молча указал ей на стул рядом с директором школы.
- Дальше читай вслух, - последовал приказ из кресла под президентским портретом.
"Недолгий светлый период истории нашего края связан с жизнью и деятельностью архиепископа Феодосия Молчунова, который содействовал открытию множества церковно-приходских школ и духовных училищ для просвещения народа. В творениях плодовитого церковного писателя часто встречается мысль о том, что высшей формой духовной жизни является просветительская и образовательная работа с детьми. В 1869 году неутомимого просветителя переводят из наших краев на Мировладскую кафедру, где он успешно продолжает свою деятельность. Но сытая церковно-бюрократическая среда того времени встретила недружелюбно аскета и проповедника. Завистники строят козни. Молодого, энергичного архиепископа обвиняют в блудной связи, скандал раздувают до немыслимых размеров и парализуют деятельность владыки как архипастыря. У владыки Феодосия не остается другого выбора, как уйти со своего поста. Он пишет прошение в Синод.
"Прощай, немытая Россия ..."
Куда же закатилась жемчужина Православия?
Смиренно простив всем своим клеветникам, владыка Феодосий получает от Синода разрешение поселиться в затерянной среди лесов и бездорожья Долбенинского уезда древней Ниженской обители, впоследствии перестроенной немецкими архитекторами на бешеные деньги юсуповского потомка.
Здесь на нашей земле засиял талант духовника всей России, здесь в монастырской тиши у слияния рек Цыть и Нижи были написаны его многотомные духовные трактаты, отсюда до последнего дня жизни отсылались письма духовных наставлений русским людей всех сословий.
Местное волынинское начальство никогда, вплоть до конца 20 века, не интересовалось ни наследием великого проповедника, ни его личностью. Книги архипастыря, печатаемые еще при его жизни в центре России, здесь, при полной безграмотности населения и невежестве начальства, никто не читал.
Что же интересовало их кроме винокуренных заводов?
После падения царского дома Романовых начинается разграбление усадеб, монастырей и церквей. Особый интерес у новой власти вызывает Ниженский монастырь, но не в связи с деятельностью покойного пастыря, а из-за слухов, что там хранятся драгоценные пожертвования местных купцов, юсуповских потомков и дары великих князей и княгинь, заезжавших нередко на богомолье в нашу глушь".
Директор школы остановился и посмотрел на бутылку с минеральной водой в застекленном шкафу кабинета.
- А кто написал это сочинение? - заполнила паузу завуч Раиса Семеновна.
- Форин Иван, ученик одиннадцатого класса, - ответил директор школы, не сводя глаз с прохладительного напитка.
- Ванька! То-то мне говорили, что он всю городскую библиотеку перерыл, - сказала завуч, придав своей реплике больше авторитетности, чем кислый тон директора.
- Продолжай теперь ты, Раиса Семеновна, читать, а потом решим, что нам с Ванькой делать, - прогудел глава района.
"Райку дуру назначат на мое место, а меня - выгонят, несмотря на все заслуги", - подумал про себя директор школы.
Раиса Семеновна взяла из рук директора открытую ученическую тетрадь и, откашлявшись, продолжила.
"В 2009 году исполнится 90 лет со дня расстрела в нашем городе демонстрации православного народа, в основном женщин, пришедших к зданию уездной ЧК выручать конфискованную Ниженскую икону Божией Матери. Красноармейцы открыли по толпе огонь. Очевидец рассказывал: "Я солдат, был во многих боях с германцами, но такого я не видел. Пулемет косил по рядам, а они идут, ничего не видят... "Матушка Заступница, спаси и помилуй, все за Тебя ляжем!" Страха уже в них не было никакого".
В ответ на кровавую бойню в уезде вспыхнуло антибольшевистское восстание. Из села Скотобеево восставшие крестьяне двинулись на город. К ним присоединились крестьянские отряды других волостей. Но, несмотря на отчаянные атаки, город взять не удалось - ленинские опричники были лучше вооружены, и на следующий день к ним присоединились чекисты из Бобонова и Цыцова с артиллерией и пулеметами. Восстание было подавлено, и покатилась песня "Яблочко" c припевом "Интернационал", оставляя за собой кровавый след, по волостям уезда. Каратели считали, что среди зачинщиков и подстрекателей восстания были и священники. Последовали расстрелы духовенства, закрытия и грабежи церквей.
Но в Ниженском монастыре их ждала неудача. Казначею монастыря отцу Василию удалось тайно вывезти на телегах, под мешками картофеля, несметные драгоценности монастыря в село Присечное и спрятать их у своячениц. Каратели арестовали и увезли из обители всех монахов, кроме отца казначея, надеясь, что он впоследствии не выдержит пыток и укажет им место клада. Но вскоре и свояченицы и казначей тоже бесследно исчезли в подвалах ЧК, навсегда унеся с собой тайну монастырских сокровищ".
- До конца еще много читать? - спросил глава администрации, поглядывая на часы.
- Почти восемь листов, - подсчитала Раиса Семеновна.
- Я вот что вам скажу, дорогие педагоги! - сказал глава, посмотрев на часы еще раз, - времени у меня больше нет на исторические очерки, а решение есть. Ваньку Форина - рекомендовать в университет на факультет журналистики, а вы созывайте педсовет на следующей неделе. Я приеду поговорить c коллективом и почитать сочинения других учеников.
* * *
На следующий день Михалыч сжалился над Блондином и пустил его на усадьбу копать яму для мусора. Выбрал место на краю участка рядом с глубоким заросшим оврагом. Дал ему миску щей с хлебом и сто граммов отменной московской водки. Блондин, как обычно, начинал работу с перекура. И на этот раз он долго дымил самокруткой, сидя на стволе старого упавшего дуба, а затем ловко и не спеша начал копать.
Земля в этих краях почти на метр легкая, песчаная, а ниже идет глина, иной раз попадается немало камней и валунов. Леса стоят на этой земле могучие, несколько дней можно идти лесными тропами и не встретить жилья. Иной раз Михалыч завидовал местным покойникам, глядя, как их после отпевания в сельском храме несли на тишайшее сельское кладбище и опускали в песчаные могилы среди могучих дубов и сосен. "Да уж лучше в здешний песочек, чем в московский колумбарий загреметь", - сказал как-то гостивший у него столичный художник.
Через час Блондин бросил копать и стал просить у Михалыча еще сто граммов. Хозяин пошел посмотреть работу и, оставшись доволен хорошим началом дела, поднес работнику щедрую рюмку. Но не прошло и получаса, как Блондин явился вновь.
- Михалыч, посмотри: там сплошные камни. Я все руки сбил. Лопата не берет. Здесь не землекоп нужен, а шахтер. Налей мне еще шкалик, а я дойду до Скварлыги, возьму у нее кирку, без нее тут делать нечего.
Михалыч знал, что Блондин сегодня не вернется, а придет завтра, и снова будет клянчить сто граммов. Но делать было нечего - он ублажил старого зэка, и тот, слегка отклоняясь временами от тропинки, побрел в сторону сельского магазина.
На дне обширной ямы, которую бросил копать Петька, на самом деле, было много крупных камней. Что сразу бросилось в глаза Михалычу - камни не были случайными гостями ледникового периода. Они когда-то были очень аккуратно уложены руками человека. Блондин этого не понял.
- Что это могло быть? Фундамент под старинную печь? Основание для какой-нибудь опоры? - недоумевал хозяин усадьбы, - почему на такой глубине?
Он спрыгнул в яму и попробовал вытащить или вывернуть несколько камней - не получилось. Михалыч сходил в сарай, принес небольшой лом и сразу почувствовал, что камни лежат в один слой, а лом упирается во что-то металлическое под ними. Любопытство и азарт заставили Михалыча потрудиться и выложить почти все камни наверх по сторонам ямы. Некоторые были слишком тяжелы, и их пришлось сдвинуть внизу по углам. Предчувствие чего-то страшного и таинственного овладело им полностью, когда он начал выбрасывать обсыпавшуюся землю и лопата стала чиркать по какой-то металлической поверхности. На дне ямы лежала старинная, со слоем черной ржавчины, монастырская дверь, закругленная сверху и с медной фигурной ручкой. Поднять ее, стоя в яме, было невозможно, пришлось вылезать и снова идти в сарай, чтобы найти среди хлама веревку покрепче.
- Здорово, Михалыч! - раздался вдруг из-за забора знакомый голос Ивана Андреевича.
Хозяин вздрогнул, как будто его застали с поличным на месте преступления. Он быстро выбрался из ямы и подошел к калитке, выходившей на поляну рядом с оврагом.
- Ты чем там занимаешься? Давно приехал? - засыпал вопросами Иван Андреевич.
Хозяин усадьбы уважал этого местного крестьянина, хотя расходился с ним по всем идеологиям и воззрениям. Мужику было давно за семьдесят, но Бог дал ему такую силу в руках, такую сноровку с лошадьми и прочей скотиной, что равного ему не было по всей округе.
Каждый день он ходил за родниковой водой в овраг мимо усадьбы Михалыча.
- Как там Москва? Стоит? - продолжал спрашивать Иван Андреевич.
- Стоит, пока стоит, - отвечал Михалыч и знал, что сейчас разговор перейдет на политику. Так было всегда.
- Ты посмотри, что творится, - начинал он свою пластинку, - телевизор хоть не включай! Убийства, олигархи... мать их так! А я тебе вот что скажу, Михалыч, - из всех наших правителей самым справедливым был Сталин. Он ходил в одном кителе и в стертых башмаках. А сейчас - что? Миллиардеры! Где они эти деньги взяли?
Михалыч попробовал перевести разговор на другую тему.
- Говорят, рядом с тобой пустой дом купили? Кто ж теперь новый хозяин?
- Да поп какой-то московский. На джипе ездит. Уже баню построил. Очень париться любит. Да только вот на Страстной перебрал и в этой бане кипятком ошпарился. Люди говорят, монашки его всю Светлую лечили, смазывали везде и бинтовали.
- А тебе-то какое дело? - пробовал возразить Михалыч, - с соседями, пожалуй, веселее, а? Они тебе, может, гостинцы какие-нибудь из столицы привезут?
- Гостинцы? Знаешь, как моя бабка говорила: "Кому Богородица, а к нам всё жиды городятся".
"Вали всё на жидов, - подумал Михалыч, - как будто я не знаю, что твой дед, усердствуя перед большевиками, сбрасывал колокола с церквей под свист пьяных дружков, а отец шлёпал классовых врагов в подвале Долбенинского ЧК и, в конце концов, повредился головой, когда ему однажды обоймы не хватило, чтобы пристрелить здоровенного крестьянина, который никак не падал, а подойдя к палачу, обхватил его своими огромными мужицкими ручищами, и стал на его плече хрипеть: "За что? За что?", - пока они вместе не свалились в лужу крови".
* * *
Оставшись совершенно один, хозяин привязал длинную веревку за медную ручку двери и приподнял ее с одной стороны. Тяжелая дверь поддалась не сразу, долго удержать ее Михалыч не мог - пришлось закрепить веревку за дубовый столб забора. Он прихватил из сарая несколько чурок, чтобы подложить под дверь, и спустился в яму.
Интуиция его не обманула. Под дверью что-то было. Хозяин рассмотрел остатки большего деревянного короба, обитого с боков листовой потемневшей медью. Сгнившая деревянная труха скрывала содержимое короба.
Пришлось снова выбираться из ямы и отыскивать пару строительных рукавиц. "Не копаться же в гнилушках голыми руками!" Заодно захватил из бани метелку. Сердце Михалыча остановилось, когда он увидел под полусгнившим кожаным покровом церковную утварь из непотемневшего желтого металла. Золото! Он, как подросток, ловко выскочил из ямы, отвязал веревку и опустил дверь. Забросал дно прошлогодней соломой и отправился в дом. Старуха тёща готовила обед, кошка на полу заглядывала ей в глаза. Михалыч прошел в свою комнату и упал на кровать.
* * *
Скоро хозяин дома осознал, какое несчастье свалилось на него.
В своей жизни он спокойно допускал, что множество понятий навсегда останутся для него terra incognita. Но, однако же, стремления к рассудительности никто не мог отнять у прожившего долгую и путаную жизнь Михалыча.
Он вспомнил слова знакомого протоиерея из старинного московского храма: "Не доверяй сокровенного людям - предадут, а священники тоже люди. Хочешь исповедоваться - ставь перед собою икону Пресвятой Владычицы - и кайся. Она за нас перед Богом заступница". Это он сказал ему с глазу на глаз, и Михалыч был склонен верить этим крамольным словам седого протоиерея.
Принять правильное решение хозяин усадьбы сам не мог. Отдать ценности властям он не желал - разворуют еще на стадии описи. Возвратить сокровища церковному руководству - означало превратить все эти драгоценности в новые резиденции, особняки и затемненные джипы. Михалыч понимал, что государство, которое не покаялось перед народом в разорении святынь, и владыки, заискивавшие перед богоборческой властью, не имеют права на эти сокровища. "Впрочем, возможно, они тоже наедине перед иконами каялись?"
"Если это богатство принадлежит Церкви, то Церкви другой, которая или на дно озера ушла, или вознесена на Небо вместе с новомучениками. А как туда передать? Дело немыслимое".
Михалыча всегда забавляло чиновничье высокомерие, их рассуждения о державности и религии, или попытки откопать национальную идею в умах прикормленной интеллигенции. Идеи не оказалось. Хотят вклеить какую-то православную культуру в школьный курс, а она не клеится. Культура должна сама себя проявить, и ее не надо из пальца... Это не самоварные поделки от церковных Cosa Nostra. Православная массовая культура - для Михалыча звучало как насмешка над самым дорогим и сокровенным. Ему приходилось в жизни встречать людей не только званных, но и избранных, слова которых открывались ему не сразу, а иногда спустя годы. Что бы ему сейчас сказал старец Степан? Михалыч верил этому худощавому, с редкой бородкой старичку. Он вынес свою веру и культуру из пасти двух огнедышащих драконов - нацизма и коммунизма. Остаток лет прожил в кривой бане на огороде собственного дома, выгнанный на улицу своим важным племянником - бывшим старостой местного храма. Нищенствовал, сторожил в церквах, пел на клиросах, звонил на колокольнях, но всегда был трезв и сострадателен к людям. К рукоположению Степан никогда не стремился, относясь с недоверием к "красным" владыкам советского времени. А иногда в кругу "своих" старец любил повторять, что и в самом начале нашей истории Христа предали священники.
Однажды, после войны, Степан приютил у себя старого иеромонаха из разоренной Саровской обители, который много лет числился в НКВД как антоновец. Выдавая беглеца за дальнего родственника, Степан укрывал старца в своей бане до его кончины. Они вместе горевали и вместе молились за всех убиенных и затравленных христиан этого дорогого им и несчастного края. За день до смерти саровский иеромонах положил на сложенные для благословения ладони Степана бумажный пакетик с прядью волос преподобного Серафима и ветхий лоскуток от его хитона.
"Эх, дед Степан, как не хватает тебя сейчас!" - вздохнул Михалыч. Он посмотрел на подаренный старцем образ Ниженской Божьей Матери, и ему припомнились слова деда: "Придет время передашь её в монастырь, но сначала она тебе большие дары откроет".
Хозяин вскочил с кровати и упал на колени перед образом.
* * *
Шли дни. Чувство тревоги и нерешительности сменялось у Михалыча то унынием, то дерзкими планами...
Он забил все дырки в заборе, запер ворота и калитку на замки, перетащил собачью будку ближе к дому и удлинил собачью цепь. Старуха тёща ничего не могла понять.
По ночам он перетаскивал нелегкое содержимое короба в свою комнату, а с утра принимался делать опись. Группировал церковную утварь отдельно, а светские ценности отдельно. Затем вдруг сжигал все свои записи в печке и начинал сначала.
Дарохранительницы золотые Михалыч ставил отдельно от серебряных, золотые потиры с камнями - отдельно от серебряных с эмалью, напрестольные золотые и серебряные кресты складывал вместе с водосвятными, панагии с бриллиантами - отдельно от филигранных панагий с камнями, золотые цепи для наперсных иерейских крестов лежали в одном углу, а серебряные - в противоположном. На каждом изделии он проверял пробу и клеймо мастера. Особенно тяжел был золотой напрестольный семисвечник, который пришлось везти до дома на тачке. Пасхальные яйца неописуемой красоты и тончайшей работы укладывались в коробки из-под продуктов, кадила и лампады филигранные и чеканные, золотые и серебряные, с камнями разных цветов и изящными цепочками раскладывались по кроватям.
В другом углу лежали золотые часы, браслеты, перстни и кольца, сюда же Михалыч ссыпал николаевские червонцы и пятерки. Попадались монеты и ордена иностранного происхождения, царские юбилейные медали из Петербурга и Москвы. Опись затягивалась, а самый главный вопрос не был решен - что со всем этим делать? Почти все время дня и ночи хозяин проводил в этой комнате, пересматривая и перекладывая содержимое сокровищницы. Он почти не выходил на воздух и скоро стал чувствовать себя каким-то скупым рыцарем. Нервы его начали сдавать.
- Почему я должен решать это один? Господи! Ты же знаешь, что мне могут сделать в этой стране за горсть того, что здесь лежит! Почему я, дожив до седых волос, не могу понять, что с этим добром делать? Ты же видишь - это явно выше моих сил! - взывал хозяин.
Бессонное время ночных разговоров с самим собой, под храп престарелой тёщи в соседней комнате, переходило в дневную возню вокруг пересмотра ювелирного искусства ушедшей эпохи.
На рассвете одного из таких дней Михалыч проверил запоры на окнах, набросил на свои находки одеяла, пледы, покрывала и прочее тряпье, закрыл дверь комнаты на ключ, разбудил тёщу и сказал, что срочно уезжает в Москву.
Он лесом вышел на шоссе и на попутках добрался до автовокзала.
- Пусть мне отец Игнатий объяснит, кому все это принадлежит, - повторял про себя Михалыч, - жене расскажу после благословения батюшки, она поймет. Она у меня верующая - не то, что я ...
* * *
Возле автовокзала особняком от прочего народа стояла группа молодцеватых казаков. Хромовые сапоги в гармошку, кожаные портупеи, подтянутая форма, знаки отличия, кресты на кителях и гимнастерках, лихие фуражки - все сияло и горело яркими гордыми цветами. Но по красным глазам и расстегнутым воротникам было видно, что вчера они повеселились по-русски.
"Чего вырядились, как индейцы в резервациях? Им только перьев не хватает, - подумал Михалыч, - что от них толку? То за царя, то за Стеньку Разина, а потом песни горланить да водку жрать".
Подали автобус. В салоне было почти пусто. Пара пассажиров до Москвы да трое до Волынино. Михалыч закрыл глаза, и через несколько минут он впервые за несколько дней глубоко уснул, покачиваясь в мягком кресле.
Примерно через час пути автобус остановился, и Михалыч проснулся, слегка стукнувшись головой об оконное стекло. На дороге голосовал молодой человек с сумкой через плечо. Он важно зашел в автобус, оглядел пассажиров и спросил у водителя: "Командир, сколько со студентов до Москвы?"
"Боже мой, как мир тесен! Да это же - поэт!" - мелькнуло в голове у Михалыча.
Студент еще раз оглядел салон и подсел к изящной барышне в джинсах и полупрозрачной блузке, больше напоминавшей бюстгальтер, положил сумку на верхнюю полку и спросил: "Девушка, а вы стихи пишите?"
...Еще час спустя автобус превратился в бар на колесах. На задних сиденьях подсевший в Волынино "дембель" разливал нетвердой рукой водку, а на пустом кресле рядом с ним стоял ящик пива. Но его гитара была отложена, а магнитофон выключен, потому что "поэт" стоял в проходе с "Клинским" в руке и горланил стихи. Девушка не сводила с него глаз.
С кремлевских башен русские сыны,
Серпом и молотом приняв крещенье,
Орла согнали, и на знаки Сатаны
Сменили древнее державы украшенье.
Нетленный труп в гранитном храме
Хранит народ у стен Кремля.
Его завет - ломать и грабить,
Инферны голос - темный отзвук зла.
Нам не решить проклятую проблему -
Похоронить иль пусть лежит пока?
Иль водрузивши крест над мавзолеем,
Часовню выстроить под стиль Лужка?
* * *
Спустя несколько дней, Блондин, небритый и голодный, вновь явился на порог Михалычева дома. И узнав, что хозяин уехал, он хотел было направиться к Нюрке докалывать дрова - там хоть накормят, но теща Михалыча, попросила его об одолжении - наладить в колодце насос.
- Наверно, опять шланг соскочил. А когда хозяин приедет, не знаю. Петенька, выручай, пожалуйста. Какой тебе инструмент нужен? - умоляла старушка.
Блондин знал, что когда хозяева просят, значит, за работу будет должный магарыч. Он взял инструмент и поплелся по дорожке через сад к колодцу. Поравнявшись с недокопанной ямой для мусора, Петька понял, что кто-то тут поработал без него - все камни были наверху. Он поднял ярко сверкавшую, наполовину в земле монетку и, оцепеневши, пробормотал: "Еж твою ..." У Блондина на трясущейся от двухнедельного запоя ладони лежал николаевский червонец.
Петька залез в яму, перетряс все гнилушки в старинном коробе, переворошил все камушки и прощупал всю вынутую землю - больше ничего не было! "Ну, Михалыч, ну хитёр! Нашел старинное золотишко и скорее с ним в Москву. Всё увез! Ну, Михалыч, с тебя будет причитаться! А если братки узнают - всё отдашь, вместе с этим домом и усадьбой", - бормотал Блондин.
На следующий день Петька повез завернутый в тряпку золотой червонец в Долбенино в надежде продать его кавказским торговцам. "Теперь будет наоборот: белые продают, а черные покупают", - размышлял он, стоя на одной ноге в набитом до отказа автобусе и постоянно прощупывая в кармане через штанину брюк свою находку. Но, как люди говорят, счастье на крылах, а несчастье на костылях. Обойдя на рынке несколько раз всех приезжих коммерсантов с Кавказа, он не смог продать свою заветную монетку: одни просто недоверчиво отказывались, другие говорили, что у них нет столько денег, а третьи долго галдели на своих наречиях и, в конце концов, не могли поверить, что это золото.
"Как не золото! Ты смотри, чурбан, там проба старинная!" - возмущался старый зэк.
На выходе из рынка, он увидел джип с московскими номерами и табличкой на лобовом стекле: "Купим золото, серебро, антиквариат". На переднем сиденье - два дородных парня с равнодушными лицами. Один разговаривал по сотовому телефону.
- Бабка послала продать, - не моргнув глазом, ответил Блондин.
- Документ от бабки есть?
- Какой на хрен документ! Бери так, без документа.
- Без документа дешевле будет.
- Сколько? - спросил Петька, затаив дыхание.
- 200 баксов.
- Я эти баксы в глаза не видел. Сколько в наших?
- 5700 бабок.
* * *
Никто не знал, почему братки слушались Димыча как отца, хотя он выглядел моложаво - по виду подросток. Потому что он никогда не ошибался? Потому что его хладнокровие внушало "ментам" тревожные мысли, а ребятам уверенность, что "на зоне" понимают, кого нужно ставить?
Каждую неделю Димыч посылал "на зону" своих людей. Чай, водку, и "наркоту" пацаны передавали через охрану, которая половину забирала себе, а после втридорога перепродавала свою долю осужденным.
А дел у Димыча в городе было по горло. Два рынка плюс воскресная ярмарка, магазины, ларьки, пивные, кафе. Вечная головная боль с ликероводочным заводом. Там не хотели платить как надо. Директора менялись каждый год. И каждый год горели коттеджи, взлетали на воздух иномарки, но мирный договор с очередным боссом, как правило, длился недолго. "На зоне" об этом знали, и ждали, пока Димыч сумеет урезонить бывшей партийных выскочек, мечтавших о карьере директора самого престижного предприятия в городе.