Подколзин Борис Иванович : другие произведения.

Михаил Булгаков: Прорыв Сквозь "Смуту"

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    АННОТАЦИЯ. Статья впервые опубликована в петербургском журнале "Нева", номер 7 за 1996 г. и снабжена следующим примечанием редакции: "Борис Иванович ПОДКОЛЗИН. По первой специальности инженер-механик, ныне - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник музея М.А. Булгакова в Киеве. В круг его научных интересов, помимо творчества писателя, входят реформы 1860-х годов и их общественно-исторические последствия".
  МИХАИЛ БУЛГАКОВ:
  ПРОРЫВ СКВОЗЬ "СМУТУ"
   /ПУТИ ДУХОВНОГО ВОЗРОЖДЕНИЯ ОТЕЧЕСТВА/
  
  
   Нет ничего насущнее ныне,
   чем сызнова зажечь свет в душах
  
   Михаил Гефтер. Из тех и
   этих лет. /1989 г./
  
   Когда двурогий месяц, проплыв над днепровскими далями, повисает над Андреевской церковью, он освещает небольшой двухэтажный домик, приткнувшийся у подножия киевских холмов. Этот дом, стоящий в ряду вроде бы себе подобных, разительно отличается от соседей тем, что незримые душевные нити тянуться к нему из многих концов земли. Здесь прошло отрочество, юность, мужание Михаила Булгакова, здесь он встретил первые вызовы жизни и судьбы. Вне зависимости от того, какое время на дворе, душа неотступно ставит перед каждым из нас требование утешения, смысла жизни. Много раньше нас вступил Михаил Булгаков в мучительную и тревожную эпоху крушения старых смыслов, заполнившую весь 20-й век.
   В начале этого века в динамичном и цветущем Киеве, являвшем собой полноценную, "метропольную", культурную среду для талантов, завязался тот интеллектуальный и эмоциональный узел, который дал первоначальный импульс таким выдающимся фигурам отечественной и даже европейской мысли, как, скажем, Лев Шестов, Николай Бердяев, Густав Шпет. Среди них был и наш Мастер, место которого в истории отечественного духа недавно прочно закреплено созданием музея.
   При переходе из комнаты в комнату открывшейся в нем для посетителей квартиры Булгаковых-Турбиных вы попадаете, благодаря смене приемов экспозиции, то в синие сумерки Города, съежившегося во время комендантского часа, то в "мохнатый" снежный декабрь с морозными узорами на окнах, то в зеленые отсветы киевской весны, обступившей стол Михаила Булгакова, готовящегося к университетским экзаменам. "Весной зацветали белым цветом сады,- писал он о поре своей молодости,- одевался в зеленые одежды Царский сад. Солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары". Начало века было, говоря его словами, временем "беспечального поколения", которое думало, что вся жизнь так и пройдет - в белом цвете. Но жизнь-то этому поколению "перебило в самом начале".
   Михаил Булгаков был одним из одаренных россиян с чуткой душой и талантливой головой, прошедших от начала до конца через тот трагический катаклизм нашей истории, за которым все более закрепляется термин "Смута". Под ней мы понимаем резкий массовый переворот в жизни и умах, начавшийся с Февральской и особенно Октябрьской революций 1917 года, вылившийся в гражданскую войну и приведший к кардинальному изменению социального состава, институтов и культурного спектра нашего общества.
   Судьба хранила Михаила Афанасьевича, он не погиб, а лишь пережил надлом и, как это бывает с живым сильным ростком, стал только крепче на изломе. Вот это, последнее, и есть главный предмет нашего внимания. Нас интересует здесь не само по себе творчество писателя или его биография, а то, что он совершил прорыв через "Смуту", проделав огромную душевную и жизненную работу, пронес заветы и традиции русской культуры и смог это сделать, только придав им новые масштабы, включив в гораздо более грандиозную картину миропонимания, такую, которая обеспечила преемственность на гораздо большей высоте, чем достигали губительные вихри революционного взрыва.
   Вглядимся же в его путь в те рубежные годы.
   Хотя в самой "Смуте", когда она развернулась, охотно приняли участие обширные социальные группы, мечтавшие о том, чтобы "забрать и разделить", и в первую очередь, безбрежное в ту пору российское крестьянство, но до ее начала революцию с нетерпением ждал только сравнительно небольшой слой политических радикалов и эйфорически настроенных натур. Для большинства же рядовых образованных россиян она оказалась совершенно неожиданным и ненужным бедствием, трагедией. В их числе был Михаил Булгаков и его окружение.
   В каком же состоянии вздыбившаяся социальная волна накрыла нашего героя?
   Похоронив еще в отрочестве отца - профессора богословия, Миша Булгаков вырос в многодетной, полусиротской, отнюдь не состоятельной семье. Тем не менее, он свободно читал на двух европейских языках, много охотно музыцировал, был хорошо "наслышан" и начитан в русской и европейской музыкальной и литературной классике. Под влиянием дядей-врачей он поступает на медицинский факультет Киевского университета, вскоре женится, незадолго до революции получает диплом "лекаря с отличием" и приступает к врачебной практике.
   Нашему взору предстает молодой человек, весьма самостоятельный и упорный, привыкший к лидерству, заводила в компании образованной молодежи, весьма самолюбивый, что время от времени толкает его на невыполнимые акции, кончающиеся фиаско и стрессами, выдающими деликатность, хрупкость натуры. В Булгакове того времени незаметно никаких признаков политического, эстетического или интеллектуального авангарда (элитарности), каких-либо претензий к окружающему жизнеустройству. Ни ему, ни его окружению не был свойственнен даже столь распространенный в ту пору среди интеллигенции "либеральный оттенок", а напротив, скорее присущ монархизм, т.е. патриархальные ориентиры.
   Впрочем, заметим, что последнее верно лишь в политическом плане. Что же касается гражданских отношений и положения личности, то здесь им вполне был усвоен индивидуализм либералов, просветительско-гуманистические установки и западные культурные ценности, вообще свойственные европеизированному меньшинству предреволюционной России. С удовольствием готовился наш герой вкусить плоды, приносимые образованностью и квалифицированным трудом, и выбрал профессию врача как обещающую престижное, обеспеченное и независимое положение. "Вечный маяк впереди - университет,- мечтает его alter ego, Алексей Турбин,- значит жизнь свободная(...) Закаты на Днепре, воля, деньги, сила, слава".
   Мы говорим это к тому, что Михаила Булгакова нельзя ставить в один ряд с, хотя и сравнимыми с ним по возврасту, молодыми литераторами, поэтами, философами плеяды серебрянного века или русского культурного ренессанса, прошедшими, как правило, интеллектуальную школу символизма, легко перемещавшимися в культурном пространстве разных стран и эпох и привычно устремлявшимися мыслью даже за пределы этого мира. В отличие от них Булгаков предстает как хорошо образованный прочно встроенный в
  определенное социальное гнездо и следующий вполне проторенными путями россиянин.
  Тем большим было крушение.
   Февральская революция застала Михаила Афанасьевича в деревенской глуши с головой погруженного в весьма ответственные заботы земского врача. Она не произвела на него никакого особого впечатления, и посещая родной дом весной 1917 г., Миша был, по словам одного из очевидцев, "ко всем очень снисходителен, много пел, сам себе аккомпанируя на рояле". Ситуация стала меняться к лету. Вернее, она менялась постепенно все это время. Тася, жена Михаила Булгакова, рассказывает, что однажды его встретил на пороге больницы муж тяжелой роженицы и пригрозил, в случае неблагоприятного исхода, убить. Характер общественных отношений неуклонно обострялся. Упорные призывы не церемониться с "господами", более того, рассматривать их как паразитов, задевали тем или иным углом все большие народные слои. Еще в начале осени 1917 г. Булгаков в деловитом письме просит сестру и купить для него в Москве новейшие немецкие руководства по бактериологии, полон земских медицинских забот.
  Однако уже в декабре он пишет ей же: "Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось все видеть воочию, и больше я не хотел бы видеть. Я видел, как серые толпы с гиканьем и гнусной руганью бьют стекла в поездах, видел как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве (...) Тупые и зверские лица (...) Видел толпы, которые осаждали подъезды захваченных и запертых банков, голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут, в сущности, об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке, и о тюрьмах. Все воочию видел и понял окончательно, что произошло".
   Жизнь, сделав невиданно резкий поворот, отказалась исполнить ожидания студента, а потом доктора Булгакова. Все его расчеты оказались построенными на песке. И это касалось не только расчетов на материальный достаток и уважаемое положение. Сами основы его человеческого достоинства внезапно рухнули. "Настоящее таково,- пишет он сестре /дек. 1917 г./,- что я стараюсь жить, не замечая его (...), не видеть, не слышать". То же, слово в слово, повторяет его литературный персонаж этого периода из рассказа "Морфий" (дневниковая запись доктора Полякова, датированная ноябрем 1917 г): "Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я не нужен никому в мире".
   Это была та же ситуация, что породила "потерянное поколение" на Западе, что толкнула чуть позже ряд молодых интеллек туалов Европы к экзистенциализму: обнаружившаяся в ходе гигантской войны и общественной дезорганизации нравственная неустойчивость личности, явный дефицит гуманности в самом фундаменте прогрессистко-просветитеьской цивилизации.
   Для Михаила Булгакова в его тогдашнем интеллектуальном ландшафте возможно было дать достойный ответ на вызов жизни, только пройдя тяжкий жизненный и духовный путь, нередко по самому рубежу жизни и смерти. Чисто поверхностный, вещный антураж, которым он довольствовался до тех пор как целями, ценностями, разлетелся в прах. А под ним зияла пустота, ранее не заполненная работой души.
   В этой обстановке у Булгакова произошел срыв в морфинизм. Началось это по одним данным летом, по другим осенью 1917 г. Это был тот известный в психиатрии исход, которого, как пишет Эрих Фромм, жаждет личность, добиваясь, чтобы мир как бы исчез, а с ним исчезло и невыносимое осознание краха. Сначала срыв выражался в приеме малых доз наркотиков. Однако вскоре, в Вязьме, куда Булгаковы переехали на новое место работы Михаила зимой 1917-18 гг., Тася уже чуть не каждое утро бегала по аптекам, добывая морфий. "Эта полоса была ужасная,- вспоминает она.- Отчего вот и бежали мы из земства. Он был такой ужасный, такой (...) жалкий (...) Я знаю, что там у него было самое ужасное настроение..."
   Дальше - пуще. Чуть позже в Киеве Михаил уже угрожает жене револьвером, угрожает самоубийством, требуя наркотики, гоняется, как сообщает его зять Л.С.Карум, по дому за призраками, почти каждую ночь ему дурно. Тогда же резкий излом жизни, пережитый Михаилом Афанасьевичем в связи с тектоническими общественными сдвигами, породил примечательный феномен: две линии его литературного творчества, начавшегося в том же захолустном уединении.
   Сначала, еще зимой 16-17 годов зародился цикл рассказов, объединенный позднее названием "Записки юного врача". Весной 1917 г.Булгаков, посетив Киев во время отпуска, упоминал, что начал их писать. Нетрудно видеть, что ситуация, в которой началось систематическое литературное творчество Михаила Афанасьевича была стандартной для российского интеллигентского сознания: глухая провинция, земство, врач с литературными наклонностями (известно, что Булгаков и раньше брался за перо). Естественно рождаются "Записки". Яркий и удачный пример Вересаева был у всех в памяти и хорошо известен Михаилу Афанасьевичу.
   Рассказы написаны чрезвычайно легким, как почти всегда у Булгакова, слогом. И в то же время весьма точным, образным, льющимся как музыка или словесная живопись. Стандартная ситуация рождала стандартного для российского сознания героя. Этакого культуртрегера, который не без трудностей, но в конечном счете успешно выступает во главе своего небольшого, но беззаветного медицинского воинства как представитель знания, культуры, неся исцеление и просвещение в народные массы, благодарно (хотя и не без некоторых курьезов) их принимающие. Перед нами вроде бы настоящий образчик ангажированной беллетристики.
   Однако даже при первом внимательном чтении, несмотря на блеск слога, что-то настораживает. Тот, кому известны другие стороны работы и творчества писателя в тот период и обстоятельства его душевной жизни, со временем догадывается, что перед ним муляж. Ощущение при чтении такое, как при разглядывании искусно сделанного алебастрового пламени. По-человечески понятно, что для неожиданно подвергшегося суровым испытаниям фронта, а потом одинокой жизни и тяжкой работы в захолустье молодого врача было естественным опереться на традиционные для российской интеллигенции ценности: подвижнический труд во имя помощи народу, научного и общественного прогресса.
   Но времена изменились. История показала, как вырвавшееся из узды варварство легко рассеивает ряды культуртрегеров, а их достижения смешивает с грязью или использует во зло. И читая "Записки юного врача", мы понимаем, что автор не верит. Поэтому они оказались алебастровым пламенем, которое не грееет, муляжем, который не помог Булгакову обрести духовную опору, т.е. надежду.
   И вот почти тогда же, параллельно, хотя интимно и скрытно, доверяемая только исписанному листу бумаги, под пером писателя все более пронзительно зазвучала другая тема - жалоба погибающей души. Тема эта, разраставшаяся в течение нескольких после дующих лет, превратилась почти в роман под условным названием "Недуг", который, по мнению исследователей, явился "жгучим документом" тогдашнего самоощущения доктора Булгакова, потрясенного революционными событиями и личной катастрофой, и который, конечно, не мог быть опубликован в то время и сохранился лишь в виде однобокого фрагмента - рассказа "Морфий". Эта тема, которую мы также встречаем , опять-таки в усеченной, сильно редуцированной форме, в "Необыкновенных приключениях доктора" и в ряде рассказов, может быть определена как экзистенциальная линия в творчестве писателя.
   Неся в своей душе и в своих рукописях эту двойственность, Булгаков появляется в Киеве весной 1918 г. В родном городе ему удалось заметно подправить свое духовное самочувствие. Вместе с друзьями он принимает участие в подготовке обороны Киева от войск социалистической Директории и вообще в защите близких ему правовых общественных отношений, худо-бедно поддерживаемых режимом гетмана Скоропадского. Восстановив чувство локтя с другими, Булгаков, вместе с тем, в нескольких экстремальных ситуациях сумел убедиться в мужественности своей реакции, что вернуло ему, отчасти, уверенность в себе. Морфинизм проходит. Только названными обстоятельствами ожем мы объяснить этот ставивший в тупик исследователей поразительный факт избавления от такого тяжкого недуга без какого-либо специального курса лечения.
   Однако оборону города организовать не удалось. И именно в силу гнилости, дефектности существовавших в старой России порядков, обреченных поэтому на невыгодную расстановку сил, лишенных беззаветной (а значит не подверженной коррупции) поддержки достойных и одаренных людей, способных подчинить себе обстоятельства и переиграть оппонентов. Булгаков предпринимает вторую попытку в рядах деникинской армии. И опять неудача.
   С "сумбуром в душе" (выражение из его дневника), опираясь только на инстинкт, хотя и неся в памяти заветы воспитавшей его культуры, которых - он понимает - для надежной опоры явно недостаточно, наш герой, как подлинный духовный маргинал, скачет по самому краю жизни, отчаиваясь найти в ней место, обращаясь к читателю нередко уже из-за ее пределов, от лица покойников. Чтобы уцелеть, он без особых колебаний принимает участие в житейском лицедействе (притворстве), столь широко практиковавшемся многими россиянами в первые годы советской власти ради спасения перед лицом доктринерского и жестокого режима.
   Булгаков потерял дом, уют, родных, семью развеяло по всему миру. И потому тем более он отказывается уступить свое с таким трудом добытое писательство, на стезю которого профессионально переходит в начале 20-го года, отказываясь вернуться даже после окончания войны к медицине, гарантировавшей приличное и обеспеченное положение. Это очень показательно: то, ради чего он выбрал медицину до революции, и что позволило его зятю обвинить его в корыстолюбии, теперь, в свете новых жизненных задач, ему не нужно. Медицина не давала ответа на самые главные вопросы, да и ни в коем случае не могла их дать. Она врачевала тело, в то время как все больше болела душа. Она была важной пристройкой к зданию, которое уже перестало существовать.
   В писательстве лежала надежда снова стать "живым". Ради этого он был готов на нищету. "Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война(...),- писал Михаил Афанасьевич об одной из своих московских ночей начала 20-х годов.- Во сне прошла передо мной беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых уже нет на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в слезах. Я зажег свет, пыльную лампочку, подвешенную над столом. Она осветила мою бедность - дешевенькую чернильницу, несколько книг, пачку старых газет (...) Дом спал. Я глянул в окно. Ни одно в пяти этажах не светилось. Я понял, что это не дом, а многоярусный корабль, который летит под неподвижным черным небом (вот мировоззренческий прорыв! - Б.П.)(...) Так я начал писать роман."
   Жизнь помогла ему.
   Жизнь заставила большевиков отступить. Вводится нэп. Истребительная, экстремисткая догма перманентной революции отодвигается вместе с Львов Давидовичем Троцким. Герои гражданской войны, вчерашние мужики и рабочие, хотят пожать плоды победы в виде вкусной спокойной жизни. Власти стали заигрывать с интеллигенцией, поощряя т.н. "сменовеховцев". С 1922-23 гг. их издания обрели широкое хождение в Советской России, открыв канал, отдушину в монолитном барьере догматической классовой и партийной литературы. Михаил Булгаков сразу устремляется к этой отдушине: публикует фельетоны, рассказы и повести, торопится, говоря его словами, удовлетворить ведущую его "железную необходимость" "правдиво сказать литературное слово". "Жизнь остановить нельзя,- напоминает близкий друг, сказанные Булгаковым весной 1923 г. слова.- Это ты сказал: жизнь остановить нельзя". Михаил Афанасьевич почувствовал, что его поиски, его жертвы не напрасны. Нащупывалась какая-то сила, какое-то, ощущавшееся несмотря на все зигзаги и ляпы истории, глубинное реальное движение, с которым могла связать свои надежды, ищущая смысла, а значит спасения, душа.
   И вот тогда две раздельно тянувшиеся уже шесть лет, хотя и не всегда просматривавшиеся на поверхности, линии его творчества - общественно-ангажированная и экзистенциальная, несущая чрезвычайно близкого автору лирического героя - эти линии слились. Наиболее зримо это проявилось в литературном материале об "Алеше Турбине", Этом, как мы уже говорили, alter ego писателя. Мнение современников и критики тут сходятся. Еще в конце 1922 г. Булгаков читал в литературных кружках "свой роман о каком-то наркомане и повесть о докторе - что-то очень скучное и растянутое", с главным героем "жалким своей беспомощностью". В противовес, чтения весны 1924 г. не оставляют сомнения в коренном переломе. "Точно другой человек писал роман о наркомане. Появился свой язык, своя манера, свой стиль".
  Были сняты весь морфинисткий ракурс и бесплодное рефлектирование героя, превратившегося в человека, обретшего уверенность в своем праве на жизнь и на ее строительство, как он ее понимает. Произошло его спасительное высвобождение из гибельного тупика, куда привели образованный слой России либеральное прекраснодушие и народопоклонство. "Просентиментальничали свою жизнь,- жестко складывается в сознании Турбина перед боем приговор интеллигенской вере дореволюционной России.- Довольно."
   Как труден и долог был путь к этой истине, мы видели выше. Не в снегах осажденного Киева родилась она, а в интеллектуальной ситуации приходящей в себя после гражданской войны нэповской Москвы. Булгаков зимы 1918-19 гг. вполне испил позор и бессмысленную опасность петлюровской мобилизации, а вот Турбин-Булгаков образца 1923-24 гг. - уже нет. Г.Файман, комментируя дневник писателя тех лет, совершенно верно отметил, что было бы "правильнее искать начало его философии в сборнике "Вехи"" (этом краеугольном камне эмансипации от интеллигентского прекраснодушия, заложенном группой российских мыслителей в 1909 г.). И принципиально новы и важны здесь даже не ощущения литературного героя, а то, что Булгаков почувствовал в себе уверенность их легализовать. Перед нами свидетельство кардинального сдвига в системе ценностей, в результате которого родилась "Белая гвардия", которую мы знаем, глядящая не назад, а вперед. Произошло слияние ответственности в искусстве и в жизни, то, к чему в те же годы призывал М.Бахтин. Искренность открывала дорогу в подлинное искусство и подлинную жизнь.
   Булгаков чувствует близость глубокой, неведомой ему раньше истины, но не может ясно обозначить в чем она, расшифровать ее требования. Это было обретение лишь "новой земли" (уверенности в значимости своих поисков, страданий, своего дела), но не "нового неба", пути к которому еще предстояло открыть. И вот осенью 1923 г. мы читаем в дневнике этого имеющего университетское образование, прошедшего две войны человека (запись от6 ноября 1923 г.): "Я буду учиться теперь. Не может быть, чтобы голос, тревожащий сейчас меня, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним - писателем. Посмотрим же и будем учиться, будем молчать".
   Не имея в виду в данной работе подробно рассматривать этот, следующий, чрезвычайно сложный и плодотворный этап жизни Булгакова, отметим все же, что быстрый рост масштабов его личности в последующие годы бросался в глаза тем, кто его раньше знал. Его поражающая разнообразием оригинальная трактовка различных эпох и героев мировой и отечественной истории и культуры выказывает следы многих интеллектуальных влияний. Хотя ни в коем случае нельзя сказать, что Михаил Афанасьевич следовал или своим творчеством иллюстрировал какое-либо конкретное учение, концепцию. Сквозь эти интеллектуальные влияния все более проступала характерная тенденция мыслителя: видеть ход истории как плод ничем не ограниченной роли и абсолютной ответственности человека в той мере, в какой ему удается понять свою роль и соответствовать своей ответственности.
  Неудивительно, что Мч.Волошин восторженно приветствовал "Белую гвардию" как глубоко отразившую "душу русской усобицы", ибо примерно в это же время в поэме "Путями Каина" /1922-23 гг./ писал:
   Не пресекайте, но готовьте русла
   Избытку сил.
   Поймите сущность зла(...)
   Все зло вселенной должно,
   Приняв в себя,(...)
   Собой преобразить.
   Твой Бог в тебе,
   И не ищи другого
   Ни в небесах, ни на земле:
   Проверь
   Весь внешний мир:
   Везде закон, причинность,
   Но нет любви:
   Ее источник - Ты!
   Бог есть любовь.
   Любовь же огнь, который
   Пожрет вселенную и переплавит плоть.
   Даже только из этого отрывка очевидно, за что Волошин высоко оценил встававший из образного строя "Белой гвардии" вывод о природе "Смуты" и путях преодоления ее. "Смута", полагал Булгаков, есть плод ошибки правящего слоя России, продиктованной его жадным, безоглядным стремлением к легкой жизни, т.е. грехом; она - последствие неспособности элиты дать правильное применение разбуженному, если употребить термин Волошина, "избытку" народных сил, вылившихся вследствие этого в уродливую форму. "Смута" есть наказание, возмездие за грех. Причем, наказание, оговоримся сразу, чтобы не быть ложно понятыми, осуществленное не неким антропоморфным Богом, трансцендентной Персоной, а как бы в силу общих /имманентных/ свойств мирозданья, которые не были поняты.. Поэтому "Смута", революция не могут быть просто отброшены, преодолены реставрацией, а должны быть именно "пережиты", внутренне превзойдены творческой духовной работой, опирающейся на неукротимый поток жизни.
   Решительно отмежевываясь от наивных расчетов и интриг белогвардейцев-экстремистов, расчитывавших, что советская власть вот-вот упадет от какого-либо внутреннего или внешнего толчка, Булгаков оказался на одной позиции с другим видным представителем отечественного самосознания Н.Бердяевым, который, обосновавшись на другом конце возникшей тогда оси русской общественной мысли - в сильно обрусевшем Берлине - в брошюре "Новое средневековье" (1924 г.) писал: "Народ не хочет умирать и спасает себя жизнью. Большевистская власть к жизни должна приспособляться. (...) В недрах России, в ее первичных истоках происходят молекулярные процессы, которые и приведут к ее спасению. И вы сами можете быть участниками этих жизненныхпроцессов и изменять их результаты (...). Революция должна сама себя изжить, истребить себя (...). Процесс выздоровления есть медленный, но органический процесс".
   История показала полное торжество этой стратегии. Воистину, и к этому не раз возвращалась общественная мысль, не грохотом артиллерийской канонады или ужасами атомной бомбардировки был вызван крах советской системы. И в этом торжестве немал вклад нашего Мастера. Плоды его духовной работы и выдающегося художественного дара оказали огромное воздействие на сознание многих тысяч россиян, изнывавших в интеллектуальном гетто Страны Советов, попали в "самый нерв" (/выражение Льва Анненского) общественной потребности 60-х годов. Страстные и свободные герои его прозы и драмы сыграли роль родников, присоединившихся к мощному, обнадеживающему потоку Оттепели, отнимая у Системы ее людей, формируя сознание, нравственность многих из тех, кто как среди диссидентов, так и рядах правящей партии похоронил, в конечном счете, советский режим.
   Резюмируем изложенное.
   Михаил Булгаков сформировался первоначально как человек отнюдь не превосходящий ни свое общество, ни свою эпоху. Но ему пришлось таковым стать, спасая свое духовное "я". И он смог это сделать благодаря своему самолюбию и таланту. Перед нами предстала картина того, как живой росток души, изломанный в социальных бурях, обмороженный жестокостями варварства и фанатизма, прорастает сквозь смутную эпоху в истории нашего Отечества, находит пищу, пускает корни в толщу культуры, находит путь, с тем чтобы спустя полвека расцвести своими произведениями в душах уже иных поколений, дать им энергию, дать им толчок, образец, надежду и, тем самым, помочь продолжить спасительное движение.
   Культура, цивилизация, нуждается не только в защите. Она нуждается в постоянном развитии. Только в движении ее спасение. И самое трудное и нужное в этом - найти верный и убедительный следующий шаг. Булгаков останавливает наше внимание на значении стратегии - не в обычном военном или политическом аспекте, а в нравственном и, в целом, мировоззренческом - как условия успеха общественного развития. И сегодня, когда наше общество после многолетних скитаний все еще пробирается через завалы истории, и никто не знает, какие испытания нам может принести каждый последующий день, душевный и интеллектуальный опыт Михаила Булгакова, выполненная им роль не могут не быть предметом пристального внимания.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"