Шел 1946 год. Первый послевоенный год. Суровая уральская зима. В подшитых "лысой" автомобильной резиной больших валенках, старой солдатской ушанке, засунув руки в карманы и уткнув нос в воротник куцего пальтишка Фимка бежал привычной дорогой по свежему снежку в хлебный магазин.
В это морозное зимнее утро, его - шестилетнего пацана, занимало одно - как подольше сохранить под одеждой остатки домашнего тепла. В одной руке он сжимал хлебные карточки в другой - деньги. Добывание хлеба было Фимкиной заботой. И он, человек уже достаточно судьбой помытаренный, хорошо знавший цену хлебу , относился к этому серьезно, с должным почтением.
Родился Фимка на Украине и, если б не война, так, наверное, и жил бы там. Война спутала всю его жизнь. По малости лет помнит он немного из того счастливого, довоенного времени. Помнит, папу и маму - молодых, красивых, в белой одежде и парусиновых туфлях начищенных зубным порошком. Помнит себя уплетающего розовые шарики мороженого из высокой вазочки. Помнит, как они бежали - он, папа и мама на лошадях из горящего города под разрывы снарядов, крики и плач, отблески пламени в лиловых лошадинных глазах.
Затем товарняк, везущий в неизвестность, самолеты, бомбящие их состав. Помнит, как отец при каждом налете прикрывал его своим телом. Врезалось в память, как выносили из вагона в красном стеганом одеяле убитую женщину, лицо которой - кровавая маска, странно блестевшая осколками стекла, как хоронили убитых тут-же у насыпи в наспех вырытых, неглубоких могилах. Попали они в Казахстан. Казахи - народ участливый, помогали чем могли. Но чувство голода, это сосущее, непреходящее чувство преследовало постоянно.
Там Фимка начал подворовывать, во спасение, конечно. С полей - свеклу, из садов - яблоки. Было у Фимки любимое место, какая-то фабрика, где лежали штабели бочек из-под патоки - сладковатой жидкости, применяемой в пищевой промышленности, если кто не знает, бочки были пустые, но на дне их собирались остатки патоки, которая и являлась предметом вожделения всей голодной пацанвы.
Сначала следовало "забить" - пометить мелом облюбованные бочки, на которые уже никто не посягал, затем залезши внутрь, со знанием дела, спокойно вылизывать. Была еще одна радость. Раз в день по улице проезжала машина, у детей называемая "пятитонка" у взрослых почему-то "захар". Везла машина жмых - отходы маслобойного производства. Кормили таким добром скотину, ну и пацаны не брезговали, как саранча они вылетали из укрытий, хватали куски еще теплого жмыха и деру. С каким наслаждением затем можно было сосать ароматный, пахнущий жаренным подсолнечником продукт, казалось ничего не может быть вкуснее.
Самое яркое воспоминание о том периоде - дерево во дворе, усыпанное экзотическим "плодами", как выяснилось в дальнейшем, была это конская колбаса вывешенная для вяления. Столько еды - с ума сойти! Мама умерла, как тогда говорили, от разрыва сердца, когда Фимке было пять лет. Отец в трудармии. Остался парнишка, в пять-то лет, один на один с суровой действительностью и хлебнул лиха полной мерой.
А тут еще беда подоспела. Очень распространена у казахов была болезнь глаз - коньюнктивит, заразная болезнь и, конечно, Фимка её подхватил, да так, что ослеп напрочь. Отец , на время вернувшийся из трудармии, отвез слепого сынишку к своей сестре на Урал. К тому времени она похоронила двоих детей и получила "похоронку" на мужа. В четырехкомнатной "коммуналке" занимала Фимкина тетя... ванную комнату площадью около трех квадратных метров, чуть больше могилы. В самой ванне хранилась картошка - главный продукт питания, на ванне - дощатый настил служивший кроватью. Под умывальником - тумбочка с нехитрыми пожитками эвакуированного человека. Малюсенькое окошечко всегда было задернуто тряпицей: не мог Фимка смотреть на белый свет, и на улицу, подышать, выводили его с завязанными глазами. Ни в один детский сад не брали - заразный.
Тетя в то время работала на витаминной фабрике, что-то там делали с овощами и фруктами. Отходы можно было брать домой и есть. Особенно наелся Фимка морковного "жома", жарили его на постном масле и ели. Запах жареной моркови и сейчас вызывает у него отвращение. Долго жил Фимка слепым - лекарств-то никаких, пока однажды не подсказал добрый человек народное средство. Обыкновенная, пардон, моча вернула ему зрение.
Фимка бежал за хлебом привычно оглядываясь по сторонам. Уже давно он разделил для себя весь процесс добывания хлеба на три этапа: дорога в магазин, "великое стояние" и дорога обратно. Первый этап ему нравился мало. Каждый день одно и тоже: вот детский сад за высоким забором с деревьями опушенными серебристым инеем, вот скверик "Ильича" с вождем посредине задумчиво подперевшим голову рукой. О чем он думал, может тоже о хлебе насущном.
Наблюдательным глазом отметил на его голове появившуюся за ночь снежную шапку смахивающую на тюбетейку татарина Ахмета, бессменного их дворника и отца Фимкиных друзей Рафаиля и Альфреда. Вот трансформаторная будка с желтыми собачьими "подписями" на всех углах. Фимка бежит мимо неоштукатуренных черных домов довоенной постройки, во многих окнах свет, вставали засветло - рабочий район.
Издалека видит он черное, шевелящееся, расплывающееся пятно. Очередь. Люди в черном. "Куфайки" черные , шапки черные, платки черные, все черное, хлеб черный, жизнь черная. Почему так одевались? Но Фимке не до рассуждений, быстро спросить последнего и получить номерок. Фимка плюет себе на ладонь а краснорожий дядька, единственное яркое пятно в очереди, пишет химическим карандашом номер. Всё. Порядок. Это документ, важнее которого в очереди нет ничего.
Одному Богу известно сколько Фимке пришлось постоять в очередях, он и представить себе не мог, что есть на свете люди не знакомые с таким явлением. "Великое стояние" разделено на много маленьких этапов. Магазин в жилом доме, небольшая комнатушка с еще меньшим "предбанничком" к которому ведут три деревянные ступеньки. Фимка изучил каждую трещинку на них, кто знает сколько часов он простоял на них опустив лицо долу. Ему знаком каждый подтёк краски на заветных грязно-коричневых дверях. Каким счастьем было, наконец , вступить в пределы "предбанника" где было тепло, пахло хлебом, и его, этот ни с чем несравнимый запах, можно было вдыхать, предвкушая сладостную минуту. Здесь на стене висел предвыборный плакат с портретом товарища Берии. Сколько часов простоял Фимка перед ним, разглядывая завитушки узора, обрамляющего чело вождя. Этот портрет предвещал хлеб, и на всю жизнь имя тов. Берия так и осталось связанным с хлебом, воспоминаниями детства. Вот, наконец , и святая святых.
Еще от порога видит Фимка милые сердцу черты русоволосой продавщицы Зины, которая всех, пожалуй, знала в лицо. Она улыбается Фимке и начинает обряд священнодействия: гирьки, разновесы - работа тонкая, под строгим контролем заинтересованных лиц. Стрелка туда - сюда и стоп. Горячая ещё буханка с маленьким довесочком. Буханку под мышку а довесочек в рот - премиальные за труд. Что может быть вкуснее теплого, духмяного, черного хлеба, с темно-коричневой корочкой изборожденной глубокими трещинами, словно земля жаждущая влаги. Незабываемый военный хлеб.
Пока Фимка стоял за хлебом уже давно рассвело. На улицах появились маленькие
импровизированные рыночки, на которых продавалась разная снедь: кучка картофелин, чашка кислой капусты, семечки, "маковки" (самодельные конфетки), предмет Фимкиных сновидений - "петушки" на палочках (леденцы), тянучки - жвачки из какой-то древесной смолы, соленые огурцы притрушенные укропным семечком, вяленая рыбка серебром отблескивающая на морозце, чашка муки, бидончик молока завернутый от мороза в старую овчину, на особицу - шмат сала с розовыми мясными прожилочками, обсыпан крупной солью.
Вот чем для Фимки была интересна дорога назад. Он долго стоял у разложенной на земле провизии. Одарёный богатым воображением рисовал себе картины одна аппетитнее другой, он явственно ощущал на зубах вкус этого сала, он так распалял себя, что не замечал как отщипывал понемножку от горбушки, которая постепенно исчезала совсем. Эта история повторялась регулярно. Тетя ругала его потому, что, во-первых, "некрасиво есть на улице" во-вторых, "хлеб надо экономить, растягивать". Фимка понимал это, но ничего поделать с собой не мог, привычка въелась в плоть и кровь.
Много воды утекло с тех пор. Через четыре года после Победы умер отец , в середине шестидесятых - тетя, земля им пухом. У Фимки своя семья и давно уже он не бывал в тех местах, местах своего военного детства. Перед отъездом в Израиль съездил Ефим туда, как на пепелище. Постоял перед окном той ванной, посмотрел на окна бывшей булочной ( сейчас там ателье модное с гранитными ступенями), смахнул слезу, простился с детством навсегда, вряд ли доведется когда нибудь вернуться.
А привычка детская и по сей день осталась. И уже убеленный сединами Ефим, купив хлеб, обязательно отщипнет от него краюшку и сжует втихую: некрасиво на улице есть, люди смотрят. "Ефим, опять ты горбушку ободрал, и когда ж ты взрослым станешь?" - журит его теперь жена, которая тоже считает - есть на улице некрасиво.