Он медленно выбрался из окопа. Земля ссыпалась с его спины и плеч. Откашливаясь и сплевывая сухой грунт, человек в полевой форме советского офицера пытался понять, что произошло. Комья земли застилали все вокруг. Один глаз отказывался открываться, сколько он ни тер его кулаком. Звуки затихавшего боя были ему недоступны - гул в ушах и резь в затылке, отупляя, снова клонили к земле. Но командир сумел выпрямиться. Перед позицией стояло несколько танков, и почти все горели. Остальные, продавив гусеницами наскоро сделанные блиндажи и разметав огневые точки, ушли в сторону деревни. Он вспомнил слова приказа: "...задержать любой ценой у деревни...".
Они заплатили эту цену сполна. На сером грунте офицер мог различить засыпанные тела. На некоторых земля и пыль побурели от засыхавшей крови. Его люди погибли, но остановить врага были не в силах.
"Если я остался жив - значит цена заплачена не вся. Но нет, сейчас и я уйду без упрека совести. Вот они уже совсем близко".
"Почему немцы бьют нас? У них лучше командиры? Их оружие лучше нашего? Почему они обступают меня и не расстреливают?"
Несколько цепей немецкой пехоты пытались поспеть за танками. Впереди - молодой лейтенант, подтянутый, смелый, с пистолетом в руке, поворачиваясь к автоматчикам, крикнул: "Не стрелять! Это - офицер! Взять в плен!" Один из солдат, бежавший рядом с ним, посмел возразить: "За нами идет взвод СС, они не берут в плен раненных, господин лейтенант!"
Германский офицер быстро построил своих автоматчиков на захваченной позиции среди разбитых орудий и мертвых тел и с волнением в голосе, словно романтической герой рыцарской эпохи, произнес: "Солдаты! Перед вами храбрый офицер противника. Его солдаты дрались до последнего. Но он проиграл бой, и после всех покидает тонущий корабль. Пусть уйдет с честью".
Лейтенант вынул из сумки пистолетную обойму, вставил её в свой "Вальтер", передернул затвор и рукояткой вперед протянул русскому. Некоторые солдаты подсказывали жестами, приставляя пальцы к виску и нажимая воображаемый курок, что нужно делать.
"Они хотят, чтобы я перед ними застрелился, спас честь мундира и не попал в плен", - догадался русский офицер и взял пистолет. "Спасибо за честь, но у меня приказ "...любой ценой...". Он направил пистолет в грудь подтянутого лейтенанта и выстрелил.
Автоматчики схватились за оружие, но немецкий лейтенант не упал, он, размахивая руками, закричал во весь голос своим солдатам: "Не стреляяять!" Встав между русским офицером и своим взводом, немецкий командир повторил приказ: "Не стрелять! Там был один холостой патрон! Учитесь, как нужно драться - до последнего патрона!"
Ничего не понимая, что происходит, русский нажал еще несколько раз на курок и, не дождавшись выстрела, бросил пистолет на землю. C равнодушным видом, но с холодком под сердцем он посмотрел на стволы наведенных автоматов.
Несколько минут спустя на разбитой позиции никого не осталось - немецкие пехотинцы бросились догонять грозные машины, утонувшие по самые башни в колхозной пшенице, а оглохший русский офицер побрел под конвоем мимо подбитых им танков в унизительную неизвестность плена.
* * *
"Дорогая Марта! Август 1941
Каждое свободное мгновение я вспоминаю милое моему сердцу письмо, где ты пишешь о себе и нашей Эльзе, и для меня твои слова как звуки из другого мира. Тебе трудно представить, как дорога мне Германия сейчас, когда я своими глазами увидел чудовищную грязь, нищету и опустошенность на плодородной земле России. Эта страна когда-то была процветающим краем, и здесь жили трудолюбивые люди. Но после многих лет большевистского гнета здесь остались только грязные избы с соломенными крышами, измученные лица крестьян и пустые амбары. Все, что можно отнести к культуре, религии и процветанию, уничтожено. Невозможно описать тебе нужду и страдание тех, кого мы освободили от большевистского ига. Темные времена европейского Средневековья показались бы раем по сравнению с жизнью людей при Советах. Глаз не может остановиться ни на красивом парке, ни на цветочной клумбе - всюду безнадежная нищета и опустошение. Беднейшая немецкая ферма - центр цивилизации, глядя не здешние хозяйства, разоренные при большевиках.
Мы с боями стремительно уходим вглубь территории противника. Их армия почти повержена, всюду тысячи пленных солдат, хотя вооружение у русских - единственное, чем они могут гордиться. Отдельные подразделения врага сражаются с особым упорством - до последнего дыхания. Я не думаю, что они умирают за иудо-большевизм. Эти парни, скорее всего, усвоили военное мастерство и кодекс чести своих предков, которые им в прошлом преподали германские генералы и советники.
Я должен рассказать тебе об одном происшествии. Обещай не волноваться. Это случилось со мной неделю назад. Ты обещаешь?
В одном бою мы с большим трудом взяли укрепленную позицию русских и обнаружили, что весь личный состав противника уничтожен, кроме их командира, который после контузии еле стоял на ногах. Я счел нужным показать своим солдатам на примере этого раненного, но не сломленного русского офицера, как им следует драться в бою, выполняя свой боевой приказ. Мне хотелось, чтобы они осознали, что схватка с Россией может оказаться долгой битвой с упорным врагом.
Вместо плена ему было предложено "застрелиться" - в стволе был один холостой патрон - но он, как я и предполагал, разрядил его в меня.
Когда командованию стало известно об этом эпизоде, я был допрошен в особом отделе, а затем разжалован в рядовые и направлен в штрафную роту в качестве сапера при инженерном батальоне танковой дивизии.
Прошу тебя, не волнуйся.
Наша разлука не будет долгой. Войне скоро конец. Надеюсь, я смогу доказать своим командирам, что я достойный солдат своей любимой Родины и великого Фюрера.
Целую Вас бесчисленно. Ваш Хайнрих".
* * *
Степан бежал по лесу, не зная ни направления, ни местности. Сзади полторы недели плена...
"Если поймают - расстрел на месте, дойду до своих - сначала допросы... а потом тоже могут к стенке поставить. Ну, да Бог даст, простят и дадут искупить позор. Где же он теперь, фронт?"
Остановился у опушки. Маскируясь в кустах, осмотрел поляну. "Разбитая, обгоревшая немецкая техника. Вокруг ни души. Здесь поработала авиация. Слава Богу, есть еще под нашими крыльями бомбы".
Подобрался ближе.
"Оружия не видно, трупы уже убрали. В кузове опрокинутой машины есть целые ящики".
Открыл один - немецкие шинели.
"К зиме готовятся. Да, за одно лето Русь-матушку не прошагаешь. А скоро косые дожди пойдут, и все их гусеницы по уши в нашей грязи увязнут".
Выбрал шинель побольше. Примерил и запахнулся.
"Вот тебе, Степан, обновка. Сколько еще холодных ночей в лесу коротать? Подберусь поближе к нашим, тогда cброшу".
Когда начало темнеть, вышел на дорогу. Из леса стали появляться фигуры людей. Оглядываясь, они все порознь двигались вдоль обочины. Никто не хотел промолвить ни слова.
"Сильно их немцы напугали. Идут, бредут не как к своим, а как непохмеленные мужики под утро до хаты - глядишь, хозяйка помилует да еще и стопку нальет".
Людей все прибавлялось. На многих тоже были немецкие шинели.
Когда впереди показались шлагбаум и фары машин, толпа прибавила шагу, как будто опасаясь, что грузовики уедут без них. Скоро при свете прожекторов и фар стало видно как днем. Возле шлагбаума КПП стоял советский майор и направлял людей к готовым тронуться в путь машинам. Раненым помогали, подсаживая их в кузов, и все молча ждали отправления.
По другую сторону дороги стояли большие немецкие грузовики с крытыми кузовами. А рядом с ними офицер в форме противника рассаживал по машинам солдат в немецких шинелях. Никто не собирался сбрасывать вражеское обмундирование, наоборот солдаты застегивались на все пуговицы и старались показать выправку. У Степана закружилась голова, когда он понял, что идет в смешанной толпе русских и немецких солдат. Немцы садились на свои тяжелые машины, а наши на полуторки, и затем солдат отправляли в разные стороны.
После отъезда каждой машины, наш майор отдавал честь под козырек немецкому офицеру, а тот в ответ вскидывал руку в арийском приветствии.
Беглец из плена направился к советским полуторкам, но его стали оттеснять от своих фигуры в шинелях с вражескими погонами, подталкивая к немецким грузовикам. Степан хотел сказать, что он русский, и ему нужно к своим, но вместо этого из его горла вырвалось хриплое: "Ich bin Rusisch!" Офицер в немецкой форме с размаху ударил ослабевшего беглеца в лицо, и нацистский кулак в кожаной перчатке, тяжелый, как солдатский сапог, едва не сбил пленника с ног. Но чьи-то сильные руки из толпы не дали ему упасть, подхватили и затащили в кузов германского автомобиля. Машина тронулась, и советский майор снова обменялся приветствием с немецким чином.
"И тем и другим нужны солдаты. Сколько мне еще служить этому горю? Лучше бы меня в том бою убили ..."
Август 1941
Утром, чуть свет, в ангар бывшего железнодорожного склада вошла группа немецких военных. На земляном полу вповалку спали пленные - обессиленные солдаты Красной Армии.
- Где офицеры? - спросил важный немецкий чин.
- В отдельном помещении внутри ангара, господин полковник, - отвечал переводчик, по выправке не похожий на кадрового германского военного и имевший отчетливый славянский акцент.
- Евреи среди них есть?
- Ликвидированы, господин полковник.
- Всем встать! Выходить к вагонам на посадку! - прогорланил переводчик.
Толпа пленных медленно потекла к эшелону.
Но когда открыли двери офицерского отсека, никто из заключенных не встал. Полковник с омерзением пнул сапогом лежавшего возле порога сонного русского лейтенанта и посмотрел на переводчика. Тотчас зычная команда опять облетела ангар: "Встать! Выходить к вагонам!"
- Кто из них готов служить Великой Германии в звании офицера?
- Из этой группы уже отобраны несколько человек, и они отправлены в спецлагерь. Здесь остались раненые и отказавшиеся.
- Расстрелять! Рядовые должны видеть из вагонов.
Разбуженный ударом сапога, лейтенант сразу вспомнил дурной сон о побеге из лагеря и с облегчением вздохнул: "Слава Богу, я не в немецкой шинели и не в грузовике среди чужих солдат".
Выходя во двор железнодорожного склада и щурясь от утреннего света, он понимал, что солнышко восходит для него в последний раз.
"Степан, ты что ли?" - спросил горластый переводчик.
"Да, дядь Семен, я тебя сразу признал по голосу" - отвечал лейтенант, потирая рукой ушибленное место под глазом. "Весь род ваш голосистый. Помню, как твой отец на всю деревню по праздникам песни играл. А ты сейчас у них служишь?".
"Господин полковник, я хорошо знаю этого человека, - обратился переводчик к немцу, - он даже мой родственник ...Он согласен служить Великой Германии. Прикажите его не расстреливать ... Я могу за него поручиться".
По знаку полковника Степана отвели в сторону.
Во дворе склада копали яму-могилу.
- Насчет Германии ты, дядь Семен, поспешил. Я присягу давал...- бормотал Степан, не веря, что и на этот раз судьба не отдает его в руки смерти.
- Молчи, Степа! Эшелон отправят - потом разберемся. А я вижу, ты по-немецки понимаешь?
- В техникуме учил.
- Сейчас тебя сам полковник допрашивать будет. Говори все, как было. Что отец твой нажитое имущество: мастерские, дома, конюшни отписал Советской власти, всё отдал - хотел семью сберечь, а они его все равно потом расстреляли. И расскажи, как мать рассудка лишилась, и как на себя руки наложила, что всю родню в Сибирь сослали. Как ты в детском доме маялся, пока тебя ни усыновили, что учился в техникуме, что немецкий немного знаешь ... Скажи, что ненавидишь комиссаров и всю их жидовскую власть.
- Ты откуда, дядь Семен, про меня все знаешь? Тебя ведь тоже ссылали.
- Я в лагере с отцом Василием повстречался, он мне про всю нашу деревню рассказывал и про тебя тоже. Мы с ним вместе в 37-ом из зоны бежали. Его на польской границе подстрелили, а я перебрался. Жаль, что не дожил батюшка до освобождения Родины. Ну, об этом после. Пойдешь к полковнику, скажи: "За мать и отца отомстить хочу, от жидов Россию очистить". Для немцев эти слова как музыка. Они тебя сперва в школу диверсантов направят, а после проверочного задания я за тебя похлопочу. Пойдешь служить в тыловую охрану.
Октябрь 1941
Две недели пролежал бывший лейтенант Красной Армии в чистейшем немецком лазарете при школе диверсантов, поправляя свое здоровье и откармливаясь. Но контузия давала о себе знать - часто мучили головные боли, а по ночам Степан иной раз так, громко вскрикивал во сне, что будил всю палату и просыпался сам, похолодев от кошмарных сновидений.
За это время Степан Левыкин передумал не одну думку. Ему, кадровому офицеру, нетрудно было понять, что у нацистов очень крепкая армия, хотя кое в чем и похожая на Красную - много времени отводилось на политучебу. Но в отличие от РККА немецкая имела более слаженное управление и более четкое взаимодействие наземных войск с авиацией. А безупречная работа штабов и разведки, вместе с надежной радиосвязью, обеспечивали правильный выбор ударов для мощных бронетанковых дивизий.
Сдержать такой таран не могла ни одна армия мира.
Почти все инструкторы в школе были опытные офицеры: в основном добровольцы из пленных и бывшие белогвардейцы. Все начальство - немецкое.
Семен навещал каждую неделю, и свояки нередко подолгу беседовали по душам за фляжкой шнапса, сидя вечером после занятий в классах бывшего ФЗУ, где располагалась диверсионная школа. И каждый раз после двух-трех стопок зелья проклятый русский вопрос "Кто виноват?" не сходил у земляков с уст.
- Если бы Николай Второй не предал Родины, не оголил бы престол и не побежал бы с фронта за юбкой, Россия бы не пропала, и большевики не сгубили бы миллионы жизней в гражданскую, и храмы бы не осквернялись. Ведь он был солдат! Это Божие проклятие! Оно обрушилось на Россию из-за последнего царя, и теперь много, наверное, крови прольется.
Он был самодержец, и вся вина на нем. Уподобился дезертирам, которые тысячами побросали армию и бродили по матушке России. Мне отец частенько рассказывал про первую мировую. И, вообще, невезучий был царь: Ходынка, расстрелы, виселицы, Японская война, Германская, две революции, и в конце концов - отречение. Семью и наследника не спас, а Православную Русь сгубил! Тоже мне Верховный Главнокомандующий! Это после него имения повсюду начали жечь, храмы ломать, кресты и колокола сбрасывать, а сословных и попов стрелять, - рассуждал вслух Степан.
- Ты только себя дезертиром не считай, - наставлял по старшинству Семен - немцы нам помогут, как варяги когда-то. От умных народов учиться надо. Нас дураков все учат, да пока толку мало. Русский народ еще не осознал себя. Скоро придет наше время, когда здесь будут править не цари, а народные служители. На Руси толкового начальства да полководцев - хоть пруд пруди! А вот немец-то долго здесь не усидит - промерзнет, как Наполеон, и повалит назад в свою Германию, сосиски с капустой пивом запивать, но зато нас от большевиков-людоедов избавит.
- Нет, дядя Семен, людоеды за Уралом отсидятся, а потом в самый лютый мороз в волчьих тулупах набегут, окоченелых немцев вырежут, а нас с тобой повесят.
- Даже не думай, Степан, к весне мы будем за Уралом, а сейчас главное - в Москву войти.
- Эх, дядь Семен, не смогу я по своим лаптежникам и голодранцам стрелять...
- А тебе и не надо. Вас выбросят группой в советский тыл, взорвете объекты, и назад через фронт. Для возвращения подготовят проход через передовую или в условное место самолет вышлют.
Октябрь 1941
Дорогая Марта!
Все мои мысли с тобой и нашей милой дочкой. Я не видел вас вот уже почти четыре месяца. Для меня это равняется нескольким нелегким годам.
Наш стремительный прорыв сделал победу близкой, благодаря храбрости германских солдат. Но, к сожалению, население встречает нас, в основном, враждебно, хотя есть и добровольцы и перебежчики. Эта несчастная страна готова вечно терпеть большевистских варваров, но не допустить очищающей силы германского меча.
Погода нас также не балует. Сухое жаркое лето сменилось частыми осенними дождями. Что это значит для нас, тебе трудно представить. До российской кампании наши танки прошли маршем по многим европейским трассам. Здесь же дорог в нашем смысле вообще нет. Техника постоянно вязнет в чудовищной грязи, обеспечение войск страдает, и мы не всегда можем вовремя получать продовольствие и боеприпасы. Из-за этого бездорожья теряется согласованность между войсками, и, в результате, мы с тяжелыми боями ползем как черепахи, а кое-где останавливаемся, втянутые в позиционную войну.
Я не могу скрывать от тебя наших трудностей, ты знаешь мой характер. Но я твердо уверен, что мы одержим победу, несмотря ни на какие потери и трудности.
Что бы ни случилось со мной на этой войне - знай о моей бесконечной любви к тебе и нашей милой девочке.
Целую вас и обнимаю, мои самые дорогие.
Ваш Хайнрих.
За день перед отправкой в тыл диверсионной группы под командованием Степана Левыкина в школу опять пришел Семен с фляжкой спирта и богатой закуской - тушенка, сало, мясные копчености.
Когда вояки выпили за удачу, Семен отвел Степана в сторону и сильно понизив голос, оглядываясь по сторонам и почти шепотом, сказал: "Мы с тобой солдаты, и, как говорится - никто не увидит, как душа выйдет. Помнишь отца Василия? Он на моих руках умирал, и я сам ему могилу ножом в лесу копал. Батюшка исповедовался мне перед кончиной и раскрыл, где спрятан чудотворный образ Матери Божией Ниженской и монастырская казна.
Помнишь наш монастырь возле речки? Таких на Руси мало! Сколько народу съезжалось помолиться у святой иконы, даже великие князья с княгинями удосуживались к нам паломничать. Одному Богу известно сколько даров люди приносили! А когда людоеды начали храмы грабить, отец Василий тайно вывез все это богатство вместе с чудотворной иконой и спрятал в нашей деревне. Матерь Божию он завернул в бересту и спрятал у монашки Параскевы на чердаке дома, а вместо чудотворного образа поместил новый список со святой иконы в старый золотой оклад и в соборе выставил. Как только антихристовы слуги ворвались в монастырь, они первым делом на драгоценные ризы от иконы позарились - им подавай золото и бриллианты. А самою икону они за ненадобностью передали в ЧКа, думая, что это и есть та самая знаменитая Ниженская Божия Матерь.
Батюшка благословил мне открыть эту тайну православному народу и вернуть икону в монастырь. Но только когда Россия от губителей освободится. Теперь и ты знаешь его волю. Поэтому кто из нас живым останется, на том его благословение - тот и вернет святой образ людям. А оба помрем - значит, так угодно Богу и его Пресвятой Матери.
Да запомни, что батюшка сказал - монастырская казна в деревянном коробе за домом Параскевы, перед оврагом на северной стороне старого дуба похоронена".
Первое диверсионное задание Степана стало последним еще на подлете к месту выброски. Двухмоторный "Heinkel" снизился на предельную высоту, и группа из трех выпускников школы с полной амуницией из гранат, тола, взрывателей, пистолетов и рации, выпив по полному стакану шнапса, приготовилась к высадке.
Летчик махнул инструктору рукой, и диверсанты, готовые ринуться в черную бездну ночи, выстроились у двери. Позади всех стоял Левыкин. Он нащупал рукоятку гранаты и, вырвав чеку, бросил её через головы "товарищей" и инструктора в кабину самолета. Оглушенный взрывом и отброшенный взрывной волной, Степан лишился сознания, ударившись о фюзеляж хвостовой части. Неуправляемый самолет стал быстро снижаться, задел макушки сосен, потерял крыло, развернулся и, корпусом врезавшись в вековой дуб, переломился надвое. Хвостовая часть "Хенкеля" застряла среди могучих ветвей, а передняя, рухнув на землю, взорвалась.
Чуть свет, следующим утром на место падения первыми прибежали вездесущие мальчишки из ближайшего села. Но они не успели ничем поживиться среди догоравших обломков немецкого самолета - их догнали перепуганные бабы и, отругав, послали за подмогой в сельсовет.
Прибывшая вскоре группа во главе с участковым уполномоченным НКВД обнаружила три обгоревших трупа в останках передней части еще дымившегося корпуса. А на верху в обломках рухнувшего аэроплана, едва живой командир группы диверсантов и его израненный радист тихо стонали, беспомощно коченея на раннем ноябрьском морозе в объятиях раскидистого дерева.
* * *
"Товарищ подполковник, будем ампутировать? Все равно таким как он - высшая мера после расследования, я правильно считаю?" - спросила пожилая сестра у главного хирурга во время обхода тюремного лазарета. "Иначе ему до конца следствия не дотянуть".
"Он и так почти все время без сознания. Вчера пришлось допрос прервать - боли усилились и начал бредить. На фронте анестезии не хватает, а он у нас на морфии сутками сидит", - отвечал седой хирург. "Но у меня приказ: сделать все, чтобы остался живым", - добавил врач, - "говорят, он подвиг совершил. Так что, пока лечить будем - ампутировать еще успеем".
Степан услышал разговор медиков, но бессильный даже открыть глаза, вновь погрузился в свои видения и сны.
Вот он в парадной форме лейтенанта Красной Армии стоит перед высокой филенчатой дверью и читает золоченую надпись "Нарком Внутренних дел СССР Берия Л.П."
Караульный открывает дверь и дает знак проходить.
Прошагав до середины кабинета, Степан отдает честь и рапортует о прибытии, глядя по направлению стола, за которым сидит невысокий лысоватый человек в пенсне. На стене за ним висит огромный портрет Сталина в своем неизменном кителе и с мудрой улыбкой сквозь черные густые усы.
"Родина высоко оценила ваш подвиг, вам возвращено воинское звание и предоставляется возможность и далее служить в рядах доблестной Красной Армии", - говорит человек в пенсне.
"Командование направляют вас на секретное государственное задание в спецподразделение кремлевской охраны при мавзолее Владимира Ильича Ленина".
Степан расценивает это как наивысшую награду, и поэтому тотчас же по-командирски громко отчеканивает слова: "Служу Советскому Союзу!"
С этого дня началась у Степана Левыкина "подпольная жизнь". Казарма, столовая, красная комната, спортплощадка, душевые и даже кинозал - все находилось под землей. На поверхность не выводили месяцами. Спецпомещения с гримерными комнатами и раздевалка для статистов располагались прямо под мавзолеем вождя. Один раз в неделю несколько членов политбюро вместе со Сталиным опускались на лифте на несколько десятков метров ниже мавзолея в специальное помещение, чтобы поучаствовать в традиционном театрализованном расстреле "царской семьи". Это не был отделанный лучшим сибирским мрамором зал - его своды и стены в точности воспроизводили мрачный подвал Ипатьевского дома в Екатеринбурге.
Задачей Левыкина было руководить гримерами, костюмерами и статистами. Из доставляемых участников все были из осужденных на расстрел по различным приговорам, но им объявлялось помилование, если они сыграют перед высшим руководством страны роль членов царской семьи и их придворных во время расстрела 1918 года. Степан объяснял участникам, что при первых выстрелах им нужно театрализовано падать, вскидывая руки, и стонать. После того, как холостые выстрелы закончатся и руководство уйдет, им была обещана свобода.
Здесь же трудился облеченный сталинским доверием знаменитый фокусник Вольф Мессинг, который внушал "актерам" чувство покоя и безопасности перед выходом на "сцену", а затем участникам "представления" подавали роскошный обед с вином и десертом из кремлевской столовой.
Сложнее всего было подобрать статистов для "царских детей". Кандидатур явно не хватало - отпрысков бывших врагов народа привозили из колоний и детских домов, и иногда мальчиков гримировали под "царских дочерей", а "царевичем Алексеем" нередко выступали девочки.
Вся "труппа" занимала отведенные места за несколько минут до прихода главных участников. "Царь" в ожидании поглаживал усы, "царица" поправляла шляпку, а "августейшие дети" выхватывали друг у друга конфеты, которые они стащили с обеденного стола.
"Актеров" отделяло от прихожей невысокое препятствие напоминавшее барьер огневой позиции стрелкового тира, на котором лежало несколько заряженных револьверов. Как только двери открывались и в "подвал Ипатьевского дома" входил Сталин с членами Политбюро, Степан Левыкин громким голосом начинал зачитывать революционный приговор, а первые люди страны Советов разбирали оружие и взводили курки.
На последних словах ... "приговариваются к расстрелу", первый выстрел всегда принадлежал вождю Советского народа. Он уверенно расстреливал все патроны в "Николая Второго", брал новый револьвер и разряжал его в "царевича". Затем приступали соратники по партии.
При первых брызгах крови все "актеры" понимали, что их приговор приводится в действие боевыми патронами, и начиналась невообразимая паника. Но в это время Степан включал на полную мощность "Гимн Советского Союза" и заглушал торжественной музыкой безумные крики, проклятья и стоны.
Каждый раз после экзекуции расстрельная команда во главе с "гением всего человечества" поднималась в лифте к саркофагу Ленина для минуты молчания. Протокол соблюдался неукоснительно.
Но однажды перед тем, как разойтись, Сталин повернулся к полнеющему и лысеющему соратнику с шеей откормленного хряка и спросил: "У тебя почэму Никита сэгодня так руки дрожали? От вчэрашнего коньяка или со страху?"
"От ненависти к классовым врагам, Иосиф Виссарионович", - выпалил сподвижник, глядя, не моргая в глаза верховному палачу.